«Первая чеченская»

Первая чеченская (fb2) - Первая чеченская 1293K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Сергей Геннадьевич Галицкий

Сергей Геннадьевич Галицкий Первая чеченская

От автора

О смысле Первой чеченской военной кампании многие не знали. Некоторые его не понимали, другие не хотели ни знать, ни понимать. Но эта война была… Я считаю, что очень важно рассказать нашим детям о том, с чем тогда пришлось столкнуться нашим солдатам и офицерам в Чечне. Что помогло им преодолеть тяжелейшие испытания во время этой абсолютно неподготовленной и плохо организованной военной операции? Что навсегда оставило незаживающие раны в их душах? Благодаря чему в невыносимых условиях они всё-таки сумели с честью исполнить свой воинский долг? На эти вопросы в книге от первого лица ответят Герой России А.И. Пегишев, Герой России А.В. Шевелёв, Герой России В.В. Недобежкин, Герой России А.Ю. Гущин, кавалеры ордена Мужества В.О. Сидельников, В.А. Господ, С.Б. Яновский и многие другие.

В декабре девяносто четвёртого…

Рассказывает полковник Павел Яковлевич Поповских — начальник разведки Воздушно-десантных войск в 1990–1997 годах:

— К 18 декабря 1994 года наши войска уже неделю как продвигались по территории Чечни в направлении Грозного. В то время СКВО (Северо-Кавказским военным округом. — Ред.) и Объединённой группировкой войск командовал генерал-полковник Митюхин. Северная группировка под командованием заместителя командующего ВДВ генерал-лейтенанта Алексея Алексеевича Сигуткина подходила к Долинскому, посёлку на северо-западной окраине Старопромысловского района Грозного. Сигуткин не повёл группировку по дорогам, а прошёл по Сунженскому хребту, обойдя все посты и засады. Поэтому он первым подходил к Грозному с северного направления.

Колонну сопровождала пара вертолётов МИ-24, которые вели воздушную разведку и при необходимости могли наносить удары НУРСами (неуправляемый реактивный снаряд. — Ред.). Полётами вертолётов управлял командующий авиацией СКВО генерал Иванников, который находился в Моздоке на ЦБУ (Центр боевого управления. — Ред.) авиации Северо-Кавказского военного округа. Кроме экипажей в вертолётах находились офицеры-разведчики 45-го полка специального назначения ВДВ. С ними радиосвязь поддерживал начальник оперативно-разведывательного отделения полка майор В.Л. Ерсак.

В тех условиях это был весьма эффективный способ разведки. Ведь пилоты в основном заняты управлением вертолётом и его вооружением. А разведчики нацелены именно на наблюдение за местностью и противником на земле. Естественно, они и видят дальше, и понимают в наземной тактике больше. На окраине Долинского именно наши разведчики обнаружили отряд противника, два танка и пусковую установку БМ-21 «Град», которые были укрыты за строениями.

Пилоты и разведчики, каждые по своим каналам, докладывают командованию группировки о противнике, в том числе и об установке БМ-21 и танках, указывают их местоположение. Генерал Алексей Сигуткин немедленно разворачивает колонну в боевой порядок и даёт команду вертолётам на поражение выявленных целей. Но у вертолётчиков есть свой прямой начальник!.. Командир звена докладывает генералу Иванникову и просит у него разрешения нанести удар на поражение. Иванников отвечает: «Подождите, я спрошу у Главного». Главным у Иванникова был генерал Митюхин.

Буквально через минуту Иванников передаёт пилотам приказ Митюхина, запрещающий наносить удар по выявленным целям, мотивируя это решение наличием в том месте нефтепровода. Сигуткин даёт команду своим разведчикам и артиллеристам на доразведку и подавление целей. Но пересечённый рельеф местности и расстояние не позволили сразу непосредственно увидеть противника и немедленно дать огневым средствам целеуказание на поражение.

В это время вертолёты, которые по плану должны меняться каждые два часа, уходят на замену. Пока другая пара ещё не заняла своё место в боевом порядке, один танк противника выходит из-за укрытия и становится на противоположном от Сигуткина склоне хребта, показывая расчёту установки БМ-21 «Град» направление стрельбы. Ведь чеченские танкисты из башни видят наши боевые порядки, но сам танк остаётся скрытым от наблюдения за гребнем холма, и наши наблюдатели его не видят! Расчёту установки остаётся только развернуться в направлении, которое задаёт своим положением танк, и выставить на прицеле дальность до наших войск. После этого установка производит залп всеми своими сорока ракетами калибра 122 мм каждый…

Если бы колонна вовремя не развернулась в цепь, потери могли быть очень большими. Ракеты от «Града» всегда ложатся сильно вытянутым эллипсом. Если таким эллипсом накрыть колонну вдоль, то каждый третий снаряд может найти цель.

От этого залпа было прямое попадание реактивного снаряда в автомобиль «ГАЗ-66» и бронированную машину управления огнём артиллерии. В ней, кроме экипажа, находился полковник Фролов, начальник артиллерии 106-й воздушно-десантной дивизии, и старший офицер из штаба воздушно-десантных войск полковник Алексеенко. Так одновременно погибло шесть человек. Это были самые первые боевые потери, которые понесла Объединённая группировка войск в Чечне.

На ЦБУ митюхинская генеральская команда тут же попыталась обвинить во всём десантников генерала Алексея Сигуткина. Он якобы не вёл разведку, медлил, не управлял войсками… Но все доклады, переговоры и команды в радиосети вертолётов записывались на плёнку майором Ерсаком. Им было чётко зафиксировано, что установка была обнаружена вовремя и могла быть уничтожена на месте по команде генерала А. Сигуткина, если бы не последовал прямой приказ Митюхина, запрещающий пилотам вертолётов открывать огонь на поражение. Я вынужден был предъявить эти записи генерал-лейтенанту Л.П. Швецову, начальнику штаба ОГВ, и показать истинного виновника гибели наших солдат и офицеров. После этого обвинения в адрес А. Сигуткина прекратились. Вскоре Митюхина на посту командующего группировкой сменил генерал Анатолий Квашнин — будущий начальник Генерального Штаба ВС РФ.

Однако наши «разочарования» всем происходящим в тот день ещё не закончились. Через несколько часов в вечерних новостях телекомпании НТВ проходит репортаж из Чечни, сделанный корреспондентом этой телекомпании. Там оператор под захлебывающийся от восторга голос комментатора показывает, как эта самая злополучная установка БМ-21 «Град» выходит из укрытия на позицию для стрельбы, делает пуск реактивных снарядов по нашей группировке. Расчёт установки покидал позицию, стоя на подножке машины, проезжающей мимо объектива телекамеры. До сих пор помню разгорячённых и радостных чеченцев, снятых крупным планом, и кричащих: «Аллах акбар!».

Примерно через две недели я оказался на том пригорке, и по знакомому из телепередачи пейзажу понял, что нахожусь на том самом месте, на котором и находился 18 декабря телеоператор НТВ.

До сих пор не могу избавиться от впечатления, что в те трудные для солдат и офицеров дни объективы телекамер российских телевизионных каналов расстреливали нас больнее, чем противник.

Кстати, через три дня разведчики 45-го полка спецназа ВДВ эту установку БМ-21 «Град» нашли. Она укрывалась в ангаре, поэтому обнаружить её с воздуха было невозможно. Но мы знали, что находится она в Старопромысловском районе. А этот район — одна длинная-длинная улица, вернее, шоссе. По обе стороны от шоссе стоят жилые дома, производственные и складские помещения.

Разведчики под командованием полковника Бориса Александровича Козюлина с помощью одного старенького переносного радиопеленгатора (второй сломался, а заменить и отремонтировать его было уже некому, так как их производство было прекращено) взяли пеленг на радиостанцию, которой пользовался расчёт этой установки. Потом на карте его прочертили и по пересечению пеленга с шоссе вычислили её местонахождение. Там находился ангар. По нему и нанесли удар артиллерией и авиацией. Всё разнесли — вместе с расчётом…

26 декабря 1994 года в 12 часов дня в железнодорожном пункте управления министра обороны генерала Павла Грачёва началось совещание. Присутствовали министр внутренних дел Виктор Ерин и директор Федеральной службы контрразведки Сергей Степашин. Был также заместитель начальника ГРУ генерал Валентин Корабельников, начальник штаба антитеррористического центра ФСК генерал Дмитрий Герасимов, командир группы «Альфа» Геннадий Зайцев и один из руководителей ФСО. Доклад делал я. До того министром обороны мне была поставлена задача проанализировать возможность проведения специальной операции по взятию пункта управления Дудаева, то есть его «президентского дворца» в центре Грозного.

Я собрал информацию из всех источников — данные нашей разведки, разведки СКВО, ГРУ, разведки Внутренних войск, данные ФСК. Доложил, какими средствами располагал Дудаев в Грозном за четыре дня до нового, 1995-го, года. По моим подсчётам, которые впоследствии оказались даже заниженными, получалось, что противостоять в ходе специальной операции нашим отрядам спецназа могут две — две с половиной тысячи боевиков. Мы знали, как организованы их противовоздушная оборона и охрана Дома правительства, какие есть у них мобильные группы и чем они вооружены.

Доложил я и о наличии своих сил и средств. 45-й полк спецназа ВДВ как боевая единица к тому моменту уже завершил формирование, был неплохо подготовлен и, без солдат последнего призыва и тыловых подразделений, базировался в Моздоке на аэродроме. До этого более полугода без каких-либо указаний сверху мы усиленно занимались с полком боевой подготовкой. Мы, разведчики ВДВ, целенаправленно готовились к боевым действиям: даже командно-штабные учения провели именно на картах Северного Кавказа. Вооружение у нас по тем временам было неплохое. Позже оно появилось и в других спецподразделениях.

Получалось, что у меня участвовать в операции с оружием в руках могли четыреста тридцать хорошо подготовленных разведчиков. Грачёв спрашивает у Корабельникова: «У вас сколько?». К тому моменту Главное разведывательное управление вывело в Чечню один отряд армейского спецназа численностью около ста человек. Соединения и части специального назначения ГРУ, как и вся оперативная разведка, к концу 1994 года успели сильно пострадать от сокращений и «реформы армии».

От ФСК к выполнению задачи готова была одна группа: двадцать семь спецназовцев. Это были очень хорошо подготовленные офицеры — будущий костяк возрождённого позднее «Вымпела». С осени 1993 года отряд «Вымпел», бойцы которого отказались штурмовать Белый Дом в Москве во время известных событий, находился практически в расформированном состоянии. «Вымпел» был передан в состав МВД, где и переформировывался под названием «Вега». Позже спецназ ФСК был прикомандирован к 45-му полку ВДВ и работал с нами постоянно. Дело в том, что в те времена штатным расписанием этому элитному отряду не было предусмотрено ни каких-либо средств обеспечения, ни машин для передвижения, ни топлива для них, ни пункта обеспечения боеприпасами, ни пункта хозяйственного довольствия.

Из группы «Альфа» налицо было девятнадцать человек, о чём и доложил генерал Г. Зайцев. Семнадцать спецназовцев оказалось у Федеральной службы охраны.

Грачёв сам в уме произвёл подсчёты и подвёл итог: «Это всего шестьсот человек». Потом он посмотрел на Ерина, у которого численность спецназовцев превышала всех остальных, вместе взятых. Не помню дословно, что Ерин ответил, но по смыслу его ответ Грачёву звучал примерно так: «Возьмёшь Грозный, а я его зачищу».

Грачёв минут пять-семь размышлял, глядя на карту, по которой я докладывал, потом положил обе руки ребрами ладоней справа и слева от Грозного и говорит: «Мы Грозный блокировали». Затем положил правую руку и на северную часть карты, показывая, как именно мы блокировали Грозный.

Что касается блокирования, то это было, конечно, некоторое преувеличение. С трёх сторон — с севера, запада и востока — группировки подошли к Грозному. Но о серьёзной блокаде не могло быть и речи. Юг — а это почти сплошные лесные массивы — был вообще открыт.

Далее Грачёв произнёс весьма интересную для объективных историков фразу, подводящую итог совещанию и раскрывающую его замысел дальнейших действий войск в зимней кампании 1994–1995 годов: «Грозный мы штурмовать не будем. В середине января начнём выдавливать их из города. Пусть бегут в горы, там мы их весной добьём». Это было сказано 26 декабря 1994 года в 14.00. На этом совещание закончилось, и все разошлись.

Однако на следующий день с утра Ерин, Грачёв и Степашин одним самолётом вылетели из Моздока в Москву. Вечером того же дня они вернулись обратно, и началась подготовка операции по взятию Грозного к исходу 1994 года, то есть в ближайшие три дня.

Кто мог поставить троим министрам эту абсолютно невыполнимую задачу?! Ведь Грачёв закончил не одну военную академию. Если Ерин со Степашиным могли чего-то не знать в военных науках, то Грачёв не мог не понимать, что невозможно было за три дня подготовить, организовать и провести фактически армейскую операцию по взятию города с населением четыреста тысяч человек силами той разношёрстной, неподготовленной и неслаженной группировки войск. Артиллеристы были из одного военного округа, танкисты — из другого, пехота — из третьего. Все полки и батальоны были «сводными». Сам это термин «сводный» появился в те печальные времена и обозначал часть или подразделение, укомплектованные офицерами и личным составом из разных частей и подразделений. Несогласованность, несостыкованность, неслаженность нескольких десятков тысяч солдат и офицеров невозможно преодолеть за три дня. Смешно даже говорить о хоть какой-то управляемости, когда командиры батальона знали не всех своих командиров рот в лицо, а командиры рот — своих взводных.

Для подготовленных и обученных войск есть оперативные нормативы по времени на выработку решения, на планирование и постановку задачи, на организацию взаимодействия в армейском, а также в дивизионных, полковых и других звеньях. В свою очередь командиры частей и подразделений, получив задачу, должны её осмыслить, оценить обстановку, принять решение, спланировать боевые действия, организовать взаимодействие. И только потом всё это довести до нижестоящих командиров, которым также нужно определить и подготовить личный состав, технику, вооружение к предстоящим боевым действиям и довести задачу до каждого солдата. В декабре 1994 года за три дня всю эту работу сделать было практически невозможно.

Поэтому, когда наши войска входили перед новым, 1995, годом в Грозный, не готовы были не только солдаты. Задачу не знали большинство командиров взводов и даже некоторые командиры рот!.. Шли колоннами, не зная куда, не зная, где противник, и как он будет действовать. Поэтому всё так и произошло…

К утру 1 января наша группировка уже понесла потери и остановилась. Генерал-лейтенант Квашнин, к тому времени уже командующий ОГВ, пришёл на ЦБУ с картой, на которой были нарисованы красивые красные стрелы среди маленьких синих кружков, обозначающих дудаевские позиции… Он встал рядом с картой и говорит: «Мы воткнули в Грозный лом, — показывая на красные стрелы. — Сейчас мы раскачаем лом и развалим оборону Грозного». Это всё происходило в то время, когда остриё этого «лома» — батальон 131-й Майкопской бригады — в районе железнодорожного вокзала был уже разгромлен почти полностью.

Спецназовцы 45-го полка входили в Грозный уже 1 января. Ещё 31 декабря в 16.00 генералом Л. Шевцовым (в то время он был начальником штаба группировки) мне была поставлена задача — сформировать из 45-го полка отряд и на пяти вертолётах МИ-8 высадиться в Грозном на заводском стадионе. Дальше наш отряд должен был разблокировать батальон 131-й бригады в районе железнодорожного вокзала.

Приказ есть приказ. Мы начали спешно готовиться к его выполнению. К 17.00 было подготовлено пять групп по пятнадцать человек в каждой, и мы вышли к вертолётам для посадки. Вообще вертолёт МИ-8 вмещает шестнадцать человек, но я сформировал группы по пятнадцать. Однако и пятнадцать полностью экипированных и вооружённых спецназовцев оказались для изношенных вертолётов слишком тяжёлым грузом. Лётчики отказались взять нас на борт, потребовав: «Сокращай группы до двенадцати человек». Пока я переформировывал группы и делал перерасчёт, очень быстро стемнело, и вертолётчики окончательно отказались подниматься в воздух. Но если бы мы взлетели, то, без сомнения, вертолёты над Грозным были бы сбиты. Как потом выяснилось, именно в это время на том самом стадионе, куда мы должны были высаживаться, находился дудаевский резерв, запас оружия, формировались и вооружались отряды ополчения.

После отказа вертолётчиков лететь я доложил о сложившейся ситуации Л. Шевцову и был примерно наказан, получив новую команду немедленно идти на Грозный своим ходом. Мой заместитель, полковник Валентин Михайлович Прокопенко, сформировал колонну из двенадцати бэтээров, нескольких «уралов» и с отрядом двести человек вышел из Моздока ровно в полночь с 31 декабря 1994 года на 1 января 1995 года. Отряд сделал попытку войти в Грозный, как это и было спланировано и приказано командованием, с севера, по Первомайскому шоссе.

Валентин вёл колонну осторожно, с усиленным охранением. Но как только колонна втянулась в город, из засады дудаевцы гранатомётами и автоматами охранение обстреляли.

Валентин быстро сориентировался — отряд принял бой, сбил засаду, но не стал пробиваться вперёд. Под огнём противника Валентин вывел все машины из боя без потерь в личном составе и технике. Осколками брони и гранаты, попавшей в щиток башни бронетранспортёра, был серьёзно ранен капитан В. Паньков.

Вторую, более удачную попытку, мы предприняли на следующий день, воспользовавшись другим путём через кладбище и по огородам жилого сектора, который днём ранее пробил мудрый генерал Лев Рохлин. Он не стал испытывать судьбу на Первомайском шоссе, где накануне «духи» как раз его и поджидали и основательно готовились к встрече.

…Так для разведчиков ВДВ началась чеченская кампания, которая продолжалась для них почти двенадцать лет. За эти годы 45-й полк спецназа ВДВ потерял тридцать пять человек, десять военнослужащих полка стали Героями Российской Федерации. Полку присвоено имя Александра Невского, и впервые за всю послевоенную историю Советской и Российской Армии указом Президента России полк стал Гвардейским. Из всех соединений и частей ВДВ полк покидал чеченские горы последним — весной 2006 года.

Подвиг разведчика

Операцию, за которую тогда ещё старший лейтенант Андрей Шевелёв получил звание Героя России, сейчас изучают в военных училищах и академиях. И знаменательна она не количеством уничтоженных врагов и подбитой техники, а количеством сохранённых жизней наших десантников. В декабре 1994 года 76-я воздушно-десантная дивизия уже готовились в лоб атаковать «дудаевцев», которые успели хорошо организовать оборону Грозного на наиболее вероятных направлениях наших ударов.

Именно тогда командир дивизионной разведроты Андрей Шевелёв доложил комдиву: «Я выполнил приказ и нашёл путь через горы». И именно по этому пути несколько тысяч десантников с тяжёлой техникой и боеприпасами скрытно преодолели Сунженский хребет. Они без единого выстрела и без единой потери вышли во фланг противника и обратили его в бегство. Определить истинную цену этого подвига разведчиков могут только те, кто благодаря ему остался жив.

Рассказывает Герой России, подполковник Андрей Владимирович Шевелёв:

— В 1994 году я командовал отдельной разведывательной ротой 76-й воздушно-десантной дивизии. 26 ноября 1994-го в Грозном была сожжена российская танковая колонна. После этих событий нас подняли по тревоге, и в тот же день вечером мы приземлились на аэродроме города Беслан в Осетии.

Такая командировка была для нас обычным делом. Ведь 76-я дивизия ВДВ участвовала в урегулировании почти всех конфликтов, которые к тому времени вспыхивали регулярно. Это и ГКЧП в августе 1991 года, и конфликт в Северной и Южной Осетии в 1992 году, и октябрьские события 1993 года в Москве. Мы находились в своеобразном тонусе и привыкли, что каждые полгода нас куда-то «выдёргивают», хотя масштабных боевых действий мы нигде не вели. Поэтому и летели с настроением, что будем, как обычно, обеспечивать порядок. Это означало, что мы должны встать на блокпосты и следить, чтобы не творился произвол.

В Осетии в то время не было ничего такого, что предвещало бы начало масштабных боевых действий на территории Чечни. Да, приходили сводки, что в Чечне идёт сосредоточение вооружённых людей, идут какие-то военные приготовления. Но тон этих сводок не был тревожным.

Запомнилось удивительно доброжелательное отношение к нам осетин. Они ведь помнили нас со времени конфликта 1992 года, когда мы им помогли.

О моём благодушном настрое в то время говорит тот факт, что на Новый год я собирался уйти в отпуск, в котором не был три года. Мы с замом взяли путёвки в санаторий, рассуждая примерно так: за месяц организовываем службу и, когда всё налажено, оставляем за себя подчинённых и Новый год встречаем уже в санатории. Встретили…

Хорошо помню момент, когда ко мне пришло чёткое осознание — начинается настоящая война. Это произошло после переговоров Министра обороны генерала Грачёва с Дудаевым, которые состоялись 6 декабря в 16:00 в здании администрации Сунженского района Ингушетии в станице Слепцовская.

Моя рота сидела в вертолётах в полной готовности и должна была при необходимости обеспечить безопасность Грачёва на время переговоров, на которые мы все возлагали большие надежды. Грачёв предложил Дудаеву сложить оружие и пропустить наши войска в Грозный для обеспечения конституционного порядка. Дудаев, как мы знаем, отказался. Сразу после окончания переговоров выступил по местному радио, передачи которого мы могли слушать и в Осетии. Буквально дословно он сказал: «Окропим кровью неверных нашу землю». И у меня внутри словно переключатель щёлкнул — будет война, надо готовить пацанов.

До этого мы готовили технику, дополучали имущество, боеприпасы и занимались главным образом хозяйственными делами. Но с этого момента мы начали готовить бойцов к бою в городе. Времени было совсем немного, потому что уже через несколько дней, 10 декабря, мы двинулись на Грозный через Ингушетию.

Генеральным штабом для дивизии был выбран маршрут по дорогам — ведь мы идём по своей территории! Но одновременно перед моей разведротой была поставлена задача искать обходные пути. Ведь в условиях ведения боевых действий основные пути могли быть блокированы (как потом и оказалось), мосты на маршруте движения колонн могли быть разрушены и так далее. Мы несколько раз ходили в разведку уже на территорию Ингушетии; знали, что ингуши сочувствуют чеченцам, и поэтому не рассчитывали на беспрепятственное продвижение по территории этой республики.

В первом же населённом пункте ингуши перегородили нам дорогу. Их было около ста человек, в основном старики и женщины. И эти старики стучат палками по броне, кричат. Я одному говорю: «Отец, отойди! Ведь это машина, не дай Бог кого-то зацепим». А он мне в ответ: «Я тебе не отец, ты пришёл на мою землю». И его ненавидящий взгляд я помню до сих пор.

Мы остановились. Командир дивизии — генерал Иван Ильич Бабичев — принимает решение разворачиваться и обходить. Понятно, что это не последний случай и продвигаться такими темпами невозможно. Не давить же людей — ведь нет ни войны, ни даже конфликта. Плюс приказ — не стрелять ни в коем случае. Да ещё у нас был опыт Осетии, когда нас очень долго таскали в прокуратуру и выясняли — кто стрелял, в кого стрелял, где находился, куда двигался и так далее. Да и вообще — поступишь сейчас жёстко, а потом в верхах между собой договорятся, и ты окажешься крайним…

Иван Ильич на бэтээре подъезжает к людям, а сам даёт приказ разворачиваться и сосредоточиться в чистом поле, чтобы уже там принимать решение, как двигаться дальше. Мне ставится задача: искать пути обхода и вести по ним дивизию. Колонна разворачивается, уходит, и я вижу, что комдив остаётся один среди разъярённой толпы, которая его начинает окружать! Я поворачиваю назад и на своей машине въезжаю прямо в толпу. Комдив мне: «Я тебе приказал уходить!» Отвечаю: «Я не уйду, я останусь с вами». Мы с пятью бойцами оттеснили от комдива толпу и вывели его.

Я понимал его действия — ему надо было успокоить толпу. Тем более человек он решительный. Но где гарантия, что не будет провокации? Ведь это комдив, и понятно, что без него дивизия на какое-то время потеряет управление. Позже он признал, что я поступил правильно.

Мы двинулись уже по полям. И здесь я оплошал. Дело было так. Мы в головном дозоре двигались впереди дивизии, выполняя свою главную задачу — вести разведку по маршруту движения главных сил. Вижу: стоит посреди поля в просеке шалаш. Я — туда: спят двое мужиков, у одного — ружьё. И даже не приходит в голову мысль, что это противник. Думаю — это же сторожа, они поле охраняют. Мы их не тронули. Потом уже осознал, что это, видимо, был пост. Но… ведь ни войны, ни военного конфликта, кто же знал…

К тому времени у нас ещё не было ни одной потери. Поэтому трудно было тогда ещё видеть в чеченцах врагов, которые могут тебя убить, не задумываясь. Но когда нас первый раз обстреляли, внутри что-то повернулось. Было это в станице Асиновская 12 или 13 декабря. Въезжаем в станицу и видим нашу машину, которая лежит в кювете. А рядом с ней корчится от боли наш офицер. И вдруг слышу — тук, тук! Это пули по броне щёлкают. Даю команду — стволы развернуть вправо, одному отделению спешиться и эвакуировать раненого, а другому из всех видов оружия открыть огонь. К тому моменту приказа стрелять ещё не было. Но я об этом не думал — я видел перед собой раненого офицера. Мы заняли оборону, ведём огонь, а наша колонна проскакивает мимо.

Я так понял, что боевики из Асиновской отошли после того, как туда пришёл СОБР (специальный отряд быстрого реагирования. — Ред.) и начал зачищать станицу. Мне поставили задачу: искать путь в обход Асиновской. Путь мы нашли, и в результате колонна вышла к месту, куда и должна была выйти, — к Шали. Мы выдвинулись вперёд и заняли оборону на двух господствующих высотах. Прямо под нами был город.

Мы не окапывались, только камнями оборудовали стрелковые ячейки. Наблюдаю за городом в бинокль. Вижу — на площади собирается народ. Время было примерно около двух часов дня. А в горах в пять часов как будто кто-то выключатель поворачивает — в один миг наступает абсолютная темнота. Поэтому понятно, что надо уходить ближе к своим. Докладываю. Мне отвечают: «Жди, наблюдай».

В это время из толпы на площади выходят человек двадцать, строятся и выдвигаются в сторону моей высоты. Вооружены гранатомётами, автоматами. Я докладываю, что в нашу сторону направляется вооружённая группа людей. Мне отвечают: «Не переживай, это местные силы самообороны, с ними контакт есть». Жду.

Через некоторое время человек двенадцать из них занимают оборону на высотке ниже нас, а другая группа по арыку начинает нас обходить. Расстояние до той горки было метров восемьсот или километр. Я подтягиваю с соседней высоты нашу вторую машину (вместе веселее обороняться) и докладываю: «Меня окружают». Отвечают: «Этого не может быть. Всё нормально, идут переговоры».

Спасибо родному училищу и командирам, что хорошо учили. Каждый год мы летали на учения на разные виды местности — в леса, в болота, в горы. И вот во время этих занятий я понял, что такое бой в горах, бой ночью в горах и оборона в горах. И я знал, что как только «свет выключится», я превращусь в слепого и беспомощного мышонка. А они каждую тропинку знают, они у себя дома. Поэтому я своих ещё раз спрашиваю: «Не пора ли нам пора?..». Отвечают то же самое: «Жди. Идут переговоры».

А боевики по арыку обходят нас. Идут в полный рост чуть ли не строевым шагом — арык им по пояс примерно. Вижу автоматы, гранатомёты. И тут я для себя мысленно определяю точку перехода на арыке и решаю, что если они пойдут дальше, то я уже спокойно сидеть и ждать не буду. Даю команду снайперу держать под прицелом эту точку и докладываю начальнику разведки: «Я буду стрелять». Он мне опять: «Жди, идут переговоры». Но для себя я уже всё решил.

В такой ситуации дать приказ стрелять бойцу — это значит: подвести его под эшафот. Поэтому забираю у него винтовку, и, как только первый «дух» из арыка вышел, я выстрелил. Выстрелил на поражение. Он упал, остальные залегли. И слава Богу — буквально сразу по радио приходит приказ, разрешающий открывать огонь. Я винтовку отдал снайперу и говорю своим: «Как только кто-то спину высунет из арыка — валите!». А две наши машины к-а-к дали по «духам», которые на высотке залегли! Они и драпанули сломя голову.

Оставшиеся «духи» в арыке зажаты. Мы им головы не даём поднять. Я думаю: «Если эти убегут, то как потом сможем мы доказать, что обоснованно применили оружие?». Поэтому держим их под огнём плотно.

Проходит где-то полчаса, и со стороны Шали едет белая «нива» с белым флагом. Мы её подпустили. Выходит дед такой колоритный, с орденскими колодками на пиджаке, с посохом в руках. Понятно, что просит переговоров. А я — старший лейтенант, меня переговоры никто вести не учил! Да и о чём говорить? Какие у меня полномочия?

Даю команду своим держать под прицелом водителя «нивы». Сам на бээмдэ (БМД, боевая машина десанта. — Ред.) спускаюсь к старику. И он говорит: «Сынок, мне эта война не нужна». У меня как пружина какая-то внутри разжалась. Отвечаю ему: «Мне-то тем более не нужна!» Говорит: «Мне надо пятнадцать минут, чтобы забрать вон тех, из арыка. Через пятнадцать минут можете уходить, вас никто не тронет». Отвечаю: «Меня это устраивает».

Возвращаюсь на гору и вижу, как боевики грузят в «ниву» того, в которого я стрелял. Я так понял, что он был только подраненный. Они его не волоком тащили, а он вроде как-то и сам шевелился. Потом старик построил остальных, закричал на них — и давай палкой дубасить! Они впереди «нивы» в город и побежали!

Дальше продвигаться было легче. Часто чеченцы сами давали нам проводников, которые проводили нашу колонну мимо их населённого пункта. Они гарантировали: «У нас боевиков нет, техники нет. Не заходите в посёлок, а мы покажем вам дорогу в обход». И так мы дошли почти до самого Грозного. Но тут стало понятно, что дальше так уже не получится. Рубикон перейдён. У соседей появились первые потери, первые погибшие.

Группировки остановились. От нас до Грозного по прямой оставалось двенадцать километров. Мы имели данные разведки, что перед нами два или три кольца обороны: танки в землю врыты, минные поля расставлены. Надо было принимать решение о полномасштабном наступлении. Вызывает меня комдив на совещание и говорит: «Надо найти дорогу к Грозному вот здесь». А сам руку на карту положил и ею показывает — где. Я поверх его руки смотрю — а это горы, Сунженский хребет. Отвечаю: «Есть».

Времени мне дали сутки. Природа была за нас — стоял густой туман, ничего не видно. Как говорится, погода разведчика. И в восемь утра на двух машинах мы наощупь по горам двинулись в сторону Грозного. Не знаю точно, сколько мы накрутили, но длина маршрута, который мы проложили для наших колонн, была тридцать шесть километров.

Как сейчас помню: вываливаемся мы из облаков — и перед нами город внизу! Как-то не верилось, что это Грозный. Хотя не мог это быть какой-то другой город, не было таких больших рядом. Но на всякий случай достаю карту и начинаю искать ориентиры — вышки, высотные здания. Точно, Грозный.

Докладываю по радио своим: «Я возле Грозного, до окраины километра три». Отвечают: «Ты ошибся, ты не можешь там быть. Возвращайся».

Тут вижу, что со стороны города двигается в нашу сторону «камаз». Не знаю, заметили нас или нет, но мы быстро поворачиваем назад и снова прячемся в облака. И тут приходит в голову мысль — зачем идти в лоб и воевать? Если мы прошли, то и дивизия этой дорогой пройдёт.

Но был одни нюанс — мы шли на гусеничной технике, а в дивизии много колёсных машин с боеприпасами. А машина связи вообще неустойчивая, переворачивается при малейшем крене. Поэтому назад шли осторожно, не просто по своим следам. Если видим, что в каком-то месте такая машина может не пройти, то ищем объезд опасного места. А маршрут мы обозначили камнями через каждые пятьдесят — сто метров. Ведь было ясно, что двигаться придётся и ночью.

Пока мы возились с камнями и обозначали ими повороты, стемнело. Вернулись к дивизии мы около шести часов. Я захожу к комдиву на доклад, а у него совещание. Там уже началась постановка задачи на продвижение с боем по сверху утверждённым дорогам.

— «Я нашёл дорогу». — «Где?». Показываю. — «Здесь нет дороги». — «Я был возле Грозного». Комдив у нас был человеком рассудительным, интеллектуалом. Но, как всегда в таких случаях бывает, нашёлся шашкомахатель из его замов. Не знаю, чего ему хотелось — погон, званий, наград, славы… Говорит: «Не может быть, ты врёшь!». Ну вроде бы как тут спорить: я — старший лейтенант, он — полковник!..

Но тогда я чётко понял: ведь если я не докажу, что есть путь в обход, то будет наступление, а значит — потери. Смотрю на комдива и вижу, что он решения ещё не принял, только его формирует. Тогда говорю: «Я не лгу. Если мне не верите, дайте мне старшего офицера. Я готов его прямо сейчас отвести к Грозному и вернуться. Но времени у нас останется уже меньше».

Комдив говорит: «Хорошо, бери». Дали мне начальника разведки дивизии. Я говорю: «Дайте ещё машину тяжёлую, с боеприпасами, и машину связи, которая неустойчивая. Если они пройдут, то все пройдут».

Мы прошли туда и вернулись обратно (Именно тогда у того полковника, которому я не дал повоевать, затаилась змеёй обида на меня. Впоследствии дело дошло до того, что он начал нас в засады засылать на верную смерть. Как-то я набрался наглости, пошёл к комдиву и спросил разрешения на уточнение задачи: «Скажите, может быть в таком месте засада или нет?». Он говорит: «Какой дурак тебя сюда посылает? Я тебе запрещаю».)

Когда мы вернулись, комдив поверил мне окончательно и начал на ходу перестраивать план. Получалось, что к тому времени мы с моей ротой не спали уже сутки. А тут ещё перед началом движения нам надо было выставлять блокпосты на господствующих высотах, чтобы колонна не нарвалась на засаду. На блоки встали разведчики десантно-штурмовой бригады, которая шла вместе с нами. Мы их вывели первыми. А потом я со своими разведчиками — теми, кто знал дорогу, — ещё двое суток без перерыва проводили части колонны. Так и мотались — туда и обратно. Боялся, что бойцы не выдержат и заснут. Пошёл к доктору и попросил дать чего-нибудь. Он дал сиднокарб (психостимулятор, применялся военными медиками в спецподразделениях в Первую чеченскую кампанию. — Ред.), и механики мои продержались.

В полках на момент начала проведения операции серьёзных боестолкновений не было. Это нашей роте довелось столкнуться с попыткой окружения, где пришлось применять оружие по реальному противнику. Припоминая свои сомнения, я опасался, что предстоящий марш будет недостаточно серьёзно воспринят в подразделениях, и попросил комдива: «Можно, я скажу пару слов офицерам».

Конечно, такие моменты общения нигде не прописаны, но обстановка диктовала такую необходимость. Очень хотелось, чтобы они прочувствовали сложность предстоящего марша: «Если хотим жить, надо делать так: идём колея в колею. Малейшее неправильное движение рычагами — и ты в пропасти. Колонну придётся выстраивать не совсем так, как учили, — будем чередовать колёсные и гусеничные машины. Будут подъёмы и спуски. Колёсные машины создадут накат, а танк должен этот накат разбивать, чтобы следующие колёсные не скользили. Если что, цепляем колёсную к гусеничной тросами и вытягиваем. Личный состав на подъёмах и спусках спешивать». В результате удалось эту так называемую дорогу сохранить в проходимом состоянии даже после того, как по ней прошли десятки машин.

Когда после выставления блокпостов я потащил первую колонну, как оказалось, боевики на спуске с гор успели выставить минное поле из шести мин. И я должен был первым проехать по этому полю, и «проехал» бы… Но Господь меня берёг.

Подъезжаю к этому месту и вдруг получаю по радио команду: «Принять влево, остановиться. Пропустить машину». А я тогда обиделся — как это кто-то пойдёт впереди разведчика! Не положено, не принято, не бывает так! Тут из тумана выплывает танк и гордо проезжает мимо меня. На броне замполит бригады с флагом, за ним в сопровождении машина полковой разведроты. Красота!

Только они в тумане скрылись — взрыв!!! Туда сразу побежал офицер с блокпоста. Возвращается и говорит: «Ну, Андрюха, ты везучий. Танк на мину наехал». Мы — туда. А танку-то что — ему только правый направляющий каток оторвало. Механик-водитель по-походному шёл, голова из люка торчала. Когда он на первую мину наехал, и она рванула, он сразу стопорнул танк. Молодец! Если бы не среагировал, то все бы мины собрал. До сих пор помню его лицо, чёрное от копоти. Получил контузию, но цел. А вот если бы мы на своей БМД на эту мину наехали, тогда бы точно всем нам конец, «розочка» бы была, а не машина. Я своим бойцам тогда сказал: «Вот смотрите, это наша смерть здесь была».

Когда первые наши подразделения спустились с гор, то оказалось, что они вышли во фланг обороны дудаевцев. Наши сразу вступили в бой, и боевики просто разбежались. По дороге, которую мы проложили, пошли и остальные. Этим маршрутом прошла не одна тысяча человек.

Мы единственные из всей Объединённой группировки вышли к заданному рубежу вовремя. А чеченские пропагандисты в то время штамповали лозунги, что ни один неверный не подойдёт к Грозному. Поэтому наш прорыв имел большое стратегическое значение. Потом уже ночью противник, опомнившись, предпринял контратаку на позиции 104-го полка. Контратака была отбита. У нас появились первые потери. Особенно запомнился подвиг одного полкового наводчика-оператора (я уже не помню точно его фамилию). В этом бою он погиб, ведя огонь из боевой машины. Он заживо сгорел в ней, положив вокруг себя порядка тридцати боевиков.

После этой атаки мы собрали оружие и всё засняли на фотоплёнку. Ведь в СМИ тогда кричали, что мы воюем с мирным населением. А тут наглядно всё — оружие, экипировка, документы, и вовсе немирного населения.

После этой операции командир дивизии доложил Министру обороны, и тот приказал представить к наградам всех достойных офицеров, прапорщиков и солдат. Тогда комдив предложил представить к званию Героя России меня и погибшего наводчика-оператора. И поставил своё предложение на собрании офицеров дивизии на голосование. Непривычная процедура, но тогда многое было не таким, как в учебниках и по документам.

Я не верил, что меня действительно наградят. Подготовил представления на своих разведчиков и пришёл к начальнику оперативного отдела дивизии. Он спрашивает: «Ну что, к оружию именному кого-то представляешь?» Спрашиваю: «А можно?» — «Конечно, можно. Пиши». Думаю: «Звезду всё равно не дадут, а именное оружие…». Прихожу к комдиву и говорю: «Товарищ генерал, а разрешите мне вместо Героя именное оружие?». Он посмотрел на меня и говорит: «Иди отсюда…». Мне же всего двадцать четыре года тогда было.

Указ о присвоении мне звания Героя состоялся 27 января 1995 года, но саму Звезду мне вручили только 18 марта 1996 года. 28 декабря 1994 года при входе в Грозный меня тяжело ранили, и более года я находился в госпитале. Плюс ко всему наш Президент в тот период очень часто «работал с документами на даче». Поэтому накопилось около сорока таких же, как я, которые ожидали награждения в Кремле. Министр обороны П.С. Грачёв принял решение больше не ждать, собрал нас в Министерстве и вручил нам награды.

«Док». Первая чеченская

Врачи спецподразделений делят с боевой группой всё: жажду и голод, зной и холод. Нередко, отложив перевязочные пакеты, они берут в руки оружие и сами вступают в бой. Их так же, как и всех, настигают вражеские пули, осколки гранат, мин и снарядов. Этот рассказ — о военном медике, который с честью исполнил свой врачебный и воинский долг в Афганистане, Таджикистане, Анголе и Чечне.

Краткая биографическая справка

Генерал-майор медицинской службы Владимир Олегович Сидельников в 1975 году закончил Военно-медицинский факультет при Саратовском медицинском институте, в 1979 году — интернатуру Туркестанского военного округа по специальности «хирургия», в 1986 году — двухгодичный курс 1-го факультета руководящего медицинского состава Военно-медицинской академии им. С.М. Кирова.

В 1996 году защитил кандидатскую диссертацию «Лечение обожженных в условиях горно-пустынной местности и жаркого климата Афганистана», а в 2003 году — докторскую диссертацию «Медицинская помощь обожжённым в локальных войнах и вооружённых конфликтах». Автор 206 научных работ, в том числе шести монографий. Научный руководитель четырёх защищённых кандидатских диссертаций.

Ветеран боевых действий в Анголе, Афганистане, Таджикистане, Чеченской Республике, Югославии. В Афганистане был дважды тяжело ранен. Участник первого (декабрь 1994 — январь 1995) и второго (декабрь 1999 — февраль 2000) штурмов Грозного. Награждён орденом Красного Знамени, орденом Красной Звезды, орденом Мужества и другими правительственными и общественными наградами.

Рассказывает генерал-майор Владимир Олегович Сидельников:

— В Военно-медицинскую академию в Санкт-Петербург я приехал в сентябре 1994 года. Но из-за неразберихи с приказами я даже денег не получал. На меня какие-то бумаги не пришли, и надо было ехать в Москву их разыскать. Приезжаю в Главное военно-медицинское управление Министерства обороны и звоню своему близкому другу, генералу Юрию Ивановичу Погодину. Он меня пригласил к себе. Подхожу — он как раз выходит. На голове шапка-ушанка, одет в камуфляжную форму. А я сам в шинели, в фуражке и в обычной форме. Он: «Володя, у меня сегодня из Чкаловского (военный аэродром в Подмосковье. — Ред.) в два часа борт. Полетишь со мной во Владикавказ?». Отвечаю: «Юрий Иванович, с тобой — хоть куда». У меня шестьдесят суток отпуска без учёта дороги, отпускной билет с собой. Тем более вся семья моя осталась в Ташкенте, где я раньше служил.

Из Чкаловского мы прилетели в Моздок (город в Северной Осетии, база Вооружённых сил. — Ред.). В начале декабря Юрий Иванович говорит мне: «В Беслане, в 19-й мотострелковой дивизии есть 135-й отдельный медицинский батальон. Поезжай туда. Тебе надо за неделю, до десятого декабря, произвести боевое слаживание. По своей хирургии посмотри — есть ли всё, что надо. Если что-то срочно нужно — оформляй заявки». Я с головой в эту работу окунулся. Только попросил дать мне хоть какую-нибудь полевую форму, а то я, как идиот, так и ходил в фуражке и шинели.

В Беслане встречает меня бравый майор с усами по фамилии Муталибов. Он служил в Афганистане в Гадрезе, в славной 56-й отдельной десантно-штурмовой бригаде. Я ему: «Муса, как ты сюда попал?». Узнал он меня, обнялись, расцеловались. И началась подготовка медроты к маршу и работе.

Инстинктивно я почувствовал, что мы как-то несерьёзно готовились. Очень важно сейчас понять, чем войска занимались в подготовительный период. В соответствии с нашей тактикой мы за это время должны предусмотреть все сто двадцать восемь вариантов возможного развития событий. Если, например, мы предполагаем, что враг будет применять против нас особые отряды дрессированных крыс — переносчиков ботулизма, то надо на войну взять семь вагонов противоботулинической сыворотки.

Техника была, мягко говоря, в паскудном состоянии. Ведь кто-то «умный» додумался создавать сводные подразделения! Видок у них был ещё тот! Этот тип подразделений до этого был военной науке не известен.

Ну какой вменяемый командир отдаст куда-то на сторону нормальную технику? Конечно, отдавали то, что самим не нужно. У бээрдээм пулемёт пэкатэ стреляет, а капэвэтэ — нет (БРДМ, бронированная разведывательно-дозорная машина. ПКТ, пулемёт Калашникова танковый калибра 7,62 мм. КПВТ, крупнокалиберный пулемёт Владимирова танковый калибра 14,5 мм. — Ред.). У бронетранспортёра один двигатель работает, а другой — нет. И так сплошь и рядом.

Ну а какой нормальный командир отдаст в сводный отряд хорошего бойца? Конечно, туда отправят хромого, косого, больного. Вот и видел я в январе в Грозном бойцов ростом с автомат, бронежилет на них до пят, а каска на голове, как шляпка у гриба. И вот таких солдатиков посылали на передовую!

В довершение ко всему дембелей осенью уволили строго по плану — как раз накануне этих событий. А вместо них пришли вот эти ребятишечки восемнадцатилетние… На их фоне 19-я дивизия выглядела отлично.

Одиннадцатого декабря в составе сводного отряда 19-й мотострелковой дивизии группировки «Запад» мы перешли границу ещё пока Ингушетии и двинулись через Дарьял к административной границе Северной Осетии и Ингушетии. Дивизией командовал полковник Кандалин, группировкой «Запад» — генерал Петрук. Маршрут движения: Владикавказ — Назрань — Барсуки — Асиновская — Пригородное.

В Назрани всё и началось… Обстреляли машину, и появился первый раненый. Солдатик лет восемнадцати был никакой — белый, испуганный. Но ранен он был легко — получил пулевое касательное ранение где-то под левой лопаткой.

Мы все находились в тревожном ожидании. Никто, начиная от солдата и заканчивая генералом, не был уверен, будут ли в нас стрелять по-настоящему. Мнений было два. Первое: они (чеченцы) нас испугаются и разбегутся. Но офицеры из опытных знали чеченцев лучше: эти люди даже в доблестные советские времена оружие имели по домам. Но у всех наших была мысль: «Дудаев ведь советский генерал. Красную звёздочку носил, лампасы. Ну не даст он команды в русского солдата стрелять!».

Но когда я первого раненого увидел, то сразу понял — нас будут валить. А тут ещё до нас слухи докатились, что десантников наших ГРАДами (установка залпового огня. — Ред.) накрыли. Мы-то думали: у чеченцев автоматы, пулемёты, снайперские винтовки, пистолеты, а ещё сабли и кинжалы. Но мы никак не предполагали, что у них танки, бээмпэ, бэтээры, артиллерия.

Двадцать пятого декабря мне привезли уже несколько человек раненых, у всех в общем-то не опасные для жизни осколочные ранения мягких тканей. По официальной версии, их накрыли из агээса (АГС, автоматический гранатомёт станковый. — Ред.). Но я думаю, что они что-то разбирали или ковыряли, скорее всего — наступательную гранату РГД-5. Трое были из Внутренних войск, человека четыре были из каких-то частей непонятных. У одного было ещё пулевое ранение в кисть. У другого — гноящиеся фурункулы на ногах. Все заросшие, грязные, закопчённые, в старых бушлатах советского образца. Я им: «Чего вы такие грязные?». Они: «Холодно, так мы в цинк солярку наливаем, жгём и греемся». Перевязали их и отправили во Владикавказ, в госпиталь.

Дальше всё испортилось настолько, что я даже хронологию не могу вспомнить. Наши вертолёты носились прямо над нами и куда-то стреляли — то из пушек, то ракетами. Я в этот момент чувствовал себя очень неуютно. Ведь они над нами буквально в нескольких метрах пролетали, и что-то со звоном сыпалось прямо на колонну, на крыши машин. Как военный я не понимал, какие цели поражают вертолётчики. У меня, например, возникало ощущение, что я окружён противником. Потом оказалось, что мы действительно шли прямо через «духов».

А когда одновременно начинала бить артиллерия, то у каждого нормального человека возникал вопрос: чья? Может, это и по нашим войскам стреляют, просто пока что не в нашу сторону. Если бы нам объявили, что это бьёт наша артиллерия, было бы как-то спокойней.

Мы вообще перестали нормально спать. Ведь если у чеченцев есть ГРАДы, то нас могут накрыть в любой момент — и ахнуть не успеешь… А тут пошла оперативная информация, что у них сто двенадцать танков, шестьдесят бээмпэ, тридцать бэтээров, больше ста артиллерийских орудий… Цифры сейчас уже могу не очень точно вспомнить, но порядок их был такой. В «полный рост» встал вопрос: а куда же это мы идём и что вообще будет?

Вовсю циркулировали слухи о том, что в Ингушетии вроде захватили роту Внутренних войск. Обмены, размены… Стало понятно: мало того, что идёт война, так у нас ещё и тыла нет! Сзади у нас, мягко выражаясь, недружественная республика. Когда по Ингушетии ехали, то нас толпы народа встречали с плакатами, орали. Такие рожи… Все казались на одно лицо. Дети наглые, камнями в нас кидают. Женщины пытались в свою пользу с нами разговаривать: «Куда вы едете? Вы же наши братья…».

Потерь вроде пока не было. Но именно тогда у меня появилось предчувствие, что надвигается что-то очень страшное.

Лично меня продолжали доставать постоянная отдаленная артиллерийская стрельба и полное отсутствие официальной информации о противнике. Телевизор мы в дороге не смотрели. Новости все — на уровне радистов.

А новости безрадостные: там взорвали это, там стрельнули друг в друга, тут перевернулась машина. Помню трагикомический случай. Ехала бээмпэ, пушка была развёрнута вбок. Навстречу ехал бэтээр. Так солдату на бэтээре стволом пушки так по лбу навернуло! Слава Богу, что он был в каске и потому получил только небольшое сотрясение.

Меня поразило, что когда мы проходили уже через чеченские населённые пункты, то я там практически никого не видел. Никто в нас не стрелял. Внутри опять затеплилась надежда, что всё будет нормально. Вот они увидят, сколько нас, испугаются и сдадутся. Когда об этом заходил разговор, многие считали, что Дудаев как-нибудь поможет разрулить ситуацию. Я не помню, чтобы о нём отзывались негативно. Говорили, что он всё-таки наш, что Ельцин его специально поставил.

Подошли к Грозному и встали около Пригородного, километрах в двух-трёх от города. В машине было радио, слушали мы «Маяк». Но сообщения были какие-то, мягко говоря, странные. Пошли слухи, что в город поехали какие-то депутаты, которые должны всё уладить. Надежда, что войны всё-таки удастся избежать, ещё теплилась. Никто не хотел воевать. Ведь это свой народ, своя страна.

30 декабря мы уже чётко знали задачу. В Грозном мы должны будем развернуться в приспособленном помещении какой-нибудь больницы, поликлиники или в школе.

31 декабря кто-то притащил ёлку. Скорее всего, из какого-то чеченского дома. Солдаты украсили её пустыми пулемётными лентами, подвесили гильзы разного калибра. Только успели нарядить (это было часов в пять-шесть дня), как началась такая какофония! По городу била артиллерия. Дым, пыль, разрывы!.. И тут прямо к нам в расположение прилетает миномётная мина! Ба-бах!.. Но на этот раз никого не задело.

Нам объявили, что оборонять себя в Грозном мы должны сами. Разведчики 693-го мотострелкового полка дали мне трофейный автомат Калашникова. К нему было четыре магазина на сорок и два на тридцать патронов. Только носить их было негде — не было разгрузочного жилета. Чтобы не казаться самым военным, я не стал магазины перевязывать по два. Сороковку поставил, а остальные просто положил в портфель. Потом кто-то из проезжающих подарил две гранаты эфки (Ф-1. Оборонительная граната. — Ред.). Я их тоже в портфель отправил.

Входим в город и видим: на дороге стоит бээрдээм и чадит! Люки открыты, и из них идёт даже не дым, а именно жуткий чад, как будто внутри горит ватный матрац! На антенне висит российский флаг маленький. Когда проезжали мимо, я разглядел следы двух попаданий из гранатомёта.

А потом пошло!.. Машина, ещё машина, машина… Все брошены, двери раскрыты, пулевые следы на капоте, на стёклах… Вокруг валяются бинты, вата, какие-то коробки, носилки! Откуда это всё?! Потом узнал, что это была колонна, которую существенно пощипали. Но убитых пока я не видел. И раненые к нам пока не поступали.

А в городе бои уже идут по полной программе. Полосуются около Президентского дворца, около железнодорожного вокзала, на площади Минутка. Мы продвигались по городу по улице, по-моему, Шерипова. Видим: на дороге лежит труп в каске. А мне говорят: «Это не наш, это чеченец». Смотрю — на каске полоса из яркой зелёной шёлковой материи. Одет он был в однотонный армейский бушлат, в армейские ботинки с берцами. На боку подсумок штатный на четыре магазина и противогаз. Автомата не было — наверное, забрали. Это был первый убитый противник, которого я увидел в Чечне.

Когда мы втянулись в город — вокруг четырёх- и пятиэтажки, а чуть дальше маячат девятиэтажки, — такая вдруг началась стрельба, так вокруг всё начало грохотать, бить, колотить!.. Облачность низкая. Что-то с рёвом проносится над облаками! Потом взрыв: бу-бух!.. И я понял — приехали!.. А тут ещё перед нами появилась замечательная надпись: «Добро пожаловать в ад!». «Духи», кстати, писали её везде и всюду.

А дальше я увидел наших убитых. Один, второй, третий… Стоят две бээмпэ подбитые, рядом убитый, у него на спине бушлат горит… Наш 693-й полк прорывался к железнодорожному вокзалу, где героически сражалась 131-я Майкопская мотострелковая бригада, но был остановлен. Начались затяжные кровопролитные бои в самом Грозном.

Пока добрались до парка культуры и отдыха имени Ленина, натерпелись! На моей машине выбило лобовое стекло веткой, срезанной осколками. Уже перед самым парком перед глазами предстала нереальная, фантастическая картинка: на пересечении двух улиц арка (ворота с колоннами) и сквер полностью засыпаны ветками и листьями. Дома вокруг чёрные, закопчённые. Они не обгорелые, а будто землёй закиданные. Так выглядел пейзаж после бомбардировки и артобстрела.

Расположились мы у кафе, где и стали разворачивать медицинскую роту. Работали в кафе числа до 6–7 января, пока не перебрались в полуподвал здания, где и работали всё оставшееся время. В это время 693-й полк и приданные части заняли круговую оборону и отражали атаки врага со всех направлений.

В середине дня 1 января подошёл 503-й мотострелковый полк нашей дивизии. 1 января командование группировкой «Запад» принял генерал Тодоров, но ненадолго. 3 января нами стал командовать десантный генерал Бабичев, замечательный человек и командир! А уже 5 января нам сообщили, что 129-й полк взял три моста через реку Сунжу и захватил 86-й военный городок.

Солдат тогда выглядел примерно так: на голове каска, на каску надет маскировочный чехол из маскировочной сетки с тряпьём. Однотонный бушлат, бронежилет, штаны, ботинки. Штатное оружие: автомат, пулемёт. И всё! Никаких вещмешков. Все были обвешаны гранатомётами, «шмелями». Глаза у всех пустые. Но из них выделялись те, которые отчётливо напоминали пьяных.

Почти сразу раненые пошли нескончаемым потоком! В первую декаду января через нас проходили сотни искромсанных людей с оторванными руками, ногами, перекрученных в узел, прострелянных! Я даже не мог сообразить, какой сегодня день. Раненых привозили-увозили, увозили-привозили…

Помню, как притащили сверху парня, раненного при миномётном обстреле нашего двора. Стоял солдат. Взрыв!.. Осколок попал ему в пах. Он побежал, а перед ним — стреляющая струя крови!.. Попадает он ко мне, а я как раз был в стерильных хирургических перчатках. Поэтому удалось чётко прижать повреждённую бедренную артерию. Потом «пилотом» (тугой тампон из марли. — Ред.) затампонировал. Вот так удалось спасти парня, а счёт времени шёл буквально на секунды. Живёт и здравствует парень, и это радует.

Информация от раненых, что у нас лечились, была противоречивая и безрадостная: там наши погибли, там наших взяли в плен… «Нас окружили, нас предали!..». Потом: да нет, ерунда всё это! Ведь каждый боец видит войну только своими глазами. Это была такая свистопляска, хуже которой я никогда в жизни не видел. Вообще тема — «нас предали в Москве» — была чрезвычайно актуальна, и звучала на всех уровнях.

Убитых тоже привозили к нам. 10 января во время 48-часового «перемирия» одновременно доставили более двухсот погибших. Многие лежали рядами прямо на улице на носилках, присыпанные снегом…

После «перемирия» чудовищный кошмар продолжился, но врага уже наши войска начали бить конкретно: в хвост и в гриву!

Помню, в начале января зампотех 693-го полка рассказывал, что среди тыловых возникло стихийное «снайперское движение». Ведь дисциплина в этом войске так заметно упала, что делать можно было почти всё что угодно. И вот такой тыловик берёт снайперскую винтовку (а оружия лежало видимо-невидимо, ведь раненых солдат нам доставляли с оружием) и залезает куда-нибудь повыше открывать личный боевой счёт. Через час «снайпера» за руки-за ноги тащат назад — готов…

Крутился вокруг нас какой-то прапорщик, вроде связист. Откуда он приблудился, я не помню. Вечно слегка «под мухой», какой-то суетливый. Приходит ко мне вечером и спрашивает: «Товарищ полковник, можно ваш бушлат? Я через десять минут верну». Я разрешил. Как потом выяснилось, вот этот деятель надевает мой бушлат с полковничьими звёздами и идёт по соседям шорох наводить. «Что у вас тут? Ну-ка командира ко мне, быстро!..». Но его раскусили, и он вернулся с фингалом под глазом. Это он так забавлялся от нечего делать! Если кто смотрел фильм Станислава Говорухина «Асса», то, может быть, вспомнит эпизод, где герой актёра Александра Баширова напялил на себя военную лётную форму и развлекался подобным же образом.

Примерно через неделю боёв наши солдаты совершенно преобразились. Отчётливо стало видно, что бойцы преодолели первый шок и начали воевать по-настоящему! Даже внешний вид у них изменился. Хорошо запомнил я пулемётчика. Весь лентами обмотанный, а к сетке на каску себе лисий хвост прицепил. Я потом такой же увидел в фильме «Блокпост». И помню: такой он был бравый, хотя, скорее всего, слегка «вмазавши». Люди преобразились: вчерашние салаги стали настоящими смелыми и стойкими воинами. Народ стал чудить: кто-то оленьи рога на бээмпэ прицепил, кто-то плюшевого мишку на ствол пушки посадил. Таким образом ребята психологически восстанавливались и утверждались.

Но всю Первую кампанию меня не покидало чувство обмана и предательства со стороны руководства страны, или попросту Москвы. И тут не надо быть аналитиком. Как только наша армия начинает врага давить, тут же объявляется перемирие якобы для сбора трупов погибших, решения срочных гуманитарных вопросов. Или просто без каких-либо объяснений!..

Чувство, что армию перманентно предают, было у всех. Говорить на эту тему даже не хотелось. Ведь противника надо было додавить! И до сих пор никто внятно не может объяснить, почему во время штурма город был с одной стороны (южной) полностью открыт. Наверное, хотели чеченцев в этом направлении выдавливать в горы?! Все недоумевали, почему в Грозном на улицах мало валялось трупов убитых боевиков? Убили их наши очень даже много. Но именно по этому свободному коридору их сразу развозили по аулам. Также чеченцы и раненых увозили из Грозного. Потом их лечили в Ингушетии — в Слепцовске, в Назрани, где их тогдашнее руководство Ингушетии с распростёртыми объятьями принимало. Переодевали, бороду сбривали — вот тебе и мирный житель, которого ранили подлецы-федералы.

К десятому-одиннадцатому января интенсивность боёв уменьшилась. Нашу бронетехнику к тому времени практически всю спалили. Но после этого началось самое ужасное: мирись-дерись. Появился депутат Госдумы Ковалёв, который по Грозному разъезжал на «ниссан-патроле» с белым флагом, и много других идиотов.

Я уехал из Грозного перед двадцать третьим февраля 1995 года. Тогда приехал к нам генерал и сказал, что «духи» из Грозного ушли, что «мы их раздолбали». Хотя бои по-настоящему закончились только где-то в марте. Я ещё тогда подумал: «Ничего себе: «мы их раздолбали!». То время я всегда вспоминаю с ужасным чувством!..

Штурм Грозного. Совмин

Рассказывает Герой России генерал-майор Андрей Юрьевич Гущин:

— На войне в Чечне я был капитаном, заместителем командира отдельного парашютно-десантного батальона морской пехоты Северного флота. Самим батальоном командовал подполковник Юрий Иннокентьевич Семёнов.

Когда в декабре 1994 года только началась Первая чеченская кампания, заговорили о возможном участии в ней морских пехотинцев Северного флота. Тогда никто толком не знал, что же на самом деле происходит в Грозном. О кровопролитных боях и многочисленных потерях узнать было неоткуда, об этом по телевизору не показывали и в газетах не писали. Поэтому мы не представляли ни масштаба, ни серьёзности задач, которые нам предстояло выполнять, и добросовестно готовились к обычному перекрытию дорог и осуществлению паспортного контроля, не более того.

Но всё в один час изменилось, когда в первые дни января 1995 года мы узнали о гибели солдат и офицеров Майкопской мотострелковой бригады. Стало ясно: ситуация в Грозном совсем не такая, как мы наблюдали, глядя в телевизор.

А в Рождество 7 января в пять часов дня в бригаде сыграли тревогу. И уже ночью того же дня десантно-штурмовой батальон находился на аэродроме в Оленегорске. Оттуда 7 и 9 января самолётами нас перебросили в Моздок.

Часа через три после посадки в Моздоке нам приказали разгружать вертолёты, на которых привезли раненых. Я считаю, что это было ошибкой. Раненые все окровавленные, кричат, стонут… И ещё давай нашим бойцам рассказывать: «Там настоящий ад! Куда вы идёте!?.». И если до этого у всех чувствовалась просто напряжённость, то тут уже в глазах бойцов появился настоящий страх. Потом пришла и злость. (Но это было позже, когда в бою мы начали терять своих.)

Нельзя забывать, что собственно морских пехотинцев в батальоне было всего человек двести из тысячи ста, а почти девятьсот — это моряки с подводных лодок, надводных кораблей, из строительных и караульных рот. А что видел моряк в подводной лодке или на корабле? Служба у него в тёплом помещении, в уюте… Автомат в руках такой матрос держал в лучшем случае только на присяге. А тут холод, грязь, кровь…

Но вот что удивительно: этот страх стал для них спасительным, мобилизуя и дисциплинируя людей. Теперь, когда офицеры матросам объясняли, как надо укрываться, как передвигаться, чего опасаться, то они всё понимали с полуслова.

Одна рота батальона сразу ушла в Грозный, в аэропорт Северный, а остальные из Моздока до Северного пошли колонной. Всего в колонне было около тридцати машин с одним бэтээром охраны.

Грязь на дороге была непролазная, и два наших «урала» с боеприпасами отстали. Комбриг мне говорит: «Гущин, садись на броню и езжай, ищи машины с боеприпасами». А уже темень наступает. Еду прямо через аэродром. Выстрелы!.. Останавливаюсь. Какой-то генерал говорит: «Куда едешь?». Я: «Комбриг отправил машины искать». Он: «Назад! Через аэродром в темноте ездить нельзя». А темнеет уже капитально. Я рванул дальше. Разворачиваться некогда. Доехал до первого танка охранения. Останавливаюсь, спрашиваю: «Две машины не видели? Тут буквально час назад колонна проходила». Танкисты: «Возвращайся обратно, темно уже. Здесь зона нашей ответственности заканчивается».

Я запомнил по светлому времени, откуда пришёл. Развернулся и пошёл обратно по старой колее. По дороге меня снова остановил генерал, вроде бы уже другой. Но я всё равно поехал поперёк аэродрома, объезжать вокруг было некогда. Как оказалось, на аэродроме ждали прилёта министра обороны, поэтому полоса должна была быть чистой.

Комбригу докладываю: «Танкисты порекомендовали вернуться. «Уралы» не нашёл». Он: «Всё нормально, «уралы» пришли». Вот такой был мой первый, можно сказать, пробный рейд.

Наш батальон передали в состав 276-го мотострелкового полка. Командовал им полковник Сергей Бунин. Нам поставили задачу: расположиться в аэропорту Северном и занять оборону. Но боевые части наши были переброшены самолётами, а тылы-то отправили по железной дороге (они пришли через две недели)! Поэтому с собой у нас были только боеприпасы и по два-три сухпайка на человека.

Пехота с нами поделилась, чем могла. Но когда мы вскрыли контейнеры и достали рис и макароны, то стало понятно, что на складах они лежали очень давно: внутри были уже засохшие черви. То есть продукты были настолько древними, что даже черви померли. И когда нам подали суп, все сразу вспомнили фильм «Броненосец Потёмкин». В супе так же, как фильме, черви плавали. Но голод — не тётка. Отгребаешь червей ложкой в сторону и суп ешь… Командование, правда, тут же пообещало, что скоро будет и сыр, и колбаса. Но этого счастливого момента я не дождался.

В ночь с 10 на 11 января наша парашютная рота пошла брать Главпочтамт. Был бой, но взяли его наши практически без потерь. Сказалась внезапность — боевики их не ждали!..

Сам я в тот момент ещё оставался в Северном, меня назначили временно ответственным за боеприпасы. Но 13 января, когда подъехал начальник склада, я со 2-й ротой поехал в Грозный ознакомиться с обстановкой.

Обстановка эта оказалась страшная. Миномётные обстрелы, постоянные разрывы… Кругом прямо на улицах много трупов гражданских, стоят наши подбитые танки без башен… Сам командно-наблюдательный пункт батальона, куда я приехал, тоже был под постоянным миномётным обстрелом. И минут за тридцать-сорок мне, по большому счёту, всё уже стало ясно…

Тут меня увидел комбриг (он был старшим оперативной группы) и говорит: «Молодец, что приехал! Сейчас получишь задачу. Десантники дважды здание Совмина брали и дважды боевики их выбивали. Сейчас в Совмине и «духи», и наши. Но десантники понесли большие потери. Пойдёшь им на подмогу. Бери 2-ю десантно-штурмовую роту и противотанковую батарею. Задача — продержаться в Совмине двое суток».

Комбриг дал мне карту 1979 года выпуска. Сориентироваться по ней было почти невозможно: всё вокруг сожжено, развалено. Не видно ни номеров на домах домов, ни названий улиц… Даю команду противотанкистам готовиться: взять боезапаса столько, сколько сможем унести. И где-то около шестнадцати часов пришёл проводник — мотострелок — с белой повязкой.

Пересчитались, проверили и зарядили автоматы, патроны дослали в патронник, автоматы поставили на предохранители. Назначили дозорных, которые с проводником пошли впереди. Противотанковую батарею поставили в центр, потому что им идти трудней (они несут свои боеприпасы). Сзади нас охранял тыловой дозор. В общем, сделали всё по науке и пошли.

Какими запутанными путями нас вёл проводник! Если бы я ещё раз оказался там, то дорогу, по которой мы шли, я бы не нашёл никогда! Мы двигались перебежками через улицы, подвалы… Потом выходили через полуразрушенное дорожное покрытие наверх, проходили через пешеходные переходы под землёй… На одной улице, даже не знаю, как она называлась, мы попали под обстрел и долго не могли эту улицу перейти. Потом вообще попали в окружение: нас долбили спереди, справа, слева и чуть ли не с тыла. Стреляли по нам из всего, из чего только можно: из гранатомётов, из пулемётов, из автоматов…

Наконец куда-то пришли. Проводник махнул рукой: «Вон там Совмин, вам туда». И исчез… Осмотрелись: фасад здания рядом вдоль и поперёк изрешечён пулями, оконные проёмы наглухо заделаны досками, фанерой, кирпичом, лестничные пролёты снесены. То там, то тут вспышки от выстрелов, крики на нашем и на чеченском языках…

Всего нас было сто двадцать человек. Я разделил отряд на группы по десять человек, и в перерывах между обстрелами мы по очереди перебежали улицу перед Совмином.

Тут видим — из здания универмага ульяновские десантники выносят своих раненых (от их батальона в живых осталось человек сорок пять). Мы начали им помогать. Универмаг этот входил в комплекс зданий Совета министров Чечни. Весь комплекс напоминал по форме подкову — неправильный прямоугольник размером примерно метров триста на шестьсот. Кроме универмага в комплекс входили здания Центробанка, столовой и ещё какие-то постройки. Разомкнутая часть выходила на дворец Дудаева (до него было метров сто пятьдесят), боковая — на берег реки Сунжи.

После передышки минут на тридцать начался бой. И у меня 2-я рота сразу попала в передрягу: пошла вперёд, и за ней обрушилась стена дома (с пятого до первого этажа), а сам дом начал гореть. Рота оказались отрезанной и от моего командного пункта, и от противотанковой батареи. Надо было их выводить.

Десантники дали инженера. Он взрывом проделал в стене дома отверстие, через которое мы начали роту вытаскивать. А ещё она была и огнём прижата — пришлось её прикрывать. Только я вышел из дома во внутренний двор посмотреть, как рота выходит, вижу вспышку — выстрел из гранатомёта! Стреляли прицельно в упор со второго этажа, метров со ста. Я радиста на землю повалил, сам сверху упал… Нам очень сильно повезло: в доме было маленькое слуховое окно. И граната попала именно в него, влетела внутрь и там взорвалась! Если бы она взорвалась над нами, нас с радистом уже не было бы в живых.

Когда пыль рассеялась, я стал радиста в подвал затаскивать. Он обалдевший, ничего не понимает… Тут из подвала начал кто-то вылезать и кричать явно не по-русски «аларм!» («тревога», англ. — Ред.). Я, особо не раздумывая, дал очередь в подвал и гранату вдогонку забросил. Только после этого у десантников спрашиваю: «Наши есть в подвале?». Они: нет, а вот «духи» оттуда постоянно лезут. В центральном универмаге, где мы засели, были, естественно, огромные подвалы. Через них «духи» под землёй могли свободно перемещаться и постоянно снизу пытались нас из универмага выбить. (Потом мы узнали, что из этих подвалов шёл подземный ход прямо ко дворцу Дудаева.)

И тут почти сразу «духи» пошли в атаку ещё и через Сунжу (река в центре Грозного. — Ред.) и открыли по внутреннему дворику перед универмагом шквальный огонь!.. Чтобы от него укрыться, мы забежали в арку и залегли. Тут же к нам прилетают одна за другой две гранаты и под аркой разрываются! Все, кто лежал вдоль стенки, были контужены: пошла кровь из носа, из ушей…

Рвануло под аркой капитально!.. Пулемётчику гранатами оторвало ноги. Бойцы стали его вытаскивать. Поворачиваюсь и рядом с собой вижу бойца: у него прямо над головой трассирующая очередь прошла!.. А у нас трассеров не было, нам запретили их использовать. Боец присел, весь ошарашенный, глаза горят в темноте. Я ему: «Живой?». И на себя его дёрнул, чтобы он ушёл с линии огня, а своих обратно во дворик стал выпихивать!.. Вот такой был у нас первый бой.

Подходит офицер-десантник: «Есть промедол?» (обезболивающее средство. — Ред.). У них у самих промедол давно закончился. У меня его было на пять уколов. Из них отдал ему три, а два себе оставил на всякий случай. У десантников к тому времени не только промедол, но и вообще всё закончилось. Мы свеженькие же пришли, поэтому поделились с ними и едой, и патронами.

В этот же день мы захватили столовую Совмина. После этого боя в отряде появилось семь раненых. Бойцы раненые хорохорились, особенно когда с десантниками пообщались: нет, мы останемся. Пусть нас перевяжут, и мы готовы дальше воевать. Но я дал команду при любом ранении, даже касательном, при первой возможности бойцов сразу отправлять в тыл. Чтоб они живыми остались.

Доктора у нас не было. Помощь бойцам оказывали мальчишки-фельдшеры, сержанты: перевяжут раненых, через улицу переведут и назад. Но никто из них в тыл не сбежал.

Всё было очень страшно — совсем не как в кино и книжках. Но настроение у бойцов мгновенно изменилось. Все поняли: здесь надо выживать и воевать. По-другому не получится. Хотя справедливости ради надо сказать, что были и такие, кто со страхом своим не справился. Некоторые вообще, как мыши, в угол забились. Приходилось из закоулков их вытаскивать силой: «Не стой под стеной, она же сейчас упадёт!». Я таких бойцов собрал вместе и приказал: «Будете ползать кругом, собирать магазины, снаряжать их и разносить тем, кто стреляет». И с этим они справились.

Задача оставалась прежней: полностью взять комплекс зданий Совмина, очистить его и потом выйти ко дворцу Дудаева. Мы стали искать пути, где можно было бы выйти ко дворцу.

Ночью попробовали пройти в обход по улице Комсомольской. Но тут же нарвались на обстрел и залегли посередине улицы на перекрёстке. А вокруг ни камушка, ни воронки… Хоть до стены дома всего-то метров пять, а подняться никто не может: по нам ведут плотный огонь. Тут боец, который рядом лежал, мне говорит: «Товарищ капитан, у есть меня дымовая граната!». Я: «Давай сюда». Он мне её перебросил. Зажгли гранату. Я бойцам: «Уходите, мы вас прикроем!». Граната горит две минуты, за это время все отошли под стены, а мы с Володей Левчуком их прикрываем. Граната гореть перестала, дым рассеялся. Лежим вдвоём на перекрёстке почти вровень с асфальтом, головы не поднять. Но делать нечего, стали отползать назад. А разворачиваться нельзя, ползём задом наперёд. Оказалось, что каска без двойного ремешка на подбородке — очень неудобная вещь: на глаза падает. Пришлось каски бросить. Пятимся дальше. И тут я заметил окно, откуда по нам стреляли! Встал и с колена дал туда длинную очередь… Стрельба тут же прекратилась. Получается, что опередил я «духа» на какую-то долю секунды и успел выстрелить первым.

У нас в этот раз никто не погиб, хотя раненые и оглушённые были (когда по нам из гранатомёта стреляли, осколками стены посекло).

Тут же нам ставят другую задачу: десантников выводят полностью, а мы занимаем весь рубеж обороны вдоль реки Сунжи. Для тех боевиков, которые обороняли дворец Дудаева, место это было очень важным: ведь через мост (он стоял целый) боевикам подвозили боеприпасы. Нам надо было подвоз боеприпасов полностью прекратить. Сам мост десантура сумела заминировать и поставить на нём растяжки.

Но вдобавок ко всему «духи» продолжали пытаться вылезти снизу, из подвалов. Ведь пол от взрывов провалился. Но мы уже чётко решили: по подвалам из наших никто не ходит, внизу может быть только противник. Назначили слухачей, поставили растяжки. Приказ такой: если они слышат шаги или шорохи, то мы бросаем вниз гранату и даём длинную пулемётную или автоматную очередь.

Вылезали боевики и из канализации. Во время очередного боя «дух», внезапно высунувший из канализационного люка, открывает по нам кинжальный пулемётный огонь! Воспользовавшись этим, «духи» бросились на штурм и по верху. В нас полетели гранаты. Положение стало просто критическим. Спасение было в одном — немедленно уничтожить пулемётчика. Я рванулся из-за стены, одновременно нажав спусковой крючок. Пулемётчик опоздал на долю мгновения, но мне этого хватило… Пулемёт замолчал. «Духи» снова откатились…

Никакой сплошной линии фронта вообще не было. Нас долбили с трёх сторон. Относительно свободной оставалась только одна улица, по которой ночью можно было подвозить боеприпасы и воду. Воду, если и привозили пару термосов, то делили её на всех. Каждому доставалось совсем понемногу. Поэтому мы брали жижу из канализации и пропускали через противогазные коробки. Что из коробки накапало — то и пьём. А еды вообще не было практически никакой, только на зубах цемент и кирпичная крошка скрипят…

14 января у нас появились первые погибшие. Я дал команду, чтобы в относительно спокойном месте уложили тела в одну линию. Тех, кто погибнет 15 января, должны были сверху положить во вторую линию и так далее. А тем, кто останется жив, я поставил задачу рассказать об этом. Всего за пять дней боёв (и каких боёв!) из ста двадцати человек в строю нас осталось шестьдесят четыре.

Положение тех, кто оборонял дворец Дудаева, становилось очень тяжёлым: ведь с перекрытием моста мы практически остановили подвоз боеприпасов. За пять суток к дворцу Дудаева удалось прорваться только одной бээмпэ, всё остальное мы сжигали ещё на том берегу. И 15 января боевики попытались нас полностью уничтожить: они атаковали нас в лоб прямо через Сунжу. Лезли и по мосту, и вброд через речку. Ближе к дворцу Сунжа поглубже, а напротив нас она практически превращалась в неглубокую канаву. Поэтому боевики пошли туда, где мелко и река узкая. Этот участок по ширине был всего метров сто.

Но разведчики доложили заранее, что возможен прорыв. Я связался с командиром миномётной батареи, и мы с ним заранее определились, как они будут нас поддерживать. И часов в семь вечера, когда уже почти стемнело, «духи» пошли на прорыв. Было их очень много. Лезли как саранча… Река в это месте шириной всего метров тридцать-сорок, да до стены нашего дома ещё метров пятьдесят.

Хотя и было уже темно, вокруг от выстрелов всё светилось. Некоторым боевиками удавалось вылезти на берег, поэтому били мы по ним в упор. Если честно, прицеливаться спокойно, когда такая толпа на тебя прёт, особо некогда. Нажимаешь на спуск — и за несколько секунд выпускаешь весь магазин с рассеиванием. Дал несколько очередей, перезарядил, опять несколько очередей. И так до тех пор, пока очередная атака не захлебнётся. Но проходит немного времени — и всё начинается сначала. Опять они толпой прут. Снова мы стреляем… Но до стен наших зданий из «духов» ни разу не добежал никто…

Тогда же к мосту пошёл «духовский» танк. Разведка и про него доложила заранее. Но когда он всё-таки появился, все тут же мгновенно кто-куда попрятались, залезли в самые дальние щели. Вот что значит танкобоязнь! Оказалось, что это вполне реальная вещь. Я: «Всем на место, на позиции!». А бойцы хорошо чувствуют, когда офицер уверенным тоном приказ отдаёт. Тут же все вернулись на позиции.

Видим танк Т-72. Расстояние до него метров триста. Остановился, башней ворочает… Противотанковых гранат у нас не было. Даю команду: «Огнемётчика ко мне!». Огнемётчику со «шмелём» (реактивный пехотный огнемёт «Шмель». — Ред.) говорю: «Бьёшь под башню и тут же падаешь вниз!». Он стреляет, падает. Я наблюдаю за выстрелом. Перелёт… Я: «Давай с другой позиции, бей точно под башню!». Он бьёт и попадает прямо под башню!.. Танк загорается! Танкисты вылезли, но жили недолго. На таком расстоянии шансов уйти у них не было… Танк этот мы подбили на очень удачном месте, он собой вдобавок ещё и мост загородил.

За несколько часов мы отбили около пяти лобовых атак. Потом две комиссии приезжали разбираться. Оказалось, что вместе с миномётчиками боевиков намолотили мы много: по данным комиссии, только на этом участке насчитали около трёхсот трупов. А нас вместе с десантниками было всего-то человек сто пятьдесят. Но тогда у нас была полная уверенность, что мы обязательно выстоим. Матросы за несколько дней боёв совершенно переменились: стали действовать расчётливо и мужественно. Бывалыми стали. И вцепились мы в этот рубеж намертво — ведь отступать некуда, надо стоять, несмотря ни на что. И ещё мы понимали, что если сейчас отсюда уйдём, то всё равно потом придут наши. И им снова придётся брать этот дом. Снова будут потери…

До нас десантников долбили со всех сторон. Боевики воевали очень грамотно: группы по пять-шесть человек выходили или из подвалов, или из канализации, или просачивались по земле. Подошли, отстреляли и тем же путём уходили. А им на смену приходили другие.

Мы многое сумели заблокировать: закрыли выходы из подвалов, прикрыли себе тыл и не давали атаковать себя со стороны дворца Дудаева. Когда мы только шли на позиции, нам сказали, что в Совмине только десантники. Но уже в ходе боёв мы установили связь с новосибирцами (они потом прикрывали нас с тыла) и небольшой группой бойцов из Владикавказа (они обороняли разомкнутую часть квартала). В результате мы создали боевикам такие условия, чтобы они могли пойти только туда, куда мы им предлагали. Они, наверное, и подумали: мы сами такие силы подтянули, а обороняет Совмин какая-то горстка. Поэтому и пошли на нас в лоб.

Но мы ещё и с танкистами, которые находились во внутреннем дворе Совмина, наладили взаимодействие. Тактика применялась простая: танк на полной скорости вылетает из укрытия, выпускает два снаряда туда, куда успел прицелиться, и откатывается обратно. В дом с боевиками попал — уже хорошо: перекрытия рушатся, верхние точки противник уже не может использовать. Потом я встретил человека, который командовал этими танками. Это генерал-майор Козлов (тогда он был зампотехом какого-то полка). Он мне говорит: «Это я тебя у Совмина выручил!». И это была чистая правда.

А в ночь с 15 на 16 января я чуть было не погиб. К этому моменту сознание уже притупилось от потерь, от всего ужаса вокруг. Наступило какое-то безразличие. Пришла усталость. В результате я с радистом не поменял свой командно-наблюдательный пункт (обычно я раз пять в сутки менял места, откуда выходил на связь). И когда я по рации отправлял очередную сводку, мы попали под миномётный обстрел! Обычно стреляли по нам из-за Сунжи из миномётов, установленных на «камазах». По звуку я понял, что прилетела стодвадцатимиллиметровая мина. Страшный грохот!.. На нас с радистом рухнули стена и перекрытие дома… Никогда не думал, что цемент может гореть. А тут он горел, даже тепло чувствовалось. Завалило меня обломками по пояс. Каким-то острым камнем мне повредило позвоночник (потом я с этим в госпитале долго лежал). Но бойцы меня откопали, и надо было продолжать воевать…

В ночь с 17 на 18 января подошли главные силы нашего батальона с комбатом, и стало полегче — комбат дал команду вывести из боя мой сводный отряд. Когда немного позже я посмотрел на себя в зеркало, то ужаснулся: на меня глядело серое лицо смертельно уставшего незнакомого человека…

Лично для меня итог пяти дней войны был такой: я потерял пятнадцать килограммов веса и поймал дизентерию. От ранений меня Бог миловал, а вот травму позвоночника и три контузии получил — разорвались барабанные перепонки. (Врачи в госпитале сказали, что пусть будет лучше лёгкое ранение, чем контузия, потому что после неё последствия непредсказуемые.) Всё это со мной так и осталось. (Кстати, получил я по страховке за войну полтора миллиона рублей в ценах 1995 года. Для сравнения: на знакомого прапорщика батарея отопления упала. Так вот, за это ему по страховке выплатили шесть миллионов…)

Правильные отношения между людьми на этой войне сложились очень быстро. Бойцы увидели, что командир способен ими управлять. Они ведь здесь как дети: ты для них и папа, и мама. Внимательно смотрят тебе в глаза и, если видят, что ты делаешь всё, чтобы никто по-тупому, глупо не погиб, то они за тобой идут и в огонь, и в воду, они полностью доверяют тебе свои жизни. А в этом случае сила боевого коллектива удваивается, утраивается… Мы слышали, что не случайно Дудаев приказал морскую пехоту и десантников в плен не брать, а сразу убивать на месте. Вроде бы при этом прибавил: «Героям — геройская смерть».

И ещё на этой войне я увидел, что одним из главных мотивов, почему мы бились насмерть, было желание отомстить за погибших товарищей. Ведь здесь люди быстро сближаются, в бою все стоят плечом к плечу.

Практические результаты боёв показали, что мы можем выстоять в немыслимых условиях и победить. Конечно, сработали традиции морской пехоты. На этой войне мы уже не делили: эти настоящие морпехи, а это матросы с кораблей. Все до единого стали морскими пехотинцами. И те, кто вернулся из Грозного, не захотели возвращаться на корабли и остались дослуживать в бригаде.

Я с большой теплотой вспоминаю тех матросов и офицеров, с которыми мне довелось вместе воевать. Они проявляли, без преувеличения, чудеса героизма и бились насмерть. Чего стоит только старший прапорщик Григорий Михайлович Замышляк, или «Дед», как мы его называли! Он принял на себя командование ротой, когда в ней погибли все до единого офицеры. У меня в роте погиб офицер всего один — старший лейтенант Николай Сартин. Втроём они должны были захватить подъезд. Николай с двумя матросами в подъезд вошёл, а там оказалось столько боевиков, что в глазах зарябило. Те после боя перезаряжались, но быстро сориентировались и открыли по нашим огонь. Одна единственная пуля пробила Николаю бронежилет, удостоверение личности офицера и попала в сердце. Трудно в это поверить и физически не объяснить с точки зрения медицины, но смертельно раненый Николай ещё около ста метров бежал, чтобы предупредить нас о засаде. Последние его слова были: «Командир, уводи людей, засада…». И упал…

А есть такие моменты, которые вообще невозможно забыть никогда. Боец получает пулевое ранение в голову. Ранение смертельное. Сам отчётливо понимает, что доживает последние минуты. И говорит мне: «Командир, подойди ко мне. Давай песню споём…». А ночью мы старались только шёпотом разговаривать, чтоб ничего не прилетело с той стороны на звук. Но я понимаю, что он сейчас умрёт, и это его последняя просьба. Сел я с ним рядом, и мы с ним шёпотом что-то спели. Может быть, «Прощайте, скалистые горы», может, другую какую-то песню, не помню уже…

Очень тяжело было, когда мы вернулись с войны и меня посадили со всеми родственниками погибших матросов батальона. Спрашивают: а как мой погиб, а мой как?.. А ведь про многих ты и не знаешь, как он погиб… Поэтому каждый год, когда приходит январь, я во сне продолжаю воевать по ночам…

Морские пехотинцы Северного флота справились с поставленной задачей. Они не уронили честь Российского и Андреевского флагов. Родина приказала, они приказ выполнили. Плохо, что прошло время, а должной заботы о участниках этой войны нет. Говорят, что Грозный уже отстроился — как Лас-Вегас, весь сияет огнями. Получается, что те, кто победил, не получили ничего. А те, кого победили, получили всё, чтобы жить лучше…

Снайпер Кравченко

Краткая биографическая справка

Иерей Николай Кравченко, клирик храма в честь Корсунской иконы Божьей Матери в посёлке Глинково Сергиево-Посадского района Московской области, родился в 1964 г. в семье военного лётчика на Чукотке в посёлке Ламутское. После окончания школы поступил в ПТУ № 50 г. Ленинграда.

В ноябре 1982 г. был призван на срочную службу. С ноября 1983 г. проходил службу в Афганистане в составе 15-й бригады армейского спецназа. После окончания срочной службы остался на сверхсрочную. После Афганистана прошёл горячие точки — осетино-ингушский конфликт и Абхазию. В составе 45-го полка спецназа ВДВ участвовал в штурме Грозного в январе 1995 г. и в Первой чеченской военной кампании.

Награждён орденом Красной Звезды, медалью «За Отвагу» и другими государственными и общественными наградами. В 1998 г. уволился в запас в звании майора. В 1999 г. рукоположен в сан иерея. Проходил служение в храмах Сергиева Посада и на Чукотке. По поручению Синодального отдела по взаимодействию с Вооружённым силами и правоохранительными органами совершил около двадцати командировок на Северный Кавказ. Женат, пятеро детей.

Рассказывает священник Николай Кравченко:

— Родился я в 1964 году на Чукотке в семье военного лётчика. Отец — казак, мама — тунгуска. Детей в семье нас было семеро. На тот момент отец уже уволился в запас. В посёлке он был начальником аэродрома и, по совместительству, механиком всех механизмов, какие только были в посёлке.

В три года отец посадил меня на коня и подарил «мелкашку» (мелкокалиберную винтовку. — Ред.). Это же Чукотка, тайга кругом! Здесь только тогда тебя мужиком признают, если ты что-то руками можешь сделать: зверя на охоте добыть, рыбу поймать, еду приготовить…

У нас на Севере от армии косить было как-то не принято, стыдно. Армия была показателем того, что ты, как мужик, состоялся. Если не служил, даже жениться было сложней. Про таких у нас говорили: дефективный.

Сам я очень хотел попасть служить на флот! С этой целью сразу после школы срочно поехал в Ленинград, чтобы меня оттуда на флот призвали. Поступил в ПТУ № 50. Жил с надеждой, что вот-вот придёт из военкомата повестка, и я попаду на флот. Приходит повестка. Я, радостный, уверен, что иду на флот! Мне предварительно именно так в военкомате и сказали. Но неожиданно меня отправляют в десантную учебку! Пришёл «покупатель» из ВДВ, стал отбирать для себя людей. Посмотрел внимательно. Городским сразу: «Шаг назад!». Потом остальным: «Чукотка, Камчатка, Якутия — шаг вперёд!». Таких нас оказалось семеро. Меня спрашивает: «Ты оружие в руках держал?». Отвечаю: «Да, держал». — «Стрелять-то умеешь?». Я: «Семья наша не голодала». — «Хорошо». Получается, что этот разговор и определил всю мою дальнейшую армейскую судьбу.

Тогда я мало что знал о десантных войсках. В то время в кинотеатрах шёл культовый фильм «В зоне особого внимания». Я, конечно, его посмотрел. У меня с детства «неба» было много, у отца почти все друзья — лётчики. Подумал тогда: можно и в десант. В ВДВ тоже тельняшки носят, как и на флоте. (То, что десант — это действительно моё, я понял уже позже.)

У нашей учебки с самого начала было направление на Афганистан. Мы знали это заранее. Призывался я в ноябре 1982 года, а в Афганистане оказался уже в феврале 1983-го. Попал служить в 15-ю бригаду армейского спецназа. (В Союзе бригада базировалась в Чирчике.)

По воинской специальности я был снайпером. Но снайпером я стал не только потому, что метко стрелял. Здесь очень важно умение быть незаметным и иметь терпение. Ведь иногда сутками приходилось лежать, затаившись так, чтобы даже листик вокруг тебя не шелохнулся!

На войне я ходил на задания, как грибник в лес. Увидел цель — и как гриб, срезал. Главной целью для меня были командиры и снайперы противника. Но если обнаруживал у «духов» рацию, то работал и по самой рации, и по радисту. Если попадался пулемёт — выводил из строя и сам пулемёт, и того, кто был за ним. Если только это не был ребёнок. На детей рука не поднималась… Хотя мне приходилось сталкиваться с тем, что «духи» даже детей за пулемёт ставили! В Афганистане снайперов-женщин не было. А вот в Чечне на стороне «духов» таких женщин-снайперов воевало довольно много. Однажды мы разом шестерых накрыли, когда они спали в крытом кузове грузовика. По документам все оказались родом из Прибалтики.

Но в 15-й бригаде я больше числился. Меня постоянно посылали туда, где был нужен снайпер. Командировали в разные места. Сначала забрали в одно из подразделений, которое работало в районе Урузгана. Потом меня долго перетаскивали то туда, то сюда. Точно не могу сказать, почему так было. Может быть, в тот момент в Афганистане была нехватка в снайперах.

Афганистан у меня получился очень затяжной. Я там и срочную отслужил, и на сверхсрочной остался. Меня иногда спрашивали: «Ты почему в Афгане так долго был? Тебе что, там понравилось?». — «Да нет, просто так вышло». Когда после срочной службы я приехал домой, то даже маме не сказал, что я в Афганистане делал. У меня были медаль «За отвагу» и орден Красной Звезды. (Сам я больше ценил медаль «За отвагу». Красную Звезду в армейской среде в шутку называли: «большой октябрятский значок».)

Мама спрашивала: «Ну, что вы там делали?». Я: «Деревья сажали в труднодоступных местах. А как солдат поощрить? Нет же особых подарков. Вот мне и дали медаль с орденом». Короче, изворачивался, как мог, чтобы хоть как-то объяснить маме свои награды.

Когда я после срочной оказался дома, то понял, что на гражданке я не приживусь. Не смогу… Война ведь человека быстро чеканит: если да — то да, а если нет — то нет. Война полуправду не принимает. Особенно это остро ощущаешь, когда из зоны боевых действий попадаешь, как с корабля на бал, в мирную жизнь. Здесь тебе без зазрения совести прямо в лицо врут, и ты ясно понимаешь: то, что важно для тебя, для других — просто какая-то чепуховина.

Решение пришло сразу. Маме я сказал: «Мне надо возвращаться в армию». Она сначала воспротивилась. Потом спрашивает: «Почему?». Говорю: «Я здесь жить не смогу. Меня или посадят, или я сам с собой что-нибудь сделаю». Мама целую ночь думала. Я ещё спал, а она утром подошла тихо, села рядом. Догадалась, наверное, что что-то в Афганистане было не так, как я ей рассказывал. К тому же, видать, она заметила, что ноги у меня побиты осколками. Я проснулся от её прикосновения — она гладила мою ногу, где та особенно сильно была повреждена. Сказала: «Если так надо, значит, езжай. Я не переживу, если тебя посадят…». Я понял, что для неё это было по-настоящему мучительное решение, и очень благодарен ей, что она меня тогда не остановила. Так я вернулся в свою часть на сверхсрочную.

После окончания войны в Афганистане, уже после вывода войск, пришлось полежать немного в госпитале. Второй раз за время службы… К тому времени я уже был сержантом. После реорганизации я перевёлся служить на Северный Кавказ. Мой командир — туда же. Он меня сразу на офицерские курсы отправил. После курсов сначала случился осетино-ингушский конфликт, потом — Абхазия. И почти сразу после Абхазии — Первая чеченская…

Конечно, Афганистан прошёлся по душам людей. Почти сразу после окончания войны распался Союз. Многие мои друзья оказались за границей. Помню, как уже позже, в Чечне, с одним «афганцем» встретился. Мы пленного боевика взяли, а он оказался наш, «афганец»! Допрос очень тяжело шёл. Парень принял ислам, и для него мы стали словно прокажённые. Но в какой-то момент у него понимание всё-таки включилось — в Афгане мы же были все вместе! Начал говорить: «Я в Афгане водилой был, там-то и там-то». Я: «Так это же наша колонна была!». И всё, после этого сразу пошёл у нас с ним разговор.

Афганистан для нашего поколения был переломным моментом. И с верой в Бога в первый раз я столкнулся именно в Афганистане, в последние два года войны. В то время в армию стали приходить уже открыто верующие люди. Мы сами стали что-то о вере узнавать. Пришёл к нам Толик из Белоруссии. Он знал молитву «Отче наш». Для меня тогда это было вообще что-то совершенно непонятное. Но интересное! Однажды в бою я три строчки из этой молитвы прочитал, которые смог вспомнить. Мне так легко и спокойно стало! Потом командир подошёл, спросил: «Ты чего дурака валял?». — «А вы что имеете в виду?». — «Поднялся, как на параде». — «Мне так было удобно стрелять». — «Так тебя ж завалить могли!». Я сам в тот момент совершенно не подумал об этом, как будто выключился. Спокойно встал и с колена стал стрелять. Мне почему-то так действительно удобно было. Когда прокрутил в голове этот момент, вспомнил про «Отче наш». Подумал: «Интересно… Надо всю эту молитву выучить».

В те времена с духовной литературой было трудно. Но я молитву нашёл и выучил. В духовном плане для меня огромную роль сыграла Абхазия. Именно там мы перед боем стали читать «Отче наш». Я слышал, как кто-то говорил, что там православные с мусульманами воевали. Нет, не было там никакого религиозного конфликта. Там ведь православные против православных воевали — грузины против абхазов. (Правда, что с одной стороны — половина неверующих, что — с другой.) Так что это был чисто территориальный конфликт.

В 1993 году я был в отпуске дома, на Чукотке. Уже собрался возвращаться в свою часть. В Анадыре зашёл в храм (он тогда ещё только-только строился). Матушка в храме мне говорит: «Мой сын учится в семинарии, в Сергиевом Посаде. Передашь ему посылочку?». Тогда я вообще не знал, что есть такой Сергиев Посад. Стал узнавать. Мне говорят: «Да ты что! Там же Троице-Сергиева лавра!». Ни о какой Лавре я тоже ничего не слышал. Подумал: «Ну, ладно. Заеду». Отпуск мне позволял.

Приехал в Сергиев Посад, нашёл там Лавру и семинарию, посылочку парню передал. И остался на три дня. Меня устроили в гостиницу для паломников. Потом поехал в часть.

Снова я приехал в Сергиев Посад в марте 1994 года и стал искать известного старца Кирилла. К тому моменту я уже знал, что есть в Лавре старец, который всю Великую Отечественную войну прошёл в пехоте, участвовал в обороне Сталинграда. Захожу в Лавру — тишина такая вокруг! Вижу — монах по дорожке идёт, лицо рукой закрывает. Холодновато было, морозец. Говорю ему: «Батюшка, такой вопрос меня интересует. Где здесь можно найти старца Кирилла?». — «Какого старца?». — «Ну, старец здесь есть, Кирилл!». — «Какой же он старец? Он обычный старик». Я от него не отстаю: «Батюшка, а как ваше святое имя?». Он: «Грешный монах старик Кирилл». Этот монах и оказался как раз архимандритом Кириллом (Павловым), которого я искал.

Когда я уже собрался в часть возвращаться (тогда я служил в спецназе ВДВ) отец Кирилл меня спрашивает: «Командировка у тебя?». — «Да, в Югославию». (Я действительно должен был со своей группой ехать в Югославию.) Он: «Да нет, какая там Югославия! Ты дома пригодишься». Я про себя думаю: «Батюшка — гражданское лицо, живёт в монастыре. Ну что он может знать? У меня уже предписание есть!». Помню, вроде бы при этом я даже как-то снисходительно улыбнулся. Но, что было просто невероятно, ни в какую Югославию я действительно не попал! Вместо неё в конце 1994 года оказался в Грозном. В Первом штурме Грозного мне пришлось принимать участие с самого начала. На тот момент самыми боеспособными оказались десантные части, поэтому все дыры затыкали именно десантниками.

В самом начале штурма Грозного произошло событие, которое впечаталось мне в память на всю жизнь. Мы на броне медленно продвигаемся по улице. Я сижу на первом бэтээре и просматриваю дорогу в прицел снайперской винтовки. Вдруг вижу, как из подвалов и подъездов на улицу выбегают женщины, соединяются в одну толпу и бегут к нашей колонне. Они все бегут нам навстречу и кричат: «На-ши! На-ши!!!». В толпе — и дети, и пожилые женщины. (Это были русские люди, которые не успели уехать.) А позади всех, с трудом переставляя ноги в валенках с калошами, ковыляет совсем древняя старушка с палкой. Она кое-как доковыляла до меня и уткнулась лицом мне в бушлат. Долго так стояла и плакала, плакала… Столько лет с тех пор прошло, а эта бабушка до сих пор у меня перед глазами стоит словно живая. Как вспомню, аж сердце от боли сжимается… Мы отдали женщинам все продукты, что были у нас с собой, и двинулись дальше…

Обстановка тогда менялась буквально на глазах. Бывали, конечно, и грамотные операции. Но чаще они планировались и переделывались прямо на ходу. Однажды мы с группой практически случайно пришли на помощь двум взводам пехотинцев, которые к тому моменту уже почти сутки были блокированы в здании старого университета. Наша группа уходила от преследования, мы укрылись в полуразрушенном здании университета. На одном из этажей обнаружили бойцов-срочников. С ними был один офицер, капитан. Я так понял, что пехотинцы эти были наступающей группой. Зашли в университет, закрепились. Но в течение суток обстановка поменялась, и они оказались на «духовской» территории, как в капкане.

Связи нормальной у нас не было. В городских условиях не всякая рация срабатывает (железобетонные конструкции гасят радиоволны). Мы очень надеялись, что соседи услышат звуки боя и придут на выручку. Ведь патроны и у нас, и у пехотинцев были на исходе…

Бойцы-пехотинцы, увидев нас, конечно, оживились! Психологически им стало легче — ведь к ним пришли, как часто тогда говорили, «старшие братья». Во-первых, мы почти что все были взрослыми мужиками. А во-вторых, прозвучало сакральное слово: спецназ! Наверное, бойцы про себя подумали: это пришли настоящие спецы! Сейчас как начнут работать! Всех «духов» враз поубивают! Но мы-то самом деле оказались точно в такой же ситуации, как и они! Поэтому внутри мы чувствовали себя, конечно, совсем не так бодро, как казалось снаружи. Но всем своим видом показывали, что всё под контролем. В результате бойцы чуть приободрились. Это было уже хорошо.

Вместе с их командиром мы стали обдумывать план действий. Определились, где находятся наши, где — противник. «Духи» стали со стрелкового оружия обстреливать не только нас на первом этаже, но и вообще всё здание. Такой неприцельный обстрел был не особенно опасен. Но в какой-то момент появилась опасность уже и реальная. По характеру попаданий я определил, что по нам работают снайперы… Причём, как минимум, — двое. Подумал: «Ну вот, начинается моя работа…».

Мы как спецов себя до этого никак не показывали. «Духи», наверное, думали, что в этом здании находится только обычное пехотное подразделение. А пехоты они не боялись. Они понимали, что подразделение, скорее всего, деморализовано. Практически так оно и было. Воинский дух у бойцов ещё был, а вот воля к жизни угасала… Какая-то апатия на них напала. Так на войне бывает. Приходит апатия, и человек думает: «Убьют — да и пусть…».

Я долго вычислял, откуда лупят снайперы. Сам не знаю как разглядел дырку в основании памятника в виде стелы, который стоял на площади. Думаю: «Ну никак не может быть у памятника пустотелое основание! Так не бывает!». Но снова смотрю и опять вижу — есть дырка, точно есть! Получается, что под памятником существует небольшое пространство. Может быть, коммуникации там какие-то проходили.

Если стоять к памятнику лицом, то на левом углу, метрах в тридцати от самой стелы, просматривалось треугольное сооружение, крыша которого уходила прямо в землю. Скорее всего, этот и было входом в помещение под стелой. (У нас в городе я тоже видел такие будочки. Обычно именно так и выглядит технический вход в подземную часть.)

Ещё до того, как я вычислил снайпера под памятником, из этой будки вышли трое. Они встали с противоположной от нас стороны памятника. Видно нам было только три головы — они торчали сверху.

Позвал пулемётчика из своей группы. Говорю: «Дима, давай разом! Ты левого снимаешь, я — правого». Дима с сомнением говорит: «Не знаю, попаду ли я… Мелкая цель». Действительно, сверху было видно только по полголовы. Говорю: «Тогда давай так: я начну, они побегут ко входу. Ты тогда бей прямо в проход!». У нас всё получилось. Так мы этих троих и отработали…

После этого «духи», наверное, в свою очередь, вычислили нас. Снайпер внутри стелы сразу активизировался. Понял, что здесь, кроме пехотинцев, есть кто-то ещё. У пехоты ведь своего пулемёта не было, целые сутки до этого стреляли только автоматы. А тут вдруг заработал пулемёт! Пулемёт отличается по звуку выстрела, даже если стреляет одиночными. Снайперскую винтовку тоже слышно, у эсвэдэ (СВД. Снайперская винтовка Дегтярёва калибра 7,62 мм. — Ред.) совсем другой звук.

Вдруг мне на голову прилетает кирпич! Точнее, полкирпича. Я второй раз в жизни надел каску! Первый раз надевал, когда в армию только призвали. А здесь вижу — каска лежит. Ну, я её и надел… Наверное, это Ангел-хранитель мне помог. Было так: только я каску надел, как мне по башке что-то прилетело!.. Кругом красная пыль. Ничего не понимаю… Присмотрелся — рядом валяется полкирпича. Глянул наверх — от внутреннего угла помещения откололась как раз эта половина кирпича. Взял кусок в руки. Видно, что в кирпич попала пуля и отколола половину. Стрелял снайпер выше меня метра на полтора. Может быть, ему что-то наверху померещилось, может там тень какая-то мелькнула…

Этот кирпич мне помог понять, что есть ещё один снайпер, который сидит в двенадцатиэтажном здании. Долго — минут пять — я его вычислял. Вычислял, вычислял, вычислял… Самому ведь тоже нельзя палиться. Поэтому я сидел тихо и в щёлочку смотрел, высотку разглядывал. В бинокль театральный. Наконец, получилось! Понял, что снайпер засел на девятом этаже. Он воспользовался тем, что на арматуре висела штукатурка. С её помощью он и замаскировался — сзади стоял и оттуда лупил. Тут, можно сказать, наступил мой звёздный час. Второго снайпера под памятником я потом тоже отработал…

А дальше произошло то, что мы точно не планировали! Был с нами такой Рома. Боец, конечно, очень специфический — конченый алкоголик. Непонятно, как он в армию попал, как его вообще взяли… Так вот, нюх на алкоголь у него был просто потрясающий! Этот Рома в здание, в котором пехота находились уже целые сутки и всё вокруг, само собой, облазила, всё же умудрился найти спиртное! В подвале, где стояли трёхлитровые банки с консервированными компотами, огурцами, помидорами, Рома умудрился найти одну (единственную!) трёхлитровую банку с вином. Не знаю уж, какой собачий нюх для этого надо было иметь! Наблюдаем: Рома вылезает из подвала уже поддатый, несёт нам банки с соленьями. Перекусили малёхо. Рому к тому моменту уже прилично развезло. Командир ему даже по башке за это дал. За то, что пьяный. Но что с него, с пьяного, возьмёшь?

На самом деле Рома оказался парнем героическим. Ему многое прощали за то, что душа у него была хорошая. Однажды (это было позже, уже не в Грозном) мы попали в окружение. Боеприпасы у нас заканчивались. Пока старшие офицеры определяли план действий, Рома — по личной инициативе — разглядел, где мы находились. И один, физически полный доходяга, взял два ящика (один с патронами, другой с гранатами) и пошёл в нашем направлении. И дошёл-таки до нас…

А тогда Рома, это пьяное чучело, такое отчебучил! Почему-то ни с того ни с сего он стал крутиться возле окон, которые на сторону «духов» выходили. Ему говорят: «Смотри, отойди от окон! Будет тебе «аллах акбар». Рома в ответ: «А чего мне этот «аллах акбар?!.» Есть же «Христос Воскресе!». И вдруг с криком «Христос Воскресе!» вываливается в окно. Мы высунулись — хотели его назад затащить. Видим — а «духи» у нас прямо под окнами! Рома на них сверху и упал. Оказалось, что «духи» скрытно подошли к дому и уже продвигались вдоль стены. Прохлопали мы их, не выставив боевого охранения.

Рома с криком: «Христос Воскресе!» на «духов» падает. Те на мгновение опешили. Эта минутка и спасла нас. Тут уже вся наша толпа с криками: «Христос Воскресе! Ура!» в окна повалила. Это была моя вторая в жизни рукопашная. Тот журналист, кто об этом случае одним из первых рассказал, написал: «Хруст ломающихся костей, хрипы удушенных…». Да что на самом деле в такой момент запомнишь? Ничего! Всё мелькает перед глазами, картинка быстро-быстро меняется…

Наши находились в двух-трёх кварталах от нас. Как мы сквозь «духов» к ним прорвались — не знаю… Нам потом рассказали, что на штурм университета пошли арабские наёмники. Но мы прошли через атакующих все до единого! Ни один не отстал и даже никто не был ранен. Это настоящее чудо. Так сказать, небывалое бывает…

Когда ещё я вычислял снайпера в памятнике, то в какой-то момент мельком глянул на мальчишек-пехотинцев. Мне стало их так жалко!.. Сидят серые, замученные, понурые. Ну, ладно, мы-то взрослые мужики. А эти же салаги совсем! Вот тогда я, наверное, первый раз в жизни Богу серьёзно помолился. Как мог, конечно. Сказал про себя: «Господи, останутся они живые, вернутся домой — я Тебе храм построю!». Именно этот момент, как потом оказалось, полностью изменил всю мою жизнь…

В январе 1995 года в Грозном работали и подразделения ГРУ, и эфэсбэшники. С ними нам как-то удавалось взаимодействовать. А вот с подразделениями МВД взаимодействовать не получалось вообще никак! Помню, как одна наша группа вышла в рейд. Там нарвались на кого-то, кого не смогли сразу идентифицировать, и бились с ними целую ночь. Выходит наша группа с нами на связь и говорит: «Слишком хорошо работают, остервенело. Не «духовский» это почерк». Мы сделали запрос в ФСБ и МВД, есть ли в том месте их подразделения. Из ФСБ отвечают: «Нет. А что случилось?». Так и так, объяснили им ситуацию. Они: «Не, не, не… Наших там точно нету». А из МВД в ответ: «С какой целью спрашиваете?». — «Вы скажите: есть там ваше подразделение или нет?». А эфир-то открытый! Читать его могут все. — «Мы вам не можем сказать, есть ли там кто-то из наших или нет». — «Наша группа там сейчас работает. Поэтому, мужики, если ваших там нет, то наши тех, с кем они сейчас воюют, замочат. И если это ваши, то виноваты будете в этом только вы!». — «Эй, вы что? В каком районе? Вы что там делаете? Там наша группа!». — «Мы вас уже полночи спрашиваем: есть там ваши или нет? А вы сопли жуёте!». — «У нас конспирация…». В результате — два «двухсотых» с той стороны. И у нас «трёхсотые» были. Вот такое было взаимодействие с МВД. Подумали, наверное: ещё какие-то армейские их будут о чём-то спрашивать!.. Там ведь эмвэдэшный крутой спецназ работает! Ну вот и поработали…

Уже в начале февраля 1995 года, накануне операции на площади «Минутка» в центре Грозного, мы вышли на улицу Ленина. На внутренней части поворота улицы находятся женская консультация и подземный гараж. На другой стороне стоят большие высотные здания. Мы внутреннюю часть улицы захватили и закрепились. Точно не знали, но предполагали, что завтра здесь будет завершающая операция.

Наша задача была обеспечить выход наших войск на площадь с этой стороны. Перед нами — подземный гараж. Оттуда нашу часть улицы постоянно обстреливали. «Духи» тем самым вынуждали нас уйти с позиции. Самим нам стрелять по подземному гаражу было бесполезно. Его ничего не возьмёт, даже гранатомёты. Гранаты попадают по касательной и уходят в сторону или вверх. А руками гранату не добросишь, до гаража ведь метров сто. К тому же «духов» в гараже прикрывали несколько человек со здания рядом.

Нашей группе ставят задачу: загасить гараж! Как раз тогда нашего командира резко забрали оперативники. Им надо было провести разведку и проверить мост. Поэтому командир мне говорит: «Веди группу ты!». В группе нас было пятеро. Решили: даём такую своеобразную стометровку через шоссе и проскакиваем открытое пространство. Дальше залетаем в гараж, всё внутри забрасываем гранатами и заливаем огнём автоматов.

После Абхазии у нас появилась традиция: перед каждым своим выходом на задание мы читали молитву «Отче наш». И сейчас, готовясь к броску, начинаем читать молитву. Читаем, читаем… Полковник Николай Баталов, комбриг 74-й юргинской мотострелковой бригады, к который мы были прикомандированы, вышел нас проводить. Стоит рядом. Стоит, смотрит… Мы читаем «…и избави нас от лукавого». После этого обычно на счёт «раз, два, три!» мы идём. Раз, два… Мы сейчас вот-вот рванём, и нас уже ничего не остановит! Вдруг комбриг говорит: «Ребята, я с вами!». — «Куда — с нами?!.».

У меня было небольшое право комбригу возражать, потому что он не был моим непосредственным командиром. Он командовал мотострелковой бригадой из города Юрга, а я был из другой бригады. У мотострелков в самом начале штурма своя разведрота почти вся полегла, вот нас к ним и прикомандировали. Говорю: «Товарищ полковник, извините. Тут такая ситуация… Вы не можете с нами пойти, потому что я вас не возьму». — «А я тебе приказываю!». — «Вы не можете мне приказывать. Вы не мой командир». — «Чего?!. Я твой временный командир!». Говорю: «Нет! Если с вами что-то случится, я пойду под военный трибунал. А мне этого не надо». Полковник уже снизил тон, заговорил по другому: — «Ну, ребята! Ну, пожалуйста! Я с вами! Ну, пожалуйста!». Я посмотрел на него — в руках автомат, на голове «сфера». Говорю: «Ладно. Только позади нас. Если с вами что-то случится — запнётесь или ещё что-нибудь, — мы оглядываться и ждать вас не будем». Человек он был хоть и немолодой, но вроде крепкий. Настоящий сибиряк. Говорит: «Всё будет нормально! За меня не беспокойтесь!».

Опять считаем: раз, два, три… И рванули! Проскочили мы эту своеобразную стометровку с полным вооружением так быстро, как спортсмены никогда не бегают. Так могут бегать только солдаты в боевой ситуации. Пробежали на одном дыхании, молча. Сначала в гараж гранаты забрасываем, потом сами влетаем. За считанные секунды проскочили весь гараж и всё внутри забросали гранатами. Остальное залили автоматами. Чисто…

Полковник нам говорит: «Мужики, я первый раз за свою армейскую практику вижу, как спецназ работает. Я не зря с вами побежал. Это же так классно!». Те «духи», которые были в доме напротив, не ожидали, что мы в гараже окажемся. Мы сразу шибанули по окнам и заставили их уйти. Они же не знали, какими силами мы выдвинулись. Решили, наверное, что если мы гараж зачистили, то потом пойдём зачищать их. Скорее всего, в высотке их было немного. Поэтому они и решили высотку оставить. Оттуда нас потом уже не беспокоили.

Вечером мы расположились в пустых квартирах. Электричества в Грозном тогда уже, по понятным причинам, не было. Мы повыбивали паркет и сначала прямо на полу разожгли костёр. Потом плиту газовую расстреляли немножко и сняли с неё верхнюю часть. Так у нас появилась печка. Где-то нашли консервы, где-то — ещё какие-то продукты. Нашли даже популярный тогда «наполеон»… Это был не коньяк, а пропитка для тортов. Вязкая, по вкусу похожая на сливки. Градусов под сорок точно.

Повар у нас был очень хороший — Коля Гамаюнов, контрактник. Он из всего этого настоящий пир нам устроил! Даже спагетти сварил. Сидим себе культурно, ужинаем. Горячка боя прошла. Все очухались. Опыт у нас к тому времени был уже большой. Долго мандраж не бьёт, боевая дрожь быстро проходит. Сидим, анализируем, что сделали неправильно, а что — правильно. Командир наш как раз от оперативников приехал: «Ну что, как вы? Гараж взяли? Всё нормально? Ну и хорошо». Тут как раз заходит комбриг. «Мужики, а вы снова куда-то собираетесь? Я с вами пойду!». — «Не-е-е, вы с нами больше не пойдёте… Хоть убейте!». И тут он нам говорит: «Послушайте, просто мистика какая-то! Когда вы стали читать молитву «Отче наш», я увидел, как на вас медленно опускается какой-то прозрачный колпак. Вы читаете молитву, а этот колпак медленно-медленно на вас опускается. И я понимаю, что в этом колпаке будет безопасно! Он всё закрывает, ничего в тебя не попадёт. У меня такая уверенность появилась! Я тоже захотел под этот колпак встать!». — «Да ладно… Точно, что ли, колпак?». Человек вроде не пил ещё пока. Но по его виду мы поняли, что он говорит правду.

Был у пехотинцев из Юрги один очень хороший офицер. Капитан, разведчик. Мы с ним сдружились. Звали Валентин, а погоняло у него было «Туча». Здоровый такой! Как-то мы с ним заспорили. Валентин говорит: «Вы что, десантники, думаете, что вы самые крутые?». К тому моменту мы уже поели, «наполеона» выпили. У нас тогда и первое было, и второе. Первый раз в моей жизни я ел из хрустальной посуды! Первое — в хрустальной тарелке, второе — в другой хрустальной тарелке. Съешь первое и — хрясь тарелку об стенку или о пол! По опыту мы знали, что вслед за нами придут наши менты и будут всё более или менее ценное собирать. Поэтому и били хрусталь, чтобы им не досталось.

Помню, что на второе у нас были спагетти с тушёнкой. Мы хорошо поели, всё это хорошо запили. Вот тут и зашёл у нас разговор, кто круче. Валентин говорит: «У нас разведка тоже хорошая!». Отвечаю: «Не спорю, совсем не спорю…». Валентин вдруг говорит: «А по этой улице пройти квартал — слабо?». А я же интернатский! У нас была одна школа на пять посёлков, на зиму всех детей свозили в один интернат. «Слабо» там не прокатывало. Если мне не нравилось, я говорил: «Слабо». И потом даже не напрягался по этому поводу. — «А, слабак, слабак!». — «Ну, «слабо» мне. Не пойду и всё!».

И вот тут в первый раз в жизни я сказал: «Это мне, что ли, «слабо»?». Здесь ведь честь десанта была затронута! Валентин: «Давай, иди! Пройди квартал». Я: «Как это я — иди? Нет, братан, так не пойдёт! Я пройду сто метров и вернусь обратно. А ты потом мне предъяву сделаешь, что я не ходил. Давай вместе пойдём!». Отвечает: «Хорошо, идём». Я: «Без автоматов. Только со штык-ножами». — «Ладно!».

Так мы с ним и пошли… Мимо часовых наших прошли, пароль сказали. Идём, идём… Тишина вокруг, темнотища — улицы не светятся, небо тучами заволокло. В какой-то момент я почувствовал, что хмель уже вышел, мозги напряглись. Идём осторожно, уже больше из принципа. Прошли мы квартал? Или не прошли?.. Прошли-не прошли, прошли-не прошли?.. Идём, идём… Говорю: «Если нас часовой сейчас остановит, вернёмся назад».

Идём, идём, идём, идём… Уткнулись в фонарь. Его снарядом перебило, плафоном он наклонился до самой земли. Мы на минуту у фонаря задержались. И уже спокойно друг другу говорим: «Ладно, хватит дурака валять! Пошли назад». Взяли прямое направление. Идём, идём… Слева, справа какие-то дома сереют. Слышим окрик: «Стой, кто идёт? Пароль!». Говорим пароль. Часовой спрашивает: «А чего вы там делали?». Чтобы не было лишних разговоров, мы сказали, что в разведку ходили. Возвратились к себе, сели. Доедаем в тишине, допиваем… Валентин говорит: «Давай больше не будем так делать… А то прямо как мальчишки какие-то». Ему было тридцать лет с копейками. И мне тридцать.

Утром началась «минуткинская» операция. После неё выходим на «Минутку», «духи» с площади уже ушли. Мы на своей броне приехали. Механик-водитель по внутренней связи мне говорит: «Тебя вызывает «Туча». Говорю: «Да, давай». «Туча» спрашивает: «Ты где?». Отвечаю: «Там-то, там-то, нахожусь у такого-то здания». — «Давай сюда!».

Это было недалеко, метров пятьдесят. Подбежал к Валентину, он отводит меня в сторону. И тут я увидел тот самый срубленный фонарь! Говорю: «Мы что, всю «Минутку» прошли? Сколько же это кварталов? А потом вернулись по прямой, насквозь… Никому не говори! Это же какое взыскание нам будет!».

В феврале 1995-го Грозный уже практически полностью зачистили. Окончательно зачищало его МВД. Они везде посты свои расставили. А армейские подразделения из города вышли, чтобы преследовать отступающие группы боевиков. Пошли одна за другой аргунская операция, гудермесская операция…

В конце марта, когда мы были уже у станицы Ильинской, нам дали отдых. На неделю. У юргинской бригады начала восстанавливаться своя разведрота, пришли контрактники. Неплохие, кстати, ребята, сибиряки. Поэтому нашу группу можно было уже отпускать.

Нам говорят: «Езжайте в Толстой-Юрт, в баню. Переоденьтесь, почувствуйте себя людьми». Должны были «шишигу» (грузовой военный автомобиль ГАЗ-66. — Ред.) подогнать, чтобы увезти нас в Толстой-Юрт. Мы в ожидании этого чуда немножко расслабились. Тепло, хорошо, травка зелёненькая уже пробивается. Днём на солнышке мы ходили уже без бушлатов, хотя по ночам было ещё холодновато. Иногда даже ледяной дождь шёл. Вроде бы это и дождь, а ты после него весь ледяной коркой покрываешься.

Я на земле лежу, ребята рядом в волейбол играют. На руку опёрся, на ребят смотрю. Парни в волейбол играют, играют, играют… В какой-то момент я вижу, что что-то происходит неправильно. У площадки был небольшой уклон. Поэтому мяч, когда падал на землю, катился вниз по склону. А тут вижу — мячик катится по склону вверх. Про себя подумал: «Что-то здесь не так…». Но почему-то особого удивления не было. Это потом я понял, что просто заснул. Но заснул сном не обычным, события дальше стали происходить особенные. Необъяснимые, можно сказать…

Вижу — ко мне идёт мой товарищ. Но ведь я точно знаю, что он погиб 23 февраля! Подорвался на омоновской мине. Омоновцы сдали блок, но не смогли указать сетку минных полей. По дороге ехала машина. Вроде это был «уазик». Товарищ мой на бээмпэ стал «уазик» объезжать и левой гусеницей наехал на мину, которая была установлена на обочине. (У бээмпэ есть такая особенность: срез гусеницы совпадает с местом механика-водителя. И когда гусеница наезжает на мину, взрыв идёт прямо через водителя. Вот так мой друг и погиб…)

А тут вижу — погибший друг ко мне идёт. Вышел он из здания, похожего на водонапорную башню. Идёт в мою сторону, улыбается. Я смотрю на него и думаю: «Ничего себе! Как это может быть? Он же погиб…». Одна часть мозга мне говорит: он же убитый! А другая — всё нормально. Друг подходит ко мне: «Привет, привет!». Отвечаю: «Ты как здесь?». Он: «Это не главный вопрос. Главное я сейчас тебе скажу! Только ты не перебивай». Отвечаю: «Хорошо». — «Через три дня вы поедете в горы». Я: «Да ладно!». Он: «Ты там погибнешь. Поэтому ты не должен в горы ехать». Я: «И как ты себе это представляешь, что я не поеду? Я, командир, и вдруг не поеду!». Он говорит: «Откажись ехать». — «Не смогу отказаться. Ты же меня знаешь, я не откажусь». — «Поэтому я тебе и говорю — откажись». — «Ну нет!». — «Тогда молись». Я: «Это как?». Он: «Ты какие молитвы знаешь?». — «Господи, помилуй», «Отче наш». — «Вот их и читай. Читай и не останавливайся, читай и не останавливайся…». Говорю: «Хорошо!». Он: «А хочешь, я тебе что-то покажу?». И показывает рукой в сторону. Я вижу, что горы на глазах приближаются, увеличиваются в размере. А потом я как будто на землю сверху вниз смотрю. Горы были не такие уж и высокие, окончание хребта. Вижу между гор дорогу извилистую. Друг говорит: «Смотри!». Я вижу: земля вдруг становится прозрачной! Мины по левой и по правой колее стоят. Но стоят они не параллельно друг другу, а как бы уступом — левая, потом чуть дальше правая. А между ними — фугас! Я: «Ого!». Друг: «Когда вы будете здесь ехать, первая машина проскочит. А ты будешь на подрыве». Говорю: «Нет! Я на второй машине не езжу. Я же командир!». Он: «Будешь ехать на второй». Дальше вижу, что как будто мы собираемся ехать, садимся на броню. Я сажусь на вторую машину. Сам себя спрашиваю: «А почему я на вторую-то сажусь»? Ребята другу в этот момент кричат: «Серёга, давай с нами!». А друг на меня посмотрел и говорит: «Молись…». И уходит, уходит уходит…

Я как будто очнулся. На площадке ребята продолжают в волейбол играть. Мячик у них уже как положено по земле катится, вниз по склону. Думаю: спал я, что ли? Или не спал… Может, у меня что-то с головой случилось? То ли головой двинулся, то ли на солнышке перегрелся?.. Друг мне в моём состоянии полу-яви полу-сна тогда сказал: «Будет это через три дня». Я тогда удивился: «Ну как это через три дня? Сейчас машина придёт, и мы на неделю уедем в Толстой-Юрт!». Но машина за нами тогда так и не пришла… Проходят эти три дня. Думаю: «Три дня прошло. И что? Ничего. Значит, это всё-таки был обычный сон». Вдруг где-то в два часа ночи прибегает посыльный и начинает кричать: «Где командир разведки, где командир?». — «Чего такое? Что случилось?». — «Боевой выход через полчаса!». — «Какой выход? Мы же в отпуске!». — «Всё, ребята, вперёд!». Мы, конечно, ждём. Буквально через две минуты прибегает наш командир: «Группа, на выход!». Группа — это мы. Спрашиваю: «Чего брать?». Он: «Всё лёгкое. Надо будет только разведку провести».

Местность вокруг была холмистая, здесь раньше были виноградники. Во время антиалкогольной кампании все эти виноградники пожгли. Броня идёт по дороге, а мы бежим вдоль этой дороги по канаве. Канава большая, метра два глубиной. Мы впереди брони бежали специально — а вдруг в канаве ждёт засада!

Опасный участок прошли, сели на броню и рванули дальше. Вышли на холм. Перед нами — Терский хребет. Наша задача было вычислить, есть ли на хребте «духовские» укрепрайоны, какое у них вооружением и чем они будут встречать наши войска, если завтра здесь начнётся битва.

Прямо перед нами — равнинка небольшая, с километр. Ехать по ней вперёд глупо. Ну, выйдем, допустим, мы на равнину тремя бээмпэшками. «Духи» нас сверху, не особо напрягаясь, просто сожгут и всё… Думаю: что делать? Говорю: «Сейчас похулиганим маленько!». Мне как раз дали второго номера. Это был контрактник, который к нам недавно приехал. Сергеем звали. Говорю: «Давай, Серёга, погоняем! У тебя задача — только наблюдать. Я буду кое-что делать, а ты сиди и фиксируй, что и откуда стреляет. Он говорит: «Ну ладно, давай. А что ты делать будешь?». Я: «Сейчас увидишь».

Наша броня стояла сзади внизу под нами, «духи» её не видели. Я открыто поднял за спину снайперскую винтовку, чтобы издалека было видно — это снайпер идёт. Только поднял — с той стороны одно что-то бухнуло, потом — второе. Серёге кричу: «Фиксируй!». И побежал по склону. «Духи» увидели, что снайпер бегает, и начали по мне лупить! Буквально вся «духовская» линия ожила, всё стреляет. Расстояние вроде такое, что по мне сложно было попасть. Но отдельные элементы долетали!.. По связи мне второй снайпер кричит: «Начальство спрашивает, что у вас там происходит?». — «Да ничего…». — «Я примерно так и сказал». — «Держись этой версии».

Серёгу спрашиваю: «Ты засёк?». Он: «Я засёк». — «Тогда всё, возвращаемся на базу». Комбриг юргинский на меня орёт: «Ты что там делал?». Я: «Мы вежливо попросили «духов» показать, чем они богаты. Мы это зафиксировали». Комбриг: «Дуракам закон не писан! Ладно, дальше я поеду с вами». До этого он находился в 3-м батальоне, который отдельно стоял. Мы его на полпути подобрали.

Комбриг сначала на «уазике» ехал, потом перепрыгнул на броню. В этот момент я невольно для себя отметил, что, поскольку комбриг с нами, он едет на первой броне, а меня смещает на вторую. Т-а-а-к! Похоже, что началось! Всё-таки сон оказался вещим. Вспоминаю, какие молитвы есть вообще, начинаю их читать. Читаю, читаю, читаю молитвы… Думаю про себя: «Мы же по равнине ехать будем!». И тут вдруг комбриг говорит: «Возвращаться будем через серпантин». Опс! Спрашиваю: «Командир, а чего так?». Он: «Так надо!». Думаю: «Вот она — моя дорожка!».

На серпантине вижу то место, которое видел раньше в так называемом сне. Мы к этому месту приближаемся, приближаемся… Я держал в руках снайперскую винтовку. Вдруг ни с того ни с сего заталкиваю винтовку в броню и беру автомат. В запасе я всегда носил с собой АКМ. На всякий случай, чтобы автомат из рук случайно не выпал, беру ремень автомата в «афганский замок». Это когда перехлестываешь ремень особым способом. Ремень на руку тебе не давит, но в то же время хорошо держится.

Приближаемся к тому самому месту, которое я видел во сне. Смотрю на него, как кролик на удава. (Уже потом я спрашивал себя, почему никому ничего не сказал? Но даже мысли такой не было кому-то об этом рассказать. Как будто что должно было свершиться, то должно было свершиться. Предопределение какое-то.) Смотрю на приближающееся место, смотрю, а дальше — чернота… Ничего не помню. Очухался уже в госпитале.

Оказалось, что фугас мы все проскочили. Моя машина тоже по кромке проскочила. Может, «духовского» подрывника нервы подвели, что он не вовремя нажал на пуск, может, ещё что-то. Я не знаю. Милость Божья. В результате все машины оказались между взрывами. А на моей, на второй, машине башню взрывом сорвало со стопора. Башня стала крутиться, моему бойцу серьёзно зашибло ребра.

Но я этого уже не помнил. Как мне рассказали, я чудом повис на ремне от автомата. После взрыва автомат залетел в люк, а я повис на ремне. Получается, что если бы не автомат с ремнём, я с брони бы точно слетел и там бы на дороге и остался. И «духи» меня, скорее всего, взяли бы. После этого случая молиться я стал чаще… И качественнее…

Потом я спрашивал отца Кирилла об этом явлении моего умершего друга. Он говорит: «Если бы тебе явился святой, ты бы думал не о том, что он тебе сказал, а только бы гордился тем, что к тебе святой приходил! А сами его слова забыл бы. А так ты прислушался. Мы же всегда прислушиваемся к мнению своих друзей. Молись о нём — и он будет молиться о тебе». Я эти слова отца Кирилла запомнил на всю жизнь. Часто думаю: друг всегда рядом. За меня есть кому Богу молиться.

При подрыве я получил серьёзную контузию. Она и сейчас периодически даёт о себе знать. Когда наступает период обострения, у меня в голове цифры исчезают. Но из госпиталя я сбежал к себе в часть на третий день. Очень не люблю лежать в госпиталях и больницах. Для меня просто непереносимо чувствовать себя жалким и немощным. Такое состояние — вообще приговор какой-то! Ребята как раз на бэтээре приехали меня навестить, документы привезли. Я им: «Документы медикам не сдавайте. Я с вами. Полежу у себя в части, там всё и пройдёт».

Приехали в часть. Меня встречает наш врач: «Ну что, возвращать тебя в госпиталь я не буду. Я догадывался, что ты так и поступишь. Не первый раз… Но смотри — двадцать один день никакого алкоголя!». Я говорю: «Как? Двадцать один день? У — у — у…». Он: «Я тебе сказал: двадцать один день, значит двадцать один день! У тебя контузия. Ты хочешь, чтобы у тебя мозги завернулись? Тогда возвращайся в госпиталь». Говорю: «Нет, остаюсь. Ухожу в сухой закон». Он: «Молодец. Но я тебя буду контролировать!». Хороший у нас был врач, Женей звали.

Почти сразу после этого разговора у нас начался бой. «Духи» ночью пошли на прорыв. Одного нашего бойца сильно посекло — руки, ноги… Дырявый весь. Женя ему массаж сердца делал. А потом (это было на моих глазах, я как раз привёз ещё одного раненого), он берёт, вскрывает парню грудную клетку и делает ему прямой массаж сердца! Боец ожил, вроде всё нормально. Но через некоторое время от кровопотери всё-таки скончался. Жене говорят: «Зачем ты это сделал? Ты же видел, что он умирает». Он ответил: «Я врач! И если у меня есть хотя бы один шанс из тысячи, я его обязательно использую».

Такие медики, как Женя, многих бойцов спасли своим героическим отношением к профессии. Человек работал на самоликвидацию. Никогда не прятался, всегда был вместе с наступающими. Он знал, что его место там. В Великую Отечественную войну бывало, что врачи засыпали на ходу. Так у нас то же самое было. Для меня Женя остался как образец военного медика. Человечище!..

За Первую чеченскую кампанию в отпуск мне удалось выбраться только один раз. Мне, как и многим офицерам, денег тогда не платили. Поэтому добирался я до Чукотки семь тысяч километров на перекладных. По дороге, в Новосибирске, ко мне подкатили местные бандиты. Они откуда-то узнали, что я снайпер. Говорят: «Мы знаем, что у тебя нет денег». И предложили завалить доморощенного местного мафиози. Я им ясно ответил: «Нет, ребята, вы обратились не по адресу».

От мамы я скрывал, что в Чечне воюю. Адрес-то у нас был вроде безобидный — «Москва-400». А потом в газетах написали, что «Москва-400» — это Чечня. Мама узнала — и в слёзы… Конечно, нашим родным часто трудно было понять нас, прошедших войну. Уже после Чечни мы поехали в отпуск к одному из наших, к прапорщику. Приехали в Юргу. Сидим, жена его на стол накрыла. Вспоминаем одно, другое. Там ха-ха-ха, тут ха-ха-ха. Жена удивлённо нас спрашивает: «Вы чего, там в цирке были, что ли?». А муж ей на полном серьёзе отвечает: «Ты знаешь, если не смеяться, то можно просто чокнуться». Смеялись над всем. Тому, что на самом деле было очень страшным, потом даёшь такую оценку, что всё превращается в анекдот.

Со мной тоже случались такие истории. Снайперы — ребята особенные, определённого склада ума. Однажды, когда меня убивали, наши смеялись от души! Как-то я залез в кирпичную кладку. И вдруг с той стороны снайпер начинает эту кладку разбивать! При этом откровенно надо мной издевался. Знал, что я никуда не денусь. Если встану, чтоб хотя бы на землю упасть, он меня тут же снимает. Если пойду хоть в одну, хоть в другую сторону — он тоже меня снимает. «Дух» знал, что я снайпер, и был уверен, что я попался. По кирпичику кладку сшибает. Развлекается… В этот момент один из наших выходит посмотреть, кто там из снайперской винтовки лупит? Видит, что по мне бьют словно в тире. Посмеялся от души. Потом мне говорил: «Вижу, как ты за кладкой сидишь, весь скрючился… Как ты смог там уместиться? Кладка-то всего четыре кирпича в высоту!». Он сначала посмеялся надо мной, скрюченным, а потом «духовского» снайпера снял. Получается, жизнь мне спас…

Был у меня очень интересный случай, он даже на видео снят. Уже священником я приехали в одну бригаду. Там командиром разведроты был Роман Щетнев. Он из Сергиевого Посада, Герой России. Я от его мамы письмо привёз и передачку. Мы разговорились и засиделись. Уходил я от него уже поздно вечером. И он дал мне сопровождающего. На всякий случай, чтобы «духи» меня не утащили. Между разведкой и основной частью бригады перешеек небольшой был. На разных горках они находились. При желании можно было кого-нибудь в этом месте захватить.

Смотрю: парень, который меня сопровождает, вроде снайпер. С винтовкой идёт. Надо, думаю, разговор с ним завязать. Спрашиваю: «Слушай, ты снайпер?». Он: «Да». — «Давно?». — «Ну да…». — «А ты по какой системе работаешь?». Он: «В смысле, по какой системе?». Я: «Ты по тысячной работаешь?». Он: «А что такое тысячная?». Я: «Ты что, тысячную не знаешь?!. Может, работаешь по шкале? Или по навыку?». Вижу — парень в ступор впал, как будто я с ним разговариваю на языке высшей математики. Говорю: «Так, боец, я понял! Завтра мы с тобой встречаемся, и я с тобой начинаю работать». Получается, ему просто вручили снайперскую винтовку, и он, как мог, так с неё и стрелял. На тот период — конец девяностых — начало двухтысячных — какие там были специалисты!

На следующий день мы вышли с ним на горочку. У меня с собой была видеокамера. Я её одному офицеру отдал и говорю: «Мы тут с бойцом уединимся». Он: «Пожалуйста, не вопрос. А почему именно здесь?». Я: «Хочу ему кое-что объяснить. А здесь сектор большой».

Начинаю бойцу объяснять, что такое тысячная, как по тысячной работать, что такое постоянные величины. Например, у дома одноэтажного высота такая-то, по ней расстояние до дома можно вычислить. Вон там столб телеграфный стоит, вон там — вышка высоковольтная. Для бойца это настоящее открытие было! Говорю: «Смотри, вон внизу селение. Человека видишь?» Он смотрит в прицел: «Вижу». Я: «Как думаешь, какое до него расстояние?». Он: «Метров пятьсот». Я: «Подставь его под планку. Берём средний рост сто шестьдесят пять сантиметров и вычисляем расстояние». Боец с удивлением поправляется: «Оказывается не пятьсот, а семьсот двадцать метров! Это же так точно!». Я: «Давай, столб теперь бери». Он: «До столба три километра двести метров». Я: «О-о, лучше дело пошло».

Объяснил ему кое-какие нюансы из личного опыта — как перепады температурные и ветровые определять хотя бы по внешним признакам. Если речь идёт о горах, там вообще свои условия. Он: «Ничего себе! Я этого не знал! Меня отпустили всего на два часа. Можно я тут ещё немного посижу? Сам себе расстояния до ориентиров попишу». А офицер всё это, оказывается, на камеру снимал! Говорит мне: «Я ребятам обязательно покажу, как батюшка бойцов стрелять учит!».

После Чечни я вернулся в Троице-Сергиеву лавру и пришёл к отцу Кириллу на исповедь. Исповедовался я подробно. Отец Кирилл меня в конце спрашивает: «Может, ты чего-нибудь Богу обещал?». — «Да вроде не обещал…». — «А ты подумай, вспомни». Думал, думал… Вспомнил: «Да, да! Обещал храм построить». — «Какой храм?». — «Обыкновенный храм. Участвовать буду или даже сам строить буду». Он говорит: «Да нет! Представь себе — построишь ты храм. Дальше что?». — «Батюшка там служить будет». — «А где ты этого батюшку найдёшь?». — «Не знаю. А что же делать?». — «Храм надо строить у себя в душе. Вот когда храм в душе у себя построишь, вот тогда можно и деревянный строить. А если построишь храм без батюшки, так там овощехранилище будет, может танцы будут. Мы же всё это уже проходили». — «Наверное, да…».

На прощание я попросил у отца Кирилла благословения на возвращение в Чечню. Тот ответил: «Оставайся здесь, твоя война закончилась». — «Батюшка, это невозможно! Я ведь единственный снайпер у себя в бригаде». Короче, в тот раз батюшку я не послушался.

В Чечне по дороге в свою часть я в первый же день подорвался на мине. После госпиталя приехал к отцу Кириллу. Он мне говорит: «Сбежать хотел? Теперь ты понял, что как военного тебя убили?». И это было истинной правдой. После подрыва у меня была такая продолжительная остановка сердца, после которой обратно люди уже не возвращаются. Я понял, что выжил только молитвами отца Кирилла. И на этот раз уже окончательно остался в Лавре.

Вот так отец Кирилл и дал мне направление на священство. Поначалу я сопротивлялся. Я вообще не считал себя достойным быть священником! А отец Кирилл мне говорит: «Знаешь, сколько нас с войны в Лавру в 1946 году пришло? Около двух тысяч! Что ж мы были все грешники такие, что ли, что не должны были заходить сюда? Война, когда ты защищаешь отечество, — это жертвенный подвиг. У нас ведь половина святых — военные». Я ему говорю: «Батюшка, вы посмотрите на меня! Какой из меня священник? Мне человеку в морду дать — никаких проблем, а вы мне говорите, чтобы я с любовью относился. Это не моё. Да и монахом я не хочу быть! Хочу, чтобы семья у меня была». Он: «Придёшь к этому. Когда-нибудь». Посмеялся я. Отец Кирилл: «Нельзя смеяться над старцами. Обещанное Богу надо исполнять». Вот в таком ключе он меня вёл, вёл, вёл… Однажды говорит: «Ты подумай! Ребят своих погибших помнишь?». — «Конечно, лицо каждого помню. Это же не забывается». — «А вот теперь ты скажи: кто будет за них молиться? Ну, родственники — за одного, за двух. А вот так, чтобы за всех? А о здравии, чтобы другие не погибли, кто будет молиться? Вот ты становись священником и молись!». Говорю: «Ладно, я подумаю».

Но мысли мне уже другие стали приходить в голову. Думал: правда ведь, священником хорошо быть. Действительно, кто кроме меня будет молиться за ребят? Кому ещё это нужно? Однажды ночью внезапно проснулся. Лежу, вспоминаю, как к нам батюшка на войну приезжал. Такой подъём духовный был! Всем мы ему очень сильно обрадовались. Почувствовали себя неуязвимыми. А если я стану священником, то снова в армию вернусь! Мне же проще, я ведь сам служил. Думаю: «Вот, точно! Можно совместить два в одном — и священник, и военный». Вот так я для себя внутри этот вопрос и решил. Всё сразу встало на свои места. Пришёл к отцу Кириллу и говорю ему: «Батюшка, я готов!».

Но была ещё одна проблема. Священником может стать или принявший монашеский постриг, или уже семейный человек. Я хотел, чтобы у меня была семья. Но ведь жил я Лавре! Где я здесь себе жену найду? Однажды отец Кирилл мне говорит: «Скоро Рождество. А на Рождество случаются чудеса!». На Рождество 1999 года на большую колокольню Лавры, где я подвизался звонарём, пришли студентки регентского отделения семинарии — петь колядки. Одна из них, Елена, и стала моей женой.

Уволился я из армии в 1998 году, а рукоположили меня в 1999-м. Надо вспомнить, что это были за годы… Неразбериха. Я два с половиной года числился на излечении после тяжёлой контузии. Долго не могли меня уволить. После рукоположения я остался в Сергиевом Посаде.

Во время Второй чеченской военной кампании я много раз был в Чечне уже священником. Но это предмет уже другого рассказа…

Штурм Грозного. Университет

В январе 1995 года после штурма здания университета в Грозном офицеры-десантники Александр Пегишев и Александр Думчиков остались лежать на площади с пятью ранениями на двоих. До своих было всего-то несколько десятков метров. Но каким огромным это расстояние может оказаться… Почти сутки провели они в летнем камуфляже на промёрзшем асфальте. Но не только не дали «духам» себя убить или взять в плен, но и отбили все атаки.

Боевые товарищи, после неоднократных безуспешных попыток вытащить двух своих офицеров, отчаялись и мысленно их уже похоронили. Но вопреки всему два Александра выжили и сами вышли к своим. О том, что именно помогло офицерам-десантникам спастись от верной смерти, этот рассказ…

Краткая биографическая справка

Герой России полковник Пегишев Александр Игоревич родился 2 октября 1962 года в селе Сальник Калиновского района Винницкой области Украины. После окончания средней школы поступил в Винницкий медицинский институт, но учился там только год.

В Вооружённые силы СССР призван на службу в ноябре 1980 года. Проходил срочную службу в воздушно-десантных частях в Сибири, стал командиром отделения. В 1982 году поступил в Ленинградское высшее общевойсковое командное училище, успешно окончив его в 1986 году.

После окончания училища командовал взводом, был заместителем командира и командиром роты, помощником начальника разведки бригады ВДВ. Участвовал в боевых действиях в Афганистане, в локализации межнациональных конфликтов в Алма-Ате, Ереване, Нагорном Карабахе, Баку, Тбилиси.

В боевых действиях в период первой чеченской войны участвовал с декабря 1994 года. Всего провел в боях в Чечне 4 месяца. Указом Президента Российской Федерации от 1 апреля 1995 года за мужество и героизм, проявленные при выполнении воинского долга, майору Пегишеву Александру Игоревичу присвоено звание Героя Российской Федерации с вручением медали «Золотая Звезда».

После длительного лечения от последствий тяжёлых ранений продолжил службу в рядах Вооружённых сил. Окончил Военную академию имени М. В. Фрунзе и Академию государственной службы при Президенте России. Служил в Главном штабе ВДВ.

В настоящее время полковник А.И. Пегишев уволен в запас. Является председателем Союза Героев Российской Федерации.

Герой России подполковник Александр Павлович Думчиков родился 16 июня 1973 года в городе Макеевка Донецкой области Украинской ССР. После окончания средней школы в 1994 году окончил Рязанское военное воздушно-десантное командное училище. С августа 1994 года служил в 21-й отдельной воздушно-десантной бригаде ВДВ (Ставропольский край) в должности командира разведывательного взвода.

За мужество и героизм, проявленные при штурме Грозного в январе 1995 года, Указом Президента Российской Федерации от 15 мая 1995 года лейтенанту Думчикову Александру Павловичу присвоено звание Героя Российской Федерации с вручением медали «Золотая Звезда».

До 1996 года проходил лечение после тяжёлых ранений. С 1996 года — заместитель начальника штаба воздушно-десантного батальона. В 1998 году из-за последствий ранений вынужден оставить службу в десанте. В 2001 году окончил Военный Университет. Подполковник А.П. Думчиков проходил службу в должности юрисконсульта Военной академии Генерального Штаба. В 2009 году уволен в запас.

Работает юристом в одной из девелоперских фирм. Живёт в Москве.

Награждён медалями.

Рассказывает Герой России полковник Александр Игоревич Пегишев:

— В 1994 году я служил в 21-й отдельной воздушно-десантной бригаде ВДВ в должности помощника начальника разведки. Разведка состояла из ста сорока человека: разведрота, разведотделение и три разведвзвода.

Приказ убыть в командировку поступил в самом начале декабря 1994 года. Шли в Чечню без брони, на грузовых машинах. С нами была приданная разведрота 234-го парашютно-десантного полка из Пскова. Командовал ей капитан Юрий Иванович Никитич (8 января 1995 года погиб в Грозном. Посмертно присвоено звание Героя России. — Ред.). Были ещё три танка из Чебаркульской учебки. Задачу нам поставили простую: как можно быстрее подойти к Грозному.

В город мы вошли в ночь с 31 декабря на 1 января, так что праздновать Новый год нам не пришлось. Да и не было никакого желания… Входили мы в Грозный с запада в составе группировки, которой с 3 января стал командовать генерал-майор Иван Ильич Бабичев. Общая задача была как можно быстрее углубляться в город в сторону центра.

В пригороде Грозного разведке бригады поставили задачу: обеспечить проход своего передового батальона к центру. Стали осматривать и прочёсывать пригородные дачи. И на самой окраине вышли к трём ещё дымящимся нашим танкам. Зрелище страшное: рядом с танками — пробитые пулями и осколками тела погибших танкистов и резкий приторный запах обгоревшего мяса и резины…

Вошли уже в сам город. Впереди на перекрёстке — кирпичный дом с рестораном с разбитыми витринами на первом этаже, отличное место для засады! Я оставил бойцов, а сам пошёл к дому вдвоём со старшиной роты, прапорщиком Валерой Чекалиным. Вдоль дома мы подошли вплотную и одновременно с ним влетели внутрь через витринные проёмы. И попали прямо гущу боевиков!.. Было их с десяток… Кто-то из «духов» стреляет, кто-то за столиками сидит, магазины патронами снаряжает. Что было дальше, помню смутно: мелькали фигуры, вспышки, грохот, крики. Одна картина до сих пор стоит перед глазами: почти в упор я бью «духа» из автомата, вижу, как пули одежду рвут! А он всё не падает и продолжает идти на меня…

Не знаю как, но нутром я почувствовал, что чечены засели и на втором этаже. Рванули по лестнице вверх. А навстречу с криком «русские!..» «духи» летят! Ударили по ним из автоматов, в которых почти сразу кончились патроны. Бросили бесполезные уже автоматы и схватились с ножами врукопашную. А это такой ужас, что вообще вспоминать страшно… Но в голове билась одна мысль — это враги, их надо убить как можно больше. И только уже после боя, когда мы пришли в себя, то осознали с Валерой, что нас-то было всего двое, а боевиков — намного больше…

Мы продвигались по Грозному почти без потерь — одна из главных задач тогда была беречь солдат. Почти сразу поняли тактику «духов»: они стреляют из окон верхних этажей. Поэтому в ответ сразу появилась своя тактика: когда подходим к очередной многоэтажке, молодые солдаты стреляют по окнам, не дают «духам» высунуться, а офицеры и старослужащие врываются в дом и снизу штурмуют его.

1 января мы подошли к стадиону и ресторану «Терек». После перегруппировки первый заместитель командующего Воздушно-десантными войсками генерал-майор Чиндаров поставил задачу: по двум улицам — Карла Маркса и Розы Люксембург — выйти на рубеж железной дороги. На острие наступления оказались 2-я рота капитана Алексея Тараскина и моя разведрота. С рассветом за нами должны были подтянуться пехота и танки.

Так получилось, что наши две разведроты оторвались от остальных. Мы и сами не ожидали, что так быстро пойдём, ведь боевого опыта ни у меня, ни у подчинённых практически никакого не было. Результатом этого было то, что мы продвинулись так глубоко, что сами просто обалдели! Оказались почти на площади перед дворцом Дудаева. (Нашлись некоторые деятели, которые не проводили зачистку своих зданий и улиц, а продуманно пропустили нас вперёд. А потом они шли за нами и, как я слышал в эфире, докладывали командованию обо всех тех подвигах, которые они якобы совершили: кого мы сожгли и кого мы завалили, про тех и докладывали как о своих делах. Потом они совершили прыжок на сто метров влево, засели в какой-то школе — и оттуда их было просто не выковырять никак!)

С левой стороны от нас действовали разведбат 58-й армии, дальше — морские пехотинцы-балтийцы. Закрепились в двух пятиэтажках. Рядом двенадцатиэтажка прямо напротив здания университета, напротив которого располагался дворец Дудаева. Из университета «духи» простреливали всю площадь. Начались затяжные позиционные бои.

Надо было всё продумать: как действовать в сложившейся ситуации, чтобы и «духов» убить как можно больше и своих потерь избежать. «Убить» — страшное слово, но это война, а задача солдата на войне — убить как можно больше врагов. И все это именно так и понимали.

Вот что мы придумали: в соседнем здании организовали склад боеприпасов, который тщательно охраняли. Беру с собой самых опытных парней, идём к складу. Там снаряжаем магазины, ленты для пулемётов и броском входим в двенадцатиэтажку. А окна у неё расположены как раз напротив окон университета, расстояние несколько десятков метров. Скрытно занимаем позиции и по команде бьём из всего, что есть, по окнам университета. Минут через тридцать-сорок, когда расстреляем боекомплект, отходим к себе в пятиэтажки. Но отходим не все: на верхних этажах оставляем снайперов и гранатомётчиков. И как только спрятавшиеся «духи» начинают мелькать в окнах и проломах в стенах, они их уничтожают.

Расстояние было такое, что мы и боевики слышали друг друга. Обменивались «любезностями», иногда специально провоцировали «духов», обзывая их по-всякому. Тот, кто из них не выдерживал и вылезал, получал пулю. И тогда же в ответ на наши крики раздались украинские песни! Так мы впервые столкнулись с тем, что за «духов» воюют наши «братья-славяне», украинские наёмники. Глаза и уши отказывались поверить такому, но, увы, это была реальность.

Так продолжалось довольно долго, почти неделю. Вдруг слышу в эфире свой позывной — «Сторож-3». Передают приказ генерала Чиндарова: зачистить здание университета! Решили штурмовать несколькими группами. Основная, которую вёл я, должна была войти в университет с площади перед дворцом. Отвлекать внимание должна была группа командира роты Алексея Тараскина. Всего нас было двенадцать — три группы по четыре человека.

В ночь с 11 на 12 января в сторону университета ушла группа Тараскина. Со стороны кинотеатра они атаковали охрану на первом этаже. Завязали бой. Чечены сосредоточили огонь и внимание на бойцах Тараскина.

Рассказывает Герой России подполковник Александр Павлович Думчиков:

— План был такой: три группы по четыре человека перед рассветом входят в Университет. За нами идут мотострелки, и мы вместе с ними держим оборону до подхода основных сил.

Мы четверо вошли в здание университета со стороны кинотеатра первыми. «Духи» как раз приходили в себя после артподготовки. Я сразу ушёл в правое крыло. Мы тут же рванули на второй этаж — надо было уничтожить тех «духов», которые из окон вели огонь по штурмовым группам мотострелков. И почти сразу по рации передают команду — отходить! А сделать это было очень непросто… Приказываю младшему сержанту Фадейкину отходить к своим. Он с рядовыми Кордоном и Шевчуком сумели выйти из здания, ведь было ещё темно. И тут вижу у окон снайпера и пулемётчика. Выстрелил из автомата в снайпера, из подствольника — в сторону пулемётчика. Больше они не стреляли…

Рассказывает Герой России полковник Александр Игоревич Пегишев:

— В это время (было половина пятого утра) я со своей группой броском перешёл площадь перед университетом. Тут же появились потери: упал и остался лежать на дороге один боец… Второго ранили, когда мы сосредотачивались у стены.

Как только стрельба утихла, мы внезапно для боевиков влетели на первый этаж через главный вход! Сопротивление чеченов было отчаянным и яростным! Стреляли по нам метров с тридцати! Хотя в первый момент они вроде дрогнули и стали отходить вверх по лестнице. Мы — за ними на второй этаж! Но они очухались и стали теснить нас обратно. Рвутся гранаты, грохот очередей… Всё заволокло пылью и дымом, в двух метрах ничего не видно. А тут ещё по школе за университетом ударили миномёты. И боевики из этой школы бросились в университет… Оказалось, что они были соединены подземными ходами. «Духи» лезли из всех щелей, их было в разы больше, чем нас.

Вдруг команда: «Срочно отходить! Сейчас по зданию начнут долбить артиллерия и авиация!». Я не поверил, попросил повторить. Подтвердили. Я снова не поверил (а вдруг это «духи» балуют, как до этого не раз бывало). Говорю связисту: «Назови первую и последнюю букву своей фамилии». Ответил правильно. Даю своим команду отходить, сам остался прикрывать отход.

Боевики били по отходящим и из окон самого университета, и из развалин соседнего дома. Нашим при отходе надо было пройти не более ста метров. Каким огромным на войне это расстояние может казаться!..

Я стал бить из автомата по окнам, чтобы хоть как-то затруднить «духам» возможность прицельно стрелять. В горячке не сразу почувствовал, что получил одну пулю в колено, другую — в бедро. Почти сразу пришло страшное осознание: ранен, бойцы уже далеко, я остался один… Свои-то пока добегут, пока разберутся, пока попробуют что-то предпринять. А «духи» — вот они, рядом. Двигаться быстро не могу, боль в ноге дикая. В любой момент могут обнаружить: или просто сразу убьют, или будут пытаться взять в плен… И тут же для себя решил: живым не сдамся. Пока есть патроны, буду стрелять… А там — как Бог даст.

Боевики стрелять перестали, значит, наши благополучно добрались до своих. По мне тоже пока не стреляли. Ведь вокруг меня обломки бетона, кирпич битый, не сразу меня заметишь. Но долго оставаться я здесь не мог, надо было что-то решать. И тут я вспомнил своего преподавателя из военного училища. Он прошёл Афган и часто нам повторял: «Самое страшное — это бездействие. Не знаешь, что делать, — зарывайся!».

Смотрю: рядом лунка от разрыва миномётной мины. Залез туда и стал зарываться. У меня был только кусок штык-ножа и маленький огрызок от магазина, которыми и копал мёрзлую землю. Руки — разбиты в хлам… Вгрызся вроде, чуть-чуть очухался. Но тут начался обещанный командованием массированный артиллерийский и бомбовый удар! Кто был под таким огнём, тот меня поймёт… Всё свистит, орёт, гул стоит такой, что не слышишь вздоха своего. Жду, когда обстрел прекратится. А продолжался он больше часа…

Как и следовало ожидать, меня заметили «духи». Поняли, что ранен, и решили взять живым. Но ничего у них не вышло: двоих я убил, одного ранил.

Рассказывает Герой России подполковник Александр Павлович Думчиков:

— Когда наши откатились, я кое-как спустился со второго этажа на первый, забрался в какую-то подсобку. Через некоторое время стало понятно, что кругом «духи». Слышу призыв к молитве, и под «аллах акбар» они полезли из всех щелей! Дальше сидеть не было никакого смысла. Выстрелил в гранатомётчика и вывалился из окна на площадь… До своих было всего метров сто. Но били с трёх сторон, улицу было никак не перебежать.

Удар по ноге. Понимаю: так, попали в меня, ранили… Но движение продолжаю, потому что всё равно надо в какое-то укрытие забираться. Добежал до угла, упал, отстреливаюсь… И в это время получаю ранение в правую руку. По мне стреляют, а я сам стрелять уже не могу! Тут в лопатку удар, меня аж откинуло — получил ещё и ранение в спину.

Нашёл лист железа, на себя его натягиваю, под листом вероятность попадания в меня меньше. Пусть думают, что я убит. И тут стрельба прекратилась… Начинаю думать, что делать дальше… Горлом кровь идёт. Может, пробито лёгкое?.. Прислушался — хрипа вроде нет. Уже легче! Смотрю дальше — на ноге явный перелом, на правом локте шматок мяса висит. (Тут прежде всего надо промедол вколоть и перевязать раны. Но когда я раскладывал промедол по карманам, то делал это правой рукой. Соответственно, правой рукой его и надо доставать. Это сейчас я могу посоветовать раскладывать промедол так, чтобы он был доступен и для одной руки, и для другой.)

Правой рукой двинуть вообще не могу, а левой дотянуться тяжело. Всё-таки как-то срезал бронежилет, дотянулся левой до кармана, достал промедол, сразу достал гранаты. Никакое другое оружие одной рукой я использовать не мог: ни из автомата стрелять, ни из подствольника, ни тем более — отбиваться ножом. Кое-как перетянул колено, бедро. В это время слышу — свистит кто-то.

Рассказывает Герой России полковник Александр Игоревич Пегишев:

— Вижу — ещё один наш вываливается из полуподвального помещения спортзала метрах в тридцати от меня. Упал, не шевелится. По нему — кинжальный огонь трассирующими. Асфальт вокруг горит!.. Свистнул, кричу: «Если меня слышишь — пошевели рукой». Шевелит, значит живой. Кричу ему: «Притворись убитым, замри!..». Вроде замер. И «духи», похоже, решили, что добили его, стрелять туда перестали. Зато с новой силой ударили по мне…

Стемнело. Заковылял в сторону раненого. Схватил, за что получилось, и рванул обратно. Запнулся за что-то, упал. И в этот момент прямо над головой прошла очередь… Броском до ямы. Упали на дно — вроде здесь пули не достают. Перевязал раненого нормально, кровь у него уже не так течёт. Уже лучше…

Стали задавать друг другу вопросы. Оказался лейтенантом Думчиковым Александром Павловичем, командиром взвода из роты Тараскина.

Мы всё-таки ждали, что будет повторная атака и наши за нами придут. Самим вдвоём выйти нереально: у Сани кость на ноге перебита, правая рука прострелена и двойное ранение в спину. У меня — сквозное ранение бедра левой ноги. Лежим в общей луже крови, где чья — непонятно. Поделились промедолом, вкололи. Посчитали: на двоих шестнадцать сигарет и восемь спичек. Но хоть было чем стрелять: пятнадцать магазинов у меня, в россыпуху патроны, были гранаты к подствольнику. И шесть гранат Ф-1…

Тут вроде со стороны дома хруст стекла послышался! Взял пару магазинов и пополз к углу. Уже слышу голоса — значит, точно «духи» подходят со стороны переулка! Выхожу из-за угла и говорю: «Здравствуйте!». И сразу положил их всех в упор. Но на помощь им бросилась ещё одна группа! Одна пуля пробивает мне воротник, проходит вдоль бронежилета и разбивает гранату Ф-1 в снаряжённом состоянии. Ещё одна попала в палец и выбила автомат — он улетел, как пропеллер. (За ним пришлось ползти, а потом штык-ножом отравнивать, чтобы хоть как-то затвор двигался.) Но вроде отбился и вернулся снова в яму к Думчикову.

Команды нашим на повторный штурм так и не было — ждали прекращения артобстрела, чтобы вернуться за нами. Они видели, что мы на площади остались одни. В какой-то момент даже попытались задымить всё вокруг, чтобы нас дымом закрыть. Но ветер дул в обратную сторону, поэтому перебежать в жиденьком дыму вариантов не было: и справа, и слева нас держали на прицеле. Завалить нас могли раз сто шестьдесят…

Потом мы снова ждали своих, потом опять отстреливались. Близко «духи» уже не подходили, видно, хватило им боя в переулке. Но патронов-то у нас совсем не осталось! Ведь когда есть чем стрелять, можно и на спусковой понажимать. А когда нечем, хоть караул кричи. Только по одной гранате на каждого осталось — мало ли что… Мы были уже ко всему готовы… В какой-то момент руки подняли, помахали нашим: мол, живы, здоровы! А они это поняли, что мы с ними попрощались…

С момента отхода из здания университета прошло больше двенадцати часов. Когда шли в атаку, бежать налегке было хорошо: в летнем камуфляже, в бронежилете, в разгрузке. А тут температура минусовая… Лежать дальше не было смысла, и было принято единственное правильное решение — всё-таки пытаться выходить самим.

Но как идти, если я даже встать уже не могу, кровь ведь подтекала постоянно! А у Сашки вариантов идти вообще не было — пробиты рука, нога и спина. Он сознание терял постоянно, засыпать пытался. Как могли, друг друга подбадривали. Стали друг другу дурацкие вопросы задавать: что ты не успел в этой жизни? Он: «Знаешь, девчонка в Рязани осталась. Если не приеду, скажет — вот урод, бросил! А ты?». — «У меня жена, две дочери, собака. Так что тут всё нормально. А, вспомнил!.. На «шестёрке» своей поездить не успел. Девять месяцев машину делал. Неужели на ней так и не покатаюсь?!.». Все спрашивают, а что человек в такой момент испытывает? Правильно говорят: кто в армии служил, тот в цирке не смеётся. Там половина юмористы, а другая половина — клоуны. Так что спасибо Сане, что и он не давал мне расслабляться, поддерживал. И я старался, как мог. Сжав зубы, дождались темноты…

Рассказывает Герой России подполковник Александр Павлович Думчиков:

— Мне Саша говорит: «Саня, как стемнеет, я тебя — на себя и тихо-спокойно уходим». Он попытался меня поднять. Но стало понятно, что нести меня практически невозможно: у меня нижняя конечность прострелена, верхняя конечность прострелена, ещё и тело прострелено. Как ни возьми, мне везде больно. Я: «Не, не, Саня!.. Не трожь меня. Идёшь туда сам».

Саша сказал: за мной придут. И ушёл… Но ловлю себя на мысли: я то включаюсь, то отключаюсь, нахожусь в прострации. Ждать дальше смысла не было, ведь окончательно выключиться я мог в любую минуту.

Когда я из окна падал, то часы на браслете — обыкновенные «командирские» — с руки слетели. А у меня примета такая была: пока они со мной, ничего плохого со мной не случится. Где они лежат, я знал, и пополз к месту, где часы лежат. Нахожу часы, там же автомат мой. Цепляю часы на руку — уфф! теперь должно быть всё в порядке. Начинаю автомат за собой тянуть — а он гремит невыносимо… Мне показалось, что слышно за километр! Ведь ночь, тишина… До «духов» всего метров десять-пятнадцать. Думаю: «Услышат, подумают — кто тут шарахается?». Бросил автомат и пополз дальше. Асфальт подо мной разломанный весь. Нахожу, за что зацепиться левой рукой с ножом, подтягиваюсь, нахожу — подтягиваюсь. Вот так и двигаюсь…

Не знаю, сколько полз. Вдруг слышу: у-у-у-у-у!.. Это на меня прёт танк! Еле-еле от него увернулся. А танкисты ещё и из пушки по «духам» несколько раз выстрелили. Но слышал я только первый выстрел — оказался на линии огня, сразу почти оглох и потерял сознание. Очнулся — танка не вижу… Ползу дальше, кричу: «Танкисты, я здесь, я свой. Сюда!». Но это мне кажется, что я кричу, — бормочу еле-еле, наверное. Вдруг слышу Тараскина Алексея Егоровича, командира роты: «Саня, ты?!.». Я: «Да!». Оказалось, что я всё-таки дополз до своих…

Рассказывает Герой России полковник Александр Игоревич Пегишев:

— Выходить ночью — на своих полусонных можно нарваться. Обидно было бы, если бы после всего пережитого свои застрелили, поэтому важно было выйти, когда караулы спят. Причём не только «духовские», но и наши. Самый сон — с четырёх до пяти утра. Минут пятнадцать перед броском я разминал колени, щипал, тыкал штык-ножичком, чтобы ноги задвигались.

До наших было недалеко. Броском выскочил на нашу территорию! Там пехота спит. Перекрестился, разбудил бойцов прикладом. Говорю: «Парни, Сашка Думчиков на площади в ямке лежит, офицер. Не дайте туда «духам» подойти!». Ребята молодцы — обстреливали площадь как надо. Никому действительно подойти не дали.

Сам я пошёл к своим. Вижу: у подъезда горит костёр, вокруг него мои разведчики сидят. Оказывается, они нас уже похоронили. По рюмочке за нас выпили, помянули — типа, хорошие ребята были… Подхожу: «Где Тараскин?». — «А ты кто такой, чего тебе надо?». Автомат в толпу швырнул, кому-то в лоб попал. Лёха Тараскин прибежал. Я: «Там слева Думчиков. С нашей стороны три пехотинца и один пулемётчик не дают «духам» к нему подойти. Иди, вытаскивай Саню».

Тараскин забирает у пехоты последний танк, и они выезжают на треклятую площадь. Правда, Думчикова чуть этим танком не переехали… Но обошлось. Наши такую на площади войну устроили, что неба было мало и земли! И в ответ поднялся шквал огня! Но я финала этого «концерта» уже не слышал. Как зашёл в подъезд, так почти сразу и вырубился.

Очнулся. Вижу: подполковник Маслов, наш «док», ковыряет у меня в ноге плоскогубцами и ножичком — пулю и осколок вытаскивает. И делает это просто-напросто вживую. Дальше — простая «анестезия»: один его помощник на правой руке у меня сидит, другой — на левой. Стакан водки дали и продолжили операцию… обработанными в спирте шомполом, плоскогубцами, ножичком. Потом чуть помазали йодом — и всё нормально. От госпитализации я отказался.

Мы долго просидели в пятиэтажке, пока наше руководство решения принимало. Бегать я не мог, поэтому ещё почти три недели по вечерам приходилось за снайпера работать. Очень «урожайные» были деньки…

И вот в один из таких дней командир огнемётного взвода, я и старшина разведроты, Валера Чекалин, с двумя огнемётами вышли на площадь. Надо было убрать снайпера из двенадцатиэтажки: он там на одиннадцатом этаже сидел. Командир огнемётного взвода стреляет — промазал!.. Валера тянет на себя второй огнемёт, а я — на себя. Спрашиваю: «Ты из него стрелял хоть раз?». Он: «Вот и хочу стрельнуть!». Пули вовсю свистят, а тут два придурка стоят и друг у друга огнемёт отнимают. Я сориентировал его, и Валера «вложил» как надо — с этого одиннадцатого этажа даже диваны на улицу повылетели.

Довольные, мы возвращаемся обратно, на свою территорию. Я выхожу из-за угла здания и тут выстрел танка — я попадаю под струю огня!.. Делаю кульбит метров в шесть, кровища из ноздрей, из ушей хлыщет… Валера меня по щеке хлопает — убили?.. Убить не убили, но мясо у меня от костей отслоилось… Только после этого меня отправили в госпиталь. Надолго… А свои меня в погибшие уже второй раз записали, даже матери об этом сообщили. И к званию Героя России представили посмертно. Но я опять остался живой…

То, что мы с Думчиковым выжили, — это настоящее чудо! Я крещёный, но как-то до войны не придавал этому особого значения. Уже потом я узнал, что пока я спал перед атакой, Валера Чекалин мне в левый карман крестик освящённый положил и в правый крестик положил. И когда мы с Думчиковым из этого кромешного ада выползли, Валера мне говорит: «Обещай мне, что когда вернёмся, то на следующий день пойдём в церковь!».

Я считаю себя верующим, православным. Радуюсь тому, что участвую в строительстве храма в честь святого Пророка Илии, небесного покровителя десантников, в станице Александровская Ставропольского края. Только вера православная может объединить и спасти Россию!

Бой в городе

Рассказывает офицер Н.:

— На брюхе, как учили в военной школе, мы подползли к гаражам и залегли между двумя из них. Нам повезло — рядом стояли скамейки. Мы с командиром взвода под одну скамейку, на которую падала тень от крыши гаража, и заползли. Бойцов тоже укрыли в полностью затемнённом месте. Плюсом было то, мы были в КЗСах (костюм защитный сетчатый. — Ред.), а они свет вообще не отражают.

Перед нами — дом из трёх подъездов. По бокам подъезды четырёхэтажные, а средний — пятиэтажный и ещё с надстройкой сверху. На самом верху — слуховое чердачное окно, где сидел «духовский» снайпер. Оттуда он контролировал весь квартал.

Мы с командиром ещё раз определились по подъездам: кто куда идёт. Изначально я должен был идти в центральный подъезд. Но он в последний момент мне говорит: «Первым пойдёшь ты. Ты молодой, зелёный. А я тебя прикрою». Я: «Командир, как скажешь — так и будет».

Как только всё окончательно решили, я своих бойцов подтянул к себе, а он вернулся за здание гаража. Почти сразу по радиостанции я услышал: «Салют, залп!». Это командир передал в эфир команду на штурм. Тут же я со своей группой рванул вперёд, и мы пулей залетели в левый подъезд. До него было всего метров пятнадцать-двадцать. Командир должен был идти следом в средний подъезд. И у нас была такая договорённость: через два часа, что бы ни случилось, мы начинаем идти навстречу друг другу. То есть либо мы прорываемся в средний подъезд, либо они — в наш левый.

Дом оказался, как сегодня говорят, элитным. Высокие потолки, на полу — дубовый паркет. В некоторых квартирах паркет был вообще с инкрустированными гербами на полу. Мы даже в музеях такого не видели. Похоже, жили в нём доме какие-то партийные шишки. Он не был сильно разрушен, даже не все стёкла были выбиты. Его особо не обстреливали, и из него в нас почти не стреляли.

Как потом выяснилось, в нём в основном находились люди, которые проходили обучение снайперскому делу. Мало того, что в каждом подъезде этого дома были два выхода. Рядом с домом как раз между гаражами стояла будочка, похожая на туалет. А на самом деле это был выход из подземного хода. Определи это мы позже, когда из этой будочки на наших глазах афганские моджахеды полезли…

Это же был центр города, где подвалы домов представляли собой бомбоубежища. Ведь в советское время строилось всё как положено: с дверями металлическими, с корабельными запорами на них. Подвалы эти были соединены разветвлённой системой подземных ходов. Поэтому и стоял этот дом такой, спокойный и ухоженный.

Тактика штурма у меня была отработана заранее, бойцы заинструктированы. Мы пулей, что было сил, по лестнице взбежали на самый верх. В скоротечном бою самое главное — внезапность и скорость. Влетели на площадку четвёртого этажа — ни одного выстрела ещё не было сделано не только у нас, но даже во всём квартале.

С момента начала штурма не прошло и минуты. По большому счёту, по команде: «Салют, залп!» вся рота одновременно должна была ринуться вперёд. Но этого почему-то не произошло, в дом ворвались мы одни…

Мы — на площадке четвёртого этажа, на каждом этаже по три квартиры. Бойцы были заранее распределены по парам — по одной на каждую квартиру. Мы начинаем втихую квартиры проверять, стараясь произвести как можно меньше шума. На четвёртом этаже нам повезло, квартиры оказались пустые.

Одна из сложностей боя в городе, тем более имея на вооружении оружие калибра 5.45, состоит в том, что ты сам себя можешь рикошетом положить. Другая состоит в том, что мы не такие мамонты, чтобы на себе нести нескончаемое количество боеприпасов. Поэтому у каждого было максимум четыре гранаты.

В такой ситуации обостряются все чувства. Проявляется какая-то особая интуиция. Я, например, когда открывал дверь, то чувствовал особым чутьём, есть кто-то внутри или нет. Как это можно объяснить, я не знаю.

Четвёртый этаж свободен. Но на лестничной площадке — лестница вверх и люк на чердак! Оставляю двоих, чтобы они эту лестницу держали. А мы пошли зачищать нижние этажи.

На третьем этаже две квартиры — пустые. В третьей были боевики. Двойка остаётся работать в этой квартире. Мы спускаемся на второй этаж. На третьем этаже парни быстро всех положили. Во-первых, мы взяли их сонными. И ещё нам показалось, что они были под кайфом — то ли обкуренные, то ли обколотые. Задача состояла в том, чтобы как можно быстрее прочесать весь подъезд и сделать так, чтобы в нём никого из боевиков в живых не осталось. А чем больше времени мы даём им на раскачку, тем нам хуже.

Вошли на второй этаж. И тут уже завязался бой! Бросаем гранату, её отфутболивают обратно! Огонь, стрельба, крики… Но внезапность и скорость сделали своё дело, «духи» очухаться не успели. Минут через пятнадцать-двадцать мы контролировали уже весь подъезд. Осмотрелись: все живы и относительно целы…

Одного бойца оставляю на первом этаже контролировать выходы из подъезда. Подъезд ведь проходной: выходит и во двор, откуда мы влетели, и на широкий проспект. Сами мы ещё раз проверили квартиры. Но никого, кто мог бы быть для нас опасен, в подъезде уже не осталось.

Была только одна проблема — чердак. Тут меня вызывают на четвёртый этаж — как и следовало ожидать, нас стали с этого чердака беспокоить. Открывается люк, и время от времени из него то гранатку кинут, то стрельнут. А как их оттуда выкурить? С вертикальной лестницы, что ли? Но для начала мы нашли какие-то доски и швабру и выбили сам люк. Кинули наверх пару гранат, но результата никого. Всё равно оттуда то стреляют, то гранаты бросают.

А вокруг дома уже вовсю бой идёт, стреляет, гремит… Думаю: «Ну, нормально всё». Я был абсолютно уверен, что командир в центральный подъезд прошёл. Это был специалист высочайшего класса, разведчик ещё с афганским огромным опытом. Смотрю на часы: времени до условленного часа, когда мы должны идти навстречу командиру есть, мы вполне укладываемся. Выставили охранение и решили поподробней осмотреть подъезд.

Мои бойцы в одной из квартир нашли коньяк, икорочку… Причём икорочка была и красная, и чёрная. Мой сержант говорит: «Командир, мы сейчас полянку накроем». Я: «Толя, второй завтрак никто не отменял». Достали банки, открыли штык-ножами. И только я штыком зацепил икру, как в комнату прилетает граната! Все в рассыпную… Начался обстрел.

Оказалось, что стреляли по нам с угла противоположного дома. То ли боевики нас сами заметили, то ли им с чердака передали. Короче, икру доесть так и не удалось.

Тут по нам из пулемёта начали стрелять ещё и с противоположной стороны, с проспекта. Я бойцам: «Уходим в дальние комнаты!». Забегаем в комнату на третьем этаже, она вроде в удалении. В этой комнате стоял газовый баллон с пропаном. Прилетает то ли граната, то ли пуля… Свечение яркое, баллон взрывается и начинает по комнате летать…

А тут ещё с чердака нас снова начинают сверху через люк атаковать. Ясно, что задерживаться тут не резон. В квартирах мы нашли очень много книг Дудаева «Путь к свободе» с фотографией его в генеральском мундире. Я ещё для смеху сказал: «Бойцы, книжки соберите, я их домой увезу». Но они нам очень даже пригодились. Мы книги сложили в кучу на площадке четвёртого этажа и подожгли. Стены горели очень хорошо: сами они сделаны из досок, а сверху — штукатурка. Огонь быстро стал подниматься вверх, чердак загорелся. Наверх пошёл удушливый дым. Боевики оттуда быстренько свалили.

Время прорываться к командиру. Но стены между подъездами каменные. У нас с собой был один гранатомёт «муха». Выстрелили из него в стену — никакого видимого результата. Говорю: «Ищем лом, будем долбить дыру». Начали колотить… Слышу — в ответ стуки пошли. Кто стучит, чего стучит?.. Но чувствую, что явно не наши. Хотя по идее у нас радиомолчание должно было быть, по радио вызываю командира. Он не отвечает… Ну ладно, думаю, мало ли почему он молчит.

Когда дырку пробили, первым делом кинули в неё гранаты. И не ошиблись — оттуда в ответ очередь пулемётная!.. Понятно, что туда хода нет. И что наших в соседнем подъезде нет, я тоже уже понял. А вокруг всё уже капитально горит. Надо что-то делать…

Принимаю решение — уходим через чердак. Ведь если будем долбить стену дальше, то обязательно нарвёмся на пулемёт. «Духи» ведь поняли, что мы ломимся через эту стену, и точно будут нас ждать с другой стороны.

Поднимаемся на чердак. Саму кровлю с левой стороны, которая выходит на проспект, сорвало. Оставшаяся часть крыши полыхает, чердак уже тлеет, всё дымит… А тут ещё получилось, что мы высунулись. И с проспекта нас плотно начинают обстреливать снайперы и пулемётчики. Мы легли на пол. Камуфляж стал тлеть и дымиться. То есть мы начали медленно поджариваться…

А деваться нам особо некуда… Впереди — каменная стена и металлическая дверь с замком гаражным самодельным. Он прикручен на болтах. Взрывать мы его боялись: мы же не знали, что за этой дверью. Я с двумя бойцами — к двери. Остальным: «Пацаны, всем лежать, голову не поднимать». Ведь снайперы и пулемётчики со стороны проспекта били по нам метров с пятидесяти. А уже рассвело, часов шесть утра.

Мы с парнями сложили два штыка, обложили ими гайки, как разводным ключом, и пытаемся болты отвернуть. Сколько возились, не знаю, но очень тяжко болты шли… Руки у бойцов уже пузырями пошли от ожогов, а у меня самого подошва на ботинке сгорела.

Но это всё мелочи по сравнению с тем, что мы всё-таки смогли сорвать болты на замке!.. Аккуратно замок открыли, выглянули на площадку пятого этажа — пусто. Стало ясно, что командира с бойцами в подъезде нет. Ещё слышим, что над нами сверху работает снайпер и пулемёт.

Подъём на чердак в этом подъезде — по обычной лестнице. Сама лестница заварена арматурой. Дальше дверь, к ней приварен замок. А мне замок этот взять нечем! Можно, конечно, гранату повесить. Но по опыту знаю: бесполезно, не поможет.

Проверили квартиры на пятом этаже — чисто. Посадили наблюдателей, чтобы предупредили, если боевики полезут снизу. Но понимаем, что сами ничего особо сделать не можем. Но кое-что всё-таки удалось предпринять. Парни сорвали в квартирах две ванны чугунные, килограммов по восемьдесят каждая. И этими ванными мы заваливаем дверь на чердак! Я понимаю, что пожар вот-вот дойдёт до этого подъезда и снайперу с пулемётчиком надо будет куда-то уходить. А единственный путь отхода мы им ваннами и завалили! Так что выбор им оставлен небольшой: либо прыгать с пятого этажа, либо сгореть заживо… Но у нас самих выбор был практически тот же: или сгореть, или победить «духов», которые были под нами. Мы выбрали второе.

Стали спускать вниз. И уже на четвёртом этаже началась бойня!.. Боевиков там было просто немерено… Но они нас не ждали. Мы свалились им как снег на голову. Они-то были уверены, что крыша под наблюдением. Там у них снайпер, пулемётчик, все работают, всё контролируется. И наше преимущество было ещё в том, что мы шли сверху, и нам, по большому счёту, терять было нечего. Перестрелки шли в упор, дошло до рукопашной… Крики, стоны, стрельба…

А я перед этим с автомата снял подствольный гранатомёт. У меня правая рука ранена, автомат с подствольником тяжело поднимать. Я заклеил стопор на подствольнике, гранату оставил в стволе. Получился одноразовый крупнокалиберный пистолет. И когда у меня закончились патроны и было ясно, что перезарядить я не успею, то я просто выхватил подствольник и выстрелил из него в «духа» в упор. Граната сразу не взрывается, ей надо метров десять пролететь, чтобы встать на боевой взвод. Поэтому она просто пробила в груди у «духа» огромную дырку, и он куда-то улетел…

Я не знаю, сколько времени прошло. Все — и мы, и они — бились насмерть. Боевики ведь тоже поняли, что и им деваться некуда. Мы друг друга рвали, душили, давили… В результате все «духи» остались на своём четвёртом этаже навсегда.

Вниз, на третий этаж, мы пошли сразу же. Но тут нас уже встретили. Ведь до этого «духи» слышали, что на четвёртом что-то происходит: крики, стрельба… Но сунуться наверх побоялись: непонятно, кто там и что там.

Нахрапом взять третий этаж нам не удалось, пришлось откатиться назад. Пожар на крыше в полный рост разыгрался, уже и сам подъезд горит нормально… Но тут произошло непредвиденное: на третьем этаже оказалась какая-то ёмкость с горючим. «Духи» гранату к нам наверх кинули, я её ногой назад «отфутболил», и она попала в квартиру с этой ёмкостью. Слышим хлопок от гранаты, и следом из квартиры вылетает сноп огня!.. Что-то там взорвалось и внизу тут же заполыхал пожар!

Мы снова скатываемся на третий этаж, а там «духи» из квартиры с криками выбегают! На них одежда горит, орут!.. И мы сталкиваемся с ними лоб в лоб!.. До сих пор перед глазами картина стоит: боевик весь в огне бежит на меня! Он стреляет в меня, я — в него. Я в него сразу попал. Он, падая, ещё достреливал, и его очередь так близко прошла, что я её кожей ощутил. У меня карман срезало, но тельняшка осталась целая… И тут у меня клинит автомат, а на меня летит ещё один!.. В ход пошли уже кулаки и магазин от автомата…

Получается, что мы дочистить третий этаж не успеваем. Горит всё уже и здесь. Опять оттягиваемся на четвёртый этаж, на лестницу. Понимаем, что «духам» тоже деваться некуда и им тоже нужна лестница. Вокруг всё полыхает в полный рост. После взрыва на третьем этаже, когда огонь уже открытый пошёл, вокруг загорелось практически всё.

Что делать? Гореть заживо? Собираю ребят и говорю: «Так и так, внизу битый кирпич. Сейчас врываемся на площадку третьего этажа, давим всё, что можно, и тупо выпрыгиваем в окно на лестнице. Выживем — выживем. Не выживем — что делать…». Так и порешили.

Опять волной скатываемся вниз, сметаем всё, что попадается на пути. Первым в окно выпрыгнул я, за мной вроде как выпрыгнули все. Я приземлился удачно: ничего не зацепил, ногу не подвернул.

Оказалось, что выпрыгнули мы прямо на проспект. Открытое место, рядом стоит ларёк «Пиво-воды», металлический. Я закатываюсь под него — тут очередь ларёк насквозь прошивает…

Смотрю вокруг. Подъезд, с которого мы начинали штурм, уже полностью выгорел, осталась только коробка каменная. Говорю своим: «Отходим и забегаем в подъезд». Вбежали, а троих бойцов нет! Говорю: «Толя, принимай командование. Оставайтесь здесь, я возвращаюсь». Только собрался выходить, со стороны двора в подъезд с криком «Командир, меня убили!» залетает Паша.

За шиворот затягиваем его внутрь, видим — он за бок держится. Рвём камуфляж: думаем, что он ранен в спину. А получилось так: у него сумка с гранатами от подствольника во время боя растрепалась и ушла на спину. Мы гранаты обычно на сердце носили: и доставать удобно, и защищают как бронежилет. Ему пуля 5.45 попала в гранату, и он получил такой удар офигенный! Саму гранату расплющило. А вторая пуля у него через сапог прошла и под кожей засела. Как заноза, наружу торчит. Я сначала хотел её вырезать. Но парни мне говорят: «Пусть он ходит с ней, ему она мешать не будет».

Получается, что нет двоих. Спрашиваю: «Паша, где они?». Он: «Они сзади были». Оказалось, что в горячке боя они то ли не туда побежали, то ли их огнём отсекли. Не знаю точно…

Мы с одни бойцом выбегаем наружу. А тут ребята как раз подползают. У одного нога израненная, а у другого рука — в хлам. Мы их только успели в подъезд затащить, как начинается шквальный обстрел со стороны двора, нам во двор просто не высунуться. Свечение вокруг зелёное. Гранаты летают…

Мы оттянулись в глубь подъезда, начали раненым помощь оказывать. А вокруг всё раскалённое: ведь лестницы не бетонные, а каменные. Такое впечатление, что мы находимся на гигантской сковородке. Все стоят, подпрыгивают на месте. Одно хорошо — точно не замёрзнешь.

Воды нет, только спирт во фляжках. Раненым тут же вкололи промедол и дали выпить спирт. Ребята — «под балдой», мы спокойно их перевязывали. Это противошоковое средство командир ещё с Афгана помнил. Во-первых, у раненого циркуляция крови улучшается. Во-вторых, шок болевой проходит. Мы через каждые сорок минут жгуты снимаем и бьём руками по мышцам, чтоб кровь шла. Иначе военная медицина им конечности потом точно отрежет.

Счёт времени к тому моменту я уже потерял. Но дело шло к вечеру, темнело. Мы подсчитали боеприпасы: на десять стволов четырнадцать магазинов, две гранаты в подствольнике, две ручные гранаты и ножи. Вернее, гранаты было три. Но свою я «зажал», её даже не считал. Она была у меня под животом в штанах зашита. Если вдруг наступит момент, то я говорю: «До свидания», выдёргиваю чеку — и всё…

Две гранаты я отдал Толе и говорю: «Храни, раненые на тебе. Если что, то чтобы пацаны в плен не попали, ты их подрываешь». Я знал, что с ними в плену может произойти. И, как это ни страшно осознавать, подорвать их — это было лучшее, что мы могли в такой ситуации для них сделать.

Видим: во дворе у гаражей будка стоит, на сортир похожая. Расстояние до нас — метров пятнадцать-двадцать. И тут из неё самые настоящие афганцы полезли, в характерных шапках «пуштунках»!.. Говорю: «Толя, огонь на поражение!». Он: «Командир, представляешь, что после этого будет, когда «духи» на нас пойдут?». Я: «Понимаю». И мы открываем огонь. Афганцев к тому моменту вылезло уже человек пять. Мы их, как в тире, и положили…

Заскакиваем назад в подъезд. Я: «Ну что, надо прощаться…». Я ведь понимаю, что если сейчас будет контратака, то мы ничего сделать не сможем. Сели мы все дружненько, и я говорю: «Представляете, пацаны, нас посмертно наградят. Ордена дадут». И тут все как заржали, просто истерический смех начался… Это был даже не смех, а гогот какой-то. Поржали немного, стресс спал.

И тут видим: заходят самолёты. Сначала два, они по проспекту чем-то отработали. Потом один идёт на боевой разворот. А я сижу, смотрю на него (сверху открыто всё, крыша-то сгорела) и говорю: «Сейчас по нам жахнет!». Хорошо, что у него бомб было только на два захода — нас только взрывной волной задело. Думаю: ушёл. Нет, собака, разворачивается и начинает из авиационной пушки лупить! Как по линейке прошёлся, один снаряд за одним! Хотя мы укрылись вроде, но снаряды были осколочные, посекло нас серьёзно. Самолёт улетел.

Я сел на ступеньки. (А сидеть горячо: вместо штанов лохмотья, снизу печёт, ноги босые, подошвы на ботинках нет — вместо неё какая-то фанера прилипла.) Сижу и говорю: «Боженька, если ты есть, выпусти нас отсюда живыми! Покрещусь, только выпусти! Спаси пацанов, они же молодые совсем!». Да и сам я был молодой, жить мне тоже очень хотелось…

Тут начался обстрел. Одна мина упала, вторая… Под лестницей был закуток. Говорю: «Раненых туда». Раненых выносили пацаны, я из квартиры в проём на лестничную площадку выскакивал последним. Помню, стало очень светло, а дальше — ничего… Оказалось, что рядом со мной разорвалась стадвадцатимиллиметровая мина. Хорошо, что фугасная, а не осколочная. Меня взрывной волной так шибануло, что я пролетел через всю лестничную площадку. У стены стоял Паша. Он парень крепкий, сто килограммов веса да ещё обмундирование. И я со всей дури в него врезался! Паша стукнулся об стену, и самортизировал удар. Я думаю, что иначе меня по этим кирпичикам просто бы размазало.

Сколько времени я был без сознания, не помню… Меня бойцы всё-таки как-то привели в чувство, но состояние было тяжёлое — контузия. Дальше всё происходило уже в полузабытии. С горем пополам радиостанция с шомполом вместо антенны заработала. Но единственный, кто меня слышал, был командир роты нашего батальона. Но он сам находился в отчаянном положении: его контратаковали с проспекта. Его очень миномётчики наши выручили: под самые окна мины укладывали, чтобы хоть как-то отсечь «духов».

Мы от жажды тогда очень страдали. Снег пошёл… Но его в рот берёшь — он весь в гари. А губы потрескались на всю глубину, кровь во рту…

В своём контуженном состоянии я ещё пытался группой руководить. И тут меня осеняет: всё лишнее бросить. Не знаю, откуда эта мысль ко мне пришла, но она была настолько чёткая и сформировавшаяся, что я даже удивился. Может, Господь Бог помог.

Патронов собрали два полных магазина. Распределили: кому пять, кому десять патронов. А из имущества у нас — только радиостанция раздолбанная. Говорю: «Парни, разбейте её о стену, всё остальное бросить. Забираем раненых и рвём когти!».

И тут вокруг наступила гробовая тишина. Но самое страшное на войне — это как раз когда тихо. Не знаешь, чего ждать. Толя одного раненого, как ребёнка, на руки взял. Мы с Пашей идём, он меня поддерживает, я плетусь как пьяный. Говорю: «Если что, меня бросай, мне уже не уйти». Он: «Командир, я не брошу. Как можно!..». Добираемся до какого-то забора. А забор-то высокий! Раненых за руки, за ноги через забор перекинули, как мешки. Саша (контуженный, ничего не слышит) с той стороны их на руки ловит. Парень очень здоровый, богатырь настоящий. Меня, как мешок, тоже через забор этот перебросили. Идём в открытую, а по нам никто не стреляет…

Приходим на командный пункт нашего батальона. Там свет горит, жизнь крутится, всё нормально. Выходит наш начальник разведки. Я: «Дядя Коля, здрасьте!..». Он меня увидел, головой в стену упёрся и говорит: «Мы же вас похоронили…». — «Нет, мы живые». Он: «Убитых сколько?». Я: «Нет убитых». Он: «Да не может быть!..». Но мы действительно остались все живы. И я абсолютно уверен, что спасти нас во время этого боя мог только Господь Бог.

Командир полка. Чечня

Никто в Вооружённых силах СССР и России не командовал боевым вертолётным полком дольше, чем полковник армейской авиации Владимир Алексеевич Господ. Двенадцать лет. А тех событий, которые пришлись на военную судьбу полковника Господа, хватило бы на несколько жизней. На его счету 699 боевых вылетов в Афганистане и 327 вылетов в должности командира сводного вертолётного полка в Чечне. И ещё плюс к этому у полковника Господа — 32 захода на аварийный реактор Чернобыльской АЭС в 1986 году в первую неделю после аварии…

Краткая биографическая справка

Полковник армейской авиации Владимир Алексеевич Господ родился в г. Павлограде. Закончил Сызранское высшее военное авиационное училище лётчиков (1979) и Военно-политическую академию им. В.И. Ленина (1992).

После окончания училища служил в Южной группе советских войск в Венгрии. С 1984 по 1986 годы в составе 40-й армии находился в Афганистане, был командиром вертолёта и командиром звена. После возвращении из Афганистана в мае 1986 года участвовал в ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС. С 1993 по 2004 годы командовал вертолётными полками Дальневосточного и Ленинградского военных округов. В 1995 году находился в командировке в Чечне и командовал сводным транспортно-боевым вертолётным полком. С 2004 года полковник В.А. Господ занимал должность начальника отдела боевой подготовки и боевого применения армейской авиации 6-й армии ВВС и ПВО. В 2008 году уволился в запас.

Лётчик-снайпер. Награждён орденом Красной Звезды, орденом «За службу Родине в Вооружённых силах СССР», двумя орденами Мужества и другими государственными и общественными наградами.

Рассказывает полковник Владимир Алексеевич Господ:

— К декабрю 1994 года, когда началась Первая чеченская кампания, я уже два года командовал вертолётным полком. А уже летом 1995 года мне сообщили, что я иду в Чечню командиром сводного вертолётного полка от всей авиации Дальневосточного военного округа. С собой я должен был взять группу лётчиков и на МИ-8, и на МИ-24. Из своего полка я взял человек семьдесят. Конечно, уровень подготовки у лётчиков в моём полку был разный. Взял я самых лучших: все летчики первого класса, все с афганским опытом. А своими замами и комэсками вообще поставил тех, у которых по два-три «афгана» за плечами. И техсостав у нас был надёжный, непьющий. Именно с такими людьми можно было идти на войну, зная, что не будешь как командир отвлекаться на всякие разборки и воспитание личного состава.

В Чечне мы базировались на бывшем аэродроме ДОСААФ (наши СУ-25 разбомбили его ещё в конце 1994 года; полоса была разбита, все постройки — в руинах). Руководство полка и лётный состав разместились в бывшей технико-эксплуатационной части, где ранее выполнялись регламентные работы (правда, у здания этого не было крыши). Вокруг в обычных палатках ютился техсостав.

Я уже говорил, что с лётным и инженерно-техническим составом проблем у меня не было. Зато с местными солдатами, которые входили в состав авиационной комендатуры Северо-Кавказского военного округа, выполнявшей задачу по обеспечению боевых действий полка, проблема была очень большая. Они были совершенно неуправляемыми, поэтому приходилось их воспитывать. А так как в полку «губы» не было, приходилось идти на поклон в пехоту. Чтобы приняли одного такого нарушителя на гауптвахту, я должен был отдать определённое количество спирта, в зависимости от количества объявленных суток. Спирта нам было жалко. Снова пришлось вспомнить Афган. Придумали наказание для нарушителей, наше, так сказать, ноу-хау. Если солдат сильно злоупотребил алкоголем, то приходилось ему рыть яму. Пять суток ареста — яма глубиной пять метров, восемь суток — восемь метров. (Командир полка, по Уставу, мог дать до десяти суток. Поэтому самая глубокая яма у нас была в десять метров.)

Конечно, в такую яму нарушителя мы сажали только на сутки. Ведь внизу дышать абсолютно нечем, кислорода нет. И стол, и дом — всё в этой яме. Да и хватало этих суток — боец становился шёлковым… Конечно, это наказание было не по Уставу и не по закону. Зато мы на спирте экономили и употребляли его по назначению — для протирки «лип».

Но изредка попадались такие отъявленные бойцы, которым даже эти ямы не помогали. Один до того обнаглел, что пьяный пытался с автоматом на лётчиков кидаться, когда они ему что-то стали говорить. Поэтому однажды утром, когда в я очередной раз полетел на разведку погоды, посадил этого «героя» к себе в вертолёт. Подсел в Шатое. А до того с командиром полка тамошним я договорился: «У меня есть один урод, вообще неуправляемый. Давай, я его к тебе определю». Он мне: «Давай, только оформи документы, как положено. Оформишь — сразу привози».

Привожу я этого солдата. (А в полку как раз этой ночью был обстрел.) Мне командир полка говорит: «Алексеич, тут у меня есть и убитые, и раненые. Заберёшь?». — «Конечно, заберу». Подъезжает «санитарка» с ранеными, потом на броне подвозят перебинтованных бойцов. Вокруг запах йода, бинтов несвежих… А мой лихой боец с голубыми погонами… почти что лётчик… Он у нас был водителем топливозаправщика, на шее у него висела золотая цепь толстенная. Говорю ему: «Выходи, вот твой новый командир полка, гвардии полковник. И ты, может быть, гвардейцем станешь, если завтра не убьют. Но если что, ты не волнуйся, твой родной командир вертолётного полка за тобой прилетит и тебя заберёт».

Он же, увидев весь этот ужас — подвозят трупы, раненых, — бросился мне в ноги: «Товарищ командир, заберите меня отсюда!». И… обмочился прямо в вертолёте. Я: «Да что ты меня перед пехотой позоришь!». И начинаю его выпихивать из вертолёта. Но он в меня так вцепился, чуть комбез не порвал, сам плачет: «Товарищ командир, я всё понял, заберите меня обратно». Я тоже понял, что хватит с него. Видно, дошло всё-таки наконец.

И после этого случая с солдатами из подразделения обеспечения вообще не стало никаких проблем: за десять метров все они мне воинское приветствие стали отдавать, хотя, по Уставу, в полевых условиях вроде так и не положено. И даже товарищем командиром называть стали.

Справа от нас находился отряд одной бригады армейского спецназа, а слева — из другой бригады. Мы с ними были в очень хороших отношениях: часто ходили друг к другу в гости, чай пили и песни пели. Весь десантный песенный репертуар я до сих пор помню наизусть. Ещё и за то они нас уважали, что мы за всё время совместной работы ни разу никого из спецназовцев в бою не бросили. По первому их запросу сразу шла группа вертолётов: и боевых, и транспортных (боевые вертолёты «духов» отгоняли, а транспортные — бойцов забирали).

Но не оставляли мы не только спецназовцев. Как-то я с группой вертолётов должен был высадить десант в районе Алхазурово. Моя группа — шесть вертолётов МИ-8 с десантом на борту и четыре МИ-24 прикрытия — должна была обработать площадку перед высадкой и поддержать десант огнём.

Шли мы вдоль южной окраины Грозного низко, на высоте метров двести-триста. Вдруг слышим, как кто-то на нашей авиационной частоте зовёт нас: «Мужики, помогите! Нас зажали, «духи» совсем рядом. Боеприпасы заканчиваются, продержимся недолго, счёт идёт на минуты…». Я прошу: «Обозначьте себя». Они обозначили себя белым дымом. И тут я увидел, что именно по этому месту «духи» бьют трассёрами с нескольких сторон. (Обычно свои обозначают себя оранжевым дымом, но наши зажгли, скорее всего, какой у них был.) Офицер с земли: «Наблюдаете дым?». — «Наблюдаю». — «Помогите, нам не продержаться…». Отвечаю: «Сейчас запрошу ЦБУ».

Докладываю на ЦБУ (Центр боевого управления. — Ред.): «На меня вышла «земля». Группа ведёт бой, боеприпасы заканчиваются, боевики их окружили, находятся совсем рядом. Разрешите оказать помощь: подсесть и забрать». Отвечают: «Ждите».

А почему ждите — понятно. На ЦБУ сидит подполковник, у которого нет права принимать такие решения, и он будет докладывать командованию. А по опыту знаю: ждать можно и пять, и десять, и пятнадцать минут. Мы в ожидании встали в круг.

Тут через три-четыре минуты мне с ЦБУ говорят: «Посадку запрещаем. Следовать по заданию». Можно было, конечно, начать задавать им вопросы: а кто наших будет спасать?.. Но ответ тоже был известен заранее: сейчас мы отправим туда дополнительные силы… Но нам на месте было ясно, что если именно сейчас мы не заберём бойцов, то минут через пять-десять им наступит конец.

На такой случай у нас была домашняя заготовка. Когда в группе вертолётов надо было поговорить о том, чего не должны были слышать на ЦБУ, мы переходили на отдельный канал, который с ЦБУ прослушать не могли. Перешли на этот канал. Ставлю своим задачу: я своей парой захожу на посадку, пара такого-то меня прикрывает. Остальным встать в круг, ждать нас.

Когда мы стали заходить на посадку, «духи» стрелять перестали. Ясно дело, увидели четыре МИ-24, всякое желание воевать у них отпало само собой.

Я уточнил, сколько наших на земле. Их оказалось пятеро, поэтому ведомому садиться не пришлось. Сам я подсел около какого-то полуразрушенного двухэтажного домика — оттуда выскочили пятеро и запрыгнули в вертолёт. Один из них был легко ранен, но бежал сам. Ни тяжелораненых, ни убитых они с собой не тащили. Уже в вертолёте, посмотрев на них, я увидел, насколько они были перепуганы.

Полетели мы дальше, выполнили задачу по высадке десанта и вернулись в Ханкалу. Выключили двигатель. Бойцы сидят опустошённые, но в то же время счастливые. Только сейчас до них стало доходить, что ещё бы чуть-чуть — и всё… И в этом состоянии старший лейтенант говорит мне: «Командир, спасибо тебе!». Я ему: «Старший лейтенант, со старшим по званию, с полковником, почему на ты?». Он: «Товарищ полковник, спасибо, никогда не забуду…». Но и не нужны были никакие слова. Помню, лицо у него было всё закопчённое, а по чёрным щекам прорезались две белые борозды… Кстати, про этот случай я так никому и не доложил. Вроде как его и не было вообще…

Когда наступил сентябрь 1995 года, была получена оперативная информация, что «духи» день Ичкерии — 6 сентября — хотят отметить залпом из установок «град» по Ханкале и по нашему аэродрому. Мы получили приказ готовиться.

Спецназовцы специально ходили по горам и искали эти установки. И вот однажды они доложили, что нашли две замаскированные установки БМ-21. Командующий поставил мне задачу спланировать операцию по их уничтожению. Мы со всеми мерами безопасности подошли к тому месту, какое нам показали на карте спецназовцы. Увидели навес, под которым хранилось сено. Якобы было разведано, что как раз под этим сеном и стоят два «града», а «духи» просто ждут 6 сентября. А потом отсюда их возьмут и подойдут поближе к аэродрому, чтобы нанести удар.

Эту избушку на курьих ножках мы размолотили в пух и прах. Но никаких установок там не оказалось. Прилетели, и я доложил командующему группировкой, что в том месте ничего не было. Он: «Да быть такого не может! Собирай всех лётчиков». Пришли все, кто участвовал в операции. Командующий спрашивает: «Господ говорит, что спецназовцы ошиблись, там ничего не было. Кто-нибудь что-нибудь видел?». Никто ничего не видел. Он поднимает одного офицера: «Ты кто?». — «Заместитель командира эскадрильи майор такой-то». — «Ну, а ты что-то видел?». — «Да вроде бы, когда стрелял, какая-то вспышка была». Командующий: «Ну, вот видишь, командир! Майор, оказывается, уничтожил «грады». Давай мне наградные на него за то, что он выполнил боевую задачу». Я: «Да не было там ничего, товарищ командующий. Поэтому никаких наградных не будет». Он: «Ну ладно, спецназ завтра сходит в горы и подтвердит результаты вашей работы».

Каково же было моё удивление, когда через два дня командующий снова меня вызвал и сказал: «Спецназ сходил и посмотрел. Действительно, уничтожены две установки «град». Это вы тут все бездельники, а замкомэска слетал и их уничтожил». Я говорю командиру отряда спецназа: «Ребята, да что же вы делаете?..». Ведь я-то летел ведущим группы и своими глазами видел, по чему реально мы там отработали и что на самом деле уничтожили. Потом у замкомэски спрашиваю: «Ты сказал командующему, что видел какую-то вспышку. Ну, говори, какую вспышку ты видел?». Он отвечает: «Мы же «НАРами» (неуправляемая авиационная ракета. — Ред.) стреляли. Ударяет ракета по камню, взрывается, вот и вспышка». Я: «Так ты так бы и сказал ему, что видел вспышки от разрывов своих ракет!».

В результате наградили и спецназовцев, и замкомэску. Даже мне объявили благодарность. Но я-то точно знал, что удар 6 сентября может случиться на самом деле, ведь у «духов» действительно две эти установки БМ-21 есть. А так как почти весь наш личный состав живёт в палатках, удара по аэродрому нам не пережить без потерь и надо как-то защищаться.

Я отправил замкомандира полка по инженерно-авиационной службе в пехоту, и мы взяли у них пару экскаваторов и подъёмный кран. Прямо у взлётно-посадочной полосы и вертолётов выкопали глубокие ямы. Экскаватором же сорвали с полосы бетонные плиты и ими ямы сверху перекрыли. И вот, в ночь с 5 на 6 сентября 1995 года (когда разведка предупреждала нас о возможной атаке «градов») я всех загнал в эти «блиндажи». И сам туда же залез. Прямо на земле на вертолётных чехлах и лётных куртках мы так и просидели всю ночь в ожидании обстрела.

Края у ям были необработанные, и постепенно земля под тяжестью плит начала проседать. Под утро мы оттуда еле-еле вылезли. Потом задним числом меня осенило, что могло случиться самое страшное: весь полк можно было похоронить без обстрела под этими плитами, устроить всем одну большую братскую могилу.

Но никакого удара мы так и не дождались. Мне потом командующий сказал: «Вот видишь, спецназовцы — молодцы, нашли установки. Твой лётчик — тоже молодец, уничтожил их. Спецназовцы ещё раз молодцы: удар подтвердили. Поэтому по вам никто и не работал»…

После боевиков главным врагом для нас стали мыши. Их в этом месте было просто невероятное количество, и жизни они нам не давали никакой. Потому были изобретены два главных способа поражения мышей. Первый, простой, требовал только трёхлитровой банки, штурманской линейки и колбасы. Конечно, колбасы нам и самим не хватало, но для такого важного дела мы её не пожалели. Клали колбасу в банку, а к банке прислоняли линейку. Мышь на запах колбасы бежит по линейке, нырк в банку, а вылезти уже не может…

Другой способ был поинтересней. Берётся патрон от автомата, выковыривается пуля. Порох изнутри почти полностью убирается, иначе мышь просто размазывается по стенке и приходится её потом лезвием со стены соскабливать. А вместо пули кладётся маленький кусочек мыла.

Обычно это выглядело так: только мы ляжем отдыхать после вылета, как мыши начинают бегать по стенам, по шкафам… А личный состав лежит с автоматами наготове и начинает соревноваться, кто больше мышей отстреляет. Так что борьба с мышами у нас была ничуть не менее беспощадная, чем с бандитами!

Вспоминается мне случай, когда колонна МВД, которая шла из Грозного на Моздок, была зажата «духами» в селе. Обычно, если колонна везёт каких-то ценных пассажиров или важные грузы, то её сопровождают МИ-24. Эта колонна была без сопровождения.

Вызвали нас. Мы полетели — пара МИ-8 и четыре МИ-24, — перевалили через Терский перевал и пошли по долине: слева невысокие горы, справа горы… Пришли на место, встали в круг. Как и обычно, когда пришли вертолёты, бандиты успокоились: ведь только сумасшедший может из автомата стрелять по пехоте, когда над головой ходят МИ-24.

Мы летаем. «Духи» не стреляют. Колонна стала из села выходить. Когда она вышла полностью, мы её даже немного сопроводили, чтобы она подальше от села отошла. Дело было сделано, и мы собрались уходить на аэродром.

Конечно, вина на мне: во время этой круговерти я не заметил, как подошли тучи и закрыли вершины гор. Но мне и в голову тогда не пришло, что в группе есть лётчик, который никогда не летал в облаках. Ведь из своего полка я взял лётчиков только первого класса и несколько — второго. Но тут оказалось, что ведомым в одной паре был капитан — лётчик из 394-го полка, — который имел третий класс. А чем они отличаются друг от друга? Лётчик третьего класса может летать только днём и в ясную погоду, второго класса — днём в облаках, ночью — в ясную погоду, а первого класса — днём и ночью в облаках.

Штурман определил по карте, что высота этого перевала примерно тысяча пятьсот метров. Я всем говорю: «Горы закрыло облаками. Распускаем группу, начинаем по одному в облаках набирать безопасную высоту и преодолевать горы». А за горами — уже Грозный и Ханкала. Лётчики доложили, что поняли, и уходят. И тут вышел на меня по радиостанции этот капитан и говорит: «Товарищ командир, я в облаках никогда не летал». После этих слов мне стало не по себе: колонна ушла, в селе боевики, и сесть мы здесь никак не можем. Топливо рано или поздно закончится. А ждать, когда уйдут облака, можно было и два, и три дня.

Даю всем команду: «Уходите, мы будем думать, как быть дальше». Остались мы в этом котловане с капитаном вдвоём, ходим над селом. Наши доложили, что все уже пересекли перевал, и там облачность уже не такая сплошная, видно землю.

У нас топливо уже на пределе, долго мы тут с ним уже летаем. Я капитану говорю: «Иду первым, ты — за мной. И я буду тебе говорить, на какие приборы смотреть».

Надо пояснить, в чём проблема. Если человек не летал в облаках, он летает по горизонту. При видимости горизонта летать гораздо легче. Лётчик выдерживает скорость и высоту по приборам и по горизонту. А когда ничего не видно, у неподготовленного лётчика начинаются галлюцинации — потеря пространственной ориентировки. Это проблема чисто психологическая. Ему начинает казаться, что он летит с правым креном (а на самом деле никакого крена нет или же крен как раз левый). Он начинает этот несуществующий крен исправлять, да ещё и не в ту сторону. Всё дальше и дальше заваливает вертолёт… И тут и до беды уже недалеко.

Я сразу своё же решение изменил, и решил отправить его первым. Думаю: войдёт в облака, испугается и сразу же выйдет из облаков. А я уже буду за перевалом. И тогда получится, что я ушёл, а он один остался. Говорю ему: «Давай ты первым».

Потом спрашиваю: «Зашёл в облака?». — «Зашёл». — «Какая скорость у тебя?». — «Сто шестьдесят». Спрашиваю для того, чтобы он на приборы смотрел. Снова: «Какая скорость?». — «Сто двадцать». Говорю: «Давай скорость сто шестьдесят». Опять: «Какая скорость?». — «Сто». А это всё имеет объяснение: когда лётчик попадает в облака первый раз, то у него появляется ощущение, что впереди стена, и он вот-вот с чем-то столкнётся, и тогда он инстинктивно начинает ручку на себя подтягивать и гасить скорость. И закончиться это может тем, что, как только скорость дойдёт до шестидесяти-семидесяти километров, вертолёт может просто упасть. И я всё время капитану про скорость: «Отдай ручку от себя, отдай ручку от себя…». И в какой-то момент он мне говорит: «Сто десять… сто тридцать… сто шестьдесят». Всё нормально.

Перелетели мы через этот хребет, заняло это минут десять-пятнадцать. Нам повезло, что за хребтом километров через пятнадцать было уже малооблачно. Я увидел его. Он сам увидел землю. Приземлились мы нормально. Хорошо, что аэродром был открыт. А вот если бы нам пришлось заходить на посадку в облаках, тут он мог бы уже и не справиться. Повезло, что он не потерял самообладания и сумел, слушая меня, сохранить скорость, высоту и при этом не перевернуть вертолёт. Вот так человек первый раз в жизни совершил полёт в облаках в горах.

Без удачи на войне никак нельзя. В пятидесяти километрах от Грозного есть такой населённый пункт — Серноводск. Ещё с советских времён там был санаторий. И вот от одного капитана, сотрудника местного МВД, поступила информация, что в этот санаторий прибыла отдыхать банда, спустившаяся с гор. Этот капитан рассказал очень подробно о том, сколько бандитов, даже какие-то фамилии громкие называл.

Командующим нам была поставлена задача: рано утром высадить десант и захватить этих бандитов. Чтобы сориентироваться на местности и определить место высадки десанта, я, не привлекая внимания, под видом одиночного транспортного вертолёта слетал на разведку из Грозного в Моздок мимо Серноводска, а потом тем же самым путём вернулся обратно.

На высадку должны были идти десять-двенадцать вертолётов МИ-8 под прикрытием шести МИ-24. Хотели захватить «духов» спящими, поэтому площадку до высадки обрабатывать не планировали.

Всю ночь перед операцией я не мог заснуть, мучило какое-то нехорошее предчувствие. Не нравилось мне и то, что сесть можно было только в одном месте, и что вокруг этого единственно возможного места посадки было много беседок и небольших кирпичных строений, где были целебные источники с минеральной водой.

Утром встали и идём на стоянку. Нехорошее предчувствие нарастает… Но делать нечего — мы подготовили технику, подвесили боеприпасы. Десант уже сидел в вертолётах. Я поставил своим задачу, и мы пошли запускаться. И вдруг меня вызывает к телефону командующий. Говорит: «Вылета не будет, вам — отбой». — «А почему, товарищ командующий?». — «Потом узнаешь».

Оказалось, что контрразведчики, дай Бог им здоровья и долгих лет жизни, раскололи этого капитана. Милиционер то ли за деньги, то ли под угрозой расправы с его семьей передал нашим ложную информацию. На самом деле никакие бандиты в санатории не отдыхали, а приготовились к встрече с нами. На единственной площадке, где могли сесть вертолёты, ими была пристреляна каждая пядь земли. Как нам потом сказали, с «мухами» (ручной гранатомёт. — Ред.) там сидело столько «духов», что они сожгли бы всю нашу десантную группу за две минуты…

Во время этой командировки я летал каждый день. Только солнце встаёт, полк ещё спит, а я сажусь на МИ-8 и лечу на разведку погоды. Брал один МИ-24 для прикрытия. Обычно летал с командиром эскадрильи Андреем Скворцовым. Цель была такая — походить по Аргунскому ущелью, по Введенскому ущелью, посмотреть погоду: есть облака, нет облаков, есть ли туман в ущельях.

И, кроме того, я облетал все площадки в зоне нашей ответственности, где стоят полки, бригады, отдельные батальоны. На каждой площадке был авиационный наводчик. По очереди их запрашиваю: «Есть ли «двухсотые» или «трёхсотые»?». Ведь обстрелы обычно случались ночью. Так что одновременно кроме разведки погоды я решал ещё несколько задач: проверял связь с передовыми авианаводчиками и собирал раненых и убитых. На обратном пути залетал в Грозный, выгружал в медсанбате раненых и убитых и возвращался на свой аэродром.

Весь утренний полёт обычно занимал около часа. К моему возвращению полк уже просыпался, все уже позавтракали. Сажусь, заруливаю — а полк уже стоит возле командирской палатки, командного пункта полка. Тут же даю предполётные указания: кто куда летит, кому какая задача и так далее.

В сентябре 1995 года нам была поставлена задача отработать по Алхазурово. Там, по данным нашей разведки, «духи» организовали школу наводчиков переносных зенитно-ракетных комплексов. Наши лётчики почти все имели афганский опыт, поэтому соображали быстро. И первая мысль у всех одна: как прикрыть ударные группы вертолётов от пуска ПЗРК. И вот что изобрели: впереди идёт группа МИ-24, которая и должна работать по цели. Сверху летят МИ-8, которые бросают САБы (светящаяся авиабомба. — Ред.) на парашютах.

У нас было четыре вертолёта МИ-8, у каждого — по шесть светящихся бомб. Этими бомбами мы всё небо забросали. Так что, если бы были пуски с земли, то ракеты должны были уйти на эти бомбы.

И ещё — за ударной группой шла ещё четвёрка МИ-24, которые выпускали С-8О (осветительная ракета. — Ред.). Эта ракета тоже светится во время опускания на парашюте. Её обычно используют для стрельбы ночью с самоподсветом. Делается это так: сначала этими ракетами надо цель подсветить, а пока они опускаются на парашютиках — ты наносишь удар уже боевыми ракетами. То есть мы сверху подвесили большие САБы, а снизу на парашютиках — С-8О. Тем самым мы полностью прикрыли от пусков ПЗРК ударную группу МИ-24.

Таким образом, по земле мы отработали по полной программе, а по нам не было ни одного пуска. Я думаю, что с такой воздушной армадой вертолётов «духи» решили не связываться. Когда вертолёт с пушкой, пулемётами, управляемыми и неуправляемыми ракетами и бомбами идёт на тебя на пятнадцатиметровой высоте, то надо быть полным идиотом, чтобы начать стрелять. Я сам видел, как люди и в туалетные ямы прыгали, и в канавы сточные, — хоть куда, лишь бы скрыться.

В этой командировке я придумал новый способ посадки на площадку ограниченных размеров в горах, которым до сих пор горжусь, — посадка на площадку с боевого разворота. Расчёты, конечно же, должны быть точнейшие и для каждой площадки отдельные, причём с обязательным учётом загрузки вертолёта, температуры воздуха и ещё многих других составляющих. Если всё было рассчитано и учтено, получалось не только красиво, но и безопасно. Боевой разворот выполняется для того, чтобы при полёте на предельно малой высоте своевременно выполнить атаку по цели. Ведь когда ты летишь низко, заранее цель увидеть почти невозможно, и ты часто её видишь, когда уже пролетаешь мимо. Вот тут ты делаешь резкий набор высоты, который переходит в разворот на сто восемьдесят градусов с креном. И при этом цель ты из виду не теряешь и дальше работаешь по ней с пикирования. Точность стрельбы в этом случае резко увеличивается.

А я придумал с боевого разворота садиться. В горах пехота обычно сидит на высоких площадках. Ведь в горах так: кто выше, тот и хозяин положения. Заход и посадка на площадку обычно выполняются следующим образом: на удалении километра полтора-два плавно подгашиваешь скорость, плавно зависаешь и плавно садишься. Но чем медленней ты заходишь на посадку, чем больше висишь, тем дольше приходится находиться в зоне обстрела. Поэтому все и норовят зайти покруче и сесть покруче… А в случае посадки с боевого разворота идёшь по ущелью очень быстро, на скорости двести пятьдесят километров. На такой-то скорости тебя только начали в прицел ловить, а ты уже ушёл… В определённый момент ты начинаешь делать боевой разворот, но не для того, чтобы ударить, а чтобы сесть. Тут мне пригодилось, что в училище я очень любил аэродинамику. Поэтому для каждого элемента разворота я высчитывал параметры: скорость, высота, крен, тангаж. А расчёты эти нужны, чтобы знать, в какой точке надо начать боевой разворот, чтобы он закончился посадкой точно на площадку. И такие расчёты мы выполнили для каждой площадки. Поэтому-то при заходе на площадку ни один вертолёт у нас не был атакован, хотя «духи» эти площадки давно вычислили и пристреляли.

Когда мы вернулись в родной полк на Дальний Восток, то устроили торжественное офицерское собрание по случаю благополучного возвращения из Чечни. И там наши жёны, да и мы вместе с ними, плакали от счастья, что, слава Богу, все до одного вернулись живыми. Именно это я и считаю для себя главной боевой наградой.

Помощь Святителя Николая

Многие люди знают, кто является их небесным покровителем. Это святой, имя которого мы носим. В молитве мы обращаемся к этому святому за помощью. А он на небесах, у Престола Божия, молится за нас.

От земной жизни святого нас часто отделяют века. Его образ мы можем видеть только на иконах. Тем более удивительно свидетельство человека, который увидел своего небесного покровителя воочию.

Полковник Николай Григорьевич Лашков был в Чечне в командировке всего несколько месяцев. Должность у него была, казалось бы, сугубо штабная: заместитель начальника штаба вооружения Группировки Внутренних войск. Но однажды с ним произошло то, что иначе как чудом назвать нельзя…

Краткая биографическая справка

Полковник Лашков Николай Григорьевич в 1979 году закончил Казанское высшее танковое командное Краснознамённое училище. Офицерскую службу начал в Заполярье — в посёлках Луостари и Печенга Мурманской области. Затем служил в Белорусском военном округе. Занимал должности командира танкового взвода, командира танковой роты, начальника штаба танкового батальона, командира танкового батальона.

С 1988 по 1991 годы — слушатель Военной академии бронетанковых войск имени маршала Советского Союза Р.Я. Малиновского. После окончания академии перешёл на службу во Внутренние войска МВД России на преподавательские должности: в Ташкентское высшее военно-техническое училище, затем в Пермское высшее командное училище Внутренних войск.

В 1994 году поступил в адъюнктуру при Военной академии тыла и транспорта в Санкт-Петербурге. В 1995 году участвовал в контртеррористической операции в Чеченской Республике в должности заместителя начальника штаба вооружения Группировки Внутренних войск в Чечне.

В 1997 году защитил диссертацию с получением учёной степени кандидата военных наук. С 1997 года старший преподаватель, заместитель начальника кафедры Технического обеспечения, затем кафедры Тыла Внутренних войск МВД России Военной академии тыла и транспорта имени генерала армии А.В. Хрулёва. Имеет учёное звание профессора.

Награждён государственными наградами: медалями ордена «За заслуги перед Отечеством» I и II степени, медалью А.В. Суворова, медалью «За боевые заслуги».

Рассказывает полковник Николай Григорьевич Лашков:

— Когда началась война в Чечне, я был адъюнктом Военной академии тыла и транспорта. Первоначальная тема диссертации у меня была вполне мирная: «Передислокация войск внутри страны в связи с обостряющейся обстановкой». Но когда начались боевые действия в Чечне, тему поменяли. А собирать материал для диссертации мне пришлось в должности заместителя начальника штаба вооружения Группировки Внутренних войск в Чечне.

Эта командировка полностью изменила мою жизнь. До неё я был очень далёк от веры православной. Но тут стало понятно, что я еду на настоящую войну. Поэтому перед самым убытием, 10 октября 1995 года, в Александро-Невской лавре я впервые в жизни осознанно исповедовался. Помню, исповедовал отец Николай. Слышу, как он говорит людям, чтобы они отошли, подумали. И ясно понимаю, что это и меня касается. Тоже отхожу. С третьего раза я всё-таки подошёл к нему с действительно покаянным чувством и исповедовался. Даже слёзы на глаза навернулись. Но это не признак слабости, это совсем другие слёзы. Но пока я три раза отходил, Причастие уже закончилось! Так что первый раз причастился я уже по возвращении из Чечни.

Отец Николай после исповеди мне сказал: «Читай Евангелие»». Евангелие я взял с собой в Чечню. Жена положила мне в сумку иконы Николая Чудотворца, Покрова Божьей Матери и «Нерушимая стена». И убыл я в Чечню 14 октября 1995 года, в день праздника Покрова Пресвятой Богородицы. (Вот что интересно: в Чечне было просто видимо-невидимо мышей-полёвок. Я быстро к ним привык: поднял воротник, надел капюшон, а они по тебе бегают. Лишь бы не по лицу… Эти мыши мне всю сумку съели. Но вот что удивительно: Евангелие и иконы не тронули!)

Родился и вырос я в советское время, был пионером, комсомольцем. Но дед, Семён Акимович, и бабушка у меня были верующими. Дома висели иконы. Я видел, как дедушка и бабушка молятся. (Родители рассказывали, что когда дед ушёл на фронт, бабушка за него молилась, и он после ранения вернулся живым.) Они и крестили меня. В детстве я ходил с ними в храм. Но это было ещё неосознанно: они идут, и я иду…

На войне деда ранило в верхнюю часть бедра. Ранение было очень серьёзное. Ногу выше раны нельзя было отнимать, там уже пах начинался. По медицинским показаниям, лежать деду было нельзя — надо было, чтобы отток крови вниз шёл. Поэтому его привязали к кровати и поставили вертикально. Говорят: «Спи как лошадь, стоя». И он несколько дней спал стоя! И вот что удивительно: нога у него срослась, отнимать её не пришлось. Вернулся дед с фронта на костылях, но через год нога полностью восстановилась. И всю жизнь он потом работал грузчиком.

Жили мы в Казани. Дед был одним из немногих фронтовиков, которые вернулись с войны. Когда я был мальчишкой, он мне часто говорил: «Собирай ребят!». И по вечерам мы под его руководством начинаем вдовам фронтовиков дрова пилить-колоть, уголь таскать…

Соседи деда очень уважали. Когда он умер от аппендицита, хоронить его пришла вся улица. (На праздник 7 ноября тогда все отдыхали три дня, поликлиника не работала. У него живот заболел. Не помню, кто ему посоветовал — грелочку, грелочку… А это был аппендицит, он прорвался.) На похоронах сосед, татарин-мусульманин (тоже фронтовик), говорит: «Дайте мне крест, я его понесу!». И так с крестом впереди всех до кладбища и шёл.

После школы я поступил в Казанское танковое училище. Его в своё время заканчивал знаменитый немецкий генерал Гудериан. В училище он преподавал на курсах высшему командному составу Красной Армии, разрабатывал Полевой или, как мы сейчас его называем, Боевой устав Сухопутных войск. Долгое время этот факт скрывали, но сейчас об этом говорят уже открыто.

После училища я прослужил в танковых войсках Министерства обороны семнадцать лет. Первое место моей службы было в Заполярье. Перед отъездом туда в 1979 году бабушка дала мне 90-й псалом (90-й псалом православные христиане читают во время опасности. — Ред.). В те времена религиозную литературу достать было практически невозможно, поэтому она от руки написала псалом на листочке бумаги и завернула в целлофан и марлю. И всю мою военную службу этот 90-й псалом был со мной. Он и сейчас со мной, только читаю я его наизусть.

Служба в Заполярье была очень тяжёлой, но интересной. Там я встретил много замечательных людей. Особенно часто добрым словом вспоминаю замполита батальона майора Олега Владимировича Савельева. По возрасту он мне в отцы годился. Лет восемь он был зампотехом, а потом сказал: «Надоело мне это «грязное дело». Руки не отмываются, комбинезон не отстирывается…». Образование у него было самое минимальное, среднее военное училище, и тем не менее он перешёл в замполиты батальона, его выбрали секретарём партийной организации.

Добрый он был очень, относился к нам, молодым офицерам, по-отечески. Как только я начал служить в батальоне, он мне сразу сказал: «Ты только на солдат руку не поднимай!». Потом спрашивает: «А как ты считаешь, можно с солдатами водку пить?». — «Да вы что? Как можно!». — «А у меня такое бывало. В шестидесятых годах служил я на Северном Кавказе. Как-то пришлось форсировать Терек. И танк у нас застрял! Течение быстрое, танк стало илом заносить. Надо было его срочно вытаскивать. А тягача нет, вообще ничего нет. Побежал в ближайший колхоз, оттуда трактор пригнали. Пока вытаскивали, все промокли. А дело было осенью. Второй раз посылаю уже солдата в деревню за самогоном. И все вместе, солдаты и офицеры, выпили. Так что и ты не спеши отвечать: нельзя, и всё тут!».

Уже будучи замполитом, он мне говорит: «Чтобы тебе по службе продвинуться, надо не только уметь людьми командовать и в технике разбираться. Ты должен быть ещё политически подкованным! Будешь секретарём партийной группы». А три коммуниста уже составляли партячейку. Я, молодой коммунист, оказался в роте как раз третьим. Замполит говорит: «Протоколы собраний будешь ты вести». Ведь самым главным в партийной работе было регулярно и правильно писать протоколы. Говорили так: «Было заседание — хорошо. Не было заседания — дважды запиши».

Как-то приезжает комиссия Главпура (Главное политическое управление Министерства обороны. — Ред.) из Москвы. Тогда с партийными делами всё было очень строго. Если ты получал выговор по служебной линии, это ещё полбеды. А вот если ты получал выговор по партийной линии с занесением в учётную карточку, то минимум на несколько лет твоей служебной карьере приходил конец.

Я только-только успел комбинезон снять — он у меня не стирался уже и не промокал, настолько был промасленный. Надел форму повседневную, шинель. Но руки как были в несмываемом мазуте, так и остались. В городке у нас горячей воды не было, так что отмыть руки при всём желании до конца было просто невозможно.

Майор из Главпура был лощёный такой, важный… Забегаю, даю ему протоколы заседаний. «Ну, присаживайтесь, товарищ лейтенант». Сажусь. — «Ну, как вы служите?». Начинаю говорить, а сам краем глаза вижу: майор листает протоколы и смотрит только на даты. Такой-то месяц — было собрание, такой-то — было. И проверяет, что голосовали на собрании все единогласно: или только «за», или только «против» в зависимости от того, какой был вопрос.

Нашу трёхэтажную казарму только построили, запах стройки ещё даже не выветрился. Но строил-то стройбат, да ещё и из панелей! Поэтому температура была примерно одинаковая — что на улице, что внутри. Олег Владимирович говорит майору: «Всё нормально с протоколам?». И тут из-за обшивки стены раздаётся топот, гул и вой продолжительный, как будто табун какой-то бежит! Майор смотрит на нас с негодованием, про протоколы забыл: «Это что такое?!.». Полк у нас был лучшим полком округа, инициатором соцсоревнования в округе. Краснознамённый ордена Суворова, ордена Богдана Хмельницкого Факшано-Гданьский танковый полк. Все проверяющие, которые к нам приезжали, выворачивали нас наизнанку, чтобы подготовить к итоговой проверке. И в таком элитном полку вдруг какой-то непонятный топот!

Я-то знал, что это такое. И Олег Владимирович тоже знал. Дело было в том, что в городке холодно было всем, в том числе и крысам. А было их очень много. Казарма через коммуникации соединялась со столовой. Вот крысы табунами и ходили вдоль коммуникаций туда-сюда.

Олег Владимирович был человеком с юмором. Не моргнув глазом, говорит майору: «Так у нас же всё по команде делается! Время-то, смотрите, — обеденное! Не только солдаты строем с песней в столовую ходят. Это крысы в столовую пошли!». Майор: «Как крысы, какие крысы?!.». Савельев: «Не бойтесь, они у нас дрессированные. На улицу не выбегают, лишние провода не перегрызают. Живут у теплотрассы, им там тепло». Майор не поверил: «Это шутка, что ли?». Савельев: «Нет! Мало того, что крысы у нас строем ходят. Они ещё в саму столовую не заходят, только на задках едят. Пойдёмте, проверим!». Но проверять майор не пошёл…

В те времена отношения к партийно-политическим делам было самое серьёзное. Два раза в неделю, во вторник и пятницу, где бы я ни был (на полигоне, на танкодроме, на танковой директрисе), я должен был провести политзанятия. Во всех других делах можно было срыв допустить — в строевой подготовке, в инженерной. Но политзанятия, стрельба и вождение — тут всё должно было быть чётко. Но к каждому занятию надо было писать план и конспект! Требовали, чтобы все конспекты были в одной толстой тетрадке, чтобы можно было её пролистать и проверить. А откуда этот конспект взять? Практически единственным источником был журнал «Коммунист Вооружённых сил». В нём была рубрика «В помощь проводящему учебные занятия». Там к каждому занятию указана тема, приведены учебные вопросы. Мы просто передирали оттуда всё один к одному. Чаще сами переписывали. Но иногда, когда времени совсем не было, бойцу с хорошим почерком говоришь: «Напиши отсюда до сюда, я проверю!».

Однажды за день перед политзанятием прихожу в общежитие поздно вечером — нет журнала! Стал искать — ни у себя не нашёл, ни у друзей. Оставался один выход — идти к Олегу Владимировичу. Стучу — парень в курсантской форме открывает дверь. Это его сын приехал в гости, он учился к военном училище. Тут же выходит сам Олег Владимирович: «Наконец-то ты к нам пришёл. Вот учу сына, как надо правильно служить. Тебя в пример привожу!». Говорю: «Товарищ майор, завтра политзанятия. А у меня «Коммуниста Вооружённых сил» нет!». А он говорит: «Политзанятия — это, конечно, хорошо. А ты забыл, что ли, что Пасха наступила?». Я: «Как Пасха?». Он: «Как обычно, каждый год она наступает! Не знал, что ли?». Я смешался, не знаю, что ответить.

Говорит: «Проходи». Захожу в комнату — там стол накрыт. Пасха, куличи, яйца крашеные… Сели за стол, я как-то с опаской вокруг поглядываю. Ведь весь наш гарнизон — девять двухэтажных домов, которые стоят на пятачке двести на сто пятьдесят метров. Все у всех на виду, все друг про друга всё знают. Он: «Ты что, Пасху никогда не встречал?». — «Встречал, но очень давно. С бабушкой, с дедушкой». — «Ну и представь себе, что ты сейчас с ними!». Съели по яйцу, пасху попробовал, куличи, выпили. А когда я уже собрался уходить, спрашиваю: «А как же «Коммунист Вооружённых сил», журнал?». Он: «Ты меня сегодня не мучай. Да и ты писать сегодня уже ничего не будешь. Завтра я вместо тебя сам занятия проведу». Я: «Спасибо, товарищ майор!».

Потом Олега Владимировича выбрали секретарём парткома нашего полка. Как-то отправили его на партийную конференцию в Москву. Замполит всем: «Сидеть у телевизоров, сейчас Савельев будет выступать!». И точно, слышим: «Слово предоставляется подполковнику Савельеву, секретарю парткома войсковой части такой-то». Вот такой у нас был замполит…

В Заполярье я прослужил пять лет. А потом была служба в Белоруссии. Там я получил хорошую практику армейской жизни и, главное, боевой подготовки. В танковых войсках я службу окончил в должности командира танкового батальона. В 1988 году поступал в Академию бронетанковых войск. Планы у меня были самые радужные. Закончил Академию в 1991 году. И тут произошёл ГКЧП, стал разваливаться Союз. Всё изменилось…

После Академии я оказался в Средней Азии, в Ташкенте. И почти сразу после ГКЧП мы почувствовали изменение отношения местных к себе, оно ухудшилось буквально в течение нескольких дней. Стало ясно, что к прежней дружбе народов по-советски возврата нет… Нужно было искать новую опору и черпать силу уже из другого источника.

В Ташкенте я встретил свою дальнюю родственницу — Марию Михайловну. Муж у неё был военный врач, она с ним осталась здесь после землетрясения 1966 года. Тётя восемнадцатилетней девчонкой в Великую Отечественную войну служила санинструктором в десантном батальоне, имеет пять боевых наград. Именно она мне рассказала, что в Ташкенте есть действующий храм Святителя Николая Чудотворца. Вместе с ней мы в этот храм несколько раз ходили.

Командование узбекских Вооружённых сил уговаривало нас остаться, обещали жильё в течение полугода. Но надо было возвращаться. Всё вокруг рушилось, и было понятно, что в таких условиях лучше быть на Родине. Прослужил я в Ташкенте всего восемь месяцев.

После Узбекистана я оказался на Урале, в Пермском командно-тыловом училище Внутренних войск. Сейчас это Военный институт Внутренних войск. Уже потом перевёлся в Военную академию тыла и транспорта в Санкт-Петербург. Никогда не думал, не гадал, что стану преподавателем. А уж тем более, что буду диссертацию защищать!

Но собирать материалы для диссертации мне пришлось в боевой обстановке. В октябре 1995 года меня назначили заместителем начальника штаба вооружения Группировки Внутренних войск в Чечне. Примерно за неделю до моего назначения в Грозном был подорван Главком Внутренних войск генерал Анатолий Романов. Командование принял генерал Анатолий Афанасьевич Шкирко.

В Группировке было около двух с половиной тысяч единиц техники: половина — автомобили, половина — бронетехника. Поэтому днём я выполнял свои служебные обязанности, а материал для диссертации собирал ночью. Очень часто по служебным делам мне приходилось выезжать на позиции. Каждый выезд я в своём календаре отмечал. Один кружок — со сложностями, два кружка — с большими сложностями. Подчёркнутый — с очень большими сложностями. Подчёркнутых выездов в моём календаре было три…

Однажды мы полетели в Червлёную. Обстановка там была достаточно спокойная. Командующий, генерал Шкирко, направил нашу группу для встречи с местными казаками. Они требовали, чтобы Группировка выдала им оружие, боеприпасы, средства связи. Говорили: «Мы тут сами будем всё охранять!». Но молодёжи у казаков в Чечне было очень мало, в основном старики. Поэтому нам поставили задачу казаков успокоить: сказать, что оружие мы им не дадим, но можем усилить этот район блок-постами и заставами.

Осень, туман… Подлетаем к Червлёной, садимся. Смотрю в иллюминатор — один солдат стоит, другой метрах в пятидесяти от него. Руками отчаянно машут, видно, что кричат что-то. Но за шумом винтов, конечно, ничего не слышно. Потом они ракету запустили. Мы ничего не понимаем…

Вертолёт сел на обочину дороги, высадил нас и ушёл на Моздок. Тут подбегает солдат и охрипшим голосом кричит: «Стойте!.. Не двигайтесь!». Нас было человек пятнадцать. С нами генерал — заместитель командующего по работе с личным составом. А тут солдат нами командует! Солдат снова: «Ни шагу в сторону, идите за мной след в след!».

Оказалось, что сели мы точнёхонько на минное поле… У наших палатки метрах в пятидесяти от дороги стоят. В последнюю неделю боевики часто подъезжали на машинах легковых, обстреливали палатки и гранаты бросали. Охранение, конечно, было. Но стреляли и бросали гранаты почти на ходу. Короткая остановка, отстрелялись, бросили гранаты — и умчались дальше по дороге! Вот командир и поставил на этих пятидесяти метрах до дороги растяжки, чтобы на бросок гранаты никто не мог подойти.

Дошли до палаток благополучно. Командир доложил и задал законный вопрос: «А почему я не знаю, про то что вы ко мне летите?». Оказалось, что командира о нашем прилёте не предупредили. А лётчики поменялись, и новые из них уже не знали про растяжки, которые командир по собственной инициативе поставил…

Круг казачий состоялся. Мы выделили казакам продукты питания, устроили день братания. Казаки ещё дня три водки попили, и на этом всё успокоилось.

Как-то произошло ЧП — у нас подбили танк. Я полетел разбираться. Высадились с вертолёта в Асиновской, потом до Бамута пробиралась на БТРах. С подбитым танком разобрались, я стал объезжать другие позиции. Что удивительно: очень часто встречались сержанты, которые командовали танковыми взводами. А взвод — это три танка! Причём это были сержанты-срочники, двадцатилетние мальчишки. Подбегает ко мне такой сержант в трусах, майке, сапогах и в шлемофоне (а это была глубокая осень!) и докладывает по полной форме. А со мной начальник разведки Группировки, старший офицер бронетанковой службы… Я сержанту: «А чего ты в такой форме? Вы что, постирались?». — «Извините, товарищ подполковник. Но мы форму уже на дембель подготовили». Со мной был офицер службы тыла. Он: «Так мы же выдали вам новую форму!». — «Её мы и подшили». Ведь тогда на дембель солдаты уезжали в том, в чём воевали… Вот они и берегли форму, чтобы уехать нормально. Но боевая техника и карточки огня у этих танкистов в трусах и майках были в полном порядке…

21 ноября в день Архистратига Михаила мы оказались в 1-й тактической группе. Линия обороны этой группы проходила через Бамут, Шалажи, Рошни-Чу, Комсомольское. Сплошные окопы, техника, люди… Переночевали в Асиновской. С нами был начальник разведки Группировки и начопер Группировки, подполковник Илья Ильич Королёв. Нам надо было попасть в район Шалажи и Орехово, там течёт река Нетхой. Утром было пасмурно, стоял туман. Поехали на БТРе. С нами — четверо спецназовцев, у них пулемёт.

Только мы отъехали от Орехово (это стык между батальонами) — с правой стороны по нам стали стрелять метров с двухсот! Сначала с шипением специфическим в нашу сторону летит граната от РПГ — мимо! Потом пулемёт заработал, автомат, даже трассы видно.

Начальник разведки, начопер — быстро в люк БТРа! Спецназовцы сначала вроде попытались ответить, а потом смотрю — тоже внутрь забираются. Пули по броне щёлкают…

Я сидел на броне сразу за механиком. Он ехал по-походному, высунувшись наполовину из люка. Я ему кричу: «Только не останавливайся! Видишь русло впереди — давай туда!». Механик-водитель молодец! Не растерялся, не остановился. Сделал все, как надо.

Справа меня до половины башня прикрывает. Но всё равно, как за неё ни прячься, половина туловища торчит! На левой руке у меня ремень от автомата намотан, так автомат удобней носить, чем на плече держать. И я на поручне БТРа повис на одной правой руке! Тем самым меня машина полностью от пуль прикрыла. А я так и провисел на одной руке, пока мы не влетели в русло реки, там пули нас уже не доставали.

Конечно, меня спасло то, что я всю свою жизнь дружу со спортом. И сейчас стараюсь ежедневно подтягиваться по семьдесят раз. Если бы правая рука была слабой, я бы точно оказался на земле.

Остановились. Водитель вышел, закурил, мне предлагает. А я так за всю службу курить и не научился. Тут видим — прямо на нас без охранения едут две наших тыловые машины с продуктами и обмундированием! Мы их вовремя остановили. Тут как раз соседние батальоны открыли огонь, «духи» стрелять перестали. Я так понял, что на эти две машины была засада. Ведь если бы бандиты знали, кто именно едет на БТРе, то засада была бы совсем другая…

Но один выезд у меня в блокноте был подчёркнут особо. Как-то в районе Асиновской летим в вертолёте. Стали подниматься вверх в предгорья. Смотрю в иллюминатор — а там лик Николая Чудотворца! Я точно знаю, что это было не видение какое-то, это был он сам. И тут меня какая-то сила разворачивает боком к иллюминатору…

Приземлились. Вижу: вертолётчики по салону ходят и рядом со мной на бортах вертолёта белым мелком что-то отмечают. Оказывается, вертолёт обстреляли. Скорее всего из пулемёта. Пули обшивку пробили, дырки от них остались. Но ни меня, ни других не зацепило. Вот так меня, Николая, мой небесный покровитель, Святитель Николай Чудотворец, спас…

«Питерская рота»

Никто сейчас не вспоминает о том, что в 1995 году была возрождена морская традиция времён Великой Отечественной войны — на базе более чем двадцати подразделений Ленинградской военно-морской базы была сформирована рота морской пехоты. Причём командовать этой ротой пришлось не офицеру морской пехоты, а моряку-подводнику… Совсем как в 1941 году, матросов практически прямо 1с кораблей отправили на фронт, хотя многие из них автомат держали в руках только на присяге. И эти вчерашние механики, связисты, электрики в горах Чечни вступили в бой с хорошо подготовленными и до зубов вооружёнными боевиками. Моряки-балтийцы в составе батальона морской пехоты Балтийского флота отвоевали в Чечне с честью. Но из девяноста девяти бойцов домой вернулись только восемьдесят шесть…

СПИСОК

военнослужащих 8-й роты морской пехоты Ленинградской Военно-морской базы, погибших при ведении боевых действий на территории Чеченской республики в период с 3 мая по 30 июня 1995 года

Гвардии майор Якуненков Игорь Александрович (23.04.63–30.05.95)

Гвардии старший лейтенант Стобецкий Сергей Анатольевич (24.02.72–30.05.95)

Гвардии матрос к/с Егоров Александр Михайлович (14.03.57–30.05.95)

Гвардии матрос Калугин Дмитрий Владимирович (11.06.76–08.05.95)

Гвардии матрос Колесников Станислав Константинович (05.04.76–30.05.95)

Гвардии матрос Копосов Роман Вячеславович (04.03.76–30.05.95)

Гвардии старшина 2-й статьи Кораблин Владимир Ильич (24.09.75–30.05.95)

Гвардии младший сержант Метляков Дмитрий Александрович (09.04.71–30.05.95)

Гвардии старший матрос Романов Анатолий Васильевич (27.04.76–29.05.95)

Гвардии старший матрос Черевань Виталий Николаевич (01.04.75–30.05.95)

Гвардии матрос Черкашин Михаил Александрович (20.03.76–30.05.95)

Гвардии старший матрос Шпилько Владимир Иванович (21.04.76–29.05.95)

Гвардии сержант Яковлев Олег Евгеньевич (22.05.75–29.05.95)

Рассказывает капитан 1-го ранга В. (позывной «Вьетнам»):

— Командиром роты морской пехоты я, моряк-подводник, стал случайно. В начале января 1995 года я был командиром водолазной роты Балтийского флота, на тот момент единственной на весь Военно-морской флот. И тут пришёл вдруг приказ: из личного состава подразделений Ленинградской военно-морской базы сформировать роту морской пехоты для отправки в Чечню. А все пехотные офицеры Выборгского полка противодесантной обороны, которые и должны были ехать на войну, отказались. Помню, командование Балтийским флотом тогда ещё пригрозило их посадить в тюрьму за это. Ну и что? Посадили хоть кого-то?.. А мне сказали: «У тебя хоть какой-то опыт есть боевой. Принимай роту. Отвечаешь за неё головой».

В ночь с одиннадцатого на двенадцатое января 1995 года я принял эту роту в Выборге. А уже утром надо улетать в Балтийск.

Как только приехал в казармы роты Выборгского полка, построил матросов и спрашиваю их: «Знаете, что мы идём на войну?». И тут полроты падает в обморок: «Ка-а-ак?.. На какую-такую войну!..». Тут они поняли, как их всех обманули! Оказалось, что кому-то из них предложили в лётное училище поступить, кто-то в другое место ехал. Но вот что интересно: для таких важных и ответственных дел почему-то отобрали самых «лучших» матросов, например с «залётами» дисциплинарными или даже вообще бывших правонарушителей.

Помню, подбегает майор местный: «Да ты зачем им это сказал? Как их мы теперь будем удерживать?». Я ему: «Ты рот закрой… Лучше мы здесь их будем собирать, чем я потом их там. Да, кстати, если ты не согласен с моим решением, могу с тобой поменяться. Вопросы есть?». Больше у майора вопросов не было…

С личным составом стало твориться что-то невообразимое: кто-то плачет, кто-то в ступор впал… Конечно, были и просто законченные трусы. Из ста пятидесяти их набралось человек пятнадцать. Двое из них вообще рванули из части. Но такие и мне не нужны, этих я бы и сам всё равно не взял. Но большинству парней всё-таки перед товарищами было стыдно, и они пошли воевать. В конце концов на войну отправились девяносто девять человек.

На следующий день утром я роту снова построил. Командир Ленинградской военно-морской базы вице-адмирал Гришанов меня спрашивает: «Есть какие-то пожелания?». Отвечаю: «Есть. Все здесь присутствующие едут умирать». Он: «Да что ты?! Это ведь рота резерва!..». Я: «Товарищ командир, я всё знаю, не первый раз вижу маршевую роту. Здесь у людей семьи остаются, а квартир у них ни у кого нет». Он: «Мы об этом не подумали… Обещаю, вопрос этот мы решим». И слово своё потом сдержал: все семьи офицеров квартиры получили.

Прилетаем в Балтийск, в бригаду морской пехоты Балтийского флота. Сама бригада в то время была в полуразваленном состоянии, так что бардак в бригаде умноженный на бардак в роте дали в итоге бардак в квадрате. Ни поесть нормально, ни поспать. И ведь это прошла только минимальная мобилизация по одному флоту!..

Но, слава Богу, на флоте к тому времени ещё оставалась старая гвардия советских офицеров. Они-то начало войны на себе и вытянули. А вот во вторую «ходку» (так морские пехотинцы называют период боевых действий в горной Чечне с мая по июнь 1995 года. — Ред.) многие офицеры из «новых» пошли уже на войну за квартирами и орденами. (Помню, как ещё в Балтийске один офицер просился в мою роту. Но мне было брать его некуда. Я тогда ещё его спросил: «Ты зачем хочешь ехать?». Он: «А у меня квартиры нет…». Я: «Запомни: на войну за квартирами не ездят!». Позже этот офицер погиб.)

Заместитель командира бригады подполковник Артамонов мне сообщил: «Твоя рота улетает на войну через три дня». А у меня из ста человек двадцати даже присягу пришлось принимать без автомата! Но и те, кто имел этот автомат, тоже недалеко от них ушли: стрелять-то всё равно практически никто не умел.

Кое-как расположились, вышли на полигон. А на полигоне из десяти гранат две не взрываются, из десяти патронов винтовочных три не стреляют, сгнили просто. Всё эти, с позволения сказать, боеприпасы были выпуска 1953 года. И сигареты, кстати, тоже. Получается, что для нас выгребали самый древний НЗ. С автоматами — та же история. В роте они были ещё самые новые — выпуска 1976 года. Кстати, трофейные автоматы, которые мы потом брали у «духов», были производства 1994 года…

Но в результате «интенсивной подготовки» уже на третий день мы провели занятия по боевой стрельбе отделения (в обычных условиях это положено делать только после нескольких месяцев учёбы). Это очень сложное и серьёзное упражнение, которое заканчивается боевым гранатометанием. После такой «учёбы» у меня все руки были посечены осколками — это от того, что мне приходилось сдергивать вниз тех, кто вставал на ноги не вовремя.

Но учёба — это ещё полбеды… Вот уходит рота на обед. Я провожу «шмон». И нахожу под кроватями… гранаты, взрывпакеты. Это же пацаны восемнадцатилетние!.. Оружие в первый раз увидели. Но они совершенно не думали и не понимали, что если бы это всё взорвалось, то казарму разнесло бы вдребезги. Уже потом эти бойцы мне говорили: «Товарищ командир, мы вам не завидуем, как вам с нами пришлось».

С полигона приезжаем в час ночи. Бойцы некормленые, и никто их в бригаде особо кормить и не собирается… Кое-как всё-таки удавалось раздобыть что-нибудь съедобное. А офицеров так я вообще кормил на свои деньги. У меня с собой было два миллиона рублей. Это тогда было относительно большой суммой. К примеру, пачка дорогих импортных сигарет стоила тысячу рублей… Представляю, какое было зрелище, когда мы после полигона с оружием и с ножами ночью вваливались в кафе. Все в шоке: кто такие?..

Тут же зачастили представители разных национальных диаспор, чтобы выкупать земляков: отдайте мальчика, он мусульманин и на войну не должен ехать. Помню, подъезжают такие на фольксвагене-пассате, вызывают на КП: «Командир, нам надо с тобой поговорить». Приехали с ними в кафе. Они там такой стол заказали!.. Говорят: «Мы тебе денег дадим, отдай нам мальчика». Я их внимательно выслушал и отвечаю: «Денег не надо». Подзываю официантку и плачу за весь стол. А им говорю: «На войну мальчик ваш не поедет. Мне такие там на фиг не нужны!». А парню потом стало не по себе, он уже захотел поехать со всеми. Но я ему тогда чётко сказал: «Нет, такой мне, точно, не нужен. Свободен…».

Тогда же я увидел, как людей сближают общая беда и общие трудности. Постепенно моя разношёрстная рота стала превращаться в монолит. И потом на войне я даже не командовал, а просто бросал взгляд — и меня понимали все с полуслова.

В январе 1995 года на военном аэродроме в Калининградской области в самолёт нас грузили три раза. Дважды Прибалтика не давала разрешения на пролёт самолётов над их территорией. Но на третий раз всё-таки удалось отправить «руевскую» роту (одна из рот бригады морской пехоты Балтийского флота. — Ред.), а нас — опять нет. Наша рота до конца апреля готовилась.

В первую «ходку» на войну из всей роты попал я один, поехал по замене. Во вторую «ходку» мы должны были улететь 28 апреля 1995 года, а получилось только 3 мая (опять из-за прибалтов, которые не пропускали самолёты). Таким образом, «ТОФики» (морская пехота Тихоокеанского флота. — Ред.) и «северяне» (морская пехота Северного флота. — Ред.) приехали раньше нас.

Когда стало понятно, что нам предстоит война не в городе, а в горах, в Балтийской бригаде почему-то витали настроения, что погибших больше не будет — мол, это не Грозный января 1995 года. Было какое-то ложное представление, что предстоит победоносная прогулка по горам. Но для меня это была не первая война, и я предчувствовал, как всё на самом деле будет. И потом мы действительно узнали, сколько человек в горах погибли при артиллерийских обстрелах, сколько — при расстрелах колонн. Я очень надеялся, что никто не погибнет. Думал: «Ну, раненые, наверное, будут…». И твёрдо решил, что перед отправкой обязательно отведу роту в церковь.

А в роте многие были некрещёные. Среди них — Серёга Стобецкий. И я, вспоминая, как моё крещение изменило мою жизнь, очень хотел, чтобы и он крестился. Сам крестился я поздно. Тогда я вернулся из очень страшной командировки. Распалась страна. У меня самого распалась семья. Непонятно было, что вообще делать дальше. Я оказался в жизненном тупике… И хорошо помню, как после крещения душа у меня успокоилась, всё стало на свои места, и стало понятно, как мне жить дальше. А когда потом я служил в Кронштадте, то несколько раз посылал матросов помогать настоятелю Кронштадтского собора Владимирской иконы Божией Матери расчищать мусор. Собор в то время стоял в руинах — его ведь два раза взрывали. И тут матросы стали приносить мне царские золотые червонцы, которые они находили под развалинами. Спрашивают: «Что с ними делать?». Представьте себе: люди находят золото, много золота… Но ни у кого и в мыслях не было взять его себе. И я решил отдать эти червонцы настоятелю церкви. И именно в эту церковь потом я пришёл крестить сына. В это время там был священником отец Святослав, бывший «афганец». Говорю: «Хочу крестить ребёнка. Но сам я маловерующий, молитв не знаю…». И помню его речь дословно: «Серёга, ты под водой был? Ты на войне был? Значит, ты в Бога веришь. Свободен!». И для меня этот момент стал переломным, я окончательно повернулся к Церкви.

Поэтому перед отправкой во «вторую ходку» я стал просить Серёгу Стобецкого креститься. А он твёрдо ответил: «Я креститься не буду». У меня было предчувствие (и не только у меня), что он не вернётся. Я даже вообще не хотел брать его на войну, но побоялся сказать ему об этом — знал, что он всё равно поедет. Поэтому я за него переживал и очень хотел, чтобы он крестился. Но тут ничего нельзя делать насильно.

Через местных священников я обратился к тогда ещё митрополиту Смоленскому и Калининградскому Кириллу с просьбой приехать в Балтийск. И, что самое удивительное, владыка Кирилл оставил все свои срочные дела и специально приехал в Балтийск благословить нас на войну.

Как раз шла Светлая Седмица после Пасхи. Когда я разговаривал с Владыкой, он меня спросил: «Вы когда отправляетесь?». Отвечаю: «Через день-два. Но в роте есть некрещёные». И человек двадцать мальчишек, которые были некрещёные и захотели принять Крещение, владыка Кирилл крестил лично. Причём у парней не было денег даже на крестики, о чём я Владыке и сказал. Он ответил: «Не переживай, всё для вас здесь бесплатно».

Утром почти вся рота (не было с нами только тех, кто нёс службу в карауле и в нарядах) стояла на литургии в соборе в центре Балтийска. Литургию возглавил митрополит Кирилл. Потом я построил роту у собора. Вышел владыка Кирилл и окропил бойцов святой водой. Ещё помню, как спросил митрополита Кирилла: «Мы идём воевать. Наверное, это греховное дело?». А он ответил: «Если за Родину — то нет».

В церкви нам дали иконки Георгия Победоносца и Божьей Матери и крестики, которые надели практически все, у кого их не было. С этими иконками и крестиками через несколько дней мы и поехали на войну.

Когда нас провожали, командующий Балтийским флотом адмирал Егоров приказал накрыть стол. На аэродроме «Чкаловск» рота построилась, бойцам выдали жетоны. Подполковник Артамонов, заместитель комбрига, отвёл меня в сторонку и говорит: «Серёга, вернись, пожалуйста. Коньяк будешь?». Я: «Да нет, не надо. Лучше — когда вернусь». А когда я уже пошёл к самолёту, то скорее почувствовал, чем увидел, как адмирал Егоров меня перекрестил…

Ночью мы прилетели в Моздок (военная база в Северной Осетии. — Ред.). Там полная неразбериха. Своим я дал команду выставить на всякий случай охранение, достать спальники и ложиться спать прямо рядом со взлёткой. Парням удалось хоть немного прикорнуть перед предстоящей беспокойной ночью уже на позициях.

4 мая нас перебросили в Ханкалу. Там садимся на броню и колонной идём до Герменчуга под Шали, на позиции батальона «ТОФиков».

Приехали на место — никого нет… Наши будущие позиции длиной больше километра разбросаны вдоль реки Джалки. А у меня только чуть больше двадцати бойцов. Если бы тогда «духи» атаковали сразу, то нам пришлось бы очень тяжко. Поэтому постарались себя не обнаруживать (никакой стрельбы) и стали потихоньку обживаться. Но никому даже в голову не пришло спать в эту первую ночь.

И правильно сделали. Этой же ночью нас первый раз обстрелял снайпер. Костры-то мы укрыли, но бойцы решили закурить. Пуля прошла всего сантиметрах в двадцати от Стаса Голубева: он с глазами по «полтиннику» какое-то время так и стоял в трансе, а сигарета злосчастная у него упала на «броник» и дымилась…

На этих позициях нас постоянно обстреливали и со стороны деревни, и со стороны какого-то недостроенного завода. Но снайпера на заводе потом мы из АГСа (автоматический гранатомёт станковый. — Ред.) всё-таки сняли.

На следующий день прибыл уже весь батальон. Стало вроде повеселей. Занялись дооборудованием позиций. Я сразу установил обычный распорядок: подъём, зарядка, развод, физподготовка. На меня многие смотрели с большим удивлением: в полевых условиях зарядка выглядела как-то, мягко говоря, экзотично. Но через три недели, когда мы пошли в горы, все поняли что, зачем и почему: ежедневные упражнения дали результат — на марше я не потерял ни одного человека. А вот в других ротах физически не готовые к диким нагрузкам бойцы просто падали с ног, отставали и терялись…

В мае 1995 года был объявлен мораторий на ведение боевых действий. Все обратили внимание на то, что моратории эти объявляли ровно тогда, когда «духам» нужно было время, чтобы подготовиться. Перестрелки всё равно были — если в нас стреляли, мы обязательно отвечали. Но вперёд мы не шли. А вот когда это перемирие закончилось, мы начали выдвигаться в направлении Шали — Агишты — Махкеты — Ведено.

К тому времени были данные и авиаразведки, и станции ближней разведки. Причём они оказались настолько точными, что с их помощью удалось обнаружить в горе укрытие для танка. Мои разведчики подтвердили: действительно, на входе в ущелье в горе оборудовано укрытие с метровым слоем бетона. Танк выезжает из этой пещеры бетонированной, стреляет в сторону Группировки и уезжает обратно. Артиллерией по такому сооружению стрелять бесполезно. Вышли из положения так: вызвали авиацию и сбросили на танк какую-то очень мощную авиационную бомбу.

24 мая 1995 года началась артподготовка, абсолютно все стволы проснулись. И в этот же день в наше расположение прилетели аж семь мин от наших же «нон» (самоходный миномёт. — Ред.). Я точно не могу сказать, по какой причине, но некоторые мины, вместо того, чтобы лететь по расчётной траектории, начинали кувыркаться. У нас вдоль дороги на месте бывшей дренажной системы был вырыт окоп. И мина попадает как раз в этот окоп (там сидит Саша Кондрашов) и взрывается!.. С ужасом думаю: там наверняка труп… Подбегаю — слава Богу, сидит Саша, держится за ногу. Осколок отбил кусок камня, и этим камнем ему вырвало часть мышцы на ноге. А это накануне боя. В госпиталь он не хочет… Всё равно отправили. Но он догнал нас под Дуба-Юртом. Хорошо, что больше никого не зацепило.

В тот же день подъезжает ко мне «град». Из него выбегает капитан морской пехоты, «ТОФовец», спрашивает: «Можно, я у тебя постою?». Отвечаю: «Ну постой…». Мне и в голову не приходило, что эти ребята начнут стрелять!.. А они отъехали метров на тридцать в сторону и дают залп!.. Такое впечатление, что меня по ушам молотом шарахнули! Я ему: «Ты что делаешь!..». Он: «Так ты же разрешил…». Они-то сами уши ватой заложили…

25 мая почти вся наша рота находилась уже на ТПУ (тыловой пункт управления. — Ред.) батальона южнее Шали. Только 1-й взвод (разведка) и миномётчики были выдвинуты вперёд вплотную к горам. Миномёты выдвинули потому, что полковые «ноны» и «акации» (самоходная гаубица. — Ред.) не могли стрелять близко. «Духи» пользовались этим: за ближней горой спрячутся, где артиллерия их достать не может, и делают оттуда вылазки. Тут как раз и пригодились наши миномёты.

Рано утром мы слышали бой в горах. Именно тогда «духи» обошли 3-ю десантно-штурмовую роту «ТОФиков» с тыла. Мы и сами опасались такого обхода. В следующую ночь я вообще не ложился, а ходил кругами по своим позициям. Накануне на нас вышел боец «северянин», а мои его не заметили и пропустили. Я помню, страшно разозлился — думал, что всех просто поубиваю!.. Ведь если «северянин» спокойно прошёл, то что же говорить о «духах»?..

Ночью я направил замковзвода сержанта Эдика Мусикаева с парнями вперёд — посмотреть, куда мы должны были выдвигаться. Они увидели два подбитых «духовских» танка. С собой парни принесли пару трофейных автоматов целых, хотя обычно оружие «духи» после боя забирали. Но тут, наверное, стычка была такая ожесточённая, что автоматы эти или бросили, или потеряли. Кроме этого мы нашли гранаты, мины, захватили «духовский» пулемёт, орудие от БМП гладкоствольное, установленное на самопальное шасси.

26 мая 1995 года началась активная фаза наступления: «ТОФики» и «северяне» с боями пошли вперёд вдоль Шалинского ущелья. «Духи» к встрече наших подготовились очень хорошо: у них были оборудованы эшелонированные позиции — системы блиндажей, окопов. (Мы потом находили даже старые блиндажи времён Отечественной войны, которые «духи» переоборудовали под огневые точки. И вот что ещё было особенно горько: боевики «волшебным образом» точно знали время начала операции, расположение войск и наносили упреждающие артиллерийские танковые удары.)

Именно тогда мои бойцы впервые увидели возвращающиеся МТЛБ (многоцелевой тягач лёгкий бронированный. — Ред.) с ранеными и погибшими (их вывозили прямо через нас). Они повзрослели в один день.

«ТОФики» и «северяне» упёрлись… Задачу на этот день они не выполнили даже наполовину. Поэтому утром 27 мая я получаю новую команду: совместно с батальоном выдвинуться в район цементного завода под Дуба-Юрт. Командование решило не посылать наш балтийский батальон по ущелью в лоб (даже не знаю, сколько бы нас осталось при таком развитии событий), а отправить в обход, чтобы зайти «духам» в тыл. Перед батальоном поставили задачу пройти через правый фланг по горам и взять сначала Агишты, а потом — Махкеты. И именно к таким нашим действиям боевики оказались совершенно не готовы! А то, что им по горам в тыл зайдёт аж целый батальон, им и в страшном сне не могло присниться!..

К тринадцати часам 28 мая мы выдвинулись в район цементного завода. Сюда же подошли десантники из 7-й дивизии ВДВ. И тут мы слышим звук «вертушки»! В просвете между деревьями ущелья появляется вертолёт, разрисованный какими-то драконами (в бинокль это хорошо было видно). И все, не сговариваясь, открывают в ту сторону огонь из гранатомётов! До вертолёта было далеко, километра три, и достать его мы не могли. Но пилот, похоже, увидел этот заградительный огонь и быстро-быстро улетел. Больше мы «духовских» вертолётов не видели.

По плану первыми должны были пойти разведчики десантников. За ними идёт 9-я рота нашего батальона и становится блок-постом. За 9-й — наша 7-я рота и тоже становится блок-постом. А моя 8-я рота должна пройти через все блок-посты и взять Агишты. Для усиления мне придали «миномётку», сапёрный взвод, арткорректировщика и авианаводчика.

Мы с Серёгой Стобецким, командиром 1-го разведвзвода, начинаем думать, как мы пойдём. Стали готовиться к выходу. Устроили дополнительные занятия по «физо» (хотя они у нас и так были с самого начала каждый день). Ещё решили провести соревнования по снаряжению магазина на скорость. Ведь с собой у каждого бойца десять-пятнадцать магазинов. Но один магазин, если нажать на спусковой крючок и держать, вылетает примерно за три секунды, а от скорости перезаряжания в бою в прямом смысле зависит жизнь.

Все в тот момент уже хорошо понимали, что впереди — не те перестрелки, которые были у нас накануне. Об этом говорило всё: кругом обгоревшие остовы танков, через наши позиции десятками выходят раненые, вывозят убитых… Поэтому перед тем, как выйти на исходную, я подошёл к каждому бойцу, чтобы посмотреть ему в глаза и пожелать удачи. Я видел, как у некоторых живот крутило от страха, кто-то вообще обмочился… Но я не считаю эти проявления чем-то позорным. Просто хорошо помню свой страх перед первым боем! В районе солнечного сплетения болит так, как будто тебя ударили в пах, но только в десять раз сильнее! Это одновременно и острая, и ноющая, и тупая боль… И сделать ты с этим ничего не можешь: хоть ходишь, хоть сидишь, а у тебя «под ложечкой» так болит!..

Когда мы пошли в горы, на мне снаряжения было около шестидесяти килограммов — бронежилет, автомат с подствольником, два БК (боекомплект. — Ред.) гранат, полтора БК патронов, гранаты для подствольника, два ножа. Бойцы нагружены так же. А вот парни из 4-го гранатно-пулемётного взвода тащили свои АГСы (автоматический гранатомёт станковый. — Ред.), «утёсы» (крупнокалиберный пулемет НСВ калибра 12,7 мм. — Ред.) и плюс каждый по две миномётные мины — ещё десять килограммов!

Выстраиваю роту и определяю боевой порядок: сначала идёт 1-й разведвзвод, потом сапёры и «миномётка», а замыкает 4-й взвод. Идём мы в полной темноте по козьей тропе, которая была обозначена на карте. Тропа узкая, по ней могла проехать только телега, да и то с большим трудом. Своим я сказал: «Если кто-то крикнет, пусть даже раненый, то я сам приду и собственноручно задушу…». Так что шли мы очень тихо. Даже если кто-то падал, то максимум что было слышно, — невнятное мычание.

По дороге мы видели «духовские» схроны. Бойцы: «Товарищ командир!..». Я: «Отставить, ничего не трогать. Вперёд!». И правильно, что мы в эти схроны не сунулись. Позже узнали о «двухсотых» (погибший. — Ред.) и «трёхсотых» (раненый. — Ред.) в нашем батальоне. Бойцы 9-й роты полезли в блиндажи рыться. И нет, чтобы сначала забросать блиндаж гранатами, а пошли тупо, в открытую… И вот результат — прапорщику из Выборга Володе Солдатенкову пуля попала ниже бронежилета в пах. Он скончался от перитонита, его даже до госпиталя не довезли.

Всё время марша я бегал между авангардом (разведвзводом) и арьергардом («миномёткой»). А растянулась наша колонна почти на два километра. Когда в очередной раз я вернулся назад, то встретил разведчиков-десантников, которые шли, обвязавшись верёвками. Я им: «Классно идёте, пацаны!». Ведь они-то шли налегке! Но получилось, что мы оказались впереди всех, 7-я и 9-я рота остались далеко позади.

Доложил комбату. Он мне говорит: «Так и иди до конца первым». И в пять утра я со своим разведвзводом занял высотку 1000.6. Это было место, где должна была встать блок-постом 9-я рота и разместиться ТПУ батальона. В семь часов утра подошла вся моя рота, а примерно в половине восьмого пришли разведчики-десантники. И только в десять утра пришёл комбат с частью ещё одной роты.

Только по карте мы прошли около двадцати километров. Вымотались до предела. Хорошо помню, как весь сине-зелёный пришёл Серёга Стародубцев из 1-го взвода. Он упал на землю и два часа лежал вообще без движения. И это парень молодой, двадцатилетний… Что говорить о тех, кто постарше.

Все планы сбились. Комбат мне говорит: «Ты идёшь вперёд, к вечеру занимаешь высоту перед Агиштами и докладываешь». Пошли вперёд. Прошли разведчиков-десантников и двинулись дальше по дороге, обозначенной на карте. Но карты-то были шестидесятых годов, и дорожка эта была обозначена на ней без изгиба! В результате мы сбились и пошли по другой, новой дороге, которой на карте вообще не было.

Солнце ещё высоко. Вижу перед собой огромное село. Смотрю на карту — это точно не Агишты. Говорю авианаводчику: «Игорь, мы не там, где должны быть. Давай разбираться». В результате разобрались, что вышли к Махкетам. От нас до села максимум три километра. А это задача уже второго дня наступления!..

Выхожу на связь с комбатом. Говорю: «Зачем мне эти Агишты? Мне до них возвращаться почти пятнадцать километров! А у меня целая рота, «миномётка», да ещё и сапёры, всего нас человек двести. Да я такой толпой никогда не воевал! Давай, я передохну и возьму Махкеты». Действительно, бойцы к тому времени больше пятисот метров подряд пройти уже не могли. Ведь на каждом — от шестидесяти до восьмидесяти килограммов. Сядет боец, а встать сам уже не может…

Комбат: «Назад!». Приказ есть приказ — разворачиваемся и идём обратно. Первым пошёл разведвзвод. А как потом выяснилось, мы оказались прямо на месте выхода «духов». «ТОФики» и «северяне» давили на них сразу по двум направлениям, и «духи» отходили двумя группами по несколько сот человек по обеим сторонам ущелья…

Мы вернулись на тот изгиб, с которого мы пошли не по той дороге. И тут позади начинается бой — наш 4-й гранатно-пулемётный взвод попал в засаду! Всё началось с прямого столкновения. Бойцы, сгибаясь под тяжестью всего, что они на себе тащили, увидели «тела» какие-то. Наши делают два выстрела условных в воздух (чтобы хоть как-то отличать своих от чужих, я приказал нашить на руку и на ногу кусок тельняшки и договорились со своими о сигнале «свой-чужой»: два выстрела в воздух — два выстрела в ответ). А в ответ наши получают два выстрела на поражение! Пуля попадает Саше Огневу в руку и перебивает нерв. Он кричит от боли. Медик Глеб Соколов у нас оказался молодцом: по нему «духи» бьют, а он в это время раненого перебинтовывает!..

Капитан Олег Кузнецов рванул к 4-му взводу. Я ему: «Куда! Там есть командир взвода, пусть он сам разбирается. У тебя рота, «миномётка» и сапёры!». Выставляю на высотке заслон из пяти-шести бойцов с командиром 1-го взвода Серёгой Стобецким, остальным даю команду: «Отходить и окопаться!».

И тут начинается бой уже у нас — это снизу нас обстреляли из подствольников. Мы шли по хребту. В горах так: кто выше, тот и победил. Но не в этот раз. Дело в том, что внизу росли громадные лопухи. Мы сверху видим только зелёные листья, из которых вылетают гранаты, а «духи» сквозь стебли видят нас отлично.

Как раз в этот момент мимо меня отходили крайние бойцы из 4-го взвода. До сих пор помню, как шёл Эдик Колечков. Идёт он по узкому уступу склона и несёт два ПК (пулемёт Калашникова. — Ред.). И тут вокруг него начинают летать пули!.. Я кричу: «Уйди влево!..». А он так обессилел, что не может даже свернуть с этого уступчика, просто ноги в стороны расставил, чтобы не упасть, и потому продолжает идти прямо…

Делать наверху нечего, и я с бойцами захожу в эти проклятые лопухи. Володя Шпилько и Олег Яковлев были самими крайними в цепи. И тут я вижу: рядом с Володей взрывается граната, и он падает… Олег сразу бросился Володю вытаскивать и при этом тут же погиб. Олег и Володя были друзьями…

Бой продолжался минут пять-десять. До исходной мы не дошли всего метров триста и отошли на позиции 3-го взвода, который уже окопался. Рядом встали десантники. И тут приходит Серёга Стобецкий, сам он сине-чёрного цвета, и говорит: «Шпили» и «Быка» нет…».

Создаю четыре группы по четыре-пять человек, снайпера Женю Метликина (прозвище «Узбек») в кустах посадили на всякий случай и пошли вытаскивать погибших, хотя это, конечно, была явная авантюра. На подходе к месту боя видим «тело», которое мельтешит в лесу. Смотрю в бинокль — а это «дух» в самодельном бронеплаще, весь обвешанный бронежилетами. Получается, они нас ждут. Возвращаемся.

Спрашиваю командира 3-го взвода Глеба Дегтярёва: «Твои все?». Он: «Одного нету… Метликина…». Ну как можно было потерять одного из пяти человек? Это же не одного из тридцати!.. Возвращаюсь, выхожу на тропку — и тут по мне начинают стрелять!.. То есть «духи» нас действительно поджидали. Я снова назад. Кричу: «Метликин!». Тишина: «Узбек!». И тут он прямо словно из-под меня поднимается. Я: «А ты чего сидишь, не выходишь?». Он: «А я думал, это «духи» пришли. Может, они мою фамилию знают. А вот про «Узбека» точно не могут знать. Вот я и вышел».

Итог этого дня был такой: у «духов» после первого боя я сам насчитал только не унесённых шестнадцать трупов. Мы потеряли Толика Романова и был ранен в руку Огнев. Второй бой — семь трупов у «духов», у нас — двое погибших, никто не ранен. Тела двоих погибших мы смогли забрать на следующий день, а Толика Романова — только через две недели.

Наступили сумерки. Докладываю комбату: «миномётка» на высотке на исходной, я над ними метрах в трёхстах. Мы решили переночевать на той же площадке, где оказались после боя. Место казалось удобным: справа по ходу нашего движения — глубокий обрыв, слева — обрыв поменьше. Посередине возвышенность и дерево в центре. Я решил там расположиться — мне оттуда, словно Чапаеву, всё вокруг было хорошо видно. Окопались, выставили охранение. Вроде всё тихо…

И тут майор-разведчик из десантников начал разводить костёр. Погреться ему захотелось возле костерка. Я: «Ты что творишь?». И, когда потом спать ложился, снова предупредил майора: «Туши!». А ведь именно на этот костерок мины через несколько часов и прилетели. Вот и вышло: костёр жгли одни, а погибли другие…

Где-то в три ночи разбудил Дегтярёва: «Твоя смена. Мне надо хоть чуть-чуть поспать. Остаёшься за старшего. Если атака снизу — не стрелять, только гранатами». Снимаю с себя бронежилет и РД (рюкзак десантника. — Ред.), закрываюсь ими и ложусь на возвышенности. В РД у меня было двадцать гранат. Эти гранаты меня потом и спасли.

Проснулся я от резкого звука и вспышки огня. Это совсем рядом со мной разорвались две мины от «василька» (советский автоматический миномёт калибра 82 мм. Заряжание кассетное, в кассету помещаются четыре мины. — Ред.). (Миномёт этот был установлен на «уазике», который мы потом всё-таки нашли и взорвали.)

Я сразу оглох на правое ухо. Ничего в первый момент понять не могу. Кругом раненые стонут. Все орут, стреляют… Почти одновременно со взрывами нас начали обстреливать с двух сторон, и ещё и сверху. Видно, «духи» хотели нас врасплох сразу после обстрела взять. Но бойцы оказались готовыми и эту атаку тут же отбили. Бой получился скоротечный, длился всего минут десять-пятнадцать. Когда «духи» поняли, что нахрапом нас взять не удаётся, они просто отошли.

Если бы я не лёг спать, то, может быть, и не случилось бы такой трагедии. Ведь до этих двух проклятых мин было два пристрелочных выстрела из миномёта. А если прилетает одна мина, это уже плохо. Но если две — это значит, что берут в «вилку». На третий раз прилетели уже две подряд мины и упали как раз в пяти метрах от костра, который и стал для «духов» ориентиром.

И только после того как стрельба прекратилась, я повернулся и увидел… На месте взрывов мин лежит куча раненых и убитых… Сразу погибли шесть человек, больше двадцати были тяжело ранены. Смотрю: Серёга Стобецкий лежит мёртвый, Игорь Якуненков — мёртвый. Из офицеров в живых остались только Глеб Дегтярёв и я, плюс авианаводчик. На раненых жутко было смотреть: у Серёги Кульмина дырка во лбу и глаза плоские, вытекли. У Сашки Шибанова огромная дырка в плече, у Эдика Колечкова огромная дырка в лёгком, туда осколок залетел…

Меня самого спас РД. Когда я стал его поднимать, то из него высыпалось несколько осколков, один из которых попал прямо в гранату. Но гранаты были, естественно, без взрывателей…

Хорошо помню самый первый момент: вижу разорванного Серёгу Стобецкого. И тут у меня изнутри всё начинает подниматься к горлу. Но сам себе говорю: «Стоп! Ты же командир, всё обратно убери!». Не знаю, каким усилием воли, но получилось… Но подойти к нему я смог только в шесть часов вечера, когда немного успокоился. А целый день бегал: раненые стонут, бойцов надо кормить, обстрелы продолжаются…

Почти сразу начали умирать тяжелораненые. Особенно страшно умирал Виталик Черевань. У него была оторвана часть туловища, но где-то полчаса ещё он жил. Глаза стеклянные. Иногда на секунду появляется что-то человеческое, потом опять стекленеют… Первый его крик после взрывов был: «Вьетнам», помогите!..». На «вы» ко мне обратился! А потом: «Вьетнам», пристрелите…». (Помню, как потом на одной из наших встреч его отец схватил меня за грудки, тряс и всё спрашивал: «Ну почему ты его не пристрелил, ну почему ты его не пристрелил?..». Но не мог я этого сделать, никак не мог…)

Но (вот чудо Божие!) многие раненые, которые должны были вроде умереть, выжили. Серёжа Кульмин лежал рядом со мной, голова к голове. У него же такая дырка была во лбу, что мозги было видно!.. Так он не просто выжил — у него даже зрение восстановилось! Правда, ходит сейчас с двумя титановым пластинами во лбу. А у Миши Блинова была над сердцем дырка сантиметров десять в диаметре. Он тоже выжил, у него сейчас пятеро сыновей. А у Паши Чухнина из нашей роты — сейчас четверо сыновей.

Воды у нас не то что для себя, даже для раненых — ноль!.. У меня с собой были и таблетки пантацида, и хлорные трубочки (обеззараживающие средства для воды. — Ред.). Но обеззараживать-то нечего… Тут вспомнили, что накануне шли по непролазной грязи. Бойцы эту грязь начали оцеживать. Мутная жижа с песком и головастиками… То, что получалось, водой назвать было очень трудно. Но другой-то всё равно не было.

Целый день пытались хоть как-то помочь раненым. Накануне мы разгромили «духовский» блиндаж, в котором было сухое молоко. Развели костёрчик, и эту «воду», добытую из грязи, начали с молоком сухим размешивать и раненым давать. Сами мы эту же воду и с песком, и с головастиками пили за милую душу. Я бойцам вообще сказал, что головастики очень даже полезные — белок… Даже брезгливости ни у кого не было. Поначалу в неё пантацид бросали для дезинфекции, а потом пили уже и просто так…

А Группировка не даёт добро на эвакуацию «вертушками». Мы же в дремучем лесу. Вертолётам сесть негде… Во время очередных переговоров по поводу «вертушек» я вспомнил: у меня же есть авианаводчик! «Где авианаводчик?». Ищем, ищем, но никак не можем его на нашем пятачке найти. И тут я оборачиваюсь и вижу, что он каской вырыл окоп в полный рост и сидит в нём. Я не понимаю, как он из окопа землю доставал! Я туда вообще даже пролезть не смог.

Хотя вертолётам зависать было запрещено, один командир «вертушки» всё-таки сказал: «Зависну». Я дал сапёрам команду расчистить площадку. Взрывчатка у нас была. Мы подорвали деревья вековые, в три обхвата. Стали готовить троих раненых к отправке. Одному, Алексею Чаче, осколок ударил по правой ноге. У него огромная гематома, ходить не может. Его я готовлю к отправке, а Серёжу Кульмина с пробитой головой оставляю. Меня санинструктор в ужасе спрашивает: «Как?.. Товарищ командир, почему вы его не отправляете?». Отвечаю: «Этих троих я точно спасу. А вот «тяжёлых» — не знаю…». (Для бойцов было шоком, что на войне своя страшная логика. Спасают здесь в первую очередь тех, кого можно спасти.)

Но нашим надеждам было не суждено сбыться. Вертолётами мы так никого и не эвакуировали. В Группировке «вертушкам» дали окончательный отбой и вместо них отправили к нам две колонны. Но наши батальонные водители на БТРах так и не пробились. И только в конце концов к ночи к нам пришли пять БМД десантников.

С таким количеством раненых и убитых с места мы не могли сдвинуться ни на шаг. А ближе к вечеру начала просачиваться уже вторая волна отходящих боевиков. Они нас из подствольников время от времени обстреливали, но мы уже знали, как действовать: просто кидали гранаты сверху вниз.

Я вышел на связь с комбатом. Пока мы с ним разговаривали, в разговор вмешался какой-то Мамед (связь-то была открытая, и наши радиостанции ловил любой сканер!). Начал какую-то ахинею нести про десять тысяч долларов, которые он нам даст. Закончился разговор тем, что он предложил выйти один на один. Я: «А не слабо! Приду». Бойцы меня отговаривали, но я пришёл на условленное место действительно один. Но никто так и не появился… Хотя сейчас я хорошо понимаю, что с моей стороны это было, если мягко сказать, опрометчиво.

Слышу гул колонны. Собираюсь идти встречать. Бойцы: «Товарищ командир, только не уходите, не уходите…». Понятно, в чём дело: батяня уходит, им страшно. Я понимаю, что идти вроде нельзя, ведь как только командир ушёл, обстановка становится неуправляемой, но и отправить больше некого!.. И я всё-таки пошёл и, как оказалось, хорошо сделал! Десантники заплутали в том же месте, что и мы, когда почти до Махкетов дошли. Мы всё-таки встретились, хотя и с очень большими приключениями…

С колонной пришёл наш медик, майор Нитчик (позывной «Доза»), комбат и его заместитель — Серёга Шейко. Кое-как загнали на наш пятачок БМД. И тут опять начинается обстрел… Комбат: «Что тут у вас такое творится?». После обстрела полезли уже сами «духи». Они, наверное, решили проскочить между нами и нашей «миномёткой», которая окопалась в трёхстах метрах на высотке. Но мы уже умные, из автоматов не стреляем, а только гранаты вниз бросаем. И тут вдруг поднимается наш пулемётчик Саша Кондрашов и даёт бесконечную очередь из ПК в противоположную сторону!.. Я подбегаю: «Ты что делаешь?». Он: «Смотрите, они уже на нас вышли!..». И действительно, вижу, что «духи» — метрах в тридцати. Было их много, несколько десятков. Они хотели, скорее всего, нахрапом нас взять и окружить. Но мы гранатами их отогнали. Они и тут прорваться не смогли.

Я целый день хожу прихрамывая, плохо слышу, хотя и не заикаюсь. (Это мне так казалось. На самом деле, как мне бойцы потом сказали, ещё как заикался!) А о том, что это контузия, я в тот момент вообще не думал. Целый день беготня: раненые умирают, надо готовить эвакуацию, надо бойцов кормить, обстрелы идут. Уже вечером первый раз пытаюсь присесть — больно. Рукой потрогал спину — кровь. Врач-десантник: «А ну-ка наклоняйся…». (У этого майора огромный опыт боевой. До этого я с ужасом видел, как он Эдика Мусикаева скальпелем кромсает и приговаривает: «Не бойся, мясо нарастёт!».) И рукой он вытащил мне из спины осколок. Тут меня такая боль пронзила! Почему-то в нос сильнее всего отдавало!.. Майор подаёт осколок мне: «На, сделаешь брелок». (Второй осколок нашли только недавно при обследовании в госпитале. Он там так до сих пор и сидит, застрял в позвоночнике и совсем чуть-чуть не дошёл до канала.)

Погрузили на БМД раненых, потом погибших. Оружие их я отдал командиру 3-го взвода Глебу Дегтярёву, его же оставил за старшего. А сам я с ранеными и убитыми поехал в медсанбат полка.

Вид у нас у всех был страшенный: все перебитые, перевязанные, в крови. Но… при этом все в начищенной обуви и с вычищенным оружием. (Кстати, мы ни одного ствола не потеряли, нашли даже автоматы всех своих убитых.)

Раненых оказалось человек двадцать пять, большинство их них — ранены тяжело. Сдали их медикам. Оставалось самое трудное — отправка погибших. Проблема была в том, что у некоторых при себе не было документов, поэтому я своим бойцам приказал написать у каждого на руке фамилию и вложить записки с фамилией в карман брюк. Но когда я начал проверять, то оказалось, что Стас Голубев записки перепутал! Я тут же представил себе, что будет, когда тело придёт в госпиталь: на руке написано одно, а в бумажке — другое! Я передёргиваю затвор и думаю: я сейчас его убью… Сам удивляюсь сейчас своей ярости в тот момент… Видимо, такова была реакция на напряжение, да и контузия сказалась. (Сейчас Стас никакой обиды на меня за это не держит. Всё-таки все они были пацанами совсем и к трупам вообще подойти боялись…)

И тут полковник-медик даёт мне пятьдесят граммов спирта с эфиром. Я выпиваю этот спирт… и больше почти ничего не помню… Дальше всё было как во сне: то ли я сам помылся, то ли меня помыли… Запомнил только: был тёплый душ.

Очнулся: лежу на носилках перед «вертушкой» в чистом голубеньком РБ (разовое бельё. — Ред.) подводника и меня в эту «вертушку» грузят. Первая мысль: «А что с ротой?..». Ведь командиры взводов, отделений и замкомвзводы либо погибли, либо были ранены. Остались одни бойцы… И как только я себе представил, что будет твориться в роте, то сразу для меня госпиталь отпал. Я Игорю Мешкову кричу: «Отставить госпиталь!». (Это мне тогда казалось, что я кричу. На самом деле он мой шёпот с трудом услышал.) Он: «Есть отставить госпиталь. Отдайте командира!». И начинает носилки из вертолёта назад тянуть. Капитан, который в вертолёте меня принимал, носилки не отдаёт. «Мешок» подгоняет свой БТР, наводит на «вертушку» КПВТ (крупнокалиберный пулемёт. — Ред.): «Отдайте командира…». Те психанули: «Да забирай!..». И получилось так, что мои документы без меня улетели в МОСН (медицинский отряд специального назначения. — Ред.), что имело потом очень серьёзные последствия…

Как я потом узнал, дело было так. Прилетает «вертушка» в МОСН. В ней — мои документы, а носилки пустые, тела нет… И разорванные мои шмотки рядом лежат. В МОСНе решили, что раз тела нет, то я сгорел. В результате в Питер приходит телефонограмма на имя заместителя командира Ленинградской военно-морской базы капитана 1-го ранга Смуглина: «Капитан-лейтенант такой-то погиб». А ведь Смуглин знает меня с лейтенантов! Стал он думать, как быть, как меня хоронить. Утром позвонил капитану 1-го ранга Топорову, моему непосредственному командиру: «Готовь груз «двести». Топоров потом мне рассказывал: «Прихожу в кабинет, достаю коньяк — у самого руки трясутся. Наливаю в стакан — и тут звонок. Дробь, отставить — он живой!». Оказалось, когда на базу пришло тело Сергея Стобецкого, начали искать моё. А моего тела, естественно, нет! Позвонили майору Руденко: «Где тело?». Он отвечает: «Какое тело! Я сам его видел, он живой!».

А со мной на самом деле вот что произошло. Я в своём голубеньком белье подводника взял автомат, сел с бойцами на БТР и поехал в Агишты. Комбату уже доложили, что меня отправили в госпиталь. Когда он меня увидел, обрадовался. Тут ещё и Юра Руденко вернулся с гуманитаркой. У него отец умер, и он с войны уезжал его хоронить.

Прихожу к своим. В роте бардак. Никакого охранения, оружие разбросано, у бойцов «разгуляево»… Глебу говорю: «Что за бардак?!.». Он: «Да ведь кругом наши! Вот все и на расслабухе…». Я: «Так расслабуха для бойцов, а не для тебя!». Начал наводить порядок, и всё быстро вернулось в прежнее русло.

Тут как раз пришла гуманитарка, которую Юра Руденко привёз: вода в бутылках, еда!.. Бойцы пили эту газированную воду упаковками — желудок промывали. Это после той-то воды с песком и головастиками! Сам я выпил за раз шесть полуторалитровых бутылок воды. Сам не понимаю, как вся эта вода в моём организме место себе нашла.

И тут мне приносят посылку, которую барышни собрали в бригаде в Балтийске. А посылка адресована мне и Стобецкому. В ней — мой любимый кофе для меня и жевательная резинка для него. И тут на меня такая тоска нахлынула!.. Я вот посылку эту получил, а вот Сергей — уже нет…

Встали в районе села Агишты. «ТОФИки» слева, «северяне» справа заняли господствующие высоты на подходе к Махкетам, а мы уступом назад — посередине.

На тот момент только погибших в роте было тринадцать человек. Но дальше, слава Богу, именно в моей роте погибших больше не было. Из тех, кто у меня остался, я начал заново переформировывать взвода.

1 июня 1995 года пополняем боезапас и выдвигаемся на Киров-Юрт. Впереди идёт танк с минным тралом, потом «шилки» (зенитная самоходная установка. — Ред.) и батальонная колонна БТРов, я — на головном. Задача мне поставлена такая: колонна останавливается, батальон разворачивается, а я штурмую высотку 737 у Махкетов.

Перед самой высоткой (до неё оставалось метров сто) нас обстрелял снайпер. Рядом со мной просвистели три пули. По рации кричат: «По тебе бьёт, по тебе!..». Но в меня снайпер не попал вот ещё почему: обычно командир садится не на командирское место, а над водителем. А в этот раз я намеренно сел на командирское место. И хотя у нас был приказ снять звёзды с погон, я свои звёзды не снимал. Мне комбат замечания делал, а я ему: «Отвали… Я офицер и снимать звёзды не собираюсь». (Ведь в Великую Отечественную даже на передовой офицеры со звёздами ходили.)

Заходим в Киров-Юрт. И видим совершенно нереальную картинку, словно из старинной сказки: водяная мельница работает… Я командую — увеличить скорость! Смотрю — справа метрах в пятидесяти внизу стоит разрушенный дом, второй или третий от начала улицы. Вдруг из него выбегает мальчик лет десяти-одиннадцати. Я даю команду по колонне: «Не стрелять!..». И тут мальчик бросает в нас гранату! Граната попадает в тополь. (Я хорошо запомнил, что он был двойной, расходился рогаткой.) Граната отскакивает рикошетом, падает под мальчишку и разрывает его…

А «душары» ведь как хитрили! Приходят в село, а там им не дают продукты! Тогда они от этой деревни дают залп в сторону Группировки. Группировка, естественно, отвечает по этому селу. По этому признаку можно определить: если деревня разрушенная, значит, она не «духовская», а если целая — то их. Вот Агишты, например, были вообще почти полностью разрушены.

Над Махкетами «вертушки» барражируют. Сверху проходит авиация. Батальон начинает разворачиваться. Наша рота идёт вперёд. Мы предполагали, что организованного сопротивления мы, скорее всего, не встретим и могут быть только засады. Зашли на высотку. «Духов» на ней не оказалось. Остановились, чтобы определить, где можно встать.

Сверху хорошо было видно, что дома в Макхетах были целыми. Мало того, тут и там стояли настоящие дворцы с башнями и колоннами. По всему было видно, что построены они недавно. По дороге запомнил такую картину: большой сельский дом добротный, около него стоит бабушка с флажком беленьким…

В Махкетах были в ходу ещё советские деньги. Местные нам говорили: «С 1991 года у нас дети не ходят в школу, нет никаких детских садиков, и никто не получает пенсию. Мы не против вас. Спасибо, конечно, что от боевиков нас избавили. Но и вам пора домой». Это дословно.

Местные сразу начали нас компотами угощать, но мы остерегались. Тётка, глава администрации, говорит: «Ты не бойся, видишь — я пью». Я: «Нет, пусть мужик выпьет». Я так понял, что в селе было троевластие: мулла, старейшины и глава администрации. Причём главой администрации была именно эта тётка (она в Питере в своё время техникум закончила).

2 июня прибегает ко мне эта «глава»: «Ваши наших грабят!». До этого мы, конечно, прошлись по дворам: смотрели, что за народ, есть ли оружие. Идём за ней и видим картину маслом: представители нашей самой многочисленной правоохранительной структуры из дворцов с колоннами выносят ковры и всё такое прочее. Причём приехали они не на БТРах, на которых обычно ездили, а на БМП. Да ещё и переоделись под пехоту… Я так отметелил их старшего — майора! И сказал: «Появитесь здесь ещё раз — убью!..». Они даже не пытались сопротивляться, их мгновенно как ветром сдуло… А местным я сказал: «На всех домах написать — «Хозяйство «Вьетнама». ДКБФ». И на следующий день на каждом заборе были написаны эти слова. Комбат даже обиделся на меня по этому поводу…

Тогда же под Ведено наши захватили колонну бронетехники, около ста единиц — БМП, танки и БТР-80. Самая хохма была в том, что БТР с надписью «Балтийский флот», который мы в первую «ходку» получали от Группировки, был в этой колонне!.. С него даже не стёрли надпись эту и букву «В» на всех колёсах, стилизованную под вьетнамский иероглиф… Спереди на щитке так и было написано: «Свободу чеченскому народу!» и «С нами Бог и Андреевский флаг!».

Окопались мы основательно. Причём начали 2 июня, а 3 утром уже закончили. Назначили ориентиры, сектора огня, договорились с миномётчиками. И к утру следующего дня рота была полностью к бою готова. Потом свои позиции мы только расширяли и укрепляли. За всё время нашего пребывания здесь бойцы у меня ни разу не присели. Целыми днями мы обустраивались: рыли окопы, соединяли их ходами сообщения, строили блиндажи. Сделали настоящую пирамиду для оружия, всё кругом обложили ящиками с песком. Окапываться мы продолжали до самого ухода с этих позиций. Жили по Уставу: подъём, физзарядка, утренний развод, караулы. Бойцы обувь регулярно чистили…

Над собой я повесил Андреевский флаг и самодельный «Вьетнамский» флаг, сделанный из советского вымпела «Передовику соцсоревнования». Надо вспомнить, что это было за время: развал государства, одни бандитские группировки против других… Поэтому нигде я не видел российского флага, а везде был либо Андреевский флаг, либо советский. Пехота вообще ездила с красными флагами. И самое ценное на этой войне было — друг и товарищ рядом, и ничего больше.

«Духи» были прекрасно осведомлены, сколько у меня людей. Но кроме обстрелов ни на что они больше не отваживались. У «духов» ведь задача была не геройски погибнуть за свою чеченскую родину, а отчитаться за полученные деньги, поэтому туда, где их наверняка убьют, они просто не совались.

А по рации приходит сообщение, что возле Сельменхаузена боевики атаковали пехотный полк. Потери у наших — больше ста человек. Я был у пехоты и видел, какая у них там организация, к сожалению. Ведь там каждый второй боец был взят в плен не в бою, а потому что у местных жителей они повадились куриц воровать. Хотя самих парней по-человечески вполне можно было понять: жрать-то нечего… Их и хватали эти местные жители, чтобы это воровство прекратить. А потом звонили: «Заберите своих, но только чтобы они больше к нам не ходили».

У нас команда — никуда не ходить. А как никуда не ходить, когда нас постоянно обстреливают, и разные «чабаны» с гор приходят. Ржание лошадей слышим. Ходили мы вокруг постоянно, но комбату я ничего не докладывал.

Стали ко мне приходить местные «ходоки». Я им: сюда ходим, а туда не ходим, это делаем, а этого не делаем… Ведь нас постоянно со стороны одного из дворцов обстреливал снайпер. Мы, конечно, в ответ стреляли из всего, что у нас было в том направлении. Как-то приходит Иса, местный «авторитет»: «Меня попросили сказать…». Я ему: «Пока по нам стреляют оттуда, мы тоже будем долбить». (Чуть позже мы вылазку в том направлении сделали, и вопрос с обстрелами с этого направления закрыли.)

Уже 3 июня в среднем ущелье находим полевой заминированный «духовский» госпиталь. Видно было, что госпиталь недавно действовал — кровь кругом видна. Оборудование и медикаменты «духи» бросили. Я такой медицинской роскоши вообще никогда не видел… Четыре бензиновых генератора, ёмкости для воды, соединённые трубопроводами… Шампуни, разовые станки для бритья, одеяла… А какие там были медикаменты!.. Наши медики просто рыдали от зависти. Заменители крови — производства Франции, Голландии, Германии. Перевязочные материалы, хирургические нити. А у нас ничего, кроме промедола (обезболивающее средство. — Ред.), толком и не было. Сам собой напрашивается вывод — какие же силы брошены против нас, какие финансы!.. И при чём здесь чеченский народ?..

Я попал туда первым, поэтому выбрал то, что было для меня самым ценным: бинты, одноразовые простыни, одеяла, лампы керосиновые. Потом позвал полковника медслужбы и показал всё это богатство. Его реакция, как и у меня. Он просто в транс впал: сшивные материалы для сосудов сердца, современнейшие медикаменты… После этого мы были с ним на прямой связи: он меня просил сообщить, если ещё что-нибудь найду. Но связываться с ним пришлось уже по совершенно другому поводу.

Возле реки Бас был кран, откуда местные брали воду, поэтому воду эту мы пили без опаски. Подъезжаем к крану, и тут нас останавливает кто-то из старейшин: «Командир, помоги! У нас беда — женщина рожает больная». Старейшина говорил с сильным акцентом. Рядом стоял молодой парень как переводчик, вдруг что-нибудь будет непонятно. Неподалёку вижу иностранцев на джипах из миссии «Врачи без границ», вроде голландцы по разговору. Я к ним — помогите! Они: «Не-е-е… Мы помогаем только повстанцам». Я от их ответа так опешил, что даже не знал, как реагировать. Вызвал по рации полковника-медика: «Приезжай, надо помочь при родах». Он тут же приехал на «таблетке» с кем-то из своих. Увидев роженицу, сказал: «А я думал, ты шутишь…».

Положили женщину в «таблетку». Выглядела она страшно: жёлтая вся… Роды у неё не первые, но, наверное, были какие-то осложнения в связи с гепатитом. Полковник роды сам принимал, а ребёнка мне отдал и стал женщине какие-то капельницы ставить. С непривычки мне показалось, что ребёнок выглядит очень жутко… Я его в полотенце завернул и держал на руках, пока полковник не освободился. Вот такая история приключилась со мной. Не думал, не гадал, что буду участвовать в рождении нового гражданина Чечни.

С начала июня где-то на ТПУ работала кашеварилка, но до нас горячая еда практически не доезжала — приходилось питаться сухим пайком и подножным кормом. (Я научил бойцов разнообразить рацион сухого пайка — тушёнка на первое, второе и третье — за счёт подножного корма. Траву тархун заваривали как чай. Из ревеня можно было суп сварить. А если добавить туда кузнечиков — наваристый такой супчик получается, и белок опять же. А раньше, когда стояли в Герменчуге, видели вокруг много зайцев. Идёшь с автоматом за спиной — тут заяц из-под ног выскакивает! Те секунды, пока автомат берёшь, потратил — и зайца уже нет… Только автомат убрал — они опять тут как тут. Я двое суток хотя бы одного попытался подстрелить, но бросил это занятие — бесполезно… Научил пацанов ещё есть ящериц и змей. Ловить их оказалось намного проще, чем зайцев стрелять. Удовольствия от такой еды, конечно же, мало, но что делать — есть-то что-то надо…). С водой тоже беда: она кругом была мутная, и пили её мы только через бактерицидные палочки.

Однажды утром пришли местные жители с местным же участковым, старшим лейтенантом. Он нам даже красные корочки какие-то показал. Говорят: знаем, что вам есть нечего. Тут кругом коровки ходят. Коровку с крашеными рогами можете подстрелить — это колхозная. А вот некрашеных не трогайте — это личные. «Добро» вроде дали, но нам как-то трудно было переступить через себя. Потом всё-таки возле Баса одну коровку завалили. Убить-то убили, а что с ней делать?.. И тут приходит Дима Горбатов (я его поставил кашеварить). Он парень деревенский и на глазах у изумленной публики разделал корову за несколько минут!.. Мы свежего мяса не видели уже очень давно. А тут шашлык! Ещё вырезку на солнце вывесили, обмотав бинтами. И получилось вяленое мясо — не хуже, чем в магазине.

Что беспокоило ещё, так это постоянные ночные обстрелы. Ответный огонь, конечно, мы сразу не открывали. Приметим, откуда стрельба, и потихоньку идём в этот район. Тут нам очень помогала эсбээрка (СБР, радиолокационная станция ближней разведки. — Ред.).

Однажды вечером мы с разведчиками (нас было семь человек), стараясь идти незаметно, пошли в сторону санатория, откуда накануне по нам стреляли. Пришли — находим четыре «лёжки», рядом небольшой заминированный склад. Убирать мы ничего не стали — просто поставили свои ловушки. Ночью всё сработало. Получается, не зря сходили… Но проверять результаты мы уже не стали, для нас было главным, что стрельбы с этого направления больше не было.

Когда в этот раз мы благополучно вернулись, я впервые за долгое время почувствовал удовлетворение — ведь начиналась работа, которую я умею делать. К тому же теперь не всё мне надо было делать самому, а кое-что можно уже кому-то другому поручить. Прошло всего полторы недели, а людей как подменили. Война учит быстро. Но именно тогда я понял, что если бы мы не вытянули убитых, а оставили их, то на следующий день в бой никто бы не пошёл. На войне это самое главное. Парни увидели, что мы никого не бросаем.

Вылазки у нас были постоянные. Однажды оставили БТР внизу и поднялись в горы. Увидели пасеку и начали её осматривать: она была переоборудована под минный класс! Тут же, на пасеке, мы нашли списки роты исламского батальона. Открыл их и глазам своим не поверил — всё, как у нас: 8-я рота. В списке сведения: имя, фамилия и из какого места родом. Очень интересный состав отделения: четыре гранатомётчика, два снайпера и два пулемётчика. Бегал с этими списками целую неделю — куда отдать? Потом передал в штаб, но не уверен, что дошёл этот список куда надо. Всем это было до лампочки.

Неподалёку от пасеки нашли яму со складом боеприпасов (сто семьдесят ящиков подкалиберных и фугасных танковых снарядов). Пока мы осматривали всё это — начался бой. По нам стал бить пулемёт. Огонь очень плотный. А Миша Миронов, деревенский парень, как пасеку увидел, стал сам не свой. Запалил дымы, рамочки с сотами достаёт, пчёл веточкой смахивает. Я ему: «Мирон, стреляют!». А он вошёл в раж, подпрыгивает, но рамочку с мёдом не бросает! Отвечать нам особо нечем — расстояние метров шестьсот. Мы запрыгнули на БТР и ушли вдоль Баса. Ясно стало, что боевики хоть и издалека, но пасли свой минный класс и боеприпасы (но потом наши сапёры всё равно снаряды эти взорвали).

Вернулись мы к себе и набросились на мёд, да ещё и с молоком (нам местные разрешили одну коровку изредка доить). И после змей, после кузнечиков, после головастиков мы испытали просто неописуемое наслаждение!.. Жаль, только хлеба так и не было.

После пасеки я Глебу, командиру разведвзвода, сказал: «Иди, смотри всё вокруг дальше». На следующий день Глеб мне докладывает: «Я вроде схрон нашёл». Идём. Видим в горе пещеру с цементной опалубкой, в глубину она уходила метров на пятьдесят. Вход замаскирован очень тщательно. Его только тогда увидишь, если вплотную подойдёшь.

Вся пещера заставлена ящиками с минами и взрывчаткой. Открыл ящик — там противопехотные мины новенькие! У нас в батальоне были только такие же старые, как и наши автоматы. Ящиков такое множество, что невозможно было их пересчитать. Только одного пластита я насчитал тринадцать тонн. Общий вес легко было определить, ведь ящики с пластитом были маркированы. Была тут и взрывчатка для «Змея Горыныча» (машина для разминирования взрывом. — Ред.), и пиропатроны к нему.

А у меня в роте пластит был плохой, старый. Чтобы из него что-то слепить, надо было его в бензине вымачивать. Но, ясно дело, если бойцы начнут что-то вымачивать, то обязательно какая-нибудь ерунда произойдёт… А тут пластит свежий. Судя по упаковке — 1994 года выпуска. От жадности я взял себе четыре «сосиски», метров по пять каждая. Набрал и электродетонаторов, которых у нас тоже в помине не было. Вызвали сапёров.

И тут приехала наша полковая разведка. Я им рассказал, что накануне мы нашли базу боевиков. «Духов» было человек пятьдесят. Поэтому мы вступать с ними в контакт не стали, только место отметили на карте.

Разведчики на трёх БТРах проходят мимо нашего 213-го блок-поста, въезжают в ущелье и начинают стрелять из КПВТ по склонам! Я про себя ещё подумал: «Ничего себе, пошла разведка… Сразу себя и обозначила». Мне это тогда показалось чем-то диким. И худшие мои предчувствия оправдались: через несколько часов их накрыли как раз в районе той точки, которую я показал им на карте…

Сапёры занимались своим делом, готовились подорвать склад взрывчатки. Здесь же был и Дима Каракулько, заместитель командира нашего батальона по вооружению. Я ему пушку гладкоствольную, найденную в горах, передал. «Духи» её, видно, с подбитого БМП сняли и поставили на самодельную платформу с аккумулятором. Неказистая на вид штука, но из неё можно стрелять, наводя по стволу.

Я собрался ехать на свой 212-й блок-пост. Тут увидел, что сапёры принесли хлопушки для подрыва электродетонаторов. Эти хлопушки действуют по тому же принципу, что и пьезозажигалка: при механическом нажатии на кнопку образуется импульс, который приводит в действие электродетонатор. Только у хлопушки один серьёзный недостаток — она работает примерно на сто пятьдесят метров, дальше импульс затухает. Есть «крутилка» — она действует на двести пятьдесят метров. Я Игорю, командиру взвода сапёров, говорю: «Ты сам-то ходил туда?». Он: «Нет». Я: «Так сходи, посмотри…». Он вернулся, вижу — уже «полёвку» разматывает. Они вроде полную катушку размотали (это больше тысячи метров). Но когда они склад подорвали, их всё равно землёй засыпало.

Вскоре мы накрыли стол. У нас опять пир — мёд с молоком… И тут я повернулся и ничего понять не могу: гора на горизонте начинает медленно подниматься вверх вместе с лесом, с деревьями… А гора эта метров шестьсот в ширину и примерно столько же в высоту. Потом появился огонь. И тут меня отбросило на несколько метров взрывной волной. (И это происходит на расстоянии километров пяти до места взрыва!) А когда я упал, то увидел настоящий гриб, как в учебных фильмах про атомные взрывы. А было вот что: сапёры взорвали «духовский» склад взрывчатки, который мы обнаружили ранее. Когда мы на своей поляне снова сели за стол, я спросил: «А откуда здесь специи, перец?». А оказалось, что это не перец, а пепел и земля, которые сыпались с неба.

Через какое-то время в эфире пронеслось: «Разведчики попали в засаду!». Дима Каракулько сразу взял сапёров, которые до этого занимались подготовкой склада к взрыву, и пошёл разведчиков вытягивать! Но они же тоже пошли на БТРе! И тоже попали в ту же засаду! Да и что сапёры могли сделать: у них по четыре магазина на человека — и всё…

Комбат мне сказал: «Серёга, ты прикрываешь выход, потому что неизвестно, откуда и как наши будут выходить!». Я ведь стоял как раз между трёх ущелий. Потом разведчики и сапёры группами и поодиночке выходили именно через меня. С выходом вообще была большая проблема: сел туман, надо было сделать так, чтобы свои не постреляли своих же отходящих.

Мы с Глебом подняли свой 3-й взвод, который стоял на 213-м блок-посту, и то, что осталось от 2-го взвода. До места засады от блок-поста было километра два-три. Но наши-то пошли пешком и не по ущелью, а по горам! Поэтому, когда «духи» увидели, что с этими просто так справиться уже не получится, то постреляли и отошли. Тогда у наших не было ни одной потери ни убитыми, ни ранеными. Мы наверняка знали, что на стороне боевиков воевали бывшие опытные советские офицеры, ведь в предыдущем бою я чётко слышал четыре одиночных выстрела — это ещё с Афгана означало сигнал к отходу.

С разведкой получилось примерно так. «Духи» увидели первую группу на трёх БТРах. Ударили. Потом увидели другую, тоже на БТРе. Снова ударили. Наши парни, которые отогнали «духов» и первыми оказались на месте засады, рассказывали, что сапёры и сам Дима до последнего отстреливались из-под БТРов.

Накануне, когда от разрыва мин погиб Игорь Якуненков, Дима всё просил меня взять его на какую-нибудь вылазку, ведь они с Якуненковым были кумовьями. И я думаю, что Дима хотел «духам» лично отомстить. Но я ему тогда твёрдо сказал: «Никуда не ходи. Занимайся своим делом». Я понимал, что у Димы с сапёрами вытащить разведчиков шансов не было никаких. Он сам был не подготовлен к выполнению таких задач, да и сапёры тоже! Они же другому учились… Хотя, конечно, молодцы, что бросились на выручку. И не трусы оказались…

Разведчики погибли не все. Всю ночь мои бойцы выводили оставшихся. Последние из них вышли только вечером седьмого июня. А вот из сапёров, которые пошли с Димой, осталось в живых всего два или три человека.

Девятого июня пришла информация о присвоении званий: Якуненкову — майора (получилось посмертно), Стобецкому — старшего лейтенанта досрочно (тоже получилось посмертно). И вот что интересно: накануне мы поехали к источнику за питьевой водой. Возвращаемся — стоит очень древняя старушка с лавашом в руках и Иса рядом. Говорит мне: «С праздником тебя, командир! Только никому не рассказывай». И передаёт сумку. А в сумке — бутылка шампанского и бутылка водки. Тогда я уже знал, что тем чеченцам, кто пьёт водку, положено сто палок по пяткам, а кто продаёт — двести. А на следующей день после этого поздравления мне досрочно (досрочно ровно на неделю) присвоили звание, как шутили мои бойцы, «майора третьего ранга». Это опять косвенно доказывало, что чеченцы о нас знали абсолютно всё.

Десятого июня мы пошли в очередную вылазку, на высотку 703. Конечно, не напрямую. Сначала на БТРе поехали якобы за водой. Бойцы не спеша грузят воду на БТР: ой, разлили, потом опять же покурить надо, потом с местными потрендели… А в это время мы с парнями осторожно спустились по речке. Сначала нашли мусор. Потом мы начали замечать недавно натоптанные тропинки. Ясно, что боевики где-то рядом.

Шли мы тихо. Видим «духовское» охранение — два человека. Сидят, тарахтят о чём-то своём. Понятно, что снимать их надо бесшумно, чтобы они ни одного звука не смогли издать. Но послать снять часовых мне некого — не учили матросов на кораблях этому. Да и психологически, особенно в первый раз, это очень жуткое дело. Поэтому я оставил двоих (снайпера и бойца с автоматом для бесшумной стрельбы) прикрывать меня и пошёл сам…

Охранение сняли, идём дальше. Но «духи» всё-таки насторожились (может, ветка хрустнула или ещё какой-то шум) и выбежали из схрона. А это был блиндаж, оборудованный по всем правилам военной науки (вход зигзагом, чтобы нельзя было всех внутри одной гранатой положить). Мой левый фланг уже почти вплотную к схрону подошёл, осталось до «духов» пять метров. В такой ситуации побеждает тот, кто первым затвор передёрнет. Мы в лучшем положении: ведь они-то нас не ждали, а мы были готовы, поэтому наши выстрелили первыми и всех на месте уложили.

Я показал Мише Миронову, нашему главному пасечнику-медоносу, а по совместительству гранатомётчику, на окошко в схроне. И он из гранатомёта метров с восьмидесяти так умудрился стрельнуть, что попал точно в это окно! Так мы завалили и пулемётчика, который в схроне затаился.

Итог этого скоротечного боя: у «духов» семь трупов и не знаю, сколько раненых, так как они ушли. У нас — ни одной царапины.

А на следующий день опять с того же направления из леса вышел человек. Я из снайперской винтовки выстрелил в ту сторону, но специально не в него: а вдруг это «мирный». Он поворачивается и убегает обратно в лес. В прицел вижу — за спиной у него автомат… Так что никакой он не мирный оказался. Но снять его не удалось. Ушёл.

Местные иногда просили нас продать им оружие. Один раз просят подствольники: «Мы вам водки дадим…». Но я их послал очень далеко. К сожалению, продажа оружия была не такой уж большой редкостью. Помню, ещё в мае приезжаю на рынок и вижу, как бойцы самарских спецназовцев гранатомёты продают!.. Я — к их офицеру: «Это что такое творится?». А он: «Спокойно…». Оказывается, они вынимали головную часть гранаты, а на её место вставляли имитатор с пластитом. У меня была даже запись на камеру телефона, как «духу» такой «заряженный» гранатомёт голову оторвал, причём снимали сами «духи».

11 июня приходит ко мне Иса и говорит: «У нас мина. Помоги разминировать». Мой блок-пост совсем рядом, до гор метров двести. Пошли в его огород. Я посмотрел — ничего опасного. Но он всё равно попросил забрать. Стоим, разговариваем. А с Исой были его внуки. Он и говорит: «Покажи мальчику, как стреляет подствольник». Я выстрелил, а мальчик испугался, чуть не заплакал.

И в этот момент на подсознательном уровне я скорее почувствовал, чем увидел вспышки выстрелов. Я пацана инстинктивно в охапку сгрёб и упал вместе с ним. Одновременно чувствую два удара в спину, это в меня попали две пули… Иса не понимает, в чём дело, бросается ко мне: «Что случилось?..» И тут доходят звуки выстрелов. А у меня в кармане на спине бронежилета лежала запасная титановая пластина (она у меня до сих пор хранится). Так обе пули пробили эту пластину насквозь, но дальше не прошли. (После этого случая к нам со стороны мирных чеченцев началась полная уважуха!..)

16 июня начинается бой на моём 213-м блок-посту! «Духи» двигаются на блок-пост с двух направлений, их человек двадцать. Но они нас не видят, смотрят в противоположную сторону, куда они атакуют. А с этой стороны «духовский» снайпер по нашим бьёт. И я вижу место, откуда он работает! Спускаемся по Басу и натыкаемся на первое охранение, человек пять. Они не стреляли, а просто прикрывали снайпера. Но мы же зашли им в тыл, поэтому мгновенно расстреляли всех пятерых в упор. И тут замечаем самого снайпера. Рядом с ним ещё два автоматчика. Мы их тоже завалили. Кричу Жене Метликину: «Меня прикрывай!..». Надо было, чтобы он отсёк вторую часть «духов», которых мы видели с другой стороны от снайпера. А сам бросаюсь за снайпером. Тот бежит, поворачивается, стреляет в меня из винтовки, снова бежит, снова поворачивается и стреляет…

От пули увернуться совершенно нереально. Пригодилось то, что я умел бежать за стреляющим так, чтобы создать ему максимум трудностей в прицеливании. В результате снайпер в меня так и не попал, хотя вооружён был по полной программе: кроме бельгийской винтовки за спиной — автомат АКСУ, а на боку — двадцатизарядная девятимиллиметровая «беретта». Это не пистолет, а просто песня! Никелированный, двуручный!.. «Беретту» он и выхватил, когда я его почти уже догнал. Тут мне ножичек пригодился. Снайпера я взял…

Повели его обратно. Он хромал (я ранил его ножом в бедро, как и положено), но шёл. К этому времени бой везде прекратился. И с фронта наши «духов» шуганули, и с тыла мы по ним ударили. «Духи» в такой ситуации почти всегда отходят: они же не дятлы. Я это ещё во время боёв в январе 1995 года в Грозном понял. Если во время их атаки ты с позиции не уходишь, а стоишь или, ещё лучше, идёшь навстречу, они уходят.

Настроение у всех приподнятое: «духов» отогнали, снайпера взяли, все целы. И Женя Метликин меня спрашивает: «Товарищ командир, а кто вам на войне больше всех снился?». Отвечаю: «Дочка». Он: «А вот прикиньте: вот этот гад мог вашу дочь оставить без отца! Можно, я ему голову отрежу?». Я: «Женя, отвали… Он нам живым нужен». А снайпер хромает рядом с нами и этот разговор слушает… Я хорошо понял, что хорохорятся «духи» только тогда, когда чувствуют себя в безопасности. И этот, как только мы его взяли, стал мышкой-норушкой, никакой спеси. А на винтовке засечек у него штук тридцать. Я их даже считать не стал, не было никакого желания, ведь за каждой засечкой — чья-то жизнь…

Пока мы снайпера вели, Женя все эти сорок минут и с другими предложениями ко мне обращался, например: «Если нельзя голову, то давайте ему хотя бы руки отрежем. Или я ему гранату в штаны положу…». Ничего такого, конечно, мы делать не собирались. Но к допросу у полкового особиста снайпер был уже психологически готов…

По плану мы должны были воевать до сентября 1995 года. Но тут Басаев захватил заложников в Будённовске и среди прочих условий потребовал вывести из Чечни десантников и морских пехотинцев. Или, в крайнем случае, вывести хотя бы морпехов. Стало ясно, что нас будут выводить.

К середине июня в горах у нас оставалось только тело погибшего Толика Романова. Правда, какое-то время была призрачная надежда, что он жив и вышел на пехоту. Но потом выяснилось, что у пехотинцев был его однофамилец. Надо было идти в горы, где был бой, и забирать Толика.

До этого две недели я комбата просил: «Дай, я схожу и заберу его. Не надо мне взводов. Возьму двоих, так в тысячу раз легче по лесу пройти, чем колонной». Но до середины июня «добро» от комбата я так и не получил.

Но вот уже нас выводят, и я наконец-то получил разрешение ехать за Романовым. Строю блок-пост и говорю: «Мне нужно пять добровольцев, я — шестой». И… ни один матрос не делает шага вперёд. Я пришёл к себе в блиндаж и думаю: «Как же так?». И только часа через полтора до меня дошло. Беру связь и всем говорю: «Вы, наверное, думаете, что я не боюсь? А мне ведь есть, что терять, у меня дочка маленькая. И боюсь я в тысячу раз больше, потому что боюсь ещё и за вас всех». Проходит пять минут и подходит первый матрос: «Товарищ командир, я с вами пойду». Потом второй, третий… Только через несколько лет бойцы мне сказали, что до этого момента они воспринимали меня как какого-то боевого робота, супермена, который не спит, ничего не боится и действует, как автомат.

А накануне у меня подмышкой на левой руке выскочило «сучье вымя» (гидраденит, гнойное воспаление потовых желез. — Ред.), реакция на ранение. Болит невыносимо, всю ночь промучился. Тогда я на себе почувствовал, что при любом огнестрельном ранении надо обязательно ложиться в госпиталь чистить кровь. А так как я на ногах перенёс ранение в спину, у меня началось какое-то внутреннее заражение. Завтра в бой, а у меня подмышкой образовались огромные нарывы, а в носу — фурункулы. Вылечился я от этой заразы листами лопуха. Но больше недели от этой заразы мучился.

Нам дали МТЛБ, и в пять двадцать утра мы пошли в горы. По дороге наткнулись на два дозора боевиков. В каждом было человек по десять. Но «духи» в бой вступать не стали и ушли, даже не отстреливаясь. Именно здесь они и бросили «уазик» с тем проклятым «васильком», от мин которого у нас пострадало столько народа. «Василёк» на тот момент был уже сломан.

Когда мы пришли на место боя, сразу поняли, что нашли мы тело именно Романова. Мы не знали, заминировано ли тело Толика. Поэтому два сапёра сначала сдернули его с места «кошкой». С нами были медики, которые собрали то, что от него осталось. Мы собрали вещи — несколько фотографий, блокнот, ручки и крестик православный. Очень тяжело было всё это видеть, но что делать… Это был наш последний долг.

Я попытался восстановить ход тех двух боёв. Вот что получилось: когда завязался первый бой и был ранен Огнев, наши парни из 4-го взвода рассыпались в разные стороны и начали отстреливаться. Отстреливались они минут пять, а потом замкомвзвода дал команду на отход.

Глеб Соколов, санинструктор роты, в этом время бинтовал руку Огневу. Толпа наших с пулемётами побежала вниз, по дороге они взорвали «утёс» (крупнокалиберный пулемёт НСВ калибра 12,7 мм. — Ред.) и АГС (автоматический гранатомёт станковый. — Ред.). Но из-за того что командир 4-го взвода, командир 2-го взвода и его «зам» удрали в первых рядах (они так далеко убежали, что вышли потом даже не на наших, а на пехоту), Толику Романову пришлось до конца прикрывать отход всех и отстреливаться минут пятнадцать…. Я думаю, что в тот момент, когда он встал, снайпер и попал ему в голову.

Толик свалился с пятнадцатиметрового обрыва. Внизу было поваленное дерево. Он на нём и повис. Когда мы спустились вниз, его вещи были насквозь пулями пробиты. Мы ходили по стреляным гильзам, как по ковру. Похоже, «духи» его уже мёртвого изрешетили от злости.

Когда мы забрали Толика и выходили с гор, комбат мне сказал: «Серёга, ты выходишь с гор последним». И я вытянул все остатки батальона. А когда никого в горах уже не осталось, я сел, и мне стало так тошно… Уже вроде всё заканчивается, и поэтому пошла первая психологическая отдача, какое-то расслабление, что ли. Посидел где-то полчаса и выхожу — язык на плече, а плечи ниже колен… Комбат кричит: «У тебя всё хорошо?». Оказывается, за эти полчаса, когда вышел последний боец, а меня нет, они чуть не поседели. Чукалкин: «Ну, Серёга, ты даёшь…». А я и не подумал, что они могли так за меня переживать.

Я написал наградные на Героя России для Олега Яковлева и Анатолия Романова. Ведь Олег до последнего момента пытался вытащить своего друга Шпилько, хотя по ним били из гранатомётов, а Толик ценой своей жизни прикрыл отход товарищей. Но комбат сказал: «Бойцам Героя не положено». Я: «Как не положено? Кто это сказал? Они же оба погибли, спасая товарищей!..». Комбат как отрезал: «По разнарядке не положено, приказ из Группировки».

Когда тело Толика привезли в расположение роты, мы втроём на БТРе поехали за «уазиком», на котором стоял тот проклятый «василёк». Для меня это был вопрос принципиальный: ведь из-за него столько наших погибло!

«Уазик» мы нашли без особого труда, в нём лежали штук двадцать кумулятивных гранат противотанковых. Тут видим, что уазик своим ходом ехать не может. Что-то у его заклинило, поэтому «духи» его и бросили. Пока мы проверяли, не заминирован ли он, пока трос зацепляли, видно, произвели какой-то шум, и на этот шум начали стягиваться боевики. Но мы как-то проскочили, хотя последний участок ехали так: я сижу за рулём «уазика», а меня сзади БТР толкает.

Когда выехали из опасной зоны, я не мог слюну ни выплюнуть, ни проглотить — от переживаний связало весь рот. Это сейчас я понимаю, что не стоил уазик жизни двух пацанов, которые были со мной. Но, слава Богу, обошлось…

Когда мы уже спустились к своим, вдобавок к «уазику» полностью сломался и БТР. Вообще не едет. Тут видим питерский РУБОП. Мы им: «Помогите с БТРом». Они: «А что это у вас за «уазик?». Мы объяснили. Они по рации кому-то: «уазик» и «василёк» у морпехов!». Оказывается, два отряда РУБОПа за «васильком» давно охотились — ведь стрелял он не только по нам. Начали договариваться, как в Питере они поляну накроют по этому поводу. Спрашивают: «А сколько вас было?». Отвечаем: «Трое…». Они: «Как трое?..». А у них этим поиском занимались две офицерские группы по двадцать семь человек в каждой…

Рядом с РУБОПом видим корреспондентов второго канала телевидения, они приехали на ТПУ батальона. Спрашивают: «Что мы можем для вас сделать?». Я говорю: «Позвоните домой моим родителям и скажите, что видели меня в море». Родители мне потом говорили: «Нам с телевидения звонили! Сказали, что видели тебя на подводной лодке!» А вторая моя просьба была позвонить в Кронштадт и сказать семье, что я живой.

Мы после этих гонок по горам на БТРе за «уазиком» впятером пошли на Бас окунуться. У меня с собой четыре магазина, пятый — в автомате и одна граната в подствольнике. У бойцов вообще всего по одному магазину. Купаемся… И тут подрывают БТР нашего комбата!

«Духи» прошли вдоль Баса, заминировали дорогу и перед БТРом рванули. Потом разведчики сказали, что это была месть за расстрелянную на ТПУ девятку. (Был у нас на ТПУ один тыловик-алкоголик. Приехали как-то мирные, вышли из машины-девятки. А он же крутой… Взял и из автомата расстрелял машину ни за что ни про что).

Начинается жуткая неразбериха: наши принимают нас с парнями за «духов» и начинают стрелять. Мои бойцы в трусах прыгают, еле от пуль уворачиваются. Я Олегу Ермолаеву, который рядом со мной был, даю команду отходить — он не уходит. Опять кричу: «Отходи!». Он делает шаг назад и стоит. (Бойцы только потом мне сказали, что они назначили Олега моим «телохранителем» и велели не отходить от меня ни на шаг.)

Я вижу отходящих «духов»!.. Получилось, что мы оказались у них в тылу. Вот это была задача: и от огня своих как-то спрятаться, и «духов» не упустить. Но они неожиданно для нас начали уходить не в горы, а через село.

Доложил майору Сергею Шейко, который остался за комбата, про «уазик». Сначала на ТПУ мне не поверили, но потом осмотрели и подтвердили: это именно тот, с «васильком».

А 22 июня ко мне приходит какой-то подполковник вместе с Шейко и говорит: «Этот «уазик» — «мирных». Из Махкетов приехали за ним, его надо отдать». Но я ещё накануне почувствовал, чем дело может закончиться, и приказал своим парням «уазик» заминировать. Я подполковнику: «Обязательно отдадим!..». А на Серёгу Шейко смотрю и говорю: «Ты сам-то понял, о чём вы меня просите?». Он: «У меня такой приказ». Тут я даю своим бойцам отмашку, и «уазик» на глазах у изумлённой публики взлетает на воздух!..

Шейко говорит: «Я тебя накажу! Отстраняю от командования блок-постом!». Я: «А блок-поста уже нет…». Он: «Тогда будешь сегодня оперативным дежурным на ТПУ!». Но, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. И на самом деле я в этот день просто первый раз выспался — проспал с одиннадцати вечера до шести утра. Ведь все дни на войне до этого не было ни одной ночи, когда я бы ложился раньше шести утра. Да и спал я обычно только с шести до восьми утра — и всё…

Начинаем готовиться к маршу на Ханкалу. А находились мы километрах в ста пятидесяти от Грозного. Перед самым началом движения получаем приказ: сдать оружие и боеприпасы, оставить по одному магазину и одной подствольной гранате у офицера, а у бойцов вообще ничего не должно быть. Приказ устно мне отдаёт Серёга Шейко. Я тут же принимаю строевую стойку и докладываю: «Товарищ гвардии майор! 8-я рота боезапас сдала». Он: «Понял…». И тут же сам докладывает наверх: «Товарищ полковник, мы всё сдали». Полковник: «Точно сдали?». Серёга: «Точно, сдали!». Но все всё поняли. Этакий психологический этюд… Ну кому придёт в голову после того, что мы с боевиками сделали в горах, идти колонной сто пятьдесят километров по Чечне без оружия!.. Доехали мы без приключений. Но уверен: только потому, что оружие и боеприпасы мы не сдали. Ведь чеченцы знали про нас всё.

Когда стало понятно, что война для нас заканчивается, у тыловых началась борьба за награды. Уже в Моздоке вижу тыловика — он на себя наградной лист пишет. Я ему: «Да ты что делаешь?..». Он: «Если будешь тут выступать, я тебе справку не дам!». Я: «Да это ты за справкой сюда приехал. А я пацанов всех вытащил: и живых, и раненых, и погибших!..». Я так завёлся, что после этого нашего «разговора» кадровик попал в госпиталь. Но вот что интересно: всё то, что он от меня получил, он оформил как контузию и приобрёл за это дополнительные льготы…

В Моздоке мы испытали стресс почище, чем в начале войны! Идём и поражаемся — люди ходят обычные, а не военные. Женщины, дети… Отвыкли мы от всего этого. Тогда же меня повезли на рынок. Там я купил настоящий шашлык. Мы в горах тоже делали шашлыки, но там не было ни соли толком, ни специй. А тут мясо с кетчупом… Сказка!.. А вечером свет на улицах загорелся! Диво дивное, да и только…

Подходим к карьеру, заполненному водой. Вода в нём голубая, прозрачная!.. А на другом берегу детки бегают! И мы в чём были, в том и плюхнулись в воду. Потом уже разделись и, как порядочные, в трусах переплыли на другую сторону, где люди купались. С краю семья: папа осетин, ребёнок-девочка и мама — русская. И тут жена начинает громко кричать на мужа за то, что он не взял ребёнку воды для питья. А нам после Чечни это показалось полной дикостью: ну как это женщина командует мужчиной? Нонсенс!.. И я непроизвольно говорю: «Женщина, ну что вы кричите? Смотрите, сколько вокруг воды». Она мне говорит: «Вы что, контуженный?». Отвечаю: «Да». Пауза… И тут она видит у меня жетон на шее, и до неё наконец доходит, и она говорит: «Ой, извините…». Тут уже и до меня доходит, что это я пью воду из этого карьера и радуюсь, какая она чистая, но не они. Они её не будут пить, а уж ребёнка поить — точно. Говорю: «Это вы меня извините». И мы ушли…

Я благодарен судьбе, что она свела меня с теми, с кем я оказался на войне. Особенно жаль мне Сергея Стобецкого. Хотя я был уже капитаном, а он — только молодым лейтенантом, я многому учился у него. И плюс ко всему он вёл себя как настоящий офицер. И я иногда себя ловил на мысли: «А был ли я в его возрасте таким же?». Помню, когда к нам после взрыва мин пришли десантники, ко мне подошёл их лейтенант и спросил: «А где Стобецкий?». Оказывается, они в училище были в одном взводе. Я показал ему тело, а он сказал: «Из нашего взвода из двадцати четырёх человек в живых на сегодняшний день осталось только трое». Это был выпуск Рязанского воздушно-десантного училища 1994 года…

Очень тяжело было потом встречаться с родственниками погибших. Именно тогда я понял, насколько важно для родных получить на память хоть какую-то вещь. В Балтийске я пришёл к дом к жене и сыну погибшего Игоря Якуненкова. А там сидят тыловики и рассказывают так эмоционально и ярко, как будто они всё своими глазами видели. Я не выдержал и сказал: «Знаете, не верьте тому, что они говорят. Их там не было. Возьмите на память». И подаю фонарик Игоря. Надо было видеть, как они бережно взяли в руки этот поцарапанный разбитый дешёвый фонарик! И тут его сын заплакал…

Молитва матери со дна моря достанет

Рассказывает подполковник Сергей Борисович Яновский:

— В 90-е годы я служил в 55-й дивизии морской пехоты Тихоокеанского флота. В самом начале января 1995 года Андрей Сумин, наш ротный, мне говорит: «В Чечне бойня. Наверное, будут набирать туда и от нас. Но как что будет — не знаю…».

Первую команду собрали очень быстро, второпях. Людей снимали прямо с кораблей, не особо рассматривая их личные дела. Так и отправили. А вот потом подход изменился. И когда уже я собрался туда, то рапорт написал сам. Рассматривали его очень долго, и разрешение я получил только в конце января 1995 года. В Чечню я попал уже в феврале 1995 года.

Для отправки надо было сначала поехать в Славянку, где стоял отдельный полк морской пехоты Тихоокеанского флота, на полигоне которого проходило боевое слаживание.

На следующий день после оформления документов в Бамбурове или, как мы его называли, «Бомбее», нас погрузили на корабли. Шли сначала рекой, а потом — морем в сторону аэродрома. Высадили нас в бухте рядом с запасным аэродромом. Наверное, это было сделано с целью скрыть нашу отправку от остальных. Команду получили: «Никуда не отходить, всем стоять на месте!». Тут же быстренько открыли твиндеки у десантных самолётов ИЛ-76 и погрузили нас внутрь, что селёдок в бочку.

Летели мы с посадкой в Новосибирске. Там на полосе снежок, холодно… Но — что удивительно — выйти в туалет разрешили только офицерам! А матросы — даже не знаю как — сидели и терпели до конца полёта. А ведь летели мы до Моздока часов восемь!

Настроение было обычное, хотя все чётко осознавали, что не на прогулку летим. Знали ведь, какие потери были у наших в январе в Грозном. И была ещё одна причина такого настроя: люди просто пили, чтобы заглушить тревогу, а некоторые продолжили пить и дальше, уже после прилёта. Но таких без лишних разговоров отправляли обратно. Полной уверенности нет, но, возможно, что кто-то из них делал это специально, чтобы оказаться подальше от войны.

Когда мы вышли из самолёта в Моздоке, первое ощущение — хорошо!.. Вздохнули полной грудью. И немудрено, ведь десантный вариант ИЛ-76, на котором мы прибыли, это огромная металлическая труба с маленькими лавочками. А мы все с оружием, с боекомплектом…

Погода стояла отличная: весеннее солнышко светит, тепло. У кого-то даже мысли появились позагорать, пока суть да дело… Но уже минут через десять нашу разведроту (рота была урезанная: три офицера, четыре мичмана и двенадцать бойцов) построили и посадили в вертолёт. Мы полетели под Грозный.

Задача была поставлена такая: сменить то, что осталось от роты 165-го полка морской пехоты, вжиться в район и ждать подхода основных сил.

Рота 165-го полка стояла на высоте рядом с газораспределительной станцией. Парни, которых мы меняли, уходили с бодрым настроением, которое очень хорошо передают слова известной песни: «В Моздок я больше не ездок». Они нам рассказали, какие могут быть провокации, откуда обстреливают. Хотя на тот момент общая обстановка вокруг была уже относительно спокойная. Ещё кое-где стреляли, но днём можно было передвигаться относительно свободно, хотя, конечно, не в одиночку. Что запомнилось: всюду стоял ужасный запах трупного гниения…

В планах был перенос сюда штаба объединённого полка морской пехоты, который мы должны были охранять и с этого места работать — выводить батальоны. Общей задачей полка был захват Ведено.

Заняли позицию у газораспределительной станции внизу. Приехали и командир полка, и штабные. По плану, на следующий день первой на боевую высоту Гойтен-Корт должна была вставать рота нашего десантно-штурмового батальона. Командиру роты тут в голову пришла такая «гениальная» мысль: а вдруг на высоте «духи», а мы придём раньше; поэтому приехал он с ребятами на высоту не утром, а накануне вечером! А «духи» (почему-то!) знали точно, что рота заняла позиции на высоте раньше времени.

Между газораспределительной станцией и высоткой было метров триста-четыреста, а в низине росли густой кустарник и деревья. «Духи» зашли в этот кустарник и постреляли сначала в сторону десантно-штурмовой роты, а потом — в сторону штаба. И понеслось… Мы начали воевать друг с другом. Вот что получилось благодаря внезапному озарению командира роты.

Штаб стал вызывать помощь: мы тут чуть ли не в окружении бьёмся! Но через некоторое время всё-таки разобрались. Начальник разведки полка Паша Гапоненко (а он к тому моменту уже знал, что на высоте наши) даёт мне бинокль и на высоту показывает: «Вон точка работает. Как лупит!.. Без перерыва кладёт очереди веером!». Тут пулемёт замолкает. Пашка: «Смотри!». Вижу — тень движется, тык-тык-тык… Спрашиваю: «Что, отходят?». — «Да если бы! За патронами побежал». Через пять минут тень в обратную сторону — тык-тык-тык… И снова начинает стрелять по нам. Хорошо, что в этот раз никого не зацепило.

На войне я должен был командовать одной из групп разведроты. Вместе со мной в группе было пять матросов, с которыми я встретился только в Славянке, на полигоне. Это были, как считало командование, казарменные хулиганы, по которым суд плачет и клейма негде ставить. Всех бойцов до единого на войну забрали прямо с гауптвахты. И офицеры в разведроте собрались «залётные», которые были не особо угодны командованию. Но, как потом выяснилось, изо всей роты мерзавцами и хапугами оказались лишь двое из них. В бой они идти не хотели, а всё старались держаться ближе к матчасти. Естественно, что отношение к ним было соответствующим. (Причём один из этих двоих даже как-то сказал: «Как только будет какая-нибудь стрельба, я вам в спину выстрелю!». Но мы решили никак на это не реагировать. Рассудили так: если на войне ещё и между собой начнём грызться, то ни к чему хорошему это точно не приведёт.) Кроме этих двоих народ в роте подобрался боевой — такие первыми в бой входили и последними из боя выходили.

Кстати, наша разведрота так и осталась неугодной командованию. А неугодными мы стали потому, что мы даже не пытались скрывать, как мало желания у нас охранять высоких начальников, которые периодически осчастливливали полк своим присутствием. Мы для них вынуждены были быть при них и выполнять не свойственные нам функции таксистов — возить их туда-сюда.

Любить их было не за что — при близком общении стало понятно, что это за люди. Так как мы постоянно находились рядом с ними, то видели, чем они занимаются, как весело и с огоньком проводят время. Помнится, какое роковое участие высокие начальники приняли в судьбе двух молодых женщин, которые вышли из Грозного и прибились к нашему штабу. Они-то думали, что вырвались от боевиков и пришли к своим!.. А их мерзко использовали для ублажения приезжающих высоких начальников. Всё по классической схеме: приезжают проверяющие, а им, пожалуйте, — девочки, баня, водка… (Позже, при выводе полка, этих несчастных женщин так в Чечне и бросили.)

Наша ненависть к высоким начальникам из Москвы была так велика, что у нас даже родился сценарий: при нападении группы боевиков (которую должны были изображать двое наших разведчиков) они геройски погибают. Сейчас я осознаю: хорошо, что дальше плана дело не пошло. Пусть Господь Бог будет им судьёй. Кстати, одного из этих начальников время от времени я до сих пор на экранах телевизора вижу.

Некоторые поездки с начальством были почти анекдотичными. Левадний Алексей, командир одной из групп разведроты, как-то поехал с полковником Кондратенко из нашей 55-й дивизии на переговоры с Масхадовым. И на одном из блок-постов вэвэшники их бэтээр остановили. Полковник Кондратенко представился, но, по понятным причинам, о цели поездки ничего не сказал. Номера на их бэтээре были завалены ящиками с патронами и мешками с песком. Кто едет, куда — непонятно… И прицепился к ним то ли старшина, то ли прапорщик, который почему-то был в чёрном берете: «А я откуда знаю, кто вы? Давайте быстро документы!..». А Кондратенко, как многие из офицеров, действовал так: говорил один раз, а если его не понимали, то начинал «закипать». Сидел он на командирском месте справа; Лёшка Левадний — ближе к водителю, с той стороны, откуда вэвэшник и подошёл качать права. Вид его чёрного берета добавил Кондратенко злости: «Ты чего в чёрном берете? Ты что, морпех? Этот берет даже в морской пехоте ещё заслужить надо!». Но вэвэшник снова начал ерунду нести.

Тогда Кондратенко поворачивается к Лёшке: «Взводный!». Тот: «Я, товарищ полковник!». — «Он мне надоел. Дай ему в бубен и забери берет!». Лёшка в мгновение ока это и исполнил: наклонился и сдёрнул с головы вэвэшника берет. Тот что-то забубнил — но тут же получил такой удар ногой, что, хоть и был в бронежилете, в воздухе перевернулся и, как жаба, на четыре кости плюхнулся. Тут же пулемёт бэтээра развернули на остальных вэвэшников, которые из будки своей повыскакивали. Кондратенко водителю: «Поехали!». Надо понимать, какое у морских пехотинцев отношение к берету: это предмет особой гордости. И в бой мы обязательно шли в тельнике и в берете.

Такие относительно безобидные (по результату) случаи происходили часто. Однажды один наш боец своему замполиту в пятую точку дал очередь из пулемёта! Это вообще умопомрачительная история, в которой соединилось сразу всё: глупость, тупость, жадность и ещё не знаю что.

Мы стояли между Шали и ущельем, через которое к Шали идёт дорога. Тогда было очередное перемирие с боевиками… Утром вызывают всех офицеров разведроты в штаб. Нам ставят задачу: моей группе и группе Лёшки Леваднего одеться, экипироваться, вооружиться и быть готовым выдвинуться через десять минут. По данным разведки, с гор на «уазике» должна прорываться группа боевиков, человек восемь-десять. Их цель — попасть в Шали.

Мы залегли в засаде по обе стороны дороги: по двое с каждой стороны у самой дороги, а остальные смотрят в сторону Шали. Но мы же не знали, что постановку задачи услышал ещё и замполит! А тот решил рвануть рубаху на груди. Он собрал бойцов из десантно-штурмовой роты и рассудил примерно так: на уазике «духи» вряд ли в открытую поедут. Пойду-ка я с бойцами в лесок, через который они точно должны пройти. Другими словами — он захотел всех опередить и лично поймать бандитов. Но мозгов не хватило хотя бы узнать, где мы залегли! Тут надо сказать, что экипировкой нашу одежду, в которой мы ходили, можно было назвать с большой натяжкой. Новое обмундирование тыловиками было давно продано, поэтому по внешнему виду мы от боевиков почти не отличались. Если смотреть со стороны на нас и на «духов», то выглядело это так: и с одной стороны воюет банда, и с другой — банда. Заросшие, чёрные… Фиг поймёшь кто где…

Замполит с бойцами доехали докуда смогли на бэтээре, а потом решили срезать путь к леску и пошли мимо нас. Мы сначала услышали шум мотора. Матрос Виктор Решетников докладывает: «Какая-то группа идёт!». Я: «Сколько человек?». — «Наблюдаю около десяти. Все вооружены, идут осторожно, оглядываются. Что делать?». Я: «Их много, всех тихо не возьмём. Но хотя бы пугануть-то надо! Подпусти поближе и дай очередь по ногам. Хоть кого-нибудь захватим». Решетников выбрал самого матёрого (им и оказался замполит!) и дал по нему из пулемёта! Витька стрелял хорошо и всю очередь всадил замполиту в задницу! Но по тому, что именно стали кричать «боевики», сразу стало понятно, что это свои. Раздавались обещания сгноить нас в Сибири до момента, пока мы весь снег там не уберём, и тому подобное. Решетников потом долго и очень сильно переживал, сам не свой ходил. Но обошлось…

Рядом с нами стояли «зелёные» — мотострелковый полк из Владикавказа. У них были станции наземного обнаружения ПСНР. Меня и послали к разведчикам этого полка учиться работать на этой станции. Научился я дня за три-четыре и стал выдавать реальные результаты.

Это уже было за Шали. До предгорий оставалось километра три. Кругом стояли отдельные деревья, но в основном местность представляла собой степь с высокой травой. В этом поле стояли два недостроенных коттеджа, в подвале одного из которых мы и расположились. Здесь же находилась и сама станция.

Наши ушли в предгорья. За нами были Шали. Обстановка вроде спокойная, хотя охранение мы всё равно выставляли. И вот утром часов в пять забегает боец из охранения: «Духи!..». Мы — кто в чём — стали выползать из своего подвала. Во дворе стояла вкопанная в землю БМП. Слышим, как по её броне пули щёлкают! Туман утренний низко по земле стелется, сразу-то и не разобрать, откуда стреляют. Огонь мы открывать не стали — непонятно куда стрелять! Но минут через пять увидели двоих посреди поля. Ходили они по полю какими-то непонятными зигзагами. Куда они стреляют, понять было невозможно. Хоть пули до нас и долетали, было ясно, что стреляют они не в нас, а в кого-то другого, кого мы не видим. Первое, что мы подумали: это пара обкуренных «духов». Решили взять их живьём. Обошли с двух сторон и взяли. А они оказались морпехами с Северного флота!.. И стреляли-то они в зайца! Им очень хотелось есть, вот они на и охотились «косого». Но они-то своего зайца видели, а мы — нет! А про то, что мы в своём подвале засели, они и знать не знали.

Забрали у них оружие и говорим: «Бегите к своим, пусть приезжает командир». Убежали… Через полчаса прискакивает их командир, старший лейтенант. Андрей, начальник разведки «зелёных», говорит: «Ну что, командир? Оружие, наверное, хочешь получить обратно?». Тот: «Да, да, да, да…». Андрюха ему: «За каждый автомат — по пол-литра спирта». Старлей пытался спорить, но Андрей как отрезал: «Я два раза повторять не буду, дальнейший разговор бесполезный». Старлей запрыгнул на бэтээр и уехал.

Часа через два (Андрей уже волноваться стал, ведь такой случай решили шашлыками отметить) старлей подъезжает. Андрей успокоился — можно бойцов за бараном посылать. Старлей заходит, а мы у него в руках только свёрток небольшой видим — явно не литр спирта. Подаёт фляжку. Андрей: «Тогда только один автомат! И то без боеприпасов». Он: «Да нет, ребята! Это заменяет литр обычного спирта». Во фляжке оказался спирт с добавлением эфира. Андрюха наливает и подаёт взводному «северян»: «На, первым пей!». Старлей выпил, всё нормально. Они нам ещё и зелени привезли, надрали где-то чеснока дикого. Пожалели старлея, отдали ему оба автомата.

Спирт с эфиром вообще-то применяют в медицинских целях. Но нам он очень понравился: небольшая доза — и тебе хорошо, но не дуреешь. Единственный недостаток: во рту послевкусие остаётся — как будто баллон резиновый съел.

А в том, что мы не смогли наших бойцов от «духов» на расстоянии отличить, не было ничего удивительного. Для того, чтобы в лесу как-то своих от чужих отличать, мы нашивали на руку и ногу камуфляжа куски «тельника».

Пока мы осваивали станцию ПСНР, какая-то паскуда повадилась нас обстреливать: со стороны окраины Шали по ночам стали к коттеджам прилетать по две-три пули. Мы примерно видели, откуда стреляют — из брошенных домов на дороге, которая вела из Шали к фермам. Это удобное место для наблюдения за нашими войсками с тыла. Можно было и постреливать в спину…

Забыв о том, что инициатива наказуема, мы с Андреем попытались выйти на «Молот», артиллерию Группировки: хотели добиться каких-нибудь огневых средств для подавления огневых точек. Готовы были передать точные координаты и сообщить, когда там будут «духи». Нам было сказано примерно так: «Вы не лезьте, это вообще не ваше дело. Будет ещё какой-то старлей от нечего делать нам указывать, куда удары наносить!».

И тут мы сообразили: а в Шали же наши стоят! Ну-ка мы к ним обратимся! Через командира владикавказского полка вышли на коменданта Шали. Он к нам сам подъехал. Проводили на место, обрисовали, где позиции у боевиков, когда они приходят сюда. Но в сам дом не пошли.

А комендант Шали сказал нам просто: «Во-первых, у меня нет сил для такой операции. А во-вторых, куда вы вообще, ребятки, лезете…». То есть вежливо нас отшил. А нам надо-то было от него всего человек десять. План созрел такой: комендатура закрывает проход в город. От нашей вкопанной бээмпэ как раз прямая наводка на этот дом была, расстояние метров пятьсот. Бээмпэ да мы впятером развалили бы дом до самого фундамента.

Из-за отказа в помощи пришлось всё делать самим. «Духов» мы в «ночники» видели, но сколько их точно, не знали. Пошли втроём: я, Андрей и ещё один боец. Взяли пулемёт, подствольники. Подошли метров на семьдесят. Сначала забросили в дом по три-четыре гранаты от подствольников, а потом к-а-к дали из пулемёта!.. Оттуда взлетела ракета. И — тишина… Утром прошлись по дому: нашли патроны, ручные гранаты, гранаты от подствольника, мины восьмидесятидвухмиллиметровые. На этом обстрелы прекратились.

До двадцатых чисел мая мы занимались разведкой. Изредка были короткие стычки с боевиками. Тогда же было объявлено очередное перемирие. Хотя потери у нас во время перемирия всё равно были: под Гойтен-Кортом снайпер застрелил матроса.

Именно тогда мы выловили корректировщика огня. Им оказалась женщина лет тридцати, украинка. Поймал её наш боец в расположении десантно-штурмовой роты, мальчишки там были смышлёные. Тётка стала говорить, что она местный житель: якобы приехала в Чечню на заработки, а у нас корову ищет. И показала документы гражданки Украины. Но при обыске у неё нашли топографическую карту с нанесёнными нашими позициями, координаты, позывные. Это были не те рисунки, которым учат в военном училище, но понятные и довольно-таки грамотные. Да и вообще разобраться в топографической карте не каждый сможет. По её рассказу получалось, что она корову по карте искала… При более тщательном осмотре стало понятно, что физически она хорошо подготовлена: сильные руки, ноги тренированные. А на правом плече нашли синяки. Стало ясно, что она недавно много стреляла.

Видно было, что она боится. Сначала стояла на своём: корову ищу — и всё тут! Вызвали особистов, которые и стали «колоть» её дальше.

Среди боевиков наших братьев-славян можно было встретить не так уж и редко… Так Алексей Левадний из нашего полка познакомился со своим тёзкой, тоже Алексеем, с Украины. Во время переговоров между нашими и Масхадовым они стояли в двух шагах друг от друга. На вид хороший парень. Разговорились. Оказался бывший «афганец», служит в охране Масхадова. История простая: пришёл с Афгана, а тут — перестройка. Потыкался, помыкался — никому на фиг не нужен. Решил, что семью чем-то кормить надо, родителям помогать тоже как-то надо. Вот и подался в Чечню…

А знаменитый «майор Вася»! Это был капитальный спец! Тоже «афганец», танкист, за Афган был награждён. Мне про него рассказывал особист, которого мы возили в Ханкалу. «Майора Васю» уволили из Вооружённых сил по дискредитации, без жилья. Непонятно, что за формальная причина была для увольнения. Но особист сказал, что офицер этот был невиновен. И вот в результате получили серьёзного врага. «Майор Вася» возглавлял у «духов» бронетанковую службу. По его плану и под его руководством «духи» подняли танки в горы, создали для них оборудованные площадки, капониры и пристреляли территорию. И это были такие капониры, что мы стреляли по ним из ПТУРов с нулевым результатом!.. Он ещё сумел организовать обслуживание и ремонт подбитых машин.

И с этих отличных позиций «майор Вася» за несколько километров попадал в цель. Он как опытный офицер грамотно мог предположить, где что расположено, — все же в одних училищах учились. Поэтому каждый выстрел — или трупы, или уничтоженная техника. И ещё он был отчаянным: не боялся вступать в перестрелку один против танковой роты. Особисты говорили, что под ним сгорело пять машин.

В том, что этот «майор Вася» очень хороший специалист, мы убедились на собственной шкуре. От его снарядов погибли люди, которых я знал лично. Среди них — капитан Олег Саулко. «Майор Вася» выстрелил точно в палатку, где обычно проходили совещания. Но он немного ошибся со временем — задержались господа офицеры. А Олег был дежурным, сидел в палатке на связи вместе с бойцом. Если бы наши зашли на пять минут раньше, то одним выстрелом накрыло бы всё руководство полка…

Причём понять, когда будет стрелять «майор Вася», было очень сложно. Это у нас всё чётко — ровно в восемь тридцать артобстрел. «Духи» встали чуть пораньше и с позиций ушли. А наши выстреливают вагоны снарядов в пустоту, в белый свет как в копейку!.. Обстрел заканчивается, «духи» возвращаются на позиции.

Майора-танкиста «духи» вообще берегли как зеницу ока. Наши поймать его так и не смогли. И на семью его тоже выйти не удалось, её заблаговременно перевезли в Турцию. Всё это наводит на размышления. Предатель — да, несомненно. Но… Зачем было так искушать человека? Не на пустом месте случилось с ним это. От безысходности и ненависти такой профессиональный офицер стал оборотнем.

26 мая 1995 года нам была поставлена задача провести разведку боем: решили попробовать, что произойдёт, когда полк начнёт наступление на юг, на Ведено. Дальше Ведено «духам» бежать было некуда. Там начиналась горно-скалистая местность, Кавказский хребет. Тактический замысел был простой: прижать боевиков к горам и добить.

Наша разведка оказалась настолько успешной, что мы могли бы гнать «духов» очень далеко. Но как всегда, всё непонятным образом смешалось: сначала дали команду «Стоять!», а потом и вообще — «Назад!».

Наступление началось рано утром. Стояла жара, я почему-то это хорошо запомнил. Утром поработала авиация. Но прилетали всего по одному-два самолётика, так что можно сказать, что особой подготовки перед наступлением не было.

Сразу за Шали мы вошли в одно из трёх ущельев, что вело на юг к Ведено. В голове шёл авангард из «северян», они были слева от нас. Вела их наша разведгруппа Виктора Ярового. По центру по дороге и справа шли «тофовцы». Всего наступал один батальон с приданным танковым взводом и бэтээром. Ещё один бэтээр был с установленным на нём «васильком» (многоствольный миномёт. — Ред.)

Бой начался с подрыва бэтээра. И тут же пошёл обстрел с двух сторон. Обстрел в тот момент был очень сильный, просто головы не поднять. И тут окончательно стало понятно, что наши автоматы калибра 5.45 в лесистой местности, в «зелёнке», — оружие очень слабое. Задевают пули за какую-нибудь ветку и отскакивают неведомо куда. А «духи» почти все воевали с оружием калибра 7.62. Группа у них состояла из трёх человек: пулемётчик, гранатомётчик и автоматчик. Подбегут к краю «зелёнки», стрельнут и уходят. Так вот эти «тройки» и бегали вдоль дороги. Но было видно, что нашим ответным огнём эти «тройки» постепенно всё-таки уничтожались.

Когда началась стрельба, я ехал на бэтээре водителя Виктора Калейманова. Находились мы примерно в середине колонны. Майор Павел Гапоненко, начальник разведки полка, мне говорит: «По связи передали, что погиб врач, твой друг». Я, не понимая, зачем он мне вообще это сейчас сказал, спрыгнул и бросился вперёд, — к месту, где на дороге обстреливали бэтээр. Пашка — за мной. Он был, как и мы, в маскхалате, но бежал без автомата, только с пистолетом. Не знаю, сыграло ли это свою роковую роль (боевики усвоили: если с пистолетом, то это точно офицер), но граната от гранатомёта пролетела мимо меня и взорвалась прямо перед Гапоненко! Я упал, перекатился в сторону.

Рядом с Пашей оказался прапорщик со Славянки. Он кричит нашим: «Помогите, помогите!..». Но из колонны к нам никто подойти не может — очень плотный огонь. Тогда он стал кричать мне: «Надо выносить Пашку, я один не могу!». Я перекатился через дорогу к обочине, где они лежали. Увидел, что у Паши в груди такая сквозная дыра, что просто смотреть на неё было страшно! Он погиб мгновенно…

Мы оказались в неглубокой канаве. Это было хоть какое-то, но укрытие от огня слева. «Духи» бьют непрерывно по дороге и краю канавы — не высунуться. Выставишь руки с автоматом над бруствером, нажмёшь на спуск — магазин за несколько секунд вылетает. Перезарядил, выставил, выпустил… А между этими очередями Пашу тянем вдоль канавы в сторону своих. Но канава становилась всё мельче и мельче. Через какое-то время поняли: ползти дальше смысла нет; ещё немного — и мы бы оказались на открытом месте. Что делать?..

И тут подошёл танк. Он прикрыл нас бортом и сделал несколько выстрелов в сторону «духов». Стрельба мгновенно прекратилась, мы смогли выйти. И почти сразу пришла команда «Стоять!» и «Назад!». Бой закончился.

После боя мы пытались разобраться, при каких обстоятельствах погиб врач. Выяснили: в самом начале у «северян» появилось много раненых. Расстояние до них было небольшое, не больше километра. И доктор с двумя бойцами поехал за ранеными на МТЛБ (многоцелевой тягач лёгкий бронированный. — Ред.). Почти перед самыми позициями «северян» они напоролись на засаду. Механик погиб сразу, а второй матрос выскочил и убежал, бросил офицера.

Когда потом нашли доктора, оказалось, что у него жгутами были перетянуты перебитые ноги. Он сам себя попытался перевязать. Пустых гильз вокруг было очень много, он отстреливался в течение нескольких часов. То ли он истёк кровью, то ли от шока умер. До сих пор не понимаю, почему «северяне», к которым он ехал и которые слышали, что рядом несколько часов идёт бой, ему так и не помогли. А у него именно в этот день, день его гибели, родилась дочь…

В тот же вечер я разговаривал с командиром группы армейского спецназа. Они вышли из тыла боевиков на нашем участке. По его словам, разведка у нас была организована ужасно. Карты старые, конца пятидесятых или начала шестидесятых годов. Вроде бы должна быть «зелёнка» по карте, а там давно уже скошенный огороженный луг, где и деревьев-то никаких нет.

А у нас в полку всё упростилось до предела. Разведка стала простым авангардом: нас использовали как «штафников» в Великую Отечественную. Мы первыми вступали в бой, а потом подтягивались остальные части. Именно поэтому кадровый состав нашей полковой разведки очень быстро поменялся полностью: от начальника разведки полка до последнего бойца… А ведь, по военной науке, разведчика, который начинает стрелять, надо переводить в категорию диверсантов. Ведь какая основная задача у разведки? Добывать информацию.

Но, как говорится, не надо переживать: на самом деле всё гораздо хуже, чем кажется. Была ещё одна большая проблема. Допустим, информацию ты добыл. Но её же надо передать в штаб! А связь была ужасная. Две частоты — основная и запасная… На обеих частотах постоянно сидели «духи»: и на той, и на другой — чеченская речь. Начинаешь говорить абракадаброй, чтобы хоть как-то затруднить понимание. Вроде были у нас и аппаратные средства шифрования переговоров, «аристотели» и «архимеды» всякие. Но они такие тяжеловесные! Их просто невозможно таскать по горам! И толком говорить через них никто не умел. А ведь надо, чтобы тебя услышали и поняли. А говорить надо было примерно вот так: «Нууууужноооооогооооооовооооооорииииить вооот тааааак». И выдать информацию в таком темпе во время боя крайне сложно. Были ещё и «арбалеты». Они хоть и маленькие вроде, но дрянь редкостная.

Так что можно сказать, что связи нормальной у нас практически не было. Ведь самое главное в бою — это координация и взаимодействие. А как командир может руководить боем, если он не может толком ни получить информацию, ни отдать распоряжение? И нам приходилось решать этот вопрос так: рядом с командиром при штабе сидел наш человек, которому мы по открытой связи передавали придуманную нами абракадабру. И он уже командиру переводил её на нормальный язык.

День 26 мая оставил тяжёлый след в душах у всех нас. Накопилось много обид, непонимания: почему мы так действовали, зачем? Мы с товарищем вечером хлопнули бутылку водки на двоих. На закуску был один кусок хлеба. Но результата от водки — ноль, абсолютно трезвые.

Почти все у нас в разведроте пришли к вере именно тогда, когда начались реальные бои: надели крестики, спрашивали тексты молитв друг у друга. Некоторые привезли с собой иконки. И молились, это я знаю совершенно точно. Мне мама дала пояс с 90-м псалмом, я его на войне не снимал.

И буквально на глазах мальчишки становились мужиками. Учились все очень быстро. Причём часто учились и у «духов», обдумывали и анализировали их действия. А труса никто не праздновал, хотя всем было страшно, очень страшно… Когда пульки начинают летать, так к земле тянет, она становится очень родной! Так хочется её обнять и вжаться в неё! Но подниматься всё равно надо…

Вспоминаю один показательный случай, который произошёл как раз 26 мая, в день, когда мы начали наступление. Многие смотрели фильм о самоходчиках «На войне как на войне». Там командир самоходки вылез под обстрелом и буквально вёл за собой самоходку, так как механика-водителя заклинило от страха. И вот здесь на моих глазах командир танка сделал то же самое.

«Духи» очень грамотно заминировали дорогу: на самой дороге заминировали участок метров тридцать. А когда на дороге обнаружены мины, какая команда сразу поступает? Правильно: съехать с дороги и двигаться по обочине! И следующие тридцать метров заминированы уже не на дороге, а на обочинах. И как только раздавался взрыв, «духи» тут же начинали обстрел.

Впереди колонны были два бэтээра с бойцами, которые вступили в огневой контакт с «духами». За ними шёл танк с минным тралом. И вдруг танк встал! Экипаж труханул: разрывы, выстрелы… Тогда их командир выскочил и начал механику руками показывать: «На меня, на меня…». Смотрелось это дико: все лежат, вжавшись в землю. А он посреди дороги на совершенно открытом месте медленно-медленно идёт перед танком…

Через несколько дней началось настоящее наступление. Я со своей группой вёл батальон «северян» в обход селения Агишты. «Северяне» должны были в селе остаться, а мне поставили задачу: захватить мост через реку Бас за Киров-Юртом и удерживать его до подхода основных сил. Мост надо было держать на тот случай, если боевики из села будут отходить к реке.

Подошли к мосту, смотрим в бинокль: мост на абсолютно открытом месте, вокруг одни валуны. Как и где окапываться — непонятно. Я по рации спрашиваю: «А сколько боевиков может отходить в этом направлении?». Отвечают: «Более семисот человек». Настроение стало невесёлое. Нас-то было всего пятеро… С собой — два гранатомёта одноразовых, пулемёт и автоматы. Правда, боеприпасов очень много. Мы никогда не брали с собой ни еды, ни воды — всё загружали патронами.

Но делать нечего, приказ есть приказ. Подошли к мосту поближе. Нам повезло — боевиков там не оказалось. Расположились в сотне метров на сопочке, с которой при необходимости можно было бы вести по мосту огонь.

Но боя на этот раз не было. Причина простая: боевики в селе были, но серьёзного сопротивления не оказали. В самом начале они пропустили танк и из крайнего дома расстреляли бэтээр. Не знаю, о чём они думали. Танк тут же развернулся и с одного выстрела разнёс дом, откуда стреляли, в пух и прах. Откуда-то выскочили два оглушённых «духа», которые недолго бегали по полю — их тут же захватили живьём. А остальные «духи» огонь открывать не решились. Они поняли, что цацкаться с ними никто не будет, и посчитали, что лучше сберечь село.

Задача у полка была идти дальше на Ведено. Приказ: при оказании сопротивления подавлять его всеми средствами. Накануне мы вывели «северян» на высоту, откуда они должны были подавлять огневые точки. К ним от моста мы и вышли. Связались со штабом полка, доложили и остались ждать дальнейших указаний.

Бойцы сразу стали ловить баранов. И ближе к вечеру, часов в пять-шесть, из села пришли старейшины и заявили командиру батальона: «Если вы сейчас не прекратите ловить нашу живность и не отдадите то, что уже поймали, то мы вам ночью устроим бойню!». Причём они видели у нас и танк вкопанный, и бэтээры. Комбат справедливо рассудил: если они, видя у нас тяжёлое вооружение, собирались нам ночью устроить бойню, значит, их в селе много боевиков и вооружены они до зубов. (Понятно, что с охотничьими ружьями они на танки не пойдут.) Комбат мне говорит: «Явно в селе оружие и боевики есть. Ну что, разведка, прочешем село? Весь батальон — наизготовку. Связь с танками и бэтээрами есть. Если где-то сопротивление окажут, мы сразу из танка и из всего, что есть, по этому дому начинаем лупасить». Я говорю: «Я готов, но мне надо связаться с командованием». Но командование нам ответило: «Верните, мародёры, всё, что взяли!.. В село не ходить!».

Надо сказать, что баранов ловить парни пошли не от хорошей жизни. Питание от полковой кашеварилки было отвратительное, на машинном масле. Но часто и этого не было. Так что каждый изворачивался как мог…

Переночевали у «северян». Утром дают приказ — везти двух пленных в тыл. Но что-то не срослось, и мы почти сразу вернулись с ними обратно. И пока несколько дней пленные (одному было лет пятьдесят, а другой совсем молодой — лет восемнадцать-двадцать) были у «северян», они и окопы копали, и укрепления строили. И ещё их заставили выучить гимн Советского Союза, а также произносить речёвки на тему: «Масхадов с Дудаевым — уроды»!

Вели они себя очень смирно. Куда былая гордость подевалась? Но положение у них было незавидное: их взяли в плен с оружием в руках. Пока они были здесь, вместе с нами, копанием земли и пением гимна всё для них и ограничивалось. Но потом, когда их отвезли на ТПУ (тыловой пункт управления. — Ред.), наши тыловики над ними вволю поиздевались. Всю ночь водку пили, и чего с ними только ни делали… Потом связали их проволокой и посадили в дизельную комнату распредстанции. А уже утром из жалости кто-то им туда гранату кинул…

Нам этого было не понять. И после этого случая наше и так крайне негативное отношение к тыловикам сформировалось окончательно. Ну нельзя такое творить! Как будто не по своей земле идём. Тебе для чего пленных привезли? Чтобы получить от них информацию. А издеваться зачем? Я вот точно знаю, что свои руки бессмысленно кровью не запятнал.

Но наш тыл полковой по сравнению с Ханкалой — это передовая!.. В Ханкале военные ходят такие деловые, в рубашечках — куда деваться! Мы часто возили в штаб особиста. Его, конечно, надо было охранять. Один раз приехали, а он говорит: «Обязательно меня дождитесь». Мы сидим, ждём. Вид у нас, только что с гор спустившихся, соответствующий: грязные, заросшие, без знаков различия. Сидели-сидели — жрать охота, пить охота! Вода во флягах нагрелась, противная. Говорю: «Давайте фляжки, попробую пошакалить в районе штаба. Может, чего-нибудь найду холодненького да хлеба принесу». Прихожу обратно — бойцы весёлые такие! «Командир, залазь на бэтээр. Сейчас прибежит тут один…». — «Вы что успели отчебучить?..». Вижу, бежит особист озабоченный: «Давайте, поехали быстрее! Кого вы тут чуть было не убили?». Я: «Да не знаю! Вот вода, хлеб — ходил искать».

Бойцы рассказывают: подходит к ним какой-то «подпол» (подполковник. — Ред.). Спрашивает: «Вы кто?». Ему: «А вы кто?». — «Вы кто такие?!. Я вас арестую!». Решетников Витька отвечает: «Мы свои. А насчёт арестую — чем арестовывать-то будешь? Вот я, например (и пулемёт подтягивает к себе), дам очередь и развалю тебя пополам!..». Подполковник попрыгал-попрыгал, а сделать ничего не может: все борта бэтээра мешками с песком завалены, номеров не видно. Решетников подполковнику говорит: «Иди отсюда, неровен час я тебя пристрелю, даже пискнуть не успеешь». Тот: «Как вы разговариваете, вы кто такой, ваше звание?!.». Тот: «Ну никак ты не понимаешь…». Соскрёб грязь с ботинка и бросил в подполковника. И попал… А как только мы за ворота выехали, искать нас было уже бесполезно. В общем, потешились…

Конечно, эта сцена говорит об общем отношении к тыловым. Разделение между теми, кто воюет, и ними было налицо. Сами себя мы называли «окопным быдлом». Вроде уничижительное определение, но это в противовес отдельным личностям, которые, пробыв в Чечне один день, получали орден Мужества. Мы совестью своей чувствовали, что лучше быть окопным быдлом, чем лощёным мерзавцем.

Тогда уже было понятно, что у тыловых и торговля идёт полным ходом, и прямое предательство бывало. Проезжаешь по Грозному — вдоль дороги бабушки стоят, что-то продают. «Мальчики, что же у вас даже колбаски нет? Это же ваши только привезли». И показывают на то, что они на коробках разложили и продают. Это наши тыловые сгрузили им продукты — торгуй! А потом за деньгами приезжают. Так было стыдно…

Экипировка у нас была кошмарная, зато боеприпасов много. Мы ездили в Грозный меняться. Я «зелёным» привозил гранаты, патроны и менял на разгрузку, камуфляж, КЗС (костюм защитный сетчатый. — Ред.). Никаких доппайков и в помине не было. Привезли как-то сигареты и сказали: «Мы сейчас запишем, кому сколько дали. Кто погибнет — ладно, спишем. А вот у тех, кто выживет, потом из жалованья вычтем». (Как-то привезли нам гуманитарную помощь. Там были транзисторные приёмники простейшие. Так мы их приспособили для обнаружения растяжек. Вставляли вместо антенны длинную проволоку. И когда эта проволока задевала проволоку растяжки, транзистор начинал пищать. Хоть какая-то польза…)

Даже на ТПУ своего полка такая обстановка: люди водку жрут, мясо едят и ничего не делают. Отдыхают, загорают, как на курорте. Бойцы же всё это видят… Я, да и многие вместе со мной, хотели бы после войны встретиться с зампотылу нашего полка. Но его в Чечне спрятали, скрытно вывезли, и в дивизии он больше не появился.

Самый трагический день в моей жизни — это 6 июня 1995 года. В этот день в одном бою погибли одиннадцать человек. Среди них — и разведчики из нашей группы под командованием Виктора Ярошенко, и моряки-балтийцы, которые пошли на подмогу.

Из моей разведгруппы в том бою нас было четверо: водитель Виктор Калейманов, я и двое матросов. Я считаю, что Калейманова надо было обязательно представлять к званию Героя посмертно. Ведь когда первая граната из гранатомёта попала в бэтээр, он до конца выполнял приказ: прикрывал бэтээром группу Виктора Ярошенко. (Огонь «духи» вели только с одной стороны, слева. Поэтому нами было принято такое решение: подставить под огонь бэтээр и под его прикрытием уйти назад к своим по руслу реки.) И Калейманов, зная, что его обстреливают в первую очередь, не выскочил, не убежал, а вёл бэтээр до тех пор, пока в него всё-таки попала вторая граната из гранатомёта и взорвалась внутри. Виктор погиб мгновенно. Но обо всём по порядку…

В начале июня информация у нас была следующая: есть базовый лагерь боевиков, в котором они лечатся в передвижном госпитале. Задача — найти и эвакуировать оборудование этого госпиталя — нам была поставлена третьего или четвёртого июня 1995 года. Общая задача полка — продолжать двигаться на Ведено. Наступление должно было начаться со дня на день.

Точных сведений о месте нахождения базы с госпиталем не было. Говорили, что лётчики видели этот госпиталь в ущелье, но точных координат нам не дали. По очереди, одна за другой, разведгруппы должны были ходить в ущелье. Я почти сразу понял, что из Ханкалы такую задачу полку не ставили. Это была местная инициатива. И дальнейшие события это только подтвердили.

Четвёртого июня первая группа протопала по ущелью километров десять и нормально вернулась. Ходили они по дну, где текла речка, больше похожая на ручей. Само дно состояло из валунов, на скатах очень густая «зелёнка». Между собой мы решили выполнять задачу иначе. Разведгруппа никогда по дну ущелья не идёт, это бред. Обычно группы идут по склону. Причём не по географическим высотам, а чуть ниже боевой высоты, в шахматном порядке. Но искать госпиталь надо было именно на дне ущелья. Нам говорили: «Вы можете в «зелёнке» на склоне госпиталь проскочить, поэтому надо идти именно вдоль русла». Конечно, из «зелёнки» госпиталь мы действительно могли не увидеть, высота довольно крутых склонов была метров двести.

Как потом стало ясно, «духи» поняли, куда и зачем мы идём. Первую группу они специально пропустили, чтобы не вспугнуть тех, кто придёт позже. Утром шестого июня пошла вторая группа Виктора Ярошенко, вместе с ним пять человек. Считалось, что раз до места, где развернулась и пошла обратно первая группа, признаков присутствия боевиков не обнаружили, то их там и вообще нет. И как раз в том месте, докуда дошла первая группа, группа Ярошенко напоролась на засаду.

Накануне выхода группы Ярошенко новый начальник разведки полка мне говорит: «На выходе из ущелья с нашей стороны — блок-пост, там стоят балтийцы. У них можно разжиться мёдом, есть продукты. Бери Калейманова и поезжай на бэтээре к ним. Заодно будешь на связи и подстрахуешь Ярошенко — вдруг к нему надо будет на бэтээре подскочить».

Мы подъехали к блок-посту. Встретил меня майор Дмитрий Каракулько. Посмотрели, как они обустроились, заглянули на местную пасеку. И тут Виктор Калейманов, который постоянно находился на связи и сканировал основную и запасную частоту, мне докладывает: «Наши напоролись на «духов»!..». Но где они конкретно находятся, разведчики передать не успели — «духи» почти сразу расстреляли радиостанцию. (Кстати, эта станция спасла жизнь радиотелефонисту, мы его называли «Петрович». После боя из станции выковыряли четыре пули. Это ведь сто пятьдесят шестая, гробина ещё та — лучше бронежилета! Её пули калибра 7.62 так и не пробили. «Петрович» с этой пробитой радиостанцией на спине так весь бой и бегал.)

Сами мы были без бронежилетов, хотя командование этого не поощряло. Но в бою надо быть очень быстрым, подвижным. Те бронежилеты, которые нам давали, весили почти двадцать килограммов. Поэтому мы поступили по-своему: выпаивали, вырезали, вырывали из жилетов пластины и пришивали к камуфляжу у жизненно важных органов: по паре пластин на грудь, печень. А больше, в общем-то, и не надо.

Мы запрашиваем Ярошенко — связи нет! Дима Каракулько тут же вышел на своих в Ханкале. Оттуда ожидаемый ответ: «В ущелье не входить, помощь прибудет. Скажите, где они находятся». Мы посоветовались и решили: ждать смысла нет, надо идти на помощь. Тем более у нас был бэтээр. Дима прыгнул на наш бэтээр с четырьмя матросами, и мы помчались по дну ущелья вперёд.

У меня был автомат и четыре магазина патронов. На бэтээре сверху были закреплены ящики с боеприпасами: и снаряжённые магазины, и просто патроны, и несколько одноразовых гранатомётов. Мы эти ящики прикрыли брезентом — перед выездом накрапывал дождь.

Стрельбу в ущелье мы услышали буквально через пару минут после начала движения. На БТР мы с Димой сидели справа, бойцы — слева. Прокручивали ситуацию: по карте прикинули, что группа Ярошенко должна быть справа. Мы планировали их быстренько втянуть и, подставив борт, уйти назад.

Местность, где «духи» прижали наших, позволяла нашим отстреливаться. «Духи» были и на одном склоне, и на другом. Но те, которые были на правом склоне, не доставали наших огнём. Те оказались в мёртвой зоне. Доставали их «духи» только с левого склона и вдоль ущелья.

Мы выскакиваем к месту боя — первый выстрел по нам из гранатомёта, взрыв!.. Граната попала почти посредине бэтээра и разорвалась не внутри, а снаружи. Поэтому водитель, Виктор Калейманов, который был один внутри, остался жив, хотя его сильно оглушило. Матросы тут же попрыгали на землю. По нам стали стрелять. Огонь из пулемётов и автоматов был очень сильный, два или три матроса были убиты сразу. Ведь стреляли практически в упор, метров с пятидесяти.

Я остался на бэтээре и кричу Калейманову: «Давай назад!». Решение пришло мгновенно: сдать назад к карману, который был у правого склона, подставить бэтээр, сбросить с него боеприпасы и там принять бой. Но как только Виктор начал сдавать назад, почти сразу прилетела вторая граната от ручного гранатомёта и, пробив броню, взорвалась внутри. Калейманова убило сразу, а меня взрывной волной сбросило на землю.

Мы все оказались между бэтээром и правым склоном. И тут неуправляемый уже бэтээр врезается кормой в скалу! Там оказался один из матросов-балтийцев. Он забежал за корму бэтээра потому, что там вроде было самое безопасное место. И неуправляемый бэтээр придавил его к камням! Умирал матрос очень долго и очень страшно! И при этом он так кричал!..

Дима Каракулько был по званию старший, майор. Говорит мне: «Коли ему промедол, собирай бойцов». Перед боем командирам групп давали промедол. Командир раздавал его уже бойцам и показывал, где держать, чтобы игла не сломалась, как колоть надо. А у нас в полку на пункте медицинского обеспечения два негодяя-моряка, которые промедол выдавали, тонким шприцом прокалывали пластиковый шприц-тюбик, вытягивали промедол, а обратно закачивали воду. Особисты их вычислили. Я считаю, что этим двоим крупно повезло. Если бы их вычислили мы, то расстреляли бы однозначно. Я потом в госпитале, где времени было много, интересовался у врачей, как организм реагирует на ранение. Я сам ведь на себе испытал, что боль приходит не сразу. Оказалось, что основная реакция организма в момент ранения — отключать всё периферийное и мобилизовать все силы на место ранения. И вот, чтобы этого не происходило, и колют сразу после ранения промедол. Ну а когда проходит первый болевой шок, то это ощущение ещё хуже, чем шок в первый момент.

Мы вкалываем раздавленному матросу промедол — он орёт благим матом! Но помочь ему ничем не можем, даже просто успокоить обезболиванием не можем. А «духи» на его крик стреляют — значит, есть у нас живые! Из группы Ярошенко в живых к тому моменту остались сам Виктор и радист «Петрович».

По фонтанчикам от пуль, по рикошету от левого борта бэтээра (особенно когда начался пулемётный огонь) мы примерно определили, откуда по нам лупят. Стреляли с левого склона и вдоль ущелья. Мы заползли под БТР и стали отстреливаться. Впереди поставили пулемёт, мы с двумя автоматами на углу залегли. Место это было относительно безопасное, потому что попасть сверху из гранатомёта под бэтээр было довольно сложно.

Отстреливаемся… Но содрать патроны с бэтээра так и не удалось, у каждого оставалось по одному-два рожка… А когда остался один магазин, я вообще перевёл автомат на одиночные.

Нам не давали покоя «духи» на правом склоне, для которых мы были вроде как в мёртвой зоне. Виктор Ярошенко кричит: «Если они подойдут и гранаты сверху покидают, нам копец!..». Дима Каракулько вызвался сам: «Я попробую прыгнуть вверх!». На склоне виднелась тропочка маленькая. И Дима по ней рванул вверх! Ему не хватило до изгиба склона всего метров трёх — пулю ему влепили прямо в затылок…

Тут же по дну ущелья к нам двинулись «духи». Я думаю, что они поняли, что нас осталось совсем мало и пошли добивать. Как только мы их увидели, стрелять прекратили. Лежим, ждём…

Документы, которые были у меня с собой, я уничтожил. Разведчики, понятное дело, шли без всего. А я-то ехал поддерживать связь и за мёдом, поэтому у меня был полный комплект. Каждый по гранате приготовил: разжали усики и засунули палец в кольцо. Это для того, чтобы кого-то из «духов» с собой забрать, даже если ранят.

Ждём… За пулемётом был матрос-балтиец. У него шоковое состояние: весь белый и вцепился в пулемёт так, что не оторвать никакими силами. Промедол колоть ему мы побоялись — толкаем, тормошим: «Надо вести огонь!». Ноль реакции. Он не был ранен, просто впал в психологический ступор. Пока я его тормошил, Витька крикнул: «Смотри, «духи»!». Я повернулся направо и увидел «духов» совсем близко, они были в нескольких метрах. Я знал, что они идут, но не думал, что они подошли уже так близко. Крик Витькин они не услышали — всё-таки горная река какой-то шум производила. И мы встретились с ними глазами… Похоже, «духи» шли сначала к тем нашим убитым, которые лежали на открытом месте. Поэтому автоматы держали стволами вниз. А мы были полностью готовы с стрельбе. Вот эта секунда и решила дело! Этот миг я не забуду никогда: мы выстрелили первыми и уложили двоих. Третий успел отскочить назад за изгиб склона, хотя я бросил ему вслед гранату.

И тут же началась вторая волна обстрела. Вижу летящую гранату от гранатомёта. Она похожа на летящее облако с кулаком внутри, издающее шипящий звук. Я примерно прикинул, где будет разрыв, и успел голову убрать. Взрыв!.. Меня как будто палкой по ногам ударили, появилась сухость во рту. «Петрович», который лежал чуть позади меня, кричит: «Командир, ты ранен!». Места под бэтээром разворачиваться и подробно обследовать ноги не было. Я: «Если я ранен и ты что-то там видишь, то почему сидишь? Давай, перематывай!..». Боли вообще не было. Во-первых, шоковое состояние. А во-вторых, мы все были под сиднокарбом (психостимулятор, созданный в СССР в 1970-е годы. Использовался в военных целях. — Ред.), жрали его каждый день.

«Петрович» попытался меня перевязать поверх камуфляжа. Но обстрел продолжается, мы перемещаемся, поэтому повязки все посбивались и в конце концов превратились в грязные тряпки, которые болтались вокруг моих ног.

Наши, как я понял, пытались нас выручить. Но связи с ними не было — рация у Ярошенко была разбита в первые минуты боя, рация в бэтээре накрылась при прямых попаданиях из гранатомёта. У нас была ракетница, и Витька Ярошенко успел из неё выстрелить. Но толку от этой ракеты было мало — как определить, кто выстрелил: мы или «духи»?

«Духи», естественно, очень хотели, чтобы нам пришли на помощь. Они почти сразу организовали засаду между нами и блок-постом, где и поджидали уже третью группу. А нас оставили на потом, на десерт, так сказать. Ведь деться нам, по большому счёту, было некуда…

Наши подошли к месту засады. Начался бой. Но дело было уже к вечеру. Темнело. И из Ханкалы им дали команду отходить. Там рассудили так: если «духи» организовали засаду ближе к блок-посту, то в живых никого уже нет. Нас объявили пропавшими без вести и накрыли миномётным огнём часть ущелья от места последней засады и дальше. То есть мины уже стали падать прямо на нас…

Перед этим Витька мне говорит: «Распоряжайся что делать». Я двум матросам: «Давайте, шуруйте назад. Я со своей ногой точно не дойду». Они: «А как же вы?». — «Как, как?.. Как-нибудь…». Они: «Ладно, мы пришлём помощь. А если никого за вами не отправят, то расстреляем штаб». И когда стало смеркаться, мы сумели бойцов отправить, они ушли. Правда, долго перед этим тормошили балтийца с пулемётом — он никак не мог прийти в себя, просто прилип к пулемёту, его трясло всего… «Петрович» мне: «Командир, да что ты с ним цацкаешься?». Передёргивает затвор для пущего эффекта, хотя патрон и так был в патроннике, приставляет автомат ему к голове и говорит: «Если сейчас не пойдёшь, пристрелю на месте!». Тут матрос очухался. Мы его первого подкинули на склон, за ним «Петровича». Они смогли уйти в «зелёнку». Выстрелов с той стороны мы не слышали и решили, что они вышли благополучно.

Мы с Виктором Ярошенко по темноте на карачках, ползком всё-таки смогли вылезти в «зелёнку» на склон. Но самое страшное осознание пришло позже. Когда мы немного отползли и стало понятно, что появился шанс дойти до своих, то сообразили, что не знаем пароля. А ночью пройти охранение без пароля почти невозможно… Но мало того — начался очередной миномётный обстрел. Вот это был ужас! Но не задело…

Витька тащил меня до тех пор, пока во время очередного миномётного обстрела я ему не сказал: «Нет, так у нас ничего не выйдет — сгинем вдвоём. Давай найдём дерево, где можно «ныкнуться». Нашли на склоне дерево, у которого под корнями было что-то наподобие берлоги. Он меня туда положил, дал свой рожок от автомата. И пошёл к нашим. Я остался один…

Уже под утро вижу — тени какие-то двигаются. У меня два рожка, бой могу принять. Я решил подпустить их совсем близко. Но когда они пошли ближе, я понял, что это свои. Я: «Не стрелять, не стрелять, нихт шиссен!». Это пришли за мной бойцы из группы Лёшки Леваднего… Первым увидел Решетникова. Снова кричу: «Не стрелять, я здесь!». Но это мне казалось, что я кричу. А на самом деле я еле слышно шептал. Решетников потом мне рассказывал: «Понимаю, что кто-то вроде рядом есть. Ближе-ближе… Тут вижу какой-то комок грязи шевелится и что-то шепчет». Вот так он меня и нашёл.

Нога у меня была ранена, и я её вообще не чувствовал — от сидения в одном положении и от холода у меня всё тело затекло. (Потом целые сутки я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой.) А на всю жизнь я запомнил, как мальчишки-матросы, которые меня выносили, закрывали меня своими телами! Ведь было непонятно, есть ли в округе «духи» или нет их. А у меня самого было такое ощущение, что началась новая жизнь. Как будто я переступил какую-то черту, за которой всё будет по-другому. Есть у меня деньги, нет у меня денег — да какая разница?.. Я буду просто жить и радоваться каждому дню! А когда меня положили на броню и повезли, то я в небо смотрел и радовался!..

Этот бой не просто перевернул мою жизнь, он полностью изменил её в лучшую сторону. Пришло ясное понимание того, что всё нам даёт Господь. И каждый свой поступок я стал оценивать так: грех это или не грех. Потом мы с женой много ездили по стране. И маршруты специально выбирали, ориентируясь на храмы и монастыри, которые везде посещали в первую очередь.

Сразу меня эвакуировать не получилось: опустился туман, вертушки не ходили, а колонной отправлять побоялись. Мне повезло, что ни один осколок не задел крупных сосудов, иначе я бы просто истёк кровью. Ведь и повязки, которые на меня на месте пытались наложить, и жгут во время переползаний слезли. Бинты так и болтались грязными кольцами за мной, когда я пытался с Ярошенко ковылять по лесу.

Я врачам сказал: «А зачем вы меня собираетесь отправлять в госпиталь? Я тут в полковом ПМП (пункт медицинской помощи. — Ред.) отлежусь неделю, да и всё». Они: «Нет, может быть заражение». Да и не было там того оборудования, чтобы точно диагностировать все ранения. Осколков в меня попало много, с некоторыми из них я до сих пор хожу.

По докладам командованию боя этого вообще не было, а погибших расписали по разным дням. И в дивизию о бое никто не сообщил. В тыл нас пытались спешно отправить, чтобы мы ничего тут не наболтали лишнего. А перед отправкой специально предупредили, чтобы мы и там никому ничего не говорили.

Про меня быстренько сообщили во Владивосток, что я пропал без вести. И матери сразу об этом сообщили. Она побежала в дивизию, чтобы хоть что-то узнать. А там руками разводят — мол, сами ничего не знаем. Где, когда, при каких обстоятельствах — никто сказать ей ничего не мог. Получилось, что мы ещё воевали, а нас уже заживо похоронили.

Маме я позвонил уже из Ростова, из госпиталя. Денег у меня вообще не было, никаких документов тоже не было — ведь свои я уничтожил. Поэтому бесплатный звонок был всего на пару минут. Получается, что мама узнала, что я жив, только через две недели после первого сообщения о том, что я пропал без вести. Она до сих пор особо не рассказывает, что она пережила за эти дни…

Мне потом брат говорил, как мама меня вымаливала. Молилась за меня постоянно и дома, и в храме Святителя Николая Чудотворца. И когда бой только начался, я сразу вспомнил именно о маме. Почему-то подумал, что есть дела, которые не сделаны. Можно было бы и исповедоваться в храме, и причаститься. Ещё подумал, что вряд ли уже будет такая возможность. Мысли о том, что мы выживем, ни у кого не возникало. Ведь обстановка была такая, что выжить было совершенно невозможно. Мы сами на себе поставили крест. И решение приняли простое: будем биться до конца и постараемся утянуть с собой как можно больше «духов».

Но мысль о чуде, что Бог может всё, тоже в глубине души была. У нас ведь все бойцы были верующие. Причём до войны на зимних квартирах крестики носить бойцам не разрешали. Они, конечно, их носили всё равно, но это не приветствовалось. А в училище я один из первых надел крестик. И из-за этого у меня было столько неприятностей! Это было ведь в 1990 году. В то время начал подниматься интерес к религии. Правда, одновременно с этим всплыла всякая муть: и магия, и Кашпировский. Но мы с Валерой Рыбкиным как-то сумели сделать правильный выбор. Крестила меня мама в детстве, она всегда в Бога верила. И у нас, и у сестры маминой в доме были всегда иконы.

А вот здесь, на войне, мы уже никому не запрещали выражать свою веру. Мы часто сидели в засадах, где есть возможность поговорить друг с другом. Особенно часто и много я разговаривал с Витькой Решетниковым. Могу точно сказать, что мы воевали за веру православную, за Андреевский флаг и честь флота. И также могу сказать, что за конституционный порядок в государстве (тогда именно так называлась основная цель чеченской военной кампании) тогда из нас не воевал никто точно.

Сперва меня привезли в госпиталь в аэропорту Северный под Грозным. Здесь оказали помощь уже по-настоящему. Госпиталь оборудован был прилично, завезли новое оборудование. Там я пробыл всего два или три дня. Но как я ни рвался назад, к своим, меня всё равно законопатили в Ростовский госпиталь. А тогда был такой порядок: те, кто попадал в Ростов, все до единого ехали на зимние квартиры. Но в Ростове я оказался не сразу: сначала «чёрным тюльпаном» (самолёт с телами погибших. — Ред.) во Владикавказ, а оттуда, тоже «тюльпаном» — в Ростов. Все эти перемещения заняли две недели.

Сейчас я уверен, что меня услали в Ростов потому, что пытались как-то замять дело с самим боем. Ну как можно было отправлять меня в Ростов вообще без документов! И когда я уже из Ростова летел во Владивосток, то на руках у меня была смешная бумажка, похожая на мандат времён Гражданской войны. Листок без фотографии…

Конечно, в Ростовском госпитале лечение было. Но само лежание действовало на меня угнетающе. Я вырос в медицинской семье и понимал, что последствия будут потом. А сейчас я могу не просто служить, но и воевать. Ведь ходил я сам, только прихрамывал немного. Написал рапорт, чтобы меня отправили либо к своим в Чечню, либо в дивизию. Отправили в дивизию. (Через несколько лет я пару раз терял сознание — это последствие контузии. В то время я учился в военном университете. Естественно, я эти случаи скрыл, потому что иначе меня сразу бы отчислили. И ещё я стал заикаться. Борюсь с заиканием до сих пор. Но при сильном волнении всё равно оно проявляется.)

В ростовском госпитале я встретился с Олегом Малыхом из нашего полка. Домой мы полетели вместе. Возвращались очень весело. Денег у нас почти не было, только Олегу прислали сколько-то. Олег лежал вместе с контрактником, который был из Ейска. Он нас пригласил к себе на недельку погостить. Дня через четыре мы из Ейска вернулись в Ростов и полетели уже во Владивосток. Топлива было мало, и для дозаправки самолёт сел в Сочи. Там мы и познакомились с бизнесменом из Приморья. Мы летели в форме. Он: «О, ребята, вы с войны! Сейчас я всё организую!». Накупил шампанского, вина, фруктов. Выкупил билеты на четыре последних ряда в конце салона, мы опустили спинки кресел и устроили там огромный стол. Стюардессы только успевали нам вино и закуску подносить.

Олегу он на память часы дорогущие подарил, с себя снял. Дал денег с собой (у нас деньги на такси появились!). А ещё в Сочи он нашёл продавца цветов и говорит: «Чтобы девяносто девять роз были до отлёта! Одна нога здесь, другая — там!». Тот пулей куда-то слетал и привёз в аэропорт огромную охапку свежих роз. Это был букет для моей мамы.

Во Владивостоке в форме, в берете, с огромной охапкой цветов я пришёл к маме в больницу, где она работала. Она не знала, что я прилетаю. Ей позвонили с проходной и говорят: приходи, для тебя есть что-то срочное. Вот так я вернулся с чеченской войны…

Герой России Недобежкин

Событий, которые пришлось пережить в своей военной судьбе полковнику армейского спецназа Герою России Владимиру Владимировичу Недобежкину, хватило бы на несколько жизней. Это и участие в войне в Нагорном Карабахе, и миротворческие операции в бесконечных межнациональных конфликтах на Северном Кавказе в самом начале девяностых годов после развала Советского Союза.

В декабре 1994 года Владимир Недобежкин командовал одной из первых разведгрупп, которые вошли в Грозный в конце декабря 1994 года ещё до начала штурма города. Затем — страшная мясорубка боёв на улицах Грозного в январе-феврале 1995 года. А потом были бесчисленные разведвыходы, штурмы населённых пунктов…

Но одна боевая операция врезалась в его память навсегда. В ночь с 17 на 18 января 1996 года группа разведчиков 173-го отряда армейского спецназа под командованием командира отряда, тогда ещё майора Владимира Недобежкина, оказалась на месте прорыва банды Салмана Радуева из села Первомайское.

Рассказывает Герой России полковник Владимир Владимирович Недобежкин:

— Отряд, которым я командовал во время чеченской военной кампании, — это 173-й отряд 22-й бригады армейского спецназа. В июле 2016 года отряду исполнилось сорок лет. Это самый воюющий отряд вообще у нас в Вооружённых силах. Он прошёл весь Афганистан и Чечню. В 1989 году отряд вместе со всей бригадой был выведен из Афганистана под Баку. Через несколько лет я выводил уже всю бригаду из Баку в Ростовскую область.

Сам я в Афганистан не попал. После окончания Бакинского училища меня оставили командиром взвода. Учебным взводом я откомандовал три года. Когда 22-я бригада вернулась из Афганистана, я перешёл в неё служить.

Бригада в Афганистане воевала по-настоящему. Поэтому к активным действиям личный состав с таким богатым боевым опытом психологически был готов полностью. Солдаты, конечно, сменились. Многие ведь уволились после окончания срока службы. Но офицерский состав практически весь прошёл Афганистан. Скажу о том, в чём я уверен: солдат таков, какой у него командир! Это проверено на практике уже не один раз.

В 1990 году во время армяно-азербайджанского конфликта нашу бригаду использовали в бакинских событиях. Сначала задачи у нас были чисто полицейские: стоять блокпостами, проверять транспорт. Но потом, на границе между Арменией и Азербайджаном, нам пришлось работать уже и по своей, спецназовской, тактике. Лично для меня работа на границе Армении и Азербайджана была первым настоящим спецназовским опытом. Тогда же у меня появился и первый боевой результат.

Дело было так: один отряд бригады, в котором служил я, стоял на армянской стороне. Именно тогда проявился парадокс политической жизни того непонятного времени: одновременно с азербайджанской стороны работала наша же бригада, только другой отряд! Мы ходили по армянской территории, а наши же спецназовцы из другого отряда в то же самое время ходили по азербайджанской. Когда планировали операции, мы старались всё сделать так, чтобы на своих не наткнуться. Но один раз мы с ними всё же встретились. Разошлись, слава Богу, без стрельбы, успели распознать своих.

Как-то поступила информация, что на территории Армении выкрали систему реактивного залпового огня «Алазань», переделанную из боевой установки. (В мирное время из таких установок стреляют по облакам, чтобы вызвать град. Но противоборствующие силы применяли эти установки друг против друга, причём стреляли на поражение.) Одна такая, теперь уже боевая машина, подходила к границе, обстреливала азербайджанские села и сразу же уходила обратно.

Мы ушли на армянскую территорию вглубь на пятнадцать километров. Где конкретно установка находилась, мы точно не знали. С одним сержантом сели на засаду на дороге у села. Обзор был ограничен: нам хорошо было видно только окраину. Одно здание мне показалось подозрительным. Вдруг сержант говорит: «Товарищ капитан, не даёт покоя мне вон то здание!». — «Надо же, и мне тоже!». — «Может, проверим?». — «Давайте проверим». Наше внимание привлекло то, что здание полностью было освещено.

Взял с собой шесть человек. Мы поползли к зданию, которое оказалась заброшенной фермой. Когда подползли, увидели, что все двери закрыты. Сделали проход, проползли внутрь. Видим: около установки «Алазань» двое охранников спят. Решили так: пока они себя не проявят, трогать их не будем. А вот если они проснутся, придётся их уничтожить. Не знаю даже, как это удалось бы моим солдатам. Ведь уничтожать их надо было бесшумно, то есть ножами…

Двое наших остались снаружи, ещё двое наблюдают за селом, мы с сержантом работаем вдвоём внутри. Посмотрели: аккумулятор на месте, полный бак бензина. Берём! По радиостанции вызываем своих — остальная группа спустилась к дороге. Мы вшестером ворота открыли, потихоньку установку выкатили и осторожно ворота за собой закрыли. Помню: машину по ферме катим, а в голове мысль бьётся: только бы эти двое не проснулись, чтобы не пришлось их убивать…

Нам повезло — только в самом начале пришлось катить машину в гору, а дальше спуск был километра на полтора. Солдатика — за руль, остальную группу забрали и дальше с ветерком ещё через три армянских села проехали! В сёлах так и не поняли, кто мимо них едет. Ещё хорошо, что грязные мы были и небритые. Это помогло нам не обратить на себя внимания — мои-то парни из Сибири, русые и на армян не сильно похожи.

К утру приехали к своим, но, однако, дождались, пока рассвело, чтобы свои же не перестреляли. Уходили-то мы на задачу пешком, а тут наши увидят: машина какая-то едет. Вполне могли открыть огонь. Вот такой был мой первый боевой результат.

В 1992 году бригаду из Баку перевели в Ростов. И буквально через полгода нас поднимают по тревоге, и сводный отряд уходит во Владикавказ. В Осетии посменно мы работали полтора года.

В Чечню у меня группы стали ходить уже с 1993 года. Огневых контактов не было. Нам удавалось их избегать, хотя ситуации бывали разные. Просто на тот момент задача перед нами стояла только разведывательная.

Тогда же произошёл очень интересный инцидент. На границе Ингушетии и Чечни был подписан мирный договор между командующим Северо-Кавказским военным округом и Дудаевым. Перед подписанием этого договора мы работали от десантников. (Десантники стояли вдоль границы, а мы уходили от них на ту сторону, где-то около недели работали и возвращались.) Я с группой во время переговоров охранял командующего.

Примерно в трёх километрах от нас на границе с Чечнёй был наш блокпост. Как-то едет Дудаев, а блокпост его останавливает: стой, нельзя! Пропуск давайте, у нас такой приказ. Охрана у Дудаева вела себя очень нагло. Выскакивают и блокируют блокпост. Наших там было человек пятнадцать, все с оружием. Но дудаевская охрана действовала очень продуманно. Сначала охранники перемешались с солдатами, чтобы пулемётчик не мог стрелять — ведь мог задеть своих. А когда дудаевцы перемешались с нашими солдатами, они тут же заорали: всем сдать оружие! И у всех наших оружие забрали. Кроме одного… (Потом сам Дудаев попросил командующего округом этого солдатика наградить.) Солдатик этот был малорослый, самый молодой на блокпосту. Так вот он свой автомат из своих рук так и не выпустил. Его по рукам бьют, пальцы все разбили, а он автомат так и не отдал. Единственное, что смогли сделать, — это снять магазин и разрядить. И когда дудаевцы наших в Чечню с собой забрали, солдатик так и поехал с автоматом в разбитых руках.

Часов через шесть наших парней вернули. Командир десантной дивизии поставил вопрос жёстко. Развернул дивизию в сторону Чечни и сказал: если сейчас не вернёте людей, то залп артиллерии будет по ближайшему селу. Причём сказал так, что чеченцы ему поверили…Сначала вернули людей, потом — оружие.

Долго ещё со всей округи люди специально ходили на этого солдатика посмотреть! У меня на тот момент ребята в отряде все крепенькие были. А этот солдатик низенький, маленький… Но я в воспитательных целях привёл парня к своим и сказал: «Вот, смотрите, что значит решиться стоять до конца!». Мои парни и так, в принципе, не трусили, а тут вообще приободрились.

Чечня

Приказ о том, что мы в очередной раз куда-то идём, был, как всегда, неожиданным. Это был конец ноября 1994 года. Нас подняли по тревоге, поставили задачу укомплектоваться по полной. У всех один вопрос: куда выдвигаемся? Отвечают: ждите, до вас доведут. Потом дали команду готовить технику. Техника — это «уралы», связь. Мы уже по опыту знали: если уходим с техникой, то это надолго.

Колонной вышли 29 ноября 1994 года. Приказано было прибыть в Моздок на аэродром, там развернуться и получить задачу. 3 декабря мы были уже на аэродроме. Фактически пришли первыми. Оперативная группа командующего группировкой только-только начинала здесь разворачиваться.

Сначала встали в чистом поле. Но когда прошёл дождь, то все мы там просто утонули! Техника на оси села, колёса полностью провались в грязь. Командующий в связи с этим пересмотрел своё решение, и нас поставили ближе к ангарам бомбардировщиков. Палатки у ангаров мы поставили на бетоне. Получились райские условия по сравнению с непролазной грязью в поле. Конечно, это было вдвойне правильное решение. У ангаров, которые находились в стороне, мы были не так заметны. Учитывая специфику нашей работы, это-то как раз нам было и нужно.

Группировка на тот момент ещё была сформирована не полностью. Временно ей командовал командующий Северо-Кавказским округом. (Фамилию не помню, его через неделю убрали.)

Первую задачу мы получили уже 4 декабря, хотя мы даже ещё машины не успели полностью разгрузить. Три наши группы должны были выходить в какой-то район Чечни. Стали уговаривать руководство не торопиться: надо было всё подготовить и хотя бы часов восемь поспать. Но уговорить не удалось…

(На первую задачу, естественно, посылают самых опытных. В их числе оказался и я. Тогда я был уже майором, исполнял обязанности комбата. Сам комбат в это время был в отпуске.)

Задача была на северной границе Чечни и Ставропольского края. Мы там трое суток просидели. Ничего не произошло. Вернулись спокойно.

Следующая задача была поставлена нам только 20 декабря. Я с группой ушёл в распоряжение 8-го гвардейского мотострелкового корпуса, которым командовал генерал Илья Рохлин. К 20 декабря Рохлин со своим корпусом уже находился в Толстом-Юрте. Сначала мы работали в его интересах по аэродромам Северный и Ханкала, а с 25 до 31 декабря — уже непосредственно по разведке маршрутов ввода 8-го корпуса в Грозный.

Никогда больше я такого генерала, такого командира не встречал! Огромная работоспособность — это раз. Во-вторых, он никогда не выполнял задачи любой ценой (как это потом попытались представить). Людей он старался беречь. А как он относился к разведке! В плане работы он нас просто истязал! Но в то же самое время ничего не жалел для обеспечения нас всем необходимым.

Помню, когда мы пошли у Рохлина на первую задачу. Я у комбата попросил три бэтээра. Технику-то мне дают, но она вся поломанная! Я на своём «урале» эти три бэтээра и тащил. Потом по результатам докладываю Рохлину. Спрашивает: «Какие были проблемы?». — «Техника. Дали бэтээры сломанные». — «Как? Чего же ты мне не сказал?». Выхожу на следующую задачу. Он мне: «Что тебе надо? Надо что-нибудь из зенитных? Надо «тунгуску»? («Тунгуска» — зенитный пушечно-ракетный корпус. — Ред.) Я ему говорю: «Хватит-хватит! Ничего себе разведчики, с зенитным комплексом на задачу пойдут!». Но когда под Ханкалу мы выходили, там «тунгуска» нам очень даже пригодилось. Ракеты мы не применяли, а вот из пушек по земле пришлось пострелять.

Штурм Грозного

Первые дни в Грозном были очень страшные. В ночь с 31 декабря на 1 января майкопская мотострелковая бригада погибла практически у нас на глазах. Железнодорожный вокзал они заняли быстро, но там же почти все и полегли…

При вводе войск в Грозный всё важные военные начальники причитали: какая армия неподготовленная! Но ведь какое командование, такая и армия. Сам я всегда говорю, что с теми офицерами, которые у меня были в группе, мне повезло.

Наши войска заходили в Грозный с севера, востока и запада. А юг остался открытый. Мы упёрлись и стоим. А через южную часть города «духи» в это время спокойно раненых вывозят, боеприпасы подвозят. Зачем всё было именно так сделано, не знаю… Всю операцию по штурму Грозного до мелочей планировала Москва.

Морально нам было очень тяжело. Во-первых, не было ясности: что вообще в городе происходит. Во-вторых, от самого первого дня остались очень тягостное впечатления. Было очевидно, ввод войск был проведён неправильно. Разумно было бы первыми идти нам, разведчикам. На это мы и рассчитывали: пройдём, зацепимся, а потом уже будем на себя вытягивать остальных. В дальнейшем мы с корпусом Рохлина так и действовали. Но всё было сделано по-другому…

Всем колоннам, всем группировкам конкретные маршруты были назначены Москвой. Это и было главной причиной первых страшных потерь. А вот Рохлин не пошёл по назначенному маршруту. (Из Москвы ему давали маршрут по улице, где с обеих сторон высотки — девяти- и двенадцатиэтажные. Такой «замечательный» маршрут. Бей — не хочу! Именно так других и били: первую и последнюю машину поджигают сверху, а потом остальных расстреливают как зайцев.)

Спущенный из Москвы маршрут Рохлин сразу отверг. И стал гонять нас в Грозный. Окончательное решение о реальном маршруте ввода своего корпуса в Грозный генерал Рохлин принял после моего последнего доклада. Мы с группой вернулись из Грозного 31 декабря в пять утра, а в шесть утра 8-й гвардейский корпус под командованием генерала Рохлина вошёл в Грозный. Вошёл по тому маршруту, который мы ему предложили. С нашим маршрутом он был согласен.

Корпус шёл на две улицы ниже той улицы, которая была указана Москвой. Причём даже здесь Рохлин повёл корпус не по самой улице, а по огородам частного сектора. «Духи» сначала вообще не поняли, что происходит! И ещё Рохлин оставлял за собой заставы на перекрёстках. Заставы эти были маленькие, но они «сохранили нам спину».

Вообще-то по плану сразу за нами идти и прикрывать нам спину должны были Внутренние войска. Мы их видели на пригорке в станице Петропавловской (это перед самым Грозным). Идём колонной. Техника у нас какая?.. С трудом ползёт, грязная вся, пыхтит еле-еле. Видим — за обочиной стоят Внутренние войска. Новенькие бэтээры, новенькие «уралы». Рядом с машинами солдаты, чистенькие, как на параде. А тут мимо них пехота чумазая ползёт. Они нам ещё и ручкой помахали… Но когда мы вошли в Грозный, надеясь, что они прикроют нас с тыла, они явились только через сутки! Поэтому «спину» первые сутки нам пришлось делать себе самим.

Практически все попались именно на «открытой спине». Входили-то все аки нож в масло! Тут же получали от «духов» по полной программе с тыла, с тяжёлыми потерями выходили. Потом входили по тем же маршрутам по новой, уже оставляя за собой блок-посты.

А Рохлин с самого начала по-умному зашёл, по своему собственному маршруту! И не надеялся ни на кого, сам себя с тыла защищал! Ещё до Нового года мы были уже на 2-м больничном комплексе, хотя в первый день задача была занять только консервный завод. Расстояние между ними — где-то километра три. При боях в городе это очень приличное расстояние. Но дальше с 1 по 6 января мы смогли продвинуться только от 2-го больничного комплекса до 1-го комплекса. Расстояние между ними — двести метров. То есть всего двести метров мы шли целых пять суток! Тяжело было…

Когда Рохлин вечером 31 декабря стал докладывать, штаб никак не мог понять, где тот находится. Задачу же ставили только консервный завод занять! Но если дело пошло так быстро, чего ж останавливаться, надо идти дальше!.. Я тогда на консервном заводе закрепился, и давай всех остальных к заводу потихоньку подтягивать.

Мы поняли, что здесь всё уже по-настоящему, когда начались первые обстрелы. Мимо нас пошли первые машины с убитыми. Люди на это, конечно, по-разному реагировали. По своим солдатам и офицерам скажу так: настрой у нас был боевой. Главная задача офицерам была поставлена мной такая: уберечь солдат, но задачу обязательно выполнить. И мы поставленные задачи выполняли. А вот вокруг целые подразделения уходили с позиций под малейшим предлогом! Где-то, например, говорят: у нас нет связи с командиром, нужно с ним связаться. И уходят в тыл. В результате — в наших боевых порядках дырка, разрыв.

Происходило так потому, что у СОБРа, у милиции ведь нет такого понятия, как приказ. Например, Рохлин ставит задачу: вам это здание надо держать двое суток! И я эти двое суток держу здание со своими двадцатью бойцами. Рядом стоят СОБРы. Это взрослые мужики. Вооружение у них хорошее. Вроде бы они — это сила. Тут в первую ночью произошёл бой. Смотрю — у соседей раненые появились. Утром командир с бойцами прыгает на бэтээр, загружает внутрь своих раненых. Спрашиваю его: «Серёж, ты куда?». — «У меня двое раненых, до свиданья!». Я говорю: «У нас же приказ — держаться два дня!». — «Какой приказ? У меня такого приказа от моего начальства нет». И на бэтээре со своими ускакал… Вот ведь как странно получается: вроде бы одно здание обороняем совместно. Но у него нет приказа, а у меня есть. И я этот приказ выполняю — держу дом два дня…

Тут Москва Рохлину ставит очередную задачу: к девяти утра 6 января вы должны взять высотку Нефтяного института! Рохлин, когда задачу ставил уже мне, улыбается, смеётся. Говорит: «Предлагаю спецназу на рассвете мелкими группами выдвигаться к зданию!». Отвечаю: «Извините, там семьдесят метров площади перед институтом. А ведь только что выпал снег, белый-пребелый! Как вы себе это представляете? Как мы на рассвете мелкими группами по белому снегу пройдём через эту площадь незаметно? Я ведь там буду как на ладони!». — «Твои предложения?». — «Зайду с частного сектора. Первый этаж — мой. А потом уже вытягиваю вас на себя». Он: «Хорошо». Вот так по ситуации мы все вместе всё и решали.

Тогда нас кочующий миномёт просто замучил! Обстреляет, уйдёт… Обстреляет, уйдет… Рохлин говорит: «Все остальные дела бросай, найди мне этот миномёт!». Я двое суток за ним гонялся. В конце концов мы миномёт этот нашли…

Психологически было очень тяжело. Спиртом умывались, но внутрь почти не принимали. Настолько сильно было напряжение, что спирт почти не действовал. А появился он у нас таким образом. На 2-м больничном комплексе начали досмотр внизу, в подвале. Командир группы говорит: «Есть результат!». Вижу — тащат сорокалитровые стеклянные бутыли. Что это такое? Оказалось — спирт. Нам этот спирт здорово помогал.

Спали мы где придётся, в одежде, в бронежилетах. Так продолжалось до 9 января, когда нас всё-таки сняли с позиции. Для этого я был вынужден пойти, скажем так, на хитрость. Люди у меня устали до последнего предела. Это особенно показал один случай. Как-то шли мы по городу колонной. Я был на обычном, не бронированном, «урале». Единственное, что мы сделали — так это брёвнами обложили борта и на случай подрыва насыпали на пол песок. (Это, кстати, помогло потом.) Колонна с техникой по дороге идёт, а я своих высадил, мы вдоль домов продвигаемся. Смотрю, тут мой водитель сигналит и орёт. Открываем дверь, а у него улыбка до ушей. — «Что такое?». — «Ранили!». Ранение было несерьёзное: в ногу, в мякоть. То есть для него всё закончилось. И своей радости он не мог скрыть. И все вокруг ему говорят: «Повезло тебе…». То есть до того народ морально устал, что рассуждал: «Пусть лучше ранят, только бы побыстрее отсюда выбраться». Офицерам вообще-то нелегко было с солдатами. Вплоть до того, что иногда приходилось брать в руки дубину и лупить по каскам или бронежилетам. И пока мы в отряд не вернулись, офицеры свои палки так и не выкинули…

Бою в городе нам вообще пришлось учиться на месте. Это очень сложное дело: дистанции очень короткие, высокая вероятность встречи с противником. Сколько раз так бывало: ты находишься в одном здании, а в соседнем «духи» засели. Все передвижения — только бегом или ползком, ближе к зданию. Уходить тоже можно только вдоль стены. Если миномётный обстрел оттуда, значит — к этой стене. Если обстрел начался — рывком вперёд. Стреляют справа — пробеги, упади, потом отвечай огнём. Ответил — опять уходи. Учились, конечно, быстро. Солдаты хорошо усваивали. Будешь тут всё хорошо усваивать, когда кругом летают пули.

Мы видели, что особенно сильно морально была подавлена пехота. До сих пор перед глазами стоит 1-й больничный комплекс. Там был штаб 20-й мотострелковой дивизии. К тому времени мы уже работали от них.

Как-то приходит к штабу колонна с боеприпасами. Становится плотненько, как специально, под миномётный обстрел. Прилетают мины. Колонна — в клочья… Штаб запрашивает Моздок. Говорит, что боеприпасов нет. Им отвечают: ждите ещё одну колонну. Приходит вторая колонна. И… становится рядышком с разбитыми машинами. И повторяется снова то же самое… Нет слов…

Психологическая усталость у бойцов была просто страшная. Тогда же вижу: около штаба на открытом месте садятся солдаты, разводят костёр. Им бы где-нибудь под зданием сесть, а ещё лучше — в подвале. Но они уже к этому времени были словно зомби. Поставили на костёр котелок разогревать. Прилетает мина — бах!.. Откинулись все. Трое из них больше не встали… Недалеко от этого места за углом морг был импровизированный. Тела погибших прямо на улице рядком лежали. Солдаты оттащили своих троих погибших туда. Сдали по описи. Потом вернулись. Вокруг того же самого костра снова садятся и дальше продолжают варить свою кашу. Им уже было всё равно, что с ними дальше будет…

Людей в начале января выбило очень много. Дошло до того, что мой однокашник по бакинскому училищу Игорь Корниенко к 5 января стал командиром полка. А до этого он был в 255-м полку рохлинского корпуса начальником штаба. И тут как раз должен начаться штурм Нефтяного института! Рохлин стал прикидывать, кто какие силы может выделить для штурма. Спрашивает: «255-й полк… Там сколько офицеров?». — «Двое». — «Как это?!.». — «Я и замполит. Остальные все ранены или убиты». — «А сколько солдат?». — «В полку осталось пятьдесят человек. Техники ноль. Всю сожгли. Но и эти пятьдесят не поднимутся с земли, если не дать им поспать часов шесть-восемь. Они уже ничего не боятся, просто физически встать не могут». На тот момент в принципе такая ситуация было во всех полках корпуса. Рохлин: «Спецназ идёт весь!». Я отвечаю: «Да, все девятнадцать человек…».

За три литра спирта я в разведроте у пехоты купил бээмпэ. Из всей роты у них остались только старшина и двое солдат — все остальные выкошены. Но бээмпэ каким-то чудом уцелела. Говорю им: «Я с ней поработаю. Когда буду уходить — оставлю». Поработал и оставил, конечно.

Мы с офицерами долго и мучительно пытались понять, почему всё так получилось? Кроме очевидных ошибок при вводе войск в город стало ясно, оборона в городе со стороны боевиков была организована хорошо. Да и с точки зрения личного состава не могу сказать, что воевали против нас крестьяне, как иногда слышу. Но и перехваливать тоже не буду. Просто они воевали в своём городе, они его знали, а я города не знал. К тому же Грозный я первый раз в глаза видел! Сначала я вообще работал с туристической картой. Мне потом говорили: да быть такого не может, чтобы спецназ ходил без карты! А я ходил… Да что там я! Сам лично видел, как 131-я майкопская бригада тоже входила без карт. Командир бригады полковник Савин был без карты!

Моё личное мнение такое: да, Савин — мужественный человек. Но я считаю, что если ты командир, то твоё личное мужество — это твоё личное дело. А надо от тебя, чтобы задачи были выполнены и чтоб народ у тебя был целый. Насколько это возможно, конечно… Когда майкопскую бригаду «духи» стали бить на вокзале, одна из групп сибирского отряда спецназа получила задачу пробиться к ним, чтобы командира бригады найти и вывезти. Разведчики полковника Савина нашли. Живого. И командир бригады с ними пошёл. С вокзала его одного из всех вывезли. А потом по дороге те машины, на которых они уходили, «духи» сожгли вместе с группой сибиряков-спецназовцев. То есть командир бригады полковник Савин погиб, когда спецназовцы из окружения лично его выводили. А везде-то говорится, что командир погиб вместе с бригадой, когда пытался вывести бригаду из окружения. До сих пор двое парней из той сибирской группы числятся без вести пропавшими…

Броню майкопской бригады всю сожгли за одну ночь. В городе броню, чтоб не сжечь, надо идиотом быть. Наши ведь самим фактом ввода войск в Грозный пытались чеченцев устрашить. Вроде бы как наверху не думали, что будет такое ожесточённое сопротивление. Хотя и мы, и агентура докладывали, что в городе сосредоточены приличные силы. И вооружение у них есть. Ведь начиная с 1991 года эти силы собирались, накапливались. Перед самым вводом определили, что в самом Грозном группировка чеченцев начитывает около десяти тысяч. (Это не считая местного населения, которое будет точно помогать им, а не нам.)

За это шапкозакидательство мы и поплатились. И цена очень большая была заплачена. Но самое главное в том, что всё это было зря: боевики в этих боях только набрались сил, а у нас от таких страшных потерь был серьёзно подавлен боевой дух.

Как-то ночью мы с генералом Рохлиным часа полтора проговорили. Одна моя группа отдыхала, а вторая заменила нас на Нефтяном институте. Рядом с нашим подвальчиком находился Центр боевого управления 8-го корпуса. Часа в три ночи Рохлин заходит (я как раз дежурил на связи). Он: «Что, разведка, не спишь? Как дела? Есть чего-нибудь выпить? Со своими мне как-то не по рангу».

Мы с ним поужинали. Долго разговаривали. Я так понял: ему надо было выговориться. Рохлин говорит: «Как они в Совете безопасности могут ставить задачу группировкам? Как, находясь в Москве, они могут указывать мне, какое здание брать? Вот нам сейчас Совбез поставил задачу: к девяти утра взять Нефтяной институт. Непонятно, как брать, но брать всё равно будем…».

Рохлин был очень опытный командир. В Афганистане он командовал мотострелковым полком. Никогда не видел, чтобы Рохлин кричал на подчинённых. Всегда ровно говорил — как во время планирования, так и во время боя. (Я заметил, что во время боя говорю быстрее. У каждого своя реакция на ситуацию.)

Хочу всех своих офицеров и солдат вспомнить добрым словом. Отто Владимира. Он у меня был в штабе. Когда группа у нас уходила на длительный срок, в ней обязательно находился представитель от штаба. Вот Владимир как раз и был таким офицером связи. Хочу ещё вспомнить Володю Малахова. Он уже уволился. Володю Каменюка, который меня сменил на отряде. Валерия Михайловича Рыбака (потом он командовал 10-й краснодарской бригадой). Костю Козлова, связиста. Погиб в 1996 году в Первомайке.

Особенно жалко Игоря Корниенко. Он погиб в Грозном. До войны мы с ним почти не виделись: у меня своя задача, у него — своя. Встречались только на совещаниях да на перекурах. Как-то мы на совещании у Рохлина были. Игорь ещё с несколькими офицерами вышли из подвала наверх покурить, а я чего-то у своих задержался. Выхожу к ним, а как раз за секунду перед этим — миномётный обстрел. Хотя и стояли они у самого входа, всех троих одной миной — насмерть…

Замена

К 9 января 1995 года народ у меня в группе был полностью измотан. А разведку необходимо вести непрерывно! Если я этот район взял на себя, то я должен в нём находиться постоянно. Одна подгруппа уходит, вторая заходит… Но к 9 января на задачу выходили практически уже только одни офицеры. Двадцать дней мы из Грозного не вылезали. Для первого раза это очень много…

Запрашиваю свою базу: «Замена когда?». — «Вам продлевают задачу до 20 января». — «Вы что, с ума сошли?». — «Едой вас Рохлин обеспечит, средства связи мы вам подкинем». — «Не, ребята, так не пойдёт! Народ не сможет до 20-го числа выдержать». — «Проведите комсомольское собрание». — «Я же на месте лучше вижу обстановку, тем более в отряде силы есть!». — «Тогда вам продлеваем срок задачи до 15 января».

Я смотрю — у соседей дизентерия началась. Пошёл на хитрость: «У меня подозрение на дизентерию у бойцов. Лазарет сделать не могу. Больных от остальных изолировать нет возможности. Котёл один, ложки вперемешку, мыть их негде, спирт кончился. Поэтому прогнозирую, что к 10 января у меня все заболеют».

Тут же приходит приказ: срочно эвакуировать! Переспрашиваю: «А как же задача?». — «Решим». Рохлина нашёл, говорю: «Я ухожу, через сутки сюда придёт другая группа». Рохлин: «Да-да, я понимаю… Народ устал». — «Как немного отдохнём, придём. Либо я, либо кто-то из моих офицеров».

С Рохлиным попрощался. Мы сели в машину — и в Моздок. На подъезде к аэродрому собралось много родителей солдат. Они приехали со всей России. Спрашивают нас: «Вы такого-то не видели, такого-то не видели?..».

В разведотделе говорят: «Где больные?». Отвечаю: «Я больной». — «Как?..». — «Душой болею». — «Какой душой? Ты чего!..». — «Да посмотрите на людей: чёрные от усталости…». Но в этот раз меня не наказали. Обошлось…

Вышли мы почти без потерь, только один водитель был ранен. Неожиданно за отсутствие потерь я получил страшный нагоняй от командующего группировкой! Он мне говорит: «Посмотрите, как пехота сражается! Видите, потерь у них сколько!». Я ему объясняю, какой у нас результат. Но каждый остался при своём мнении. (Кстати, скоро его сняли с должности, видимо, за такой подход к делу.)

Отвоевали мы почти без потерь (только один раненый), потому что мне повезло с офицерами. При планировании я всегда старался донести до офицеров одну и ту же мысль: «Думайте, как вам войти туда и как вам оттуда выйти! Всегда думайте о солдате, потому что он вам прикрывает спину и задницу! От того, как он себя поведёт, зависит ваша жизнь. А солдат поведёт себя так, как поведёшь себя ты. Всё связано. Все в одной цепочке. Конечно, где-то в этой цепочке может получиться разрыв. Но я считаю, что произойти это может только по вине командире. Всё зависит от тебя!».

Когда я был ещё капитаном, вычитал в какой-то книжке такие слова: «Командиром считается не тот, кто посылает войска в бой, а тот, кто ведёт бой». По этому принципу сам я всю жизнь и воевал.

Опыт

В основном коллектив в отряде у нас сложился хороший. Народ крепкий был. У нас сейчас модно, вслед за американцами, говорить об афганском и чеченском синдромах. Я считаю, что разные психологи просто на этом материале диссертации защищают. Я лично своих солдат и офицеров до морального и физического истощения не доводил, поэтому никаких таких синдромов у них не наблюдал.

Этот опыт мы получили не сразу. Поначалу, когда шла активная фаза первых боёв в Чечне (это месяца полтора), всем нам было очень трудно. А вот потом методом проб и ошибок мы стали находить решения. Сначала примеряли всё на себя. На солдатах, конечно, опытов не проводили, а вот на командирах групп, командире отряда проводили. И опытным путём вышли на оптимальный режим работы: офицеры полтора месяца на войне, потом на неделю или на десять дней я отправляю их в Ростов, на базу. Они встречаются с семьями, детьми, какие-то проблемы свои решают. Потом возвращаются обратно и воюют ещё полтора месяца. Естественно, не все сразу уезжали, а по графику, каждый в свою очередь. Поэтому перегрузки психологической не происходило. (Иногда слышу, как кто-то говорит: вот, я целых три месяца был на войне! Офицеры из нашей бригады скептически улыбаются на такие слова. Они-то на войне — от звонка до звонка…)

Я сторонник того, что в командировку на выполнение боевых задач отправлять людей надо на полгода. Месяц врастают в обстановку. (Ведь даже если неделю тебя на месте не было, там за это время уже всё изменилось!) Следующие два месяца идёт притирка способов и методов работы. Пик эффективности (а значит — результата) наступает через три месяца. Местность уже изучил, коллектив сработался. Для активной работы это оптимальное время. Потом постепенно приходит не столько физическая, сколько психологическая усталость.

Опасность здесь ещё в том, что человек начинает переоценивать свои возможности. Пошёл результат. И тебе кажется, что ты всё можешь, всё знаешь, никакой противник теперь тебе уже не страшен. А это и есть самое страшное! Именно в этот момент человека надо остановить. Иначе его остановит жизнь… Или смерть…

Поэтому работать надо минимум три месяца. Сердцем чувствую, что так надолго от семей отрывать людей сложно, но разумом понимаю, что если нас посылают в командировку, значит, мы там нужны. Мы должны выполнить эти боевые задачи. И выполнить их надо хорошо, а не просто где-то кое-как отсидеться. Поэтому вывод такой: подряд воевать надо от трёх до шести месяцев. Потом отдых, и снова — на шесть месяцев. Правильность такой схемы не раз подтверждалась жизнью.

После командировки некоторые начинали пить. Я считаю, что идёт это от самого человека, независимо от того, был он войне или не был. Если человек не пил, он и после войны пить не начнёт. И ещё: одни люди звереют на войне, а другие могут удержать себя от этого. Я считаю, что война — как катализатор — просто открывает, активизирует, выводит на поверхность то, что у человека в глубине души заложено.

Жертвы среди мирного населения

На войне жертвы среди мирного населения есть всегда. Но здесь главный вопрос в том, есть ли в каждом конкретном случае состав преступления. У меня были ситуации, когда нам приходилось стрелять абсолютно во всех, независимо от пола и возраста. Было это в Грозном. Но именно так я вынужден был действовать для того, чтобы сохранить своих людей.

С 1 января 1995 года мы встали на перекрёстке и никого через этот перекрёсток не пропускали. Если кто-то появлялся — сразу открывали огонь на поражение… Два дня при таком нашем жёстком подходе абсолютно ко всем, кто появлялся в пределах нашей видимости, нас никто не обстреливал. 3 января ко мне прибегает замполит 20-й дивизии: «Ах вы, такие-сякие!.. Что же вы делаете?!. Фашисты, оккупанты!.. Почему никого не пропускаете?». Вижу: в начале улицы стоят бабушка и подросток лет тринадцати-четырнадцати. Замполит мне: «Пропустите! Что они нам сделают? Ничего. Мы их досмотрели, с собой у них ничего подозрительного нет». — «Не пропущу». — «Я вам приказываю!». Он полковник был, а я — майор. Говорю: «Хорошо». Пропустили.

Уходят бабушка и подросток за поворот. Проходит пять минут. Из того района, куда они ушли, начинается обстрел! Я говорю полковнику: «Это случайность?». Полковник сразу сдулся: «Твой перекрёсток, ты сам здесь и разбирайся».

Я считаю, что на этом перекрёстке у нас была такая ситуация, когда выбора вообще нет. Ведь если я по личной доброте душевной кого-то из местных пропущу, то тем самым я рискую жизнями уже своих солдат и офицеров.

Жестокость

На войне человек раскрывается. Если он по натуре жестокий, то на войне это проявляется наглядно. И особенно это заметно по тому, как человек относится к пленным. У нас в отряде многие побывали в плену у боевиков. И вот что я заметил: именно те, кто сами побывали в плену, никогда даже не пытались беспричинно издеваться над пленными «духами», несмотря на то, что над ними самими боевики издевались по полной программе, очень жестоко ломали их и морально, и физически.

Не в обиду Внутренним войскам, конвойникам, скажу, что у них жесткое отношение к тем, кого они охраняют, — это система. Причём это совершенно не зависит от того, чеченцев они охраняют или кого-то ещё.

В января 1995 года, когда три наши группы попали в плен, я получил задание отобрать пленных чеченцев, чтобы обменять на своих. Москва дала добро на обмен, с чеченцами мы тоже договорились. Надо было только собрать в тылу пленных чеченцев. Собрать нужно было набрать шестьдесят человек. Примерно столько же наших находились в плену у боевиков. Мы всё-таки смогли, хоть и с большим трудом, такое количество насобирать. (Кстати, при отборе пленных чеченцев была и такая ситуация: один «дух» говорит: «Я не пойду». — «Как не пойдёшь?». — «Я по ошибке, случайно с ними оказался. Не хочу назад». А мы всех под одну гребёнку: боевик, боевик, боевик.)

И лишь тогда, когда мы стали по тылам ездить, я своими глазами увидел, как у нас с пленными обращаются! Хотя я в жизни повидал многое, это зрелище меня просто шокировало… Перед самой первой попыткой обмена мы попросили конвойников: «Ребята, хотя бы этих семерых, самых ценных, не трогайте!». Список этих семерых прямо в руки офицеру дали. Ведь, не дай Бог, во время обмена эти важные птицы на нас пожалуются! Тогда всё сорвётся. Забираем их на следующий день и видим: у одного челюсть не закрывается, у другого вывихи, переломы…

Несколько раз с чеченцами мы летали на место обмена. По разным причинам два раза обмен провести не удалось. Состоялся он только с третьей попытки.

После неудачных попыток мы каждый раз пленных забирали к себе в отряд. Им помогали наши врачи. Старшина, Воронович Костя, как только мог помогал, умывал их, брил, кормил. Как сейчас помню: ходит он с термосом и черпаком и спрашивает: «Кому добавки?». И чеченцы его слушались! Отношение у них к нам было совсем другое, чем к Внутренним войскам. Они: «Ребята, вы откуда?». — «Мы конвойники». — «Нет». — «Мы пехота». — «Нет, вы не пехота». — «Почему?». — «Конвойники с нами так не обращаются, а у пехоты оружия такого нет».

Если вообще говорить об отношении к пленным с обоих сторон, то вопрос это очень сложный. Женевская конвенция никакая, конечно, тогда не действовала. Но с нашей стороны, по крайней мере, были хоть какие-то негласные правила. А вот чеченцы правил никаких не соблюдали. У них все правила только для своих.

Но от себя скажу так: если бы с нашей стороны в Чечне была проявлена беспредельная жесткость, то давно бы там был порядок. Чеченцы — это нация, которая знает и уважает только силу. Деньги, которые туда сейчас идут, это попытка откупиться. Но откупиться от них не удастся. Таков чеченский менталитет. От этого никуда не уйдёшь.

Как воинов я чеченцев уважаю. В бою они редко сдаются. Лично я вообще не помню, чтобы они сами сдавались. Воюют у них и женщины, и дети. Но были, правда, примеры, когда они своих же подрывали. Многое сейчас списывают на кровную месть. Система вообще-то это очень интересная. Чётких постулатов в ней нет, зато есть много вариантов. Например, кровная месть в нашем понимании выглядит так: если он тебя обидел, то его семья должна ответить кровью. А на самом деле у чеченцев старейшины могут договориться! И если они договариваются, то та семья, которая виновата, откупается. Извините, а зачем тогда эта месть, зачем тогда все эти каноны? Как-то вышли мы на задание. Смотрим: едет кавалькада из пятидесяти примерно машин. Я спрашиваю: «Что это такое? Свадьба?». — «Нет, кровники поехали договариваться…».

Третий вариант

Наши спецназовские неписаные законы гласят: при выполнение задач мы должны избегать контактов с местным населением. Если в лесу, в горах мы кого-то встретили, то должны обходить. А если не обошли? Как выходить из положения? Тут всё зависит от командира, как он поведёт себя в конкретной ситуации. Вариант первый: встретили, забыли, пошли дальше. Вариант второй: встретили, взяли с собой и таскали по всем горам до окончания задания. А когда отработали, то отпустили где-то возле дороги. Но бывает и третий вариант…

Однажды мои разведчики подошли практические вплотную к селу, лежат в засаде. По дороге бегают два пацана, примерно четырнадцати и шестнадцати лет. Старший практически наступает нашим на голову. Его успевают сбить с ног и придушить немного, чтоб не заорал. А мелкий это увидел и побежал. Что делать? Скоро зачистка села должна начаться, а мальчишка ведь сейчас всех предупредит! Пришлось бесшумно по ногам пацану стрелять. Отстрелялись, оттащили в лес, перевязали. Через некоторое время «вертушкой» его забрали и увезли в госпиталь. До окончания операции он был в госпитале. Его там поставили на ноги и отпустили.

Никого, конечно, за этот случай не наказали. Решение принимал лейтенант, молодой парень. Полгода всего как училище закончил. Но сориентировался правильно, грех на душу не взял. А вот с чеченской стороны примеров какого-то благородства у боевиков я не встречал. Они в такой ситуации точно бы парня убили. Примеров таких я знаю массу! Ведь откуда пошёл термин «контрольный выстрел»? От них это и пошло. Наши никогда такими вещами не занимались.

Вот со стороны местных жителей мы иногда видели и нормальное отношение. Лето 1995 года. Колонна из «уазика» и двух бэтээров сопровождает какого-то начальника. Машины случайно проскакивают последний наш блокпост и выезжают на вражескую территорию. Командир взвода кричит: «Мы уже заехали не туда. Разворачиваемся!». Но это не так просто и быстро — два бэтээра на горной дороге ведь пока развернутся… Но кое-как развернуться всё-таки смогли. Стали возвращаются обратно. И тут по последнему бэтээру бьют гранатомётами. Два выстрела подряд! Прямое попадание в подполковника с Управления, а двоих бойцов ударной волной сбрасывает с брони. Они на землю валятся без сознания.

Другой высокий начальник кричит: «Вперёд, вперёд!». А как же товарищи? С одной стороны, это очень высокий начальник, вроде бы надо выполнять его приказ. Но командир взвода всё-таки поступил по-своему: бэтээр он развернул и пошёл назад к подбитому. Подъехали — а двух бойцов нет… Нет ни оружия, ни их самих. То ли их утащили, то ли очнулись, то ли они сами ушли — непонятно…

Командир собрал людей на блокпосту (это где-то километрах в трёх), и они пошли искать своих. Видят: через реку два парня сами выходят на дорогу. Один из них говорит: «Меня заставили выбросить затвор, но оптику я не дал!». — «Кто заставил?». — «Местные пришли, не боевики. Говорят: не стреляйте здесь в «духов», а то нашему селу будет худо. Мы в ответ в них начнём стрелять, и тут начнётся…». Спрашиваем местных: «А как нам к своим идти?». — «Вот тропинка». Так мы и вышли к дороге.

Отношение местных всегда формируется тем командиром, который рядом с селом стоит. Я не говорю, что в селе надо деревья и цветы сажать — просто не надо палку перегибать.

Плен

Я уже говорил, что многие из российских солдат и офицеров побывали в плену. В том числе и те, что числятся сейчас без вести пропавшими. Вообще-то пленными тогда занималась какая-то комиссия при президенте. Мутная какая-то была эта комиссия…

Мои подчинённые в плену тоже побывали. Но мы всегда добивались их освобождения! Причём какими именно путями — это уже неважно. Главное — должен был быть результат: своего освободить. Меня в этом деле командиры поддерживали и в чём-то даже прикрывали. Относились к моим действиям с пониманием, благородное же дело: товарищей из беды вытаскивать.

У нас целая группа этим занималась, а также замполит и прапорщик. Прапорщик долго жил на востоке, знал и понимал все местные особенности. В распоряжении группы были и люди, и техника. А когда было надо, группу весь отряд поддерживал, обеспечивали безопасность встреч с нужными людьми.

Работа у нас была налажена. Прапорщик из отряда выходил на тех людей, для которых это был бизнес. Естественно, денег у нас не было, но у нас были «активы». На эти «активы» мы и выменивали своих. Через некоторое время комиссия президентская, кстати, стала ревновать! У них есть деньги, но нет результата. А у нас денег нет, а результат есть.

В самом начале войны, в первых числах января 1995 года, произошло очень тревожное событие: три группы из нашей бригады попали в плен. (До сих пор среди ветеранов бригады споры идут, надо было им сдаваться или нет.)

Дело было так. 31 декабря наших в количестве пятьдесят человек высадили у села Комсомольское. Местные сразу их заметили. Передвигаться скрытно было невозможно — кругом белый-белый снег. Когда рассвело, наши увидели, что окружены, рядом с ними три батальона, один из которых, как позже выяснилось, был басаевский. Вертолёты вроде пришли, но сверху гудят, не могут пробиться из-за облачности.

Положение у наших было критическое: они обнаружены и окружены. Вертолёты эвакуировать их не могут. Надо принимать решение… И командир принял решение сдаться. Это означает, что наши положили оружие на землю и подняли руки.

Я лично и тогда, и сейчас уверен, что они смогли бы пробиться. Это я по своему опыту сужу. Но у себя в отряде я сразу наложил запрет на разговоры о том, что кто-то в чём-то виноват. И при мне никто вслух не высказывался в том смысле, что они сами сдались, пусть сами и выбираются.

Наших пленных перевозили с места на место, показывали журналистам. Некоторых жестоко допрашивали. В конце концов мы выяснили, что держат их в Шали. Это полностью «духовское» село. Стали думать.

Сначала у нас вопрос стоял не об обмене, а о штурме. Я настроил своих офицеров. Мы разработали операцию. Хотели прилететь на вертушках и эвакуироваться на них же. Под огнём, естественно. И в принципе офицеры мои были за штурм, хотя, по расчётам, при этом варианте пятьдесят процентов наших пленных мы теряли. При штурме были бы потери и среди нас. Но человек в такой ситуации всё равно пойдёт на штурм, даже зная, что он, возможно, погибнет. Ведь те, кто останется жив, будут уверены: если, не дай Бог, с ними произойдёт что-нибудь подобное, то за ними обязательно придут! Каждый офицер и каждый солдат должен твёрдо знать, что если он ранен или даже убит, то мы будем стараться его забрать, обменять, выкупить — словом, любой ценой вытащить. Ни в коем случае не бросим! Я добился, что каждый солдат и офицер у меня в отряде чётко осознавал: за ним обязательно придут — не сегодня, так завтра. Для укрепления морального духа это имело огромное значение.

Мы уже разработали конкретный план штурма. Но в конце концов всё-таки решили пойти на обмен. Запросили чеченцев из тюрем и зон Ставропольского края. Вопрос решился довольно-таки оперативно — чеченцев нам предоставили. Очень тогда нам помог замминистра по делам национальностей. Он сам осетин.

Среди пленных был мой друг, майор Дмитриченков. Мы дружили с ним ещё с тех времён, когда я только-только пришёл в спецназ. (Мы и сейчас, кстати, дружим.) Он был одет в лётную куртку, поэтому у боевиков к нему было «особое» отношение. Говорят: «Он лётчик, мы его не отдадим!». На самом деле он был заместителем командира бригады по воздушно-десантной подготовке. Но эта терминология для чеченцев слишком сложная. Для них он лётчик — и всё тут!..

Наши отсидели в плену меньше месяца: в ночь с 31 декабря на 1 января они оказались в плену, 24 января произошёл обмен. Меняли пленных мы в дагестанском Хасавьюрте, на мосту. С нашей стороны для устрашения было давление: штурмовики кругом летали, артиллерия работала. Заходим на мост, нас — шестнадцать человек. Плюс с нами на мост зашли те шестьдесят чеченцев, которых мы привезли. А «духов» на месте обмена было человек двести. Репортёры крутились вокруг: и зарубежные, и наши. Устроили из обмена шоу…

Я, когда увидел, сколько за мостом «духов», то даже автомат на плечо повесил. Стало понятно, что если что-то пойдёт не так, шансов у меня нет. Меняем, меняем, меняем… И тут, как назло, выходит чеченец с поломанной челюстью, которого «умельцы» из Внутренних войск покалечили! «Духи»: «Ты кого нам привёз!.. Не годится!». Но как-то уладили это. Обмен всё-таки состоялся.

Прилетели в бригаду. Там уже родственники ребят собрались. Встречают своих, слёзы, рыдания… Все быстро разошлись, и на лётном поле остался я один… Для меня, конечно, было страшным ударом, что я привёз всех, а вот Славку Дмитриченкова — нет. Вот тогда я первый раз в жизни заплакал: столько человек вытащил, а друга, получается, спасти не смог! Так больно и обидно было. Просто никакими словами не передать…

Мы Славу Дмитриченкова очень долго искали, потому что сразу после обмена «духи» его из Шали увезли. Смогли поменять его только в марте. Получилось, что он в плену целых три месяца просидел. Но мы всё равно его вытащили!

Уже во Вторую чеченскую кампанию в нашем отряде был такой случай. В 2001 году в Толстом-Юрте наши офицеры с информатором поехали на разведку — пришла информация, что в село вернулась группа арабов. Ехали на «ниве». Двое сидели впереди, двое — сзади. И нарвались на засаду! Первые двое успевают вывалиться через передние двери, а те, что сзади, — нет. Это же «нива», у неё только две двери. Те двое, которые успели выскочить, огородами, огородами уходят… Через три часа они были уже на блокпосту. Докладывают нам на базу: так и так, двое остались на месте засады — местный информатор и наш офицер. Заместитель командующего по специальным операциям генерал Молтенской (я его очень уважаю) спрашивает: «Что предлагаете?». — «Предлагаю блокировать село и начинать зачистку».

Начали зачистку. Местные нам рассказали, что это село с 1999 года ни разу не зачищали. Оно стоит на нефтяной жиле: в каждом дворе на кустарном минизаводике перерабатывают нефть.

Мы документы посмотрели. Кого-то взяли. Ищем наших — офицера и информатора. Привлекли и СОБР, и ОМОН, и Внутренние войска. Основную работу, естественно, делали мы.

В первые сутки мы прошли только треть села. Говорим: отдайте тело. Не отдают. Входим во двор. Наш инженер делает подкоп небольшой — взрываем дом. Радиоперехват: «Совсем озверели. Предлагали деньги — не берут. Им надо тело». (А тело нашего офицера, как потом выяснилось, действительно всё это время находилось в селе.)

В селе в основном остались старики, женщины и дети. Оказалось, что боевики из села сразу ушли. Но у нас были нужные адреса, поэтому мы всё-таки смогли взять человек шесть-восемь призывного возраста, от восемнадцати до сорока лет. Как только их взяли, сразу на нас вышли старейшины, говорят: мы нашли тело, завтра обмен. Подъезжаем на следующий день на мост в середине села. Естественно, на мосту одни женщины. Кричат: «Отдайте наших мужчин!». Видим: на мосту лежит тело нашего офицера, Андрея Кузина. Оружия при нём нет (у него с собой спецоружие было), документов нет, спецпропуска тоже нет. Говорим старейшинам: «Мы же договаривались, что отдаёте его нам, с чем он был — с оружием и документами. Сейчас мы тело забирать не будем, ждём до восемнадцати часов. Если ничего не принесёте, мы ваших людей в восемнадцать ноль ноль увозим. И всё будет так же, как с нашим офицером…».

Зная, как работает наша прокуратура, мы предусмотрительно обзавелись всеми необходимыми документами. Если где-то что-то надо оформить, то у нас сразу на месте следователь. Радиоперехват: «Звереют, продолжают взрывать дома». В результате такой нашей тактики в восемнадцать часов мы забрали тело и оружие. (В тот раз не вернули нам только удостоверение. Позже мы у одного араба удостоверение всё-таки нашли.)

Офицеры Внутренних войск на наши действия отреагировали с удивлением: «Вы что? Всё это делали только для того, чтоб тело забрать?!.». Мы: «Да». — «И всё?..». — «За каждым так ходим. А как иначе? Кто же это сделает за нас. Каждый у нас должен быть уверен, что его, по крайней мере, предадут земле». Но офицеры из Внутренних войск нас, похоже, так и не поняли…

Всех тех, кто принимал участие в этой засаде и убивал наших, мы потом отыскали и уничтожили. Всего таких оказалось пятнадцать человек. Из них примерно половина были арабы, половина — чеченцы. Вот такой урок для «духов»: наших не трогай!

И так было всегда. Как-то у нас на мине подорвали солдата. Целая группа у нас выясняла: кто нажал на кнопку, кто заставлял нажимать, кто платил за это. Выяснили. Потом всех разыскали и всех до единого уничтожили… Это не месть, а профилактика. В этом отношении мне нравится политика Израиля. Где бы ни был их солдат (на своей территории или на чужой), они его обязательно достанут независимо от срока давности. И обязательно достанут всех тех, кто к этому причастен. Эта жёсткая тактика всех впечатляет.

Среди «духов» репутация у нас однозначная — с нами никто связываться не хотел во всех смыслах. Как-то чеченцы офицеров ГРУ подорвали. Примерно в то же время во время спецоперации мы взяли некоего Ибрагима. По данным радиоперехвата, одни боевики других спрашивают: «Можете его достать?». — «Кто взял?». — «Пока не знаем». — «Ты выясни, кто взял. Если милиция — так заберём, если фээсбэшники, то выкупим, но а если ГРУ, то извини, брат, ничем помочь не сможем».

Так, конечно, не только в разведке бывает. Если хороший командир, то порядок будет везде. В 1995 году как-то в Грозном мне на усиление дают взвод пехоты. Я говорю: «Мне бы с командиром встретиться и всё обговорить». — «А вот и он идёт!» Фамилию сейчас не помню, Серёгой звали. Сержант. Спрашиваю его: «А где офицер?». — «А у нас нет. Как в первые дни убили, так и всё». Сержант командует взводом! Смотрю на солдат — грязные все, оборванные. Я: «Где были? Что делали?». Сержант: «Там, там, там…». — «Сколько людей потерял?». — «Двоих: командира и ещё одного». Мы поговорили. Я объяснил им задачу, как и где идём. Он часа два где-то ходил. Возвращается и спрашивает: «Может, я здесь пойду?». — «Почему?». — «Здесь — так, а там — так». Молодец парень. Хотя первое впечатление, конечно, было не очень: сапоги короткие, сам волосатый. Потом я посмотрел, как эти пехотинцы вели себя в бою: действуют спокойно, слаженно. Себя берегут, нас поддерживают. Сам-то я воспитан именно в лучших пехотных традициях. В 1985 году закончил пехотное училище, а в разведку уже попал только в 1989 году.

Есть такая присказка: для разведчика главное, чтобы он задачу выполнял и в строю хорошо смотрелся. Есть люди для войны, есть люди для мира. Но если ты настоящий военный, ты должен совмещать и то, и другое. Военный создан и для войны, и для парада. Все солдаты и офицеры в нашем отряде и воевали как положено, и порядок поддерживали: территорию убирали, ремонтировали, подшивались, смотры устраивали. Конечно, командиру не надо акцентировать внимание только на тумбочках. Но выпускать из виду это тоже нельзя. Война войной, но в воскресенье для тех, кто свободен, я устраивал смотры. Называл их «смотр песен и плясок». Трибуны строили, перед ними солдаты и офицеры отряда маршем проходили.

Каждый раз, когда батальон приходил на новое место, мы всегда в первую очередь ставили памятник погибшим и баню. Как-то смотрю: замполит вокруг памятника ходит. Спрашиваю: «Ты чего так рано?». — «Да не спится». — «А чего ты здесь ходишь?». — «Да уже как ритуал. Здесь лучше думается».

Утром сам пробежался, зарядку у солдат проверил. Кстати, у нас каждый офицер утром, вне зависимости от должности, обязательно должен был вставать на зарядку. А каждое воскресенье лучшая рота бежит традиционный праздничный кросс три километра!

Прорыв под Первомайским

Много чего пришлось увидеть во время двух чеченских кампаний. Только в штурме Бамута мне довелось участвовать трижды. Но прорыв боевиков под селом Первомайское Хасавьюртовского района Дагестана — для меня всё-таки самое значимое событие.

Всё для нас началось 11 января 1996 года. В это время 173-й отряд, которым я командовал, находился в Ханкале (штаб группировки российских войск в Чечне. — Ред.). Мы внимательно следили за захватом боевиками заложников в дагестанском Кизляре. Очень волновались и за тех, кто оказался в заложниках, и за тех наших товарищей, которые мучительно искали выход из создавшейся ситуации.

10 января вечером командующий Объединённой группировкой наших войск генерал Анатолий Куликов вызывает меня и ставит задачу: во взаимодействии с десантниками подготовить вариант проведения операции по освобождению заложников. Причём генерал, как будто предчувствуя, что из Кизляра боевиков потом будут отпускать, предложил штурмовать автобусы с боевиками и заложниками по пути в Чечню.

Десантники должны были высадиться и блокировать место проведения операции, а мы — штурмом взять автобусы, обезвредить боевиков и освободить заложников. Только мне было не очень понятно, как их внутри автобуса можно отделить — кто заложник, а кто не заложник…

Но задача была поставлена. Начали думать. Времени на размышления нам было отведено всего шесть часов. Изучили местность. Правда, только по снимкам. Вариант был единственный — как только колонна бандитов с заложниками переходит на территорию Чечни, в выбранном нами месте мы штурмуем автобусы. Доложили командованию, что выбрали самое удобное место, где потери среди заложников будут минимальные. В тот момент все прекрасно понимали, что совсем без жертв обойтись не удастся. Но и также все понимали, что ни в коем случае нельзя повторять тот позор, что случился в июне 1995 года в Будённовске, когда нашим пришлось боевиков отпустить.

Колонна состояла из нескольких автобусов. В них в заложниках находились больные и врачи из больницы города Кизляра. По официальным данным, боевиков там было от ста пятидесяти до трёхсот человек. У меня же было сорок разведчиков и семьдесят десантников. По расчётам, на выбранном нами дорожном участке автобусы должны были оказаться в семь-девять часов утра.

Засада на дороге с тактической точки зрения — это классика. Я считаю, что к этому варианту мы подготовились нормально. И по количеству бойцов, с учётом внезапности, для выполнения этой задачи нас было вполне достаточно.

Атаковать автобусы мы решили уже на территории Чечни. Я предполагал, что боевики просчитывали вариант, что на колонну будет совершено нападение. Но они наверняка думали, что произойдёт оно на территории Дагестана. Поэтому для них главным было попасть в Чечню, где их уже поджидали отряды, направленные Масхадовым им на помощь. (Эти отряды, кстати, так нас и не обнаружили.)

Однако дальше события стали развиваться совсем не по нашему варианту. Рано утром колонна боевиков с заложниками прошла через село Первомайское. За селом — мост через канаву. Дальше начинается уже территория Чечни. Неожиданно экипажи двух наших вертолётов МИ-24 наносят ракетный удар по мосту! Колонна тут же разворачивается и возвращается обратно в Первомайское.

Позже мне удалось задать вопрос командующему 58-й армией генералу Трошеву (он на первом этапе командовал операцией): кто же дал команду вертолётчикам перед самым носом колонны разрушить мост по дороге к тому месту, где мы их ждали? Трошев ответил: «Я не давал». На этот вопрос я до сих пор ответа так и не знаю… Но если бы мы провели штурм колонны по своему варианту, то, во-первых, не было бы последующего недельного сидения вокруг Первомайского, а во-вторых, потерь и среди заложников, и среди военных было бы гораздо меньше. Потери были бы, конечно, но не такие…

В газетах писали, что после разворота автобусов начался захват самого Первомайского. Но на самом деле захвата как такового не было. У села стоял блок-пост омоновцев из Новосибирска. Колонну с боевиками и заложниками сопровождал местный полковник милиции (его потом несколько раз по телевизору показывали). Он подошёл к командиру новосибирцев и, явно не по собственной инициативе, предложил им сложить оружие. Что они и сделали… (Говорят, правда, что часть омоновцев отказалась сдаваться и отошла с оружием.) После этого боевики собрали оружие, сдавшихся милиционеров присоединили к заложникам, а сами вошли в село Первомайское.

Нам срочно дают команду на взлёт и высаживают в полутора километрах от северо-западной окраины Первомайского. Ставят новую задачу — блокировать северную и северо-западную сторону.

Мы выбрали минимальное расстояние до села и стали готовиться: рыть окопы, организовывать оборону. Тот, кто знает, поймёт, что значит заставить спецназовцев рыть окопы! Но уже потом многие с благодарностью вспоминали, что мы всё-таки настояли на этом.

По моему мнению, задачу по блокированию и штурму села Первомайское мог провести любой опытный комбат силами одного батальона — ведь это обычная армейская операция. Но пошло всё по-другому. К операции привлекались разнородные силы: МВД, ФСБ, Министерство обороны. Основные части Министерства обороны были из мотострелковой бригады из Будённовска. Однако боевой опыт из всех участников операции имели в основном мои солдаты и офицеры (вместе с врачом и связистами нас было пятьдесят пять человек), а также десантники, что стояли слева от нас.

Учитывая количество задействованных сил, операцией должен был командовать, по моему мнению, генерал Анатолий Квашнин (в то время командующий войсками Северо-Кавказского военного округа). Но на месте событий был и директор ФСБ Михаил Барсуков, и министр МВД Виктор Ерин. Так что кто именно командовал — я не знаю. У меня связь была с начальником разведки 58-й армии полковником Александром Стыциной. (При прорыве боевиков он находился на позициях нашего отряда и погиб в бою. Но в первые дни он находился на командном пункте, и именно он мне давал команды.)

Практически сразу стало ясно, что задачи в этой операции ставились не военными людьми. Например, к Первомайскому прилетает сводный отряд армейского спецназа из Ростова, который вообще не имеет никакого боевого опыта! А у меня ведь целый отряд стоит на Ханкале. Это значительно ближе, оттуда намного быстрее можно доставить всё необходимое — имущество, боеприпасы. Казалось бы очевидным использовать это преимущество, но…

С ростовским отрядом прилетел мой знакомый Валера. Я его спрашиваю, какая у них задача. Он отвечает: «При штурме села по четыре наших разведчика должны обеспечить проход каждому бойцу «Альфы» (спецподразделение ФСБ. — Ред.). Разведчики должны довести альфовцев до мечети, где сосредоточились боевики, и обеспечить им её штурм». Но что это за дурдом?!! Четыре солдата-срочника обеспечивают проход взрослому мужику-альфовцу! Такую задачу явно ставил не военный. План с четырьмя разведчиками для одного альфовца в конце концов отпал — я всё-таки сумел убедить командование операции, что это нонсенс.

От момента, когда был нанесён ракетный удар по мосту (11 января), до 15 января длилась бодяга с переговорами и разговорами. Постепенно начали подтягиваться дополнительные войска. Кстати, я до сих пор не понимаю, почему боевики не ушли сразу. Это, конечно, идиотство Радуева, который командовал боевиками. Юг, юго-запад и юго-восток у него были открыты ещё сутки. Только через сутки так называемое кольцо было замкнуто полностью. Кольцо это по плотности было примерно такое же, как и у нас, — пятьдесят пять человек на полтора километра.

Мы стояли на том месте, где было самое удобное место для прорыва в Чечню. Во-первых, близко к границе. Во-вторых, именно здесь через реку, над водой, проходила газовая труба. Я предложил: «Давайте взорвём трубу!». А мне: «И оставим целую республику без газа?..». Я снова: «Так задача-то какая стоит? Не пропустить? Тогда давайте воевать так воевать». А мне опять про республику без газа… На свой страх и риск мы перед трубой мины всё-таки поставили. Обычные, на растяжках. Боевики никак бы не смогли обойти это место — там от уреза воды всего метров пятнадцать. Мины были направленные, осколки только вперёд летят. Когда через несколько дней во время прорыва боевики ночью на трубу полезли, все мины сработали…

Боевики за то время, которое у них образовалось из-за нашего недельного топтания вокруг села, успели организовать оборону, а заложники выкопали им траншеи.

Мы засекли, в каких именно домах сидят боевики. Уничтожили несколько пулемётчиков, снайперов, стали наводить артиллерию. Как-то сзади нас появляется вертолёт МИ-24 и выпускает ракеты по тем домам, которые мы ему указали. И вдруг две ракеты выходят, но вперёд не летят, а падают позади нас и взрываются!.. Мы — вертолётчикам: «Вы что творите?» А они: «Извините, ребята, ракеты — некондиция». Но кажется забавным это только сейчас. Тогда было совсем не до смеха…

На третий или четвёртый день была предпринята попытка штурма. «Витязь» (спецназ Внутренних войск. — Ред.), а также «Альфа» и «Вымпел» (спецподразделения ФСБ. — Ред.) должны были войти в село с юго-востока и там зацепиться. Потом я разговаривал с ребятами из «Витязя». Они рассказывали: «Зашли, зацепились, ведём бой в селе за каждый дом. А «Альфа» за нами не смогла пройти!». То есть спина у «Витязя» осталась открытая. У «Альфы» при таком боевом порядке был приказ идти сзади и помогать «Витязю» сосредоточиться, вместе с ним штурмовать дома и так далее. Но этого по непонятной причине не произошло. (В населённом пункте идти вперёд с открытой спиной — это просто самоубийство. У меня в жизни был такой же случай, когда в том же 1996 году нас так же эмвэдэшники подставили.)

В результате «Витязь» оказался в окружении. Из этого котла пришлось выходить самостоятельно, с большими потерями. После боя командир «Витязя», естественно, сказал альфовцам: «Спасибо! Я больше туда не ходок. Ни с вами, ни с другими». Они вроде даже на личности переходили…

На следующий день командование запланировало очередной штурм теми же силами. Сначала я с северо-запада должен был имитировать штурм. Нам была поставлена задача дойти до первых домов, отвлечь боевиков и притянуть на себя их основные силы. (Настоящий штурм в этот момент села должен был начаться на юго-востоке села.)

К домам на окраине мы приближались всего двадцать минут (расстояние было около семисот метров), а вот когда отходили, это заняло уже четыре с половиной часа! Одна группа наша по оврагу дошла почти до крайних домов. Другая прошла через разрушенное здание какой-то фермы и потом пошла уже к самим домам. Третья группа, в которой был я сам, пробиралась через фундамент какого-то недостроенного здания. Добежать-то до этого фундамента мы успели, а вот высунуться из-за него было уже сложно — боевики открыли по нам очень плотный огонь. Мы залегли.

При выдвижении мы не очень себя скрывали. Шли с шумом. Специально привлекали к себе внимание. Причём было совсем светло, около десяти утра — день-деньской! Боевики, как это командованием и задумывалось, перешли на нашу сторону села и стали по нам стрелять. А больше село почему-то никто не атакует, на противоположной стороне села штурм по какой-то непонятной причине не состоялся. Получилось, что мы просто совершили разведку боем.

Нам дают команду отходить. Я начал группы отводить по очереди: две группы сосредотачивают огонь, прикрывают, а одна потихоньку отходит. Во время так называемого штурма у нас был один раненый, а при отходе — трое.

Недалеко от наших позиций стояли десантники. Им тоже досталось. Даже погибшие вроде бы были… Боевики бьют по нам, а гранаты у нас над головами проходят и взрываются у десантников на позиции. Тогда у них две бээмпэ сожгли. Мы видим, что боевики наводят по бээмпэ ПТУР (противотанковая управляемая ракета. — Ред.), машем руками десантникам: «Отходите!». Экипаж-то успел выскочить, а машину разнесло. Десантники на её место другую ставят, и всё повторяется сначала — боевики наводят, мы машем, экипаж в сторону, ракета в машину попадает…

Кто и как руководил всем этим, я не знаю. Но более безграмотной и безалаберной операции я никогда в своей жизни не видел. И, самое страшное, это понимали даже рядовые бойцы. Фактически никакого руководства не было. Каждое подразделение жило своей отдельной жизнью. Каждый воевал как мог. Например, задачу нам ставил один офицер, а десантникам справа от нас — уже другой. Мы — соседи, в ста метрах друг от друга находимся, а командуют нами разные люди. Хорошо, что мы с ними более или менее сами договорились. Связь у нас с ними была и визуальная, и по радио. Правда, радиосвязь эта была открытая, так что боевики наверняка наши переговоры прослушивали.

В ночь с 13 на 14 января наступил старый Новый год. С места постоянной дислокации отряда из Ханкалы нам прислали огромную корзину подарков. Это было очень кстати. Мы ведь отправились в Первомайское только с боекомплектом — предполагалась работа по штурму колонны минут на сорок. А получилось: мы встали в чистом поле, на дворе — январь… Я попросил, чтобы нам прислали валенки. Их нам сбросили с вертолёта. (Я потом слышал, как кто-то из участников тех событий жаловался: спали в «икарусах», очень неудобно было!.. А у нас обычным делом было спать прямо на земле, а кому-то — вообще в окопах.) Потом уже привезли спальники. Мы из них сделали накидки. Погода стояла отвратительная: ночью — мороз, днём — изморозь. Целыми днями ноги и всё обмундирование были мокрыми.

Но отряд нам, как мог, помогал. Так и на этот старый Новый год прислали салаты, винегреты. Выломанная откуда-то дверь стала импровизированным праздничным столом, чему особенно удивлялся начальник разведки полковник Александр Стыцина. Одну бутылку водки на двенадцать человек выпили чисто символически, а остальное оставили на потом.

Продолжилась та же тягомотина, перестрелки. То они постреляют, то мои пулемётчики со снайперами постреляют… Так мы держали друг друга в напряжении. Когда мы поняли, что операция стала носить затяжной характер, то сами стали продумывать варианты операции. Прорабатывали работу группами, ночью, тихонько. Ведь лучше всего мы были подготовлены именно к таким действиям: с базы отряда в Ханкале нам передали всё бесшумное оружие и мины. Но в конце концов нас всё-таки использовали как обычную пехоту…

Никто не знал, что будет дальше. То ли мы штурмуем, то ли ждём, когда боевики выйдут. И вот эта неопределённость вызвала к жизни ряд новых моих решений. Мы каждую ночь начали впереди себя ставить минные поля, чтобы со стороны села себя прикрыть, понимая, что у боевиков единственный реальный путь отхода — это через наши позиции выйти к газовой трубе и по ней перейти реку. Я об этом очевидном и для боевиков наилучшем направлении прорыва докладывал полковнику Стыцине. Тот попросил командование укрепить нас хотя бы бронетехникой. Бронетехника в огне большого преимущества не даёт, но сильно психологически воздействует на противника. (Я сам пару раз был под таким обстрелом и убедился в очень сильном психологическом воздействии.) Но никакой брони нам так и не дали…

Каждую ночь с 15 января до самой ночи прорыва боевиков над селом подвешивали на парашютах осветительные ракеты. Подсветка эта, конечно, была изумительная — светло почти как днём. Вдруг 17 января мне дают команду: завтра на рассвете будет повторный штурм. Но теперь мы уже не отвлекаем на себя боевиков, а идём до конца вместе с другими, каждый по своему сектору. Поэтому в эту ночь мины перед собой я, естественно, не поставил.

Спрашиваю группу наблюдателей, которые находилась впереди наших позиций, в половине третьего ночи: «Тихо?». Отвечают: «Тихо». Тогда даю им команду отходить на позиции. Треть людей оставляю охранять, остальным — отдыхать. (К тому времени прошла уже неделя нашего сидения в жутких условиях. Естественно, народ у меня при ходьбе стал слегка покачиваться. Утром предстоял штурм. Это означает, что надо до села семьсот метров пробежать, да не просто пробежать, а под огнём!)

И как только я дал команду отдыхать, тут почти сразу всё и началось…

Интересно, что в эту ночь подсветки из осветительных ракет вообще не было. Почему?.. Поэтому боевиков мы заметили всего метров за сорок. В воздухе изморозь висит, в ночной бинокль практически ничего не видно. В тот момент, когда мы боевиков увидели, наша группа, которая возвращалась с наблюдательного пункта, шла уже прямо за нашими окопами.

А случилось это так: связисты, дежурившие по очереди, запустили очередную ракету и… увидели огромную толпу боевиков. Начинают считать — десять, пятнадцать, двадцать… очень много!.. Даю сигнал: всем к бою! Группа из двенадцати человек, которая шла за нашими окопами, была полностью готова и сразу ударила по боевикам с левого фланга. Тем самым они дали остальным возможность подготовиться.

Сам прорыв у боевиков был построен очень грамотно. У них была отвлекающая группа в стороне, огневая группа с оружием крупного калибра, гранатомётчики, пулемётчики. Эта огневая группа головы нам не давала поднять! В основном все погибшие и раненые у нас появились именно во время этого первого удара. Плотность огня была такова, что Игорю Морозову палец на руке раздробило. Он, опытный офицер, прошёл Афган и стрелял, сидя в окопе, высунув только руки с автоматом. Тут ему и покалечило палец. Но он остался в строю.

Их огневая группа бьёт, а остальные под своим же огнём идут. Подошли к нам вплотную. Мы слышим: «Аллах акбар!» Скорее всего, боевики были под наркотой. (Потом у каждого в рюкзаке мы нашли кучу медикаментов, шприцев. И под нашим огнём они не бежали на нас, а просто шли, словно в психическую атаку.) И вот ещё что плохо: оружие у наших разведчиков калибра 5.45 мм. Если пули калибра 7.62 мм останавливают, то пули 5.45 просто насквозь боевика прошивают, а тот всё равно идёт! А бойцы-то разной подготовки психологической… Стреляет он, видит, что попал в боевика, а тот всё равно продолжает идти на него и не падает! Это на нервы очень сильно воздействует. Впечатление надолго осталось у бойцов. Невольно приходит на ум детская сказка о Кощее Бессмертном.

В результате первого удара огневой группы боевиков у нас в обороне образовался разрыв в две-три стрелковые ячейки шириной метров в тридцать. В одной из этих ячеек сразу погиб лейтенант Александр Винокуров. Ему пуля попала в голову. Боевики, получив от нас ответ с фронта, развернулись на девяносто градусов и пошли вдоль бруствера наших окопов. Та наша группа, которая вернулась с наблюдательного пункта, огнём заставила боевиков повернуть в обратную сторону. А здесь уже мы стали их гранатами забрасывать. Они прошли дальше мимо нас — и тут вдруг, неожиданно для нас, поворачивают на Валеру Кустикова. Он потом рассказывал: «Я вообще не стрелял, только гранаты кидал». Сержант рядом сидел, вкручивал запалы и подавал ему. А Валера выдёргивал чеку и бросал. Вот такой конвейер у них образовался. Тут ещё десантники в бой вступили и тоже стали выдавливать боевиков вдоль линии к центру.

Боевики, которых Валера своим конвейерным гранатометанием и десантники огнём остановили, возвращаются к центру наших позиций и через тридцатиметровый разрыв в них начинают проходить. Второй линии обороны у меня не было — нас на полтора километра фронта было всего-то пятьдесят пять человек вместе с врачом и радистами. За спиной у нас стоял пост из пяти-шести человек Игоря Морозова, который должен был следить, чтобы боевики на нас сзади не зашли. Он как раз был начальником ночной смены и в тот самый момент пришёл к нам чайку попить.

В Первомайском мне самому в ночь прорыва пришлось и стрелять, и управлять боем. Стрелял я в основном, конечно, для целеуказания. Интервал между группами у меня был где-то метров сто пятьдесят-двести: одна группа по центру, две — по бокам. Если, например, правая группа чего-то не увидела, по радиостанции передаю, указываю цель и даю туда очередь. А потом они уже начинают туда стрелять. И надо было показать солдатам, что обязательно надо активно стрелять. Там, где были офицеры, наши сразу же ответный огонь открыли, активно бой начали. А вот там, где оказались лишь одни солдаты, не сразу, как положено, ответили. Не то чтобы испугались. Просто им очень сложно было голову поднять — огонь был очень плотный. Тут, конечно, приходилось самому пример подавать.

Вообще, если командир в бою начал стрелять, то это признак того, что он теряет управление. Командир таким образом превращается в обычного бойца. Когда мы входили в Грозный в декабре 1994-го, у нас в батальоне только-только появились ВСС, бесшумные снайперские винтовки. По размеру винтовка небольшая, с глушителем. Ну, естественно, командиры все себе именно таких и набрали. В Грозном стрелять надо было очень много. Офицеры срывались, конечно. Командиры-то групп почти все — молодые лейтенанты. Двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять лет. Практически одногодки с солдатами. Да и инстинкт сам срабатывает. Но при стрельбе из ВСС есть такая особенность: ты выстрела не слышишь и огня не видишь. То есть ты психологически воспринимаешь это так, словно бы и не стреляешь совсем. Тогда волей-неволей уже начинаешь руководить. Поэтому, когда из Грозного вернулись, я сказал: всем командирам раздать такие винтовки! Чтобы в бою руководили.

Боевиков ночью, конечно, никто не считал. Но было их, я думаю, несколько сотен. И все они устремились в этот тридцатиметровый разрыв. Нам приходилось и по фронту работать, и по флангу, куда боевики уже успели проскочить. Через некоторое время я понял, что по двум направлениям работать мы уже не успеваем. Даю команду отходить на фланги, сделать коридор, а боевиков в него пропустить. Сам с частью бойцов отошёл в сторону пехоты, другую часть направил в сторону десантников. Вызываю артиллерию и говорю: «Бейте по нашему расположению!». Они: «Дайте координаты». Даю координаты. Они: «Так там же вы!..». Я: «Мы отошли». Они: «Куда вы отошли?» И это всё по открытой связи… Короче, артиллерия так и не ударила. А для вертолётов было ещё темно.

Где-то минут через тридцать этот вал боевиков прошёл. Мы сомкнули оборону и стали осматриваться. Увидели, что не прошла первая штурмовая группа боевиков, которую мы забросали гранатами, и огневая группа. Её мы вместе с десантниками, которые стояли справа, перекрёстным огнём подавили. Ушла только группа, в которой (как потом выяснилось) был Радуев. Сам прорыв организован был достаточно грамотно. Но на практике это сделал, конечно, не сам Радуев, а один араб, которого по телевизору часто показывали. Радуев — просто комсомольский бандит, которого подняли родственные связи.

Бандиты скрылись в лесу, который за нашей спиной с одной и с другой стороны подходил вплотную к реке. Ширина реки в этом месте метров пятьдесят. На той стороне уже стояли камазы и были приготовлены лодки для переправы.

Светало. Мы досмотрели тех боевиков, кто остался валяться на наших позициях. Раненых среди них почти не было, были только убитые. Много раненых мы позже в лесу нашли. Да и убитых там тоже оказалось много. Это были те, кого смертельно ранили во время прорыва (они по инерции какое-то время ещё могли двигаться).

Подсчитали свои потери. Из пятидесяти пяти человек целых у меня осталось десять. Пятеро были убиты. Пятнадцать были серьёзно ранены, их сразу эвакуировали. Остальные раненые были примерно такие же, как офицер с отстреленным пальцем, — они остались в строю, но уже не ходоки.

Мой отряд до этого почти десять дней в боях был, спали мы на земле в окопах. Да и во время ночного боя все получили такой стресс! И вдруг этим моим десяти оставшимся разведчикам ставят задачу: идти в лесной массив искать скрывшихся там боевиков!

Узнаю, что в то же самое время сотню свежих десантников из резерва отправляют на домик лесника. (В лесном массиве к северу от нас был дом лесника, хибара какая-то разбитая.) Говорю командованию: «Нет в этом доме никого! Боевики же понимают, что если они сядут в домик, то их блокируют — и всё. Пусть десантников бросят на наш берег речки. Они выдавят боевиков на меня, а я их тут встречу».

Но меня не послушали, а приказ есть приказ. Мы двинулись в лес. Только вошли — у нас один «трёхсотый» (раненый. — Ред.), потом — другой. Вот ведь как получается из-за нашего менталитета русского! Прапорщик увидел в лесу раненых девушку и парня. Но он подумал, что девушка по натуре своей женской не может стрелять. Её автоматная очередь прапорщику коленку пробила… Потом то же самое со стариком, который вроде тоже как не может стрелять. А он ещё к-а-к может!.. Естественно, наши их гранатами закидали, а я дал команду отходить.

Когда своих вывел, прошу вертолётчиков: «Поработайте по лесу!». Но никто по лесу так и не ударил. А десантники никого в доме лесника не нашли, как было мне понятно с самого начала, загрузились в вертолёты и с победой улетели неведомо куда.

Когда полностью рассвело, на поле перед селом мы стали искать заложников, которые шли вместе с боевиками и несли их раненых. Хотя как их отличить: заложник он или нет? Тем, кто был в милицейской форме, мы задали пару вопросов. Вроде свои… Костёр развели, чаем их поим. Среди заложников было много врачей из Кизлярской больницы, которую Радуев захватил. Врачам, можно сказать, больше всех повезло. Они, когда боевики пошли на прорыв, белые халаты надели. Солдаты сразу сообразили и старались в них не стрелять. Милиционеры были в своей форме.

Но тут опять дал знать о себе наш русский менталитет. Видим среди заложников девушку лет девятнадцати. Вроде бы забитая такая, скромная. Сразу ей чай горячий, сухари, тушёнку. А она тушёнку не ест… Подходят ребята фээсбэшники: «Можно с девушкой переговорить?» — «Да, конечно!». А они подхватывают её под белые рученьки и с собой забирают. (Позже посмотрели мы кассету с записью захвата Кизляра, а эта девушка — среди боевиков!)

Ещё вспоминаю, как кто-то из высокого начальства нашёл объяснение, почему некоторые убитые боевики были босыми. Решили, что для того, чтобы подкрасться к нам могли удобнее. На самом деле всё было значительно проще. Один из бойцов новосибирского ОМОНа, который был у боевиков в плену в Первомайском, показывает на убитого и говорит: «Ой, мои ботинки! Можно снять?» И куртки с убитых бандитов тоже сняли. Я не считаю это мародёрством, если учесть, во что были обуты омоновцы, которых боевики во время сидения в Первомайском разули.

Мы насобирали перед своей позицией восемьдесят три трупа. Ещё тридцать два нашли на открытом месте за нами, не доходя до кромки леса. Это не считая тех, кто уже в лесу умер, да так там и остался. Пленных мы взяли двадцать человек.

У командования такая эйфория была, когда они на место боя прилетели!.. Я думал, они меня на руках носить собираются. Для них картина открылась просто отличная: горы трупов убитых боевиков, кучи оружия! Всё очень хорошо по военным меркам. Первым ко мне подошёл генерал Анатолий Квашнин, командующий войсками Северо-Кавказского военного округа. Мы с ним давно знакомы. В начале войны он лично инструктировал первые группы, я тогда был командиром одной из них. Когда мы с ним, уже позже, много раз в Чечне встречались, сначала он мне задавал один и тот же вопрос: «Ты опять здесь?». В этот раз было точно так же.

Но, как оказалось, наши мытарства на этом не закончились. Я понимал, что по законам ислама до конца дня ночью бандиты должны прийти за телами. Будет при этом бой, не будет боя — неизвестно. Но за телами они должны прийти обязательно.

Тут победная эйфория закончилась. Все расселись по вертолётам и улетели. Десантники тоже садятся на технику и уходят. Мотострелки сворачиваются и уходят. И остаюсь я один только со своими, теми, кто остался цел. Ведь наших легкораненых тоже отправили. Полковник Стыцина, с которым у меня была связь, в этом бою погиб. Спрашиваю командование: «Что мне делать? Команду вперёд вы мне дали, а команду назад?.. Когда у меня срок выполнения задания заканчивается?» А мне в ответ: «Занимай оборону, только в обратную сторону». Я говорю: «Вы что, сдурели? У меня народ с ног валится! Опять мороз начинается!». А мне: «Это приказ. Твои люди обстрелянные». Я в ответ: «Да уж, очень хорошо обстрелянные. Всю ночь обстреливали…».

Делать нечего. Поворачиваемся на сто восемьдесят градусов и занимаем оборону фронтом к реке. Сначала я несколько человек вперёд выдвинул. Но потом, увидев их состояние, назад вернул. Ведь если заснут они там одни, то никакими пинками их уже не поднимешь.

Ночь весёленькая получилась. Особенно для офицеров. Ведь они хорошо понимали, что если заснут уж они — то тогда всё! Точно всем конец… Двое у костра сидят, остальные ходят вдоль линии туда-сюда, бойцов будят: «Не спать!..». Сам я тоже уже почти вырубился. Прохожу вдоль окопов и вдруг вижу, что один боец спит! Я пинаю его в сердцах: «Не спи, сволочь, всех погубишь!». А бойцы вокруг хихикают. Это оказался убитый «дух». Их ведь тогда ещё не вывезли. Бойцы мне потом ещё долго этот случай вспоминали…

Ночью боевики не пришли. Утром подъехала дагестанская милиция. Они всеми способами старались нас задержать. Говорят: «Вы сейчас уйдёте, а «духи» сразу придут. Мы ничего без вас сделать не сможем!». Я им в ответ: «Нет, брат, извини, это уже твоя война…». И как только мы стали взлетать, то увидели, как «духи» выходят из леса. Но боя у них с дагестанскими милиционерами не было. (И вот что интересно: потом весь список моего отряда, всех тех, кто в этом бою участвовал, оказался у дагестанской милиции… Ведь мы по уголовному делу проходили как свидетели.)

Я часто вспоминаю байку, которая ходит между теми, кто участвовал в событиях под Первомайским. Потом стало известно, что, когда в ночь с 17 на 18 января начался прорыв боевиков, операцией командовал Михаил Барсуков, директор ФСБ. Ночью ему докладывают: «Боевики прорываются!» А он, будучи поддатым, командует: «Ко мне их!..» А ему ехидно так отвечают: «Извините, товарищ генерал, они пока ещё только прорываются…».

Конечно, очень плохо, что боевики всё-таки прорвались. Потом мы с товарищами этот бой анализировали и пришли к выводу, что можно было не допустить прорыва. И нужна была только самая малость — усилить нас бронёй.

По всем военным законам потерь у меня должно было быть намного больше. Но сказалась подготовка и то, что народ был обстрелянный. И важную роль, как оказалось, сыграло то, что мы выкопали окопы! Солдаты потом благодарили, что офицеры заставляли их окопы рыть. (Ведь для спецназа — это почти как очередной подвиг совершить.)

Никого из наших тогда наградами и вниманием не обделили. Офицерам и даже прапорщикам именное оружие вручили, хотя оно только офицерам положено. Пятерым из нашего отряда присвоили звание Героя России, бойцам ордена и медали дали. Мне — звание подполковника досрочно, звезду Героя и именной пистолет. В этом плане начальство свои грехи замаливало хорошо. Это я сейчас понимаю, что они таким образом просто-напросто закрывали нам рот. Моё убеждение таково: геройство одного — промах кого-то другого, который обязан был сделать всё должным образом.

Я с чистой совестью ношу эту звезду. И звание своё, и всё остальное я заслужил не только этой операцией, но и всей своей службой. С того самого момента, когда я звание Героя России получил, и до сегодняшнего дня я не отношусь к этому как к своей личной награде. 173-й отряд армейского спецназа, которым я командовал, к тому времени неплохо отвоевал. Результаты у нас были внушительные. И я до сих пор считаю, что моя Звезда Героя — это результат работы всех солдат и офицеров отряда. Один я бы ничего не сделал.

Война не закончилась, пока не похоронен последний солдат

В ноябре 2014 года законодательно была установлена новая памятная дата — День Неизвестного солдата, который будет ежегодно отмечаться 3 декабря. В официальных документах сказано, что «этим законом увековечивается память, воинская доблесть и бессмертный подвиг российских и советских воинов, погибших в боевых действиях на территории страны или за её пределами, чьё имя осталось неизвестным».

Почему возникла сама идеи установления нового памятного дня? Дело в том, что до сих пор на территории России и за её пределами остаются лежать непогребенными безвестные останки многих наших воинов, сражавшихся за Родину. Если говорить о Великой Отечественной войне, то, по официальным данным, пропали без вести и попали в плен 3 396 400 военнослужащих, а вернулись из плена 1 836 000 человек. То есть судьба около полутора миллионов советских солдат и офицеров до сих пор неизвестна…

Следующей серьёзной войной, хотя и не сравнимой по масштабам с Великой Отечественной, была война в Афганистане. За время боевых действий на территории Афганистана попало в плен и пропало без вести 417 военнослужащих. Из них 130 были освобождены до вывода советских войск из Афганистана в 1989 году. На сегодня неизвестна судьба около 300 военнослужащих. Такое относительно небольшое количество пропавших без вести связано, прежде всего, с тем, что советская армия воевала в Афганистане очень организованно.

После окончания войны в Афганистане прошло всего пять лет, и началась Первая чеченская военная кампания. Ситуация с пропавшими без вести времён Великой Отечественной войны повторилась вновь, хотя и не в таком масштабе. По официальным данным, в Первой чеченской кампании попали в плен и пропали без вести 1 231 человек.

Особой проблемой стало огромное количество неопознанных тел наших солдат и офицеров, погибших при Первом штурме Грозного в январе 1995 года. Было принято решение организовать опознание этих тел на базе Центральной лаборатории медико-криминалистической идентификации в Ростове. От Военно-медицинской академии Санкт-Петербурга работу по идентификации тел возглавил тогда ещё капитан И.А. Толмачёв.

Рассказывает начальник кафедры судебной медицины Военно-медицинской академии полковник Игорь Анатольевич Толмачёв:

— У войны в Чечне есть ещё одно страшное измерение, о котором даже говорить невероятно сложно. В январе 1995 года сотни наших бойцов погибли самым страшным для солдата способом — в безвестности. При первой возможности тела таких погибших отправляли в Ростов. Было принято решение именно там организовать работу по идентификации их останков. И в самом начале февраля 1995 года меня из Академии откомандировали в Ростов в 124-ю судебно-медицинскую лабораторию для оказания методической помощи. Перед нами стояла задача установить личности погибших.

Приехал я на место 4 февраля. Ситуация обстояла следующим образом: на территории Ростовского окружного военного госпиталя была огорожена площадка. На ней установили несколько больших армейских палаток. Внутри палаток находились станки Павловского — металлические стеллажи для размещения носилок. На этих носилках и лежали неопознанные останки наших погибших солдат и офицеров. К моему приезду неопознанных тел было больше двухсот. В феврале в Ростове обычная температура — ноль градусов. Но уже к марту должно было значительно потеплеть. У всех было понимание того, что надо торопиться.

В то время в Ростов уже приезжали родственники пропавших без вести. Многие из них до этого побывали в Чечне. Часто матери пропавших без вести объединялись и отправлялись прямо к местам боёв. Они вступали в переговоры с боевиками, выкупали живых пленных и тела погибших…

Насколько я знаю, сначала процедура установления личности заключалась в том, что родственникам просто предъявляли трупы. Даже трудно себе представить, что чувствовали люди, оказавшиеся в этих палатках, какой невероятный стресс приходилось им пережить…

Примерно за два дня до моего приезда в лаборатории начали работать фотограф и видеооператор. Они должны были задокументировать всё по максимуму. Но фотограф запил уже на второй день и больше в эту обстановку не вернулся. Это был штатный фотограф военного фотоателье. Кстати, фронтовик. Так что дальше фотографировать пришлось нам самим.

Видеосъемку делали двое ребят из Новочеркасского военного училища связи. Гражданский, Блиставцев Володя, и начальник телевизионного центра училища. Начальник был постоянно за рулём, поэтому ему было тяжелее. А Володя Блиставцев приходил с утра, припадал к «роднику огненной воды», и шёл снимать. Вообще-то специалистов нашей группы тогда очень трудно было найти абсолютно трезвыми. Особенно когда начался показ родственникам отснятых видеорядов.

Мы заняли почти все помещения окружной паталогоанатомической лаборатории. Была поставлена палатка, где разместили два стола для вскрытий тел погибших. Но кто-то должен был эту практическую работу выполнять.

Как раз в то время на месяц в Военно-медицинскую академию в Санкт-Петербург приехали военные судмедэксперты. Это были главные эксперты Черноморского и Северного флотов, Каспийской флотилии, Ленинградского военного округа и специалисты из Сибири и Дальнего Востока. Все люди солидные, полковники. Уровень их подготовки был очень высокий. Плюс огромный накопленный опыт. Я обратился к руководству медицинской службы Вооружённых сил с просьбой всю эту группу направить в Ростов. И уже через три дня я встречал их на вокзале. А незадолго перед ними приехал и ещё один наш сотрудник из Академии, Андрей Валентинович Ковалёв.

Установление личности возможно проводить всего двумя путями: опознание и идентификация. Опознание — это когда пришёл родственник или сослуживец и сказал: «Это он». Всё! Тело выдали, увезли, похоронили. Поэтому тела были разделены на три группы. Условно их назвали так: пригодные для опознания, условно-пригодные (лица нет, но есть явные приметы) и непригодные (нечто бесформенное, обгоревшее). В любом случае информация собиралась по максимуму: измерялись окружность головы, длина тела, окружность груди, длина стопы и так далее. Параллельно было составлено циркулярное письмо, которое разослали во все военкоматы. Там были данные, кто пропал из призвавшихся через них. И в ответ на это письмо нам присылали личные дела призывников. Также присылались и медицинские книжки из частей. Но им мы особо не верили. И сейчас им никто не верит. Все знают, как их пишут.

Особая история — это штатные и самодельные жетоны с подписанной фамилией и маркировка одежды. На маркировке мы обожглись буквально в первые дни. Например, старослужащий снял с молодого всё обмундирование, а молодой его уже отмаркировал. И пошёл этот погибший старослужащий под именем молодого. Что касается жетонов, то оказалось, что перед тем, как идти в бой, бойцы часто менялись жетонами. Смысл в том, что якобы так (по какому-то поверию) можно обмануть смерть. То есть и этот способ идентификации тоже не работал.

Моя главная функция заключалась в том, чтобы продумать технологию и организовать сам процесс. Мы начали выбирать возможные пути осуществления идентификации. Самый распространённый способ — по узорам гребешковой кожи на руках. Проще говоря, по отпечаткам пальцев. Ведь при необходимости можно найти личные вещи погибших, где остались их отпечатки пальцев, и произвести сравнение. Надо было фиксировать узоры у погибших.

Но зачастую тела долго находились в самых разных условиях: лежали под открытым небом при разных температурах, перемещались. Кожа была изменена, кисти рук изменены. У нас, судебных медиков, существует специальная технология, при использовании которой можно восстановить узоры на пальцах. Обычно кисть отсекается, помещается в раствор и выдерживается определённое время. После набухания кожи узор восстанавливается, производится откатка отпечатков и кисть пришивается на своё место.

Однако мы успели сделать всего три-четыре таких процедуры. Кто-то решил, что мы глумимся над останками погибших. И по линии нашего местного медицинского руководства нам настоятельно порекомендовали прекратить этим заниматься. Вечером мы покумекали все вместе и придумали, как обойтись без отсечения кисти. Мы начали надевать на кисть резиновую перчатку и наполнять её раствором. И уже после этого проводить откатку отпечатков прямо на месте.

Однако отпечатки пальцев — это далеко не единственный метод установления личности. В наших Вооружённых силах такой науки, как генетика, в то время вообще не знали. Но во всём мире генетический анализ уже вовсю применялся. Поэтому с самого первого дня я предложил брать материал для генетического анализа с перспективой его использования в будущем. Однако для генетического исследования годится только тот материал, где сохранились клетки с ядром. В ядре клетки и находятся данные о геноме. Надо было иметь полную гарантию, что мы взяли именно сохранившийся материал, который будет пригоден для дальнейших исследований. Поэтому мы брали несколько волос, одну-две ногтевые пластинки и один зуб.

Но многие тела были очень сильно обгоревшие. В таких случаях я предложил брать участок бедренной кости. Она занимает центральное положение в массиве мягких тканей, и вероятность сохранности её клеток максимальная. Но опять через Главного эксперта Вооружённых сил нам выразили недовольство на ту же тему — глумление над останками. Якобы родственники жалуются, что на телах появляются дополнительные повреждения. Но мы-то должны были выполнить поставленную нам задачу: дать надежду на идентификацию хотя бы в будущем. Поэтому мы опять нашли выход и начали брать участок не бедренной кости, а кости большеберцовой. Там две кости, и поэтому деформация конечности практически незаметна.

Пока мы работали, неопознанные погибшие продолжали поступать: от одного-двух тел до нескольких десятков в день. Это зависело от возможностей сбора и отправки тел. К сожалению, убывали идентифицированные останки значительно медленней, чем прибывали новые.

Более или менее процесс пошёл тогда, когда заработала вся система. По моей просьбе, нам дали программиста из Ростовского областного военкомата — Андрея Жихарева. Я предлагал, как программа должна работать, а он переводил это на компьютерный язык. С одной стороны, у нас была информация о конкретном теле. С другой стороны, мы получали аналогичную информацию из личных дел. Компьютер проводил сравнение по всем параметрам, по всей базе и выдавал варианты совпадения. Один вариант — наиболее вероятный, три — менее вероятных и пять маловероятных. Тому из родственников, кто приехал в Ростов, на бумажке в колонку пишут один номер, три номера, пять номеров. Он переходит в помещение, где на экране смотрит соответствующие фотографии и видеозаписи.

Сначала я ездил в Новочеркасск, где на базе телецентра училища связи осуществлялся монтаж записей. Но уезжать приходилось на два-три дня. Это была очень большая потеря времени. Также был нужен и приличный компьютер. Местные сотрудники лаборатории обратились к ростовским бизнесменам: нужна спонсорская помощь на святое дело. И на следующий же день у нас была вся техника: нормальный компьютер, два монитора, два видеомагнитофона для записи и монтажа.

Процедура опознания выглядела так. Приезжает к нам человек, и его начинают расспрашивать. Потом по полученным данным производится поиск по базе. Если были совпадения, то родственник получал номера и пробовал опознать визуально. Если не получалось, то он оказывался в помещении, где на экране последовательно демонстрировались видеозаписи и фотографии погибших.

Там было несколько скамеек, на которых сидели другие родственники, которые тоже не смогли опознать своих по номерам, выданным компьютером. Тут же находился солдатик. Он, не глядя на экран, давил кнопку на клавиатуре. Сидевшие люди смотрели всё подряд. Этот вариант был более или менее щадящим. Иначе родственникам надо было ходить по палаткам, а потом, когда потеплело, ходить по рефрижераторным вагонам в железнодорожном тупике, куда переместили тела. Можно только представить, что пришлось бы переживать людям после таких осмотров.

Мы обратили внимание, что через час-два у человека, который на экране просматривал страшные изображения, обычно наступало притупление чувств. Он таким образом настраивался уже на выполнение главной задачи — опознание. Хотя все, конечно, находились в предаффектном состоянии. Сидят они, смотрят, смотрят — и вдруг какая-то мамочка говорит: «Стоп!». Солдат останавливает картинку или возвращается назад. Она узнаёт своего сына. И тут наружу выплёскивает всё то горе, что у неё накопилось. У других женщин происходит то же самое, и начинается страшное хоровое рыдание. Обычно тут же объявляли перерыв. Мужики пытались выйти хотя бы на десять минут, якобы чтобы перекурить. Но, как правило, в этот момент они тайком бутылку доставали и прикладывались к горлышку.

Нам, тем, кто организовывал эту работу, родственники были очень признательны. Они понимали, что если бы мы были в таком же загрузе, как они, то работа бы очень быстро встала. Ведь мы находились в такой обстановке неделями и месяцами. Я, например, пробыл там почти три месяца. Мне их хватило за глаза. Потом надо было, как говорится, со «стакана слезать». И если эксперт возвращался с такого мероприятия без невроза, то это просто сказка. Но всё равно какое-то нервное повреждение происходит. И если бы не народный антидепрессант, то дело могло дойти и до психоза. Мой коллега, который работал в Моздоке, жаловался, что каждую ночь во сне у него эти картинки перед глазами проходят. Хотя он работал только с повреждениями и просто фиксировал их. Но есть одно «но»: к нему попадали тела тех, которых «духи» пытали.

Ничтожность человеческой жизни была настолько явной, настолько наглядной, настолько концентрированной! Я не был уверен, что я крещёный. Поэтому, когда во второй раз я поехал в Новочеркасск для монтажа видео, то пришёл в кафедральный собор и обратился к батюшке. Он оставил все свои дела и отвёл меня в крестильную, где я принял крещение. А через неделю я уже стал крёстным отцом для Ковалёва Андрея. Его крестили в той самой комнате, где происходил просмотр. Местный священник поставил табуретку, на неё — миску, и в таких походных условиях крестил Андрея.

Решение креститься я принял сам. Душа требовала какого-то контакта не только человеческого. И дело не в том, что не хватало личных душевных сил. И в концлагерях люди выдерживали. Но когда ты вступаешь в контакт с чужим, да ещё таким концентрированным горем, оно тяжелее, чем личное.

Я могу свидетельствовать: после крещения мы с Андреем в этих страшных условиях остались живыми и, по большому счёту, неповреждёнными душевно. А предпосылки к тому были. Да ещё какие!

Больше всех в этой ситуации страдали солдаты-срочники. Их нам откомандировывали из обычной части. Они выполняли вспомогательную работу: это отнеси, то разгрузи. Отцы-командиры опекали их очень плотно и не давали расслабляться. По крайней мере один из них с психозом ушёл в «жёлтый дом».

Особенно мне врезался в память День защитника Отечества 23 февраля 1995 года. Так уж совпало, что на время моей командировки пришлось несколько праздников: Масленица, 23 февраля, 8 марта. В эти дни мы пытались хотя бы на полдня меньше поработать, чтобы по-человечески за столом посидеть. Накануне 23 февраля мы попросили родственников, чтобы они в праздничный день поменьше занимались своей скорбной работой. Они ответили: «Вы на нас не обращайте внимания, а мы будем заниматься своим делом». Они даже солдатика отпустили, и на кнопку в этот раз нажимал кто-то из родителей. А мы в это время сидели за праздничным столом за стенкой.

Праздник есть праздник. Все выпили. Несмотря на смертельную усталость, народ за столом постепенно оживился, стал говорить громче. Потом кто-то даже запел какую-то застольную песню. Андрей Ковалёв, который так и не оставил вполне родственников, время от времени заходил к нам и говорил: «Перестаньте смеяться, перестаньте песни петь…». Уж очень дикое несоответствие было между этими происходящими всего в нескольких метрах друг от друга событиями. Но тут в самое сердце нас поразили сами родственники погибших. Они услышали слова Андрея, зашли к нам и сказали: «Ничего, ничего. Вы нам не мешаете…». Это какой же душевной чуткостью надо обладать, чтобы в такой момент за своим неизбывным горем не забыть про других людей! Хочется им низко поклониться…

Всегда по одну сторону баррикад

Полковник Леонид И. не относит себя к числу героев и храбрецов. Иногда он даже шутливо называет сам себя «хорошо подготовленным трусом». Говорит, что боится высоты — но в армии, во время срочной службы в ВДВ, вместе со всеми прыгал с парашютом. Потом, уже в СОБРе, во время тренировок по фасадному альпинизму он регулярно, раз за разом преодолевая страх высоты, спускался со стен высотных зданий. Он говорит, что во время спецопераций всегда боится выстрела в себя. Но, превозмогая и этот совершенно естественный страх, он всегда поднимался с земли и вступал в бой с вооружёнными боевиками, которые часто находились в десятке метров. Как командир во время спецопераций он непреклонно требовал от своих подчинённых быть в бронежилете и шлеме. Однако сам практически никогда защиту не надевал. И это при том, что часто ему при необходимости приходилось без защиты вставать в боевой порядок закованной в броню штурмовой группы.

Откуда же берутся силы постоянно преодолевать себя? Сам Леонид считает, что так произошло потому, что с детства он читал правильные книги и смотрел правильные фильмы. Именно тогда ещё у пятиклассника Лёни и родилась мечта — стать десантником, а потом сотрудником правоохранительных органов. Кто из нас в детстве не мечтал кем-то стать! Однако у многих ли эти детские мечты сбылись? А вот у Леонида сбылись. Сбылись потому, что к своей мечте он стремился деятельно, изо всех сил. И ещё Леонид говорит, что ему очень повезло с людьми, которых он встретил в своей жизни. Это, прежде всего, старшие товарищи — офицеры в армии и командиры в спецназе, которые стали для него настоящим примером для подражания. И, конечно, боевые товарищи, с которыми ему все двадцать с лишним лет пришлось делить все тяготы службы.

На пути к своей мечте Леониду пришлось преодолеть невероятное количество препятствий. По призыву он чуть было не попал служить во Внутренние войска. Потом, уже в армии, чуть было не стал, (не по собственной воле, конечно), танкистом. Но, вопреки всем обстоятельствам, он всё-таки сумел пробиться служить туда, куда мечтал попасть со школы — в ВДВ. После срочной службы он так же упорно, как стремился в десант, пытался стать бойцом спецподразделения МВД, которые в 80-е годы прошлого века ещё только-только создавались. Сначала Леонид — сержант группы захвата вневедомственной охраны милиции, потом — лейтенант спецназа «Тайфун» службы исполнения наказаний, затем — старший лейтенантом городского СОБРа. И наконец — полковник, командир отряда регионального СОБРа.

Боевой судьбы Леонида с лихвой хватило бы на несколько человек. За плечами у него — сотни силовых задержаний преступников в страшные бандитские 90-е годы прошлого века, а уже в наши дни — организация и личное участие в спецоперациях по уничтожению террористов в Дагестане. Однако особое место в его жизни, конечно, занимает участие в Первой чеченской военной кампании. В феврале-марте 1995 года Леонид в составе санкт-петербургского СОБРа участвовал в спецоперациях по захвату и уничтожению боевиков в Грозном.

Рассказывает полковник Леонид И.:

— В детстве мне очень нравились книги и фильмы про войну, про разведчиков, про армию, про милицию, где герои — решительные и отважные люди. Физически я был развит очень хорошо, с первого класса занимался гимнастикой и борьбой. Вначале ходил на секцию самбо, но позже оказался у тренера по дзюдо Бориса Романовича Ротенберга. Однако до пятого класса я всё-таки думал, что буду моряком торгового флота, как мой отец. Но всё изменил один фильм.

Как сейчас помню, именно в пятом классе я в первый раз увидел фильм «В зоне особого внимания». Потом смотрел его я много-много раз. И сейчас смотрю — несколько раз в год точно. На 2 августа уж обязательно! Когда что-то не ладится или же плохое настроение, включаю «В зоне особого внимания». Если даже только вчера смотрел, но фильм всё же идёт по телевизору, я снова его буду смотреть! Этот культовый фильм всех советских мальчишек, а для меня он стал лучшим фильмом на все времена.

Фильмов о войне очень много. Но этот фильм не о войне, а о военной службе. Это разные вещи. Фильм дал в 70-80-е годы прошлого века мощнейший импульс к тому, чтобы молодые люди захотели пойти на военную службу. После него произошёл резкий всплеск поступающих в Рязанское десантное училище. Конкурс и сейчас, кстати, там очень серьёзный.

После этого фильма все мои детские представления, кем я стану, когда вырасту, быстро трансформировались в сторону ВДВ. Хотя папа хотел, чтобы я стал гражданским моряком, и сам я тоже всегда думал, что хочу стать моряком. И как же это совместить — быть моряком и десантником? (Только потом я понял, что десантником можно просто отслужить срочную службу. Так, кстати, у меня и получилось.)

Таких — грезивших десантом — нас в классе было двое. Я и Сашка. Мы с ним сидели за одной партой. Саша тоже был спортивным парнем, ещё до армии он прыгал с парашютом.

Игрушки в нашем детстве уже не были совсем примитивными. У меня, например, был разборный пластмассовый автомат Калашникова. Особенно мне согревало сердце, что у него был съёмный приклад, поэтому его можно было превратить в десантный вариант. Вдобавок к автомату у меня было ещё пять или шесть пистолетов. На интересе к пистолетам мы с Сашкой тоже сходились.

В девятом классе (тогда у нас в школе были военные сборы) я свои джинсы покрасил в зелёный цвет. У Сашки был маскхалат, а у меня нет. И я тогда свои единственные джинсы не пожалел: сварил в красителе. Некоторые места завязал узлами. Тогда модные были так называемые варёные джинсы. Но мои джинсы, конечно, должны были быть зелёными, с пятнами разных оттенков, как камуфляж у десантников!

На этих сборах мы с Сашкой уже позиционировали себя как десантники. То, что на комиссии только нас двоих по состоянию здоровья приписали к ВДВ, было предметом нашей неимоверной гордости! Хотя все отслужившие армию нам говорили: «Парни, это всё туфта! Не имеет никакого значения. Придут покупатели, и куда заберут, туда и заберут». Но мы им не верили. Не может быть! Для чего тогда эта приписка к ВДВ?

Сашка рванулся было поступать в Рязанское десантное училище, но не поступил… Меня военрук всё время спрашивал: «Ну, а ты-то что?». Но к десятому классу я уже созрел до понимания, что я хочу быть не столько десантником, сколько сотрудником спецслужб. В голове был набор из капитана Тарасова из моего любимого фильма и оперативников, у которых в кобуре пистолет. Они почти всё время проводят в каких-то погонях, кого-то задерживают.

Я понимал, что если я поступлю в военное училище, то буду в армии служить всю жизнь, и тогда уже в уголовном розыске мне не бывать. Мне подсказали, что и после гражданского вуза можно попасть в оперативники. Подойдут двое в штатском и скажут: а не хотите ли вы…

Когда пришло время, по настоянию отца (да и по внутреннему убеждению), я должен был поступить в Макаровку (Высшее инженерное морское училище имени адмирала Макарова). Сдал туда документы для поступления.

В школе я учился хорошо, поэтому неплохо сдал вступительные экзамены. Помню этот момент, когда я сидел после экзамена по математике, который сдал на четыре, и думал: «Это уже началась взрослая жизнь. Здесь и сейчас решается моя судьба. Я поступлю и шесть лет буду здесь учиться?!. Эти годы окажутся для меня вычеркнутыми из жизни, ведь в это время я не буду ни десантником, ни оперативником».

Я подбросил монету. Загадал: орёл — учусь, решка — забираю документы. Выпала решка. Дальше все события развивались быстро. Я пошёл и забрал документы. Отцу сказал, что на экзамене я получил двойку. (До сих пор об этом жалею, потому что он очень расстроился.) Отец сказал, что он поднимет все свои связи! Я: «Папа, не надо. Я решил — пойду в армию». Он: «Ну решил, так решил. Ладно».

Расстроился он действительно очень сильно. Он так хотел, чтобы у меня карьера во флоте сложилась лучше, чем у него! Сам он был старшим механиком высших разрядов. Отдал гражданскому флоту всю жизнь. Но его не пускали в загранку потому, что он не был членом партии. А когда он написал заявление, ему отказали, говоря, что он только по конъюнктурным соображениям хочет в партию вступить. Мол, мы таких не берём. Поэтому отец мне сказал: «Ладно, в армию — так в армию. Но там обязательно вступи в партию! В армии это легко. Я сам дурак. Мне в армии предлагали, но я отказался. Вступишь в партию, вернёшься из армии, отучишься и сразу пойдёшь в загранку».

Армия

Прихожу в военкомат, пытаюсь узнать, как мне попасть в ВДВ. Меня спрашивают: «Специальность есть?». — «Нет». — «Давай-ка сначала получи права». Можно было это сделать, учась в ДОСААФе. Но я пошёл в профессиональную автошколу. Это обучение было немного длиннее по сроку, но там я получил права категорий B и C. Это мне отец подсказал. Из-за учёбы я один призыв пропустил.

Прихожу я в военкомат весной следующего года. Там сидит капитан по фамилии Тарасов! Только что с Афгана. Головой трясёт — видать, контуженый. Спрашивает: «Чего хочешь?». — «Хочу в ВДВ». — «Парень, ВДВ посылают за южные границы…». — «Так это же моя мечта!». — «Нет, не получится у тебя в ВДВ». Я тогда не знал такой тонкости: как только ты говоришь, что хочешь в Афган, тебе на личном деле ставят крест.

Сашку забрали в армию осенью 1986 года. Я узнал, что Саша попал в Тульскую дивизию ВДВ, в разведроту 51-го полка. Думаю: человек хотел — человек попал. А вот я неудачник: в Макаровку не поступил, в ВДВ не попаду. Жизнь закончена…

В военкомате мне говорят: «Ты же комсомолец, спортсмен! Поэтому тебе в самый раз подойдёт «Команда 210» — дивизия имени Дзержинского». К тому моменту я действительно уже стал кандидатом в мастера спорта по борьбе. Мне говорят: «Да там у них есть тоже что-то вроде десанта. Есть какие-то бойцы, которые бегают, прыгают, лазают. Почти такие же, как десантники, только беретов голубых не носят. Вроде береты у них красные».

В дивизии Дзержинского действительно была учебная рота УРСН (учебная рота специального назначения. — Ред.). Это предтеча будущего «Витязя». Сама рота существовала с 1977 года, а «Витязем» они стали называться с 1993-го.

Тогда я так расстроился! Но стал себя приучать к мысли: «Деваться некуда, надо идти в дивизию Дзержинского». У меня даже в паспорте очень долго карандашиком было помечено: «Команда 210». Но в последний момент (буквально за два дня до призыва) я узнаю, что номер команды поменяли на 306. Это уже Германия. Что мне понравилось, подумал: «А вдруг там попаду в десант? Ещё и мир посмотрю».

Привезли нас под Выборг в учебку. Там я столкнулся с пареньком, который всё время сержантов спрашивал: «А как попасть в десант, а как в попасть десант?». Говорю ему: «А хочешь угадаю твой любимый фильм? «В зоне особого внимания». Ведь так?». — «Откуда ты знаешь?». — «Да это у тебя на лбу написано. Десантом начинают бредить те, кто этот фильм посмотрел». (Звали парня Литвинов Игорь. Потом я его встретил, и он сказал, что в десант так и не попал.)

Три недели мы кантовались под Выборгом. Это была простая пересылка. Нас побрили налысо и переодели — белые кальсоны, гимнастёрки времён Великой Отечественной, шинели длинные. Мама, когда увидела эту фотографию, изумилась: «Вы здесь прямо как ополченцы в 1941 году!».

Пришли борта, и на ИЛ-76 мы прилетели в Германию. Появилась военная полиция. Для меня это было удивительно. Но она была только за границей. Проверили наши вещи, изъяли советские деньги, потом перевезли на гигантскую пересылку во Франкфурт-на-Одере. Здесь началась история с покупателями. Представители частей забирают личные дела и выкрикивают фамилию. То есть для нас это абсолютная лотерея. Заранее угадать ничего нельзя…

Стали мы с Игорем Литвиновым по пересылке бродить — искать, где тут можно попасть в ВДВ. Я услышал, что приехали покупатели из танковой части. Стою, в окошечко заглядываю, где лежат наши личные дела. И вдруг вижу, как вытаскивают дело с моей фамилией! Спрашиваю: «Куда?». — «В танкисты». Но в танкисты-то мне точно было не надо! И в какой-то момент, когда сержант сверхсрочник отвернулся, я свою папку через окошко вытащил. То есть похитил своё личное дело! Но в тот момент я был так потрясён, что думал только об одном — как бы не попасть в танкисты.

Сутки я на пересылке с папкой за пазухой продержался. А потом словно волна какая-то пошла: десантники, десантники! Видим двух офицеров — лейтенанта и капитана. Один пониже, другой повыше. Оба сухие, жилистые. И оба этих офицера так же трясли головами, как капитан Тарасов в военкомате. Только потом я понял, что это была такая мода — они этим потряхиванием как бы фуражки поправляли. Но видел я это только у десантников.

Эти офицеры не стали заходить в канцелярию и брать личные дела. Подали команду: «Становись!». Пересылка построилась. «Спортсмены есть?». Все — шаг вперёд. — «Прыжки есть? Права есть?». Все опять шаг вперёд. Говорят: «Ну ладно. На турник!». Я тогда спокойно мог (сейчас тоже могу, но уже не спокойно) двадцать пять подъёмов переворотом сделать. Мне офицеры говорят: «Так. Хорошо. Фамилия?» А у меня же личное дело с собой. Подаю им. Они: «А это откуда у тебя?». Говорю: «Да так получилось…».

Отобрали нас человек тридцать, зачитали фамилии. Спрашиваю: «Куда?». Отвечает: «Узнаете». — «Ну скажите — десант?». — «Десант, десант…». И вот здесь меня наконец-то отпустило. Моя мечта с пятого класса сбылась!

До места мы почти сутки добирались своим ходом. Очень долго шли пешком, потом садились на какие-то электрички. Уже почти ночью долго-долго шли по лесу. Все были уже еле-еле живые. Наконец в лесу появляется какой-то огонёк. Видим: избушка, на ней написано: «Штаб». Капитан стал стучать в дверь: «Комиссаров! Комиссаров, открывай!». Дверь открылась — и на пороге появляется двухметровый детина! Заспанный весь, потягивается. Начал докладывать: «Товарищ капитан, бу-бу-бу, бу-бу-бу». Капитан его оборвал: «Вот пополнение. Размести».

Мы смотрим друг на друга — все такие худенькие. Неужели мы когда-нибудь будем такими, как Комиссаров?

А утром сержанты пришли нас разбирать по взводам. Они все как на подбор оказались настоящими мордоворотами. Мы вроде тоже были не самые последние хлюпики, но по сравнению с ними выглядели очень жалкими.

Началась служба. Постоянные марш-броски. И бег, бег, изнуряющий бег. И турники, турники, турники… С моей хорошей физической подготовкой я постепенно к этим нагрузкам привык, справился с ними. Но с трудом. Казалось бы, я был кандидатом в мастера спорта, но таких, как я, было немало. Когда бежала рота (это около ста человек), то я прибегал не в числе первых пятидесяти. И это при том, что всегда считал, что бегаю очень хорошо.

Как-то мы бежали «десятку» на приз газеты «Красная Звезда». Офицеры роты бежали вместе с нами. Ротный у нас вообще был просто помешан на марафонах. Постоянно ездил в Москву на соревнования. Мы тогда взяли третье место по Вооружённым силам. Надо было бежать в полной выкладке десять километров по пересечённой местности. Зачёт времени — по последнему. А в конце марш-броска тремя патронами надо было поразить цель. Каждый промах добавлял секунды ко времени. Первое место тогда заняло Минское высшее политическое училище. Они показали тридцать восемь минут. Это немыслимое время!

В армии я окончательно понял, что армейская служба — это один из этапов моего пути, а не путь на всю жизнь. Но сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что без срочной службы в ВДВ ничего у меня в спецназе бы не получилось. У всех ребят, которые служили со мной в спецназе, жизненный путь — прямо как по шаблону. В детстве спорт, потом срочная служба в ВДВ, в морской пехоте или в разведке. И дальше — СОБР.

(Это говорит о том, что в СОБРе существовала правильная система отбора и подготовки кадров. Здесь собирались не просто хорошо подготовленные люди, а именно те, которые способны к коллективной работе. Если появляется единоличник, который считает себя Сильвестром Сталлоне или Жан-Клодом Ван Даммом, то результат обязательно будет плачевным — будут люди погублены, задача не будет выполнена. Наша система таких людей постепенно отторгает. Ещё она отторгает жуликов, например, торгашей, трусов. Дело в том, что надо постоянно ездить в командировки на Кавказ, а там невозможно всё время где-то в углу просидеть. Нужно ездить на боевые. Если ты к этому не готов, то рано или поздно тебе скажут: «Дружище, ты хороший парень! У тебя классный мерседес, у тебя замечательная халтура. Ты и другим помогал с халтурами. И форму красивую всем купил. Но сколько мы за тебя ездить-то будем?».

В командировках вообще всё обостряется. Разные люди, разные взгляды на жизнь, разные чёрточки характера, которые начинают раздражать неимоверно. Правильный коллектив всё это притирает и сглаживает. Много, конечно, здесь зависит от командира.)

От срочной службы у меня почему-то очень яркое впечатление осталось именно от офицеров. Все они были приличные люди, хорошие дядьки, которые очень по-человечески относились к солдатам. Может, в других частях и было иначе, но у нас в бригаде было именно так. Причём чем выше было звание у офицера, тем отношение к солдатам было теплее.

Молодые лейтенанты, конечно, старались поставить себя перед солдатами. Помню, как за одно моё не очень корректное высказывание лейтенант, который только что пришёл из училища и был всего-то на два года старше меня, заставил меня после отбоя заниматься строевой. Вот я и ходил по плацу, печатал шаг. В это время мимо проходил замполит батальона. Он, естественно, услышал печатание шага и увидел мою одинокую фигуру. Подошёл: «Боец, доложите, почему не в кровати?».

Я докладываю: «Выполняю приказ лейтенанта такого-то». — «Сынок, быстро в кровать! Лейтенанта ко мне!». Солдат — он в принципе не может быть неправ. Это значит, что лейтенант его чему-то не научил.

Самое частое обращение от старших офицеров к солдатам, которое я лично слышал, было «сынок», «солдатик». Никакого унижения. Гоняли нас — это да, но те же самые лейтенанты вместе с нами и умирали на марш-бросках.

Часто вспоминаю моего взводного, Валеру Захарова. Он трагически погиб. Когда бригаду из Германии вывели в Казахстан, было голодно. Он взялся подрабатывать шофёром такси. Один раз он уехал вечером и не вернулся. А через полгода, когда стаял снег, обнаружили его тело. Рассказал мне об этом его товарищ, Андрей Сироткин. (Сироткин был у нас в бригаде командиром взвода 11-й роты.) А с Сироткиным мы встретились в Дагестане! Он к тому времени стал командиром владимирского СОБРа. Артём Гатаев был командиром тверского СОБРа. Они оба были постарше меня. Кадровые военные, полковники. Оба десантники. Как командиры отрядов они приехали в Дагестан на месте проверить своих.

Я был командиром сводного отряда, зашёл познакомиться. — «Давай, давай, заходи, дружище. Рады познакомиться. Как там у тебя? Чего у тебя? Выпьешь с нами?». — «Да нет, спасибо». — «А чего так, не по-десантному?». — «Да я, в общем-то, тоже десантник». — «Где служил?». — «В 35-й ДШБ». И вдруг Сироткин спрашивает: «В каком году?». — «87–89». — «Ты меня не помнишь? Лейтенант Сироткин. Только я тогда был худым». Голос у него дрогнул, он будто вернулся в свою лейтенантскую молодость. Я мысленно убираю щеки, морщинки и вижу того самого лейтенанта! (Картина прямо в голове стоит: одновременно пришло человек восемь молодых офицеров с Рязани. Их начали по взводам распределять. Они стоят в новенькой синей форме с чемоданчиками.) Тут, конечно, буря эмоций! Он мне стал рассказывать про тех, кого знал. Этот там, этот там… Я многих офицеров достаточно хорошо знал. Сироткин и рассказал про Валеру Захарова.

Вот так люди, прошедшие одними и теми же дорогами, оказываются в одних и тех же местах и в одних и тех же командировках. Кстати, в 1995-м в Чечне я встретил бывшего лейтенанта разведроты нашей бригады Юру Марчука. Он служил в СОБРе ГУБОП в звании майора.

Группа задержания

Я начал служить в милиции в 1989 году, ещё в советское время. После армии я точно знал, что хочу работать именно в милиции. Только не знал, куда лучше идти. В уголовный розыск сразу с улицы не брали. Помог мой друг Саша. Он демобилизовался на полгода раньше меня и уже работал во вневедомственной охране в ГЗ (группа задержания. — Ред.). Я пошёл работать к нему.

В 1990-м году я был простым милиционером, сотрудником отдела вневедомственной охраны Приморского района Ленинграда. Именно тогда первый раз в жизни я оказался лицом к лицу с вооружённым преступником. Случай это был довольно известный, газета «Ленинградская милиция» о нём писала.

Служба во вневедомственной охране была достаточно беспокойная. Чем отличается эта служба от любой другой? Здесь за день может поступить до сорока вызовов после срабатывания сигнализации. Особенно часто это происходило после сбоев электричества. Были и так называемые и квартиры-хроники, и объекты-хроники. Сигнализация на них срабатывала постоянно, хотя там на самом деле ничего криминального не происходило. Срабатывание сигнализации на таких объектах происходит каждый день, каждый месяц, каждый год. Поднимаешься в такую хроническую квартиру, зная, что или в квартире никого нет — сбой электричества, или в десятый раз тебя встретит хозяин, который в очередной раз забыл снять сигнализацию…

Это очень расслабляет. Ведь когда на одни и те же объекты ты приезжаешь по много раз, то в очередной раз едешь уже руки в брюки. Однако существует определённая процедура, которую ты всё равно должен выполнить. Приехал, позвонил в дверь, убедился, что в квартире никого нет. Доложил, что всё в порядке. После этого воткнул в дверь спичку. Спичка — это так называемый «сторож». Когда идут вызовы за вызовами, ты не можешь у каждой квартиры оставить постового. Поэтому дежурный на пульте говорит: «Поставь «сторожа». Тут же начинаются шутки: потолще, потоньше… Дежурный говорит: «Потолще!». Обламываешь спичку и вставляешь её в щель двери. Приезжаешь через час. Если спичка на месте, то двери не открывали.

И так бывало в девяносто девяти случаях из ста. Но потом происходит тот самый сотый случай, после которого ты на каждый выезд на квартиру едешь, как на боевую операцию. Это происходит тогда, когда ты в квартире внезапно сталкиваешься с вооружённым преступником.

Прямые столкновения с преступниками происходили в то время очень редко. Но у меня это всё-таки случилось. Я в охране отработал уже год. У меня была хорошая репутация: десантник, крепкий парень, спортсмен, рвётся в бой. Я к тому времени ещё и в университет на юрфак поступил.

В тот памятный день я был старшим экипажа. Кроме меня в машине был водитель и ещё один член экипажа, Миша. Он только что из Вооружённых сил демобилизовался. У нас он был ещё только стажёром, у него даже оружия не было. У меня с собой был ПМ (пистолет Макарова. — Ред.), у водителя тоже ПМ. Это сейчас вневедомственная охрана едет с автоматами и в бронежилетах, а тогда у нас ничего этого не было.

На пульт дежурному поступает обычный вызов: в квартире сработала сигнализация. Время прибытия у нас — не более трёх минут. Буквально через полторы минуты мы уже были в адресе. Это большой жилой дом. Нужная нам квартира — на седьмом этаже. По инструкции, один обязательно поднимается по лестнице, другой — едет на лифте.

Шли мы на этот вызов с совершенно притупленной бдительностью. Идём, болтаем друг с другом. Подошли к двери квартиры, осмотрели: дверь без нарушений. Позвонили в звонок, подёргали ручку. И уже собрались развернуться и уйти, как за дверью что-то зашебуршало. Собака не собака, кошка не кошка… Непонятно.

Доложил на пульт: дверь без нарушений. Там, как всегда, говорят: «Оставь «сторожа». Подумал я, подумал и почему-то решил: не буду я спичку вставлять, а оставлю стажёра. Говорю Мише: «Стой у двери, через часик я подъеду. Если ничего не произойдёт, я тебя заберу». Поворачиваюсь, делаю два шага к лифту… Тут меня словно что-то толкнуло обернуться: стоит Миша один у двери, без оружия… Действовал я строго по инструкции, я должен был его оставить. Вот если бы я спичку воткнул, то этим бы как раз инструкцию и нарушил. Про себя думаю: постою-ка я вместе с ним, пока других вызовов нет. Получилась какая-то цепь, казалось бы, случайных событий.

Стоим, болтаем с Мишей дальше. Вдруг за дверью опять — шур-шур-шур. А нас ведь в квартирах хорошо слышно — два человека громко разговаривают на пустой лестничной площадке. Я начинаю звонить в соседние двери. В одной квартире не открыли, а вот в другой дверь открывает молодая девчонка лет двадцати. Одета она была очень легко, в каком-то топике полуоткрытом. Нам тогда самим было по двадцать лет с копейками. Челюсти у нас отвисли. Нам дверь, которую мы должны были сторожить, в этот момент стала совсем неинтересна.

Начинаю девушку расспрашивать: а кто у вас соседи, кто в этой квартире живёт? Отвечает: «Мы с мужем только месяц как переехали, никого не знаем». Мы: «Так у вас ещё и муж есть! Ну как же так, такая девушка! Ля-ля-ля, ла-ла-ла…». Ей наш трёп в конце концов надоел, и она говорит: «Вы извините, но если надо что-то конкретное от меня, то я готова помочь. А если нет, то…». Я спрашиваю её уже серьёзно: «Кошку или собаку у соседей видели? Или, может, бабушка какая-нибудь там живёт пожилая? Старики ведь вообще боятся двери открывать незнакомым людям». Девушка говорит: «Нет, ничего не знаю ни про собаку, ни про кошку». И закрывает свою дверь.

Мы с товарищем начинаем обсуждать девчонку, какая она симпатичная! Жаль, что уже замужем… И в этот момент дверь нашей квартиры открывается и оттуда выскакивают двое… Один начинает поливать нас с Мишей каким-то газом из баллончика, а второй тыкает впереди себя ножом.

Когда вор начал выскакивать, я стоял к нему боком, на девушку смотрел. Но когда дверь уже открылась, я сразу развернулся и ударил его ногой. Бить в такой ситуации ногой — это уже рефлекс. Нога ведь длиннее руки. Сейчас я уже понимаю, что так быстро и правильно среагировать на внезапную попытку прорыва мне помогли упорные тренировки.

Последнее, что я увидел перед тем, как мне на глаза упала абсолютная пелена, — это лезвие ножа, которое летит в мою сторону. Я, уже ничего не видя, ударил в ту сторону ногой. Чувствую: ногой в человека с ножом я попал… Отскочил назад, выхватил пистолет, дослал патрон в патронник. И тут меня осенило: стрелять-то мне некуда… Я же вообще ничего не вижу! Не знаю, что именно это был за газ, но горло, глаза и нос у меня перехватило капитально. Паралича рук-ног нет, но ничего не видишь и дышать не можешь.

Левой рукой я махнул перед собой и на что-то наткнулся. Тут же пистолетом сверху в это что-то ударил. Патрон был в патроннике, пистолет снят с предохранителя. Палец инстинктивно нажал на крючок — выстрел!.. Повезло, конечно, что пуля вверх ушла. Но пуля тут же стала со страшным визгом, рикошетя, летать по подъезду!

Наощупь чувствую, передо мной кто-то распластался. Видно, ногой я вору попал хорошо. Он, похоже, от первого моего удара согнулся, а я ещё вдогонку ему сверху по голове вслепую пистолетом добавил. Да ещё и по лежащему ногами потоптался. В общем, лежит он, встать даже не пытается.

Сквозь слёзы и сопли всё-таки вижу, как на лестничной площадке два тела барахтаются. Кое-как разобрал, на котором из этих двоих милицейская рубашка, погоны. Другого отрываю, бью! Вор падает назад в квартиру. Я бросаюсь за ним в дверь, но спотыкаюсь о Мишу, который под ногами оказался. И тут я потерял именно ту секунду, которой вору хватило, чтобы изнутри закрыть дверь в квартиру. Он, получается, от нас там надёжно спрятался.

Вор сам себя в квартире забаррикадировал, его мы достать не можем. Начали заниматься вторым. Быстро скрутили. Он, как стало понятно, получил два серьёзных повреждения — от ударов ногой и пистолетом по голове.

Пытаюсь говорить в рацию, доложить, что произошло — но не могу! У меня шок… Начинаю звонить по квартирам. Но все слышали за дверями шум драки и стрельбу. Никто, конечно, двери не открывает! Наконец дверь открыла та девушка, с которой мы разговаривали. Стоит на пороге с молотком в руке, плачет. Я ей прохрипел: «Те-ле-фон…». Она рукой мне показала, как к телефону пройти.

Пистолет-то у нас с Мишей один на двоих. Я от лежащего вора уйти боюсь — вижу, как Мише плохо. Он даже в уголке присел. Он и газа наглотался, и попал вор ему куда-то. Хочу Мише сказать, чтобы он пошёл и позвонил, но номер телефона не могу назвать, забыл намертво! Сунул Мише в руки пистолет и показываю: если этот шевельнётся — стреляй! Пошёл звонить сам, кое-как набрал номер дежурного. А по «ноль два» уже прошёл сигнал, что где-то в подъезде стрельба слышна. Дежурный мне говорит: «Подожди, подожди!.. Сейчас не до тебя. На наряд где-то напали». Я ему хриплю: «Да это на нас напали…». А он в этот момент с людьми параллельно разговаривал. Бросает сразу другую трубку и начинает уже мне кричать: «Что? Где?..». Я называю ему номер нашего экипажа и адрес на Богатырском проспекте, где всё произошло.

Через две-три минуты слышу топот ног. Это наши бегут снизу по лестнице. А у нашей лестничной площадки на лестнице вообще невозможно находиться из-за газа! Наши на площадку забежали, развернулись и убежали — дышать вообще нечем.

Кое-как проветрили лестницу и площадку. Потом все дружно принялись ломать двери в квартиру, где вор забаррикадировался. Тот уже открыл окно — собрался прыгать. А этаж-то седьмой… Куда тут прыгать… В итоге вор понял, что деваться некуда, сам открыл дверь и сдался. Ему досталось несильно. А вот тот, который на меня с ножом шёл и на площадке валялся, получил по полной. Ему ребята капитально добавили, ребра сломали. Он даже потом на суде пытался жаловаться. Но бесполезно.

Нас с Мишей потащили в травму глаза промывать. Воров доставили в отдел, там оперативники быстро определили, кто они и откуда. И практически сразу раскрутили их на восемь краж. В суде были уже все потерпевшие. Это двое оказались профессиональными квартирными ворами, один — грузин, другой — армянин.

Этим ворам предъявили полный набор: кражи, хранение боеприпасов (у них патроны нашли), сопротивление сотрудникам милиции. Им предъявили только сопротивление, а не нападение на сотрудника милиции. Но всё равно дали хорошо, лет по десять каждому.

Сыграло свою роль то, что они использовали не профессиональный нож, а кухонный из квартиры. Это с юридической точки зрения важно. Вроде бы человек не шёл умышленно со своим оружием, а схватил то, что под руку попалось. С собой у них был только баллончик. Но мне бы вполне хватило, если бы первый даже кухонным ножом в меня попал.

Обычно квартирные воры на убийство не идут. А тут они подумали, что смогут справиться — стоят два парня, ля-ля-ля-ля. Вот и решились. По характеру движения руки с ножом я видел, что вор бьёт меня на поражение, в корпус на уровне пояса. Тактика в принципе правильная: брызнул из баллончика, и сразу — тычок ножом. Не думаю, что вор хотел меня убить. Им важно было выскочить. А если бы они выскочили, то раненый милиционер — это минус один боец, легче уже уйти от погони. Воры ведь понимали, что если два милиционера стоят на площадке, то внизу ждёт ещё один, водитель. Тактику нашу квартирные воры изучали, поэтому хорошо знали, как мы работаем.

Нас с Мишей долго возили по травмопунктам. Только вечером, без пятнадцати восемь, мы добрались до своей базы. Оказалось, что туда уже приехало всё руководство главка. В этот день произошли сразу два эпизода с вооружёнными преступниками. Утром задержали двоих на территории 34-го отдела милиции. Один оказал сопротивление сотруднику, ударил его и бросился бежать. Догоняли его со стрельбой в воздух. А когда догнали, выяснилось, что в сумке у него был обрез!

Когда вор увидел, что к дому подъезжает милицейская машина, он вещи бросил. (Их потом нашли с собакой.) Поэтому задержали вора у квартиры без вещей. Один милиционер остался у квартиры, а другой повёл его к машине. По дороге вор и ударил сотрудника. Тот упал, но успел закричать второму: «Держи его!». Потом была погоня со стрельбой, задержание, поиск краденого. Произошло это часов в одиннадцать утра. А в три часа дня — уже произошла наша история. Опять стрельба. (Это был 1990-й год. Такое тогда происходило далеко не каждый день.)

В один день получилось два раскрытия сразу. Поэтому руководство всё и приехало. Подъезжаем к базе. Буквально перед самыми воротами у нас закончился бензин! Мы выходим и начинаем машину заталкивать на территорию. Я толкаю машину. Толкаю и вдруг вижу: на плацу стоит весь взвод. А от звёзд на погонах вокруг просто глаза слепит! Думаю: «Ну вот, сейчас нас будут ругать». Мы заходим, а все улыбаются, по плечу хлопают: «Вот они, наши герои!». Тут же зачитали приказ и сразу вручили конверты с деньгами — премия! (В то время зарплата рядового советского милиционера было сто шестьдесят пять рублей в месяц. Десять рублей высчитывали за бездетность. На руки я получал сто пятьдесят пять рублей.) Система премий была такая: пятьдесят рублей за раскрытие кражи, сто рублей за задержание преступника, сто пятьдесят — за задержание вооружённого преступника. Нам с Мишей прямо на месте вручили по сто пятьдесят рублей. Из них сто сорок пять бумажками, а пять рублей — юбилейной монетой. Монета очень красивая. Я её на память сохранил. Начальники говорят: «Молодцы, парни! Колите дырочки под награды». Но ничем нас не наградили…

Тут обращается ко мне какой-то начальник, не помню сейчас уже, кто именно. Я даже немного подрастерялся. Начальник говорит: «Иди сюда, сержант. Не богатырь ты вроде. Расскажи перед строем, как ты с вором справился». При росте метр семьдесят пять я весил в то время семьдесят пять килограммов. Говорю: «Спортом надо заниматься, рукопашным боем». Начальник говорит: «Точно! А то недавно в другом районе сотрудник милиции развернулся и побежал от преступника!». Тут меня и прорвало: «Вот-вот! Сколько раз я говорил комбату! Почему у нас нет своего спортзала? Почему я должен по подвалам сам заниматься?». Мне говорят: «Так, так, так, всё. Достаточно. Высказался. Встань в строй».

Своего спортзала у нас действительно не было. Был только небольшой подвальчик, который почти не проветривался. Час там позанимаешься — и всё, дышать вообще нечем. И мыться там было негде. Но мы всё равно ходили заниматься в этот душный подвал с удовольствием.

Это была первая ситуация в моей жизни, когда я оказался лицом к лицу с вооружённым преступником. Но далеко не последняя…

Стрельба по окнам

Однажды поступил сигнал: вооружённые преступники проникли в квартиру и зачем-то стреляют по окнам соседних домов. Информация шла от дежурного, подвергнуть её сомнению возможности не было. Не было возможности и предположить, что позвонила какая-то бабушка, которая что-то перепутала.

Когда мы подъехали к дому, туда уже подошли ребята из местного отдела милиции. Информация прошла не по каналам вневедомственной охраны, а по районному отделу. Но своих людей у них было мало, поэтому они обратились к нам. Они нас, кстати, частенько просили их подстраховать. Местные милиционеры знали, что в этот день в одном из экипажей работает парень, который любит приключения. То есть я. Поэтому они были уверены, что им не откажут.

Кроме нашего экипажа к дому подъехал ещё один. Нам показали окна, на которых действительно были какие-то пробоины. Мы расставились под окнами и у дверей квартиры, сообщили дежурному по району: «Мы заблокировали преступников в квартире. Высылайте группу захвата». А дежурный смеётся и говорит: «Так вы и есть та самая группа захвата!». Я ему: «Нет, вызывайте настоящую группу захвата!». Я считал, что должны где-то сидеть специальные люди, настоящие профессионалы, и ждать именно такого момента.

А дежурный мне говорит: «Вы и есть настоящий профессионал. Действуйте!». Спрашиваю: «А как действовать? Это же третий этаж». Дежурный говорит: «Всё, что могу сделать, — это прислать пожарную машину».

Через час действительно приезжает пожарная машина. Выходит из неё человек и спрашивает: «Куда поднимать?». Я показываю ему: «Вон те окна!». Он: «А что там такое?». Говорю: «Там вооружённые люди засели. Ты бы отошёл…». Он лестницу к третьему этажу выдвинул и спрятался.

Смотрю я с тоской на эту лестницу и думаю про себя: надо лезть… Посмотрел на старших коллег — может, кто чего подскажет? А они: «Ты же десантник! Давай, вперёд!». Как тут откажешься? Дело было хотя и поздно по времени, но это же лето. Белые ночи, светло. Я фуражку снял, китель снял, чтобы сподручней было. И полез по лестнице на третий этаж… Окна на третьем этаже тёмные. Полное ощущение: меня видят, из этих окон смотрят, а я ничего через окно не вижу. И ещё кажется, что сквозь окно изнутри в меня целятся! Вот сейчас будет выстрел, вот сейчас будет выстрел, вот сейчас будет выстрел!.. Ну раз ждёшь этого выстрела, а его всё нет, то уже не так и страшно. В итоге я по лестнице с этими мыслями до третьего этажа добрался. Думаю: а может быть, из окна никто на меня изнутри и не смотрит?.. Выбил стекло, залез в квартиру. Оказалось, что наши ошиблись и показали не те окна! Я всю квартиру насквозь пробежал, внутри двое — муж и жена. У них истерика — на глазах у них я влез в окно и бегаю по комнатам с пистолетом без кителя, в одной рубашке без погон. Картина маслом…

Выскочил на лестничную клетку. Вижу, как другой наш экипаж прислушивается к соседней двери, переговаривается: «Ну что? Он вошёл или ещё не вошёл?» И вдруг они видят, как я выхожу из соседней двери! Показывают мне руками: так вот же она дверь, тебе туда надо! А я уже весь на адреналине. Перепрыгиваю по балкону в соседнюю квартиру, выбиваю дверь в комнату. А там сидят четверо подростков… Дело было так: один из них жил в этой квартире. Они где-то погуляли, пришли к нему, а у него ключей почему-то не оказалось. Так они по водосточной трубе залезли на балкон, а затем — в квартиру. А потом зачем-то стали стрелять по соседним окнам из пневматического пистолета металлическими шариками. Тогда, кстати, такой пистолет был большой редкостью.

Люди, которые звонили в милицию, в принципе рассказали всё правильно. Они видели, как в квартиру на третьем этаже проникают какие-то люди, которые потом стреляют по окнам. Только они не сказали, что это всего лишь подростки! И что один из них вообще живёт в этой квартире. И что пистолет у них ненастоящий… Парням этим, кстати, ничего не было — дело квалифицировали как мелкое хулиганство.

Задним числом я сейчас понимаю, что одному лезть на третий этаж по пожарной лестнице к окну квартиры, откуда только что стреляли, можно только в бесшабашной молодости и только с репутацией десантника. Ведь тебе говорят: «Ты же десантник!». После этого ты уже точно не можешь сказать, что ты не можешь, что ты боишься и на это не пойдёшь…

Кстати, после этого случая были ещё разборки, кто будет разбитое стекло вставлять…

Ожидание выстрела

Когда ты идёшь на вооружённого преступника, и, особенно, если он с огнестрельным оружием, то при выстреле естественная реакция любого человека (от этого никуда не деться) — это укрыться или увернуться. Хотя ты сам весь вроде закован в броню. Сейчас вообще при задержании все работают с бронещитами, чтобы закрыть максимальную площадь.

Когда ты в своих мыслях представляешь предстоящее задержание, ты прокручиваешь его в голове, как киноплёнку. Но когда ты оказываешься уже на месте и вдруг раздаётся выстрел, то возникает очень сильное желание развернуться и побежать куда-то. Такие желания усилием воли подавляются. Выстрел в твоём направлении всегда происходит неожиданно. Страшно бывает, даже если ты выстрела ждёшь. Но ожидаемый страх легче подавить, справиться с ним. Вообще ожидать выстрела в себя психологически очень тяжело. Потому всегда хочется надеяться, что в этот раз выстрела не будет.

(Есть научное определение, что такое смелость, что такое храбрость. Это морально-волевое качество, позволяющее действовать должным образом вопреки страху за собственную жизнь, несмотря на риск и опасность. Именно это волевое усилие и преодолевает естественное желание спрятаться, укрыться. Именно оно заставляет тебя сделать то, что необходимо сделать: высунуться, посмотреть или хотя бы вслепую произвести несколько выстрелов в направлении преступника, чтобы он испугался, чтобы теперь уже ему захотелось спрятаться.)

Чем больше ты об этом знаешь, осознаешь и понимаешь, тем легче тебе в таких условиях самому себя заставлять действовать правильно. Надо это обязательно изучать, надо об этом читать, а потом ещё и отрабатывать на практике, чтобы психологически приучать себя к этим вещам.

Но всё это пришло ко мне позже. Конечно, в начале своей милицейской службы я многого не знал, да и о многом просто не задумывался.

Мой первый наставник

Через какое-то время после истории со стрельбой по окнам я наведался в гости к Сашке. К нам на чашечку кофе подсел Сашкин отчим (и по совместительству начальник нашей вневедомственной охраны) Борис Яковлевич. Поинтересовался, как жизнь молодая, как служба. Тут я вспомнил историю с окнами и выдал все свои претензии по поводу организации службы и задержания преступников, в частности. Почему нас кинули под танки? Почему дежурный РУВД не вызвал настоящую группу захвата из главка? Как вообще должны проводиться такие операции?

Борис Яковлевич мне спокойно ответил: «Почему ты решил, что тебя бросили? Машину ведь тебе пожарную прислали? Прислали. Зачем тебе группа захвата? Ты сам что, не милиционер, что ли? У тебя что, пистолет не настоящий? Дежурный всё правильно сделал. Рассчитал силы и средства, исходя из имеющихся ресурсов. Значит, он был в тебе уверен».

Борис Яковлевич ещё многим умным вещам меня научил. Это был мой первый милицейский начальник. Всю свою последующую службу я вспоминал его с большой теплотой. Именно благодаря ему моя только-только начавшаяся служба не прервалась из-за одной неприятной истории. А было так. В составе группы захвата я приехал на тревогу в одну из квартир. Внутри неё оказался хозяин, который забыл отключить сигнализацию. Он был сильно пьян и всё время пытался нам что-то сказать. Я, понимая, что объяснять ему что-то бесполезно, проверил прописку в паспорте и, уходя, сказал, что в следующий раз выпишу ему штраф.

На мою беду это оказался один из руководителей главка! Протрезвев, он стал искать мерзавца, посмевшего так дерзко с ним разговаривать. Меня очень быстро нашли и стали снимать с меня объяснения, как я пытался вымогать у него деньги. Меня уже собирались увольнять. Борис Яковлевич, разобравшись, в чём дело, набрал телефон одного из начальников, кому было поручено организовать мой розыск и увольнение и, не называя мою фамилию, доложил: «Товарищ полковник, негодяй изобличён и уволен». Потом повесил трубку и сказал: «Иди, работай».

Страх — страшное дело

Вся служба в подразделениях, где приходится сталкиваться с вооружёнными преступниками, связана с преодолением страха. Даже когда человек хорошо подготовлен и осознает, куда он идёт, всё равно у него в первую момент после выстрела срабатывают безусловные рефлексы. Ты всегда боишься… Поэтому в первую секунду уворачиваешься, падаешь, залегаешь. А вот затем есть два варианта. Первый: ты остаёшься лежать, прячешься или даже убегаешь, как будто тебя там и не было. Второй вариант: ты заставишь себя подняться и действовать.

У десантников, совсем молодых ещё ребят, во время первого прыжка с парашютом один из стимулов такой: вдруг все прыгнут, а я один не прыгну! Как же мне будет стыдно перед товарищами!

В спецназе со стимулами проще. Тебя же никто в эту профессию не загонял. Поэтому, если ты покажешь себя трусом, как ты потом будешь смотреть товарищам в глаза? Вообще-то бояться не стыдно, все ведь боятся. Стыдно страху поддаться. Сам себя я особым смельчаком никогда не считал. Доказывать свою храбрость никогда специально не стремился, если только в самом начале, в молодости. И я всегда с осторожностью относился к людям, бравирующим храбростью. Если человек совершает смелый мужественный поступок ради важного дела — это одно. Почёт ему и уважение. А если без особой необходимости, но напоказ, демонстративно, то это чаще всего идёт от внутренней неуверенности в себе, от закомплексованности, от понтов…

Я часто вспоминаю повесть Василя Быкова «Сотников». Там один паренёк, Николай Рыбак, как раз и был таким героем напоказ. Физически он был крепкий, один раз даже удержал коня. После этого его все стали хвалить. И ему так понравилось быть героем! Именно из-за этих похвал. Второй парень, Сотников, был болезненным, слабого здоровья. Все его дразнили, обижали. Но когда они оба попали в плен к немцам, то Сотников оказался прочным, несгибаемым, а вот второй, Коля, испугался и согласился с немцами сотрудничать. И именно он из-под Сотникова выбил табуретку на виселице. Перед этим он Сотникова просил, умолял, но тот остался непреклонным.

Коля казался героем не потому, что в глубине своей души он был герой. Ему просто нравилось казаться таким. А когда его никто не видел, когда оценить его героизм стало некому, он сразу стал предателем. А у Сотникова это ощущение было его внутренней сущностью, усвоенной раз и навсегда. Когда его дразнили, его это вообще не волновало. Обижают — ну и ладно… Привычка быть, а не казаться, и помогла ему в трудную минуту сделать правильный выбор. Сотников был внутри себя абсолютно уверен, что с фашистами он сотрудничать никогда не будет.

Мы часто совершаем какие-то поступки, зная, что нас за них оценят, похвалят. Намного тяжелее делать что-то стоящее, когда тебя никто не видит. Ты в этот момент точно знаешь, что о том, что ты сейчас сделаешь, никто никогда не узнает. Ты можешь испугаться, предать, уйти, и тебя никто не осудит, потому что никто не узнает. Значит, ты нечего не теряешь. А вот если останешься, то можешь пострадать или даже погибнуть. Но этого никто не оценит, потому что и об этом тоже никто не узнает. Не случайно в народе говорят, что на миру и смерть красна. Совершать подвиги на глазах у восхищённой публики всегда легче. Но определяющим моментом здесь является долг. Ты должен его исполнять. Делать что-то иногда бывает очень страшно. Но гораздо страшнее не выполнить долг. Наверное, это самое главное в человеке.

Если чувство долга в тебе есть, то ты твёрдо знаешь, что ты стоишь за правду, за закон. Преступники именно поэтому слабее. Ни идеологической, ни психологической правды за ними нет. Да, преступник может биться с тобой при задержании до последнего, потому что не хочет садиться в тюрьму на двадцать или двадцать пять лет, потому что он многое может потерять. Но внутренне он всё равно уже проиграл… Он — только за себя, а ты-то — за правду и закон.

О себе могу сказать: если я знаю, что я прав, то это делает меня во много раз сильнее. Одно дело, например, когда ты на улице подходишь к людям и говоришь, что ты не хочешь, чтоб они здесь стояли. Ну и что? А они тебе: а мы хотим здесь стоять! Человек в такой ситуации действует, говоря юридическим языком, из хулиганских побуждений. Если я физически здоровее, то я этим случайным прохожим накостыляю, и они убегут. Но я всё равно буду озираться, бояться, что сейчас подъедет милиция и заберёт меня. А вот если это будут преступники, которые на моих глазах избивают людей, их количество и физическая сила меня не остановят. Я знаю, что я всё равно должен если не задержать их, то хотя бы пресечь их действия. И я это обязательно сделаю.

И в СОБРе такой настрой у подавляющего большинства сотрудников. Иначе работать нам было бы очень тяжело. Во-первых, изначально в СОБР стремятся попасть служить люди именно с такими жизненными установками. Во-вторых, такой настрой задаётся и руководством, и неформальными лидерами. Должно всё совпасть, тогда будет толк.

Я поработал в разных местах. В 1992 году я служил в спецназе Министерства юстиции «Тайфун», потом — в городском СОБРе, потом — в СОБРе Северо-Западного федерального округа. И могу со всей ответственностью сказать, что практически во всех отрядах спецназа присутствует именно такой настрой. И везде со мной служили в основном именно такие ребята.

Можно даже сказать, что в СОБРе за годы его существования сложился свой неписаный кодекс. Всё-таки собираются люди одной крови. Конечно, есть какие-то нюансы в зависимости от региона. Но обычно, куда бы ты ни приехал, везде ты видишь примерно одно и то же. Это касается и критериев отбора сотрудников, и манеры общения, и даже организации быта. Это касается и тех ситуаций, в которых гибнут СОБРовцы. Часто это происходит не от того, потому что было неправильно что-то организовано. Просто они первыми принимают удар на себя. Именно так погиб в 2010 году Тимур — боец тюменского СОБРа. Он не пропустил на базу отряда боевика-смертника на автомашине, начинённой взрывчаткой, и ценой своей жизни спас жизнь своих товарищей.

Легендарный «Резерв»

Вопросы о том, как же выглядят настоящие группы захвата, и где они в системе нашей службы находятся, меня занимали постоянно. Однажды я познакомился с Андреем Залевским. Он служил в отдельном взводе ОМОНа, который в городе и милиционеры, и бандиты называли «Резерв». В 1980 году в Ленинграде должны были быть проведены соревнования по нескольким олимпийским дисциплинам, в том числе парусная регата. В Москве при главке был создан первый отряд милиции специального назначения. Такое же подразделение, но в несколько меньших масштабах, было создано и в Ленинграде на базе оперполка. Численность этого взвода составила тридцать человек. Возглавил его подполковник милиции Владимир Фёдорович Васильев. Сотрудников искали по всему ГУВД, отбирали самых лучших. Из тридцати человек двадцать два были мастерами и кандидатами в мастера спорта СССР. Неформальным лидером и душой взвода стал старшина милиции Александр Снетков — мастер спорта СССР по боксу. Васильев съездил в Москву и привёз программу подготовки московских коллег и УРСН. Начались усиленные тренировки. Как и в Москве, олимпийские мероприятия в Ленинграде прошли без происшествий. Вскоре после окончания московской Олимпиады взвод был расформирован.

Однако в 1984 году было принято решение на базе того же оперполка создать уже роту оперативного реагирования, которая бы специализировалась на силовых задержаниях преступников. Возглавить роту поручили капитану милиции Евгению Ястребову, а старшину Снеткова попросили снова собрать бойцов из «олимпийского» взвода. Так в ГУВД Леноблгорисполкома появился «Резерв» — именно так называли это подразделение все, включая милицейское начальство. О его сотрудниках в городе ходили легенды. А на преступников упоминание о «Резерве» наводило ужас.

С 1988 года «Резерв» находился в составе ОМОНа. Именно сотрудники «Резерва» в 1988 году принимали участие в штурме самолёта, захваченного семьёй Овечкиных в аэропорту «Вещево» под Выборгом. Тогда преступники открыли огонь по сотрудникам милиции. Сотрудники «Резерва» Прохоров В.Д., Нестеров В.М. и Завгородний С.П., несмотря на полученные множественные ранения, продолжали работать до самого конца операции. Позднее все трое были награждены орденами «Красной Звезды». Штурм этот нельзя было назвать очень удачным. Но выводы были сделаны.

Таким же орденом за освобождение заложников в ИТК «Форносово» в 1990 году был награждён и Андрей. Знакомство с ним перевернуло моё сознание. С этого момента я уже точно знал, куда должен стремиться. Я написал рапорт на перевод в «Резерв». Но тогда мне рапорт не подписали.

Свершилось…

В 1991 году по всей стране в системе исправительных учреждений были созданы отряды специального назначения. Это было связано с серьёзным осложнением оперативной обстановки как в целом по стране, так и в местах лишения свободы. По зонам прокатилась волна бунтов и неповиновений.

Я узнал об этом отряде случайно. Как-то ребята, с которыми я тренировался в нашем подвальчике, сказали, что идут пробоваться в какой-то секретный отряд. Отбор осуществлялся через спарринги в полный контакт.

Я заинтересовался, но пойти тогда с ними не смог — был на смене. Они прошли тестирование неудачно. Сказали, что уровень там слишком высокий и работают там все очень жёстко. Я понимал, что я тоже ещё не дотягиваю. Но не мог пропустить — когда ещё представится такой шанс? Парням было очень интересно, сколько я продержусь на спаррингах. Слава лихого десантника и отчаянной сорвиголовы шла впереди меня.

Меня встретили на удивление тепло и дружелюбно. Во время поединков, как мне показалось, даже немного меня жалели, не добивали. А может быть, огромное желание попасть в этот отряд заставляло меня не обращать внимания на физическую боль. Как бы там ни было, но командир отряда Виктор Александрович Логинов сказал, что отбор я прошёл и могу подавать рапорт на перевод.

Но препятствия на пути к мечте только начинались. Для того, чтобы перевестись, мой рапорт должен был подписать начальник Приморского РУВД. Когда я пришёл к нему с рапортом, начальник вызвал руководителя кадров Флору Александровну Слюсаренко. Эта очень властная и решительная дама была замужем за большим милицейским начальником и поэтому имела огромное влияние. Я с ней уже однажды встречался в отделе кадров. Встреча не была радостной.

Кадровики в районном управлении меня хорошо знали, так как я постоянно выступал на различных соревнованиях. И в какой-то момент они решили пригласить меня работать в кадры спортивным инструктором.

Меня вызвали в кабинет, посадили за стол, дали лист бумаги. Рядом сидели две женщины: капитан и майор. Улыбались они мне очень приветливо! Попросили в свободной форме написать любой текст. Оказалось, хотели посмотреть, какой у меня почерк. Когда убедились, что почерк красивый — прямо расцвели!

В этот момент зашла Флора Александровна. Тоже дружелюбно улыбнулась и сказала, что мне выпали большая честь — работать вместе с ними в кадрах. Работа не пыльная, скоро получу офицерское звание. И я тут возьми и брякни: «Мне бегать и стрелять нравится больше, чем сидеть и писать». В кабинете повисла тишина. Лица у всех присутствующих стали вытягиваться. На сотрудника, который меня рекомендовал, было просто жалко смотреть.

И тут Слюсаренко буквально зашипела! Обругала при всех человека, который меня привёл. А мне сказала, что я упустил свой шанс и поэтому могу убираться. Я так и не смог понять, что именно её так вывело из себя.

И вот она взяла мой рапорт со словами: «А… Это у нас любитель бегать и стрелять!». Рвёт документ и уходит. Мне в тот момент показалось, что начальник РУВД её боится. Он как-то извиняюще пожал плечами — дескать, вот видишь, я ничего не могу поделать!

Таким поворотом дела я был буквально убит. Но от надежды перейти служить в спецназ не отказался. Прошло полгода. И когда казалось, что никакой надежды уже нет, раздался звонок. Звонил командир отряда Логинов. Спросил, планирую ли я ещё служить в спецназе? Я растерялся и пролепетал: да. Он говорит: «Приезжай как можно быстрее и пиши рапорт. Его подпишет сам начальник ГУВД генерал Крамарев». В «Тайфун» я полетел как на крыльях!

Мне дали двое суток на сдачу дел в Приморском районе. Зашёл к Флоре Александровне. Она взяла рапорт, в очередной раз смерила меня уничтожающим взглядом. Рапорт собралась снова порвать, но, посмотрев на подпись Крамарева, не посмела. Сквозь зубы сказала, что документы будут готовы или на следующей неделе, или через две недели. Повернулась и пошла. Мне стало так обидно!

Я взял и громко сказал ей в спину: «Не думаю, что генералу Крамареву это понравится». Она застыла. Несколько секунд так постояла. А когда повернулась, то это была уже не стальная леди, а добрая усталая бабушка. Подошла ко мне, взяла под руку, повела к своему кабинету: «Заходи после обеда. Всё будет готово». Вот так в январе 1992 года я оказался в спецназе службы исправительной системы. Уже 1 февраля 1992 года я заступил на своё первое боевое дежурство. Свершилось!

ЧП в «Крестах»

22 февраля 1992 года я был свидетелем на свадьбе своего друга Саши. А 23 февраля по городу прогремело — в следственном изоляторе «Кресты» захвачены заложники!

Семеро заключённых во время прогулки связали контролёра и заперли его в прогулочном дворике. Потом они захватили в заложники двоих других сотрудников «Крестов» — мужчину и женщину. Под угрозой заточек они завели заложников в административный корпус и забаррикадировались в нескольких помещениях. Потребовали их освободить, дать деньги, машину и оружие. У них было несколько окрашенных хлебных муляжей, которые были похожи на гранаты. Но в тот момент было непонятно, настоящие ли это лимонки или нет.

Время от времени они к окнам под ножом подводили женщину и показывали её милиции. Психологически это очень сильно на нас давило. Вообще-то захват заложников в следственном изоляторе — это профиль нашего спецназа, но в тот момент у нас не было такого опыта, отряд был только что создан. Поэтому к «Крестам» прибыли более опытные бойцы «Резерва» ОМОНа. Это был прообраз СОБРа. Многие ребята, которые участвовали в той операции, потом в СОБРе и служили. Прибыли и Внутренние войска, но для них в этот раз работы так и не нашлось.

Наши городские милицейские руководители управления приняли решение изолятор штурмовать своими силами. Хотя якобы до этого из Москвы им приказали самим не штурмовать, а ждать «Альфу».

Помню, как руководство вело переговоры с бандитами. Даже «авторитет» какой-то проявился. Говорит тем, кто захватил заложников: «Вы, «чушки»! Вы что творите!». А это были реальные «чушки». Статьи у них по уголовным понятиям были не очень хорошие. Задача у них была если не сбежать, то хотя бы поднять себе авторитет. Но «авторитет» им объяснял, что никакого авторитета этим захватом они себе не заработают, так как после таких дел всех остальных «зэков» начнут очень сильно гнобить.

Но бандиты были уже заведённые, пребывали в эйфории. Они нашли в одном из помещений алкоголь, и некоторые из них через какое-то время были уже пьяными. Стали кого-то резать и вывешивать кровавые полотенца. В результате была дана команда снайперу, и «Резерв» начал штурм. Снайпер бандита, который держал женщину, ликвидировал выстрелом точно в переносицу.

Штурм начали двумя группами — через окно и через дверь. Зацепили решётку «Уралом», дёрнули — обрыв троса… Зацепили опять, дёрнули — снова обрыв троса. Решётка оказалась слишком крепкая. Вырвали только с третьего раза. Штурмовая группа наконец-то вошла в окно. Когда дёргали решётку, Логинов из КС-23 (карабин специальный калибра 23 мм. — Ред.) стал отстреливать в окна «Черемуху», патроны со слезоточивым газом.

Вторая группа стала входить через дверь. Но и там войти быстро не удалось. Бандиты оставили ключ в замке, ещё и загнули его. Наши стали стрелять в замочную скважину. Замку — хоть бы что, но одному из бандитов пуля попала в позвоночник.

Преступники запаниковали. Организатор захвата Перепёлкин, когда понял, что всё кончено, зарезал сначала контролёра, а потом загнал другую заточку в себя. Но загнал очень грамотно, без серьёзных внутренних повреждений. Когда наши увидели двоих с воткнутыми заточками, то сразу не разобрались и стали вытаскивать обоих. И тогда заместитель начальника ГУВД, желая оказать помощь, вытащил заточку из тела контролёра. А этого нельзя делать категорически!

У контролёра обильно пошла кровь, заполнила лёгкое. В результате — остановка сердца… Но это не упрёк кому-то. Ситуация была крайне стрессовая. Контролёр ещё какое-то время был жив. Его вытащили из «Крестов», но позже, уже в машине «скорой», он скончался.

Женщину-контролёра удалось спасти. Бережно понесли к «скорой» второго раненого с заточкой. Думают, что это контролёр. И тут вдруг внезапно понимают, что это не контролёр, а «зэк»! Кто-то крикнул: «Это же Перепёлкин!». Перепёлкина тут же кидают на землю, хватают за ногу и буквально по камням головой волокут в «скорую».

Во время самого штурма меня, как молодого бойца, определили в резерв. Но потом поставили задачу охранять раненых при штурме заключённых в тюремной больнице. Перепёлкин лежал с заточкой, у одного бандита — пуля в позвоночнике, другой со сломанной переносицей, ещё у одного была пробита голова… Я просидел с ранеными бандитами в тюремной больнице всю ночь. Ведь персонал боялся к ним подходить без охраны.

Врачи «зэков» пытались как-то реанимировать. Но сначала один скончался, потом второй скончался… Если я не ошибаюсь, двое или трое из них остались инвалидами.

Из Перепёлкина заточку вытащили, залатали. Жив-здоров. Потом его судили и приговорили к высшей мере. Но тогда уже действовал мораторий на смертную казнь, и он отправился на пожизненное. Раньше бы, конечно, точно расстреляли.

Случаев применения милицией оружия на поражение в 90-е было не так уж много. Я не беру здесь в расчёт участие в контртеррористических операциях на Кавказе — там стрелять приходилось по полной программе. А вот ярчайший случай применения милицией оружия в городе в мирное время произошёл именно 23 февраля 1992 года.

«Матросская тишина»

А ещё через полгода мне пришлось выполнять первое в своей жизни задание государственной важности! После так называемого путча в августе 1991 года членов ГКЧП посадили в изолятор «Матросская тишина». Весь штатный персонал изолятора был выведен за территорию, а в «Матросскую тишину» ввели спецназ. Нам поставили задачу: в случае штурма и попытки освобождения арестантов продержаться двадцать минут до прибытия дополнительных сил дивизии Дзержинского.

Бойцы со всей России, по пять-шесть человек с региона, меняли друг друга каждые два-три месяца. Сводный отряд подчинялся только коменданту изолятора. По всему периметру, у оконных и дверных проёмов, были уложены мешки с песком. Внешне изолятор выглядел устрашающе — ощетинился во все стороны пулемётными и автоматными гнёздами. Насколько это было оправданно, сказать трудно. Информация о попытках прорыва к изолятору приходила постоянно. Но самих попыток так ни разу и не было.

Жили мы в камерах, переоборудованных под общежитие. Только вместо нар поставили армейские кровати, да дверь не закрывалась снаружи. Я тогда впервые близко увидел людей, находившихся на недосягаемых на меня вершинах государственной власти. При других обстоятельствах я не то, что заговорить, приблизиться бы к ним не смог! В изоляторе общение с задержанными не приветствовалось. Люди в ГКЧП в основном были пожилые, часто болели. И было принято решение освободить для них один этаж в госпитале МВД и взять весь этаж под охрану. Я попал в эту группу. В госпитале режим содержания арестантов был существенно мягче. Неудивительно, что болеть они старались почаще.

В госпитале, где перемещение было более свободным, они сами, наверное, соскучившись по обычному человеческому общению, подсаживались к нам вечерами. Слушая наши разговоры, они делились своими переживаниями, мыслями, воспоминаниями.

Такое общение помогло мне сформировать собственное мнение о ГКЧП. Если коротко, то я этих людей преступниками и путчистами не считаю. Хотя как руководители высших органов государственной власти они, конечно же, ответственны за всё тогда происходившее в стране.

Командировка прошла без особых приключений. В феврале 1993 года арестантов выпустили на свободу. Наш сводный отряд распустили. Я вернулся в Питер.

В конце 1993 года командир отряда Виктор Логинов перешёл в только что созданный СОБР РУОПа. Бойцы потянулись за командиром.

СОБР против беспредела

Подразделения СОБР были сформированы в конце 1992 года. Туда пришёл совершенно определённый по складу характера контингент людей. Потому во всех регионах была выбрана похожая тактика и модель поведения. Её в двух словах можно описать так: при задержании — мгновенное тотальное подавление любого сопротивления. Людей в СОБР отбирали физически крепких и выносливых. Очень много было ребят, которые выступали в соревнованиях по различным видам спорта и, особенно, по единоборствам. Это борьба, бокс, бои без правил, тяжёлая атлетика. Но вот что удивительно: много раз сотрудники СОБРа на соревнованиях и даже на тренировках побеждали именитых бойцов! Бывало, что к нам в СОБР заходили бойцы высокого уровня самых разных стилей, разных направлений. Говорят: «Ребята, мы хотим с вами в ринге постоять». Приходили они по разным причинам. Кто-то хотел проверить свой уровень в реальном контакте. Кто-то, наоборот, хотел себя показать, самоутвердиться за наш счёт. Кому-то просто не хватало адреналина. Но на моей памяти непобитым и непобеждённым из чемпионов не уходил никто и никогда. Может, конечно, и были такие случаи. Но я их не помню.

Однозначно сказать, почему так происходило, сложно. Может быть, дело здесь в том, что подготовка бойца СОБРа принципиально отличается от подготовки спортсмена. Спортсмен на тренировках затачивает себя на поединок, фиксированный по времени. Плюс к этому спортсмен прекрасно понимает, что если что-то пойдёт не так, то рефери этот поединок остановит. Спортивный поединок — это совсем не бой насмерть, это всего-навсего спортивное единоборство. И у спортсмена не может быть задачи убить своего соперника. Спортсмен, конечно, понимает, что покалечиться он может — может пропустить сильный удар, может сломать себе что-нибудь. Но в ситуацию мгновенно вмешаются, бой остановят. Он немедленно получит необходимую медицинскую помощь. То есть отсутствует такой важный психологический фактор, как реальная угроза для жизни. А вот если этот фактор появляется, то сразу можно увидеть, как резко меняется психология человека и как повышается готовность участвовать в любых поединках.

Справедливости ради надо отметить, что за последние десять-пятнадцать лет бойцы различных видов единоборств, особенно смешанных стилей, здорово прибавили в классе. Особенно это видно по представителям Кавказа, где единоборства широко распространены. А в начале 90-х серьёзных бойцов и школ было не так уж и много.

Преступники прекрасно понимают, что подготовка бойцов СОБРа на порядок выше подготовки простых сотрудников. Они на практике много раз получали доказательство того, что в СОБРе служат очень жёсткие парни, которые не буду церемониться и следить, правомерно или неправомерно применяется сила. И они обязательно будут работать до конечного результата!

Перед первой поездкой на войну я служил в городском СОБРе, который тогда был при РУОПе. Это потом в названии появилась буква «Б», и он стал РУБОП. Все иронизировали по этому поводу, потому что сначала расшифровывалось название смешно: региональное управление организованной преступности. Типа сами организовывают, сами и ловят. Поэтому в 1996 году добавили в название букву Б, что сразу изменило смысл на правильный — «по борьбе с организованной преступностью».

Сами подразделения по борьбе с организованной преступностью появились в 1988 году как 6-е управление и отделы в уголовном розыске. Потом в 1991 и 1992 годах были созданы ОРБ и ОРЧ (оперативно-розыскное бюро и оперативно-розыскная часть). Собственно РУОПы были созданы в 1993 году. Наш РУОП был сформирован при ГУВД Санкт-Петербурга. Позже он стал самостоятельным и стал называться Северо-Западный РУБОП. Подчинялся он Москве, ГУБОПу. Это была чисто федеральная структура, которая не подчинялась милиции на местах. Кандидатуру начальника территориального управления органов МВД обязательно надо согласовывать с губернатором, с мэром. Поэтому те и имеют на начальника и влияние, и финансовые рычаги воздействия. И плюс к этому начальник территориального управления подотчётен губернатору или мэру.

В апреле 1994 года я перешёл в РУБОП. К тому времени в органах МВД я работал уже пять лет: с 1989 года — во вневедомственной охране, с 1991-го по 1994-й год служил в спецназе «Тайфун».

СОБР тогда был большой. Если не ошибаюсь, штатная численность была сто восемьдесят восемь человек. Команда собралась там очень серьёзная.

Я учился на старших курсах Ленинградского университета, на юрфаке и как раз тогда переходил со звания сержанта на офицерскую должность, получил звание младшего лейтенанта. В то время звание давали, если можно так выразиться, в долг. Структура-то новая, надо было людей как-то стимулировать переходить в неё. Поэтому должности в СОБРе были все офицерские. Из-за этого пошли на беспрецедентный шаг — стали давать бойцам СОБРа офицерские должности без специального образования. Потом эту ситуацию стали исправлять. Специально для СОБРа в Твери заработало двухгодичное среднее учебное заведение. Год нужно было отучиться очно, год — на заочном. Это была обычная школа милиции, но по специальности «Боец СОБРа». Закончив эту школу, сотрудник тем самым подтверждал своё офицерское звание.

Начало моей службы в СОБР пришлось на 1994 год. В Питере это был самый что ни на есть бандитский год! В 1992 году в городе пышным цветом расцвела империя, как её называли, Александра Малышева, который к тому моменту уже находился под стражей. В 1993 году после отсидки вышел Барсуков-Кумарин — главный конкурент Малышева.

От братков в городе стало тесновато. Бандиты разъезжали по городу на БМВ и мерседесах. Можно было на Невском наблюдать такую картину: на встречных полосах напротив друг друга останавливаются две машины, опускаются стёкла. И два братка в малиновых пиджаках начинают друг с другом разговаривать. За ними по Невскому в обе стороны выстраиваются огромные пробки!

Вообще это было время бесконечных стрелок и разборок. Почти каждый день стрельба, похищения, вымогательство. Недвижимость в то время летала туда-сюда. У многих начинающих коммерсантов бизнес отбирали, некоторых и жизни лишили. Именно в это время многие мальчики, когда их спрашивали, кем они хотят стать, отвечали: бандитами, а девочки — путанами. Суровое было время…

Мы не занимались оперативной работой, а только осуществляли силовую поддержку оперативников. Почему СОБРы вообще появились? Преступность к тому времени стала не просто профессиональной и организованной, она стала беспредельной. Появилось огромное количество молодых людей криминальной направленности. Необязательно все они были ранее судимыми. В основном это были бывшие спортсмены и бывшие военные. Но в банды сбивались не по профессиональному признаку. Кумарин, например, долгое время работал барменом и уже в то время начинал организовывать свой криминальный бизнес. Сначала он работал по валютным проституткам, дальше — больше. Закончилось это созданием огромного преступного сообщества, которое называли «тамбовские».

После 1991 года появилось много ниш, которые государство вообще не регулировало. И очень много молодых и крепких ребят в эти ниши хлынули и стали сами всё регулировать. Советский Союз закончился, правовая система Российской Федерации ещё не сформировалась. Людей в правоохранительных органах за то, что они якобы поддержали ГКЧП, тогда пачками снимали с должностей.

Предшествовало этому кооперативное движение. У большинства кооператоров принцип был такой: зарабатывай сколько хочешь, а налоги никуда не плати. Налоговых служб, адекватных новым экономическим реалиям, не было. Потому пышным цветом расцвёл бандитизм. Бандиты обкладывали кооператоров и коммерсантов данью. Хочешь работать — плати. Обычный сотрудник милиции — участковый, оперативник — уже не мог прийти в притон, в блатхату и сказать: «Я — капитан Иванов. Ты, ты и ты — за мной!». Уверенности, что люди встанут и пойдут, не было. Люди не только могли не пойти, а могли просто избить милиционера.

Помню вопиющий случай, когда машина сбила «Марадону», одного из ближайших сподвижников Малышева. Произошло это на проспекте Ветеранов. Дело было так: «Марадону» кто-то нехорошо подрезал. Тот бросился на своей машине догонять обидчика. Догнал, выскочил и… был сбит следующей машиной.

Бандиты устроили коллеге очень пышные похороны и перегородили всё движения по проспекту Ветеранов. А районная милиция просто боялась им препятствовать… В этой ситуации требовался очень серьёзный ответ государства. Вот РУБОПы этим ответом и стали.

Жёсткое подавление

Основная тактика первых лет работы СОБРа — это жёсткое силовое воздействие на криминальные элементы. Бандитов, как они сами себя называли, в городе было настолько много, что не было необходимости бегать и искать их где-то. Заходи в любой ресторан — они обязательно там сидят. А были и вообще просто бандитские кафе — «Тихая жизнь», «Встреча». Сидят люди с характерными стрижками, все в характерной одежде. На шее — цепь толстенная. На пальце гайка огромная золотая, в руках ключи от машины. Когда позже появились мобильники, то прилагался и мобильник с огромной антенной.

Бандиты вымогали деньги и, что самое страшное, убивали коммерсантов. Людей с целью вымогательства сначала похищали. Причём часто человека убивали, даже если деньги за него были заплачены. Если деньги не выплатили, то убивали в отместку. Это были тяжёлые уголовные преступления, которые требовали серьёзной оперативной работы.

По уголовному кодексу человека нельзя было задержать более чем на семьдесят два часа, а по Конституции — вообще только на сорок восемь часов. После этого времени человека надо было выпускать. В 1994 году Президент Ельцин издал указ. По этому указу человека могли заключить под стражу на тридцать суток, а потом ещё и продлить до шестидесяти суток. То есть два месяца человека можно было держать под стражей без предъявления обвинений. Такой прессинг выдерживали немногие. Это был сильный аргумент в борьбе с бандитизмом. Бандиты не очень стремились попадать под стражу. Они понимали, что их там никто не расцелует, нянчиться с ними там не будут.

Да и задержания все проходили очень жёстко — собровцы часто ломали бандитам и руки, и ноги. И не потому, что хотели сломать специально. Дело в том, что, как правило, контингент бандитский был специфический: бывшие борцы, боксёры. А милиции к тому времени бандиты вообще не боялись. Поэтому их при задержании сразу ломали. Тактика СОБРа в то время была следующая: бойцы спецназа, ограничив передвижение задерживаемых либо в каком-то помещении, либо в машине, пытались их как можно быстрее нейтрализовать вне зависимости от того, исходила от них какая-то реальная угроза или нет. Положительный эффект был в том, что бандиты эту тактику знали и сопротивление оказывать просто боялись. Когда они видели, что влетают люди в масках с автоматами, то мгновенно стремились встать в такую позу, чтобы минимизировать физические повреждения. Это их не особо спасало, всё равно практически всегда они своё получали. Но при этом кодекс бандитской чести не позволял им жаловаться! Они сами все были беспредельщики и понимали, что таковы правила игры: беспредел порождает беспредел.

Из бандитов — в бизнесмены

Так жёстко отношения СОБРа с бандитами строились до момента, когда бандиты сами потихонечку не стали легализоваться. Многие из них легализовались уже в 1996 и 1997 годах. Во-первых, все поняли, что от чистого криминала выгоды мало. Во-вторых, это просто небезопасно. Изначально у братвы, то есть бандитов в чистом виде, психология была какая: мы братва — это очень круто. А есть ещё барыги, они не в братве. Поэтому они — никто. А если вдруг какой-то браток начинает заниматься бизнесом, зарабатывать, то он — барыга, терпила, он лох. И он должен братве платить, потому что любой барыга должен платить братве всегда! Это как раньше воры не могли запятнать себя работой, так бандиты нового времени не могли запятнать себя коммерцией.

Но затем бандиты сообразили, что просто обирать коммерсантов — это опасно. Реально можно сесть и надолго. Или тебя могут вообще убить, если ты с кем-то что-то не поделил. Поэтому лучше деньги зарабатывать. Это приносило гораздо больше дохода.

Бизнес бандиты отжимали у коммерсантов. А если ты стал заниматься бизнесом, то надо сращиваться и с властью, и с депутатами, и с силовиками. Известная личность — Глущенко «Хохол». Он достаточно долго был депутатом от ЛДПР. А одновременно — криминальным авторитетом. Был ещё такой «Фима-банщик», Ефимов. Он одно время так хорошо и уверенно себя чувствовал, что в открытую говорил, что у него вся милиция кушает с руки. И действительно, он реально платил территориальным подразделениям милиции! Присадил его именно РУБОП. После отсидки он вышел, подался в бега — скрывался от новых обвинений. И вот не так давно его этапировали из Ялты.

Задержаний в то время были не десятки, а сотни. Они у меня в памяти все сливаются. Обычно происходило это так: СОБР подъезжает, оперативники показывают нам либо машину, либо помещения. Дальше — фас! Выламываем дверь, валим, то есть укладываем на пол всё живое. И начинается уже индивидуальная работа. Часто при задержаниях мы находили оружие.

Хорошо помню одно задержание. Рядом с Гостиным двором стоит двухэтажное здание. На первом этаже театральные кассы, а на втором этаже был какой-то ресторанчик. В этом ресторане надо было задерживать бандитов. Ресторан закрытый, клубного типа. Там обычно кроме бандитов никого больше не бывало. Нам сказали, что их будет человек шесть. На заявку поехало шесть собровцев и несколько оперативников. А бандитов оказалось восемь! Я хорошо запомнил момент, когда мы вбежали. Бандиты сидели за большим круглым столом. Я, как вбежал в зал, сразу запрыгнул на стол. Ногой сбиваю со стула человека, сидящего передо мной! Он падает назад, у него задирается одежда. Вижу: под одеждой на нём бронежилет. И пистолет ТТ за поясом… Упаковали мы всех очень быстро. Обыскали. У трёх или четырёх человек были бронежилеты, а ещё у двоих — тоже ТТ. Это называется — ребята приехали в центр города покушать! А может, они и всё время так ходили, кто их знает…

Чтобы впредь было неповадно…

Все, работавшие в милиции в то время, помнят историю, когда «казанцы» убили Серёжу Троценко, сотрудника РУБОПа. Была оперативная разработка, в которой сотрудники милиции выдавали себя за коммерсантов. Они должны были встретиться с группой «казанцев». Это была очень жестокая преступная группировка. Офис у них был в гостинице «Прибалтийская». На стрелку приехал одиозный лидер «казанских» «Мартин». Поняли ли они, что перед ними сотрудники милиции, не поняли, — неизвестно. Но «Мартин» с подельниками сразу достали пистолеты и открыли огонь. Стрелка проходила на улице. Одного сотрудника РУБОП застрелили, другого ранили.

Это трагедия город встряхнула как следует. Всех сотрудников вызвали из отпусков и оторвали от выходных. И была устроена ночь длинных ножей длиною в три дня! Работали абсолютно все офицеры РУБОПа, в полном составе работал СОБР. Плюс подтянули и ребят из «Тайфуна», спецназа Министерства юстиции. Приходили парни из уголовного розыска, спрашивали, чем могут помочь.

Три дня по городу проходили непрерывные рейды. Мы вычищали все места, в которых обычно собирались бандиты: бани, сауны, кабаки, гостиницы. Реализовывалась малейшая информации, что в каком-то месте могут находиться люди, имеющие принадлежность хоть к каким-то криминальным структурам.

На Литейный (РУБОП в то время находился там) тогда доставили около шестисот человек. Все этажи были заставлены людьми. Есть легенда, что ручейки крови стекали даже вниз по лестнице. На третий день организованная преступность сказала: «Брэк! Всё, хватит… Мы сдаёмся, прекратите террор. Мы готовы сдать тех, кто убил и ранил милиционеров».

Лидеры всех остальных преступных группировок «казанских» осудили. Одних участников нападения на милиционеров задержали рубоповцы, других кончили сами бандиты, чтобы не сдавать.

Эта операция дала очень мощный эффект. Конечно, тогда пострадало много непричастных людей. Но вот что удивительно — я сам слышал, как многие такие пострадавшие говорили: «Слава Богу, что есть хоть кто-то, кто может всю эту мразь поставить на колени». Это был 1995 год. Тогда я уже вернулся из первой командировки в Чечню.

Едем на войну

Летом 1994 года в Санкт-Петербурге проходили «Игры доброй воли». Помню этот июль — жара стояла неимоверная. И работы у нас тогда было очень много.

Прошли игры, и где-то к октябрю на телевидении начинают появляться тревожные сюжеты о Чечне. Именно на телевидении. По оперативным сводкам информация особо не было. Хотя уже было шесть захватов заложников в Минводах в 1993–1994 годах. В основном захватывали заложников в самолётах, требовали выкуп. На эти захваты вылетала знаменитая «Альфа» — управление «А» Центра специального назначения ФСБ.

Практически все захваты закончились освобождением заложников. По-моему, только в двух случаях были переданы деньги, и преступники тогда скрылись в неизвестном направлении. Именно в то время на Кавказе разными способами, в том числе и такими криминальными, стали аккумулировать деньги.

Лично у меня уже тогда слово «Чечня» стала ассоциироваться с какой-то тревогой. До этого я с чеченцами, кроме одного раза, вообще никогда не сталкивался. У нас как-то был конфликт с чеченской организованной преступной группой. И вот что интересно: от чеченцев на встречу пришёл русский парень! Крепкий, под два метра ростом, спортсмен. Переговорили. Он понял, что тут СОБР, спецназ. Адекватно всё оценил, они отошли в сторону. Конфликт тот был чисто коммерческий. Люди к нам обратились за помощью. Почему появился спрос на милицейские «крыши»? Бандиты всё у крышуемого бизнесмена забирали. Развиваться людям они не давали. Бизнесмен просил: «Дайте, я немного приподнимусь, тогда платить вам буду больше». — «Не-не-не, давай всё сейчас. Быстрей!».

Бизнесмены начали искать альтернативу такому бандитскому подходу. Стали приходить к нам. Сначала просили просто помочь, отбить от бандитов. «На меня наезжают. Попал в ДТП, с той стороны машина дорогая. Квартиру требуют отдать». А когда они увидели, что милиция может такие вопросы с бандитами решать, то стали спрашивать: «Может, вы будете нашей «крышей»?». Что такое «крыша»? Мы знаем, что вы у нас есть, мы вам платим. А если что-то у нас случится, то мы вам позвоним, и вы приедете помогать. Мы говорим: «Давайте. Почему нет?». Зарплата у нас в СОБРе тогда была, мягко говоря, невысокая — от тридцати до пятидесяти долларов в месяц, если сравнивать по курсу валют.

События в Чечне стали активно развиваться уже в октябре 1994-го года. Сначала наши пытались провернуть дело так же, как раньше сделали в Азербайджане, когда вернули к власти Алиева. Были в Чечне два человека, на которых федеральные силы сделали ставку — это Лобазанов и Гантамиров, мэр Грозного. План разработали такой: в столицу Чечни входит колонна российских танков с местным ополчением на броне. Правительство Дудаева позорно бежит, ополчение захватывает здание правительства. Через некоторое время проводятся выборы, и всё становится легитимным. Именно так вернулся в своё время к власти Алиев. Так же когда-то и Шеварнадзе в Грузии к власти вернули. И думали, что ещё раз по такому же сценарию удастся сделать. Вроде всё это Кавказ, одни и те же условия.

26 ноября 1994 года танки вошли в Грозный. Однако наши не думали, что со стороны чеченцев будет такое жесточайшее сопротивление! Дудаев заранее всё хорошо подготовил.

Первая попытка взять Грозный в ноябре 1994 года закончилась неудачей. Наши тридцать танкистов из Кантемировской и Таманской дивизии попали в плен. Их по телевизору показывали. Из Грозного потом звонили в Москву и говорили: «Приезжайте, забирайте своих». А в Москве им ответили: «Мы своих никуда не посылали». То есть отказались от танкистов. Позже получастным образом из Грозного танкистов всё-таки вывезли. Правда, не всех…

В декабре из Чечни пошли уже совсем страшные телевизионные репортажи. Как сейчас помню день 31 декабря 1994 года. Я заступил на сутки по охране здания управления. Тогда ещё не было комендантского отделения, и эту задачу выполнял СОБР. То есть мы сами себя и охраняли. Конечно, настроение у меня было соответствующее… У всех впереди Новый год, шампанское, оливье, а мы на дежурстве. Тут мой начальник, Коля Кириллов, говорит: «Накануне был жестоко избит сотрудник РУБОПа. У него всё отобрали: деньги, удостоверение. Голову пробили». Ограбление оказалось бытовое. К нему подошли на улице и ударили сзади бутылкой по голове.

Грабителей быстро нашли. Это оказались колпинские доморощенные бандиты. Коля мне говорит: «Надо срочно туда ехать. Местные оперá уже сорвались». Говорю: «Конечно, поеду». Я обрадовался, что эта поездка аннулирует моё новогоднее дежурство. Подвиг по-быстрому совершу и к десяти вечера буду свободен!

Поехали. В Колпино всё прошло отлично. Мы бандитов захватили в момент распития на радостях от успешного ограбления. Нашу группу отвезли на базу. Я уже стал переодеваться. Мне: «Куда?». Говорю: «Да я же…». Мне: «Ну нет, извини».

Уехать не получилось. Хожу по всему зданию, иногда телевизор включаю. Вижу в новостях — в Чечне какие-то непонятные события происходят. Тогда было много времени подумать. Вдруг пришла мысль: «Не пришлось бы нам в январе туда поехать…». До этого по ГУВД ходило много нехороших слухов, что в добровольно-принудительном порядке сотрудникам милиции из ОМОНа, из ППС, из других служб предлагают выехать на Кавказ. Но всё это было на уровне слухов, никто ничего из начальства конкретно не говорил.

Правда, накануне у нас из СОБРа взяли четверых бойцов, чтобы перегнать бэтээры на Кавказ. В каждом СОБРе ведь были свои штатные бэтээры. Видимо бэтээры на Кавказе потребовались в большом количестве, если даже наши забрали. Пришла телефонограмма: «Перегнать две машины. В каждой — по одному водителю и по одному сопровождающему». Причём перегонять бэтээры они должны были своим ходом — из Санкт-Петербурга прямо на Кавказ.

Четыре человека уехали. На тот момент я толком ничего не знал — ну уехали люди и уехали. А вот какая это получилась «простая» перегонка, я узнал позже. Наши на своих бэтээрах на место приехали. Командировка у них была выписана на несколько дней. Три дня в пути, один день на месте. Получается всего одна неделя. У них тут же забрали командировочные и сказали, что их командировка продлевается на месяц. А потом поставили прямо в боевые порядки входящих в Грозный колонн! Вот так четверо из наших самыми первыми вошли в Грозный.

Все остались живы и здоровы. Трое из них были кадровые армейские офицеры с большим опытом. Именно этот опыт им очень помог. Четвёртым был Андрей К., русский, который родился в Грозном. Ему, конечно, помогло то, что он знал местность и вообще хорошо ориентировался в местных условиях. Правда, он рассказывал: «Когда мы входили в Грозный, я ничего толком узнать не мог. Раньше это был зелёный цветущий город, а тут вокруг — одни руины».

Страна по традиции с размахом целую неделю отмечала новый, 1995-й, год. Выхожу я на дежурство пятого января. В Управление всё тихо, спокойно. Шестого, седьмого, восьмого января отдыхаю. Девятого января рано утром звонок — срочно прибыть на работу. Срочно!

Командир СОБРа сидел на Литейном, а сам СОБР находился в ОМОНе на канале Грибоедова. Я приехал на канал Грибоедова. Там очень много народу: все ходят, колобродят, заходят, выходят… Вижу: сидит Виктор Логинов, на тот момент он был у нас в СОБРе командиром отделения. Спрашивает меня: «Ну что, поедешь?». Я ему в ответ: «Куда?». — «В Чечню». Первая моя реакция: «А кто ещё?» Он: «Я старший». — «С вами поеду».

Виктор Александрович Логинов был первым командиром спецназа Службы исполнения наказаний, где я с ним служил. Потом он перешёл в СОБР, а мы — за ним. Хотя нам было в спецназе службы исполнения наказаний очень хорошо! Служба такая для нас комфортная, что лучше у меня в жизни и не было. Логинов был человек, на которого мы молились. Он сейчас уже давно на пенсии, мне незачем ему льстить. В лицо, конечно, ему этого не скажешь. Но большего авторитета по жизни, чем он, у нас не было. И он абсолютно этого заслуживает. Я никогда раньше не видел таких руководителей. Обстановка и атмосфера в отряде была настолько душевная, настолько семейная! Зарплата была копеечная, а мы всё равно на работу бежали с радостью. Мне очень нравилось, что в коллективе у нас не было изгоев. В замкнутых мужских коллективах такое часто бывает. Ведь всё время есть поддавливание на личность со стороны коллектива и отдельных людей. А здесь мы все были как одна большая семья.

Образ жизни у нас был своеобразный. Спорт, спорт спорт… Вместе часто выезжали на природу. Обстановка в отряде было очень здоровая. И она нам помогала в тех условиях — начало девяностых годов — выживать, обеспечивала, как сейчас модно говорить, своеобразные скрепы. Время-то было страшное, жестокое… Я был помоложе, а у большинства уже были дети. У всех стоял один и тот же мучительный вопрос: как кормить семью?

За Логиновым практически весь спецназ из службы исполнения наказаний перешёл в СОБР. И из этих сотрудников и была составлена первая группа в пятнадцать человек, которая с Логиновым поехала в Чечню.

Когда первая попытка штурма Грозного провалилась, стало понятно, что группировку федеральных сил в Грозном надо наращивать. А наращивать-то было не из чего! Военные, которых и так собирали почти со всей страны, понесли гигантские потери, как в личном составе, так и в технике. Повыбивало очень много офицеров. Что делать? Снова сгонять как на убой двадцатилетних пацанов? Какой смысл? И тут вдруг вспомнили, что в стране есть взрослые мужики — подготовленные и хорошо зарекомендовавшие себя специальные подразделения, которые оснащены лучше, чем обычная милиция. И с психологией у них всё в порядке, постоянно участвуют в задержаниях вооружённых преступников. А первые события в Грозном показали, что они ещё и воевать умеют! В Грозный собровцы входили на своих бэтээрах. И единственная колонна, которую в Грозном сразу не сожгли, была именно милицейская колонна!

(От МВД в Грозном милицейскими подразделениями командовал генерал-майор Виктор Васильевич Воробьёв. Он позже, в ночь на 7 января, погиб у здания бывшего Нефтяного института. Тогда же погибли два бойца СОБРа Ставропольского края — лейтенант Александр Карагодин и младший лейтенант Александр Карпушин, которые пытались его вытащить. Наши ребята из Питера как раз вывозили их тела. Но обо всём этом мы узнали потом. В начале января мы толком вообще ничего не знали.)

Логинов мне говорит: «Завтра с вещами сюда». На Бобруйской нам выдали всё, что только было можно. А вот оружие у нас было своё: снайперские винтовки, автоматы, гранатомёты, пулемёты. Хотя это стандартное мотострелковое вооружение, из него мы стреляли постоянно.

Экипировались мы в милицейский серый камуфляж. Это было, конечно, смешно. Но другого не было. Тут же сами поехали в магазины «Солдат удачи», там нам подарили каждому по ножу. Ножи были с зазубринами сверху, на вид очень страшные! Но для реального использования они оказались абсолютно непригодные. Побежали по спонсорам, набрали очень много еды. Над нами в Грозном все сначала смеялись: «Вот, приехали питерские, даже холодильник с собой взяли!». Но когда через несколько дней начался страшный голод (централизованное снабжение было не налажено), смеяться над нами перестали. И стали приезжать за едой… Мы, конечно, кого могли, подкармливали.

Погрузились в автобус и поехали до Москвы. Нам, можно сказать, очень крупно повезло. К тому моменту у командования уже появилось понимание, что нельзя людей прямо с ходу бросать в бой. Поэтому значительные силы и средства стали концентрировать на базах для предварительной подготовки. Мы приехали в Балашиху, на базу «Вымпела». Собралась всего в Балашихе около восьмисот собровцев со всей страны.

Когда мы ещё ехали до Москвы в автобусе, уже прошла информация о неудачном штурме. Но про потери молчали. Потому страха особого у нас не было, а была даже некая бравада. Почему? Во-первых, ехали все свои. Да, мы понимали, что обстановка будет незнакомая и непонятная. Но и раньше мы много раз бывали в самых разных ситуациях. Плюс с нами был командир, которого все уважали и которому всецело доверяли. Мы рассуждали так: командир знает, что делает. Сказал — поехали, значит, он знает, куда и зачем. В своё время, перед срочной службой, я вообще пытался попасть на афганскую войну. Но так в Афганистан и не попал. И жалел, что не попал. Поэтому лично для себя я увидел перспективу на войне всё-таки побывать!

«Вымпел-Вега»

Подъезжаем к Балашихе. Вокруг — лес, вдали возвышается огромное современное здание, вроде бы этажей шестнадцать. Вокруг этого здания за высоченным забором и размещалась база «Вымпела», построенная ещё в советское время. (База была, конечно, сверхсекретная. Но всё относительно… Как-то нам разрешили выехать в Москву. Возвращаемся, боимся заблудиться. Я потихоньку людей в автобусе спрашиваю: «Балашиху-то я не пропущу?» А мне бабушка какая-то отвечает: «Сынок, тебе что, секретная база КГБ нужна? Я выйду, а ты до поворота доедешь — там и база». И говорит водителю: «Вася, ты мальчиков высади, где надо».)

Въезжаем на базу и видим, что там стоят такие же автобусы с собровцами, которые приехали буквально со всей страны. Когда мы начали разгружаться, над нами все стали смеяться: «Приехали, понимаешь, «боевики», которые не знают, что надо набирать побольше патронов, а не макаронов». Но спасибо нашим командирам, что всё у нас было с собой. В то время командиром СОБРа у нас был бывший афганец Евлахов Игорь Ириниевич. Он-то как раз хорошо понимал, куда нас отправляют и зачем. Сидоренко Сергей Фёдорович, начальник РУБОПа, — тоже бывший афганец.

Перед выездом они с нами провели своеобразный ликбез. Говорили обо всём, начиная с глобальных вещей и до каких-то совсем практических. Например: «Возьмите с собой полиэтиленовые пакеты. Если сырая погода, и вы понимаете, что вам сутки придётся работать, то суньте ноги в полиэтиленовые пакеты, а только потом — в берцы. Да, нога в пакете вспотеет. Но зато снаружи вода не будет проникать». Мне самому не пришлось так делать. Не знаю, насколько это практично. Но командиры пытались хоть как-то нас подготовить к этой командировке. Говорили: «Неизвестно, в каких условиях вы там будете жить». Настойчиво говорили, что надо обязательно соблюдать чистоплотность, брать с собой как можно больше мыла. Говорили, чтобы мы тщательно следили за гигиеной. Где бы ни остановились, отхожее место делать не ближе, чем столько-то метров от лагеря. Это вроде простые и понятные вещи. В армии мы ведь все служили. Но эти советы нам очень пригодились.

Мы разгрузились, разместились. Мельком видели бойцов «Веги», которые только что из Грозного приехали. (Почему «Веги», а не «Вымпела»? Дело в том, что в 1993 году за отказ штурмовать Белый дом президент Ельцин своим указом управление «В» центра специального назначения ФСБ «Вымпел» расформировал и передал его штат в МВД под названием «Вега». Многие высококлассные офицеры тогда в знак протеста уволились. Кстати, двумя годами ранее за такой же отказ принимать участие в штурме Белого дома, когда там сидел Ельцин, сотрудники спецподразделений КГБ «Альфа» и «Вымпел» были причислены к его защитникам. Но в конце 1995 года «Вымпел» вернулся в состав ФСБ.)

Утром нас собрали в огромном зале. Там сидели несколько сот человек. Выходит полковник Валерий Круглов, командир «Веги», который только что из Чечни вернулся. Говорит: «Мне поручено провести с вами скоротечные занятия. Не знаю, сколько у нас будет дней на подготовку. С чем вам в первую очередь придётся столкнуться — это бой в городе. Очень тяжёлая и страшная штука. Опыта ведения боёв в городе практически ни у кого нет. Даже у меня нет. Но за несколько дней я там на месте кое-что понял. Постоянная стрельба, постоянная опасность и ожидание выстрела будут на вас очень сильно давить». Тут раздаётся вопрос из зала: «А за сколько дней к этому можно психологически привыкнуть?». Круглов задумался и ответил: «Часов шесть. Через шесть часов нормальная здоровая психика адаптируется к новым условиям». Конечно, здесь надо учесть, что среди собровцев слабаков не было. Я сам не за шесть часов, конечно, но за двое-трое суток освоился и дальше чувствовал себя уже достаточно комфортно.

Все на войну ехали совершенно сознательно. Могу точно сказать, что таких, кто приехал в Балашиху в добровольно-принудительном порядке, среди нас практически не было. Исключением были четыре новгородца, которые сказали: «Мы на такое не подписывались». Развернулись и уехали. Пятый новгородский собровец, Эдик П., остался. Совсем молодой парень. По возрасту он был моложе и меня, и всех своих. Эдик нам сказал: «Раз мои уехали, я буду с вами». Он в Новгороде дослужился до командира и долго возглавлял новгородский СОБР. Затем уехал в Нарьян-Мар, где стал командовать только что созданным ненецким ОМОНом. (Кстати, я со многими знакомыми из той самой первой командировки до сих пор общаюсь.)

Круглов стал рассказывать, с чем им пришлось столкнуться, что такое городской бой. Рассказывал о тактике зачистки, городского прочесывания. «В полевых условиях у вас сектора. В городских условиях тоже сектора, но ещё и этажи: нижние, средние, верхние. Поэтому тактика совершенно другая».

В зале было несколько ребят-афганцев. Попросили их рассказать. Очень интересно было их послушать. Офицеры «Веги» разбили нас на несколько учебных групп. Старшими групп назначили как раз афганцев. Началось приведение оружие к нормальному бою, дополнительные стрельбы. Из гранатомётов-пулемётов постреляли, гранаты покидали. В учебном городке «Веги» учились работать в городских условиях. У них была построена имитация населённого пункта: улица, несколько домов повыше и пониже.

Тренировались мы две недели, хотя вначале думали, что тренироваться будем только три дня и нас отправят в Чечню. Когда стало понятно, что нам дадут подготовиться, все облегчённо вздохнули. Когда начались занятия, все ещё больше успокоились — всё получается, всё нормально. Но потом пошли задержки с отправкой. Это сыграло не очень хорошую роль…

Мы приехали в серой омоновской форме, типа комбинезонов. Одни люди нам говорят: «Зачем вы её взяли? Там военных не трогают, а милиционеров убивают». Говорим: «Поняли…». А нам выдали ещё и армейский камуфляж, «берёзку». Мы давай переодеваться в «берёзку»! Другие говорят: «Да вы что! Там в военных стреляют, а вот милицию не трогают». Стали голову ломать: что же надеть-то в конце концов?..

Интенсивная подготовка длилась неделю. На второй неделе мы стали замечать, что руководство просто тянет время. Спрашиваем: «Когда?». Говорят: «Ждём». — «Чего ждём?». — «Команды». — «Какой команды? Уже всё отработали, когда наконец поедем?». — «Ждите. Давайте мы вас ещё потренируем». К тому времени мы уже отстрелялись из всего, из чего только можно было отстреляться. И народ стал потихонечку выползать за пределы базы. «Давайте в Балашиху сходим…».

Хорошо помню, как тогда поменялось настроение. Сначала: отлично, приключения, война! Потом послушали «вымпелов», афганцев… Хотя погибших в «Вымпеле-Веге» на тот момент не было, постепенно стало приходить понимание, что не всё будет просто.

С нами был доктор, Никита Чистович (он погиб в Грозном в 1996 году). Тогда он только перевёлся к нам из тюремной больнички. Хирург, который с точки зрения мясорубки повидал много чего. На одном из занятий его как специалиста по военно-полевой хирургии попросили рассказать, с какими ранениями придётся столкнуться и что можно сделать.

Никита вышел на сцену и рубанул: «Приготовьтесь к тому, что треть из этого зала будет убита. Ещё треть — тяжело ранена». Реакция в зале была шоковая. В тот момент мы по-настоящему поверили, что так и будет! Но на самом деле этого не произошло. Свою роль сыграло то, что нам дали время на подготовку. Да и у руководства произошло переосмысление ситуации.

На пороге странной войны

Когда мы наконец-то отправились в Грозный из Балашихи, был мороз, градусов двадцать. Это были двадцатые числа января 1995 года. Утром нам говорят: «Всё, отправляетесь!». В душе сразу как будто что-то отпустило, пришла ясность. Ехать нам надо было в аэропорт Чкаловский. Погрузка в машины, разгрузка на аэродроме, погрузка затем уже в самолёты ИЛ-76. Пока ещё все смеются, подтрунивают друг над другом. Тут мы ещё со своим холодильником, макаронами… Но и боеприпасов у нас было по максимуму. Мы чётко знали, что на месте нам получать их будет негде.

Полетели. ИЛ-76 — самолёт герметичный. Давление внутри нормальное, а вот температура очень низкая (ведь за бортом на такой высоте минус пятьдесят). Нас всех сильно пробрало холодом, хотя закутались по максимуму. Наконец-то зашли на посадку, приземлились. А вот когда открылась рампа, в самолёт ударил настоящий жар! Мы мгновенно взмокли.

Прилетели мы в Моздок, на военный аэродром. Я первый раз жизни был на Кавказе. Сам аэродром находится на равнине, где-то вдалеке виднеется город. По аэродрому ездят какие-то машины. Видим пулемёты, где-то слышна стрельба. Присмотрелись — стреляют в воздух трассирующими. Кто стреляет, зачем стреляет — непонятно… Первое впечатление было не очень приятное. Хорошо, что нам дали время подготовиться и привыкнуть к мысли, что это уже война. Если бы мы сразу из Петербурга сюда прилетели, нам было бы намного тяжелее.

Незабываемые дни и ночи во 2-й комендатуре

Прилетело нас одновременно примерно человек восемьсот. В Моздоке тогда сразу приземлились бортов двадцать. Разгрузились, переночевали в эшелоне в районе элеватора. Утром погрузились на машины и колонной пошли на Грозный. Идём и видим: в стороне на железнодорожном полотне стоит состав со ржавой выгоревшей боевой техникой. И тут же видим другой состав, который идёт в противоположную сторону. На платформах зелёная, в масле, новенькая техника. А потом мы увидели холодильники — вагоны рефрижераторные. Именно в этот момент нас всех по-настоящему проняло…

Смотрим по сторонам дальше — на всех господствующих высотах ЗУ-23 (23-мм спаренная зенитная установка. — Ред.) стоят. Над нашей колонной вертолёты носятся. Колонна состояла вперемешку из грузовых машин, бэтээров, бээмпэ. Полное ощущение, что и здесь уже фронтовое обстановка.

В колонне порядок чувствовался. Впереди нас шла инженерная разведка. А вот в Моздоке, куда мы прилетели, с порядком было не очень. Логинов ходил по аэродрому и пытался понять, куда ему с бумажками надо идти и куда нам вообще деваться. По ощущениям Моздок походил на гуляй-поле. Все разношёрстные, техника разномастная. Видели даже «Альфу», они там какую-то важную особу охраняли.

До Грозного мы шли часов пять-шесть. Где-то остановились. Команда: «Разгружаться!». Начинаем разгружаться. Нам говорят: «Здесь находится 2-я комендатура Старо-Сунженского района. Размещаетесь. Это ваша база».

Огляделись — вокруг одни развалины. Разрушенные жилые дома, руины деревообрабатывающего завода. Напротив нас — тоже разваленное здание автошколы. В округе я не увидел практически ни одного целого здания. Более или менее сохранились малоэтажные постройки. А вот всё, что выше второго этажа, было просто снесено.

Для комендатуры нашли более или менее целое место. До войны здесь было автопредприятие. Вокруг — бетонный забор. Комендант на тот момент уже был назначен. У него в подчинении был взвод Внутренних войск, который охранял периметр. И всё… Никакой силовой поддержки у комендатуры не было. Для такой поддержки как раз и дали ему нас, петербургский СОБР. Пятнадцать человек.

Коменданта помню смутно, вроде он был из военных. А вот его заместителя по тылу, старшину-сверхсрочника, я почему-то запомнил хорошо. Может, потому, что у него были белые соломенные волосы. Когда нас стали обстреливать, он так напился, что наблевал себе в сапоги. Потом надел их и ходил, хлюпал. Совершенно дикое было зрелище…

В комендатуре был очень классный парень — взрывотехник. Наш собровский взрывотехник Гена с ним очень подружился. Вдвоём они вокруг нашего расположения ходили ставить растяжки. И также снимали растяжки, которые «духи» против нас ставили.

К комендатуре подходы были открытые. Именно на них мы и ставили растяжки. Надо сказать, что боевики быстро приноровились к этой нашей тактике. Вдруг Гена во время очередного обхода видит, что его растяжку сняли, а вместо неё поставили другую, скрытую растяжку. То есть когда мы будем выходить по проходу, то на чужой растяжке и подорвёмся. Видно было, что «духи» прикидывали: откуда ты можешь выходить? Скорее всего — вон из того подвала. На тебе на подвал вот такую растяжку! Бывает, видишь одну открытую растяжку. А «духи» рядом ещё две или три скрытые поставили! Вот такая была у нас мино-растяжечная мини-война.

Но Гена у нас очень грамотно работал. Из наших никто ни разу не подорвался. Один раз, правда, проволоку зацепили. Но успели отбежать, никого не задело. Так бывает, если на растяжке стоит граната. У неё замедлитель на четыре секунды. После характерного щелчка, если ты его услышал, четырёх секунд вполне достаточно, чтобы отбежать и упасть на землю ногами к взрыву. В крайнем случае ноги осколками посечёт, это не смертельно.

А вот противопехотные мины срабатывают сразу, там другой принцип действия — нет замедления. В основном растяжки срывали собаки.

Задача нам была поставлена такая: в зоне своей ответственности выявлять боевиков, а потом их задерживать или же при попытке сопротивления уничтожать. Зоной ответственности у нас был целый городской микрорайон. Жителей там оставалось много. В основном это были пожилые люди. Молодёжь почти вся оказалась у бандитов.

После страшного Первого штурма начались позиционные бои. Подземные коммуникации не давали возможности выдавливать боевиков последовательно. Получилось, что наши занимали одну часть города, другая оставалась у боевиков. То есть бои шли в шахматном порядке. Мы как раз и попали на эти так называемые «шахматки». Занимаем какую-то часть застройки городской, а вокруг и боевики, и наши. Чересполосица: клеточка белая, клеточка чёрная, клеточка белая, клеточка чёрная… Действовать в таких условиях было очень тяжело. Не было понимания, где тыл, а где фронт, где свои, а где чужие…

Хорошо было то, что руководство переставало выстраивать войска в цепь и заставлять передвигаться колоннами. Была дана команда оставаться на месте, чтобы закрепиться и наладить взаимодействие с соседями. Мы в Грозном стояли на Старой Сунже. У нас была своя зона ответственности, из которой боевики якобы уже были выдавлены. Каждый вечер происходили жесточайшие перестрелки. По ночам мы находились только внутри закрытого периметра, а днём выезжали по оперативной информации. Мы должны были находить и зачищать тех боевиков, которые находились в тылу у наших на той территории, за которую мы отвечали. Боевиков мы арестовывали и передавали на фильтр. Тех, кто не сдавался, уничтожали.

Зачистки проходили так: приходим по оперативной информации в конкретный дом. «Ты и ты — пойдём с нами!». Кто-то шёл, кто-то пытался сопротивляться. Но к тому времени боевики уже почти не оказывали ожесточённого сопротивления. Им проще было спрятать автомат и прикинуться, что они обычные граждане. И одеты они были в основном по гражданке. Днём — это мирный гражданин. Пришла ночь, он автомат достал, отстрелялся и опять спрятал.

Чёткой линии фронта не было. Непонятно было, где опасно, а где не опасно. А нам ведь постоянно приходилось перемещаться! Иногда нас пытался обстреливать непонятно кто. Мы в ответ начинали стрелять. Часто натыкались на явные группы боевиков. В таком случае понятно, что их надо додавливать и уничтожать. Уничтожили, посмотрели — да, боевики.

Бывали и курьёзные случаи. Помню, как-то заблокировали мы один частный дом. Внутри — боевик. Выходить он отказался, мы стали его выкуривать. Видим — рядом дед в огороде с тяпкой работает. Мы ему: «Дедушка, вы отойдите подальше на всякий случай». А он: «Сынки, вы мне не мешайте! Не видите — я работаю.!». И продолжает тяпать свой огород. Во дворе у него ещё и ребёнок бегает. Мы деду: «Хоть внука уберите!». Старик на нас — ноль внимания. Мы кричим боевику: «Смотри, у тебя сосед с ребёнком рядом. Хотя бы их пожалей». Тот орёт в ответ: «Буду отстреливаться до последнего!». Тогда мы ему гранату в окно кинули.

Стрельба вокруг велась постоянно. Пиу, пиу — всё время что-то мимо пролетает. Однажды ехали на броне. И вдруг по броне что-то ударило, прямо под ногами заклацало! Мы мигом метнулись на другую сторону брони и открыли огонь по зданию, из которого, как нам показалось, по нам стреляли. Бэтээр развернулся, мы рассыпались. По зданию несколько бэтээров из пулемётов крупнокалиберных хорошо дали, мы из автоматов постреляли. Но так и не увидели, в кого мы стреляли, и кто стрелял по нам. Боевики это были или свои — остаётся тайной. А когда нам показалось, что уже всё закончилось, по нам оттуда опять к-аа-к дали! Вокруг всё свистит, пули летают, рядом в землю втыкаются. Бэтээр несколько раз туда ещё отработал. Но мы в это здание сунуться не решились. Под прикрытием брони оттянулись метров на сто и уехали.

В другой раз мы за гуманитарной помощью ехали не на броне, на «уазике». И заблудились… Плутали, плутали и случайно выскочили на площадь Минутка. Там как раз шёл бой. С одной стороны площади — боевики, видим вспышки выстрелов на зданиях. А у своих мы видим спины. Кто-то из них обернулся и кричит: «Давайте отсюда!..». Тут пули попали в «уазик». Мы выскочили, рассыпались.

На полномасштабный бой мы не рассчитывали, поэтому у каждого было всего по восемь магазинов. Мы их отстреляли и дальше уже только наблюдали. Ждём, когда десантники боевиков подавят. Под прикрытием бээмпэ они стали продвигаться вперёд, поддавливая боевиков. Бой переместился немного дальше. Мы стали смотреть, что с нашим «уазиком». Он оказался на ходу. Подобрались поближе к десантникам и спросили, как проехать в то место, куда нам было надо. Нам, не прекращая стрелять, очень некультурно ответили. Делать нечего — мы развернулись и поехали сами искать, где же нас ждала гуманитарка.

Потерь в эту командировку у нас не было. Во многом это благодаря Логинову. К нему постоянно приходили и говорили: «Пошлите людей туда, пошлите людей сюда». А он к этим поручениям всегда очень взвешенно подходил — всё фильтровал и прокачивал. Нам говорил перед выходом на задачу: «Ребята, когда поедете, смотрите — возможно, будет то-то и то-то. Вот туда не лезьте ни при каких обстоятельствах. А если кто-то вам скажет, то пусть сам туда и идёт. А вот здесь, если надо будет, смотрите сами».

«Дружественный» огонь

Была у нас очень характерная для того времени история с танкистами. Обстрелы и перестрелки вокруг были практически каждую ночь. Я почему-то думаю, что стреляли в основном наши федеральные части. Ведь у них не было ни единой связи, ни единого управления. Взвод Внутренних войск, который у нас охранял периметр, тоже постоянно куда-то стрелял. Но мы в этом участия не принимали — бессмысленное это было дело. Но из-за этой беспорядочной стрельбы ночью ходить по городу было просто смерти подобно.

Но выходить наружу по ночам нам всё-таки приходилось. Туалет у нас почему-то был устроен за пределами охраняемого периметра. Туалет тоже был интересный. Он представлял собой огромный котлован, на котором были поставлены две бетонные плиты (вроде как стены) и на них ещё одна сверху — крыша. От забора до туалета надо было пробежать по открытому месту метров пятнадцать. Добежал, сидишь там, а снаружи пули — пиу-пиу. Между плитами — щели, иногда что-то и внутрь залетало. Поэтому у нас тогда даже была поговорка: пошёл по-маленькому, заодно и по-большому получилось. Ходить к туалету было очень страшно!

В один из вечеров всё начиналось как обычно. С наступившей темнотой началась перестрелка. Но потом она вдруг стала усиливаться! Автоматно-пулемётная стрельба вокруг комендатуры в ту ночь была просто шквальной. И тут вдобавок начинается танковый обстрел! Сначала было слышно, как выстрелил танк. Недалеко от нас стояла танковая часть. Мы их видели, когда ездили к блоку питерского ГУФСИНа. Они стояли чуть дальше от нас по Старо-Сунженскому шоссе, там у них был фильтр. А если дальше переехать через Сунжу, то за рекой был наш питерский ОМОН. Он держал за Сунжей несколько блок-постов.

Комбатом у них тогда был Лагодич. По прямой от нашей базы до Лагодича было километра два-три. Когда мы накануне к омоновцам ездили, то по дороге как раз и видели танкистов. Я так понял, что эти самые танкисты в ту ночь и открыли огонь. Засекли какие-то огневые точки и решили их подавить. Наверное, решили, что их кто-то обстреливает.

Выстрел, взрыв!.. Земля задрожала. Затем ещё один взрыв! А потом начинает доноситься очень мерзкий свист… Это солирует уже сам снаряд. До нас начинает доходить, что танкисты стреляют примерно в нашу сторону.

С каждым взрывом снаряды ложатся всё ближе и ближе, земля всё сильнее и сильнее ходит под ногами. Ощущение жуткое… Кажется, что следующий прилетит уже точно прямо в тебя.

В кубрике у нас кроме кроватей и печки стояли ящики с боеприпасами. Если будет даже не прямое, а просто попадание рядом, то всё это может сдетонировать. Шансов выжить тогда вообще никаких. Выйти за периметр невозможно, ведь вокруг базы — зона сплошного поражения, стрельба идёт непрерывно. Стрельба эта вроде неприцельная, но всё равно погибнуть от случайной пули — шанс высокий.

Логинов пытался по рации до танкистов докричаться, чтобы прекратили эту безумную стрельбу. Но бесполезно — там такой мат в ответ пошёл! Тут прибежал в кубрик наш комендант, пьяный в хлам. Тыкает во всех вокруг автоматом: «Витя, давай что-то делать! Витя, надо что-то решать! Витя!..». Логинов говорит: «Броню, шлемы на себя! Лишнего ничего не брать. Грузимся в «урал». Будем прорываться!».

И когда мы стали грузиться и почти уже были готовы выехать за периметр, вдруг наступила тишина. Мы посидели-посидели в «урале»… Спрашиваем: «Ну что, командир?..». Он: «Пока к машине». Выпрыгнули. Команда: броню не снимать, шлемы не снимать. Потом мы ещё час или два так и сидели около «урала» в броне и в шлемах.

Только где-то под утро напряжение немного спало. Решили: давай поедем к этим танкистам и скажем им всё, что мы о них думаем! Но доехали наши только до Лагодича. Он им рассказывает: «Танкисты-то ночью такой жестокий бой вели! «Духов» накрошили — не сосчитать!». Наши: «Сейчас расскажем, кого они там накрошили…».

Особое задание

Задачи у нас в основном были понятные. Но иногда случались и необычные задания. Я не помню, когда появился на территории комендатуры, сколько пробыл и когда и куда уехал один армейский полковник. То, что он, может быть, полковник, следовало только из его возраста и очень интеллигентной внешности. Он носил небольшую восточную бородку. Одет был в аккуратный камуфляж без знаков различия. Но никаких знаков различия тогда никто особо не носил, разве что офицеры в штабе.

Полковник поселился в смежном с нами помещении. Практически никуда не выходил и целый день сидел там, слушая эфир. Лишь иногда по ночам он выезжал на встречу с агентурой. Какую информацию он собирал и кому её передавал, можно было только догадываться. Почему-то в тот вечер у него не оказалось транспорта, и он обратился за помощью к нам. Логинов поручил Вадиму С. его отвезти, а меня назначил сопровождающим. Задача поставлена простая — отвезти полковника в адрес, который он покажет, подождать его минут десять-пятнадцать и потом привезти обратно.

Поездка была не из приятных. Риск нарваться на боевиков был не очень велик, а вот попасть под своих, которые после наступления темноты стреляли во всё, что движется, можно было запросто. Полковник знал маршрут очень хорошо, доехали быстро и без приключений. Через пятнадцать минут он, как и обещал, вышел. Мы двинулись обратно той же дорогой. Только отъехали, как вдруг Вадим резко остановился — что-то увидел в свете фар. Очень осторожно вышли из машины. Видим — через дорогу, по которой мы совсем недавно проезжали, натянута проволока, которая уходит в кусты на обочине. Как Вадик её заметил? Интуиция? Везение? Но проволоку проверять не стали. Объехали и вернулись на базу. Полковник нас поблагодарил. Больше работать нам с ним не приходилось.

Засада на снайпера

Наша комендатура находилась рядом с небольшой разрушенной мебельной фабрикой. Оставшиеся там (неплохие, кстати!) мебельные гарнитуры мы использовали как дрова. В феврале в Грозном сыро и по ночам очень холодно, хотя днём на солнце (внутри периметра, естественно) можно было даже ходить с голым торсом. Напротив, через дорогу, немного наискосок, стояло здание автошколы. Было вроде и полуразрушенное, но из-за своих трёх этажей являлось в этом районе господствующей высотой. (Вообще прилагательное «разрушенный» можно и не добавлять, так как в 1995 году в Грозном вряд ли оставалось хоть одно целое здание.) Ещё одной такой господствующей высотой был стоящий чуть дальше элеватор. Солдаты-срочники из Внутренних войск, которые охраняли комендатуру, засекли стрелка, который из окон автошколы с наступлением темноты обстреливал нашу базу.

На стрелка решили сделать засаду. Придумали вот что: днём громко изобразили зачистку автошколы, в ходе которой шесть человек скрытно остались в здании. Три пары — это как раз по паре на этаж. На всякий случай на выходе из подвала Гена поставил растяжку. Распределились по этажам. Я был на этаже с Сергеем Ч., или Палычем, как мы его чаще звали. Сергей расположился у стенки рядом с входом на этаж и приготовил гранату, а я занял позицию так, чтобы держать под прицелом вход. Пока было относительно светло, я хорошо видел проём и, с учётом короткой дистанции, был уверен, что не промахнусь. Но постепенно стемнело, и силуэт Палыча стал сливаться со входом. Я непроизвольно стал брать правее, чтобы, не дай Бог, его не зацепить. При очередной осветительной ракете я увидел, что целюсь на метр правее входа! Стал знаками объяснять Палычу, чтобы он пересел левее. Тот поворчал, что уже примерился к броску гранаты, но всё-таки сместился.

В пустом здании, где весь пол усыпан стеклами и штукатуркой, любое движение слышно на несколько десятков метров. Пройти бесшумно практически невозможно. Мы стрелка должны были обязательно услышать. Но и он мог услышать нас. Поэтому сидеть надо было просто без единого движения. Плюс к этому двигаться в здании было опасно ещё и потому, что про засаду вряд ли знали бойцы на других ПВД (пункт временной дислокации. — Ред.), откуда автошкола просматривалась. Нас запросто могли принять за того самого снайпера и ударить по нам.

Ночь выдалась на редкость тихая. Только изредка раздавались выстрелы да взлетали осветительные ракеты. Периодически нам слышались шаги. Мы напрягались до очередной вспышки ракеты и расслаблялись, когда видели, что никого нет.

Неожиданно мы отчётливо услышали шаги! Судя по звуку, шаги приблизились вплотную. Мы напряглись… И тут из темноты негромкий голос Сергея Д.: «Не стреляйте. Свои». Оказывается, он пришёл потому, что мы не выходим на связь. Проверили радиостанции. Оказывается, одна села, а вторую мы сами отключили в целях экономии питания.

У третьей пары тоже одна радиостанция села. Зато у них оказалась с собой банка тушёнки! Мы приняли мужественное решение всем собраться на втором этаже (с первого нет обзора, а мимо второго на третий не пройти) и дружно прикончить тушёнку. От еды стало теплее. А к трём часам ночи стало ясно, что стрелок не явится. Возможно, он засаду обнаружил.

После неудавшейся засады стрелок сместился на элеватор. Наш взрывотехник Гена вместе со взрывотехником комендатуры ставили там растяжки, боевики аккуратно снимали их и переставляли на нас. А обстрелы со стороны элеватора пусть и изредка, но продолжались. Тогда было принято решение подавить огневую точку из гранатомётов.

Два гранатомётчика и два прикрывающих выдвинулись на позицию. Шли где по щиколотку, где почти по колено в воде. В небе — осветительные ракеты и трассера. Полная иллюзия, что форсируем Сиваш. Я с ручным пулемётом шёл замыкающим. По плану, если стрелок себя обнаруживает, я выдвигаюсь вперёд и огнём пулемёта прикрываю гранатомётчиков. А они уже прицельно стреляют по позиции стрелка.

Подошли. Слава С. вскинул РПГ-7 на плечо, и раструб оказался в паре метров от моего лица. Как и планировали, я рванул вперёд, но дать очередь не успел — передо мной выстрел! Я упал на спину, с головой ушёл под воду. Понимаю, что реактивная струя прошла почти над самой водой, горячая волна по воде прокатилась. Вскакиваю! Но на том же самом месте в том же самом положении, только с «мухой», стоит Сергей Д.! Выстрел — снова падение назад с полным погружением, реактивная струя над головой, горячая волна. Когда они развернулись, чтобы идти обратно, то удивлённо меня спрашивают: «А ты где был? И чего такой мокрый?». В этот раз вроде куда-то попали. Обстрелы прекратились.

Отражение нападения

Над нашей комендатурой нависало полуразваленное здание бывшего мебельного цеха. Периметр вроде у нас был закрыт. Но если залезть в эти развалины, то через окно по нам стреляй — не хочу! Двор как на ладони. Когда мы уже более или менее освоились, Логинов принимает решение это здание зачистить. Сначала решили посмотреть, что там-то вообще творится. Потом, может быть, перекрытие можно будет разрушить или ещё что-то сделать, чтобы затруднить огонь с той стороны. Опять же растяжек там наставить.

Логинов собрал группу. С ним пошли Гена-взрывотехник, ещё бойцы. Я в эту группу не попал. Через некоторое время слышим характерные звуки зачистки. Она обычно проходит так: идут по коридору и открывают каждую дверь. Внутрь бросают гранату, потом из автоматов постреляют. Ходят наши по мебельному цеху, ходят, ходят… Гранаты бросают, стреляют. И в конце концов они вышли к двери, которая никуда не вела, а выходила на улицу в сторону нашего двора! Стена за дверью была разрушена. Кто-то из наших выбивает эту дверь ногой и даёт в проём очередь. Но получается, что выстрелил он прямо в наш двор!

У входа в автопредприятие, на территории которого стояла наша комендатура, были огромные ворота. Рядом с воротами — весы, на которые машины обычно заезжают. Мы жили в диспетчерской рядом с воротами.

В тот момент, когда кто-то дал очередь в проём двери, я только что вышел из кубрика и проходил между двумя стенами. Звук от очереди был такой громкий, как будто мне с двух-трёх метров стреляют в спину! Я решил, что боевики уже у нас во дворе. Мелькнула мысль: они каким-то образом прорвались. Может быть, даже убили всех, кто ушёл на зачистку. И вот теперь они стреляют мне в спину!

У меня при себе был только пистолет, автомат — в десяти метрах в кубрике. Я даже не стал оборачиваться в сторону выстрелов. Делаю рывок в кубрик, понимая, что в лопатки вот-вот поймаю пули. Подбегаю уже к самой двери, и вдруг — катастрофа… Мне навстречу выходят двое: Слава С., человек очень внушительный комплекции, весом сто десять килограммов, а за ним — наш связист. Тот, правда, худой. Но вместе-то они весят килограммов под двести! Я им пытаюсь сказать, что не надо выходить, а они меня не понимают. Тогда я эти килограммы живой массы просто сношу внутрь кубрика. Откуда у меня только силы взялись! Они в кубрик назад влетели, упали. Хватаю автомат, передёргиваю, разворачиваюсь и падаю за дверь. Тут вижу Лёху Б., который был во дворе, когда я вышел наружу. Мы его между собой зовём «Бегемот». Так вот «Бегемота» просто разрывает от смеха! Он-то голову поднял и увидел, что в дверь стреляли наши. Лёха видел и мой героический рывок, и как я приготовился отражать атаку боевиков. Только смеющийся «Бегемот» помешал мне открыть шквальный огонь!

Я встаю, отряхиваясь, оборачиваюсь. А там эти двое с пола поднялись, и меня спрашивает: «Ну что, молодой человек, объяснимся?..». Начинаю что-то тонким голосом говорить: «Да в нас вроде стреляли…».

Не хочу, чтобы у кого-то сложилось впечатление, что для меня война — это такое весёлое приключение с одними смешными эпизодами. Война — это очень страшно. Это кровь и грязь. И ещё это запах палёного мяса… Как выглядит тело после детонирующего взрыва, я запомнил на всю жизнь. В аэропорту «Северный» с БТРов сгружали трупы солдат, попавших под «дружественный огонь» — выстрел «Змея Горыныча». Это установка разминирования, которая выстреливает перед собой шнур с десятками килограммов взрывчатки. Взрыв должен был сделать проход в минных полях. Но расчёт установки на пару градусов ошибся и попал в своих. Такое забыть тяжело… В память просто впечатались надписи на домах: «Не стреляйте — здесь живут дети». И вообще невозможно забыть трупы наших солдат, вмёрзшие в грязь. Но человеческая психика так устроена, что с годами больше вспоминаются хорошие и почему-то забавные моменты…

Домой в Питер!

В самом Грозном мы были три недели. По ощущениям они растянулись на целую жизнь. И вдруг нам объявляют: вас срочно перебрасывают в станицу Наурская. Дело было в том, что оставаться в комендатуре нам дальше было нельзя. Был один эпизод, из-за которого нас стали искать боевики. При задержании мы уничтожили боевика, который, по оперативной информации, был личным телохранителем Дудаева. Это был огромный двухметровый чеченец. Сначала мы его просто задержали. Он попытался отпираться. Но у него нашли двойные, тройные и четверные документы на разные фамилии. В конце концов он был вынужден признаться, кто он. Конечно, понял, что живым его не выпустят. Напал на охрану и пошёл на побег. При попытке к бегству его и уничтожили.

Только мы сдали его тело в прокуратуру, как тут же примчался правозащитник Ковалёв со своей шайкой. «Где они! Покажите нам этих палачей!». Поднялся очень большой кипиш. Оказалось, что этот телохранитель вёз с собой какие-то важные документы. Мы эти документы в прокуратуру вместе с телом сдали. Тут же стали искать людей, которые видели эти документы. Читали они их, не читали — неважно. Поэтому нас срочно и перекинули в Наурскую. А комендатуру потом три дня подряд обстреливали из миномётов. Её просто целенаправленно разносили вдребезги!

В Наурской мы поработали тоже плодотворно. Но так хотелось домой… Дата отправки было известна. 12 марта 1995 года колонна, которая нас завозила в январе в Грозный, должна была вывезти обратно в Моздок. Утром проснулись, сели, ждём. Колонны нет, колонны нет, колонны всё нет. И вдруг раздается дикий крик: «Е-е-е-дут!..».

Быстро погрузились в «уралы». Встретили практически всех ребят, с которыми мы были в Балашихе и в январе заезжали в Грозный. Быстро переговорили — у всех дела с потерями обстояли практически как у нас. То есть без потерь. Я не слышал, чтобы из нашего заезда кто-то погиб.

Состояние у всех можно было оценить как эйфорию, абсолютное счастье!.. Мы осознавали, что это серьёзное испытание мы прошли очень хорошо. Про себя скажу, что до заезда в Грозный я представлял себе войну совершенно по-другому. И я очень радовался, что на самом деле всё было не так, как я думал. Все мои героические представления на практике не реализовались. В Грозном я понял, что война — это прежде всего дисциплина. Воюют не одиночки-рэмбо, а весь коллектив подразделения. Если подразделение слаженное, то оно выживает. А тот, кто насмотрелся фильмов про Рэмбо и пытается строить из себя героя-одиночку, погибает не только сам, но и подводит других.

Мы, конечно, очень устали от всей этой жути разрушенного военного Грозного. Потому было очень радостно осознавать, что мы все живы. Но самое главное было в том, что никому из нас не было стыдно смотреть людям в глаза ни за себя, ни за товарищей.

Привезли нас в Моздок и поселили в эшелоне, который был вроде как гостиница. Говорят: «Ночуйте, а утром машина отвезёт вас до вокзала. Оттуда железкой доберётесь до Минвод». Мы осторожно спрашиваем: «А дальше?». Отвечают: «А там вы уж как-нибудь сами…».

Утром нас «уралом» привозят на железнодорожную станцию и выгружают. А после этого «урал» почему-то просто мгновенно уехал! Чуть позже мы сообразили почему. Ходим по перрону, пытаемся узнать, когда будет электричка на Минводы. Вид у станции нежилой. Вокруг заросшие травой рельсы. Видим — идёт бабушка, коз пасёт. Мы: «Бабуля! А когда будет электричка?». Она: «Сынки, электричка-то уже года два как не ходит здесь». — «А как же нам быть?». Она говорит: «Да вот там есть дорога, автобусы ходят». — «А сколько до остановки автобусной?». — «Километра два будет».

Как же нам со своим скарбом и оружием эти два километра пройти? Вдруг видим — едет автобус. Уже начинало темнеть. У автобуса фары горят — его издалека видно. Останавливаем. Водитель выходит и сразу встаёт на колени. Думал, что сейчас его будут убивать. Мы ему говорим: «Уважаемый, не мог бы ты нас отвезти до Минвод? Мы дадим тебе пятьсот тысяч рублей». Он встаёт, отряхивается. Говорит: «Садитесь». Мы загружаемся. Поехали. Едем до Минеральных вод. Подъезжаем, он спрашивает: «Куда?». Мы: «К аэропорту». Он: «Так вы меня не убьёте?». — «Почему убьём? Вот твои пятьсот тысяч!». Довёз он нас до аэропорта. Там мы выгрузились. Он уехал. По его виду мы поняли, что водитель до самого конца был уверен, что его абсолютно точно убьют…

В аэропорту Логинов пошёл узнавать про билеты. Прямых рейсов на Питер не было, только через Москву. Он возвращается к нам и говорит: «Летим до Москвы, потом через два с половиной часа — рейс до Питера. Через пять часов будем дома». Мы: «Здóрово!».

Объявляют посадку. Мы со всем нашим скарбом идём на посадку. Контроля никакого мы не проходили. Девочка-стюардесса у трапа самолёта видит: идут к ней страшные грязные бородатые мужики, обвешанные оружием. На каждом по два-три ствола, обмотанные пулемётными лентами. В руках ящики с патронами. Скорее всего она решила, что это очередной захват. Девочка тонким дрожащим голосом говорит: «На борт с оружием нельзя…». Мы ей: «Сестрёнка, скажи куда, мы всё положим. Только бы улететь!».

По правилам оружие надо перевозить в кабине экипажа. Мы горой оружие там и стали складывать. Гора растёт, растёт, растёт… Лётчики говорят: «Стоп! Мы понимаем, что оружия у вас очень много. Автоматы, пулемёты, гранатомёты оставляйте здесь. Остальное пусть будет у вас. Только вы в салоне там не очень…». Мы: «Да нам бы только в кресла сесть!».

Взлетели. Проходит мимо нас член экипажа. Логинов его спрашивает: «Нам дальше на Питер лететь. Можно нам на взлётку всё выгрузить, чтобы потом на борт на Питер погрузить?». Лётчик говорит: «Да, можно. Только с нашего аэропорта борты на Питер не летают. Мы сядем в Шереметьево, а вам — в Домодедово». — «Как в Домодедово?». — «Где ваши билеты? Вот смотрите: Минводы — Шереметьево, дальше Домодедово — Санкт-Петербург».

Видим в билетах: между посадкой в Шереметьево и взлётом из Домодедово — времени час. Что делать? Лётчик спрашивает: «А в Москве есть кто-то, кто может что-то сделать?». Логинов отвечает: «Ну, штаб ГУБОП…». Лётчик: «Пойдёмте на связь». Связались с ГУБОПом, объяснили им ситуацию.

После посадки в Москве нас прямо с борта перегрузили в автобус. Автобус с двумя машинами сопровождения выскакивает на МКАД. Губоповцы в Домодедово чуть ли не руками самолёт держат, не дают ему взлетать. Подъезжаем прямо к самолёту на полосу, начинаем грузить своё имущество в грузовые отсеки. Заходим на борт. Экипаж был питерский. Командир корабля спрашивает: «Ну что, сели? Теперь лететь-то можно?». Мы: «Можно!». — «Тогда взлетаем!». Экипаж спрашивает нас: «А вы сами-то питерские?». — «Питерские, питерские…». — «Тогда для земляков — что можем!». Включили нам музыку какую-то, и пивом весь полёт бесплатно угощали.

Ещё из Минвод я позвонил родителям и сказал, что возвращаюсь. Родители ведь не знали, где я был на самом деле. Сказал, что еду на учения под Москвой на два месяца. Они ещё спросили: «Может, ты в Чечню едешь?». Я: «Да нет, это учения с переподготовкой в Балашихе, под Москвой». Из Минвод родителям по телефону говорю: «Мама, папа — извините, но я был в Чечне. Вот возвращаюсь». Они и смеются и плачут одновременно. Оказывается, за день до нашего приезда всех родственников обзвонили и предупредили, что мы возвращаемся.

Прилетели мы в Пулково ночью. Вся толпа СОБРа на взлётной полосе! Говорю: «У меня там в грузовом отсеке вещи. Мне надо их забрать». — «Какие вещи! Мы за тебя сейчас сами всё принесём». Нам наливают, мы выпиваем… Сейчас точно не помню, но оружие на базу вроде всё-таки кто-то из наших отвёз.

Нас развезли по домам. Говорят: «Завтра отсыпайтесь, послезавтра — на работу».

Дебет-кредит и вся казуистика бухгалтерии

Приходим на работу, на Литейном оформляем командировочные. Передо мной в бухгалтерию зашёл «Бегемот». Выходит — смеётся! Спрашиваем: «Лёша, ты чего?». Он: «Да я ещё должен остался…». — «Как должен?». Стали разбираться.

Перед командировкой нам выдали очень большие командировочные. Там были и квартирные. Конечно, квартирные деньги мы потратили. На экипировку дополнительную, на продукты. А в бухгалтерии говорят, что квартирные надо вернуть! Мы же в гостинице не проживали. Из нашей зарплаты вычли квартирные, а мы Управлению ещё остались должны.

Бедные наши девчонки из бухгалтерии! Они видят, как заходит в весёлом расположении духа офицер. Ему говорят, сколько он должен, и он угасает на глазах… И как раз на мне одна барышня в конце концов не выдержала! Побежала к генералу Сидоренко и говорит ему: «Да что же это такое делается! Мы парням в глаза смотреть не можем». Сидоренко говорит: «Пусть ребята пишут рапорта на материальную помощь. Ровно на сумму долга каждого. Я всё подпишу». Рапорта мы написали, долги нам компенсировали. И в результате мы по итогам командировки остались по нулям.

Потом очень обидно было слушать некоторые передачи по радио. Там говорили: «Ладно военные, их туда по приказу посылают. А вот питерских милиционеров отправляют в Чечню только добровольно. И, между прочим, им платят за это очень большие деньги!». То есть мы оказались почти наёмниками. Мы в Чечню, получается, на заработки ездили…

Хасавюртовский мир

В 1996 году наступил так называемый «хасавюртовский» мир. В дагестанском Хасавюрте были подписаны мирные соглашения. Мы с чеченцами замирились и вроде бы даже как-то их признали. Командировки в Чечню у нас прекратились. Сначала это было очень непривычно!

На тот момент боевых потерь в СОБРе не было. Но люди погибали в бытовых ситуациях, в основном в ДТП. Парни ведь все решительные, отчаянные. И стиль вождения — соответственный.

А вот наши омоновцы всё равно находились в Чечне на постоянной основе. Мы стояли рядом со ОМОНом и видели, что их бойцы продолжают ездить на Кавказ. Пусть не так часто, пусть не в таких количествах, пусть не на боевые задачи, но продолжают. Их рассказы о том, что в Чечне творится, не давали нам расслабиться. Омоновцы участвовали в совместном патрулировании с регулярными частями Ичкерии. Это патрулирование было и в 1996, и в 1997 годах. Боестолкновений у наших не было, но командировки это были всё равно экстремальные. Доверия к партнёрам по патрулированию — ноль. Поэтому постоянное ощущение тревоги.

Было понимание, что чеченская проблема до сих пор не разрешилась, а только на время законсервировалась. Вопрос и для нас полностью не закрылся. Сердцем чувствовали, что рано или поздно придётся идти туда по второму разу. Никто, правда, не знал, когда именно. Но что это обязательно произойдёт, понимали все…

О проекте

Мы хорошо знаем имена героев Великой Отечественной, а вот имена солдат и офицеров, которые уже в наши дни встали на защиту Отечества в очень сложное для страны время, практически неизвестны. Наши усилия направлены на то, чтобы исправить эту несправедливость.

В рамках проекта «ОНИ ЗАЩИЩАЛИ ОТЕЧЕСТВО» я собираю свидетельства участников афганской и кавказских военных кампаний, а также документальные фото и видео материалы. Эта работа является зримым выражением нашей глубокой благодарности советским и российским солдатам и офицерам, с честью выполнившим свой воинский долг в Афганистане и на Кавказе.

На основе собранных материалов я выпустил восемь фотоальбомов об участниках войны в Афганистане и кавказских военных кампаний. Затем вышли семь частей книги «Из смерти в жизнь…», в которых собраны достоверные свидетельства помощи Божией нашим воинам. 25 января 2014 года в Санкт-Петербурге открыт музей «ОНИ ЗАЩИЩАЛИ ОТЕЧЕСТВО», основанный на материалах фотоальбомов и книг.

В настоящее время я готовлю к выпуску следующие издания серии «ОНИ ЗАЩИЩАЛИ ОТЕЧЕСТВО». Подробности в моём блоге . Добро пожаловать!

Сергей Галицкий

Автор серии «ОНИ ЗАЩИЩАЛИ ОТЕЧЕСТВО»

Оглавление

От автора

В декабре девяносто четвёртого…

Подвиг разведчика

«Док». Первая чеченская

  Краткая биографическая справка

Штурм Грозного. Совмин

Снайпер Кравченко

  Краткая биографическая справка

Штурм Грозного. Университет

  Краткая биографическая справка

Бой в городе

Командир полка. Чечня

  Краткая биографическая справка

Помощь Святителя Николая

  Краткая биографическая справка

«Питерская рота»

Молитва матери со дна моря достанет

Герой России Недобежкин

Чечня

Штурм Грозного

Замена

Опыт

Жертвы среди мирного населения

Жестокость

Третий вариант

Плен

Прорыв под Первомайским

Война не закончилась, пока не похоронен последний солдат

Всегда по одну сторону баррикад

Армия

Группа задержания

Стрельба по окнам

Ожидание выстрела

Мой первый наставник

Страх — страшное дело

Легендарный «Резерв»

Свершилось…

ЧП в «Крестах»

«Матросская тишина»

СОБР против беспредела

Жёсткое подавление

Из бандитов — в бизнесмены

Чтобы впредь было неповадно…

Едем на войну

«Вымпел-Вега»

На пороге странной войны

Незабываемые дни и ночи во 2-й комендатуре

«Дружественный» огонь

Особое задание

Засада на снайпера

Отражение нападения

Домой в Питер!

Дебет-кредит и вся казуистика бухгалтерии

Хасавюртовский мир

О проекте Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg