«Русский штык на чужой войне»

Русский штык на чужой войне (fb2) - Русский штык на чужой войне [litres] (Пятый Рим) 3321K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Сергей Станиславович Балмасов

Сергей Станиславович Балмасов Русский штык на чужой войне

© Балмасов С. С., 2017

© Издательство «Пятый Рим»™, 2017

© ООО «Бестселлер», 2017

Введение

На сегодняшний день издано огромное количество трудов по теме Гражданской войны в России 1917–1922 годов и эмиграции, однако период зарубежной военной активности белоэмигрантов освещен весьма слабо.

Долгое время благодаря обилию советских исторических работ считалось, что белогвардейцы за рубежом быстро «разложились и распылились, оказавшись неспособными изменить ситуацию». Paнее этa вepсия шиpoкo paздувaлaсь сoвeтскими истopикaми Д.Л. Гoлинкoвым, В.В. Кoминым, Л.К. Шкapeнкoвым и дp. Характерными были и названия их работ, вроде «Крах/агония белоэмиграции» и т. п. Вместе с этим они впервые упомянули о том, что многие русские офицеры и солдаты в изгнании активно участвовали в вооруженных конфликтах межвоенного периода 1919–1939 гг.

После 1991 г. наблюдается обратный «перекос». На сегодняшний день немало написано об участии белоэмигрантов в событиях Второй мировой войны на стороне Германии – в «Русском корпусе», во власовских и других антисоветских формированиях. Среди авторов – видные историки К.М. Александров, С.В. Дробязко, А.В. Окороков, Ю.С. Цурганов и др., открывших большой пласт новых документов по этой теме и ознакомивших с ней широкий круг читателей.

Однако межвоенный период истории белоэмиграции изучен пока довольно слабо. До сих пор большее внимание уделялось научным открытиям представителей эмиграции, их участии в культурной жизни тех стран, в которых они находились и которые стали для них новой родиной.

История же русского военного зарубежья изучена гораздо слабее. И хотя в последние годы стали появляться работы, посвященные активному участию белоэмигрантов в войнах и конфликтах зарубежья, они пока не могут восполнить читательского интереса к этой теме, и история военной эмиграции имеет еще немало «белых пятен».

Впрочем, уже имеющиеся (пусть и немногочисленные) работы позволяют сделать вывод, что в целом ряде зарубежных конфликтов, таких как Гражданская война в Китае 1920–1930-х гг., боливийско-парагвайская (Чакская) война 1932–1935 гг. и др., именно участие наших соотечественников оказало заметное, если даже не решающее влияние на их исход.

Подобная активность белоэмигрантов объясняется, в частности, наличием среди них множества профессиональных военных, которым зачастую было трудно адаптироваться к мирной жизни «на гражданке», и они пытались продолжить военную карьеру в армиях других государств.

И то, как сложилась их дальнейшая судьба, является важным показателем ценности как русской военной школы, так и качеств русских военных на общем мировом фоне.

Особого внимания заслуживает труд А.В. Окорокова «Русские добровольцы в неизвестных войнах XIX – ХХ века». Несомненным его достоинством является то, что автор впервые попытался обобщить данные об участии наших соотечественников в вооруженных конфликтах зарубежья на протяжении двух последних столетий.

Однако он выбрал для анализа, по мнению автора данной книги, события, произошедшие на слишком большом временном промежутке, из-за чего многие интересные моменты истории русского военного зарубежья «остались за кадром». С другой стороны, автору этой работы остались неизвестными многие документы, и в результате данная тема оказалась недостаточно раскрытой. На это повлияло и то, что он специально не выделял участие белоэмиграции в конфликтах межвоенного периода как явление и подробно остановился на участии русских в Англо-бурской войне 1899–1902 гг., в войнах за освобождение славян от турецкого ига в XIX веке или Венгерской революции 1918–1919 гг. – событиях, к которым белоэмигранты практически не имели отношения.

В то же время многие аспекты их участия в зарубежных конфликтах, таких как коммунистическое восстание в Болгарии 1923 г., события в Персии 1918–1920 гг., войны за создание и объединение Саудовской Аравии в 1920–1930-е гг., Колумбийско-Перуанская и Итало-Эфиопские войны 1932–1934 гг. и 1935–1936 и гг., и др. вообще остались без внимания автора.

Вряд ли преувеличением будет сказать, что до последнего момента они являлись «закрытыми страницами истории». Другие же события, в которых тогда отметились белоэмигранты, были освещены достаточно поверхностно. В итоге автор фактически не выделил их особую роль в происходивших конфликтах и не дал общую оценку их влияния на ситуацию в той или иной стране и в мире.

Кроме этой работы, было несколько «региональных» трудов, посвященных отдельным странам рассеяния белоэмиграции. Особого внимания в этой связи заслуживают монографии и статьи видного историка Латинской Америки Б.Ф. Мартынова, главным образом, касающихся Парагвая и участия в Чакской войне генерала И.Т. Беляева и его русских сподвижников.

Кроме того, автор данной книги издал труды по истории русских во французской, а также китайской и японской армиях – «Иностранный легион». М., 2004 и «Белоэмигранты на военной службе в Китае». М., 2007.

Однако они в основном затрагивают лишь «узкорегиональные» особенности и не раскрывают в целом той огромной роли, которую суждено было сыграть нашим соотечественникам в межвоенных событиях 1920–1939 гг. И в этой книге автор попытается более полно воссоздать эту картину, отнюдь не претендуя на абсолютную истину и рассчитывая, что данное издание не будет «завершающим» по теме, а лишь станет основной для новых и более детальных исследований по теме.

Изложение материала выстроено по географическому принципу. Следует оговориться, что в главу I «Ближний Восток и Африка» сознательно был включен параграф по Греции, поскольку: а) пребывание русских в греческой армии главным образом было обусловлено греко-турецкой войной и параграфом по Турции; б) и связано с ведением ими боевых действия против армии Кемаля в основном в Малой Азии, входящей в регион «Большой Ближний Восток».

Кроме того, дискуссионным является и название главы III «Восточноевропейские и центральноевропейские страны». В таком виде автор дает название главы по причине непрекращающихся обсуждений, какие именно государства следует относить к Восточной Европе, а какие – к Центральной.

В данном издании приведены некоторые биографии лиц, данных о которых сравнительно немного в открытых источниках или которые заслуживают с точки зрения автора особого внимания.

Глава I Ближний Восток и Африка

Необходимое предуведомление

Изначально позиция врангелевского командования по вопросу поступления белоэмигрантов в иностранные армии и участия их в вооруженных конфликтах несколько отличалась от позиции, занятой представителями руководства белоэмигрантских политических структур.

Первые выступали резко против этого, опасаясь их распыления и исчезновения в их лице той силы, с помощью которой они рассчитывали скрестить с коммунистами шашки. Реакция последних определялась сугубо политическими пристрастиями.

В частности, речь идет о монархистах. Об этом пишет в своем дневнике бывший российский сенатор Н.Н. Чебышев 10 февраля 1923 г., давая подробности о состоявшемся монархическом совещании относительно позиции зарубежных военных конфликтов: «Вчера на Лютцовштрассе состоялось совещание для дачи директив генералу С-скому, прибывшему из Данцига: как поступать офицерам и вообще русским в случае вооруженных конфликтов.

Присутствовали: Марков, Кеппен, Катенин, Тальберг, Ольденбург, Толмачев, Дерюгин, Римский-Корсаков (А.С.).

Я указал, что в основу таких директив надо положить следующее: ни в одной комбинации на пользу большевиков участвовать нельзя, но в комбинациях против большевиков участвовать должно, даже в Польше. Офицеры должны руководствоваться разными волнениями.

Ефимовский рекомендовал абсолютный нейтралитет всюду. Катенин, Толмачев и Дерюгин (Г.М.) стояли за участие в действиях против большевиков, но никак не с Польшей. Все, кроме меня, присоединились к этому взгляду…

Между прочим, было вынесено решение с запрещением монархистам участвовать в каких-либо выступлениях не под монархическим флагом. Я возражал: вся белая борьба шла без такого флага»[1].

Примечательно, что на следующий день после монархического совещания врангелевское командование было вынуждено особо указать на недопустимость участия в «чужих» конфликтах, опасаясь маргинализации армии, ее разложения из-за «денежных мотивов» и потери ее представителями «духовного стержня», а также возможности того, что они, сражаясь за разные интересы, будут стрелять друг в друга.

Судя по всему, подобная «параллельная» активность по данному вопросу представителей военных и гражданских политических структур белоэмиграции стали реакцией на попытки ряда зарубежных государств использовать их силы как в своих спорах между собой, а также для подавления антиколониального движения, так и в борьбе против Советской России.

Так, секретная записка начальника штаба Врангеля генерал-лейтенанта Кусонского отражает озабоченность белогвардейского командования по отношению к наемничеству, становившемуся все более популярным среди офицеров, оказавшихся по тем или иным причинам неспособными устроиться в мирной жизни:

«10 февраля 1923 г.

№ 02624

Сремски Карловцы

«…Генерал Миллер доложил, что от отдельных офицеров последнее время поступают запросы, как им поступать в случае возникновения войны большевиков с тем или иным государством в случае приглашения их на службу в одну из армий этих государств и так далее. Также поступают запросы и о том, как поступать отдельным офицерам и целым организациям в случае вооруженных столкновений европейских государств между собой на Западе и Ближнем Востоке.

Главнокомандующий генерал Врангель и присутствовавшие на совещании генерал Кутепов, генералы от кавалерии Экк, Шатилов, генерал-лейтенанты Миллер, Абрамов, Барбович, Витковский, Кусонский и генерал-майор Зборовский категорически высказались за недопустимость вмешательства отдельных офицеров и тем более офицерских организаций в случае вооруженного столкновения тех или иных государств с большевиками или между собой.

«Мы рассчитываем, что благоразумные офицеры прислушаются к голосу вождей армий и он будет услышан всеми истинными сынами Родины, а кондотьеров, которым хочется только драться, безразлично, за чьи интересы и почему, никто и никогда от этого не удержит», – сказал генерал Врангель.

В заключение Главнокомандующий просил всех начальников широко оповестить своих младших соратников о высказанных на собрании мнениях. Это было сделано для того, чтобы каждый в сознании нашей духовной мощи и независимости терпеливо продолжал нести свой крест, и в полном единении и сплоченности с начальниками ждал той минуты, когда он будет призван к тяжелой и ответственной работе по возрождению нашей дорогой Родины и восстановлению ее мощи. Он просил верить, что своим старанием Главнокомандующий сделает все, что в его силах, чтобы с честью донести до родной земли поднятое среди русской смуты генералами Алексеевым и Корниловым трехцветное знамя»[2].

Между тем, по свидетельству составителей документального сборника «Русской военной эмиграции» (М. 2001), эти настроения через несколько лет могли заметно трансформироваться. По их данным, «…В поисках новых источников финансирования генерал Врангель был готов не только на заключение политических союзов, но и на любые авантюры. Не случайно во французской печати было опубликовано сообщение о предложении Врангеля осуществить силами Русской армии поход на Марокко»[3].

На защите территориальной целостности Ирана

История русской военной организации

Наши соотечественники отметились на персидской военной службе уже в первой половине XIX века. Среди них было немало беглых и дезертиров из русской армии. Из этих людей создавались целые отряды, достигавшие по численности нескольких сотен человек.

Некоторые из них фактически были элитными подразделениями – вроде гвардии при дворе шаха, опасавшегося мятежей своих соотечественников. Командовал ими «диссидент» Макинцев. Состояли они главным образом из людей, имевших на родине проблемы с законом. Однако несмотря на самые хорошие условия, созданные для них персидским монархом, впоследствии большая часть русских наемников, соскучившись по родине, вернулась с повинной домой[4].

На этом история русских в иранской армии не закончилась. Особая тема – Персидская казачья бригада, которую на завершающем этапе ее существования стали разворачивать в дивизию.

Зная боеспособность казачьих частей, их неоднократно пытались создать в разных странах, в том числе в Великобритании, Германии и Франции. Однако все эти попытки были обречены на неудачу. Ведь для создания настоящего, а не опереточного казачества мало было шить казачью форму и папахи, копируя внешний облик «степных рыцарей». Англичане оставались англичанами, французы – французами, а немцы – немцами. Казаком нужно было родиться.

В отличие от «просвещенных» европейцев, быстрее других это понял персидский шах Наср эд Дин. Побывав при дворе императора Александра II и увидев блестящий казачий конвой, он захотел создать у себя такой же.

Произошло это при следующих обстоятельствах: Наср эд-Дин в 1878 г. отправился в свое второе путешествие в Европу, начавшееся с российского Кавказа. Во время пути в столицу Российской империи его для охраны и в знак монарших почестей сопровождал казачий конвой.

Шах за это время был сильно впечатлен казаками, их обмундированием, вооружением, оснащением и подготовкой. Но мудрый шах не стал повторять ошибки европейцев и предложил «пересадить» казаков из России на «иранскую почву». Он еще в дороге обратился к наместнику императора на Кавказе великому князю Михаилу Николаевичу отправить российских казачьих офицеров в Персию для подготовки таких же бойцов.

Положительный ответ на эту просьбу был получен уже от царя в Санкт-Петербурге, хотя у него на тот момент еще не было четкой политики по продвижению российского влияния в Персии.

Начали с самого простого: с организации казачьего конвоя для иранского правителя. По просьбе шаха для этих целей в Тегеран в апреле 1879 г. направили целый ряд казачьих офицеров «по назначению русского Генерального штаба, но с предварительным согласием Шаха»[5].

В том же году конвой был развернут в кавалерийский казачий полк. В дальнейшем, видя успехи русских офицеров, в 1882 г. шах приказал развернуть его в двухполковую бригаду, находившуюся в подчинении персидского монарха. Впоследствии на ее базе начали формировать дивизию. Так появились персидские казаки.

Следует сказать, что первым начальником Персидского казачьего конвоя стал подполковник Генерального Штаба Алексей Домонтович[6], направленный в Персию буквально «из боя», после победоносного завершения русско-турецкой войны 1877–1878 гг., у которого в подчинении первоначально находились 400 всадников, в основном бывших мухаджиров, ранее сопротивлявшихся российской власти на Северном Кавказе и в Закавказье, собранных ранее в одно кавалерийское подразделение. В основном они были представлены черкесами и закавказскими татарами (азербайджанцами)[7].

Столь странное, на первый взгляд, решение было обусловлено следующими мотивами: на тот момент воинские части из местных жителей после внутреннего упадка страны середины XIX века фактически находились в зачаточном состоянии, и персидские власти направили для соответствующей подготовки те немногочисленные нерегулярные кавалерийские подразделения из иностранцев, которые у них были.

Кроме того, они полагали, что лучше постигать новации военного дела смогут именно мухаджиры, многие из которых, в отличие от коренных жителей Персии, владели русским языком и обладали определенными знаниями относительно российской воинской организации вообще и казачества в частности.

Для успешного решения задумки о создании персидских казаков ему потребовались для запуска этого проекта «с нуля» немалые на тот момент для скудной казны Тегерана средства, которые были с немалым трудом получены им в результате проведенных переговоров с шахом.

После этого Домантович и несколько других российских офицеров и унтер-офицеров начали в апреле 1879 г. организовывать и обучать бывших мухаджиров. Шах и представители его двора были так довольны первыми результатами, что почти сразу решили развернуть конвой в полк, а уже летом того же года – в бригаду из 600 человек.

Однако тогдашний император Александр III усмотрел в этом опасность для российского влияния (судя по всему, он не верил, что вчерашние борцы против его власти на Кавказе, лишившиеся своего дома, будут ему лояльны, а также был недоволен донесениями о вероятных «несанкционированных» контактах первого командира персидских казаков с англичанами) и, несмотря на протесты шаха, заменил Домонтовича полковником Петром Чарковским[8] и в 1882 г. отозвал его на родину.

Следует особо заметить, что тогда русские офицеры были далеко не единственными там иностранцами, приглашенными для модернизации вооруженных сил Персии. В частности, едва ли не с самого начала их работы они столкнулись не только с главными своими здесь конкурентами – англичанами (они на юге страны стали создавать находившуюся под их фактическим контролем полицию и стрелковые части, практически независимые от официального Тегерана), но и с представителями других европейских стран, которые автоматически стали проводниками соответствующего политического влияния.

Так, например, если шах рассматривал русских как главных консультантов при строительстве собственной кавалерии, то в деле воссоздания на современной основе пехоты и артиллерии он полагался на австрийских офицеров (правда, их работа в Персии оказалась недолгой и неудачной), а в формировании полиции, жандармерии и зачатков железнодорожных войск – на шведов.

При новом командире бригада была усилена артиллерийской батареей из четырех орудий.

На место Чарковского, в свою очередь, в 1885 г. был назначен полковник Александр Кузьмин-Караваев[9], при котором бригада стала испытывать финансовые трудности из-за сокращения персидского бюджета, и поэтому ее урезали до 450 человек. Судя по всему, подобная ситуация стала наблюдаться в результате происков укрепляющихся на юге Персии британцев, стремившихся вытеснить Россию из этой страны путем первоначальной ликвидации в ней персидских казаков как инструмента ее влияния.

Далее на смену ему в 1891 г. прислали полковника Александра Шнейера[10], при котором данное подразделение было снова урезано – на этот раз до 300 человек (из которых лишь 170 были «строевыми» кавалеристами), далее – до 200 человек и тем не менее оказалось под угрозой роспуска из-за отсутствия денег даже на оплату казачьим офицерам. В 1893 г., когда бригада сократилась до 150 человек, он был вынужден под давлением «сверху» (из околошахских кругов) и «снизу» (со стороны собственных подчиненных) фактически сдать командование младшему офицеру.

На тот момент ликвидация Персидской казачьей бригады как инструмента российского влияния в стране казалась делом решенным, и все более утвеждавшиеся в Тегеране англичане предлагали «компромисс» – передать ее остатки под командование германских офицеров.

Однако в мае 1894 г. его заменили полковником В.А. Коссоговским (Косаговским)[11], которому и удалось спасти бригаду от, казалось бы, неминуемого расформирования, ради чего он даже заложил собственное имущество[12].

Что же касается прочего положения дел, то не менее сложным вопросом стало решение проблемы с постоянно фрондировавшими мухаджирами, на тот момент занимавшими важные командные должности в бригаде как «персидские казаки». Как оказалось, они не желали совершенствовать воинскую подготовку и очень слабо подчинялись дисциплине. Соответственно, планы персидских властей относительно ее дальнейшего расширения за счет бывших мухаджиров, не желавших подчиняться «российским порядкам», провалились.

На попытку наведения порядка в 1895 г. под влиянием сына шаха, занимавшего тогда пост военного министра, они подняли восстание, к которому примкнула большая часть тогдашнего состава бригады, и заявили о создании «своего» персидского казачества во главе с сыном шаха Камраном Мирзой.

Однако оно было подавлено, и под давлением российских властей персидский монарх в мае того же года согласился заменить мухаджирский анархический и в подавляющем большинстве своем антироссийски настроенный элемент не только добровольцами, этническими персами и татарами (азербайджанцами), но и представителями прочих этнических и религиозных меньшинств и также рассматривал возможность превращения этого подразделения в кадровое (регулярное).

Например, с середины 1890-х гг. до 1903 года самым высокопоставленным персидским офицером бригады был ее начальник штаба, Мирза Мадрус (Мартирус) Хан, армянин из Новой Джуги (населенный пукнт из окрестностей города Исфахана), получивший образование в Лазаревском институте, созданный в Москве для армян армянским же купечеством[13]].

Как оказалось, данные реформы были проведены очень вовремя: 1 мая 1896 г. шах Наср эд Дин был убит, различные группировки пытались захватить власть в стране, и в результате начался хаос: на улицах бесчинствовали толпы. Единственным инструментом наведения порядка оставалась Персидская казачья бригада, командованию которой в лице Коссаговского премьер-министр Персии эс-Солтан Амин и дал на это карт-бланш, указав буквально следующее: «действовать в соответствии с собственным пониманием и мудростью».

В результате персидские казаки под его руководством быстро навели порядок в столице, заняв ее и временно установив там свою власть (фактически принадлежавшую тогда российским офицерам), после чего небезуспешно участвовали в интригах различных группировок в связи с последующим разделением власти в стране.

Так, Найеб эс-Салтенах, командующий войсками в Тегеране, попытался перехватить власть у законного наследника престола, Мозаффара ад-Дин Шаха, находившегося тогда в Тебризе.

На тот момент интересы русских и англичан сошлись, и во многом благодаря этому Коссаговский с помощью своей бригады предовтратил эту попытку и заявил, что только Мозаффар ад-Дин Шах будет признан законным наследником.

В результате 7 июня 1896 г. последний в сопровождении казаков вступил в Тегеран. С этого времени Персидская казачья бригада получила неофициальный статус «kingmakers» («производители правителей») и в будущем служила важным инструментом для русских и шаха в сохранении контроля над Персией. Благодаря этому русское влияние в Персии чрезвычайно расширилось, и с этого времени Персидская казачья бригада до самого своего расформирования стала главным инструментом управления этой страной.

Примечательно, что тогда быстро стал расти и ее численный состав: например, на 1900 г. он насчитывал 1500 человек, а еще через 10 лет – до 8000 человек (по другим данным – до 2000 человек), а число русских инструкторов увеличилось с девяти человек при Домонтовиче до более чем 120 на момент расформирования (дивизии) в 1920 г. (по другим данным, уже в 1900 г. русских при бригаде было 200 человек, что, по мнению тогдашних британских наблюдателей, говорило о степени заботы российского царского правительства о данном подразделенио, поскольку доля офицеров в нем была гораздо выше, чем это было принято в общемировой практике[14].

Формально тогда Коссаговский был подчинен иранскому шаху и являлся его советником, имея местный чин, соответствующий генерал-фельдмаршалу, но фактически комбриг получал все указания из российского Генерального штаба (как доносили британские агенты – через дипмиссию в Тегеране), «который, в свою очередь, действовал в согласии с Министерством иностранных дел (российским) и наместником Кавказа»[15].

Эта тенденция еще больше утвердилась после «конституционной революции» 1906 года. По сути, центральные российские власти решили, «что русские офицеры могут не подчиняться любому приказу персидских властей, если он идет вразрез интересам России»[16].

Между тем взаимодействие между гражданскими и военными властями оставляло желать лучшего, что наносило организации Персидской казачьей бригады безусловный вред. В частности, британские источники указывали на «антагонизм» между ними по даному вопросу: «Хотя отдельные командиры и эмиссары иногда работали вместе, согласно интересам русской политики в Персии, в ряде случаев российский представитель (дипломатический. – Ред.) намеренно подрывал усилия командира бригады по завоеванию поддержки персидского казачества или сознательно выступал на стороне его начальства в России в случае возникновения здесь каких-либо разногласий[17].

По свидетельству офицера Серафима Калугина[18], участвовавшего в организации этого подразделения, «начальник бригады, начальники отрядов и инструкторы были русские офицеры. Их помощниками были сверхсрочные казаки Кубанского и Терского войска»[19].

Кроме того, уже на 1903 г. ежемесячные затраты только на выплату жалования личному составу бригады превысили 40 тысяч золотых рублей[20].

Расходы по бригаде покрывались персидским правительством из таможенных поступлений. Донесения и денежный отчет направлялись начальником бригады в Генеральный штаб.

Немаловажны были и внешнеполитические причины создания казачьей бригады в Персии, означавшего заметный рост здесь влияния России. Тогда, в конце XIX века, Иран попал в полосу затяжного кризиса. Этим воспользовалась Великобритания, пытавшаяся сделать его своей колонией. В этих условиях персидский шах предпочел усилить в стране российское влияние, чем всецело попасть под власть коварных англичан.

По свидетельству русских инструкторов Персидской казачьей бригады, «никаких вооруженных сил защищать порядок в стране Персия создать не могла. Персидская казачья бригада являлась единственной воинской силой, которая поддерживала и охраняла шахский трон и порядок, – это была личная гвардия Шаха»[21].

Организация и структура

По свидетельству русских инструкторов, изначально бригада располагалась в Тегеране и Тавризе. Кроме того, отдельные подразделения бригады были расположены в некоторых городах Северной Персии. Также генерал-губернатор и губернатор имели при себе казачий конвой.

Тогда, по свидетельству русских инструкторов, «вся персидская армия называлась «Персидская казачья Его Величества Шаха дивизия». Все же командиры полков, батальонов, дивизионов, батарей и ниже были персидские офицеры, но при каждом роде оружия, в каждом отряде непременно должен был быть русский офицер-инструктор. Без его подписи ни одно распоряжение командира части – перса, включая и распоряжения хозяйственного порядка, не были действительными…[22]»

По свидетельству инструкторов бригады, «начальниками отрядов являлись русские офицеры-инструкторы, а ротами, батальонами и полками командовали персидские офицеры, находясь в прямом подчинении у начальника отряда»[23].

При этом, по свидетельству самих русских инструкторов, «Уставы, дисциплинарный и строевой были русские»[24].

По их словам, «…все офицеры-инструкторы считались как откомандированные от своих полков и носили погоны своих частей с указанием чина, полагаемого каждому за выслугу лет и за отличия, полученные на войне. Для военных по субординации Персидской армии они числились почти все генералами, ибо командиры полков, офицеры-персы, тоже были в генеральских чинах. Начальник отряда – русский офицер – пользовался «высшей властью» над гражданскими чинами, не исключая и губернаторов провинций»[25].

По оценке русских командиров, «вообще организация этой «дивизии» была необычной и не совсем приятной для национальных чувств персов, которые по привычке относились к сему «пассивно», оказывая полное послушание заведенному порядку»[26].

Соответственно, «персидское правительство было недовольно подобным положением вещей и добивалось подчинения бригады персидскому военному министру. На этом подчинении персидское правительство особенно настаивало»[27] (в 1920 г. этим обстоятельством воспользовались конкуренты русских за влияние в Персии, англичане, для подрыва их влияния. – Ред.).

Комплектование и обучение

Комплектовались казацкие части персидскими добровольцами. Тогда «месячное жалованье рядового кавалериста было 12 туманов (приблизительно 24 рубля – то есть ниже по размеру зарплаты многих российских рабочих. – Ред.)». У пехотинцев – 7 туманов»[28].

По свидетельству русских инструкторов, «поступающие в конницу должны были иметь своего коня. Оружие, обмундирование, седла – все казенное. Выдающихся казаков по службе повышали в званиях, которые были следующие: серджюге – ефрейтор; векиль-чап – младший унтер-офицер; векиль-раст – старший унтер-офицер; векиль-баши – вахмистр, фельдфебель; муин-наиб – подпрапорщик.

Достигшие звания муин-наиба, выдающиеся, производились в офицерские чины. Наиб-сейюм – прапорщик, наиб-дейюм – подпоручик, наиб-аваль – поручик; султан-капитан – ротмистр; явер – майор; наиб-сергенг – подполковник; сергенг – полковник; сартип 1-го ранга – генерал с одной звездой; сартип 2-го ранга – генерал-майор; мир-пендж – генерал-лейтенант; амир-туман – полный генерал; сардар-маршал – маршал; амир-найон – главнокомандующий»[29].

По свидетельству русских инструкторов, «в Персидской казачьей Его Величества Шаха дивизии не было производства за выслугу лет в чине, а производили за доблестную, выдающуюся службу, так что бывали пожилые офицеры в небольших чинах; выдающиеся же доблестные офицеры производились быстро»[30].

Персов обучали русские инструкторы, а командовали ими старшие чины (офицеры) и младшие (подпрапорщики и урядники) российских казачьих войск. Их помощниками были «сверхсрочные» казаки Кубанского и Терского казачьих войск.

Соответственно, порядки, а также уклад жизни персидского казачества были заимствованы у казачьих частей юга России. Впрочем, были у них и свои местные особенности. Так, четко определенного срока службы не было, и каждый казак служил столько, сколько хотел. Когда ему надоедало «тянуть лямку», он выходил в отставку.

Конкурс на командные должности здесь был очень высокий и автоматически на них зачисляли лишь жандармских офицеров[31].

Еще одна причина, по которой шах привечал русских офицеров на командных постах, состояла в том, что на персов во многих вопросах положиться было нельзя. Так, они не могли занимать должности, связанные с деньгами и ведением хозяйства. Этот урок русское командование дивизии усвоило уже давно: стоило только иранцам занять посты, где было что воровать, как они тут же все разваливали и расхищали.

Несмотря на отдаленность и «захолустность» по тем временам службы в Персидской казачьей бригаде русские офицеры туда шли охотно. И дело не только в том, что она оплачивалась выше, чем в России, но и из-за перспектив роста.

Так, инструктор С. Булацель[32] описывает мотивы своего согласия на подобную службу: «В начале 1916 года мне была предложена командировка в Персидскую казачью Его Величества Шаха дивизию. Я хотел воспользоваться этим предложением, так как в нашем «штабс-ротмистерском» полку, в смысле продвижения положения, было совершенно безнадежно. Когда наш Уланский полк выступил на войну 11-го года, в полку было 22 штабс-ротмистра, и я, прослуживший в полку уже 11 лет, был 14-м по старшинству.

Штабс-ротмистры ценза войны не имели и только по выслуге своих законных четырех лет надевали ротмистерские погоны. Командиры эскадронов по цензу производились в подполковники, но большею частью они продолжали командовать своими эскадронами.

В то же время наши сверстники и моложе нас по службе в полках дивизии командовали эскадронами, и многие щеголяли в штаб-офицерских погонах»[33].

Дополнительным стимулом к переходу туда стала Февральская революция и появление печально знаменитого приказа № 1, «превратившего славную Русскую армию в сборище разнузданной банды, – нечего было и думать о продолжении войны. Императорская Великая Россия катилась в пропасть…[34]»

Однако в Персидской казачьей бригаде он не действовал, и некоторые русские офицеры, включая С. Булацель, поспешили уехать туда[35].

Важность для российского командования Персидской казачьей бригады подчеркивается тем, что в ее расположение, даже несмотря на сложную обстановку в период Первой мировой войны, продолжали откомандировывать боевых опытных офицеров. Например, в ноябре 1916 г. туда направили инструктором подхорунжего 1-го Кубанского казачьего полка Захарина[36], который на тот момент уже находился в Персии, где сражался против турок. Всего туда тогда направили только из этого подразделения 12 человек.

Примечательно, что тогда у офицеров (особенно младших по чину) такие назначения вызывали зависть[37].

Следует заметить, что русские офицеры имели огромное влияние не только на своих подчиненных, но и на население страны, которое видело в них своих защитников от местных бандитов[38].

По свидетельству как иранских, так и русских источников, престиж казаков внутри страны стоял очень высоко, а их имя пользовалось уважением настолько, что богатые помещики и сыновья ханов, даже бывшие сардазские офицеры (персидской армии) поступали в бригаду рядовыми[39], считая за честь служить в ней. За отличную боевую службу впоследствии многие из них достигали высоких, в том числе и генеральских чинов.

Примечательно, что инструкторский состав казаков постоянно обновлялся, даже в период Гражданской войны. Так, в июне 1920 г. в дивизию были приняты по меньшей мере трое уральских офицеров (Климов[40], Мезинцев[41] и Фадеев[42]) капитанами и еще двое унтер-офицеров. По другим данным, всего тогда в нее приняли девять уральских казаков.

По словам П.А. Фадеева, «репутация наша, как командного состава «легендарного похода»[43], сделала свое дело: я немедленно был зачислен в Тегеранский конный полк, а Климов и Мезинцев – в Хорасанский отряд, готовый к отправке на фронт».

Их, как и других белогвардейцев, руководство Персидской казачьей дивизии набирало «для усиления кадров». Многие из них, не желая вести «скучную» жизнь беженцев в отведенных для этого англичанами лагерях, охотно шли на такую работу.

И это несмотря на то, что даже офицеров «принимали на условиях исключительных – на окладах младших инструкторов, то есть втрое меньших, чем у обычных офицеров-инструкторов, но с надеждой быть принятыми в настоящие кадры».

При этом «уральцам было дано исключительное право взять с собой по два казака из отряда, как было принято в казачьих частях, – денщика и вестового. Мой постоянный «спутник» Иван Павлович Фофонов был даже недовольно удивлен, когда я ему предложил выбор идти со мной на новые авантюры или остаться в отряде. «Будет, что будет! На все воля Божья, говорит, а я «не изменщик» и от вас не отстану…» «Холодный вахмистр» Иван Завалов, несмотря на свой «чин», настоял, чтобы я его взял вестовым.

«Холодными» уральские казаки называли вахмистров и урядников, не окончивших учебных команд.

Оба Ивана были большими друзьями, несмотря на разницу их характеров: насколько Павлыч Фофонов был молчалив, настолько Панкратыч Завалов был говорлив. Имея таких испытанных компаньонов и в силу своего постоянного оптимизма молодости, я смотрел спокойно и даже весело на предстоящую службу Его Величеству Шаху Персии. О нашем выходе из уральского отряда войсковому атаману было доложено после приказа о нашем зачислении в «дивизию»[44].

Повседневная служба

Для облегчения работы инструкторов в Тегеране при Персидской казачьей бригаде был организован Кадетский корпус, из которого выпускали хорошо обученных русскому языку и воинскому искусству местных офицеров[45].

По словам российских командиров, «окончившие (его молодые люди) принимались на службу в чине наиба-сейюма. Среди персидских офицеров были окончившие в России кадетские корпуса и военные училища, и такие принимались на службу в чине султана»[46].

Русские командиры при этом указывали, что «среди офицеров-персов к тому времени было немало таких, которые кончили свое образование в России, Франции или Германии».

При этом «для младшего командного состава были учебные команды»[47].

Не случайно, что среди казаков даже в условиях происходящих боевых действий было немало желающих заняться русским (а среди малограмотных и персидским) языком. В результате русские учителя, распускавшие на лето своих учеников, продолжали работу со взрослыми[48].

Это отмечалось даже летом 1920 г., когда в стране продолжались бои против советских войск и сил местных феодалов: только с одного конного казачьего полка параллельно учить русский язык и различные науки вызвались 23 казака[49].

Поэтому в общей массе казаки-персы хорошо владели русским языком. И как знать, если бы не последующие события, быть может, сейчас в Иране на нем разговаривали бы также запросто, как и на фарси. Впрочем, как известно, говорить об утраченных перспективах можно до бесконечности и дело это неблагодарное.

Как бы там ни было, вновь прибывающих инструкторов полковник Филимонов из штаба бригады оставлял в Тегеране на три месяца для изучения фарси, родного языка абсолютного большинства персидских казаков. Обычно занятия вели офицеры-персы, говорящие по-русски[50].

Занятия у казаков, в том числе и строевые, производились утром. После обеда, с 13 до 18 часов, ежедневно или через день, они проходили упражнения, позволявшие держать дивизию «в форме».

По свидетельству русских инструкторов, в конце 1916 г. они проводили «строевые и словесные занятия, а также гимнастику по методу, применявшемуся в Русской армии. Кавалерия обучалась по уставу русских казачьих войск: построение, стрельба, рубка лозы и чучел, уколы, взятие препятствий, джигитовка, атака лавой и т. д. Работали мы не покладая рук. Персы воспринимали неплохо нашу выучку. Отдыхали только вечерами, собираясь вместе и отводя душу в беседе с воспоминаниями о привольной жизни на Кубани»[51].

Однако, чтобы поддерживать подготовку бригады на должном уровне, тогдашнему ее начальнику Старосельскому[52] пришлось приложить немалые усилия, поскольку на деле ситуация с обучением казаков была далека от идеала.

Так, он отмечал, что «9 июля (1920 г.) была назначена учебная стрельба команде разведчиков, пулеметчиков и конному полку. Придя на стрельбу, я не нашел ни офицера-инструктора пехоты, ни конницы, они отсутствовали, не имея на это разрешения. Стреляли в полном беспорядке, особенно в конном полку, где людям не было даже показано, как это делать. Казаки ставили произвольные прицелы и не знали своих мишеней. Ставлю это на вид сотнику Гридасову и поручику Гараконидзе. Конному полку повторить это упражнение на 600 шагов»[53].

Воинская форма, экипировка

По данным русских инструкторов, они говорили про себя о том, что носили форму терских казаков, тогда как персы – кубанскую, которая последним, по свидетельству русских инструкторов, очень нравилась. А «Пехота в дивизии носила пластунскую форму». По свидетельству русских инструкторов, «для кавалеристов выдавались черкеска, бешмет, брюки, сапоги и белье».

При этом они указывают, что «в конницу персов принимали только со своими конями, но оружие и обмундирование выдавали за счет казны. Они должны были приобрести за свой счет коня, седло, шашку, кинжал и папаху. Пехотинцы получали шинель, куртку, брюки, рубашки, сапоги и белье…».

Погоны у офицеров, генералов и казаков – русского образца, но как у русских, так и у персидских чинов был накладной бронзовый знак: у казаков – Лев с Короной, у обер-офицеров – Лев с Короной в лавровом полувенке. У штаб-офицеров этот венок был в три четверти. У генералов – полный венок вокруг Льва с Короной. У сардара – большой Лев с Короной без венка»[54].

У персидских казаков существовала и летняя, и зимняя форма одежды. Ее последний вариант был утвержден особым приказом полковника Старосельского от 6 мая 1920 г. Он указал: «устанавливаю образцы формы летней одежды для достижения ее единообразия. Для инструкторов, персидских генералов, обер- и штаб-офицеров: а) вне строя – китель и френч защитного и белого цветов; б) в строю – китель, френч и рубаха – тех же цветов, что и у находящихся в строю казаков; в) в строю и на занятиях головным убором может быть исключительно папаха казачьего образца. В строю обязаны иметь снаряжение казацкого образца: пояс с кинжалом, кобуром и портупеей; г) шаровары синего или черного цветов с галунным лампасом; д) сапоги русского образца и чувяки черного цвета.

Для казаков. В строю и вне строя: рубахи защитного и белого цветов, одного цвета в каждом отряде. Шаровары – защитного или синего цвета и чараха защитного цвета с обмотками или наговицами.

Категорически воспрещено: 1) ношение широких поясных ремней русского и английского образцов как в строю, так и вне строя, а также всевозможных сапог со шнуровкой, в пуговицах и пр.; 2) во время занятий вне города и в лагере разрешается всем офицерам быть в шароварах защитного цвета и в ботинках черного цвета с обмотками при условии однообразия в одной и той же части; 3) при повседневной форме разрешается носить только медали за боевые отличия»[55].

Впрочем, далеко не вся экипировка персидских казаков отвечала реалиям службы. Так, русские инструкторы свидетельствуют, что обувь их подчиненных – туфли (чорохи) с парусиновым верхом и с подошвами из прессованного с клеем тряпья, которую они называли «немудреной», почти моментально выходила из строя при горных подъемах[56].

Как бы там ни было, комбриг полковник Старосельский установил в дивизии жесткую дисциплину, касавшуюся в том числе ношения формы с ее атрибутами и рядовыми персами, и русскими инструкторами. Например, в приказе по дивизии от 13 апреля 1920 г. за № 10 комбриг обратил внимание на офицеров, появляющихся в городе без шашек. В частности, он отметил: «Несмотря на мои категорические требования в правильном ношении формы, некоторые офицеры, как персидские, так, к глубокому моему сожалению, и русские, продолжают уклоняться от этого. Требую от начальников принять для устранения этого явления самые энергичные меры. Предписываю коменданта доносить мне обо всех чинах дивизии, замеченных им без оружия на улицах и в публичных местах, независимо от их служебного положения»[57].

Наградная система

В бригаде был и ряд присущих только персам особенностей, в том числе касавшихся наградной системы. В столкновениях с мятежниками, курдами, большевиками и просто бандитами казаки всякий раз показывали высокую боевую выучку и неоднократно били более многочисленного противника с гораздо меньшими потерями. Не случайно, что благодарственные телеграммы от шаха Старосельскому за боевую службу[58] и вообще поддержание боевой готовности бригады, а также награждение ее личного состава были обычным явлением.

При этом многие русские офицеры за проявленную в боях доблесть и рвение в подготовке казаков также награждались персидскими «позолоченными» и серебряными медалями, а также орденами Льва и Солнца разных степеней, которые носили так же, как российские знаки отличия[59].

Так, 2 ноября 1920 г. шах на сорокалетие дивизии также пожаловал ряд наград. Например, наиболее отличившимся в осенних боях 1920 г. есаулу Кузнецову – орден и ленту Мирпенджа; штабс-капитанам Шафлик-Гротовскому, Зайцеву и поручикам Лилиенталю и Пупойко – по ордену и ленте Сартипа 2-го ранга; врачу Якобсону – орден Льва и Солнца 2 степени[60].

Примечательно, что, согласно персидским порядкам, «русские офицеры-инструктора, после награждения орденом Льва и Солнца 2-й степени и лентой сартипа 2-го ранга были (становились. – Ред.) генерал-майорами, а после награждения орденом Льва и Солнца 1-й степени и лентой мирпенджа были генерал-лейтенантами. Начальник дивизии имел чин сардара – маршала»[61].

Следует особо отметить, что личному составу бригады запрещалось носить орденские ленточки «по иностранному образцу» и разрешалось это делать лишь «по русскому образцу с персидской мотивировкой»[62].

Вооружение

Вооружили персидских казаков русским, немецким, французским, американским и японским оружием. Стрелковое вооружение персидских казаков было преимущественно японским. В первую очередь речь шла о карабинах и пулеметах «Шоша» (в том числе и «ружьях-пулеметах, которых, например, на Тавризский отряд или дивизион насчитывалось три единицы) и «Арисака»[63].

Впрочем, на каждый дивизион приходилось и по 12–14 станковых пулеметов «максим». Например, в Тавризском отряде числилось 13 пулеметов, из которых четыре были немецкими, восемь – русских и один – «морской»[64]. Однако среди пулеметов с конца 1916 г. стали попадаться и американские «кольты».

При этом японские карабины «Арисака» с расширением бригады до дивизии к концу Первой мировой войны стали вытеснять русские трехлинейные винтовки[65].

Артиллерия была представлена французскими полевыми и горными орудиями Шнейдера и Крезо, а также российскими пушками Обуховского завода[66].

Однако в плане холодного оружия чинам бригады позволялась большая вольность. Так, русские инструкторы свидетельствуют, что «Офицеры и казаки (персидские) украшали свои шашки, кинжалы и газыри серебром и даже золотом (сыновья ханов)»[67].

Бытовые особенности

В числе сложностей службы русские инструкторы отмечали, что «с большими трудностями пришлось разрешить квартирный вопрос из-за мусульманских обычаев обитателей, изолирующих своих женщин.

Дома в Ардебиле с плоскими крышами, обнесены стенами высотой приблизительно в 3 метра, с наглухо закрытыми воротами. Снятая мною квартира была примитивна: она имела стены; в середине комнаты, служившей кухней, была яма объемом в кубический метр, а в потолке отверстие. Яма служила печкой, а отверстие в потолке предназначалось для эвакуации дыма. Яма нагревалась дровами или же кизяком.

В ней персы пекли их «лавай» (лепешки). Тяжело было моей жене, привыкшей к зажиточной кубанской жизни, очутиться в первобытных условиях. Пришлось мне в свободное от занятий время обустраивать квартиру: соорудить из кирпича печку для приготовления пищи и даже голландскую – для отопления»[68].

Отношения между русскими инструкторами

Отношения между самими русскими чинами дивизии не всегда были ровными. Так, немало претензий имелось у них к командующему дивизией. Например, ротмистр С. Булацель пишет, что он достаточно странно и «противоречиво» назначал русских инструкторов на должности.

Так, они получали сначала одни назначения и, зачастую не вступив в должность, вскоре перенаправлялись на другие посты. Причем сам С. Булацель пишет, что его отозвали с такого назначения в Урмийский отряд, который он так и не принял и прождал этого назначения с конца июля по начало октября 1919 г., пока полковник Старосельский не «вспомнил» о своем приказе и не назначил его во главе Тегеранского отряда.

В свою очередь, не были ровными отношения и между самими русскими офицерами, а также между ними и персидскими коллегами, о чем свидетельствует уральский войсковой старшина П.А. Фадеев: «Полковник Хабаров встретил меня довольно сухо. Причиной тому, как я узнал позже, было мое вынужденное появление там в форме Уральского войска, с погонами войскового старшины…

Это было большим промахом с моей стороны и нарушением условий службы. Вместо выцветшей добела малиновой фуражки я имел на голове папаху-кубанку. За спешностью отправления на фронт и отсутствием средств я не мог приобрести в Тегеране требуемую форму. Даже поиски погон капитана не увенчались успехом.

Мое равнодушное отношение к «опасному» местонахождению штаба, наличие при мне двух (настоящих) казаков вызвало также у него некоторую неприязнь»[69].

Боевая служба

Охранительская деятельность

В конце XIX – начале ХХ веков местных казаков и их русских учителей использовали, главным образом, для подавления внутренних беспорядков. По свидетельству капитана Серафима Калугина, «офицеры-инструкторы принимали участие не только в военных, но также и в политических делах; проводили русское влияние в стране и охраняли русские интересы»[70].

По его же словам, «в 1909 году (реально 24 июня 1908 г. – Ред.), во время персидской (Конституционной. – Ред.) революции, бригада, по приказу Магомет Али Шаха, обстреляла меджидие (парламент). (Тем самым казаки под руководством русских офицеров фактически участвовали в антипарламентском перевороте)»[71], заставив следовать в русле шахской и одновременно пророссийской политики.

Казаки тогда сильно выручили местного правителя: они были единственной вооруженной силой, на которую он мог безоговорочно опереться. Не случайно, что казачий конвой, как самая надежная воинская часть, постоянно охранял семью шаха[72].

Персидская казачья бригада также несла и полицейско-охранную службу. Ее нередко привлекали к сопровождению по территории Персии иностранных представителей, в том числе французского и британского консулов[73]. Например, последнего казаки из Гилянского отряда охраняли во время его путешествия из Миана в Тавриз в июне 1920 г.[74]

Персидские казаки во время Первой Мировой войны. Из бригады в дивизию

С началом Первой мировой войны забот у персидских казаков прибавилось в связи с тем, что германские и турецкие спецслужбы пытались «взорвать» Персию и уничтожить здесь британское и российское влияние. Деструктивные элементы подняли голову и усилили борьбу против центральной власти. Казакам пришлось охранять от разбойников дороги, вести борьбу против сепаратистов – по свидетельству русских инструкторов, «полудиких кочевников, не признававших центральной власти и не плативших податей», непокорных племен кочевников и мятежников.

Они выступали по наущению немцев и турок, которые рассчитывали «сбросить шаха Антанты», посадив на его место ориентированного на Германский блок правителя. Территория Персии им была также нужна для связи с прогерманскими и протурецкими группировками в Афганистане, которые они рассчитывали использовать для повстанческой борьбы в английских колониях и в российских владениях в Средней Азии.

В это время персидские казаки защищали и принадлежавшие Российской империи в Иране концессии, торговые предприятия, переселенческие хутора и т. п.

Усиление внутренней нестабильности Персии побудило русское правительство приступить к переговорам с персидскими коллегами об увеличении численного состава бригады и расширении ее до дивизии, поскольку русские военные опасались, что турецкие войска могут напасть на Иран и быстро смять малочисленную казачью бригаду.

И 23 июня 1916 г. шах заключил с русскими и англичанами соглашение, по которому на юге Ирана под контролем Великобритании начали формировать еще одну казачью бригаду. В итоге планировалось создать дивизию расширенного состава из двух бригад на севере и юге общей численностью 24 тысячи штыков и сабель.

По данному договору «охрана порядка в Северной Персии поручалась Персидской казачьей дивизии, начальником коей был назначен генерал барон Майдель (ее тогдашний командир, офицер русской службы), а в Южной Персии, на подобных же условиях, под руководством английского генерала Сайкса, формировалась южная бригада (эспиар)… Россия и Англия соглашались авансировать Персии соответствующие средства. Между зонами русского влияния и английского была проведена нейтральная полоса»[75].

Реально эти планы остались на бумаге: Южную бригаду Персидской казачьей дивизии не удалось реально развернуть из-за начавшейся вскоре революции в России и волнений в самой Персии.

По свидетельству русских инструкторов, «это соглашение (по созданию дивизии) было подписано премьером Персии господином Салехсальяром, и требовались только ратификация меджлиса и утверждение Шаха. Но… пришло известие о занятии турками Хамадана. Персидский кабинет пал, а новый отказался признать соглашение. В январе 1917 года, в связи со слухами о тревожном положении в России, персидское правительство официально аннулировало соглашение, но все же Казачья дивизия на севере успела развернуться и занять намеченные пункты и начала выполнять все возложенные на нее задачи»[76].

Тем не менее Северную бригаду удалось увеличить до восьми тысяч штыков и сабель, то есть фактически до размеров дивизии. По свидетельству русских инструкторов, тогда «организация ее была своеобразной – отрядами, называвшимися по провинциям. Каждый отряд состоял из всех родов оружия, его начальником должен быть непременно русский офицер»[77].

В дополнение к уже существующим двум «особым большим» Тегеранскому и Тавризскому казачьим отрядам создали еще шесть – два «больших» и четыре малых отряда: Ардебильский, Буруджирский, Гилянский, Исфаганский, Урмийский, Хамаданский и Хорасанский отряды.

Об их составе можно судить по соответствующему Тегеранскому подразделению, состоявшему «из Гвардейского Стрелкового полка (8 рот), пулеметной команды (8 пулеметов Максима), полевой батареи (8 орудий), конной (6 орудий), конно-горной (4 орудия). Все орудия – наши, русские 3-дюймовые. Гвардейский Конный полк – 6 эскадронов»[78].

При этом, по данным русских инструкторов, «к апрелю (1920 г.) состав частей (Ардебильского отряда) значительно увеличился: в кавалерии насчитывалось 250 бойцов (2 сотни), в пехоте – 300 (2 роты), в артиллерии 30 человек (1 батарея в 3 пушки), в пулеметной команде – 20 человек (4 пулемета), в хоре трубачей – 20 музыкантов. Персидский командный состав – 12 офицеров. Командир отряда – генерал Гусейн Мамед-Хан, младшие офицеры: Гусейн-Али-Хан, говоривший по-русски и служивший переводчиком, Рагим-Мамед-Али, Реза-хан и др.

Новое пополнение было нанято для расширения бригады до дивизии и в том числе формируемого Ардебильского отряда: «Начальником отряда был назначен капитан Добромыслов, его помощником – поручик Гедеонов, младшими инструкторами: кавалерийским – я, подхорунжий Захарин, пехотным – урядник Симоненко, пластун»[79].

Подхорунжий Захарин так описывает его формирование: «Начальство дало объявление в газетах и расклеило афиши о том, что принимаются молодые люди в Ардебильский отряд персидской армии, в кавалерию и пехоту. Стали поступать добровольцы: в кавалерию шли главным образом сыновья богатых ханов, в пехоту – бедные»[80].

Также, по свидетельству русских инструкторов, «кроме этих отрядов, был сформирован из Сарбазских полков Арагский стрелковый батальон (впоследствии развернутый в бригаду. – Ред.), дивизионная учебная пехотная команда и пулеметная команда, также подчиненные русскому командованию Персидской казачьей дивизии (вспомогательные подразделения, в формировании которых также активно участвовали русские инструктора. – Ред.). Штаб дивизии находился в Тегеране»[81].

Против курдов Кучик-хана и большевиков

С весны 1917 г. спецслужбы Турции и Германии усилили попытки дестабилизации Ирана. С этой целью они подкупали вождей курдских племен, поднимавших мятежи. Главным мотивом для их выступления стало «засилье иностранцев» – англичан и русских в Иране. Эти сепаратисты и стали тогда основным противником казаков.

Они были обучены немецкими и турецкими офицерами, наладившими снабжение их из Турции боеприпасами и всем необходимым для ведения войны, а также внедривших среди курдов настоящую воинскую дисциплину. В результате их действия стали представлять серьезную опасность для Тегерана.

Так, русские инструктора писали, что «за время войны с Германией и Турцией в Гилянской провинции (Решт) образовалась революционная организация, которую возглавлял Мирза Кучик-хан. Лозунгом этой организации была борьба с правительством, отдавшим страну в чужие руки»[82].

Примечательно, что вожди курдского национального движения поклялись не брить бород и не стричь волос, пока не изгонят иностранных «оккупантов» из страны. Они и раньше славились своим бандитизмом, а теперь, чувствуя за своей спиной поддержку извне, и вовсе осмелели. Сепаратисты не ограничились объявлением «независимости» своего района и стали совершать разбойные набеги против персов за его пределы.

Между курдами и казаками нередко происходили стычки и даже настоящие бои, которые обычно мятежники проигрывали. Так, весной 1917 г. Персидская казачья дивизия участвовала в подавлении мятежей курдских племен шахсевени в районе Тавриза.

В операциях против шахсевени участвовал и отряд подхорунжего Кубанского казачьего войска Исидора Захарина. С 16 апреля 1917 г. он руководил в районе Арбебиля двухнедельной карательной экспедицией.

При этом во время оборонительных боев за деревни Гурдопу и Каранк его отряд, не имевший нормального вооружения, едва не был разбит мятежниками. Так, во время налета курдов, прорвавшихся из окружения, казаки-персы в панике ударились в бегство. Казалось, что сражение было проиграно.

Но когда шахсевени уже праздновали победу, русский командир своей личной доблестью, бросившись в бой, «привел казаков в чувство» и превратил поражение в победу. По словам самого Захарина, «во время боя погиб командир одной из застав и «казаки обратились в бегство, крича как дети. Заметив это, я поскакал навстречу беглецам, угрожая им револьвером. Мне удалось повернуть их обратно и отбить атаку»[83].

В это время одним из самых опасных направлений для казаков было гилянское. Собственных сил казаков в Гиляне для стабилизации положения не хватало. Это угрожало устойчивости власти в северном Иране.

Понимая это, русское командование решило отводить имеющиеся силы из опасного района на соединение с основными частями. Зная, что мятежники особенно ненавидят русских, на штыках которых и держалась шахская власть в этой части страны, инструкторы и командиры дивизии увозили с собой семьи, что стесняло действия казаков.

Так, около деревни Каракирах по дороге на Астару курды-шахсевени напали на Ардебильский казачий отряд, направлявшийся в Гилянскую провинцию на борьбу с мятежным Кучик-ханом, ставшим тогда самым влиятельным сепаратистом.

В ходе скоротечного боя курды были отброшены, но отряд понес потери ранеными и убитыми – не только среди казаков-персов, но и среди членов русских семей. Во время боя две женщины не перенесли психологического напряжения и сошли с ума, а сам Захарин лишился своего грудного ребенка.

Однако он смог на время забыть личное горе и весь отдался бою. Лихой подхорунжий собрал две сотни казаков и контратаковал курдов. Шахсевени не выдержали казацкой атаки и уступили дорогу.

Однако это не было последним их столкновением. В августе 1917 г. отряд казаков во главе с Захариным совершал переход из Сераба в Ардебиль. По дороге у деревни Ныр курды снова попытались его уничтожить. Нападению предшествовал подозрительный визит к русскому командиру местного муллы, который пытался выведать у Захарина его планы и вообще сведения, явно не относящиеся к религиозной сфере. Поэтому русский командир приказал не в меру любознательному служителю культа убраться.

И только мулла удалился, как на дозор отряда напали конные шахсевени. Захарин контратаковал противника, выручив казацкий дозор, и загнал остатки нападавших на курган. Курды заняли оборону на его вершине и кричали: «Не подходи, убью!»

Это не остановило русского командира, который смело атаковал врагов на коне. Их оказалось шесть человек. Захарина не смутило, что его сопровождал всего лишь один казак. Несмотря на свое численное превосходство, курды не выдержали удара и обратились в бегство. И пока спутник Захарина гнался за одним из мятежников, сам русский командир по очереди снес им головы шашкой.

Однако у его напарника дела шли не столь блестяще: его едва не убил из винтовки шестой курд. Но Захарин опередил повстанца и метким винтовочным выстрелом уложил его наповал. Им оказался приходивший накануне в отряд мулла[84].

Уничтожив часть бандитов, Захарин продолжил преследование. В результате казаки отбили у курдов захваченный ими ранее караван и взяли троих пленных.

После этого отряд Захарина отличился в операциях против Кучик-хана в Гилянской провинции. Они были настолько успешными, что за их проведение он удостоился одной из высших наград шаха – серебряной медали[85].

Однако в начале 1918 года недобитый Кучик-хан восстанавливает силы, захватывает важный город Решт, обезоружив небольшой персидский отряд дивизии, занимает дорогу и приносит немало беспокойства остаткам русских войск экспедиционного отряда корпуса генерала Баратова, сражавшихся в Персии против турок, отрезанных от снабжения.

Во многом именно помощь большевиков и способствовала поражению (пленению) небольшого казачьего отряда в Реште в начале 1918 г. и уничтожению к середине мая того же года Урмийского казачьего отряда (совместно с большевиками, о чем речь пойдет ниже)[86].

Положение для центральной иранской власти стало очень тяжелым: в результате весь север Ирана был захвачен мятежниками. Тегеран лишился помощи из России и был вынужден рассчитывать исключительно на свои собственные силы.

Тогда шах назначил полковника Старосельского «главнокомандующим гилянскими вооруженными силами», куда вошли почти все имевшиеся на тот момент у него под рукой части, поручив ликвидировать Кучик-хана. В резерве оставили лишь небольшие силы, в том числе и Гвардейскую батарею, плохо подготовленную для таких операций[87].

Старосельский «4 марта 1919 года при участии небольшого английского отряда выступил в поход и 16 марта освободил Решт, взял много пленных и рассеял всю банду Кучик-хана»[88].

О том, как происходила эта борьба, свидетельствует документы по Персидской казачьей дивизии. Среди них – приказ самого полковника Старосельского по Гилянским экспедиционным силам 1 марта 1919 г. № 1 По строевой части § 1[89]: «По приказанию Совета Министров и в интересах страны, терроризируемой в течение многих лет шайками разбойников, наводнивших страну и мешающих прогрессу, торговле и общественному спокойствию, я, как главный начальник казаков, верно несущих службу правительству, с 1 марта 1919 г. назначен Главнокомандующим Гилянскими экспедиционными силами для приведения Гилянской провинции в порядок и для уничтожения причин, мешающих течению в ней правильной жизни.

С 1 марта 1919 г. объявляю на военном положении части вверенной мне дивизии и назначаю в состав экспедиционных сил части Тегеранского, Тавризского, Гилянского, Ардебильского, Курдистанского отрядов и учебные команды.

Всего в состав Гилянской экспедиции входят: 2 русских полковников, 13 обер-офицеров, 23 урядника, персидских – 6 генералов, 4 штаб-офицера, 60 обер-офицеров, 31 муин-наиб, 316 конных казаков, 125 артиллеристов, 1267 пеших казаков, 13 сарбазских офицеров, 522 лошади, 370 сарбазов, 1 сарбазский муин-наиб и 27 сарбазских лошадей. Кроме того, к штабу дивизии прикомандирую для разных служебных поручений: 1 капитана 2-го ранга, 7 штаб-офицеров, 5 обер-офицеров и 2 чиновников».

Далее, после выдвижения русских и персидских казаков, начштаба дивизии полковник Филаретов издал приказ Менджильской колонне экспедиционного отряда Персидской казачьей дивизии 26 марта 1919 г., Решт[90]: «Кучик-хан находится в районе Шафт-Фамен-Масулэ; Ходжи-Ахмет (один из подчинявшихся ему ранее лидеров курдов) со своей шайкой изъявил полную покорность и 28 марта должен сдать все свое оружие и боевые припасы.

Приказываю выступить из Решта 27 марта в 9 часов по дороге на Кесму. Войти в связь с Зенджанской колонной есаула Ходалицкого; отбирать оружие по пути следования отряда у местных жителей, ведя строгую регистрацию всему собранному, как оружию, так и боевым припасам».

Между тем казаки продолжили преследование противника, о чем говорится в Приказе Экспедиционному отряду Персидской казачьей Его Величества Шаха дивизии, Решт, 31 марта 1919 г.[91]: «30 марта Кучик-хан с шайкой от 300 до 700 человек при 6 пулеметах был в окрестностях Рештабада. По полученным сведениям, он предполагает пройти через Мазандеран в Тегеран.

По установлении связи с Ардебильским отрядом и подходом его головных частей, подразделениям Экспедиционного отряда принять следующее положение: Ардебильский отряд есаула Ходамицкого из 3 рот, 2 пулеметов, 2 орудий и полуэскадрона конницы, не задерживаясь в Мосуле, спешно двигается в Фуменат, оставив в Маклаване полуроту казаков. Сменить гарнизоны Тегеранского и Гилянского отрядов, поставив по одному взводу пеших казаков в Гурабзармах и Кесьме, по полуроте сарбазов в Хосров-абаде и в Базар-Текрем, штабу отряда с одной стрелковой ротой, пулеметной командой и сарбазской горной артиллерией стать в Фумене. Подъесаул Ходамицкий назначается Военным Губернатором Фумената. На Ардебильский отряд назначается наблюдение за ущельем к югу от Хосров абада. Планомерно обезоруживать все население Фумената, выдавая разрешение на ношение оружия только благонадежным лицам.

Тегеранский отряд, полковник Филаретов, двигаются по направлению селения Ляхиджан по дороге Джума-базар-Решт-Кучисфаган – 4,5 роты, 2 эскадрона, 4 пулемета, 4 орудия».

Эти действия были удачными, о чем свидетельствует новый приказ по Гилянскому экспедиционному отряду, г. Решт, № 5, 4 апреля 1919 г. По строевой части § 1[92]: «Счастлив объявить отрядам и частям вверенной мне дивизии и иррегулярным частям, участвовавшим в экспедиции, телеграмму Председателя Совета Министров с Высокомилостивыми словами Его Величества Шаха:

“Его Превосходительству господину полковнику Старосельскому, главнокомандующему Гилянскими экспедиционными силами. Получил телеграмму Вашу № 90 и был обрадован успехами экспедиционных сил. Обо всем повергнул к стопам Его Императорского Величества и получил приказ передать Вам радость Его Императорского Величества по поводу достигнутых Вами успехов. Его Императорское Величество поручил Вам передать офицерам и казакам и всем прочим частям экспедиционных сил радость Августейшего монарха и Высочайшее благоволение.

Прошу Вас передать офицерам и казакам также и мою благодарность за службу за № 491 28 хамал. Председатель Совета Министров Цосугов Довле” (Уд-Доуле).

Уверен, что и впредь мы оправдаем высокое доверие Монарха и не пожалеем последней капли крови для славы и величия Персии».

И когда удача стала покровительствовать казакам, многие их противники стали переходить на их сторону, о чем свидетельствует новый приказ ротмистра Сливицкого по Гилянским экспедиционным силам 8 апреля 1919 г. № 7, г. Решт, по строевой части § 1[93]: «Вчера в Фумен прибыли вызванные мной ардебильские всадники, в числе которых позволили себе прибыть 46 всадников Наминского хана Сааром Салтане с братом его – Баба-ханом.

Всадники эти в прошлом году, когда Ардебильский отряд вверенной мне дивизии ввиду наступления турок отходил из Ардебиля на Астару, внезапно предательски дважды напали на этот отряд и нанесли ему потери, причем были убитые и раненые офицеры, казаки и даже их семьи.

Наглость появления этих всадников с Баба-ханом среди нас возмутительна и недопустима. Все должны твердо помнить, что предательские нападения на казаков не прощаются, пролитая кровь верных слуг Его Величества должна быть отмщена и виновные рано или поздно понесут суровую кару.

Терпеть в качестве своих союзников предателей и убийц казаков я не мог и отдал приказание арестовать их начальника Баба-хана, а всадников – разоружить и отправить обратно по домам. Только то, что эти всадники все же явились к нам на помощь, заставило меня дать им свободу, не предприняв против них более строгих мер, но им приказано передать всем Наминцам, что казаки всеми силами защищают и оказывают всякую помощь своим верным союзникам, но никогда не забывают своих врагов-предателей. По этой причине после окончания Гилянской экспедиции участвовавшим в ней силам придти в Ардебиль для сурового и беспощадного наказания виновных».

Таким образом, в ходе нескольких серьезных стычек менее чем за месяц силы Кучик-хана были рассеяны. К началу апреля того же года основная часть Гилянского экспедиционного отряда Старосельского, выполнив задачу, прекратила боевые действия.

Преследование разбитого противника в апреле 1919 г. продолжал Курдистанский отряд Персидской казачьей дивизии[94]. В середине апреля 1919 г. его силы выдвинулись против объединившихся противников шаха – Эсануллы-хана и Мирзы-Кучик-хана, обосновавшихся в старой крепости, находившейся юго-восточнее Дильмана около Имама и Сиакала[95].

В течение апреля русские и персидские казаки одержали новые победы, о чем свидетельствует очередной приказ полковника Старосельского по Гилянским экспедиционным силам, г. Решт, № 11 22 апреля 1919 г. По строевой части § 1[96]: «окружаемые со всех сторон нашими отрядами, мятежные банды Кучик-хана находятся в безвыходной ситуации. Энергичным преследованием конный отряд ротмистра Вербы принудил главные шайки Кучик-хана и доктора Хешкета к бою. В результате доктор Хешкет и 190 вооруженных дженгилийцев были взяты в плен. 80 других бросили на поле сражения оружие и бежали в сторону города Казвина. Сам Кучик-хан с небольшой группой скрылся в неизвестном направлении. По последним донесениям, еще 40 личных людей Кучик-хана пришли и сдались нам с оружием в Хурем-Абаде.

Шайка Эсанулла-хана, находящаяся в районе Умама-Покама-старой крепости, при приближении Гилянского отряда разбилась на три небольшие партии и рассеялась в разные стороны.

Достигнуты значительные успехи, но все же еще нельзя сказать, что цели экспедиции окончательно выполнены. Это цели: 1) полное разоружение населения Гиляна; 2) совершенное уничтожение шаек Кучик-хана; 3) поимка и наказание виновных и 4) установление в крае порядка и законной власти. Поэтому приказываю всем отрядам и командам продолжать энергичную работу для исполнения поставленных нам задач.

Отряду полковника Филаретова приказываю выйти на Ешкивар в районе Палама-Баргана-Келаруда-Умама, по дороге исполняя основные задачи, и очистить этот район от мятежников. Поручику Гараконидзе и всадникам и взводом Тавризского конного полка пройти до Рудессера и очистить береговую полосу до гор Джурдешта, включив в свою зону и селения Рагимабад, Мачиан-Мианруд. Гилянскому отряду ротмистра Булацель – 2 роты и другие части – продолжать исполнение основных задач в районе Пелама-Умама, Кала-Руда».

В мае Кучик-хан был снова разбит, и казаки взяли многочисленных пленных. Оказалось, что он мог громить только небольшие отряды правительственных войск, а «лобовые» столкновения с казаками неизменно проигрывал, оставляя им многочисленные трофеи. Однако всякий раз после неудачного боя он избегал пленения и гибели, уходя с кучкой верных сторонников в горы.

Точку в деле Гилянского мятежа 1918 г. поставил военно-полевой суд, председателем которого назначили ротмистра Сливицкого. Он рассматривал дела плененных мятежников, которые «понесли заслуженное наказание»[97]. В основном речь шла о смертной казни.

Против большевиков

Однако вскоре персидским казакам пришлось схлестнуться с куда более грозным противником – советскими войсками. Причем русские, белые и красные, снова столкнулись друг с другом уже на иранской земле.

Большевики появились в Иране уже в 1917 г. В то время северная и центральная часть Персии была занята регулярными русскими войсками, которые вели бои против вторгшихся на ее территорию турок.

Но вместе с ними сюда проникли и революционные настроения, угрожавшие не только персидским казакам, но и власти шаха в целом. По мере их разложения большевики начинали все больше пересекаться в своих интересах с ними. Например, уже осенью 1917 г. большевики пытались разложить отряд Захарина, находившийся в Астаре.

Тогжа же, в конце 1917 – начале 1918 гг., у персидских казаков и их русских командиров произошли с ними первые столкновения. Так, ротмистр С. Булацель пишет: «Приказом по дивизии от 10 мая 19-го года № 13 я назначался начальником Урмийского отряда…» Его «надо было формировать заново, потому что он подвергся нападению озверевшей солдатской массы, квартировавшей после войны в районе Урмии, и был разбит и разграблен. Начальник отряда и вся его семья были убиты. Штабс-ротмистр Макаров выпустил в бунтующих шесть пуль из нагана. Седьмую – себе в висок.

Благодаря доблестному подхорунжему Терского войска Дашкову остался в живых единственный поручик Гловачевский. Дашков, увидев, что творится, схватил солдатскую шинель и винтовку и побежал к живущему поблизости его поручику Гловачевскому. Надел на него шинель, дал винтовку и сказал: «Изображайте собой часового у склада фуража»[98].

Сложность ситуации для казаков усиливалась тем, что в начале 1918 г. агенты немецких и турецких спецслужб организовали в Гилянской провинции и ее столице Решт новый мятеж местных племен во главе с Мирзой Кучик-ханом, который, видимо, отдавая дань «моде» и желая получить помощь от своих единомышленников из Советской России, создал для борьбы против шаха «революционную» организацию. Между тем его девиз остался фактически прежним – борьба «с продажным правительством, отдавшим Персию в руки гяуров – русских и англичан».

Параллельно борьбе с «революционными курдами», в 1918 г. персидские казаки и их русские учителя-командиры приняли активное участие в подавлении большевистского движения в Азербайджане. В частности, по данным бывшего капитана дивизии Константина Карташевского, с советским движением в Азербайджане, возглавляемым мятежником Хиабаном, «покончили 200 казаков»[99].

Возвращаясь непосредственно к самой Персии, следует особо заметить, что, хотя сепаратистский мятеж подавили, нанеся курдскому национальному движению тяжелый удар, до конца Курдистан усмирить не удалось – основные его лидеры, обосновавшиеся в труднодоступных горных районах, готовились к продолжению борьбы. Они к тому времени были окрылены установленной связью с красной Москвой и ожидали от них серьезной помощи.

Впрочем, это не помешало казакам одержать в январе 1920 г. новую крупную победу над мятежными курдами, которые, правда, сами понесли большие потери.

А в 1920 г. Персидской казачьей дивизии уже по-настоящему пришлось скрестить с красными шашки. Тогда, по свидетельству русских инструкторов дивизии, «большевистские полчища вторглись в Персию в районе Энзели и повели наступление на юг. Против них была экспедиция, то есть настоящая война почти всей дивизией.

Первый период войны был победоносным. Красные потеряли все орудия, сотни пулеметов (явное преувеличение. – Ред.), все обозы и сотни пленных. Взятых в плен главарей уничтожили, а банду пленных отпустили.

По признанию русских инструкторов, «второй период войны для нас был неудачен. Большевики имели неисчерпаемые резервы, мы же – только потери, и среди наших казаков начала появляться красная зараза, так что я даже приказал в моем отряде пристрочить погоны к рубашкам на машине, а то они их снимали.

У большевиков снарядов и патронов было сколько угодно, а у нас все это уже кончалось. Силы неравные, и после боев в районе южнее Энзели мы с большими потерями отошли…

Англичане, которые были якобы нашими союзниками, – но без войск, – заключили с большевиками договор, по которому они прекращали военные действия»[100].

Следует напомнить, что в апреле – мае 1920 года в Персию отошли остатки белых войск Северного Кавказа и Уральской отдельной армии. Тогда же британские войска оккупировали северную Персию под предлогом ее защиты от возможного вторжения коммунистов на юг страны.

Англичане, будучи господами положения, интернировали Белую армию и захватили в порту Энзели белогвардейскую Каспийскую флотилию. На севере Персии они устроили укрепленную позицию в районе Энзели – Газиан вдоль Каспийского моря.

В это время в Энзели эвакуировалась белогвардейская Волжско-Каспийская флотилия. По свидетельству русских инструкторов Персидской казачьей дивизии, «англичане, сняв с орудий (корабельных) замки, разрешили офицерам носить оружие»[101].

Англичане, пользуясь беззащитным положением русских, ограбили их. Так, по приказу британского командования отобрали войсковую казну уральских казаков, вывезенную на вспомогательных крейсерах «Милютин» и «Опыт» из форта Александровского.

Впрочем, англичане не брезговали ничем, даже грабежом имущества простых беженцев, которое они забирали под самыми нелепыми предлогами. Каково же было удивление русских, когда они увидели свое добро (в том числе их серебряную посуду и рубли) на местных базарах![102]

Впрочем, несмотря на такие действия «союзников», которые читатель может охарактеризовать по достоинству лично, коммунисты его не оценили. Не успели англичане распродать награбленные у беженцев вещи, как 5 мая 1920 г. на рейде порта Энзели, где стояли английская и интернированная русская флотилии, появился каспийский красный флот, по свидетельству русских инструкторов, «начавший обстрел порта и позиции. Офицеры-добровольцы, желая вступить в бой с большевиками, просили англичан выдать им замки от орудий (отобранные по приходу в Энзели в апреле), но получили отказ.

Англичане вступили с большевиками в переговоры, которые закончились сдачей англичанами позиции, богатых складов имущества и около 10 тысяч пудов бензина («повелители океанов» быстро бежали из Энзели, оставив большевикам громадные трофеи, включая вспомогательные крейсера, радиостанции, орудия и пулеметы, а также предметы снабжения. – Ред.).

Сами они отошли в Решт, где находился отряд Персидской казачьей дивизии. Тогда персидское правительство отдало распоряжение гарнизону Решта и всем учреждениям оставаться на местах»[103].

В борьбе против Гилянской советской республики

Как писали русские инструкторы, «красный десант этим не ограничился и, соединившись с Кучик-ханом, повел наступление на юг и вдоль побережья, захватывая новые порты. Коммунисты помогли ему собрать и вооружить (в том числе за счет захваченных в Энзели трофеев) новый крупный отряд взамен разбитого казаками. Их соединенные силы стали окружать Решт.

22 мая большевистский отряд, состоявший из матросов Балтийского флота и других частей Красной армии, вошел в него с Кучик-ханом и его партизанами. На площади Сабз-майдан состоялся митинг, на котором было объявлено отделение Гилянской республики во главе с президентом Кучик-ханом от Персии.

Однако по оценкам русских инструкторов, амбиции курдского вождя не ограничивались лишь одной провинцией, а простирались на всю страну: «к весне 1920 года, в Гилянской провинции имелся претендент на персидский престол Кучук-Хан, не признававший власти шаха Ахмед-Каджара. В других провинциях также было неспокойно…» [104]

По данным русских инструкторов, «через несколько дней (после провозглашения Гилянской советской республики. – Ред.) большевики потребовали, чтобы Персидский казачий отряд признал Кучик-хана, но, несмотря на все уговоры и угрозы, он остался верен Шаху и категорически отказался перейти на его сторону.

Тогда большевики решили уничтожить отряд. 2 июня около 5 часов утра, арестовав всех русских и персидских офицеров на их квартирах, открыли огонь по казармам. Бой продолжался более 3 часов. Когда казармы были разрушены артиллерийским огнем, казаки вынуждены были сдаться и вскоре бежали поодиночке в Тегеран, где и сообщали о событиях.

После этого большевики повели русских офицеров-инструкторов в революционный комитет, который приговорил 4 офицеров к смертной казни. Но выполнить приговор немедленно не решились, а послали его на утверждение Кучик-хану, который отказался подписать, сказав: «Русские офицеры – наши гости, а Коран не разрешает убивать гостей».

Всех инструкторов с семьями и всех служащих в отряде Кучик-хан отправил с конной охраной в лес, где все воспользовались свободой. Все арестованные русские, находившиеся в лесу, были отпущены на свободу, получив на дорогу деньги»[105].

Так начинались серьезные трения между курдами и коммунистами, которые, однако, временно сохранили свой союз.

Ответному удару по ним мешали англичане, надеявшиеся договориться с большевиками. Их действия тогда усугублялись и поднявшими голову противниками шаха внутри Персии. Не случайно, что по данным инструктора Захарина, «в мае 1920 года отряд наш получил приказ о переводе его в Тегеран. В столице Персии было неспокойно»[106].

Однако на пути красной угрозы снова стали русско-персидские казацкие отряды, которые нанесли противнику, особенно курдам-«революционерам», несколько чувствительных поражений.

Об этом более подробно можно узнать из дивизионной «Сводки сведений о событиях на севере Персии» полковника Филиппова: «В последних числах июня и в начале июля месяца мятежники прибыли на нескольких пароходах из Энзели, произвели высадку в Мешедесевер и Бен-Рьяз (Риз или Рияс) и, завладев этими портами, они распространились на Барфруш на Ам… и временно до Сари, каковой порт был эвакуирован жандармами и Мандараманским [казачьим] отрядом. Мятежники арестовали часть Администрации, чины которой не все успели бежать, и ввели свое управление занятой части территории.

5 июля есаул Иолкин выдвинулся спешно частью Хорасанского отряда на Бендергаз и его авангард стремительно атаковал высадившихся там мятежников, потеряв четырех казаков ранеными, но полностью, до последнего человека, истребил весь десант мятежников.

Канонерка мятежников «Товарищ Ленин» (бывший «Карс») открыла огонь по казакам, но огнем Горного (артиллерийского) взвода была повреждена, потеряла часть команды от него и была вынуждена скрыться, отойдя сперва к Ходжанефесу, а потом в море.

Через два дня прибыли в Бендергаз пять пароходов мятежников из Мешедесера с целью произвести высадку (десанта), но есаул Иолкин ее своими войсками не допустил, продовольствия взять с берега не разрешил, и мятежники, увидев твердое положение отряда, решившего боем препятствовать их высадке, и имея пример 5 июля, и не встречая сочувствия населения, определенно вставшего на сторону Правительства (шахского – ред.) и не польстившегося на их старания, все 10 июля удалились в Малые Туркмены.

Предпринятым по приказанию начдива (Персидской казачьей дивизии. – Ред.), назначенным Правительством (шахским. – Ред.) Главнокомандующим всеми силами для борьбы с мятежниками, комбинированным движением с трех сторон казаков и жандармов город Барфрун был взят 10 июля с боем и с небольшими потерями со стороны казачества. Причем первыми в него вошли тегеранские казаки авангарда капитана Дигмелова-второго.

Мятежники понесли потери убитыми и ранеными, 17 – пленными, взяты пулеметы, орудие, и путь на Мешедесер был одновременно с этого момента отрезан конными жандарами, а по Акманской дороге наступал капитан Кнорре. Об изложенном сообщаю для сведения. Начдив (Старосельский. – Ред.) отбыл на Амма»[107].

Далее, по свидетельству русских инструкторов, «в конце августа 1920 года красные, выйдя из Энзели, легко заняли Решт в 12–15 км на восток по шоссейной дороге на Тегеран. Шах все еще не мог принять решения (британцы предложили ему оказать помощь в обмен на его переход под их протекторат. – Ред.). Все, что было свободное в Тегеране, и отряды из провинций, были брошены на фронт.

Большевики, заняв Решт, почему-то остановили свое наступление, а персидская армия, получив подкрепление, перешла в наступление. Решт был ею занят, и там захвачено много оружия и военного материала.

С Кучик-ханом против большевиков

Отчасти этому способствовала ссора Кучик-хана с большевиками, недовольного их религиозной политикой и еще больше – попытками поставить его под жесткий контроль. По данным русских инструкторов, «большевики, заняв Гилянскую провинцию, начали насаждать советский строй, начались аресты, конфискация имущества, оскорбление национальных чувств и т. д. Видя все это, Кучик-хан отказался сотрудничать с ними»[108].

В результате, как это нередко бывает на Востоке, вчерашние союзники стали врагами, а враги – союзниками.

Однако в тот момент, когда, казалось бы, надо было объединить все силы в борьбе с общим противником, англичане решили вместо этого раз и навсегда покончить с русским влиянием в Персии. Они просто прекратили снабжение Персидской казачьей дивизии, которая, как они рассчитывали, оказавшись без боеприпасов и продовольствия, быстро развалится, тем более что у коммунистов тогда вопрос снабжения был поставлен лучше. И хотя в полной мере замысел англичан не удался, в итоге казаки потерпели поражение и были вынуждены отступить.

Тем временем большевики высадили крупные силы в Энзели, повели наступление на Решт и вынудили казаков отойти за этот город.

Но советское руководство не ограничилось северным Ираном (британцы рассчитывали, что тем самым они установят с красной Москвой прежний дореволюционный «статус-кво», поделив Персию на зоны влияния по старому образцу) и стремилось оккупировать всю страну.

По данным русских инструкторов, большевики «повели наступление на Казвин, сбив по дороге англичан, и уже передовые части их были в 35 верстах от Казвина».

Видя, что аппетиты коммунистов заходят слишком далеко и их действия напрямую угрожают интересам Лондона, британское командование решило исправить ситуацию.

И, как это неоднократно происходило в истории, англичане по согласованию с персидскими властями решили воевать чужими руками. Так, адмирал Норрис предложил уральскому казачьему атаману, генерал-лейтенанту В.С. Толстову[109] и его казакам участвовать в защите Персии. Тогда-то и вошла небольшая группа бывшей Уральской отдельной армии в состав Хорасанского отряда Персидской казачьей дивизии. Ее возглавлял полковник П.А. Фадеев, герой разгрома и гибели знаменитого красного начдива В.И. Чапаева 5 сентября 1919 г.

Примечательно, что еще недавно остро стоявший вопрос снабжения для казаков тут же был решен, после чего уральцы сразу выступили на фронт.

Инструктор П.А. Фадеев свидетельствовал, что в то время «железных дорог в Персии не было. Поэтому путь в 250 км от Тегерана до Решта казаки шли походным порядком. Этот переход был очень тяжелым и изнурительным. Отягощенные полным комплектом оружия и амуниции, войска под палящими лучами солнца двигались очень медленно»[110].

Примечательно, что, согласно свидетельствам русских инструкторов, квартирование происходило по старым порядкам русской армии: «при движении на Решт наш отряд останавливался на ночлег по деревням, и староста размещал «казаков» и офицеров по обывательским домам»[111].

Далее, по словам Фадеева, чтобы остановить продвижение большевиков и выгнать их из Персии, шах и правительство назначили полковника Старосельского Главнокомандующим всех вооруженных сил Персии, и он между 10–12 августа выступил против красных и 3 колоннами повел наступление на Решт. 22 августа Решт был взят. Население в белых одеждах, с цветами встретило полковника Старосельского как своего освободителя.

Во время наступления было захвачено до 1000 пленных, 14 орудий, много пулеметов и склады в Реште. Шах благодарил Казачью дивизию и пожаловал полковнику Старосельскому титул «Князь из князей».

Периодически происходили и стычки с отрядами мятежников, тормозившие продвижение казаков и приводившие к ощутимым потерям. В этот период снова снабжение из Тегерана и от англичан заметно ослабло. В связи с этим имущество убитых и умерших казаков и офицеров, от личных вещей до лошадей, шло на аукционе с молотка. Вырученные таким образом деньги шли в то подразделение, в котором служил погибший, а его родственники с этого ничего не имели.

За время сентябрьских боев 1920 г. Персидская казачья дивизия нанесла противнику новые поражения, захватив у мятежников орудия и пулеметы, немало лошадей[112].

По свидетельству инструктора И. Захарина, «командовал экспедицией поручик Гедеонов, есаул Ходалицкий и я оставались в Тегеране. Большевики были выбиты с персидской земли. В боях против них погиб поручик Гедеонов»[113].

За участие в летне-осенних боях 1920 г. многие казаки, в том числе и русские, удостоились высших персидских наград. Персидская казачья дивизия вообще и ее командир в частности в очередной раз были буквально засыпаны благодарностями и наградами от высших иранских сановников и самого шаха, а 35 наиболее отличившихся русских и персов были произведены 9 сентября в новые чины[114].

При этом казаки показали такую высокую выучку, что за «отлично-усердную службу» русское командование с 14 сентября сократило для них занятия на один день в неделю[115].

Русские инструктора писали, что «после сдачи Решта и отхода в Энзели красные долгое время не проявляли никакой активности. Этот временный успех поднял дух персидской армии и внушил какие-то надежды персидскому правительству… В результате была создана благоприятная обстановка для разгрома советских и курдских отрядов. Однако персидская армия, обложившая порт Энзели, не рисковала атаковать укрепленную красную базу, находившуюся под защитой морской артиллерии»[116].

Летне-осеннее бездействие

По признанию русских инструкторов, около трех недель они, не имея приказаний сверху, фактически предавались безделью. Так, капитан П.А. Фадеев пишет: «В Реште, куда наконец прибыл наш отряд, находился штаб фронта, операциями руководил начальник штаба «дивизии» Генштаба полковник Филиппов.

После двух дней отдыха в Реште я, со своими казаками и с проводником-офицером, отправился на правый фланг фронта, который охранял Тегеранский конный полк, целиком расположенный в одном селении в 10 км от моря, отделенного от него рисовыми полями. К берегу моря высылались лишь посты для наблюдения. После сдачи Решта и отхода в Энзели красные долгое время не проявляли никакой активности…

Ротмистр Трофимов – инструктор полка – был человек приятный, размещение в доме губернатора с его прислугой было удобно, и около 10 дней, проведенных в его обществе, прошли незаметно.

Только один раз, и то по своей охоте, я поехал посмотреть на «свое казачье море Хвалынское» под предлогом ознакомления с расположением постов и для обмена бутылки коньяка и килограмма сахара на банку икры и тешку балыка (традиционная для многих уральских казаков до революции еда. – Ред.) на рыбных промыслах Леонозова.

Эта «операция» делалась по совету ротмистра Трофимова, так как управляющий промыслами брать деньги за икру отказывался.

Через неделю из штаба фронта я получил приказание отправиться на левый фланг в непосредственное распоряжение полковника Хабарова, начальника Тегеранского отряда.

Это был самый сильный отряд по вооружению и численности. Состоял он из одного пехотного полка (4 батальона), кавалерийского полка (6 эскадронов), одной батареи 3-дюймовых орудий и нескольких других разнокалиберных пушек и пулеметной команды. Штаб полка находился в местечке Пир-Базар в 3–4 км от залива Мурдаб под Энзели.

При полковнике Хабарове в роли адъютанта с погонами капитана я встретил полковника Бондырева Донского войска.

Позицию по заливу Мурдаб, имевшую целью защиту левого фланга фронта, занимал батальон Тегеранского полка с 2 орудиями и 3 пулеметами. Левее позиции было устье большой реки Сифид-Руд, а за ней непроходимые болота и рисовые поля.

На другой день я был послан командовать этим отрядом. В Пир-Базаре был, собственно говоря, лишь резерв (1 батальон), а остальные части Тегеранского отряда занимали позиции по главному направлению левее шоссейной дороги Ензели – Решт – Тегеран.

Батальон, занимавший позицию, из-за частых разливов реки Сефид, с пулеметами был расположен на большой барже. Орудия стояли сзади нее на возвышенности. Залив Мурдаб – очень мелкий, и большие суда с орудиями входить в него не могут. Красные катера, появлявшиеся перед позициями, легко разгонялись огнем пулеметов, а в случае их настойчивого желания приблизиться к позициям – огнем из орудий.

В такой обстановке протекали дни. От бездействия мы с Фофоновым ловили сомов, которых в реке было неисчислимое количество»[117].

Отступление

Подобным бездействием персидской стороны воспользовались большевики. «В конце сентября 1920 года красные, выйдя из Энзели, атаковали персидскую армию на главном направлении, откуда нам хорошо слышна была артиллерийская стрельба.

В заливе Мурдаб появились красные катера. В первом же наступлении большевики заняли Решт со стороны Пир-Базара, высадив там десант. К 10 часам утра полковник Бондырев передал мне по телефону: «Начальник отряда приказал: орудия, тяжелые пулеметы направить на шоссейную дорогу выше Пир-Базара, как и все тяжелое имущество батальона…»

Перед отправкой орудий было приказано разогнать наседающую флотилию катеров красных, после чего все было отправлено согласно полученному приказанию, а я перешел на баржу.

За несколько дней до этого моего испытанного Фофонова заменил вестовой Завялов, претендуя, что он должен находиться при мне «в боях», а Фофонову нужно оставаться сзади…

Наступление было плохо организованным и проходило от залива Мурдаб через реку Пир-Базар. При этом командир Тегеранского отряда Хабаров, будучи человеком крайне суеверным, был абсолютно не на высоте занимаемого им положения. Также выяснилось, что персы-казаки абсолютно не готовы к форсированию даже самых незначительных водных преград: «Правый берег реки Сефид – низкий, со многими ериками, заполненными водой, но, к счастью, неглубокими. Перед самым Пир-Базаром широкая низина была вся залита водой.

Персы боятся идти в воду, нам же это дело знакомое. «Завялов, покажи дорогу!» Завялов идет вперед, винтовку, патронташ держит над головой. «Батальон, за мной!»

Вода достигает лишь первой пуговицы у гимнастерки, и батальон без потерь вместе с пулеметом Льюиса пересек низину.

Два взвода пехоты, 10 конных с конями для меня, Завялова и командира батальона ожидали нас вместе с приказанием спешно отходить.

Отходить можно только через Решт, а до него нужно пересечь речку с мостом. По лесу к дороге уже слышна ружейная стрельба. Чтобы не быть отрезанным от Решта, я с конными скачу к мосту, приказав батальону бегом двигаться за мной.

Стрельба приближалась, но нам удалось пройти по мосту до занятия его красными и двинуться на Решт по проселочной дороге, правее шоссейной, по которой отходили главные силы.

Заняв окраину Решта, я выслал конный разъезд на шоссе для осведомления, а в ожидании результатов командир батальона наводил справки о пути на юг от Решта. Прошло добрых полчаса – разъезда все нет.

Жители этой окраины не знали, что происходит на другом конце города. Обязав жителей в случае возвращения разъезда направить его за нами, но допуская и возможности, что он целиком попал в плен, батальон направился к выходу из Решта на его юго-восточную окраину. Карт этого района у нас не было.

Я предполагал, отойдя от Решта на десяток километров, повернуть на восток и параллельными дорогами по лесам обойти фронт, зная по опыту нашей войны, что большевики в подобных случаях далеко в стороны «не распространяются».

По выходе из Решта сделали привал. Разъезд не возвращался, и батальон двинулся дальше. Начинало уже темнеть.

В селении, где, по моему плану, батальон должен был повернуть на восток, находилась большая группа партизан Кучук-хана, от которых стало известно, что по этой же дороге на юго-восток прошла часть Тегеранского отряда с полковником Хабаровым и генералом Реза-ханом за 2–3 часа до нашего прихода.

План обхода фронта лесами был оставлен, и после хорошего отдыха было решено двигаться дальше ночью для соединения с отрядом.

С проводниками от партизан мы целую ночь усиленным маршем двигались вперед. По пути попадались селения, бесчисленное количество речек, ручейков без мостов… Дорога чаще шла лесом.

Встречавшиеся группы партизан информировали нас о движении Тегеранского отряда. В этом марше «казаки» персидской армии показали свою необыкновенную выносливость и… послушание.

Лишь к утру мы нагнали Тегеранский отряд, расположенный в одном из селений для ночлега.

После одного дня марша Тегеранский отряд догнал есаула Ходолицкого с его Тавризским отрядом, очутившимся там по неизвестным мне причинам и двигавшимся на селение Массула, находившееся в горах, под снежным перевалом того же названия.

Есаул Ходолицкий предполагал от Массулы до пересечения перевала повернуть на Тавриз. Хабаров решил вместе с Тавризским отрядом подняться на Массулу, но пересечь снежный перевал и восточным его склоном спуститься в тылу фронта.

Никакой связи с фронтом у нас тогда не было. На мое предложение (вторичное) приблизиться к фронту, как я предполагал сделать с батальоном, обойдя его лесными дорогами, полковник Хабаров ответил отказом.

От последнего селения на равнине в горы вела узкая тропа с выдолбленными копытами мулов в течение веков ямками. Только пользуясь ими, ставя ноги из одной в другую, мулы и кони, по одному, могли подняться в гору.

Подъем до Массулы был очень утомительным и занял целый день. Много коней и мулов сбили свои подковы, «казаки»-персы за день истрепали вконец свою немудреную обувь, состоявшую из туфель (чорохи) с парусиновым верхом и с подошвами из прессованного с клеем тряпья.

Селение Массула было особенным. Жилые помещения были высечены в скалах и этажами, так что потолок одной скалы служил полом другой. Жители его – полудикий народ – занимались разведением мулов и разбоями.

Для Кучук-хана Массула была как бы убежищем от преследований правительства шаха. В Массуле, уже с участием Ходолицкого и Реза-хана, вновь поднялся вопрос, что делать дальше Тегеранскому отряду.

Полковник Хабаров, видя снежные вершины, решил спуститься с гор, приблизиться к шоссе Решт – Тегеран и присоединиться к главным силам – тем способом, что предлагал я. Спуск с гор был еще более труден и занял также целый день.

Другой день ушел на приближение к фронту. В тылу и на флангах все было спокойно, и отряд повернул направо по хорошей проселочной дороге.

Все шло хорошо, но полковник Хабаров был хмур и плохо настроен. И нужно было, чтобы к вечеру этого дня при приближении к одному селению (я и Реза-хан ехали впереди вместе с полковником Хабаровым) черная кошка, именно черная, пересекла нашу дорогу!..

Полковник Хабаров немедленно приказал отряду идти обратно на Массулу, несмотря на наши с Реза-ханом уговоры и на мое предложение с конной группой заставой идти впереди отряда.

Мы не имели ни малейшего понятия, где установился фронт, но через жителей мы могли это выяснить и установить связь с ним, но полковник Хабаров приказал вновь идти на Массулу.

Еще с большими трудностями, чем в первый раз, только поздним вечером мы добрались до нее, так как и люди, и мулы, и кони были сильно переутомлены. Снежная линия вершин, к счастью, была не широка, и мы ее пересекли без особых трудностей, но для спуска с гор по их восточному, крутому склону дорог не было, склон был каменистый и с колючей травой и очень редко населен.

Большая половина «казаков» шла босыми. Первую ночь отряд остановился на ночлег в поле около одного ручья. Полковник Хабаров был очень хмур, со мной почти не разговаривал, но в то же время, боясь измены со стороны партизан Кучук-хана, меня просил (приказывал) на ночлег останавливаться вместе с ним и чтобы Завялов был бы непременно с нами…

Ниже гор поселения были более частыми, ночлеги более удобными, так же как и питание. Только на 16-й день отряд вышел на шоссейную дорогу главного управления, сзади установившегося фронта, около селения Мын-Жиль»[118].

Попытка контрнаступления

Но в этот момент, несмотря на тяжелое положение казаков и в том числе острую нехватку лошадей[119], командование Персидской казачьей дивизии разработало стратегический план освобождения всего северного Ирана.

Так, 7 октября 1920 г. есаул Ходалицкий сообщил ротмистру Савичу, начальнику Ардебильского отряда: «Ардебиль. Сегодня предполагается общее наступление всех экспедиционных сил на Энзели. В поддержку этого наступления Вам с 40 пешими казаками под командой наиба 2-го ранга Мамеда Керим Хана с 15 конниками и под командой наиба 3-го ранга Мухтар Низама и с одним французским горным орудием поручика Коченержского, приказываю выступить 8 октября в 8 часов в район расположения Сардара Мухтадыра»[120].

Однако этот план не удалось воплотить в жизнь. Большевики, подтянув дополнительные силы, поспешили опередить казаков. В результате произошел встречный бой. Персидская казачья дивизия столкнулась с превосходящими силами противника. Она не только не выполнила поставленных перед ней задач, но и потерпела поражение и была вынуждена отступить, огрызаясь контрударами и нанося врагу поражения местного значения.

В ходе этих столкновений казаки понесли большие потери. Были жертвы и среди русских инструкторов. Так, 9 октября 1920 г. в бою с большевиками под Козьяном погиб поручик Гараконидзе[121].

Всего же, по данным инструктора дивизии С.М. Калугина, «в боях против большевиков было убито 4 офицера-инструктора»[122] (русских. – Ред.).

Есаул Ходалицкий писал ротмистру Савичу о бое под Козьяном достаточно кратко: «Сегодня в ночь под натиском противника наши главные силы отошли на Хуламские позиции. По этой причине приказываю Вам оставаться со своими частями в Зиабаре до последующего распоряжения и постоянно и бдительно наблюдать побережье Мурдаба»[123].

Однако Персидская казачья дивизия, несмотря на новые происки англичан, еще не раз показывала свои лучшие боевые качества. Так, 12 октября русские инструкторы сообщали с фронта, что «сего числа в районе Посейхона оттеснены мелкие части противника»[124].

Но в целом бои шли с переменным успехом, и вскоре ситуация снова изменилась в худшую сторону, хотя некоторые лидеры курдов, враждовавшие друг с другом, решили пойти на временный союз с казаками. Так, 14 октября ротмистр Савицкий сообщал полковнику Хабарову: «Я с конницей был сегодня в Посейхоне, но вечером большевики меня выбили. Их было не больше 100 человек пехоты с одним пулеметом. Сегодня у меня был брат Кучук-хана Исмаил-хан, который заявил, что будет помогать казакам»[125].

В то же время русские офицеры сообщили, что «казаки нанесли большевикам сильное поражение у Думамбэбазара, у них много раненых и убитых. Сардар-Моги ранен»[126].

При этом чины Персидской казачьей дивизии тогда захватывали немало трофеев, включая орудия, пулеметы, лошадей[127]. А бойцы Тавризского отряда даже захватили, как они сообщали, «у мятежников шестиместный легковой автомобиль Стевер»[128].

За это в конце октября – начале ноября 1920 г. сразу несколько русских офицеров были награждены персидскими орденами и медалями[129].

Впрочем, из скупых фронтовых сообщений русских инструкторов, датированных серединой октября, явствует, что бои в это время были ожесточенные и приводили к большим потерям среди казаков, хотя русских среди них почти не было[130].

При этом дивизию тогда сильно ослабили и небоевые потери, например, от болезней, в том числе малярии, что соответствующим образом отразилось на ее боеспособности[131].

Денежный вопрос

Был и другой негативный для дивизии момент: вопрос о пенсиях и пособиях для родственников погибших был проработан слабо. Семьям убитых казаков и офицеров полагалась сравнительно небольшая пенсия. Так, жена убитого в январе в столкновениях с курдами командира эскадрона ежемесячно получала 150 кран, тогда как зарплата учителя русского языка в дивизии составляла 450 кран в месяц[132].

При этом раненым, но уцелевшим русским офицерам единовременно выплачивали более серьезные суммы. Например, за ранение в Салмасской экспедиции сотнику Гридасову выплатили пособие в 5000 кран[133].

Для сравнения – штаб-трубач получал 250 кран в месяц, фельдшер (в том числе и русские женщины на таких должностях – 500 кран ежемесячно, а делопроизводитель дивизии, ведущий все канцелярские работы, – 150 кран в месяц[134]. На конец 1920 г. последнюю должность замещал одновременно фельдшер Тимонин[135].

Нередко деньги выдавались и за сдельную работу. Так, прачка Панкратова за стирку лазаретного белья получила единовременно 189 кран[136].

Несмотря на то, что по персидским меркам жалование русских было велико и большинство персов о нем просто мечтали, далеко не все были довольны своим положением. Так, в августе 1920 г. ежемесячная зарплата санитара дивизии составляла семь туманов (70 кран), и на нее он не мог прокормить свою семью из семи человек[137]. Вскоре после его жалобы она была увеличена до 11 туманов, но это не сильно изменило его положение.

Разложение казаков, проступки и наказания

Уже к концу Первой мировой войны среди чинов Персидской казачьей дивизии, в том числе и русских, стало заметно разложение, заметно ослаблявшее ее боеспособность. Нередким явлением тогда среди добровольцев-казаков стало дезертирство, особенно среди новобранцев. За это виновных сурово карали, даже если они одумывались и возвращались в часть. Например, в таких случаях сердазов разжаловали в рядовые казаки и держали под арестом семь суток[138].

Подобным образом наказывался за неявку на службу и младший командный состав. Например, за подобные преступления наибов также арестовывали на семь суток.

Кроме того, казаки неоднократно грабили местных жителей. Например, на станции Зенджан русские чины дивизии самовольно захватили два фургона, а в другом случае персидские казаки ограбили зажиточных граждан, закопав по шею в песок нескольких людей известного местного авторитета Морад-хана, и разгромили один дом[139].

Также нередко в Тегеране казаки массово ходили к проституткам. После этого они сильно напивались, ходили пьяными по улицам и «злодействовали». Ситуация достигла такой остроты, что 27 ноября 1919 г. решено было отныне судить таких дебоширов[140].

Кроме того, в марте 1920 г. в Тавризе казак убил местного жителя. Начальство и власти не смогли его осудить, поскольку жертву быстро похоронили до заката солнца по мусульманскому обычаю и не провели освидетельствование относительно причин его смерти[141].

А 27 апреля эта история фактически повторилась в городе Зенджане, где якобы в хлебопекарне казак во время массовой давки убивает кинжалом пекаря. Местное население поймало его и жестоко избило, несмотря на то, что вина конкретного человека не была доподлинно установлена.

Как бы там ни было, но после этого здесь настроение к казакам было крайне враждебно, и жители города даже хотели отомстить товарищам задержанного, напав на них.

Впрочем, и сами казаки нередко страдали в результате своих «гуляний». Так, в мае 1920 г. в пьяном состоянии покончил с собой казак Нестроевой команды Сеид-Гасан[142].

В результате буйства казаков и осложнения внутренней ситуации в стране появление их в крупных населенных пунктах становилось все более опасным. Осознавая это, командир Тавризского отряда в июне 1920 г. написал предписание: «Прошу всех русских чинов отряда по возможности избегать посещения города и в случае такового посещения возвращаться засветло»[143].

О том, что такое предостережение было нелишним, свидетельствует июльское избиение тавризскими жандармами группы казаков, на которых напал их караул, стоявший возле жандармского штаба, представители которого заявили о недопустимости нахождения посторонних возле данного объекта. Примечательно, что они еще до этого проявляли к казачеству явно враждебное отношение[144].

Многие из казаков не всегда хорошо исполняли порученную им службу и задания командиров, опаздывали на строевые и стрелковые занятия и даже прогуливали их, что наказывалось лишь «строгим выговором»[145].

В свою очередь, чины дивизии, обязанные также выполнять работы в отрядных саду и поле, как оказалось в середине апреля 1920 г., делали это плохо, и командованию тавризского отряда пришлось специально назначать наиба для контроля над ними[146].

Также казаки порой совершали преступления и в отношении друг друга. Например, кражи[147].

Более того – некоторые из них совершали явные должностные преступления, например, читали секретную почту их русских командиров[148].

При этом русские также допускали злоупотребления. Так, начальник казаков полковник Старосельский отмечал, что в дивизионных пекарнях хлеб выпекают хорошего качества, а казаков кормят плохим.

Это объяснялось тем, что интенданты продавали хорошую продукцию на сторону, а подчиненных кормили более дешевой и худшей по качеству. Поэтому начдив поставил раздачу хлеба под строгий надзор и организовал расследование этого злоупотребления с обещанием «строгого взыскания» с виновных[149].

Впрочем, подобная ситуация отмечалась и в отрядных хлебопекарнях в отдаленных районах с подачи представителей русского командования, которое нередко злоупотребляло не только с хлебом, но и с прочим вверенным ему имуществом[150].

Старосельский стал активно бороться против этих непорядков и вообще начавшегося разложения во всех его формах. Положение действительно было серьезным. Так, например, несмотря на то, что большая часть казаков была персами-мусульманами, это не мешало им регулярно буйствовать и пьянствовать[151].

В марте 1920 г. был разжалован в казаки и исключен из состава дивизии за пьянство и стрельбу в городе сердаз (урядник) Гасаид-Мехмед.

В таких случаях жалование увольняемых удерживалось в казну. Подобные случаи наказаний за чрезмерное употребление алкоголя и злостное нарушение по службе были нередки.

Однако во взаимоотношениях с рядовым составом русское начальство в большинстве случаев было строгим, но справедливым. И нередко ранее разжалованных за разные проступки не только восстанавливали в сердазах[152] «за усердную службу» и «боевые отличия», но и производили в более высокие чины, например, в наибы, если они показали своё рвение к службе.

Например, 2 мая 1920 г. «за незнание устава караульной службы» были разжалованы в рядовые сразу несколько сердазов дивизии, а казак Аскер-Мовли Кули, напротив, был произведен в «урядники». Будучи часовым, он стоял на посту несколько лишних часов. Сердазы его хотели сменить не по уставу караульной службы. Однако он отказался им сдать пост, пока его не приняли по установленным правилам[153].

Так русское командование поощряло казаков, которые исправно несли службу и наказывало относящихся к ней халатно, не исключая и офицеров. Так, 26 мая 1920 г. «за неисправимо дурное поведение» был отстранен от командования ротой Мамед Али Хан.

Это свидетельствовало о том, что русское командование стало гораздо более сурово реагировать на малейшие нарушения службы, предпочитая избавляться от негодного элемента. Например, был разжалован в казаки и исключен из состава дивизии сердаз, который подменил казенные патроны более худшими по качеству (кустарными).

При этом даже боевой успех не гарантировал провинившимся прощения. Так, несмотря на победу над мятежниками в 1920 г., наиб 3-го ранга Мамед-хан получил от российских офицеров выговор. Взыскание на него было наложено за то, что он вовремя не известил вышестоящее начальство о ходе боя и оставил у себя трофеи, в том числе лошадь, которую по правилам должен был отослать в распоряжение командования дивизии[154].

Отчасти подобное положение дел можно было объяснить неудовлетворительной ситуацией со снабжением чинов дивизии, как офицеров, так и рядовых казаков, денежным довольствием. В 1920 г. обычным делом были задержки жалования на один – два месяца. Например, за 9 августа – 9 сентября того же года персидским казачьим офицерам не выплатили 1390 кран, казакам – 24 660 кран, запасным офицерам – 1860 кран, русским офицерам – 25 860 кран[155].

Впрочем, реально положение дел было еще хуже, поскольку из-за сильно ухудшившегося снабжения казаков из «центра» в 1920 г. командование дивизии пошло на экстренную меру – заимствование жалования на нужды соединения у ее же чинов[156]. Подобная ситуация стала наблюдаться не позднее марта 1920 г.[157]

Так, на октябрь только у офицеров для этого были заняты более 150 тысяч кран[158].

В результате к концу 1920 г. соответствующие задержки составили четыре – пять месяцев, а некоторым и больше, причем казакам долги отдавали гораздо реже и меньше, чем офицерам. Так, только делопроизводитель Ченчиковский, находившийся продолжительное время в Ардебильской экспедиции (с 18 августа 1920 г.) при увольнении 23 декабря того же года получил 5040 кран задержанных ранее денег[159].

Отчасти подобное положение скрашивало лишь безвозмездное выделение на проживание офицеров достаточно крупных сумм. В частности, в делах дивизии отложилось распоряжение командования, согласно которому «пришедшую в негодность на квартире № 5 железную кровать с сеткой выписать в расход по книге квартирной обстановки»[160].

Соответствующим образом меняли и «пришедшие в негодность стулья», в том числе и сравнительно дорогие по сравнению с остальными – венские[161], и даже за счет казны были оплачены «переданные в Российское консульство три портрета царских особ», также «выписанные в расход по книге квартирной обстановки из квартиры № 1»[162].

Персидское казачество на заключительном этапе

Тем не менее, несмотря на подобные проявления, персидские казаки продемонстрировали тогда свои лучшие качества и нанесли противнику сильный урон. Не случайно, что сам шах отметил доблесть русских офицеров, многие из которых были награждены персидскими орденами и медалями. Например, подполковнику Равичу персидский шах пожаловал орден Льва и Солнца с почетной зеленой лентой[163].

В результате большевиков поздней осенью 1920 г. все же удалось остановить. И хотя персидские и русские казаки из-за колоссального превосходства противника не смогли освободить от красных север страны, их действия были очень успешными. Благодаря доблести персидского казачества и его русских учителей план советизации Персии был сорван.

Однако на этом соответствующие замыслы коммунистов не были похоронены. И сражения между белыми и красными русскими в этой стране происходили не только на фронте. Шла борьба и на «невидимом» фронте. Советское руководство рассчитывало революционизировать Персию и Афганистан и отсюда экспортировать революции в британские колонии, в первую очередь в Индию.

Среди тех, кто работал в этих странах, по данным разведки РОВС, числились многие бывшие русские офицеры и генералы. Это генерал Григоржицкий, специально командированный большевиками для проведения подрывной работы в Южной Азии, поручик Дренер, работавший по заданию коммунистов в южном Иране, а также Сергей Викторович Мединский, преимущественно работавший на севере страны. Ранее он занимал видную должность в автомобильном транспорте Ставки во время Первой мировой войны[164].

Британские интриги и ликвидация Персидской казачьей дивизии

Между тем положение в Персии все более осложнялось. Большевики, сохраняя контроль над значительной территорией этой страны, готовились продолжить наступление.

Не было единства и среди представителей противостоящих им сил. Так, освободить север Персии от красных не удалось во многом потому, что в разгар октябрьских боев 1920 г. англичане в очередной раз резко сократили финансирование персидско-русских частей, задумав ликвидацию казаков под предлогом их «слабой боеспособности» и «непригодности для службы» находящихся при ней русских офицеров.

В качестве «доказательства» они приводили примеры их недавних поражений, которые в целом не были фатальными, особенно если учесть уровень и численность противостоящих им сил.

Однако не исключено, что именно плохо организованное сентябрьско-октябрьское отступление и стало одной из весомых причин последующего устранения русского командования. Так, Фадеев пишет, что после отхода главного Тегеранского отряда дивизии к персидской столице «на другой день прибывший из города Казвина на автомобиле поручик русской службы Пупейко привез приказание: «Полковнику Хабарову и капитану Фадееву немедля прибыть в город Казвин. Генералу Реза-хану с частями присоединиться в тылу (указано место) к дивизии и принять командование ею»[165].

Уже по пути туда от поручика Пупейко стало известно, что фронт занимают английские части, а русские офицеры-инструкторы освобождены от службы в персидской армии, будут заменены англичанами и должны покинуть Персию. Эти изменения были следствием принятия шахом Ахмед-Каджаром всех условий английского правительства, к чему он был вынужден последними неудачами персидской армии»[166].

Но что могла сделать одна недоформированная дивизия против огромной закаленной в трехгодичных боях Красной армии, если сами британцы без боя сдавали целые города и порты, как это было в случае с Энзели?

При этом они явно кривили душой, забывая, что персидские казаки не раз показывали лучшие боевые качества, чем англичане. Например, они сильно выручили британские войска в боях в феврале – октябре 1918 г.

И именно благодаря персидским казакам и их русским учителям англичане сохранили свои позиции в южном Иране и обеспечили снабжение своих войск в Месопотамии. И это заставляет задуматься о том, чья боеспособность была реально выше.

Подобное отношение британцев объясняется тем, что, когда казаки были нужны англичанам, чтобы парировать выпады их конкурентов, те поддерживали их деньгами и снабжением. В это время Великобритания, ведущая борьбу против Германского блока на других фронтах, не могла направить сюда большой контингент своих войск. Поэтому Персидская казачья дивизия охраняла и британские интересы.

Но после того как турецкую угрозу в ноябре 1918 г. с окончанием Первой мировой войны устранили, англичане сразу изменили свое отношение к казакам в худшую сторону.

Примечательно, что поводом для таких действий послужила ее «неспособность полностью покончить с Кучик-ханом в Гиляне»[167]. По словам инструктора Карташевского, якобы Старосельский, «занимаясь хозяйственными делами», не справился с задачами, порученными ему шахом[168].

Однако следует оговориться, что в октябре 1920 г., перед началом роспуска русских инструкторов, казаки почти без особых усилий разбили Кучик-хана, снова попытавшегося «оседлать ситуацию», пользуясь их затруднениями[169].

На решение об увольнении также повлияли события революции и ход Гражданской войны в России. Параллельно этому влияние России в Иране падало, чем в итоге и воспользовались британцы для усиления своей власти и вытеснения русских конкурентов.

На октябрь 1920 г., время активных боев против советских войск и их местных союзников, численность персидских казаков в результате потерь и дезертирства упала до шести тысяч человек. При этом к концу того же года по плану англичан она должна была быть урезана вдвое. Командир Персидской казачьей дивизии полковник Старосельский справедливо заметил, что это – проявление падения российского влияния в Персии[170].

Причем немалая доля ответственности за подобные неудачи приходилась на долю самих англичан, не выполнявших условия соглашения о снабжении казаков.

Однако вчерашние союзники русских этим не ограничились и в том же месяце предприняли против них явно враждебные действия. Например, в Нефпаф-абаде, где находился конный отряд Трофимова, между русскими и иранцами с одной стороны и англичанами с другой едва не дошло до вооруженного столкновения. Конфликт произошел по вине британского командования, которое предъявило казакам ультиматум: очистить занимаемые ими помещения и впустить туда англичан[171].

Однако положение на фронте тогда было не из лучших, и оно отложило выяснение отношений с русскими до прибытия в Иран дополнительных британских сил. Кроме того, они тогда даже в два раза увеличили им прежде уменьшенное жалование: для казаков с двух до четырех туманов (один туман равнялся 10 кранам) и с 15 до 30 туманов для офицеров в месяц[172].

Наступление Красной армии в этой стране по данным русских инструкторов дивизии «вызвало опасение англичан за свое влияние в южной части Персии»[173].

Но период «потепления» в отношениях русских и англичан продолжался недолго. После того, как угроза советизации ее отошла на второй план, британцы продолжили интриги. По информации самих русских инструкторов, тогда британский адмирал Норрис от имени властей своей страны предлагал генералу Толстову создать в контролируемой ими зоне Персии «собственную» дивизию из курдов с вариантом получения Персидской казачьей дивизии под свое командование «на английских условиях»[174].

Они рассчитывали, что он, в отличие от прежнего ее командования, будет им полностью лоялен. Однако бывший уральский атаман отказался работать против русских интересов, и «адмирал Норрис предложил ему вместе с отрядом уральцев покинуть Тегеран», после чего он «должен был быть отправлен в Месопотамию, в существовавший там уже лагерь русских беженцев».

Также Норрис оказывал давление на персидского шаха в плане принятия от него помощи англичан (что должно было усилить влияние Лондона в Тегеране и параллельно снизить русский авторитет) под предлогом «защиты страны от красных».

По данным русских инструкторов, «шах Ахмед-Каджар раздумывал со своим парламентом, не решаясь принять окончательного решения»[175].

В это время сам полковник Старосельский буквально «бил в набат», говоря, что Персидской казачьей дивизии, «этому сорокалетнему учреждению, созданному руками России», угрожает гибель[176]. Это не было преувеличением: англичане уже начали заменять русских инструкторов другими иностранцами.

Он писал 8 октября 1920 г., что «не так давно военный министр официальным письмом просил меня о назначении четырех русских офицеров-инструкторов для реорганизации Военного Министерства и сарбазской бригады “Маркези”, но потом, по желанию Восуг-эд-Довле (премьер-министр, ориентированный на Великобританию), туда был назначен мало знающий шведский инструктор, офицер запаса Лумберг. Замена русских инструкторов в дивизии специалистами других национальностей невозможна ввиду наличия в дивизии огромного русского имущества и потому что персидский состав ее, сроднившийся за 40 лет с русскими, не признает других»[177].

Однако никакие аргументы уже не могли вразумить былых союзников по борьбе против сил Германского блока и большевиков.

Уже в начале ноября 1920 г., когда к британцам подошли подкрепления, а натиск красных удалось приостановить, они уже явно изменили отношение к казакам в худшую сторону: русских инструкторов начали массово увольнять и передавать российское имущество персам. На фоне этого между самими нашими офицерами начались дрязги, которые англичане подогревали специально для ускорения ликвидации Персидской казачьей дивизии[178].

Ее инструкторы свидетельствовали, что «пока продолжались военные действия, англичане воспользовались отсутствием дивизии в Тегеране, где оставалась небольшая команда, и явились к Шаху. Английский посланник Норман и генерал Айронсайд потребовали, чтобы Шах подписал приказ об удалении полковника Старосельского и всех русских инструкторов из пределов Персии; в противном случае они грозили увести свои войска из Персии и прекратить кредиты и вообще всякого рода помощь стране.

Британцы стали оказывать давление и на русское командование. В результате с помощью интриг им фактически удалось понизить статус комдива полковника Старосельского до начальника штаба дивизии. Дошло до того, что в ноябре 1920 г. британское командование потребовало от Старосельского, признанного и русскими, и персами «доблестным и умелым командиром», сдать свою должность младшим и неопытным офицерам.

Некоторое время он противился такому произволу, но был вынужден уйти, подчинившись воле шаха, который после некоторых колебаний дал свое согласие, подчинившись давлению британского командования. Начальником дивизии временно стал полковник князь Торковский[179]. Так началось реальное изгнание из Ирана русских офицеров.

Полковник Старосельский и инструкторы пользовались большой популярностью среди народа, и удаление их из Персии вызвало неодобрение и гнев среди лидеров демократической партии и духовенства, которые предлагали полковнику Старосельскому полную поддержку, если он открыто выступит против такого решения и останется в Тегеране. Так, аятоллы предлагали ему даже бест (защита в мечети).

Между тем Старосельский в это время был арестован в Казвине известным по интервенции британских войск на российском севере генералом Айронсайдом и получил разрешение выехать в Тегеран только на 24 часа. Будучи отделен от своей казачьей дивизии, он не решился на сопротивление.

По данным его подчиненных, «в то же время англичане тайно заключили договор с Его Величеством Султаном Ахмед-Шахом об увольнении из дивизии всех русских. Английские инструкторы становились на наши места».

Показательно, что все это совпало с поражением армии Врангеля. Видя, что Белая армия проиграла, англичане окончательно решили уничтожить «оплот русского влияния» в Персии.

Вскоре англичане заменили и начальника штаба дивизии капитана Кондратьева более удобным капитаном Карташевским, сея среди казаков интриги и рознь. Первая неудачная попытка сделать это была предпринята ими 20 ноября. Против англичан, ставших господами положения и почти открыто распоряжавшихся шахскими деньгами, выступать было бессмысленно, и Кондратьев уступил[180].

Сразу после этого началось повальное увольнение из дивизии русских инструкторов. Британцы, по данным капитана Константина Карташевского, с конца 1917 г. взявшие на себя финансирование казаков ввиду отсутствия денег в персидской казне, просто сократили штаты дивизии, мотивируя это «недостатком средств». Отсутствие ресурсов у местной стороны было обусловлено фактическим крахом местной экономики, что во многом было обусловлено восстанием курдов и различных ханов на местах[181].

Правда, при этом он оговаривается, что «при ставленнике англичан Сепехдаре Эзем под их давлением был уволен в отставку весь русский инструкторский состав казачьей Его Императорского Величества Шаха дивизии».

И уже с 19 октября (1 ноября по новому стилю) 1917 г. число русских офицеров в ней сократилось с 41 до 27, а подпрапорщиков – с 59 до 49. Резко уменьшилось и жалование остающихся на службе русских инструкторов. Таким образом, англичане вынуждали их уйти с занимаемых ими должностей.

Между тем отчасти критика в адрес целого ряда русских командиров Персидской казачьей дивизии была справедливой. Так, командир дивизии полковник Старосельский еще 8 октября 1920 г. писал: «Безусловно, большой процент офицеров и подпрапорщиков не удовлетворяет своему назначению, но, к сожалению, я бессилен заменить их лучшими. Дальнейшее сокращение состава русских инструкторов возможно, но до известного предела, так как вся дивизия держится на них. Приезжавшие сюда наши офицеры, испробованные мной, за редкими исключениями не годятся. Движение в России не могло не наложить на них своего отпечатка, и они могут быть инструкторами разве только революционного характера»[182].

И многие русские инструкторы действительно оказались не на высоте положения. Об этом говорит и тот факт, что некоторые из них покинули к концу декабря 1920 г. Персию и, несмотря на то, что они получили от англичан причитающиеся им деньги, не рассчитались по долгам со своим же русским командованием. В их оправдание можно сказать, что реально эти люди, жертвовавшие своими жизнями во имя благополучия и мира чуждой им страны, за свою службу сами недополучили миллионы рублей, в том числе и за участие в боевых операциях[183].

Впрочем, отчасти в подобном была вина и русского командования дивизии, которое не смогло защитить интересы подчиненных ему людей, хотя в начале 1920 г. оно еще имело для этого «силы и средства».

В любом случае, русские инструкторы подытоживают, что «с момента же удаления полковника Старосельского и русских офицеров русское влияние в Персии, естественно, было окончено.

В декабре 1920 года Персидская казачья дивизия была упразднена. В начале 1921 г. это подразделение окончательно ликвидировали, и на его базе англичане создали лояльные им вооруженные силы страны. Так кончилась многолетняя история военного сотрудничества персов и русских.

Известие об этом застало большинство из них «в поле». Так, капитан Фадеев пишет: «Во время перехода (от Решта к Тегерану. – Ред.) я получил приказание передать отряд старшему персидскому офицеру, а он получил приказание вести отряд в район Казвина. Вскоре все русские чины получили приказание прибыть в Тегеран для сдачи хозяйственной части отрядов… и получить расчет, и 27 октября я прибыл в Тегеран. В моем послужном списке значится: «По ликвидации дивизии оставил в ней службу 9 ноября 1920 года»[184].

При этом еще 18 октября вся дивизия была собрана у деревни Ага-баба, и, по приказу Шаха, командование отрядами было передано персидским офицерам. При последнем свидании с полковником Старосельским Шах сказал ему: «Я подписываю свое отречение». Вскоре Шах уехал из Персии и больше не вернулся в страну Льва и Солнца, а на шахский престол вступила новая династия Пехлеви, родоначальником которой был бывший генерал Персидской казачьей дивизии Риза Пехлеви»[185].

Говоря о нажиме англичан на тогдашние власти страны, русские инструкторы пишут, что «у шаха другого выхода не было, но национальное чувство персов не было удовлетворено, ибо это соглашение перемещало их из одной зависимости в другую»[186].

Примечательно, что и офицерский и рядовой состав британской армии не разделял позицию свою командования по отношению к русским. Так, капитан П.А. Фадеев пишет: «По пути движения к Решту нам попадались бивачные расположения английских частей. Будучи снабжены и оборудованы к ведению колониальных войн, англичане никогда не располагались в селениях у обывателей.

В память войны 1914–1918 годов они очень тепло и дружески относились к русским офицерам. При приближении нашего отряда к их расположению офицеры бивака выходили на дорогу, становясь поперек ее и, смеясь и шутя, ни за что не соглашались пропустить отряд, настаивая сделать привал, а русским офицерам посетить их удобные палатки, где были уже приготовлены закуски, пиво и в изобилии виски с прохладной содовой водой»[187].

Русские офицеры и будущий персидский шах

Один из самых интересных эпизодов службы русских инструкторов в Персидской казачьей бригаде (дивизии) – их взаимодействие с будущим шахом Ирана Реза Пехлеви, служившим под их началом. По их мнению, именно они сыграли заметную роль в последующем развитии этой страны, поскольку без них этот человек не должен был стать ее правителем.

Вот фрагмент воспоминаний С. Булацель: «Гвардейским Стрелковым полком командовал сартип 2-го ранга Реза-хан, которого я знал по моей службе еще в Хамаданском отряде.

Когда же подполковник Ф. получил Тегеранский отряд, то и Реза-хан был переведен туда и назначен командиром Гвардейского Стрелкового полка. За это время сергенг Реза-хан был произведен в сартипа 2-го ранга, то есть в генерал-майоры», произведенный в этот чин, согласно свидетельствам русских инструкторов дивизии, за свои исключительно выдающиеся воинские качества.

Начал он службу рядовым казаком и дослужился до командира полка. Кроме того, что он был блестящим строевым офицером, он пользовался большим авторитетом и в полном смысле слова был настоящим начальником.

Когда я принял Тегеранский отряд, то часть его, главным образом пехота, находилась в экспедиции и возвратилась через несколько дней с сартипом Реза-ханом. Явившись ко мне, сартип Реза-хан вдруг подает мне рапорт об уходе в отставку. Зная Реза-хана еще по моей службе в Хамаданском отряде, да и потом, – а мы хорошо знали старших офицеров, – я его рапорта не принял.

Реза-хан совершенно свободно говорил по-русски, мы с ним дружески побеседовали, и я сказал, что в отставку его не пущу и что мы отлично будем служить вместе. Прошло несколько дней; опять приходит ко мне сартип Реза-хан и второй раз подает мне рапорт об уходе в отставку. Я его опять уговорил, и он остался служить.

Какая же причина побудила сартипа Реза-хана уходить в отставку? Его начальник, подполковник Ф. (Филаретов. – Ред.), был уволен из дивизии, как говорили, – да оно и ясно, – за непорядки в отряде во время экспедиции.

Отсюда вывод, что непорядки были в Стрелковом полку у сартипа Реза-хана, и, быть может, у него были угрызения совести, что он был в некоторой степени причиной увольнения своего начальника….»[188]

После того, как в октябре 1920 г. англичане прекратили борьбу против коммунистов и добились увольнения русских инструкторов, Реза-хан всем преподнес сюрприз, которого от него не ждали.

По свидетельству ротмистра С. Булацель, «когда мы прибыли в Керманшах, то узнали новость: сартип Реза-хан, не считаясь с позицией своего нового начальства – англичан, собрал все отряды, находившиеся в Казвине и его районе, и двинулся на Тегеран. В подступах к Тегерану у него произошел бой с персидскими жандармами и сарбазами. С обеих сторон были убитые и раненые.

Сартип Реза-хан триумфально вступил в Тегеран. Затем он сделался военным губернатором, потом диктатором и, наконец, Его Величеством Шахом Реза Пехлеви.

В заключение могу сказать, что, когда я командовал Тегеранским отрядом и сартип Реза-хан мне два раза подавал рапорт об уходе в отставку, прими я его рапорт, дай ему ход, я совершенно уверен, что его желание было бы исполнено. Никакого отношения он к дивизии не имел бы и Его Величеством Шахом никогда бы не стал»[189].

А вот воспоминания от 9 февраля 1929 г. другого офицера Персидской казачьей дивизии Верба[190] о совместной службе с будущим шахом Персии:

«…Уже война с Турцией была почти объявлена (1914 г.) и граница с Месопотамией – почти закрыта, но паломники и караваны все еще продолжали ходить по инерции. Здесь еще не было слышно грома пушек и не было еще воюющих сторон.

В моем отряде в то время находился теперешний шах Персии, он был там в чине капитана и командовал полуротой, я его послал из Керманшаха в небольшую экспедицию против курдов в Суингур. Он кого-то разбил, кого-то повесил и усмирил. Этот недюжинный человек был четыре раза в моем прямом подчинении, и я здесь остановлюсь подробнее на его личности и его карьере.

Впервые я с ним столкнулся, придя с отрядом персидских казаков в город Хамад. Я был тогда новичком в Персии и ехал в Курдистан, сопровождая губернатора. Небольшой наш отряд находился под командой полковника Ушакова.

В старое время престиж русского имени и офицера в Персии был велик. По приезде ко мне явился губернатор и другие власти. В честь моего приезда был обед у губернатора и здесь я познакомился с высоким, крепкого сложения офицером с мужественной осанкой, решительного вида – это был султан Реза-хан, слывший храбрым командиром.

И невольно вся его осанка и наружность внушали доверие и уважение. Держал он себя скромно и просто, был одет скорее бедно, но чисто. Его наружность не отличала в нем перса, сам он был родом из гор Савадкуха, местности, лежащей в трех переходах от Тегерана на пути к побережью Каспия в Марайдерам.

Спустя три месяца на усиление моего отряда для действий против курдов была выслана мне полурота во главе с Реза-ханом. Я часто звал его к себе и разговаривал с ним. Он был настоящим воякой, но под его кителем скрывалась бурная энергичная натура и сильная воля.

Как-то я послал его окружить одно небольшое укрепление с курдами-разбойниками и захватить их, что ему не удалось. Исполнив задание маневра, он не смог взять их, поскольку они заперлись в башне и убили нескольких наших казаков. Им благоприятствовала местность.

Получив донесение об этом, я взял людей, которые были под рукой, и выехал в горы, хотя нас было мало. Прибыв через три часа к месту боя, я оценил обстановку. Взять башню действительно было трудно. Это было целое [оборонительное] сооружение, которое не поддавалось огню горного орудия.

Курды метко отстреливались. Пулеметы, хотя и работали хорошо, ничего не могли сделать. Они били по башне, от которой летели пыль и мелкие камни, но она, конечно, не пробивалась.

Я стоял рядом с шахом на позиции на возвышенности. Мимо свистели пули, а он был спокоен и невозмутим под огнем.

Решили под сумерки пойти на штурм и двинуть всех людей, но курды успели вывести лошадей, вскочить на них и прорваться через линию слабых постов по ту сторону небольшой деревеньки, на окраине которой и стояла башня.

Правда, внутри ее кроме массы стреляных гильз была кровь. Нам это стоило жизни нескольких казаков.

Шах был опечален нашей неудачей, но этот день во мне внушил к нему еще большее уважение: он был, безусловно, храбрым и очень решительным человеком, что впоследствии и доказал, заняв исток Кадмаров.

Второй раз, когда я был снова командирован в Персию Генеральным Штабом как офицер, знающий язык и страну, я уже застал Шаха Ули Сергенбом (подполковником). Тогда, летом 1916 г., в Тегеране царила паника. Турки заняли Хамадан.

Командующий казачьей бригадой полковник Борис Степанович Продаркевич, личность, ничего из себя не представляющая, впал в панику и решил уехать в Решт. Предварительно он собрал персидских генералов и офицеров, перед которыми держал речь о своем отряде и так глупо себя вел, что сразу одним этим подорвал к ним доверие и в силу этого только 14 персидских офицеров и 500 казаков вышли с ним в лагерь Каср-Каджд, находившийся в шести верстах от Тегерана.

Старшим среди них был Реза-хан. Он был очень предан русским офицерам и следовал за ними без рассуждений. Командование этим отрядом было поручено мне.

Прозаркевич представлял собой труса. Миссия (дипломатическая. – Ред.) была в панике. Приехали на совещание с графами генерал-лейтенантом Нирод и полковником Одльберг. В принципе, было решено эвакуировать русскую колонию. Реза-хан ходил по лагерю и готовил свой патронташ к походу на Мешхед. В случае надобности я должен был отходить по Хорасанской дороге.

Но турки, обойдя Хамадан, остановились. Их, видимо, пугала длинная необеспеченная линия с Багдадом, а главное – незначительность их сил. Будь их больше, они бы свободно могли отбросить русские войска к Каспию и занять Тегеран.

Прозаркевич и не думал оборонять Тегеран и решил не оставаться при шахе. Это был офицер, не поехавший добровольно на войну и попавший туда случайно, не будучи даже офицером Генерального Штаба, оставленный князем Вадбольским его замещать.

Спустя год, в 1917-м, я прибыл из Исфахана, где формировал отряд: бригада разворачивалась в дивизию. У нашей канцелярии я встретил Реза-хана. Он подошел ко мне и просил рекомендовать его на должность батальонного командира: «Вы должны меня отметить, я способен на занятие лучшей должности, чем командир роты».

Я позвал его и представил полковнику Филаретову. С этого дня началась его дальнейшая карьера.

В 1918 г. полковник Филаретов произвел против полковника Клерма, назначенного вместо барона Майделя, начальником дивизии, переворот. Во главе батальона стоял Реза-хан. Этот поступок полковника Филеретова дал Реза-хану идею и впоследствии, будучи уже премьер-министром, и находясь на пути к шахскому трону, он ему сказал: «Я сделал так, как ты – этому я научился от тебя».

Осенью 1919 г. Реза-хан был опять под моей командой в Тарайдуране. Здесь он был недолго, заболел и уехал в Тегеран. Кроме того, он стоял передо мной больной и говорил, что очень желает, но не может продолжать экспедицию.

Был момент, когда он готов был уйти в отставку. Произошло это, когда полковник Старосельский отчислил полковника Филаретова, который и посадил его на место начальника дивизии. Реза-хан остался без своего любимого командира и готов был уйти на покой. Ротмистр Булацель уговорил его этого не делать. Не отговори он его – история не узнала бы его имени.

В последний раз я командовал Тегеранским отрядом, а Реза-хан – гвардейским пехотным полком и был флигель-адъютантом шаха. Видный и уже великий, он ходил перед полком на занятиях. У нас с ним сохранялись всегда наилучшие отношения.

От меня отряд принял полковник Хабаров, тип простого грубого офицера из туркестанских стрелков, окончивший Казанское пехотное училище. Здесь с Реза-ханом произошел инцидент, который его сильно оттолкнул от русских офицеров и, к сожалению, оставил у него неприятные воспоминания.

Хабаров его грубо и безжалостно выругал в момент выхода в экспедицию против большевиков. Реза-хан, побагровев, сорвал с себя погоны и заявил ему: «Я служу 20 лет, и никто из русских офицеров меня не смел так ругать, и я ухожу!»

В ответ на это Хабаров заявил: «Боишься идти в экспедицию!»

Еще больше побагровев, Шах сказал: «Я пойду, но кто из нас боится, это мы еще увидим».

Действительно, в этой экспедиции полковник Хабаров проявил трусость. А Реза-хан, сохранив спокойствие и храбрость, благополучно вывел его с отрядом из [затруднительного положения. – Ред.] в труднопроходимом лесу Гиляна.

По ликвидации нас англичанами он не позволил себе ничего оскорбительного по отношению к кому бы то ни было из бывших русских чинов дивизии и всегда был готов им помочь.

Простой солдат – он стал шахом. Воспитанный в военном деле русскими офицерами, он не забыл своих учителей и даже сейчас, встречая оставшихся в Персии наших соплеменников, он всегда оказывает им помощь, разговаривая при встрече и предлагая службу. Так, принимая полковника Филаретова, он дал ему место и даже из своих средств пенсию»[191].

В пользу данного свидетельства о личности Хабарова свидетельствует и капитан П.А. Фадеев. По его словам, в конце сентября, когда большевики повели наступление из Энзели и далее из Решта в глубь Персии, основные силы дивизии (Тегеранский отряд) Хабарова стали отступать. При этом его адъютант капитан Бондырев передал начальнику группы персидских казаков капитану Фадееву для отступления «ждать второго вызова…».

Однако он так и не был получен.

Прошло добрых полчаса. Вызова никакого нет, а артиллерийская стрельба слышна уже далеко сзади нас, под Рештом. И, чтобы не оказаться в окружении красных, с командиром батальона, хорошо говорившим по-русски, мы решили, не дожидаясь вызова, отойти на Пир-Базар.

В Пир-Базаре полковника Хабарова уже не было. Приказ об отходе по телефону будто был мне дан.

Полковник Хабаров отказывался верить мне, что батальон прошел через Решт. По его словам, он оставил Пир-Базар на два часа раньше меня (приказание мне об отходе будто было мне дано по телефону) и через Решт пройти уже не мог, так как он был занят красными.

Не доходя до Решта, он с отрядом повернул вправо и через рисовые поля и болота, утопив двух мулов с пулеметами, смог выйти на шоссе.

Бондырев с артиллерией и обозами успел пересечь Решт до занятия его красными. С ним был и мой Фофанов. Во время этих разговоров пришел Реза-хан, подтвердивший мой доклад на основании донесения командира батальона.

И этому не поверил полковник Хабаров. Был вызван командир батальона – в результате полковник Хабаров был сильно смущен»[192].

А вот другой фрагмент воспоминаний инструктора П.А. Фадеева, в котором он также дает будущему персидскому шаху наилучшую характеристику: «До отъезда на позицию мне было необходимо познакомиться и повидаться с командиром Тегеранского пехотного полка, а именно с тем самым Реза-ханом Пехлеви, исторической личностью, который сыграл такую крупную роль в судьбах Персии.

В то время мне казалось, что ему было за 50 лет, и указание французского историка, что он родился в 1878 году (то есть в 1920 году ему должно было быть 42 года), считаю сомнительным. Роста он был большого, весьма представительной наружности, с сединой в висках. Спокойный, приветливый, он хорошо говорил по-русски.

Из дальнейшего с ним знакомства и из рассказов офицеров, служивших долго в Персидской армии, стало известно, что он прибыл из провинции Пехлеви, граничащей с Кавказом, поступил в Персидскую армию, как и все, вольнонаемным простым «казаком».

С этого момента и началась «сказка из 1001 ночи». Происхождения он, как и герой сказки, очень скромного. Приставки к именам «хан», «ага», «али» и прочие, обычные для Персии, не означают еще высокого происхождения. Все рядовые «казаки»-персы имели такие приставки. Вскоре он стал вестовым у одного из русских офицеров-инструкторов.

Возможно, что уже тогда он говорил по-русски, но, будучи вестовым, усовершенствовался в русском языке, научился читать и писать. Затем, кончив учебную команду, молодой, красивый и ловкий, Реза вернулся в строй.

В провинциях в то время происходили постоянные стычки с недовольными, «вечная война». Реза отличается, производится в офицеры и к 50 годам своей жизни он, генералом, командует самым большим и лучшим Тегеранским полком»[193].

Особое внимание Фадеев уделяет дальнейшей роли Реза-хана в истории Персии. По его словам, «большевики, зная хорошо настроения в Персии, не дремали и через головы англичан связались с национальными кругами персов, предлагая им полную независимость ценой освобождения страны от англичан и их сторонника, шаха Ахмед-Каджара. Во главе этой национальной группы оказался генерал Реза-хан Пехлеви.

Не успели англичане укомплектовать своими инструкторами персидские войска и усилить свои части, как были атакованы с фронта Красной армией, а с тыла Персидской, Реза-хана. Им ничего не оставалось, как разоружиться и покинуть поначалу пределы Северной Персии.

Реза-хан, уже в роли председателя национального движения, совместно с частями Красной армии занял Тегеран. Шах Ахмед-Каджар был своевременно отправлен в Англию, и Реза-хан без осложнений создал свое правительство.

Расширив конституцию, данную еще Ахмед-Каджаром, усилив и вооружив армию, Реза-хан привел к послушанию всех непокорных или пытавшихся отделиться по этому случаю провинций, как Гилян, шейхов Азербейджана и др.

Рядом социальных законов, практических мер улучшения экономического положения страны, ее финансов Реза-хан привел Персию в порядок, дав населению полное удовлетворение и успокоение. Будучи полным хозяином в стране, в 1925 году Реза-хан объявил себя шахом Персии и занял персидский престол, подобно Наполеону во Франции.

В 1941 году он добровольно уступил престол своему сыну, теперешнему императору Ирана Магомет-Реза-Пехлеви»[194].

В свою очередь, по словам инструктора Вербы, «он поднял свою страну, организовал довольно приличную армию, привел в повиновение феодалов, уничтожил феодальный строй, заставил всех работать и положил основание железной дороге в своей стране.

Но все-таки без специального образования ему было нелегко справиться со всеми этими задачами. Однако, умело подбирая себе помощников, он стал первым шахом этой страны за 300 лет, который вывел ее из вековечной спячки»[195].

При этом Фадеев характеризует его как хорошего друга и коллегу: во время отступления в конце сентября из-под Решта «на ночлеге Реза-хан пригласил меня зайти к нему. Мой конь окончательно сбил подковы и захромал, чего не мог не заметить генерал. Оставив меня на «стакан чая», он мне предложил заводного коня.

Во время этого блуждания по горам я не раз пользовался его любезностью, так как из Пир-Базара я вышел без своего вьюка и в том, в чем был на постах»[196].

Русские военные в Персии после расформирования дивизии

Бывшие русские инструкторы писали: «По договору (с британским командованием. – Ред.), мы все должны были быть эвакуированы на английский счет и куда кто хотел. Сборным пунктом была назначен город Казвин. Все, конечно, ехали через Персию на Багдад, Индию… и только один офицер из всей дивизии, поручик Самойлов (Ив. Дмитр.), поехал в СССР.

Эвакуируемых, считая семьи, было более двухсот, а перевозочных средств – мало, и в Казвине надо было ждать очереди. Во время нашего пребывания в Казвине мы встречали своих сослуживцев – персидских офицеров, и все они насмешливо и иронически отзывались о своих новых начальниках-англичанах.

Сардара Старосельского и начальника штаба дивизии полковника (амир-тумана) Генерального штаба Филиппова эвакуировали немедленно, чтобы, так сказать, нас поскорее обезглавить. Я тоже скоро был отправлен, и не сомневаюсь, что причина была та, что ко мне в гостиницу часто приходили бывшие сослуживцы, персидские офицеры»[197].

По словам самих бывших русских инструкторов, «русские офицеры получили расчет жалованьем за шесть месяцев вперед (и за четыре месяца те, кто пробыл в дивизии меньше полугода), каждому было дано письменное обязательство от имени английского правительства доставить каждого в любую страну с содержанием в пути согласно его положению.

Первым этапом был указан Бомбей, через Багдад. Все свои обязательства английские власти выполнили даже с избытком»[198].

Роль инструкторов Персидской казачьей дивизии в ее гибели

В связи с произошедшим в белоэмигрантской прессе появились материалы, в которых в ликвидации Персидской казачьей дивизии обвинялось ее командование. В частности, речь идет о материале «Письмо из Тегерана», помещенном в № 477 газеты «Общее дело» о ликвидации данного соединения, в ответ на которое бывший капитан этого подразделения А.К. Казирия в своем материале «Обвинители» дал на это свой ответ: «В № 477 «Общего дела» в статье «Письмо из Тегерана» некто, предусмотрительно скрывшись за инициалом «Н.С.», старался забросать грязью полковников Старосельского и Филиппова, бывшего начальника Персидской казачьей дивизии и его помощника.

Обычная современная манера некоторых из господ русских: не имея в руках никаких документов, не опираясь ни на какое положение, пытаются вывести кого-нибудь на чистую воду – обыкновенно своего личного врага – и в результате сами садятся в лужу.

Картина ясна: г-н Н.С. тоже, очевидно, получил некую мзду от «добрых друзей» англичан, и, может быть, и теперь еще получает ее от них, старающихся поддержать такие действия, чтобы ругать русских. Но с его стороны – это покушение с негодными средствами.

Н.С. пишет, что организацию русской казачьей дивизии погубили вовсе не англичане, а полковник Старосельский. Но неужели ему даже неизвестно, что «Русской казачьей дивизии» в Персии вовсе не было, а была чисто «Персидская», лишь с русскими инструкторами?

Как же не англичане ее погубили? Очевидно, господин Н.С. даже краем уха не слышал о той борьбе, которую приходилось вести дивизии с англичанами в продолжение двух с лишним лет?

Разве он не знает всех обстоятельств, предшествующих ее ликвидации и сопровождавших ее? Быть может, он помнит, что Персидский кабинет министров в середине октября 1920 г. полностью подал в отставку, не согласившись на требование англичан об удалении русских инструкторов?

Кто ставил в вину инструкторам дивизии событие 3 февраля 1918 г. – смещение полковника Клерже персидским правительством – оно было признано того же числа (военного министра Машира эд-Довлэ) за конкретное событие – снятие вопроса об улучшении положения дивизии, поднятого с прибытием полковника Клерже.

Так как полковник Клерже прибыл в Тегеран в декабре 1917 г., то есть во время захвата в России власти большевиками, то Персидское правительство ошибочно, но упорно считало его командированным большевиками.

Никогда в Персии не поднималось вопроса об образовании «Второй Русской дивизии» во главе с атаманом Уральского войска Толстовым. Тут уже, очевидно, Н.С. перестарался за английские деньги. Ведь были попытки английского политического генерала Диксона (речь о нем будет дальше) нанять генерала Толстова с несколькими офицерам и на службу к англичанам с тем, чтобы впоследствии заменить ими законных инструкторов Персидской казачьей дивизии и таким образом совершенно забрать ее в свои руки.

Вопрос этот отпал после того, как я лично переговорил с генералом Толстовым и указал ему на английскую ловушку. Полковник Старосельский, наоборот, хлопотал у Персидского правительства в Тегеране о принятии всех прибывших уральцев на персидскую службу, о сформировании из них особой сотни, которая могла бы принести пользу в борьбе с большевиками и почти добился разрешения, но… англичане оказали куда следует давление, и данное предложение провалилось. Многие из уральских офицеров были приняты в дивизию инструкторами.

Заявление, что полковник Старосельский не признавал генерала Деникина, – сплошная наглая ложь. К генералу Деникину был командирован с докладом ротмистр М. С. Сливицкий, умерший в Екатеринодаре от сыпного тифа.

Помимо устного доклада ротмистру Сливицкому было поручено передать в штаб главнокомандующего ВСЮР обширный письменный доклад, специальный шифр дивизии, которым и давались телеграммы в дивизию от штаба главнокомандующего, а также несколько миллионов рублей, собранных на нужды Добровольческой армии.

Было еще очень много случаев сношения дивизии с Добровольческой армией, которые в настоящее время я не могу огласить в печати…

По сообщению Н.С., какая-то группа старших офицеров-инструкторов сочла своим служебным долгом «зафиксировать деятельность полковников Старосельского и Филиппова». Я принадлежу к числу старших инструкторов дивизии, назначен сюда в конце 1916 г., но никакого протокола не писал и не подписывал.

Смею надеяться, что суд законного Российского правительства разберет и без протоколов, кто прав, а кто виноват. О том, что кто-то собирается писать какой-то протокол, я мельком слышал в Тегеране после ликвидации дивизии, но не помню точно от кого, так как не обратил тогда на это внимания, полагая, что это верный выпад против полковника Старосельского его личных врагов.

Но кто же составляет эту группу «старых инструкторов»? Не входят ли в ее состав ротмистр Верба и капитаны Добромыслов (ныне именующий себя полковником) и Карташевский? Быть может, и господин Н.С. принадлежит, хоть душой, к этой группе?

Если это «тройка лиц», запятнавших себя изменой России и русскому делу, продавшиеся английскому генерал-шпиону, пишет этот протокол, то цена этой бумажки будет весьма невысокой. А «служебный долг» надо рассматривать с точки зрения купившей эту «тройку» генерала Диксона.

Вот в кратких словах описание деятельности этих трех лиц, деятельности прямо преступной, которая в значительной степени подвинула падение дивизии; вот кто именно и был орудием ее гибели.

Все подготовительные работы к ликвидации дивизии в течение целого года вёл английский генерал Диксон. Этот очень ловкий политический офицер, полуангличанин-полуармянин, хорошо говорящий по-русски и по-персидски, с момента своего прибытия в Тегеран старался втереться в дружбу и знакомство с инструкторами дивизии, и отчасти достиг своей цели.

Но ему нужен был человек, (непосредственно. – Ред.) знакомый со штабом и с делами дивизии. Были сделаны очень хитрые подходы в этом направлении, но уже в самом начале они потерпели неудачу.

И вот, после интернирования англичанами в Энзели остатков Добровольческой армии, в Тегеране появился выгнанный годом раньше из дивизии за грубость начальнику дивизии капитан 145-го Новочеркасского полка Владимир Васильевич Добромыслов. Вскоре он был взят генералом Диксоном к себе официально в качестве преподавателя русского языка, а неофициально – в качестве шпиона и помощника по подготовке ликвидации дивизии.

Во время своей службы в дивизии Добромыслов однажды остался за начштаба, так что отчасти был в курсе дел штаба и был знаком с шифровальным аппаратом дивизии. И вот он попал в руки опытного английского политического генерала. До ликвидации дивизии его не было видно и слышно, но после 19 октября (1 ноября) 1920 г., когда началась сдача русскими инструкторами частей дивизии персам и расчет русских чинов и удовлетворение их разного рода деньгами (ликвидационными, недополученное содержание и пр.), он открыто стал адъютантом генерала Диксона и дошел до такой наглости и бесстыдства, что, служа англичанам за деньги, ликвидируя насильно русское дело, – не последней политической важности, надел форму русского офицера с погонами полковника Генерального штаба.

При этом он всюду подписывался: «полковник Добромыслов» и даже придумал себе титул, выставляя его на всех бланках: «Помощник генерала Диксона по ликвидации русских чинов Персидской казачьей дивизии», очевидно, не сообразив, что это звание навсегда клеймит его позором изменника и предателя и что оно должно быть перефразировано впоследствии так: «изменник, помогающий англичанам захватить то, что принадлежит только России».

В общем, картина такова: из личной ненависти, из желания отомстить полковникам Старосельскому, Филиппову и Филаретову за свое изгнание из дивизии, Добромыслов нанялся к англичанам, служа им шпионом, и помогает погубить остатки русского влияния в Персии.

В № 473 «Общего Дела» он поместил объявление о розыске брата. Но почему он скрывает свое местопребывание и дает чужой адрес?

(Далее) немедленно по приезде в Тегеран генерал Диксон старается завязать знакомство с инструкторами дивизии и делает им визиты. Его сопровождал старший инструктор дивизии ротмистр Крымского конного полка Николай Митрофанович Верба.

Напрашивается вопрос: почему и зачем инструктор дивизии сопровождает английского генерала при его визитах? В качестве кого? Переводчика? Нет, генерал Диксон хорошо говорит по-русски. Лакея? Нет, Вербу тоже приглашали в (его. – Ред.) гостиную и просили садиться. Пальто генералу (им. – Ред.) тоже не подавалось, так как он был только во френче. Проводника? Нет, персидский жандарм – нукер прекрасно знает квартиры русских инструкторов.

Миссия Вербы была особой. Согласно вполне достоверным сведениям агентов и перекрестных проверок, ротмистр Верба служил в английской миссии в качестве шпиона, о чем неоднократно докладывалось полковнику Старосельскому как его личными агентами, так и начальником штаба.

О службе ротмистра Вербы у англичан было известно через сыскную полицию Председателю Совета Министров, и он тоже сообщал об этом полковнику Старосельскому. Наконец, о шпионской деятельности ротмистра Вербы последний был уведомлен Российской (дипломатической. – Ред.) миссией.

После ликвидации дивизии ротмистр Верба подал прошение генералу Диксону об оставлении его, уже официально, на службе у англичан, которое было принято, о чем сказал сам генерал Диксон в присутствии нескольких русских офицеров.

Но не большое приобретение сделали таким образом англичане: глупость и никчемность ротмистра Вербы известны всякому, кто хоть полчаса говорил с ним.

Еще хуже и подлее оказался капитан Константин Иванович Карташевский, большой друг и приятель Добромыслова. В то время, когда он за три месяца до ликвидации дивизии, оставался за начальника ее штаба, из «весьма секретной» переписки Штаба «исчезли» несколько важных бумаг, которые уже в скором времени фигурировали в английских руках.

В том, что эти бумаги исчезли не без участия и ведома капитана Карташевского, убеждали его поведение и приемы при сдаче секретной переписки штаба по возвращении из командировки его (действительного. – Ред.) начальника уже 19 октября. Достаточно сказать, что вся «весьма секретная» переписка и секретный входящий и исходящий журналы были у него на квартире, где бывал Добромыслов, а может быть, и генерал Диксон, и были возвращены только через три дня после неоднократных требований»[199].

Персия после ликвидации казачьей дивизии

Примечательно, что, когда в декабре 1920 г. прежнее правительство Персии ушло в отставку (в том числе из-за «русского вопроса»), на его место пришел новый кабинет, который сразу же попытался создать новую армию вместо казачьих и сарбазских подразделений. По свидетельству бывших русских инструкторов, «в премьеры попал издатель газеты «Гром» Рэд Сейед Зия-эд-Дин. Случай небывалый в Персии, чтобы пост Председателя Совета Министров занял обыкновенный журналист»[200], да еще в условиях, когда большевики продолжили работу по советизации страны.

«Он состоял в партии, поставившей себе целью проведение в жизнь злополучного англо-персидского договора (так называемый «Железный Комитет»). Был сделан переворот. Казаки дивизии во главе с генералом Мирпэнорж Реза-хана Пехлеви (будущий шах Ирана, служивший ранее под командованием русских офицеров в казачестве) самовольно покинув Казвинские позиции, ночью 11 (24) февраля 1921 г. вошли в столицу, ознаменовав свой приход несколькими орудийными выстрелами»[201].

В результате Сейед (Сейид), совершивший много ошибок при внутреннем управлении, восстановив против себя не только народ, но и знать, был вынужден уйти со своего поста, занимая свою должность всего лишь два с половиной месяца[202].

По свидетельству бывших русских инструкторов, данной ситуацией воспользовались большевики, приславшие в Тегеран свое посольство, среди состава служащих которого было много евреев (в том числе и его временный глава Ротштейн), и сразу же начавшие здесь свою пропаганду[203].

А представители местной стороны при этом почти открыто говорили: «Деньги мы всегда берем, кто бы их нам не предлагал, русские или англичане, но вы знаете, какие из нас выйдут большевики»[204].

При этом прибывшие попытались распространить советское влияние и на имевшуюся здесь русскую колонию. Однако, по свидетельству Карташевского, «на зов большевиков откликнулся из Казачьей дивизии единственный бывший офицер-инструктор штаб-ротмистр Высоцкий»[205].

Однако бывшие русские инструкторы Персидской казачьей дивизии все же оказались замешаны в скандал с коммунистами, который, впрочем, вряд ли имеет смысл записывать в список их заслуг. Речь идет о деле Израиленко, занимавшего в комиссариате Советского Азербайджана серьезный пост, связанный с управлением нефтяными промыслами. Этот человек бежал в Персию и обвинялся коммунистами в растрате казенных средств.

По свидетельству бывшего капитана Персидской казачьей дивизии Константина Карташевского, большевики требовали его выдачи, и персы хотели его обменять на захваченных ими советских пленных и местных революционеров (по «официальной» версии – на укрывшегося в советском Закавказье персидского бандита).

Однако за него вступилась французская миссия в Тегеране, представители которой совместно с бывшими инструкторами Персидской казачьей дивизии и чины бывших белых армий, включая сотника Кравченко, поручика Похитонова и др., содействовали его побегу из тюрьмы. Это стало своего рода русским ответом на предыдущие действия местной стороны в отношении их службы, после которого им, впрочем, пришлось самим скрываться от властей Персии как преступникам[206].

Однако далее русская колония в Персии и в том числе в Тегеране, лишившись защиты казаков, стала разъезжаться.

Но некоторые из ее представителей и в том числе капитан Добромыслов, остались здесь и небезуспешно вели бизнес. Однако это продолжалось не так долго. Согласно утверждениям служившего здесь бывшего ротмистра Вербы, уже после расформирования дивизии, Добромыслов погиб по дороге из Тегерана в Бейрут (где он должен был «принимать» магазины) в Месопотамии.

Произошло это, по его словам, при следующих обстоятельствах: «Он выехал еще засветло на автомобиле с шофером и ночь застала их в дороге. Они заночевали, и в три часа утра Добромыслов поднял водителя, чтобы продолжить путь. Вскоре после этого их автомобиль был обстрелян неизвестными бандитами, ожидавшими появления почтовой машины. Пуля попала ему в сердце. Шофер был контужен. Бандиты ограбили остановившуюся машину и скрылись»[207].

В этот момент подоспела стража, но было уже слишком поздно: преступники успели бежать, а Добромыслов был убит наповал. Его труп доставили в Каср-Шерин и оттуда в Тегеран, где проживала его семья и где состоялись похороны. Верба писал, что «Персидское правительство ничего ей не уплатило, хотя он был одним из офицеров нашей военной миссии, присланных еще правительством Империи»[208].

Несмотря на роспуск Персидской казачьей дивизии, в 1925 г. некоторые бывшие офицеры Русской императорской и белой армий занимали важные посты в местных силовых структурах.

Об этом, в частности, свидетельствует «Агентурное сообщение ИНО ОГПУ с текстовым отчетом агента «ПК» о результатах поездки в Персию 16 августа 1925 г.»: «…Управляет страной командующий всеми персидскими войсками, он же военный министр и военный диктатор Персии – Реза-хан.

Помощником его во всех делах управления и начальником его штаба – бывший русский полковник Филаретов[209]. Крупным лицом в персидском войске является полковник бывшего русского войска Шихминский. В персидской армии служит большое число бывших офицеров русского войска…[210]»

В свою очередь, Н.Л. Марков (1882, Тифлис – 1957, Тегеран), адъютант знаменитого генерала Н.Н. Баратова, командовавшего корпусом в Персии в 1915–1917 гг., после революции 1917 г. служил инструктором в Персидской казачьей бригаде и некоторое время занимал здесь должность начальника ее штаба, а позднее остался в местной армии служить генералом[211].

Вместе с тем они, даже занимая в этой стране положение, о котором большинство жителей Персии могли только мечтать, порой грустили о тех временах, когда они были властителями положения в этой стране. Так, бывший инструктор Верба вспоминает: «Вдали мелькали огни города, в нем я был 14 лет тому назад и из него я вышел, чтобы присоединиться к своему полку под Варшавой. Помню, в него я вошел с отрядом, спасая его от разграбления курдами.

Теперь же я, грязный от дороги, без торжественной встречи, скромно и тихо, не считая шума мотора, выехал усталый в Керманшах, сдав машину, и в чем был, бросился на кровать гостиницы и уснул.

Судьба изменчива: 14 лет назад губернатор и масса народа встречали меня как избавителя. Запоздай я на три дня – город был бы ограблен курдами. А сейчас он тихо и мирно спит, дабы проснуться и зашуметь дневной жизнью Востока»[212].

Заключение

Русские инструкторы и командиры Персидской казачьей дивизии вписали свое славное имя в историю Персии. В первую очередь – как защитники ее территориальной целостности, борцы против сепаратизма и как создатели ее вооруженных сил современного образца.

Может быть, кое-кому такой вывод покажется странным, но именно русские военные помогли Персии стать тем Ираном, который мы знаем сегодня, сохранить в конце XIX – начале XX веков свою независимость, не допустив его распада и захвата Великобританией, и они же заложили камень в фундамент добрососедских отношений между двумя странами.

Сейчас об этом мало кто вспоминает. Впрочем, напоминая эту страницу истории отношений Ирана и России, мы можем смело, опираясь на былую дружбу, продолжать сотрудничество в разных сферах, в том числе и военной.

Турция и Греция: междоусобная белогвардейская война

Оказавшись в конце 1920 г. в турецких и греческих лагерях, некоторые русские эмигранты, не имея средств к существованию, пошли на службу в местные армии. Интерес к ним во многом обусловила начавшаяся между этими странами война.

Нередко конкретный выбор определялся тем, в какой лагерь попадал при эвакуации тот или иной человек. Так, из турецких лагерей вроде Чаталджи многие пошли в турецкую армию, а из греческих (например, Лемнос) – в греческие части, в том числе и пограничные.

Информация об этом в том числе содержится в воспоминаниях генерала от кавалерии П. Шатилова: «…Часть армии была переселена в Грецию, так как от командира Кабалджинского лагеря, генерала Фицхелаурова (27 апреля 1923 г. разжалован и выгнан из армии Врангелем за растрату и присвоение 217 турецких лир из полковых сумм Сводно-Донского полка, 75 из которых он выписал себе, а остальную сумму – нескольким другим чинам в виде пособия и наградных, чем «поставил полк в очень затруднительное положение»[213]), поступило официальное предложение от Греческой военной миссии о принятии для внутренней военной службы в Греции около двух-трех тысяч казаков. В результате дело это вылилось в предложение поставить на службу в пограничную стражу около четырех тысяч человек, примерно на тех же условиях, на каких были приняты наши кавалерийские части на пограничную службу в Югославии»[214].

Кроме того, тогда бывшие белые офицеры записывались в греческую железнодорожную охрану. Так, личный курьер Врангеля В. Каменский пишет: «В Салониках… вечером сел в поезд, отходивший на Белград. Перед отходом поезда на каждую площадку вагона стали один-два вооруженных русских офицера, которые на мой вопрос, что означает их присутствие здесь, ответили мне, что они являются охраной пассажирских поездов от грабежей разбойничьих банд, которыми полна эта горная местность около Салоник. Конвой этот сопровождал ежедневно поезда в оба конца»[215].

Впрочем, греки вспомнили о русских во вторую очередь, самонадеянно полагая, что не выходившая с 1911 г. из войн Турция, ослабленная ими, не будет для них серьезным противником. К сожалению, при этом белогвардейцы в греческой и турецкой армиях по сути были вынуждены сражаться друг против друга. Впрочем, об этой не самой приятной странице истории известно немного.

Что касается турецкой армии, то туда немалое число белоэмигрантов шли из чувства мести по отношению к странам Антанты, против которых боролся лидер турецкой революции Мустафа Кемаль, с которым еще весной 1920 г. Врангель начал весьма успешные переговоры, продолжавшиеся и летом того же года. При этом от него к турецкому вождю направлялись офицеры как с официальными, так и с неофициальными поручениями[216].

Во многом такое взаимодействие было обусловлено тем, что еще до эвакуации из Крыма они были озлоблены на ту политику Великобритании и Франции по отношению к Белому делу, которую они стали проводить после ноября 1918 г. (капитуляция Германии в Первой мировой войне, в которой они сражались против нее как союзники) как «предательскую».

Попав в отведенные им лагеря на безлюдной территории Греции и Турции и столкнувшись с хамским к себе отношением со стороны недавних союзников по Первой мировой войне, многие из них горели желанием отплатить им «звонкой монетой».

Отчасти понять их было можно: недавние «друзья» отобрали у русских даже те ценности, которые они вывезли с собой, обещав «в обмен» снабжать их всем необходимым, от чего они очень быстро отказались, параллельно препятствуя выполнению распоряжений белогвардейского командования среди подчиненных ему подразделений.

Жить зимой 1920–1921 гг. в условиях сильного холода и бескормицы в палаточных лагерях было тяжело даже бывалым воинам, прошедшим не одну войну. Поэтому многие из них были рады любой возможности не только продать агентам Кемаля оружие, за что им угрожала гибель (пойманных с поличным британская полиция, по свидетельству некоторых эмигрантских источников, топила в Босфоре), но и вступить в турецкую армию.

«Союзники», опасавшиеся массового перехода туда белогвардейцев, предпринимали соответствующие контрмеры. Они оцепили лагеря врангелевской армии, поставив задачу своим войскам: «не допустить бегства российских офицеров к Кемаль-паше».

В свою очередь, врангелевское командование стремилось любыми мерами воспрепятствовать распылению армии и сохранить в своих руках ее личный состав. Для этого использовали вооруженные караулы из юнкеров, которые блокировали выходы с Галлиполийского полуострова, где находился один из главных лагерей белогвардейцев и ловили направлявшихся к Кемалю. Также они охраняли тюрьмы и гауптвахты, откуда было особенно много попыток сменить голодное лагерное сидение на турецкую службу[217].

Такое отношение приходилось проявлять и потому, что «союзники» угрожали в случае продолжения ухода из белогвардейских лагерей людей к Кемалю «распылить» врангелевскую армию и даже выдать красным.

Особую нервозность представители Великобритании и Франции стали проявлять, когда армия Кемаля, разгромив в 1921 г. союзные им силы греков, стояла всего в 50 километрах от Стамбула. Осознавая отношение к себе со стороны белогвардейцев, британское и французское руководство не могло не испытывать еще большее, чем прежде, волнение.

У «союзников» были проверенные данные, что, невзирая на охрану лагерей, русские, особенно казаки, продолжают бежать как из Галлиполи, так и с острова Лемнос. Англичане всерьез опасались, что в случае дальнейшего продвижения Кемаля к Стамбулу измотанные тяжелой лагерной жизнью казаки, находившиеся на Чаталджи, окажут им помощь и совместными усилиями возьмут Стамбул, а «союзнический» гарнизон будет не в силах отбить этот комбинированный удар.

Во многом поэтому Великобритания и Франция неожиданно помогли врангелевскому командованию перевезти в почти полном составе русскую армию на Балканы, подальше от эпицентра борьбы.

Однако некоторые белогвардейцы и в этот период бежали в греческую и турецкую армии, невзирая на двойное охранение мест ее расположения со стороны врангелевского и союзного командования.

Впрочем, можно предположить, что представители Лондона и Парижа могли сознательно склонять белогвардейцев к записи в союзную им греческую армию, чтобы канализировать их устремления в противоположную от Турции сторону.

Однако часть врангелевцев занимала по отношению к данному вопросу вполне выраженную отрицательную позицию из-за того, что «на Лемносе… пиндосы-греки грабили своих «братушек», пользуясь их безвыходным положением. Россия им этого не забудет»[218].

Об их службе грекам и туркам известно немного, но, судя по всему, эти обещания были претворены в жизнь. Едва ли не единственным выявленным источником по теме служит письмо офицеров Даватца и Екадечевского полковнику Тихобразову, видному представителю Русской группы войск в Китае, в котором они, видя неудачи войск Северной коалиции маршалов-националистов в борьбе против Чан Кай Ши и его союзников, предлагали организовать кавалерийские рейды по тылам противника, исходя из опыта российской Гражданской войны. Они же писали, что «во время Греко-турецкой войны то же самое сделали турки под руководством наших же. Благодаря нашим, турки забрали штаб греческого главнокомандующего и командующего армией»[219].

Исходя из этого документа можно предположить, что русские сыграли важную роль в победоносном исходе этой войны для Турции. Но, к сожалению, больших подробностей автору данного издания по этой теме пока обнаружить не удалось.

Впрочем, только этим эпизодом история пребывания выходцев из Российской империи в турецкой армии не ограничилась. Еще с середины XIX века, когда русские войска покоряли Кавказ, а местное население зачастую предпочитало устроиться на военную службу в Османскую империю, это открыло последующую дорогу для их единоплеменников после 1920 года.

Например, в турецкой армии было традиционно много черкесов. После гражданской войны турецкая армия пополнилась очередной «волной» кавказцев из числа тех, кто не принял Советскую власть. Среди них было немало бойцов Черкесской и Чеченской конных, а также Сводной Горской дивизий.

Следующая «кавказская волна» в турецкой армии приходится на период Второй мировой войны и после 1945 г. В 1941–1945 гг. в плену оказались или добровольно перешли на сторону Германского блока тысячи бывших жителей северокавказских республик СССР. А с захватом летом-осенью 1942 г. части Северного Кавказа немецкими и румынскими войсками некоторые его жители, недовольные Советской властью, помогали захватчикам (в том числе в составе особых подразделений, формируемых на национальной основе, – «легионов») бороться против советских войск.

Однако немало было и тех, кто не стал воевать за немцев и предпочел уехать в Турцию, чтобы вступить в ее армию. Сравнительная легкость данной процедуры во многом объяснялась тем, что традиционно кавказцы там (особенно черкесы и в меньшей степени чеченцы) занимали привилегированное положение. Из них приобрели широкую известность представители княжеской семьи Гиреев[220].

Саудовская Аравия

В поисках лучшей доли российские военные проникли даже на родину пророка Мухаммеда. Говоря об этом, следует напомнить о предыстории российско-саудовских отношений.

Сегодня почти никто не знает о наличии в истории между Москвой и Эр-Риядом почти забытых сегодня историко-политических и военных страниц сотрудничества, во многом благодаря которым и существует сегодня Саудовская Аравия.

Предыстория этому была положена в июне 1916 года, когда в разгар Первой мировой войны правитель Хиджаза Хусейн ибн Али аль-Хашими объявил о его независимости от Османской империи и основал свою столицу в Мекке.

Сразу после турецкого краха в 1918 г. за Аравийский полуостров (как, впрочем, за все «османское наследство») началась конкуренция западных держав из числа бывших участников Антанты (Великобритании, Франции и Италии). В частности, их представители пытались «подмять» под себя вооруженные силы нового королевства, находившиеся тогда, по сути, в зачаточном состоянии. Особенно это касалось сравнительно новых «технических» родов войск (в частности, боевой авиации), создать которые в Хиджазе было возможно только при иностранной помощи.

Учитывая тяжелые условия местной службы, британцы ее не жаловали. Ранее уже их представители набрали для нее «значительное число пилотов и механиков разных национальностей». Большинство из них покинули королевство в течение короткого периода, и в итоге ставку решено было сделать на менее прихотливых русских летчиков, которые и помогли местным правителям создать современные ВВС.

Британская разведка сообщила королю Хусейну Хашеми, что поблизости, в Египте, обосновались несколько иностранных пилотов, работавших «не по специальности» – кто водителем такси в Каире, кто уличным торговцем дешевыми вещами, а кто и портовым грузчиком в Александрии[221].

И вот однажды в авто к бывшему офицеру Белой армии Максимову подсел явно не местный араб. И когда водитель спросил его, куда ему направляться, последовал ответ: «В самый лучший ресторан». Однако странный пассажир не торопился расплачиваться и предложил ему пообщаться за столиком «тет-а-тет».

Максимов был не в духе – последние дни были не лучшими в плане заработка – и потребовал расплатиться. Хитро улыбнувшись, гость вывалил ему в руку горсть золотых монет, которых бы хватило на оплату как минимум полгода его труда.

Таинственный араб не уходил и вновь настойчиво предложил ему переговорить в ресторане. Оставив свой старенький «Ситроен», Максимов не без опаски направился на свидание с таинственным гостем, в котором он заподозрил вербовщика убийц. Такие предложения нередко поступали оказавшимся в трудных условиях русским военным.

Но когда он оказался с арабом наедине, тот назвался личным посланником правителя Хиджаза и в качестве доказательства представил несколько вещиц, наглядно и красноречиво об этом говоривших. Гость был не по-арабски краток: «Нам нужно обсудить предложение о настоящей подходящей для вас работе»[222].

Щедро накормив Максимова, несколько лет, с момента эвакуации из России, не видевшего подобных застолий, гость назначил ему встречу в отеле для более предметного разговора через день, предложив собрать всех известных ему русских, имевших отношение к авиации.

Гость кратко изложил напоследок свою идею: создать иностранный офицерский авиационный отряд, за поступление в который инструкторами и техниками он пообещал огромную сумму денег и всевозможные льготы, включая настоящие каменные дома каждому в подарок в Хиджазе.

В итоге Максимову было предложено 30 золотых фунтов стерлингов в месяц. Такую зарплату многие в послевоенной Европе не мечтали получить и за год.

Дело же с поиском кандидатов в отряд было непростое, поскольку, затянутые суетой жизни и добыванием средств, русские в Египте общались между собой не так уж и часто. Кроме него, в Каире тогда жил другой летчик, Булацель, представитель известной в России политической фамилии. Группа остальных проживала в Александрии, где они зарабатывали на жизнь тяжким трудом портовых грузчиков и торговцев разной мелочью. Максимову удалось найти и привезти в Каир капитанов Боброва, Найденова и нескольких других летчиков и военных механиков.

Назначивший встречу купил всем билеты. Уже на следующий день вся группа отправилась при удивленных взглядах их былых работодателей на комфортабельном пароходе из Александрии в Джидду.

И удивляться было чему: их привыкли видеть чуть ли не в лохмотьях, а теперь они были одеты не хуже британских господ и ехали в привилегированном первом классе.

«Араб» оказался знаменитым полковником британской разведслужбы Лоуренсом Аравийским, благодаря деятельности которого в период Первой мировой войны удалось поднять восстание в арабских провинциях Османской империи и в целом ухудшить стратегическое положение. На обломках ее владений и создавались новые государства, нуждавшиеся в современных вооруженных силах.

29 июля 1921 года бывший капитан ВВС Великобритании Брук прибыл с этой целью в Джидду в сопровождении легендарного полковника Лоуренса. Они подписали с королем Хусейном соответствующее соглашение[223].

Вскоре по прибытии русские специалисты подписали с королевством Хиджаз шестимесячный контракт и приступили к освоению и ремонту предоставленной им техники (в основном британской и германской), обучению местных летчиков авиационному искусству. Так, авиамеханик Максимов почти сразу после своего приезда отправился на ремонт сломанного при посадке Брука самолета в Таифе.

Особую роль среди них сыграли летчики-белоэмигранты полковник Широков и капитаны Бобров и Найденов. Они вступили в 1921 г. в армию правителя Хиджаза короля Хусейна Хашеми. Дольше всех служил Николай Найденов[224].

Причем цельных подразделений из них в силу разных причин создать не удалось. Это произошло из-за гибели части русских летчиков (в первую очередь в результате аварий) и их ухода из-за неудовлетворенности условиями службы, а также личных амбиций. Об этом речь будет ниже.

Создание саудовских ВВС началось с многочисленных трений между местным командованием и иностранными специалистами, вызванными во многом ужасным состоянием авиационной техники, очень быстро в пустынных условиях (из-за сильного ветра с песком) приходившей в негодность.

Тем не менее Максимов успешно и в кратчайшие сроки выполнял поставленные перед ним задачи. После успешного осуществления этой работы ему поручили организацию технического обслуживания закупленных в Великобритании и Италии самолетов «Кондиционер» DH.9s, Armstrong Whitworth, MorisFarman и бипланов Caudron, а также оставшихся от турок немецких «Альбатрос» и AEG.

Однако его «притирка», как и других русских с «местными» была длительной и тернистой. Во многом это было вызвано тем, что, столкнувшись с ухудшением ситуации на фронте, власти Хиджаза вынудили его и прочих русских специалистов лично включиться в борьбу.

Например, после того как 4 декабря 1921 г. Найденов и Максимов вернулись на отремонтированном DH.9 обратно в Джидду из Таифа, первому приказали бомбить Турабах[225].

По договору Найденова с властями Хиджаза он был не обязан выполнять «любые задачи военного характера» и поэтому отказался. Однако с помощью «кнута и пряника» его после второго приказания все же удалось заставить вылететь на бомбометание в сопровождении местного офицера-наблюдателя.

Впрочем, сразу после этого он решил уехать в Египет на первом же корабле.

Отчасти понять его поведение было можно: на первый взгляд, ВВС Хиджаза для страны «третьего мира» к середине января 1922 г. выглядели весьма презентабельно. Они состояли из девяти «рабочих» самолетов (по два Armstrong Whitworths, DH.9s, Farmans и три Caudrons). Однако из-за износа самолетов часть из них была охарактеризована Максимовым как «бесполезный хлам», а другие требовали самого серьезного ремонта и поставок дополнительных запчастей.

Заключение русского авиамеханика подтвердилось на практике, и, к сожалению, заплатить за это пришлось русскими жизнями. Тогда на службе в ВВС Хиджаза появились трое новых российских летчиков – Юнгмейстер, Минчанок, Кузнецов, а также авиамеханик Агнаев.

Им-то и предстояло «обкатать» часть хиджазских боевых самолетов после отъезда Найденова и К°. Первым должен был выполнить полет на смотре самого короля Хусейна 10 января 1922 г. Минчанок, который тогда же разбился почти у самых его ног. По сообщению британского офицера разведки, бывшего свидетелем этого события, «король покинул сцену без комментариев».

После этого русским летчикам продолжало не везти, что лежит на совести властей Хиджаза, проигнорировавших сделанное Максимовым заключение. Так, прошло полтора месяца, и за Минчанком последовал Юнгмейстер, разбившийся на «Каудроне» в Таифе 25 февраля, после чего Кузнецов объявил, что он специализировался как пилот гидросамолета и не готов к управлению другими типами летающих машин.

Он и трое других россиян (чьи фамилии установить пока не удалось), заявивших об отказе использовать изношенную авиатехнику, были уволены к началу апреля 1922 г.[226]

В этих условиях основная задача приведения старых и выработавших свой ресурс самолетов в боевое состояние легла на Максимова. Более того – ему приказали лететь в Медину и быть в распоряжении сына Хусейна, эмира Али, чтобы участвовать в боевых действиях против Неджда.

Однако Максимов, будучи техником, а не пилотом, вместе с оставшимся иностранными летчиками и авиамеханиками (главным образом, греками и итальянцами), отказался сделать это. Он принял участие в их забастовке, вызванной несоблюдением принимающей стороной условий контракта, и временно уехал в Египет «для решения личных проблем».

В ответ на это, как сообщали британские источники, «король закрыл аэродром». Не зная об этом, 12 апреля Максимов прибыл из Каира в Хиджаз для продолжения исполнения своих непосредственных обязанностей по ремонту самолетов. Однако он, как и прибывший оттуда же в Королевство 8 апреля другой русский механик, Клибенский, обнаружили себя уволенными[227].

Это означало временное прекращение существования ВВС Хиджаза, поскольку никто из иностранцев не согласился на навязываемые им условия службы.

В итоге король Хиджаза снова вспомнил о наименее притязательных из всех иностранцев русских. В результате туда в августе 1922 г. вернулся Найденов, которому и поручили задачу возрождения королевских ВВС. Ему в этом помогали греческие и итальянские авиаторы (в частности, известный на тот момент летчик Константин Янни), а также нанятая в Египте русская группа из пилота Широкова и четверых механиков, включая Клибенского, прибывших в Хиджаз в январе 1923 года.

23 марта Широков совершил успешный полет на отремонтированном россиянами Armstrong Whitworth. В вылете его сопровождали российский авиамеханик и его местный арабский ученик. Маршрут по тем временам был сложный – из Джидды в Таиф.

Это продемонстрировало властям Хиджаза, что русские успешно справились с восстановлением ВВС и что теперь их можно направить в бой. В начале 1924 г. белогвардейские летчики участвовали в нескольких воздушных рейдах на Турабах для бомбардировок там сил Неджда – тогда Хусейн, поддерживаемый британцами, попытался победить своих конкурентов, и авиации в этом уделялось особое значение.

Однако расчеты властей Хиджаза не оправдались. В конце марта 1924 года британское правительство перестало субсидировать короля Неджда Абдул Азиза Ибн Сауда, который, довольно успешно подготовившись к решающей схватке, в результате почувствовал себя свободным для начала более решительного наступления против Хиджаза.

20 августа 1924 года его войска вошли в Хиджаз. 3 октября король Хусейн отрекся от престола, и его сын Али Ибн Хусейн взошел на престол. Однако это не помешало 13 октября силам Неджда захватить столицу Хиджаза Мекку – стратегически важный город в борьбе за объединение Аравийского полуострова.

Под контролем Хашимитов осталась сравнительно небольшая территория. Однако они попытались вернуть контроль над Меккой, используя свое авиационное преимущество. Широков тогда почти каждое утро и вечер совершал разведывательные полеты на вновь прибывших DH.9s, стремясь добыть точные данные о силах противника и их расположении[228].

Однако этого командующему армией Хиджаза Тахаин-паше показалось мало. Он приказал ему бомбить расположение войск противника и в том числе Мекку. Сложность состояла в том, что авиационные бомбы в его распоряжении отсутствовали. В качестве альтернативы руководство хиджазской армии предложило гранаты и кустарно переделанные для бомбометания снаряды.

Это было очень опасно. Широков согласился на использование данного арсенала лишь при увеличении зарплаты. Руководство Хиджаза пошло ему на встречу и, по сообщению британской разведки, она составила 60 золотых фунтов стерлингов в месяц и бутылку виски в день[229].

И полковник Николай Широков, возглавивший тогда отряд русских летчиков Хиджаза, лично вылетал на бомбардировку войск Неджда[230].

Появление на бреющем полете самолетов, посыпавших скопления кавалерии ваххабитов бомбами и расстреливавших их из пулеметов, способствовало перелому ситуации. В панике обезумевшие от страха верблюды, услышав шум самолетных двигателей, сбрасывали седоков и разбегались в разные стороны[231].

Очень быстро именами «русских шайтанов» женщины стали пугать детей, а день ото дня расценки за их головы неуклонно росли.

Примечательно, что его представители, отправляя Широкова бомбить священный для всех мусульман город, отнюдь не задумывались, что эту миссию поручили осуществить иноверцу, и не анализировали, как такое решение отзовется среди солдат и офицер-мусульман обеих армий.

В рамках операции против Мекки, запланированной на середину декабря, 18 декабря Широкова отправили бомбить Бахра, но он, не выполнив это приказание, вернулся, не найдя войск противника.

Однако последующие миссии были осуществлены им более успешно. В том числе 3 января 1925-го, когда он бомбил Мекку, а в других случаях сбрасывал прокламации в расположение войск противника, в которых их призывали «сдаться, чтобы не быть уничтоженным новым оружием с воздуха».

Развязка наступила неожиданно, и 18 января 1925 г. за его голову реально получили награду. При каких именно обстоятельствах это произошло, до конца неясно.

По одной версии, несчастье с Широковым, летавшим на бомбардировщике DH.9C, произошло в результате «технической неполадки», приведшей к тому, что его самолет перевернулся и разбился.

По другой информации, на его борту произошел подрыв специально заложенной бомбы.

А по данным третьего, британского источника, все было гораздо проще и опять-таки объяснялось удручающим положением дел в хиджазских ВВС, и гибель Широкова стала результатом преждевременного подрыва кустарно переделанного в бомбу снаряда с дистанционным взрывателем[232].

Согласно его информации, это произошло не над Меккой, а в нескольких милях от города Джидда, когда Широков пилотировал над расположением войск Неджда гражданский самолет-биплан «Кондиционер» («де Хэвилленд») Wapiti DH.9C, переоборудованный в двухместный легкий бомбардировщик. С ним также находились два местных пассажира – редактор хиджазской газеты и летчик-наблюдатель.

Неожиданно самолет, оснащенный самодельными бомбами, переделанными из снарядов, взорвался в воздухе и упал на землю. Все находившиеся на борту погибли.

Голову Широкова пронесли по позициям войск Неджда как доказательство их способности бороться против крылатого противника, доставившего им столько неприятностей[233].

Как бы там ни было, среди консервативного и суеверного аравийского населения это вызвало толкования о том, что «за удар по священному городу нечестивцев постигла Божья кара».

Оставшиеся русские сражались вплоть до капитуляции 21 декабря 1925 года короля Хиджаза Али Хуйсена Ибн Сауда. Точно неизвестно, какова была судьба находившейся в составе его войск группы россиян. По одним данным, они попали в плен к силам Неджда, по другим – бежали с территории Аравийского полуострова, а по третьим – продолжали сражаться против войск Ибн Сауда.

Последнюю версию исключать нельзя. Ведь до окончательной победы Неджда было еще далеко – лишь 28 января 1927 года было создано объединенное Королевство Хиджаза и Неджда.

Как бы там ни было, но их служба не спасла ни Хашимитов, ни прочих противников короля Ибн Сауда от поражения и уничтожения. Однако что они могли сделать в условиях отсутствия боеспособной техники и нормальных боеприпасов?

Видимо, подобное объяснение вполне удовлетворило короля Ибн Сауда, на службе у которого тогда появились русские пилоты и авиамеханики, ранее работавшие в ВВС Хиджаза.

Судя по всему, ощущая чувствительные «уколы» от боевой работы русских авиаторов, сражавшихся за его конкурентов из Хиджаза, он решил расширить за их счет численность иностранных летных специалистов. Ему требовалось эффективное оружие для нейтрализации верблюжьей кавалерии ваххабитских мятежников, не желавших установления над собой крепкой власти.

Также на Ибн Сауда якобы повлиял и его сын Фейсал благодаря его детским впечатлениям, когда над портовым городом Джидда в 1914 г. он впервые увидел самолет[234].

Тогда британские военные летчики совершили над ним разведывательный полет, вызвавший панику не только у местного консервативного населения, незнакомого с последними новшествами цивилизации, но и у верблюдов, разбежавшихся при шуме авиационного двигателя. Некоторые особенно впечатлительные люди усмотрели в этом даже «явление Сатаны».

В результате 20-летний принц задумался о создании собственной авиации, способной эффективно бороться против крупных масс верблюжьей кавалерии ваххабитов, совершавшей быстрые рейды и наносивших чувствительные удары по его войскам.

Однако, по данным белоэмигрантского журнала «Сегодня», идея сформирования авиационного отряда при саудовской армии принадлежала королю Ибн Сауду[235].

Как бы там ни было, этому предшествовал ряд обстоятельств.

Тогда кроме освоения новой техники русским специалистам пришлось готовить к полетам и старые машины, доставшиеся в качестве трофеев от прочих разгромленных Абдель Азизом ас-Саудом правителей. Это произошло в 1926 г., когда с большим трудом после взятия Джидды и Медины им удалось подчинить весь Хиджаз. Среди взятых его воинами самолетов оказались шесть устаревших и небоеспособных британских бомбардировщиков de Havilland D.H.9A (DH-9)[236].

Авиатехник Максимов уже через месяц смог два из них поставить «на крыло», и Николай Найденов осуществил на отремонтированном «британце» первый полет на курорт Таиф, расположенный между Джиддой и Меккой. Тем самым он доказал королю растущие возможности боевой авиации, а заодно продемонстрировал способности российских военных специалистов не только к бою, но и к ремонту малознакомой им боевой техники.

Одновременно русским пилотам приходилось готовить и местные летные кадры. По данным белоэмигрантской печати, ссылающейся на саудовские источники, на середину 1927 г. они успешно обучили восемь арабских летчиков авиационному искусству[237].

За столь напряженную работу русским пилотам были предоставлены всевозможные льготы и крупное жалование»[238].

Но несмотря на это такая служба в замиренной, казалось бы, стране, отнюдь не была для русских летчиков курортом. Тогда страна еще не изжила внутреннюю усобицу и сепаратизм, пребывая в крайней бедности, что приводило к периодическим «бурлениям» ее консервативного населения, стремившегося сохранить в неприкосновенности свой убогий средневековый быт.

Соответственно, очень многие в Королевстве косо смотрели на иностранцев, принесших с собой новшества цивилизации, на глазах рушившие их размеренную жизнь. «Местные» подчас негодовали не только на появление самолетов, но и на брюки и часы на иностранцах. Подобные вещи они считали проявлением «дьявольщины».

Вместе с жарким климатом это заметно отягощало службу русских летчиков. К слову сказать, через несколько десятилетий сам король Фейсал, сменивший Ибн Сауда, падет от руки одного из таких фанатиков, оказавшегося его родным племянником.

Кроме того, тогда по всему Аравийскому полуострову шла междоусобная борьба, в которой семья Саудов, нацелившаяся на объединение страны, постепенно продвигалась к своей цели. Однако до этого еще было далеко. И даже после ее формального объединения предстояли еще долгие годы борьбы с многочисленными и воинственными кланами соперников.

Положение самого Фейсала и его отца в Хиджазе было непрочным: они заняли его, нанеся поражение воинственной племенной группе «Ихванов» («Братьев»), исповедовавшей ваххабизм, которые то и дело поднимали против него мятежи. Одной из главных причин стал запрет, введенный ими на совершение их набегов в соседние страны, в ходе которых они грабили и убивали местное население, уводя женщин в рабство. В результате «Ихваны» портили отношение только что созданной страны с окружающим миром.

Участие в борьбе против них приняли и русские пилоты, включая бывшего белогвардейского летчика капитана Боброва, погибшего в этой борьбе. Что с ним случилось, до сих пор не ясно. По одной версии, в один из дней 1927 г. он сел в пустыне из-за боевого повреждения или технической неполадки и был вынуждены отстреливаться до последнего патрона, пока не был схвачен и зверски убит разъяренными ваххабитами[239].

По другой версии, он стал жертвой предательства со стороны подчиненных самих Фейсала – Ибн Сауда. Как бы там ни было, ваххабиты были настолько разозлены его смелыми воздушными рейдами, что обезглавили его труп и пронесли голову русского пилота на пике по своим населенным пунктам как доказательство собственной способности эффективно бороться против «неверных крылатых шайтанов»[240].

Однако с русским участием им уже был нанесен чувствительный удар. В конце концов, ихваны согласились на почетную капитуляцию и постепенно к концу 1920-х гг. влились в привилегированную Национальную гвардию страны. В результате база для их мятежей довольно быстро сошла на нет.

В условиях кратковременного мира на Аравийском полуострове серьезной потребности в русских авиаторах не стало. В результате основная часть бывших «русских саудовцев» лишилась прежней работы и тратила заработанные деньги в соседнем Египте, находясь преимущественно на местной гражданской авиационной службе у британцев.

Однако их мирная служба продолжалась недолго. Тогдашний амбициозный король Абдель Азиз ас-Сауд, объединивший страну, получившую в 1932 г. название Саудовская Аравия, пытался поставить под свой контроль почти весь Аравийский полуостров и решил присоединить его южную часть, Йемен, откуда на север постоянно совершали набеги представители полудиких племен.

К тому времени он набрал иностранный авиаотряд (преимущественно из немцев и англичан), принявший активное участие в Йеменской войне. Но после того, как в сентябре 1932 г. йеменцам удалось подбить один из его самолетов, оставшиеся иностранцы, за исключением немногочисленных русских, попросту сбежали со службы[241].

Они открыто отказались бомбить Джизан, куда их направили. Сами британцы и немцы объясняли свои действия тяжелыми болезнями, якобы поразившими весь личный состав авиаотряда (в том числе малярией), а также отсутствием в их контрактах обязательств лично участвовать в боях. Примечательно, что один из пилотов вернулся через несколько минут после взлета, мотивируя это поразившим его приступом дезинтерии, и едва не разбил свою крылатую машину.

За неисполнение распоряжений некоторых из них выпороли по приказу саудовского короля и почти всех уволили[242].

После этого снова наступило время благоволения к русским. В Саудовскую Аравию пригласили нескольких русских авиационных специалистов, живших, главным образом, в Каире и Александрии. Среди них были и некоторые из специалистов, уже служивших правителю Хиджаза.

В ходе Йеменской войны 1932–1934 гг. русские летчики вновь продемонстрировали свои выдающиеся качества по сравнению со своими западными конкурентами.

Между тем их единоплеменники-авиамеханики успешно поддерживали техническую эксплуатацию оставшихся в саудовских ВВС бомбардировщиков Wapiti. Причем им удалось совершить по саудовским меркам чудо и отремонтировать сбитый в 1932 г. йеменцами такой же бомбардировщик, сэкономив Эр-Рияду деньги на закупку дорогостоящей машины[243].

Но хотя эта война шла успешно (далеко не последнюю роль в этом сыграли русские летчики) и Абдель Азизу удалось в результате в целом повысить свой авторитет и значимость Саудовской Аравии, западные державы все же воспрепятствовали его дальнейшему усилению и приросту за счет йеменской территории.

Однако история взаимодействия русских авиационных специалистов с местными властями демонстрировала неизменное возобновление конфликтов, после чего они в очередной раз уезжали в Египет, как это произошло в начале 1934 г. Далее от короля прибывали представители с «предложением, от которого невозможно было отказаться», и все возвращалось на круги своя.

В результате 3 июня 1934 года Николай Найденов и механик Максимов снова вернулись в Джидду с приказом вновь возродить ВВС страны, сильно потрепанные в Йеменской войне.

Примечательно, что первого лично принял сам монарх, чего не удостаивались даже многие видные западные политики.

Он подробно расспрашивал русского летчика о его службе и воздушных боях, в которых он участвовал. Вскоре после этой беседы, носившей в том числе «технический характер», король заказал в Великобритании четыре бомбардировщика Westland Wapiti, считавшиеся на середину 1920-х гг. скоростными машинами, развивавшими 250 километров в час, а Найденова сделал старшим в небольшой русской авиационной группе. Он и Максимов сразу же обнаружили, что большинство из девяти самолетов нуждаются в поставках запчастей и замене шасси. Кроме того, русские специалисты настояли на закупке авиационных бомб весом до 400 килограммов включительно.

На этот раз Его Величество пошел им навстречу, и уже 2 июля Максимову удалось починить первый бомбардировщик Wapitis DH.9[244].

Найденов начал ее послеремонтные испытания. Однако 5 июля он врезался при посадке в стену, окружавшую аэродром, перевернув самолет, но сам при этом выжил и отделался легкими травмами.

Уже 31 июля Найденов возобновил полеты на втором бомбардировщике Wapitis DH.9 и перегнал два таких отремонтированных Максимовым самолета в штаб-квартиру саудовских ВВС в Таифе.

Их успехи еще больше повысили «русские ставки» в Эр-Рияде, и власти сразу после этого пригласили еще двоих русских, Л. Кучлавского и В. Маковецкого, пилота и механика, прибывших в Саудовскую Аравию 18 ноября того же года. Немного позднее сюда же приехал еще один авиаинженер, фамилию которого пока установить не удалось. Все они отличились при ремонте и восстановлении старых Wapiti[245].

Тогда же с их помощью саудовский король решил оборудовать полноценную современную главную базу ВВС в Таифе, переоборудование которой они завершили в 1935 г. Туда были переведены практически все боевые самолеты страны. На эту же базу стали перегонять новые крылатые машины, полученные во Франции, в Италии и США. И там происходило их дальнейшее освоение.

Среди них были достаточно сложные и отчасти «капризные» учебно-тренировочные «Капрони» Са 100 и Ca 101bis, а также гражданский «Кодрон C.510 Пеликан», переоборудованный для перевозок короля и его семьи.

Далее последний при активном участии русских специалистов был переоборудован в летающую «скорую» для членов королевской семьи.

Впрочем, сам монарх, судя по данным британских источников, предоставил возможность ее использования прочим членам своей семьи. Видимо, еще были свежи в его памяти многочисленные в прошлом воздушные аварии.

Следует заметить, что, несмотря на наплыв в это время итальянских летчиков и механиков, обусловленный потеплением отношений между Римом и Эр-Риядом, трое русских авиационных специалистов, включая Найденова с Максимовым, продолжали выполнять свою работу.

С лета 1936 г. они стали выполнять более сложные, чем раньше, задачи, осуществляя полеты зачастую в сложных погодных условиях при сильном ветре с песком на протяженные дистанции в 300 км и более, выводя на них обученные ими саудовские летные кадры.

Всего с учетом закупленных весной 1937 г. новых Caproni и Ca-100, а также скоростного американского моноплана Bellanca, маленькой русской группе пришлось обслуживать практически все 12 крылатых машин, составлявших саудовский парк ВВС[246]. Благодаря их работе по авиационной мощи страна была одна из сильнейших в регионе.

В связи с этим возникла потребность в дополнительной подготовке саудовских летчиков. Предыдущая попытка наладить ее в Италии на учебно-тренировочных самолетах Campini Caproni Ca-100 и Ca-101 фактически провалилась из-за сложности данной техники для аравийцев и неспособности итальянцев найти с ними общий язык.

Поэтому основная нагрузка по их подготовке по-прежнему лежала на русских (особенно на капитанах Найденове и Булацель), которые одновременно были вынуждены сглаживать противоречия между «горячими» саудовцами и итальянскими инструкторами, оставленными им в помощь.

Причем качество работы русских специалистов было таково (в том числе и при подготовке местных летных кадров), что более с 1934 г. они не попадали в продолжительную опалу к Его Величеству.

Об уровне их подготовки свидетельствует тот факт, что за почти 15 лет подобного взаимодействия в Саудовской Аравии не было ни одной катастрофы в мирное время, тогда как в середине 1920-х гг. они происходили регулярно и часто[247].

Этому способствовали более высокие профессиональные данные белогвардейского летного и технического персонала по сравнению с иностранными конкурентами. Так, Найденов выиграл фактическое состязание со своим итальянским напарником (вернее будет сказать, конкурентом) Кикку при перегонке в мае 1938 года из Таифа в Янбу на самолетах Bellanca и Caproni Ca 101bis.

Не случайно, что, когда однажды Его Величество пожелал продемонстрировать собственную силу внутри страны и за ее пределами, он устроил воздушный парад, в котором участвовали шесть самолетов, из которых два пилотировались именно русскими летчиками, а остальные – воспитанными ими саудовцами.

Влияние русских авиационных специалистов дополнительно усилилось после того, как к маю 1939 г. он разочаровался в итальянцах и уволил их со службы. Одна из причин – тогда саудовский король сделал оправданную ставку на более сильных в военном плане британцев, которым Аравийский полуостров был необходим в качестве тыловой базы для обеспечения своих войск в Северной Африке и Индии. И его значение по мере ухудшения обстановки в мире перед Второй мировой войной постепенно усиливалось.

В итоге подготовка местных пилотов была поручена британцам в Египте, которые привлекли для этого в том числе русских специалистов. По имеющимся данным, это произошло по просьбе Найденова и других русских офицеров, семьи которых постоянно проживали на египетской территории.

Следует особо заметить, что к тому времени благодаря им страна уже получила собственные летный и технический отряды, а также две современные авиационные базы.

Дальнейшему укреплению позиций белогвардейцев здесь содействовало назначение с ноября 1939 года нового командующего ВВС страны Абдуллы Мандили, при котором плодотворное сотрудничество Саудовской Аравии с русскими офицерами продолжилось.

Капитан Николай Филиппович Найденов умер в Каире 28 марта 1947 г. в возрасте 56 лет. Здесь же, на кладбище православного греческого монастыря Святого Георгия в Старом Каире, в 1948 г. была похоронена и его супруга Лидия Анисимовна.

О судьбе остальных членов саудовско-русской летной школы пока доподлинно неизвестно. Судя по всему, эта история сотрудничества сторон далеко не полная и ее восстановление может поспособствовать дальнейшему укреплению отношений между нашими странами.

Во всяком случае, обнародование данных об активном строительстве ВВС Саудовской Аравии с русским участием способно в будущем не только сблизить позиции Москвы и Эр-Рияда, но и содействовать успешному восстановлению военно-технического сотрудничества, налаженному еще в 1920–1930-е гг.

К вышеизложенному следует добавить, что власти страны параллельно развивали достаточно успешные связи с красной Москвой. Так, в истории ее взаимоотношений с Саудовской Аравией имеется и другая позитивная страница: именно СССР после ухода оттуда турок первым признал в 1924 г. во время междоусобной войны на Аравийском полуострове права клана ас-Сауд на власть. В 1926 г. он установил официальные отношения с только что созданным «железом и кровью» на обломках Османской империи Королевством Хиджаза, Неджда и присоединенных областей, на основании которых и была создана впоследствии Саудовская Аравия.

И, как ни покажется это сегодня странным, именно он помог ей решить топливно-энергетическую проблему, согласившись поставлять керосин: тогда еще месторождения нефти не были открыты, а страна остро нуждалась в горючем.

Сегодня, когда Россия и Саудовская Аравия пытаются найти точки соприкосновения, широкое обнародование данной истории взаимоотношений должно поспособствовать этому процессу.

Эфиопия

Переехавшие в Эфиопию в 1920–1930-е гг. десятки белогвардейских офицеров встретили здесь довольно теплый прием. Кроме наличия «общего православного корня», это было обусловлено тем, что первые русские военные эмигранты сумели очень ярко проявить себя здесь еще в XIX веке.

Интерес к Эфиопии как к «православной стране», пусть и со своим особым африканским укладом, в России был велик. Во многом он был вызван нападением на нее католической Италии в 1885–1889 гг. Слабая эфиопская армия несла поражения, и в результате итальянцы оккупировали север страны. В России эти события воспринимались как проявление агрессии католического Запада против православного Востока.

В декабре 1888 г. с молчаливого согласия властей России в Эфиопию прибыла частная экспедиция атамана Ашинова с иеромонахом Паисием (из Афонского монастыря). Кроме них в этом мероприятии участвовали четыре офицера, 12 кавказцев и 30 казаков – всего 48 человек.

Ашинов и его отряд решили основать на берегу Красного моря новое казачье войско. Они высадились в Сомали, где к тому времени уже обосновались итальянцы. После долгих препирательств с ними итальянские колониальные власти перевезли их на территорию Эфиопии с согласия ее императора.

В январе 1889 г. Ашинов занял старый заброшенный форт Сагало на границе с французской колонией Джибути. Первоначально французы встретили русских радушно, но это радушие было показным.

Уже через месяц они неожиданно напали на горстку русских, обстреляв артиллерией занятый ими форт с поднятым на нем русским флагом, после чего высадили десант. Отряд Ашинова, не имевший артиллерии, способной нанести урон французской эскадре, ничего не мог ей противопоставить. Пользуясь численным и техническим превосходством, французы в итоге захватил форт. Во время боя погибло восемь казаков, а остальные были захвачены в плен.

Вскоре конфликт был улажен дипломатическими средствами, но Ашинову и оставшейся группе казаков и кавказцев пришлось уехать из Африки[248].

Почему стал возможен этот конфликт с, казалось бы, дружественной России нацией, которая была обязана ей своим спасением в 1871 г., когда за разгромленную Францию заступился император Александр II?

Все объясняется просто: европейские державы были озабочены возможным укреплением России в Восточной Африке, на которую у французских и итальянских буржуа были свои агрессивные планы.

Но эта неудача не остановила русских, и уже в конце того же 1889 г. в Эфиопию была отправлена миссия гвардии поручика Машкова, находившаяся там до начала 1892 г. Она была более успешной, чем авантюрная экспедиция Ашинова, поскольку российские власти как следует подготовили ее заранее.

Примечательно, что на этот раз французы уже охраняли отряд Машкова в пути. Такое «странное» изменение в их поведении на самом деле не было случайным и объяснялось просто. Тем самым, отправляя русских поближе к владениям итальянцев, они рассчитывали столкнуть лбами своих конкурентов.

Париж был недоволен растущей год от года в регионе активностью Рима, стремящегося к захвату всей Восточной Африки. Такой вариант развития событий был невыгоден и Великобритании. Французы и британцы резонно опасались, что с захватом итальянцами побережья Восточной Африки их сообщения с азиатскими колониями будут находиться под угрозой. Поэтому они и были непротив как минимум «переключить» итальянцев на русских, а как максимум – вызвать между Россией и Италией войну, над пламенем которой английские и французские дельцы были явно не против погреть свои руки.

Целью экспедиции Машкова стало установление постоянных дипломатических и церковных связей между двумя странами. Ее появление в Африке было неслучайным: тогда российские власти стали еще больше обеспокоены растущей активностью Италии в регионе, выражавшейся в том числе в давлении католической церкви и ее миссионеров на «православных» Эфиопии.

В результате открытое желание папы римского расширить свою паству за счет эфиопов обеспечило мощную поддержку Машкову со стороны православных церквей двух стран, усмотревших для себя в этом реальную угрозу.

К тому времени Италия оккупировала прибрежную полосу Красного моря – Эритрею и готовилась захватить и Эфиопию. И боевые действия не заставили себя долго ждать.

В 1895 г. в Эфиопию в разгар начавшейся очередной войны с итальянцами была направлена еще одна миссия – капитанов Елисеева и Леонтьева, одной из целей которой стало объединение Русской православной и Эфиопской Церквей под главенством первой. Время для этого было выбрано удачное – казалось, что в условиях войны против заведомо более сильной в техническом отношении Италии эфиопам не остается ничего иного, кроме как принять российское предложение.

Однако этого добиться не удалось. Впрочем, результаты этой миссии можно считать успешными – главное, что благодаря ей удалось завязать постоянные дипломатические отношения между двумя странами и обменяться посольствами.

В 1896 г. в Россию прибыла высокопоставленная эфиопская миссия, заручившаяся поддержкой Москвы. На Родину она уехала, увозя 135 больших ящиков с винтовками и патронами. А в Эфиопию прибыла русская военная миссия.

Благодаря этому эфиопская армия получила современное вооружение и компетентных советников, что немедленно отразилось на ходе боевых действий, и итальянцы стали терпеть поражения. Так, эфиопы разбили захватчиков при Амбаладжи, а в 1896 г. русские винтовки помогли доблестной эфиопской армии наголову разгромить итальянцев при Адуа. В результате этой победы Италия еще 40 лет не рисковала испытывать силу солдат негуса и официально признала независимость Эфиопии.

Русское оружие, создаваемое в первую очередь для действий в условиях холодов, блестяще проявило себя и на жарких африканких плоскогорьях и равнинах. В результате в 1897 г. эфиопское руководство заказало из России еще дополнительно 100 тысяч винтовок и 12 миллионов патронов к ним[249].

Следует заметить, что тогда в Эфиопию на «защиту православных братьев» также поехали добровольцы, среди которых оказался зауряд-прапорщик Гогосов, который на тот момент уже успел повоевать и за греческих единоверцев против турок.

Но и это еще не все. В условиях развязанной Италией против Эфиопии войны император Александр III был готов на военный «антиитальянский» союз с Францией. Нельзя исключать, что он мог открыто заступиться за «черных братьев по Вере».

Однако сменивший его в 1896 г. Николай II, слабый в моральном и политическом отношении, был прямой противоположностью своему отцу-богатырю как физически, так и духовно, и был неспособен на принятие подобных самостоятельных волевых решений. В итоге Россия ограничилась лишь присылкой военных грузов для эфиопской армии и инструкторов, а также дипломатической поддержкой негуса.

Но и этого хватило, чтобы остановить итальянцев, которых явно подвело стремление сравниться по колониальному величию хотя бы с немцами. В погоне за ними они нарвались на крепкий эфиопский кулак с «русским кастетом».

Тогда же, в период Первой Итало-Эфиопской войны 1895–1896 гг., к эфиопам прибыл отряд Российского Красного Креста, спасший жизни не одной сотни местных жителей. Помощь российских военных медиков единоверцам-эфиопам продолжалась и в последующие годы.

При этом действовавший тогда русский госпиталь, подаренный Эфиопии, оказывал медицинскую помощь не только раненым и больным местным солдатам и офицерам, но и итальянцам.

Кроме того, во время войны в России был проведен сбор благотворительных средств для народа этой страны, что также внесло немалую лепту в победу над одной из европейских армий.

Фактически это был едва ли не единственный пример такого рода, когда такую помощь африканскому государству оказывали белые люди. Не случайно, что здесь сложилось особенно трепетное отношение к России и русским.

Одновременно в самой России для эфиопов широко открылись двери учебных заведений, причем не только военных. Туда поехали учиться дети знатных эфиопских семей. Список учреждений, принявших в своих стенах единоверцев, довольно широк: от фельдшерских военных школ-«учебок» до полковых оркестров.

С этого времени местные вельможи стали оправлять своих детей на учебу не в Европу, а в Россию. Самих же русских охотно принимали в домах эфиопской знати и даже зазывали на государственную службу. Так, в 1897 г. на службу эфиопскому монарху перешел бывший русский поручик И.Ф. Бабичев[250].

Там он занимался разными важными делами правителя Эфиопии – от финансов двора до закупок вооружения для эфиопской армии. Его произвел в полковники эфиопской армии Леонтьев, первый русский советник при дворе негуса, «красочный, волевой и яркий искатель приключений», попавший в Эфиопию с Русской миссией в 1895 г.

К тому времени он выгодно женился на «войзере» или, по эфиопским меркам, «боярыне», имел почетное воинское звание «дадиазмач» и, будучи одним из высших иерархов страны, мог зачислять в вооруженные силы по своему усмотрению тех или иных лиц офицерами и производить их в следующий чин[251].

Впрочем, Леонтьев не ел просто так эфиопский хлеб. Очень большую пользу Эфиопии принесла работа его и других русских исследователей на юге страны, особенно топографов, которые помогли уточнить границы страны и закрепить за негусом обширные и богатые территории.

Начало этому было положено именно Леонтьевым, которого эфиопский император за его выдающиеся качества полюбил настолько, что сделал не только главным советником, но и наместником южных провинций, большая часть которых к северо-востоку от озера Рудольфа была присоединена к Эфиопии только благодаря его смелым, продуманным и энергичным действиям.

Причем иногда для установления эфиопского флага требовалось применить силу. Леонтьев умело привлекал для этой цели и французских авантюристов. Сформированный им русско-эфиопо-французский отряд под его командованием успешно сломил слабое и неорганизованное сопротивление местных жителей и установил границу с англичанами в Кении, кое-где даже «подвинув границу» в пользу негуса[252].

В этом отряде работали и сражались в числе прочих русских тогда еще поручик (по другим данным, корнет) И.Ф. Бабичев, барон Шедевр и еще один офицер – Е.В. Сенигов, находившийся в этой стране с 1898 г.

Последнему, тогда еще молодому 26-летнему офицеру, негус подарил крупный кусок земли. Здесь же Сенигов женился на местной красавице и остался постоянно жить. В молодости он симпатизировал народничеству и, попав в Эфиопию, плененный красотой местной природы (особенно на озере Тана), мечтал открыть здесь «нечто вроде демократической коммуны».

Он получил в командование «правое крыло» армии Вольда Гиоргиса, наместника царя в провинции Каффа, фактически синекуру и должен был, казалось бы, забыть свои прежние мечтания.

Однако этого не произошло. С годами он все больше сближался с жизнью местных людей и лишь еще больше желал воплотить идею о коммуне в жизнь. Так, например, он сознательно жил не в европейском доме, а в простой хижине, предаваясь работе художника.

Тогда он тратил большую часть добываемых им денег на эту коммуну. Их объемы были немалыми, учитывая то, что он вел совместный бизнес с крупным торговцем Ханафи Магомедом по перепродаже табака в Россию[253].

Коммунальные дела в итоге не пошли, и он увлекся сбором фольклора в поездках по стране, отказавшись от участия в авантюрах других проживавших здесь европейцев и политических интригах Леонтьева, которые в итоге кончились для последнего плохо.

Его подвела жадность: он обнаружил в африканской глуши «кладбище слонов», куда приходили умирать эти животные. За несколько лет своего наместничества этот авантюрист вывез из Эфиопии и выгодно перепродал огромное количество слоновьих бивней и множество золотых слитков, не поделившись с негусом. По подсчетам эфиопского монарха, вывезенного хватило бы на несколько годовых бюджетов страны. Поэтому разозленный негус уволил Леонтьева и выслал его из страны.

Однако данная история научила не всех «русских эфиопов». Так, оказавшись на эфиопской военной службе при весьма относительном контроле, бывший поручик Бабичев также «зарвался» и стал заниматься аферами. В пользу этого говорит то, что полученную им привилегию по закупке оружия он использовал для собственного обогащения, приобретая подержанные винтовки и пушки в европейских странах[254].

И однажды Английский банк, у которого он брал в кредит деньги для подобных закупок, потребовал вернуть взятую им сумму, которой у него тогда не оказалось, и ему едва удалось спасти свое имущество от распродажи для погашения долга[255].

Тем не менее на момент завершения гражданской войны в России он фактически достиг положения Леонтьева. Благодаря последнему, обладавшему почти неограниченной властью в Эфиопии, Бабичева произвели в «фитаорари», положение которого соответствовало чину российского генерал-майора. Кроме того, его усилил и последующий уход самого Леонтьева, в результате чего молодому Бабичеву перешла часть его земель.

Примечательно, что большевики, осознававшие степень влияния его в Эфиопии, делали ему приглашения о сотрудничестве. Но бывший поручик, занимавший антикоммунистическую позицию, на это не пошел. К тому времени он поддерживал отношения с белогвардейскими офицерами, которые благодаря ему после завершения активной фазы Гражданской войны в 1920 г. в России стали прибывать в Эфиопию[256].

Всего сюда перебрались 50 бывших офицеров белых армий. Основная их часть – 33 человека – приехала на эфиопскую землю в 1920–1925 гг., а 17 других, включая двоих генералов, прибыли в Эфиопию в 1925–1935 гг.[257]

Значительная часть из них, опять-таки благодаря хлопотам И.Ф. Бабичева, была принята инструкторами в местную армию, а кое-кто добился и действительно выдающихся успехов. Так, полковник Ф.Е. Коновалов достиг в армии Эфиопии очень высокого положения и в начале 1930-х гг. занимал пост ее начальника штаба[258]. Генерал-майор Дроздовский ведал в Аддис-Абебе топографическими работами, а полковник Петр Федосеев руководил фабрикой по производству пороха и пороховыми складами эфиопской армии[259].

А по свидетельству другого участника тех событий, П. Булыгина, к началу войны с Италией «лейб-улан ротмистр Фермор обучает конную гвардию регента» и является начальником корпуса конвоя»[260].

Причина, почему русских офицеров охотно брали на военную и иную службу в Эфиопии, во многом крылась в том, что русские, по сравнению с другими европейцами, были здесь как родные. Во-первых, они были единоверцами, а во-вторых, очень многое для этой страны их предшественники сделали бескорыстно, что не могло быть незамеченным народом Эфиопии.

Не случайно эфиопская императрица Заудиту взяла над прибывшими в ее страну русскими своего рода шефство и оказывала им покровительство. Следует заметить, что еще в 1919 г. бывший посол России в Эфиопии П.К. Виноградов прекратил исполнять свои обязанности, бросил посольство и уехал из Африки. Большое здание бывшего российского диппредставительства в Аддис-Абебе пустовало. Видя, что прибывшие в Эфиопию русские эмигранты бедствуют, негус приказал сдать это здание в аренду и вырученные от этого деньги пустить для оказания им помощи[261].

Так, советский представитель Ниалло Азиз, посетивший Эфиопию в начале 1930-х гг., писал о русских офицерах, осевших здесь, так: «исконными абиссинцами[262] считают себя полсотни русских офицеров, белых эмигрантов. Появившись в Абиссинии (так до революции зачастую именовали в России эту страну. – Ред.), они стали всех уверять, что являются единоверцами амхарцев (основная нация Эфиопии. – Ред.). Богомольная императрица Заудиту взяла их под свое покровительство и пристроила этих тунеядцев на государственную службу»[263].

Но это было мнение коммуниста, враждебно настроенного к белогвардейцам. «Тунеядцы» из России выполняли очень полезную для эфиопов работу по повышению обороноспособности Эфиопии. Например, подчиненные генерал-майора Дроздовского фактически завершили начатую при Леонтьеве работу по созданию топографических карт Эфиопии[264].

Некоторые из попавших в Эфиопию белогвардейцев были довольно известными людьми, например, вышеупомянутый писатель Павел Булыгин, ранее служивший начальником личной охраны вдовствующей императрицы Марии Федоровны, матери Николая II.

В 1919 г. он служил у Колчака, вместе со следователем по особо важным делам Соколовым участвовал в расследовании убийства царской семьи.

В Эфиопии Булыгин в 1924 г. устроился военным инструктором, высоко ценимым в местной армии[265]. На заработанные деньги приобрел кофейную плантацию. Одновременно по 1934 г. продолжал работать военным инструктором, пока не уехал в Парагвай, там основал старообрядческую общину, где и скончался[266].

Главной причиной его переезда из африканской глуши в глушь южноамериканскую стала характерная особенность многих белоэмигрантов – грызня из-за привилегий[267].

И это проявлялось не только в Китае и во Франции, где проживали десятки и сотни тысяч русских беженцев, но и даже в Эфиопии, в которой русских было во много раз меньше и где практически все они были безбедно устроены.

Примечательно, что даже у их благодетеля Бабичева, благодаря которому многие русские беженцы обрели здесь второй дом, отношения с ними складывались сложно. Одной из причин этого стало то, что своей неоднократной женитьбой на эфиопках из собственной прислуги Бабичев раз и навсегда отрезал себе путь в русские аристократические дома Эфиопии, куда его за такие поступки отказались даже пускать на порог. Это привело к его обособлению от колонии соотечественников.

Впрочем, деятельность русскоязычных в Эфиопии не ограничивалась одним лишь военным делом. Кое-кто из «тунеядцев», о которых говорил Ниалло Азиз, подобно Бабичеву, стали заниматься здесь бизнесом. Так, Ханефи Магомет Оглу, партнер по бизнесу Сенигова, кавказец из России, купил в Эфиопии целый ряд коммерческих предприятий, хлопковые плантации в провинции Сидамо и несколько доходных домов в столице Аддис-Абебе, а также особо важное предприятие по выработке древесного угля, который шел на нужды местной железной дороги.

Сам же Сенигов в 1921 г., как человек «левых» убеждений, обрадовавшись революции, выехал на историческую Родину, чтобы «связать» Эфиопию с Россией, но, приехав туда, писал, что «бедствует»[268].

Часть из живших здесь русскоязычных офицеров оставалась служить в эфиопской армии во время новой войны с Италией 1935–1936 гг. Так, участвовали в боях против итальянцев сын эфиопского генерал-майора Бабичева капитаны М. Бабичев и В. Дитерихс, родственник известного одноименного белогвардейского генерала. Большую роль в создании вооруженных сил Эфиопии сыграл полковник авиации Ф.Е. Коновалов, военный советник в этой стране, который фактически зародил и развил ВВС эфиопов, и многие другие. Так, Георгий Николаевич Турчанинов организовал при нападении итальянцев эфиопскую стрелковую бригаду, принявшую активное участие в войне.

И хотя участие русских в этой войне носило не такой массовый характер, как, например, в болгарских событиях 1923 г. или во времена китайской гражданской войны, оно помогло эфиопам осознать, что в этой борьбе они не одни.

Любопытно упомянуть в этой связи, что при вступлении в Аддис-Абебу 5 мая 1936 г. передовые итальянские части первым делом разрушили русский православный храм.

Итальянское командование прекрасно знало, что во главе многих эфиопских частей стоят русские военачальники, и это стало не последней причиной, почему итальянская армия, вооруженная по последнему слову техники, в том числе и активно применявшая химическое оружие, целый год не могла справиться с нередко имевшими только копья эфиопскими солдатами.

Правда, сами итальянцы отрицали свое участие в уничтожении русского храма, утверждая, что он пострадал в те четыре дня анархии, установившейся после ухода из Аддис-Абебы эфиопских сил, когда якобы итальянцев в столице Эфиопии еще не было[269].

После поражения Эфиопии большинству белоэмигрантов и членов их семей из-за угрозы преследования пришлось отсюда уехать, в основном в Европу. Те из них, что остались в этой стране после захвата ее итальянцами, нередко принимали участие в местном Движении сопротивления.

Так, бывший военный советник негуса Турчанинов лично сражался против захватчиков в партизанском отряде эфиопов[270].

Среди русских подпольщиков особенно отметилась Мария Ганаф-Лапина. Она, мать 16 детей, которые жили вместе с ней, в 1939 г. укрывала на своей квартире троих партизан-эфиопов, которых искала итальянская полиция за покушение на итальянского главнокомандующего Грациани.

Она рисковала своей жизнью, поскольку, если бы партизан поймали у нее дома, то ее могли за это казнить. Впоследствии о поступке Марии Ганаф-Лапиной все же стало известно итальянцам. Они ее арестовали и увезли как опасную государственную преступницу в Италию. Она провела в итальянской тюрьме за свой поступок долгих четыре года, пока в 1943 г. ее не освободили войска британо-американских союзников[271].

Во время итальянской оккупации Эфиопии Ханефи Магомет Оглу и его семья лишились всех своих богатств. Сам он, его жена, дочь и несколько других членов его семьи также были арестованы в 1939 г. за помощь эфиопским партизанам и также провели за это четыре года в тюрьме Неаполя как особо важные преступники[272].

И лишь немногие «русские эфиопы» после окончания Второй мировой войны вернулись в Эфиопию. Среди них был Ханефи Магомет Оглу, который восстановил здесь свой бизнес, вновь уничтоженный после революции 1975 г. с приходом «красного» диктатора Менгисту Хайле Мариама, ориентированного на СССР. Однако его родственники, в частности, дочь, до недавнего времени продолжали жить в Аддис-Абебе и после его краха и прихода новой власти[273].

Также необходимо сказать и о потомках от смешанных браков русских с эфиопами. Например, у Бабичева от браков с эфиопками было пять детей – двое сыновей и три дочери. Больше всего был известен его сын Михаил, окончивший за границей военную школу и ставший первым летчиком Эфиопии. К началу Итало-Эфиопской войны 1935–1936 гг. он был командиром эфиопской авиационной эскадрильи, принявшей активное участие в боях против итальянцев.

После освобождения Эфиопии от итальянцев в 1941 г., Михаил Бабичев уходит на дипломатическую службу[274]. Некоторое время он исполнял должность военного атташе Эфиопии в СССР, однако, заболев, был вынужден вернуться домой, где вскоре скончался.

Как бы там ни было, но белоэмигранты сыграли здесь значительную роль в разгроме союзника германского нацизма – итальянского фашизма. Кроме того, их вклад в развитие и обороноспособность Эфиопии заслуживает более детального изучения, которое бы способствовало выведению ее отношений с Россией на более высокий уровень.

ДОКУМЕНТЫ

Воспоминания Г. Турчанинова[275] «Русские в Эфиопии после революции 1917 года» были впервые опубликованы в белоэмигрантском «Военно-историческом вестнике» в №№ 45–46.

«Последний русский поверенный в делах П.К. Виноградов покинул Эфиопию в 1919 году. Из посольства остались в Аддис-Абебе один служащий Седов с женой и дочкой и повар Эфим. Дочь вышла замуж за русского и оставалась в Аддис-Абебе до 1968 года, потом уехала в Европу.

После трудной жизни в Европе русские эмигранты стали просачиваться в Эфиопию. Эфиопия, как старинная монархия и очень близкая по вере к православию, вызывала симпатию среди русской эмиграции, а поездка Императора Хайле Селассия (тогда еще наследника) в Европу в 1923 году дала толчок этой иммиграции.

Можно сказать, что их было две волны: первая – самотеком, после революции и первой Великой войны, а вторая – после второй Великой войны, главным образом из лагерей беженцев в Германии.

За первый период с 1925-го по 1935 год в Эфиопию прибыло 17 русских офицеров, из них 2 генерала, 6 инженеров, 4 доктора, 8 человек разных профессий и один протоиерей. Одна группа, состоящая из трех инженеров с женами, чтобы доехать из Европы в Африку, давала по дороге концерты, подрабатывая для оплаты проезда на пароходе. К концу этого времени русская колония насчитывала около 80 человек. Эти люди в Аддис-Абебе устроили церковь во имя Святой Троицы.

Большинство русских офицеров работало топографами, но были и исключения. М.В. Банкул[276] был директором компании «Зингер» (швейные машины); И.С. Хвостов стал адвокатом; нетрудоспособные получали пенсию из сумм по найму бельгийцами здания русского посольства. Ротмистр Фермор[277] сформировал конную гвардию Императора. Русские инженеры работали по специальностям: Ф.А. Шиманский стал старшим инженером муниципалитета, а Н.П. Вороновский – старшим инженером пути железной дороги Джибути – Аддис-Абеба.

В общем, до прихода итальянцев всем жилось хорошо, но с их появлением стало туго. Большинство потеряло работу, а итальянцы старались выжить из Эфиопии вообще всех иностранцев.

Кое-кто умер, многие уехали. Когда итальянцы покинули Аддис-Абебу (1940), то в ней русских оставалось только 12 человек. Русская церковь была разрушена во время разгрома Аддис-Абебы в 1936 году, в четыре дня анархии между уходом эфиопской полиции в партизаны и приходом итальянцев. Протоиерей Павел Вороновский скончался.

После ухода итальянцев и возвращения Императора в Аддис-Абебу оставшимся в столице русским удалось устроить на службу эфиопского правительства русских из лагерей беженцев в Германии (главным образом из Чехии и Югославии), так что большинство приехало на работу с готовыми контрактами, а переезд их был оплачен УHPА.

Русская колония ожила, была восстановлена церковь во имя Святой Троицы и выписан священник – отец Анатолий Миловидов. Приход состоял из около ста прихожан. Инженер-агроном Лисицын организовал метеорологическую службу и был ее начальником; инженер-агроном Турчанинов стал главным инспектором Министерства агрокультуры; архитектор фон Клодт построил несколько церквей, а художник и архитектор Г.Я. Киверов расписывал эти храмы и строил здания…

Но лет через 6–8 русские стали уезжать из Эфиопии, главным образом по трем причинам: 1) отсутствие пенсии, которую стали давать только бывшим государственным служащим, ввиду дороговизны жизни и трудности составить капитал для обеспечения старости; 2) ввиду образования эфиопского технического персонала (инженеров, докторов и т. д.), то есть плохой перспективы для молодых русских, и 3) оплата через УНРА переездов в Америку и Австралию и устройство в старческие дома во Франции с помощью Совета Церквей.

Священник отец Анатолий заболел и уехал в старческий дом во Францию. Десять человек скончались. Средств на выписку и содержание нового настоятеля не было, и церковь пришлось закрыть. Сохранилась в доме одного инженера часовня, в которой греческий священник отправляет иногда требы.

В настоящее время (1973 год) русских эмигрантов в Эфиопии осталось чуть более 20 человек».

Глава II Балканы

Королевство сербов, хорватов и словенцев (Югославия)

Из армии – в пограничники

После эвакуации из Крыма в ноябре 1920 г. армия Врангеля оказалась в исключительно трудных условиях. Союзническое командование, несмотря на холодную зиму, разместило ее под открытым небом в греческих и турецких (в основном палаточных) лагерях.

Деньги и продовольствие, вывезенные из России, быстро подошли к концу. Отказавшиеся далее снабжать Русскую армию французы стремились ее ликвидировать и предлагали три «официальных» выхода из ситуации: распыление армии (то есть фактический самороспуск), отправление на сельскохозяйственные работы в Бразилию и возвращение в Советскую Россию.

Неофициально также оставался еще один выход, которым, по разным данным, воспользовались в 1920–1921 гг. от пяти до десяти тысяч врангелевцев – запись во Французский Иностранный легион. Возможно, жесткие меры давления, оказываемые на чинов Русской армии, как раз и преследовали одной из целей получение Парижем дешевых и квалифицированных солдат для завоевания и удержания колоний.

Говоря о сложившейся ситуации, военный профессор В.Х. Даватц пишет: «Последняя надежда была, конечно, на славянские страны на Балканах. Генерал Шатилов, А.С. Хрипунов[278] и Н.Н. Львов спешно выехали в столицы Сербии и Болгарии хлопотать о срочной помощи. Прибыв в Белград, генерал Шатилов представился 13 апреля Н. Пашичу (тогдашний премьер-министр КСХС) и вручил ему письмо генерала Врангеля для Престолонаследника Александра, Регента Королевства. Королевич Александр принял генерала Шатилова в милостивой аудиенции»[279].

Генерал от кавалерии П. Шатилов сыграл особенно важную роль в успешном завершении переговоров. По его воспоминаниям, «…в Белград мы прибыли днем 6 апреля. В тот же день я побывал у нашего посланника В.Н. Штрандтмана и нашего военного агента Д.Н. Потоцкого. 49

Из разговоров с ними я выяснил, что и Штрандтман, и Потоцкий уже предприняли шаги к тому, чтобы склонить правительство Королевства принять наши контингенты для постановки на работу массового порядка. Однако эти шаги до того времени существенных результатов не дали. Потоцкий мне доложил, что в военном министерстве имеется предположение использовать чинов армии на службу в пограничной страже, к организации которой будет приступлено в ближайшее время.

Со Штрандтманом мы наметили порядок моей работы… Прежде всего надо было добиться свидания с председателем правительства Н. Пашичем, затем представиться Королевичу Александру и параллельно сделать визиты всем министрам к наиболее влиятельным политическим деятелям.

Штрандтман предложил сопутствовать мне при нанесении визитов и при беседе с Пашичем. Передачу же обращений председателю Скупщины он просил сделать без него, так как по установленным международным правилам официальные переговоры дипломатических представителей с президиумом парламентов иметь место не должны.

Письмо Королевичу-Регенту решено было отправить через Пашича, с особым от меня письмом, в котором просить о передаче письма Его Высочеству и о назначении мне Пашичем приема в возможно непродолжительном времени.

Установив этот порядок официальной работы, мы приступили с Штрандтманом к визитам к министрам и другим лицам. Заставали мы очень немногих (судя по всему, учитывая сложную для белогвардейцев ситуацию, они целенаправленно не желали разговаривать с русскими представителями. – Ред.).

Из разговоров же с теми, которых заставали, мне стало ясно, что все дело зависит исключительно от решения Пашича. Некоторые министры это определенно и заявляли. Между тем приехавшие со мной Н.Н. Львов и А.С. Хрипунов посетили русских общественных деятелей Белграда и наметили с ними устроить целый ряд докладов о положении Русской армии в лагерях.

На эти сообщения решено было привлечь возможно больше влиятельных сербов, дабы путем общественного давления повлиять на решение правительства на делаемое мною представление. На тех же лекциях присутствовал и я и делал доклады о положении армии, об усилиях союзников распылить ее и о необходимости для ее спасения принять все меры к расселению армии в славянских странах.

Кроме того, я принял меры и к воздействию на сербскую печать, в чем мне самую существенную помощь оказал бывший сотрудник петербургского «Нового Времени» – Ксюнин. Он познакомил меня с заведующим бюро печати в Министерстве иностранных дел, который и оказал нам свое содействие помещением в некоторых наиболее ходких газетах благоприятной нам информации. Одновременно с этим появились статьи о тяжелом положении армии и о долге сербского народа помочь, как некогда русский народ помог Сербии в ее бедствии.

Почти одновременно со мной в Белград прибыли и атаманы – генералы Богаевский и Науменко. Они побывали у Штрандтмана и участвовали вместе со мною на докладах, организованных Львовым и Хрипуновым. На одном из докладов генерал Богаевский подчеркнул особенную тягость положения казаков на Лемносе и высказал надежду, что Главное командование выведет их в первую очередь.

Я на это ответил, что Главнокомандующий не раз подтверждал, что все части армии ему одинаково дороги и близки и что, конечно, в первую очередь будут перевезены те части, которым тягостнее всего; если обстановка ко времени переезда не изменится, в первую очередь будут перевезены части, находящиеся на Лемносе. После этого моего заявления генерал Богаевский сказал, что теперь за участь казаков он совершенно спокоен.

К сожалению, нарушение наших добрых отношений с атаманами, вернее, с их правительствами сказалось и здесь, в Сербии. Один из здешних их представителей, Мельников, стал проявлять определенную «самостийность» и желание отмежеваться и от нашего правительственного уполномоченного по делам беженцев С.Н. Палеолога, и даже от русского посланника.

Правда, старания его добиться от сербов официального признания представительства казаков встречали полное противодействие, но зато некоторые русские члены Державной комиссии (ведающей ассигнованиями сербских денег на беженцев) старались поддержать домогания Мельникова и Сушкова, представителя кубанского атамана. Эти лица не останавливались ни перед чем, чтобы проводить свои сепаратистские и левые убеждения.

Что касается В.Н. Штрандтмана, то он старался быть возможно более внимательным к атаманам, но всегда подчеркивал свое отрицательное отношение ко всяким проявлениям самостийного направления. На это его толкала, главным образом, позиция правительства Королевства, которое не признавало никаких государственных образований, возникших на территории бывшей России.

Наконец, 10 апреля состоялось посещение нами председателя Скупщины. Он принял нас в своем служебном кабинете, во временном здании Скупщины. На этот прием, кроме меня, Н.Н. Львова и А.С. Хрипунова, прибыли и два атамана. Говорили мы по-русски, председатель отвечал по-сербски.

Я ему вручил обращение к Скупщине, переданное мне в Константинополе, которое за несколько дней перед приемом пожелали подписать и атаманы. В кратких чертах я ему изложил неблагоприятно сложившуюся для армии, в районе проливов, обстановку и просил оказать содействие в принятии ее контингентов на территорию Королевства.

В ответ мы получили заверение в полном нам сочувствии, но вместе с тем и напоминание, что распорядительные функции власти в Королевстве принадлежат правительству, поэтому участие его, как председателя Скупщины, почти вовсе исключается. Мы все же просили его поговорить с Николой Пашичем и оказать на него давление. Получив довольно уклончивый ответ, мы с ним расстались.

Для меня становилось все яснее и яснее, что только от Пашича зависит решение нашей участи… Штрандтман говорил, что если бы вопрос зависел только от Пашича, то дело было бы решено в положительном смысле и в полном объеме, но Пашич недостаточно самостоятелен. Ему в решении русского вопроса мешают министры-демократы, обработать которых он и должен до внесения нашего дела на обсуждение в Совете министров. Этим Штрандтман и объяснял задержку Пашичем моего приема.

Когда прошло около пяти дней после подачи мною Пашичу письма с просьбой назначения приема и с приложением обращения генерала Врангеля к Королевичу, а из секретариата председателя правительства ни Штрандтман, ни я не получали ни одного слова, я обратился к посланнику с просьбой лично обратиться в секретариат и просить срочно меня принять. После некоторого упорства Штрандтман, наконец, согласился и написал Пашичу об этом письмо, которое и отвез личному его секретарю. Я пошел вместе с Штрандтманом, дабы своим присутствием подтолкнуть необычайно осторожного Василия Николаевича в своих действиях. Секретарь обещал в тот же день лично доложить письмо Пашичу и дать ответ по телефону.

Прошел день, прошел другой, а ответа все нет. Пошел я опять к посланнику и выразил ему свое беспокойство. Я предложил Штрандтману избрать другой путь – непосредственно обратиться к Королевичу-Регенту, которому я должен был представиться уже после приема у Пашича.

Штрандтман запротестовал и просил меня этого не делать. Я тогда предложил ему написать, уже от себя, письмо Пашичу, в котором упомянуть, что больше я ждать не могу, что обязанности моей службы призывают меня в Константинополь и что возвращение мое без определенного ответа повлияет на войска угнетающим образом.

Сначала посланник протестовал, но затем согласился на эту меру, взяв с меня обещание, что письмо Пашичу будет написано не в очень горячем тоне. Я ему на это ответил, что, как и раньше, так и впредь всякое мое обращение к правительственным лицам Королевства я обязательно буду давать ему на просмотр еще в черновом виде. Кроме того, я по-прежнему буду просить его брать на себя их передачу. Штрандтман успокоился, и письмо на следующий день было отправлено.

Уже к вечеру этого дня я получил извещение через посланника, что 14 апреля я буду принят Пашичем. Мы решили с Штрандтманом идти вместе. К этому времени я заготовил справку, в которой изложил обстановку в военных лагерях, дал цифровые данные и просил согласия на принятие около 15 тысяч на работы и около 10 тысяч на службу в пограничную стражу.

Захватив эту справку с собой, я отправился со Штрандтманом в Министерство иностранных дел, где помещался служебный кабинет «Председника Влады» (председателя правительства), в котором Пашич нас и принял.

Пашича я увидел в первый раз. Это был глубокий старик, небольшого роста, довольно плотный, с серой бородой и с добрыми, потухшими глазами. По первому впечатлению, мне стало страшно за успех моих действий. Мне казалось, что такой старик, как Пашич, не сможет уже понять нашу идеологию, наше стремление сохранить армию, не сумеет оценить ее значение и не разберется в том влиянии на ее моральное состояние, какое имеют действия союзных оккупационных властей.

Мне также показалось более чем странным, что управление новым, созидавшимся государством поручено в самый сложный для него период такому старику, как Пашич. Однако мои опасения и первое впечатление оказались совершенно неверными. Уже после первых же слов я почувствовал, что Пашич не таков, каким он мне показался с первого взгляда.

Беседа наша с Пашичем продолжалась около часу. Мы разговаривали на русском языке, который Пашич понимал совсем хорошо и на котором понятно объяснялся. Подав справку, я просил Пашича дать мне определенный ответ. Пашич это сделать не хотел и лишь обещал сделать все возможное, чтобы оказать нам помощь в тяжелое для нас время. Однако я к нему так пристал, что он… выразил согласие на принятие нескольких тысяч человек на службу в пограничную стражу, причем с деталями о точном числе принимаемых в эту службу предложил мне обратиться к военному министру…

Этим разговор наш закончился. Конечно, результатом его не было полное решение судьбы армии, но все же начало было положено, и можно было ожидать в дальнейшем постепенного выполнения плана вывода армии из лагерей (Галлиполи, Лемнос и Чаталджи. – Ред.).

На следующий день вместе с генералом Потоцким мы посетили военного министра, генерала Иовановича, чтобы выяснить возможности принять в пограничную стражу часть наших контингентов. Я передал министру сущность моего разговора с Пашичем и просил его высказать свои соображения. Он отнесся сочувственно к вопросу о принятии наших контингентов, особенно после того, как я его заверил, что для заполнения предоставленных нам вакансий в пограничной страже мы выберем наиболее дисциплинированные и наиболее приспособленные для этого части.

Целый ряд вопросов, осложняющих прием наших контингентов, например о положении офицеров, о предоставлении нам командных должностей и т. п., я умышленно не поднимал, чтобы сразу не провалить дело. Эти вопросы я решил поднять уже после того, как принятие наших частей на границу выльется в реальные формы.

Наиболее существенным являлся тогда вопрос о числе принимаемых. Этот вопрос я старался выяснить, но вполне определенного ответа не получил, так как и сам военный министр на него положительно ответить не мог. Примерное число определялось от пяти до семи тысяч человек. Кроме того, меня, конечно, интересовал и вопрос о сроке приема, который также точно определен не был, но он намечался на май или июнь месяцы.

Ко времени моего пребывания в Белграде король Петр уже совершенно устранился по болезни от дел и его замещал королевич-регент Александр. Личность Королевича давала мне большие надежды на оказание нам помощи… Королевич Александр, как получивший воспитание в России, с особой симпатией относился к судьбе нашей армии, которая подняла свой меч на защиту Сербии в 1914 году.

Кроме того, являясь народным героем во время войны и освободителем своего отечества, он, несмотря на конституционные условия правления, должен был бы иметь значительное влияние в решении государственных вопросов. Личная близость к нему Пашича должна была этому содействовать…

15 апреля я получил от Штрандтмана уведомление о том, что на следующий день, в пять часов вечера я буду принят королевичем Александром.

Я тотчас стал подготовлять подробную справку, которую решил подать при моем представлении в виде доклада по поручению Главнокомандующего. Я заготовил донесение в двух экземплярах, из которых одно, еще до представления Королевичу, послал при особом письме Пашичу для сведения. Донесение это я дал предварительно для просмотра нашему посланнику, который попросил внести несколько редакционных исправлений, что мною и было исполнено.

В назначенный час я прибыл во временный дворец Королевича. Я был принят им в его гостиной. Начал разговор Королевич на русском языке, иногда переходя на французский. Я предложил Королевичу говорить по-французски, чем он немедленно же и воспользовался, так как русский язык он стал, по-видимому, забывать.

По его предложению я ему прочел… поданный ему мною доклад, который он очень внимательно выслушал. Затем он сказал, что имел уже по этому вопросу беседу с председателем правительства, который ему передал о нашем с ним разговоре. Я очень просил Королевича посодействовать Главнокомандующему в вопросе размещения армии в Королевстве и дать толчок к скорейшему разрешению этого вопроса, а также и к увеличению числа принимаемых…

Королевич дал свое обещание…

Представление мое королевичу Александру произвело на меня самое благоприятное впечатление, как той деловитостью, которая была проявлена Королевичем, так и его сердечностью и внимательностью к нашему тяжелому положению…

После представления королевичу Александру, возложив на генерала Потоцкого ведение дальнейших переговоров о принятии первой партии на работы и на службу в пограничную стражу и получив от Штрандтмана обещание постепенно подталкивать решение нашего дела, я 17 апреля выехал в Софию»[280].

Однако В.Х. Даватц указывает, что на этом работа еще не была окончена: «перед правительством (КСХС. – Ред.) самим стоял вопрос: что реальное оно может оказать?

Момент был чрезвычайно тяжелый. Экономические раны от Великой войны были еще свежи. Финансы были расстроены. Белград еще был в развалинах. Вокзалы стояли обугленными – и подвижного состава, с выбитыми дверями и стеклами, не хватало для самых минимальных потребностей. К тому же Сербия была уже наводнена русскими беженцами – и удвоить их число было почти не под силу.

Внешнее политическое положение было тоже неблагоприятным для постановки вопроса о принятии армии. Правда, Сербия была доблестным членом союза держав-победительниц; но Адриатическое море – это яблоко раздора между Сербией и Италией – заставляло итальянцев чутко прислушиваться ко всем деталям размещения наших контингентов. Возможность размещения их на Далматинском побережье уже вызвала у итальянского посланника некоторое беспокойство. (Напротив, подобную ситуацию усиления конкуренции в регионе между Белградом и Римом можно расценивать как благоприятный фактор для приема русских подразделений. – Ред.).

Внутреннее положение тоже было неблагоприятно. Приезд генерала Шатилова в Белград совпал с окончанием разработки основных законов и началом заседаний Учредительного собрания. Министру внутренних дел предстояло отвечать перед парламентом на запрос коммунистов по поводу принятых правительством энергичных мер, не предусмотренных законом: от результата голосования зависела участь кабинета. Смерть военного министра Иовановича и покушение на жизнь заместителя его, министра внутренних дел Драшковича, отодвигали на второй план вопрос о спешной переброске частей. (И опять здесь можно не согласиться с Даватцем – как раз усиление внутренней нестабильности и опасности со стороны коммунистов способствовало приему белогвардейцев, на которых правые круги могли положиться для противостояния «красной» опасности. – Ред.).

К самому вопросу о принятии войск для расселения в Сербии существовало некоторое недоверие. Во-первых, правительство Королевства могло принять их не на свое иждивение, но как рабочую и отчасти военную силу – на постройки дорог и на пограничную стражу.

Надо было получить гарантии, что хотя бы на первое время части армии будут обеспечены собственными ресурсами: денежный вопрос встал во всей своей полноте. Во-вторых, способность русских контингентов, в которых прежде всего видели «аристократов» и «белоручек», была для сербских властей под большим сомнением. Министр путей сообщения не доверял искусству наших солдат и казаков и почему-то сомневался в способности даже военно-технических специалистов. Военный министр колебался в решении принять наши части на пограничную стражу: его смущала мысль о возможности проникновения через ее ряды большевистских агентов.

Можно смело сказать, что благоприятному решению вопроса мы обязаны исключительно доброй воле и желанию председателя совета министров Н. Пашича. Но все изложенное выше показывает, с каким трудом разрешался этот жизненный для армии вопрос.

Очень крупную роль в деле переговоров сыграл российский посланник в Белграде В.Н. Штрандтман. В самые тяжелые минуты для Сербского Королевства, в момент наступления австро-германской армии, он являлся представителем Российской империи: конечно, он должен был пользоваться большим влиянием. Теперь, когда трагические минуты жизни армии как-то стерли противоречия между Главным командованием и Совещанием Послов, В.Н. Штрандтман мог оказывать действительную помощь, не вступая в коллизию с Парижем.

Общими усилиями – обращением Русского Совета, Главнокомандующего, общественных организаций, телеграммами российского посла в Константинополе А.А. Нератова, оказавшего неоценимые услуги Русской Армии, – были получены необходимые средства от Совещания Послов. С получением их создавалась некоторая база для переговоров.

Тем не менее они шли туго. В самом начале, 13 апреля, говорилось о 5000 человек на шоссейные работы, 5000 человек на пограничную стражу и, предположительно, о 2000 человек на службу на железных дорогах; к 26 апреля был вопрос всего о 4000 рабочих в район Скоплье. На следующий день Министерство общественных работ гарантировало всего прием 3500 человек, и только в середине мая была установлена возможность поставить на работы до 5000 человек. Вопрос о пограничной страже сперва был решен отрицательно, и только 21 июня В.Н. Штрандтман телеграфировал о благополучном его разрешении»[281].

На службу в пограничные войска устроили преимущественно кавалеристов, причем некоторые белогвардейские части поступали на сербскую пограничную службу целыми подразделениями, как, например, кавалерийская дивизия генерал-майора Барбовича[282] из 4203 человек[283], зачисленная в армию Королевства Сербов, Хорватов и Словенцев (КСХС) 1 сентября 1921 г. (Правда, впоследствии сербы оставили из этого числа на довольствии лишь 3382 человека).

Также по соглашению Врангеля с сербским правительством от 15 ноября 1921 г. в пограничники записали перевезенную из Турции казачью группу численностью 1100 человек (в основном донские казаки). Кроме того, сербскими пограничниками также стали еще 300 человек из гвардейских частей: Лейб-Гвардии Донской казачьей батареи, Лейб-Гвардии Казачьего, Лейб-Гвардии Атаманского и Лейб-Гвардии Кубанского дивизионов.

Кроме того, попадали русские эмигранты на службу в местную жандармерию. Речь шла про «часть офицеров различных частей»[284].

Переход на службу Белграду русское командование расценивало как временный шаг. Врангель, заключая соответствующий договор, добился внесения в его текст оговорки, по которой контракт автоматически разрывался, если по каким-то причинам россияне захотят в полном составе вернуться домой. Это позволяло сохранять под ружьем тысячи бойцов в надежде на «весенний поход» в Россию и продолжение борьбы против большевиков[285].

Как говорилось выше, инициатором зачисления белогвардейцев в сербские силовые структуры был генерал Шатилов. Во многом его успех был обусловлен тем, что во главе Военного министерства Сербии находился русофил, генерал Хаджич, который прославился, сражаясь в Первую мировую войну на стороне русских. Он сформировал из пленных сербов и хорватов дивизию, которая достаточно успешно действовала на фронте.

Именно благодаря ему власти КСХС и пошли на беспрецедентный в истории шаг. Когда Кавалерийская дивизия Барбовича и другие более мелкие части вливались в сербскую пограничную стражу, Хаджич, учитывая имеющуюся структуру белогвардейских подразделений, допустил своеобразное смешение русской и сербской военных организаций, «пересадив» таким образом россиян на местную почву.

В результате русские начальники белогвардейских подразделений одновременно являлись инспекторами отделов погранохраны («отсеков») на местах, то есть занимали управленческие посты в структуре сербской пограничной стражи[286].

Старшие же офицеры бывшей врангелевской армии, «контрактуальные чиновники», везде занимали командные должности «водников». Причем почти все командиры погранзастав («страж») были русскими. Сам генерал Барбович с небольшим штабом находился при сербском командире корпуса пограничной стражи и, являясь у пограничников высшим русским начальником, одновременно был у сербов «высшим инспектором»[287].

Для регламентации службы русских пограничников Хаджич издал специальную инструкцию, в которой определялись условия ее прохождения, взаимоотношения белогвардейцев между собой и сербским командованием, параметры и характер сохраненной российской военной организации.

Данный документ, по признанию наших соотечественников, был очень сильно похож на воинский устав былой России. Таким образом, власти КСХС сделали все, чтобы русским пограничникам было максимально комфортно у них служить.

Дошло до того, что белым офицерам, находившимся на сербской службе, разрешили носить русскую форму. Это было нонсенсом: находясь в рядах вооруженных сил одной страны, они носили обмундирование другого государства и уже не существующей армии! В частности, некоторые продолжали щеголять в дроздовских и корниловских мундирах до самого завершения здесь своей службы[288].

В свою очередь, казачьи источники сообщали, что «на левом рукаве сербской формы пограничное начальство разрешило офицерам носить русский погон, а казакам – национальную трехцветную ленточку»[289].

Впрочем, по всей видимости, период ношения русской военной формы там был непродолжительный, поскольку в письме из лагеря у станции Красного Креста около города Ниш 15 сентября 1921 г. генерал-лейтенанту Ф.Ф. Абрамову неустановленный русский офицер свидетельствовал, что чины дивизии Барбовича были экипированы в сербскую военную форму:

«Дорогой мой Федор Федорович!

«…Увидел части Барбовича, уже переодетых в сербскую форму, которые должны были занимать албанскую границу. Говорить мне с ними не приходилось и, не скрою, тяжело мне было как-то смотреть на наших офицеров, разгуливающих в форме наредника или каплера (унтер-офицерские должности в сербской армии, соответствующие приблизительно должности взводного в России)!

Говорившие с ними передавали, как всегда, разное: одни – что настроение у них отличное, другие, напротив, отмечали подавленность…» [290]

Согласно докладу резидента ИНО ГПУ из Берлина, «по мере прибытия военных частей из Галлиполи распределялись [в] уже сформированную пограничную стражу конную и пешую. Конной командует генерал Барбович, пешей – генерал Орлов. Штаб как одной, так и другой – город Панчево. Пешая стража распределена, главным образом, на границе Албании. Что касается частей, предложенных к перевозке из Болгарии в Юго-Славию, о чем уже издан приказ, они предназначаются на службу на границе Болгарии. Конная стража распределена, главным образом, на границе Венгрии»[291].

Столь радушное отношение к изгнанникам из России также было обусловлено решением полковника Ристича, справедливо полагавшего, что интересы дела диктуют сохранение былой военной спайки между русскими.

Но хотя с высшим сербским начальством договорились быстро, «сложнее оказалось наладить нормальные отношения с младшим сербским командным составом, из-за чего у белогвардейцев возникло немало недоразумений. По мнению русских пограничников, в большинстве случаев это происходило из-за незнания сербами характера их подчиненных, большинство из которых были интеллигентными и духовно развитыми людьми. Однако почти все конфликты благополучно разрешались».

Быт

Жили русские пограничники в землянках и сколоченных на скорую руку бараках, которые нередко располагались так высоко в горах, что они наблюдали идущие внизу облака. Зимой эти высоты заносило снегом и по нескольку недель граничары были отрезаны не только от всего мира, но и от своих соседних постов. Такие картины особенно часто наблюдались в диких албанских горах. Несмотря на это, русские пограничники продолжали исправно нести свою службу[292].

Они так описывали свою жизнь: «На постах, куда часто доставлялась почта и раз в месяц провиант, в землянках, сооруженных собственными руками, в постоянном напряжении и ежедневных перестрелках с албанскими разбойниками жили наши пограничники. Жалование было самым скромным: «контрактуальный чиновник» получал 1 тысячу динар, «наредник»[293] – 450 динар, капрал – 365 динар и рядовые – по 350 динар»[294].

Однако поначалу русские пограничники были довольны размером своей зарплаты. Особенно повезло офицерам, принятым на чиновничьи должности, и, как это ни странно, солдатам. При небольшом жаловании последним за счет казны предоставлялись жилье и обмундирование. Кроме того, большинство солдат были холостяками, которым не надо было кормить семьи в отличие от старших по чину товарищей.

Гораздо труднее было семейным офицерам, занимавшим унтер-офицерские и капральские должности, которым приходилось платить за жилье из своего кармана да еще и кормить жен и детей.

Сильно ухудшала жизнь русских пограничников и высокая инфляция. В результате постоянно дорожали товары первой необходимости, в том числе и продукты, а цена на жилье поднималась с угрожающей быстротой. В то же время сербы не спешили увеличивать пограничникам зарплату, и месяц от месяца их положение становилось все более безотрадным.

Уже в своих первых донесениях начальник штаба Кавалерийской дивизии генерал-майор Крейтер[295] 30 апреля 1922 г. сообщал Врангелю, что «в связи со все возрастающей дороговизной, с одной стороны, а с другой вследствие совершенно недостаточно получаемого жалования, положение с довольствием катастрофическое. Если раньше его хватало только на одиноких, то теперь и этого не будет. Уже не только солдат, но и офицер не могут позволить себе мясной пищи хотя бы два-три раза в неделю. Питаемся исключительно картофельной похлебкой, фасолью и чаем»[296].

Положение семейных офицеров было настолько серьезным, что врангелевское командование стало поддерживать их материально, выделяя им специальные пособия. Также на содержание каждого члена семьи выделялось дополнительное содержание – по 125 динар в месяц.

Но этим заботы Врангеля о своих подчиненных не ограничивались. Петру Николаевичу и его штабу также пришлось взять на себя все вопросы по организации санитарного обеспечения и удовлетворения духовных потребностей этих частей, поскольку священников, особенно в Кавалерийской дивизии, очень сильно не хватало[297].

Недостатка в русских докторах не было, поскольку многие врачи были устроены в «пограничники» на унтер-офицерские должности, но возникла проблема с медикаментами, которые пришлось закупать самим в полном объеме.

Также остро стоял вопрос с газетами и книгами. Нередко пограничники целыми месяцами не знали о том, что происходит вокруг, сильно страдая без чтения, когда возможности подвоза всего необходимого становились очень ограниченными. Зимой это было вообще обычным явлением.

Например, в своем письме известному бывшему революционеру, а в эмиграции противнику большевизма Бурцеву полковник Ю.Ф. Новиков 1 января 1922 г. пишет про «…изредка залетающие сюда, в эту дикую глушь гор и ущелий албанской границы, газеты»[298].

Одним из немногих развлечений тогда, по словам того же источника, являлась «наша русская песня, далеко разносящаяся в диких ущельях и местных поселках, удивляя их жителей русской живучестью и русским творческим духом, которые с удивлением восклицают: «О великая могучая Россия!»[299]

Проступки

При этом на русских граничар в большинстве случаев сербы пожаловаться не могли. Проступки со стороны белогвардейцев были редки, хотя не все они несли службу безупречно.

Те же сравнительно немногочисленные нарушения, которые происходили, были связаны с их тяжелым материальным положением. Так, бывший начальник Императорского конвоя Зерщиков докладывал, что «14 августа 1922 г., во время службы вверенного мне дивизиона, взводный урядник Лейб-гвардии 2-й Кубанской сотни, вахмистр Тырин Дмитрий, будучи старшим поста, сбежал с такового в Венгрию с четырьмя своими казаками. Причина побега – его боязнь перед законом за укрывательство бежавших с ним проворовавшихся казаков. Судя по его письмам, полным раскаяния, он сохранил любовь к части, выражающейся в том, как гласят выдержки из его текста, что он “очень сильно любит форму Императорского конвоя и гордится этим, продолжая ходить в черкеске и кубанке”. По его словам, занимаются они джигитовкой на четырех лошадях. В том же письме содержится просьба благословить его “на святое дело. У меня есть связь с Парижем, с генералом Княжевичем, который меня зовет туда для службы у Великого князя Николая Николаевича”»[300]…

«На войне как на войне»…

По признанию русских пограничников, размещенных на границе Австрии, Албании, Венгрии и Румынии, служба эта не была подарком. Ее несли в «диких условиях», зачастую высоко в горах, при отсутствии цивилизации и как это было на албанской границе, нередко в боевых условиях, которая оценивалась в денежном отношении подчас весьма скромно.

Албанский участок границы КСХС считался самым опасным на всем его протяжении. Несмотря на это, русские пограничники быстро отбили охоту ее нарушать, сделав для албанцев ее переход смертельно опасным занятием. В это время значительная часть последних жила преступным промыслом: налетами на приграничные сербские деревни и контрабандой, поскольку выпас коз, а тем более земледелие были у албанских джигитов крайне непрестижными занятиями.

К тому же малочисленная и неповоротливая сербская погранохрана не могла угнаться за бандитами, каждый раз внезапно прорывавшимися на новых участках границы.

Однако в сентябре 1921 г. албанцы смогли на своей шкуре убедиться в правдивости рассказов своих дедов, описывавших их столкновения с русскими военными во время службы в турецкой армии.

Появление на границе нескольких тысяч закаленных в боях русских стало для привыкших к безнаказанности албанцев неприятным сюрпризом. Бахвалившиеся своей меткостью лучшие албанские стрелки, «комиты», вступив в единоборство с русскими ветеранами, быстро потеряли охоту связываться с ними в бою.

После нескольких столкновений среди нарушителей границы пронесся слух, что начинать с белогвардейцами бой равносильно гибели. Если раньше при удобном моменте они смело нападали на сербских пограничников, то теперь им пришлось изменить свою тактику: пытаться быстро прорваться на сербскую территорию, проникнуть в местные незащищенные деревни и, не вступая в бой, отходить на албанскую сторону. Стреляли они по русским пограничникам теперь в основном только исподтишка – противостоять опытным стрелкам мало кто из них изъявлял желание.

И, несмотря на особую специфику службы, отличную от сугубо военной, русские пограничники, особенно казаки, быстро ее освоили.

При этом они не ели сербский хлеб даром и на других участках границы. Так, только за один год службы сентября 1921 по сентябрь 1922 гг. части Кавалерийской дивизии задержали контрабанды на 3 110 931 динар. И это не считая значительного объема валюты, изъятой у контрабандистов, и крупных партий коммунистической литературы, посылаемой из Советской России, чтобы поднять революцию на Балканах.

Власти КСХС не оставило это незамеченным. Подводя итоги работы русских «граничар» за год, начальник сербской пограничной стражи полковник Ристич лично выразил генералу Врангелю за нее благодарность. При этом пять старших русских начальников были награждены почетными сербскими орденами Святого Саввы, а восемь – медалями «За усердие»[301].

Русским пограничникам нередко приходилось применять оружие на поражение не только на албанском участке границы. Так, согласно докладу 9 марта, «конно-гренадер Кобзев был в патруле со своим старшиной оделька», который заметил «подозрительную лодку и приказал ей остановиться», чего «сидевшие в лодке не исполнили. Тогда старшина оделька два раза выстрелил, но лодка продолжила удаляться». После этого он и Кобзев начали прицельную «стрельбу, в результате чего один из сидевших в лодке был убит, а другой – ранен…[302]».

Впрочем, эти успехи давались не только тяжелым трудом, но и жертвами. Как минимум двое русских пограничников на этой службе погибли в столкновениях с бандитами и контрабандистами[303].

Впрочем, большинство потерь были небоевыми и «сопутствующими». Об этом в том числе свидетельствует двухнедельная сводка происшествий (конец февраля – начало марта 1923 г.): среди менее чем 2700 русских пограничников произошло несколько происшествий, включая по меньшей мере одно дезертирство (1-й гусарский Ингерманландский полк) и два случая самоубийства. Одно из них было вызвано получением письма из дома, в котором ему написали, что его невеста в России выходит замуж за другого человека[304].

При этом они, находясь на этой службе, оказывали помощь и своим односумам, находящимся в соседних странах. Это затруднялось позицией официального Белграда. Так, в момент гонений болгарских властей на местную группировку белогвардейцев гражданские чиновники КСХС также стали «затягивать вопрос о выдаче виз для чинов, находящихся в Болгарии».

В частности, с мест сообщали, что «Министерства, кроме военного, чинят затруднения по размещению (уволенных белогвардейцев)…».

В этих условиях им оказали помощь в незаконном пересечении границы их односумы, находившиеся на службе в пограничной страже КСХС[305].

Неожиданные гонения

Но, несмотря на успешное несение службы, военных эмигрантов в Сербии ждало жестокое испытание: уже в апреле 1922 г. сербский парламент – Скупщина – принял закон о ликвидации пограничной стражи и замене ее «финансовым контролем» с переподчинением от военного ведомства Министерству финансов.

В результате пограничники должны были стать гражданскими чиновниками, на которых уже не распространялись прежние государственные гарантии Белграда. И с 1 сентября 1922 г., когда у русских военных должен был закончиться годовой контракт с сербской погранохраной, их должны были постепенно заменить гражданами КСХС. За редким исключением местного подданства на тот момент у белогвардейских граничар не было.

Учитывая тот факт, что чиновники сербского Минфина имели больше преимуществ, в том числе и денежных, чем прежде пограничники, местные жители потянулись в финансовые контролеры, вытесняя русских. Ситуация усугубилась тем, что количество должностей здесь по сравнению со штатом погранохраны сократилось.

В результате из 4500 человек русских пограничников на продолжение службы, по официальному заявлению Минфина КСХС, могли рассчитывать лишь 1700 человек[306].

В момент сокращения русских пограничников среди белогвардейцев стал наблюдаться упадок настроения, что признавали в том числе и источники штаба Врангеля: «Прибывающие офицеры из пограничной стражи кавалерийских полков (то есть уволенные. – Ред.) говорят, что такой Главнокомандующий им не требуется, раз до сих пор наше социальное положение в стране не выяснено»[307].

Таким образом, в самое трудное время, в преддверии зимы, большинство белогвардейцев, исправно несших службу, могли остаться без заработка, пропитания и крова. Фактически они оказывались брошены на произвол судьбы и сами должны были искать себе кусок хлеба.

В результате в 1922–1923 гг. практически все казаки-пограничники были переведены на тяжелые работы по лесозаготовке и постройке дорог в Старой Сербии и других районах страны[308].

При этом уйти с сербской службы тогда сами стремились и многие белогвардейцы, находившиеся в прочих силовых структурах этой страны, что говорит об ухудшении предлагаемых там условий. Так, 20 марта 1923 г. последовало распоряжение генерала Врангеля:

«Г. Сремски-Карловцы. В последнее время офицерами, поступившими в 1921 г. в сербскую жандармерию, возбуждаются ходатайства об обратном возвращении их в свои части. Разрешение этого вопроса в каждом отдельном случае предоставляется начальникам воинских частей. Указанным офицерам по возвращении их в части предоставлять право получения семейного пособия на членов их семейств на существующих основаниях»[309].

Данная ситуация свидетельствует о том, что тогда получение «беженского пособия», выделяемого из достаточно скудных средств Врангеля, представлялось более выгодным, чем работа в сербских силовых структурах.

Возвращение на службу

Однако массовый исход русских из погранохраны имел большее значение для безопасности КСХС. Стоило только Белграду заменить русских граничар местными кадрами, как страну наводнили контрабандные товары и подрывная литература из СССР, в которой местное население агитировалось за свержение короля, как это «сделали русские братья».

На практике выяснилось, что русские пограничники оказались намного эффективнее финансовых контролеров из числа местных граждан. Опытные русские пограничники, особенно казаки, многие из которых несли «кордонную службу» у себя дома, ловили контрабандистов на порядок лучше, чем они. Не способствовало надежному прикрытию границы и сокращение численности пограничного персонала.

Поэтому в 1923 г. сербы снова пригласили русских в обновленную погранохрану, «финансовую стражу». Однако зимой – весной 1923 г. официальный Белград стал демонстрировать желание набрать дополнительное число белогвардейцев в финансовый контроль.

При этом, несмотря на затруднения, о которых докладывали русские начальники с мест об отношениях с новым начальником по финансовой страже Еремичем, в своем рапорте генерал-лейтенант И.Г. Барбович докладывал генералу Врангелю свои ожидания от переговоров с этим командиром, согласно которым тот явно проявлял желание работать с русскими[310].

Одновременно, согласно донесениям руководства врангелевских подразделений, «отношение со стороны финансовых властей в Склатской и Ново-Садском инспекторатах заметно улучшилось к русским частям, чего нельзя сказать про Загребский и Люблянский ректораты, где чиновники-хорваты и словенцы относятся к русским весьма пристрастно, результатом чего являются частые увольнения русских чинов за маловажные проступки».

Тем не менее общее настроение руководства КСХС было в пользу расширения сотрудничества с белогвардейцами.

В частности, высшее белогвардейское командование тогда получало такие донесения: «Конно-артиллерийский дивизион (генерал-майор Щеголев). Генерал-майор Щеголев имел продолжительную беседу с новым областным инспектором; общее впечатление положительно, улучшился взгляд на русских и отношение к ним, благодаря добросовестному несению ими службы, особенно по сравнению с сербами (недобросовестность, частые побеги, торговля казенным обмундированием).

Улучшились также отношения с референтами, особенно довольны полковником Молоховец и капитаном Голиковым. Со стороны финансовых властей замечается сильное желание, чтобы русские чины записывались в «организацию финансового контроля» для большего сближения со своими сослуживцами.

При этом «Благодаря переговорам с шефом «одсека» финансов, инспектором получено предписание шефа одсека впредь все перемещения русских чинов в связи с освобождением 3 зоны производить по соглашению с полковником Апухтиным (командир Гвардейского кавалерийского дивизиона), что благоприятно отразилось на сохранении нашей организации»[311].

В связи с этим врангелевское командование рекомендовало своим подчиненным записываться на вакантные места, угрожая в противном случае снять с выдачи пособий (неработающим и семейным)[312].

Между тем основная часть врангелевцев желала работать, о чем свидетельствовал рапорт генерал-лейтенанта И.Г. Барбовича генералу П.Н. Врангелю 16 апреля 1923 г., в котором он, в частности, указывал: «…В Вальево я смотрел эскадрон Киевских гусар (подполковника Берестовского, более подробная информация о нем предоставлена в последующем параграфе по Албании. – Ред.) Несмотря на трудные условия (предшествующей. – Ред.) работы (в фирме Цейс и Майзель) эскадрон представляется отличным, все люди одеты хорошо, однообразно, имеют сапоги, настроение – отличное, большое желание поскорее стать на пограничную службу»[313]. В данном же донесении он отметил личные заслуги «командира бригады генерал-майора Выграна»[314].

Соответственно, в этот момент настроение чинов Русской армии заметно улучшилось: «2-я бригада (генерал-майор Гернгросс). С 17 по 21 марта генерал-майор Гернгросс обошел расположение эскадрона 3-го кавалерийского полка (ячейка 4 гусарского Мариупольского полка) и 4 и 5 эскадроны 4-го кавалерийского полка (ячейки 1 гусарского Сумского, 2 лейб-драгунского Псковского и 14 гусарского Митавского полков). Настроение чинов особенно бодрое и хорошее в 5 эскадроне, благодаря радению и заботе и попечению о чинах командира эскадрона подполковника Акаро.

Результаты этой работы, весьма благоприятные для воинского воспитания, сказались на отличном воинском духе, спайке эскадрона, сохранении дисциплины, немалую долю труда в этом направлении положил и бывший командир эскадрона Генерального штаба полковник Ивановский, ныне помощник командира кавалерийского полка».

Отчасти этому способствовало устройство командованием церковных служб с участием русских священников. В частности, представители руководства подразделениями на местах доносили: «В 3-й кавалерийский полк (полковник Глебов) 11 марта прибыл священник Ноаров для обхода частей полка и совершения богослужения. Со стороны финансовых властей (сербских. – Ред.) сделано все возможное для сбора большого числа людей на богослужение[315].

Примечательно, что после этого Белграду уже в скором времени пришлось восстанавливать реальную полноценную пограничную службу с упором на русских. Тогда в очередной раз погоны пограничников (формально – «финансовых контролеров») надели 2700 наших соотечественников[316].

В частности, данные об этом можно почерпнуть из доклада «О положении русских офицеров и солдат в Королевстве Сербов, Хорватов и Словенцев» генерал-лейтенанта П.А. Кусонского от 15 марта 1923 г. прочим представителям командования «Русской армии».

В нем он, в частности, указал: «К 1 ноября минувшего года пограничная стража… была расформирована…

Путем переговоров генералов Барбовича и Крейтера с главной дирекцией финансовой стражи в Белграде на службу в финансовый контроль удалось устроить 1700 бывших русских пограничников.

На эту службу были поставлены: отдельный гвардейский кавалерийский дивизион (Адриатическое побережье от Катарро до Бакара); 3 и 4 кавалерийские полки, занявшие, за малым исключением, старые места по итальянской сухопутной и венгерской границам; конная артиллерия – на австрийской и румынской границах; группа чинов 1-й бригады и высланных из Болгарии – (в том числе летчиков) – на албанской и болгарской границах.

Материальные условия службы – много лучше пограничной стражи. Всем была обещана выдача нового обмундирования и жалования не менее 580 динар за восьмичасовой рабочий день с особой оплатой сверхурочных часов.

Благодаря переговорам штаба (судя по всему, врангелевской армии, включая представителей Кавалерийской дивизии. – Ред.) с директором финансового контроля, в достаточно приемлемой форме был урегулирован вопрос об эскадронных командирах, бывших водниках пограничной стражи.

Таковые принимались на службу со званием «референтов по русским делам», находились при срезских управах и являлись посредниками между инспекторами срезов (отделов или районов. – Ред.) и русскими чинами.

За ними утверждалось право обходить русских в районах среза. Службу начинали в категориях срезских управ.

Командиры полков и дивизионов, не будучи на службе в финансовом контроле, но оставаясь в районе частей, установили личные отношения с инспекторами областей, оказывая влияние как на положение русских чинов, так и на дополнительный прием таковых на службу. Они также пользуются правом объезда русских в районе области.

Всё это было зафиксировано особым приказом.

Распределение по работам и постам было сделано согласно указаний русского командования…

Все же она (работа в финансовом контроле. – Ред.) не во всех отношениях оправдала наши надежды.

Выдача обмундирования до сих пор не произведена: заменяется только совершенно негодное из того, что было оставлено после пограничной стражи в собственность каждому.

Жалование выдается аккуратно, но только основное. Добавочные деньги выплачиваются без всякой системы. В иных районах до сих пор оно не выдается вовсе, в других – полностью. Таким образом, в уплате содержания царит большая пестрота.

Порядок службы в финансовом контроле в общем такой же, что и в пограничной страже, но только много тяжелее. Наряды чаще и продолжительнее.

К недостаткам ее следует отнести отсутствие взаимной связи между постами из-за удаленности таковых друг от друга и сам полувоенный характер службы.

В противоположность пограничной страже, где 75 процентов командиров постов были русскими офицерами, в финансовом контроле начальники «одельков» (отделов) – исключительно местные уроженцы.

Таким образом, офицеры на постах совершенно уравнены в служебном отношении с солдатами и лишены необходимого авторитета и влияния.

В некоторых районах, преимущественно в Словении, отмечены случаи открытого подстрекательства наших солдат со стороны словенцев против наших офицеров.

Положение эскадронных командиров-референтов следует признать удовлетворительным. Им приходится иметь дело с инспекторами срезов, людьми культурными, а полная выдержка и такт наших офицеров дали возможность установить с ними почти повсеместно приличные, порой дружеские отношения. В некоторых срезах инспектора считают русских референтов своими заместителями, поручая им обход всего участка.

Но… будучи в достаточной мере обременены работой в срезских категориях, референты лишены возможности (отчасти и по недостатку средств) часто обходить посты и влиять в достаточной мере на положение русских чинов своего района.

В этом отношении служба в пограничной страже представляла значительно больше преимуществ.

Все эти условия сделали то, что настроение наших чинов в финансовом контроле, вначале бодрое, стало заметно падать…

Характерно, что в одинаковой мере восстановления пограничной стражи хотят не только офицеры, но и солдаты, и это явление и отрадно, и знаменательно.

Оно подчеркивает, насколько сознательно относится наша солдатская масса к моменту и положению, и, не обольщаясь относительным материальным благополучием, и равным положением со своими офицерами, предпочитает налаженный в пограничной страже порядок, обеспечивающий воинскую дисциплину и подчинение своему командованию, без чего исключительно трудно сохранение отдельных частей и армии в целом…

Писакам из «Новой России» и «Накануне» и прочей специфической прессы будет полезно провести день-другой на каком-нибудь «одельке», послушать, как солдаты, не будучи принуждены, а иногда, несмотря на запрещение какого-нибудь русофоба-словенца, обращаются к своим офицерам, отдают им честь и пр.

Отношения с местным населением в подавляющем большинстве случаев хорошие и даже дружеские…

Довольствие всюду налажено хорошо, большей частью из общего котла.

Случаи поимки контрабанды (происходят. – Ред.) гораздо реже, чем в пограничной страже, что сильно подрывает интерес к службе.

На Адриатическом побережье находится дивизионный священник отец Виктор Пушкин. На празднованиях он объезжал некоторые посты расположения русских. Везде служба (его. – Ред.) произвела глубокое и отрадное впечатление как на наших чинов, так и на местное православное и даже католическое население.

Все референты, а также и некоторые посты, получают газеты «Новое Время», «Русское Дело», «Руль», сводки, информации и т. д.

В частях имеется около 30 подвижных библиотек ВЗС (Всероссийского земского союза), и, кроме того, почти каждый эскадрон имеет свою библиотеку.

Солдаты получают много писем из России, содержание – самое различное. Желающих вернуться в одиночку – нет. По-прежнему все твердо верят в генерала Врангеля и мыслят возвращение в Россию не по милости Бронштейна (Троцкого. – Ред.), а своими рядами, для сохранения коих потрачено так много материальных и моральных усилий…

Вопроса об отношении к большевикам можно, пожалуй, и не касаться. Офицеры и солдаты… не изменили своего отношения к так называемому «рабоче-крестьянскому правительству».

В этом хорошо убедился некий юркий еврейчик, явившийся восхвалять совдепы в расположение 2-го кавалерийского полка. Он был загнан в речку (в январе месяце) и лишь вмешательство командира полка спасло его от еще больших потрясений…[317]»

Вместе с тем, русским пограничникам удалось разрешить далеко не все материальные вопросы, о чем они докладывали «наверх»: «С обмундированием вопрос обстоит по-прежнему (начало апреля 1923 г. – Ред.). Областной инспектор просил генерала Щеголева воздействовать на главную дирекцию для более скорой присылки обмундирования»[318].

Следует заметить, что из-за резкого ухудшения своего материального положения белоэмигранты без раздумий приняли предложение вступить в финансовую стражу. И это при том, что условия службы стали менее привлекательными, а прежние сердечные отношения между русскими и местными пограничниками уже прошли.

Подобному положению дел также способствовало оскудение средств казны самого Врангеля, который уже был не в состоянии выделять полноценные пособия всем нуждавшимся в них.

Не случайно, что уже 24 марта ИНО ГПУ доложил о дополнительном приеме в финансовый контроль КСХС к уже находящимся там 1700 белогвардейцам еще одной тысячи врангелевцев из частей генералов В.Н. Выграна и Краснопольского.

По условиям контракта рядовой финансовый контролер получал 650 динар в месяц, тогда как направляемые на более сложные участки границы («албано-македонский») – 750 и по пять динар в сутки на каждого члена семьи.

Унтер-офицеры (обычно тогда эти должности занимали бывшие офицеры) получали 900 динар[319].

До 20 апреля 1923 г. из Нового Сада в Скопье были направлены по железной дороге части полковника Аглаимова, а остальные, включая зачисленных в финансовый контроль последних представителей галлиполийцев, прибывших весной 1923 г., к месту службы доставили к 1 мая того же года.

Местные власти заявили, что «во время пути все чины будут получать от Главного командования по 8 динар 83 пары кормового довольствия, некоторое пособие семейным и небольшой аванс на перевоз казенного имущества»[320].

Между тем отношения между руководством финансового контроля и белогвардейскими командирами еще больше ухудшились. Во многом в этом были виноваты офицеры-сербы. Например, полковник Еремич, сменивший Ристича, заменил его инструкции, регламентировавшие отношения с русскими, новыми директивами. В результате теперь белогвардейские начальники были лишены возможности поддерживать связь со своими подчиненными, как это было раньше.

Не случайно, что это повлияло и на подчинение ушедших в пограничники офицеров, солдат и казаков Врангелю, которые непосредственно замыкались на генерал-лейтенанта Барбовича, а не входящие в их число подчинялись Кутепову.

Так, 14 мая 1923 г. он издал следующее распоряжение: «г. Сремски-Карловцы. Ввиду назначения частей Галлиполийской группы в Королевстве сербов, хорватов и словенцев за исключением Сводно-Технической роты, на службу в Пограничную стражу Королевства С.Х.С., приказываю Сводно-Техническую роту изъять из подчинения генерал-лейтенанту Барбовичу и подчинить ее непосредственно моему помощнику генералу от инфантерии Кутепову»[321].

Резко ужесточились и требования к граничарам. Во многом поэтому только за первый месяц из тысячи вновь принятых на службу русских было уволено 210 человек, тогда как из 4500 пограничников при Ристиче за 15 месяцев этой процедуре подверглись лишь 15 человек.

Теперь же увольнение грозило любому за малейшую провинность и даже без нее. Нередко неугодному русскому пограничнику просто объявляли без объяснения причин, что он уволен. Таким образом, во время суровой зимы 1923–1924 гг., в самое тяжелое время для поиска работы и проживания, были выброшены на улицу несколько сотен русских пограничников. Им пришлось устроиться на еще более трудную работу по благоустройству шоссе Кральево – Рашка.

Как писал В. Даватц, «так сербы и полковник Еремич благодарили русских за верную и безупречную службу и за каждодневные жертвы в перестрелках с албанскими комитами»[322].

К этому следует добавить, что десятки русских пограничников на сербской службе погибли в стычках с контрабандистами или от несчастных случаев и болезней.

Следует заметить, что на отношение официального Белграда к службе белогвардейцев в его силовых структурах в определенной степени влияла и крайне отрицательная на это реакция Советской России. В зачислении целых подразделений на его службу красная Москва видела для себя опасность – при таком раскладе они могли долго находиться в готовности для боевого использования в «весеннем походе» против нее.

Поэтому после неудач в плане недопущения их привлечения на службу чисто дипломатическими мерами были предприняты и попытки разложения пограничников. В числе агитаторов против дальнейшего пребывания на такой службе зачастую становились унтер-офицеры (особенно урядники и вахмистры)[323].

Несмотря на то, что эту деятельность удалось своевременно блокировать (чему способствовали активные и регулярные занятия самих офицеров с рядовым составом, а также содействие командования в присылке «правильной» литературы) и лишь единицы самовольно оставили пограничную службу, усиливающееся давление со стороны СССР сыграло не последнюю роль в последующем устранении русских граничар с исполняемой ими службы.

Между тем многие белогвардейцы продолжали служить в финансовой страже и весной 1925 г., несмотря на продолжающуюся политику по постепенному вытеснению русских. Так, 21 мая 1925 г. генерал-майор Крейтер разослал подчиненным ему генералам и офицерам информационную записку, в которой говорилось: «Несколько дней тому назад Генеральной Дирекцией было отдано распоряжение об увольнении русских «дневничар» из финансовой стражи путем постепенной их замены «државлянами» (местными гражданами).

При дальнейшем выяснении этого вопроса удалось выяснить, что, во-первых, распоряжение это является условным в том смысле, что эта замена должна иметь место только при наличии «подходящих» кандидатов. Таким образом, в сущности, решение вопроса о замене зависело от отношения Областного Инспектора к русским; во-вторых, до ее начала должен быть заполнен весь штатный комплект; в-третьих, каждого намеченного к увольнению предупреждали о том за месяц».

Кроме того, как писал Крейтер, «мне обещали, что областные инспектора заранее выскажутся, будут ли они заменять русских сербами или нет. Независимо от этого, ввиду критического положения, в которое попадут воинские части при проведении данного распоряжения в жизнь, нами уже приняты все меры и использованы все связи для его отмены, и мне обещали, что увольнение не состоится».

Изучив ситуацию, генерал Барбович приказал «принять изложенное к сведению», держать полученные сведения в секрете, которые «сообщить только командирам частей, пока мы постараемся выяснить отношение к этому распоряжению соответствующих инспекторов.

Приказываю своевременно сообщать мне, если будут замечены какие-либо меры по проведению этого распоряжения в жизнь и ваши соображения о возможности пополнения штата «соответствующими државлянами», а также впечатление от первого деликатного разговора на эту тему с инспектором, не выдавая ему источника вашей информации, поскольку распоряжение об этом Генеральной Дирекции было тайным»[324].

То, что секретные распоряжения сербов, которые еще только предполагалось применить на практике, становились известны русским, говорит о том, что белогвардейцы имели серьезных покровителей и надежные источники информации в высших сербских инстанциях.

Впрочем, это не спасло их от потери прежних пограничных должностей и, как следствие, утраты ранее занимаемого положения.

Свою роль сыграли и усиливающиеся придирки к русским пограничникам со стороны сербских начальников среднего звена. Среди причин для растущего недопонимания следует отметить плохое знание нашими соотечественниками сербского языка, на котором и происходило обычно их общение с вышестоящим командованием. Ведь, несмотря на его сходство с русским языком, на практике, учитывая военно-технические особенности, нашим соотечественникам далеко не все было понятно. Как результат – неточности и ошибки при исполнении тех или иных приказаний.

Примечательно, что искренние попытки нижестоящих русских начальников исправить те или иные упущения обычно вызывали обратную реакцию – за это на них обычно накладывали взыскания.

Поэтому впоследствии они стали копировать сербский стиль делопроизводства и затушевывать ситуацию на местах, пересылая рапорты наверх в духе «всё хорошо, прекрасная маркиза».

Но хотя взыскания несколько ограничились, в итоге страдали интересы службы. Что, в итоге, приводило к новым взысканиям. Тем более что недовольные «нашествием» белогвардейцев сербы на местах, зачастую воспринимавшие их как конкурентов, внимательно за ними следили и раздували в своих донесениях совершенные ими ошибки и упущения.

Это, а также ухудшение условий службы привело к тому, что год от года подписывающих контракты офицеров, казаков и солдат становилось все меньше и к концу 1920-х гг. их служба сошла на нет.

Известные пограничники-белогвардейцы

Кроме начальников Кавалерийской дивизии Барбовича и Крейтера, среди русских пограничников на пограничной службе КСХС отметился целый ряд бывших белогвардейских генералов. Среди них Г.П. Апрелев[325], Н.А. Булич[326], В.Н. Выгран, А.К. Негоднов[327], К.Р. Поздеев[328], С.Н. Ряснянский[329], В.И. Фарафонов[330].

В вооруженных силах

Немало белогвардейцев служило не только в пограничниках, но и в регулярной армии Югославии (создана в 1929 г. на основе КСХС).

Например, сами белогвардейские источники уже в начале 1920-х гг. сообщали: «Есть в районе Бухты Которской такие «счетчики» (лица), которые состоят на сербской службе в артиллерийском, инженерном, интендантском и железнодорожном ведомствах»[331].

При этом некоторые из них, например, бывший «первопоходник» штабс-капитан деникинской армии Г.А. Токаревич, стал в Югославии полковником и командиром полка[332].

В свою очередь, по состоянию на 24 марта 1923 г. Военное министерство КСХС, у которого в 1922 г. изъяли из подчинения пограничную стражу, превратив ее в «финансовый контроль», запросило у ее начальника Ристича «командировать в чиновники по Приморскому району 50 человек», а тот сразу указал представителям белогвардейского командования отправить туда желающих, которым была выделена повышенная зарплата, соответствующая нареднику (командиру) 1-го класса, и Барбович тут же предоставил ему списки на 25 человек[333].

Кроме того, на югославском военно-морском флоте тогда служили офицеры П.А. Бычков[334] и Л.А. Зозулин[335], [336].

Также некоторые бывшие офицеры-авиаторы были зачислены в ВВС этой страны. Среди них капитан авиации Байдак, который занимался в том числе и перегонкой закупленных у Франции бомбардировщиков «Потез-20»[337].

Также в ВВС Югославии (6-й воздухоплавательный полк) служил бывший генерал-майор ВСЮР Г.Я. Ледовский (1878–04.05.1933, Белград), занимавший в 1918–1920 гг. должность коменданта г. Екатеринодар при ВСЮР[338].

Некоторые из русских летчиков-офицеров находились на полувоенном положении. Среди них капитан В.И. Стрижевский[339], ротмистр В.М. Никитин[340] и поручик М.С. Ярошенко[341].

Формально они числились с 1927 г. в только что открытом акционерном обществе «Аэропут», являвшемся гражданским авиационным перевозчиком, но при этом, как и русские военные летчики югославских ВВС, занимались перегонкой купленных у Парижа бомбардировщиков «Потез-20». Например, Стрижевский только в 1927 г. перегнал в Югославию из Франции три таких машины[342].

Кроме того, находясь на данных должностях, они оказывали содействие местным вооруженным силам перевозкой людей и грузов и, по сути, являлись «действующим кадровым резервом югославских ВВС».

И это не случайно: по оценке российских военных авиационных авторитетов, «Югославия обратила большое внимание на развитие своей авиационной промышленности, создала несколько заводов для постройки самолетов и моторов, и, понимая чрезвычайно важное значение гражданской авиации для обороны страны, заложила прочный фундамент для развития воздушных сообщений и спортивной авиации»[343].

При этом якобы белоэмигранты участвовали в вооруженных столкновениях с противниками консервативной внутренней политики местного короля Александра I[344].

Вместо легиона – в армию КСХС

В середине 1920-х гг. численность русских военных, поступивших в местные силовики, заметно увеличилась, когда на службу Белграда поступили десятки и даже сотни молодых беженцев из России. Так, 40 выпускников 1-го русского кадетского корпуса стали сербскими юнкерами, многие из которых в скором времени были произведены в офицеры[345].

Как ни странно, но этому способствовало ухудшение французской политики по отношению к русским. В начале 1920-х гг. врангелевскому командованию, используя старые связи в среде французского генералитета, удалось разместить несколько десятков юнкеров в Сен-Сирскую военную офицерскую школу (училище). Тогда французы обещали, что оттуда русская молодежь выйдет офицерами в кадровые французские части.

Однако по сути они обманули их: в середине 1920-х гг., по окончании учебы, юнкеров неожиданно произвели… в сержанты Французского иностранного легиона (ФИЛ) и отправили воевать в колонии, хотя им обещали, что они будут находиться в европейской Франции.

Они не желали служить в одном строю с преступниками, которые в то время были основой Легиона и которым наказание заменяли опасной колониальной службой. В результате многие из выпускников Сен-Сира перешли на сербскую военную службу, куда их без особых проблем зачислили офицерами. Этому сильно поспособствовал донской атаман А.П. Богаевский, сын которого также учился в то время в Сен-Сире и предпочел стать офицером Сербии, чем служить Франции «унтером-головорезом» и выполнять роль карателя в ее колониях.

Как известно, ФИЛ в первую очередь использовался для их завоевания и подавления национально-освободительных движений. Соответственно, уровень потерь там в «мирное время» в разы превышал соответствующие показатели в прочих подразделениях французских войск.

При этом постепенно происходило сращивание врангелевцев и местных военных. Так, согласно докладу агентов ИНО ГПУ, в начале 1923 г. белогвардейские лидеры отдали распоряжение Начальнику Николаевского кавалерийского училища генерал-лейтенанту Говорову «разработать проект смешанного русско-сербского кавалерийского училища», переходящего «в ведение Военного министерства КСХС, но содержание его делится на командование (русское) и Королевство в половинном размере. Русские офицеры, выпускаемые из него, получат возможность идти в кавалерию КСХС.

Переговоры идут усиленно, и пока Военное министерство разрешило штабу Ново-Садской армии выдать на ремонт зданий в Белой Церкви 150 тысяч динар. Предположительно принять 1 сентября 80 сербов кроме 100 русских»[346].

Говоря о роли наших военных в истории Сербии, стоит отметить, что они не ограничивались простым исполнением возложенных на них обязанностей и оказывали большое влияние на расклад сил внутри страны. Так, по данным советской разведки, белоэмигранты, находясь в Сербии, участвовали в вооруженных столкновениях «в поддержку консервативной внутренней политики короля Александра I»[347].

Также среди побывавших на военной службе этой страны белогвардейцев имеется довольно много представителей высшего руководства врангелевских вооруженных сил. Кроме Барбовича, служившего после исхода из местной погранохраны военно-техническим чиновником в Военном министерстве Королевства СХС, было и немало других видных его односумов на югославской военной службе. Например, это П.И. Аверьянов[348], В.П. Агапеев[349], В.А. Артамонов[350], А.Д. Бубнов[351], Д.П. Драценко[352], Н.Н. Мартос[353], Е.Ф. Новицкий[354], Т.И. Остроухов[355], В.Н. Попов[356], А.Н. Розеншильд фон Паулин[357], Н.П. Савельев[358], И.С. Свищов[359], Ю.В. Сербин[360], Н.П. Стремоухов[361], В.М. Ткачев[362], А.А. Толмачев[363], В.Е. Флуг[364], Ф.Н. Чернояров[365], А.Г. Шольп[366] и А.Н. Шуберский[367].

Одно можно сказать точно: своей службой Югославии тысячи наших соотечественников оказали ей огромную помощь, одновременно отблагодарив за гостеприимство. Ни та, ни другая сторона не забыли, что в Первую мировую войну Россия вступила именно из-за Сербии, подвергшейся агрессии со стороны Австро-Венгрии.

ДОкументы

Текст стихотворения «На границе Албании», написанного на карауле (посту) Лесково в ноябре 1921 г., хранится в ГАРФ. Ф.5802. Оп.1. Д.1905. Л.4:

Медленным шагом на кручи взбираясь По горной тропе сквозь кустарник колючий Один за другим, держась и цепляясь, Над бурным потоком и лесом дремучим, Отовсюду гонимые, никем не желанные, Под ношей тяжелою с согнутой спиной, С чужой стороны шли гости незваные Честь Родины только храня с собой. Палит их солнце, мочит дождик, Сушит их ветром, и с каждым всё днем Им всё казалось, что, наконец, Той пытке и муке настанет конец. Что в их уголке засияет лампада У Киота Христа, где души всей отрада, И капли дождем расплывутся по окнам, И спать не придется на ложе всём мокром. Но нет! Не лампада им светит в углу у киота, И дождь не стучит по окну! Нашла свой приют российская рота, Глубокую скорбь затаив лишь одну. У костра, средь ущелья и поверженных скал, Где только доносится раскатистый вой, Где ветер справляет бешеный бал, Там русский стоит часовой. Пройдут два года, и новый на смену, Будет ли день или ночь – всё равно. Немногие знают жизни той цену, Что Родине жертву несли мы давно».

Материал белоэмигранта Дятлова «о службе русских в югославских пограничных войсках» хранится в ГАРФ. Ф. 5802. Оп.1. Д.1740. Лл.1–5.

«Тихая пристань. Английские чемоданы. Спальный вагон. Мягкая постель. Вагон-ресторан. Тонкие вина. Модный морской курорт. Уютный отель. Солнечный пляж. Южное темно-синее море и небо, всегда ласковое и яркое. Во время сезона – нарядная международная толпа. Румынский оркестр и итальянские костаньеты… Шумная веселая праздная жизнь.

Всюду – русская речь, и речь эта не о куске хлеба, не о стуже нетопленой комнаты и развалившихся башмаках, а речь веселая, полная достоинства.

Это подданные русского царя привезли свой досуг за границу, на берег теплого моря, под южное небо, и здесь забывается и туманный холод Петербурга, и снег, глубоко занесший Россию.

Это 1912 год… Это наши за границей, «там, где апельсины зреют»…

Холодный товарный вагон и трюм товарного парохода. Горы старых мешков и свертков, и на них вповалку лежат, свернувшись, серые фигуры. Лежат не все: многим нет места протянуть ноги. Тесно, душно, грязно. В открытый люк глядит хмурое ноябрьское небо. День дождлив. Мокнут легкие шинели, и зябнет усталое тело. Русская речь, речь будничная – о хлебе, о сахаре, о дороговизне этого или другого города.

Остановка. Лезут наверх серые фигуры. Выбрасываются мешки с несложным багажом, и бредут они по шумным улицам города в бывшую австрийскую казарму, и смотрит на них с любопытством чужая сытая толпа.

– Русски, русски…

Да, это русские! Это граждане свободной России, не захотевшие стать рабами. Это остатки армии. Они идут на пограничную службу.

Это 1921 г. Это – наши на границе, тоже там, «где апельсины зреют».

К 1 декабря последние части русской конницы разошлись по своим пограничным постам. Ехали поездами, пароходами, лодками и шли пешком.

На безлюдном скалистом берегу Новоградского моря (оказывается, есть и такое), где камень, небо и вода в осенние дни сливаются в одно серое, прилепились три дома. Один – старая разбитая мельница, другой – не то гостиница, не то мелкий приют контрабандистов, а в третьей хижине, в четырех квадратных аршинах, живут 12 русских пограничников.

Справа перед окном – пристань, качающаяся одиноко лодка. Два раза в неделю останавливается пароход, выбросит два-три человека из соседних сел и скроется вдали, как бы спеша уйти из этого царства камня и безлюдия.

«Тихая пристань»…

Торжество Орловского наступления, стремительность Кубанского отхода, Новороссийск, Крым, Таврия, Каховка и разгром Жлобы, великий крымский исход, Галлиполи – и всё яркое, шумное осталось позади, и в итоге – эта тихая пристань!

Нет, это еще не итог! Это лишь новая глава той таинственной повести, коей имя – Русская революция.

Королевство Югославия. Братушки и дружки помогают русским, выброшенным в Европу. Они рыцарски помогают остаткам армии, не ставя нас в положение бедных родственников, уповающих «на размен». Они доверили нам большое дело – охрану своих границ.

Сербы не забыли и не хотят забыть, что Великая Россия «матка» и страж славянства. В частной и официальной беседе это неизменно подчеркивается.

Пережив изгнание на Корфу (катастрофа 1915 г. – Ред.), они понимают нас не только разумом, но и сердцем.

Как прежде великая русская армия стояла на страже Сербии, грозя ее врагам, так и теперь сохраняется это преемство, когда ее остатки стоят на страже ее новых рубежей.

Нас, уходящих на границу Далмации, предупреждали, что отношение к русским здесь далеко не такое сердечное, как в старой Сербии. Об этом же здесь предупреждали нас местные русские беженцы.

Не знаю, ошибались ли предостерегавшие – внешний ли порядок и хорошие качества солдат, прошедших очистительный стаж Галлиполи сделали свое дело, но предсказания те не сбылись.

На острове Рай одна из чет была встречена всем населением и флотилиями. Весь город сбежался на пристань. Русских водили по нему. Вышел шумный искренний праздник, и много доброго вина было выпито в знак взаимной дружбы и уважения.

Со всех постов побережья пишут о полном радушии и внимании, и везде и всегда, где только соберутся пять – шесть далматинцев и русских, говорится о величии России, и слышится сердечное сочувствие нашему великому горю.

Мне пришлось с 12 солдатами после трехдневного сидения в трюме сделать сразу утомительный переход в 20 километров по горным тропинкам с вещами за спиной. Уже темнело, когда, усталые и голодные, мы дошли до горного села и просили ночлега.

При содействии местного учителя в пять минут солдаты были разведены по хатам. «Мы знаем русских!» – говорили жители, радушно принимая по два-три солдата.

Когда на утро мы двинулись дальше, я по рассказам и довольным лицам понял, что селяне приняли «братушек» как родных. После казармы и мытарств пути все почувствовали себя как бы дома, в своей деревне, в своей хате.

Правда, здесь редко предложат вам хлеб; им население бедно. Его оно покупает в городе, но зато далматинцы вино заставят вас настойчиво выпить повсюду.

Проходят дни – сегодняшний как вчерашний. Книг нет, газеты еще не дошли, но скуки пока нет.

Зимний день короток, и, когда на дворе воет ветер, монотонный шум моря и в окно бьет осенний дождь, приятно чувствовать и теперь себя в этих тесных местных комнатах и сидеть молча со своими думами у печки.

Весной будет тяжелее, день станет больше, подует теплый ветер, оживет природа, и в сердцах хлеборобов, из которых почти целиком состоит пост, поднимется тоска о земле, по родному полю. Но это еще впереди и можно ли в нынешний век загадывать за три месяца вперед!

Теперь бытие наше не похоже на Галлиполи. Там всю зиму мы жили уверенностью в возобновление борьбы, мыслями возвращаясь в Россию в составе всего корпуса. Шли усиленно занятия, много времени занимало устройство жизни и устранение физических лишений. Был спорт, театр, газеты… Люди не успевали задуматься.

Здесь свободного времени много. Нет голода. Нет развлечений. Люди остаются сами с собой.

Мы проехали почти всю Югославию, наблюдали жизнь этого молодого сильного демократического государства, где все поставлено на действительном уважении к свободе, равенству и порядку.

Забываются тернии войны, остаются плоды победы!

Горячее чувство обиды за Россию поднимается на душе, мучительно думается о ней, хочется многое понять, и, как знать, может быть, эта «тихая пристань» нужна нам, чтобы оценить, наконец, нашу Родину и по-настоящему полюбить ее.

Патрули, осмотр проходящих людей, хозяйственные заботы (хлеб и продукты приходится добывать в городе за 20 километров отсюда) заполняют короткий зимний день, и не замечаешь, как темнеет небо и наступает ночь.

В восемь часов в нашей казарме темно и тишина… Но люди не спят, и, если бы дано было проникнуть в эту тишину, мечты и думы унесли бы вас неизменно туда. Где брошено всё дорогое – семья и дом, где брошена Родина!

– Интересно знать, что делают сейчас в России Слащов и Петлюра? – нарушил вчера вечером молчание один из солдат.

Ему никто не ответил, никто не нарушил тишину, и она стала как бы еще строже…

А я знаю, что этот вопрос занимает и волнует их. Почему Петлюра, виновник стольких бед Украины, за авантюрные попытки которого кровью платил народ, сейчас опять, хоть одной ногой, но стоит на родной земле? Почему Слащов, увешивавший все фонари Джанкоя большевиками, соперничавший (в жестокости и расправах) с самим Петерсом (один из руководителей ВЧК. – Ред.), сейчас в России?

Почему мы, борцы за честные лозунги, здесь, на этом чуждом каменистом берегу?

Вот недоуменные вопросы, и может ли солдат дать себе ясный логический ответ. Лучше обойти их, искусственно закончить и постараться забыть, ибо несчастен тот, кто ищет истину в дни гражданской смуты!

Мы живем здесь сегодняшним днем. В этой жизни нет ни творчества, ни каких-либо исканий. Мы живем, чтобы пережить это время и дождаться того великого дня, когда Родина позовет нас, и если не для спасения, то для службы ей, когда понадобится каждая рука, каждая светлая голова и каждое чистое сердце.

У «Тихой пристани» мы сбережем это для России. И если, не дай бог, у нас отнимется эта последняя надежда, тогда просто не стоит и жить.

9 декабря 1921 г. Масленица. Далмация».

Воспоминания Евгения Обозненко[368] «Из прошлого» о службе врангелевцев в пограничной страже КСХС в Черногории впервые были опубликованы в белоэмигрантском журнале «Вестник первопоходника». Июль 1964. № 34.

Куда не закидывала русского человека в эти годы капризная судьба… Так, совершенно неожиданно для себя, весь личный состав одной из наших конных батарей очутился на службе в пограничной страже на границе с Албанией. Галлиполи, Салоники, Гевгели, Дубровник и, наконец, небольшой и заброшенный черногорский порт Бар на побережье Адриатического моря – вот краткий маршрут скитаний, приведший нас в результате к месту новой и необычной по местным условиям жизни. Из Бара по миниатюрной железной дороге, единственной в те времена в Черногории, мы прибыли в центр нашего нового сосредоточения – в городок Вирпазар, расположенный на самом берегу Скадарского озера.

Городок этот, как показывает его название, являлся центральным по отношению к окружающим его селам базаром и состоял всего из нескольких домов, расположенных вокруг небольшой площади, посередине которой возвышался колодезь. Почти в каждом из этих домов было по одной кафане, а два изображали собой даже нечто вроде гостиниц, причем вход в одну из них был почему-то прямо через окно по приставной лестнице.

Мрачно и пусто было в унылом местечке, заброшенном среди неприветливой природы. Лишь один раз в неделю, а именно в пятницу, в базарный день, оживлялся этот странный городок, заполнявшийся тогда до отказа окрестным народом в живописных праздничных одеяниях, напоминавших так живо ушедшую в вечность героическую старину. Бойко торговали в этот день все кафаны, и веселый, непривычный еще для нашего уха гул черногорской толпы далеко разносился по озеру.

В этом-то городке и поместился штаб нашей «четы», заняв для себя небольшой полуразрушенный замок, построенный на скале, возвышающейся над городом. Пограничные же посты были выброшены вперед по озеру, начиная от реки Бояна и дальше, почти до Плавницы.

Скадарское озеро – обширное, вечно волнующееся и глубокое, замкнутое среди каменистых, лишенных растительности скал – производило угрюмое впечатление. Серо-мутные воды его никогда не бывали в спокойном состоянии. Как будто какая-то подземная сила непрестанно терзала его недра, и даже в тихие ночи, казалось, какой-то неясный и неведомый шум шел от озера… Озеро было богато рыбой, в особенности «уклевой», улов которой составлял единственный промысел, кормивший все прибрежное население. Пограничные посты расположились вдоль берега по разбросанным здесь небольшим рыбачьим поселкам, в большинстве случаев состоявшим из десятка убогих, сложенных из дикого камня хижин. Бедная природа, бедные люди и чувство полной заброшенности и оторванности от всего мира на первых порах буквально подавили нас своей безысходностью. Однако очень скоро мы вполне освоились с новой обстановкой. Быстро привыкает ко всему русский человек и даже в самом унылом и безотрадном положении все же умеет находить некоторые светлые, что-то обещающие проблески.

Через какой-нибудь месяц мы уже свободно объяснялись на местном языке, изучили окрестности, научились ходить по голым каменистым тропинкам и совершенно овладели премудростью управления здешними тяжелыми и неуклюжими лодками. Жизнь не казалась уже невыносимой и неинтересной, как раньше, наладилась связь с Вирпазаром, открылась возможность получать русские книги и несколько улучшилась бытовая сторона жизни. Словом, жить стало легче.

Сама служба, в общем, не была очень обременительна и заключалась, главным образом, в патрулировании между постами по суше и по воде.

Пограничная полоса с Албанией в те времена была наводнена и контрабандистами, и оперирующими здесь разбойничьими шайками. Особенно печальной известностью пользовался некий Савва Распопович, за головой которого тщетно охотилась многочисленная жандармерия. Трем нашим солдатам как-то пришлось познакомиться довольно близко с этой своего рода знаменитостью. Для одного из них это знакомство кончилось весьма трагически; двое других отделались сравнительно благополучно.

Дело произошло следующим образом: как-то однажды в поезде, который два или три раза в неделю курсировал между Баром и Вирпазаром, в числе прочих пассажиров-черногорцев ехали еще и три наших солдата. Двое возвращались из госпиталя в Баре, а третий, вооруженный, сопровождал поезд. На одном из поворотов машинист вдруг заметил впереди на путях сваленные большие глыбы камня. Не растерявшись, он успел, несмотря на быстрый ход, вовремя затормозить и остановить поезд в нескольких шагах от наваленного препятствия. В тот же момент откуда-то с нависших над путями скал по поезду был дан ружейный залп. Пули пронзили деревянную обшивку вагонов, и одним из первых погиб возвращавшийся из Барской больницы молодой солдат Степан Парфенов, уроженец Кубанской области. Конвоировавший поезд другой русский из окна вагона открыл огонь по приближавшимся разбойникам. Расстреляв все патроны и будучи тяжело ранен, он в конце концов был схвачен вместе с другими пассажирами.

Взбешенные оказанным им сопротивлением, грабители хотели было тут же прикончить его. Однако совершенно неожиданно его выручило энергичное заступничество спутников-черногорцев, которые, забыв о собственном несчастье, начали настойчиво умолять банду не трогать «брата руса». Среди разбойников были черногорцы, и то обстоятельство, что сражавшийся с ними солдат оказался русским, немедленно подействовало – «юнаку русу» была милостиво дарована жизнь. Третий русский, безоружный, остался невредим. Ограбив начисто пассажиров, Савва Распопович со своими спутниками не торопясь удалился в горы. Этот опасный разбойник, довольно долго державший в страхе целый округ, вскоре после описанного случая погиб от пули преследовавших его всюду жандармов.

Был однажды и другой случай. Пограничный патруль под командой офицера внезапно в тумане нарвался на какую-то шайку. На требование остановиться шайка открыла огонь. Первая же пуля поразила доблестного капитана Симанкина. Разбойники, понеся потери, скрылись в горах. На следующий день местные власти получили какое-то безграмотное послание, в котором неведомые люди выражали глубокое и сердечное соболезнование по поводу невольно убитого ими русского.

В те дни ореол русского имени здесь был на громадной высоте. Среди суровых гор, где так часто и много говорилось о России, вдруг внезапно появились сыны той могучей и великой страны, легенды о которой не умирали в здешнем народе. Эти русские пришли сюда без шума, спокойно и уверенно. Они жили среди местного населения, во многом помогали ему, терпели те же лишения, умирали от той же свирепствовавшей здесь малярии и безропотно и достойно несли свой тяжелый крест. И это импонировало всем. Необычайно трудно было в столь неблагоприятных и тяжелых условиях не уронить престижа, которым издавна пользовалось здесь русское имя, и все же, несмотря на это, горстью русских воинов эта задача была выполнена блестяще. Вера в русских не была поколеблена, и не была рассеяна живая легенда о нашей Родине.

Вспоминаются объезды пограничных постов генералом Щеголевым[369]. Торжественно, с хлебом и солью встречали черногорские села русского генерала. Всюду, в каждом движении, слове, жесте чувствовалась необычайная преданность, уважение и любовь к России. Вековая забота ее о славянах дала тут, в этих каменистых горах, неумирающие и благодарные всходы…

Незаметно пробежал год. Приближался конец нашей службы здесь; намечался переезд в северные пределы королевства. Грустно было расставаться с этими, сделавшимися вдруг близкими сердцу угрюмыми горами, где, не потухая, горит такая большая сыновняя любовь к России.

Вновь старая дорога на Бар-Ердегнови и дальше, и вскоре величавая, закутанная в облаке голова Ловчена, послав свой последний братский привет, потонула в бесконечно глубоких воздушных далях».

Письмо полковника Щербинина было опубликовано в белоэмигрантском журнале «Донец», № 176, 1921 г.

«Сербия, 17 апреля 1921 г. Жизнь здесь хорошая и свободная, отношение к русским – самое приветливое. Корпус пойдет на пограничную службу. Однако когда вы приедете, то видимо, вас будут сортировать. Дело в том, что корпус разделен на две группы. Одна, наша, сразу идет на пограничную службу, а другая еще должна для этого учиться и после этого отправится на охрану «Юго-Словацкой границы». Словом, служить нам будет хорошо, если мы будем дружно жить с сербами и оставим свои СТАРЫЕ ПРИВЫЧКИ.

Из беженцев выделили категорию, из которой сформировали два полка общей численностью 3500 человек. Командуют ими сербские офицеры, потому что нет наших. Обмундирование сербы выдают великолепное: сапоги, ботинки, рубашки, белье и т. п. Жалование платят так: младшему офицеру – по 550 динар, а командиру полка – 800, казакам или солдатам – по 180. Словом, заживем старой жизнью. Недавно был сделан протест советчиков относительно пребывания здесь наших войск, где было сказано, что «белые банды нашли приют у сербов и снова готовятся напасть на Советскую республику». Советчики требовали от сербов, чтобы они прекратили формирование пограничных частей из белогвардейцев и угрожают им войной. Но сербы категорически отказались исполнить это требование, и, наоборот, они стягивают наши части на свою территорию».

Письмо русского офицера, находящегося на пограничной службе в Королевстве Сербов, Хорватов и Словенцев, из Хорватии, 19 декабря 1921 г., генерал-лейтенанту Ф.Ф. Абрамову. Источник хранится в ГАРФ. Ф.6711. Оп.1. Д.79. Л.39. Документ печатается с сокращениями.

«5 чета IV пограничного одсека

Ваше превосходительство,

Глубокоуважаемый Федор Федорович!

«…Описывать нашу жизнь в Сербии и поступление в пограничную стражу подробно я не буду, все это Вы знаете достаточно из писем И.Н. Оприца и Б.Н. Упорникова. Мы уже свыклись со службой, изучили все сербские правила и уставы и служим, как нас учили, отдавая свое сердце и душу службе. Бывают шероховатости, непонимание нас капитаном, кроме четы (сербов из подразделения, в котором служили русские), но и это постепенно сглаживается и, в конце концов, наладится и будет все хорошо…»

Письмо-статья полковника врангелевской армии Ю.Ф. Новикова, 1 января 1922 г., с названием «Армия молчит», известному белоэмигранту Бурцеву хранится в ГАРФ. Ф.5802. Оп.1. Д.1905. Лл.1–2.

«Вы знаете, конечно, что часть армии, наша кавалерийская дивизия, стоит сейчас на службе в пограничной страже Югославии. В частности, конная артиллерия, к которой я принадлежу, стоит на албанской границе. Мы, офицеры, несем солдатскую службу. Например, я, полковник – здесь сербский наредник (старший унтер-офицер). Но Вы, может быть, думаете, что это нас смущает. Нисколько. Мы шли на это совершенно сознательно. Армия должна существовать, что также верно, как изменники и предатели не могут быть во главе России. И мы терпим и идем. Еще засияет солнце…»

Письмо русского офицера, находящегося на пограничной службе в Королевстве Сербов, Хорватов и Словенцев, из Хорватии, 23 января 1922 г., генерал-лейтенанту Ф.Ф. Абрамову, свидетельствующее о начале процесса разложения среди русских пограничников. Источник хранится в ГАРФ. Ф.6711. Оп.1. Д.79. Лл.43,44. Документ печатается с сокращениями.

«Ваше превосходительство,

Глубокоуважаемый Федор Федорович!

Получил Ваше письмо. Вахмистра Любовина я совершенно не помню. И лучше Вы его задержите там, в Болгарии, чем присылать сюда к нам. Бог его знает, чем он стал теперь. Боюсь, приедет к нам и станет передавать настроение казаков в Болгарии, начнет говорить: «а там все домой едут» и тому подобное. Кроме того, его и не так легко было зачислить в пограничную стражу. У нас есть пример в этом же роде. На Лемносе мы приняли своего старшего урядника еще мирного времени, Богучарского, который уже стал к тому времени подхорунжим. И что же, по приезду в Сербию, когда мы были на службе, он оказался первым агитатором-растлителем, говорил казакам: «бегите, работа трудная, долго ли вы будете еще плясать под дудку офицеров» и тому подобное. Когда он в этом был уличен, то бежал. Может быть, Любовин тоже будет чем-нибудь вроде Богучарского…

Службу казаки не бросят, они все же помнят, что дали подписку на год. Кроме того, им был объявлен приказ сербов, что если кто убежит, то в случае поимки попадет на 10 лет в тюрьму. Венгры же убивают всякого, кто перебегает их границу. Благодаря этому я за весну спокоен, никто из них не уйдет, но когда кончится год службы, то не знаю, но думаю, что многие по глупости все же уйдут, как говорят, наймутся рабочими к хорватам, но как будто домой не собираются. Многие же, я уверен, останутся и на второй год.

Но против грядущего ухода мы принимаем меры – каждый офицер живет в одном помещении с 9–10 казаками, изо дня в день с ними ведутся занятия по истории полка, России, арифметике, чистописанию, топографии, беседы на различные темы, как-то: 1. Необходимость сохранения Русской армии как фундамента для будущего строительства России; 2. Голод, полная разруха в России, невыразимая тяжесть жизни там и существования; 3. Участь «распылившихся» казаков, уехавших в Россию, Грецию, Бразилию и так далее; 4. Генерал Врангель как Главнокомандующий и как человек, высоко и честно держащий знамя русского национального достоинства за границей и много других тем.

Каждую неделю я собираю офицеров к себе, и мы беседуем с ними, а потом они – с казаками. Результат всего этого уже сказался – казаки любят эти беседы и говорят, что это лучшая часть их дня. Не знаю, верить ли им?

Глубоко Вас уважающий и Вам преданный, Н. Воронин».

Письмо русского офицера И. Оприц, находящегося на пограничной службе в Королевстве Сербов, Хорватов и Словенцев, 7 февраля 1922 г., генерал-лейтенанту Ф.Ф. Абрамову. Источник хранится в ГА РФ. Ф.6711. Оп.3. Д.79. Лл.40–42. Документ печатается с сокращениями.

«Ваше превосходительство,

Глубокоуважаемый Федор Федорович!

Прошу принять самую теплую благодарность всех офицеров и казаков дивизиона за разрешенный крупный расход на культурно-просветительские цели. Вопрос о библиотеке дивизиона разрешился вполне, и кроме того, еще получается и солидный остаток на будущее время. Часть книг, выписанных из Белграда, я получил, посты 5-й четы уже обеспечены чтением, на будущей неделе рассчитываю получить следующую партию книг, которую направлю в 6-ю чету. Попутно с чтением офицеры пишут «записки», «воспоминания» и таким образом работают головой.

Служба наша идет своим чередом. Изменений в ней мало. В прошлом письме я писал о предполагаемом введении русской инспекции в четах и гвардейских казачьих частях, подобно инспекции дивизии Барбовича. Но видимо, финансовый кризис и, главное, ненужность этой инспекции с сербской точки зрения, не позволили этому проекту осуществиться теперь, когда сербы вынуждены приступить к сокращению даже своих чиновников-сербов…

Будучи наредником, вершителем должности взводного, я официально никакими распорядительными и командными правами за пределами своего взвода не пользуюсь. Однако на деле приходится в интересах сохранности дивизиона выходить из официальных рамок. Так как сербы, а в особенности мой командир и его помощник ревнивы к своей власти, то иногда бывает очень трудно, будучи наредником, провести нужное изменение: приходится изыскивать особенно тактичную форму, найти которую, принимая во внимание примитивность моего «принципала» (местного командира), нелегко.

В 6-й чете – благополучно: новый командир, образованный человек, требователен по службе, но зато вне службы идет всячески навстречу и своим тактом облегчает положение офицеров.

Служат казаки и офицеры добросовестно и хорошо. Настроение – хорошее, хотя по России скучают. Письма получают из России всякие. Показателем хорошего настроения офицеров и казаков дивизиона служит то, что всякие письма, даже самые негативные, не скрываются от нас, командиров.

Выправкой и щеголеватостью казаки выгодно отличаются от аборигенов, к этому они тянутся сами, без понуждения.

Несмотря на дороговизну, рост цен, отказывая себе во многом, все имеют высокие сапоги и шаровары…

Что до офицеров, то, несмотря на довольно тяжелые условия службы, они духом не падают. В 6-й чете служится легче, в 5-й – тяжелее. Здесь всякое упущение, если его только совершил наш офицер, усиленно подчеркивается сербами, и немедленно следует служебная неприятность в виде нагоняя, иногда в примитивно-грубой форме.

Мне, конечно, могут сказать, что не следует допускать упущений, сами, мол, виноваты, но дело в том, что по границе 5-й четы служить очень трудно:

1. она не имеет естественного рубежа и переходима в любом месте. Частично она – лесная, посты там по 10 человек, что, очевидно, недостаточно, они на два с половиной километра отстоят друг от друга, без зрительной связи даже днем. На участке – две деревни на самой границе, одна из них, вплотную, боком, на протяжении полутора километров прилегает к венгерскому лесу, имея крайние дворы на венгерской территории; 2. участок Подравины отрезан от Корва Дравой и поэтому беден контрабандой, здесь поле для отличия по службе – слабое; 3. отличный офицер – все же офицер, а не урядник, поэтому мелкие упущения на первых порах всегда возможны, в особенности при плохом знании языка; 4. главное же – «принципал» имеет обыкновение писать свои требования «общими местами», держа в тайне мотивы, и мы не всегда в состоянии их понять. Личный разговор с ним ни к чему не приводит, принимает он всегда любезно, выслушает, со всем согласится. Уйдешь от него – 18 верст от штаба четы и… через два дня получаешь приказ, диаметрально противоположный содержанию того, что он говорил. Писать ему еще хуже: злится и ругается с упоминанием родителей, при писарях. Говорит, что и так много канцелярской работы, а тут еще водники пишут.

Писать нам полагается лишь по табели срочных донесений, 12 раз в месяц.

Вначале мы с Николаем Павловичем повели эту переписку добросовестно, как у нас в России это принято, отмечая все неисправности, и донося об желательных изменениях. В ответ стали получать нагоняй за нагоняем, пока не вооружились шаблоном от соседа-серба и пишем кратко, строго по трафарету: «исправно», «хорошо», и дело пошло лучше.

Нагоняи все же изредка сыплются, мотив их не всегда понятен, часто причиной их служит донос, нелепый и вздорный, какого-нибудь водника-серба, обиженного наложенным на него взысканием.

Редко поэтому теперь бываю в хорошем спокойном настроении, ибо неприятность у кого-либо из моих офицеров действует и волнует меня, как личная.

Боюсь, что в этой бестолковщине буду сбит с толку и потеряю способность различать мелочи от существенного.

Ну, ничего, живем и духом не падаем.

Николай Павлович изредка бывает у меня, иногда я бываю у него. Наше положение с ним в материальном отношении несколько лучше, чем Н.Н. Упорникова, ибо мы живем в деревнях, где стол и квартира дешевле, чем в городе. Концы с концами сводим, хотя подчас сидим без табака…

Сербам наша многочисленная пограничная стража не по карману, в особенности теперь, когда они принуждены из-за финансовых затруднений сократить численность даже своих чинов.

От лица всех лейб-казаков прошу принять наш глубокий привет и благие пожелания».

Данный документ является информационной запиской, адресованной штабу Донского казачьего корпуса на Балканах из Югославии, от представителей русских пограничников на сербской службе о посещении их подразделений генералом Врангелем. Хранится этот источник в ГАРФ. Ф.6711. Оп.3. Д.50. Лл.52,53.

«Главнокомандующему генералу Врангелю 25-го января 1923 г. во время его приезда командир кадра 14-го Гусарского Митавского полка подполковник Акаро приподнес от псковских лейб-драгун, митавских гусар и штаба 2-й кавалерийской бригады альбом. В альбоме – фотографии, художественные акварельные рисунки и виньетки из жизни и службы этих частей в пограничной страже Королевства Сербов, Хорватов и Словенцев в 1922 г. При альбоме приложен краткий отчет о состоянии частей в этот период и из жизни и быта пограничников.

Главнокомандующий подробно интересовался службой этих частей в финансовой страже в настоящем и просил передать частям и Штабу его сердечный привет и глубокую благодарность за их подарок, которым он был очень тронут».

Болгария: в борьбе со старым заклятым врагом

Условия переезда. Первые месяцы жизни здесь белоэмигрантов

После завершения Первой мировой войны союзники быстро забыли былые русские заслуги в деле борьбы против Германии и ее сателлитов. Когда армия Врангеля эвакуировалась из Крыма, оставшись без Родины и дома, для своих недавних боевых соратников представители Антанты выделили практически голые греческий и турецкий берега без помещений. Снабжение же под залог вывезенных из России грузов и уведенных кораблей очень быстро прекратили, потребовав от белогвардейского командования распустить воинские части.

В этих тяжелых условиях именно Болгария была одной из тех немногих стран, которые по-братски приняли белогвардейцев. После переговоров Врангеля и Шатилова с болгарскими властями в этой стране разместился 1-й армейский корпус генерала Кутепова, включая знаменитые «цветные части», Донской казачий корпус генерала Абрамова и другие подразделения. При этом белогвардейское командование обязалось соблюдать законы Болгарии и оказывать приютившей их стране всестороннюю помощь, в том числе при ликвидации стихийных бедствий.

Там своих братьев-славян восторженно встречали болгары, как гражданские, так и военные. По свидетельству очевидцев, «на банкете, устроенном в Софии в зале болгарского офицерского собрания в честь генералов Кутепова и Абрамова, собрались высшие представители болгарской армии и общественности. В многочисленных речах выражалась радость по поводу того, что Болгария сподобилась великой чести – принять у себя потомков героев Шипки и Плевны, выражалась надежда, что воскреснет Россия, которая, как могучий дуб, покроет своим зеленым шатром свою младшую болгарскую сестру». Начальник штаба болгарской армии полковник Топалджиков, обращаясь к русским генералам, сказал: «Мы с Вами по-братски, рука об руку, будем идти вперед». После торжеств командиры русских корпусов разъехались к месту их дислокации и началась обыкновенная будничная жизнь.

Однако приветственные речи болгар не были просто словами. По прибытии белогвардейцев на болгарскую землю местные власти и военные оказывали им всестороннюю помощь – от предоставления еды и казарм для проживания до денег. При этом уже в начале 1922 г. две тысячи казаков по соглашению с врангелевским командованием и болгарским военным министром были устроены на дорожные работы и таким образом получили неплохой заработок, избежав бесконечного поиска сезонной работы, который сопровождал жизнь других эмигрантов[370].

На тот момент казна Врангеля очень быстро истощилась, и чины Донского и Добровольческого корпусов были вынуждены расходиться на временные заработки. Выгоднее всего было записываться на работу большими группами, чтобы получить крупные подряды, позволявшие работать длительное время и при необходимости отстоять свои интересы.

В большей степени это удавалось казакам, которых выгодно отличала большая внутренняя спайка. Например, они целыми сотнями записывались в шахтеры в районе Пловдива, где требовалось много рабочих. При этом не гнушались шахтерского труда даже генералы, например, командир Донской казачьей дивизии Морозов. Впрочем, в сельской местности приходилось работать небольшими группами или вообще порознь.

Как бы там ни было, белогвардейские части в Болгарии полностью сохранили распорядок своей жизни, а также стрелковое оружие, включая пулеметы, и сначала их представители жили с болгарами, что называется, «душа в душу».

К концу 1921 г. переброска в Болгарию белогвардейских частей в основном закончилась.

Начало осложнений. Причины

Однако быстро начались осложнения. Уже в январе 1922 г. между белогвардейцами и болгарскими жандармскими патрулями произошли вооруженные столкновения в городах Великое Тырново и Свищов. По сообщению болгарского жандармского полковника Мустакова, «стрельба производилась обеими сторонами. Жертв нет. По поводу инцидента производится расследование»[371].

Однако, не дожидаясь его окончания, впервые за недолгую историю пребывания в этой стране наших изгнанников болгарские власти стали угрожать высылкой «русских зачинщиков в Советскую Россию»[372], где им грозила расправа со стороны коммунистов.

А 17 февраля 1922 г. начальник софийского гарнизона полковник Личев отдал приказ, по которому все белогвардейцы должны были сдать оружие. Это касалось и личных офицерских пистолетов. Делалось это под предлогом «избежать каких-либо оснований для вмешательства со стороны находящихся здесь военных представителей Антанты». И хотя вопрос решили сдачей лишь самого негодного оружия, отношения с болгарами с этого момента стали день ото дня портиться.

Реальная причина осложнений лежала гораздо глубже. Находясь поблизости от Советской России, Болгария была вынуждена волей-неволей реагировать на происходящие там события. Влияние коммунистов в разоренной Первой мировой войне и последующими репарациями стране росло, соответственно менялось в худшую сторону и отношение болгарских властей к белогвардейцам.

Незадолго до этого, в конце 1919 – начале 1920 гг. болгарские коммунисты, поддерживаемые красной Москвой, попытались взять власть в свои руки, подняв восстание. Однако против них объединились в коалиционное правительство Земледельческая, Народная и Прогрессивная партии Стамболийского, Гешева и Данева. Они успешно мобилизовали своих сторонников и довольно легко подавили мятеж.

Эта победа вскружила голову лидерам Земледельческой партии, которые посчитали, что для «демократического режима» вообще и для нее в частности коммунисты не страшны, и после полученного «урока» они оставят даже мысль о вооруженном захвате власти.

Эта уверенность привела к тому, что среди болгарских политиков родилась мысль использовать коммунистов в своих целях. На «внутреннем фронте» с их помощью они рассчитывали бороться против усиливающегося «буржуазного блока», который стал угрожать левому правительству.

На «внешнем фронте» блок с коммунистами, укрепившийся после разгрома в 1920–1921 гг. наиболее крупных правых группировок, давал правящей Земледельческой партии огромные выгоды. Несмотря на жесткую риторику в отношении красной Москвы ее руководство понимало, что международное признание последней другими странами было уже не за горами. С другой стороны, Стамболийский продолжал наивно полагать, что при необходимости коммунистов можно было бы так же легко, как и в 1919 г., «поставить на место».

Однако он явно недооценил этих партнеров, которые к тому же оказались не такими уж слабыми. Если в 1919–1920 гг. красная Москва не могла им оказать серьезной помощи, то в начале 1920-х гг. ситуация решительно изменилась.

Одержав победу в Гражданской войне, российские «красные» могли уделить своим собратьям в других странах гораздо больше помощи, чем прежде. Идеологи демократического флирта с коммунистами не учли еще одного существенного обстоятельства: наличия почти поголовной коррупции среди болгарских чиновников того времени и, как следствие этого, продажности министров правительства Стамболийского.

В этой ситуации врангелевцы оказались здесь не только «ненужной», но и опасной силой. Неудивительно, что почти сразу по их приезде в Болгарию против них начались гонения.

Все это было на руку красной Москве. Выгодной для коммунистов была и работа в Болгарии эсеров во главе с В. Лебедевым, которые с одобрения Стамболийского и на советские деньги агитировали крестьян за объединение против «буржуазии» в «Зеленый Интернационал».

На местах его возглавляли либо заброшенные сюда Коминтерном русские коммунисты, например Дудаков, либо их болгарские коллеги. В попытке разжечь в стране гражданскую войну они призывали селян грабить горожан[373]. Между ними уже тогда существовали серьезные трения, главным образом в финансовом отношении.

В этом случае белогвардейцы становились серьезной помехой для реализации коммунистических планов по экспорту революции на Балканы вообще и в Болгарию в частности.

Правда, при этом следует оговориться, что отчасти подобное отношение к попавшим сюда белогвардейцам было обусловлено их вооруженной активностью против Советской России. Так, уже в 1921 г. генералы Покровский и Гусельщиков организовали заброску шхунами диверсантов, что привело к 1922 г. к физической ликвидации первого прибывшими сюда чекистами.

Подобная деятельность не привела к подрыву влияния коммунистов в России, но во многом «подставила» всех белогвардейцев, что дало одновременно советским властям серьезный повод вести дипломатическую работу, направленную на ликвидацию антибольшевистских формирований в Болгарии, сопровождавшуюся недвусмысленными намеками со стороны красной Москвы, что «потакание белобандитам будет означать соучастие в этом болгарских властей».

Не случайно в этой ситуации день ото дня выходки болгарской полиции против белогвардейцев становились все более оскорбительными. Дошло до того, что кое-где она стала снимать с русских казарм вывески о принадлежности их тому или иному полку Белой армии.

Подобная ситуация была объяснимой: в преддверии подготовки восстания красных в Болгарии они пытались нейтрализовать белогвардейцев, способных помешать «победному шествию Советской власти».

Это достигалось разными способами. Например, созданием невыносимых условий для жизни, чтобы заставить их переехать в другую страну, и попытками добиться принудительной высылки наиболее опасных, «сознательных» контрреволюционеров в Советскую Россию.

Параллельно в ход шли пропаганда и подкуп слабых духом вернуться туда самостоятельно. Ради этого Советское правительство амнистировало «бывших участников антисоветских формирований» и предложило им вернуться домой, приступив к мирной жизни.

В данном направлении тогда в Болгарии на советские деньги активно работал «Союз возвращения на Родину»[374].

Коммунисты пытались показать, что время нетерпимости прошло и белоэмигранты могут решить все трудности, просто вернувшись домой. В отношении некоторых из них эта агитация была успешной, но в ряде случаев даже в безвыходной ситуации они предпочитали выбирать самоубийство, нежели преклониться перед врагом, надругавшимся над их «Верой и Отечеством», или путь мученичества на чужбине, но не измену своим убеждениям.

Однако в 1920-е гг. тысячи белоэмигрантов, особенно казаков, все же «клюнули» на большевистскую удочку и вернулись на Родину, где часть из них ждали расстрел или концлагеря. Впрочем, убедительных сведений относительно судьбы всех вернувшихся нет, и отличить байки о репрессиях от реального положения дел пока не представляется возможным.

Высшие командиры Белой армии пытались представить дело так, что попытки коммунистов не привели к полному разложению белоэмиграции, на что они надеялись. Так, Врангель утверждал, что в «Союз возвращения на Родину» записались лишь «единицы»[375].

Однако справедливости ради следует уточнить, что только за 1923 г. через данную организацию в Советскую Россию вернулись 121 843 эмигранта. Значительная часть этих людей приходилась и на действовавшую в Болгарии его ячейку – Совнарод, штаб-квартира которого находилась в Софии[376].

Примечательно, что если на июнь 1922 г. среди болгарских «возвращенцев» числилось 3500 эмигрантов, записавшихся на возвращение (и, судя по всему, отправленных до конца того же года), то к 9 июня 1923 г. здесь состояли уже 5300 человек. И это при том, что периодически коммунисты вывозили таких записавшихся на Родину.

Всего за период до свержения правительства Стамболийского в «Союз возвращения на Родину» только в Болгарии записалось свыше 11 тысяч человек. А в целом за 10 лет (1921–1931 гг.) через данную организацию по всему миру прошло 181,5 тысяч человек[377].

Между тем в этот момент отношения между тогдашним болгарским руководством и врангелевским командованием обострились до предела. Дошло до того, что в начале мая 1922 г. власти Болгарии отказались пустить на свою территорию генерала Врангеля, которого они еще недавно чествовали как героя. Главнокомандующий хотел навестить своих подопечных и лично посмотреть, как они устроились. Его развернули обратно, а начальника охраны полковника Самохвалова 4 мая 1922 г. арестовали и избили.

11 мая настала очередь Кутепова. На дачу, где он жил, явились для производства обыска жандармы, которые при этом избили его дежурного офицера. Белый генерал понял, что болгарские власти сознательно провоцируют вооруженное столкновение с белогвардейцами, столь нужное коммунистам, чтобы раздуть его в «вооруженный мятеж» и предпринять против них более решительные действия.

Казалось, еще чуть-чуть – и кровопролития не избежать: узнав про обыск у любимого командира, разъяренные белые офицеры достали из схронов винтовки и двинулись на выручку. Однако Кутепов убедил их сложить оружие, объяснив замысел коммунистов и тем самым предотвратив столкновение.

При этом он 14 мая издал приказ 1-му армейскому корпусу № 356, в котором изложил обстоятельства своего ареста: «болгарское правительство просило меня через полковника Топалджикова приехать в Софию и дало мне категорическое обещание в моем свободном возвращении к воинам 1-го корпуса. Я поверил. По приезду я был арестован и сегодня меня высылают в Венгрию.

Расставаясь с Вами, дорогие мои соратники, я уезжаю в полной уверенности, что я скоро буду среди Вас. Во временной разлуке моё сердце, мои мысли всегда будут с Вами. Исполняйте приказания Ваших начальников, при всех обстоятельствах берегите честное имя русского воина и любите Родину превыше всего. Да хранит Вас Бог»[378].

Вслед за этим русским военным запретили носить свои оружие и форму[379], а 13 мая 1922 г. выслали почти всех высших представителей Белой армии, в том числе ранее арестованных генералов Вязьмятинова, Кутепова и Шатилова, в Югославию, обвинив их главными участниками в подготовке захвата власти в Болгарии.

В скором времени вслед за ними стали высылать и представителей среднего офицерства до подполковников включительно.

Так, 19 мая 1922 г. генерал от кавалерии Шатилов опубликовал «Приказ Донскому корпусу № 95:

1. При сем объявляю предписание.

Генералу Кутепову. Генералу Вязьмятинову. Генералу Ронжину. Генералу Абрамову. Полковнику Алатырцеву.

В связи с делом полковника Самохвалова и выходом нашей вооруженной команды против болгарских жандармов, распоряжением болгарского правительства генералы Кутепов, Вязьмятинов и я должны покинуть пределы Болгарии. Полковник Самохвалов и другие лица, арестованные по его делу, отправляются в Варну для дальнейшего направления в Константинополь или Констанцу по их выбору.

По приказанию Главкома – в должность комкора-1 вступить генералу Витковскому, в должность военного агента вступить полковнику Алатырцеву, о чем донести по команде.

Всем частям приказываю сохранять полное спокойствие и порядок.

В ближайшие дни ожидается полное обследование полковника Самохвалова, и я не сомневаюсь в полной нашей реабилитации по недостойным нападениям»[380].

Между тем в это время обстановка накалилась до предела. В июле 1922 г. правительство Болгарии начало новую волну гонений на русских и в том числе депортацию их командиров. Например, 6 июля из города Белоградчик после очередного обыска в казармах Марковского полка были высланы в Сербию все его начальники (13 человек) во главе с генерал-майором Пешня[381].

По словам юнкера М.Д. Каратеева, «во второй половине августа внезапно были высланы в Югославию генерал Кутепов, его начальник штаба генерал Штейфон и еще несколько русских генералов, а вслед за этим, тоже, по-видимому, в вынужденном порядке, туда отправился и весь штаб нашего армейского корпуса. Училищное начальство пыталось все это объяснить юнкерам распоряжениями, якобы полученными из штаба генерала Врангеля, но мы понимали, что это говорится только для нашего успокоения, а в действительности, дело обстоит гораздо хуже. Тем не менее все сохраняли полное спокойствие, и жизнь нашего училища продолжала идти нормально»[382].

Однако ценой невероятных усилий генералу Миллеру удалось приостановить высылку офицеров, хотя ситуация продолжала оставаться очень тяжелой.

Положение русских эмигрантов осложнилось и тем, что из-за высылки их начальников они утратили непосредственную связь с Врангелем и его поддержку, как моральную, так и материальную.

Еще более сильным ударом для них стало их принудительное распыление в июле 1922 г. по стране малыми группами. Болгарские власти осуществили это по требованию красной Москвы.

Делалось это под жестким надзором полицейских и жандармерии, с введением запрета для белогвардейцев иметь воинскую организацию и какое-либо оружие. Они изгоняли их из казарм и искали там заблаговременно и надежно спрятанные винтовки и пулеметы, перемещали белогвардейские подразделения из одного района в другой, рассредотачивая их малыми группами по селам и делая невозможным дальнейшее пребывание в стране, поскольку при этом многие из «ссыльных» не могли найти себе работу и кров на новом месте[383].

Это делалось левым правительством сознательно, чтобы они не могли повлиять на ситуацию и оказать сопротивление в случае выступления коммунистов или их высылки в Советскую Россию. Однако, несмотря на отчаянное положение, дисциплина русских воинских частей оставалась высокой.

Тем не менее это новое унижение привело к самоубийствам среди белоэмигрантов. Это произошло после массовых насильственных выселений белоэмигрантов из занимаемых ими помещений. Особенно тяжело это происходило в Казанлыке.

По крайней мере, одним из них стал капитан Булыгин Алексеевского артиллерийского дивизиона (покончил с собой 21 июня 1922 г.), «увидевший поругание русского имени»[384].

Перед тем, как ему застрелиться, он оставил характерную записку, в которой обвинял болгарские власти в несправедливых насилиях над теми, кто освободил болгарский народ от турецкого ига[385].

Не случайно, что его смерть всколыхнула всех русских в Болгарии. Когда его хоронили, на гроб Булыгина были возложены венки с характерными надписями: «Лучше смерть, чем рабство, 1878–1922»; «Жертве насилия – от донских казаков»[386].

Примечательно, что даже эти похороны болгарские власти попытались использовать для оказания давления на белоэмигрантскую общину. В частности, 23 июля 1922 г. околоточный начальник запросил у ее руководства – «на каком основании гроб сопровождали два офицера с обнаженными шашками»[387].

Тогда практически не проходило и дня, чтобы полиция не проводила у эмигрантов обыски, в ходе которых у них отбирали не только оружие, но и ценности, а также личные вещи. Воспользовавшись удобной ситуацией, болгарские полицейские и жандармы грабили беззащитных беженцев.

Например, сохранилась «опись имущества, взятого болгарскими военными властями 7 сентября 1922 г. у группы русских офицеров:

«Игральных карт – 3 колоды

Револьверов системы «наган» – 2 штуки

Ящик для укладки бумаг – 1 штука»[388].

Отовсюду доносились тревожные вести об участившихся столкновениях белогвардейцев с жандармами и, что самое печальное, даже с представителями простого населения. Ситуация для наших соотечественников становилась просто нетерпимая, все больше напоминая пребывание в стане врага. Началась в буквальном смысле слова травля русских.

Между тем болгарские источники свидетельствуют, что подобные гонения могут быть связаны со следующими моментами: часть белоэмигрантов (пусть даже и меньшая), оказавшись в тяжелой жизненной ситуации, начала воровать, а другая часть оказалась связана с так называемыми «русофильскими» партиями: «народняками», прогресистами и демократами, в июле 1922 создавшими «Конституционный блок», предпринявшими якобы враждебные действия против правительства Стамболийского. В частности, 17 сентября якобы они попытались выступить против него в Великом Тырнове, однако лидеры блока были арестованы, а потом отданы на суд.

Впрочем, говоря о гонениях со стороны болгарских властей, следует указать, что одновременно они, несмотря на тяжелейшую финансовую ситуацию в стране, положительно решили запрос русских ветеранов русско-турецкой войны 1877–1878 гг. о предоставлении им пенсий, которые выплачивались вплоть по 1944 г.[389]

Как бы там ни было, но особенно тяжелым было положение чинов 1-го армейского корпуса, против которых и было совершено большинство провокаций, немедленно вызывавших ответную острую реакцию. Его руководство в итоге было вынуждено даже разработать на случай принудительной попытки выслать их в советскую Россию план, согласно которому они должны были пробиваться силой в Сербию.

В этот момент стала накаляться обстановка и внутри самой Болгарии. Правые круги были недовольны радикальными изменениями, совершенными левым правительством, с которым у них назревало столкновение.

Видя это, врангелевское командование приказало находящимся в Болгарии частям в случае начала столкновений сохранять полный нейтралитет и выступать с оружием в руках только в исключительном случае. Например, даже если жизни русских изгнанников создавалась непосредственная угроза, они должны были в организованном порядке прорываться в Сербию.

Оговорка, разрешающая сражаться против болгарских силовиков, делалась лишь на случай, если это по каким-то причинам не удастся сделать и если болгарская армия двинется против левых. Врангель был вынужден предупредить болгарские власти, что если его подчиненным будет угрожать гибель, то они будут защищать себя с оружием в руках. Подобное заявление последовало после волны арестов, произведенных болгарской полицией среди простых русских офицеров.

Во многом причина столь болезненных для белогвардейцев действий болгарского руководства крылась в том, что еще на Генуэзской конференции 1922 г. Стамболийский близко сошелся с министром иностранных дел Советской России Чичериным. Большевики тогда сделали ставку на «обиженные» после Первой мировой войны государства Германского блока.

И эта тактика дала свои плоды. Во многом с их помощью красной Москве и удалось сделать первые бреши в своей международной изоляции. В частности, именно Анкара, София и Берлин в числе первых стран осуществили дипломатическое признание Советской России. Сразу после этого началась советизация Болгарии мирным путем, без крови, не штыками и пулеметами, а с помощью золота из Москвы.

Вместе с тем отношение большей части болгарского населения к гонениям на русских было резко отрицательным. Так, по донесению вступившего в командование марковцами полковника Емельянова, местное население «относилось к нам очень сочувственно, пыталось даже протестовать и, провожая наших арестованных (речь идет о высылке 6 июля 13 офицеров-марковцев), бросало им цветы»[390]. Такая же реакция простых болгар на репрессии против русских наблюдалась и в других местах.

Впрочем, так было не везде. По воспоминаниям белогвардейцев, живших тогда в Болгарии, «население относилось к нам, русским, без симпатии, а многочисленные коммунисты, расхрабрившиеся под властью Стамболийского, отравляли нам жизнь»[391].

В ряде случаев чекисты и болгарские коммунисты организовывали покушения на врангелевцев. По их свидетельствам, «Однажды во время танцевального вечера в помещении взорвались две бомбы – шесть русских было ранено»[392].

Кроме того, они указывали, что «до появления этого батальона были нападения на русских на мине Перник, и тогда же пострадал там от них генерал Витковский, прибывший с целью ознакомления с нашей жизнью. После сформирования батальона все это прекратилось, и только в отдельных случаях батальону приходилось малыми группами содействовать болгарской администрации в предотвращении нападений[393].

Как бы там ни было, конфликт достиг своего апогея 16 июля 1922 г. в Великом Тырново, где болгарским солдатом без всякой причины был убит юнкер Сергиевского артиллерийского училища Лобода и ранены шесть других юнкеров, из которых двое – тяжело.

Очевидец этого события, юнкер Каратеев М. писал, что «…часов в 11 вечера, когда несколько юнкеров мылись возле родника, который находился на склоне горы, шагах в ста от нашей казармы, туда подошел болгарский патруль и в грубой форме потребовал, чтобы они удалились. Это был явный произвол – родник находился в нашем расположении, а потому возник спор, вскоре перешедший в громкую перебранку. Дело происходило летом и, спасаясь от одолевавших в казарме клопов, многие юнкера спали снаружи, под деревьями. Человек пятнадцать юнкеров, услышав крики, вскочили с постелей и, как были, в одном нижнем белье, побежали к роднику. Подпустив нас на несколько шагов, патруль без всякого предупреждения открыл огонь из винтовок, в результате чего юнкер моего отделения Лобода был убит наповал, а шестеро – ранены. Один из них, Бетхер, получил очень тяжелое ранение и больше года провалялся в госпитале. Он выжил буквально чудом. Стреляли подло, с очевидным намерением убить нас – все ранения были в голову. Потрясенные и возмущенные юнкера хотели достать винтовки и расплатиться за кровь своих товарищей, но училищные офицеры этому категорически воспротивились.

Видя, что русские этим происшествием чрезвычайно возбуждены, начальник болгарского гарнизона на следующий день официально выразил нам свои крайние сожаления и обещал предать виновных в расстреле наших юнкеров военному суду, но, как позднее мы узнали, их просто перевели в другой полк…»[394]

С этого момента не проходило и дня без антироссийских выходок, которые становились все более наглыми и вызывающими. Причем 24 августа болгарские власти потребовали от чинов Корниловского полка и Технического батальона, сосредоточенных в Горно-Паничерево и Шумене, снять воинскую форму.

Однако 31 августа болгарские жандармы и полицейские избили девятерых молодых офицеров Николаевского инженерного училища. Кроме того, только в начале сентября несколько раз задерживалась корреспонденция, адресованная штабу 1-го армейского корпуса.

О том, насколько нетерпимая тогда сложилась ситуация в отношениях между болгарскими властями и белогвардейским командованием, свидетельствует приказ Главнокомандующего Русской армией от 15 сентября 1922 г. № 295:

«Мир снова свидетель великого предательства. Освобожденный русской кровью народ предает бежавших от кровавого ига доверившихся ему русских людей. Сыновей тех, кто пролил кровь за его освобождение, гонят, бьют, убивают, склоняя идти под красное иго, посягая на их честь, делая то, что не смогли сделать кровавые руки палачей…

Оставленные всем миром, безоружные и нищие, мы можем ответить нашим гонителям только презрением. Страдания и смерть не смутят нас. Мы не опускаем родное знамя, но, сняв с древка, сохраняем его на груди и, тайно храня, донесем его до родной земли. Мы не перестанем быть чинами Русской армии. Воскреснет Русь. Она откроет объятия тем, кто принес ей в жертву здание и жизнь, и с омерзением отшвыривает тех, кто в тяжкие дни продает ее сынов. И, тщетно раболепствуя, будут искать ее милостей предатели»[395].

Как свидетельствуют белогвардейские источники, в этот момент для обострения отношений между болгарами и белогвардейцами чекисты из Иностранного Отдела ГПУ во главе с получившим в Болгарии известность чекистом Чайкиным предприняли попытку подлога документов.

По версии врангелевского командования, они подбросили белоэмигрантам оружие и сфальсифицированные бумаги, якобы исходившие от высших руководителей Белой армии и содержавшие провокационные «приказания» нижестоящим командирам «быть готовыми к скорому захвату власти в Болгарии», сообщив при этом болгарским властям «о заговоре».

Документы были столь профессионально подделаны, что даже хорошо знакомые с подписями Врангеля и других генералов приняли их за настоящие. Пущенные в печать, эти фальшивки натворили много бед и вызвали возмущение болгар против белых русских. Начались повальные аресты белогвардейцев, и фактически их высылка на расправу в Советскую Россию была делом решенным.

Как выяснилось позднее, этот подлог был осуществлен не только с ведома левого болгарского правительства, заинтересованного в сближении с коммунистами, но и при активном участии его министров и высших чиновников.

Однако тогда это поставило находившихся здесь белоэмигрантов в мягко говоря «двусмысленное положение». Если раньше о принудительной высылке в Россию просто ходили слухи, то теперь их официально во всеуслышание подтвердило тогдашнее болгарское руководство. Местные газетчики начали активную пропаганду против русских изгнанников, утверждая, что «неблагодарным «руснаци» («русские» по-болгарски) не место на болгарской земле».

Купленные на советские деньги местные платные перья активно смаковали, фабриковали и раздували случаи «непристойного» поведения чинов Белой армии в Болгарии.

И хотя правительству Стамболийского не удалось столкнуть их лбами с большинством болгар, оно преуспело в создании для русских почти невыносимой обстановки. Распространение этих фальшивок стало давать пагубные для эмигрантов плоды. Агитаторы коммунистов на каждом углу твердили о том, что белые русские хотели совершить переворот, чтобы с болгарской земли начать новую войну против Советской России и втянуть в нее приютившую их страну.

Сенсационному «обнаружению» компромата предшествовал переход к коммунистам капитана Щеглова, хорошо знакомого со штабным делопроизводством, который активно участвовал во всех антироссийских акциях и предлагал начальникам белых частей добровольно перейти на службу к красным. Судя по всему, он мог быть причастен и к изготовлению фальшивых документов.

Однако чекисты, изготовившие эти документы, не учли всех тонкостей делопроизводства у своих врагов, и вскоре этот прокол «всплыл» на поверхность.

По мнению самих белогвардейцев, нахождение у них «компромата» и появление во дворе русского посольства в Софии оружия (якобы подброшенного) произошло после провала попыток агитации к переходу в советский стан.

Впрочем, до конца вероятность участия белогвардейцев в заговоре отрицать нельзя. По их воспоминаниям, «вскоре болгары решили взяться за нас всерьез. Толкнула ли их на это только политическая солидарность с товарищем Чайкиным, или имелись более серьезные основания, сказать не берусь – мы, юнкера, во всяком случае, ничего не знали. Но вполне возможно, что основания были и что в Болгарии уже созрел заговор для свержения правительства Стамболийского, к чему, по всей вероятности, было причастно и наше командование. И это, конечно, была не авантюра, а вынужденная самозащита: в случае дальнейшего усиления советских влияний всем нам грозила выдача»[396].

Сами коммунистические источники, например, речь видного представителя болгарских «красных» В. Коларов на 5-м Всемирном конгрессе Коминтерна, свидетельствуют об этом так: «В мае 1922 г., когда у власти находился Крестьянский союз, был раскрыт антиправительственный заговор русских белогвардейцев и болгарской буржуазии. Тогда партией была принята резолюция о необходимости поддержки крестьянского правительства…» [397]

В свою очередь, сам Коларов пишет: «Русские монархисты и контрреволюционеры в Болгарии… сочувствовали буржуазным партиям и готовы были помочь им, чем могли. Это было документально доказано еще в 1922 г… Раскрытие этого заговора подняло бурю негодования по всей стране»[398].

К удивлению белоэмигрантов, в этот трудный момент им помогла Французская военная миссия в Болгарии. Когда правительство Стамболийского якобы уже готовилось выдать их коммунистам и задержанные русские, в том числе и генерал-лейтенант Витковский, уже простились с жизнью, этому воспротивились высокопоставленные французские военные.

Судя по всему, Париж действовал подобным образом не от «избытка чувств» по отношению к белогвардейцам, а был взволнован попытками Москвы расширить свое влияние на Балканах.

В итоге, под давлением французов болгары ограничились новой высылкой большой группы русских офицеров в соседнюю Сербию и ограничили свободу передвижения оставшихся. В ответ на действия болгарской стороны белогвардейское командование потребовало от нее проведения детального расследования произошедшего[399].

О накале страстей свидетельствует факт закрытия в начале 1923 г. болгарскими властями посольства России и высылки из Софии посла А.М. Петряева[400]. Он как мог защищал русских изгнанников и всякий раз, когда левое болгарское правительство готовилось выдать белогвардейцев коммунистам, с помощью своих зарубежных связей срывал эти планы и был для большевиков словно кость в горле. В результате они продавили через Стамболийского закрытие «дипломатического представительства уже несуществующей страны» и настояли на изгнании «белогвардейского посла».

Деятельность дипломатического представителя А.М. Петряева – особая страница в истории белоэмиграции. Это была поистине напряженная самоотверженная работа: последний посол России в Болгарии почти не отдыхал и постоянно взаимодействовал с представителями Союзников ради отстаивания интересов тысяч своих соотечественников в этой стране. Из-за краха былой России «ставки русских» тогда заметно понизились и добиться выгодного для них решения стоило Петряеву титанического труда.

Поэтому представители прокоммунистических сил предприняли все меры, чтобы устранить его. Кроме того, Петряев серьезно рисковал своей жизнью, ведь тогда в Болгарии почти открыто, под флагом Красного Креста, действовали чекисты Гравицкий, Комиссаров, Секретев, Чайкин, а также выполнявший их указания бывший капитан врангелевской армии Щеглов[401].

Вместе с тем, тогда белогвардейцы оказывали болгарским властям скрытое сопротивление. Так, несмотря на запрет ношения русскими погон и возможности иметь у них военных руководителей, вместо высланных за границу начальников белогвардейцы выбрали новых. Вся переписка для поддержания связи между подразделениями шла глубоко законспирировано, по частным адресам.

Однако ситуация тогда для русских осложнилась еще больше из-за того, что болгары под влиянием коммунистической агитации и действий правительства Стамболийского стали в массе своей отказывать белогвардейцам в предоставлении работы, а все их имущество и деньги были конфискованы полицией и жандармерией. Но благодаря сохранившейся в тайне воинской организации и тому, что русские были в массе своей хорошими работниками, им даже в такой сложный период удавалось найти работу и поддерживать свое существование.

Этому способствовало и ухудшение тогда позиций коммунистов, которые пока не могли добиться ожидаемых «земледельцами» успехов на внешнеполитическом фронте.

Подобная ситуация нанесла правительству Стамболийского, рассчитывавшему на «быстрое признание коммунистов в мире», чем во многом оправдывал свой «флирт» с ними и сам премьер, сильный удар.

Конец правительства Стамболийского

Болгарские военные, недовольные происходящими в стране изменениями и заигрываниями Стамболийского с красной Москвой, 9 июня 1923 г. совершили государственный переворот, подготовленный «Народным сговором», блоком буржуазных партий, и «левый» кабинет Стамболийского пал.

По оценке самих болгарских коммунистов, «в июне банда алчных банкиров и спекулянтов, обанкротившихся на войне генералов и жадных до легкой политической карьеры профессоров, опираясь на силы заговорщицкой военной лиги «Кубрат» и при поддержке находившихся в Болгарии 10 тысяч врангелевцев, Македонской организации Тодора Александрова и генерала Протогрессова, свергла крестьянское правительство Стамбулийского.

Она захватила в одну ночь чисто разбойничьим путем власть, убив часть крестьянских министров, депутатов и других видных деятелей, пополнив тюрьмы тысячами крестьян и рабочих, противившихся перевороту, и подчинила болгарский народ своей военной диктатуре…» [402]

По свидетельству жившего тогда в Болгарии доктора Ретивова, после этого по всей стране прокатились волны беспорядков, в некоторых местах земледельцы и коммунисты оказали кровавое сопротивление новой власти, но оно было быстро сломлено»[403].

По данным другого коммунистического источника, «первая бойня была устроена сейчас же после государственного переворота, свергнувшего земледельческое правительство Стамболийского… Народ восстал против насильников. Значительное восстание было около Пазарджика, где находилась деревня Славовица с поместьем Стамболийского.

Борьба была ожесточенной. Однако победили узурпаторы. Сам министр-президент Стамболийский сдался в плен, был увезен на автомобиле и зверски убит военными властями. Труп его был похоронен в песке на берегу реки Марицы, откуда его вырыли и съели собаки. Официально же сообщалось, что Стамболийский был убит вследствие попытки его приверженцев освободить его…

Рядом с его могилой вся местность была покрыта трупами и могилами восставших. Те из них, кто остался в живых, были преданы суду… Карательные экспедиции свирепствовали по деревням…» [404]

Другой коммунистический источник свидетельствует: «Дня три город (София. – Ред.) глухо волновался. Не было сведений о нем (Стамболийском. – Ред.). Наконец, стало известно, что «он» был настигнут при попытке бежать за границу совместно с русским эсером, белогвардейцем Лебедевым, и убит» (выделено автором публикации). Судя по всему, той же участи подвергся и Лебедев[405].

Якобы тогда, в том числе и в восставшем Плевненском округе, погибли тысячи повстанцев[406].

В свою очередь, видный представитель болгарских коммунистов В. Коларов пишет о косвенном участии в этих событиях белогвардейцев: «Несмотря на то, что их (врангелевцев. – Ред.) военная организация была внутренне разложена, а их масса – деморализована, непримиримые монархисты (русские. – Ред.), однако, во время переворота 9 июня, были на стороне заговорщиков.

Они особенно отличились своими жестокостями и издевательствами над той частью белоэмиграции, которая, раскаявшись, была готова вернуться на свою родину. Специальная миссия врангелевцев заключалась в том, чтобы расправиться под покровительством болгарского правительства над «большевизированными русскими».

Памятными остаются их насилия и убийства, которые привели к отъезду из Болгарии миссии Советского Красного Креста…»[407] (по заявлениям белогвардейцев, под его «личиной» действовали чекисты).

Однако сами белоэмигранты свое участие в данных событиях отрицают. По их данным, накануне переворота болгарские офицеры приглашали своих русских братьев разобраться «с красной угрозой» вместе. Те, несмотря на большое желание отомстить коммунистам за свои страдания, не стали в этом участвовать, помня о приказе Врангеля не вмешиваться во внутреннюю жизнь Болгарии, чтобы в случае неудачи не осложнять и без того тяжелое положение эмигрантов и не давать повода говорить, что белогвардейцы пытаются захватить в ней власть.

Например, из Орхания писали: «Несмотря на полную нашу непричастность к случившемуся, есть сведения, что нас все же в некоторых кругах считают соучастниками и, если последует контрпереворот, особенно с участием коммунистической партии, то чувство самосохранения, вероятно, заставит и нас выступить, даже если бы мы этого не хотели».

В свою очередь, из Горно-Паничерова доносили: «Мы везде руководствовались ранее бывшим приказом Главнокомандующего (о невмешательстве чинов Русской армии в жизнь приютивших их стран. – Ред.). Во многих местах большевики обвиняют русских в участии в перевороте, что, к сожалению, не лишено иногда оснований (выдено автором публикации. – Ред.); но со стороны чинов армии этого замечено не было».

Из Пловдива сообщают: «В первые дни переворота были приглашения со стороны отдельных болгарских офицеров и нам взяться за оружие для поддержания нового правительства, но мы на это отвечали, что это их чисто внутренние дела и что русским не следует вмешиваться».

В Бургасе на аналогичное предложение генерал Греков заявил, что «без разрешения генерала Врангеля он не может начать формирования дружин из русских». «На прощание, – говорилось в донесении, – собеседник, улыбаясь, спросил: «Ну а если в городе выступят коммунисты, можем ли мы тогда рассчитывать на ваше содействие?» На это старший корниловской группы ему ответил, что коммунисты – наши исконные враги и в случае их восстания чины армии едва ли могут остаться безучастными зрителями».

Нужно поистине удивляться выдержке русских войск при этих исключительно трудных обстоятельствах. Едва ли нужно говорить, какая ненависть окружала имена падающего правительства и как трудно было этим «ландскнехтам», как любят выражаться наши левые недоброжелатели, удержаться на нейтральной позиции и остаться верными приказу Главнокомандующего.

Но во всех этих донесениях чувствуется тревога за будущее. Всеми чувствуется ожидание того момента, когда оставаться нейтральными станет невозможно»[408].

Белоэмигранты и правительство Цанкова

На смену кабинету Стамболийского пришло правое правительство Цанкова. По данным коммунистических источников, «профессор Цанков… опирался на самые реакционные слои болгарской общественности… на черносотенное офицерство, как своё, отечественное, так и на врангелевское… Инспирированный им военный переворот должен был положить начало плохо прикрытой военной диктатуре, проводимой в жизнь «Лигой запасных офицеров», русскими белогвардейцами и македонскими «экзекуторами»[409].

Это привело к позитивным изменениям в жизни белоэмигрантов. Например, согласно их воспоминаниям, «…в один прекрасный день по улицам Перника проскакали кавалеристы, разогнали народ, и было объявлено о свержении Стамболийского – Болгарией стал править царь Борис. В связи с этим изменилось и наше положение: в Пернике был сформирован вооруженный отряд из рот Корниловской, Марковской, Алексеевской, Дроздовской. Парад батальона принял болгарский генерал Волков»[410].

По воспоминаниям участников событий, «вторым сильным отрядом против нападений на нас большевиков был батальон, сформированный на Пернике, по роте от каждого полка 1-го корпуса, командиром которого был я. Батальон был вооружен винтовками, которые я сохранил во время разоружения нас Стамболийским[411].

В один из приездов на Перник военного министра генерала Волкова состоялся парад, в котором принимал участие и батальон в Пернике, без оружия, но в своих полковых формах. Командиры рот настолько удачно сделали подбор людей для парада, что вид здоровых, хорошо обмундированных чинов Русской Армии, включительно до парадных сапог, произвел на генерала Волкова большое впечатление, и он в своем слове так представил нас болгарам: «Берите пример с русских, тогда мы разобьем головы большевикам».

У меня до сего времени сохранились фотографии этого парада, где действительно батальон, быть может в последний раз, представился отлично. Мне кажется, что именно это официальное признание нашего участия в деле борьбы с большевиками, хотя бы только в районе мины Перник, вызвало успокоение, с одной стороны, и недружелюбное отношение лично ко мне – с другой, как к лицу, которому болгары оказывали содействие. Все это привело к тому, что после переписки с генералом Кутеповым я, по его совету, оставил работу на Пернике и переехал во Францию»[412].

Коммунистическое восстание

Однако разгон правительства Стамболийского стал для коммунистов сигналом к вооруженному выступлению против новой власти, вспыхнувшему через три месяца после этого. Примечательно, что «красные» припомнили ему подавление их выступления в 1919 г. и не поддержали июньское восстание его сторонников. Все эти счеты заметно ослабили результативность действий левых сил.

Накануне событий из Москвы в Одессу прибыли несколько десятков коммунистических эмиссаров и чекистов. Оттуда их переправили на шхунах в Болгарию, где они должны были руководить восстанием. К тому времени «прочная организация партийных окружных комитетов открыто подготовила на местах захват власти; окружные комитеты имели всюду своих уполномоченных, изучивших наилучший способ перехода власти в их руки»[413].

По плану коммунистов, выступление должно было начаться 17 сентября на юге Болгарии. Это был отвлекающий маневр – южное направление играло для них вспомогательную роль: правительство Цанкова должно было стянуть туда все немногочисленные войска, оставшиеся после разгрома в Первой мировой войне, а коммунисты в это время должны были нанести удар на севере и внезапным ударом захватить столицу.

В Софии действовал тайный революционный комитет, игравший роль штаба восстания, в который входили крупнейшие лидеры болгарских коммунистов Димитров, Колларов и Ванков, а также двое коминтерновцев из Советской России.

Он назначил восстание в столице на 24 сентября, сигналом к которому должен был стать поджог одного из правительственных зданий. Одновременно диверсионная группа коммунистов должна была вывести из строя местную электростанцию и полностью обесточить Софию.

Мятежники рассчитывали, что темнота сыграет им на руку и вызовет панику у сторонников Цанкова. Специально подготовленная дружина, воспользовавшись этим, должна была обезвредить столичный гарнизон. Ее членам заранее было выдано необходимое оснащение, включая фонари для оперативных действий в темноте. Одновременно с этим 250 коммунистов, переодетых в форму болгарских юнкеров, должны были внезапными ударами захватить ключевые здания столицы и нейтрализовать царя.

Расчет был на то, что полицейским и жандармам не придет в голову идея арестовывать «военных». Однако накануне выступления по утратившим бдительность коммунистам, которые стали вести свою разрушительную работу почти открыто, был нанесен сильный удар. Чтобы упредить их, в ночь с 8 на 9 сентября 1923 г. новое правительство Цанкова, извещенное о подготовке восстания, предприняло против заговорщиков превентивные меры, которые достигли своего апогея 12 сентября.

В итоге многие активные мятежники были арестованы еще до начала выступления, из-за чего оно «было обескровлено»[414].

По данным советских источников, «…с целью усиления террора правительство Цанкова по выдуманному предлогу, будто рабочие и крестьяне готовят вооруженное восстание с целью установления Советской власти в Болгарии, арестовало более двух тысяч деятелей рабочего движения; закрыло рабочие клубы, превратив их в полицейские участки, конфисковало имущество, типографии, средства и архивы партийных и рабочих профессиональных организаций и в то же время возбудило массовые преследования против тысяч их членов и сторонников по всей стране.

Таким образом, правительство Цанкова подтолкнуло рабочих и крестьян к сентябрьскому восстанию, которые поднялись на защиту своих прав и свобод, на защиту своего свободного существования…[415]»

Однако превентивные аресты сильно ослабили выступление, которое носило организованный опасный характер лишь на северо-западе страны. Во многих районах коммунисты были обезглавлены, связь между их ячейками была нарушена.

В результате без непосредственного приказа сверху в некоторых местах они не выступили, тогда как в других поднялись на свой страх и риск. В итоге выступление произошло нескоординированно.

В этих условиях восстание разумнее всего было вообще отложить, однако технически это было уже вряд ли осуществимо. Кроме того, в Москве не владели полнотой информации, а прибывшие из нее эмиссары «боялись упустить момент» и требовали «начинать как можно быстрее».

Коммунистическое руководство подталкивали на скорейшее выступление и селяне, желавшие пограбить горожан. В результате в некоторых районах мятежи начались уже 12 сентября 1923 г., за несколько дней до официальной даты восстания и без всякой связи с руководящим им центральным комитетом. Сигналом для них стал арест местных лидеров коммунистов, и их подручные опасались, что вслед за ними задержат и остальных революционеров[416].

Тем не менее кое-где, особенно на северо-западе страны, разыгрались настоящие бои, шедшие с переменным успехом, а в некоторых районах – и неудачные для официальных властей.

Видя шаткость национальной власти в Болгарии, в ряде местностей белогвардейцы пошли на превентивные меры, создав отряды самообороны, что доказало свою эффективность. На случай выступления коммунистов они заранее разработали план, по которому отдельные находившиеся на работах бойцы срочно прибывали на крупные сборные пункты и доставали спрятанное оружие.

Это были вполне оправданные меры, ведь с самого начала белоэмигранты оказались автоматически вовлечены в этот конфликт и «в тех случаях, когда требовали обстоятельства, русские части уже были способны оказать сопротивление»[417].

По воспоминаниям военного профессора Даватца, еще 6 июля 1923 г. «один из видных общественных деятелей, профессор К.Н. Соколов писал генералу Шатилову: «В стране полное спокойствие, но масса взрывчатого материала, и осенние месяцы будут критическими. В случае контрпереворота нас всех, и штатских, и военных, просто и без остатка перережут»[418].

Тревожный прогноз этот факически оправдался уже в конце сентября, когда по всей Болгарии началось выступление коммунистов, переходящее порою в настоящие бои. Но тут уже был открытый враг – и имелась директива Главнокомандующего (относительно самообороны подвергающихся нападениям. – Ред.)[419].

Между тем положение по всей стране было тяжелым. Мятежникам удалось захватить целый ряд сел на юге и в центре, а также почти весь северо-запад страны. Они мобилизовали в захваченных ими селах крестьян, вооружая их примитивным «оружием» – палками и пиками, и лишь проверенным выдавали советские «трехлинейки»[420].

Такое явление наблюдалось повсеместно. Подобное отношение к рядовым участникам свидетельствовало о том, что коммунисты не доверяли «движущей силе народного движения», не имея в его среде твердой опоры. С другой стороны, это отрицательно влияло на настроение крестьян, видевших, что мятежники, по сути, гонят их на убой с голыми руками на пулеметы.

Борьба в центральной и южной Болгарии

Во время этой недолгой, но кровавой гражданской войны белогвардейцы оказали коммунистам упорное сопротивление и понесли потери убитыми и ранеными.

В центральной Болгарии местным красным удалось овладеть многими селами, после чего они попытались захватить города. Так, по донесению из штаба Донского казачьего корпуса в штаб Врангеля, такое нападение произошло в ночь с 19-е на 20 сентября. Оказалось, что «болгарские коммунисты и крестьянская молодежь из окружающих Старую Загору деревень, общим числом около 600 человек, внезапно атаковали казармы, тюрьму, железнодорожную станцию города и ворвались в него, ведя уличные бои против правительственных сил. Наступление это к рассвету было отбито.

Однако вследствие внезапности, около половины четвертого утра коммунисты ворвались в казарму, занимаемую управлением нашей группы, где убили сотника Леонида Игнатьевича Еланскова, урядника Георгия Илларионовича В(Б)орохвостова и ранили подхорунжего Усова и старшего урядника Донской офицерской батареи Ла(о)щилина. При нападении на нас коммунисты потеряли 20–25 человек ранеными и убитыми»[421].

По данным самих белогвардейцев, произошло это при следующих обстоятельствах: в «казарме… в это время было мало народу и все мирно спали. Несколько офицеров было при этом убито, а остальные избежали такой участи лишь потому, что успели забаррикадироваться в одном из помещений и отчаянно отбивались несколько часов, пока восстание не было подавлено»[422].

Возможно, причиной неудачи нападавших стало то, что во время захвата занимаемых белогвардейцами помещений они предавались мародерству и грабежам. Так, в числе похищенных ими вещей были часы[423].

Среди убитых казаками коммунистов опознали сына болгарского генерала Велчева. Незадолго до этого он взял в плен своего отца, сохранившего верность правительству и дравшегося против восставших[424].

Участник событий болгарский коммунист П. Балтаджиев[425] так описывали этот бой: «В Старой Загоре одна часть членов партии (другая часть не принимала участия в движении) вместе с прибывшими из окрестных сел и деревень членами партии и земледельцами атаковали казармы, в которых были размещены войска (болгарские. – Ред.) и врангелевцы, но были отбиты.

Бой был чрезвычайно напряженным. Они успели занять вокзал и новый квартал города. В конце концов бойцы были вынуждены оставить город. Часть из них успела отступить к деревне.

В городе остались анархисты, также принимавшие участие в движении, которые были разбиты и потеряли шесть-семь человек убитыми. Оставшиеся в городе анархисты были убиты до последнего (человека. – Ред.).

Здесь, как и в других местах, было много жертв и жестокостей…

Товарищи, не принимавшие участия в движении, попали в руки противника и были жестоко избиты»[426].

По данным старозагорских казаков, все это после того, как здесь же вооруженная группа коммунистов напала на безоружных казаков. Почти одновременно с этим на шахтах «Вулкан» и «Марица» были арестованы русские рабочие-белоэмигранты, причем, если бы «не подоспел конный эскадрон из Ямбола, были бы расстреляны. Одиночные работавшие по деревням русские были всюду арестованы и только быстрое восстановление порядка правительственными войсками спасло им жизнь»[427].

Одновременно в городах Новая Загора и Чирпан коммунисты также пытались захватить власть, причем в первой их попытки увенчались успехом и там они продержались 15 часов. Однако видимого успеха в этом районе мятежники достигли лишь при захвате ряда сел. Именно отсюда депутат Тодор Луканов, объявленный «советским главнокомандующим», заявил о создании болгарской красной армии[428].

В Новой Загоре находилось белогвардейское инженерное училище и русский инвалидный дом. Юнкера и преподаватели взяли беззащитных инвалидов под охрану, отразили атаки противника и помогли болгарским правительственным отрядам выбить коммунистов из города.

Однако 20 сентября стало критическим днем для живущих в Новой Загоре русских. Восставшие заняли весь город, кроме казармы болгарского пехотного взвода и немногих русских учреждений.

И хотя несколько десятков болгар, блокированных в казарме, с помощью пулемета отразили атаки превосходящих сил противника, их положение было тяжелое. Несколько сотен красных обложили горстку солдат и офицеров, и к ним непрерывно прибывали новые подкрепления.

Мятежники накапливали силы и готовились уничтожить их массированной ночной атакой, когда оборонявшиеся не могли стрелять прицельно. Но «в помощь войскам явились проживавшие здесь русские»[429], которые рассеяли коммунистов и к вечеру помогли восстановить законную власть в городе.

Один из организаторов штурма этого города коммунистами, П. Балтаджиев, писал: «…Решили отправиться на захват казарм, расположенных вне города, в которых находились солдаты (правительственной армии. – Ред.), врангелевцы и три болгарских офицера.

Днем наступление предпринимать было опасно и в целях избежания лишних жертв было решено их атаковать ночью.

В течение дня в занятый город прибыли около 700 вооруженных борцов, занявших пригородные позиции.

Однако после обеда из Ямболя, в четыре-пять часов, прибыла пехота (правительственных сил. – Ред.), три эскадрона кавалерии и два артиллерийских орудия. Начался усиленный бой. Артиллерия стреляла в город.

В первую очередь был разбит сектор, на котором находились товарищ Балтаджиев и 50 бойцов. После этого он был принужден отступить в село.

Другой сектор, которым командовал Петко Иванов, продержался довольно долго, но и тот был разбит.

Ворвавшиеся войска учинили много насилия над населением, бесчинствовали и убивали его. (В том числе. – Ред.) была убита восьмидесятилетняя старуха. Была расстреляна секретарь женской организации (на позиции было четыре или пять вооруженных женщин, жены товарищей, арестовывали буржуазных дам). Был убит Генчо Миланов, местный адвокат. Был также убит его отец. Одежда и вещи Петко Иванова были вынесены (из его дома. – Ред.) и сожжены.

Отступавшие товарищи преследовались солдатами и одетыми в солдатское (болгарскую униформу. – Ред.) врангелевцами.

Усмирение было чрезвычайно жестоким. Захваченные в плен расстреливались. Зверски избивались дети коммунистов»[430].

В Чирпане русских жило очень мало, но и они оказывали активную помощь правительственным силам в наведении порядка.

Но, несмотря на эти успехи, ситуация для них продолжала оставаться очень напряженной. Особенно для района Старой Загоры. Город был обложен коммунистами со всех сторон. По сообщению из штаба Донского казачьего корпуса, «в Старо-Загорском округе, в некоторых деревнях, преимущественно расположенных в горах, таких, как Джлбоко, Хржщение, Мжглиш, Шипка, коммунисты в единении с болгарской молодежью, захватывая власть в свои руки, объявляли Советскую республику. Вблизи этих деревень и на окружающих горах в данное время идут бои правительственных войск, усиленных милицией, с коммунистами.

Ввиду возможного нападения на русские контингенты по соглашению с болгарскими властями в целях самозащиты приказано принять необходимые меры обороны.

Большой процент русских беженцев, живущих в городе, приходит для ночлега в казармы, где имеется болгарский гарнизон и организованные русские части. Жизнь их в городе совершенно не обеспечена.

Перед контингентами наших войск ставится вопрос, что делать в случае усиления гражданской войны: вооружиться ли лишь для самообороны или принимать участие, если к тому будет необходимость, в военных действиях правительственных войск»[431].

Кроме того, агенты ОГПУ отмечали активную роль белогвардейцев и «при подавлении восстания около станции Сарамбей. Участвовали в бою против коммунистических отрядов музыкантная команда Корниловского полка и донские казаки, работавшие в районе станции Сарамбей…» (судя по всему, речь идет о чинах Гундоровского полка, возглавляемых генералом Коноводовым. – Ред.)[432].

В этих событиях обращают на себя внимание следующие детали. Так, список указанных донскими казаками объектов, находившихся в руках болгарских красных, достаточно символичен. Показательно, что в районе Казанлыка первыми поднялись коммунисты, проживавшие в знаменитом с Русско-турецкой войны 1877–1878 гг. селе Шипка. Дети и внуки тех, кого геройски в условиях жестокого холода и голода защищали на Шипкинском перевале отцы и деды оказавшихся в Болгарии белогвардейцев, вели себя весьма своеобразно.

Они забрали у охраны мемориального комплекса в память русских освободителей три старые «берданки» и церковные ключи. Войдя в храм, мятежники ударили в набат, который стал сигналом к выступлению соседних сел. Этим коммунисты не ограничились и надругались над святыней двух народов.

Впоследствии объединенный русско-болгарский отряд, освободивший Шипку, обнаружил факты глумления красных над православной святыней. Оказалось, что коммунисты выкололи штыками глаза святым на иконах, стреляли по ним как по мишеням и похитили из храма некоторые ценные вещи, после чего «с достоинством удалились».

На этом примере очевидно, что власти и население страны не только не исправили факты запустения и воровства в святом для двух народов месте, отмеченном белогвардейцами еще в апреле 1922 г., но и допустили еще большее кощунство над памятью погибших здесь русских и болгар. Вообще, – как писал один из командиров Корниловского полка в Болгарии М. Левитов, чувствуется «теплая признательность» благодарной Болгарии. Это и ее выпады за последнее время заставляют сожалеть, что рано ее освободили и не помешало бы кое-кому из них (болгар. – Ред.) еще потомиться в турецком плену и до сего времени»[433].

Можно было бы считать это преувеличением, если бы не одно «но». Коммунисты не просто подняли здесь восстание, но и демонстративно осквернили русский храм-памятник героям обороны Шипки.

Как писал живший тогда в Болгарии доктор Ретивов, «молодое поколение Болгарии совсем не знало роли России в освобождении их страны и лишь кое-кто говорил, что Александр II, ведя войну с Турцией, лишь только хотел завладеть проливами…

Вы никогда не можете положиться на вашего друга-болгарина и никогда не знаете, в какую минуту он вам изменит и из друга превратится во врага… В болгарине отрицательные стороны берут верх над положениями, вот почему среди них и трудно жить»[434].

Узнав о вооруженном выступлении болгарских коммунистов, 23 сентября Врангель отправил командующему Донским казачьим корпусом генерал-лейтенанту Ф.Ф. Абрамову предписание: «Ввиду внутренних осложнений, приказываю Вам:

1. Оставаться в Болгарии до моего особого распоряжения;

2. В случае необходимости, о чем всецело предоставляю судить Вам, взять на себя командование над всеми частями Русской армии, расположенными в этой стране, и передаю для этого Вам все мои права»[435].

Между тем в кратчайшие сроки – в течение считаных дней – выступления коммунистов в южной и центральной Болгарии, в том числе Новой Загоре и Чирпане, были подавлены с помощью белоэмигрантов[436]. Разбитые коммунисты отступили в Кортен, где Луканов продолжал создавать красную армию из многочисленных, но разношерстных и неорганизованных отрядов, готовясь к контрнаступлению.

Далее, днем 23 сентября, объединившись с жителями соседних сел, шипкинцы атаковали Казанлык, но с помощью русских добровольцев были отражены правительственными войсками и отошли от него, портя по дороге железнодорожные пути. Попытка поднять восстание в самом городе также провалилась: вечером того же дня на квартире акушерки Златевой были арестованы подпольный комитет болгарской компартии, а также организатор и инструктор местных окружных красных отрядов майор запаса Ванков.

Фактически это привело к разгрому антиправительственного движения в этом районе. Из допроса членов красного штаба выяснилось, что восстание координировали подпольные ревкомы из Пловдива, Софии и Старой Загоры[437]. В итоге при помощи белогвардейцев через два дня после начала коммунистического восстания в районе Казанлыка оно было подавлено.

Были попытки поднять восстания и в Пловдивском районе, но здесь мятежникам не повезло: русско-болгарские отряды их немедленно подавляли. В итоге коммунисты отыгрывались на взятых ими заложниках. Отступая в горы, они их нередко убивали[438].

В то же время отряд коммунистов из 250 человек попытался захватить другой крупный центр – Сливен, но объединенные силы болгарской армии и белогвардейцев отбили эту атаку.

В Софии организованное выступление мятежников удалось предотвратить благодаря профессионализму чинов болгарской контрразведки. Она сработала «на опережение», арестовав свыше 500 столичных коммунистов[439]. Тем не менее остающиеся на свободе мятежники попытались взять город, однако все беспорядки быстро пресекались, а их участники арестовывались[440].

Во время этих событий белоэмигранты организовали охрану наиболее важных объектов и предотвратили их захват. Таким образом, заговор в столице был предотвращен в кратчайшие сроки и почти без потерь с их активной помощью.

Между тем в селах в районе самой Софии было неспокойно, а в двух из них, Курило и Гниленцы, коммунисты захватили власть. Правда, продержались они там недолго: достаточно было появления там всего одного грузового автомобиля с солдатами, чтобы «народная власть» пала[441].

Активно участвовали в коммунистическом движении и женщины: например, «в районе Ихтимана были захвачены две учительницы, которые руководили восстаниями и были провозглашены президентшами советских республик в своих селах»[442].

В Белой Слатине главную роль в мятеже также играли представительницы прекрасного пола – на этот раз гимназистки, которые в числе первых взяли в руки оружие, арестовывали «контру» и несли у коммунистов полицейскую службу[443].

По признанию участвовавших в подавлении мятежа врангелевцев, одним из отличий болгарской гражданской войны от аналогичных событий в России было то, что большая часть российской учащейся молодежи активно выступила на стороне белых, а в Болгарии, наоборот, это была движущая сила мятежа, особенно в городах[444].

Активно участвуя в искоренении мятежа, русские продолжали нести потери. В том числе и потому, что коммунисты вымещали свою бессильную злость на белогвардейцах, спутавших им все планы, осуществляя физическую расправу над одиночными беженцами, попавшими им в руки.

Так, по сообщению белогвардейских источников, «близ станции Павликени, между Горно-Ореховицей и Плевной, 23 сентября группа комсомольцев остановила товарный поезд и произвела обыск. В одном из вагонов ехал русский офицер. Комсомольцы вытащили его из вагона и зверски убили»[445].

Между тем восстание коммунистов в южной Болгарии уже выдохлось. На 26 сентября власть правительства Цанкова была восстановлена в селах Костенец, Дольняя-Баня и Горна Василица, откуда повстанцы совершали нападения по линии железной дороги, и ситуация стала стабилизироваться.

На стороне коммунистов действовал импровизированный бронепоезд, вооруженный одним орудием, курсировавший между центрами восстания и ободрявший коммунистов. Однако на нем быстро закончились уголь и снаряды, и поэтому повстанцы его бросили.

По данным на 28 сентября, только в этом районе при участии белогвардейских отрядов были взяты в плен 3,5 тысяч повстанцев и еще полторы тысячи были убиты.

Утром 29 сентября, с занятием соединенными силами белогвардейцев и болгарской армии последнего красного оплота – села Карагулеш в районе Новой Загоры, в южной Болгарии восстановилось спокойствие[446].

Причем, по свидетельству врангелевцев, одной из причин подавления восстания в данном районе стало то, что далеко не все села и деревни выступили на стороне «красных».

Однако, согласно воспоминаниям белогвардейцев, до полного спокойствия еще было далеко: «В провинции всюду шли брожения и беспорядки, нередко принимавшие форму местных мятежей, которые имели тенденцию в случае удачи перерасти в общее восстание.

Наш район, чисто земледельческий (Тырново-Сейменский. – Ред.), был, пожалуй, наиболее спокойным, но и тут для поддержания порядка требовалось если не вмешательство, то постоянная демонстрация воинской силы.

Взводы и эскадроны болгарского конного полка, которым командовал наш друг полковник Златев, с этой целью беспрерывно разъезжали по округу, и обычно одно их появление умиротворяло политические страсти, разбушевавшиеся в том или ином селе.

Нужно сказать, что в Болгарии каждый безграмотный селяк считает себя великим политиком и обладателем панацеи от всех социальных болезней, и потому подобные страсти в любую минуту готовы вспыхнуть в каждом сельском кабаке, а оттуда вырваться на улицу.

Положение особенно обострилось через несколько месяцев после нашего производства в офицеры. Со дня на день все ожидали каких-то крупных событий.

На случай внезапного восстания в самом Тырново-Сеймене и в ближайших селах всех русских тут тоже должным образом вооружили: вдобавок к холодному оружию и револьверам, которыми мы располагали, из возвращенного нам кубанского арсенала все получили винтовки и патроны. Несколько пулеметов были тщательно вычищены и приведены в боевую готовность.

В русском гарнизоне была установлена караульная служба, которую день несли сергиевцы (имеются в виду выпускники Сергиевского артиллерийского училища), день – кубанцы. По ночам выставлялись дозоры и район казармы обходили вооруженные патрули. По счастью, все это совпало с зимним периодом, когда в селах работы не было и почти все мы сгруппировались в казарме.

В эту пору положение иной раз становилось настолько тревожным, что ночью нам приказывали спать, не раздеваясь, с оружием под боком. Такая предосторожность была далеко не лишней, ибо в случае восстания главная опасность грозила именно нам, тому уже были примеры»[447].

Однако по данным того же источника, «…в Тырново-Сейменском округе все ограничилось мелкими и разрозненными выступлениями, явно имевшими целью только отвлечь часть воинских сил правительства от более важных очагов восстания. Тут все это было быстро ликвидировано без участия русских, силами одного лишь болгарского конного полка…»[448].

Приморский район

В Приморском районе было также неспокойно. Особенно сильная активность коммунистов наблюдалась в Варненском округе. Повстанцы установили советскую власть во многих селах прибрежной полосы, а в ночь с 21 на 22 сентября напали на флотские казармы в Варне, но были отбиты.

Операция по захвату Варненского порта имела для болгарских коммунистов огромное значение: ее взятие должно было стать сигналом к непосредственному вмешательству в события Советской России. В случае захвата этой военно-морской базы советские корабли должны были начать открытую переброску в Болгарию военных грузов и «отрядов интернационалистов». Это должно было сильно повысить шансы мятежников на успех.

Накануне восстания, в дополнение к уже имеющимся в Болгарии советским коммунистам сюда тайно прибыла группа чекистов и советских военных специалистов для руководства действиями повстанцев. Кроме того, в выступлении принимали активное участие и русские эмигранты из «Союза возвращения на Родину», которые своим «революционным выступлением» должны были «искупить свою вину» перед большевиками. Только в одном округе Варны насчитывалось до полутора тысяч наших соотечественников, принявших участие в действиях против национальной Болгарии.

Для захвата стратегически важного порта Варны коммунисты разработали целую спецоперацию, во время которой их агенты Знаменский и Роденко с инженером Морозовым должны были взорвать арсеналы гарнизона Варны[449].

Однако благодаря бдительности чинов армии и флота, к которой накануне красного мятежа призывал военный министр кабинета Цанкова генерал Лазарев, а также помощи правительственным силам со стороны белоэмигрантов это выступление провалилось.

События на северо-западе

Если в центре и на юге Болгарии на подавление коммунистов в том или ином населенном пункте уходило не более двух-трех дней, то на северо-западе страны расклад сил был иным. Особенно тяжелое положение для белоэмигрантов и болгарских правительственных сил сложилось в районе города Белоградчика, где располагались части Марковского полка генерал-майора Пешни.

К вечеру 23 сентября 1923 г. коммунисты захватили власть практически на всем северо-западе Болгарии за исключением этого центра и объявили о создании советской республики. Город удерживался небольшим болгарским гарнизоном из солдат и местных добровольцев по численности не больше батальона, а также ротой марковцев.

В этот момент руководители выступления попытались даже распространить восстание за пределы Болгарии. Еще до начала выступления они агитировали сербов, пытаясь натравить их против национального болгарского правительства, разжигая среди них антиболгарские настроения. Одним из главных мотивов были воинские преступления отдельных болгарских военных на сербской территории во время Первой мировой войны.

В частности, сербов особенно озлобляло против них то, что на оккупированной войсками Германского блока территории Сербии были случаи насилия болгарских солдат над сербскими женщинами[450].

Кроме того, болгарские коммунисты обещали сербам нормализовать отношения двух стран, которые и после Первой мировой войны оставались крайне напряженными.

В результате сербы стали снабжать своих болгарских соседей-коммунистов винтовками со своих складов, захваченными при капитуляции болгарских войск в 1918 г.[451]

Эту операцию проводили сербские пограничники, лично переправлявшие оружие к коммунистам или вооружавшие повстанцев прямо в Сербии. Кроме того, сербы оказали красным болгарам и денежную помощь, а на границе сосредоточили войска, пытаясь отвлечь правительственные силы от подавления мятежа[452].

Тогда сербское руководство проводило близорукую политику, лозунгом которой было: «чем в Болгарии хуже, тем нам лучше».

В отличие от остальных районов Болгарии, где коммунистический пожар был быстро потушен, на северо-западе мятежникам удалось перейти в наступление и изгнать отсюда правительственные отряды. И если бы не помощь белогвардейцев, ситуация для национального болгарского правительства могла быть еще хуже.

Однако за это пришлось платить кровью. Так, при захвате коммунистами района Вратцы они арестовали работавшего на виноградниках севернее этого населенного пункта капитана Марковского полка Манушова. На момент ареста он уже был ранен пулей в грудь навылет. Скорее всего, это ранение было получено им в бою против коммунистов. Так или иначе, но на другой день болгарский правительственный отряд и местные жители подобрали в поле его раздетый и ограбленный труп. К огнестрельной ране добавились несколько колотых. Судя по всему, они добили этого тяжелораненого пленного.

Потери русских могли быть больше, если бы не заступничество местного населения. Так, на станции Бойчиновцы 23 сентября произошел короткий, но жестокий бой, в котором против превосходящих сил коммунистов вместе с небольшим болгарским гарнизоном участвовали несколько белогвардейских офицеров.

Силы были неравны, и коммунисты захватили этот населенный пункт. В их руки попали раненые русские офицеры Попов и Резанов, находившиеся в больнице. Коммунисты хотели учинить над ними расправу прямо на месте. «Лишь благодаря заступничеству врачей коммунисты отказались от намерения добить раненых»[453].

Участвовали русские добровольцы и в боях за один из центров края Берковице, который охранял лишь небольшой болгарский гарнизон. Утром 23 сентября к нему подошел крупный отряд коммунистов. Солдаты и офицеры оказали красным сопротивление, но последние подогнали орудие и после нескольких шрапнельных выстрелов подавили оборонявшихся.

От обстрела пострадал русский инвалидный дом, располагавшийся среди болгарских казарм. Находившиеся в Берковице 15 солдат и офицеров Алексеевского дивизиона успешно оборонялись от наседавшего противника, но, увидев отход болгарского гарнизона, также оставили этот город. Опасаясь репрессий, с ними уходили все русские, даже инвалиды, способные передвигаться[454].

В то же самое время группа марковцев из 21 человека под командованием капитана С.П. Керна[455], находившаяся в районе Рахово, два дня успешно защищала этот город, нанеся коммунистам большие потери. Однако под напором превосходящих сил противника она вынуждена была оставить свои позиции и переехала на австрийском пароходе в город Видин, где влилась в Русский отряд генерал-майора Курбатова[456], впоследствии сыгравший огромную роль в разгроме коммунистов. Отряд этот двинулся по железной дороге и соединился на станции Брусарцы с ядром генерала Пешни[457].

Примечательно, что, хотя участие белогвардейцев в болгарской гражданской войне было вынужденным, поскольку им угрожала гибель и они нередко просто защищали свою жизнь, генерал-лейтенант Абрамов запретил им это делать.

Так, 30 сентября 1923 г. он выпустил соответствующий приказ русским войскам в Болгарии: «из поступающих донесений я усматриваю, что при формировании болгарскими властями отрядов для преследования бандитов были случаи поступления в них добровольцами чинов нашей армии.

Мы должны избегать всяких поводов к нареканиям, что мы вмешиваемся в болгарские дела; а в приграничных районах это вступление в правительственные отряды может быть истолковано как враждебное по отношению к соседним державам действие. Поэтому поступать в них чинам нашей армии я воспрещаю»[458].

Такое поведение генерал-лейтенанта Абрамова выглядит очень и очень странным. Впоследствии в 1938 г. он был даже вынужден оставить пост начальника РОВС в Болгарии из-за подозрения, что он сотрудничает с советскими спецслужбами. И хотя фактов предательства Федора Федоровича не было обнаружено, репутация его была сильно подорвана. Белая контрразведка выяснила, что его сын, бежавший к отцу с советского парохода, где он работал матросом, был завербован чекистами.

Однако слова Абрамова услышали немногие. Им приходилось выбирать – жизнь или смерть, и нелепый приказ Федора Федоровича потому остался гласом вопиющего в пустыне.

Впрочем, к тому времени основные сражения с мятежниками уже кончились. И, несмотря на порой отчаянное положение, белоэмигранты проявили выдержку, героизм и доблесть, в очередной раз доказав, что рано еще их списывать с боевых счетов.

Русские везде активно помогали национальным силам подавлять восстания и восстанавливать законную власть. С их помощью малочисленная болгарская армия за неделю подавила коммунистическое выступление. Согласно имеющимся документам, «в пятидневной операции силы коммунистов на пространстве Видин – Лом – Вратца (Враца) – Берковица были совершенно уничтожены»[459].

При этом сами белогвардейцы явно пытались приписать себе в этом основную заслугу, о чем в своих воспоминаниях по данной теме, приводимых ниже, свидетельствует полковник Капнин.

Так, «по свидетельству генерала Пешни и других офицеров (русских. – Ред.), части болгарской армии действовали весьма нерешительно, не разбираясь в обстановке, быстро поддавались панике и не проявляли никакой твердости.

Мобилизованные же при первом удобном случае отставали от отряда и укрывались всеми возможными средствами.

Быстрый успех был обязан только присутствию русских.

Коммунизм в северо-западном углу страны уничтожен с весьма большим числом жертв для восставших. Все пойманные с оружием (в руках. – Ред.) уничтожались. Кроме того, местные жители, когда уже выяснились успехи правительственных войск, сами начали выдавать зачинщиков восстания, которые беспощадно расстреливались».

По данным того же источника, «среди погибших коммунистов пало много русских большевиков, организовавших сопротивление деревень…»

Следует заметить, что в большинстве местностей выступление было подавлено очень быстро – всего лишь за неделю и лишь в Фердинандском и Берковицком районах, где во главе движения стоял будущий вождь советской Болгарии Димитров, бои продолжались до конца сентября 1923 г.

Там отмечались многочисленные случаи насилия коммунистов над их политическими противниками. Белогвардейские источники указывают, что только в Берковице они повесили якобы не менее 17 человек. По их же данным были повешенные «новой властью» и в Фердинанде, в том числе женщины и дети[460].

Репрессии коснулись и оставшихся русских. Так, в Берковице коммунисты ворвались в русский инвалидный дом и разграбили его. В этом участвовали главным образом жители окрестных сел, которые пришли на поддержку берковицким коммунистам, вооруженные палками и старинными кремневыми ружьями.

При этом повстанцы отнимали последнее не только у зажиточных болгар, но и даже у беспомощных русских инвалидов, неспособных самостоятельно передвигаться. Дошло до того, что красные отняли у них продукты, приготовленные на зиму, и обрекли их на голодную смерть, поскольку они не могли добывать себе хлеб трудом.

Но и на этом восставшие не успокоились. После грабежа несчастных калек согнали в одно место, где они находились под пристальным надзором. При этом обыски не прекращались: красные искали спрятанное врангелевцами оружие. Инвалидам обещали, что, после взятия ими Софии, их или убьют на месте, или отправят на расправу в Советскую Россию.

Два или три раза в день коммунисты вызывали население барабанным боем на главную площадь, где объявляли ему о своих победах, обещая занять в скором времени всю Болгарию. Когда же дела у красных пошли плохо, они решили в отместку перед уходом убить беспомощных инвалидов на месте.

И вот приговоренных 25 сентября вытащили для расправы на площадь, и те стали прощаться с жизнью. Но в этот момент над Берковице пролетел самолет правительственных войск, а неподалеку заговорили пушки. Среди деморализованных красных началась паника, они забыли о русских калеках и бежали.

На другой день, 26 сентября, Берковице был занят правительственными войсками и русскими добровольцами. После этого начальник болгарского отряда разрешил местным жителям самим наказать «паршивых овец из своего стада». Зажиточные селяне так настрадались от владычества коммунистов, что стали без пощады уничтожать своих восставших соседей, и властям, рисковавшим утратить контроль над ситуацией, пришлось приложить немало усилий для прекращения самосудов.

После того, как провалилось красное восстание в городе Лом, который должен был стать центром мятежа на северо-западе страны, главным оплотом коммунистов в Болгарии стал Фердинанд. «Ломовое восстание» подготовил «красный мэр» Пастармаджиев. Однако красным не удалось сломить сопротивление местного гарнизона и русских добровольцев, и «красный кмет», уйдя из Лома с отрядом в 400 штыков, неожиданно появился в Фердинанде и стремительным ударом взял его[461].

По данным белогвардейцев, мятеж в Фердинанде активно поддержало еврейское население города. По этой причине после его подавления евреев, в том числе и невинных, подвергли репрессиям[462].

Затягивание с ликвидацией Берковице-Фердинандской группировки противника было обусловлено тем, что повстанцы испортили железную дорогу, и потребовалось три дня, чтобы восстановить по ней движение. Перед сдачей Фердинанда, 28 сентября коммунисты решили казнить 122 человека, половина из которых были русскими. Однако в ночь с 27 на 28 сентября город был взят стремительной атакой правительственных сил, и приговоренные к смерти были освобождены[463].

В тоже время, некоторое время оставалась неизвестной судьба уведенных при бегстве коммунистов из Фердинанда 50 белогвардейцев.

По данным лидеров болгарских коммунистов, «группа врангелевцев в 50 человек попала в плен к повстанцам в окрестностях Фердинанда. Как это ни было неприятно, но белогвардейские русские газеты «Дни», «Последние Новости» и «Революционная Россия» были вынуждены признать этот факт.

В этой связи «Дни» выражали особое сожаление, что русские эмигранты ответили неблагодарностью болгарскому народу за его гостеприимство…»[464].

Оказалось, что большинство из уведенных пленных были живы – якобы красные были охвачены такой паникой, что по дороге бросили даже своих заложников, с которыми они так мечтали свести счеты. По данным другого источника – они просто не желали новых напрасных жертв.

Тем не менее именно в этой местности правительственные войска дважды терпели поражение. Во многом это объясняется тем, что в Фердинанде и Берковице коммунисты успели организовать собственные органы власти, в том числе Революционный Комитет и подобие Красной армии с Лукановым во главе.

Кроме того, сила сопротивления коммунистов именно в этом районе объясняется близостью сербской границы, через которую они при помощи подкупленной пограничной стражи получали деньги и оружие. Это также сыграло им на руку, когда они бежали из страны после провала восстания.

В результате большинство вождей коммунистов смогли просочиться через границу и уйти от преследования. Так, на румынскую территорию через проход Святой Николай у Врышка Чука ушли Димитров и Колларов. В этом районе коммунистам удалось в самом начале мятежа разоружить граничар и заменить их своими людьми.

Румыны встретили коммунистов враждебно, и многие из них были ими задержаны или убиты при переходе границы. Например, Луканов был окружен румынскими пограничниками. Когда они его пытались арестовать, он покончил с собой[465].

Видя преследования мятежников властями Румынии, до тысячи коммунистов, в том числе и Димитров, перебрались в Сербию, где местные власти укрыли их на своей территории[466].

Их вожаки, подняв плохо подготовленное восстание, стоившее им тысяч жизней, в то же время хорошо спланировали свое собственное спасение. Вскоре неудавшиеся лидеры «коммунистической Болгарии» всплыли в СССР[467].

Однако и после этого говорить об окончательном замирении страны было рано. Еще целый месяц правительственные войска совершали рейды по глухим районам, вылавливая мятежников. Несмотря на запреты Абрамова, их сопровождали русские добровольцы.

Не случайно, что белогвардейцы несли потери и в этот период. Так, в ночь со 2 на 3 октября в Варне был тяжело ранен генерал-майор Посохов. Он находился у себя на квартире, когда подкравшийся коммунист, увидев русского генерала через незанавешенные окна, выстрелил в него. Пуля, пробившая деревянную стенку дома, едва не погубила Посохова[468].

Коммунисты о роли белогвардейцев в подавлении восстания

Московские вдохновители выступления обвинили в его провале отнюдь не себя, а окружные комитеты болгарских коммунистов, которые кроме Фердинанда не смогли полноценно захватить власть ни в одном из стратегически важных болгарских центров[469].

Они указывали, что болгарские коммунисты не извлекли для себя уроков из событий 1917–1920 гг. в России: «Горький опыт нашей Гражданской войны, приведший нас к ЧК и Ревтрибуналу, там… использован не был»[470].

Болгарские красные, оправдываясь перед московскими товарищами за провал мятежа, заявляли о «предательстве» одного из его организаторов, который раскрыл планы их действий и сорвал захват столицы.

В этом есть доля истины, поскольку в ходе нейтрализации софийских коммунистов выяснилось, что они неплохо подготовились к мятежу. Например, комсомольцы, переодетые в мундиры юнкеров, кое-где, в ожидании сигнала к действию, успели сменить караулы у важнейших зданий Софии[471]. Однако когда они попытались овладеть ими, в бой с мнимыми юнкерами вступила настоящая болгарская военная молодежь, которая и сорвала эти замыслы.

В то же время одной из главных причин поражения «Сентябрьского антифашистского восстания 1923 г.» Димитров назвал «наличие в стране внешних сил». По его словам, когда многие болгарские солдаты отказались стрелять по «восставшему народу», их заменили «врангелевцы и македонцы», число которых, по его данным, составляло не менее 10 тысяч человек.

Однако тут лидер болгарских коммунистов явно кривит душой. В 1923 г., несмотря на возвращение части малодушных в советскую Россию, «врангелевцев» в Болгарии действительно было около 10 тысяч штыков и сабель, но непосредственное участие в событиях приняли лишь пять процентов от этого числа.

Влияние же на события македонцев было, судя по всему, еще менее значительным. Просто Димитрову надо было как-то оправдаться за провал восстания перед красной Москвой и потраченные впустую большие суммы денег.

Соответственно, он пользовался любой возможностью, чтобы показать «неравенство сил трудового народа и «фашистской реакции», которой на помощь пришли «недобитые белогвардейцы» и «наемники-македонцы».

То, что лидер болгарских коммунистов, мягко говоря, кривил душой, явствует из его дальнейшего повествования: «врангелевцы и македонцы располагали орудиями, пулеметами, аэропланами и даже танками»[472].

Если у белогвардейцев пулеметы были свои, а орудия кое-где дали болгарские правительственные войска, то ни о каких танках и самолетах говорить не приходилось: всю технику они оставили в ноябре 1920 г. в Крыму, а у самих болгар после поражения в Первой мировой войне остался всего один самолет, использовавшийся при подавлении восстания для связи между правительственными отрядами.

Между тем и сам Димитров проговорился об использовании им «внешних сил», признавшись в том, что левая часть македонцев «работала с нами»[473].

В чем, несомненно, был прав Димитров, так это в том, что участие белогвардейцев в подавлении коммунистического мятежа действительно сыграло важнейшую роль.

Так, участник восстания в южной и центральной Болгарии П. Балтаджиев отмечал роль белоэмигрантов в его подавлении, указав, что «врангелевцы действовали, главным образом, в городах…»[474].

И хотя их участие было минимальным с точки зрения количества штыков и сабель, зато оно ободрило национальные силы болгар, стало деморализующим фактором для мятежников и заставило колеблющихся сначала держать нейтралитет, а затем поддержать правительство Цанкова.

Кроме того, даже те минимальные силы белогвардейцев, которые были задействованы при подавлении, сделали очень много для разгрома красных, и в результате народная молва многократно приумножила их численность, сделав «непобедимыми чудо-богатырями».

Красноречивую оценку усилий белогвардейцев при подавлении данного выступления дают сами советские источники: «…Врангелевцы и отряды Македонской организации помогали буржуазии разгромить народное восстание. Правительство Цанкова тогда уничтожило несколько тысяч арестованных беднейших рабочих и интеллектуалов, а тысячи других изгнало на чужбину…» [475]

Следует заметить, что выступление (во всяком случае, в северо-западных районах) все же застало официальные власти страны врасплох. В его подавлении правительству Цанкова активно содействовал «Союз запасных офицеров и подофицеров», помогавший экстренно формировать новые воинские части (большая часть бывшей болгарской армии была демобилизована и по условиям капитуляции и последующего мира с державами-победительницами ее ограничили по численности и техническим средствам).

Однако на это потребовалось время. Поэтому помощь белогвардейцев правительственным силам пришлась весьма кстати.

Сами коммунисты пытались оправдываться по поводу своего поражения, приводя в качестве доводов и другие примеры: «…Без оружия (одно только наличие у них артиллерии уже не свидетельствует в пользу данного довода. – Ред.)., без железных дорог (использование ими бронепоездов на северо-западе и юге страны также опровергает данное утверждение) и укрепленных баз, очутившись в тисках между получившими мандат на истребление крестьян врангелевцами, между македонскими четниками, выродившимися в бандитов, продавшихся Англии и Италии, и, наконец, между офицерскими отрядами Цанкова, – болгарские крестьяне были разбиты, рассеяны и частью расстреляны рассвирепевшими палачами…» [476]

По оценке одного из руководителей тогдашних болгарских коммунистов В. Коларова, этому способствовало то, что «ко времени Сентябрьского восстания организация врангелевцев была уже восстановлена и готова к услугам правительства (Цанкова. – Ред.). Ей была поручена охрана шахты Перник (там в том числе работали донские белоказаки генерала Морозова и представители «цветных» частей полковника Левитова, не допустившие ее захвата шахтерами-коммунистами. – Ред.) и почти во всей стране врангелевцы участвовали в подавлении восстания и в учинении зверств над болгарским народом.

Бесспорно установлено их участие в событиях в местностях Новой и Старой Загоры, Казанлыка, Фердинанда, Белоградчик, Варны и пр. Бывший городской голова города Варны (Дмитрий Кондов. – Ред.) был зверски убит врангелевцами…

Болгарская кровь не только ухудшит положение русских в Болгарии, но и всегда будет мешать добрым отношениям между двумя этими народами…» [477]

Другой коммунистический источник сообщал, что Дмитрий Кондов был убит 23 сентября на улице Варны врангелевцами совместно с болгарскими полицейскими, когда его вели из полицейского участка в казармы 8-го полка[478].

Негодование представителя болгарской компартии понятно, поскольку именно белогвардейцы во многом сорвали планы ее руководства.

Примечательно, что секрет невыступления в тех или иных районах коммунистов как раз объяснялся наличием там сил белогвардейцев. Например, речь в том числе шла о районе Тырново-Сейменово.

Так, только что выпустившийся в офицеры из Сергиевского артиллерийского училища М. Каратеев вспоминает: «В экстренных случаях местные власти, не располагавшие достаточными силами, обращались за помощью к нам, и мы в ней никогда не отказывали.

Помню, однажды около часу ночи начальнику русского гарнизона генералу Лебедеву сообщили, что на одной из ближайших железнодорожных станций происходят крупные беспорядки, со стрельбой, и попросили немедленно отправить туда небольшой отряд для их подавления.

Моментально мы, в составе вооруженного винтовками и пулеметом взвода, выехали туда на специально поданном паровозе, но ни одного выстрела сделать нам в эту ночь не пришлось: когда мы прибыли на место, все там было спокойно и тихо. Оказывается, кто-то успел сообщить по телефону, что из Сеймена выехал вооруженный русский отряд – этого известия оказалось достаточно, чтобы бунтари сейчас же угомонились и разбежались по домам.

Гораздо хуже и неприятней бывало, когда в качестве восстановителей порядка и спокойствия приходилось появляться в тех селах, где нам случалось работать и до, и после этого. Правда, в этих случаях мы всегда держали себя корректно и нигде ни разу не применили оружия или силы.

Как-то раз, еще осенью, часов в 11 вечера, наше начальство получило из болгарской комендатуры сообщение, что в селе Костантинове коммунисты устроили митинг и побуждают народ к немедленному восстанию – нас просили навести там порядок. Село было невелико и находилось в трех верстах от Сеймена, а потому, справедливо рассудив, что ничего серьезного по масштабам там происходить не может, на усмирение отправили всего шесть человек, и начальником этого грозного отряда назначили к сожалению меня.

Выступили мы пешком и в Костантиново прибыли вскоре после полуночи. В селе царила полная тишина, лишь кое-где лениво побрехивали собаки. Как почти всегда в таких случаях бывало, слух о нашем выступлении какими-то неведомыми путями нас опередил, и на околице мы были встречены несколькими пожилыми крестьянами во главе с кметом, который меня поспешил заверить, что перепившихся и заваривших кашу скандалистов уже уняли собственными силами, и в нашей помощи нет никакой надобности.

Во время этого доклада чувствовал я себя весьма неловко. По иронии судьбы, встреча произошла в нескольких шагах от ямы, в которой всего месяц назад я делал саман (кирпичи. – Ред.) этому самому кмету! Тогда я ему, как обычно, говорил, что был простым солдатом, теперь он с удивлением поглядывал на мою амуницию и офицерские погоны, я елозил глазами по сторонам, и оба мы усиленно делали вид, что друг друга не узнаем. После этого случая я больше никогда не ходил в Костантиново работать»[479].

Но, говоря о причинах поражения, коммунисты по понятным причинам распространялись не обо всем. Так, они умолчали о, судя по всему чрезмерном увлечением восставших алкоголем. Все запасы спиртного, например, в Фердинанде, они полностью реквизировали «на нужды революции»[480].

Не исключено, что вышеприведенные данные о танках и аэропланах местных и пришлых белогвардейцев, как и полумифических македонских «фалангах» Цанкова и 10 тысяч «золотопогонников» вместо 500 реальных участников, появились именно благодаря этому.

Действия белогвардейцев в Болгарии были отмечены и высшими представителями белогвардейского командования. Так, генерал Врангель писал в приказе 16 октября 1923 г.: «Счастлив отметить, что в эти тяжелые дни все господа офицеры, солдаты и казаки снова проявили полную выдержку и самообладание, в точности выполнив мои указания о невмешательстве во внутренние дела приютившей их страны и в то же время, по мере сил, мужественно защищая находившихся при частях женщин, детей и инвалидов в часы опасности. Горячо благодарю всех дорогих соратников, выполнявших беззаветно свой долг. Отдельную благодарность приношу славным Марковцам, во главе с доблестным генералом Пешней, мужественной защите которых многие русские семьи обязаны жизнью».

Роль марковцев в этих событиях отметило и ГПУ: «Выступление 1923 г. дает все основания полагать, что действия руководимых генералом Пешней частей были энергичны, активны и беспощадны…»[481]

В результате планы руководства СССР по коммунизации Болгарии были сорваны. Доказательством того, что красная Москва была кровно заинтересована в «революции» на Балканах, служит заявление коммуниста Тихомирова: «Никакая международная обстановка не могла бы вынудить нас к непризнанию советской Болгарии, если бы таковая зародилась реально, хотя бы только на части ее территории»[482].

Однако этого не случилось. Последние высокогорные села, занятые коммунистами, были освобождены от них войсками Цанкова 4 октября, и этот день можно считать конечной датой в подавлении восстания 1923 г., за которое красные, по собственному признанию, заплатили 20 тысячами жизней. Потери правительственных войск по официальным данным составили менее 500 убитых.

Красные попы

Отличительной особенностью этого выступления было непосредственное участие на стороне коммунистов священников. Отличным примером могут служить действия служителя культа села Медковец, руководившего одним из самых крупных красных отрядов на севере страны.

Судя по всему, речь идет о священнике Андрее Игнатове, руководителе коммунистического восстания в Ломском уезде[483].

По данным другого источника коммунистов, «болгарский писатель Г.О. Милев написал революционную поэму «Сентябрь». В этой поэме автор рисует образ революционера-попа, который стал вожаком восставших крестьян деревни Медковец. Карательный отряд повесил этого попа без всякого суда.

Когда палач-офицер накидывал ему на шею веревку, руки его задрожали. А поп усмехнулся, взял у него веревку и с возгласом «Трепещите, палачи, день народной мести приближается, сам накинул ее себе на шею и повис… За эту поэму Милев позднее поплатился жизнью»[484].

В центральной Болгарии среди коммунистов был широко известен в Старо-Загорском округе «красный поп» Динев из села Коларово. Он, несмотря на свое духовное звание, вступил в компартию и активно участвовал в борьбе против правительственных сил, став одним из организаторов сил коммунистов и проводя проповеди в поддержку восставших. После подавления восстания его удалось поймать[485].

Что с ним стало, автору данной книги доподлинно неизвестно, но, скорее всего, его ожидала та же судьба, что и повешенного руководителя восстания из села Медковец Андрея Игнатова.

Борьба против коммунистов после сентября 1923 г

Однако до окончательного замирения страны было еще далеко, и ее власти пытались завоевать доверие колеблющихся. Так, новое болгарское правительство после разгрома мятежа известило население страны о действиях павшего кабинета Стамболийского.

Оно провело соответствующее расследование и опубликовало документы, обличающие его в подкупе российскими коммунистами, на деньги которых оно якобы фабриковало липовые обвинения против белогвардейцев.

В частности, специальная комиссия Добриновича составила по итогам разбирательства доклад «О злодеяниях и преступлениях земледельческого правительства в отношении контингентов Русской армии в 1922 г.», в котором доказала факты подкупа его министров российскими коммунистами, в том числе главы МВД Райко Даскалова, а также начальника жандармерии и общественной безопасности Димитрия Мустанова.

В обвинительном акте Добриновича говорилось, что большевики в Болгарии обнаглели до того, что образовали здесь собственную «чрезвычайку». Она занималась политическими убийствами особенно неугодных для нее лиц, например, эмигранта Агеева, казненного «за измену», и генерала Покровского как опасного политического противника, занимавшегося заброской белогвардейских диверсионных групп в Советскую Россию.

Расследование Добриновича, доказавшее факт невиновности белогвардейцев и выявившее вину коммунистов, сняло с врангелевцев прежние обвинения. После этого высланным Стамболийским генералам и офицерам позволили вернуться в страну и возвратили отобранное имущество и ценности.

Таким образом, участие в разгроме коммунистического мятежа коренным образом улучшило жизнь русских в Болгарии.

Между тем неприятности для представителей белоэмиграции в Болгарии после разгрома коммунистического выступления, хоть и не в прежнем объеме, все еще продолжались. Потерпев поражение в открытой борьбе, их противники стали осуществлять в отношении их акты физического насилия.

Так, 24 января 1924 г. в городе Севлиево было совершено нападение на группу белоэмигрантов во главе с генерал-майором Манштейном. Толпа болгар, вооруженных палками, стала оскорблять и грубо приставать к бывшим с ними русским дамам, а также вступила с драку с капитаном Чижовым и самим Манштейном.

Примечательно, что после первого инцидента белые офицеры вызвали полицию, которая задержала по крайней мере одного из хулиганов. Однако, судя по всему, его вскоре отпустили, и он вместе со своими товарищами вновь попытался напасть на белоэмигрантов.

При этом они открыто обещали «посчитаться с ними», и в результате начавшейся драки Манштейну даже пришлось стрелять на поражение. Один из нападавших был тяжело ранен, русский генерал-майор был арестован и позднее выпущен под залог. Однако против него было начато уголовное дело с угрозой заключения на два года в тюрьму. В этой связи белогвардейское руководство занялось поисками адвоката для отстаивания интересов Манштейна в суде[486].

Кроме того, на мине Перник только с 17 по 29 июля произошло три избиения и нанесено одно ножевое ранение работавшим здесь белогвардейцам, причем одного из них за этот период избили дважды[487].

Тогда же, в 1924 г., местная полиция незаконно арестовала донского казачьего офицера и отобрала у него золотое пенсне, которое так и не было возвращено[488].

Подготовка нового коммунистического восстания

Между тем советские спецслужбы вскоре после сентябрьской неудачи стали готовить новое выступление. Особое внимание они при этом уделяли слежке за организованными отрядами и подразделениями белоэмигрантов.

В одном из своих докладов 1924 г. агентура ИНО ОГПУ сообщала, что, несмотря на свою жесткую антикоммунистическую позицию, «части генерала Врангеля выступят только в том случае, если их непосредственно заденут…».

Вместе с тем, согласно тексту доклада, добиться нейтралитета белогвардейцев при повторном выступлении в их представлении было невозможно. Так, при дальнейшем изложении информации о различных ячейках белоэмигрантов по стране агенты ИНО ОГПУ подробно описали положение дел Перникской группы.

По их информации, она, «к которой, вероятно, примкнут и другие русские (не врангелевцы), не позволит перниковским рабочим выступить против правительства, и тем обеспечит столицу (то есть ее безопасность. – Ред.) с запада…».

«Бургасская группа… Начальник – Корниловского полка генерал-майор Силин. По примеру прошлого года можно ожидать действий этой небольшой, но хорошо руководимой группы (численность около 100 человек. – Ред.), к которой, вероятно, присоединятся еще до 200 человек беженцев»…

Ниже агентура ИНО ОГПУ дала следующее красноречивое заключение о роли белогвардейцев в обеспечении безопасности правительства Цанкова:

«А) Столица обеспечена;

Б) Перник обеспечен;

В) Северная магистраль находится под серьезной угрозой, в особенности в районе станции Мездра и города Ореховица»[489].

Несмотря на это, коммунисты все же стали готовить новое выступление, о чем стало известно врангелевцам. Их представители на местах на протяжении 1924 г. неоднократно докладывали об этом.

Так, в своем докладе о положении русской эмиграции в Болгарии (сделан не позднее 14 мая 1924 г.) ИНО ОГПУ указывалось следующее: «На станции Белово (южная Болгария) один из кубанских казаков, связанных со своей частью, получил из Сарамбея письмо от командира своей сотни. В нем последний предлагает всем казакам быть вместе, так как в Болгарии, по его сведениям, в скором времени предполагается восстание коммунистов.

Слухи эти, по сведениям репатриантов (возвращающихся в Советскую Россию. – Ред.), действительно циркулируют среди населения, видимо, благодаря им белое командование, точнее, штаб Врангеля, отдал приказ о необходимости всем военнослужащим белой армии держаться по возможности сплоченно и организованно…» [490]

Далее подобные настроения лишь усиливались: «Июль. Генералом Коноводовым (начальник гарнизона города Сарамбей, 5-й артиллерийский дивизион. – Ред.) приняты меры к улучшению самообороны…

Август, город Станимака… Усилившиеся одно время слухи о возможности выступления коммунистов заставили всех держаться настороже…

Город Шумен, Технический батальон, начальник гарнизона полковник Дьяченко. Деятельность коммунистов, а также советских агентов за последние три недели усилилась. Число их в Шумене и особенно в Варне очень велико, и они за последнее время стали более активны.

На днях в Шумене разбрасывались коммунистические прокламации с призывами к вооруженному восстанию и в них упоминалось, что выступление должно быть направлено против врангелевцев… В случае выступления коммунистов против нас рассчитывать на значительное содействие нам администрации в Шуменском районе не приходится.

Город Горная Джумая… Тревожное настроение в связи со слухами о готовящемся выступлении коммунистов улеглось, однако оно принесло свою пользу, повысив нашу готовность…

Мина Перник. Настроение рабочих хорошее. Замечается некоторая нервность в связи с упорно циркулирующими слухами о предстоящем выступлении коммунистов. Такую нервность проявляют и все чины администрации мины…» [491]

Следует заметить, что подготовка нового коммунистического выступления не застала врасплох ни местные болгарские власти, ни находящихся на их территории белогвардейцев. Причем последние своими действиями опровергли данные ИНО ГПУ об их ожидаемом нейтралитете в случае, если им не будет непосредственно угрожать опасность.

Так, осенью 1924 г. они принимали участие в ограниченных операциях по нейтрализации мятежников. Об этом докладывал в своем рапорте от 15 октября того же года за номером 5393а генерал-лейтенанту Ф.Ф. Абрамову генерал-лейтенант В.К. Витковский.

По его информации, «27 сентября окружной управитель Враценского округа около 19.30 пригласил к себе находящегося во Враце начальника рабочей партии 1-го армейского корпуса Гвардейского отряда полковника Кривского и обратился к нему с просьбой оказать содействие силами Русской армии, находящимися на работах во Враце, для ликвидации намечающегося в округе коммунистического съезда.

По имеющимся у окружного управителя сведениям, в районе сел Лютоджик – Згорн – Град 28–29 сентября должны были собраться коммунистические делегаты из различных мест Болгарии и от находящихся в Сербии эмигрантов.

Съезд, место проведения которого намечалось в горах, должен был охраняться силами четников-коммунистов. В связи с этим не исключалось и их вооруженное выступление.

Окружной управитель предлагал оцепить всю местность и захватить всех собравшихся на съезд. Для этой операции планировалось привлечь местный очень малочисленный гарнизон и отделения Союза офицеров и подофицеров, а также рассчитывалось на содействие русских.

Полковник Критский заявил окружному управителю, что без крайней к тому необходимости он не имеет права браться за оружие, а обстановка, по-видимому, не внушает особенно серьезных опасений, почему он считает, что болгары могут обойтись своими средствами.

На это и окружной управитель, и комендант города откровенно заявили полковнику Критскому, что в городе гарнизона нет, а положение они считают чрезвычайно опасным, и единственная возможность разрешить его – получить помощь русских.

При этом полковнику Критскому было заявлено, что к этой операции привлекаются все русские, работающие на мине «Плакальница» и на фабрике «Медна», о чем уже посланы соответствующие указания начальника этих рабочих партий, а также сообщены им их частные задачи.

В общих чертах они тут же были ему сообщены. Соответственно этому предположению, русские части, сформированные во Враце и на мине «Плакальница», получали самостоятельные задачи.

Гарнизон фабрики «Медна» к утру 28 сентября должен был прибыть на мину «Плакальница» и войти в подчинение начальнику ее партии Дроздовского артиллерийского дивизиона полковнику Бирилеву. Их задача сводилась к охранению определенных участков к западу от Врацы. Цель – никого не пропускать в город из района, в котором должен был произойти съезд.

После этого полковник Кривский решил оказать помощь болгарской администрации, справедливо считая, что его действия в этом случае будут отвечать тем общим указаниям, которые разрешают нам употребление оружия (напротив данного предложения имеется надпись «да», сделанная, по всей видимости, рукой Ф.Ф. Абрамова. – Ред.).

Все события должны были произойти в непосредственной близости к Враце, мине «Плакальница» и фабрике «Медна», то есть местам скопления большого числа работающих чинов армии, что являлось для этих пунктов угрожающим, почему было явно выгодно согласиться на наше заблаговременное вооружение, тем более что возложенные на нас задачи, по их первоначальному определению, сводились лишь к охране этих пунктов, а следовательно, и к обеспечению нашей собственной безопасности.

Полковник Кривский тут же послал соответствующие ориентировки на фабрику «Медна» полковнику Дроздовского стрелкового полка Андреевскому и на мину «Плакальница» полковнику Бирилеву, в которых повторялись их частные задачи и определялось время выставления охранения в 5.30 часов утра 28 сентября.

Это сообщение было отправлено на места с болгарским приставом.

Так как в городе Враца особых средств связи между живущими там русскими нет, единственным способом оповестить всех оказалась передача через случайно встреченных их на улицах…

Полковник Кривский, выйдя из окружного управления около 20 часов, приказал встречавшимся офицерам и солдатам обойти квартиры и передать распоряжение всем русским собраться к 22 часам в назначенный пункт. При этом было приказано соблюдать осторожность и полное молчание.

Остающимся до назначенного времени сроком полковник Кривский воспользовался для того, чтобы получить хлеб, оружие и шинели для русских, находящихся во Враце и на мине «Плакальница».

К 22 часам в указанном сборном пункте собралось 48 человек. Был произведен расчет на два взвода, и затем сформированная полурота была выведена за город, куда должна была прибыть и подвода с оружием.

Выставив охранение, здесь приступили к раздаче оружия и патронов – 60 на винтовку и объяснили задачу, после чего уже вооруженная полурота была выдвинута для занятия порученного ей участка, имевшего по фронту 4–4,5 километра и представлявшего собой вьющуюся дорогу, поросшую по склонам кустарником, что и было закончено к рассвету.

Ночью посты выставлялись лишь к тропинкам. Труднопроходимые места наблюдались дозорами.

На мине «Плакальница» полковником Бирилевым была сформирована рота в 120 чинов, которая и выставила к назначенному времени сторожевое охранение к намеченной линии, войдя в связь с 15-й Ломской болгарской дружиной. Недостающее вооружение было получено им от полковника Кривского.

На фабрику «Медна», где работают 27 чинов 1-го армейского корпуса, к начальнику рабочей партии Дроздовского стрелкового полка полковнику Андреевскому распоряжение от окружного управителя и полковника Кривского, отправленные с болгарским приставом, пришли около 20 часов.

Ему указывалось вооружить всех русских и к 5 часам 28 сентября прибыть на мину «Плакальница», где им будут даны дальнейшие указания.

Обстановка была обрисована достаточно подробно и в тех же тонах, как и во Враце и на «Плакальнице».

После совещания с администрацией фабрики полковник Андреевский решил отправить на «Плакальницу» лишь один взвод, а другой оставить для охраны самой фабрики, так как события должны были развернуться в местности, лежащей близко к ней.

С целью соблюдения скрытности от болгарских рабочих выступление было назначено в 00.15 28 сентября, то есть после вступления на работу ночной смены.

Командиром взвода был назначен полковник Марковского кавалерийского дивизиона Левашов; состав – 18 штыков и один конный. Ему предстояло совершить ночной переход по горной тропе, чрезвычайно круто поднимающейся в гору.

Однако все трудности были преодолены, и к 5.30 часам утра взвод прибыл на мину «Плакальница». Во время перехода через горы были пострадавшие от ушибов и падений.

Ввиду того что рабочие фабрики «Медна» накануне весь день были на работе, а ночью совершили переход, им по прибытии был предоставлен отдых, и они составили резерв гарнизона «Плакальницы».

29 сентября в 12.05 полковником Кривским было получено распоряжение снять охранение. В 2 часа такое же распоряжение получил и полковник Бирилев.

Северный участок полковника Критского собрался к Згори-Граду, где сложил винтовки на подводу и малыми группами отправился во Врацу.

В 18 часов 28 сентября взвод с фабрики «Медна» выступил обратно с мины «Плакальница» и прибыл к себе уже в темноте.

Во время несения сторожевой службы столкновений с болгарскими коммунистами не было. Было лишь несколько задержаний крестьян, которых отправляли во Врацу. Причем было предусмотрено, что задержанных отправляли только болгары.

В городе Враце было объяснено, что русские уходили в мину «Плакальница» на похороны. Но, несмотря на принятые меры осторожности, участие русских в операциях болгарских войск, конечно, не осталось неизвестным для местного населения. Однако это совершенно не вызвало с его стороны проявления какой-либо враждебности. Престиж же нашей организации, несомненно, поднялся, как в лице частного населения, так и в лице болгарской администрации до высшей включительно, так как об этом стало известно всем ее чинам вплоть до военного министра.

29 сентября все чины армии, принимавшие участие в экспедиции, стали на свои постоянные работы»[492].

Взрыв Софийского собора святая неделя как сигнал к началу нового восстания

Что же касается коммунистов, то после разгрома 1923 г. они ушли в глубокое подполье и продолжали свою подрывную деятельность. 15 (по другим данным – 16) апреля 1925 г. они напомнили о том, что их организация жива, взрывом в Софии собора Святая Неделя.

Подобный теракт был направлен против верхушки болгарских властей, представители которой собрались там на похороны генерала Георгиева, «видного правительственного депутата и члена военного конвента, убитого за два дня до этого».

Тем самым они рассчитывали одним ударом обезглавить «болгарских фашистов». Этот акт должен был стать сигналом к новому выступлению местных красных, которое и должно было привести их к власти, воспользовавшись замешательством их противников.

В результате теракта погибли более полутора сотен человек. Однако устроители взрыва не добились реализации поставленной цели: министр-председатель правительства Цанков, глава МВД Русев и еще два министра их кабинета были лишь легко ранены[493].

В подготовке к нему принимали непосредственное участие видные чекисты из Москвы. Между тем коммунисты отрицали свою причастность к этому и обвиняли во взрыве «болгарскую реакцию», которая тем самым стремилась оправдать дальнейшее ужесточение репрессий.

По их словам, захваченный болгарскими спецслужбами компромат на них был «фальсификацией», изготовленной «по заказу русского монархиста Дружеловского», якобы заказавшего эти документы в «берлинских типографиях»[494].

Однако бежавший в Германию один из видных советских «рыцарей плаща и кинжала», не пожелавший брать на себя за это ответственность, приоткрыл завесу тайны относительно этого преступления.

Ожидавшемуся выступлению красных в стране помешали оперативные действия болгарской полиции и жандармерии. Сразу после этого правительство Цанкова провело против коммунистов полномасштабную зачистку[495].

Служба белогвардейцев в Болгарии после подавления восстания

Факт участия в совместной борьбе против коммунистов дополнительно расположил к белогвардейцам местных силовиков. По всей видимости, часть белоэмигрантов в Болгарии, среди которых были казаки, послужили в местной пограничной охране, о чем говорит ряд источников. В начале 1923 г. об этом говорили лишь как о возможном событии: «Усиленные слухи о приеме с весны казаков на пограничную службу несказанно радуют каждого из них и удесетеряет их силы. Каждому хочется рассчитаться с долгами, сколотить себе запасной капиталец, и с облегченным сердцем встать в близкий казачьей душе строй»[496].

Но уже к лету того же года о грядущем приеме русских пограничников на болгарскую службу, который должен был завершиться к концу 1923 г., заговорили более определенно: «Ввиду предстоящей постановки на пограничную службу казаки спешно возвращаются из продолжающихся отпусков, чтобы не отстать от своих»[497].

Впрочем, согласно детальной документации о занятости находящихся в Болгарии белоэмигрантов, на август 1924 г. в пограничники попали всего лишь 11 человек, находящихся в городе Доспад, во главе с поручиком Титовым.

При этом в отличие от КСХС (Югославии) здесь они выполняли, судя по всему, в основном не боевую, а вспомогательную работу, числясь «в хозяйственной части обоза пограничной стражи».

При этом условия их службы оценивались белогвардейским руководством как «удовлетворительные» – они получали в месяц 1800–2000 левов, тогда как «на гражданке» их односумы зарабатывали нередко в два-три раза больше (например, на Перниковском руднике)[498].

Другой источник сообщает об их работе в погранохране Болгарии так: «…несколько сергиевцев (выпускников белогвардейского Сергиевского артиллерийского училища. – Ред.) служили в пограничной страже, на близкой от Тырново-Сеймена греческой границе, они снабжали нас контрабандной папиросной бумагой»[499].

Впрочем, сам этот источник тут же говорит о том, что это были очень немногие исключения из правил: «…В соседней Югославии русские сравнительно легко получали службу, в Болгарии такие случаи можно было пересчитать по пальцам, и относились они лишь к специалистам самой высокой квалификации. У всех остальных, как при Стамболийском, так и при Цанкове, оставалась та же перспектива: черная работа. Осуждать за это Болгарию, конечно, нельзя: условиями мирного договора, после Первой мировой войны, она была буквально ограблена и раздавлена экономически…» [500]

Между тем произошедшее тогда сокращение болгарской армии расширило возможности трудоустройства в нее белоэмигрантов на «вспомогательные» должности. В частности, целому ряду казаков удалось после 1923 г. устроиться в нее добровольцами по контракту на 12 лет в качестве «надничар» (или «поденщиков»).

Речь шла о должностях кузнецов, уборщиков, «готвачей» (поваров), сторожей при частях и обслуживающих их структурах. Здесь они получали не только ежемесячную зарплату в 600 левов, но и бесплатное питание, а также обмундирование.

По имеющимся свидетельствам, «казаки, поощряемые своим начальством (видимо, желавшим поскорее освободиться от расходов на содержание неработающих), охотно шли на эту службу»[501].

Как бы там ни было, судя по данным лидеров болгарских коммунистов, болгарские власти после сентябрьских событий 1923 г. действительно предоставили белогвардейцам возможность перейти к ним на службу, что, по мнению того же Коларова, стало для местных «фашистов» смертным приговором.

По его словам, «уплатив дорогой ценой за исторический урок, сможет ли долго болгарский крестьянин терпеть трижды ненавистное иго болгарского царства? Его правительство олицетворяет не только буржуазию, втянувшую Болгарию в ряд бедственных войн. Оно в глазах болгарина воплощает палача его братьев и предателя-ростовщика, продавшего страну иностранным хищникам, отдавшего их Родину на разграбление диким ордам врангелевских и македонских бандитов.

Вот этого унижения болгарский крестьянин не потерпит. Прибегнув к помощи македонцев и русской белогвардейщины, Цанков своими руками вырыл себе могилу… Вопрос лишь в том, как скоро болгарский крестьянин оправится от тройного удара – отечественного генерала, македонского бандита и русского белогвардейца.

Празднуя тризну на дымящейся крови болгарского крестьянства, Цанков и его клика уже видят грозные признаки, знаменующие их гибель… Они уже сознают, что не быть им господами своего королевства. Уже протягиваются к ним обагренные кровью векселя наемников.

В них Цанков прочтет свое обещание македонцам и врангелевцам. Первым он обязался превратить Болгарию в военную базу набегов на Сербию, в угоду Англии и Италии. Вторым он даровал право паразитировать, присосавшись к болгарскому народу, и открыл двери канцелярий болгарских учреждений, под кровом которых будут создаваться дутые планы очередных интервенций в Россию»[502].

В свою очередь, В. Коларов свидетельствовал, что после подавления Сентябрьского восстания «врангелевцы играют большую роль в полиции (болгарской. – Ред.). Особенно заметно их участие в работе полиции в провинции. Они являются лучшими учителями болгарских белогвардейцев в фабрикации фальшивых документов. Многие из них зачислены в кавалерийские полки.

Их военная организация вполне восстановлена и во главе с генералами Ронженом (вероятно, Ронжиным. – Ред.) и Никольским находятся в полной готовности к оказанию услуг царству (болгарскому. – Ред.)

На тот момент, по данным болгарских коммунистов, «общее количество врангелевцев в Болгарии – не менее 10–15 тысяч человек»[503].

В борьбе против уголовной преступности

Служба белогвардейцев в болгарских силовых структурах не ограничивалась лишь подавлением коммунистических восстаний и эпизодическом ограниченным участием в пограничной страже и полиции. Среди прочего их привлекали и к активной борьбе против уголовной и организованной преступности.

Так, очевидцы тех событий вспоминают: «В те годы, и как раз в нашем районе, подвизался неуловимый разбойник Митю Ганев, который в Южной Болгарии был столь же прославлен и знаменит, как достопамятный Зелимхан на Кавказе. О его грабежах и похождениях по всей стране ходили легенды, да и в самом деле это был человек незаурядный и не лишенный своеобразного благородства и великодушия.

Митю Ганев, грабя богатых, часто помогал бедным и тем стяжал себе в народе симпатию и популярность. В случае надобности ему и членам его шайки в любом селе давали приют и убежище, помогая уйти от преследования, а потому властям, которые устраивали на Ганева частые облавы, никак не удавалось поймать его.

…Русских Митю Ганев не трогал, и по отношению к нему мы держали строгий нейтралитет, ибо в противном случае нас, работающих безоружными по глухим селам, начали бы резать поодиночке, как цыплят. А так мы друг друга не опасались, и кое-кому из нас даже доводилось с ним встречаться и мирно беседовать.

Так, однажды, когда трое наших… работали возле самой дороги на окраине какого-то села, к ним подъехали два верховых болгарина.

– Алла гюле (по-турецки «Бог на помощь»; в Южной Болгарии это приветствие почти всегда говорили именно по-турецки), братушки, – сказал один из них. – Вы здесь давно работаете?

– С самого рассвета, – ответили ему.

– А солдат на этой дороге не видели?

– Нет. Кроме двух крестьянских телег и одного селяка верхом на осле, никто сегодня тут не проезжал.

Получив этот ответ, всадники въехали в село, а через полчаса сюда же прибыл взвод конницы из Харманли, преследовавший Митю Ганева. Но он как в воду канул – крестьяне его хорошо спрятали.

В другой раз наш приятель, кубанский сотник Григорьев, в одном из сельских дукьянов как-то вечером разговорился у стойки с симпатичным болгарином. Они выпили по нескольку рюмок водки, угощая друг друга, но, когда Григорьев хотел заплатить свою долю, его собутыльник этому решительно воспротивился.

– За Митю Ганева в кабаках никто не платит, – сказал он, положил на стойку столевовую бумажку и, не торопясь, вышел.

…Такие безоблачные отношения продолжались у нас свыше двух лет, но потом случай их внезапно испортил. Из государственного банка в городе Хасково, (находящегося) в 30 километрах от нас, должны были отвезти на автомобиле пять миллионов левов какому-то учреждению в Харманли.

Дело готовили в строгой тайне, но Митю Ганев, у которого повсюду были свои люди, заранее разведал все подробности и в удобном месте устроил на дороге засаду. Когда появился автомобиль, в котором ехали два банковских чиновника с деньгами, шестеро вооруженных револьверами бандитов выскочили из кустов, преградили ему путь и приказали остановиться.

Но вместо этого шофер – русский капитан, видавший и не такие виды, – дал полный газ и под градом пуль прорвался сквозь препону. Один из чиновников получил тяжелое ранение, но деньги были спасены, а Митю Ганев, у которого неудачи случались очень редко, был вне себя от ярости. По всей Болгарии циркулировала сказанная им фраза: «Русский у меня вырвал из рук пять миллионов, за это он поплатится головой, да и соотечественники его пускай теперь от меня добра не ждут!»

Шоферу дали крупные наградные и порекомендовали сразу же уехать из Болгарии, что он и сделал, а мы, уходя на работу, стали остерегаться и иной раз прихватывать с собой револьверы.

Но к счастью, никто из нас не пострадал, так как для мести судьба оставила Ганеву очень мало времени. Его операции принимали все более крупный размах, на дорогах в нашей области стали грабить проезжих напропалую, бесстрашный и щедрый разбойник превращался в кумира всей болгарской бедноты, и правительство наконец решило взяться за него всерьез.

Однажды, зная наверно, что все ядро его шайки в данный момент находится где-то в лесу между городами Хасково, Тырново-Сеймен и Харманли, весь этот гористый и безлюдный район диаметром около 20 километров оцепили войсками и, тщательно прочесывая местность, стали стягивать круг.

В этой грандиозной облаве приняли участие два болгарских полка, несколько рот пограничной стражи, жандармские соединения и даже наша русская сводная рота, насчитывавшая полтораста человек. Отказывать болгарам в этой помощи теперь у нас не было оснований – после «порчи отношений» в ликвидации бандита были заинтересованы и мы.

Нам достался сравнительно легкий участок, между шестым конным полком и какой-то жандармской частью. Рассыпавшись в цепь, мы часа три поднимались по заросшему редким лесом склону горы и, когда уже были недалеко от ее вершины, справа от себя услышали интенсивную стрельбу. Через несколько минут она затихла, а вскоре прибыл нарочный от начальника отряда, который передал, что все разбойники перебиты и мы можем возвращаться восвояси.

Вскоре мы узнали следующие подробности: Митю Ганев и семеро других бандитов, когда убедились, что они окружены, на участке Хасковского пехотного полка вышли из кустов с поднятыми руками, в знак сдачи держа в них белые платки. Солдаты спокойно ждали, но, приблизившись к их цепи вплотную, разбойники, которые держали под платками револьверы, внезапно открыли огонь и попытались прорваться, однако это не удалось, и их всех перестреляли…» [504]

Говоря о тяжелых испытаниях, выпавших на долю наших соотечественников в начале 1920-х гг. в Болгарии, стоит отметить, что они их с честью преодолели, и это еще больше сплотило их и подготовило к новым ударам судьбы.

Документы

Этот документ является обращением казачьих атаманов к казакам в момент обострения отношений белогвардейцев с правительством Стамболийского. Датирован он началом весны 1923 г. Хранится источник в ГАРФ. Ф.6711. Оп.3. Д.50. Л.102.

«Донским, кубанским и терским казакам, находящимся в Болгарии.

Войсковые атаманы Дона, Кубани и Терека обсудили вопрос о событиях, происходящих ныне в Болгарии. Принимая во внимание абсолютную недопустимость для русских вообще и для казаков в частности какого бы то ни было – прямого или косвенного вмешательства во внутренние дела стран, давших нам приют, ПРИКАЗАЛИ: донским, кубанским и терским казакам, находящимся в Болгарии, сохранять полное спокойствие и ни в коем случае не вмешиваться в чужие дела.

Подлинное, за надлежащими подписями, верно:

Представитель донских казаков, Н. Мельников».

Данный источник является воспоминаниями под названием «По весям северо-западной Болгарии во время коммунистического восстания осенью 1923 г.» полковника Капнина, участника подавления Коммунистического мятежа в Болгарии в сентябре 1923 г. Хранится этот документ в ГАРФ. Ф.5881. Оп.2. Дд.387, 388. Лл.1–88.

«В 1921 г., как известно, армия генерала Врангеля закончила свое расселение в балканских странах. При этом Добровольческий корпус генерала Кутепова был размещен почти исключительно в пределах северной Болгарии[505].

В то время я был назначен помощником по учебной части командира Марковского пехотного полка, которому болгарским правительством были отведены свободные казармы в двух городках Видинского округа – Белоградчике и Рахове. Штаб полка с большей частью его чинов находился там же, в Белоградчике, где мне и пришлось прожить больше двух лет до самого отъезда в Чехию весной 1924 г.

Довелось мне в этом маленьком городке с живописнейшими окрестностями пережить радостные дни встречи нас благодарным болгарским населением, приветствовавшим нас, как внуков и сыновей своих освободителей.

Но испытали мы все на себе и всю прелесть гонений Стамболийского и хмурые дни коммунистического восстания, охватившего осенью 1923 г. всю северо-западную часть Болгарии.

Не вдаваясь в описание повседневной жизни марковцев в течение всего этого периода, безусловно небезынтересного, хочу описать только последнее событие, то есть дни коммунистического восстания, в подавлении которого мне лично и некоторой части русских людей по капризу судьбы пришлось принять более или менее активное участие.

Но, чтобы читателю было ясно хотя бы относительно побуждения, заставившего нас решиться на это, должен дать в самых общих чертах описание положения страны и в частности так называемых «русских контингентов».

Весной 1923 г. «Земледельческое правительство» Стамболийского, действовавшее, безусловно, в тесном контакте с Советской Россией и причинившее чинам армии генерала Врангеля немало унижений и тяжелых переживаний, было совершенно неожиданно для всех свергнуто «Союзом запасных офицеров» при некотором участии болгарской интеллигенции. Стамболийский был убит, а его сторонники-«земледельцы» были обезглавлены и частично обезоружены. Но в общем правительство профессора Цанкова, занявшего место Стамболийского, действовало довольно мягко.

Продержав некоторое время видных деятелей партии Стамболийского в различных местах заключения, это правительство уже летом 1923 г. выпускает, за малыми исключениями, их на свободу. Само собой разумеется, что партия Стамболийского не могла примириться с потерей власти, а следовательно, и денег, как это всегда бывает в странах с неустойчивым политическим режимом.

Поэтому, несколько оправившись после первого поражения, партия Стамболийского уже летом того же года повела энергичную подпольную работу при несомненном содействии Москвы деньгами и оружием. То и дело летом 1923 г. в болгарских газетах проскальзывают сообщения, что в районе Варна – Бургас захвачена контрабанда в виде ружей, пулеметов, патронов, коммунистической литературы, доставляемых пароходами, моторными шхунами и лодками из советской России.

В то же время всюду по селам идет усиленная антиправительственная агитация, все более и более приобретающая коммунистический характер. Почти необъяснимо, как мог болгарский крестьянин, являющийся типичным собственником, попасться на коммунистическую удочку. Тем более что в стране абсолютно не существует ни дворянства, ни крупных помещиков и вся Болгария пропитана насквозь простотой отношений всех слоев населения.

Не раз приходилось видеть, как в общем народном танце, называемом «хоро», танцуют рядом под открытым небом где-нибудь на лужайке, а то и просто на пыльной площади городка и начальник гарнизона, почтенный подполковник, и местный купец, и пришедшие в город крестьяне в своих национальных костюмах.

Не могло быть и речи о существовании в Болгарии в то время какой-либо классовой ненависти. Ведь интеллигенция вышла из народа, имея прочные корни по селам в лице своих родственников. Рабочий класс – совершенно ничтожен при крайне слабо развитой промышленности Болгарии. Наконец, надо отметить и колоссальную популярность царя Бориса, разъезжавшего без всякой охраны в своем автомобиле, которым он управлял лично, по всей Болгарии и разделявшего не раз скромную трапезу и угощение поселян в каком-нибудь попутном селе.

Однако, несмотря на кажущуюся беспочвенность, коммунистическо-земледельческая агитация ширится с чудовищной быстротой. Единственным объяснением ее успеха может быть наличие ужасного налогового пресса, давившего всю страну в силу желания правительства доказать свою лояльность по отношению к странам-победительницам и принужденного поэтому выплачивать им колоссальные репарации. Естественно, что крестьянам, избалованным поблажками Стамболийского, не нравилось увеличение налогов и строгое их взимание новым правительством.

Коммунисты, как когда-то и в России, разбрасывали повсюду демагогические лозунги и обещания, приобретая многочисленных сторонников даже среди богатых крестьян. Внутренне положение страны осложнялось тем, что Болгария на основании мирного договора была почти лишена армии, которая могла бы служить прочной опорой правительству. Общее число штыков в строевых единицах и жандармерии не превышало 20 тысяч.

Это незначительное количество окрыляло коммунистических вождей, веривших в возможность быстрого и решительного успеха. Успешный же переворот мог дать для Москвы блестящие результаты в смысле разжигания всеобщего пожара на горючей балканской почве. Отсюда становится совершенно ясным стремление советских агитаторов возбудить ненависть к русским «контрреволюционерам», проживающим в Болгарии, что ими и проделывается очень искусно.

Московское правительство совершенно правильно учитывает значение русских частей, расселенных в Болгарии, как силы, способной стать на пути ожидаемого торжества. И вот начинаются новые гонения на русских, но на этот раз эта волна идет не сверху, как во времена Стамболийского, а, наоборот, снизу.

Надо сказать, что в это время части армии генерала Врангеля не существовали как строевые единицы. Отсутствие денежных средств заставило наше командование еще год тому назад отдать приказ о добывании средств на жизнь своим трудом, то есть чисто физическим способом, так как иного в Болгарии найти было невозможно.

В силу того же распоряжения сохранились только штабы полков, как организационные центры, со своими церквями, лазаретами, помещениями для безработных или для людей, отдыхающих по временам от непривычного физического напряжения.

Остальные офицеры и солдаты были рассеяны мелкими группами и в одиночку по всей Болгарии, добывая себе «хлеб насущный» действительно в поте лица. На этом большей частью и базировалась коммунистическая агитация, согласно которой русские «буржуи» отнимают кусок хлеба у нуждающегося населения. Конечно, при этом подчеркивалось, что они – враги трудового народа, кровожадно душившие коммунистическую революцию, этот «светоч бедного люда».

Чтобы быть беспристрастным, должен сказать, что в большинстве наших организационных центров хранились пулеметы, ружья, патроны, запрятанные в землю и в иные тайники еще во времена разоружения при Стамболийском.

Подобный организационный центр марковцев находился в Белоградчике, причем во главе Марковского пехотного полка стоял его командир, генерал-майор Пешня, недавно вернувшийся из Сербии, куда он был выслан в числе других высших начальников правительством Стамболийского.

Нормально при штабе полка было не более 20 человек, из которых несколько было состоящих в кадре, в том числе и я. Остальные были инвалидами, неспособными к труду, или временно безработными.

В это время отношение к нам местных военных и гражданских властей было самое благожелательное, в особенности первых. Мы были гостями местного офицерского собрания, нас приглашали на все официальные торжества, как штаб Марковского полка.

Наиболее светлой личностью был начальник местного гарнизона, подполковник Кацаров, старый кадровый офицер, по своему наружному виду типичный «отец-командир» русского полка старого доброго времени.

Это был действительно «рыцарь без страха и упрека», видевший в нас собратьев по оружию, детей великой России, оказавшихся в несчастии. Чем только мог, он всегда приходил нам на помощь. Ход нашей революции он и остальные офицеры гарнизона хорошо знали как из газет, так и в особенности по нашим рассказам о пережитых злоключениях, и они ясно себе представляли, что их ожидает в случае коммунистического успеха.

Также сознавала свое положение и болгарская интеллигенция, не имевшая поэтому ни малейшего желания держать какой-либо нейтралитет в предстоящей вооруженной борьбе, чтобы потом в благодарность за него быть истребляемой, подобно нашей, в свое время настроенной непротивленчески интеллигенции, отсиживавшейся по тылам и в лучшем случае посылавшей на фронты зеленую молодежь.

Чтя наших великих писателей, в особенности Л.Н.Толстого, болгарская интеллигенция в то же время проникнута активным духом, побуждающим ее взяться за оружие, раз это вызывается необходимостью.

Болгарский доктор, адвокат, чиновник являются прежде всего нам физически сильными людьми, не боящимися в нужную минуту с ружьем в руках идти в бой рядовым бойцом, чтобы защитить право на жизнь себя, своих близких и свое имущество.

Все эти сравнения не в пользу нашей интеллигенции, сравнения, может быть, и односторонние, невольно напрашивались с самого начала нашего пребывания в Болгарии. Они, однако, пробудились с особенной силой в момент коммунистического восстания, когда болгарская интеллигенция, почти без исключения, явилась под знамена в возрасте от 17 до 55 лет. И, слава Богу, что так произошло. Иначе, быть может, еще много стран в течение долгих лет заливались бы кровью во славу красного Интернационала, а пишущий эти строки, во всяком случае, их бы не писал.

К концу лета 1923 г. положение в стране становится настолько серьезным, что командующий болгарскими войсками генерал Лазарев, один из главных виновников свержения Стамболийского, объезжает гарнизоны с целью обсуждения на месте мер в случае коммунистического восстания.

Заглянул он и к нам, в Белоградчик. Мы устроили по его приезду совместный с болгарскими двумя ротами гарнизона парад. Это тоже свидетельствует о хорошем к нам отношении военных властей. На правом фланге выстроился оркестр Марковского полка, на левом – штаб того же полка.

В речи к солдатам и к гражданам города генерал Лазарев охарактеризовал тяжелое внутреннее и внешнее положение страны, призывая к мирному строительству, но в то же время и открыто подчеркнул, что попытка коммунистического переворота будет жестоко подавлена оружием, хотя бы для этого пришлось ходить по колено в крови. После парада командир Марковского полка был приглашен болгарами на обед в офицерское собрание.

Это было примерно в конце августа 1923 г. В начале же сентября положение для нас в стране становится совершенно угрожающим. Определенно носятся слухи, что восстание разразится тотчас же после уборки хлебов с полей. Все больше учащаются случаи безосновательного изгнания русских с работ, иногда и с предварительным избиением. Эти случаи вызывались исключительно агитацией бродячих коммунистов. Многие русские сами бросают работы, боясь быть изувеченными, а может быть, и убитыми.

Число безработных при штабе полка все росло и дошло до нескольких десятков человек, а в последние дни перед восстанием оно превысило 100 человек. Каждый рассказывает свои злоключения, обещания коммунистов расправиться с нами на месте после переворота или в лучшем случае, выслать нас в советскую Россию в лапы кровожадных палачей.

У всех нас растет убеждение в необходимости защищаться с оружием в руках и дорого продать свою жизнь в случае восстания. Строятся и планы о том, как пробиться в близкую от Белоградчика Сербию, до которой от нас по воздушной линии не более 20 километров. По горным же дорогам путь значительно удлиняется.

По ночам достается скрытое в подземных тайниках оружие, которое приводится нами в порядок. Оказывается, что, пролежав год под землей, оружие сохранилось довольно хорошо и Марковцы располагают к бою несколькими пулеметами, примерно 200 ружьями с достаточным количеством патронов. Ближайшее же будущее показало, что это оружие было отнюдь не лишним.

Наступило 23 сентября. Прекрасное теплое и совсем солнечное утро, не предвещающее никоим образом начала кровавой борьбы. Около 9 или 10 часов я проводил жену, уехавшую экипажем с семьей знакомого болгарина верст за 60 в областной город Видин.

Хотя время было тревожное, но ей надо было ехать на назначенный экзамен на право открытия мастерской дамских нарядов, то есть для обеспечения себе дальнейшего существования.

Расстались мы с тяжелой душой, не зная, что нас ожидает в ближайшие дни и встретимся ли мы когда-нибудь вообще. Не прошло и нескольких часов, как в Белоградчик со всех сторон начали стекаться самые зловещие слухи о вспыхнувшем восстании.

Утренний поезд из Софии не пришел, так как железная дорога оказалась в районе Брусарцы-Враца уже захваченной повстанцами. Из окрестных сел бегут стражники, отдельные жители, не примкнувшие к восстанию, русские, остававшиеся до сих пор на работах. Все это стремится в Белоградчик, имеющий хоть и слабенький, но все же гарнизон.

Кроме того, в народном понимании Белоградчик – крепость еще со времен римлян. Действительно, развалины римской крепости здесь существовали до сих пор, так же как и остатки турецкой крепости, в которой в 1877 г. успешно оборонялся батальон турок против вдесятеро сильнейших румын.

Как нам рассказывали старики-болгары, свидетели этого события, турецкий комендант заявил, что сдастся только русским, и действительно, дождался случая, когда в город для связи с румынами выехал разъезд из десятка донских казаков. Им-то и отворил торжественно комендант ворота крепостцы. Но оставим предания и вернемся к действительности.

Около полудня начальник гарнизона объявил мобилизацию населения города для борьбы с восставшими против правительства. И совершилось, по нашим русским масштабам, чудо! Из населения городка, насчитывающего всего около двух тысяч жителей обоего пола, явились на призыв в казармы около 500 человек от 17 до 60 летнего возраста. Не редкость был приход на службу отца с сыном, был также пример, когда дед пришел с сыном и двумя внуками.

Все это лихорадочно переодевалось в казармах в солдатскую форму, вооружалось, разбивалось на строевые единицы и обучалось. К вечеру слабенькие две роты местного гарнизона, едва насчитывавшие 150 человек, усилились несколькими ротами добровольцев, да будет мне позволено их так назвать.

Около полудня же начальник гарнизона подполковник Кацаров пригласил к себе командира Марковского полка генерала Пешню. Обрисовал он ему обстановку как очень тяжелую и, во всяком случае, полную неизвестности, поскольку Белоградчик был отрезан от связи с остальным миром со всех сторон.

Подполковник Кацаров заявил, что мобилизовать нас, русских, он не имеет права, но полагает, что нам лучше добровольно присоединиться к его войскам, так как в случае успеха коммунистов нас все равно не пощадят, даже и при нашем нейтралитете.

Генерал Пешня ему ответил, что совершенно разделяет его точку зрения и что Марковцы будут и на чужбине драться против общего врага – советской власти, скрывающейся в данном случае за спинами болгарских поселян.

После этого начальник гарнизона, по словам генерала Пешни, будто бы сказал: «Ну, так доставайте на свет Божий Ваше спрятанное оружие и вооружайтесь».

Кроме того, начальник гарнизона спросил генерала Пешню, не имеется ли в данный момент среди Марковцев офицера-артиллериста для сформирования артиллерийского взвода. Оказалось, что на одном из местных складов находились две 100-мм гаубицы Круппа с достаточным к ним количеством снарядов. В гарнизоне однако не было ни одного болгарского офицера-артиллериста.

Генерал Пешня ему ответил, что артиллеристов он не имеет, но может ему указать на меня, как служившего до своего перевода в Генеральный штаб в артиллерии.

На основании этого генерал Пешня передал мне желание подполковника Кацарова видеть меня, и я около 15 часов дня 23 сентября явился к нему. Разговор наш был очень короток. Получив мой утвердительный ответ на вопрос, могу ли я взять на себя сформирование артиллерийского взвода для борьбы с коммунистами, подполковник Кацаров мне сказал, что немедленно же отдаст соответствующие распоряжения. При этом он просил поспешить, чтобы взвод был готов уже сегодня до 24 часов.

Ответив, что будет исполнено, я откланялся и ушел в Марковские казармы, где и получил от генерала Пешни позволение набрать из числа Марковцев прислугу, так как при передаваемых мне гаубицах было только два болгарских солдата-артиллериста.

Набор продолжался очень недолго, причем из 14 человек отобранных в артиллерии служили только двое. Из них один отбывал действительную воинскую службу при допотопных орудиях Очаковской крепостной артиллерии, а другой, офицер-пехотинец, был во время Мировой войны только несколько месяцев прикомандированным к полевой артиллерии на предмет перевода в нее.

Тем не менее не оставалось ничего иного, как произвести их обоих в славное звание «бомбардир-наводчика», так как болгарские солдаты-артиллеристы тоже наводчиками не были.

Набрав прислугу, я отправился с ней в артиллерийский сарай, где нам около 16 часов того же дня болгарский подполковник Доспевский выдал две почти новые 105-мм немецкие гаубицы и 50 снарядов. Гаубицы были с передками, но, конечно, без лошадей и амуниции.

Вопрос о последних, впрочем, не поднимался, так как первоначально предполагалось, что взвод займет командную позицию в районе крепости, чтобы обстреливать подступы к ней в случае наступления противника на город.

Для меня лично был выдан только бинокль. Никаких таблиц стрельбы, ни описания материальной части не оказалось, чем, конечно, замедлилось обучение взвода, так как до много приходилось доходить только опытным путем.

Но раздумывать долго не приходилось, ибо до темноты оставалось только несколько часов и нужно было спешить со сколачиванием и обучением импровизированного русско-болгарского взвода.

Поэтому, откатив гаубицы на руках на более удобное место, мы принялись за учение. По внешнему виду орудия были в полном порядке, с панорамными прицелами.

Начали с прямой наводки. Через час я с удовлетворением констатировал, что это усвоено. Перехожу к обучению наводке с закрытой позиции. Идет слабее, но к темноте кое-как усвоено и это.

Впрочем, это последнее оказалось излишним, так как в дальнейшем мы стреляли только прямой наводкой с открытых позиций. Часов около 20, оставив у орудий часового, возвращаемся в казармы, где как раз Марковцы, составившие роту и пулеметную команду, строились к поверке. Всюду видны ружья, пулеметы, ящики с патронами. Необычная картина, от которой за последний год отвык глаз. Насчитывается солидная цифра – около 100 штыков при четырех пулеметах, не считая 14 человек прислуги моего гаубичного взвода.

Несется торжественный мотив «Отче наш», «Спаси, Господи», и душу наполняет знакомое чувство, привитое с военной скамьи, чувство веры в мощь и силу военной организации. Молитва окончена.

Через несколько минут из казарм на улицу выходят группы вооруженных Марковцев, которые назначены в сторожевое охранение на ночь.

Входит в помещение ординарец начальника гарнизона и сообщает мне его приказание приготовить ему одну гаубицу к немедленному походу в составе отряда подполковника Петрова на большое село Ружинцы. Отход – около полуночи из района наших казарм.

Времени остается немного, а работы предстоит масса, так как вдобавок приказано нам получить болгарское обмундирование и вооружение. Решаю, что пойду с гаубицей сам, так ей предстоит более тяжелая задача, чем той, что остается в городе.

Другую гаубицу передаю под командование ее наводчика, штабс-капитана Рексина, который должен с утра занять позицию в районе крепости. Мне дают верховую лошадь, гаубицу же повезут на волах. Способ этого передвижения для нас необычный, но, как известно, часто применялся болгарами и сербами как в Балканские, так и в Мировую войну.

Началась беготня из одного цейхгауза в другой, и вот мы в болгарской форме, кстати сказать, по покрою почти не отличающейся от русской, с той разницей, что у болгар мундир, брюки и шинель одного цвета, а именно цвета нашего русского солдатского сукна.

Все же вид у всех нас – совершенно иной. Только я сохраняю свою старую фуражку Генерального штаба, так как болгарские офицеры-артиллеристы носят почти такие же.

Остается несколько минут свободного времени. Забегаю домой в пустую квартиру, прячу самые ценные вещи. Остальное добро оставляю на попечение хозяйки-болгарки. Ухожу с тяжелым чувством. Встретимся ли мы с женой и что с ней?

В час ночи 24 сентября соединяюсь с гаубицей, которую легко тянут две пары почтенных болгарских волов к отряду болгарского подполковника Петрова. Громкое название, а что под ним скрывается?

Рота болгарских солдат из двух офицеров и около 50 солдат, рота болгар-добровольцев при двух офицерах и 60 солдатах, один пулемет болгарский и один пулемет от Марковского полка под командой капитана Малышева; одна гаубица, три самокатчика (мотоциклиста) и несколько ординарцев. Всего немногим больше 100 штыков, два пулемета на повозках и одно орудие. Как видим, нас немного, но не в силе Бог, а в правде.

Команда «мирно!», то есть «смирно». Подъезжает начальник отряда, здоровается и произносит краткую, но выразительную речь. Лейтмотивом ее был призыв к юнакам (молодежи): «напред на нож» («вперед, в штыки») и «пленных не брать».

Состав орудийной прислуги был из: капитана Моисеенко, поручика Новохатского, военного чиновника Мухина, подпоручика Макарова, младшего унтер-офицера Маевского, рядового Порева, рядового Савдота (наводчик) и двух болгарских солдат, а именно: подофицера Димитрова и редника (рядового) Семенова.

Тотчас же выдвигаемся вперед. По шоссе высланы дозоры, за которыми шагах в 500 двигается колонна. Гаубица – между ротами. Я еду в голове колонны, рядом с подполковником Петровым, старым моим знакомым по Белоградчику, и не узнал в этом одушевленном, воинственно настроенном офицере обычно столь тихого и миролюбивого семьянина.

Проходим мимо главного входа в казармы, где нас приветствуют Марковцы, остающиеся в городе в резерве начальника гарнизона с другими болгарскими ротами. Многие нам завидуют.

Еще несколько шагов – и мы пропадаем в непроглядной темноте южной ночи. Спускаемся в глубокое и узкое Ломское ущелье, по которому нам сегодня предстоит пройти около 15 километров, пока шоссе не выйдет на равнину у большого села Ружинцы, являющегося объектом действия нашего отряда. По сведениям начальника гарнизона, там сосредотачиваются банды восставшего люда коммунистов для покорения нашего Белоградчика.

Не слышно разговоров, никто не смеет курить. Идем очень быстро, невольно стремясь поскорее выйти из этой жуткой теснины, для которой достаточно десятка человек или одного пулемета на скалах, чтобы нас перестрелять, как баранов.

Большей частью наша дорога идет вниз и волы тянут прекрасно, не отставая от пехоты, местами приходится даже их тормозить. Двигаемся почти без остановок до четырех часов утра, когда у одной корчмы, от которой идет горная дорога к сербской границе, к нам присоединяются пограничники: капитан Манев с четырьмя солдатами (они отчаянные сорвиголовы, как и он сам), с 20 вооруженными крестьянами.

Как мы узнали от капитана Монева, эти крестьяне были им мобилизованы в коммунистическом селе, рядом с его пограничным постом. Терроризировав со своими солдатами это село, капитан погнал в бой коммунистов против коммунистов же.

Не сказал бы, что мне понравилась такая «вооруженная помощь». Не особенно нравится это и подполковнику Петрову, но все же, в конце концов, он решает выслать эту милую компанию в авангард с приказанием закрепить за нами выход из ущелья.

Двигаемся дальше. Светает. Встречаем нескольких жителей с хуторов, расположенных в окрестностях села Ружинцы. Ничего определенного они не знают, кроме того, что ночью слышали в селе ружейные выстрелы. Очевидно, что оно находится в руках коммунистов.

В утренней мгле, около половины седьмого, беспрепятственно подходим на два километра к селу и останавливаемся. Село большое, богатое, расположенное в узле дорог.

В бинокль не видно никаких признаков неприятеля, но начальник отряда, хоть и поклонник «ножа», то есть штыка, не хочет, однако, очертя голову, лезть в данный населенный пункт, а потому, выслав один взвод в обход его, приказывает мне открыть огонь бомбами по ничего не подозревающему селу.

Роты разворачиваются в цепи, а я сворачиваю с гаубицей с шоссе на лужайку. Волы делают по всем правилам «налево кругом», несколько минут – и орудие готово к бою. Наводим в какой-то большой белый дом с красной крышей на окраине села.

Заряжаем, а в мыслях вертится: «как будет действовать орудие, не откажет ли компрессор?», так как накануне вечером, впопыхах, забыли его проверить. На всякий случай приказываю орудийной прислуге залечь в канавы, метрах в 20 от гаубицы и первый выстрел делаем при помощи длинного шнура.

Мягкий раскат, орудие действует прекрасно. Недолет. Бежим к гаубице и, уже не отходя от нее, выпускаем, прибавив прицел, еще три бомбы, из которых две разрываются в селе. Наша пехота быстро продвигается вперед и после короткой поднявшейся перестрелки занимает село. К сожалению, обходящий взвод запаздывает и противник, в числе около 200 человек, беспрепятственно бежит в горы на село Белошинцы.

Беремся в передки и торжественно въезжаем в Ружинцы, где от местных жителей узнаем, что в момент открытия нами огня артиллерии на сельской площади был митинг, на котором оратор призывал к походу на Белоградчик. Упавшие поблизости от митинга две бомбы посеяли панику и речь осталась неоконченной, как остался неосуществленным и поход на Белоградчик.

Около 9 часов нами были выставлены два-три полевых караула, а роты стянуты в центр села на отдых, в котором нуждались все после бессонной ночи. Одновременно начались допросы, аресты и экзекуции в виде порки. Расстрелов не было. Мы, русские, в этом участия не принимали.

Между прочим, были избиты несколько богатых поселян и местный стражник за то, что, имея оружие, они не оказали сопротивления коммунистам. Правильный ли это метод – судить не берусь.

Около полудня местными жителями приносится еда для всего отряда, наложенная на село в виде контрибуции. Получаем «чорбу» (суп), хлеб, брынзу, виноград.

Артиллерийский огонь, видимо, произвел на окрестные села большое впечатление, так как около часу дня какой-то крестьянин принес мне записку от кмета (старосты) соседнего села Плашивицы, в которой он меня уведомил, что коммунистов у них вовсе нет. Характерно, что записка была адресована «командиру русской батареи». Как быстро работает, однако, «пантофлева почта»! Не помогло и наше переодевание в болгарскую форму.

По занятии села Ружинцы подполковник Петров послал об этом донесение в Белоградчик, извещая также начальника гарнизона, что после полудня мы выступаем дальше в восточном направлении узловой железнодорожной станции Брусарцы.

Вместе с тем он просил, чтобы из Белоградчика был прислан в Ружинцы маленький гарнизон для обеспечения нашего тыла от коммунистов, уклонившихся от нас на юг в горы. В Белоградчик же были отосланы под конвоем и арестованные в Ружинцах коммунисты.

Около 14 часов мы выступаем, охраняясь во все стороны дозорами, по шоссе на Бело Поле. Быстро продвигаемся вперед, без какого-либо сопротивления, причем опросом встречающихся жителей устанавливаем, что в село Бело Поле имеется только местная коммунистическая вооруженная банда в несколько десятков человек, терроризировавшая остальных, несочувствующих им крестьян. В следующем же богатом селе Чорлево коммунистами сорганизован районный Военно-Революционный Комитет.

Несмотря на очевидную слабость противника, подполковник Петров, подойдя с отрядом километра на полтора к селу Бело Поле, все же опять приказывает открыть артиллерийский огонь по нему и лесу поблизости от него.

По открытию гаубицей огня пехота почти бегом бросилась вперед. Завязалась перестрелка, затрещали наши пулеметы. Не прошло, впрочем, и получаса, как все село было пройдено пехотой, захватившей при этом в плен до 15 коммунистов. Гаубицей было выпущено 11 бомб и 1 шрапнель, как по селу, так и по убегающим из него коммунистам.

Наступает холодный вечер, сырость пронизывает тело. Однако роты оставляют село, располагаясь вокруг гаубицы на ночь, так как начальник отряда опасается ночного нападения на слабенький наш отрядик.

Привозится на возах солома на подстилку, а часов в девять вечера, при свете пытающих костров, появляется процессия мирных жителей, несущих котлы, жбаны, узелки с хлебом, ковры домашнего изготовления. Прибыла очередная контрибуция еды для всех нас и ковры вместо одеял для укрывания ввиду наступающей холодной ночи. При свете же костров, после ужина, продолжаются допросы арестованных и, говоря откровенно, их избиение болгарами-добровольцами.

Картина была тяжелая. Представьте себе группу 10–15 легко одетых человек, сидящих на голой земле в эту пронзительно холодную ночь, тесно друг возле друга, в самых неудобных позах, будучи связанными, как попало, одной очень длинной веревкой, людей, дрожащих от холода и страха.

Вокруг них – толпа солдат, ругающих и бьющих их пинками ног, прикладами, револьверами. Может быть, это и ложная сентиментальность для гражданской войны, из-за которой мы и были разбиты большевиками в России, но это зрелище было нам не по нутру. Между прочим, после этой ужасной ночи арестованных, так и связанных общей веревкой, отправили утром под конвоем в Белоградчик.

Перед рассветом 25 сентября к нам из Белоградчика приехал конный ординарец от подполковника Кацарова, привезший нам ориентировку и дальнейшие приказания. В Белоградчике было все благополучно. Карательными отрядами, высланными из него по радиусам, были очищены от коммунистов ближайшие села. Кроме того, была восстановлена связь с краевым центром Видином, начальник гарнизона которого является теперь у нас старшим военным начальником. С Софией связи нет никакой, и что делается в остальной Болгарии, неизвестно. Далее сообщалось, что отрядом подполковника Лопушнова, высланным из Видина, занята вчера вечером станция Воднянцы к северу от нас.

Приказание на 25 сентября было таким: отрядам подполковников Петрова и Лопушнова наступать на станцию Дреновец и далее к Брусарцам, где и ночевать.

Выступление назначено на семь часов, к каковому часу жителям приказывается доставить в наш импровизированный лагерь утренний завтрак.

В общем, ночь прошла спокойно, хотя в окрестностях то и дело раздавались одиночные ружейные выстрелы. Не спится. Над головой – небо, усеянное яркими звездами, а в голове роятся неотвязные вопросы. Почему мы даже и на чужбине должны с оружием в руках защищать свое право на жизнь? Чьей виной бродим мы по свету, как бездомные псы? Но нет ответа!

25 сентября. В 7 часов выступаем дальше на Чорлево, Дреновец, так и не дождавшись утреннего завтрака от жителей. Подполковник Петров рассвирепел и оставил на месте конного с приказанием гнать жителей с едой за нами в Чорлево, где у нас назначен привал.

Двигаемся медленно по равнине, покрытой высокой кукурузой на корню, затрудняющей до невозможности обзор местности. Горы остаются от нашей дороги вправо в нескольких километрах. Начальник отряда несколько нервничает, опасаясь засады, почему и усиливает передовые и боковые дозоры.

На полдороги от Чорлево встречаем группу поселян, проходивших недавно этим селом. Женщины показывают, что в Чорлево вооруженных людей не видно. По слухам, всех здоровых мужчин коммунисты погнали на штурм города Лом на Дунае.

Идем дальше. Остается не больше километра до окраины Чорлево, поросшей большими деревьями, как головной дозор сталкивается с заставой коммунистов. Завязывается оживленная перестрелка. Немедленно выезжаю с гаубицей на ближайший бугор, откуда открываю огонь прямой наводкой по ряду стогов, за которыми накапливается противник. Как оказалось, встречные крестьянки говорили нам заведомую ложь!

Вскоре по просьбе правой роты переношу огонь вправо на долинку ручейка, поросшую кустарником, где тоже держатся коммунисты.

Русский пулемет капитана Малышева отважно выскакивает на повозке во фланг коммунистам, опрокидывает их своим неожиданным огнем с близкого расстояния. Вскоре противник начинает отходить в беспорядке по всему фронту. Наши роты его преследуют. Подполковник Петров приказывает гаубице следовать по селу, растянувшемуся вдоль шоссе на полтора-два километра, как можно ближе за ротами, чтобы оказать им в случае нужды поддержку огнем прямой наводки, а кроме того, и для нашей собственной безопасности, так как начальник отряда не мог дать нам отдельного прикрытия. В этой стычке мной было выпущено 10 бомб.

Усиленно подгоняя волов, выезжаем в село, наблюдая необычную картину. Ввиду того, что многие коммунисты просто разбежались по домам, начальник отряда, желая себя обезопасить от нападения с тыла, приказывает конным ординарцам выгонять всех мужчин из домов и гнать их по улице на противоположный конец села. Крики жителей, ругань ординарцев, удары нагаек по спинам непослушных. И человеческое стадо, объятое пылью и страхом, бежит по улочкам в указанном направлении. Даже мы, казалось, привыкшие за три года гражданской войны к чему угодно, невольно поражаемся при виде подобных методов усмирения мятежников.

Быстро проходим село Чорлево, за ним – станцию Дреновец с телеграфной комнатой, совершенно разбитой коммунистами. На ходу говорим с начальником станции, которому подполковник Петров приказывает напрячь все усилия к восстановлению пути и связи назад, в направлении станции Воднянцы, откуда должен наступать отряд подполковника Лопушнова, почему-то запаздывавший.

С разбегу проходим и следующее колоссальное село Дреновец, остановившись, наконец, на его юго-восточной окраине. Перестрелка скоро потухает, так как коммунисты отходят дальше. На всякий случай занимаю с гаубицей удобную позицию, после чего, оставив у орудия несколько номеров на всякий случай, отправляемся в село промышлять себе еду. Дело в том, что принесенные жителями за 10 километров из Бело Поля чорба и молоко покрыты таким слоем пыли, что страшно к ним и прикоснуться.

На сельской площади видим дом, окруженный часовыми. Оказывается, это временная тюрьма, устроенная из общинного управления. Туда согнали всех, кого захватили ординарцы на улицах Чорлево и Дреновца. Набито так, что люди стоят вплотную друг к другу, не имея возможности пошевелиться.

Сюда же привезли какого-то подозрительного оборванца, похожего на цыгана. Его обыскивают и находят у него письменное распоряжение Временного Революционного Комитета. При допросе он признался, что был послан сюда как курьер. Начальник отряда приказывает его расстрелять. Болгарские солдаты уводят его в сторону. Раздается несколько выстрелов. Ужасная вещь – гражданская война в каком бы то ни было государстве!

Только около полудня подходит от станции Воднянцы Видинский отряд подполковника Лопушнова в составе одной гаубицы, пяти пулеметов и 200 штыков. Маленький военный совет. Решили, что оба отряда в половине второго часа дня выступают для очищения от коммунистов узловой железнодорожной станции Брусарцы, причем наступление поведется по разным направлениям.

Наш отряд должен сначала уклониться к югу в горы, чтобы, прежде всего, наказать ультра-коммунистическое село Кисилево, от которого свернуть на Брусарцы и атаковать его одновременно с отрядом подполковника Лопушнова, после чего двигаться от села Дреновец на Брусарцы через Тополовец – Крива Бара.

Выступаем в точно назначенный час, переходим вброд речку и начинаем подниматься на хребет, отделяющий нас от села Кисилево, где, по слухам, находится значительная вооруженная банда. Гаубицу медленно, но верно тянут в горы четыре пары волов. Надо отдать справедливость болгарам, как удивительно ловко они управляются с ними.

Подъем длиной около трех верст, и почти на всем протяжении он покрыт густым лесом. Не видно местами и на 20 шагов. Становится жутковато, особенно когда дорога идет по ущелью. Все примолкли. Начальник отряда приказывает насадить штыки. Он напоминает, что в случае неожиданного нападения на нас все должны броситься в штыки, не ожидая дальнейших приказаний.

Гаубица двигается между ротами. Во все стороны высланы шагов на 100–200 дозоры.

Полтора часа напряженного пути. Остается не более 200 шагов до вершины хребта, как спереди раздается крик: «Гаубица и пулеметы, как можно скорее, вперед!»

Понукаю погонщиков, а сам на лошади выскакиваю к начальнику отряда, находящемуся уже за гребнем, который мне и указывает на лежащее под нами в километре-полуторах село Кисилево, от которого поднимается в гору по направлению к нам большая вооруженная толпа. Наша головная рота уже рассыпалась по хребту, приготовившись к открытию огня, но от нее обзор хуже, чем на гребне, метрах в 200 от нее впереди. Зову туда орудие, которое показалось уже на хребте.

Неподражаемая картина! Волы, подгоняемые уколами острых палок в бока, идут с горы галопом. Прислуга бежит рядом с гаубицей. Несколько шагов в стороне от нас летит пулеметная повозка капитана Малышева. Лихой зигзаг налево кругом – с передков! Не проходит и трех минут, как наводчик, рядовой Савдот, всаживает первую же бомбу в ничего не подозревающую толпу, двигавшуюся на нас без всяких мер охранения и разведки. На момент толпа застывает и почти тотчас же бросается бежать, подгоняемая огнем моей гаубицы и пулемета капитана Малышева, оставив нескольких убитых на месте.

Одна рота спускается в село для экзекуции, где поджигается несколько домов, принадлежавших видным коммунистам, и расстреливается три человека, пойманных с оружием в руках.

Гаубицей было выпущено по банде и по селу 15 бомб.

Стоим на месте до половины пятого вечера, после чего начинаем поход по хребту к станции Брусарцы, потом снова спускаемся в долину. Около 18 часов подходим к селу на расстояние двух километров и долго, но напрасно ждем условленной ракеты от отряда подполковника Лопушнова. Внимательно разглядываем в бинокль расстилающуюся под нами местность. Нигде никаких признаков противника.

Заметно темнеет, и подполковник Петров совершенно резонно не решается атаковать огромное село, лежащее перед нами. Будем ночевать на его виду, на бугре. Однако с целью попугать врага, а вместе с тем и желая указать подполковнику Лопушнову наше место, устанавливаем гаубицу, выпускаем из нее пять бомб по селу. В то же время в ближайшее село Дубова Махла посылаются конные за едой, водой и соломой.

Так как мы находимся в районе, где население, по-видимому, очень сильно настроено в пользу коммунистов, то располагаемся на ночь так, чтобы иметь возможность открыть огонь в какую угодно сторону. Кругом бивака расставлены парные часовые.

Однако, против ожидания, ночь прошла совершенно спокойно. Под утро прибыли из Белоградчика две повозки со снарядами, побывавшие только что в Брусарцах, куда они заехали ночью, предполагая, что мы уже там. Узнав в первой же хате о том, что нас там еще нет, благополучно уехали обратно и в темноте случайно наехали на наш бивак. Все хорошо, что хорошо кончается. Иначе мы остались бы почти без снарядов на следующий день.

Под утро же восстанавливается связь с подполковником Лопушновым, ночевавшим в селе Крива Бара. Противника перед нами не было, но так и осталось невыясненным, почему Лопушнов так медленно двигался от села Дреновец.

26 сентября. На основании полученного около пяти часов утра приказа из Видина, как высшего центра нашего района, отряду подполковника Петрова приказано сегодня взять станцию и село Брусарцы. Отряд же подполковника Лопушнова должен наступать на северо-восток вдоль шоссе на Лом, чтобы оттянуть на себя хоть бы немного коммунистов, в значительном числе до сих пор осаждавших его.

В шесть часов утра по приказанию подполковника Петрова открываю огонь по селу. Роты тотчас же переходят в наступление, беспрепятственно занимают сначала село, а потом и станцию Брусарцы. Перемещаю гаубицу к окраине села, откуда выпускаю еще несколько снарядов по высотам, висящим над станцией, с которых в это время раздается несколько ружейных выстрелов. Вскоре коммунисты их бросают. Затишье.

Начальник отряда в нерешительности, что делать дальше. Я советую ему наступать дальше за отступающими коммунистами в направлении на большое село Медковец, откуда родом один из вождей восстания, богатейший местный священник.

Моим главным доводом было то, что с такими слабыми силами, как наши, можно было только наступать, но не обороняться. Тем более что местность была очень неудобной для обороны. Мы занимаем железнодорожную станцию и всю северо-восточную окраину села Брусарцы, километра в два длиной, над которыми, в расстоянии менее полукилометра, висят значительные горы, поросшие лесом.

И все же подполковник Петров решает обороняться здесь до подхода подкреплений. Он отдает соответствующие распоряжения, в силу чего мы и занимаем соответствующее расположение. Рота солдат действительной службы занимает район станции, причем один взвод с русским пулеметом он выдвигает на лесистый бугор над станцией.

Другая рота, добровольцы с болгарским пулеметом – на противоположном конце села Брусарцы. Мое орудие – посредине. Между ротами – два километра пустоты: на площади у церкви, против ущелья, по которому идет железная дорога на город Врацу, откуда можно было ожидать появления импровизированного бронепоезда коммунистов. Начальник отряда поместился на станции.

Около полудня все были на назначенных им местах. Жаркий, солнечный, совсем летний день. Ужасные переходы от пронизывающих холодных ночей к дневной жаре. В районе, где гаубица стоит на позиции, «живая инспекция села». И мы, русские, пользуемся исключительным вниманием. Нас угощают наперебой. Съедаем прекраснейший куриный суп; ракия (водка), вино, сыр, перец и иные местные деликатесы – в изобилии.

В веселой беседе с радушными хозяевами незаметно летит время, болгарами поднимаются тосты «за майку Россию» с пожеланиями нам скорейшего возвращения на Родину. Жители, между прочим, рассказывают, что вчера вечером село было занято примерно 200–300 коммунистами, но вооружены из них ружьями были не более половины. Остальные имели топоры, вилы, ножи на палках, изображающие пики, и так далее. Примитивное ручное оружие.

После нашего вечернего артиллерийского обстрела эта милая компания устроила митинг, на котором решила оставить село, опасаясь нашего ночного нападения. Таким образом, минувшей ночью мы взаимно боялись ночного нападения.

Около 15 часов я поехал на станцию к начальнику отряда. Оказалось, что со станции уже можно говорить по железнодорожному телефону с Белоградчиком. Удается вызвать адъютанта Марковского полка, подполковника Рексина, которому сообщаю для информирования командира полка о том, что мы делали и что делаем, что все мы здоровы и чувствуем себя прекрасно. От него же узнаю, что моя жена при своей поездке в Видин в первый же день восстания попала в плен к коммунистам, но отделалась счастливо и сейчас находится в Белоградчике.

Подполковник Рексин мне сообщил также, что генерал Пешня с Марковской ротой находится в Белоградчике. Кроме нас, из Белоградчика от Марковцев высланы еще два пулемета. Они приданы болгарской пехоте для очищения от коммунистов пограничных с Сербией сел.

Разговор наш был прерван совершенно неожиданным и, во всяком случае, неприятным образом, а именно – ружейной трескотней и пулями, засвистевшими над станцией.

Выскочив из здания станции, наблюдаю, как с горы скатываются болгарские солдаты, ее занимавшие. Картина – довольно грустная. Я вскочил тогда на лошадь и помчался к своему орудию, которое уже открыло огонь по высотам над станцией. Переношу огонь на скаты перед собой в надежде остановить неожиданное наступление противника. Но все напрасно!

Про всему фронту видны перебегающие и вновь скрывающиеся люди. Шрапнелей у меня нет, а стрельба по цепям бомбами имеет такой же результат, как и стрельба по воробьям.

Наступление коммунистов развивается очень быстро и очень успешно. Не проходит и 15 минут, как наша рота оставляет станцию. Мы все сбавляем прицел, доходим до семи, то есть до 700 метров. Пули щелкают по орудийному щиту. Последние выстрелы делаем уже из узенькой улочки, по которой ведет наш путь отступления и куда мы откатили орудие на руках. Менее чем за полчаса мы выпускаем по наступающим коммунистам 35 бомб. Около 17 часов, когда орудийная прислуга уже частично взялась за ружья, прискакавший начальник отряда подполковник Петров приказал нам как можно скорее отходить за Брусарцы, чтобы не попасть в руки противника.

С трудом затягиваем гаубицу на руках в улочку, одеваем ее на передок, и через несколько минут наши волы вприпрыжку тянут ее из негостеприимного села. Возле нее, также вприпрыжку, бежим и мы, обливаясь потом. К сожалению, мое предсказание о невозможности здесь обороняться оправдалось, но от этого мне легче не было.

Выйдя из села, видим отходящую вправо от нас, в сравнительном порядке, роту добровольцев, от которой узнаем, что начальником отряда приказано отходит на село Дубова Махла.

Вскоре к нам опять подъезжает начальник отряда. Он очень взволнован, так как рота солдат, оборонявших станцию, исчезла, и он не может ее найти.

Повсюду кукурузные поля, овраги. К счастью, коммунисты, заняв село, нас не преследуют. Поэтому километрах в двух от села мы останавливаемся и открываем по нему огонь, выпустив около 10 бомб. Стоим на месте до темноты.

Наконец к нам подходит и найденная ординарцами рота солдат. После этого, ввиду того, что занимаемая нами позиция была совершенно неудобной для обороны, а также из-за отсутствия на ней воды, пищи и фуража, продолжаем отход к селу Дубова Махла, находящемуся в пяти-шести километрах от села Брусарцы, куда и приходим около 22 часов.

Выставляем сторожевое охранение на восток, в сторону Брусарцы, и на юг, в сторону Кисилево, которое после нашей сегодняшней неудачи могло бы возыметь желание отомстить нам за вчерашний разгром.

Ночь проходит в напряженном ожидании рассвета и, надо отдать справедливость, при пониженном настроении. По просьбе начальника отряда я также несколько раз проверял сторожевые посты добровольческой роты в сторону Кисилево.

По прибытию в село Дубова Махла подполковник Петров тотчас же посылает через станцию Дреновец донесение в Видин и Белоградчик о произошедшей с нами в Брусарцах неудаче, прося помощи.

К рассвету получаем из Видина ответ, что оттуда по железной дороге, расстояние не больше 80 километров, выслан отряд на поддержку нас подполковника Захова силой до 300 штыков при 11 пулеметах и одной гаубице. Это сильно поднимает настроение, хоть и находятся «Фомы неверующие». Оказывается, впрочем, все правильным.

27 сентября. Около 10 часов утра вступает в наше село обещанное подкрепление. Впереди двигаются две роты болгар-добровольцев с пулеметами и гаубицей. За ними, четко отбивая шаг, с песней «Смело мы в бой пойдем за Русь святую», идет рота под командой генерала Курбатова. Эта рота была сформирована из числа русских в Видине, находившихся там на разных работах. Она насчитывала свыше 100 штыков при пяти пулеметах. Половину ее составляли казаки, остальные были добровольцами корпуса Кутепова. Один взвод ее целиком был из Марковцев под командой капитана Керна.

Ввиду того, что с видинской гаубицей прибыл болгарский капитан-артиллерист, подполковник Захов приказал ему объединить артиллерийский взвод, вследствие чего я и передал ему мою гаубицу с целой русской прислугой, какая была при мне. Мне же подполковник Захов приказал состоять при нем, как офицеру Генерального штаба, знакомому с методами ведения гражданской войны, а кроме того, как бы для связи с русскими, входящими в состав его отряда.

По всему селу – оживление и беготня. Выступление назначено на полдень. Пока же каждый заботится о еде. В роте генерала Курбатова находим много знакомых. Мы делимся друг с другом неожиданными боевыми впечатлениями в чужой стране. Кто-то, смеясь, говорит, что мы – «китайцы, дерущиеся за родную Кубань». Такие ответы мы действительно получали от пленных китайцев в 1918 г., сражавшихся против нас на Кубани.

Нет, нет и нет! Те дрались исключительно из-за денег. Мы же – потому что нам угрожают даже на чужбине, не давая нам и здесь отдохнуть от «прелестей» революции и натравливая на нас народ, так хорошо к нам относившийся в начале нашего пребывания в Болгарии.

Около 12 часов дня мы переходим в наступление. Наша цель – ликвидация одного из главных центров восстания в селе Медковец, лежащего километрах в шести-восьми северо-восточнее станции Брусарцы.

Наступление развивается методически, не спеша. Село Медковец предполагается охватить с двух сторон и, кроме того, наступать на него с фронта.

Правая колонна генерала Курбатова, состоящая из Русской роты в составе около 120 штыков при пяти пулеметах, наступает от села Дубова Махла через село Луковица на Сливовик.

Главные силы подполковника Захова из двух видинских рот, двух рот из Белоградчика, двух гаубиц и восьми пулеметов в составе около 300 штыков наступают от села Дубова Махла через Брусарцы на Медковец.

Левая колонна подполковника Лопушнова из Русской роты капитана Романова, состоящей из 60 штыков, болгарской роты в 40 штыков и одного дальнобойного орудия при двух пулеметах, наступает от села Крива Бара через Василевцы на Медковец.

Правая колонна генерала Курбатова, развив стремительное наступление, выбила несколько сотен коммунистов из села Луковица, где и расстреляла несколько человек, захваченных с оружием в руках.

Продолжая преследование бегущего противника до наступления темноты, генерал Курбатов занял село Сливовик, где и расположился на ночлег. По его словам, Марковский взвод капитана Керна действовал выше всяких похвал.

Левая колонна получила приказ позднее и потому дошла только до села Василевцы, где и заночевала.

Главные силы после артиллерийского обстрела злосчастного села Брусарцы, заключавшегося в выпущенных по нему 15 бомбах и шрапнелях, беспрепятственно заняла его и станцию. Коммунисты, по словам местных жителей, очистили его еще до обстрела, получив агентурные сведения о подходе сильного отряда правительственных войск и белых русских из Видина.

Около 15 часов мы выступаем из Брусарцы далее на Медковец. Медленно поднимаемся в гору по очень сильно пересеченной местности. Я еду тотчас же с начальником отряда за авангардом, который составляет рота белоградских добровольцев.

Выбираемся на плато и идем по густому лесу. Около 17 часов, совершенно неожиданно, мы попадаем под близкий ружейный огонь. Поднимается паника. Пули летят со всех сторон, свои и чужие.

Но наши офицеры, нагайками и руганью, скоро берут солдат в руки, продвигая их в направлении выстрелов. Через несколько минут затрещали вражеские пулеметы. К ним присоединяются раскаты орудийных выстрелов со стороны коммунистов. Как потом выяснилось, стреляла одна гаубица прямо в небо, с целью подбодрить свою пехоту.

Не проходит и 20 минут, как коммунисты начинают отходить. Несколько человек из них в лесу попадаются в плен и тут же немедленно расстреливаются болгарами.

Двигаемся вперед и только в сумерки выходим на окраину леса. Перед нами, километрах в двух, виднеются село Медковец и станция с населением несколько тысяч жителей.

Артиллерийский взвод выезжает на позицию и начинает сначала громить село, потом станцию, на которой виднеется какой-то поезд. Вправо от станции, километрах в двух от нее, вспыхивает ружейная перестрелка. Видны в наступающей темноте даже огоньки выстрелов. Предполагаем, что это рота генерала Курбатова ведет бой за Сливовик. После того как наши гаубицы выпустили снарядов 20, пехота начинает цепями продвигаться к селу Медковец.

Заметно темнеет, почему начальник отряда, подполковник Захов, приблизившись к селу на километр, останавливает дальнейшее наступление, решив ночевать в поле.

Впервые в жизни вижу построение вагенбурга по всем правилам. Внутри четырехугольника из повозок располагается штаб, артиллерийский взвод и животные, тянущие орудия и повозки. Компания получилась довольно пестрая. Пехота ложится с наружной стороны, вдоль повозок на все четыре стороны, высылая перед собой, шагов на 300, полевые караулы.

По нашим русским понятиям, это все очень странно, ибо в гражданской войне в холодное время года каждая из противных сторон стремилась закончить бой занятием населенного пункта, чтобы обеспечить надлежащий отдых людей и лошадей. Здесь же было решено провести в чистом поле холодную ночь без воды и пищи для людей и животных.

Однако около 20 часов со стороны села показались несколько мигающих огоньков, заметно приближающихся к нам. Высказываются различные предположения, всем приказано на всякий случай приготовиться к открытию огня.

Все, однако, разрешилось очень просто. Из села приехали два парламентера с фонарями, заявивших, что коммунисты село очистили и что жители просят войска входить туда на ночлег.

Долго начальник отряда не хотел верить, чтобы без боя сдалось село, являвшееся одним из главных центров восстания. В конце концов, оставив одного из парламентеров в качестве заложника, другого он отослал с несколькими солдатами в село с приказанием немедленно доставить на бивак еду, фураж и воду для людей и лошадей и, наконец, два воза соломы на подстилку людям.

Парламентер с солдатами уехал, получив также от начальника отряда обещание, что село будет пощажено от разгрома. Около полуночи жителями было покорно доставлено на бивак все требуемое.

Ночь на 28 сентября в общем прошла спокойно, если не считать стрельбы наших гаубиц прямо из вагенбурга по району станции, куда, по сообщению из села, подошел коммунистический поезд. Стрельба велась вслепую и материального ущерба поезду она, конечно, не причинила, но моральный эффект был, и поезд уехал обратно по направлению к Враце. Выпущено было около 20 снарядов.

28 сентября. Несмотря на то, что коммунистов в селе заведомо не было, начальник нашего отряда приказал его около шести часов утра обстрелять артиллерийским и пулеметным огнем, как говорится, «на страх врагам».

Пехота двинулась вперед и заняла село, в котором никого не было, кроме перепуганных и попрятавшихся местных жителей.

Около восьми часов утра отряд, пройдя село, сгруппировался на его противоположной окраине, поджидая получение сведений о других правительственных отрядах. Из беседы с подполковником Заховым я узнал, что, в сущности, дело коммунистов уже безнадежно проиграно. Видинский начальник гарнизона уже 26 сентября восстановил телеграфную связь с Софией через Сербию.

Информация из Софии гласила, что восстание вспыхнуло только в северо-западной Болгарии, в нашем районе, который теперь с востока и юга охвачен правительственными войсками, наступающими навстречу нам. От нас требовались энергичные действия, чтобы концентрическим наступлением ликвидировать находящихся в кольце коммунистов. Вопрос этот был только во времени.

Вместо энергичного дальнейшего наступления решаем здесь отдыхать и обедать. Непонятно! Располагаемся вокруг колоссальных соломенных скирд, в полутора верстах от железной дороги. Обедать предполагаем с комфортом, так как для нашего штаба из села доставляют даже тарелки, ножи, вилки, ложки.

К сожалению, около 10 часов наш аппетит был значительно испорчен показавшимся с востока импровизированным броневым поездом противника. Болгарский капитан, командовавший артиллерийским взводом, не решился выкатить гаубицы на бугорок, чтобы попытаться прямой наводкой разбить поезд, быстро приближавшийся к нам. Вместо этого он открыл огонь с закрытой позиции.

Конечно, из этого ничего хорошего не вышло, так как орудийная прислуга не была достаточно обучена подобным тонкостям артиллерийского дела, работала медленно и безрезультатная стрельба только вспугнула поезд.

Отойдя на несколько километров в лощину, за лес, поезд в отмщение открыл огонь по нам шрапнелями. К счастью, как выяснилось потом, коммунисты не имели гранат, шрапнели же, требующие вообще большого искусства стрельбы, рвались либо «на ударе», либо высоко в воздухе, не причиняя нам потерь.

Вел стрельбу медковецкий священник-коммунист. Некоторые снаряды падали, впрочем, довольно близко от стогов, и этого было достаточно, чтобы испортить настроение не только необстрелянным добровольцам, но и нам, опытным русским и болгарским офицерам. Наш гаубичный взвод отвечал редким огнем, стараясь задавить невидимого противника, но также безрезультатно выпустил до 30 снарядов.

Около 11 часов пролетавшим правительственным аэропланом было сброшено приказание полковника Маршикова, наступающего от Софии и объединившего действия всех правительственных отрядов: нам надо было энергично наступать на станцию Бойчиновцы. К сожалению, в этом коротеньком приказании совершенно отсутствовала ориентировка.

Подполковник Захов назначает выступление на 13 часов, к каковому времени к нам должна присоединиться вчерашняя наша левая колонна. Действительно, около половину первого часа дня она и подходит.

В составе ее была выше упомянутая Русская рота капитана Романова, состоявшая почти исключительно из казаков. Где она была сформирована, я затрудняюсь сказать. Во всяком случае, ее внешний вид был довольно печальным, так как люди не имели болгарского обмундирования. Каждый из ее чинов был одет в то, в чем его застало восстание. Почти никто из них не имел шинелей. Из-за этого люди страшно мерзли по ночам и имели крайне утомленный вид.

Около 13 часов выступаем двумя колоннами в общем направлении на узловую станцию Бойчиновцы для выполнения задачи, данной нам полковником Маршиковым.

Правая колонна генерала Курбатова из Русской роты с пятью пулеметами наступает по проселочной дороге Сливовик – Циборовице. Левая колонна подполковника Захова с главными силами – объединенными отрядами из Видина и Белоградчика – наступают от села Медковец вдоль железной дороги на село Церовино и далее по шоссе на Фердинанд.

Ночевка главных сил назначена опять в поле на пересечении шоссе с железной дорогой, в нескольких километрах юго-восточнее села Церовино. Все необходимое для ночлега в поле – пища, корм, вода, солома – приказано взять по пути в селе Дольш Церовино.

Рота генерала Курбатова достигла назначенного ей пункта после перестрелки с коммунистами, пытавшимися обороняться. Последних было расстреляно около 10 человек. По свидетельству болгарского правительственного комиссара, находившегося при этой роте, она наступала под огнем противника, как на смотре.

Наша колонна подполковника Захова, начав наступление в 13 часов, встретила сопротивление в лесу между селами Медковец и Церовино, причем мы потеряли одного солдата-добровольца смертельно раненным.

Эта попытка дать нам отпор была легко сломлена пулеметами и артиллерийским огнем, обратившими противника в паническое бегство, благодаря чему соприкосновение с ним было совершенно потеряно и наши части свернулись в походную колонну, в которой продолжили движение на Церовино, конечно, с мерами охранения. Это село мы прошли беспрепятственно и двинулись дальше по шоссе.

Так как Русская рота капитана Романова была без шинелей и находилась в сильно изнуренном состоянии, то, по моему докладу, подполковник Захов оставил ее на разъезде Церовино для охраны прибывших туда вагонов со снарядами и патронами. Кроме того, он по телеграфу вытребовал для этой роты из Видина шинели, которые она и получила на следующий же день.

Пройдя по шоссе около четырех километров от Церовино, мы замечаем дымок идущего нам навстречу поезда.

Тревога. Пехота залегает. Гаубичный взвод спешно занимает позицию, приготовившись к открытию огня. Несколько минут напряженного ожидания, которое прерывается, наконец, восторженным криком «ура!» нашего отряда. На паровозе ясно виден национальный флаг Болгарии. Поезд останавливается. Из вагонов выскакивают офицеры и солдаты Софийского отряда, насчитывающего 300 штыков при одном орудии и нескольких пулеметах.

Выясняется, что этот отряд раньше нас занял станцию Бойчиновцы и, узнав от аэроплана, что мы были в 10 часов утра у села Медковец, немедленно двинулся нам навстречу поездом, так как брошенный противником бронепоезд свидетельствовал о полной деморализации коммунистов.

С обеих сторон сыплются приветствия знакомых офицеров и солдат. Подполковник Захов представляет меня группе офицеров-софийцев, расхваливая действия подчиненных ему русских отрядов. Софийцы одеты прекрасно и имеют боевой вид, усиленный немецкими шлемами на головах.

Минут через 10–15 софийцы вновь погружаются в поезд, который трогается далее на Медковец, где они предполагают ночевать и произвести добавочные обыски и аресты.

Нашему отряду подполковник Захов приказывает вернуться на ночлег в село Церовино, но перед отходом туда решает произвести салют из дальнобойного орудия в ознаменование победы. Орудие снимается с передков и выпускает несколько бомб по горе, находящейся перед нами километрах в двух. Бомбы рвутся поблизости от мирно пасущегося стада. Видны мчащиеся во все стороны коровы, козы, овцы.

В сумерках приходим в село Церовино, где и располагаемся биваком на окраине села, выставив сторожевое охранение в восточном направлении. Меня зовут к себе на ужин белоградские офицеры-болгары. Восседаем мы на низеньких восточных стульчиках вокруг круглого стола в пол-аршина высотой, уплетая при помощи собственных пальцев то, что предлагают нам гостеприимные хозяева. Особенно предупредителен сам хозяин, высокий красивый мужчина лет 40, унтер-офицер запаса. С интересом наблюдаю, как ловко и быстро выпекает в горячей золе прекрасный плоский хлеб его жена. Огонь пылает вовсю, придавая комнате какой-то зловещий вид.

29 сентября. Ночь проходит спокойно. В ожидании распоряжений свыше, мы остаемся целый день на месте. Комендант штаба подполковника Захова производит в селе многочисленные обыски и аресты. Арестовывается, несмотря на заступничество подполковника Петрова, наш вчерашний гостеприимный хозяин.

Оказалось, что он является одним из самых ярых коммунистов и страшно свирепствовал, будучи до нашего прихода комендантом этого села. При воплях жены и детей его уводят. Бесконечной легкомысленностью с его стороны было остаться дома при отступлении коммунистов. Домой он из-под ареста не вернулся, так как в тот же день был расстрелян в числе других 10 коммунистов.

Часов около 10 утра вернувшаяся наша разведка сообщает, что в соседнем большом селе Волчедрам ночевал кавалерийский полк из Лома. По рассказам кавалеристов, оборонявшихся первоначально в своих казармах, в Ломе, в боях за обладание городом, пало не менее 400 коммунистов. Кроме того, при преследовании кавалерией от Лома к Волчедраму зарублено было не меньше 200 коммунистов. Цифры – солидные.

На торжественный обед, устроенный начальником отряда, был, кроме болгарских офицеров, приглашен генерал Курбатов, я и капитан Романов, причем нам, русским, было оказано исключительное внимание и высказано много лестного о действиях русских офицеров и солдат. Болгаро-русское объединение затянулось так, что обед незаметно перешел в ужин.

Под вечер присоединилась к отряду рота генерала Курбатова. Отчетливый мерный шаг, прекрасная выправка, лихие военные песни, все это произвело большое впечатление на болгар. Долго, до поздней ночи, пел хор русские народные песни, то грустные, то шумливо-веселые. А кругом, при свете костров, видны были сотни слушателей-болгар, солдат и поселян.

30 сентября. Около восьми часов утра все офицеры отряда были созваны подполковником Заховым, который объявил нам полученное из Софии известие о подавлении последних очагов восстания. Главари коммунистов с остатками банд повстанцев мелкими группами и в одиночку стремятся пробраться в Сербию, чтобы избежать расстрела.

Наш отряд – распускается, причем для видинцев и ломцев подаются для погрузки составы на станции Медковец. Роты подполковника Петрова из Белоградчика с русским пулеметом капитана Малышева еще должны совершить с карательной целью поход по маршруту Медковец-Рокса-Беламенцы-Средогрив-Белоградчик. Гаубица из Белоградчика отправляется с Видинским отрядом в артиллерийские мастерские для приведения в порядок после похода. Русские, ее обслуживающие, идут с видинцами до станции Орешец, откуда, под моей командой, направляются пешком в Белоградчик. Итак, конец войне!

Около половины десятого утра весь отряд построился на окраине села. Начальник отряда благодарит войска за верность Родине, подчеркивая при этом самоотверженность и доблесть русских, пришедших добровольно на помощь болгарскому народу в тяжелую минуту.

Лихой церемониальный марш, после которого, вытянувшись в походную колонну, двигаемся в направлении на станцию Медковец. Впереди с песнями, с присвистом и гиком идут курбатовцы.

На полдороги до станции конный ординарец привозит донесение подполковнику Захову от начальника караула на станции Медковец, который уведомляет о поимке там «медковицкого попа», одного из главных деятелей восстания. Начальник отряда, взяв с собой адъютанта и меня, скачет вперед.

На перроне станции видно необычное зрелище. К фонарному столбу привязан высокого роста жгучий брюнет лет 40–45 в рясе священника. Длинные волосы и борода развеваются страшным ветром. Кругом толпятся солдаты, всячески издевающиеся над пленным. Картина – жуткая и тяжелая. Весь вид этого человека невольно наталкивает на мысль о сравнении его с Пугачевым.

Подполковник Захов с адъютантом производят его допрос. Выясняется, что действительно этот священник еще позавчера в несвойственной ему роли командира броневого поезда обстреливал нас у села Медковец, откуда он уехал на поезде по направлению к станции Бойчиновцы, чтобы оттуда свернуть по ветке на город Фердинанд в горы, так как он получил сведения о печальном положении дел коммунистов.

Однако этот путь был отрезан ввиду того, что Софийским отрядом уже была взята станция Бойчиновцы. Не оставалось ничего иного, как бросить поезд и спасаться бегством, пешком по направлению к Сербии, что и сделала команда поезда.

Сам же священник решил вернуться в родное село, где имел богатейшее хозяйство и где надеялся скрываться при помощи единомышленников-крестьян. Надежды его были ошибочны. Тотчас же по появлении его в селе был о том поставлен в известность караул на станции, который произвел на него целую облаву и задержал.

Упреки подполковника Захова на поведение, не отвечающее его сану, не имели никакого действия на этого выдающегося священника. Он знал, что участь его решена, и мужественно ждал своего конца, будучи привязан на предварительный позор у фонарного столба.

Вскоре состоялся полевой суд, приговоривший его к повешению здесь же, у станции, на телеграфном столбе. Перед казнью какой-то художник-доброволец стал зарисовывать этого священника, прикованным к столбу. Ему не повезло, так как, неосторожно приблизившись к привязанному, он получил от него плевок в лицо. Кто-то из болгар в ответ на это вырвал клок волос из его бороды.

Около 14 часов состоялась публичная казнь этого человека, причем при казни должно было присутствовать население села Медковец, согнанное для этого ординарцами подполковника Захова.

Чернь всюду одинакова. Отвратительно было смотреть на бывших его единомышленников-прихожан, проявлявших в эту тяжелую минуту только пустое любопытство и ни признаков сочувствия. Погиб человек, безусловно, недюжинный, глубоко убежденный и, по рассказам, богато одаренный.

В назидание всем, труп его был оставлен висеть на столбе. Проезжая дней через семь по личным делам через станцию Медковец, я был свидетелем того, как пассажиры целого поезда, тотчас же по его остановке, бросились бежать за станцию, чтобы посмотреть на висевшего там до сих пор легендарного «попа».

В половине восьмого вечера 30 сентября видинский эшелон выехал со станции Медковец, а в девятом часу вечера того же дня мы, артиллеристы, уже высадились на станции Орешец, где и заночевали. Утром следующего дня мы вернулись в Белоградчик, став на некоторое время там предметом общего внимания. Закрылась очередная страница книги жизни русских эмигрантов в Болгарии.

Подводя итоги, нельзя не отметить чрезвычайного легкомыслия коммунистических вождей, поднявших восстание с абсолютно негодными средствами. Нет командного состава, очень мало оружия, патронов, массы не организованы в военные единицы.

Не считая борьбы в Ломе, где несколько тысяч восставших упорно его атакуют в течение трех-четырех дней. В остальных случаях, как правило, каждое село защищает только себя. После проигрыша боя мятежники большей частью разбегаются по домам в надежде, что не примкнувшие к восстанию из-за боязни последующей мести их не выдадут.

Эти расчеты обыкновенно были ошибочны. Жители, не примкнувшие к восстанию, легко выдавали его участников, чтобы застраховать себя от возможных репрессий правительства, благодаря чему в каждом селе после боя арестовывалось 5–15 коммунистов, которые часто в тот же день и расстреливались.

Правда, что при этом страдали часто менее виновные, а именно примкнувшие к восстанию только из-за боязни коммунистического террора. Но уж такова психология гражданской войны. Кто не с нами, тот против нас!

Обращаясь к действиям правительственных войск, нельзя не подчеркнуть их медлительности и нерешительности по отношению к врагу, хотя и превосходящему значительно их числом, но плохо вооруженному и еще хуже организованному. Дневные переходы правительственных войск выражаются скромной цифрой в 10 километров в среднем. Ночевки под открытым небом страшно изнуряли людей, что давало большой процент заболевших.

Значение участия импровизированных русских единиц в болгарской гражданской войне было громадным. И больше не с материальной стороны, а с чисто моральной. Во всем районе в восстании приняли участие не более 500 русских, но народная молва исчисляла нас тысячами, подрывая тем самым у восставших веру в конечный успех своих действий. Очевидно, это учитывали и болгарские начальники правительственных отрядов (подполковник Захов, Кацаров, Петров и другие), чем и объясняется их исключительно хорошее отношение к русским единицам.

Всякие недоразумения ими немедленно ликвидировались, не раз болгарским солдатам ставились в пример дисциплина и самоотверженность русских. Нельзя при этом отрицать, что русские при этом держались в общем вполне корректно, как по отношению к правительственным войскам, так и к мирному населению.

По возвращению из этого похода мной был подан рапорт за № 131 от 5 октября 1923 г. командиру Марковского пехотного полка, генералу-майору Пешне, с кратким описанием действий русских единиц, находившихся под командой болгарских начальников, и действий, в которых мне пришлось быть участником или свидетелем.

К рапорту были приложены следующие подлинные отзывы: подполковника Петрова, генерал-майора Курбатова, подполковника Захова о действиях Марковцев в составе антикоммунистических сил.

К сожалению, из этих трех отзывов сохранилась у меня только копия с первого, которую держу у себя, как память. Сюда же прилагаю засвидетельствованную копию с копии.

Все это описание составлено мной по сохранившимся у меня заметкам со времени восстания. Участие русских в этой болгарской междоусобице было обоюдоострое. В доказательство этого привожу следующий факт.

С первых же дней восстания в город Фердинанд свозились арестованные в различных местах русские, которым болгарские коммунисты открыто объявили, что здесь их будут судить русские чекисты, специально для того посланные из Советской России.

Только неожиданный штурм города Фердинанда правительственными войсками – Софийским отрядом – спас несколько десятков русских от чекистского суда, «скорого, милостивого и справедливого». Радость освобожденных русских была безмерной. До этого они уже считали поконченными свои расчеты с жизнью.

В заключение не могу не сказать несколько слов о том, что описание профессором Даватцем роли генерала Пешни в подавлении коммунистического восстания не отвечает действительности. Если не ошибаюсь, его книга носит название «Годы».

По словам Даватца, генерал-майор Пешня являлся чуть ли не спасителем несчастной Болгарии. Он-де сорганизовал русские отряды, подчинил себе растерявшихся начальников болгарских гарнизонов, выступил с соединенными русско-болгарскими войсками из Белоградчика и подавил восстание.

Удивляюсь той легкости, с которой профессор Даватц помещает непроверенные данные в свою книгу, и представляю себе справедливое негодование и удивление болгар, до этого не знавших, что их спасителем является выше упомянутый генерал.

Разберем по пунктам.

Организация русских отрядов

Генерал-майор Пешня имел влияние только на формирования Марковской роты в Белоградчике, которая в большей своей части никуда не выступала оттуда, неся там охранную службу.

Остальные русские единицы создавались в разных местах без какого-либо влияния генерала Пешни, например, Видинская рота генерала Курбатова, рота капитана Романова, какой-то взвод или рота в районе Врацы и т. п.

«Подчинение генералу Пешне болгарских начальников гарнизонов»

Об этом не могло быть и речи. Подполковники Кацаров, Захов и другие были старыми кадровыми офицерами болгарской армии, которые не могли даже и подумать о том, чтобы ни с того, ни с сего, перейти в подчинение чужестранцу. Об их растерянности мое описание не свидетельствует.

Фактической же правдой было то, что генерал Пешня был сам подчинен подполковнику Кацарову, начальнику города Белоградчик.

«Выступление генерала Пешни из Белоградчика во главе войск и покорение супостата»

Никуда он из города не выступал, почему и не мог иметь никакого влияния на дальнейший ход событий.

Чем же объясняется заблуждение профессора Даватца? Ничем иным, как использованием сводки штаба генерала Врангеля, составленной в Сербии на основании донесения генерала Пешни и различных слухов.

Зная лично по Корниловской дивизии генерала Пешню с 1919 г., могу сказать, что этот генерал всегда страдал манией собственного величия и страшной завистливостью к удачным действиям других лиц, что, очевидно, и толкнуло его к составлению ложного донесения о том, что он усмирил северо-западную Болгарию.

Печально, но факт!

Генерального штаба полковник Капнин, в Болгарии помощник по учебной части командира Марковского пехотного полка. В России – начальник штаба Корниловской ударной дивизии.

20 февраля 1928 г.

Прага».

Этот документ является публикацией в русской эмигрантской газете «Русская правда» в январском выпуске 1925 г. о событиях в Болгарии после подавления коммунистического восстания 1923 г. Интересно то, что, по данным этого источника, на конец 1924 г. в Болгарии продолжали действовать отдельные коммунистические отряды, руководимые из Москвы. Документ печатается с сокращениями.

«…в Болгарии полиция с помощью самого населения продолжает выискивать и ловить скрывающихся коммунистов и присланных из Москвы агентов. Местные болгарские власти с помощью воинских отрядов ликвидируют мелкие красные банды, еще кое-где таящиеся в горных глухих углах. Полиции удалось захватить последнюю денежную порцию, присланную из Москвы на поддержку болгарских коммунистов, в сумме около четырех миллионов левов».

Албания

Начало

Отношения с албанскими властями у белоэмигрантов развивались с самого начала непросто. В Албании еще хорошо помнили Русско-турецкую войну 1877–1878 гг., когда войска Российской империи неоднократно обращали в бегство арнаутские отряды, посланные Тираной в помощь туркам.

Иными словами, русских в этой стране за дружбу с сербами, мягко говоря, не любили, а за службу в погранохране Сербии, когда на «дырявую» границу вышли тысячи закаленных в многолетних боях белогвардейцев, прямо-таки возненавидели.

И было отчего: негодяи-эмигранты лишили албанцев выгодного и ранее почти безопасного для них бизнеса в виде нападения на приграничные сербские деревни[506].

До 1924 г. русские эмигранты далеко обходили эту страну: тогда, как, впрочем, и сейчас, это было самое отсталое государство Европы. Например, в Албании к тому времени сохранилось рабовладение. Так, албанскому королю принадлежало несколько тысяч человек из местного племени матьян, и он был крупнейшим рабовладельцем в стране.

В начале ХХ века Албанией управляли так называемые «регенты», но правление их было больше номинальным, чем реальным. Главным образом жили они за границей и интересовались только получением жалования, предоставив всю полноту власти в стране премьер-министрам[507].

Такой пост одно время после Первой мировой войны занимал видный аристократ Ахмет-бей Зогу. Он довольно неплохо жил еще при турках, поскольку турецкий султан назначил его отца наместником Албании. По существовавшему тогда в Османской империи правилу семьи турецких ставленников во избежание интриг и мятежей отправлялись в Турцию заложниками. И пока сам наместник правил провинцией, они жили в большой роскоши при дворе султана в Стамбуле[508].

Между тем поражения Турции в войнах конца XIX – начала XX веков от России и балканских государств вызвали брожения в еще остающихся под ее контролем землях. В результате в 1911 г. Албания объявила о своей независимости. Оставшись без турецкой опеки, Ахмет-бей поспешил объявить себя королем.

Однако местная знать тоже хотела воспользоваться плодами упадка Турции и изменением расклада сил в Европе. И удар по монарху был нанесен оттуда, откуда он меньше всего его ожидал – со стороны православного епископа Корчи Фаноли. Путем интриг «батюшка» занял его место, а Ахмет-бей стал эмигрантом в Королевстве Сербов, Хорватов и Словенцев (КСХС)[509].

Однако, как и его предшественники, епископ не производил реформ, занявшись несвойственными святому отцу делами. Вместо модернизации средневековых албанских порядков он ударился в большую политику, выступив проводником коммунистического влияния в этой стране. И благодаря Фаноли к концу 1924 г. коммунисты свили в Албании прочное гнездо. Но, как известно, власть, не проводящая давно назревших реформ, обречена на серьезные неприятности, которые не замедлили проявиться.

Наличие «красной угрозы» в соседней Албании и предопределило то, что русским пришлось в скором времени принять в албанских событиях самое непосредственное участие.

В то время в Тиране находилась советская миссия, которую возглавил Краковецкий, бывший военный министр эсеровского Временного Правительства Автономной Сибири 1918 г., а теперь видный чекист из Иностранного Отдела ГПУ[510].

Однако чувства меры ему явно недоставало. Вместо того чтобы сидеть «тише воды, ниже травы» и, не привлекая к своей персоне лишнего внимания, делать свое дело, он громогласно объявил целью своей миссии установить в Албании коммунистический режим и сделать Тирану центром большевизма на Балканах. Отсюда он планировал осуществить «экспорт революции» в соседние страны.

Но в результате он сильно подставил политиканствующего батюшку: эти действия здорово сыграли на руку Ахмет-бею, не преминувшему воспользоваться появлением «красной угрозы» для восстановления своей власти над страной.

Белоэмигрантская пресса сообщала, что «…в Албании с полгода держалось правительство Фаноли, которое начало дружить с московскими комиссарами, признав их власть в России. При этом, как водится, туда потекли московские деньги и коммунистическая пропаганда, причем в Москве решили устроить из Албании место, откуда удобно готовить революцию в соседних странах…[511]

Ахмет-бей сразу же заявил, что, как патриот и националист, не может спокойно смотреть на то, как Албания идет к гибели. К нему стали стекаться все недовольные политикой «красного попа».

Из них 300 человек были бывшими рабами, которые пошли драться за своего господина. Другие же, вероятно, верили легенде Зогу, выдававшего себя за потомка Александра Македонского, и многие из них готовы были идти не за Фаноли, сменившим служение Богу на дружбу с богоборческой властью, а за королем. Кроме того, к свергнутому монарху были готовы примкнуть немало албанцев, которым надоели эксперименты «красного пастыря»[512].

Ощущая за своей спиной поддержку соседних государств, в первую очередь Италии и Сербии, недовольных появлением у себя под боком очага коммунистической опасности, Ахмет-бей стал готовиться к интервенции. Сербы предоставили для формирования его войск свою территорию, а итальянцы оплачивали подготовку к «Албанскому походу». Особое внимание уделялось формированию отрядов итальянских и русских наемников.

Наличие в Королевстве Сербов, Хорватов и Словенцев тысяч неустроенных военных профессионалов из России стало для албанского короля настоящей находкой. Сербские спецслужбы предложили ему свою помощь в поиске подходящих кандидатов. Единственным условием было то, что командовать ими должен был офицер армии КСХС.

Местные «рыцари плаща и кинжала» тут же определили достойного командира, которому и предстояло организовать весьма деликатную миссию по свержению в Албании просоветского правительства «красного епископа» Фаноли[513].

Им, как ни странно, стал полковник русской службы Николай Миклашевский, занимавший тогда высокий пост в сербской армии. Этому офицеру всю жизнь улыбалась удача. Еще во время Первой мировой войны он провел очень удачную операцию на Македонском фронте, и сербы наградили участвовавших в ней русских офицеров. Наши соотечественники не знали значения сербских наград, и Миклашевскому, который должен был получить меньший по значимости местный орден Андрея Первозванного, по ошибке дали высшую сербскую награду – Карагеоргиеву звезду. Старшие по чину русские офицеры полагали, что сербские ордена Андрея Первозванного являются аналогом соответствующей знака отличия в России и забрали их себе.

Миклашевскому же дали то, что осталось – Карагеоргиеву звезду. Таким образом, будучи младшим офицером, он неожиданно «обогнал по чину» и наградам своих начальников. Тогда молодой офицер еще и сам не знал истинную цену полученной им награды[514].

Истина открылась уже после Гражданской войны в России, когда он очутился в братской Сербии. Тогда, несмотря на в основном теплое отношение к белоэмигрантам со стороны местного населения, многие русские не могли здесь нормально устроиться и хватались буквально за любую работу.

Некоторое время подобная проблема была и у Миклашевского. Однако как-то он попал на прием к сербским офицерам, которые, увидев среди наград на его груди Карагеоргиеву звезду, проявили к нему необычайное почтение. Тогда-то и открылась прежняя фронтовая ошибка.

Но главное ожидало его впереди. Бывший на приеме седой генерал-серб почему-то представлял его прибывающим гостям как «русского и сербского полковника». На свой вопрос, что все это значит, Миклашевский получил ответ, что Карагеоргиева звезда автоматически дает ему тот чин, который он имел в русской армии. И не успел он еще опомниться и осознать свое счастье, как уже был зачислен полковником вооруженных сил КСХС[515].

Местные спецслужбисты предложили ему продолжить борьбу против коммунистов в Албании и возглавить белогвардейский экспедиционный отряд. Учитывая его авторитет среди русских, это был очень правильный выбор.

Они организовали его встречу с албанским королем, который дал ему на вербовку наемников огромную сумму в золотых монетах, французских «наполеонах». Прошло буквально несколько дней – и Русский отряд был готов. В него вошли батарея горных пушек и пулеметный дивизион. Бедствовавшие русские живо откликнулись на призыв Миклашевского в очередной раз схватиться со старым врагом, да еще и подзаработать на этом денег.

Удивляться тому, что люди так легко записывались в поход, где их, возможно, ждала смерть, не приходится. Например, участнику Албанского похода 1924 г. офицеру Сукачеву пришлось до этого поработать пограничником, истопником, предпринимателем, рабочим и садовником.

Однако все попытки надежного устройства в мирной жизни за границей оканчивались для него неудачно. Так, решив стать садовником, он высадил в саду Женской медицинской академии в Белграде вместо тополей калину, за что и был уволен[516].

Многие русские офицеры также не смогли адаптироваться к условиям гражданской жизни в другой стране. Поэтому Албанская авантюра стала для некоторых наших соотечественников настоящим спасением.

Впрочем, первая попытка Миклашевского навербовать русских наемников с треском провалилась. Он опрометчиво предложил вступить в отряд первым попавшимся ему в Белграде казачьему войсковому старшине и полковнику регулярной российской армии, выдав им 300 золотых в обмен на обещание привести «казачью сотню»[517].

Долго и безуспешно ждал Миклашевский казаков, но те так и не появились. Правда, вскоре он получил от неудавшихся наемников открытку с любезным посланием, в котором те сердечно благодарили его за оказанную «финансовую помощь». Однако, вероятно, потом они кусали локти, вспоминая, как сами же обманули свою судьбу, но потерянного уже было не вернуть…

Эта неудача не обескуражила Миклашевского. Он продолжил ходить по белградским улицам, предлагая вступить в отряд встречавшимся ему русским. Такое предложение поступило и Сукачеву, когда он сидел в кафе, тратя последние деньги и предаваясь грустным размышлениям о «неудавшейся жизни».

Тот схватился за это предложение, как утопающий хватается за соломинку, и они стали вербовать наемников вместе. За день они набрали в отряд 108 (по другим данным – 102) человек, которые вскоре прибыли в Скопле, место сосредоточения сил антикоммунистической албанской экспедиции.

Среди них оказались известные личности вроде видного представителя черкесов полковника Кучук Улагая, прославившегося в годы гражданской войны. Гордый джигит тогда трудился простым рабочим на фабрике по производству металлических изделий.

К тому времени однообразная и малооплачиваемая работа по выдавливанию и покраске железных абажуров ему уже изрядно надоела. Кучук Улагай привел в отряд еще несколько человек, в том числе полковника Коноплева, ротмистра Красенского и четырех черкесов[518].

10 декабря 1924 г. русские наемники стали сосредотачиваться в пограничном городе Дебари, где уже находились силы албанцев-монархистов. Сюда же 15 декабря прибыла группа киевских гусар известного в эмиграции полковника Берестовского. Они составили большую часть Русского отряда[519].

Албанский король спешил с началом похода, и потому отряд сформировали всего за один день. Перед его началом русские наемники «официально» стали албанскими военнослужащими. Так, начальник отряда Миклашевский стал майором. Четыре других старших русских офицера – Барбович (однофамилец известного белогвардейского комкора), Берестовскипй, Кучук Улагай и Русинов стали капитанами 1-го ранга (полковниками). Все они заняли высшие командные посты в отряде.

Берестовский, причисленный к албанскому Генеральному штабу, стал помощником Миклашевского; Русинов – начальником штаба; Барбович – командиром артиллерийской батареи; Кучук Улагай – начальником пулеметной команды. Кроме них, в наемники записались еще десять офицеров.

Основную ставку в предстоящей операции король сделал на русских. Об этом говорит тот факт, что личный состав почти всех технических частей его армии, артиллерии и пулеметной команды состоял из наших соотечественников. Всего же под командой короля было около тысячи человек[520].

Войска противника превосходили эти силы во много раз. При таком раскладе Албанский поход казался обреченной на неудачу авантюрой. Тем более, что вооружение монархистов также оставляло желать лучшего: в единственной русской батарее было четыре устаревших орудия, бронзовых австрийских «горнушки» времен ранней юности императора Франца Иосифа (первая половина XIX века). Недостаток ощущался и в пулеметах: на всю «армию» их было всего восемь и все – малознакомые русским итальянские «Фиаты»[521].

Однако выбирать не приходилось. Оставалось надеяться, что коммунисты не успели вооружить противников короля более современным оружием и как следует их организовать.

В ночь с 16 на 17 декабря 1924 г. монархисты перешли границу и вступили в Албанию. Почти сразу они вступили в бой с противником. К утру 17 декабря передовой королевский отряд одержал свой первый успех. Для его развития в бой бросили русских наемников. Перейдя 17 декабря в 15 часов границу недалеко от города Пешкопея и заняв район Резан-Брата-Клобуциста, они выполнили поставленную задачу[522].

Начало было весьма успешным: монархисты закрепились на севере страны, усилившись за счет перешедших на их сторону бойцов албанской погранохраны и перебежчиков из других подразделений Фаноли.

Однако противник готовился к контрудару и сосредотачивал свои главные силы на подступах к городу Пешкопея. Не считая резервов, у коммунистов было свыше тысячи человек пехотинцев и кавалеристов при двух орудиях и нескольких пулеметах. Штаб обороны находился в самой Пешкопее. Командовал этими силами капитан 1-го класса Али Реза, а гражданская власть принадлежала эмиссару Фаноли – Элегу Юсуфу[523].

Утром 17 декабря албанский король приказал своим войскам перейти в наступление и взять Пешкопею. Оно началось на правом фланге атакой деревни Посети (Паести или Покести) албанскими добровольцами-пехотинцами при поддержке четырех пулеметов Русского отряда капитана 1-го класса Кучук Улагая[524].

Основная часть Русского отряда действовала в центре и развивала наступление от деревни Блато на Пешкопею по шоссе Дебар-Пешкопея. Отряд итальянского майора Гильярди, усиленный двумя орудиями поручика Шевцова, наступал на левом фланге.

Противник оказал упорное сопротивление, используя для обороны преимущества сильно пересеченной местности. Однако русские пулеметчики и артиллеристы буквально сметали «коммунистов».

Особенно отважно действовала батарея Барбовича, смело бившая по врагу с открытой позиции, которую она заняла, невзирая на сильный огонь противника. При этом русских артиллеристов не смущали вражеские пули, непрерывно щелкавшие по орудийным щитам, в любой момент способные ранить или убить их[525].

Однако в итоге «коммунисты» не выдержали и в панике бежали, очистив весь прилегающий к Покести район.

Успех на правом фланге стал сигналом к переходу в наступление по всему фронту. «Армия» короля продвинулась до линии Сапко-Гроздани-Попмарза, где была остановлена сторонниками Фаноли, оказавшими ей сильное сопротивление, после чего «красные» контратаковали монархистов в центре.

Под давлением превосходящих сил противника передовые цепи войск короля стали отступать. Тогда капитан 1-го класса Берестовский для подъема их духа взял в руки винтовку и на глазах у всех пошел в самое горячее место боя, увлекая за собой отходящих[526].

Произошел встречный бой. Неизвестно, чем бы он закончился, если бы русские не выдвинули вперед цепей пулеметы капитана 2-го класса Сукуренко, которые, невзирая на отсутствие маскировки, под выстрелами противниками, открыли уничтожающий огонь в упор.

Вражеская пехота расстроилась и смешалась, а появление батареи Барбовича, метким огнем рассеявшей подходившие вражеские резервы, окончательно повернуло дело в пользу монархистов.

По старой доброй традиции артиллерии «цветных частей» они подъезжали к вражеским цепям на расстояние ружейного выстрела и открывали уничтожающий огонь. «Красные», не выдержав их меткого огня, в панике бежали.

Войска короля их преследовали. Вел их все тот же Берестовский, который настолько увлекся боем, что лично бежал с винтовкой наперевес за удирающими албанцами до самой Пешкопеи[527].

На окраине города у деревни Корацика «красные» с помощью последних резервов снова пытались задержать наступление роялистов, но, не выдержав в очередной раз меткого русского артиллерийского огня, стали поспешно отходить в город.

В это время «монархисты» энергично наступали по всему фронту, занимая район за районом. Успеху продвижения содействовала заранее установленная система сигналов: захватывая тот или иной рубеж, сторонники короля тут же зажигали костры, а русские артиллеристы переносили огонь туда, где их еще не было, вынуждая противника бросать занимаемые им позиции.

Однако в это время «красные» подтянули в эпицентр боя орудия и пулеметы, встретив наступающих монархистов свинцовым ливнем.

Особенно сильное сопротивление оказали коммунисты у высоты Кулой, на которой располагалась одноименная деревня. Тогда Берестовский перебросил в передовые цепи четыре пулемета с русскими рассчетами капитанов 2-го класса Сукачева и Сукуренко. Своим губительным огнем они сорвали контратаку противника, начавшего отходить в свои окопы по берегу реки Пешкопея[528].

Видя это, командир Русского отряда Миклашевский выдвинул вперед все восемь пулеметов, рассеявших отступающих «красных». Под прикрытием их огня албанские пехотинцы-монархисты вплотную подошли к вражеским окопам.

Белогвардейцев и их албанских подопечных не смогли остановить даже современные дальнобойные пушки врага, с помощью которых они пытались держать батарею монархистов на расстоянии.

Однако «красные» проявили упорство и не хотели отдавать города. Видя, что цепи сторонников короля сильно растянулись по фронту, они бросили в контратаку свои последние силы.

В этот момент оказавшиеся впереди русские пулеметчики попали в критическое положение: королевская пехота не успела подойти, и им пришлось отбиваться в одиночку. Однако они не дрогнули и открыли по наступающему врагу беспощадный огонь.

Сторонники Фаноли не выдержали и побежали, а артиллерия Барбовича усилила «русский эффект», меткими залпами вызывая у противника панику и обращая его в бегство там, где он только что оказывал яростное сопротивление[529].

Преследуя врага, русские наемники ворвались в Пешкопею. И снова первым был неутомимый капитан 1-го класса Берестовский. Его порыв был настолько стремительным, что монархистам удалось окружить и пленить целый батальон «красных» во главе с самим командующим пешкопейской группы Али Реза[530].

Он только что прибыл на помощь сторонникам Фаноли и готовился вступить в бой, но был застигнут врасплох в казармах. Неожиданно для себя оказавшись в капкане, батальон в полном составе сдался русским, обложившим его в считаные минуты и угрожавшим «разметать коммунистов» орудийным огнем.

Бой затихал. Сопротивление оказывала только небольшая часть бежавших за город сторонников Фаноли, которая продолжала редким огнем беспокоить входящих в Пешкопею монархистов. Остальные сдались. К ночи сопротивление «красных» в Пешкопее было подавлено.

Среди сдавшихся сторонников «красного попа», кроме самого командующего, оказались пять офицеров, 400 солдат регулярной пехоты, а также большое число добровольцев, сторонников Фаноли и коммунистов.

Русские наемники и албанские сторонники короля захватили богатые трофеи: современное горное орудие, четыре новеньких пулемета, три миномета, два французских автомата (автоматических ружья), сотни винтовок и много боеприпасов. Правитель района, Элег Юсуф, погиб в ходе уличных боев[531].

Сразу после занятия города белогвардейцы выломали ворота тюрьмы Пешкопеи и освободили томящихся там противников режима Фаноли. При этом на главной городской площади они заметили две виселицы, «приготовленные к работе».

Выяснилось, что на них сторонники Фаноли планировали после разгрома монархистов (в чем они не сомневались) вешать пленных. На одной виселице должны были висеть албанцы-роялисты, а на другой – русские наемники[532].

Но, видимо, Краковецкий и другие находившиеся тогда в Албании чекисты не донесли до них русскую пословицу, гласящую «поспешишь – людей насмешишь».

При подведении итогов данного сражения видно невооруженным глазом, что главную роль в нем сыграли русские наемники: личное участие в атаке капитана 1-го класса Берестовского и лихие действия артиллеристов и пулеметчиков.

Удачному наступлению на Пешкопею способствовали и действия итальянского отряда майора Гильярди, продвигавшегося без связи с главными силами монархистов в трудной для наступления сильно пересеченной лесистой местности[533].

Его движение сильно замедляла и «тяжелая» русская «полубатарея», которая, впрочем, доказала свою необходимость в бою у деревни Заград. Благодаря ее меткому огню противник был сбит с заранее оборудованных позиций.

Поскольку местность располагала для организации засад, а также окружению отряда, Гильярди действовал очень осторожно и поэтому опоздал ко времени решающего штурма города, войдя в него лишь на другой день, 18 декабря.

И хотя этот отряд и не участвовал в штурме Пешкопеи, все же он сковал значительные силы противника, в том числе и резервы, не дав им выйти из города для поддержания контратаки сторонников Фаноли против подошедших монархистов. Таким образом, он неплохо сыграл отведенную ему отвлекающую роль. По отзывам командования, свою задачу отряд Гильярди и русские добровольцы, находившиеся при нем, выполнили «блестяще».

Гильярди заслуживает особого рассказа, поскольку жизнь этого авантюриста является готовым образцом для написания приключенческих романов и фильмов современности.

До Первой мировой войны он был офицером австро-венгерской армии, а его брат был известным политическим деятелем, вызывавшим ненависть революционеров. Во время организованного ими покушения против последнего погибла мать Гильярди.

В те времена в Европе революционеры были «в моде», и суд оправдал убийцу. Офицер Гильярди, тут же, во время судебного заседания, «восстановил справедливость», застрелив его. Воспользовавшись начавшейся при этом суматохой, он бежал и пробрался из Австро-Венгрии в Албанию, где поступил на военную службу и участвовал в 18 столкновениях с сербами. И это был далеко не весь его «послужной список» – вся его жизнь с этого момента была накрепко связана с авантюрами[534].

Но хотя успех сражения за Пешкопею был полным, а потери монархистов ничтожными, чины Русского отряда, располагаясь на ночлег, приняли необходимые меры предосторожности. Они заняли городскую цитадель, согнали туда пленных и сложили взятые трофеи подальше от недавних врагов.

Утром 18 декабря в Пешкопею в сопровождении свиты прибыл сам албанский король. Он принимал парад верных ему частей. Жители города и соседних деревень толпами стекались туда, чтобы приветствовать своего короля и русских изгнанников, помогающих ему восстановить законную власть в стране.

Первым по праву проследовал Русский отряд как основная ударная сила монарха. От выстроенных на плацу войск к королю подъехал на коне его командир, Миклашевский, рапортовавший о разгроме сторонников «красного попа».

Примечательно, что парад фактически проходил по русским правилам, а король объезжал выстроенные части под громовое русское «ура».

Тогда еще никто не знал, что это было первое, но далеко не последнее торжество русских наемников на албанской земле.

Разгром сил Фаноли в Пешкопее вызвал брожение в его армии, которую также сильно ослабило восстание, поднятое полковником албанской армии Цена-бей Криузиу. Он подчинился королю, и на 18 декабря 1924 г. его силы контролировали города Лукуллу и Кукос. Вскоре они присоединились к армии короля[535].

Однако враг еще не был сломлен, и после взятия Пешкопеи предстояло взять албанскую столицу Тирана. Наступление началось почти без отдыха 18 декабря ограниченными силами албанских монархистов, которым 20 декабря пришли на помощь русские и итальянские наемники Миклашевского и Гильярди.

Причем за весь день 20 декабря 1924 г. Русский отряд, совершив два перехода в направлении Тираны, не встретил никакого сопротивления. Тут и там белогвардейцы видели свежевырытые и брошенные противником окопы, что говорило о его деморализации[536].

После разгрома под Пешкопеей «коммунисты» без боя отходили к своей столице. Важную роль в их разложении сыграло присутствие среди королевских войск русских офицеров и солдат. Народная молва разнесла слух, будто за короля «из Сербии выступила многотысячная русская армия».

Среди албанских «красных» после полученного урока под Пешкопеей появились даже свидетели непобедимости россиян. Кое-кто из них даже уверял, что лично видел, как их не берут ни пули, ни снаряды.

Не случайно, что «когда русские и албанские войска Ахмет-бея Зогу начали успешное наступление на Тирану, Фаноли, чтобы избежать краха, решил выслать советскую делегацию из страны…»[537].

Однако было уже слишком поздно.

Продвижению белогвардейцев к Тиране хорошо помогал своими советами и указаниями Гильярди, отлично знавший албанскую местность и особенности поведения местного населения.

Беспрепятственное движение монархистов продолжалось до 21 декабря. Тогда русские участники похода заметили, что по мере их продвижения к столице противник начал усиливать сопротивление. Первый серьезный после Пешкопеи бой произошел на подступах к селу Лис.

Однако все попытки Фаноли остановить напор русских кончились неудачей. В этом бою противник только пленными потерял двух офицеров и 150 солдат-пехотинцев, и после каждого нового разгрома «красных» албанцев их боевой дух падал все ниже, а новые победы над ними белогвардейцам давались все легче[538].

О том, каким было тогда влияние русских наемников, свидетельствует следующий факт: в ночь с 21 на 22 декабря Русский отряд выполнял почетную миссию по охране короля в деревне Секисте, где он остановился на ночлег.

За 22 декабря 1924 г. его бойцы проделали оттуда путь до деревни Бургажеп, где и заночевали. Из-за сильно пересеченной местности этот поход был очень тяжелым, особенно для артиллеристов, вынужденных нередко подталкивать на очень плохой дороге свои тяжелые орудия и повозки с боеприпасами. Их вдохновляло то, что албанская столица была совсем близко[539].

Серьезный бой ожидался на удобном для организации обороны перевале Гафа-Мурисес, за которым и располагалась Тирана. Этот проход противники короля использовали как естественный природный оборонительный рубеж, плотно загородив его сильными пехотными частями с пулеметами и артиллерией. При этом даже опытным русским военным при взгляде на укрепления коммунистов казалось сомнительным, что их удастся взять. Однако у короля был козырь, о котором почти никто не знал.

23 декабря русские наемники заняли деревню Керудже и подошли к перевалу Гафа-Мурисес. Сражение за столицу началось. И пока главные силы короля устраивали «демонстрацию» атаки перевала в лоб, находившиеся на его стороне местные горцы влезли по казавшимися неприступными скалам и вышли во фланг противнику.

Не ожидавшие удара «красные» бежали, оставив армии короля множество пленных и трофеев, в том числе орудия. После этого албанский монарх в очередной раз ночевал под защитой русских наемников в деревне Керуджа.

24 декабря Русский отряд без боя занял село Гурибар, последний населенный пункт на пути перед Тираной, после чего 26 декабря торжественно вошел в албанскую столицу[540].

Участники похода вспоминали, что, «дойдя до горы Дайти, возвышающейся над Тираной, мы увидели, как четыре парохода отплывали из «дурацкого» порта (то есть порта города Дураццо). Это епископ Фаноли, его приверженцы и советская миссия покидали Албанию…».

Белоэмигрантская пресса также сообщала, что «После бегства Фаноли якобы нашли документы о крупной взятке для него из Москвы»[541].

Впрочем, белоэмигрант Николай Нелидов писал в своих «Албанских впечатлениях», что «…Фаноли и его сторонники еще 26 декабря 1924 г., накануне занятия Тираны Русским отрядом, захватив, как полагается, все золото из казначейства, бежали в Италию, вскоре очутившись в Москве.

А товарищ Краковецкий пробыл в Албании еще три дня и тоже бежал. Перед отъездом к нему в номер пришел хозяин отеля с просьбой оплатить счет. От страха товарищ Краковецкий никак не мог найти бумажник и открыл один из своих сундуков, откуда и достал деньги.

Хозяин отеля обомлел, увидев, что сундук был полон купюрами по тысяче лир каждая. Я лично слышал все это от него»[542].

Можно представить, какие чувства испытывали при этом белогвардейцы, видя уходящие советские корабли, и как они вспоминали, что четыре года назад они сами уходили из Крыма, как тогда казалось, в никуда… Но благодаря русским в истории Албании открылась новая страница истории.

С бегством «красного» руководства из страны вся Албания признала власть Ахмет-бея. Для разгрома «коммунистов» потребовалась всего лишь неделя.

Русские в Албании после краха «красного попа»

Тирана встретила Русский отряд торжественными маршами военного оркестра. Улицы города были разукрашены флагами, народ вышел встречать своего короля и радостно приветствовал русских освободителей. Со всех сторон раздавалось «Рофт!» («ура». – Алб.)

Русский отряд прибыл к королевскому дворцу и выстроился на парад. Однако Ахмет-бей не стал приветствовать русских, которым он был обязан своей победой, за все их труды и жертвы, сославшись на важные государственные дела. За него это сделал главнокомандующий, полковник Цен-бей Криузиу, от имени короля передавший им «глубокую благодарность» за проделанную ими работу[543].

Примечательно, что в момент окончательного разгрома войск «красного епископа» командующий белогвардейскими войсками генерал Врангель выпустил секретную информационную записку[544], в которой он выразил свое резко отрицательное отношение к участию своих подчиненных в албанских событиях:

«31 декабря 1924 г. Совершенно секретно

№ 1573/п генералу от инфантерии Экк

г. Сремски Карловцы генерал-лейтенанту Абрамову

генерал-лейтенанту Барбовичу

генерал-майору Зборовскому

генерал-лейтенанту Кондзеровскому

полковнику Базаревичу

До сведения моего дошло, что, в связи с происходящей в Албании гражданской войной, производится вербовка добровольцев в ряды борющихся сторон и что некоторые чины армии получили предложения записаться в ряды сражающихся.

Вновь подтверждаю, что участие русских как в борьбе государств между собой на той или на другой стороне, так и в гражданской борьбе в какой-либо стране совершенно недопустимо, ибо оно неизбежно отразится на русской эмиграции и осложнит и без того тяжелое положение ее, а кроме того, может привести и к пролитию русской крови русскими же, притом за совершенно чуждые интересы.

Приказываю: в случае, если какой-либо из чинов воинских частей или офицерских и воинских организаций позволит себе нарушить указанное воспрещение, немедленно представлять мне ходатайство об увольнении виновного от службы в дисциплинарном порядке».

В скором времени представитель высшего командования Белой армии в Королевстве Сербов, Хорватов и Словенцев сообщил относительно участия местных белогвардейцев в боевых действиях в Албании следующее:

«Венский корреспондент «Chicago Tribune» сообщает, что среди албанских повстанцев видную роль играли так называемые врангелевские войска, которые были переодеты в албанцев. По словам корреспондента, об этом говорил в Вене нынешний глава албанского правительства Ахмед Зогу, сообщивший, что деньги на экспедицию были даны правительствами Югославии и Италии…

Я должен удостоверить, что участие одиночек и целых групп русских офицеров в албанских событиях – горькая истина. В Скопле и Дебре собиралась русская военная молодежь, шли и полковники, и даже инженеры. Причем гнала их туда не только нужда, и привлекало не только золото Ахмед-Зогу. В Тиране сидел советский представитель Краковецкий, и борьба с правительством Фаноли окрашивалась в глазах многих офицеров в цвет «борьбы с большевизмом». Суть вооруженного вмешательства за деньги во внутренние дела чужого народа от этого, конечно, не меняется. П.М.[545]».

Свое пребывание в албанской армии после взятия Тираны сами участники похода описывали так: «Довольно долго наш отряд ничем другим, кроме пожинания лавров победителей, не занимался. Расквартировали нас в большом доме, коридоры которого через несколько недель оказались настолько заставленными пустыми водочными бутылками, что пройти по ним было непростой задачей…»[546]

Русские наемники в политических делах Албании

Вскоре после разгрома Фаноли монарх Италии Виктор Эммануил III провозгласил Ахмет-бея королем Албании Зогу I[547].

Однако желанной короной Искандер-бея, правителя исторической Великой Албании, владения которого значительно превосходили по размерам ту страну, которой правил он, ему воспользоваться не удалось. Венский музей, где она хранилась, отказался продать эту историческую реликвию.

Впрочем, в такой роли президента Ахмет-бею пришлось находиться недолго. Оказалось, что борьба за власть здесь еще не окончена. Ахмет-бею было необходимо закрепить результаты своей победы в Конституции, и он лихорадочно готовился к важным изменениям в стране. Понимая, что абсолютная монархия в европейских условиях ХХ века уже невозможна, он решил провести выборы в местный парламент – Учредительное Собрание, чтобы стать легитимным для соседних государств правителем.

И здесь русские наемники снова очень сильно помогли ему. Тогда под рукой короля оставался только Русский отряд, поскольку албанские добровольцы были распущены по домам, и иностранные наемники оставались единственным подразделением, на которое он мог безоговорочно опереться при проведении радикальных реформ.

На время выборов монарх приказал русским кондотьерам находиться в полной боевой готовности перед зданием парламента, депутаты которого должны были под «диктовку» утвердить его на троне. Белогвардейцы должны были пресечь возможные выступления его политических противников в столице.

Сам король в это время находился в своей личной резиденции и ожидал от парламента решения собственной участи. По его предложению, депутаты должны были рассмотреть вопрос о модернизации государственного устройства, сводящейся к отмене системы регентства и переходу к республиканской форме правления.

При этом сам король рассчитывал стать первым албанским президентом. Ахмет-бею Зогу было важно одновременно показать Европе, что он – либерал, готовый при необходимости уйти в отставку, поставив этот вопрос в зависимость от воли народа[548].

На время рассмотрения законопроектов русские наемники должны были «охранять парламент от посягательств извне». И в случае неблагоприятного развития событий они должны были силой заставить парламент принять волю албанского монарха и таким образом совершить в его пользу государственный переворот.

Король опасался разных «неожиданностей», и в случае упрямства депутатов или «непонимания ими политического момента» он приказал русским наемникам дать по парламенту залп и заставить его изменить свое решение. Впрочем, само присутствие «русских штыков» должно было заставить Учредительное Собрание быть более сговорчивым.

В тот день, когда депутаты собрались на голосование, отряд Миклашевского ожидал появления на балконе парламента доверенного лица Ахмет-бея. Этот человек должен был подать им условный сигнал о ходе рассмотрения королевских предложений. Если депутаты одобряли предложения Зогу, он должен был махнуть с балкона белым платком, а если нет – быстро прибежать к командиру Русского отряда.

Но эти предосторожности оказались лишними: голосование, проходившее под наведенными на здание парламента русскими орудиями, было предопределено стать успешным для короля. Все прошло успешно – желающих погибать среди депутатов не нашлось, и Зогу стал первым албанским президентом[549].

При этом сами белогвардейцы, горячо поддерживавшие «сильную власть», салютовали новоявленному президенту, фактически пришедшему к власти на их штыках, из всех стволов. Под аккомпанемент оружейного салюта король-президент прибыл в парламент, чтобы окончательно закрепить на бумаге свои достижения.

Таким образом, белогвардейцы в очередной раз сыграли важнейшую роль в истории страны, обеспечив принятие нужной королю Конституции.

Как бы там ни было, благодаря горстке русских изгнанников к власти в Албании пришел человек, решительно развернувший ее на 180 градусов.

По свидетельству современников, официальное время его правления с января 1925 по апрель 1939 г. (до начала оккупации этой страны Италией) было самым блестящим и счастливым для нее за весь ХХ век.

При этом король-президент никогда не забывал, кому обязан он лично и вся его страна такому историческому повороту, и всегда щедрой рукой одаривал русских участников Албанского похода, а также на первых порах пытался привлечь дополнительное число русских в свои силовые структуры.

Но хотя, как известно, «победителей не судят», действия русских наемников в Албании были встречены белогвардейским командованием с большим раздражением. Так, генерал Врангель 17 января 1925 г. издал такой приказ: «По полученным мной сведениям, в настоящее время нашим офицерам предлагают поступить в жандармерию, формируемую в Албании. Имея в виду, что 1) Албания является пограничной с государством, давшем нам приют; 2) что в Албании не прекращаются внутренние волнения, вплоть до гражданской войны, в которой сталкиваются интересы нескольких держав, категорически воспрещаю господам офицерам и вообще всем чинам, входящим в состав армии или военных организаций, принимать подобного рода предложения. В случае нарушения какого-либо из этих запрещений, приказываю немедленно представлять мне об увольнении виновного от службы в дисциплинарном порядке»[550].

Возможно, Врангель и прочие генералы просто не имели всей полноты информации и отреагировали на участие русских в Албанском походе не совсем адекватно. Впрочем, тут они остались верны «принципам 1921 и 1923 гг.», когда личному составу Белой армии официально запрещалось участвовать в конфликтах зарубежья.

Причина подобной реакции состояла в том, что белогвардейское командование просто опасалось распыления своих подчиненных по разным странам и континентам, еще не утратив иллюзий на «весенний поход» против Советской России.

Однако белогвардейские участники Албанского похода этого распоряжения «не услышали». В том числе и потому, что Врангель и его генералы уже не могли предоставить ожидаемый ими заработок.

Тем более что для русских наемников вскоре нашлось достойное занятие и после выборов: сразу после принятия парламентом «нужной» Конституции их послали в горы для разоружения населения.

Особенно активно в этом участвовала русская пулеметная команда. Оружия кругом было очень много: например, только во время обыска одного поместья русские наемники обнаружили два новеньких горных орудия с несколькими снарядными ящиками.

К концу зимы 1925 г., блестяще выполнив эту задачу, Русский отряд вернулся в Тирану. Там уже шло полным ходом формирование регулярных албанских частей вместо распущенных и разбежавшихся.

Представители последних бросили мулов и лошадей, которые сотнями бродили в окрестностях Тираны и других городов. Местное население постепенно прибирало их к рукам, и, чтобы не допустить потери всего тяглового парка, на их отлов отправили русских наемников, которые успешно справились с этой «ковбойской» задачей. Вскоре белогвардейцы собрали более 300 лошадей и мулов, переданных ими новым албанским воинским частям[551].

К концу марта 1925 г. срок службы русских наемников у Ахмет-бея подошел к концу. По условиям заключенного ими контракта, они должны были уйти в отставку, дополнительно получив двухмесячное жалование.

Но реально это сделал только полковник Миклашевский, вернувшийся в Белград для продолжения службы в армии КСХС. Все прочие белогвардейцы подписали второй контракт еще на три месяца.

На тех же условиях контракт возобновлялся шесть раз, и лишь через полтора года, в конце 1926 г., Русский отряд Берестовского, ставший к тому времени гвардейской частью, был расформирован[552].

До этого времени русские наемники, не раз доказывавшие свою боеспособность и верность королю, были необходимы королю для борьбы против местных феодальных князьков – беев, с 1911 г. развлекавшихся организацией по нескольку путчей в год. Тем самым они пытались утвердить на троне наиболее приемлемого для себя правителя, за спиной которого они и рассчитывали реально управлять страной. Таким образом пришел в свое время к власти и епископ Корчи Фаноли.

Ахмет-бей понимал, что без устранения этой опасности он не сможет спокойно править страной. В проведении мероприятий по подрыву их мощи ему помогли русские наемники.

Следует заметить, что тогда сила феодалов определялась тем, что значительная часть албанского населения находилась у них в рабстве и являлась их готовым военным резервом на случай противостояния с королем.

Чтобы подорвать мощь беев, подвластные им люди указами Ахмет-бея и законами парламента освобождались от рабства и разных форм зависимости, а феодальное право отменялось.

Русские наемники следили за исполнением данных распоряжений, при необходимости выезжая на места для демонстрации силы короля. Эта задача также была ими выполнена «на ура»[553].

Впрочем, пережитки феодализма еще долго сказывались на развитии Албании. Так, участники Албанского похода свидетельствовали, что еще много лет спустя после этих событий многие албанцы не знали своей фамилии и говорили, что они – «люди такого-то бея».

В результате борьба против феодалов продолжалась, то затухая, то вновь разгораясь, полтора года и завершилась летом 1926 г. победой Ахмет-бея[554]. Без русских она вряд ли могла быть возможна. Ведь кроме как на иностранных наемников ему не на кого было тогда опереться, поскольку верная королю регулярная албанская армия, надежно оградившая короля от переворотов, была создана лишь к концу 1926 г.

Таким образом, значение Русского отряда для Албании было трудно переоценить – он помог не только ему вернуть власть, но и удержать ее.

Но почему же все-таки албанский король пошел на расформирование такой боеспособной части? По неофициальным данным, роспуск русских гвардейцев в 1926 г. произошел из-за интриг английского представителя в Тиране. Как и в случае с Персидской казачьей дивизией, это было сделано под предлогом «финансовых трудностей»[555].

Однако особых материальных проблем у албанского правителя тогда не было. С его приходом к власти в страну потекли иностранные инвестиции для разработки полезных ископаемых, главным образом месторождений цветных металлов.

Белоэмигрант Николай Нелидов писал в своих «Албанских впечатлениях», что с момента переворота началась новая эпоха возрождения и процветания Албании. Тирана стала неузнаваема. Половина города была снесена, и теперь она строится заново. Масса автомобилей прорезает Албанию во все концы. Железная дорога от Тираны до Дураццо почти готова и скоро будет продлена вглубь страны, к Сербии. Пять раз в неделю летают пассажирские аэропланы.

С рядом стран заключены торговые договоры. Армия, хотя небольшая, но дисциплинированная, инструктируется русскими и итальянскими офицерами, во главе которых стоит генерал Перси, бывший начальник английской военной миссии при генерале Врангеле, очень уважающий и ценящий русскую армию.

Изысканиями горного департамента, во главе которого стоит русский инженер Медведев, найдена нефть, и ряд крупных иностранных обществ, как, например, «Англо-Персидская Нефтяная Кампания», «Стандарт-Ойл» и другие, приобрели концессии и затратили миллионы фунтов стерлингов только на изыскания месторождений. И уже добывается нефть. А какие чудные леса в Албании и медные рудники, и все это отдано для эксплуатации иностранцам.

Для русских эмигрантов в Албании есть много возможностей неплохо устроиться»[556].

Более того, Италия и Югославия, заинтересованные в сохранении стабильности в соседнем государстве, «щедрой рукой подкармливали» Ахмет-бея. Так что деньги у него на личную гвардию, да еще сравнительно малочисленную, какой были белогвардейские наемники, были.

Не случайно и то, что уволенных русских не забыли и предложили каждому пожизненную пенсию в размере получаемого месячного жалования при условии, что они поселятся здесь же.

Очевидно, Ахмет-бей хотел оставить белогвардейцев «на непредвиденный случай», чтобы в любую минуту можно было снова воспользоваться их услугами. Неудивительно, что все наемники приняли столь заманчивое предложение – спокойно жить, получая приличные деньги, и ничего не делать! Для очень многих людей это была просто мечта, а для натерпевшихся от нужды белоэмигрантов – тем более.

Некоторые из бывших наемников обрели в этой стране свое последнее пристанище. Так, в 1944 г. здесь скончался лихой гусар, командир Русского отряда в 1925–1926 гг. полковник Берестовский.

Часть из них устроилась на привилегированную по местным меркам работу. Так, солдат Киевского гусарского полка Батищев стал здесь королевским кучером и смотрителем, а бывший ротмистр Лейб-гвардии конного полка Шеринкин, являвшийся адъютантом командира Русского отряда, его казначеем и переводчиком, хотя впоследствии был выгнан со службы Ахмета-бея Зогу «за растрату казенных средств»[557].

При этом четверо бывших его бойцов (Белевский, Красенский, Кучук Улагай и Сукачев) поступили на действительную албанскую воинскую службу. Все они приняли албанское подданство и неоднократно выдерживали экзамены для повышения в следующий чин по итальянской военной системе, проходя для этого специальные четырехмесячные курсы в Скутари (Скадаре).

Они в скором времени достигли здесь больших высот. Так, например, начав свою службу в албанской армии с командира пулеметной команды, Кучук Улагай стал сначала начальником конского завода в городе Шияке, работавшего на нужды армии, а затем – командиром 3-й «смешанной группы» (полка расширенного состава) в Скутари, в который входили несколько батальонов «альпийских» горных стрелков, артиллерия и инженерные части.

Когда в апреле 1939 г. итальянцы заняли Албанию, то он не остался служить им, как это сделали многие его односумы, а ушел в Сербию. Почему он выбрал именно такой путь – точных данных нет.

Впрочем, жизнь в Албании была очень скучной, и постепенно большинство бывших участников похода 1924 г. в эту страну стали разъезжаться. Ко времени высадки здесь итальянских войск в апреле 1939 г. из более чем сотни бойцов Русского отряда здесь осталось лишь 19 человек.

Конец русской албанской общины

События 1939–1945 гг. окончательно добили местную русскую общину, поскольку ее представители выступили на стороне антисоветских сил. Так, во время Второй мировой войны Кучук Улагай сошелся с бывшим донским атаманом Красновым и командовал горскими частями из белоэмигрантов и советских граждан Северного Кавказа. Более подробно о его дальнейшей судьбе будет рассказано в «чилийском» параграфе.

Ротмистр Красенский, являвшийся младшим офицером пулеметной команды Русского отряда, сыграл в истории Албании особенно заметную роль. Впоследствии, после расформирования отряда, он окончил артиллерийские курсы и записался в регулярную албанскую армию и перешел в тяжелую артиллерию. До апреля 1939 г. он командовал ее группой (соединение крупнее полка и меньше бригады).

С приходом итальянцев Красенский перешел на их службу и во время Второй мировой войны отправился с их войсками в Россию, где, по имеющимся отзывам, «успешно воевал против советских подразделений».

По выводу их в 1943 г. с Восточного фронта он опять вернулся в Тирану и был назначен итальянским правительством председателем Особого Военного Трибунала по борьбе с коммунистами. Боролся он с ними так рьяно, что при занятии Тираны местными «красными» в 1945 г. он был пойман ими и повешен на центральной площади по личному приказу их лидера Энвера Ходжи. По имеющимся данным, он сознательно остался в оставляемой итальянцами албанской столице на смерть.

Другим известным деятелем антикоммунистической борьбы в Албании во Вторую мировую войну стал поручик Белевский, также являвшийся младшим офицером пулеметной команды Русского отряда. После его роспуска в конце 1926 г. и создания албанского гвардейского дивизиона он стал его командиром.

После прихода в апреле 1939 г. в Албанию итальянских войск он последовал примеру Красенского и Сукачева, перейдя на их службу. Воевал против советских войск в составе 8-й итальянской армии. За боевые отличия в России получил одну из высших итальянских военных наград – Серебряную медаль, согласно отзывам самих белоэмигрантов «равнявшуюся по значению российскому Георгиевскому кресту».

Вернувшись в Албанию из России после разгрома итальянцев в 1943 г. под Сталинградом, руководил карательными частями, сражавшимися против коммунистов в горах, и был убит в одном из боев в 1944 г.

Также пострадали и другие остававшиеся в этой стране русские. В частности, корнеты Аданевич, Силич и Фиалковский[558], члены белоэмигрантской организации НТС, были осуждены новыми властями Албании «за антикоммунистическую деятельность» к 101 году тюремного заключения, хотя спустя некоторое время они были выпущены на свободу[559].

Глава III Страны Восточной и Центральной Европы

Венгрия

В 1920 г. российские белоэмигранты принимали участие вместе с местными монархистами в вооруженной попытке реставрации венгерской монархии. По сообщению советской разведки, «в последней попытке Карла вернуться на венгерский трон принимали участие 3 отряда русских офицеров»[560].

Польша

В созданных в 1918 г. польских силовых структурах оказались тысячи бывших русских военных. Многие из них имели в Польше родственников и осели здесь после завершения Первой мировой войны.

Однако им недолго приходилось пребывать «на гражданке». Милитаризации страны способствовал не только ярый национализм «воссоздателя новой Польши» пана Пилсудского, но и напряженные отношения практически со всеми ее соседями.

В частности, речь идет не только о Советской России, с которой уже в 1919 г. им пришлось вступить в войну, но и даже против Литвы, с которой у польских националистов сразу же появились территориальные споры, которые привели к оккупации Виленского края. С той и другой стороны в данных событиях принимали участие бывшие российские офицеры.

Также в том же году польские войска и бывшие русские военные принимали ограниченное участие и в подавлении революций в Венгрии и Словакии.

Но в наибольшей степени они оказались востребованы в 1920 г. Тогда полякам в ходе апрельско-майского наступления удалось занять значительную часть западных областей Белоруссии и Украины с Киевом включительно.

Однако во время последующего летнего контрнаступления Красной армии они не только утратили все завоеванные территории, но и едва не утратили собственную государственность. В то время разгром Польши виделся советским лидерам залогом переноса «пролетарской революции» в Европу. Не случайно, что уже тогда на знаменах наступавших советских подразделений писали «На Берлин!».

Однако этим мечтам не суждено было сбыться. Благодаря щедрой американской и французской военной помощи, а также записи в польскую армию тысяч бойцов бывших белых армий буквально у самой Варшавы произошло так называемое «Чудо на Висле». Советская армия была разбита и утратила значительную часть летних приобретений 1920 г.

В результате красной Москве пришлось временно отказаться от советизации Европы и отдать Польше западные области Белоруссии и Украины. Немалую роль в этом сыграли действия бывших белогвардейских и царских офицеров, а также простых солдат и казаков. В первую очередь речь идет о представителях «технических» войск (особенно летчики, танкисты, команды бронеавтомобилей и бронепоездов) и кавалерии.

Примечательно, что набор шел не только на собственно польских территориях, но и на захваченных землях Белоруссии и Украины.

Однако с завершением советско-польской войны в начале 1921 г. основная часть русских, находившихся на польской военной службе, была уволена, хотя некоторые либо остались на них, либо были привлечены на нее впоследствии.

Например, речь идет об участнике Первого Кубанского похода капитане-корниловце Яхновском, дослужившемся до полковника польской армии[561], и командующем бригадой подводного плавания на Черноморском флоте при Деникине и Врангеле В.Е. Клочковском (1873–1930), герое Цусимского сражения, отказавшемся после потопления его крейсера «Адмирал Нахимов» перейти на борт японского корабля и спасенного корейскими рыбаками, дослужившегося до контр-адмирала польского ВМФ[562].

Впрочем, это не касалось тысяч рядовых участников белогвардейских формирований, которых местные белоэмигрантские лидеры попытались пристроить в другие подразделения. Так, 14 мая 1921 г. Б.В. Савинков, занимавший тогда пост председателя ликвидационной комиссии Русского эвакуационного комитета в Польше, получил фактическое согласие польских властей взять на службу в пограничную стражу казаков находящихся на их территории белоэмигрантских формирований без указания числа принимаемых на службу, ее места несения и условий прохождения.

На тот момент это согласие, впрочем, выглядело весьма туманно, со слов самого Савинкова, ссылающегося на слова полковника графа Довойно, это предложение «не встречает противодействия со стороны польских властей»[563].

16 мая 1921 г. первый благодарил его «за содействие в решении этих трудных и сложных вопросов и просит Вас не отказать возбудить ходатайство о разрешении несения пограничной службы в составе польских войск, кроме казачьих частей, еще и частям регулярной кавалерии (гусарскому полку бывшей армии Булак-Балаховича и кавалерийскому полку бывшей 3-й Русской армии…

Соображения о том, в какой именно форме наиболее удобно включить предназначаемые для несения пограничной службы части в состав польских войск…, я буду иметь честь представить Вам после обмена мнениями с профессором Одинцом и войсковым старшиной Гнилорыбовым»[564].

Далее в своем письме от 18 мая 1921 г. вице-министру С. Домбровскому Б. Савинков заявил, что в общей сложности в Польше тогда находились около 4500 донских, кубанских, уральских, оренбургских, терских[565] и астраханских (преимущественно калмыки) казаков, из которых на тот момент около 3500 пребывали в лагерях интернированных под Остром Ломжинским и в Рожанах.

Всех их, а также зачисленную на польскую военную службу казачью бригаду есаула Яковлева (900 человек), ранее во время советско-польской войны 1920 г. перешедшую на сторону поляков, он и предлагал зачислить в пограничную стражу Польши, но при выполнении Варшавой ряда условий, при которых он гарантировал боеспособность казаков и их верность ей:

«1. В случае войны между Польшей и соседними государствами казачьи части не могут быть принуждены воевать кроме как с Германией и большевиками.

2. В случае переворота в России казачьи части должны быть возвращены на Родину на конях, с вооружением и при содействии польских властей.

3. Признавая, что высшее командование по мотивам государственной целесообразности должно быть польским, т. е. начальник дивизии и командиры бригад назначены польским военным министерством, а также и офицеры соответственных штабов, но командиры полков, дивизионов, сотен и батарей должны быть обязательно из казаков-офицеров.

4. При начальнике дивизии должна быть учреждена особая должность казачьего представителя в лице состоящего ныне во главе управления казачьих частей полковника Гнилорыбова для посредничества с польскими властями. По соглашению с этим представителем должны быть назначаемы офицеры-казаки на командные должности. Эти меры вызываются политической обстановкой и соображениями необходимости, так как только в таком случае будет дана гарантия полного порядка и спокойствия в казачьих частях ввиду особенности уклада жизни и быта казачества, а также сравнительно небольшого знакомства польских военных кругов с командным казачьим составом.

5. Если предполагается из казачьих частей создать корпус, то, по моему мнению, этот корпус лучше всего расположить на границе Чехии, Венгрии или Румынии, но отнюдь не Германии.

В противном случае тотчас же появятся немецкие агенты, и, опираясь на германофильствующий элемент из офицерского состава, начнут разрушительную работу.

Расположение корпуса на южных и восточных границах Польского государства, наоборот, увеличит его численность, так как немедленно же начнется к нему тяга казаков из Сербии и Болгарии, как только донесется в эти страны о сформировании корпуса.

6. Для уверенности, что германофильствующие и реакционные элементы из офицерского состава не будут иметь влияния на части, предварительно исключить из частей без права поступления на службу офицеров по указанию полковника Гнилорыбова.

7. Что касается формы одежды, то необходимо оставить казакам из старой формы только лампасы, фуражки с красным околышем или папахи с красным верхом. Все остальное может быть польского образца, а именно: мундиры, (знаки) отличия, снаряжение, амуниция.

На вопрос, пойдут ли казаки на польскую службу, если не будут соблюдены указанные выше условия, считаю своим долгом ответить: конечно, пойдут, выбирая лучшее между жизнью за проволокой, работой в лесах и состоянием в рядах войск Польского государства, но имею основания опасаться, что пойдут не все и, вероятно, худшие элементы, что, конечно, для Польши будет невыгодно.

В том же случае, если изложенные условия будут соблюдены, то пойдут все и можно дать полную гарантию за крепость и верность казачьих частей»[566].

И, судя по всему, такая настойчивость Савинкова вряд ли пришлась полякам по душе, поскольку подобное формирование становилось лишь условно польским. Соответственно, оно в любой момент могло сослужить им не только «медвежью услугу», к примеру, отказавшись воевать против Литвы и Чехословакии, с которыми у Польши в 1919–1939 гг. были далеко не самые лучшие отношения, но и при неблагоприятном развитии событий даже оказать содействие советской Москве.

Кроме того, представители польских военных и политических кругов не скрывали, что они опасаются наличия у себя подобного «ядра», которое в случае свержения власти большевиков тут же станет враждебным Польскому государству, нацелившемуся на получение земель, которые русские «державники» из белогвардейцев считали своими (Прибалтика, Западная Украина и Западная Белоруссия и др.).

В этой связи следует напомнить, что врангелевское командование, в отличие от Савинкова, в случае с поступлением своих чинов на службу в пограничную стражу КСХС отнюдь не выдвигало каких-либо требований к властям принимающей страны. Это касалось как политической части, так и распорядка и деталей службы (включая обмундирование и оформление командного состава среднего и младшего звена).

Представители белоэмиграции в Польше руководствовались прежде всего не заманчивыми для многих лидеров белоэмиграции политическими мечтаниями о продолжении борьбы против коммунистов, а стремлением пристроить людей, оказавшихся в сложной жизненной ситуации. В противном случае выдвижение каких-либо условий могло похоронить успех дела.

К сожалению, судя по всему, к Савинкову, очевидно еще не осознавшему своего беженского положения, это не относилось.

Во всяком случае, на 10 июня 1921 г. поднятый им вопрос положительно решен не был, о чем свидетельствуют ряд документов[567]. Среди них и материалы проведенного 30–31 мая того же года казачьего съезда, состоявшегося в лагере интернированных Остров Ломжинский. Тогда фактически возглавлявший их М.Н. Гнилорыбов от имени казачества просил начальника польского Генерального штаба генерала В. Сикорского «разрешить всем желающим казакам и калмыкам объединиться в сводную казачью дивизию»[568].

Это должно было укрепить влияние местного белогвардейского руководства на чинов белоэмигрантских формирований и не допустить их распыления.

Далее после данного съезда Гнилорыбов и Савинков обратились за решением данного вопроса к самому главе Польши Йозефу Пилсудскому. Судя по характеру их письма к нему, на начало июня 1921 г. он так и не сдвинулся с мертвой точки.

В частности, они пытались убедить его в целесообразности принятия на службу в польскую пограничную стражу казаков следующими соображениями: «Мера эта, во-первых, облегчит казну Польского государства (так в тексте. – Ред.), затрачивающего значительные суммы на содержание поневоле бездеятельных офицеров и казаков в лагерях; во-вторых, даст офицерам и казакам возможность честной и верной службой отблагодарить благородный польский народ и его великодушного вождя за гостеприимство; в-третьих, вернет офицерам и казакам сознание их воинской силы, укрепит их воинское достоинство и позволит на коне, с винтовкой и шашкой почувствовать себя не интернированными, полулишенными свободы людьми, а равноправными дружественного и близкого по крови народа; в-четвертых, вселит надежду в измученные сердца, что в случае переворота в Совдепии казачьи части в порядке и сохранив дисциплину, вернуться в родные станицы и послужат утверждением законности, торжеству свободы и установлению демократического строя в своих свободных казачьих землях…»[569]

Ответ на это Пилсудского неизвестен, равно как и судьба идеи о переводе казаков на службу в польскую пограничную стражу. Но скорее всего, из-за наивности лидеров белоэмиграции в Польше, роста антипольских настроений среди интернированных казаков и чинов бывший 3-й Русской армии и формирований Булак-Балаховича, он не был для них положительным в том виде, в каком этого хотели сам Савинков и Гнилорыбов.

Лишь некоторых казаков (например, часть «проверенной» бригады есаула В. Яковлева (на 1923 г. под его командованием было 136 офицеров и 1945 рядовых), в 1920-е гг. занятого на работе в польских спецслужбах), все же зачислили туда на сугубо польских условиях.

В частности, по состоянию на 1923–1924 гг. агенты ИНО ОГПУ сообщали: «…в Польше есаул Фролов с дивизионом несут пограничную службу на чешской границе… Отряды Савинкова, Балаховича и Яковлева частью поступили на службу по охране чешской границы, частью разошлись на работы (гражданские. – Ред.)[570].

На тот момент официальная Варшава была заинтересована в распылении белоэмигрантских формирований (чтобы не создавать дополнительной напряженности с Советской Россией) и использовании отдельных антисоветчиков на своей территории в интересах разведки и контрразведки.

В польских спецслужбах

В самом конце 1920 – начале 1921 г. основная часть чинов различных российских антисоветских формирований была демобилизована польскими властями. Однако многие из русских (в том числе из ранее не служивших в польских силовых структурах) перешли на службу в местные спецслужбы и занимались не только выявлением большевистских агентов на территории Польши, но и осуществляли дальнюю разведку на советской территории, особенно в Белорусской и Украинской ССР.

Следует заметить, что между белогвардейскими структурами и польскими спецслужбами еще в период активной борьбы против Советской России были налажены тесные связи и взаимодействие.

Об этом свидетельствует отчет действительного статского советника, начальника разведывательной части при Особом отделении отдела Генерального штаба военного управления В.Г. Орлова от 6 октября 1920 г. (г. Данциг) обер-квартирмейстеру отдела Генштаба о создании разведывательной резидентуры штаба генерала П.Н. Врангеля в Польше и установлении контактов с ее секретными службами:

«В целях создания тайного разведывательного центра в Польше мной были обследованы все лица, которых можно было бы использовать с наибольшей выгодой для Генерального штаба в отношении максимума сведений и минимума расходов, причем возможно оказалось сделать следующее:

1. Были восстановлены связи с моим бывшим сотрудником «З», который в настоящее время заведует всей секретной агентурой в Польше, Совдепии и за границей в военном министерстве. Личность «З» давно и хорошо известна русскому Генеральному штабу с 1914 г. Начал он свою работу по разведке Познани в штабе Северо-Западного фронта и сумел организовать агентурную сеть чрезвычайно умело и тонко. В начале 1915 г. он перешел в Главное управление Генерального штаба, где работал по германской разведке у генерала Гиссера и полковника П.Ф. Рябикова. Как с «З», так и с начальником отдела военного министерства мной заключено соглашение, по которому польские военное министерство и Генеральный Штаб передают нам все разведывательные материалы, имеющиеся у них, в обмен на такие же, добываемые Разведывательным отделением штаба главнокомандующего и Политической частью того же Штаба о Совдепии.

2. Такое же соглашение мной заключено и с разведывательными органами Министерства внутренних дел (Братская ул., 17). Начальник – «С»…

Понятно, (что) необходимо от полковника Сизыха, полковника Симинского (на службе у Врангеля в разведывательных структурах, взаимодействовали с польскими и прочими иностранными спецслужбами. – Ред.) все материалы по большевикам передавать ему (полковнику Генерального штаба Б.П. Полякову, начальнику штаба графа Палена).

Ввиду отсутствия в Варшаве какого-либо лица, могущего быть использованным для работы в тайном разведывательном центре, необходимо выбрать в Севастополе надлежащего человека.

Таковым подходящим может быть капитан Барановский из Разведывательного отдела штаба, заведующий польской и румынской разведками у полковника Сизыха.

Как и в других случаях, я думаю, что лучше всего и незаметнее поместить (его) в консульство в Варшаве, так как в военной и дипломатической миссии небезопасно: слежка за членами этих миссий необыкновенная, вплоть до вскрытия шкафов и сундуков в их помещениях.

Штабс-капитан Барановский тем более подходящий, что он отлично знает язык, фамилия и вид у него – польские, он юрист по образованию и в разведке работает уже очень давно, в политике разбирается очень хорошо.

Ввиду того, что поляки дадут немедленно свои материалы, прошу при командировании Барановского снабдить его от полковника Сизыха и полковника Симинского всем, что они имеют о большевиках, и установить при посредстве Ф.И. Верисоцкого технику связи, шифры и пароли»[571].

Особое внимание при этом уделялось наиболее близким по былому взаимодействию в период советско-польской войны 1920 г. бойцам частей Булак-Балаховича и отрядам Савинкова, которых активно забрасывали в приграничную советскую зону (Белоруссия и Украина) для продолжения борьбы против коммунистической власти.

Однако успех этой работы был относительный, поскольку советская агентура хорошо отслеживала действия таких агентов и нередко сообщала «на Большую землю» даже имена и фамилии забрасываемых шпионов.

В частности, 2 июня 1921 г. ее представители доложили о заброске в район белорусской Лиды савинковца Яна Павловича, которому поручили шпионскую миссию до 9 июня того же года от имени разведывательного бюро отдела 2-го главного командования польской 11-й армии.

Ее курировал польский Генштаб и лично его майор Шетцель, обеспечивший данного агента временными документами для перехода границы и содействие в этом ее охраны[572].

Несмотря на получение советскими спецслужбами соответствующих сведений, эта миссия оказалась успешной и вышеуказанный агент благополучно вернулся на польскую территорию: 3 июля 1921 г. Савинков лично просил начальника 2-го разведывательного отдела 11-й польской армии капитана Меера оказать содействие в заброске капитана Павловича в более дальний – смоленский район.

Судя по всему, на этот раз его миссия носила не разведывательный, а террористический характер. Так, Савинков писал ему, словно он был для него как минимум равнозначным коллегой: «Не имея чести быть лично с Вами знаком, осмеливаюсь обратиться к Вам с просьбой, рассчитывая на постоянную доброжелательность и сочувствие, которые я всегда встречал со стороны польских властей и польских офицеров.

Покорнейше прошу Вас, господин капитан, оказать возможную помощь оружием, ручными гранатами, а также взрывчатыми веществами капитану Павловичу, который уезжает вглубь Смоленской губернии.

Заранее благодарю Вас, господин капитан, остаюсь в той уверенности, что Вы сделаете все то, что возможно в Вашем положении…»[573]

Исходя из текста этого письма, савинковская организация вела все более тесную совместную работу с местным разведсообществом, в результате чего происходило сращивание и поглощение польскими спецслужбами находящихся в Польше белогвардейцев.

Особую активность в такой работе проявили бывшие чины армии Булак-Булаховича. Если некоторые представители ее командного состава получили там серьезные должности начальников и отвечали прежде всего за организационную работу на советском направлении, то рядовой состав, преимущественно выходцы из буржуазных слоев Белоруссии и Украины, становились платными агентами.

Их засылали туда уже с весны 1921 г. Среди целей – сбор интересующей польские спецслужбы информации и налаживание связи с оставленной во время отступления 1920 г. агентурой.

Несмотря на хорошее денежное и иное снабжение забрасываемых в советские республики шпионов, многие из них не могли выполнить порученную им работу: кого-то вылавливали представители местных силовых структур, а другие были не в состоянии это сделать из-за фактического отказа продолжать работу на ту же Дефензиву ранее оставленных связных.

В результате они или оказывались в необходимости вернуться безрезультатно обратно, либо предпочитали затаиться на советской территории и не подвергать свою жизнь опасности. Судя по всему, такие мотивы поведения были не только у агентов, но и у тайных связных. Соответствующая информация об этом содержится ниже – в воспоминаниях русского агента польских спецслужб.

Работа белоэмигрантов на спецслужбы Польши не прекращалась вплоть до ее оккупации германскими и советскими войсками.

Правда, она имела свои пики. В 1922 – начале 1923 г. чекистам удалось разгромить польско-французскую агентурную сеть на советской территории, главным образом действовавшую на Украине и в Белоруссии.

Речь в том числе шла о представителях сильно законспирированной подпольной организации «Центр действия», оперировавшей из Стамбула, Варшавы, Хельсинки, Ревеля (Таллина). Среди прочих, ее финансировал бывший посол Российской империи в США Б.А. Бахметьев, а также польские и французские спецслужбы, и др.[574]

Вместе с тем, после этого уже зимой – весной 1923 г. Дефензива попыталась восстановить свою агентурную сеть за счет привлечения к секретной работе русских монархистов-белоэмигрантов[575].

В частности, тогда ИНО ГПУ докладывал о деятельности польского агента Андрея Волянского. По его данным, он «раньше работал в Львовской экспозитуре, а сейчас командирован в Данциг для установления связи с русскими монархистами, к которым он якобы явится с поручением от монархистов из Харькова»[576].

Впрочем, первоначально такие попытки были неуспешными, о чем свидетельствует в своем дневнике бывший российский сенатор Н.Н. Чебышев, описывая проведенное 9 февраля 1923 г. совещание «для дачи директив генералу С-скому (возможно, Сикорскому. – Ред.), прибывшему из Данцига».

Примечательно, что за исключением самого Чебышева, остальные представители монархистов (особенно Катенин, Толмачев и Дерюгин) выступили резко против участия своих сторонников в работе польских силовых структур против Советской России[577].

В числе причин – не только нежелание сражаться за «немонархическую» державу, но и счеты с Польшей за неожиданно для многих белогвардейцев заключенный мир в 1920 г. с большевиками, из-за чего их мечты на ведение против них успешной борьбы рухнули.

Возможно, свою роль сыграло и наличие другой мрачной страницы двусторонних отношений из недавнего прошлого, когда сотни и тысячи чинов интернированной в 1920 г. в Польше белой армии генерала Бредова и других белогвардейских формирований погибли от голода, издевательств и болезней в польских лагерях для интернированных.

Впрочем, судя по дальнейшим сводкам ИНО ГПУ, впоследствии (не позднее чем через четыре года) подобные настроения монархистов удалось переломить в пользу сотрудничества с Варшавой.

После разгрома своей агентурной сети на советской территории в 1922–1923 гг. на некоторое время Варшава ослабила работу своих спецслужб на территории Советского Союза. Этому способствовала и временная разрядка в отношениях между Западом и СССР.

Однако в 1927 г. в связи с обострением их отношений польские спецслужбы снова усилили работу против красной Москвы. И снова их агентами активно набирали российских белоэмигрантов.

В частности, 8 апреля того же года ИНО ОГПУ сообщало об оживлении соответствующей работы белоэмигрантских организаций: «…председатель Русского эмигрантского комитета в Польше Семенов вошел в контакт с польским Генеральным штабом и якобы ведет регистрацию офицеров-эмигрантов… До последнего времени эмигрантские организации отправляли бывших русских офицеров во Францию. Теперь, якобы под влиянием англичан, бывших офицеров уговаривают остаться в Польше, причем указывается на возможность различных комбинаций против СССР»[578].

По этим же данным, активное участие в привлечении белоэмигрантов на работу в польские силовые структуры играл член правящего польского кабинета Медзинский.

Во время советско-польской войны 1920 г. он отвечал за организацию повстанческих отрядов на восточных кресах (Западная Украина и Белоруссия).

По данным советских разведчиков, тогда он «вновь заинтересовался положением на кресах… Медзинский развивает усиленную деятельность по организации партизанских сил, их объединению и созданию кадров для будущих белорусских формирований. В частности, Медзинский также интересуется остатками отряда Булак-Булаховича»[579].

Кроме того, варшавская резидентура Иностранного отдела (ИНО) ОГПУ сообщала 9 августа 1927 г. о соответствующей работе группы М.М. Яковлева на 2-й разведывательный отдел польского Генерального штаба.

По ее данным, она финансировалась Национально-революционным союзом» из Парижа, польскими монархическими группами (газета «Слово») и 2-м отделом польского Генштаба. Общее число «яковлевцев» состояло из 30 человек. Большинство из них были русскими эмигрантами, но были среди них и этнические поляки, например, Болеслав Кремской.

В частности, эта группа занималась заброской в СССР с агентами 2500 номеров финансируемого польскими спецслужбами еженедельника «Новая Россия». Среди них чекисты выделяли Людвига Матвеевича Свойчайтиса (Свойкайтиса), нелегально проникшего по состоянию на лето 1927 г. на советскую территорию[580].

А 21 июня 1927 г. ИНО ОГПУ докладывал о налаживании связей между польскими спецслужбами и белоэмигрантами-монархистами: «В 20-х числах марта в Варшаву приезжала делегация от Кирилла (один из главных «наследников на Российский престол»). Она добилась свидания с генералом Сикорским (один из высших представителей польской военной иерархии), который, однако, принять их отказался и направил во 2-й отдел (разведывательное подразделение польского Генштаба. – Ред.).

Во 2-м отделе делегация монархистов просила замять дело Толя (Анатолий Толь, представитель белоэмигрантской монархической «кирилловской» организации в финском Выборге), заявив, что Польша все равно ничего не выиграет, а лишь разоблачениями, что «именем Его Величества Кирилла Первого» они гарантируют ей ее восточные границы, 2-й отдел обещал делегации замять дело Толя, но потребовал всех информационных материалов об СССР. На этом переговоры закончились и сделка состоялась».

Кроме того, тогда советским разведчикам удалось установить, что параллельно в то же время на деньги польских спецслужб и прочих силовых структур в Вильно действовала монархическая организация «Виленское русское товарищество» с русскими офицерами-белоэмигрантами во главе.

Среди них отмечали ротмистра Яковлева, агента 2-го разведывательного отдела польского Генштаба, одновременно занимавшего должность главного редактора издаваемой на польские деньги белоэмигрантской газеты «Новая Россия»; полковника Якубовского, а также другого офицера – Рудковского и других.

По сведениям советских разведчиков, «настоящий центр организации, заседания, хранение секретных документов находятся в имении «Маркутье» в пяти километрах от Вильно, которое принадлежит Ольге Марковне Пушкиной»[581].

Отдельно следует выделить работу польских спецслужб по налаживанию взаимодействия по антисоветской работе с японскими коллегами. В этом им (на середину июня 1923 г.) заметную помощь оказывали офицеры бывших российских силовых структур, «на днях вернулся из служебной командировки в Токио капитан Генерального штаба Владислав Ковалевский, начальник референта иностранных шифровальщиков 2-го отдела Генштаба. Он был командирован туда по распоряжению бывшего его начальника генерала Сикорского по просьбе японского Генштаба.

Дело в том, что японский Генштаб не был в состоянии расшифровать советские шифры, а от своего военного атташе в Варшаве он узнал, что капитан Ковалевский является крупным знатоком европейских шифров вообще и русских в частности.

Поэтому его командировка имела целью ознакомить офицеров японского Генерального штаба с системами советских шифров и, по возможности, помочь им в расшифровании имеющихся в его распоряжении шифрованных текстов.

Так, например, стало известно, что капитан Ковалевский способствовал разгадке советского шифра «Иоффе», употребляемого где-то на Востоке.

Капитан Ковалевский в своем рапорте начальнику отдела указывает, что его командировка имела полный успех. Прочитанные им лекции японским офицерам о системах советских шифров произвели большой фурор. Японские офицеры проявили большой интерес в области шифроведения, но, по мнению Ковалевского, не извлекли из его лекций максимума пользы, так как в большинстве своем не знают русского языка.

У него, Ковалевского, остались самые хорошие воспоминания об офицерах японского Генерального штаба, которые на прощание просили его поддерживать регулярную переписку по вопросам шифров, обещая, в свою очередь, информировать его обо всем, что ими самими будет достигнуто в этом смысле»[582].

Следует особо заметить, что в 1939 г., после разгрома Польши советскими и германскими войсками, в распоряжении органов НКВД оказались десятки тысяч пленных польских офицеров из разных силовых структур, в том числе и спецслужб. При этом едва ли не каждый десятый из них имел русскую фамилию.

Более подробно о службе белых русских в польских армии, контрразведке и разведке читатель сможет узнать из размещенных ниже документов, являющихся воспоминаниями служивших в них лиц.

Документы

Данный документ является фрагментом воспоминаний белоэмигранта, бывшего штабс-капитана авиации П.П. Куксина 1921 г. о службе в польской армии. Хранится он в ГАРФ. Ф.5881. Оп.2. Д.437. Лл.10–13 об. И печатается с сокращениями.

«…После переговоров с польскими властями вся Бредовская группа была разоружена поляками и направлена в разные лагеря вглубь Польши, а я совместно с другими офицерами специальных родов оружия и офицерами-поляками, служившими в Бредовской армии, был отправлен в Каменец-Подольск в распоряжение штаба 6-й польской армии генерала Ивашкевича, бывшего генерала русской службы.

Все мы там были очень хорошо приняты в том же чине, который был у каждого ранее, в польские части. Нам, русским летчикам, понтонерам, инженерам, автомобилистам и т. д. предложили также вступить в польскую армию в соответствующие части или уехать в лагеря вглубь Польши.

Все мы, конечно же, согласились на первый вариант, ведь мы должны были воевать не против России, а против большевиков.

Я, как русский штабс-капитан, был принят на польскую службу капитаном. В этот же день нам выдали подъемные деньги, полное офицерское обмундирование и до окончательного назначения из Варшавского Генерального штаба мы были причислены к штабу 6-й армии.

Это было в конце января 1920 г. Более двух месяцев я решительно ничего не делал, а затем получил назначение в местную воздушную эскадру при 6-й армии, в составе которой я состоял до взятия поляками Киева.

Отношение польских офицеров ко мне было самое предупредительное, хотя это относилось только к русским полякам, так как польские офицеры, служившие в австрийской армии, смотрели на нас, русских, свысока. Такое же отношение мы отмечали и в штабе.

Первые три месяца я совершенно не мог говорить по-польски и предупредительные польские офицеры, даже в Генеральном штабе, в верховном командовании в Варшаве, всегда разговаривали со мной по служебным делам по-русски. Галицийские же поляки старались меня игнорировать, как только могли.

Даже среди самих польских офицеров резко выделялись три группы: бывшие русские офицеры, бывшие австрийские офицеры и бывшие германские офицеры. Каждая из групп держалась отдельно друг от друга.

Но большинство польских офицеров состояли на русской службе, поэтому перевес во всех отношениях был на их стороне. Однако в Генеральном штабе и на высших командных должностях преобладали бывшие австрийские офицеры.

Дисциплина в польской армии, особенно в частях, сформированных в Познанской провинции, стояла на высоте. За 15 месяцев службы в польской армии мне не пришлось ни лично самому, ни по рассказам других лиц увидеть или услышать о чем-либо, что бы напоминало мне Добровольческую армию.

Те же русские поляки, служившие там первостепенными хулиганами, грабителями, здесь словно переродились и старались вести себя подобающим офицеру образом. Только от еврейских погромов поляки все же никак не могли удержаться, и они происходили во время отступления польской армии к Варшаве.

Но они происходили вовсе не в таком масштабе, как в Добровольческой армии, и ограничивались исключительно избиениями или вешанием евреев, но никогда и нигде не было грабежей. Виновных в этом солдат беспощадно расстреливали по приговору чрезвычайных судов.

Воинская дисциплина в польской армии была очень строгой, солдат держали в железных руках.

Между прочим, в польской армии каждый жандармский унтер-офицер имел право требовать документы о личности или право пребывания в том или ином месте и т. д. у любого офицера независимо от его чина. Это было сделано по австрийскому образцу, что вызывало неудовольствие у всех офицеров русской службы.

Обмундирование и вообще все военное снаряжение в польской армии получали из Франции. Все военные материалы были первоклассного качества. Французы поставляли польской армии свои лучшие авиационные аппараты типа «Брегетт». В снарядах и патронах не только никогда не было недостатка, но даже всегда их был избыток.

Национальное самосознание у поляков было значительно сильнее развито, чем у русских.

В июне 1920 г. польские войска совместно с малочисленными отрядами Петлюры заняли Киев (в действительности – май. – Ред.). На юге они продвинулись только до станции Вапнярка.

Хотя официально поляки только помогали украинцам, но на самом деле все решительно было в польских руках. Петлюровские военные и гражданские власти всецело зависели от поляков и без них самостоятельно не могли сделать и шагу.

Население Подольской губернии довольно радостно встречало поляков, но по мере их продвижения вглубь Украины можно было заметить все более враждебное отношение к ним крестьянства, даже богатого.

Петлюра своим союзом с поляками окончательно дискредитировал себя в их глазах. На сходах в деревнях его ругали: «Обещал повыгонять помещиков и кацапов, а вот взял и привел проклятых поляков!» – говорили украинские мужики и всячески саботировали петлюровцам.

Было сразу видно, что поляки долго на Украине не продержатся. Собственно говоря, они заняли часть Украины и Киев почти без боев, наступая вслед за отходившими большевиками. Настоящие бои происходили на Волыни и дальше, на севере.

При занятии ими Киева я находился в 6-й воздушной эскадре. Несмотря на то, что я был летчиком-пилотом, в польской армии я всегда был лишь наблюдателем. Очевидно, поляки русским все-таки не доверяли, так как из всех русских летчиков, принятых в нее, никто здесь пилотом не состоял, все были только наблюдателями. Но это было даже до известной степени вполне удобно, так как у последних меньше ответственности.

Население Киева, богатые классы и интеллигенция, невыносимо страдавшие от большевиков, радостно приветствовали вступление в него поляков. Про киевских поляков и говорить нечего – они просто обезумели от радости. Подумать только – Киев в польских руках, а не сегодня – завтра – и Одесса, и тогда сбудется несбыточная польская мечта – Польша от моря до моря!

Во всех польских канцеляриях и в комендатуре города Киева бесплатно работали местные поляки.

Здесь же была организована польская контрразведка или «2-й отдел Дефензивы». Она работала и в политическом, и в военно-разведывательном направлениях.

Расстрелы без суда и следствия нигде и никогда не производились, но порка для получения признания и побои ружейными шомполами и прикладами, насколько мне было известно, стали повседневным явлением.

Одним из главных деятелей киевской польской контрразведки был русский штабс-капитан Иван Иванович Белянин, занимавшийся как военным, так и политическим шпионажем. До конца 1919 г. он занимал у большевиков ответственную комиссарскую должность, но затем, захватив колоссальную сумму денег, бежал к полякам. Выдав им все известные ему секретные организации коммунистов в Варшаве, а также многих тайных сотрудников, он приобрел полное доверие у поляков. Служил он сперва в Киеве, затем в Варшаве, а под конец в политической контрразведке в Данциге.

Жить долго при поляках в Киеве мне не пришлось, так как вскоре я был откомандирован в распоряжение Генерального штаба в Варшаву. При панике, произошедшей в Киеве во время большевистского прорыва под Фастовом, когда весь польский штаб чуть было не попал к большевикам, мне, к сожалению, присутствовать не пришлось, так как в это время я уже был в столице.

В Генеральном штабе я получил назначение в 3-ю воздушную эскадру при 3-й польской армии, в составе которой принимал участие в отступлении на Варшаву и в ее обороне.

После прорыва под Киевом и одновременного большевистского нажима в районе Минска польские войска обратились в беспорядочное отступление, похожее на бегство, которое продолжалось почти без остановки до Варшавы и Львова.

В августе 1920 г. большевики подошли на шесть верст к Варшаве и также одновременно находились в нескольких верстах от Львова.

В столице была невероятная паника; все учреждения уже были эвакуированы в Познань. В городе остались только военные власти. Никто уже не верил в возможность спасения Варшавы и все частные лица, кто только мог, выехали в Познань, Торн и другие польские города этой провинции.

Все евреи, спасавшиеся от мобилизации, удирали в Данциг. Все способные носить оружие поляки были призваны в армию; в кафе и ресторанах были одни только военные.

Еще не старые люди, по своему внешнему виду еще способные носить оружие, в эти дни просто не могли показаться на улицах в штатском костюме, так как патриотически настроенные польки забрасывали их камнями и избивали палками, если те, по меньшей мере, не были инвалидами.

Мне в эти дни часто приходилось бывать по служебным делам в Штабе Верховного командования и видеть растерянные лица штабных офицеров. Вся надежда была только на французского генерала Вейгана.

И действительно, только благодаря его решительным действиям, Варшава была спасена. По его приказанию все имеющиеся кавалерийские части, в том числе украинская дивизия и русские казачьи части, были сконцентрированы в двух местах: под Львовом и под Варшавой.

Никогда не забыть мне картины прохождения по улицам столицы на фронт русских казачьих частей. Поляки бурно приветствовали казаков; из магазинов и из толпы к проходившим казакам подбегали женщины и дети, и почти насильно совали им различные подарки.

Такова была ирония судьбы: 15 лет тому назад, быть может, эти самые казаки здесь же лупили бунтующих поляков плетками, а теперь они шли на фронт биться за их же свободу против своих же русских братьев. Гражданская война неразборчива в средствах – важна только цель.

Кроме концентрации всех кавалерийских частей генерал Вейган приказал собрать в Варшаве три четверти всех авиационных отрядов. Бесчисленное множество самолетов было собрано на Мокотовском поле.

Все летчики, в том числе и я, ночевали там же в сараях и должны были каждую минуту быть готовыми к вылету. Каждый аппарат был снаряжен большим количеством авиабомб последнего типа и большим количеством аэропланных стрел. Каждая из них, пущенная с высоты тысячи метров, могла пробить всадника насквозь вместе с лошадью.

Однажды в четыре часа утра был получен личный приказ генерала Вейгана всем имеющимся летчикам вылететь на фронт и, следуя за атакующими кавалеристами, атаковать, в свою очередь, большевиков, держась на высоте не более 200 метров.

Около 60 аэропланов немедленно двинулись в путь. Почти одновременно с наступавшей кавалерией мы атаковали большевиков с тыла, которых в наспех сделанных окопах почти не было. Большинство из них располагались прямо лагерями, не ожидая какого-либо сопротивления со стороны поляков. Наше же нападение было для них совершенно неожиданным. Атакованные с двух сторон, большевики и не думали сопротивляться.

Пехота сразу же побежала, а пытавшаяся перейти в контратаку кавалерия была частично рассеяна, а частично уничтожена бомбами и стрелами, а также пулеметами с аэропланов.

Через некоторое время вся стоявшая под Варшавой большевистская армия бросилась бежать, преследуемая польскими кавалерией и летчиками. Тысячи красных были убиты, десятки тысяч сдались в плен, побросав оружие, и лишь малая часть спаслась, перейдя границу с Восточной Пруссией, где и была интернирована немцами.

Произошедшее под Варшавой в тот же самый час произошло и под Львовом. Варшава и Польша были спасены при деятельном участии русских отрядов. Население ликовало и в магазинах не хотели брать за проданные офицерам вещи деньги. Казакам на улицах устраивали овации.

Я же, прослужив в польской армии до марта 1921 г., был демобилизован и окончательно превратился в штатского человека».

Воспоминания Константина Мазаревского представляют собой источник о службе русских в польской армии в мае – октябре 1920 – июне 21 г. Хранится он в ГАРФ. Ф.5881. Оп.2. Д.511. Лл. 16 об. – 81 об. Документ печатается с незначительными сокращениями.

«…В одно прекрасное время я оказался без гроша денег и вынужден был предпринять что-либо, чтобы не голодать. Поступать добровольцем в петлюровскую армию мне не хотелось, так как я считал, что Петлюровщина – очень дутое предприятие.

Случайно встретился со своим приятелем, товарищем по гимназической скамье. Я рассказал ему про свое положение и попросил совета. Тот улыбнулся и сказал: «Вчера я находился в точно таком же положении, но сейчас я – польский улан. Поступил добровольцем в 4-й Уланский полк Речи Посполитой. Если хочешь, пойдем со мной и я тебе составлю протекцию.

Это был для меня единственный выход, и мы вдвоем отправились в гостиницу Гладынюка на Фундуклеевской улице, где помещался штаб 4-го Уланского полка.

У входа в гостиницу стояли два улана с обнаженными шашками, преградившие нам дорогу. Мы объяснили, что нам нужно, и нас беспрепятственно пропустили.

В одном из номеров гостиницы мы нашли командира 2-го эскадрона ротмистра Куль, венгерца по происхождению, который ни слова не знал по-польски.

Его ближайшим помощником был вахмистр «Дядя Миша» – так все его звали. По происхождению он был крестьянин Орловской губернии и с трудом разбирался по-польски. Кавалерист он был идеальный, так как еще в мирное время был вахмистром Гродненского гусарского полка.

Когда я вошел в комнату, вахмистр спросил меня по-русски, чего мне нужно. Я сказал ему, что хочу поступить добровольцем в Уланский полк.

– Куда вы лезете! – чуть не закричал вахмистр. – Вам учиться надо!

Я рассказал ему про свое бедственное положение и свои думы о том, как бы не умереть на улице без куска хлеба, а не то чтобы учиться…

Вахмистр подумал немного и сказал: «Хорошо! Вы приняты во 2-й эскадрон».

Он тотчас же написал записку и отправил меня к командиру 3-го взвода, помещавшегося в Бендерских казармах.

Взводным был молодой поляк из Познани. Он принял меня довольно вежливо и тотчас же приказал выдать обмундирование, карабин и лошадь. Я получил красные бриджи, желтые германские сапоги и английский френч.

Сидело на мне всё мешковато, поскольку было чрезвычайно велико. Поляки подтрунивали над моим неуклюжим видом.

Я спросил взводного, нельзя ли, чтобы казенные портные перешили и сузили мое обмундирование, но тот только замахал руками.

Поместился я в казармах. Ни кроватей, ни нар там не было, и уланы спали кто и где попало: на полу, на столах, на опрокинутых шкафах и на краденых топчанах.

Иногда уланы устраивали по ночам настоящие экспедиции, чтобы соорудить себе последние. Они разламывали заборы и уборные, и мастерили себе их из досок.

Спать на полу казармы было противно, так как его, наверное, лет 10 не мыли, и на нем образовалась целая куча грязи.

Блох в казарме было видимо-невидимо, и первую ночь я просидел на окне, проведя ее без сна.

На другой день в помещение нашего взвода пришел вахмистр. Он осмотрел меня со всех сторон и сделал взводному строжайший выговор за то, что мне не пригнали и не перешили обмундирование. В тот же день я отнес его в полковую швальню, и через два дня все было перешито и пригнано на мой рост.

Во 2-м эскадроне числилось 96 всадников, из которых 15 человек были русскими. Большая часть из них были чинами армии генерала Бредова. Большинство же поляков были из Познани, а в виде исключения в нем присутствовали два еврея из Варшавы.

Последние служили предметом насмешек и издевательств, которые иногда переходили все границы. Я сам не люблю евреев, в особенности после первых лет Русской революции, в которой они играли весьма некрасивую, предательскую и пагубную для России роль, но все же я должен сказать, что эти действия поляков против них были явно чрезмерными. Они задевали не только чувства человеческого достоинства, но и религиозные. Все это впоследствии сказалось: при первом удобном случае евреи перебежали к большевикам.

Русские, хотя и имели нравственное право относиться к евреям враждебно, они все же не издевались над ними, как это делали поляки. Евреи старались держаться поближе к русским, чтобы спасти себя от издевательств. Однако это им не помогало.

Эти евреи еще при Николае II служили в русском кавалерийском полку и с большой любовью вспоминали это время.

Пробыв несколько дней в эскадроне, я успел присмотреться к порядкам и жизни польских улан. Оказалось, что вахмистр «Дядя Миша» являлся первым лицом в эскадроне. Его боится не только весь эскадрон, но даже и младшие офицеры.

Сам командир эскадрона прислушивался к его советам. Вахмистр говорил по-польски скверно, но зато бранился по-русски, и это великолепно действовало на подчиненных. Очень многие поляки бранились только по-русски. Видимо, русская матерная брань красочнее и сочнее польской ругани и умиротворяющим образом действует на разъяренную душу.

На второй день после моего поступления в Уланский полк эскадрон должен был отправиться на строевые занятия. Горнист проиграл седловку. Я вывел своего коня, но никак не мог справиться с седлом. Вахмистр, видя мою беспомощность, приказал оседлать мне коня.

Раздалась команда: «Садись!» Я не мог взобраться на коня и меня на него подсадили. Стремена были слишком низкими для меня и я не доставал до них ногами. Пришлось вставлять их в ремешки.

Мы должны были проехать через весь город к Инженерному училищу. На Крещатике была подана команда: «Рысью, марш!» Я бросил поводья и ухватился за голову лошади, которая часто выбегала из строя и выносила меня на тротуар. Весь эскадрон, видя этот комичный номер, хохотал во все лопатки.

Когда приехали на плац, где должны были проводиться занятия, вахмистр Дядя Миша подошел ко мне и сказал: «Слезай с коня и смотри, как мы будем заниматься».

Я с радостью исполнил его приказание.

После занятий он сказал мне, что меня будут учить верховой езде, и назначил моим учителем одного русского унтер-офицера. С тех пор начались мои муки. Я часто падал с лошади, и все мое тело было в синяках. Ко всему этому присоединились насмешки улан, часто подтрунивавших надо мной и копировавших мою езду на лошади.

Однако недели через две я умел уже сносно ездить верхом. Это было очень кстати, так как вскоре мне пришлось понюхать пороху и я не знаю, что бы я делал, если бы не умел держаться на лошади.

Стрелять из карабина меня так и не научили, и только уже во время отступления из Киева Дядя Миша научил меня с ним обращаться.

Отношения улан, русских и поляков, были прекрасными. Не раз вместе мы выпивали по киевским кабакам и трактирам, ходили в театры и кинематографы – вход для военных был бесплатный.

Утром нам давали большую кружку черного кофе и половину немецкого хлеба, грамм 300. Обед всегда был из двух блюд. Часто варили американские красную фасоль и консервы. Видимо, американцы навезли этих продуктов в Польшу видимо-невидимо. На ужин давали консервы и черный кофе.

Кормили нас довольно прилично, и по тем голодным временам не все киевляне могли мечтать о таком обеде. Не случайно, что часто перед нашими казармами толпились голодные русские дети и уланы давали им остатки пищи.

Гимназисты и гимназистки младших классов, оборванные и босые, толпились перед нами и просили есть. Постепенно надвигался голод…

В это время уже поползли слухи о прорыве Буденного возле Триполья. Польская марка в результате сильно понизилась на местной бирже, и торговцы просили платить им советскими кредитками.

Украинских карбованцев они совсем не хотели брать, что вызывало частые столкновения местных жителей с петлюровцами. Последние были страшно возмущены этим, что нередко у дверей полицейского участка можно было видеть двоих-троих гайдамаков и целую толпу торговок, привлеченных к ответственности за нежелание принимать карбованцы.

Между тем в это время стал тайком эвакуироваться Красный Крест и другие польские учреждения. Ночью на вокзал уходили фургоны, где грузили лазаретное имущество и раненых.

Город был объявлен на военном положении, и по нему курсировали бесчисленные патрули. Жители недоумевали и не хотели верить слухам о победах советских войск. Польские же и украинские газеты ничего не писали о своих неудачах.

7 июня наш эскадрон, как и прежде, отправился к Константиновскому училищу на занятия. Не успел он выстроиться на плацу, как вдруг по зданию училища неприятель открыл артиллерийскую стрельбу. Очевидно, батареи большевиков стояли где-то за Днепром и били по городу. Почему и как – никто не знал.

Петлюровцы, помещавшиеся в здании Константиновского училища, в панике высыпали из казарм и строились во дворе.

Вахмистр Дядя Миша повел наш эскадрон рысью в Бендерские казармы. Два конных были посланы в штаб полка для связи с ним.

В это время в Киеве все суетились. Магазины моментально закрылись и улицы опустели. Правда, любопытные мальчишки сновали в переулках, наблюдая за происходящим. Свист снарядов, казалось, не пугал их.

Из Киева в это время по Житомирскому шоссе отходили петлюровские обозы. Вслед за ними мчались польские грузовики с обмундированием и консервами. Два польских танка метались по Крещатику, не зная, куда им отступать.

Петлюровцы оставили город и благоразумно уклонились от боя, чем вызвали негодование со стороны польских улан, которые называли украинцев «дармоедами».

К двум часа дня в городе царил полный хаос: все обозы и тыловые учреждения двинулись на Борщаговку и по Житомирскому шоссе.

В Царском саду и на Подоле наскоро были расставлены польские батареи, тотчас же вступившие в состязание с большевистской артиллерией. Из Херсонских казарм были срочно вызваны польские части, проследовавшие на Печерск.

Наш эскадрон должен был прикрывать отступление обозов, тянувшихся бесконечной лентой, и все время быть в арьергарде.

В это время темные элементы, воспользовавшись суматохой в городе, стали громить магазины и грабить квартиры. Командир эскадрона приказал нашему взводу разогнать их на Бибиковском бульваре.

Мы рысью помчались туда и вступили в перестрелку с грабителями, во время которой был ранен один наш улан, но бандиты были рассеяны нашим огнем. Их было не менее 15 человек, и все они были вооружены винтовками.

Ружейная и орудийная стрельба не затихала ни на минуту. Все время мимо нас проходили обозы.

На ночь мы расположились на Бибиковском бульваре; лошадей не расседлывали и находились в полной боевой готовности.

8 июня утром мы двинулись всем эскадроном на Печерск, а затем к мостам возле него. Мы должны были прикрывать команду подрывников. Она должна была поджечь деревянный и взорвать цепной мосты.

Но не успели мы туда подъехать, как услышали взрывы: это подрывники уже взорвали цепной мост.

Эскадрон остановился. Вскоре на двух автомобилях подъехали подрывники и мы двинулись дальше к 4-й Киевской гимназии, где находились польские продовольственные склады.

Когда поляки стали поджигать здание, сердце моё невольно сжалось. Мне было очень жаль гимназию.

Покончив с ней, мы двинулись назад – по Бибиковскому бульвару. Над городом свистели снаряды: на улицах было пусто, лишь изредка можно было увидеть шныряющих по ним мальчишек.

Придя к месту назначения, тотчас же получили приказание от командира полка идти рысью на Подол, где местные большевики подняли восстание и обстреливали отступающие польские части и громили обозы.

На Большой Владимирской мы встретили две роты убегавших поляков. От них мы узнали, что выступившие большевики заняли почти весь Подол и Куреневку.

Советские войска находились на другом берегу Днепра и, пользуясь тем, что Подол был занят повстанцами, спокойно стали переправляться на нашу сторону. Невооруженным глазом было видно, как подплывают прямо к набережной лодки, выгружают красноармейцев и вновь уплывают.

Таким образом большевики могли выйти полякам в тыл, и командир эскадрона учел это обстоятельство. Повернув две роты поляков назад, он решил поддержать их своим эскадроном и задержать красных на Подоле.

Однако было уже поздно: Софийская площадь уже находилась в руках большевиков. Поляки (пехота) пытались шаг за шагом отвоевать ее, но это было невозможно. Площадь, со всех сторон окруженная многоэтажными домами, напоминала коробку. Как только поляки туда входили, со всех сторон начинали трещать пулеметы…

Потеряв несколько человек убитыми и ранеными, мы отошли назад и остались на Большой Владимирской улице, чтобы стеречь выход из этой коробки.

Через полчаса большевики, собравшись с силами, повели на нас наступление. Мы успели выкопать небольшие окопчики на мостовой, поставить два пулемета и стали ждать приближения красных.

Когда их редкая цепочка (не более 70–80 человек) подошла к нам на 100 шагов, пулеметы открыли огонь. Красные отхлынули назад.

Один раненый остался лежать перед нами. До него было не более 50–80 шагов. Вахмистр Дядя Миша и один русский доброволец бросились к нему и, несмотря на сильный пулеметный огонь, приволокли его к нам.

Он стал тотчас допрашивать его. Тот оказался рабочим Сухарного завода. На вопрос, почему восстали рабочие на Подоле, он ответил: «Потому что поляки – враги русского народа и все русские должны бороться против них и защищать честь Родины».

Не знаю, насколько правдивы и искренни были его слова.

Дядя Миша отвел раненого в сторонку и выстрелом из карабина покончил с ним. Тот не молил о пощаде и держался стойко.

Между тем к повстанцам, занимавшим Софийскую площадь, с Подола подошли советские войска, которые повели на нас энергичное наступление.

Мы не ввязались с ними в бой, сели на своих коней и ускакали по Большой Владимирской к Бибиковскому бульвару.

Мы не застали на старом месте командира полка – он находился в это время с двумя другими (I и III) эскадронами у Кадетского корпуса. Их уланы спешились и громили еврейские лавки.

Между тем обозы все шли и шли.

Командир полка, генерал Сикорский, бывший русский офицер императорской кавалерии, приказал нашему эскадрону прикрывать их и оставаться в Киеве до тех пор, пока последняя повозка не выедет из него.

Мы заехали в несколько дворов, ослабили подпруги и стали наблюдать за происходящим. Было видно, как отходили со станции поезда к Посту Волынскому (в то время первая станция на выезде из Киева в западном направлении. – Ред.). Очевидно, она еще находилась в руках поляков.

В это время на Еврейском базаре вспыхнула стрельба: оказалось, что десятка два хулиганов стали грабить магазины и рундуки. В ответ на это торговцы сорганизовались, вооружились и стали защищать своё добро.

Между грабителями и самоохраной завязалась перестрелка. Уланы 1-го эскадрона моментально разогнали хулиганов, из которых десятка два были зарублены.

Наконец, обозы кончились, вслед за ними потянулись городские извозчики с запоздавшими беженцами, спешившими в Святошино.

На Бибиковском бульваре стояла польская двухорудийная батарея, иногда открывавшая огонь. Происходило это тогда, когда на улицах Киева, оставленных поляками, замечалось какое-то движение.

Вскоре они совсем опустели и мимо нас проехали последние подводы, но мы все еще продолжали стоять на месте.

Наконец, стоявшая на Бибиковском бульваре батарея снялась с передков и двинулась из города. Вслед за ней тронулись и мы. Шли к Святошино через Борщаговку.

Мы выслали вперед, вправо и влево дозоры и разъезды по улицам. Когда уезжали последние всадники, то из окон, чердаков и из дворов захлопали недружные выстрелы, неприятно подействовавшие на наши нервы.

Мы ехали шагом, так как впереди нас была многоверстная колонна повозок. Отступление происходило в полном порядке.

У Поста Волынского и под самим городом был дым – это продолжала гореть 4-я Киевская гимназия. Где-то, по-видимому над Крещатиком, рвались шрапнели.

Настроение у всех было подавленное. Командир полка волновался, часто собирал начальников эскадронов и о чем-то с ними совещался.

Уланы ехали молча, почти не разговаривая друг с другом. Только вахмистр Дядя Миша покрикивал: «Четвертый взвод, подтянись! Почему раскисли? Бабы, а не уланы!..» И все это он сопровождал бранью.

Наконец, мы переехали железную дорогу и пришли в Борщаговку, где скопилось на ночлег много обозов. Командир полка приказал уланам 2-го эскадрона выгнать всех обозников: «Пускай едут дальше, теперь не время отдыхать. Нужно уходить, так как положение серьезное».

Действительно, четко определенного фронта не было, связь между подразделениями и командованием отсутствовала, а выстрелы гремели со всех сторон.

Обозники не хотели уходить, и нам едва не пришлось пустить в ход приклады, чтобы их выгнать из деревни. После этого обоз тронулся дальше, а эскадрон расположился на его месте на ночлег. Жители были угрюмыми и молчали.

В 10 часов вечера в штаб полка прискакал ординарец из Святошино с требованием послать туда два эскадрона кавалерии. После этого туда двинулись 1-й и 3-й эскадроны вместе с командиром полка, а наш эскадрон по-прежнему оставался в Борщаговке прикрывать отступление обозов.

Мы выставили караулы и расположились на ночлег. Часа в два ночи кто-то стал обстреливать наше расположение пулеметным огнем. В эскадроне поднялась паника. Уланы повскакивали на лошадей и бросились врассыпную – кто куда.

Вахмистр Дядя Миша сумел удержать возле себя человек 15 всадников и спокойно оставался в деревне. Пулемет стих, и все успокоилось.

Через минут 15–20 стали возвращаться бежавшие уланы. Вахмистр разбранил трусов и разбил им до крови физиономии.

Кто нас обстреливал – трудно сказать: по-видимому, повстанцы или крестьяне, но не большевики, так как они не могли быть в это время у Борщаговки.

Потерь у нас не было: все уланы вернулись живыми и невредимыми и лишь два еврея куда-то бесследно исчезли.

Когда весь эскадрон был в сборе, мы произвели разведку к тому месту, откуда стрелял пулемет, но никого обнаружено не было.

Вскоре рассвело и мы нашли во ржи место, где он стоял и много стреляных гильз. Рожь в этом месте была вытоптана. Следы оттуда вели к лесу.

Утром весь эскадрон вернулся в Борщаговку. Позавтракали у крестьян, чем Бог послал, и накормили лошадей.

Дядя Миша после этого повел меня к себе на квартиру и сказал: «Ну, видел, какая война?.. Может быть, ты хочешь остаться? Если да, то я помогу тебе в этом».

Я решительно отказался и сказал, что за эти дни не изменил своего решения.

Дядя Миша покачал головой и сказал: «Ну, как хочешь. Только тогда держись всегда меня…»

Он относился ко мне с какой-то грубоватой нежностью и всегда заботился обо мне больше, чем о других.

В тот же день, часов в девять утра, мы выступили из Борщаговки. Где-то громыхали орудия, доносилась глухая пулеметная стрельба.

Жители относились к нам индифферентно: не радовались и не высказывали сожалений по случаю ухода поляков.

Мы выбрались на Житомирское шоссе, забитое обозами, пропустили мимо себя все повозки и тогда уже двинулись дальше.

Уланы все были измучены до того, что спали, сидя на своих конях. Многие с них сваливались, поднимались, снова садились и ехали дальше.

Мы ехали целый день без остановки, но орудийный гул, казалось, не удалялся от нас. Двигались мы очень медленно, так как постоянно нагоняли обозы, шедшие в три ряда.

Возле села Гавронщина произошел неприятный случай: вдруг вечером из пшеницы началась пулеметная стрельба по обозам, в которых началась паника. Повозки бросились в разные стороны, давя людей.

Дорога здесь делала изгиб, по бокам ее были канавы и многие повозки опрокинулись в них. Обозные солдаты побросали их, сели верхом на своих лошадей и бежали в поле.

Уланы растерялись и смешались. Командир польской батареи успел удержать своих солдат от паники и, установив одно орудие на передок, открыл огонь по стрелявшим. После этого человек 10–15 повстанцев бежали в лес, увозя за собой пулемет.

Потерь в людях у нас не было, но одна лошадь была убита, а еще одна – ранена. Во время паники в канавы опрокинулось около 20 повозок. Мы их там и оставили.

Командир эскадрона решил наказать повстанцев за их дерзость, рассыпал его и повел в атаку на лес, но кавалерия там ничего не могла сделать даже при малочисленности противника и мы были вынуждены вернуться обратно.

В Гавронщино мы остановились на ночлег. С нашим эскадроном туда пошла батарея и несколько грузовых автомобилей с консервами, обмундированием и другим интендантским добром.

Все же обозы, не останавливаясь, двинулись дальше, так как связь со штабом была прервана, а доносившиеся слухи лишь мучили нас. Жители нам говорили, что отступать уже бесполезно, так как красные отрезали нам все пути. Причем говорили это не только настроенные пробольшевистски люди, но и сочувствующие нам.

Село Гавронщино лежало в стороне от шоссе и нам пришлось ехать до него проселочной дорогой две версты. В это время автомобили увязли в песке, и командир эскадрона, ставший начальником всего польского отряда, велел шоферам ждать, когда он пришлет из села крестьян с лопатами и волами, которые и должны были вывезти машины.

Эскадрон рысью пошел в село, где мы тотчас же решили согнать всех крестьян на работу. Слух об этом мигом облетел все село, и мужики куда-то из него почти все исчезли: нам удалось набрать их лишь семь человек. Но они уже находились в преклонном возрасте и не могли работать.

Напрасно командир эскадрона угрожал перестрелять всех местных жителей и сжечь село – ничего не выходило. Тогда он послал двух улан к шоферам с приказанием стеречь машины и оставаться в них до утра.

Мы же расположились на ночлег в Гавронщине. Находившиеся там крестьяне встретили нас очень холодно. Одна старуха, узнав, что я – русский, жаловалась мне на притеснения, чинимые местным жителям поляками, и уговаривала остаться в ее селе до прихода большевиков.

Эта бабенка, да и вероятно многие мужики, смотрели на поляков как на иноземцев и иноверцев, а на большевиков – как на русских патриотов. Мало-помалу в крестьянах пробуждалось патриотическое чувство.

Выставив караул и дозоры, мы легли спать. Часа в два ночи меня разбудили по тревоге. Все уланы уже были на лошадях. Вблизи села была слышна стрельба.

Наш эскадрон и батарея оставили Гавронщину и вышли в поле, где и ожидали рассвета.

Стрельба вскоре стихла. Когда рассвело, разведка установила следующее: местные повстанцы напали ночью на наши грузовые автомобили, перебили шоферов, разграбили груз, исковеркали машины, а сами скрылись.

Ни ловить, ни разыскивать этих повстанцев мы не имели времени, а потому, не медля ни минуты, двинулись далее в путь.

Зловещий гул орудий слышался еще явственнее, чем вчера.

По дороге мы нагнали несколько грузовых автомобилей, которые как и наши, захваченные повстанцами, завязли в песке. Их пытался на буксире вытянуть танк, но безуспешно.

Видя, что машины придется оставить, шоферы стали раздавать уланам свой груз. Я взял несколько пар английского обмундирования, а также несколько коробок консервов и галет. Танк и автомобили были брошены.

Ехали мы целый день и целую ночь, пока не приблизились к Коростеню. Мы расположились на ночлег в небольшой деревушке в 10 верстах от этого городка.

Жители отнеслись к нам холодно, если не сказать враждебно. В избе, в которой я ночевал, баба варила самогон и очень боялась, чтобы ее не арестовали. Чтобы добиться нашего расположения, она поставила нам на столе к ужину несколько бутылок, и поэтому он прошел очень оживленно.

Изнуренные бессонными ночами и самогоном, мы повалились на кровати, лавки, солому и даже на землю, заснув, как убитые.

На другой день вахмистр всех будил пинками, а нескольких улан, преимущественно поляков, избил плетью за пьянство. Это вызвало их недовольство. Они говорили: «Вахмистр русских не бьет, а нас – колотит… Да и собственно говоря, чего мы, поляки, воюем с большевиками? Мы ведь являемся слепым орудием в руках русских капиталистов и вместе с Врангелем защищаем интересы русских же помещиков».

Далее мы двинулись к Коростеню, но по дороге встретили крестьян, сообщивших о его взятии большевиками.

Это сообщение произвело сильное впечатление на командира эскадрона, и мы минут 10 стояли на одном месте, пока он обдумывал создавшееся положение.

Наконец, посоветовавшись с вахмистром, командир эскадрона приказал всем обозам, шедшим позади нас, сворачивать в поле и объезжать Коростень полевыми дорогами, выходя на шоссе Коростень – Овруч.

Все это было проделано под самым носом у большевиков, но они почему-то не пытались захватить нас. Если бы они сделали хоть малейшую попытку к этому, то, безусловно, все бы обозы остались в их руках. По-видимому, их здесь было очень мало.

Однако часть обозов все-таки направилась на Коростень, так как, по-видимому, их возницы ничего не знали о присутствии там большевиков, которые их и захватили.

Наш эскадрон, выйдя на шоссе Коростень – Овруч, снова двигался очень медленно из-за того, что там набилось много обозов.

Крестьяне Волынской губернии, по которой приходилось нам отступать, относились к полякам очень враждебно и старались вредить им, чем только могли. Не было дня, чтобы повстанцы не обстреливали польские обозы. Нередко они взрывали и жгли небольшие мостики и даже мосты, которых в Волынской губернии было очень много вследствие того, что местность здесь очень гористая.

В лесах, через которые нам приходилось отступать, крестьяне заваливали дороги срубленными деревьями и хворостом, что затрудняло наше движение. Не раз кто-то подпиливал колеса в наших повозках, и мы волей-неволей были вынуждены бросать их. Также было несколько краж казенных лошадей.

Все это дополнительно расстраивало и без того расстроенные польские обозы и войска.

Часто поляки-часовые засыпали на постах от непомерной усталости, и кто-то зверски удавливал их, накинув им веревочную петлю на шею.

Нередко пропадали винтовки, замки от пулеметов и ящики с ручными гранатами и патронами…

Мы не могли вести учет военного имущества и обозов. Ведь при отступлении бросают не только ящики с боеприпасами, но и целые интендантства, и поэтому мы вначале не замечали этих краж, но затем это случайно открылось.

Мы видели и осознавали, что окружены врагами, жаждущими нашей гибели.

Примечательнее всего было то, что чем дальше мы уходили от Киева к Польше, тем отношение к нам становилось все хуже и хуже.

Казалось бы, все должно быть ровно наоборот, так как польское влияние в Волынской губернии было очень велико и очень многие местные крестьяне могли говорить по-польски, и в малороссийскую речь вкралось немало польских слов.

Так, например, крестьянин Волынской губернии говорит: «кавалек» вместо украинского «шматок»; «дзиньице» вместо «дякую»; «пшепрошам» вместо «выбагайте»; «дзинь добры» вместо «добрый день» и т. д.

Здесь очень много имений, принадлежащих полякам, в которых почти все служащие, за исключением чернорабочих, также являются поляками. Они носят особые лакированные сапожки и фуражки, напоминающие польские «мациювки».

Крестьяне во всем стараются подражать этим «панкам», как их здесь называют.

Несмотря на все это, отношение к польским военным делалось только хуже по мере того, как мы забирались сюда все глубже.

Наконец, мы приблизились к Овручу. В какой-то деревеньке мы остановились на отдых, так как уланы валились от усталости с коней. Кроме того, необходимо было дать пройти обозам и прикрыть их.

Все до того измучились, что больше не могли продолжать поход. Обозникам было легче, так как они не несли караульной службы и даже могли спать на своих повозках во время движения.

Мимо нас проходили обозы и растрепанные войска. Дух поляков был надломлен, и они не верили в то, что можно остановить натиск большевиков.

Орудия продолжали греметь, и, как ни торопились, их гул продолжал нас настигать.

Ходили слухи, что Буденный собрал 100-тысячную кавалерию и гонит всю польскую армию. Передавали и подробности отдельных боев, но эти слухи были сильно преувеличены и сражения описывались совершенно фантастически.

Показались петлюровские обозы и дивизия самого Петлюры, не участвовавшая в боях. Петлюровцы сохраняли спокойствие духа, да оно и понятно – им нечего было терять. Здесь была отпетая публика, которая только и жила войной и всевозможными авантюрами.

Во время отступления они потеряли очень мало людей – не более пяти процентов, тогда как поляки – не менее 75 процентов (некоторые войсковые части были совсем уничтожены и прекратили существование).

Когда все обозы прошли, а шли они два дня, мы в хвосте десятиверстной колонны повозок также двинулись к Овручу. Нас сопровождала та самая батарея, с которой мы шли и раньше.

Промелькнул Овруч…

Дней через пять после его оставления нами мы наконец ушли от грозного гула орудий и красные не наседали на нас. Где была польская армия – мы уже давно не знали, так как связь с остальными ее подразделениями была порвана. Ходили лишь слухи, что польские обозы и части, ушедшие на Житомир, где-то были окружены красной конницей и изрублены. Передавали, что погибло много поляков-беженцев из Украины, отступавших вместе с армией.

Где находился командир группы киевских войск – никто не знал. И лишь впоследствии мы получили данные, что генерал Смилг-Рыдз вместе со своим штабом был окружен красной кавалерией. Его конвой обратился в бегство, а весь штаб был изрублен буденновцами. Спасли генерала несколько гайдамаков: в одном белье они усадили Смилг-Рыдза на коня и умчались с ним в ближайший лес.

Из Овруча вместе с нами выехали гражданские беженцы – как будто на пикник: захватили с собой самовары, мягкую мебель и чуть ли не ночные горшки.

Кстати, интеллигенция города Овруча провожала нас очень радушно и многие говорили: «Куда вы уходите? Зачем бросаете на растерзание большевикам?»

Почти от самого Овруча дорога шла лесом. Какой-то ночью шедший впереди обоз остановился, так как она была завалена бревнами и хворостом. Это было делом рук местных повстанцев.

Пока расчищали дорогу, я слез с коня, прислонился к какому-то дереву и заснул. Не знаю, сколько я спал, но когда проснулся, то уже никого рядом не было. Усталая лошадь лежала тут же. Я сел на нее и двинулся, сам не зная куда.

Ехал минут 20 и приехал на полянку, показавшуюся мне знакомой. Ориентироваться было очень трудно, и я пребывал в полном отчаянии.

Вдруг из-за туч выглянула луна, и я увидел дорогу, на которой было много конских следов. По подковам я сообразил, в какую сторону нужно ехать и тотчас же повернул обратно, так как оказалось, что я ехал к большевикам.

Прошло некоторое время и я подъехал к перекрестку расходящихся в разные стороны дорог. Где-то вдали я услышал шум ручья и повернул на него.

Не успел я сделать и 100 шагов, как в кустах что-то затрещало, и меня кто-то окликнул по-русски: «Стой! Кто идет?»

Я дал коню шпоры и помчался карьером вперед. Сзади грянули несколько выстрелов и пули просвистели надо мной. Я мчался вперед.

Вдруг меня окликнули по-польски: «Стой! Кто идет?»

Я ответил им по-русски. В тот же миг поляки открыли по мне огонь. Поднялся переполох, суматоха и по мне застрочили пулеметы.

Я заорал тогда по-польски: «Свои, не стреляйте!» Однако пулеметы строчили по-прежнему. Пули летели высоко надо мной, и ни одна из них не могла меня задеть, правда, шальные неприятно посвистывали совсем близко.

Я орал во всю глотку, и наконец кто-то меня услышал. Пулеметы стихли, но одиночные выстрелы продолжали раздаваться по всему лесу.

Наконец затихли и они. Оказалось, что я уже добрался до речки Уборд, к которой мы весь день неустанно стремились. Поляки находились на другой ее стороне и оберегали переправу.

Я переехал через плотину, охраняемую польской заставой (одним из взводов нашего эскадрона) при двух пулеметах.

Меня тотчас же позвали к вахмистру, который попросил меня, чтобы я обо всем случившемся со мной сделал ему подробный доклад.

Вахмистр внимательно выслушал его и сказал: «Конечно, тебя обстреляли повстанцы. Их здесь достаточно: весь лес кишит ими. Они напали на наш обоз в лесу и ограбили около 200 подвод, увели лошадей, а повозки опрокинули на дороге и мы их растаскивали несколько часов. Хорошо, что догадались и подожгли их, когда уходили, чтобы они не достались крестьянам или большевикам.

Оказалось, что я проспал в лесу с 10 часов вечера до трех часов ночи.

Все обозы расположились на большой поляне, которая была возле реки. Батарея стала на позицию. Здесь мы и стояли четыре дня.

В это время стали подходить польские части. Из окрестных деревень согнали крестьян и заставили их рыть окопы на берегу реки Рыси. В этом же деле участвовали и все воинские части, в том числе и уланы.

Рыть было очень трудно, так как в почве встречалось много корней. Глубоких окопов вырыть было невозможно, так как почва была болотистая, и только что выкопанный окоп тотчас же наполнялся водой.

Крестьяне очень неохотно шли на эти работы, и польские солдаты то и дело подгоняли их прикладами и нагайками.

Вид у крестьян был ужасный. Они напоминали дикарей, поскольку были небриты и нестрижены, волосы клочками торчали во все стороны. Все они были чрезвычайно грязные, ноги их были черны от грязи, пальцы были украшены длинными грязными когтями. У многих была чесотка, также я видел среди них больных колтуном. Одевались они в белые холщовые штаны и длинные рубахи.

Это были действительно дикари, польские рабы, привыкшие к нагайке и вечным понуканиям. Такой бедности и дикости я еще не встречал.

Эти люди редко когда ели хлеб, который у них считался роскошью. Повседневной пищей им служил картофель. В их грязных лачугах было много блох и других всевозможных насекомых. Это была Россия! (Представители дореволюционной интеллигенции Российской империи, включая Гоголя, нередко именовали Украину Россией, а украинцев – русскими. – Ред.)

Я много и о многом думал после этой моей встречи с такими крестьянами.

Хотели построить проволочные заграждения: нарубили кольев, но, как всегда бывает, проволоки не оказалось, и вся эта работа оказалась напрасной.

Наконец, прибыл и 1-й эскадрон нашего полка во главе с командиром последнего. Где находился 3-й эскадрон – даже он не знал.

Командир полка устроил смотр 2-му эскадрону, поблагодарил нас за службу и сказал: «Отступление кончилось. Скоро подойдут подкрепления, и мы вновь погоним большевиков».

Действительно, вскоре закипели приготовления к встрече с врагом. Все обозы были отправлены в тыл – в села Рудню Сабичиньску и Бельскую Волю.

Мы занимали позиции вблизи станции Олевск. Этот пункт должен был служить базой для сосредотачиваемых здесь польских войск.

Из Польши подошли подкрепления: пехота, конница и артиллерия, а также один бронепоезд. Привезли и много проволоки. Тотчас же вновь согнали крестьян, которые и построили проволочные заграждения.

Несмотря на то что поляки уже успели оправиться от полученного удара, все их воинские части находились в разброде, и их армия еще не успела отдохнуть от большевистского разгрома.

Поползли слухи, что какой-то советский генерал Котовский идет вместе с Буденным на Ковель и поэтому нам предстоит первыми выдержать натиск советской кавалерии. Все были в ужасе, так как сознавали, что нам его не выдержать.

Мы боялись, что не сможем даже уйти от преследования большевиков и попадемся им в лапы.

В это время я заболел дизентерией, и меня отправили в Олевск, где находился ближайший госпиталь.

В его помещениях было чисто, и там хорошо кормили. Везде была видна рука американцев. В госпитале было очень много польских дам на должностях сестер милосердия. Они вели себя не только с офицерами, но и с солдатами очень неприлично.

Госпиталь этот служил местом, где можно было укрыться от большевистских пуль и снарядов.

Почти каждый из находившихся здесь военных имел любовницу из среды служебно-медицинского персонала: не только сестер милосердия, но и фельдшериц и врачей (а их тоже было порядочно) и они старались, чтобы их возлюбленный подольше лежал в лазарете.

Сестры произвольно записывали жалобы больных, и нередко можно было видеть цветущего молодого человека, у которого температура (конечно, на бумаге) доходила чуть ли не до 40 градусов, флиртующего с одной из них.

Все это меня очень радовало, так как я воочию убедился, что не в одной только российской армии сестры милосердия вели себя неприлично, чем вызывали постоянные нарекания со стороны солдат и офицеров.

По-видимому, такое положение наблюдалось во всех армиях Европы, так как в польских госпиталях работали сестры, служившие в Великую войну австрийцам и германцам.

Лазарет был центром всех новостей и сплетен. От сестер милосердия я узнал, что поляки уже пришли в себя и сумели кое-как организовать оборону. Фронт был разбит на участки. Левый его фланг считался полностью обеспеченным от прорыва со стороны большевиков, поскольку он упирался в болото.

Из Ковеля подходили подкрепления и бронепоезд. На станцию Олевск стали прибывать подвижные лазареты, летучки и медицинский персонал. Из всего этого я заключил, что вскоре здесь ожидаются сильные бои.

Уже ходили слухи о сражениях с конницей Котовского, которого, по словам сестер милосердия, поляки немилосердно били. Настроение в польских войсках стало приподнятое, и у них вновь появилась надежда и даже уверенность, что на этой позиции большевики будут разбиты.

Поляки при этом не говорили «разобьем большевиков», а «разобьем русских», «погоним москалей» и это очень неприятно действовало на меня. Я пожалел, что поступил добровольцем в польскую армию.

Я уже мог выходить на веранду и поэтому часто летними вечерами слушал артиллерийскую канонаду. Как-то я сидел там и хотел узнать по слуху, приближаются ли большевики или уходят.

Вдруг я увидел на улице группу людей: это были петлюровцы, которые вели захваченную в плен сестру милосердия – коммунистку. Отведя ее в сторону, они расстреляли ее, дав недружный залп. Польские сестры очень возмущались этим.

Наконец, я выздоровел и отправился в обоз II разряда на выздоровление в село Рудню Собичиньску. Ехать пришлось несколько дней подряд на трясущейся подводе, и я чуть было опять не захворал.

В тылу были устроены заставы, вылавливавшие дезертиров. По рассказам польских сестер милосердия, дезертировали, главным образом, евреи и русские (украинские. – Ред.) крестьяне, мобилизованные поляками.

Арестованные дезертиры, получив обычно 50–100 шомполов, немедленно отправлялись на фронт.

Везде в деревнях было много польских войск, но они были в довольно плачевном состоянии: все были грязные и оборванные; у солдат и офицеров было много вшей.

Во время своего поспешного отступления поляки побросали интендантские склады. Солдаты же, преследуемые большевистской конницей, побросали шинели и вещевые мешки с бельем и запасным обмундированием. Таким образом, взять их было неоткуда.

Наш эскадрон находился при обозе 2-го разряда. Здесь же я встретил какой-то странный полк – «Татарско-польский конный», в котором было всего четыре-пять татар, а большинство солдат были поляками. Все его чины носили черные кубанки с широкой зеленой лентой с металлическим полумесяцем.

Отдыхать в тылу мне пришлось не много дней: через неделю после моего прибытия в обозе началась паника: Котовский, обойдя поляков с левого фланга по болотам, считавшимся польскими генералами непроходимыми, ударил польской армии в бок и тыл.

Началось поспешное отступление. Наш эскадрон по-прежнему прикрывал отход обозов. Это отступление окончательно подорвало дух поляков и деморализовало их.

Пехота нагоняла обозы, сбрасывая мешки с провиантом, снарядами и патронами, которыми был усеян путь отступления и, усевшись на повозки, старалась ускакать от большевистской кавалерии.

Наш эскадрон все время шел рысью. По пути встречалось множество опрокинутых повозок и брошенных полевых кухонь.

Напуганные крестьяне бежали в леса. Мы там не раз натыкались на этих полудиких людей в длинных полотняных рубахах. На наши вопросы, почему они бежали, те отвечали: «Мы боялись, что вы нас будете убивать и грабить…»

У них не было ни свечей, ни керосина, ни даже постного масла, и поэтому крестьяне освещали свои дома лучинами.

В какой-то небольшой деревушке обоз (подвод 100), рота пехоты и наш эскадрон остановились на ночлег.

Почти перед самым утром большевики произвели на нее налет. Как оказалось, небольшая группа красных кавалеристов заблудилась в лесах и случайно наткнулась на нашу заставу.

Польская пехота бежала от них без выстрела, когда красные с криками «Ура!» понеслись на деревушку. У нас в эскадроне произошла паника, и мы бросились удирать, куда попало. Застигнутые врасплох обозы остались в деревне.

Выбежав на опушку леса, наш эскадрон пришел наконец в себя, чему очень сильно поспособствовал вахмистр, который многих улан бил плашмя саблей.

Здесь же стала собираться и злополучная пехота. Осмотревшись, в чем дело, мы решили идти в контратаку.

Общими усилиями мы атаковали деревню: пехота – в лоб, а наш эскадрон стал огибать ее с правого фланга.

Большевики, которых насчитывалось всего девять всадников, не приняв боя, поспешили уйти.

Когда мы заняли деревню, то увидели, что за час своего пребывания здесь большевики полностью разгромили наш обоз. Обозники, ранее приличнее всех одетые, сидели на своих повозках и кутались в тряпки, поскольку большевики раздели их чуть ли не догола.

Также большевики успели изнасиловать и трех находившихся в обозе сестер милосердия, польских девушек из очень хороших семей. Они лежали в крестьянской избе и стонали.

Обозники рассказали, что во время захвата деревни крестьяне стали грабить обоз и выдавать большевикам спрятавшихся поляков.

Командир эскадрона решил наказать эту деревню. Несколько мужиков, принимавших деятельное участие в разгроме обоза, были расстреляны, а половина деревни сожжена.

Я видел, как суетились крестьяне в длинных полотняных рубахах возле горящих хижин, желая спасти свои пожитки. Польская пехота открыла огонь по горящим зданиям и мужики, кто куда, бросились врассыпную.

При виде всего этого меня охватило тяжелое чувство: я отлично сознавал, что крестьян необходимо проучить, так как вся наша армия могла погибнуть от налетов партизан. Но вместе с тем мне их, впутавшихся в эту войну, терявших все свое имущество и обреченных на голодную смерть, было жаль.

Обозы, пехота и уланы двинулись дальше. Целый день мы отступали и к вечеру наткнулись на бегущую роту поляков, находившуюся левее нас. Ее командир с искаженным от страха лицом скакал на лошади, а за ним бежали все его бойцы.

С большим трудом при помощи ударов палашей мы остановили бегущих. Командир роты подскакал к вахмистру и закричал: «Что вы делаете? Нужно бежать без остановки, за нами гонится дивизия красной кавалерии!»

Вахмистр выхватил револьвер и, уставив его на польского офицера, закричал: «Молчи, сволочь! Не создавай паники…»

Офицер смутился, но, однако, привел свою роту, наполовину состоявшую из евреев, в порядок. Когда она успокоилась, он рассказал следующее: они занимали небольшую деревушку. Почти перед самым вечером из леса показалась колонна красной кавалерии, двигавшаяся прямо к деревеньке. Поляки открыли огонь, но большевики, не обращая внимания на стрельбу, спокойно продвигались.

За первой колонной показалась вторая и третья. Все они молча, без выстрелов, надвигались на деревеньку.

Это так подействовало на поляков, что они без оглядки бросились бежать и так пробежали верст 10–12, пока не столкнулись с нами.

Присутствие вблизи нас крупной массы кавалерии противника крайне неприятно подействовало на наши нервы, и поэтому мы решили спешно уходить.

Обозы двинулись вперед рысью. Всё, казавшееся нам лишним, было сброшено на землю, а на повозки была посажена пехота.

За ночь мы сделали около 40 верст пути. Мы так быстро проходили эти места, что трудно было судить об отношении их жителей к происходящим событиям.

Утром приехали в какой-то фольварк, принадлежавший какому-то русскому генералу, с конским заводом, в котором жил только старик-сторож. Здесь уланы сменили своих очень уставших лошадей. Сторож со слезами на глазах упрашивал нас ничего не трогать. Видимо, он беспокоился об имуществе своего господина не за страх, а за совесть.

Все обозы двинулись в село Лучины, где и заночевали. Из Лучин обозы ушли дальше в Польшу, а мы пока остались в деревне, простояв здесь около 18 часов.

Всех мучила жажда, но почти ни у кого не было баклаг. Я обратил внимание, что почти у каждого дома были выставлены ведра с водой и кружки. Сами же жители не показывались из своих изб.

В деревушке было только два колодца и уланы доставали воду для питья из каких-то болотистых речки и ручья. Из-за нее несколько человек заболело, и вахмистр под страхом наказания запретил ее употреблять и потому к ручью и речке были выставлены часовые. Однако жажда была так велика, что уланы все же пытались делать это.

Наблюдая жизнь поляков, ранее живших под властью немцев (уланы в большинстве случаев были познанцами), я пришел к выводу, что они почти ничем по быту и культуре не отличаются от наших солдат. Так, двое были полностью неграмотными, большинство же писали домой письма прыгающими каракулями. Вся разница между ними наблюдалась лишь во вкусах.

Из Лучин мы выступили ночью, так как сюда примчались два польских всадника, сказавшие нам о близости большевиков. Командир эскадрона не стал проверять эти сведения, так как люди уже достаточно отдохнули и могли двигаться дальше.

Шли мы по узенькой меже, обильно покрытой глубоким слоем песка. Лошадям было трудно двигать ногами, поскольку их копыта вязли в нем.

Утром, когда совсем рассвело, мы были поражены необычным зрелищем: на перекрестке двух дорог стояла виселица, на которой висел польский офицер. На перекладине была надпись, сделанная по-польски: «Повешен за шпионство в пользу большевиков».

Видимо, труп висел уже несколько дней, так как запах разложения чувствовался очень сильно. Эта картина произвела на всех удручающее впечатление.

Наконец начались места, служившие театром военных действий с Германией (в 1914–1917 гг. – Ред.): везде были видны окопы и ржавая проволока, опутывавшая почерневшие колья.

Местность была болотистая, и для артиллерии была устроена бревенчатая дорога.

Через два дня мы подъехали к местечку, расположенному в Минской губернии. Я, вахмистр и еще один русский, унтер-офицер, остановились у раввина. Была пятница (Шаббат. – Ред.), и поэтому у евреев ничего нельзя было достать.

Своей кухни мы не имели, денег тоже не было. Правда, жалование мы получали более-менее исправно – по 75 польских марок в декаду (10 дней). Эти деньги нами быстро расходовались на папиросы и другие мелочи, и кормились мы, чем Бог пошлет.

Крестьяне всегда делились с нами своими скудными припасами. Конечно, это можно объяснить боязнью репрессий со стороны вооруженных солдат.

Так и в этом местечке – солдаты разбрелись по всем домам, прося местных жителей накормить их.

Поместившийся с нами на одной квартире унтер-офицер отправился в самую глубь деревни. Он зашел в один дом и попросил его накормить. К нему вышел русский мужик, бывший солдат, и сказал: «Вы чего, паны, шапкуете, хлеба просите?.. Мы сами голодаем…»

Унтер-офицер сказал, что он – не «пан» («панами» называли поляков), а русский.

Солдат покачал головой и сказал: «Пропадет ваша армия… Я семь лет служил в Русской армии и она ни у кого не просила куска хлеба… точно нищие… Да-с… – вздохнул солдат, – в нашей армии этого не было».

Несмотря на такой сухой прием, хозяин дома все же накормил этого унтер-офицера. Я случайно проходил мимо по улице, и меня тоже пригласили за стол.

Этот бывший солдат разговорился и стал жаловаться на свое положение. Он рассказал много интересных вещей, и я совершенно иными глазами посмотрел на происходящее.

Польские власти на местах обижали русское население (реально – жителей западных Украины и Белоруссии. – Ред.). Уже тогда между русским и польским возникла глухая национальная вражда.

В этой деревеньке была русская школа, но учителя не было: в 1916 г. его призвали на военную службу, и с тех пор регулярных занятий в школе не было.

Местные крестьяне своими силами организовали обучение детей: учителем избрали одного понимавшего грамоту солдата, который и обучал их чтению и письму.

С воцарением поляков в этой области все пошло иначе: новые власти запретили этому солдату обучать детей грамоте «как человеку, не имеющему для этого достаточной подготовки и надлежащего диплома».

Таким образом, занятия кончились. Правда, детишки собирались вечерами у этого солдата, и он учил их читать. Но какие это были занятия! Ни керосина, ни свечей не было. Светили лучинами, и, конечно, при их свете учиться было тяжело.

О злоупотреблениях польских властей и говорить не приходилось… Я тогда впервые реально задумался над создавшейся обстановкой и увидел оборотную сторону медали…

Помимо классового характера, эта война имела и чисто национальную подкладку, правда, не всегда уловимую и еле заметную для нас, ее участников.

Мы переночевали в этой деревне и на утро двинулись к Рафаловке, находящейся в долине реки Стырь.

Когда мы к ней подъехали, то я увидел на ее месте какое-то громадное озеро: это туман разошелся по всей ее долине.

Мы по-прежнему довольно энергично отступали, хотя и не так, как прежде. Армия стала вновь приходить в себя.

Командир 3-го эскадрона, с которым мы встретились в 20–30 верстах от Рафаловки, приказал своим уланам достать ремешки, чтобы приторачивать к седлам шинели. Раньше это делали при помощи веревочек и поэтому вид всадников был неважный.

Ночью уланы 3-го эскадрона украли у нас все ремешки. На следующую ночь мы их украли у них. Наконец, уланы успокоились, и ремешки остались у нас.

Мы вступили во Владимирец, небольшой городок Волынской губернии, когда из него уходила польская полевая жандармерия.

Наш эскадрон поместился в каком-то училище. Места всем не хватало, и я поместился в еврейской квартире. Узнав, что я – русский, евреи очень хорошо отнеслись ко мне. Они надеялись, что победят большевики. Евреи полагали, что для них тогда настанет лучшее время.

Из Владимиреца мы пошли на Голузию. Вся армия отступала к Ковелю, где решено было задержать наступление красных.

Ночью нагнали обоз, на котором ехала пехота. Пехотинцы были настолько измучены, что один из них свалился с подводы.

На своем пути мы встретили много братских могил. Они, находясь без всякого присмотра, развалились.

Вблизи Голузии было небольшое имение русского доктора Лебедева, где наш эскадрон и остановился. Пехоты и обозы прошли дальше.

Ночью мы услышали какие-то крики: все бросились к воротам. Светлое зарево пожара освещало темноту ночи. Горело какое-то село, расположенное не так далеко от нас.

Трубач тотчас же заиграл тревогу, и наш эскадрон моментально был на конях. Мы двинулись прямо по направлению к зареву.

Находясь всего в двух-трех верстах от имения доктора Лебедева, мы наткнулись на крестьянские подводы, на которых были поросята, гуси, куры и польские пехотинцы. Мы остановили, чтобы расспросить, в чем дело.

Мужики-подводчики с воплем кинулись к нам и стали рассказывать, как на их деревеньку напали отступавшие польские солдаты, ограбившие ее, изнасиловавшие молодых девушек и поджегшие несколько домов.

Эти грабители были нами немедленно арестованы. Находившийся тут же вахмистр приказал уланам немедленно расстрелять этих дезертиров, совершивших к тому же военное преступление в прифронтовой полосе.

Их связали и повезли к водочному заводу (в имении Лебедева) и, поставив у кирпичной стенки, хотели было привести в исполнение распоряжение вахмистра, но тут появился командир эскадрона, отсутствовавший во время их ареста, и отменил его.

Он распорядился лишь высечь арестованных шомполами. Вахмистр назначил для этого русских, которые с большой радостью согласились это исполнить. Арестованных так безжалостно секли, что спины их превратились в кровавые клочья.

Избитых до полусмерти польских пехотинцев отправили в штаб дивизии под конвоем русских улан.

Проведя остаток ночи в имении, утром мы двинулись дальше. Проезжая мимо деревни, подвергшейся нападению польских солдат, увидели восемь сожженных хибарок. На тлеющих головнях копошились крестьяне. Высокие, худые, в длинных белых рубахах, они походили на мертвецов.

Несмотря на то что большевиков не было видно, мы продолжали отступать. Однако армия как будто вновь стала приходить в себя. До сих пор я ее реально не видел: отступали лишь обозы, на повозках сидели оборванные пехотинцы, офицеров не было видно.

Теперь же появились и офицеры. Солдаты слезли с повозок, и теперь уже можно было наблюдать пехотинцев, шагающих в строю под их командой.

Наконец мы подошли к расположенному в лесу селу Маневичи, в 15–20 верстах левее железной дороги, на которой находилась одноименная станция, известная всей России по войне против немцев.

Мы ночевали в селе Маневичи, и здесь впервые за все время отступления из Киева в нашем эскадроне были проведены настоящие поверка и молитва. Оказалось, что наш эскадрон почти не понес потерь. Лишь отстали и пропали без вести три-четыре человека.

Все это я приписываю энергии и распорядительности старого русского кавалериста Дяди Миши, нашего грозного вахмистра. Не будь его, не знаю, что бы было с эскадроном. Только он один мог заставить солдат исполнять приказания во время внезапных налетов повстанцев и усмирять глупые ночные паники.

На рассвете мы опять двинулись дальше. Ехали лесом верст 10, пока не получили приказание остановиться из-за того, что в небольшой балке столпилось много обозов, образовавших пробку.

В результате мы простояли часа два или три, пока со стороны Маневичей не послышался гул артиллерийской стрельбы.

Утро было хмурым и пасмурным, а к 11 часам дня полил дождь. Уланы спешились и забрались под повозки. Достали где-то брезент и с его помощью устроили палатки, натянув полотнища над возами.

Дождь лил часа два и мы все это время сидели там. Канонада продолжала греметь.

К обеду подошла группа крестьян из какой-то деревеньки, находящейся вблизи железной дороги. Это были беженцы, промокшие, продрогшие и голодные.

Я разговорился с одним мужичком из них. Он мне сказал, что и поляки, и большевики били по их деревеньке из орудий и несколько домов загорелись. По его словам, такая канонада была только в русско-германскую войну (то есть Первую мировую войну). И в 1916 г. все мужики также уходили в леса, чтобы укрыться от германских снарядов.

Несчастные люди! В течение целых шести лет над их головами рвутся снаряды, к которым они должны привыкать.

Когда дождь прекратился, мы двинулись к селу Яйна и к вечеру вошли в него. Многие его дома и церковь были разрушены германскими снарядами. Село это было очень бедное: все его мельницы были разбиты снарядами, и поэтому крестьяне мололи зерно на ручных жерновах. Почти у всех их были колтуны, страшная болезнь волос, наливавшихся кровью и слипавшихся в какую-то язву. Эти крестьяне и деревня напоминали мне эпоху бронзового века.

В домах было грязно, поскольку поросята и телята ночевали вместе с людьми. Поэтому мы не пошли в хаты на отведенные нам квартиры, а спали в уцелевших сараях и на дворах.

Наш эскадрон простоял здесь целый день. Жители как будто не замечали нас. Они по-прежнему мололи свои зерна и заготовляли дрова. Крестьяне были настолько замучены войной, так привыкли к военной обстановке, что мало ей интересовались, как поляками, так и большевиками. Хотя, возможно, это только так казалось, а на самом деле было иначе.

К вечеру сюда пришел другой эскадрон с командиром полка, который приказал нам собираться в поход. Он снова сказал, что отступление кончилось и что теперь мы двинемся вперед.

Когда стемнело, мы вышли из Яйны и двинулись обратно к Маневичам. От вахмистра я узнал, что наша задача состоит в осуществлении разведки у этого села.

По дороге к нам присоединился 1-й эскадрон нашего полка, который, таким образом, весь оказался в сборе.

Подошли к Стоходу. Через его рукав был переброшен деревянный мост, на котором стояла петлюровская застава. Петлюровцы приготовили паклю, хворост и горючие вещества для его сжигания, если только большевики поведут на него наступление.

Мы перешли вброд один рукав реки и подошли к мосту. Почти вся она была опутана колючей проволокой. Объясняется это тем, что она была мелкая и ее можно было перейти вброд.

Перейдя Стоход, мы двинулись дальше. Пошли какими-то тропинками, ориентируясь по компасу. К утру мы вышли на дорогу, проходящую в четырех верстах от Маневичей.

Эскадроны разошлись в разные стороны: 1-й – вправо, 3-й – влево, а наш 2-й – в лоб. Командир эскадрона выслал вперед 20 всадников для осуществления разведки в самом селе. В их число попал и я. Командовал нами вахмистр, и это меня успокоило, так как человек он был дельный и толковый.

И вот мы выехали на опушку леса. Небольшая поляна в 600–800 шагов отделяла нас от села. Мы долго всматривались, но никого там не видели.

Тогда вахмистр приказал троим всадникам поехать в Маневичи и узнать, есть ли там большевики.

Уланы отправились туда шагом. Не доезжая шагов 100 до села, они пустили своих коней карьером. Мы все время следили за ними.

Вдруг мы заметили, что уланы останавливают своих коней, поворачивают их и скачут обратно во весь опор.

Из села раздался залп, и один улан свалился. Мы тотчас же спешились и рассыпались цепью. На опушке леса была канава, в которой мы и залегли.

Из деревни высыпала красная пехота – человек 350–400, которая повела наступление на лес. Мы тотчас же открыли по ним ружейный огонь. Один всадник помчался карьером с донесением к командиру эскадрона.

Наш огонь, по-видимому, причинял большевикам потери, так как они залегли, а потом стали перебегать в нашу сторону звеньями и поодиночке.

Мы все время стреляли. Большевики открыли по нам также стрельбу, но их пули не поражали нас.

Они были уже близко… Помощи не было. Вахмистр носился по канаве и кричал: «Держитесь, ребята!»

В самый критический момент мы услыхали топот копыт: к нам на помощь примчался весь эскадрон. Уланы спешились и тотчас же забрались в канаву, служившую окопом.

Большевики были уже в 100 шагах от нас.

Вдруг они замешкались… повернули назад и бросились удирать.

Мы выскочили из канавы, бросились к лошадям и стали их преследовать в конном строю. Человек 10 мы зарубили и взяли в плен. В ту же минуту мы заметили, что село уже занято 3-м эскадроном.

В самом разгаре боя он подошел к Маневичам и бросился в атаку на него, ударив большевикам в тыл. Они повернули и бежали.

Всего было зарублено уланами человек 50, около 200 взято в плен. Также были захвачены два пулемета. Несколько десятков красноармейцев удрали, сев на подводы. У нас потерь не было.

Это уже был большой перелом в нашей войне. Мы уже могли побеждать большевиков.

Все уланы нашего разъезда вместе с вахмистром были награждены капральскими нашивками, а сам Дядя Миша получил польский орден за храбрость.

Связавшись с командиром полка, получили от него распоряжение двигаться обратно, и мы немедленно пошли назад.

В лесу мы остановились, отдохнули, закусили тем, что было реквизировано у крестьян, и после этого двинулись дальше.

К вечеру мы подходили к Стоходу. Решили петь песни. Русские уланы затянули какую-то русскую песню, громким эхом отдававшуюся в лесных дебрях.

Вдруг впереди нас что-то вспыхнуло, и вскоре нас озарило яркое пламя. Мы были в недоумении. Когда же подъехали ближе к Стоходу, то петлюровцы открыли по нам стрельбу из орудий, пулеметов и винтовок, не причинявшую, впрочем, нам никакого вреда.

Командир 1-го эскадрона выехал вперед с трубачом и, подобравшись к самому берегу реки, стал бранить петлюровцев.

Услыхав польскую речь, те прекратили стрельбу. Оказалось, что петлюровцы, услыхав русскую песню, подумали, что наступают большевики. Они забыли, что целый кавалерийский полк находился на другом берегу реки, и подожгли мост, который успел уже сгореть.

Хорошо, что Стоход можно было перейти вброд, а то бы мы оказались в дурном положении. Мы его перешли бродом и двинулись дальше, к Яйне.

Начались дожди и для нас наступили плохие времена: несмотря на это, уланы прятались в сараях, которые были чище изб.

Дня через два или три мы двинулись к Ковелю. Однако в город мы не вошли, а свернули на Холмское шоссе и остановились в небольшой деревушке, находившейся около него. Здесь мы должны были пробыть довольно продолжительное время, и поэтому я получил отпуск на целый день.

Здесь нам выдали жалование за целый месяц, и я отправился в Ковель. В Русском соборе шла служба, так как было воскресенье, и я с радостью и умилением отслушал литургию.

После церкви я решил зайти к портному. По дороге зашел в какую-то будку выпить ситро. Ее содержателем был какой-то поляк. Узнав, что я – русский, он вступил со мной в разговор на политическую тему.

На прощание он мне сказал: «Ничего у вас не выйдет… Придут большевики, набьют вам морду и всё будет по-старому… Вновь будет русская власть и всё будет дешево… А то вот нацепил саблю и думает, что вояка», – указал он на меня.

Я его хорошо выругал и пригрозил жандармами. Слово «жандарм» подействовало на него магическим образом, и он замолчал.

Жизнь в Ковеле кипела: были открыты рестораны, кафе и кинематографы.

В это время в городе было очень много польских войск. Пришел бронепоезд «Пан Пилсудский», прибыли эшелоны с войсками. Настроение у всех было жизнерадостное. Не раз мне приходилось слышать возгласы: «Будем защищать Ковель! Не сдадим город!.. Здесь будет положен конец большевистскому наступлению!»

Местных жителей мобилизовали для рытья и исправления окопов. Возле вокзала были установлены две шестидюймовые пушки. Их колеса были похожи на колеса тракторов. Одно такое орудие везли 14 пар мулов.

В Ковеле было очень много петлюровцев. Они кутили в городе, швыряли направо и налево деньгами и щеголяли в пестрых опереточных костюмах.

Несколько дней мы отдыхали, получая прекрасный усиленный паек: белый хлеб, молоко, шоколад и зелень.

Наконец из Ковеля от начальника группы польских войск нам пришел приказ выступить и занять хуторок на шоссе Мановичи – Ковель, чтобы наблюдать за ним.

К шоссе прилегала небольшая поляна, за которой шел маленький лесок, а за ним находилась деревушка. Наш эскадрон расположился там. Выставили караулы, выслали разъезды, а остальные отдыхали. Так стояли три дня.

В это время большевики повели наступление на ковельском направлении, и вскоре они подошли к Ковелю. Завязался артиллерийский бой, и красные повели атаку на ковельские позиции.

Командир полка прислал нам распоряжение, согласно которому большевики с большой вероятностью должны будут попытаться обойти ковельскую группу польских войск по шоссе, охраняемому нами, чтобы ударить ей во фланг.

В это время бой под Ковелем был в самом разгаре. Громыхали орудия, доносилась глухая трескотня пулеметов, и нам казалось, что временами мы слышим крики «Ура!» и польские «Виват!».

В разгар этого боя к дому командира эскадрона подскакал улан и тотчас же трубач заиграл тревогу. Мы вывели своих лошадей и приготовились.

Командир эскадрона скомандовал «Садись!», и мы понеслись рысью к роще. На опушке спешились, и он, вооружившись биноклем, стал смотреть на шоссе.

Я же невооруженным глазом отлично видел, как по нему двигалась пехотная колонна, не меньше батальона (300–400 человек). Она подходила все ближе. Наши дозоры, наблюдавшие за шоссе, отошли за лесок.

Колонна вдруг исчезла в котловине, и мы ее не видели минут пять. Наконец она снова вынырнула, совсем близко от нас. Мы уже ясно различали роты и интервалы между ними. Впереди батальона несли красный флаг, колыхавшийся на ветру.

Сердца наши колотились – было ясно, что мы должны будем столкнуться с красными. Командир эскадрона и вахмистр молча наблюдали за большевиками. Наконец последний скомандовал: «Садись!»

Мы сели и приготовились к атаке. Ноги дрожат, руки судорожно сжимают поводья.

Сквозь редкие ветки я видел колонну, уже находившуюся на шоссе напротив рощи. Красноармейцы пели, один выплясывал перед ротой. Шли они крайне беспечно: ни дозоров, ни даже наблюдателей выставлено не было.

Наш эскадрон выскочил из рощи и помчался к колонне. На всем скаку уланы разлетались в лаву.

Не прошло и пяти минут, как мы уже были возле красных, побросавших оружие и поднявших руки вверх.

Уланы окружили их, и вахмистр тотчас же закричал: «Выдавайте коммунистов и жидов!»

Красноармейцы выдали семь человек, в том числе командира батальона и еврея – политрука.

Вахмистр отвел последнего в сторону и застрелил его из револьвера, а моему взводному приказал зарубить командира батальона. Тот пытался сделать это, но безрезультатно… Только покрошил ему лицо, и его пришлось достреливать из револьвера.

Пленных решили отправить в Ковель. Я разговорился с одним красноармейцем. На вопрос, почему они шли без дозоров и разведки, он отвечал: «А разве мы знали, что вы спрятались в лесу».

По словам пленных, кормили их очень плохо – давали один фунт черного хлеба и какую-то похлебку, называемую «супом». Поэтому красноармейцы, чтобы наесться, промышляли грабежом.

Мы по-прежнему оставались в деревеньке на шоссе Маневичи – Ковель и бдительно оберегали фланг ковельской группы польских войск. Как и раньше, в это время громыхали орудия, трещали пулеметы и слышались крики «Ура!». К шоссе иногда подъезжали всадники противника, но они держались от нас на приличном расстоянии.

Гул приближался к нам, и поэтому мы решили, что сражение под Ковелем склоняется не в нашу пользу. И действительно, после нескольких суток сражения у поляков опять началось отступление: обозы, поезда и бронепоезда.

Мы получили приказ выехать на шоссе Ковель – Холм. После этого наш эскадрон остановился в пяти верстах от Ковеля. К ночи к нам подошел весь наш полк, и мы остановились на ночлег в открытом поле.

Все это время мимо нас проходили польские войска – пехота и масса раненых. Также провезли нескольких убитых польских офицеров.

В 12 ночи всё стихло: большевики взяли Ковель. Однако часа в два ночи там поднялась невообразимая стрельба и загремели крики «Ура!». До рассвета в Ковеле продолжался бой, и утром мы узнали радостную весть: город занят отрядом Булак-Булаховича. Первая кубанская кавалерийская дивизия сдалась ему, и это решило участь Ковеля.

Продержавшись там до утра, генерал Булак-Булахович отступил, поскольку в его отряде было не более шести тысяч человек и один бронепоезд «Черноморец». Все чины его отряда были одеты в американское обмундирование.

Сдавшаяся ему кубанская дивизия также отступала вместе с нами. Уланы-поляки робко посматривали на легендарных буденновцев, которые еще недавно наводили такой ужас на польскую армию. Казаки же добродушно на это улыбались.

В отряде Булак-Булаховича я встретил своих знакомых, от которых узнал, что он действовал со своим отрядом в Белоруссии в составе армии генерала Пермикина, потерпевшей поражение и вынужденной отступать вместе со своим отрядом в Польшу.

На пути отступления его войск им встретился Ковель, занятый несколько часов тому назад превосходящими силами большевиков. Булак-Булаховичу ничего не оставалось делать, кроме как идти на него. Большевики не ожидали нападения с тыла, и этим можно объяснить его успех.

На станции Ягодин была устроена дневка. Я пошел туда в отпуск. Там находился бронепоезд «Черноморец», отличный, оборудованный по последнему слову техники. На нем служил мой приятель Макаров, товарищ по гимназии. Он предложил мне остаться на бронепоезде и не возвращаться в эскадрон.

Я знал, что из Ягодина наш полк уйдет в сторону от железнодорожной линии, и потому не боялся, что нам с ним придется где-нибудь встретиться. Уютная обстановка бронепоезда (чисто русский дух) привлекла меня, и я остался…»

Воспоминания Константина Мазаревского представляют собой источник о службе русских в польской разведке в 1921 гг., которых вербовали туда из белой армии Булак-Булаховича, интернированной в польских лагерях. Хранится он в ГАРФ. Ф.5881. Оп.2. Д.511. Лл. 143 об. – 170.

«…В июне месяце мой бывший командир бронепоезда («Черноморец». – Ред.) вызвал к себе в канцелярию…

– Я вас знаю как идейного добровольца и человека интеллигентного… Скажите, Вы хотите поехать в Россию?

Я остолбенел.

– Как в Россию? Ведь там сейчас большевики?!

Он улыбнулся.

– Да, к большевикам. Вы поедете тайно, мы дадим Вам нужные документы и переправим через границу. Нам необходимо установить связь с партизанскими отрядами, действующими на Украине. Вы молоды, и на Вас никто не обратит внимания. Подумайте хорошо об этом, но ни слова никому не говорите. Завтра в 10 часов утра я позову Вас, и Вы скажете мне свой ответ…

На другой день я согласился ехать в Россию.

Впоследствии я узнал, что такие же предложения были сделаны еще пяти молодым гимназистам или вольноопределяющимся.

В тот же день вечером мы получили распоряжение собрать свои вещи и быть готовыми к отъезду. Мы должны были симулировать побег (из лагеря интернированных Стржалково. – Ред.) и поэтому нам рекомендовали брать с собой как можно меньше вещей.

В 11 часов вечера я взял полотенце и вышел из барака. В 11 часов 30 минут все мы собрались у выхода из лагеря. Польский часовой был предупрежден… и поэтому не задержал нас, а только улыбался.

За оградой нас ожидал наш бывший начальник бронепоезда, с которым мы отправились к станции. Он выдал нам по 300 марок на пищу, что было очень много, и мы при всем желании не могли их потратить. Нам отвели отдельное купе в вагоне на семь человек, и мы двинулись к Варшаве…

Перед выходом на Варшавском вокзале… три босяка почему-то обвинили нас в похищении у них кошелька. У нас с ними завязался крупный разговор, и в конце концов в это дело вмешался польский жандарм (скорее всего, в данном случае имел место пример взаимовыгодного сотрудничества польских силовиков и антисоциальных элементов. – Ред.) и нам бы пришлось очень скверно, хотя мы и не были виноваты. Ведь с русскими в Польше тогда не церемонились.

Но тут вернулся наш отлучившийся куда-то бывший начальник бронепоезда и, увидев такую сцену, подошел к жандарму и показал ему какую-то бумажку. Тот вытянулся в струнку, взял под козырек, и мы спокойно ушли, а босяки были арестованы жандармом.

В Варшаве мы поместились в одной из скромных и незаметных гостиниц, чтобы не привлекать чужого внимания. В то время в Варшаве уже находился советский представитель и было много всевозможных агентов и шпионов.

Однако мы все были в военном обмундировании, хотя и без погон, и, естественно, послужили предметом внимания местных жителей. Появились даже какие-то типы в штатских костюмах, усиленно рассматривавшие нас.

В наш номер под разными предлогами то и дело входили какие-то люди. Одни предлагали купить бубликов, другие – шнурки для ботинок, третьи – молодых и красивых девиц, и при этом с любопытством рассматривали нас. Некоторые из них задавали вопросы – куда и зачем мы едем.

В конце концов нам это все надоело, и мы заперли дверь на ключ. Окно нашего номера выходило на улицу, и я мог наблюдать из него какого-то подозрительного субъекта, все время вертевшегося на другой стороне улицы, посматривавшего на наш номер.

Я сказал об этом бывшему начальнику бронепоезда, и тот решил, что нужно действовать осторожнее.

В час ночи мы незаметно вышли черным ходом из гостиницы и двинулись к вокзалу. Черная тень в отдалении при этом двигалась по тротуару. При свете фонаря я узнал следившего за нашим номером субъекта.

Не обращая внимания на его слежку, мы пришли на вокзал. Субъект не подавал вида, что следит за нами. Однако бывший начальник бронепоезда специально сказал нам громки, чтобы он слышал: «Занимайте места в брестский поезд!»

Мы двинулись туда и зашли в его вагон, хотя в действительности нам нужен был львовский поезд. Но все это было проделано для отвода глаз. Он стоял рядом с брестским поездом.

Мы уселись в купе последнего и через его полуоткрытую дверь наблюдали за субъектом, делавшим вид, что он равнодушно гуляет по перрону.

За две минуты до отхода львовского поезда бывший начальник бронепоезда сказал: «По одному через окно – марш!.. Идите вон в тот поезд и прячьтесь там в купе».

Мы тихонько перебрались в него и стали ждать. Поезда стояли настолько близко другу к другу, что мы могли украдкой наблюдать за нашим преследователем, продолжавшим спокойно расхаживать по перрону.

Наконец поезд тронулся и данный субъект, убедившись, что мы уехали, быстро зашагал по направлению к городу.

До отхода состава мы осторожно нашли кондуктора и узнали у него, где расположено предназначенное для нас купе, в котором мы и доехали благополучно ночью до Львова.

С вокзала мы направились на улицу Понятовского № 1, где помещалась польская политическая контрразведка. На вывеске ее здания, если мне не изменяет память, была следующая надпись:

Nacelne downdstvo

Expositure II we Ywowe.

Мне почему-то в этом городе показалось угрюмо.

Кто-то, по-видимому, дежурный, встретил нас и провел в какую-то комнату, где было несколько кроватей, и мы тотчас легли спать.

Утром нам подали кофе с маслом и белым хлебом (в условиях послевоенного Западной Украины – неслыханная роскошь. – Ред.). Мы были очень довольны вниманием, оказанным нам поляками.

В 9 часов утра к нам пришел полковник Г., бывший заведующим нашим интернатом (в лагере интернированных Стржалково, откуда он, по легенде, якобы весной 1921 г. «бежал» на германскую территорию).

Он сказал нам, смеясь: «Ну что, и вы дезертировали в Германию?.. Очень хорошо… Будем работать вместе».

В тот же день мы отправились в одну из комнат контрразведки, где было много всевозможных костюмов и мы сняли военное платье, а взамен получили штатское, хотя и не новое, но довольно приличное.

В этом костюме я чувствовал себя франтом. Правда, он был для меня великоват, но при контрразведке был свой портной, сузивший мне пиджак и брюки.

Наши военные костюмы остались в контрразведке и таким образом могли еще кому-нибудь сослужить службу.

У поляков в политической контрразведке находилось много русских и еще больше – украинцев. В числе агентов здесь находился и знаменитый атаман Тютюнник.

Тогда я плохо разбирался во всех этих вещах и сложных махинациях, и даже не подозревал, что служу шпионом у польского правительства. Во имя борьбы с большевиками я готов был идти на все.

Мы прожили три дня в управлении контрразведки, получали ежедневно порядочную сумму денег на расходы и вели разгульный образ жизни. Я все время гулял по городу и посещал всевозможные рестораны и кафе.

Нам выдали особые документы, которые мы должны были предъявлять по первому требованию представителей польских властей. В это время во Львове было много русских и украинцев, за которыми они следили. И за три дня у меня спрашивали документы 20–25 раз. Причем не только жандармы и полицейские, но и тайные агенты сыскной полиции.

Утром на четвертый день нашего пребывания во Львове нас потребовали в кабинет какого-то польского полковника, бывшего офицера Русской армии. Он на прекрасном русском языке сказал нам: «Вы отправитесь для разведки в Россию. Через некоторое время вы должны вернуться обратно во Львов. Если же кто хочет поехать в Россию и не возвращаться назад, тому мы выдадим документы, по которым там можно будет спокойно жить…

Перед своим отъездом вы заявите мне о своих желаниях, а сейчас я буду учить вас, как нужно действовать контрразведчику».

Я сказал, что в России оставаться не намерен, и поэтому буду охотно служить польской контрразведке.

После этого началось наше учение, тянувшееся две недели. Полковник долго рассказывал и обучал нас искусству работы тайного агента. Многое уже исчезло из моей памяти, и остались только некоторые штрихи.

Нам буквально объясняли, как нужно делать каждый шаг. Учили, как спасаться от преследователя, гонящегося за тобой, как самому вести слежку и т. д.

Я помню, например, что одеваться нужно ни бедно, ни богато. Если будешь одет очень хорошо, это будет всем сразу бросаться в глаза, поскольку так одеваются в Советской России лишь комиссары.

Если же будешь одет бедно, то могут посчитать, что ты – босяк или вообще «темная личность» и вообще на таких людей будут непременно обращать дополнительное внимание.

Прокламации лучше всего перевозить в плетеных корзинках, причем никогда не уничтожать их, поскольку нелегальную литературу очень трудно переправлять через границу.

Из железнодорожных служащих настроены антикоммунистически паровозные машинисты, и поэтому им легче всего довериться.

Много денег тратить не следует, чтобы не обращать на себя излишнего внимания. Лучше всего купить иголок и ниток и двигаться с ними по селам. Крестьяне за них не только будут кормить, но и предупредят об опасности.

По сведениям польских контрразведчиков, по всей Украине бродят голодные обитатели городов и меняют всевозможные вещи на хлеб. Поэтому вероятность того, что на нас обратят внимание, заметно понижается.

Особых документов нам не дали под тем предлогом, что если в России нас задержат, то лучше всего сообщить свою настоящую фамилию.

Если будут бить – никого и ничего не выдавать, так как коммунистам ничего неизвестно и не может быть известно. Нам выдадут лишь пропуск через границу, написанный на папиросной бумаге без обозначения фамилии. Вместо нее там будет обозначен лишь номер. В случае обыска я должен буду проглотить эту бумагу.

Прошло две недели и однажды вызвали четырех из нас и сказали, чтобы мы были готовы к отъезду на следующий день. Нам выдали временные документы для предъявления на польской территории, которые мы должны были показывать лицам не менее чем жандармскому ротмистру.

На следующий день мы получили довольно солидную сумму денег и отправились вечерним поездом в Дубно. Для нас проезд по железной дороге был бесплатный.

В Дубно я явился по указанному адресу. В доме, куда я прибыл, жил какой-то поляк-старик, великолепно говоривший по-русски. Он посмотрел на мои документы и пакет, адресованный ему, и сказал: «Вы поедете в Бахмач… Адрес, чтобы Вы не забыли, мы напечатаем на газете…»

Я сперва не понял, в чем дело.

На другой же день, когда я опять явился к старичку, он дал мне какую-то советскую газету и указал в ней на одно место. Там были напечатаны какое-то небольшое объявление и адрес: «город Бахмач, Полтавская улица, № 6. Иван Григорьевич Прокопенко-Заславский».

Старичок объяснил мне: «Видите, вот самая обыкновенная советская газета. Мы на белом свободном месте в своей типографии и напечатали объявление с указанием нужного Вам адреса; вторая же фамилия – мой псевдоним. Это тоже, чтобы Вы не забыли. Вы явитесь к Прокопенко и скажете: «Я явился к Вам по публикации и покажите газету. Когда Вы убедитесь, что перед Вами действительно господин Прокопенко, скажите, что Вас прислал пан Заславский, то есть я. В Бахмаче он даст Вам инструкции, что делать».

При этом Заславский показал мне большую фотографию Прокопенко и дал 400 тысяч советских рублей и пожелал счастливой дороги.

От него мы отправились на Паненковскую улицу № 31, где тогда помещалась польская комендатура.

Комендант, молодой польский поручик, бывший офицер русской службы, сказал мне: «Осмотрите Дубно, погуляйте, а в четыре часа заходите ко мне.

В установленное время я и еще трое контрразведчиков были у него. Он выдал по 700 польских марок каждому из нас, сказав, куда нам ехать дальше.

Мне нужно было переходить границу у Острога в районе станции Кривин.

Мы спали в гостинице до четырех часов утра, пока нас не разбудил солдат комендантского управления, вручивший нам пакеты к коменданту города Острога.

В пять часов утра мы выехали из Дубно вместе с одним контрразведчиком, хохлом. В Здолбуново он мне сказал: «Шось плохо будет, бо мине мерец (покойник) снився».

Я улыбнулся. С этим хохлом я должен был переходить границу.

В Здолбуново мы сели пить чай и прозевали поезд… В ожидании следующего состава мы все время болтались на вокзале, чтобы его уже не пропустить. К нам подошла какая-то странная компания из мужчин и одной женщины. Последняя нас спросила:

– Вы куда едете?

– А Вам зачем? – было ответом. – Ведь мы вас ни о чем не спрашиваем.

Они показались мне очень подозрительными, поскольку двое были одеты хорошо, один – в рабочем костюме, другой – в крестьянской одежде и при них – одна дама.

Через полчаса они опять подошли к нам и снова спросили, куда мы едем.

Я не вытерпел и сказал: «В Дубно, если это вас так интересует».

Они пошушукались и ушли.

Через некоторое время к нам явился жандарм, арестовал нас и отвел в жандармское управление. Мы предъявили его начальнику свои документы, и он отпустил нас.

Через 10 минут к нам снова подошла та самая странная компания, окружившая нас и закричавшая: «Да это наши!.. Едут в Россию… Пойдемте чай пить!»

Оказалось, что это были такие же контрразведчики, как и мы. Они тоже ехали в Россию. Почему-то мы им показались подозрительными, и они заявили об этом жандарму…

До прихода поезда мы весело провели время. Они остались в Здолбуново, а мы двинулись к Острогу. Там мы явились в какое-то тайное управление, где нам дали последние инструкции.

Согласно полученным распоряжениям, мы должны были двигаться в село Бадовку, находящееся в одной версте от советской границы. Это был последний пункт польской территории, где располагался последний пункт польской жандармерии.

В этом селе жил крестьянин-малоросс, получавший от польского правительства и помогавший агентам Дефензивы переходить на советскую сторону и обратно. Такой его работе способствовало то, что земля его находилась у большевиков, а сам он жил в Польше.

У села мы остановились и спрятались в небольшой роще и с наступлением темноты пошли в село и без труда нашли дом нужного нам крестьянина.

Мужик принял нас очень любезно. Хозяйка напекла пирогов, и мы славно поели их со сметаной (большая редкость для советских крестьян того времени. – Ред.). Однако он боялся, чтобы местные жители не узнали о его проделках, так как если бы случайно село Бадовка вновь отошло бы большевикам, то те разделались бы с ним как с польским агентом.

Мужик сказал нам, что нужно подождать дня два, поскольку сейчас на границе сменились войска и он не знает, где расположены посты.

Это время мы просидели в клуне, пока, наконец, ночью не отправились с ним через границу.

По истечении установленного срока мы выехали на телеге без всяких предосторожностей по главной дороге, вроде как в ночное, пасти лошадей.

Нас остановили на границе польские патрули. Мужик шепнул им что-то, и они пропустили нас. Большевики тоже остановили подводу, но мужик им сказал: «Это я, товарищи, на свою пашню еду, лошадей пасти… Это вот мои сыновья».

Большевики также беспрепятственно пропустили нас. Мы проехали версты две и остановились. Вправо вела какая-то дорога.

«Приехали, – сказал мужик. – Идите вон по этой дороге. Здесь нет ни патрулей, ни постов… Я же поеду пасти своих коней, так как возвращаться мне можно будет только завтра днем, когда сменятся посты, потому что ведь все видели, что я ехал с двумя сыновьями, а буду возвращаться один».

Мы поблагодарили мужика, заплатили ему по 100 марок за услугу и двинулись вперед. Идти вдвоем в одну и ту же сторону было опасно, и мы разошлись в разные направления.

Попрощались сердечно; кто его знает, может быть, и не придется нам встретиться…

Так и произошло. Как-то осенью (судя по всему, 1921 г. – Ред.) я просматривал списки расстрелянных по приговору Революционного трибунала в Киеве и прочел среди прочих фамилий и его имя, напротив которого стояло: «За шпионаж в пользу Антанты».

Я двинулся по направлению к станции Кривин, чтобы обойти ее, что и сделал до наступления рассвета. С восходом солнца я забрался в какой-то лес вблизи железной дороги и лег там отдохнуть.

Когда уже полностью рассвело, я заснул и проснулся лишь к двум часам дня. Хотелось пить и есть. Я пошел бродить по лесу и нашел источник с прекрасной водой. Умылся и напился. Здесь же было много земляники, и я стал есть спелые крупные ягоды. Но они не могли утолить мой голод, и я пошел бродить по лесу дальше.

Скоро я вышел на его опушку. Впереди простиралось поле с копнами хлеба. Вблизи их стоял воз, а в отдалении были видны работающие крестьяне.

Я пополз на четвереньках по меже и забрался в воз. Там была торба с хлебом, салом и зеленым луком. Я взял сало с хлебом и пополз в лес к источнику, где съел их и пошел по направлению к железной дороге.

Просидел на опушке леса до самого вечера, а затем двинулся вперед по рельсам. Утром я подошел к станции Мирополь. Семафор был открыт. Я спросил у крестьянской девушки, скоро ли придет поезд, на что она ответила: «Не знаю, спросите вон у чекиста» и указала пальцем на какого-то человека в полувоенном-полуштатском костюме.

Услыхав слово «чекист», я тотчас же двинулся дальше. Сделал верст 20 и зашел в какую-то избу, попросив поесть. Меня оттуда выгнали со словами: «Много их тут бездельников шляется… гляди, еще сопрут чего-нибудь…»

Я пошел в другую избу, где жили штундисты. Те встретили меня гораздо приветливее, чем православные. Они предложили мне поесть, но я отказался. Сел на лавочку и тотчас же уснул. Я очень устал и много пережил и перечувствовал за последние дни.

Так я проспал до шести часов вечера. Проснувшись, поужинал, распростился с хозяевами и двинулся дальше. Они были настолько деликатны, что не расспрашивали меня, кто я и куда иду. Когда я подарил за столь радушный прием этой семье катушку ниток и две иголки, то я показался ей миллионером. Они рассыпались передо мной в любезностях и чуть ли не заискивали.

К семи вечера я был на маленьком полустанке. Просидел я в поле около двух часов, пока не подошел товарный поезд. Я забрался в вагон с прессованным сеном и спокойно расположился там на тюках.

На следующей станции ко мне присоединился какой-то крестьянин, ехавший спекулировать. Он вез два мешка хлеба и сала. За то, что я помог ему вытащить мешки в вагон, он продал мне один хлеб и полфунта сала. За это я заплатил несколько тысяч советских рублей.

До тех пор, пока я тут не устроился, я не мог отдать себе ясного отчета о происходящем. Я был исключительно занят своей персоной, спасением собственной шкуры.

Теперь же я был более спокоен и стал вспоминать все то, что бросилось в глаза на моей Родине после долгого пребывания вне ее. Русская деревня выглядела жалкой и убогой. Населяли ее не крестьяне, а нищие, одетые в лохмотья и самодельные костюмы, сшитые из мешков.

Многие крестьяне ходили без белья, поскольку его не было. Мужик, с которым я ехал, так и сказал мне, что ходит без него: «Последнюю рубашку берегу на тот случай, если придется умереть… Чтобы было в чем меня похоронить…» Отсутствовало и мыло, чтобы стирать белье.

Три-четыре года назад подобного явления бы не могло быть. Последнего бы нищего похоронили миром и сшили бы ему новую рубашку.

Этот же крестьянин не был нищим: он имел собственные дом, корову и две телеги. Лошадей не было – одну их пару взяли поляки, а другую – большевики.

Крестьяне проявляли полное равнодушие к политическим вопросам страны и были заняты только заботой, как бы прокормиться и одеться.

Много верст проехал я с этим крестьянином в сене, и наши разговоры вертелись лишь вокруг одного вопроса: когда же все смогут так хорошо жить, как жили до войны?

В это время в России ходили слухи (по-видимому, распространяемые большевиками), что придут англичане и французы, чтобы восстановить власть генерала Деникина. Это очень не нравилось моему спутнику. Он ненавидел иностранцев, так как его пороли немцы, а родной брат данного крестьянина был ими расстрелян за участие в восстании.

Ему казалось – и немцы, и французы – все равно. Но при этом он вряд ли был бы рад, если бы его призвали в армию для защиты границ от этих же иностранцев.

Поляков мой спутник тоже не любил, хотя считал их не иностранцами, а своими, но только «панами». Это вполне понятно: юго-западный край, граничащий с Польшей, был густо населен ими, главным образом, помещиками, и поэтому не считал их настоящими иностранцами.

Так доехали мы до Жмеринки. Ехали очень медленно – три дня. Поезд иногда останавливался, и из соседних сел, прилегающих к станции, мужики везли в бочках воду для паровоза – это была установлена особая «водяная» повинность.

Дело в том, что поляки и петлюровцы при отступлении взорвали водокачки на всех станциях. По сторонам железнодорожного полотна часто можно было увидеть исковерканные скелеты вагонов и паровозов.

Также поляки взрывали и мосты, железные дороги и на их исправление пришлось затратить много времени. Починить их не успели, поскольку не было ни нужных для этого материалов, ни специалистов.

Ввиду этого поезда останавливались там, где можно было запастись водой… Правда, я видел рабочие команды, которые уже исправляли разрушенное.

В Жмеринке вагон с сеном отцепили. Там я заметил группу красноармейцев, возвращающихся из польского плена, и присоединился к ним.

С ними вместе я доехал до Казатина. Они делились своими впечатлениями относительно Польши и говорили, что жить там куда лучше, чем в России. Особенно нравилось им, что за деньги там можно было купить всё. «Здесь же и деньги имеешь, а ничего достать нельзя».

При этом красноармейцы были очень озлоблены на поляков, бранили их. Все их рассказы не представляли ничего нового для меня, однако я тоже охал, как и все окружающие, и качал в ответ на их рассказы соболезнующе головой.

Из Казатина поезда в Киев ходили только два раза в неделю, поскольку подвижного состава не хватало. И мне нужно было ожидать целых два дня до отхода первого поезда. Чтобы не обращать на себя внимания, я решил идти в ближайшую деревню и пережить это время у крестьян.

Они встретили меня очень сухо и не хотели даже пускать в избу. Я предлагал им плату, но они отказывались, говоря: «На что нам деньги? Что с ними сделаешь?»

У меня было несколько пачек иголок и около 20 катушек ниток. Когда я предложил их крестьянам, они с радостью согласились. За два дня моего пребывания в селе я заплатил две катушки ниток и пачку иголок. Крестьяне долго благодарили меня и считали себя облагодетельствованными мной. Хозяйка даже дала мне на дорогу большой пирог, который впоследствии мне очень пригодился.

Через два дня я отправился, но не в Казатино, а на какую-то небольшую станцию, где с большим трудом сел на поезд, поскольку было очень много желающей попасть на него публики, и поехал в Киев.

Я очень жалел впоследствии, что не был одет матросом, которых было везде очень много и которые пользовались свободой. Дело в том, что на каждой крупной станции в вагонах какие-то вооруженные люди проводили обыски. Они отбирали у крестьян-спекулянтов мешки с провизией и арестовывали подозрительных.

Я с большим трудом ускользнул от них: мне приходилось для этого неоднократно бегать вокруг вагонов. Окружающая публика всегда с радостью мне помогала скрыться от агентов власти. Правда, один раз я получил прикладом в спину, но, по-видимому, не представлял интереса для чекистов и меня не особенно преследовали.

Не доезжая до Поста Волынского, я слез с поезда и пошел пешком, поскольку узнал от спекулянтов-мешочников, что там бывают серьезные облавы с участием чекистов из Киева.

С большой тревогой и тайной радостью входил я в город, в котором провел свои детство и юность. Все было так же, как и раньше. Правда, толпа была одета бедно. Витрины на Крещатике пустовали. Придавленная жизнь катилась медленно и скучно.

Когда я пришел к своей тетке, жившей на Львовской улице, то она сначала не узнала меня… Я рассказал ей о своих скитаниях, умолчав о своей миссии.

Оставаться у нее долго я боялся, так как тогда в Киеве свирепствовала Чека. Я раздобыл свои старые гимназические документы и решил ехать в Бахмач – выполнять данное мне поручение.

Я сделал это без особых затруднений. Явившись по напечатанному в газете адресу, я нашел нужное лицо и, как было условлено, передал ему привет от пана Заславского. Этот господин весьма удивился переданному мной привету и сказал, что никакого Заславского он не знает.

Какой-то старик, по-видимому, его отец, сказал: «Чего к тебе пристали?.. Я знаю, что это они подсылают к тебе разных подозрительных типов с целью провокации…» (по-видимому, «они» означало «чекисты»).

Я, чтобы оправдаться перед стариком, показал ему газету и напечатанное в ней объявление. Старик покачал головой и сказал: «Какая подлость! Никогда мы такого объявления не печатали ни в каких газетах».

Мне ничего не оставалось делать, как повернуться и уйти. Я сел в поезд и поехал обратно в Киев.

По дороге меня арестовали, но затем выпустили, и я спокойно вернулся к тетке.

Ее муж, служивший в Одессе на одной из советских яхт, предложил мне поступить к нему на судно, что я и сделал.

У дядьки были связи, и он достал мне необходимые документы, и до 1925 г. я служил на советской яхте в Одессе.

На Пасху 1925 г. мне удалось наладить связь со своей семьей, находившейся в Болгарии, и я решил бежать за границу. В июле 1925 г. я благополучно добрался до этой страны.

1927–1928».

Осколки Империи. Украина и прочие

Некоторые русские (как местные жители, так и пленные красноармейцы, захваченные представителями украинских формирований), записывались в различные «армии» на территории Украины, преимущественно (петлюровские).

Согласно воспоминаниям гимназиста Константина Мазаревского, «…В Киеве (май-июнь 1920 г.) была открыта запись добровольцев в петлюровскую армию. Шли туда крайне неохотно и только те, кому нечего было есть. Впрочем, голодных тогда в Киеве было много»[583].

Еще больше этнических русских записались в армию Петлюры во второй половине августа – октябре 1920 г., в период контрнаступления польских, украинских и белогвардейских войск (атаман Булак-Балахович).

Согласно свидетельству русского очевидца из армии последнего, «петлюровцы принимали в свои ряды большое число пленных и поэтому наши силы с развитием наступления все больше возрастали. Много великороссов служили в армии Петлюры, которые даже не понимали украинского языка, что вызывало остроты со стороны щирых украинцев… Петлюровцы расстреливали пленных редко и то, главным образом, лишь коммунистов и евреев…»[584].

Вместе с украинцами после подписания между Польшей и Советской Россией сначала перемирия, а затем и мира они оказались в конце 1920 – начале 1921 г. интернированными в польских лагерях.

Также немало бывших офицеров Русской императорской и белых армий (с весны 1920 г.) записались в армии закавказских республик (Азербайджан, Армения и Грузия) и в их составе сражались в 1920–1921 гг. против вторгшихся на их территорию советских войск.

В составе вооруженных сил независимой Армении особенно выделялись князь Язон Туманов, командовавший в 1919 г. местной вооруженной флотилией на озере Севан, и генерал Д.И. Андриевский[585], командовавший здесь в 1920 г. подразделениями дашнакской армии.

Румыния

Небольшая часть белогвардейцев в 1920–1939 гг. оказалась также на службе в силовых структурах Румынии.

В первую очередь это касалось местных спецслужб, куда некоторые из них попадали благодаря капитану Барановскому из Разведывательного отдела штаба бывшей Русской армии, завязанному на спецслужбы Деникина и связанному по работе через своего начальника полковника Сизыха с румынской разведкой.

Примечательно, что белогвардейские «рыцари плаща и кинжала», несмотря на довольно напряженные отношения из-за захвата Бухарестом в 1918 г. Бессарабии между вождями Белого движения и руководством Румынии, довольно плодотворно взаимодействовали с коллегами из этой страны по борьбе с советским влиянием[586].

Так, в 1923–1924 гг. агенты ИНО ОГПУ доносили: «В отношении контрразведки… в Бессарабии таковая имеется – она содержится частью за счет Русской миссии (дипломатической, находившейся еще при Николае II в Бухаресте), частью находится на службе у румын. Занимаются они, главным образом вылавливанием подозрительных в сочувствии к Советской России и к коммунизму»[587].

Чехословакия

В Чехословакии нашли работу по специальности многие бывшие белогвардейцы. В первую очередь речь шла о представителях «технических» войск. Среди них следует выделить генералов и полковников В.Ф. Кирея[588], С.В. Покатова[589], В.И. Сидорина[590]5, А.М. Шкеленко[591].

О службе бывших офицеров и генералов Русской императорской и белых армий (особенно артиллерийских) наглядно свидетельствует доклад правления Общества русских офицеров-артиллеристов в Королевстве СХС (Белград) о работе российских специалистов на военных заводах Чехословакии от 21 апреля 1924 г. № 69:

«…В городе Праге находится часть артиллеристов, состоящих на службе в строевых частях чешской армии на офицерских должностях…

В городе Пльзене находятся генералы и полковники русской артиллерии, окончившие Михайловскую артиллерийскую академию и являющиеся выдающимися специалистами в различных отраслях технического и артиллерийского дела. Тут работают на Шкодовских заводах генерал-лейтенант Гермониус, генерал-майоры Хартулари, Михайлов, Львов, Семерников, Костевич, полковники Гавликовский, Абрамов (по другим данным – Абрамович. – Ред.), Шайтанов и капитан Вадин. Здесь также служат полковники Тарновский и Чуднов.

Среди строевых артиллеристов, находящихся на службе в чешской армии, состоит генерал-майор Кирей в чине полковника.

В Страконице работает генерал-лейтенант Залюбовский, занимающий должность шефа технической части небольшого завода, с расширением зданий и механического оборудования постепенно преобразуемого в оружейный».

По их данным, особенно ценным приобретением для чехословацкой армии был генерал-лейтенант Гермониус, «являющийся большим специалистом сталелитейного дела… ему обязаны русские сталелитейные заводы получением прекрасной стали на стволы и коробки для русской трехлинейной винтовки образца 1891 г. и инструментальной стали, которая пошла для всех артиллерийских технических заведений.

Генерал-майор Хартулари, служивший в России на Ижевском и Сестрорецком оружейных заводах, является глубоким специалистом по изготовлению мерительных приборов и инструментов.

Из числа остальных, состоящих на службе в Пльзене русских инженеров-артиллеристов, генерал-майор Львов является специалистом по изготовлению полевой артиллерии.

Генерал-майор Семерников одно время состоял в России помощником генерала Залюбовского по технической части при постройке в городе Екатеринославе оружейного завода, он является специалистом по взрывчатым веществам, так же как и генерал Костевич.

Полковники Гавликовский и Абрамов(ич) являются специалистами по трубочному делу.

Полковники Шайтанов и Тарновский на тот момент выполняли особенно ответственную работу на заводах «Шкода» по внедрению и запуску в производство своих прицелов для артиллерийской стрельбы по воздушным целям. Примечательно, что оба они разработали по два варианта таких изобретений «на совершенно разных основаниях» и готовились к их испытаниям для принятия данных устройств на вооружение чехословацкой армии.

В свою очередь, капитан Вадин был взят на работу в компанию «Шкода» как специалист-баллистик.

Примечательно, что власти страны трудоустраивали по специальности не только офицеров Русской императорской армии, но и не имеющих практического опыта вчерашних студентов, выпускников профильных факультетов технических вузов страны. Кроме того, для этой работы они готовили и еще проходящих обучение молодых людей, которые чередовали учебу с практикой на военном производстве.

Впрочем, русские артиллеристы принесли Чехословакии огромную пользу не только в изготовлении и совершенствовании ее артиллерии, но и при разработке и внедрении в производство стрелкового оружия.

Так, на середину 1924 г. на заводе в Страконице под руководством Залюбовского и по его указаниям осуществлялась доработка конструкции автоматического пистолета и установка оборудования для его массового производства, проверенной еще на изготовлении трехлинейной винтовки образца 1891 г. и автоматического пистолета калибра 6.35 мм по заказу армии на том же предприятии.

Согласно утверждению руководства данной организации русских артиллеристов, оба пистолета превосходили по своим качествам широко известный и популярный «браунинг».

Более того – российские военные эмигранты также приносили пользу чехословацким властям, оказывая им содействие в общении с высшими представителями командования «Русской армии» за границей.

Так, согласно «совершенно секретному сообщению» Правления общества русских артиллеристов в КСХС, «генерал (генерал-лейтенант) Залюбовский извещает, что оборудование завода, вывезенное из Америки (США. – Ред.), было доставлено из города Константинополя в город Крагуевац по распоряжению генерала П.Н. Врангеля, причем в Нью-Йорке это имущество было оценено в 800 тысяч долларов. Стоимость же его в г. Крагуевац должна выразиться не менее чем в 80 млн долларов»[592].

Речь в данном случае идет о предприятии, купленном в 1917 г. правительством А.Ф. Керенского у США и переданном Врангелем властям Чехословакии в возмещение их затрат на размещение и помощь белоэмигрантам.

Судя по всему, в этом же направлении на чехословацкую оборонную промышленность работали и некоторые гражданские российские специалисты. Например, об этом сообщали 20 февраля 1924 г. представители пражской резидентуры ИНО ГПУ. По их данным, «недавно прибыл из Америки профессор Ломаков, выезжавший туда по делам завода «Шкода» (в городе Пльзень)[593].

Кроме того, чехословацкое руководство давало дорогу в ряды собственных вооруженных сил и молодым талантливым специалистам-белогвардейцам. Так, Степан Высоколян, сделавший впоследствии очень успешную карьеру в парагвайских вооруженных силах, во многом был обязан этим тому, что в 1933 г. он закончил местную Военную академию.

Накануне Второй мировой войны командование армии и Военное министерство Чехословакии в условиях усиления военной угрозы со стороны нацистской Германии, националистической Польши и Венгрии решили для повышения обороноспособности своей страны набрать дополнительную крупную группу русских военных технических специалистов. Среди них особенно выделялись артиллерийские офицеры (общая численность их в чехословацкой армии доходила до 60 человек).

Этому противодействовали высшие представители французского военного министерства и командования, а также немецкие военные. Объяснение этому, очевидно, лежит не столько в «русофобии» союзных Чехословакии генералов, которые, конечно же, не хотели ослаблять своего влияния на Прагу, сколько в желании в условиях надвигающейся войны иметь возможность призвать их в свою армию и предотвратить возможный отток высококлассных специалистов.

Также имеется информация о том, что именно русские офицеры на чехословацкой службе выступили против пораженческих настроений руководства страны и настаивали на организации сопротивления Германии и ее тогдашним союзникам в лице Венгрии и Польши, указывая на удобство позиций для обороны и наличие хорошо подготовленных и снабженных самым современным оружием войск.

Глава IV Испания

До сих пор знания по службе белых русских в Испании у массового читателя ограничивались в основном лишь известным изданием Яремчука и его пересказами.

В начале 1990-х гг. историк Виктор Бортневский одним из первых напомнил о существовании «русских фалангистов». С помощью работника Гуверовского архива Карла Лиденмана, предоставившего ему документы по этой теме, он издал несколько работ, благодаря которым в России узнали о другой стороне гражданской войны в Испании.

Из иностранных трудов особого внимания заслуживает работа австралийской исследовательницы Джудит Кейн, посвященной иностранным добровольцам Франко, ссылки на которую будут даны ниже.

Однако теперь наступает время рассказать несколько более подробно об этой странице истории, в том числе опираясь на неизданные до сих пор источники и малоизвестные российскому читателю работы.

Наибольший интерес представляют мемуары белогвардейцев-участников тех событий, позволяющие максимально дополнить картину боевой работы русских добровольцев на «Испанском фронте». Среди них дневники и воспоминания самого генерала Шинкаренко[594], являющегося одним из самых известных белогвардейцев в Испании.

Чтобы понять, в какой обстановке приходилось служить нашим добровольцам в Испании, необходимо сделать краткий экскурс в историю этой страны и её вооруженных сил.

До прихода к власти в Испании республиканского правительства в 1936 г. русских здесь проживало по сравнению с другими странами Европы очень немного – около 100 человек. Одна из главных причин – нестабильность и слабость испанской экономики, не позволяющая им здесь хорошо устроиться.

Кроме того, иностранным военным долгое время здесь было не на что рассчитывать. Дело в том, что законодательство Испании запрещало принимать на военную службу иностранцев. Однако положение, в котором оказалась страна в начале ХХ века, заставило Мадрид пересмотреть своё отношение к данному вопросу.

Но в отличие от Китая, Сербии (Королевства Сербов, Хорватов и Словенцев или позднее Югославии), Франции и Парагвая военная служба в Испании не была долгое время привлекательной для белогвардейцев.

На момент оставления ими Крыма эта страна была одним из самых отсталых государств Европы, что в достаточной мере было справедливо и для ее вооруженных сил, которые с начала XIX века преследовали тотальные неудачи. Речь в том числе идет о разгроме испанских войск в Южной Америке, гражданских войнах на территории самой Испании и утрате остатков колониальной империи в конце XIX – начале XX веков в результате действий США, а также поражений в Северной Африке.

Утрата латиноамериканских колоний в 1-й половине XIX века ничему не научила испанские правящие круги, да они и не могли изменить ситуацию физически. Страна, сделавшая великие географические открытия, на протяжении более 300 лет была фактически заложницей собственных колоний.

Поскольку деньги с латиноамериканских золотых и серебряных рудников текли оттуда широкой рекой, власти почти не задумывались о промышленном развитии страны.

В то время как главный ее конкурент – Великобритания переходила на мануфактурное, а потом и фабричное производство, Испания продолжала находиться почти на том самом уровне, на котором она начала великие географические открытия 1492 года.

На это повлияла и обстановка внутренней смуты в стране, захлестнувшей её после развала огромной Испанской колониальной империи, произошедшего как оформленное явление к 1830-м гг. Государство, прежде жившее за счет эксплуатации колоний, погрузилось в полосу затяжного кризиса.

А экономическая нестабильность не способствовала и политическому спокойствию. Карлистские войны – по сути, междоусобицы разных претендентов на испанский престол – продемонстрировали внутреннюю слабость страны, к которой примешивалась также иностранная интервенция, в том числе французская и британская.

С потерей Испанией последних колоний в результате поражения в войне 1898–1901 гг. с США (Куба и Филиппины) у Мадрида почти не осталось заморских владений. Тогда испанцы обратили особое внимание на соседнюю Африку. Однако к тому времени свободных колоний там уже фактически не было.

Правда, оставался еще Марокко с непокоренными берберскими (главным образом рифянскими) районами на севере. Важность для Испании контроля этих территорий во многом была обусловлена стремлением надежно держать под ударом Гибралтарский пролив и выход из Средиземного моря в Атлантику. Для этого испанцам необходимо было более заметное присутствие в Марокко, подразумевающее расширение контролируемой ими зоны за счет внутренних районов этой страны, таким образом, чтобы основные их североафриканские порты – Мелилья и Сеута – оказались в надежно прикрытом тылу[595]. Народы Марокко начиная с XV века упорно сопротивлялись захвату страны. Все успехи испанцев там к рубежу XIX века сводились к захвату узкой прибрежной полосы, которая в ширину едва ли превышала радиус действия испанских корабельных пушек[596].

И вот в 1908 г. испанцы начали новую изнурительную войну по его захвату. Но несмотря на все усилия, до конца Первой мировой войны новых территорий там получить почти не удалось. Живущие на севере Марокко рифы оказались отважными и умелыми бойцами, отстаивавшими буквально каждую пядь родной земли. В результате к началу 1917 г., только по официальным данным, испанцы потеряли убитыми тысячу офицеров и 16 тысяч солдат[597].

Несмотря на эти усилия, власть испанцев даже на завоеванных территориях Марокко была номинальной и распространялась лишь на крупные города и прибрежную полосу. Жители внутренних районов – главным образом берберы – отказывались подчиняться завоевателям. Война с ними в горах была очень тяжелой и кровопролитной[598].

Испанские войска, деморализованные, плохо обученные, действуя с устаревшими тактикой, вооружением и экипировкой, были неспособны выполнить элементарные боевые задачи. Им явно мешал успешно драться и синдром неудачников после недавнего разгрома американцами: их военная каста не знала побед с начала XIX века, когда она испытала унижение от первых ей поражений, нанесенных ей «туземцами» Боливаром и Сен-Мартином.

Немало проблем испанская армия также испытывала из-за некомпетентного руководства, плохой организации и коррупции. Одной из причин этого явления, которое расцвело там ярким цветом, стал опять-таки «военный застой».

С одной стороны, для Испании было благом, что она избежала соблазна вступить в Первую мировую войну на стороне Германии. Однако это сослужило для её армии плохую службу: в результате её вооруженные силы не освоили на практике новаций, продемонстрированных участвовавшими в этом глобальном конфликте воюющими сторонами.

Итогом стала прогрессирующая теоретическая и техническая отсталость от остальных армий мира. И неудачи одна за другой, как из рога изобилия, продолжали сыпаться на головы несчастных испанских военных[599].

Война против рифов

Испанский иностранный легион

В таких условиях понадобилась иностранная помощь и в том числе люди, которые будут служить за золото, не задумываясь о правильности выбора той или иной стороны с моральной точки зрения.

В итоге руководство страны задумалось о создании подразделения по типу Французского Иностранного Легиона – легиона испанского. Но если первый отметился в самых разных странах – от Мексики до Индокитая, то у его испанского аналога не такая богатая боевая «биография».

Первая попытка создания такого подразделения в Испании была не совсем удачной. Он успел в середине XIX века отметиться в сражениях в том числе и со своим французским «собратом», но скоро прекратил существование из-за ухудшения экономической ситуации в стране и неспособности платить наёмникам жалование.

Следует заметить, что за время гражданской войны в Испании через местный Иностранный легион прошли немало русских. До сих пор читателю этот факт был малоизвестен, как и подробности о жизни иностранных легионов (включая Английский или Британский, Голландский и др.) разных стран и службе там наших соотечественников[600].

Между тем бесконечные поражения испанцев от «дикарей» заставили их серьезно задуматься о повышении боеспособности своих войск. И в конце 1918 г. в голове боевого «африканского» майора Хосе Миляна Астрая родилась идея создать специальные подразделения, которые бы могли успешно сражаться против рифов. Эта роль отводилась частям ещё (вернее уже) не существующего Иностранного легиона.

Милян Астрай сообщил эту идею другому испанскому офицеру, прославившемуся на войне против рифов, Франко, которому она очень понравилась. Вместе они стали проталкивать её в высшие военные инстанции, в Военное министерство и Генеральный штаб.

Бюрократическую стену этих учреждений пробить было очень непросто, но они сделали это. Идеей создания иностранных частей заинтересовались, однако имевшийся опыт уже был безвозвратно утерян, и строить новый Легион пришлось на новом фундаменте. «Выдумывать велосипед» было некогда, плачевная для испанцев ситуация в Африке требовала экстренных действий для её исправления.

Поэтому решили использовать многолетний французский опыт, считавшийся образцом организации наёмных частей. В 1919 г. Испанский Генеральный штаб направил Миляна Астрая в Алжир для изучения на месте всех тонкостей организации Иностранного легиона, которые и делали его одним из самых боеспособных подразделений в мире[601].

Однако из-за бюрократических проволочек приступить к созданию Испанского иностранного легиона не удавалось до лета 1920 г.[602] Миляну Астраю и Франко пришлось потратить немало времени и сил, чтобы убедить короля и других влиятельных особ в необходимости создания нового воинского подразделения. Дело в том, что у этого проекта было немало противников даже в военной среде. Так, ряд генералов отнеслись к этой идее скептически, полагая, что создание пусть и нового, но сравнительно небольшого по численности подразделения кардинально не изменит ситуацию.

Днем рождения Испанского легиона считается 31 августа 1920 г. Таким образом, формально (если не считать неудачный опыт XIX века) Испанский иностранный легион появился на 90 лет позднее «французского папы». Первоначально он представлял собой полк, который составляли лишь три батальона (бандеры). Проблемы с кадрами не было: только что кончилась Первая мировая война, выкинувшая на улицу сотни тысяч вчерашних вояк, свою лепту внесла и безработица. А в испанских тюрьмах контингента, готового за избавление от заключения в четырех стенах идти хоть черту на рога, а не только в Легион и в Марокко, хватало[603].

И, разумеется, среди таких несчастных были и русские.

Французский и испанский легионы: братья-близнецы?

Следует заметить, что в начале XX века испанские вооруженные силы, продолжавшие испытывать военные неудачи, постепенно сокращались численно и «дряхлели», тогда как численность Французских вооруженных сил (особенно в период Первой мировой войны) (в том числе и Иностранного легиона) все больше увеличивалась по мере достижения фронтовых побед. И это также привлекало испанцев к французскому опыту построения данного соединения.

Примечательно, что легионное начальство не прятало от испанцев свои достижения, дав им несколько ценных советов, среди которых было внедрение строжайшей дисциплины для личного состава, набираемого среди иностранцев и местных преступников, в том числе отбросов общества. В то же время французы рекомендовали подойти к отбору офицерских кадров очень щепетильно: они должны были стать примером для бывших уголовников и авантюристов прежде всего своими боевыми качествами.

Для нужного воздействия на наемников рекомендовали использовать старую, как мир, методику воспитания из милых щенков злобных цепных псов, которых для озлобления сажают на цепь и кормят впроголодь. В отличие от собак, легионеров изнуряли постоянными учениями, занятиями, наказаниями, сделав их обыденную жизнь ужасной. При этом французы рекомендовали держать легионеров в «ежовых рукавицах» только в мирное время, чтобы накопившаяся легионерская злоба выплёскивалась в военное время в бою.

В результате так же жестко, как и у французов, в Испанском легионе поддерживалась дисциплина. Офицеры жестоко избивали легионеров даже за малейшие провинности. В то же время они попытались упорядочить наказание, чтобы оно не было банальным мордобоем: они использовали для их воспитания «фустос» (гибкие кожаные плетки)[604].

По словам одного русского легионера, суровые порядки не смущали служивших в нем испанцев: «…испанский демократизм – одно из глубоко укоренившихся национальных свойств и поэтому он не только находит свое естественное отражение в армии, но очень легко уживается со свирепой дисциплиной Легиона…»

Кроме того, как и в его французском «собрате», здесь не допытывались о прошлом волонтера, и потому проходила любая легенда.

Но несмотря на то, что он значительно уступал последнему по численности, это подразделение нельзя назвать его уменьшенной копией. Характерной особенностью испанской армии, в том числе и легиона, была чрезвычайная затянутость производства в следующий чин. Так, один русский легионер писал: «…мой знакомый начал свою офицерскую службу в Легионе под начальством Франко (середина 1920-х гг.). Он говорил мне, что до получения капитанского галуна он девять лет «протрубил» лейтенантом. Это – в порядке вещей. В испанской армии ускоренного производства нет».

Как и во Французском легионе, для роста здесь нужно было сильно постараться в бою. Однако у французов нередко в сержанты-легионеры производили наиболее отличившихся в течение считаных месяцев, тогда как в его испанском «клоне» на это обычно уходили долгие годы.

Но были и более серьезные отличия, не позволявшие считать его копией «исходника». Так, «иностранным» это подразделение было лишь по названию – даже в лучшие времена число неиспанцев в нём не превышало трети от его личного состава. На начало же гражданской войны соотношение испанцев и граждан других стран в нём было более 10 процентов[605].

Как бы там ни было, учтя французский опыт, Милян Астрай и Франко впоследствии смогли сделать из отбросов общества хороших солдат. Они вбили им в головы, что свои грехи они могут искупить только воинскими подвигами или смертью в бою. Первый даже создал своеобразную философию, больше напоминавшую идеологию. Согласно Хосе Альваресу, она была «амальгамой японского кодекса Бушидо, пламенного католицизма и самоотверженной веры в почетную смерть на поле боя»[606].

С самого начала солдатам прививались лучшие воинские качества – взаимопомощь, презрение к опасности и мужество в сражении. Им внушалось, что «бойцы Иностранного легиона никогда не отступают с поля боя и не бросают раненых товарищей»[607].

В этой связи активно прививали «культ смерти», ставший краеугольным камнем легионной идеологии. Недаром главная маршевая песня Испанского иностранного легиона называется «Мы – женихи смерти». И в сознание легионеров, как гвозди в плотную доску, вбивались последние её строки: «Смерть в бою – величайшая честь, ведь больше одного раза ты не умрешь. Она приходит без боли и она не так страшна как кажется. Ужасно жить трусливо»[608].

По свидетельству сержанта-легионера Али (Сергея) Гурского, в Испанском иностранном легионе «все, как офицеры, так и солдаты, и даже животные – мулы и собаки, считаются с момента поступления в Легион «женихами смерти». И это сущая правда – мало кто ушел от этой своей страшной невесты».

Так создавался тип испанского легионера с его особой психологией – бесстрашного, готового на всё полубандита-полусолдата, которому во время боя можно почти все, но в мирное время – почти ничего. Одновременно возникала и зловещая легионная слава[609].

Например, даже под угрозой смерти легионеры не отступали от осажденного селения, где была возможность пограбить, насиловать женщин и т. п. Слабых духом неприятелей это повергало в страх.

И замысел Миляна Астрая себя полностью оправдал: в первых же боях Легион показал большую боеспособность, чем регулярные расхлябанные войска. Тем самым он лишний раз доказал то, что один доброволец стоит дюжины призывников. Милян Астрай в этом преуспел: в бою испанские легионеры действительно предпочитали «геройскую гибель на поле брани» отходу и тем более бегству[610].

В результате легионеры стали элитным подразделением испанских вооруженных сил, которые своей «мистикой» и подготовкой сильно выделялись на фоне регулярной армии Испании. Культ Легиона отражался, как и в его французском варианте, в татуировке. Каждый легионер носил на своём теле и руках особые инициалы «CL», означавшие гордое «кабальеро легионер» или «джентльмен легионер», вытатуированные на и теле[611].

Сам Милян Астрай словно символизировал свое зловещее детище: хромой, изуродованный боевыми ранениями, без одной руки, с черной повязкой на выбитом глазу, он внушал уважение страх у подчиненныv.

Среди них усиленно внедряли дух коллективизма. Недаром в Легионе говорили не просто «я – легионер», а «мы – Легион». Легионерам вбивали в головы, что их подразделение гораздо выше всех остальных и что служить в нём – настоящая честь.

Разумеется, подобная теория действовала далеко не на всех. Иначе чем было объяснить тот факт, что рядом с «достойнейшими из достойных» служили отпетые уголовники, которым виселицу заменили Легионом?

Но по сравнению с «Французским папой», в Испанском иностранном легионе были отличия в обмундировании. Испанские легионеры отличались от других испанских воинских частей и от своих французских «прародителей» особой униформой, состоящей из бриджей, зеленой рубахи, открывавшей шею, своеобразной туники или плаща, надеваемого сверху и закрывающего все тело, и пилотки с длинной красной кисточкой.

Особого внимания заслуживает и характерная форменная зеленая рубашка испанских легионеров. По словам русских легионеров, «…в Легионе все от генералов до простых рядовых, ходят сейчас в этих зеленых рубашках, рукава носят засученными выше локтя. Очень жарко. У нас очень многие ходят в обрезанных по колено штанах, как трусы…»

В летнее время легионеры носили алые (цвет Испанского легиона) береты – бойны, когда холоднее – особую шапочку горро, алого или защитного цвета. Касок легионеры не признавали. Во-первых, не позволяла традиция, во-вторых, не позволяла жара, а в-третьих – из-за своеобразного соревнования с былыми противниками – маврами, носившими лишь матерчатые тюрбаны, а также стремления друг перед другом бравировать.

Также испанские легионеры носили особые погоны с нашивкой-эмблемой, состоящей из соединенных вместе алебарды, мушкета и арбалета. Она подчеркивала преемственность Испанского легиона от наёмнических подразделений, созданных при знаменитом герцоге Альба, когда испанские войска отметились почти по всей Западной Европе (середина – вторая половина XVI века)[612].

По словам русских легионеров, при каждой бандере у испанцев был свой священник: «Священники носят здесь офицерскую форму – то же хаки и та же шапочка-горро на голове. И крест». Это была именно испанская «экзотика». У французов, пропитанных атеизмом, военные священники обычно встречались эпизодически, и на военной службе к тому времени их уже почти не было.

При этом на этих должностях, фактически приравненных к офицерским, также бывали иностранцы. Например, сержант-легионер Али (Сергей) Гурский пишет: «священник нашей бандеры – совсем молоденький иезуит, добровольцем приехавший из Бельгии…»

Причем священники отнюдь не были бесполезными «ртами», проедающими богатые легионерские пайки. О том, какую роль они играли в боях, свидетельствует всё тот же Али Гурский о его участии в сражении под Куэста дела Рейна 13 октября 1937 г.: «Падре Валь, наш священник-иезуит. И вот сейчас он – в бою, всюду. Во всех ротах, в самом огне, при смерти… И кроме того, помогает, как брат милосердия, как санитар…»[613]

Между тем изменения времени накладывали свой отпечаток и на легионеров. В этой связи особое внимание, по письмам русских легионеров, в Испанском легионе уделялось «отданию чести. И когда без горро – то по-новому, руку вверх». Французы в этом отношении были более консервативны.

Что касается вопросов снабжения, то тут испанцы перещеголяли французов: у первых оно было поставлено самым лучшим образом. Например, у французов тогда кормили, по сути, отбросами, а жалование было настолько маленьким, что его не хватало рядовым даже на сигареты и легионеры-первогодки были вынуждены подбирать на улицах брошенные окурки.

В то же время в Испанском иностранном легионе жалование было больше, чем у французских легионеров. И в отличие от французской армии, в испанских вооруженных силах наемников обеспечивали лучше. Это касалось всего спектра снабжения – от продовольствия до вооружения. По свидетельствам очевидцев (явно малоубедительным) даже в условиях боевых действий в Марокко как офицерам, так и рядовым легионерам давали одну и ту же пищу на неизменном китайском фарфоре.

Некоторые различия были в плане питания рядовых и сержантов. Во Французском легионе последние столовались отдельно, тогда как у испанцев все питались вместе, не исключая и офицеров, и ели одно и то же[614].

Характерной особенностью Испанского легиона, облегчавшей жизнь солдат, было то, что у каждого легионера была своя мадрина или «военная крестная». При этом обычно почти никто из легионеров свою мадрину не знал даже в лицо. Дело в том, что появлялись они благодаря военным властям, которые давали объявление в газету, что такой-то «защитник из Легиона не имеет своей «покровительницы» и просили женскую половину помочь в этом.

Иногда мадрин назначали политические партии по просьбе легионеров, но нередко испанки, желающие помочь легионерам, сами давали свои адреса в газеты. «Военные крёстные» обычно присылали все, в чем нуждались их подопечные. Однако многие русские просто переписывались со своими мадринами «без материального интереса», не принимая от них ни вещей, ни денег, поскольку все необходимое благодаря хорошо поставленному снабжению у них уже было.

В результате, в отличие от своих испанских товарищей французские легионеры в большинстве случаев были вынуждены утолять недостаток женского внимания общением с проститутками[615].

Кроме того, говоря о французских и испанских отличиях, следует указать, что дисциплина у испанских легионеров была еще более жесткой, чем у их французских «прародителей». Причиной тому стала не только тяжелейшая фронтовая ситуация, но и «перегибы» темпераментных основателей Испанского легиона – Миляна Астрая и Франко. Особый отпечаток накладывала и «африканская» специфика. Как бы там ни было, но культ жестокости испанских легионеров был заметнее, чем у их товарищей из Французского легиона[616].

Не шла ни в какое сравнение и оплата, в том числе и с обычными регулярными войсками. Например, в отличие от легионеров, им не выплачивали содержание за время, проведенное в госпиталях. Делалось это умышленно: с одной стороны, это должно было уменьшить число симулянтов и «самострелов» в обычных подразделениях, а с другой, создавалась реклама Легиону.

Отчасти это определялось тем, что командование и мысли не допускало о том, что легионеры могут уклоняться от службы. И действительно, «малодушных» среди них вывели довольно быстро: «уклонистов» и «самострелов» в случае обнаружения симуляции ждало одно наказание – смерть. Напротив, получить ранение в бою было делом желанным: это говорило о героизме легионера и служило предпосылкой для всяческих наград и продвижений.

Также в двух странах было разным отношение к легионной службе. Во Франции служить в Иностранном легионе считалось позором, поскольку обычно туда отправляли тех, кому заменили виселицу армией, а в Испании уголовный элемент старались все же больше «разбавлять».

И испанское общественное мнение относилось к Легиону иначе: многие видные общественные и политические деятели прошли через это подразделение, в том числе и губернатор города Альказар, защитивший его от республиканцев в самом начале борьбы в 1936 г., а также сам Франко.

Проверка боем

И хотя с первых боёв Легион показал себя лучшим подразделением испанской армии, она продолжала терпеть поражения. Венцом неудач испанцев стал разгром в битве при Анвале 22–23 июня 1921 г. Это сражение решило судьбу кампании. Одной из главных причин неудачного исхода сражения стало то, что Легион перед самой битвой почему-то отозвали из шедшей на запад Марокко армии генерала Сильвестра. Легионеры двигались в ее авангарде и удачно предупреждали все вылазки и засады рифов.

Когда их отозвали, армия Сильвестра почти сразу была разгромлена, что привело к тому, что испанцы потеряли в Марокко все немногие приобретения последнего времени и оказались перед угрозой потери своих средневековых африканских цитаделей – Мелильи и Сеуты.

Особенно тяжелое положение сложилось вокруг первой, не имевшей крупного хорошо вооруженного гарнизона и надежных укреплений. Как ни странно, ситуацию спасла нерешительность рифянского руководства, которое могло без проблем овладеть как минимум Мелильей, а потом сбросить в море испанцев и в Сеуте[617].

Как стало ясно позднее, рифы боялись «политических осложнений» и вмешательства других европейских государств. Испанское военное командование воспользовалось передышкой, чтобы в июле 1921 г. экстренно перебросить на самые угрожаемые участки Легион.

Однако положение испанцев оставалось отчаянным: многие их гарнизоны остались в глубоком тылу противника и были осаждены рифами. Испанское командование пыталось их выручить и вернуть утраченные после Анвальской катастрофы территории. Всю оставшуюся часть 1921 г. испанские легионеры находились на острие ножа. Они пытались пробиться во главе войсковых колонн с транспортами провианта к еще сопротивляющимся окруженным гарнизонам и деблокировать их[618].

В этих сражениях принимали участие несколько наших соотечественников. Некоторые из них во время этой кампании были ранены и убиты.

Несмотря на эти попытки контратак, боевая удача стала уверенно клониться в сторону рифов. В ноябре 1922 г. Миляна Астрая, несмотря на все его заслуги и выход из госпиталя после очередного тяжелого ранения, отстранили от командования Легионом. Вызвано это было тем, что испанское правительство, разуверившись в возможности достижения военной победы в Марокко, решило оттуда уйти. Кроме того, вторым аргументом для ухода из Северной Африки послужили огромные военные расходы.

Милян Астрай резко протестовал и поплатился за это отставкой. Однако он надеялся на то, что в должность вступит его заместитель Франко. Но этим надеждам тогда не суждено было сбыться. Под предлогом того, что майор Франко не может занимать должность подполковника, командующим Легиона назначили подполковника Валенсуэла. Верному соратнику Миляна Астрая пришлось довольствоваться должностью его заместителя. Однако он недолго командовал этим подразделением: во время успешной операции по снятию осады с Мелильи 5 июня 1923 г. Валенсуэла погиб[619].

Тогда-то и сбылись надежды Франко, которого произвели в подполковники и назначили во главе Легиона. Результаты не замедлили себя долго ждать. Едва успев вступить в должность, уже в конце июня 1923 г. он со своими легионерами снимает осаду рифов с важного пункта испанской обороны – Тифаруина, находящегося к западу от Мелильи, а в 1924 г. отбивает атаку знаменитого вождя рифов Абд-эль-Керима на Сиди-Мессауд.

В декабре 1924 г. Испанский иностранный легион под руководством Франко совершил настоящий воинский подвиг, пробившись из Тетуана к осажденному рифами городу Ксауэн, находившемуся в их глубоком тылу с небольшими по «марокканским» меркам потерями. В результате в тяжелейших зимних условиях, в горах, легионеры успешно выполнили боевую задачу, эвакуировав лояльных испанцам местных жителей в безопасное место после месяца тяжелых боев.

Эти победы для будущего генералиссимуса не прошли бесследно: за время войны в Марокко он был дважды ранен, причем один раз очень тяжело – в живот и едва выжил.

Как бы там ни было, наличие у испанцев собственного Легиона не помогло им выиграть кампанию 1920–1924 гг. Просто легионеров было слишком мало, чтобы коренным образом повлиять на ход военных действий. Однако если бы не это «изобретение» Миляна Астрая, испанцев могли бы попросту сбросить в море.

Казалось, что в этой ситуации завоевание Марокко провалилось. Однако в 1925 г. африканская ситуация для испанцев резко упростилась: основные силы рифов были направлены против французов, и Мадрид заключил против рифов военный союз с Парижем. Замысел испанского командования состоял в десантировании в заливе Алусемас со стороны Атлантики, откуда была кратчайшая дорога до рифской столицы Адждир.

Однако оно очень плохо подготовилось к высадке, не разведав даже глубины в месте высадки. В результате несколько транспортов с войсками сели на прибрежные мели, напротив береговых батарей противника. Среди них были и легионеры. Казалось, что ещё чуть-чуть – и рифы расстреляют эти неподвижные мишени. Видя то, что люди начали гибнуть, даже не увидев неприятеля, командование отменило операцию.

Однако Франко этот приказ «не услышал». Возглавив десантную группу, он самостоятельно высадился на берег, несмотря на шквальный огонь, закрепился на нем и постепенно расширил плацдарм[620].

Этот успех, достигнутый исключительно благодаря Франко и Испанскому иностранному легиону, сыграл огромную роль во взятии рифской столицы и в последующей победе Франции и Испании над Абд-эль-Керимом.

В результате этой победы испанцы заняли почти весь север Марокко. Войны на два фронта берберы не выдержали. Совместными с французами усилиями к концу 1926 г. сопротивление рифов удалось подавить. И хотя испанские вооруженные силы при этом понесли потери, исчисляемые тысячами убитых и раненых, дело было сделано: кровавый Марокко, точнее, его северная часть, был завоеван.

В благодарность за ратные подвиги испанское командование выделило Легиону в качестве штаб-квартиры по образцу французского Сиди-Бель-Аббеса в Алжире – город Дар-Рифьен[621].

Русский вклад в борьбу против рифов

Кампания против сопротивлявшихся испано-французской колонизации рифских племен на севере Марокко, как и прочие конфликты ХХ века, не обошлись без участия наших соотечественников. И хотя их число тогда измерялось единицами, поскольку белоэмигранты предпочитали селиться в более развитых странах, всё же о них стоит сказать пару слов.

Так, писатель Лев Никулин, посетивший в 1929 г. в испанской зоне Марокко кладбище легионеров в Сеуте, был поражен выбитыми на надгробиях именами: «лежат рядом Мюллеры, Сидоровы, Дюпоны, Смиты…»[622].

Между тем тогда существовала реальная возможность заметного увеличения числа наших соотечественников в марокканских событиях. Так, по данным составителей сборника документов «Русская военной эмиграция», ссылающихся на информацию французской печати, в 1920-е гг. Врангель якобы предлагал официальному Мадриду, испытывающему неудачи в Северной Африке, «осуществить поход на Марокко. Однако испанское правительство, владевшее колонией, отклонило это предложение, посчитав непомерно высокой запрошенную Врангелем сумму»[623].

В любом случае, хотя наши легионеры тогда в Испании исчислялись единицами, этот факт наглядно говорит о том, что они также вписали свои имена своей кровью в историю Испании вообще и Испанского иностранного легиона в частности, проливая свою (и чужую) кровь за благополучие приютившей их страны, пусть и ценой лишения свободы североафриканского населения.

Правда, более подробной информации об этой странице русской военной истории пока получить не удалось. Об их участии в Испанской гражданской войне речь пойдет ниже.

Русские военные летчики на испанской службе

Одними из первых русских, перешедших на испанскую военную службу в 1922 г., были бывшие лётчики российской военно-морской авиации капитан 2-го ранга М.А. Крыгин (Крызин или Крыжин), лейтенант В.М. Марченко, дослужившийся впоследствии до капитана, а также старший лейтенант Н.А. Рагозин[624], ставший здесь впоследствии подполковником[625], а также сын последнего Александр Рагозин[626].

Стоит заметить, что в отличие от многих других белоэмигрантов они не обивали пороги в поисках службы. Испанцы сами прислали приглашение этим профессионалам[627].

Однако их служба началась с недоразумения: едва ступив на испанскую землю, русские авиаторы были арестованы по подозрению в шпионаже и посажены в тюрьму. Там они сидели, пока их не освободил капитан Франко, брат будущего диктатора страны, получивший всемирную известность еще до его победы над республиканцами благодаря своему рекордному трансатлантическому беспосадочному перелету из Испании в Бразилию.

Примечательно, что, будучи назначенным инструктором испанской школы высшего пилотажа, Михаил Андреевич Крыгин лично подготовил его к этому достижению.

Однако их мирная служба продолжалась недолго: в 1923–1926 гг. они участвовали в войне против рифов, сильно отличившись своими разведывательными и боевыми вылетами[628].

Особенно ярко проявил себя Михаил Крыгин, получивший «за Марокканскую кампанию» целый ряд наград. Его имя прогремело настолько громко, что владелец германской авиационной фирмы «Дорнье» лично предлагал ему очень заманчивое и денежное предложение: стать его летчиком-представителем в разных странах. Однако он сохранил «верность» приютившим его испанцам.

Не менее ярко русские военные летчики проявили свои навыки во время гражданской войны в Испании 1936–1939 гг.

Гражданская война 1936–1939 гг

Астурийская предыстория

Событиям гражданской войны в Испании, обусловленной предыдущим ее развитием, описанным выше, предшествовало Октябрьское восстание 1934 г. шахтеров в Астурии. По данным испанских и белогвардейских источников, оно было делом рук красной Москвы, использовавшей в качестве орудия Коммунистический Интернационал – международную организацию, созданную, согласно их трактовке, для свержения капиталистических правительств по всему земному шару и установления власти сторонников В.И. Ленина.

Важную роль в подавлении этого выступления под командованием Франко и его ближайшего сподвижника и личного друга генерала Ягуэ сыграли две бандеры экстренно переброшенного из Африки Испанского иностранного легиона, по сути, залившего его кровью плохо вооруженных повстанцев.

Легионеры расправились с выступившими горняками, не разбирая правых и виноватых. После его подавления восставшие и члены их семей подверглись массовым репрессиям, которые проводили все те же легионеры[629].

Тогда погибли около трех тысяч человек, семь тысяч были ранены, 35 тысяч – арестованы. Из-за этого Испанский иностранный легион уже тогда стал для коммунистов одним из самых ненавистных подразделений Франко.

Проявленные со стороны легионеров массовые жестокости в ходе подавления должны были дать левым урок и заставить их отказаться от подобных действий в будущем[630].

Известно, что на 1932 г. в составе Легиона находились по крайней мере, четверо бывших белогвардейцев, принявших участие в подавлении этого восстания, ставшего предтечей гражданской войны.

Тем не менее Астурийское поражение не могло устранить нарастающих противоречий в стране относительно выбора дальнейшего пути развития, и их можно было устранить лишь силовым путем. Этому способствовали и разорившие испанскую экономику африканские войны.

Начало, едва не ставшее концом

Говоря о борьбе белогвардейцев на испанской земле, необходимо указать на фон, при котором развивались события.

В 1936 г. в стране на волне острейшего внутриполитического и экономического кризиса пришло к власти левое Республиканское правительство, попытавшееся углубить революцию, что стало спусковым крючком к готовящейся десятилетиями, если не столетиями бойне.

Действия левых закономерно вызвали контрмеры правых. Эффект усилили зарубежные державы, поддержавшие своих ставленников в Испании.

Все вместе это привело к гражданской войне, начавшейся 17 июля 1936 г. с вооруженного выступления части вооруженных сил во главе с самим Франко.

В СССР это расценили «фашистским мятежом». Но сами восставшие считали его защитной реакцией испанской армии, церкви и общества «против происков сталинского Коминтерна», избравшего эту страну плацдармом для распространения «мировой революции», чьими «проводниками стало Республиканское правительство, состоящее не только из коммунистов, но и из анархистов и других левых.

Республиканцы, опасавшиеся острой реакции на свои действия, приняли превентивные меры на случай «правого» мятежа, сослав Франко и его ближайших соратников в отдаленные гарнизоны на Канарские острова и в Африку.

Поводом для этого стал протест в отношении действий нового правительства, по мнению представителей правых офицерских кругов, «по указке из Москвы поднявшего руку на церковь». Впрочем, недовольство военных аккумулировалось тем, что «левые» своими действиями непосредственно завтрагивали и их интересы.

Последней каплей в чаше терпения лидеров испанской армии было убийство известного политика Прима де Ривера, приписываемое «левым», ставшее сигналом к ее выступлению.

Однако движение националистов едва не потерпело крах. Положение Франко было отчаянным. Начавшееся восстание было успешным лишь отчасти и не достигло своей основной цели по быстрому свержению республиканцев.

Так, в большинстве городов материковой Испании власть Республиканского правительства, в том числе и в столице, свергнута не была.

Ситуация отчасти походила на ту, в которой оказались русские белогвардейцы, захватившие окраины страны, тогда как ключевые центры остались в руках «красных». Опираясь на них, они в конечном итоге и нанесли своим противникам поражение.

Более того, сами восставшие попали в западню в Африке и на Канарских островах, поскольку личный состав испанского флота, настроенный в основном анархистски, за редкими исключениями сохранил верность «левым».

Переправиться вплавь через море они не могли, а транспортной авиации у них почти не было. Однако Франко всё же нашел выход из непростого положения, выступив в несвойственной для военного роли дипломата. Начатые им в августе-сентябре 1936 г. переговоры с Италией и Германией об оказании ему логистической поддержки транспортной авиацией увенчались полным успехом.

В результате с помощью полученных из этих стран самолетов и тех немногих кораблей, экипажи которых перешли на его сторону, он перевез все свои силы в «метрополию».

Если бы это не удалось, восстание «увяло» бы само собой – основные силы Франко находились в Марокко, а те, что располагались на «материке» у Кадиса, были не в состоянии противостоять более мощной группировке «красных».

Внешний «фон»

Неравенство в силах на начальном этапе борьбы определялось и общей позицией внешних игроков. Например, официальный Париж очень быстро закрыл границу, чтобы не допустить проникновения в Испанию иностранных добровольцев к Франко. Впрочем, этот запрет мало касался спешащих на помощь республиканцам интернационалистов и не распространялся на военные грузы, включая танки и самолеты, для республиканской Испании.

Среди них были и новейшие секретные истребители французов «Девуатин», которые на тот момент являлись одними из лучших в мире. По имеющейся информации, белоэмигранты вели против этого трафика борьбу своими силами. Якобы в 1937 г. французская группа белоэмигрантов (по всей видимости, речь может идти о членах Народно-трудового союза российских солидаристов, или НТС) заложенными бомбами подорвала несколько таких самолетов, направляемых республиканцам.

Однако это был лишь единичный акт, и помощь испанским левым продолжала поступать. Общая масса военных грузов для республиканцев, переданных им из-за границы, измеряется десятками тысяч тонн.

Между тем белогвардейцы пытались помешать этим поставкам, осуществляя слежку через контрразведку РОВС за организацией советской помощи, сообщая о них властям националистической Испании и, судя по всему, Италии и Германии.

В частности, уже в октябре 1936 г. руководство 1-го отдела РОВС получило копию донесения французского военно-морского атташе в Мадриде французскому же военно-морскому министру «о переброске испанскими и советскими судами грузов для республиканской Испании» и их проходе через проливы (главным образом, Дарданеллы и Босфор)[631].

Тем же путем следовали добровольцы Коминтерна (Коммунистический Интернационал), переправлявшиеся через испано-французскую границу и вливавшиеся в «интернациональные» бригады, являвшиеся самыми устойчивыми подразделениями республиканцев.

И многие страны мира, высказавшись о «невмешательстве в испанские дела», тайком помогали республиканцам. В их числе отметились даже США. СССР и Мексика делали это уже гораздо более откровенно.

Напротив, первые недели и месяцы Франко всерьез почти никто не помогал: не считая выделенных немцами и итальянцами для перевозки его войск в материковую Испанию нескольких транспортных самолетов, его движение получало весьма ограниченную иностранную помощь.

Среди причин – нелегитимность путчистов для мирового сообщества. Другая – Гитлер, Муссолини и прочие правые диктаторы не считали Франко родственным им «по духу» и содействовали ему «скрепя сердце». Также столь осторожная поддержка каудильо, видимо, объясняется тем, что они опасались, что его движение будет быстро подавлено, а они, преждевременно выступив в защиту испанских националистов, только получат проблемы.

В итоге Германия и Италия признали правительство Франко с большими колебаниями лишь в ноябре 1936 г., причем серьезное содействие ему с их стороны (техникой и далее целыми воинскими частями до корпуса включительно) отмечается не ранее декабря 1936 г.

Пересмотр их позиции и оказание каудильо более значительной помощи были обусловлены пониманием, что в противном случае альтернативой ему станут коммунисты, которые в случае победы в Испании смогут с советской поддержкой захватить там власть.

Путь в Испанию

События 1936 г. привели к тому, что военные пилоты М.А. Крыгин, В.М. Марченко, Н.А. Рагозин и несколько других русских добровольцев недолго оставались «в одиночестве».

Так, якобы дама-попечительница русских добровольцев в Испании О.Д. О-Доннель, во время своей поездки в эту страну летом 1937 г. «видела также двоих русских летчиков, служивших в Иностранном легионе»[632].

Примечательно, что некоторые из них прибыли сюда, уйдя из его французского аналога. Среди «перебежчиков» стоит особенно выделить барона Бориса Вольфовича фон Люденсгаузена[633], который в конце 1920-х гг. окончил Сен-Сирское военное училище во Франции и был выпущен сержантом во Французский иностранный легион, откуда в 1937 г. перешел к испанцам[634].

Говоря об этой странице, следует особо указать, что русские сторонники Франко стали здесь появляться группами и в одиночку уже с осени 1936 г.

Первыми такими русскими добровольцами, приехавшими в Испанию после начала Гражданской войны в 1936 г., были генералы А.В. Фок[635] и Н.В. Шинкаренко, штабс-капитаны Н.Я. Кривошея и Я.Т. Полухин. Некоторые источники свидетельствуют о том, что на испанскую территорию они пробрались через Северную Африку, то есть через границу Испанского Марокко[636].

После приезда этой небольшой группы русских добровольцев стали прибывать и другие, более крупные по численности. По данным самих волонтеров, «особую активность в организации записи белых добровольцев в армию генерала Франко проявил старший Парижской группы корниловцев Г.З. Трошин.

Немалую роль здесь сыграл и С.Н. Благовещенский, работавший в страховой компании и имевший деловые связи со своими коллегами из других европейских стран. Через него-то и наладил связь РОВС с испанскими дипломатами, в том числе находящимися в Париже.

В начале марта 1937 г. первая группа офицеров из семи человек, главным образом, марковцев-артиллеристов, выехала из Парижа в Сен-Жан-Де-Люс на границе с Испанией напротив города Ируна. По имеющейся информации, переправу добровольцев через границу обеспечивал поручик инженерных войск Савин[637].

Вслед за этой группой, 16 марта 1937 г. в Испанию выехала следующая партия русских добровольцев.

В основном, это были проживавшие во Франции, главным образом в Париже, белогвардейцы, связанные с Российским Обще-Воинским Союзом (РОВС). Была и группа из Бельгии, в основном из Брюсселя. Кое-кто прибыл из Берлина[638] и даже Мадагаскара, как, например, Барк[639].

Одним из наиболее активных вербовщиков в армию Франко стал генерал Пешня, ранее занимавший заметные командные должности в Корниловской и Марковской дивизиях. И во многом благодаря ему немало офицеров, служивших под его началом, оказались в Испании. Но сам Пешня предпочитал сидеть в более комфортном Париже даже тогда, когда поток желающих отдать свою жизнь за «испанского Корнилова» иссяк.

Большую роль в отправке добровольцев сыграла и баронесса Врангель, основавшая в Бельгии комитет помощи, который поддерживал материально их семьи и содействовал удовлетворению их религиозных потребностей.

Так, русские добровольцы, преимущественно православные по вероисповеданию, остро нуждались в исповеди и проведении соответствующих служб. И баронесса Врангель лично оплатила в 1937 г. немалую часть затрат на отправку в Испанию из Брюсселя православного священника отца Александра Шабашева, героя Первой мировой и участника Гражданской войны. Он совершил десятидневное турне по Арагонскому фронту, встретившись со многими нашими соотечественниками, сражавшимися за Франко.

Впоследствии в Испании на постоянной основе находились трое других священников, в том числе бывший князь Джон Шаховской, ставший впоследствии православным архиепископом Сан-Франциско.

Русские франкисты в общем контексте иностранных добровольцев у националистов

Следует заметить, что русские были далеко не единственными иностранцами, пришедшими франкистам на помощь в трудную минуту. Согласно данным самих националистов, к началу восстания в составе их войск находилось, по меньшей мере, 67 граждан из 13 стран (включая бывшую Российскую империю, Бельгию, Францию, Великобританию, США, Ирландию, Румынию и др.), служивших в Испанском иностранном легионе[640].

И по мере дальнейшего развития войны численность зарубежных граждан здесь последовательно увеличивалась. К августу 1938 г. их число выросло до 1248 человек. Расширилась и «география» добровольцев: они представляли уже 37 стран[641].

И это без учета действовавших на стороне Франко карлистских войск рекетэ и регулярных испанских частей[642], а также регулярных и «добровольческих» германских, итальянских и португальских подразделений.

И, хотя наши соотечественники от общей массы иностранных добровольцев Франко составляли на начальном этапе всего шесть процентов (по мере расширения масштабов войны их доля упала до десятых долей процента), белоэмиграция внесла свою лепту в борьбу против коммунистов в Испании, которая в первую очередь имела идеологическое значение.

Мотивы приезда

События в Испании как продолжение гражданской войны в России

События 1936 г. в Испании были восприняты многими белоэмигрантами как продолжение гражданской войны «против красных», которую они еще недавно вели на просторах своей Родины.

Не случайно, что среди добровольцев оказалось немало тех, кто до войны имел неплохой заработок, но бросил свои теплые местечки и вступил в испанскую армию рядовыми, чтобы, ежесекундно рискуя жизнью, бороться с врагами.

Лозунги Франко также сильно напоминали им идеологию белых генералов: «За единую страну», «война до победы над коммунистами» и т. д. Показательно, что в белоэмигрантской прессе он нередко именовался «испанским Корниловым», а франкисты – «белогвардейцами».

Соответственно, многие белогвардейские организации, особенно правые, одобрили лозунг испанского генералиссимуса, заявившего, что его война является «крестовым походом против коммунизма», и поддержали его.

При этом белоэмигрантка О.Д. О-Доннель (дама-патронесса русских добровольцев) свидетельствует об авторитете у белогвардейцев каудильо: «Один из генералов, близких к главе национальной Испании, сказал нашей соотечественнице, что генерал Франко со всех концов мира получает от русских эмигрантов приветствия. Многие эмигранты посылают ему Георгиевские кресты, Георгиевские медали, как самое дорогое, что у них осталось… Генерал этот сказал нашей соотечественнице, что сам Франко был чрезвычайно тронут столь многочисленными знаками внимания со стороны русских эмигрантов»[643].

Сами же участники событий свидетельствовали, что многое из происходившего в Испании до боли напоминало им Гражданскую войну в России: разорения храмов, красный и белый террор, кровавые бесчинства с той и другой стороны, включая аресты и расстрелы, и т. д.

Сходство добавляло и массовое прибытие в Испанию зарубежных граждан, использовавшихся обеими сторонами. У республиканцев – «интернационалисты», у Франко – «волонтеры» (нередко наемники, прибывшие воевать за деньги).

Вообще наши соотечественники были представлены в формированиях местных монархистов (карлистов), рекете, а также в регулярных войсках, включая сухопутные силы и авиацию. Но особенно заметным было пребывание наших соотечественников в Испанском иностранном Легионе.

Поехать на войну, чтобы не умереть от голода

Но не все из поехавших на испанскую войну отправились туда исключительно из благородных идей. В немалой степени на «испанский выбор» повлиял и материальный фактор. Состоятельные люди вроде того же Барка, сына царского министра, ради борьбы «против красных в Испании» бросившего бизнес на Мадагаскаре, были скорее исключением. Многие русские добровольцы, не исключая и самого Николая Шинкаренко, находились в отчаянном материальном положении.

Так, один из самых известных русских «испанцев», белый генерал-майор Шинкаренко, был вынужден пойти туда добровольцем, чтобы просто выжить. Это подтверждают документы, в частности, переписка его матери с другими белоэмигрантами, в том числе и с бежавшей от большевиков женой Брусилова. Незадолго до начала Испанской войны семья Шинкаренко находилась в отчаянном положении: их магазин во Франции прогорел, квартиру пришлось продать[644].

Сам Николай в 1934 г. лишился прежней хорошей работы во французском банке. Бывший генерал и его мать в буквальном смысле тогда питались впроголодь, и вскоре, чтобы не обременять своего сына, она ушла в монастырь[645].

Вернуться на Родину, захваченную своими врагами-большевиками, он не хотел, хотя и были примеры, когда некоторые белые генералы, например, Слащев или Скоблин, соблазнившись посулами большевиков, переходили к ним на службу. К тому же он прекрасно знал, что все «возвращенцы» подвергались репрессиям. Так, его племянник, живший в СССР, подвергался гонениям за принадлежность к семье белого генерала, был арестован и отправлен на поселение[646].

Поэтому для него и некоторых других белогвардейцев поступление в испанскую армию стало выходом из тяжелого материального положения. Записавшись «в испанцы», они получали свой кусок хлеба – паёк, а кое-кто и немалые для еще не оправившейся от мирового экономического кризиса страны, деньги.

О тех сложностях, которые испытывал бывший боевой генерал в своей попытке пробиться в испанскую армию, свидетельствуют письма матери Шинкаренко к Надежде Владимировне Брусиловой, жене известного царского генерала, поступившего на службу к большевикам:

«21 октября 1936 г.

Дорогая Надежда Владимировна!

…Напишу Вам новость, которая Вас удивит: 3-го октября мой Коля уехал в Испанию, пока что корреспондентом «Часового», но думаю, что потом он примет участие в боевых действиях, если удастся попасть в ряды войск Франко. А я молюсь, молюсь и молюсь. Потому что от Коли все зависит…

Коля увез карточку своего славного деда, может быть, она принесет ему счастье. Когда я его увижу и вообще, будет ли это когда-нибудь, одному Богу известно…»[647]

«24 декабря 1936 г.

Дорогая Надежда Владимировна!

…Мой Коля ездил в Испанию, но вернулся, так как дальше Саламанки его не пустили. Теперь он бедствует, как всегда, и это причиняет мне величайшее горе…»[648]

«29 января 1937 г.

Дорогая Надежда Владимировна!

…Мой сын Коля мечтает поехать в Испанию и драться там, за правых, конечно, но у него нет для этого денег, да и осуществится ли это его желание, одному Богу известно…»[649]

«17 марта 1937 г.

Дорогая Надежда Владимировна!

…Мой Коля опять уехал в Испанию, уже с месяц тому назад. Сегодня получила от него письмо, он на Арагонском фронте, там пока спокойно. Он, конечно, в качестве нижнего чина, но очень доволен, хвалит испанцев за их милое к нему отношение. Переписываюсь с ним на французском языке для облегчения пограничной цензуры (иначе письмо либо очень долго бы шло до адресата, либо вообще могло не дойти. – Ред.). И кроме того, я ему вкладываю письмо в два конверта: на верхнем пишу адрес какого-то господина, который пересылает письмо другому и тот уже передает его Коле…»[650]

«27 сентября 1937 г.

Дорогая Надежда Владимировна!

…От сына имею известие, что он прикомандирован к Штабу и не подвергается особой опасности…»[651]

По данным иностранных источников, испытывал серьезные материальные трудности и А.П. Яремчук, автор книги о русских добровольцах в Испании, сражавшихся на стороне Франко. Примечательно, что ему на момент поступления в испанскую армию в 1937 г. исполнилось 47 лет, и, по их данным, он почти разорился на выплатах за аренду квартиры, и, чтобы рассчитаться за нее, ему пришлось продавать личные вещи. В результате, Испанию он приехал с маленьким чемоданом, составлявшим все его богатство, – в нем находилась лишь смена белья и документы[652].

«Назло» Франции…

Также одной из причин подобных переездов стало давление французских властей, заметно усилившееся после убийства 7 мая 1932 г. президента Франции Думера белоэмигрантом Горгуловым в знак протеста против установления Парижем отношений с СССР.

В тот момент представители белоэмиграции относились к Франции настолько озлобленно, что, по словам Яремчука, получив выгодное предложение по работе от командования французской армии, он решительно от него отказался, хотя абсолютно не знал, что предложат ему в Испании.

Он мотивировал свой отказ тем, что «французское правительство наполнено евреями, ненавидящими белоэмигрантов и делающими все, чтобы он и другие изгнанники как можно скорее покинули «не боящуюся Бога Францию» и отправились «в богобоязненную Испанию»[653].

Русское ли это дело – сражаться в Испании?

Впрочем, были у белоэмигрантов и другие точки зрения на эту проблему, благодаря которым можно понять мотивацию тех, кто не захотел воспринять испанские события как «продолжение Гражданской войны в России».

В результате происходящее показало и нарастающий кризис внутри самой эмиграции. В том числе и то, что не все однозначно было и среди «сторонников» Франко: на настроения белоэмигрантов сильно влияли усилившиеся среди их вождей разногласия по политическим и иным вопросам.

Особенно сильное влияние на «умы и сердца» потенциальных добровольцев оказала позиция А.И. Деникина. Именно он, несмотря на свои «словесные» симпатии к Франко, в то же время выступал резко против отправки русских добровольцев в Испанию. И по этому вопросу он резко разошелся с руководством РОВС, что стало одной из главных причин его неучастия в работе данной организации.

Среди противников «помощи испанским белым» оказался довольно известный генерал А.А. Кереновский, опубликовавший в сентябре 1936 г. соответствующий материал в «Царском Вестнике», в котором резко раскритиковал призывавших ехать в Испанию.

Его статья начиналась эпиграфом из Козьмы Пруткова:

«Но его для сраму я Маврою одену, Загоню на самую, На Съерра-Морену».

Далее следовал такой текст: «Когда, наконец, мы поумнеем и перестанем распинаться за чужих? С какой стати и почему проливаем потоки слёз и чернил во имя какой-то совершенно ненужной, чуждой и безразличной Испании? И если бы только слезы и чернила! Наши русские люди, офицеры, пошедшие проливать свою кровь на поля Ламанчи, выручают потомков Дон Кихота. Ту русскую кровь, проливать которую за чужие интересы они не имеют права, ибо скоро она может понадобиться Матери России.

Без негодования нельзя прочесть ребяческое письмо русского белого офицера, напечатанное в «Часовом» и, увы, перепечатанное очень многими эмигрантскими газетами, в том числе и «Царским Вестником». Он, видите ли, счастлив, что исполняет «свой долг», как будто борьба за испанское благополучие составляет долг русского офицера! Нужно и важно истреблять русских большевиков, тогда как на испанцев нам должно быть в высшей степени наплевать.

Пусть нам не морочат голову надоевшей пошлятиной, будто борьба с «мировым злом» – это наше «общее дело». Почему это вдруг сделалось «общим делом» сейчас, в 1936 г., а не было им в 1917–1921 гг.? Что делали тогда эти посылающие нам сейчас привет господа испанские офицеры? Где они были тогда? Под Тихорецкой? А может быть, под Армавиром, Царицыном или Харьковом? Или, может быть, под Киевом и Орлом? Во всяком случае, опоздав к Московскому походу, они бы успели, конечно, прибыть к Перекопским боям и под Каховку. Где же они были тогда? Много ли их стояло в строю наших офицерских рот?

Изнасилованные испанские женщины, расстрелянные испанские священники… Подумаешь, нашли чем разжалобить! А наших русских женщин кто-нибудь жалел? А тысячи замученных русских священнослужителей, разве это нашло отклик во французских, германских, испанских столицах? Это не было тогда «общим делом».

Что за негодование, разрушен Алькадер! А когда Иверскую сносили, кто из них возмутился? А когда разрушали старейший наш храм – Десятинную церковь, возведенную еще Владимиром Красным Солнышком, – кто из господ испанцев тогда возвысил свой негодующий голос? Укажите мне испанца, который протестовал бы против уничтожения Храма Христа Спасителя!

Не знаете. Вот и отлично. А я зато укажу вам русского офицера, туберкулезного, не имеющего права на труд, с отобранным паспортом, которым не так давно, всего несколько месяцев тому назад, господа правые испанцы и прочие господа французы, перебрасывались, словно мячом, через Пиренеи! В этом наш искалеченный и гонимый штабс-капитан заслуживает в тысячу раз больше нашего внимания и сострадания, чем все испанские патеры, вместе взятые.

А пока испанский «капитан Х» шлет привет русскому офицерству. Запоздалое на целых 17 лет и ненужное приветствие. Отчего они не посылали нам, русским, свой привет в 1919 г.? Или это тогда не было «общим делом»?

Победят белые испанцы – полпредство (советское. – Ред.) по-прежнему останется в Мадриде, а если и удалится оттуда, то совсем на непродолжительное время. А русских офицеров, имевших наивность и даже более, чем наивность сражаться в их рядах «за общее дело», немедленно же выставят вон из Испании как «нежелательных иностранцев». Да еще, чего доброго, предъявят им обвинение в советской пропаганде, как это всегда было в обычае у испанцев в отношении белых русских эмигрантов.

Когда, наконец, мы поймем, что иностранные националисты, будь то испанские белогвардейцы, французские «огненные кресты», немецкие наци и итальянские фашисты – такие же враги нас, русских эмигрантов, и нашей Родины, как и преследуемые ими коммунисты? Не спасать их надо, а повторить при этом мудрые слова Тараса Бульбы: «Чтобы они там подохли все, собаки!»[654]

Через три номера «Царский Вестник» опубликовал на материал А. Кереновского ответ генерала Скородумова: «Если испанцы, немцы, японцы, французы все равно нас за это никогда не отблагодарят, то русский офицер с этим считаться не может. Русский офицер должен быть рыцарем всегда, везде и повсюду и, будучи убежденным антибольшевиком, должен уничтожать большевиков на любой территории – испанской, французской, немецкой и др., ибо если французы, испанцы, японцы и т. д. поступают отрицательно, то это далеко не значит, что и русские офицеры должны поступать так же.

Но естественно, принимая участие в гражданской войне, русские не должны рвать зубами Мадрид, Париж и т. д., ибо на черта они нам нужны. Мы должны только помогать, но не освобождать. Но принимать участие в гражданской войне (в Испании. – Ред.), и обязательно в русских боевых единицах, с возможно меньшими потерями, сберегая силы для последнего решительного боя под Москвой, русские обязаны…

Честь и слава русским офицерам, воюющим против большевиков, хотя бы и в Испании. Пускай сперва подохнут все большевики, а потом при первом же случае мы поговорим и все припомним иностранцам, но сейчас это преждевременно»[655].

Развивая свою мысль в отдельной листовке с названием «Что такое большевизм?», Скородумов указывает: «Не все ли равно, по каким местам бить большевиков, по морде, по затылку или по пяткам? То есть бить ли их в России, Испании или Японии? Главное, бить и не давать опомниться! Где высунется красная морда, так и трах по ней!» [656]

Поддержим Франко… из уютных парижских кафе

Впрочем, судя по числу белых добровольцев в Испании, точка зрения Кереновского была для белогвардейцев ближе, чем идеи Скородумова.

Так, в межвоенный период в одном только РОВС состояли от 40 до 100 тысяч белогвардейцев. При этом к началу гражданской войны в Испании на попечении эмигрантских организаций подросли тысячи русских скаутов, кадетов, юнкеров и юных спортсменов. Однако в итоге для защиты «испанского Корнилова» оружие в руки взяли лишь единицы.

И хотя до сих пор нет точных данных о численности воевавших на стороне националистов, она по самым завышенным оценкам вряд ли превышает полторы сотни человек.

Генерал-майор Белой армии Н.В. Шинкаренко, самый старший по чину доброволец после гибели другого генерал-майора – Фока, писал, что он лично знал около 50 волонтеров из нашей страны.

Среди них штабс-капитаны Я.Г. Лопухин и Полухин, а также вышеупомянутый Фок, прибывшие в Испанию практически в одно время с ним.

Кроме того, он же в своих мемуарах говорит о том, что в армию Франко вступил человек, «называющий себя грузинским князем, который привел шестерых своих соплеменников, чтобы воссоздать связи между античной Иберией и Грузией»[657].

Иными словами, по его данным, вся условно русская группа на службе националистов вместе с ними составляла 58 человек.

Впрочем, другие имеющиеся документы позволяют установить поименно 64 таких добровольцев.

В свою очередь, бывший штабс-капитан Белой и поручик царской армии Антон Павлович Яремчук 2-й указывают 86 человек, «чьи фамилии известны». В их число входят трое военных летчиков, служивших в Испании на момент начала гражданской войны, и один легионер.

А по мнению видной исследовательницы иностранного добровольчества времен Испанской гражданской войны Джудит Кейн, численность «русских франкистов» колеблется между 80 и 100 волонтерами.

Она специально выделяет 10 русских, которые вступили в Испанский иностранный легион в 1938 г., а также «по меньшей мере еще две более крупные группы русскоязычных волонтеров, зачислившихся в карлистские монархические формирования по политическим убеждениям.

Кроме того, были и другие, более мелкие группы, разбросанные по регулярным частям испанской армии и ее союзников. Например, известно и о 12 наших соотечественниках, направленных испанцами в итальянские подразделения[658].

Однако советские источники дают более завышенные данные по численности «испанских белогвардейцев». Так, выходившие в СССР газеты заявляли о 128 воевавших на стороне «белых фашистов».

Впрочем, более конкретных доказательств с точным указанием данных, вплоть до «чинов и подразделений», в которых они служили, не имеется.

В любом случае, говоря о числе русских франкистов, оперировать приходится лишь доподлинно известными фамилиями. Если суммировать информацию «Материалов Русского Освободительного движения»[659] с соответствующим списком добровольцев в Испании, воевавших в составе батальонов рекете Донна Мария де Молина и Марко де Бельо, данных «Часового», а также А.П. Яремчука 2-го и прочих источников по наемникам из Испанского иностранного легиона, ВВС националистов и других подразделений, то картина относительно «волонтеров каудильо» представляется следующей (в данном случае иногда указываются чины того или иного белоэмигранта на момент оставления России):

Среди них «1-я группа, прибывшая в начале марта 1937 г.:

1 Голбан Д.К., штабс-капитан

2 Гурко В.

3 Кривошея В.Е.

4 Кривошея Н.Е.

5 Налетов В.И., штабс-капитан

6 Пылаев Л.Н., поручик

7 Селиванов Н.И., штабс-капитан

2-я группа, прибывшая 1 апреля 1937 г.:

8 Белин П.В.

1 °Cладков Н.К., подпоручик

11 Тоцкий Л.Г., юнкер

12 Яремчук А.П., штабс-капитан

Прибыли из других частей:

13 Ильин Б.В.

14 Полухин Яков Тимофеевич, штабс-капитан

15 Фок Анатолий Владимирович, генерал-майор

3-я группа, прибывшая в августе 1937 г.:

16 Артюхов Н.С.

17 Боярунас В.В., поручик

18 Болтин Н.Н., полковник

19 Бриллиантов С.П., штабс-капитан

20 Гончаренко К.А.

21 Рашевский, капитан

22 Юренинский М.Н., капитан

Дальнейшие пополнения из разных частей:

23 фон Остен-Дризен И.А., барон

24 Барк Н.Э.

25 фон Вольф-Люденгсгаузен Б.С.

26 Бибиков А.В.

27 Вайнер Н.Н.

28 Гурский С.К.

29 Зелим-Бек Г.М.

30 Иванов-Панфилов П.

31 Константинов Е.В.

32 Ковалевский В.И.

33 Пальчевский Е.Е., штабс-капитан

34 Порхович, подпоручик

Сражались в других частях:

35 Амилахвари, князь

36 Бонч-Бруевич А.А., капитан

37 Гогниджаношвили К.А., поручик

38 Григуль, капитан

39 Двойченко В.А., полковник

40 Князь Долгорукий

41 Ергин, штабс-капитан

42 Есаулов

43 Зотов Н.П.

44 Зотов П.А.

45 Иванов Н., фельдфебель

46 Ко(е)мпельский З.К.

47 Константинов К.А.

48 Коптев

49 Куценко

50 Ламсдорф Г.П., граф

51 князь Маталов (по другим данным Лаурсов-Магалов. – Ред.) Л.

52 Марченко В.М., капитан

53 Марченко И.В.

54 отец Никон, игумен

55 Платонов

56 Рагозин Н.А., старший лейтенант

57 Сахаров И.К.

58 Стубан М.

59 Трингам А.А., штаб-ротмистр

60 Чиж (Техли) С.

61 отец Александр Шабашев (священник)

62 Шинкаренко-Брусилов Н.В., генерал-майор

63 Цукилидзе М.А., князь

Как бы там ни было, в лучшем случае все белогвардейские добровольцы в Испании по численности составляли не больше роты. Если же от них отминусовать офицеров и солдат грузинской и армянской армий, то состояние дел будет еще более удручающим.

По мнению Шинкаренко, это объяснялось тем, что молодые белогвардейцы предпочли «повернуться задом» к инициативе своих старших товарищей, не желая «воспользоваться удобным случаем в Испании, чтобы получить боевой опыт, который может пригодиться царской России»[660].

Подобная ситуация представляется неслучайной. По мнению ряда русских участников гражданской войны в Испании, это было проявлением традиционной русской черты – «сидеть и ждать у моря погоды», ничего не делая, сославшись на разные трудности. Так, по словам историка Марка Раефа, российские изгнанники «никогда не распаковывали своих чемоданов», предпочитая сидеть на них и ждать, когда «кто-то сбросит» большевиков, чтобы они могли вернуться домой.

Разумеется, большинство белоэмигрантов были настроены в пользу Франко, но не стремилось за него воевать. Комичность ситуации в том, что они предпочитали сражаться «на словах», агрессивно встречая любую критику в адрес генералиссимуса. Так, когда один из преподавателей Свято-Сергиевского института в Париже заявил о «лицемерии» генералиссимуса в ведении «крестового похода», против него поднялась такая «волна», что он был вынужден «публично изменить свою точку зрения», чтобы сохранить за собой рабочее место. Фактически, по данным белоэмигрантских источников, его травлю организовал сам православный митрополит французской столицы.

В результате участие в испанских событиях, ставшее для белоэмиграции своего рода боевым смотром сил, продемонстрировало ничтожность их сил, что изначально белогвардейцы не могли оказать никакого «решающего» воздействия на события в Испании, на которое рассчитывал РОВС.

Таким образом, реально боровшихся против «красных» не из парижских кафе, а в настоящих окопах было абсолютное меньшинство.

Так, тот же Шинкаренко, не всегда имевший средства даже на собственное пропитание, но всё-таки добравшийся до Испании, ругал эмиграцию за «мягкость» и «слабость». В своих еще неизданных воспоминаниях и дневниках, хранящихся в американских архивах, он утверждает, что большинство эмигрантов просто не хотели принимать никакого участия в Испанской гражданской войне (о чем свидетельствуют предоставленные самими белоэмигрантами списки своих коллег по работе в Испании).

Причина малочисленности испанских белых

В любом случае, горсть добровольцев явно не могла сыграть существенной роли в тех событиях. На численность белогвардейцев в рядах испанских национальных войск отрицательно сказались как «внутренние» (денежный фактор), так и «внешние» обстоятельства – удары советских спецслужб (похищение Миллера и предательство Скоблина), а также ухудшение отношения к ней со стороны французских властей, выражавшееся в том числе в закрытии границы для белогвардейцев, а также в попытках помешать поддержке франкистов.

Денежный фактор

Во-первых, надо учитывать то, что путь в Испанию для многих белоэмигрантов (за исключением живших во Франции) был чрезвычайно дорог. Кроме того, они хотели и определенных материальных гарантий, поскольку до них доходили слухи о том, что испанцы не дают русским добровольцам денежного довольствия, «а только кормят».

Отчасти это было правдой. Особенно на первых порах многим белым добровольцам вообще не хотели платить. По сути, изначально их ставили перед условием: хотите денег – поступайте в Испанский иностранный легион, где потери были на порядок выше, чем в остальных частях, поскольку его бросали на самые угрожаемые направления и против наиболее боеспособных подразделений республиканцев. И это без учета отношений к русским, которое, по свидетельству наших добровольцев, оставляло желать лучшего.

Тем же, кто был, к примеру, в составе формирований карлистов или других «ополченческих» подразделений, первое время приходилось довольно туго. Не случайно, что к середине 1938 г. был создан Комитет помощи русским воинам в Испании, оказывавший им финансовую и моральную поддержку.

После создания этой организации она выпустила такое воззвание: «Комитет задался целью поддержать наших воинов морально, дать им почувствовать, что Русская эмиграция не забыла их, сочувствует им и ценит их подвиги, а также обеспечит им в пределах наших сил и возможностей и некоторую материальную помощь»[661].

Главным центром этой структуры стал Брюссель. Во главе «комитета» стала баронесса Врангель. Активно помогали ей в деле поддержки белых добровольцев и другие видные белоэмигранты, а также их жены, в основном представленные бельгийской диаспорой.

В числе «жертвователей» необходимо отметить следующих жён председателей и представителей национальных организаций: графиня Е.В. Апраксина, С.А. Архангельская, Г.И. Беккер, Е.С. Гартман, М.М. Иванова, М.В. Орехова, В.А. Пурпиш, Л.А. Резвая, А.Р. Варнек и Ш.Г. Фричеро.

Но, несмотря на громкие фразы относительно помощи «сражающимся против большевиков в Испании», по данным самих белых добровольцев (в том числе Яремчука 2-го), несмотря на то, что «Комитет» собрал для них деньги, эти средства до фронтовиков так и не дошли[662].

Правда, немногочисленные белоэмигранты все же продолжали прибывать в Испанию на всем протяжении гражданской войны в этой стране. Кто-то, вроде Трингама и Барка, имел для этого собственные деньги, но многим пришлось воспользоваться помощью со стороны отдельных благотворителей, частных гражданских лиц. Например, вышеупомянутого С.Н. Благовещенского.

Также тогда русским добровольцам-франкистам помогали отдельные дамы-патронессы. Об этом можно узнать из материала «Русские в национальной Испании»: «Наша соотечественница, О.Д. О-Доннель только что вернулась из Испании. Была она в Сен-Себастьяне, Витории, Валадолиде, Бургосе, Саламанке и Севилье. Всюду ей был оказан самый радушный прием: госпожа О.Д. О-Доннель много помогает Испанскому Красному Кресту, заботящемуся о белых. Рассказывает она очень много интересного. Она была в Испании как раз в тот момент, когда было приостановлено наступление националистов под Гвадалахарой. Часть иностранной печати старалась раздуть это событие как какое-то огромное поражение националистов[663]. И хотя именно так восприняли это событие в самой Испании, на деле всё по-другому. Временная задержка… Воля к победе у националистов – по-прежнему непоколебима. В том же, что война закончится их победой, никто в национальной Испании не сомневается»[664].

В любом случае, предоставляемых попечителями денег было недостаточно для того, чтобы отправить на Испанский фронт всех желающих.

По свидетельству белоэмигрантки О.Д. О-Доннель, «когда въезд добровольцев в Испанию еще не был запрещен, многие русские эмигранты писали генералу Франко, что только потому они не вступают в ряды национальных испанских войск, что у них нет возможности добраться до Испании»[665].

По имеющимся данным, в полном составе хотел выехать в Испанию Гвардейский казачий дивизион. Однако этого так и не произошло, так как испанцы не хотели идти на условия казаков, желавших, чтобы Франко оплатил им дорогу на фронт и дал гарантии обеспечить их семьи в случае, если их убьют или искалечат на войне. Переговоры на эту тему так и зашли в тупик[666].

Впрочем, это версия казаков, которые, судя по их многочисленным «самомобилизациям» в ходе Гражданской войны в России и попытке их привлечения к Албанскому походу 1924–1925 гг., нередко пытались найти оправдания относительно неисполнения собственных обещаний.

Кроме того, А.П. Яремчук пишет о том, что по меньшей мере 180 находившихся в эмиграции чинов Корниловской дивизии готовы были примкнуть к франкистам в последние месяцы 1936 г.[667]

Но, судя по всему, из них до Испании в лучшем случае добралась лишь небольшая часть из-за нехватки денег на дальний путь. Отсутствие денежных средств на переброску желающих сражаться в этой стране на стороне националистов заметно усугубила и введенная Францией блокада, откуда по причине её географической близости к Испании и прибывала большая часть русских добровольцев.

Роль Скоблина

Главную надежду сторонники «испанского Ренессанса Белой армии» питали на многочисленную французскую белоэмигрантскую общину, представителям которой легче всего было проникнуть в Испанию.

Однако очень быстро эти надежды померкли. В этот момент против белых русских во Франции началась очередная волна гонений. Не последнюю роль в этом сыграл завербованный советскими спецслужбами генерал Скоблин, один из известных командиров белогвардейских «цветных» частей.

Еще до похищения Е.К. Миллера возглавляемый им РОВС сделал такую установку: перебрасывать добровольцев через границу мелкими партиями, чтобы не привлекать лишний раз внимание французской полиции. И, чтобы избежать лишнего повода для дополнительных репрессий на случай столкновения с пограничниками, добровольцы должны были идти в Испанию без оружия. Этот план одобрил и представитель Франко в Париже Филипп Родес.

Изначально главную ставку делали на объединение марковцев, которым командовал генерал Пешня. Общее же командование операциями по переброске добровольцев в Испанию возлагалось на Скоблина, через которого ожидалась переправка большого числа корниловцев. Позднее, по мере налаживания маршрута, к делу рассчитывали привлечь и главу Дроздовского объединения Туркула.

Однако планы РОВС тут же стали рушиться, поскольку часть белого генералитета оказалась явно не на высоте. Так, Скоблин неожиданно отказался ехать по «испанской тропе», сославшись на болезнь жены, известной певицы Плевицкой, через которую, скорее всего, он и был завербован советской разведкой. Он ходатайствовал о замене его Шатиловым.

Последнего, в свою очередь, очень быстро пришлось заменить Пешней. «Отстранение Шатилова было связано, по данным капитана Савина, с растратой им денег, выделенных на поездку в Испанию, и уличением во лжи в финансовых отчетах за командировку. Оскорбленный Шатилов стал тормозить отправку добровольцев, не останавливаясь даже перед информированием французских властей».

Именно с делами Скоблина – Шатилова и связывает Савин арест французской полицией готовившейся к отправке в Испанию второй группы капитана А. Максимовича. В итоге наложившиеся друг на друга события сделали невозможной дальнейшую переправку РОВС добровольцев.

Предательство Скоблина и темные дела Шатилова совпали с исчезновением генерала Миллера и с подозрительной смертью генерала Пешни, по версии французских властей, подхваченной многими белоэмигрантами, скончавшегося в результате «неудачной операции». И после этого «испанскую операцию» РОВС фактически свернули[668].

Не исключено, что этому способствовала работа советских спецслужб.

«Мы вас сюда не звали…»

Однако кроме денежной проблемы добровольцы столкнулись с другим, более серьезным вызовом, а именно нежеланием принимать их со стороны испанцев. И как бы ни сокрушался тот же Шинкаренко о поведении своих односумов, в массе своей не торопившихся в Испанию и лишавших его в результате надежды на их возглавление, как оказалось, русских добровольцев здесь не особенно и ждали. Командование националистов стремилось жестко ограничить присутствие в своих войсках белогвардейцев[669].

И подобные случаи, которых было немало, озлобляли русских против франкистов[670]. В результате среди белоэмигрантов распространились слухи о «негостеприимности» испанцев. Поэтому желающих скрестить с коммунистами шашки на испанской земле становилось всё меньше.

И если бы не такое отношение, то, по мнению наших добровольцев, численность русских в войсках испанских националистов могла увеличиться в разы. По словам Шинкаренко, он получил «кучи писем» от бывших офицеров, желающих принять участие в Испанской гражданской войне и просящих лишь помощи, чтобы добраться к месту событий.

Примечательно, что с такими же проблемами столкнулись и члены Русской Фашистской Партии Вонсяцкого, пытавшиеся пробраться в Испанию из Палестины на деньги своего шефа[671].

Тот же Шинкаренко утверждал, что нередко многие из добровольцев, проделав полный опасностей и лишений путь, вынуждены были ехать обратно, так и не исполнив своей мечты о борьбе против коммунистов на «Испанском фронте».

Русский генерал приводил конкретный пример с его бывшим сослуживцем по штабу в Крыму, приехавшим в Испанию из Марселя по его рекомендации добровольцем. Однако в Сант-Джуане-де-Луз его остановили и развернули обратно.

Шинкаренко просил испанского генералиссимуса не препятствовать белогвардейцам в пересечении испанской границы, но все его усилия были тщетны. Следует заметить, что сам он также попал в Испанию лишь со второй попытки, в феврале 1937 г. Первая, имевшая место в октябре 1936 г., провалилась[672].

Также лишь со второй попытки удалось проникнуть в Испанию добровольцам Вячеславу Гурко и Василию Кривошея.

Что касается «своеобразного» подхода испанской стороны к приему добровольцев, то он был обусловлен целым рядом факторов.

Во-первых, испанцы не рассматривали их как серьезную военную силу, поскольку, с их точки зрения, «белые» показали свою слабость и были разбиты большевиками. С другой стороны, Франко прекрасно понимал, что за время эмигрантского «сидения», ещё больше разделившего их на враждующие фракции, белогвардейские силы только уменьшились и были неспособны на реванш.

Во-вторых, франкисты не хотели педалировать связи со сторонниками «единой и неделимой» из-за опасений усиления дальнейшего вмешательства в испанские события СССР, который в таком случае получал бы оправдание для более серьезной помощи «нейтральным» республиканцам и превращения Испании в антисоветский плацдарм».

И действительно – при наличии белых подразделений в армии Франко коммунисты из Москвы могли бы усилить свое присутствие в этой стране и вмешательство в испанские дел.

Кроме того, оно имело четкое предубеждение против русских как «коммунистов» и опасалось, что под видом «белых» в их расположение могут проникнуть агенты «красных».

Дело в том, что тогда отношение к нашим соотечественникам в Испании было неоднозначным, но все были едины в том, что слово «русский» ассоциируется со словом «коммунист». Тем более что немало бывших белогвардейцев из той же Испании записалось в интербригады, и речь о них пойдет ниже.

Это было обусловлено тем, что далеко не все эмигранты считали Франко «избавителем Европы от коммунизма». Например, представители левого крыла эмиграции, особенно эсеры и меньшевики, выступили в поддержку республиканцев.

Поэтому франкисты нередко и отсылали обратно русских добровольцев, затративших солидную сумму денег на долгий путь, домой, подозревая в них агентов Коминтерна. Это было неудивительно, учитывая то, что даже представители испанской интеллигенции мало что знали о России и русских. Сами «русские испанцы» свидетельствуют, что подчас знания франкистов сводились к следующему: «царь с царицей по имени Распутин выгнали прежнего царя Троцкого, который убил Ленина» или «Москва-река снова затопила Петроград».

Ещё одним объяснением, почему испанцы встречали белогвардейских волонтёров «ледяным душем», стали идеологические установки Франко на первом этапе: дескать, в противовес приехавшим грабить и убивать» «красным ордам» из Москвы и «толпам подонков со всего мира он ведет борьбу против коммунистов руками исключительно самих испанцев.

Тогда наличие больших групп иностранных добровольцев вредило Франко в политическом плане, который и так был озабочен своим подпорченным имиджем как опирающегося на прямую военную помощь Германии, Италии и Португалии.

Впрочем, это произошло уже позднее, после того как республиканцы получили солидную помощь из СССР и других стран. Они направили ему на помощь целые армейские части вроде печально знаменитого германского авиационного «Легиона Кондор», равнявшегося по мощи усиленной дивизии. Все вместе они доходили в «пиковый» момент войны до 100 тысяч человек против не более чем 40 тысяч «интербригадовцев».

Как бы там ни было, но опасения каудильо насчет «белых» имели под собой реальную основу. Ведь реально «испанский смотр» символизировал разложение белогвардейцев: из тех, кто воевал на стороне Франко, в лучшем случае можно было составить лишь роту, тогда как из тех «белых», которые сражались за республиканцев, по свидетельствам советских участников этой борьбы, можно было сформировать полк.

И лишь оказавшись в Испании, Шинкаренко смог на своей шкуре ощутить, как ошибались лидеры Белого движения, выдвигая свои расчеты относительно Франко.

Шинкаренко пытался исправить ситуацию, бомбардируя последнего своими обращениями. В последнем и, вероятно, самом ярком послании он заявил, что «Белая Россия и национальная Испания наравне делят призвание благородного дела защиты европейской христианской культуры» и что россияне на испанской земле сражаются «против своих смертельных врагов, с которыми они дерутся с 1917 года», и просил содействовать в прибытии сюда белогвардейцев[673].

Пятью днями позднее Франко прислал ему первый и единственный ответ на многочисленные обращения подобного рода. Он благодарил Шинкаренко за «его дела в национальной Испании», но твердо отказал в его просьбе[674].

Далее Шинкаренко направил Франко грандиозное по объему прошение, в котором изложил этот план реанимации Белого движения, заявив, что если каудильо предоставит ему свободу в формировании русских частей, то на его призыв откликнутся многие русские эмигранты со всего мира[675].

В данном случае Шинкаренко говорил о крупной пехотной части с пулеметами и артиллерией. Как позднее он объяснял Франко при личной встрече, что служить и сражаться было «русской специальностью» и что это стало известно во всём мире.

Однако его ожидало разочарование – каудильо твердо отказал ему.

Впрочем, эта неудача только разожгла уязвлённое самолюбие российского военного, разжалованного самой историей из генералов в рядовые. С этого времени он не оставлял надежд снова встретиться с лидером националистов «с глазу на глаз». Шинкаренко был уверен, что если поговорит с каудильо лично, то генералиссимус его услышит.

В июле 1937 г. он подал Франко соответствующее многостраничное прошение, в котором он предлагал ему другие способы борьбы «с большевизмом» и снова изложил желание собрать рассеянных по свету рыцарей Белой мечты и просил испанского лидера встретиться с ним лично, чтобы выразить ему «чувства старого солдата императорской России».

Как ни странно, ему это удалось воплотить в жизнь, когда он валялся в госпитале после своего ранения. Добиться аудиенции ему помогло прошлое «госпитальное знакомство» в Сарагосе с видным монархистом генерал-майором Альфредо Кинделано, который фактически некоторое время даже возглавлял испанское монархическое движение и одновременно руководил военно-воздушными силами националистов.

Он познакомил Шинкаренко с Хосе Антонио Сангронизе Кастро, главой МИД кабинета Франко, который договорился о встрече бывшего русского генерала, а ныне рядового с испанским генералиссимусом.

То, о чем мечтал Шинкаренко, случилось 5 августа 1937 г. Русский доброволец нашёл лидера националистов хорошо приготовленным к встрече, о чём, по его мнению, свидетельствовала его парадная форма с «иконостасом» из орденов и медалей.

Впрочем, как позднее писал Шинкаренко, таким «маскарадом» Франко пытался скрыть свою усталость от бесконечной напряжённой работы. По словам русского генерала, Франко был «более худым, чем на фото, но все еще круглолицым. Подобно многим испанцам, он был склонен к плешивости, но обладал красивым, мужественным нордическим лицом»[676].

Внешне Франко казался Шинкаренко любезным. В немалой степени этому способствовало то, что их общение происходило на испанском языке, хотя русский генерал на тот момент освоил его еще достаточно слабо. Однако ему так и не удалось убедить лидера националистов в своей правоте.

Возможно, причина его неудачи объяснялась как раз слабым знанием испанского языка. По свидетельствам как русских, так и испанцев, даже спустя 20 лет почти непрерывного проживания в Испании, русский генерал так и не смог его сносно выучить.

И внешнее расположение Франко к Шинкаренко оказалось обманчивым. Каудильо интересовался его ранениями, но русский доброволец ясно почувствовал в этих вопросах «странную внутреннюю холодность».

И когда русский генерал попросил генералиссимуса использовать его «более рационально», тот согласился, но понял это «слишком по-своему». Он расценил это обращение как «желание работать более продуктивно в более подходящем для него подразделении». Не сходя с места, Франко приказал сообщить дежурному генералу в Главный штаб, чтобы русского волонтера… немедленно перевели в Иностранный легион!

По собственному признанию Шинкаренко, встреча, на которую он так рассчитывал, обернулась для него горьким разочарованием. Вероятно, он не раз пожалел о том, что вообще пошел на этот приём к Франко. Поражённый как громом среди ясного неба, русский генерал в погонах испанского рядового снова пытался поднять вопрос о создании русского подразделения, которое он надеялся возглавить.

Однако каудильо пожал ему руку и заявил, что больше не желает говорить на эту тему. Шинкаренко ушел со встречи обиженным. Он пишет в своем дневнике, что на месте Франко, «столкнувшись с иностранным генералом, подобным ему (!), на его месте тут же как минимум снял бы со своей груди медаль и наградил бы его – не за заслуги, но в знак уважения к его удивительной жизни»[677].

Иное впечатление на него произвела жена генералиссимуса, Кармен Поло Франко. Первую леди Испании русский генерал встретил неожиданно для себя в госпитале, где он лежал, раненный в голову. Она обходила раненых и кратко переговорила с каждым из них, включая и Шинкаренко, который был тронут «ее скромностью и одновременно чувством собственного достоинства»[678].

Итальянское и германское равнодушие

По данным переписки генерала П.Н. Шатилова с полковником испанской армии из штаба Франко Бароссо от 3 февраля 1937 г., на тот момент отношение националистов к белогвардейским добровольцам изменилось в лучшую сторону. Однако здесь перед новыми волонтерами возникли дополнительные сложности: кроме поставленных на их пути барьеров французскими властями, те же самые препоны стали ставить даже итальянские и отчасти германские власти[679].

Следует заметить, что попытки белоэмигрантов наладить трафик русских добровольцев через Италию также встретили неожиданные затруднения. Так, генерал от кавалерии П.Н. Шатилов пишет полковнику испанской армии из штаба Франко Бароссо 3 февраля 1937 г.:

«Дорогой полковник!

Предпринятые по моей просьбе в Риме меры для облегчения проезда наших добровольцев по территории Испании не увенчались успехом. Ваш посланник относится с полным желанием помочь делу, но итальянское МИД после подписания «джентльменского» соглашения с Англией стремится по мере возможности не осложнять осуществления той помощи, которую Италия оказывает национальной Испании. Сделав поэтому определенное заявление по части желательности прекращения пропуска добровольцев через соседние с Испанией страны, Италия отнеслась отрицательно как к пропуску крупных партий русских добровольцев через свою территорию, так и к представлению им возможности отправиться в Кадис или Севилью на тех судах, на которых она отправляет Вам свою помощь.

Единственно, что удалось достигнуть Вашему посланнику, это предоставление индивидуальных виз тем русским, которые направляются в Испанию через Геную, как из Франции, так и из Югославии»[680].

Поэтому представители белогвардейского руководства разработали план переброски волонтеров через германские каналы, который, судя по всему, так и не был реализован. Так, далее генерал от кавалерии Шатилов пишет: «Как я Вам отмечал при наших разговорах, состояние финансовых возможностей у наших добровольцев чрезвычайно ограниченно. Если еще добровольцы, находящиеся во Франции, частично смогут иметь небольшие деньги для проезда через Биариц и даже через Геную, то добровольцы, находящиеся в Югославии или Болгарии, только в самых исключительных случаях смогут найти средства для оплаты всего пути до Испании.

Поэтому наша просьба к Вам, чтобы испанский поверенный в делах в Берлине попросил бы у германского правительства принципиального согласия на даровую перевозку морем из Катаров в Испанию или через Германию.

Кроме того, было бы желательным обратиться к германскому посланнику и просить его снестись с Берлином, чтобы германское правительство предоставило бы возможность русским добровольцам из Югославии и Болгарии погрузиться бесплатно в Бок Которской на немецкие пароходы. Можно также принять их на германской границе, чтобы дальше добровольцы отправлялись уже иждивением и распоряжением Рейха.

По получении принципиального согласия германского правительства, разработкой деталей условий может заняться, полагаю, наш представитель в Берлине, генерал фон Лампе, находящийся по адресу Регенсбургер штрассе, 16.

Необходимо также в случае согласия принять наших добровольцев на германо-чехословацкой границе, просить германские власти, чтобы они дали указания консулам Рейха в Софии, Белграде и Загребе визировать паспорта тем русским добровольцам, о которых они будут осведомлены поименно нашими представителями в Болгарии генералом Абрамовым, а в Югославии – генерал-майором Барбовичем.

Буду Вам очень благодарен за скорый ответ»[681].

При этом Шатилов предложил конкретные детали реализации плана доставки в Испанию русских франкистов: «Для осуществления более широкой отправки добровольцев из Югославии и Болгарии необходимо заручиться помощью Германии. Например, можно посадить их на какое-нибудь германское судно в Бок Которской на югославском берегу Адриатического моря или в Варне, или же отправление их через Германию»[682].

Впрочем, германская сторона, не желавшая пока ссориться с СССР, могла действовать здесь через неофициальных лиц.

Примечательно, что инициатором отправки в Испанию русских добровольцев стал не русский по национальности человек – Борис Тудтл, россиянин шведско-германского происхождения, член крайне правого Шведского Национального фронта. Он установил связи с правым крылом российской эмиграции в Берлине и предложил ей организовать отряды для борьбы против коммунистов в Испании.

Тудтл прославился ещё в октябре 1934 г.: его звезда высоко взошла в нацистских кругах Германии за защиту публикаторов «Протоколов сионских мудрецов» в Швеции Елдерсов, которых пытались преследовать шведские евреи. Однако проект его, по оценке историка Роберта С. Уильямса, был «фантастическим», и поэтому планам его не суждено было сбыться[683].

Как бы там ни было, помощь здесь нацистской Германии и фашистской Италии русским добровольцам Франко проявилась весьма и весьма слабо.

Мечты о «Белом возрождении» разбиваются об идеи франкистов и их союзников

В любом случае, общее настроение лидеров антикоммунистического движения было во многом враждебным белогвардейским идеям.

Одна из причин недоверия испанских националистов, итальянских фашистов и германских нацистов к белым русским была обусловлена тем, что их конечные цели борьбы расходились. Как известно, по достижении разгрома «красных» в Испании последние рассчитывали возродить рассеянную по разным странам русскую армию, перенести поле битвы в Россию и взять реванш у своих заклятых противников.

Идеологи РОВС надеялись, что вернувшиеся победителями с «испанской» войны, увешанные боевыми наградами офицеры и солдаты поднимут боевой дух других эмигрантов и станут ядром возрождающейся Белой армии.

Кроме того, участие белоэмиграции в борьбе с «мировым злом» должно было поднять её общий статус в западном мире и изменить к лучшему её положение, автоматичеки способствовав организации настоящего антикоммунистического похода против СССР.

Эти доводы бывшие генералы Фок, Шатилов и Шинкаренко, а также представители руководства РОВС неоднократно, но безрезультатно сообщали генералиссиму.

В данном случае наивность вождей Белого движения просто поразительная: после того, как Запад фактически предал их в 1917–1920 гг., оставив один на один с большевиками, и даже отчасти подыгрывал последним и той же меньшевистской Грузии, попытавшейся «под шумок» Гражданской войны в России в 1918–1919 гг. отнять у белых Сочи и Туапсе, они рассчитывали, что, одолев испанских «красных», Франко поможет им управиться с их московскими «гуру»!

Впрочем, их посыл казался им верным: каудильо, расправившись со своими «красными», должен был помочь своим белогвардейским союзникам устранить «советский гнойник», из которого в Испанию и пришла опасность.

Но как генералиссимус мог всерьез оценивать их планы, когда вместо армии в расположение его войск прибыла лишь горстка идеалистов численностью не более роты?

Не случайно, что каудильо почти до самого конца войны весьма холодно относился к белогвардейским планам перенести Испанскую гражданскую войну в Россию, боясь усиления участия в событиях Советского Союза, и держался от их носителей на почтительном расстоянии, не желая расширять с ними сотрудничество.

В отличие от «белых» генералов Франко не был идеалистом и отлично понимал, что даже в союзе со странами антикоминтерновской оси он не сможет уничтожить источник «красной заразы» и по этой причине решил ограничиться очищением от неё своего испанского «огорода»[684].

Кроме того, Франко не горел особым желанием покидать свою теплую солнечную страну, чтобы лезть в русские сугробы и искоренять коммунизм «в его колыбели». Как говорится, свои бы дела решить! В этом-то и была разница испанского и нашего «характеров». Не случайно, что российская история имеет немало примеров того, как мы традиционно вынашиваем идеи спасения «всея Вселенной», порой забывая о своих собственных проблемах.

«Часовой», развенчавший стереотипы

Следует заметить, что к тому времени благодаря активному участию в испанских и прочих важных мировых событиях советских деятелей уже сложился стереотип: «русский – значит коммунист».

Однако вскоре весь мир узнал, что в Испании воюют не только «русские коммунисты», но и националисты. Произошло это благодаря главному редактору журнала «Часовой», выражавшему интересы РОВС, В.В. Орехову.

Случилось это при следующих обстоятельствах: в начале 1937 г. первые иностранные журналисты стали проникать во франкистскую Испанию. В числе первых 11 редакторов, прибывших на пресс-конференцию Франко в Саламанку, куда перевели из Бургоса его штаб после успешного наступления националистов, прибыли пять немцев, пять итальянцев и один русский – В.В. Орехов. Когда до него дошла очередь и он представился Франко «белым русским», тот очень удивился, но тут же спохватился, заметив, что хорошо знает суть белогвардейского движения и высоко оценивает его заслуги в борьбе с коммунистами[685].

И хотя В.В. Орехов лично в боевых действиях в Испании не участвовал, он очень много сделал для борьбы против испанских республиканцев. Именно ему принадлежит заслуга в отправке туда первого контингента русских добровольцев. И на всём протяжении гражданской войны в этой стране «Часовой» и РОВС оказывали им большую помощь, отправляя одежду, сигареты и шоколад. Также они помогали их семьям материально.

Кроме того, по данным генерала Шинкаренко, Франко так понравились материалы, публикуемые «Часовым», что он стал субсидировать его издание. Точных подтверждений этому нет, но обращает на себя внимание, что практически в каждом номере журнала на протяжении войны появлялись не только материалы, восхваляющие Франко, но и транслировались его речи. Известно, что он неоднократно одобрял его деятельность.

Правда, не исключено, что В.В. Орехов помещал подобные статьи сознательно, ради «саморекламы», показывающей то, что его журнал заметил сам глава «антикоммунистического сопротивления».

Иначе чем объяснить имеющиеся здесь «несостыковки»? Так, по сообщению «Часового», 13 октября 1936 г., каудильо благодарил Орехова «за поздравления, материалы, раскрывающие героическую борьбу против коммунизма и пожелания побед над красными гуннами» и характеризовал его журнал как «замечательный», делающий вклад «в наше общее дело»[686]. Однако в феврале 1937 г. на пресс-конференции, описанной выше, он с удивлением узнает о существовании этого журнала!

Как бы там ни было, во время своих единичных встреч иностранной прессы с Франко Орехов пытался донести до него опыт Гражданской войны в России, чтобы он не повторял ошибок белогвардейцев. По его мнению, проигрыш белых во многом был обусловлен тем, что они заняли территории, на которых практически отсутствовала военная промышленность, а объёмы снабжения по морю от союзников якобы не позволяли продолжать дальнейшую борьбу. Поэтому он рекомендовал генералиссимусу в первую очередь нарушить снабжение республиканцев, которое в основном шло по морским коммуникациям советскими кораблями[687].

При этом в каждом номере журнала на протяжении всей войны присутствовала рубрика «Письма из Испании», в которой русские добровольцы описывали ход боевых действий и свое в них участие. Это позволяло РОВС вести пропаганду того, что русские антикоммунистические силы по-прежнему оказывают серьёзное влияние на события в мире.

Легион против республиканцев

Гражданская война стала самой значимой боевой эпопеей, в которой Испанскому иностранному легиону, главному оплоту генерала Франко против левых (а вместе с ним и многих русских добровольцев) довелось принять участие.

Известны фамилии как минимум 21 человека, прошедшего в эти годы данное соединение (Н.С. Артюхов[688], Н.Э. Барк (биография приведена выше), П.В. Белин[689], А.В. Бибиков[690], Б.С. Вольф-Люденсгаузен (биография приведена выше), Д.К. Голбан[691], К.А. Гончаренко[692], В. Гурко[693], С.К. Гурский[694], Г.М. Зелим-бек[695], Н.П. Зотов[696], П.А. Зотов[697], П. Иванов-Панфилов[698], В.И. Ковалевский[699], З.К. Ко(е)мпельский[700], В.Е. Кривошея[701], Н.Е. Кривошея[702], Г.П. Ламсдорф[703], М.А. Сальников[704], С. Чиж[705], Н.В. Шинкаренко, (биография приведена выше).

Причем многие из них, как свидетельствуют данные их биографий, ранее прошли через Французский иностранный легион.

Говоря об их боевой работе, необходимо особо отметить, что Испанский иностранный легион, в котором числилось 4500 отлично вооруженных и подготовленных бойцов с опытным руководством, был ударной силой восстания и главной «надеждой Франко».

Не случайно, что его восстание началось именно с выступления легионеров. В ночь с 16 на 17 июля 1936 г. офицеры во главе с полковником Газало вывели своих подчиненных из казарм в Дар-Рифьене, без единого выстрела овладели Сеутой и после короткой стычки заняли Мелилью. Вся испанская Африка оказалась в руках восставших[706]. Сразу после этого для общего руководства восстанием сюда прибыл генерал Франко.

В это время ситуация на фронте казалась безрадостной: по сути, в руках националистов был лишь небольшой участок прибрежной территории, который необходимо было в кратчайшие сроки расширить, пока республиканцы еще не сколотили боеспособные силы и не получили помощь из-за рубежа. Достойный противник легионеров – интернациональные бригады, отличавшиеся стойкостью и дисциплиной, появились в Испании позднее.

Этим-то и воспользовался Франко: по сути, в то время его противники располагали лишь слабо организованными, плохо вооруженными и обученными отрядами анархистов и милиционеров.

Не случайно, что военные эксперты давали самые похвальные оценки операциям легионеров. Так, видный французский стратег генерал Ниссель, отличившийся в Первую мировую войну, комментируя ход боевых действия, особенно выделил Испанский иностранный легион.

По его словам, «…начальное практическое превосходство националистов, которое позволило им освободить Толедо и Овиедо, приблизиться к вратам Мадрида, перервав коммуникации их противников с французской территорией в Бискайе, обязано тому, что на их стороне оказались солидно снабженные и обученные части Испанского легиона.

На первых порах они встретили против себя милицию из плохо дисциплинированных и необученных добровольцев. Их превосходство над ней не подлежит никакому сомнению – в течение первых недель операций, тоже превосходство было и над регулярными частями, находящимися на стороне красных, но лишенных своих офицеров…».

Как и во время войны с марокканцами, бандеры Испанского иностранного легиона использовались для прорыва обороны противника на наиболее тяжелых и важных участках фронта. Они играли своего рода роль штурмовых батальонов Великой Отечественной войны. Это был своеобразный «таран» националистов.

Причем в своей борьбе против испанских «красных» каудильо решил применить «психическое» оружие – перенести на испанскую почву «африканские методы борьбы», а именно – удивительную жестокость легионеров.

Не успели еще перевезти в «материковую» Испанию весь личный состав Легиона, как они стали безжалостно, «под корень», уничтожать всех сторонников республиканцев. Те населенные пункты, которые осмеливались выступить против Франко или не подчиниться ему, стирались с лица земли, а их население беспощадно вырезалось.

Только за июль – сентябрь 1936 г. легионеры жестоко расправились с тысячами противников Франко. Это дало свои плоды: политикой устрашения националисты добились сдачи многих городов на юге Испании. Одно только появление на горизонте легионерских колонн, или, как их называли «левые», «иностранных головорезов Франко», наводило на республиканцев ужас, заставляя без боя бежать даже крупные городские гарнизоны[707].

Как уже говорилось выше, многих белогвардейцев направляли служить в Испанский иностранный легион, к началу восстания состоявший из шести бандер (батальонов), количество которых к моменту окончания войны в 1939 г. было увеличено до 20. В свою очередь, бандера состояла из компаний (рот) – трех винтовочных (стрелковых) и одной пулеметной.

В пулеметной роте было 12 тяжелых (станковых) пулеметов калибра 7,65 мм. Кроме того, в каждой винтовочной роте было по шесть легких ручных пулеметов калибра 6,5 мм. По свидетельству капитана-англичанина Кемпта, служившего тогда в Легионе, 30 пулеметов бандере не хватало, так как они часто выходили из строя.

Во время войны его организация претерпела значительные изменения: если французы «смешивали» легионеров разных национальностей, то испанцы, напротив, в политических целях стали создавать из них целые подразделения. Так в составе Испанского иностранного легиона появились французская имени Жанны д’Арк и 15-я Ирландская бандеры[708].

Кроме русских, испанцев, французов и ирландцев, в Испанском легионе тогда было много представителей других национальностей, включая немцев, итальянцев, бельгийцев, англичан и т. д. Основными конкурентами русских по воинской славе были французы, которых было немало на сержантских должностях, и англичане.

Некоторые из последних, как, например, Кемпт достигали офицерских чинов и большой популярности. Так, в Великобритании большую известность получил факт участия этого «английского капитана» в испанских событиях, который дрался против республиканцев два года и в 1938 г. вернулся домой.

К тому времени Легион оснастили «техническими частями», в том числе бронетехникой и тяжелой артиллерией, но живой силы из-за постоянной убыли в боях не хватало.

БИтва за Мадрид

Однако «тактика тотального террора», с которым националисты явно переборщили, принесла и свой вред. Если бы она распространялась лишь на сопротивляющихся, не затрагивая «кающихся», война могла бы кончиться гораздо раньше. Возможно – уже к концу 1936 г.

Но этого не случилось. Ведь «питомцы» Легиона карали не только «левых», но и соблюдавших нейтралитет, вообще не желавших участвовать в бойне гражданской войны. И уничтожение всех подряд противников Франко вызвало обратный эффект.

Именно это обстоятельство сыграло ключевую роль в неудачном для националистов ходе октябрьских боев 1936 г. и конечном срыве штурма Мадрида в конце этого года. Войскам Франко, в том числе и легионерам, находившимся на «острие ножа», удалось занять лишь некоторые его окраины. Одна из причин состоит в том, что население испанской столицы во многом восприняло вброшенный республиканцами лозунг «Но пасаран» («Они не пройдут»).

В результате националисты на своей собственной шкуре смогли убедиться в том, что излишняя жестокость заставляет людей, опасавшихся повторения расправ, происходивших на всем пути следования легионеров, почти поголовно выступить против них.

Боевая работа легиона в конце 1936–1937 гг.

Основные боевые усилия сторон в конце 1936 – начале 1937 гг. сконцентрировались вокруг столицы. Испанский легион тогда находился в захваченном им пригороде испанской столицы – Университетском городке, который им пришло удерживать в тяжелейших условиях.

Здесь, в грудах развалин, легионеры отчаянно сражались против вражеской пехоты и танков под пулеметным и минометным огнем. Окопы той и другой стороны находились всего в 30 шагах друг от друга, так что неприятели часто перекидывали друг другу «гостинцы» в виде ручных гранат. По свидетельству русского легионера, об упорстве боев под Мадридом говорило то, что за полгода с лишним пребывания там Испанского легиона остатки столичных зданий превратились в руины.

Яростные атаки уличных боёв чередовались с продолжительными периодами затишья. Вот краткая характерная дневниковая запись о боях в этом районе русского легионера: «Стреляют мало. И больше – они. Это – Мадридский фронт».

На данном направлении легионеры находились шесть с половиной месяцев. За это время Легион, находясь на самых опасных направлениях, участвуя в непрерывных боях, понес тяжелые потери – 650 человек, или 15 процентов своего личного состава. По меркам тогдашней войны, как свидетельствуют русские легионеры, «это считалось мало».

Как бы там ни было, в результате многих русских добровольцев перевели сюда из других частей для его пополнения. Однако иностранцев не хватало, и потери компенсировали в основном испанцами, как мобилизованными, так и волонтерами. Последних, впрочем, было гораздо больше. Они были представлены «фалангистами» (крайне правая партия) и «карлистами» – сторонниками монархии. У них не было тяжелого вооружения, и поэтому они считались вспомогательными силами.

Как писал легионер Шинкаренко в начале 1937 г., «…много испанцев предпочитает идти добровольцами в части Иностранного легиона, так как там гораздо более совершенная организация…».

По этой причине уже в начале 1937 г. иностранцы в Испанском легионе составляли лишь четверть его личного состава. Впоследствии его пополнение испанцами вошло в традицию, и сегодня, к огорчению желающих стать наемниками, прием иностранцев в это подразделение практически прекращен.

Что же касается обороны Мадрида, то благодаря советской и прочей зарубежной помощи республиканцам бои за испанскую столицу затянулись почти на два с половиной года.

Против «интернационалистов»

Однако самым серьезным противником легионеров были даже не танки и авиация республиканцев, а «интернациональные бригады», состоявшие из добровольцев-коммунистов разных стран, среди которых особенно много было граждан СССР, государств Латинской Америки (в частности, Мексики), США, Германии и Франции. По своей стойкости и упорству «интербригады» и Испанский легион соперничали друг с другом.

Это были действительно достойные противники, и на тех направлениях, куда выдвигали легионеров и мавров, республиканцы выставляли «интербригады». Эти бои стоили той и другой стороне больших жертв, и велись они с большим ожесточением и с переменным успехом.

Так, больших результатов легионеры добились 24 июля 1937 г. в бою под Мадридом, где два батальона «интербригады» Листера были почти начисто скошены пулеметным огнем. Однако вскоре в результате массированных налетов республиканской авиации Легион также понес серьезные потери.

Как бы там ни было, тот факт, что Испанский иностранный легион неоднократно одерживал победы над лучшими частями республиканцев – «интербригадами», опиравшимися на помощь советских «добровольцев», дополнительно свидетельствует о его высоких боевых качествах.

Испанский легион всегда находился на самых опасных участках. По свидетельству сержанта-легионера Али (Сергея) Гурского, там, где не было «женихов смерти», было «тихо». Легионерская же обстановка была такой: «бешеные атаки с ручными бомбами, адом и грохотом артиллерии, танков, авиации и общего сумасшествия»[709].

Не случайно, что, по выражению русских добровольцев, «может быть, среди всех войск, какие только есть в сегодняшнем мире, Испанский легион – войско самое славное и самое знаменитое».

Среди множества боев, выигранных легионерами, следует особо отметить сражение под Куэста де ла Рейна 13 октября 1937 г. Али (Сергей) Гурский описывает это так: «…пошли мавры… Потом – Легион: наша бандера… Разворачиваемся коротко и каждая рота – не цепями, а маленькими пачечками… Легионеры – в коротеньких зимних куртках, у которых расстегнуты вороты и выпущены наружу широкие воротники зеленых рубашек, тех же рубашек, у которых засучены выше локтя рукава. Здешняя манера. Руки – бронзово-загорелые. Много татуировки… Идут в бой и поют. Легионная песня… О готовности умереть за свободную Испанию, о доблести Легиона… Идти с ней в атаку – блестяще.

Пошли 1-я, 2-я и 3-я роты. Все наравне. Все пули, пули, пули. А поле – такое, что нет того, что могло бы хоть чуточку задержать ружейные и пулеметные пули. Кругом – лишь небольшие камни.

И еще артиллерия – наша и их, всех калибров, от трех до шести с половиной дюймов (75–155 мм). Все гранаты, шрапнели. Носилки с ранеными. Отовсюду. Больше от нас, из бандер. Огонь, огонь и огонь. Мавры легко атаковали врага, выручили нас… Наша бандера атаковала самую вражескую гущу, в самый огонь. Атаковала кроваво, оставив на поле боя шесть офицеров и 150 легионеров. Это – на некрупный батальон. Но вот, наша бандера взяла у красных Каза Колорадо.

В этом бою я не видел ни одного легионера, который шел бы назад здоровый или под каким-нибудь предлогом. И раненые – почти ни одного стона. А офицеры! Командир одной из наших бандер, лейтенант Гольдин, был тяжело ранен в ногу и не позволил себя вынести и продолжал командовать. И был убит. Другой – лейтенант Вийольба, раненный в обе ноги двумя или тремя пулями. Его перевязывали при мне. И, когда санитары подняли носилки, чтобы нести в тыл, то Вийольба громко прокричал, чтобы все слышали: «Да здравствует Легион!» У него – свое, особое несчастье: имеет отца-генерала, который служит красным, важное лицо у них.

Бой, бой и бой. У красных – танки, три или четыре совдеповские машины. Они – осторожные, боязливые. Боятся бутылок с бензином, что ли?..

Вдруг получено известие, что все взяли, что «товарищи» (ироническое название красных со времени Гражданской войны в России, данное им белогвардейцами) – отброшены, Куэста де ла Рейна – выручена. «Товарищи», которых сегодня смяли, – партийные коммунисты из 14-й «интернациональной бригады». Их побили вместе с их танками».

Важную роль Испанский иностранный легион сыграл и в знаменитой Теруэльской операции, исход которой во многом предрешил дальнейший ход войны. Легионеры шли на Теруэль для атаки интернациональной бригады красных, надев все свои ордена и значки. Четвертого января 1938 г. они атаковали республиканцев, отбросив их на пять-шесть километров с боем.

Али (Сергей) Гурский пишет об этом так: «…Красные отступали, но здорово огрызались, однако мы почти бежали вперед, не давая им опомниться, по снегу и холмам. Устал здорово. К вечеру мы подступили к главной позиции красных и залегли за пригорком и ночевали тут же, прямо на снегу».

На следующий день, при поддержке артиллерии и авиации, легионеры снова ударили по республиканцам: «…Красные, подвезшие все свои резервы, и массу пулеметов, защищались до последней возможности и даже отбивались ручными гранатами, когда наши были уже ближе 20 метров, и только тогда отступили и снова открыли огонь.

Часов в 12 наша бандера снова двинулась в атаку против красных на горе и вот когда наша рота вышла наверх, я ужаснулся: их предстояло атаковать по ровному, как стол, полю, покрытому небольшим снегом, усыпанному камнями величиной меньше человеческой головы до полутора тысяч метров протяжённостью.

Начали перебежку от камня до камня. Красные открыли ураганный огонь из пулеметов, мы несли большие потери, но двигались вперед. Красные также били по площадям из четырехорудийной батареи. И вот раздался оглушительный взрыв, меня что-то подбросило, со страшной силой ударило в голову, и я упал. Минут через 10–15 слышу, что кто-то подползает ко мне сзади. Это был один из легионеров. Он стал кричать: «Али ранен!», и вдруг я почувствовал, что он стащил с меня одеяло (в них легионеры закутывались, спасаясь от страшного холода) и стаскивает мою сумку с вещами… Хладнокровно, рассчитав силы, я поднял ногу и ударил лихого легионера в живот.

После такого довода он согласился со мной и оставил мои вещи в покое и стал звать фельдшера. Вскоре подошли санитары с носилками и понесли назад по этому полю, под пулеметным огнем… Как эти 400 метров никто из нас не был ранен, знает только Бог. Вообще, раненых легионеров была масса. Мне показали мой шерстяной шлем – весь в крови, с дырой от осколка впереди и пробитый пулями в шести местах! Я даже не знал об этом!

Ранен я был в начале нашего удара. Но в деревеньке, куда сносили раненых, только из моей бандеры, кроме меня, уже лежало 45 человек.

Все позиции красных были взяты, хоть мы и понесли большие потери… но уже одно количество взятых танков и сбитых аэропланов красных – до безумия уставших, не считая тысячи пленных, сдававшихся толпами, – весьма показательны».

А на заключительном этапе войны в Испании можно было наблюдать следующие картины. Сержант Али Гурский писал: «…около 12 часов дня вдруг послушались какие-то крики. Все бегут из деревни к постам. Красные встали из окопов, подняв руки, и стали что-то кричать. Некоторые из них побежали к нам без оружия. Их, конечно, не допустили в окопы и выслали к ним парламентеров и офицера. Оказывается, поздравляют нас с блестящей победой в Астурии и концом Северного фронта, говорят о скором окончании войны, о том, что они воевать не хотят и просили наших газет. Около десятка их вообще перебежало к нам.

Такие штуки они повторяют часто. Однако последняя из них оказалась не столь благополучной. Красные, как всегда, встали в окопах и стали просить им дать наших газет. Конечно, им их послали с добровольцами. Обе стороны из любопытства высыпали из окопов и начали перекличку. Я, к счастью, остался в окопе: красные неожиданно стали поливать наших легионеров из пулеметов. Картина интересная и поучительная для нас. Результат представьте себе сами».

Это произошло в конце 1938 г., когда красные уже агонизировали.

Впрочем, как говорилось выше, борьба на протяжении двух лет (конец 1936 – конец 1938 гг.) шла с переменным успехом, и коммунисты также имели заметные успехи, и победы у легионеров чередовались с тяжелыми поражениями. И за славу лучшей части испанской армии им приходилось платить большую цену.

Так, неизвестный военный эксперт-белоэмигрант писал: «…Красные верхом совершенства налета своей авиации считают налет истребителей и бомбардировщиков в Гвадалахарской операции в марте 1937 г., которым помогали и штурмовики. Атака большого числа красных аппаратов, около 120 машин, произошла при отсутствии воздушных сил у белых. Атака велась по втянувшимся в горное дефиле малообученным войскам Иностранного легиона Франко. Их колонна была механизированной, тем более что местность вообще не благоприятствовала ее передвижению.

Первую атаку произвели истребители, а за ними штурмовики, которые обстреляли легионеров пулями и закидали осколочными бомбами, а освободившиеся от боевого груза истребители прикрывали атаку штурмовиков.

После поднявшейся в Легионе паники истребители совершили новый налет, преследуя дезорганизованные толпы легионеров.

Хотя красные еще и хвалятся обеспечением этой операции от воздушной атаки белых, но никакой атаки не было, и это, а также неблагоприятные условия местности, когда колонна оказалась на горной дороге, сделали все для избиения беззащитных легионеров «красными героями».

После падения Малаги таким же образом красные помешали выполнению операции по выходу белого десанта в составе 60 автомашин и трех эскадронов конницы. Видимо, у белых средств ПВО не было, и безнаказанный налет красной эскадры, естественно, имел благоприятный для ее действий результат.

А форма атаки белой авиации на северном фронте носила обычно такой характер: сильное бомбометание узкого участка красного фронта и пулеметный огонь истребителей по пехоте, сидящей в окопах, а потом и по ее резервам. Истребители преследовали бегущих красных пулеметным огнем. Такие примеры действий белой авиации были здесь очень часты. Красные уже не проявляли такого «героизма», как в расстреле беззащитных легионеров в Гвадалахарской операции»[710].

По всей видимости, этот случай при налете на неприкрытых с воздуха легионеров республиканской авиации и привел их к конфликту с итальянцами, которые до прибытия немецких летчиков в основном и прикрывали с воздуха франкистов. Русский доброволец А.П. Яремчук, в частности, пишет об этом так: «По слухам, легионеры поругались с итальянцами, обвиняя их в поражении под Гвадалахарой. Один легионер бросил ручную гранату, среди итальянцев были убитые и раненые…» [711]

Или другой неудачный для Легиона эпизод: в мае 1938 г., когда республиканцы, перейдя в контрнаступление на Тагусе, едва не отобрали, по собственному признанию легионеров, Толедо, советские танки обрушились на одну из бандер, нанеся ей тяжелые потери, в том числе уничтожив все ее тяжелые пулеметы.

При этом легионерам нередко приходилось стойко переносить все военные невзгоды. Вот записи наших соотечественников о боях в испанских горах в зимних условиях на Арагонском фронте: «…Не мылся уже около 20 дней… Очень холодно. Горы в снегу… Это самое холодное место в Испании… Раньше мы представляли Испанию как жгучее солнце, пальмы, но уверяю Вас, что по холоду она не уступает северу России. Я помню, как в июне (1937 г.), при Амборасинском наступлении, мы по ночам дрожали в горах от холода! Когда же я был ранен под Теруэлем, мы наступали при 15 градусах мороза! Снег по колено! В госпитале Бию лежал с отмороженными ногами русский доброволец Николай Бибиков. Там же лежал наш бандарин (знаменщик). Ему при мне отрезали отмороженную при наступлении ступню, а когда я уезжал, должны были отрезать и другую.

Одеты мы тепло, но когда проводишь день и ночь на воздухе, то пальцы ног и рук мерзнут, как бы их ни кутали. На фронте приходится спать на сырой земле. Способ отдыха легионеров – для теплоты они размещаются как сардинки в коробке, мною избегается. Не желаю собой кормить еще и чужих «домашних животных», достаточно и своих».

Как бы там ни было, именно участие Испанского иностранного легиона в гражданской войне 1936–1939 гг., имело большое значение для победы над противостоящими ему силами левого Народного фронта. Именно эти профессионалы военного дела, закаленные в многолетней марокканской войне, во многом и добились победы, став «тараном», пробившим оборону республиканцев уже в первые месяцы войны вплоть до самого Мадрида. Благодаря своей стойкости легионеры стали примером для остальных, менее устойчивых войск националистов.

Русские легионеры на фронтах испанской гражданской войны

Русские, прошедшие дорогами Легиона, оставили о себе среди своих сослуживцев не самую плохую память.

Важно отметить, что изначально националисты планировали направлять всех русских добровольцев в бандеру французских волонтёров «Жанна д’Арк». Столь странное намерение объяснялось тем, что по-испански никто из них не говорил, зато большинство россиян, приехав сюда из Франции, неплохо знали французский язык. Поэтому зачисление «к французам» могло решить языковую проблему, что было разумным решением.

Однако ненависть русских добровольцев к «неверующей Франции», в том числе из-за горького урока, полученного во Французском иностранном легионе, была настолько сильной, что большая их часть вообще отказалась иметь что-либо общее с французами, даже с «верующими католиками», антикоммунистами и националистами.

Разумеется, не обошлось здесь без влияния генералов Фока и Шинкаренко, мечтавших о создании отдельного русского подразделения, которое они стремились возглавить. В этом решении их поддержало и руководство РОВС.

Следует заметить, что именно на Испанский иностранный легион приходятся основные потери русскоязычных добровольцев. О двух подобных случаях с З.К. Ко(е)мпельским и С. Чижом (Техли) можно судить по имеющимся некрологам, написанным их односумом Т.Е. Пальчевским в журнале «Часовой»:

«26 сентября 1937 г. в бою под Толедо смертью храбрых пал легионер 53-й роты 14-й бандеры Збигнев Казимирович Компельский.

Збигнев Казимирович прибыл в Испанию из Дануила одним из первых русских добровольцев, в конце 1936 г. По собственному желанию он был назначен в стяжавший себе боевую славу Испанский легион. В рядах пулеметной роты 7-й бандеры Збигнев Казимирович участвовал во всех боях под Мадридом и за тяжелые бои под Маракьезой и Васия-Мадрицом награжден был Военной медалью. Летом 1937 г. Збигнев Казимирович был переведен во вновь формирующуюся 14-ю бандеру. 25 сентября 1937 г. бандера получила приказ выступить в Толедо для принятия участия в намечавшемся параде по случаю годовщины (28 сентября) освобождения героически оборонявшегося Альказара. Збигнев Казимирович, страдая от сильного приступа гриппа, наотрез отказался от предложения доктора повременить с отъездом до выздоровления.

Хорошо его зная, я был очень удивлен столь непременному желанию принять участие в параде. И только лишь после его смерти узнал действительную причину его упорства: Збигнев Казимирович, пожалуй, единственный легионер в бандере, знал от своего командира, что вместо парада на рассвете следующего дня бандера пойдет во главе атакующей колонны на сильную позицию красных.

Действительно, 26-го утром, наши перешли в наступление. Впереди всех – 53-я рота. Храбрейший капитан Консели, командир роты, с десятком своих легионеров, обогнал роту под самыми окопами красных и попал под сильный огонь. Почти все сразу же были ранены. Капитан – двумя пулями, шедший рядом с ним Збигнев Казимирович – пулей в бедро. Пулеметчик-легионер открыл из ручного пулемета по окопу огонь, чем дал раненым возможность начать отход, но был, в свою очередь, убит. Огонь красных опять усилился. Чтобы спасти других, Збигнев Казимирович дополз до пулемета и заменил убитого. Опять заработал пулемет, подошла рота, красные побежали, а возле пулемета нашли убитого разрывной пулей, попавшей в голову, Збигнева Казимировича Компельского.

На этих же позициях под Толедо 6 мая 1937 г. убит был и другой русский легионер, 6-й бандеры, Сергей Техли. Я не знал его. Знаю только, что Техли – не его фамилия, так прозвали его испанцы. Кажется, его настоящая фамилия – Чиж. Знаю, что он – морской офицер, что прибыл он из Тулузы, что в бандере пользовался всеобщей любовью, что накануне своей смерти отказался от перевода из роты на более спокойную должность, в штаб бандеры. Был убит он в день, когда 6-я бандера, без поддержки артиллерии, отбила ручными гранатами ворвавшиеся в окопы советские танки и в 10 раз сильнейшие части интернациональных бригад».

Судьба русского генерала

Служба русских волонтеров в Легионе протекала непросто. С первых её дней многие из них почувствовали явный дискомфорт. Например, так произошло с Шинкаренко. Он почувствовал первое разочарование в националистах вскоре после его тяжелого ранения в голову, когда он провел месяц в военном госпитале в Сарагосе.

Русский генерал надеялся, что легионное начальство заинтересуется его боевым опытом и продвинет на командные позиции. Однако он оставался здесь на второстепенных ролях, несмотря на свои многократные попытки доказать свою значимость.

Впрочем, местные «работодатели» имели на то свои причины. По признанию испанского начальства, проблемы Шинкаренко и других русских волонтеров заключались и в том, что «они с детства были приучены к исключительности своего классового происхождения»[712].

Как пишет австралийская историк Джудит Кейн, «будучи аристократом, тот же Шинкаренко считал, что «человек из того же самого класса должен быть подобным ему и быть таким же, как и он сам»[713].

Чтобы понять внутреннюю составляющую таких людей, следует привести цитату из его дневника, где он пишет, что «все аристократы держат нож и вилку как надо, все читали «Робинзона Крузо» и обычно все из них хорошо знакомы с жизнью Юлия Цезаря»[714].

Однако в Легионе большинство офицеров не были представителями «белой кости» и «голубой крови», и потому на попытки некоторых индивидов как-то выделиться смотрели с понятным снисхождением. Как известно, в Легионе (не важно – Французском или Испанском) всем наплевать, кем ты был в прежней жизни: от тебя лишь требуют исполнения твоих нынешних конкретных задач.

Поэтому, оказавшись в иной, пусть и военной среде, люди с неизжитыми аристократическими замашками испытывали сильный дискомфорт. И поэтому, став простым легионером, Шинкаренко не раз чувствовал себя униженным.

Особенно русского генерала коробило такое отношение со стороны тех представителей испанского командования, которые знали о его военной квалификации и социальном происхождении. Будучи после гибели Фока (речь об этом пойдет ниже) самым старшим по чину среди русских добровольцев, он сильнее других страдал от таких проявлений пренебрежительности.

Когда Шинкаренко только приехал в Иностранный легион, он ожидал, что его лично встретит сам командующий генерал Ягуэ, а легионный штаб «воздаст ему почести, достойные человека, имеющего генеральские погоны».

Можно представить, что творилось в душе амбициозного русского изгнанника, когда его встретили наравне с простыми легионерами, в том числе и с теми, кто пришел сюда для того, чтобы избежать приговора и укрыться от закона.

Он просто «не мог поверить в то, что командующий Испанским иностранным легионом не знал о предстоящем приезде русского бригадного генерала, который должен был служить под его командой»[715].

Его смутило и последующее поведение Ягуэ, которое он посчитал «надменным». По мнению Шинкаренко, «как наступает новый день, так и Ягуэ должен был нанести визит русскому генералу, пусть и с погонами рядового легионера»[716].

Впрочем, даже после этого он продолжал надеяться на положительные изменения. Однако все попытки бывшего русского генерала привлечь внимание «действующего» испанского коллеги окончились ничем.

И когда эти двое наконец столкнулись лицом к лицу несколькими месяцами позднее (тогда Ягуэ инспектировал свои войска), разочарованию Шинкаренко не было предела. Начальник Иностранного легиона осматривал выстроенных перед ним легионеров, в первом ряду которых находился и русский генерал.

Шинкаренко стоял перед ним, вытянувшись как ружейный шомпол, словно находился около боевого знамени. Ягуэ же медленно проследовал вдоль шеренг, не моргнув и глазом, когда заметил фигуру русского добровольца в изношенной форме с узким значком российского триколора на плече[717].

Об истинном отношении к нему легионного командующего, близкого друга самого Франко, наглядно свидетельствует другой эпизод: в конце 1938 г. Шинкаренко, изможденный бесплодной затяжной осадой Мадрида, решил перейти в марокканские войска, более динамично сражавшиеся на юге. Он подал соответствующий рапорт на имя начальника Иностранного легиона, но тот его попросту проигнорировал[718].

Шинкаренко, разочарованный «наплевательским» отношением к своей персоне, видимо, посчитал, что тот ничего не будет иметь против его отъезда и даже не заметит этого. Но, как оказалось, тот внимательно следил за ним. Так, когда Шинкаренко уже ехал к марокканцам, его в пути застал приказ Ягуэ немедленно вернуться в расположение Легиона и ожидать дальнейших приказаний.

Спустя пять дней пришел приказ, по которому бывший русский генерал должен был ехать на север, чтобы присоединиться к бандере в Сарагосе, хотя штаб Франко дал согласие на его присоединение к марокканцам, о чем он получил соответствующую бумагу.

Неизвестно, почему так поступил Ягуэ: то ли он хотел лишний раз унизить русского коллегу, не желая хоть как-то реагировать на его рапорт, то ли считал, что перестать быть легионером можно только после гибели в бою.

Сам русский доброволец объяснял такое поведение Ягуэ тем, что он якобы завидовал военному опыту своего подопечного и чину «российского генерала». Как бы там ни было, но попытка «бегства» (как это выглядело в глазах некоторых испанских высокопоставленных военных) не добавляла авторитета ни самому Шинкаренко, ни другим русским добровольцам.

И, переместившись в Сарагосу, Шинкаренко «засел за игру в шахматы», пытаясь добиться перевода из Легиона. После некоторого времени борьбы ему наконец удалось добиться перевода в штаб генерала Варелы в Теруэле[719].

В этот момент ему показалось, что его мечты сбылись. Казалось бы, фортуна наконец-то улыбнулась многострадальному российскому генералу, который сразу по его прибытии стал окружен невиданным ранее вниманием.

Его буквально окрылило неожиданное внимание к его персоне корпусного генерала и самого Генерального штаба: шутка ли – его позвали отобедать вместе с лучшими генералами Франко!

Однако можно себе представить чувство глубокого разочарования Шинкаренко, узнавшего, что его пригласили к столу только потому, что не хватало человека для его сервировки! И с этого времени бывший русский генерал должен был обедать вместе со старшими испанскими генералами не в качестве равноправного члена боевого антикоммунистического «братства», а как кухонная прислуга.

Разумеется, это назначение опять не устроило русского генерала. Он снова посчитал себя, опытного в военном деле человека, глубоко оскорбленным таким назначением. Шинкаренко мечтал о том, что поведет в бой на коммунистов как минимум бригаду, но довольствоваться ему пришлось третьестепенными ролями.

Поэтому он снова начал ходатайствовать о подобном назначении, что не могло не вызвать раздражения испанцев «вечно недовольным русским».

Однако его мечтаниям не суждено было сбыться: Шинкаренко находился при штабе Варелы до завершения боевых операций в Каталонии, затянувшихся почти до самого конца войны.

Для увенчанного множеством ранений российского полководца такое отношение было глубочайшим оскорблением. Шинкаренко относил этот досадный случай на счет «неаристократического рождения генерала Варела в порту Кадиса»[720] и, как следствие, невежества своего испанского коллеги. К этому он добавлял, что «как командир Варела был не очень ярок, но выделялся чрезмерной тщеславностью»[721].

В то же время, с точки зрения испанцев, сам Шинкаренко также не был «военным самородком», особенно в отношении соблюдения субординации. По их мнению, у него наблюдалось гипертрофированное самолюбие и чрезмерно завышенная оценка собственной значимости, что получило наглядное выражение в написании «плодовитых и упорных прошений» начальству.

В первую очередь речь шла о не добавлявших ему авторитета регулярных попытках «через голову» ближайших командиров обращаться к штабистам с настойчивыми просьбами о своем повышении.

Кроме того, пренебрежительное отношение к русским испанских генералов было вызвано позицией самого Франко, по-видимому, считавшего их «списанными» самой историей.

Ситуацию для русского генерала скрашивало то, что его не забывали соотечественники-белоэмигранты, от прочтения писем которых он получал большое удовлетворение. Например, новости об очередной госпитализации Шинкаренко в результате ранения вызвали широкий отклик русских изгнанников от Конго до Китая. Большинство писали ему восторженные письма поддержки «герою четырех войн, имевшему шесть ранений»[722].

Говоря об этом, русская дама-попечительница русских добровольцев в Испании О.Д. О-Доннель свидетельствовала: «В Витории… сказали, что только что доставили в госпиталь русского офицера, тяжело раненного на Бискайском фронте. Это был генерал Н. Шинкаренко. Испанские офицеры передавали, что он дрался, как лев. О.Д. О-Доннель посетила его в госпитале. Он был несказанно удивлен и обрадован, услышав русский голос. Сказал, что беспокоится только об одном – о судьбе своей престарелой матери, находящейся без всяких средств существования.

Генералу Шинкаренко произвели трепанацию черепа. О.Д. О-Доннель уже вернулась в Париж и получила письмо из Витории, в котором ей сообщили, что жизнь Шинкаренко вне опасности.

Генерал Шинкаренко хорошо известен русским воинам. Он начал службу в конной артиллерии. Затем перешел в 12-й уланский Белгородский полк. В Великую (Первую мировую) войну командовал эскадроном этого полка. В 1917 г. – подполковник, Георгиевский кавалер. Доблестно сражался он и в Добровольческой армии, где был произведен в генералы. В испанскую национальную армию поступил простым солдатом. Был несколько раз ранен. Испанцы преклоняются перед его героизмом. Приказом главнокомандующего, генерала Франко, после его тяжелого ранения он произведен в полковники»[723] (автор преувеличивает: Шинкаренко стал всего лишь лейтенантом. – Ред.).

Русский генерал пользовался большой популярностью и среди испанских женщин-аристократок. Первое знакомство с ними у него состоялось ещё в Сан-Себастьяне в начале 1937 г., когда он перешёл франко-испанскую границу, чтобы записаться в армию националистов. Они стали для амбициозного российского генерала, мечтавшего «о победах», единственным утешением за время войны.

Постепенно эти знакомства росли, и Шинкаренко обрастал ими как снежный ком. Его успеху содействовало то, что он хорошо говорил по-французски, благодаря чему у него было полное взаимопонимание с местными аристократками. И русского генерала часто видели на званых обедах в компании прекрасных и влиятельных испанских леди.

По свидетельствам самих испанцев, Шинкаренко не гнушался пользоваться услугами аристократок, выбивая для себя более достойные назначения. «Выставленный в русскую дверь», он продолжал упорно лезть в «испанское окно». Обивая штабные пороги, Шинкаренко надеялся на чудо, но ему так и не удалось сделать в Испании военную карьеру. Максимум, чего добился генерал-майор русской службы, – получение ценой двух ранений за два с половиной года кровавой войны лейтенантских погон…

Что может быть чудовищнее и трагичнее ситуации, когда показавший свои таланты генерал, добившийся на Родине высоких чинов собственными недюжинными способностями, усердием и жертвами, был вынужден служить простым легионером среди вчерашних преступников?

Впрочем, его пример был обычным для наших добровольцев. То, как использовали франкисты русских опытных офицеров и генералов, кажется, иначе как глупостью не назовёшь. По крайней мере, если у командования националистов были в отношении генеральских дарований Фока и Шинкаренко какие-то сомнения, можно было бы проверить их способности, предоставив им для начала командование мелкими боевыми единицами.

Впрочем, не исключено, что здесь опять-таки сыграла свою роль политика и нежелание Франко подобными назначениями дополнительно раздражать Сталина.

После победоносного завершения войны Шинкаренко наконец успокоился и осел в Испании. Первое знакомство с провинциальными аристократками из Сан-Себастьяна сыграло в жизни последнего большую роль: после войны он вернулся именно в этот город. Они помогли ему там устроиться, и русский генерал тихо жил в нем «в благородной бедности» на маленькую пенсию от испанского правительства, ради которого он пролил столько крови. Это всё, на что оказались щедры «благодарные» националисты.

Однако у российских добровольцев наблюдался другой изъян с точки зрения испанцев. Как они сами свидетельствуют, большинство русских нередко проявляли зачастую не всегда оправданную доблесть, приводившую к излишним потерям.

Так, Фок и Шинкаренко неоднократно показывали подобные примеры для воодушевления своих испанских солдат, прогуливаясь в полный рост, с заложенными за спину стеками или шомполами вдоль траншей под ураганным обстрелом противника, не пригибаясь, даже когда рядом с ними ложился вражеский снаряд.

По крайней мере, одно из ранений последний заработал во время одной из таких «прогулок».

Тем не менее некоторые трактовали это не как героизм и мужество, а как «напускную храбрость» и стремление постоянно нравиться своей храбростью женщинам и следование «старомодной кавалерийской тактике и порядкам российской императорской армии»[724].

Следует заметить, что подобные хождения в полный рост были обыденным явлением и среди других русских офицеров на иностранной службе, что нередко расценивалось принимающей стороной как ненужная «дикая смесь русского фатализма и игры в русскую офицерскую рулетку»[725].

Между тем, говоря о действиях белоэмигрантов на службе Франко, белоэмигрантка О.Д. О-Доннель услышала «от испанцев о доблести другого русского военного – генерала Фока, занимавшего у них командную должность…»[726].

Русский опыт и легионный быт

Однако было бы ошибочно утверждать о полном игнорировании испанскими националистами мнения белоэмигрантов. В частности, русские легионеры в своих письмах свидетельствовали, что при проведении боевых операций Франко учел опыт Гражданской войны в России. Так, по их словам, с самого начала войны он обращал особое внимание на тыловое обеспечение своих войск, справедливо считая, что плохая организация тыла у «белых» послужила одной из главных причин их поражения. И ему удалось решить эту проблему: русские легионеры восхищались тем, как с этим обстояло дело у испанских националистов.

Они писали: «…Каждый захваченный кусок земли очищается, приводится в порядок, организуется снабжение, пленные исправляют дорогу, и только потом снова захватываем и отбиваем у красных новый участок земли. Благодаря этому мы всегда имеем хорошую пищу и достаточное количество снаряжения, а где нужно – и автоцистерны с водой. Организовано все замечательно».

Несмотря на условия военного времени, испанские легионеры получали провиант с избытком. Так, кабо (сержант) Али Гурский, бывший русский офицер, пишет: «…я получаю солдатский паек вовремя и полностью и у меня есть все, что мне необходимо. Кормят здесь так хорошо, что нам могут позавидовать и средние рестораны, а в некоторых случаях и все вы, оставшиеся в мирной обстановке. Например, сегодня у нас такой обед: суп с лапшой, заправленный чесноком, томатами, луком; фасоль с кусочками мяса и цветной капустой, с вареным картофелем; каракатица жареная в своем соку, кусок телятины с жареной картошкой, горсть фиников (вчера – грецкие орехи), стакан вина. И это – в окопах, на фронте, на вершине горы, за тридевять земель от ближайшего города. Да еще большой белый хлеб… Я никогда не съедаю всего, а вечером часто не ужинаю, пью только кофе…

А вот что мы получили на Рождество: закуска – маслины, анчоус, кусок лангуста, кусок соленого огурчика, кусочек еще чего-то вкусного на зубочистках и кусок хлеба. Из напитков – стаканчик вермута и кофе. Красное вино – не счет: это вместо воды. Из горячей еды: пилав из ракушек, креветок и каракатица с томатным соусом; омлет с печеным перцем, кусок копченой ветчины, рислинга, филе с жареной картошкой, апельсины и яблоки, печенье, стейк. Еще – сигары-гаваны».

При этом солдатский (в том числе и сержантский) паек, в отличие от Французского иностранного легиона, ничем не отличался от офицерского. Причем здесь вообще не существовало понятия «офицерский» паек. В испанской армии знали лишь понятие «солдатский» или «легионерский» паек.

По свидетельству русских добровольцев, даже снабжение взятых в плен врагов было очень хорошим: «Разницы для пленных здесь никакой – для них то же самое, что и для наших. И, кроме жалования, им идет еще и паек. Денежный отпуск на пленных всего на 10 сантим меньше, чем на легионера – на самого знаменитого из всех наших солдат»[727]. Еда для легионеров и их пленников была почти одинаковой с той лишь разницей, что последним в паек включали меньше слив.

По свидетельствам наших соотечественников, это на них не особенно отражалось – пленные ежедневно получали за работу 25 сантим, якобы «совсем не перетруждаясь», работая в день всего 6 часов, с 6 до 10 с утра и с 6 до 8 вечером[728]. Как свидетельствовали русские легионеры, это «меньше, чем работает в летнюю пору мужик, русский или испанский»[729].

Особого упоминания заслуживают легионные госпитали. Так, Али (Сергей) Гурский описывает снабжение в одном из них, находившемся в Сарагосе. По его словам, «каждый раненый там получал печенье, торты, шоколадные конфеты, портвейн, восточные сладости, орехи, сигары, три пачки папирос и пять песет на личные нужды в день».

И при сравнении ситуации с питанием и снабжением других подразделений мира можно сказать, что в этом отношении Испанский иностранный легион занимал первые места в мире.

Единственно, от чего страдали русские легионеры в Испании, – от недостатка информации о происходящем на Родине и даже в белоэмигрантской среде, а также, если не считать Шинкаренко, от нехватки женского внимания. Первую проблему вскоре отчасти удалось решить, так как некоторые белогвардейские газеты и журналы стали посылать русским легионерам экземпляры своих изданий.

Карьера в легионе и не только

Следует заметить, что еще до начала гражданской войны как минимум четверо наших соотечественников «выросли» за пять лет до унтер-офицерских и даже младших офицерских чинов. В частности, об этом в своих письмах говорит Шинкаренко. Среди них были и рекордсмены, дослуживавшиеся до чина капитана. Правда, на такую «карьеру» у этих «счастливчиков» уходили долгие годы тяжелой и очень опасной службы.

Впрочем, в условиях испанской гражданской войны и быстрой убыли личного состава некоторые новые русские легионеры получили унтер-офицерские и даже офицерские чины всего за год-полтора.

По их же свидетельствам, это было очень нелегко, поскольку иностранцу здесь, где процветал культ смерти и храбрости, карьеру было сделать еще сложнее, чем во Французском легионе. Так, тот же Шинкаренко писал, что в его испанском клоне «офицеры – почти все испанцы».

Впрочем, некоторым удалось «шагнуть» еще дальше. Шинкаренко приводит пример, как один из бывших русских офицеров-кавалеристов не только стал командиром бандеры, но и в знак высшей признательности со стороны командования был назначен на высокий пост во франкистскую партию «Фаланга».

Впрочем, самого бывшего русского генерала, как и многих других его соотечественников, такие производства долгое время «обходили стороной». Во всяком случае, испанцы явно не выражали желания произвести русских в их прежние чины.

Это было обусловлено не столько предубеждением по отношению к ним, сколько наличием суровых внутренних правил, нацеленных на защиту собственных военных, по которым иностранцы в испанских вооруженных силах не могли подняться выше майора.

Как бы там ни было, испанцы изначально не оценили их опыт, что русских сильно раздражало. Многие из них жаловались на то, что даже когда их рекомендовали за доблесть и подвиги к повышению, штабы это игнорировали. По мнению русских волонтеров, их сознательно не производили в офицеры, поскольку в этом случае им автоматически пришлось бы выплачивать лишние деньги[730].

При этом они неоднократно выслушивали намеки, что прежде чем платить им деньги, надо проверить их лояльность, а также их способности на поле боя. Некоторые из испанцев доходили до того, что открыто говорили им, что «белые» русские обязаны служить бесплатно, чтобы таким образом показать искренность своих намерений и искупить вину их собратьев, вмешавшихся в испанские события на стороне республиканцев. Естественно, наши соотечественники отвечали на это руганью.

Долгожданное «производство» самого Шинкаренко произошло лишь в начале 1938 г., после полутора лет крайне опасной и напряженной службы, когда его 9-я бандера Иностранного легиона находилась в Толедо, где Шинкаренко неожиданно для себя получил похвалу и рекомендацию на производство в следующий чин от своего ротного командира.

Данное производство поддержала большая часть испанцев бандеры, что для него как бывшего генерала имело огромное значение. Это свидетельствовало о том, что ему удалось добиться уважения простых легионеров и ближайшего командования. Для этого потребовалось неоднократно проявлять выдающуюся доблесть и лучшие военные качества.

И отчасти недовольство русского генерала за невнимание к собственной персоне со стороны командования франкистов сошло на нет, поскольку произошедшее выглядело так, что «сам Франко лично» произвел Шинкаренко «за боевые заслуги» в офицеры испанской армии.

В конце войны такое «признание» распространилось почти на всех русских в армии националистов, которых «внепланово» произвели в лейтенантские и унтер-офицерские чины. Это произошло уже тогда, когда Франко праздновал свою победу. Тем самым он как бы оправдывался перед ними за прежде недостаточное внимание к их жертвам.

А несколькими годами позднее, уже во время Второй мировой войны, некоторых наиболее отличившихся русских, включая Шинкаренко он приятно удивил подарком, сделанным от имени испанского правительства, назначив им пусть и небольшую, но персональную военную пенсию.

Легионеры и марокканцы… Братья по соперничеству

О том, какую роль играл Испанский иностранный легион в событиях гражданской войны, можно судить уже по тому, что республиканцы прославившихся своей жестокостью легионеров в плен не брали[731].

И основными конкурентами последних как в «добывании воинской славы», так и в проявленных по отношению к противнику и населению занимаемых им территорий зверствам были марокканцы.

В этом-то и был парадокс: коммунисты долгие годы способствовали разжиганию в Марокко пламени антиколониальной борьбы, подстрекая его коренных жителей сопротивляться испанцам и французам. На протяжении 1920-х гг. война в Марокко почти не прекращалась, и казалось, что еще немного – и агенты Коминтерна здесь победят.

Однако этого не случилось. Испанский иностранный легион успешно справился с поставленными перед ним задачами, и после ожесточенных боев марокканцы были разбиты превосходящими по силе и технике противником.

В 1936 г., когда испанцы были заняты гражданской войной, казалось, для поборников идей Абд-эль Керима создалась благоприятнейшая ситуация для возвращения независимости. Но расчеты коммунистов не оправдались: марокканцы предпочли сражаться с оружием в руках в содружестве со своими прежними заклятыми врагами-легионерами против сторонников революционной анархии.

Разгадка здесь была достаточно простая, и такая позиция была обусловлена скорее не «денежным фактором», а религиозным. Так, насилие со стороны испанских красных в отношении католической церкви мавры расценили проявлением «сатанизма», и в результате местное духовенство призвало марокканцев выступить против «богоборцев».

При этом боевая обстановка показала, что легионеры и мавры имеют свои сильные и слабые стороны. Если легионерам не было равных в атаке, то они часто уступали маврам в стойкости обороны.

Впрочем, основное соревнование между ними происходило по борьбе с танками республиканцев: первое время бронетехника «красных» была для франкистов настоящим бичом, поскольку своих бронированных машин у них почти не было. Поступившие же в 1937 г. итальянские и немецкие образцы не могли конкурировать с советскими танками БТ-5, БТ-7 и Т-26. Они имели слабые броневую защиту (пробивались даже винтовочной пулей) и вооружение (зачастую только пулеметы).

Средства борьбы с танками у франкистов также были очень слабыми: противотанковые ружья оказались малоэффективными, а артиллерия была сравнительно малочисленна и в основном обладала недостаточной дальностью стрельбы.

Кроме того, долгое время франкистам не удавалось добиться превосходства в воздухе, и потому эффективно бороться с бронетехникой противника было невозможно.

В этих условиях легионеры разработали свою тактику противотанковой борьбы: они при атаке неприятеля пулеметно-винтовочным огнем отсекали от бронированных машин пехоту противника и забрасывали подошедшие танки самопальными бутылками бензина с подожженными фитилями.

В этом соревновании, как и в других случаях, легионеры и мавры проявили свои сильные и слабые стороны. Если на долю первых приходилось больше уничтоженных танков противника, то мавры лидировали в плане захваченных трофеев.

Во многом такие успехи объяснялись наличием ряда слабых мест в конструкции тогдашней советской бронетехники, в том числе большого количества горючих материалов, заметно понижавших ее живучесть в бою. Так, зачастую было достаточно попадания одного «коктейля Молотова», чтобы грозная броневая машина превратилась в груду обгоревшего металлолома.

Также борьба легионеров и мавров с танками облегчалась конструкционными недостатками последних и слабым двигателем, из-за чего они нередко застревали в окопах и становились легкой добычей противника. Заглохшую бронемашину окружали со всех сторон, требуя сдачи экипажа в плен, угрожая в противном случае сжечь его.

По данным легионера Шинкаренко, уже к марту 1937 г. только легионеры и мавры, без учёта других формирований франкистов, захватили у республиканцев 42 советских танка. Это позволило франкистам пополнить собственный танковый парк. Так, иногда легионерам в поддержку при наступлениях стали придавать танковые «секции» из восьми машин – шести немецких (пулеметных) и двух трофейных советских (пушечно-пулеметных).

Однако порой легионерско-марокканское соперничество выливалось в более острые формы противостояния. Временами вспоминалась и старая вражда времен завоевания Марокко, переходившая в стычки. Так, по свидетельству А.П. Яремчука, «в Годелье Васька Кривошея надрался, пошел на улицу и набил морду нескольким маврам, в том числе их сержанту. Он провел пять лет во Французском легионе и ненавидит арабов по традиции. Ваську мавры чуть не зарезали. Прибежали наши баски и сообщили нам, что он в опасности. Мы целой полуротой выскочили ему на помощь, окружили арабов и стали их успокаивать. Мне долго пришлось вести дипломатические переговоры, пока Ваську постепенно выталкивали из толпы. Потом его удалось увести домой. Обошлось все благополучно»[732].

Отношения русских с сослуживцами

Русские добровольцы своими боевыми качествами и доблестью в боях очень быстро доказали принимающей стороне, что они не зря носили офицерские погоны. И когда испанские военные говорили о сражающихся в их рядах наших соответственниках, то первым делом они подчёркивали их главный атрибут – храбрость.

В результате очень скоро испанские коллеги и односумы-иностранцы по Легиону забыли о своих прежних подозрениях относительно мотивации таких волонтеров и говорили про белогвардейцев, что они устойчивы против коммунистов и их идей «как горная порода».

Вот свидетельство подполковника Белой армии В.В. Правинского о том, что уже к концу декабря 1937 г. отношение к белогвардейским добровольцам среди испанских националистов коренным образом изменилось: «Несмотря на то, что самой главной виновницей кошмара и разорения Испании является Советская власть, или, как ее называют испанцы, «russes», наши друзья там заставили эту ненависть перенести на большевиков, а вокруг русского имени создали уважение и почет…

Почти все они за бои под Бильбао (на Северном фронте. – Ред.) были произведены в поручики (лейтенанты испанской армии. – Ред.)… и получили разрешение на формирование Русской роты под русским флагом именно из-за чудного отношения к ним со стороны всех властей, начальства и населения.

Служба, конечно, вообще тяжелая, особенно из-за возраста, но все довольны, что попали туда, и зовут всех (русских добровольцев. – Ред.) в свои ряды. Там русское имя в почете, они ни от кого не зависят и там, безусловно, есть ключ выхода из того положения, в которое мы, военные, везде попали, особенно во Франции…»[733]

Согласно легионеру Али (Сергею) Гурскому, отношение в Легионе к русским со стороны как испанцев, так и представителей других наций стало «замечательным» и командование во всем шло ему навстречу: «Капитан разрешил мне устроиться отдельно от компании как хочу, освободив от переклички по утрам и вечерам… отношение ко мне в бандере исключительно хорошее, как со стороны офицеров, так и солдат. Русских рядом – никого, и я говорю только по-испански, и с бандарином-знаменщиком – по-немецки), благодаря чему делаю успехи в языке…

Когда я был в деревне, ко мне бросился на шею один легионер: «Друг, брат, пойдем пить вино!» Спрашиваю его: «Почему я тебе брат?» «Так ведь ты – русский, а я – итальянец, оба в Легионе, значит, теперь братья!» Пришлось согласиться. «Но так как ты – хороший русский, то и плати за вино». Пил – и он пил, а вечером я его отнес в его роту. Очень милый человек!»

Согласно другому письму русского легионера, «…мы, русские, зарекомендовали себя так, что нас как боевой элемент ценят все, начиная от начальника Легиона генерала Ягуэ и кончая простым легионером. Этим и объясняется то, что нас не содержат в одной бандере. Почти все русские назначены начальниками в «лассы» – личными ординарцами. Во время серьезных боев командиры приказывают ординарцам находиться при них и никуда уже не посылают. Капитан знает, что русский ординарец его не бросит до конца и в случае ранения или смерти всегда вынесет из огня».

Подтверждением этим словам служит подвиг русского ординарца польского происхождения легионера Кемпельского, который при очередном наступлении находился при командире бандеры и спас его, раненого, ценой своей жизни и прикрывал отход своих товарищей, даже будучи сам подстреленным. И делал это, пока не был убит вторым попаданием.

Вскоре легионеры отбили изрешеченное пулями тело своего убитого товарища. По словам их русских товарищей, «капитан, обязанный Кемпельскому жизнью, выздоровел, и когда теперь ему представляют русского, то снимает фуражку, подходит, жмет руку, говоря: «Благодарю Вас за Кемпельского, который пожертвовал собой, чтобы спасти своего капитана. Каждый русский – родной член моей семьи!»

Между тем некоторые российские военные были невысокого мнения о большинстве испанских солдат и офицеров. Они с подозрением относились к «пассивности, медлительности и недостатку инициативы» как у националистической, так и республиканской армий, что во многом и привело к «чрезмерной затянутости» боевых действий[734].

Например, согласно записям белых добровольцев, за период с 1938 по начала 1939 г. русским волонтерам довелось участвовать лишь в одном значительном сражении, во время которого испанские солдаты, по словам Шинкаренко, больше стремились не разгромить противника, а сохранить свою жизнь и «уклониться от свиста пуль»[735].

В частности, он неоднократно приводит факты, когда испанцы с той и другой стороны ложились под огнем и проявляли нежелание драться. Например, в Мондрагоне «красные» и «белые» испанцы, столкнувшись друг с другом, просто стояли друг против друга несколько недель и не спешили воевать, даже не стреляли, хотя дистанция между ними была небольшая.

Ещё одним показателем «невысокой боеспособности» испанцев, по его мнению, служит то, что даже от огня барражной артиллерии с той и с другой стороны подчас вообще не было потерь. Возможно, по этой причине Шинкаренко был уверен, что те битвы, в которых он принял участие в Испании, были менее «современными», чем те, в которых он участвовал в 1914–1920 гг.[736]

По наблюдению Шинкаренко, в этом случае дело было не в недостатке храбрости у солдат, а в отсутствии инициативы у испанских офицеров. Он делал исключение из этого правила лишь для некоторых басков. Они, по его мнению, были «уравновешенными, практичными и хорошими солдатами»[737].

Бывший русский генерал считал, что право на подобные рассуждения ему давал его огромный военный опыт четырех войн. Правда, нередко такое впечатление наблюдалось из-за того, что зачастую русские волонтеры имели дело с мобилизованными, а не идейными добровольцами, не желающими проливать свою кровь за Франко[738].

Впрочем, белые офицеры у Франко вообще оценивали большинство своих испанских коллег невысоко: по словам того же Шинкаренко, «командиры были невообразимыми в искусстве ведения войны», вкладывая в эти слова негатив. По словам этого русского генерала и некоторых других добровольцев, «значительная часть испанских военачальников находится не на высоте и знает военную стратегию только по книгам, и тоже является разочарованием»[739].

Причем он критиковал в том числе и своего ротного командира, настоявшего на производстве Шинкаренко в лейтенанты, и писал в своем дневнике, что «пределом его знаний были книги и ничего больше»[740].

Однако независимые эксперты считают, что отчасти такие характеристики могут быть следствием раздраженности русских, считавших, что они обладают большим военным опытом, чем их испанские командиры, и заслуги которых не были должным образом отмечены.

При этом некоторые зарубежные исследователи, явно слабо разбирающиеся в истории, относятся к этим высказываниям с иронией. Например, они свидетельствуют, что русские добровольцы, произнося критические речи в отношении испанцев, одновременно тыкали себя в грудь пальцами, говоря, что они прошли через горнило всех европейских войн, хотя в двух последних они и были разбиты[741].

Непонятно, о каких войнах в данном случае говорит та же Джудит Кейн. Очевидно, она имеет в виду Первую мировую и Гражданскую войны. Однако не нужно полностью разбираться в военной истории, чтобы говорить о каком-то разгроме «русских»: сепаратный Брестский мир был заключен новой властью, пришедшей на смену старой в результате переворота, – русскими же большевиками, развалившими старую армию, но не императорской Россией. И её вооруженные силы уверенно вели боевые действия на европейском и особенно на кавказском театрах военных действий, и на начало 1917 г. говорить об их разгроме не приходилось.

Причем в последние годы существования царской России (1916–1917 гг.) российские войска, напротив, улучшили своё стратегическое положение. В отличие от 1915 г., ни одного действительно крупного поражения, в котором была бы разгромлена хотя бы одна русская армия с «классическими» проявлениями подобного разгрома вроде единовременно взятых трофейных знамен и десятков тысяч пленных, тогда уже не было.

Что же касается Гражданской войны в России, то, во-первых, в ходе её русские воевали против русских, причем людские и материальные (технические) ресурсы красных во много раз превышали ресурсы белых, так что говорить о том, что белогвардейцы проиграли войну из-за недостатка опыта или умения, могут только иностранцы, считающие, что по улицам Москвы до сих пор бегают медведи.

Если к этому добавить то, что еще раньше белых российскую территорию были вынуждены оставить войска интервентов из 14 стран, то ситуация и вовсе получается красноречивая. И приводить Гражданскую войну в России как пример «русской военной слабости» здесь абсолютно неуместно и безграмотно с исторической точки зрения.

Однако далеко не все белые доровольцы считали так же как Шинкаренко. Согласно письмам других русских легионеров, например, того же Али (Сергея) Гурского, уже к началу 1937 г. Испанский легион зарекомендовал себя одним из лучших подразделений франкистов во многом благодаря высоким качествам своих командиров. Так, по его словам, «…участники боев очень высоко отзываются о бандерах Испанского иностранного легиона, в которых имеется хороший командный состав».

Есть и такое свидетельство: «…9-я бандера. Ею командует майор Хосе Пеньярредондо. Молодой, хотя и постарше, чем бывали наши полковники в России. Он очень элегантно носит рану в лицо – небезобразный шрам над углом рта, рядом с бритыми усами. Прежняя, африканская рана. Другие – очень милые офицеры».

Между тем служба в Легионе для наших добровольцев не была легкой в том числе из-за того, что они страдали от осевших там уголовников. Выше Али (Сергей) Гурский писал, как его, раненного в бою, едва не ограбил другой легионер. И это был далеко не единичный пример подобного поведения солдат Легиона. Так, согласно письму другого русского добровольца, «6 февраля 1938 г. вечером прибыл из Легиона Евгений Владимирович Константинов. Был в Легионе ранен под Теруэлем и обморожен. С ним был там же некий Бонч-Бруевич, но так и остался в Сарагосе устраивать свои дела, и мы больше о нем не слыхали. Константинов приехал ободранный, в одной шинелишке, без сапог, ноги обмотаны тряпками: его обокрали в Легионе. Он ложится спать и все вещи привязывает к себе веревками, а остальные – за пазуху. Он был очень удивлен, что у нас не воруют и что у нас это не принято…»[742].

К сожалению, подобные случаи наглядно показывают то, что уголовный элемент в этом подразделении не смогла «выбить» даже война и что среди легионеров процветало «крысятничество».

Легион после гражданской войны

Однако победой в испанской гражданской войне боевая книга русских испанских легионеров не закрывается. Они неоднократно участвовали в стычках в Африке с марокканской армией, которые в 1957–1958 гг. из-за спора по испанской колонии Ифни фактически вылились в «ограниченную войну».

И хотя в итоге Испании пришлось передать Марокко значительную часть своих былых североафриканских колоний, обильно политых кровью испанских солдат и в том числе русских легионеров, она удержала свои территории на крайнем севере страны. Испанский иностранный легион при этом неизменно показывал высокие боевые качества, достойные того, чтобы называться одним из лучших воинских подразделений в мире.

Впрочем, и после этого легионеры еще не раз сражались против марокканцев, ведь столкновения у испанцев с марокканцами случаются и в наше время, поскольку многие в Марокко считают испанские колонии на севере страны в Мелилье и Сеуте своей, незаконно оккупированной «чужаками» территорией, и поэтому исключать возможность возникновения новых войн в регионе нельзя.

Сегодня испанские легионеры продолжают служить своей стране, выполняя не только боевые, но и миротворческие задачи, например, в бывшей Югославии, где отметилась его «Австрийская» рота.

Прочие русские на испанской военной службе

Радиовещание и пропаганда

Служба белогвардейцев в Испании не ограничивалась лишь сугубо боевой работой на фронте. Так, некоторых из них направили вести пропагандистские передачи на радиостанции националистов, предназначенные для агитации республиканцев. Эта идея в головах националистов родилась снова из-за предубеждения, что большую часть личного состава интербригад составляют русские, которых в действительности там было немного. За все время вместе с советниками и отдельными подразделениями вроде танковых частей Поля Армана их не набиралось и четырёх тысяч человек.

Кроме того, имеются указания на соответствующую работу православных священников как минимум с тремя пленными советскими летчиками[743].

Русский отряд

Дорога к фронту

Особого упоминания заслуживает служба русских добровольцев в особом Русском отряде. Как известно, большинство белых добровольцев, особенно в начале кампании, проникали в Испанию через южную Францию. Делалось это нелегально, с помощью местных контрабандистов, бравших за перевоз через границу немалую плату. Так попали к франкистам генералы Фок и Шинкаренко с капитанами Кривошея и Полухиным.

На той стороне, в городке Сан-Себастьян, местная аристократия, настроенная в основном монархически, встречала их высочайшими почестями, поселив в роскошном отеле. Однако они не стали предаваться отдыху и уже на следующий день выехали в Бургос, чтобы присоединиться к армии Франко.

Однако именно этот эпизод во многом и предопределил тот факт, что многие русские волонтеры оказались в подразделениях испанских монархистов – карлистов. Их лозунг «За Бога, Родину и Короля» был созвучен с лозунгом их российских коллег «За Веру, Царя и Отечество».

Поэтому у них наши соотечественники чувствовали себя, по их собственному признанию, как дома. Испанские монархисты также считали российских добровольцев представителями родственной силы. Не случайно, что они приветствовали просьбу русских единомышленников шествовать на их парадах с русским национальным флагом и нашивать его уменьшенные копии шевронами на рукава униформы по белогвардейскому образцу[744].

Примечательно, что первых русских добровольцев (Фока, Шинкаренко и их сторонников) вскоре после прибытия в Испанию в начале 1937 г. первоначально приписали к подразделению карлистского генерала Зумаланкоррега, выдав им характерную зеленую камуфлированную форму с комплектом военного снаряжения.

Она была настолько странной и непривычной для наших соотечественников, что, по меткому замечанию одного из них, в ней они были похожи «на попов». Впрочем, красные карлистские береты им все же понравились.

Вторая русская добровольческая группа из семи человек 16 марта 1937 г. покинула Париж и прибыла в испанский город Ирун виа Сэнт Хуан-де-Луз. Через несколько дней они были направлены в два других отдельных монархистских подразделения.

Кроме этих частей, у карлистов впоследствии были образованы еще две боевые единицы, где служили русские волонтеры. Некоторое время самая большая белогвардейская группа находилась в отряде «Терсио де Марио де Белло», откуда потом многие из них перешли в Испанский иностранный легион.

А в 1937 г. в составе испанской армии у карлистов был сформирован отдельный Русский отряд из 26 человек. Он находился на Северном, Бискайском фронте, в Кастелиано-Арагонском легионе и за все время ведения боев потерял лишь двух человек убитыми. Однако за исключением одного добровольца все его чины были ранены и большинство – не по одному разу.

По данным на 26 декабря 1937 г. подполковника врангелевской армии В.В. Правинского: «Состав – главным образом, офицеры и вольноопределяющиеся частей 1-го армейского корпуса (врангелевской армии. – Ред.). Все это – лучшие из лучших, активные участники Великой и Гражданской войн. Возраст в среднем 40 лет… Испанцам их роты по 20–25 лет… Все они находятся в пехоте, в батальоне рекетеров Tersio Dona Mariade Molina, состоящего из трех рот (наши – в первой) и роты пулеметов. Командует ими доблестный офицер Марковской артиллерии капитан Николай Евгеньевич Кривошея, приехавший туда вместе с генералами Фоком и Шинкаренко, а также капитаном Полуниным… Состав (испанский. – Ред.) – молодежь, исключительно добровольцы, жители города Молина, что к северо-западу от Теруэля.

Как раз в наши дни там идут сильные бои. Если они стояли на «парапете», то есть на боевом участке на фронте, то, значит, у них более или менее тихо, ибо их участок около города Альбарасин, что между Теруэлем и Гвадалахарой.

Если же они находились на отдыхе в своем городе Молина, то это означает, что с наступлением красных их сразу же на камионах перебросили на Теруэль. А это самое пекло…» [745]

Причем, как и в Легионе, поскольку испанские военные не признавали русского чинопроизводства, все русские добровольцы, приехавшие тогда в страну, невзирая на прежние офицерские и даже генеральские чины, начали свою службу здесь простыми солдатами.

Во многом это было следствием предубеждения генералитета страны в том, что лучшие российские офицеры погибли во время Первой мировой и Гражданской войн. Разумеется, что для русских добровольцев это было неприятно, особенно для тех, кто на Родине ходил в «высоких чинах» и имел за плечами многолетний боевой опыт.

Прошло время, прежде чем наши волонтеры адаптировались к испанской армии: как и другие иностранные добровольцы в Испании, русские должны были изучить испанские воинские команды и ознакомиться с уставом и вообще с порядком службы.

Как бы там ни было, заявку на перевод в «Русский отряд» в подразделение «Терсио дона Мария де Молина», где уже находились их соотечественники, также подали генерал Фок и двое других русских добровольцев перевелись.

Впрочем, многие из них неодобрительно встретили то, что их, прошедших как минимум по две войны, заставили проходить «дополнительную подготовку», выразившуюся в маршировании по плацу, что российские генералы, в частности Шинкаренко, посчитали «не самой лучшей шуткой»[746].

Однако это было лишь началом «унижений», без которых, как писал последний, вполне можно было обойтись. Всё это вызывало у русских волонтёров разочарование по отношению к испанцам.

А пока им было важно разрешить другой вопрос. Ведь первоначально более существенной проблемой для наших добровольцев было развеять предубеждение их испанских сослуживцев в том, что «не бывает иных русских, кроме красных», и поэтому многие из них отнеслись к их появлению в своих рядах настороженно, что вызывало у белогвардейцев чувство подавленности.

Были и другие, более земные, но не менее давящие моменты, касавшиеся повседневной жизни русских волонтеров, которые неотступно сверлили их мозг, выходившие на пределы производства в следующие чины.

Речь в первую очередь шла о выплате денежного содержания. Тогда в Испании добровольцам платили зарплату только в Иностранном легионе, куда изначально направляли шедших на помощь Франко зарубежных граждан.

Помня урок, полученный во Французском легионе, и отказавшись от службы в нем, многие русские поставили себя в очень тяжелое положение. Они были вынуждены записываться к карлистам, где жалования не было, и испытывали серьезные материальные трудности: у некоторых из них остались нуждающиеся в средствах семьи.

РОВС делал для них все, что мог, помогая из своей небольшой кассы, но этой помощи было недостаточно. Не случайно, что Шинкаренко несколько раз поднимал вопрос оплаты для них перед Франко и испанским Генеральным Штабом. Он указывал, что «русские добровольцы были лишены той возможности, которая была у простых испанских солдат, которые время от времени оказывали своим семьям материальную помощь».

Франко, чтобы отделаться от настойчивых просьб наших добровольцев, в лучшем случае выделял из своего личного фонда на их нужды небольшие суммы. В худшем Шинкаренко выслушивал от каудильо разные отговорки, особенно когда речь заходила о нем самом (на первом этапе своей боевой работы, когда он не находился на легионном содержании, ему вообще не шло никакого жалования).

Каудильо не могли разжалобить даже рапорты русского генерала, в которых тот указал на то, что он прошел три войны и пять раз был ранен (всего до конца Испанской гражданской войны он получил шесть ранений и одну контузию). Шинкаренко, надевший «ради спасения Испании» солдатскую форму, по его же собственному признанию, был этим сильно шокирован.

В любом случае, через четыре месяца после прихода в испанскую армию Шинкаренко был вынужден перейти в Иностранный легион, чтобы получать хоть какие-то деньги за службу. Это же стало важной мотивацией для многих других русских добровольцев не идти в Русский отряд.

Судя по всему, к концу 1937 г. данная проблема была решена лишь частично, о чем свидетельствует письмо видному белоэмигранту М.Н. Скалону подполковника Белой армии Вадима Всеволодовича Правинского:

«26 декабря 1937 г.

Ваше Превосходительство!

Милостивый Государь!

Михаил Николаевич!

Мной на днях получен перевод на сумму 730 франков, полученных Вами от неизвестного лица, для отправки нашим друзьям на фронт.

Я прошу Вас и это лицо принять искреннюю благодарность как мою, так и всех друзей, находящихся на боевом посту русской чести…

…им (испанцам. – Ред.) эта служба не чувствительна, ибо есть у них родные, которые им помогают, нашим же труднее. Правда, их угощают (испанские сослуживцы. – Ред.) и к ним население очень внимательно.

Каждый солдат и даже командир батальона (в рекете. – Ред.) получает лишь по три песеты в день, причем 2,25 удерживаются на довольствие. На остающиеся 0,75 надо купить мыло, табак, пришить пуговицу, написать письмо и т. д.

Но наш долг – помогать им, ибо кому-кому, как ни нам, боевым офицерам, известны все лишения войны и ценность морального сознания, что там, в тылу, есть семья и друзья, которые не выдадут.

Прошу Вас не отказать в любезности все имена и подробности держать в некоторой скрытности, дабы не повредить делу, которое наш долг – поддерживать»[747].

Белоэмигранты в испанской армии: рассеяние сохраняется

Также следует особо отметить, что Шинкаренко долгое время отказывался поступать в «Русский отряд» из опасения, если все белогвардейцы будут собраны в одном отряде, то в случае одной возможной неудачи разом могут погибнуть все российские волонтеры.

Однако другой важной причиной его отказа стала нездоровая ситуация в «Терсио дона Мария де Молина». Шинкаренко описал своих соотечественников из этого подразделения как «отвратительную компанию, ссорящую добровольцев и стреляющих в спину»[748].

Впрочем, отчасти такое отношение к нему могло быть вызвано тем, что его зарплата, составлявшая тогда 800 песет в месяц при усиленном снабжении со стороны РОВС и других белогвардейских организаций, вызывала недовольство и зависть у других русских добровольцев и легионеров.

Испанская смерть русского генерала

Некоторые из русских добровольцев вместе с легионерами с конца 1936 г. и до начала 1939 г. осаждали Мадрид, тогда как другие находились на «северном» и «южном» флангах националистических войск.

Это были очень важные направления: потерпев неудачу в быстром захвате столицы, Франко решил постепенно ликвидировать очаги сопротивления республиканцев, отсекая занятую ими часть Испании от французской границы, чтобы прекратить их подпитку извне.

В этой связи в конце лета 1937 г. он начал операцию по ликвидации Северного фронта республиканцев, нацеленную на захват Страны Басков, в которой русские добровольцы и в том числе легионеры приняли активное участие. Все наши соотечественники, по отзывам испанцев, «храбро сражались в жестоких сражениях между августом и ноябрем 1937 г.»[749].

Зажатые на сравнительно небольшой территории на севере Испании, республиканцы Бискайского фронта не только упорно оборонялись, но и яростно контратаковали. Во время одного из таких контрударов в конце августа 1937 г. они нанесли поражение войскам Франко, прорвав фронт.

Во время этого боя, происходившего в районе селения Кинтай (Кинто, долина реки Эбро к югу от Сарагосы) в районе Бельчита, была почти полностью уничтожена одна из рот франкистов.

Ее остатки, возглавленные офицерами испанской службы, прошедшими путь от рядового до лейтенанта, – бывшим белогвардейским генералом Фок и бывшим марковцем, артиллеристом-штабс-капитаном Полухиным, попали в окружение и укрылись в местной церкви, после чего, согласно письму помогавшего русским добровольцам подполковника Белой армии Вадима Всеволодовича Правинского видному белоэмигранту М.Н. Скалону, «в августе под Кинто во время первой попытки красных овладеть Сарагосой пали смертью храбрых Фок и капитан Полухин»[750].

Они отбивались от наседавших коммунистов из винтовок, пистолетов и трофейного «Максима» целых две недели. Их безуспешно пытались выручить. Помощь была близка, но прорвать кольцо «красных» не удавалось. Каждый день летчики-франкисты сбрасывали на крышу церкви вымпелы, в которых говорилось, что подмога рядом и что нужно продержаться еще чуть-чуть.

Однако спасти окруженных не удалось: по одним данным, коммунисты, раздосадованные неудачными атаками церкви, разбили ее стены снарядами, которые погребли оборонявшихся под руинами, за исключением одного из русских офицеров, который, будучи раненым и не желая сдаваться, застрелился.

По другим данным, во время последней атаки «интернационалистов» патроны у оборонявшихся были уже на исходе. В живых осталось лишь несколько израненных и измученных непрерывными боями людей. В этот момент Фок якобы каким-то образом вызвал огонь франкистской артиллерии «на себя», под которым погибли и оборонявшиеся, и штурмующие.

Согласно третьей версии, русские военные сознательно приняли гибель. Якобы они не желали отходить с франкистами и прикрыли их отступление ценой своей жизни.

В своих мемуарах Шинкаренко, ставший после гибели Фока старшим по чину русским добровольцем в Испании, придерживается версии относительно самоубийства последнего. Он утверждает, что причиной такого решения стало то, что якобы он «лишился самообладания, поскольку тогда находился в состоянии глубокого уныния, вызванного появившимися у него сомнениями в возможности реставрации монархии в России».

Справедливости ради надо сказать, что оба русских генерала являлись монархистами, вынашивавшими планы восстановления императорского строя в России. Но в сравнении с «прожектёром-фантастом» Шинкаренко Фок был куда большим реалистом.

Ясно одно – русские волонтеры тогда сражались до конца. Будучи непримиримыми борцами против коммунистов, они предпочли смерть плену. Кроме того, они не желали в нем оказаться, помня о печальной судьбе русского добровольца А. Куценко, захваченного «республиканцами» живым, которого якобы (согласно источникам самих белых волонтеров) зверски пытали, кастрировали и убили, размозжив голову камнем.

Смерть Полухина, уцелевшего во время памятных боев Гражданской войны в России конца 1919 – начала 1920 г., когда Марковская дивизия дважды была порублена буденновцами, и погибшего в бою с коммунистами на далекой испанской земле, оплакивалась многими белоэмигрантами.

Но еще более особенное отношение было к Фоку, который неоднократно и неудачно пытался поступить добровольцем в армию Франко и в конце концов добился своего. Для этого ему пришлось затратить немало усилий. Он, ветеран двух войн, Первой мировой и Гражданской, безуспешно пытался убедить испанцев пустить его сражаться против большевиков хотя бы даже солдатом.

Но и это не возымело на испанцев должного действия. Они не хотели принимать Фока, сылаясь на его почтенный 57-летний возраст, который не позволит ему эффективно сражаться и выполнять поставленные задачи, и советовали старому генералу вернуться во Францию.

Бывшего русского генерала охватило отчаяние: проделать такой сложный путь, чтобы бесславно вернуться обратно! Тогда он выхватил винтовку у одного из солдат и так лихо продемонстрировал своё умение в оружейных приемах, а заодно и физическую силу, которым позавидовала бы и молодежь. После этого испанцам, пораженным мастерством, настойчивостью и напором русского генерала, не оставалось ничего иного, как зачислить его добровольцем.

Вскоре после трагедии Кинтай был освобожден франкистами. Все погибшие защитники церкви были найдены под руинами. Однако Полухина и Фока опознать не удалось, настолько изуродованными оказались их тела…

Всех павших в том бою похоронили в двух братских могилах, отдельно офицеров и солдат, сознательно не разделяя их по национальной принадлежности. Но это было ни к чему: за то время, пока Фок и Полухин находились в испанской армии, они стали «своими», а отношения их с сослуживцами, как свидетельствовали сами испанцы, «были прекрасными».

В том числе поэтому в начале 1938 г. большую часть оставшихся в живых русских и перевели в ранее созданное единое подразделение, «Донна Мария де Молина», о чем говорилось выше. Это решение касалось и многих легионеров.

Большинство из них на протяжении 1938–1939 гг. сражались против республиканцев по берегам реки Тахо.

О том, как воевал на заключительном этапе Русский отряд, свидетельствует перешедший в него легионер Али (Сергей) Гурский в своей статье «Ночь в карауле»[751]: «Наш отряд несет сторожевое охранение на очень важном участке по реке Тахо. Фронта здесь физически быть не может. Высокие скалистые горы, покрытые хвойным лесом и высоким кустарником. Страшные обрывы, и вместо дорог – горные козьи тропинки, да и то их нужно найти. Посмотришь вниз – и голова кружится. Никакие большие операции здесь невозможны, а посему и идет здесь война индейская, партизанская и суровая. Скальпы не снимают, но красные еще более жестоки – выкалывают глаза, вставляя туда найденные на убитом святые образки, режут на куски тело и т. д. Жизнь нашего отряда – жизнь первых переселенцев на Дальнем Западе, проникших в земли свирепых краснокожих.

Наш «форт» Т. (Орихуелла дель Тремидаль) – небольшая деревенька, расположившаяся под горой, на вершине которой наш главный пост – редут № Х. Окруженный проволокой с пулеметами на все стороны, он днем охраняет наш покой. Оттуда, сверху, видно на дальние километры кругом. Под его защитой проводим свой день.

«Главное» начинается с наступлением сумерек. После ужина в 7 часов – все приготавливаются к бою. Читаются наряды и старшие разводят караулы: вот кабо (унтер-офицеры) повели в разные стороны, на окраину деревни своих часовых; оттуда сержанты и офицеры уводят в дальнюю разведку. Наконец очередной взвод ушёл далеко вперед за деревню на укрепленный пост. Весь отряд обут в белые парусиновые туфли с веревочной подошвой и идет бесшумно – совсем как индейцы! У каждого – свое назначение – караулы и секреты оберегают деревню; они должны быть особо бдительны, так как любимым занятием красных является: тихо в темноте подползти к деревне и захватить задремавшего часового; снять его, а потом ворваться в деревню. Дежурный офицер, сержант и патрули все время обходят посты и горе тому часовому, который проморгает их приход! И, повторяю, все научились подходить тихо.

Наше село находится в нескольких километрах от самой Тахо, как и село красных. Справа и слева, где-то дальше, находятся другие наши сторожевые части, и с ними у нас связь гелиографами, поскольку между нами – никого!

Дальняя разведка – очень опасная. Она уходит ночью и рыщет по горам и лесам, стараясь захватить разведку красных, снять их часовых, воспрепятствовать постановке в нашем тылу на дорогах петард (мин). Ответственность большая, а опасность – еще большая: в темноте можно и самому наступить на такую петарду! Однажды красные нарвались на нашу петарду и на другое утро нашли только обломки пулемета, кровь и клочки тела – даже нельзя было и угадать – сколько их было. Сила взрыва – ужасна.

Кроме того, дальняя разведка, часто передвигающаяся быстрым шагом, чтобы осмотреть возможно больший кусок местности, может наткнуться на засаду красных – тогда ручные гранаты и милость Божья! Все предоставлено собственной сообразительности, хладнокровию и опытности. Часто, как «следует», долго и внимательно изучаешь какой-нибудь след на тропинке, остаток костра в горах и долинах, обрывок газетной бумаги, веревки и прочее. Кто это? Красные или свои пастухи?

Здесь сейчас днем такая жара, что стада (коров нет, бараны, овцы и козы) пасутся только ночью и далеко слышен звон колокольчика ведущего козла.

На днях красные угнали стадо овец, голов в одну тысячу, принадлежащее соседнему селу. Пастух-мальчишка, перепуганный, сообщил об этом только на рассвете, когда было уже поздно за ними гнаться. Но мы только ухмылялись – мы у них угнали в это же время более 1800! Чем не индейцы?!

Перебежчики сообщили, что красные знают, что в Т. (Орихуелла дель Тремидаль) стоят белые русские и что службу несут исключительно бдительно. Еще бы! Мурашки бегают по спине при одном воспоминании, что было бы с русским, если бы его захватили красные! Но мы свою шкуру ценим дорого, а потому просим о нас не беспокоиться, а что мы беспокоим красных, так в этом будьте уверены.

Больше всего я люблю пост № V, а еще больше, когда всем отрядом уходим на пару дней к самой Тахо.

Весь отряд, гуськом, друг за другом, пробирается лесом и горами по тропинке; впереди и по бокам идет разведка. Наконец, взобрались на вершину горы, покрытую густым сосновым и еловым лесом. Воздух – изумительный! Перед нами – тысячеметровые обрывы. Внизу сверкающей узкой лентой вьется река; ущелья, скалы, долины. Горные орлы парят под нами, из-под ног вылетают горные куропатки и перепелки, иногда мелькнет заяц или лисица или издали перепрыгнет со скалы на скалу дикая коза. Тишина и благодать. На другой стороне Тахо – такие же обрывистые горы и на них – парапеты красных. Далеко вдали – их село, наблюдаем в бинокли.

Очередная разведка осторожно спускается к самой реке – нет ли наведенного мостика или для того, чтобы найти новый брод. Наблюдаем, лежа на животе. Сверху за нами видны только движущиеся точки, пробирающиеся под защитой скал. Но вот вдруг снизу раздались несколько выстрелов. Все насторожились. Бинокли направлены вниз и… капитан изрыгает виртуозные ругательства – наша разведка не избежала искушения и глушит в реке чудных, громадных форелей под носом у красных! Мы смеемся – конечно, это наш неутомимый Жорка Пальчевский получит как старший нагоняй, но зато будет рыба!

На мулах подвезли воду и еду. Воды мало – по фляге на человека. Горят костры. Вижу, наши таинственно шепчутся. Николаша Селиванов вытаскивает из кармана пакетик чая, «Профессор» Яремчук – мешочек с сахаром – это «Дед» Боярунас разнюхал где-то вблизи естественный источник и, забрав флягу и своего пса Пепку, ушел его искать. Вдогонку идет Зотов со своим псом Макаркой. Лай собак, вспугивающих по дороге всякую дичь, постепенно замирает вдали. Через полчаса возвращаются с чудной свежей водой, довольные, мокрые и грязные. Оказалось, что источник находится в пещере, по которой нужно лезть на четвереньках метров двадцать! Хорошо еще, что фонарь электрический догадались захватить с собой! Но главное, чай есть и русская честь – не посрамлена!

После чаепития собираем ветки, на которых устраиваемся на ночлег. Караулы тщательно расставлены – спится спокойно. Красные влезть не могут, а обходить всю гору – сами окажутся в западне. Мое дежурство – последняя часть ночи. Чутко прислушиваемся к каждому ночному звуку, шелесту, шороху. Бесшумно пробираешься лесом проверять часовых и секреты. Черт! Кровь прилила к голове, в бешенстве сжимаю кулаки и несусь вперед. Огонек! Часовой не выдержал и закурил! Непростительно и недопустимо. Но… получаю по носу, смеясь сам над собой… светлячок! Оглядываюсь – один, другой, третий – их здесь масса. Ехидно смеется и часовой, угадавший мою ошибку, рад случаю позубоскалить над своим «кабо».

Что-то прошуршало около ног: змея, мышь? Здесь всякого такого «нежелательного элемента» много – четыре дня хожу с перевязанной рукой. Привет русскому от испанского тарантула. Всегда нужно быть настороже – есть и камни, жгущие, как крапива, есть спрятанные под листьями колючки, сколопендры, овода и т. п.

Но вот на востоке начинает светать – постепенно вырисовываются и выясняются дальние очертания гор. Первыми просыпаются горные курочки, потом – перепела. Начинается чудная перекличка летающего царства. Облака постепенно меняют краски с нежных, начиная от темно синих, переходят в фиолетовый и сиренево-розовый. Потом – в желто-золотистый цвет, и, под кукование кукушек, подхваченное горным дальним эхом, – первые лучи солнца посылают свой привет пробуждающемуся миру.

С любовью смотришь на разнообразные позы спящих русачков – с винтовками под руками, с бомбами на поясах (спят здесь всегда в амуниции, на случай боевой тревоги). Завернувшись в шинели и одеяла от прохладного раннего утра, спят кучками и отдельно, под кустами, елками и скалами. Под головой – камень или куча веток. Крик пролетевшей птицы разбудил Пепку. Она вскочила из-под одеяла своего или чужого хозяина, вольно или невольно разрешившего ей забраться в тепло под свое одеяло. Ее закадычный друг Макарка не остался в долгу. «Хозяева» покрыли своих питомцев красивым русским литературным эпитетом за распахнутые одеяла. Соседи покрыли «хозяев» за «разбудку», из вежливости помянув и их предков. Те в долгу не остались, и день начался! Смех, шутки и «словечки» заскакали в воздухе, полетели одеяла с еще спящих друзей, проснулись от гама, лая и шума собак все остальные. Бивак ожил.

Как хороша и приятна жизнь, как приятно, весело и дружески можно провести время! Сейчас же наперегонки бежим выкупаться в реке. Но тут раздался выстрел – красные напомнили, что наш долг еще не окончен. Освеженные лица стали серьезными, молча закурили»[752].

Этот рассказ о боях во второй половине 1938 г. против республиканцев в горном районе реки Тахо продолжает Н.Н. Болтин под псевдонимом «Гренадер»: «Давно не писал. Все откладывал в надежде, что смогу описать горные бои на Каталонском фронте, в которых мы надеялись принять участие. Увы, наши надежды не оправдались! Наше «терсио» (подразделение) не принимало участия в Каталонской операции и в то время, когда другие части громили и преследовали красных, мы были обречены служить заслоном на фронте Тахо и сдерживать во много раз превосходящего нас по силе противника, стремящегося своим продвижением отвлечь от себя часть наших сил, ведущих победоносное наступление. Задача тяжелая и неблагодарная. Наша служба фактически сводилась к несению сторожевого охранения в непосредственной близости от противника и пресечению всяких его попыток проникнуть в наше расположение. Служба – очень ответственная, на которую были обречены особенно надежные части. Слабость наших сил на этом участке фронта не давала нам возможность иметь сплошную линию охранения, поэтому наш легион – терсио рекетэ Донна Мария де Молина, Сант Яго и Нумансия – растянутый на протяжении более 50 километров, занял отдельные командные высоты. Эти высоты находились друг от друга на расстоянии пяти километров и более небольшими отрядами, поддерживавшими между собой связь гелиографом и патрулями.

После отражения попытки красных наступать в районе деревни Гренес-греда Сень-Хуан, закончившейся их полным разгромом, мы заняли высоту Контадеро (1639 метров), на которой прочно укрепились. Сделали окопы, поставили перед ними проволочные заграждения, пулеметные гнезда, провели ходы сообщения и построили себе землянки. Приезжавшее к нам начальство сильно хвалило нас за нашу работу по созданию оборонительных позиций и поставило ее в пример другим частям.

Контадеро представляет совершенно голую вершину. Как позиция, она, бесспорно, лучшая из всех, которые мы занимали за все время войны. Кроме несения усиленных нарядов в караулы и секреты, постоянно работаем по её улучшению, доставляем дрова. Очень часто вели разведку неприятельского расположения, которая всегда сопровождалась перестрелкой, но, слава Богу, за все время мы понесли очень мало потерь.

Иногда случались сюрпризы. Так, в день нашего отрядного праздника, 8 октября, мы наткнулись на брошенную красными при нашем продвижении кухню и захватили ее вместе с запасом провизии. На Контадеро мы простояли пять месяцев, там же справляли первый праздник нашего отряда – день Святого Иоанна Богослова (26 сентября по старому стилю).

В этом году наш праздник мы провели очень торжественно, благодаря присутствию среди нас отца протопресвитера А. Шабашева. К этому дню приехали также наши соратники из терсио Наварра – полковник В.А. Двойченко, штаб-ротмистр А.А. Трингам и поручик В.И. Ковалевский. В день нашего праздника к нам приехали наши давнишние соседи на фронте, офицеры испанского кавалерийского полка Кастельехос, проделавшие для этого очень трудный, долгий и тяжелый путь – более 20 километров по горным тропинкам, чтобы провести с нами день нашего праздника.

Полк Кастельехос – еще по мирному времени одна из лучших частей испанской армии, стяжавший в эту войну блестящую боевую репутацию. Офицеры этого полка – наши большие друзья, относящиеся к нам с исключительным уважением и всячески старающиеся нам доказать свою дружбу.

Праздник мы провели в исключительно торжественной обстановке. Утром отец протопресвитер отслужил обедню, во время которой мы все приобщились и затем служили молебен нашему небесному покровителю. Пел наш хор под управлением К.А. Гончаренко. Устроили временный престол на самой вершине горы. Перед ним, поддерживаемые пирамидами из ружей, гордо развивались наш русский императорский штандарт и испанский национальный флаг. На службе присутствовали все наши соратники-испанцы, и, что нам особенно тронуло, после молебна все они не только прикладывались к кресту, но также, как и мы, целовали руку батюшке. Этим они как бы нам отплатили за то внимание и уважение, которые мы проявляем в отношении их духовенства.

Возможность начать наш первый отрядный праздник с молитвы доставила нам громадную радость. Мы все видели счастливое предзнаменование в том, что во время православной церковной службы наш русский родной штандарт опирался на ружья русских добровольцев, которые ни на минуту не прекратили Белой борьбы и при первой возможности взялись за оружие, чтобы не на словах, а на деле бороться с врагами нашей Родины.

Война приближается к своему победоносному концу. Мы все здесь находимся, глубоко веря, что нанесенный в Испании генералом Франко тяжелый удар Коминтерну отразится и в России, и дни его власти над ней будут сочтены. Мы верили, что наше, оставшееся верным нашим традициям офицерство и наша национальная молодежь, которая не поняла, что их место было здесь, с нами, когда война перенесется на родную землю, объединятся вокруг нас для окончания начатой нами здесь во имя России борьбы. Могу сказать, что порой нам было очень тяжело переносить все те лишения, которые выпали на нашу долю в условиях суровой горной войны, но незабвенные минуты, проведенные в день нашего первого и последнего праздника, здесь приносили нам настолько большую радость, что все тяжелое было забыто!

Однако вернусь к нашему празднику. После обедни отец Александр отслужил молебен Святому Иоанну Богослову, с провозглашением вечной памяти Государю Императору Николаю II, Царской Семье и всем военным, в России и здесь «за Веру, Царя и Отечество» живот свой положивших. Затем – многолетие Российскому Императорскому Дому, христолюбивому воинству и чинам Русского отряда в национальной испанской армии.

После этого состоялся завтрак, на который мы пригласили всех наших испанских соратников. Завтрак с русской самодельной водкой, с борщом и с русскими песнями. Наши друзья «кастельехосы» уже усвоили некоторые наши обычаи. Так, например, наш приятель, младший офицер Пако перевёл на испанский язык нашу «Чарочку» и после завтрака офицеры этого полка во главе с Пако ее мне подносили, пропев на их языке.

Праздник кончился, уехали наши гости, а на другой день мы проводили нашего батюшку. Сами продолжали еще долго оставаться в радушном настроении после столь хорошо проведенного дня.

Условия жизни изо дня в день становились все тяжелее. Сообщения с базой становились все труднее. До ближайшей деревни от Контодеро – около 15 верст, и постоянные дожди делали единственную тропу туда плохо проходимой. Вдобавок заедали вши и поэтому все обрадовались, когда пришел приказ оттянуть наш отряд на базу, в деревню Чека.

Несмотря на столь неприятное для русского слуха название, деревня Чека представляет очень симпатичную деревню, населенную богатыми крестьянами, которые почти все – карлисты (то есть монархисты, ярые сторонники побед генерала Франко). Они относятся вообще очень хорошо к рекетэ, к нам же они проявляют особенно сердечное отношение. Отдохнув в Чеке, наше терсио было переброшено на другой участок фронта и даже вошло в другую дивизию.

Прощайте Молина, Тахо, суровые Арагонские горы! Настала наша очередь двигаться вперед и принять участие в последних боях по очищению испанской земли от красной нечисти. О наших новых переживаниях я напишу следующий раз, а пока позволю себе сказать читателям из того, что уже отошло в прошлое и о чем сейчас уже можно говорить. О русских добровольцах в испанской армии циркулируют среди эмиграции самые невероятные слухи. О них рассказывают массу всяких небылиц, как хороших, так и плохих. Последние идут из кругов советских или лиц, которым русские национальные интересы абсолютно чужды. Поэтому читателям будет интересно знать правду о русских добровольцах из первоисточника…»[753].

К тому времени (в сентябре 1938 г.), после поражения республиканцев на горной гряде Сан-Хуан, члены Русского отряда заняли господствующую высоту Эль-Контандеро (1639 метров, район Махон Бланко), оборудовав там «образцовый наблюдательный пункт»[754].

В итоге на момент завершения гражданской войны в Испании в марте 1939 г. белые добровольцы распределились таким образом: кроме отряда лейтенанта Н.Е. Кривошеи и сержанта П.В. Белина из 26 человек в терсио рекетэ «Наварра» продолжали служить два человека; в эскадроне рекетэ «Бургонья» – один; в терсио «Монтехура» – двое; в терсио «Ареаменди» – один; в Испанском иностранном легионе – трое.

Еще трое к тому времени по разным причинам оставили свою службу националистам, в том числе бывший ротмистр Белой армии Г.М. Зелим-Бек – по состоянию здоровья[755].

Окончание войны

В конце концов силам Франко удалось отрезать значительную часть республиканцев от французской границы. Атаки авиации, а также германских и итальянских подводных лодок против советских кораблей привели к уменьшению доставляемой из СССР помощи по морю. Это стало одной из главных причин поражения республиканцев. В марте 1939 г. республиканское правительство Испании пало. Еще раньше победоносные войска Франко вступили в Мадрид, который они безуспешно пытались взять два с половиной года.

Русские добровольцы дорого заплатили за эту победу: из 72 волонтеров, чьи фамилии точно установлены, погибли в бою 34, то есть почти половина. Среди погибших, после Полухина и Фока, наибольшую известность имел фельдфебель Николай Иванов, старожил Испанского легиона, прошедший Африканскую кампанию против рифов и подавление восстания коммунистов в Астурии. О его героической смерти по всей Испании ходили самые разные слухи. Погиб он в начале 1939 г. на Каталонском фронте, когда до победы над коммунистами оставались считаные дни…

Большинство из оставшихся в живых русских добровольцев были ранены. Причем многие – не по одному разу. Так, легионер Николай Петрович Зотов был ранен пять раз. Из-за последнего ранения одна нога у него стала значительно короче другой, и он был признан негодным для дальнейшей служб. Как писали его сослуживцы, несмотря на это он упросил начальство вернуть его в Легион, где «он пользовался исключительной репутацией и по личной храбрости ставился в пример и без того мужественным легионерам».

Другой легионер, бывший офицер русской службы Георгий Михайлович Зелим-Бек, был ранен разрывной пулей в челюсть, лежал полтора года в госпитале и также был признан негодным для дальнейшей службы, но, в свою очередь, также упросил начальство оставить его в строю.

Лейтенант Константин Александрович Константино, ставший командиром испанской роты, грузин по национальности, и бывший офицер русской службы и сержант Али (Сергей) Константинович Гурский были ранены трижды, причем первый лишился в бою глаза.

Значение русского добровольчества

Участие в разгроме «красных» в Испании стало для белых добровольцев слабым утешением после поражения в России. Да, их было немного, но в данном случае дело было не в количестве штыков, а в глубокой моральной составляющей их поступка, показавшего всему миру, что не все выходцы из России являются олицетворением «зла».

Это не осталось незамеченным на Западе и помогло развеять негативный образ русских как «разрушителей мирной жизни под красным флагом и показать, что и среди них есть активные противники идей Ленина. Причем наличие русских среди врагов коммунистов напрямую отражалось и на политике других стран в отношении СССР.

Кроме того, как уже говорилось выше, русские добровольцы вписали собственными деяниями свои имена золотыми буквами в историю Испанского иностранного легиона и способствовали созданию высокого авторитета русскому имени.

Однако столь ограниченное участие в боевых действиях на стороне Франко нескольких десятков русских добровольцев показало, что белоэмиграция всё больше утрачивала способность к активной борьбе против коммунизма.

Кроме того, полнотью противоложное отношение к данным событиям ее представителей продемонстрировало дальнейшее разложение «антибольшевистского фронта» и отсутствие даже видимости единства против своего заклятого «красного» врага.

Впрочем, называть таковыми республиканцев, среди которых коммунисты отнюдь не играли главную и единственную скрипку, было ошибкой. Возможно, поэтому многие из белоэмигрантов, особенно молодежь, не только не стремились воевать за Франко, но и зачастую сражалась против него.

Белые против белых

Вероятно, главной сенсацией гражданской войны в Испании стало не то, что «белые» отметились в ней (это было предсказуемым) на стороне националистов, а то, что число воевавших за Франко в разы уступает численности белогвардейцев, сражавшихся за республиканцев.

По воспоминаниям будущего героя Великой Отечественной войны генерала армии П.И. Батова, только под его командованием в Испании сражались десятки белоэмигрантов-добровольцев, «у которых на глазах появлялись слезы при звуках песни «Широка страна моя родная»[756].

Группу подобных людей встретил в Барселоне и известный «республиканец» Джон Корнфорд. По его словам, они вступили в Интернациональную бригаду в надежде на то, что это позволит им вернуться на Родину. Он вспоминает, что они любили выпить и в таком состоянии становились сентиментальными, славя Сталина как «отца родного» и напевая русские народные песни[757].

О наличии большой группы бывших белоэмигрантов в войсках республиканцев свидетельствовал и будущий генерал-лейтенант А. Ветров, воевавший в Испании в звании майора на должности заместителя командира интернационального танкового полка. Во время боев под Теруэлем он оказался в стрелковой интербригаде, в составе которой обнаружил группу белоэмигрантов из Франции. Среди них была не только неискушенная молодежь, но и старые, видавшие виды былые борцы против Советской власти.

Все они были членами «Союза возвращения на Родину». На его вопрос, почему они здесь, получил в ответ: «Хотели в бою заслужить право называться советскими гражданами, мечтая возвратиться на Родину предков»[758].

Не менее серьезных успехов достигли и другие представители контрреволюционного лагеря. Один из них – бывший полковник Белой армии В.К. Глиноедский («полковник Хименс» в Испании). Переехав во Францию, он разочаровался в Белой идее и вступил во французскую компартию. С началом гражданской войны в Испании он вступил в армию республиканцев, где занимал высокие посты члена военного совета Арагонского фронта и командующего его артиллерией. В одном из боев он погиб.

Немалых высот у республиканцев достигли и бывшие видные представители РОВС – например, полковник Генерального штаба Дорман (занимался вопросами снабжения) и генерал-майор Есимонтовский, служивший в Барселоне[759].

Также прославился среди республиканцев бывший поручик Белой армии И.И. Остапченко, приехавший в Испанию из Эльзаса. Там он вступил в интернациональную бригаду имени Домбровского, в которой командовал ротой. В сражении под Гвадалахарой он был тяжело ранен в грудь.

Среди сражавшихся на стороне республиканцев белогвардейцев следует отметить и бойца Интернациональной бригады Николая Желудовского. С мая 1939 г. он был интернирован в алжирском концлагере Богар[760], после чего был участником борьбы против нацистов в Северной Африке. В том же лагере находился другой эмигрант-«интербригадовец», уроженец Санкт-Петербурга Иван Федорович Леонидов[761].

На стороне просоветских сил в Испании дрались и другие бывшие участники антисоветского лагеря, в том числе петлюровцы. Об одном из них писал в своих воспоминаниях маршал СССР Р.Я. Малиновский: «Долго я буду помнить тебя, капитан Кореневский, эмигрировавший во Францию и оказавшийся все-таки по нашу сторону баррикад! Это был изумительно храбрый человек, самоотверженно дравшийся с фашистами». Он дослужился до коменданта штаба 14-й Интербригады и 35-й дивизии генерала Вальтера и погиб под Меридой.

Как указывает историк А.В. Окороков, среди выступивших на стороне республиканцев белоэмигрантов было по меньшей мере 40 бывших офицеров. А по другим данным, всего белогвардейцев, выступивших против Франко, насчитывалось до тысячи человек[762].

Большинство из них были сосредоточены в интернациональных добровольческих частях: канадском батальоне им. Маккензи-Палино, балканском батальоне им. Димитрова, сводном батальоне «Чапаев», польском батальоне им. Домбровского, франко-бельгийской бригаде (впоследствии – 14-я Интербригада)[763].

Об «активном» присутствии бывших белогвардейцев в Испании на стороне республиканцев свидетельствует и находившийся тогда в Испании будущий видный советский военачальник А.И. Родимцев. Причем некоторые из них получали здесь не самые второстепенные должности. Так, бывший поручик И.И. Остапченко в батальоне им. Домбровского командовал ротой.

Но, пожалуй, самым известным в Испании из числа «бывших» стал Лев Савинков, сын известного контрреволюционера. Не без помощи знаменитого чекиста С. Сыроежкина он заметно продвинулся на «Испанском фронте» по линии военной разведки и стал советником XIV партизанского корпуса. Примечательно, что Сыроежкин играл одну из главных ролей в операции «Синдикат» по нейтрализации Савинкова-старшего и ликвидации его организации.

Другим видным представителем детей белоэмигрантов, сражавшихся против франкистов, был А. Эйснер. В 1920 г. его вывезли маленьким мальчиком при эвакуации из белого Крыма. В 1925 г. он окончил белогвардейский кадетский корпус в королевстве Сербов, Хорватов и Словенцев. После этого он испытал на себе «прелести» тяжелой эмигрантской жизни, работал, где и кем придется, перебиваясь с хлеба на воду.

Но чтобы вернуться домой, прежде ему и другим «возвращенцам» требовалось реабилитироваться перед Советской властью. Иными словами, «первородство контрреволюционного греха» он отрабатывал в Испании на поле битвы.

Там он был сначала ординарцем, а потом и адъютантом у известного генерала Лукача (Матэ Залка), командира 12-й интернациональной бригады. Вместе с Эйснером бок о бок против франкистов дрались другие белоэмигранты, будущие герои французского Сопротивления Б.Л. Журавлев, А. Иванов, Н.С. Качкова, А.Н. Кочетков, Н.Н. Роллер, И.И. Троян, Г.В. Шибанов и другие[764].

Важную роль в призыве русских эмигрантов на службу красной Испании сыграла дочь Гучкова В.А. Трэйл, завербованная ИНО ОГПУ.

Многие из них сложили в этой борьбе свои головы. Так, например, есть свидетельство о гибели целой группы белогвардейцев, которая якобы имела место в конце декабря 1936 г. во время сражения за Теруэльский выступ, когда пехотные части 13-й Интербригады понесли большие потери. В частности, тогда была почти полностью уничтожена рота, состоявшая из бывших белогвардейцев[765].

Откуда такая перемена в настроении среди прежде заклятых врагов коммунистов и что заставило их складывать свои жизни за коминтерновские идеалы?

В данном случае «бытие определяло сознание». Но наивно было бы думать, что они вдруг уверовали в коммунистические «ценности».

Свой ответ даёт доброволец-франкист Яремчук. Он не только подтверждает факт участия в этой войне «белых» на стороне «красных», но приводит конкретный пример – одного офицера-корниловца. На его переход в советский стан повлияло поведение его старшего брата-эмигранта, «которого он глубоко стыдился». По словам «красного корниловца», тот вел беспутную жизнь среди таких же «подонков всех видов»[766].

В свою очередь, из записок генерала Шинкаренко явствует, что к середине 1930-х гг. основная часть белоэмигрантов, за исключением узкой группы, не только жила бедно, но и впроголодь. Поэтому для многих из них запись в «Союз возвращения на Родину» стала единственным выходом избежать полуголодного существования на грани жизни и смерти.

Таким образом, в большинстве случаев переход в стан врага был вызван тяжелыми жизненными условиями, разочарованием в Белом движении и желанием как можно скорее вернуться в Россию, где многое им представлялось в розовом свете.

Возможно, поэтому они и попадались на «удочку» советского «Союза возвращения на Родину», организованного ещё в начале 1920-х гг. ВЧК и работавшего по разложению белоэмиграции, переманивая на свою сторону неустойчивых идеологически людей, особенно тех, кто оказался в затруднительной жизненной ситуации. К середине 1930-х гг. данная организация по сути прекратила свое существование, но ее фактически реанимировали, вербуя добровольцев через остатки ее прежних отделений[767].

Так, дворянин К.А. Юрасовский из Орловской губернии, погибший в боях с франкистами на стороне республиканцев, не скрывал, что он пошел на такой шаг, «чтобы не подохнуть с голоду», и потому решил вернуться на Родину[768].

Некоторые из «белых республиканцев» верили, что борются в Испании с «фашизмом», поскольку Франко поддерживали Гитлер и Муссолини. Не случайно, что обычно они оказывались в самых непримиримо настроенных по отношению к франкистам, фашистам и нацистам подразделениях – интербригадах.

Разумеется, сведения о том, что многие «белые» едут к «красным», не добавляли авторитета русскому имени и тем белогвардейцам, которые всё-таки вступили в войска националистов, и им пришлось не один год поработать, чтобы изменить этот имидж. Одна из причин осторожности Франко в приеме в свои войска бывших чинов Белой армии судя по всему и была вызвана именно этим обстоятельством.

Впрочем, следует оговориться, что некоторые из таких белоэмигрантов прибывали к республиканцам отнюдь не с целью заслужить прощение у коммунистов, а, напротив, бороться против них.

Об одном из таких случаев свидетельствует знаменитый интернационалист, советский генерал Родимцев, по словам которого, был разоблачен советник командира кавалерийского эскадрона 1-й интербригады Листера капитан Андрей Савченко, прибывший в Испанию из Франции. Оказалось, что он вел в подразделениях республиканцев подрывную работу, направленную в первую очередь на нейтрализацию испанских командиров-коммунистов и советников из СССР.

Будущий советский военачальник свидетельствует: «После разоблачения он на допросах признался, что происходил из уральских казаков и что его подлинная фамилия барон Скрыпник. После короткого следствия он был расстрелян»[769].

Российский флаг на Параде Победы

Свое первоначальное весьма осторожное отношение к русским добровольцам Франко к концу войны сменил на вполне ощутимую симпатию. Особенно это относилось к легионерам. Не случайно, что он настоял на их обязательном участии в Параде Победы в Валенсии 18 (31) марта 1939 г.

По данным его участников, всем им выдали новенькое обмундирование; офицерам – белые перчатки. К алым беретам прицепили кисти – шбофры. Офицеры – золотые, обер-офицеры – серебряные, сержанты – зеленые, рядовые и ефрейторы – красные.

Русский отряд, шедший с национальным «триколором» на правом фланге сводной бандеры Испанского иностранного легиона, привлекал к себе всеобщее внимание.

При этом ее знамя также поручили нести русскому, сделав при этом исключение из правил. Так, согласно испанской воинской традиции, знаменосцем должен был быть офицер. Однако столь почетную роль предоставили сержанту Али (Сергею) Гурскому. Это наглядно свидетельствует о степени уважения русских легионеров: сами офицеры Легиона настояли на том, чтобы он его нес на параде как лучший легионер, пусть и не имевший офицерского чина.

И вот тогда считать мы стали раны, товарищей считать…

Как уже говорилось выше, почти половина из известных русских добровольцев в Испании, указанных Яремчуком, погибла на поле брани (34 из 72, включая князя Магалова).

В сравнении с другими конфликтами, в которых участвовали наши соотечественники, их общий процент потерь за время Испанской гражданской войны представляется самым высоким.

Среди них оказались и летчики-офицеры В. Марченко[770] и М.А. Крыгин, павшие не позднее марта 1938 г. Известно, что самолет первого атаковали сразу несколько истребителей республиканцев.

После его падения на землю советские летчики сами хоронили погибшего противника в знак уважения к нему. Однако после похорон местные жители выкопали гроб и закопали его за пределами кладбища. Когда район гибели Марченко заняли франкисты, его останки были найдены и торжественно, с воинскими почестями, перезахоронены в Севилье[771].

Чем объяснить тот факт, что из нескольких десятков участвовавших в кампании за два с половиной года погибла почти половина русских добровольцев? Так, забегая вперед, скажем, что в сравнении с Чакской войной в Парагвае (приблизительно равное число наших участников) и с учетом того, что война в Южной Америке шла три года, в Чако погибли лишь 10 процентов участвовавших в ней белогвардейцев.

Но в отличие от Парагвая большинство русских выступили на войну в Испании рядовыми и получили повышение уже после её завершения. Иными словами, как это ни горько, но в Испании они были, по сути, пушечным мясом. Об этом наглядно свидетельствует и тот факт, что из оставшихся в живых добровольцев за время войны не был ранен лишь один Н.Е. Кривошея[772].

Запоздалое признание

После завершения Испанской гражданской войны русские добровольцы не были демобилизованы. Большинство из них продолжили служить национальной армии Испании.

К тому времени они своим поведением, подвигами, доблестью в боях и знаниями доказали, что не зря носили в России офицерские погоны, и многие из них ещё до окончания войны стали офицерами испанской армии. Особенно в этом отношении следует выделить Н.Е. Кривошея, командира Русского отряда Донна Мария де Молина, чья высокая репутация среди испанцев не в последнюю очередь объяснялась тем, что он постоянно совершенствовал свои военные навыки и знания[773].

Уже по прошествии года пребывания русских добровольцев в Испании их местные коллеги, забывшие сомнения относительно мотивов, заставивших белогвардейцев ехать в Испанию, первым делом подчёркивали их главный атрибут – храбрость.

Примечательно, что по мере того, как русские добровольцы в Испании проявляли свои лучшие качества, отношение менялось в целом в лучшую сторону ко всем представителям русского народа[774].

После победы в войне это «признание» распространилось почти на всех русских в армии националистов: многих из них, хотя и не всех, произвели из сержантов в лейтенанты, а из рядовых в сержанты, которые уже через полгода получили офицерские погоны. Тем самым он как бы оправдывался перед ними за то, что прежде их жертвы не были оценены по достоинству.

В знак особой признательности после окончания войны Франко, несмотря на демобилизацию армии, оставил их в полном составе на службе в Иностранном легионе, переведя туда даже тех, кто там не служил с внеочередным производством, что для испанской армии было нонсенсом. Причем те русские, уже имевшие младшие офицерские чины, стали «почетными капитанами» испанской армии[775].

В их производстве большую роль сыграл вхожий к самому Франко Болтин, который дослужился в Испании до полковника и числился при ее Главном штабе. В феврале 1939 г. он лично ходатайствовал перед Франко о производстве русских добровольцев. В октябре 1939 г. после его очередного ходатайства о новом «русском» производстве оно и было удовлетворено[776].

Но на этом их профессиональный рост не прекратился, хотя, как уже говорилось выше, ранее в Испании для иностранца майорский чин был пределом мечтаний. То, что русским людям была оказана такая высокая почесть, свидетельствует о высочайших профессиональных качествах русских офицеров.

Благодаря своей службе в африканских колониях многие продвинулись по служебной лестнице так, как это не снилось даже многим испанцам. Причем пример Болтина не был уникален – Али (Сергей) Гурский также дослужился до звания полковника.

По свидетельству журнала «Часовой», в 1950-е гг. «в Испании до сих пор служат русские офицеры. Они – на прекрасном счету…»[777].

Справедливости ради следует сказать, что франкисты и далее не забывали улучшать материальное положение русских добровольцев, увеличивая их зарплаты и денежное содержание.

Судьба добровольцев. За и против СССР

Меньшая часть «русских испанцев», вернувшихся в 1939 г. после разгрома республиканцев в Париж, подверглась репрессиям со стороны французских властей. Но даже по сравнению с другими эмигрантами, французские власти обошлись с ними особенно грубо как с «потенциальными нацистами, сражавшимися за союзника Гитлера». Их нередко задерживали и арестовывали, а в условиях начавшейся Второй мировой войны они были интернированы «как люди без гражданства».

После падения Франции при правительстве Виши многие из белогвардейцев в 1941–1942 г. записались добровольцами в «Антибольшевистский легион», созданный в Париже Жаком Дориотом для оказания помощи Гитлеру в его борьбе на Восточном фронте. Среди них были и «русские испанцы».

Подобный поступок исследователи называют «незаурядным», поскольку покинуть ряды этого Легиона было почти невозможно. Дело в том, что многие из добровольцев разочаровались в начатой борьбе: изначально они видели её битвой против «мирового зла» – коммунизма, но вскоре обнаружили, что она ведется на уничтожение русского народа.

Некоторые из них впоследствии дезертировали оттуда, чтобы вступить в советские войска и защищать свою Родину, в место того, чтобы находиться в рядах её врагов.

В то же время, другие были зачислены в особые «ягдкоманды» (истребительные отряды), воевавшие против партизан на границе Польши и СССР.

Из числа оставшихся в Испании многие из них записались в Испанскую Голубую (Синюю) дивизию и отправились воевать на Восточный фронт в СССР.

Примечательно, что туда они обычно пристраивались «нестроевиками» – переводчиками или, как А.А. Трингам, – простыми конюхами. Судя по всему, испанское командование не всегда доверяло русским добровольцам дело борьбы против своих единоплеменников[778].

Известно, что в «Голубую» дивизию вступили Н.С. Артюхов, К.А. Гончаренко, С.К. (Али) Гурский, В.А. Клименко, В.Е. Кривошея, Л.Г. Тоцкий и А.А. Трингам. Некоторые из них погибли.

Другие, как П.В. Белин, Н.И. Селиванов, Н.К. Сладков, И.А. Спасский (вольноопределяющийся 2-го Дроздовского конного полка, после участия в гражданской войне в Испании поступил переводчиком в штаб 7-й итальянской армии. Попал в плен под Сталинградом. Осужден и долгие годы провел в советских лагерях. После освобождения получил разрешение властей жить в Харькове, где он работал до своей смерти в 1975 г. церковным сторожем)[779] и А.П. Яремчук, записались в итальянскую армию и также приняли участие в боевых действиях против советских войск.

Некоторые другие «русские испанцы» вроде фон Г.П. Ламсдорфа и И.К. Сахарова, записались в Русскую Освободительную Армию (РОА) А.А. Власова.

Подобный выбор, обусловленный, главным образом, желанием сражаться против коммунистов, разрушивших их родину, некоторые зарубежные исследователи расценили как «выбор в пользу войны», обусловленный неспособностью устроиться в мирной жизни[780].

Впрочем, среди белоэмигрантов оказались и те, кто после окончания войны оказался больше не нужен ни новой Испании, ни РОВС. Наиболее предприимчивые из них создали театральные труппы и путешествовали по Испании, давая выступления русской музыки и танца[781].

Впрочем, были среди «русских испанцев» и другие настроения – в пользу борьбы против нацизма. Судя по всему, самый яркий пример подобных настроений продемонстрировал Шинкаренко. С началом Второй мировой войны он вернулся во Францию, чтобы записаться во французскую армию и сражаться против нацистов. Ему отказали на том основании, что он – человек без гражданства и к тому же слишком пожилой для участия в боевых действиях.

Однако, как показывает практика, в тот же Французский иностранный легион (куда в 1939–1940 гг. забрали львиную долю белоэмигрантов, живущих во Франции) его смело могли взять, несмотря на установленный возрастной 40-летний рубеж. Причем 40 лет тогда был средний возраст для легионеров, служивших в том же Индокитае.

Сам Шинкаренко, временно вернувшийся во Францию, подспудно ощущал, что подобный отказ является следствием его участия в боевых действиях на стороне Франко.

Но хотя его не трогали даже после возвращения сюда союзников, после смерти своей матери Шинкаренко переехал «от греха подальше» в ставший для него родным испанский Сан-Себастьян, где и закончил свои дни.

В своем некрологе, посвященном ему, офицер испанской армии писал 26 декабря 1968 г. в известной испанской газете «АВС» в Мадриде: «Сан-Себастьян. 24-е декабря 1968 г. (Сообщено по телефону нашим корреспондентом).

Глупый, несчастный случай, произошедший в уличном движении, прекратил жизнь 79-летнего старца. Мелкой старческой походкой, сохраняющей следы военной выправки, в длинном, непромокаемом плаще, в маленьком берете и, опираясь на прямую палку – силуэт, хорошо известный жителям Сан-Себастьяна, он вчера пересекал одну из городских улиц и на него налетел грузовой автомобиль.

Когда его подобрали прохожие, он был уже мертв. Этот старик уже много лет проживал в Сан-Себастьяне, куда прибыл после 1920 г. в поисках убежища из-за катастрофы своей далекой родины. Будучи кадровым военным, когда Испания вела войну в Марокко[782], поступил в Иностранный легион, где своим геройским поведением достиг чина тениентэ (равносильно поручику русской армии)[783].

После заключения мира он возвратился в дорогой ему Сан-Себастьян, где и проживал, посвящая свое время литературной деятельности и своему любимому занятию – шахматам, достигнув в этой отрасли совершенства.

Когда началось Национальное Движение Франко в 1936 г., он поступил добровольцем в Национальную армию и после победы возвратился в Сан-Себастьян.

Глупый, несчастный случай прервал его жизнь. В утренних газетах было помещено траурное объявление, как бы краткий биографический очерк его жизни:

«Сеньор Дон Николай Шинкаренко-Белогорский, генерал-майор кавалерии Русской Национальной Белой Армии. Тениентэ (поручик) Испанского легиона, поручик терсио рекетэ Зумалкарреги. Шесть раз ранен в боях. Инвалид. Поэт и писатель.

На кладбище, где ему были отданы воинские почести, почил вечным сном один из последних странствующих рыцарей, сражавшихся за высшие идеалы.

Бэрруэзо»[784] (вероятно, это был полковник испанской армии Франко Бароссо, тесно сотрудничавший с белоэмигрантами на службе каудильо. – Ред.).

Русские ветераны Гражданской войны в Испании

Впоследствии, даже находясь за пределами Испании, русские добровольцы, особенно легионеры, не теряли связи друг с другом. Например, они собирались вместе на юбилеи основания Русского отряда, отмечаемого 28 марта, чтобы отпраздновать это событие и вспомнить славное прошлое. На 25-летие его создания 28 марта 1962 г., в Мадриде собрались девять ветеранов: были полковник Али (Сергей) Гурский с «почетными капитанами» (получить это звание в испанской армии считалось особенной гордостью) Артюховым, Белиным, Голбаном, Клименко, Константино, Селивановым, Юренинским, Яремчуком.

На это мероприятие прибыл ещё один капитан, хотя и не участвовавший в испанских событиях, но известный среди «русских испанцев» главный редактор журнала «Часовой» Орехов, который поддерживал во время войны добровольцев морально и материально.

Примечательно, что это событие не осталось без внимания высших испанских военных. Всех добровольцев пригласили на аудиенцию к начальнику Высшей Военной Школы Испании и Испанского Генерального штаба генералу Муньес-Грандес, бывшему командующему Голубой (Синей) дивизией во время ее боев против советских войск под Новгородом[785].

Подобные знаки внимания, включая банкет, устроенный в честь русских добровольцев высшими представителями командования испанских вооруженных сил, свидетельствовали об огромном уважении и почете, которым они пользовались у Франко и его окружения.

Однако годы делали свое дело, и на каждый новый юбилей собиралось все меньше русских добровольцев и легионеров. Так, на 30-летие Русского отряда, 28 марта 1967 г., в Мадриде собралось лишь пятеро его представителей – Артюхов, Белин, Н.Е. Кривошея, Селиванов и Яремчук. Данное событие отмечала вся русская диаспора в Испании. Одним из организаторов торжеств выступил сам председатель Русского общества в Мадриде Рузский[786].

Глава V Под сенью Южного Креста. Русские эмигранты в Латинской Америке

Из-за географической удаленности России от Латинской Америки русские появились в этом регионе сравнительно поздно – лишь в начале XIX века во время Войны за независимость южноамериканских колоний от Испании. Их было немного, но они оставили о себе благодарную память народов освободившихся стран. Главным образом воевали русские добровольцы в армии Симона Боливара[787].

После завоевания независимости бывшими испанскими колониями наши соотечественники в этом регионе появлялись сравнительно редко. В основном это были эмигранты, главным образом религиозные (а впоследствии и политические, в основном революционеры, боровшиеся против царизма), преследуемые в России как «сектанты».

Самыми заметными среди них были менониты и старообрядцы, селившиеся в основном в глуши. Всем остальным «новоселам» не нравились экономическая неразвитость большинства стран Южной Америки и дороговизна переезда.

Все изменилось после массового исхода из России белоэмигрантов. Потоки переселенцев, не устроившихся в развитых странах, в конце концов достигли и этого региона.

Примечательно, что среди белоэмигрантов, устремившихся в 1920-е и особенно в 1930-е гг. в регион, было довольно немало прежде привилегированных людей, предпочитавших перебраться сюда и вести менее заметную жизнь, но не деклассироваться во французских и прочих рабочих[788].

Аргентина и Уругвай

Значительная часть белоэмигрантов, приезжавших в Южную (Латинскую) Америку, оседала в Аргентине, откуда они нередко переезжали в соседний Уругвай и обратно. В этих странах русские также отмечались на военной службе, хотя и не в такой степени, как в Парагвае, речь о котором будет ниже.

Так, в начале 1930-х гг. русских офицеров зачисляли на службу в уругвайские привилегированные автоброневые части. Для этого их нередко вызывали даже из Европы. Офицеры белых армий ехали сюда достаточно охотно, поскольку условия были очень хорошие, причем «недурно устраивались» даже те, кто имел увечья и протезы[789].

В то же время, некоторые из белоэмигрантов здесь оказывались в «параллельных» (точнее, подпольно-революционных структурах), именовавших себя различными «народными армиями» Уругвая[790].

Например, белоэмигрантка Евгения Думнова, вышедшая здесь в 1945 г. замуж за секретаря уругвайской дипломатической миссии Марио Хаунарена, оказавшегося тесно связанным с левацкими городскими партизанами «тупамарос» («Движение Тупака Амару»[791]).

Его боевики экспроприировали банки, похищали послов, брали заложников из представителей имущих и правящих «классов», направлявших их в созданные ими подпольные тюрьмы.

Сама Евгения Думнова (подпольная кличка «Маргарита») была связной в их армии и заведовала явочной квартирой «тупамарос», в которой одновременно жили они с мужем. Там же она прятала подпольщиков и партизан.

Причем с помощью установленного здесь специального оборудования она прослушивала переговоры представителей антипартизанских сил. Благодаря этому удалось раскрыть их пароли, наличие которых позволило левакам совершать удачные нападения.

Также она организовала не менее пяти кратких радиопередач, в которых обратилась к «народу Уругвая» с революционными призывами и лично распространяла листовки соответствующего содержания и газету с громкоговорящим названием «Главный бич – капитализм».

После того как ее «раскрыли», она бежала в Чили, где продолжила свою революционную деятельность в составе местных «красных бригад». Однако после прихода к власти там генерала Аугусто Пиночета она вновь была вынуждена бежать в другие страны[792].

Некоторые русские офицеры служили и в аргентинской армии, откуда они также иногда переходили в вооруженные силы Уругвая и других стран региона. Среди них следует особо отметить военного инженера и специалиста по фортификации Алексея Владимировича Шварца (1874–27.09.1953, Буэнос-Айрес), генерал-майора генерального Штаба, участника трех войн с 1904 г., героя и организатора обороны Ивангорода в Первую мировую войну, ставшего профессором Академии Генерального штаба аргентинской армии и Высшей Технической Академии этой страны.

В России он был известен как автор многочисленных научных работ в области военного искусства и военной истории. В марте 1919 г. он сменил Гришина-Алмазова на посту генерал-губернатора Одессы и исполнял обязанности начальника белогвардейских войск в этом районе.

В этой связи он был вынужден оправдываться за крайне неудачно проведенную отсюда эвакуацию группы войск Белой армии. Часть ее чинов, оказавшись неспособна бежать, погибла от рук повстанцев атамана Григорьева и красноармейцев, а другая была обманом записана французами в свой Иностранный легион, о чем автор достаточно подробно рассказал в своей предыдущей книге с одноименным названием.

И лишь малую ее часть удалось вывезти в Константинополь (Стамбул), откуда некоторые бойцы смогли впоследствии переехать в расположение белых войск Деникина для продолжения борьбы против Советской власти.

Вместе с тем, став видным аргентинским военным, генерал Шварц не забывал и про дела российские. В частности, вызовом с его стороны пещерным антикоммунистам стала занятая им оборонческая позиция в отношении борьбы против нацизма. Так, уже 22 июня 1941 г. на собрании белоэмигрантов он от имени группы офицеров просил отслужить молебен за победу Советской армии.

Тогда местный священник отказался под предлогом того, что «Советская власть устроила гонения на Веру», однако Шварцу удалось уговорить его отслужить панихиду за погибших «православных красноармейцев».

Следует заметить, что это вызвало сначала недоумение, а потом и возмущение подобным поведением основной части аргентинских белоэмигрантов. В знак протеста против него он вышел из церкви, и очень быстро такая «размолвка» кончилась расколом местной белоэмигрантской и в целом русскоязычной общины[793].

Тем не менее после 1945 г. генерал Шварц отнюдь не стал просоветским деятелем, как, например, это произошло в отношении многих видных белоэмигрантов во Франции и в США. Более того – его работа относительно анализа действий левацких партизанских формирований, ставших после Второй мировой войны бичом региона, была весьма полезной тогдашнему руководству стран региона в плане предложений по борьбе с ними.

В частности, по этой и другим военным темам он читал лекции в местной академии Генерального штаба, устроившись туда профессором[794].

Также на ниве борьбы против террора в Аргентине подвизался после Второй мировой войны генерал Хольмстон-Смысловский (1897–1988)[795], кадровый сотрудник сначала германских, а затем американских спецслужб, занимавший в 1947–1966 гг. пост советника аргентинского правительства по борьбе с терроризмом[796] (в 1966 г. уехал в Лихтенштейн).

Одновременно с ним в эту страну в 1947 г. прибыл и полковник Генерального штаба Евгений Эдуардович Месснер (1891–1974), бывший начштаба Корниловской дивизии. Будучи автором целого ряда книг о развитии повстанческого движения в мире[797], регулярно приглашался читать лекции в местной военной академии о борьбе против партизан, в том числе исходя из собственного опыта в попытках ликвидации югославских партизан в 1941–1944 гг. в Югославии в составе «Русского корпуса».

Кроме того, в Аргентину из Парагвая в конце 1930-х гг. переехал генерал-майор инженерных войск Сергей Павлович Бобровский и занимался здесь улучшением коммуникаций этой страны. Примечательно, что этого успешного технического специалиста удалось переманить сюда более высоким окладом. Его сын Сергей Сергеевич Бобровский также служил в аргентинских вооруженных силах и вышел в отставку полковником[798].

Бразилия

Эта страна являлась одним из главных направлений притяжения русскоязычных эмигрантов в Латинской Америке. По некоторым данным, их сюда переехало до 40 тысяч человек. Причина, почему столько русских оказались в далекой от России Бразилии, во многом обусловлена наличием между ними еще дореволюционных связей.

Например, еще в XIX веке они обменялись посольствами. Такого уровня связями из стран региона Российская империя обладала, пожалуй, лишь с Аргентиной (в которой также проживала одна из крупнейших русскоязычных эмигрантских общин). С остальными южноамериканскими странами отношения поддерживались через консульства, которые, однако, присутствовали далеко не в каждом латиноамериканском государстве.

Не случайно, что именно с Бразилией у Российской империи были наиболее развитые связи в регионе. Дошло до того, что в период Первой мировой и Гражданской войн испытывавшие затруднения с поставками оружия Русская, а затем и Белая армия, закупали у нее винтовки. При этом Бразилия поддерживала дипломатические контакты с правительством Врангеля до самого краха Белого движения[799].

Среди переехавших сюда представителей белоэмиграции нашлось и немало бывших военных. Первая крупная их партия прибыла сюда уже в 1921 г. Произошло это после того, как Союзное командование, не желавшее далее снабжать Белую армию генерала Врангеля, объявило о намерении ее распылить.

В качестве альтернативы среди прочих вариантов оно предложило ее чинам службу во Французском иностранном легионе, а также содействие в переезде на сельскохозяйственные работы в Бразилию (главным образом для работы на кофейных и прочих плантациях).

Часть из них, пусть и сравнительно небольшая, действительно осела здесь и избрала данное занятие для зарабатывания на жизнь.

Впрочем, некоторым довелось работать и по своей прямой специальности. Так, например, они (причем не только «белые», но и «красные») участвовали здесь в нескольких переворотах и революциях.

Так, журналист Парчевский свидетельствует, что во время его поездки в Парагвай «в вагоне-ресторане ко мне подсаживается русский из Вила-Рики. Он редко бывает в Асунсьоне, уже два года женат на парагвайке, учительнице средней школы, ему приходится говорить исключительно по-испански, и поэтому он очень рад потолковать с соотечественником по-русски. «У нас в Вила-Рика русских совсем нет. Я и говорить-то по-русски почти разучился, все по-испански.

– А сами-то как Вы туда попали? Вы что, белый офицер?

– Нет, я, собственно, красный офицер. Служил в Красной армии, потом по одному контрреволюционному делу попал на Соловки. Оттуда удрал, сначала в Сибирь, потом пробрался на юг, через Туркестан, на Каспийское море, в Баку, а оттуда – в Турцию. Из Малой Азии уехал к родным в Польшу, а потом, как польский эмигрант, в Бразилию. Работал в Сан-Пауло на заводе, потом перешел на автомобильное дело, а там меня застала их революция. Пришлось принимать участие и в этом деле. Поставили меня на броневой автомобиль и приказали палить по неприятелю.

– Ну и Вы палили?

– Палил. Но это все быстро кончилось. Начался кризис, пошла безработица, и я перекинулся в Парагвай, сражался с боливийцами. Когда русских демобилизовали, я получил место железнодорожного инспектора. Женился на своей «крестной мамаше»[800], которая посылала мне на фронт посылки, и перебрался к ней. Ничего, жить можно. Жалования – четыре тысячи песо, при том что на три тысячи жить можно нормально. Жизнь здесь дешевле, чем в Асунсьоне.

Сначала хотел было заниматься земледелием. У меня были небольшие деньги. Земля здесь – ни по чем, по 1200 песо за гектар, но с маленьким капиталом не выдержишь – непременно прогоришь, и даже быстро. Словом, я это кинул и теперь только служу и разъезжаю на дрезине по участку. Вот заезжайте ко мне, посмотрите моего сына – настоящий парагвайчонок![801]»

Одним из самых известных русских бразильцев был бывший ротмистр Голубинцев[802], успевший повоевать в парагвайской армии во время гражданской войны в этой стране в 1923 г. Там он достиг чина старшего лейтенанта и уехал в Бразилию, став лейтенантом. Несмотря на не самые доброжелательные отношения между двумя странами после Великой войны Парагвая 1864–1870 гг., бразильцы закрыли глаза на то, что реально Голубинцев, состоя некоторое время на службе в бразильской армии, одновременно находился в резерве парагвайских вооруженных сил[803].

Говоря о его дальнейшей судьбе, необходимо заметить, что Голубинцев, установивший контакт с РОВС в Бразилии раньше других русских офицеров, претендовал на то, чтобы возглавить его отдел в этой стране.

Этому воспротивился полковник Цокун, начавший кампанию по его дискредитации. Очевидно, сам был не против занять данное место. В своих письмах руководителям РОВС он всячески чернил Голубинцева, представляя его «революционером» и даже «скрытым коммунистом».

Он отталкивался от того, что якобы Голубинцев во время гражданской войны в России перешел на сторону белых из Красной армии, а значит, уже поэтому он является «подозрительной» личностью. Кроме того, по словам Цокуна, во время мятежа в Бразилии в 1930 г., будучи мобилизован повстанцами, он участвовал на их стороне в местной смуте.

Однако Цокун перестарался, сообщив, что Голубинцева выгнали из парагвайской армии за неблаговидные поступки, в том числе якобы за участие в антиправительственном мятеже. Когда лидеры РОВС переслали последнему подобные письма, ему не стоило особого труда опровергнуть данные обвинения.

С помощью имевшихся у него документов он опроверг клевету в свой адрес (в том числе заявления о его переходе в Белую армию из Красной).

Этот эффект усилила поступившая лидерам РОВС характеристика этого офицера из независимого источника – парагвайского военного министерства: «Голубинцев свою службу в Парагвае (07.03.1922–31.10.1923) начал комендантом военного форта «генерал Дельгадо» в Чако на аргентинской границе. Когда вспыхнула революция, с 27 мая он был назначен вторым командиром эскадрона эскольты Президента и прибыл на фронт в составе правительственных войск. Голубинцев отличился во время боев: 3 июня в Сан-Лоренцо, 9 июня в бою под Асунсьоном, 14 июня – под Ита, 24 июня – под Жагваронан, 28 июня – под Парагвари, 30 июня – под Игватими, 31 июня (так указано в тексте документа, но, судя по всему, 1 июля. – Ред.) – в Вимарика. В этих и в ряде других боев он был замечен как очень храбрый офицер. В многочисленных атаках Голубинцев брал пленных и отбивал позиции у противника»[804].

Кроме того, в характеристике были и другие самые похвальные отзывы в его адрес, и клеветники Голубинцева были посрамлены.

Как бы там ни было, эпизод с его участием в местной гражданской заслуживает особого внимания. Об этом рассказывает сам Голубинцев: «…я прибыл в Сан-Пауло, крупнейший город южноамериканской индустрии с массою фабрик и заводов. Город напомнил мне Европу и имел вполне благоустроенный вид, широкие улицы и небоскребы. Здесь я впервые обратился к парагвайскому консулу для оформления своих бумаг. Консул онорарио (почетный) занимал в то время пост директора банка, был весьма удивлен моему появлению, сознавшись, что впервые видит перед собою парагвайского офицера, и, устроив мне все необходимые бумаги, снабдил деньгами и дал рекомендательное письмо к своему другу, президенту штата Рио-Гранде-де-Суль доктору Боржесу де Медейросу с просьбою зачислить меня в свою штатную армию – бригаду милитар.

Этот штат был одним из самых богатых, имел свою собственную армию, промышленность и экспортировал вино и мясо. Обрадованный всем этим, я поблагодарил консула и, не задерживаясь в Сан-Пауло, поехал в Сантос, чтобы оттуда на пароходе следовать в Порто-Алегре…

За ужином в кают-компании я заметил нового пассажира с лицом скифа с византийской вазы. Скиф этот оказался русским инженером Аркадием Доментьевичем Черницыным, бывшим гардемарином, эмигрантом с 1905 года, занимавшим теперь крупное место в штатном правительстве. Стоит ли добавлять после этого, что мы сразу подружились и всю ночь проговорили в его каюте за бокалом вина до самого прибытия парохода в порт Имбитубу, куда он следовал… Черницын предложил мне сойти с ним на берег и показать мне тамошний знаменитый отель, выстроенный одним из братьев Ляже по модели отеля в Монте-Карло, который ему страшно понравился…

В этот момент я услыхал отходной гудок парохода и, заторопившись, попросил Черницына поскорее доставить меня в порт. Но Аркадий Доментьевич засмеялся, приказал гарсону подать нам еще по рюмке шерри-бренди и поинтересовался у меня, не надоело ли мне все время воевать.

– Довольно, мой милый, никуда вы отсюда не поедете! Здесь я сделаю из вас инженера-землемера, и вы, наконец, станете мирным гражданином!…

– Аркадий Доментьевич, но ведь я измерял землю только переменным аллюром на коне и знаю это ремесло с чисто кавалерийской точки зрения.

– Ничего, мой милый, теперь я познакомлю вас с аппаратом Бекмана, и вы быстро всему этому научитесь, – скажите, ведь вы окончили кадетский корпус, так же как и я, и потому проходили геометрию и топографию. Больших знаний я от вас и не потребую.

Стоит ли добавлять после этого, что штат Рио-Гранде-де-Суль остался надолго ожидать меня, так как Аркадий Доментьевич взял меня на работу по проводке дорог на фазенду (имение) Санта-Сецилия, принадлежащую братьям Ляже, в 23 000 гектаров, где быстро научил меня обращаться с измерительным аппаратом и в конце концов в короткий срок сделал из меня настоящего землемера…

Так мы прожили спокойно до 1930 года, то есть шесть лет. В этом году в Бразилии вспыхнула революция. Штат Рио-Гранде-де-Суль восстал против федерального правительства, и его войска с юга двинулись на север для свержения в Рио-де-Жанейро бразильского президента доктора Вашингтона Люиса. Революционные войска, заняв Имбитубу, немедленно мобилизовали меня, как бывшего русского и парагвайского офицера, и я был декретом Южного правительства зачислен в армию и три месяца пробыл в должности начальника штаба конной группы. Революция была менее поэтична, чем парагвайская, так как почти нигде революционеры не встречали сопротивления, и после победы революционеров и занятия нашей конницей «гаучо» столицы Рио-де-Жанейро новый президент республики, доктор Жетулио Варгас, особым декретом отблагодарил всех участников революции, и я был переведен в город Сан-Пауло с прикомандированием к департаменту полиции, где моя карьера за десять лет дошла до звания личного секретаря начальника полиции доктора Коста Ферейры…»[805]

Ту же самую роль пришлось сыграть в бразильских событиях по меньшей мере еще двоим или троим русским, проживавшим в Сан-Пауло. По данным белоэмигрантов-офицеров, после подавления мятежа все они были поставлены на особый учет[806].

Другим русским, принимавшим участие в борьбе по другую сторону баррикад, был прежде известный в русских революционных кругах поручик Борис Иванович Солодовников. В годы его молодости, еще во времена Империи, он вступил в ряды подпольной организации и пострадал за это.

По отбытии наказания он был реабилитирован «за юношеский максимализм» и дослужился до чина полковника. Но когда после 1917 г. он оказался в Бразилии, то, по данным белогвардейской прессы, «в 1930-х гг. принимал участие в борьбе против бразильского правительства в рядах местных красных»[807].

При этом участие в борьбе с оружием в руках на бразильской земле наших соотечественников не ограничивалось лишь политикой. Так, например, группа казаков, узнав про слухи об обнаружении в штате Матто-Гроссо крупных россыпей бриллиантов, двинулась на их поиски.

Поход начался вопреки тому, что они были плохо вооружены. Несмотря на это, им удалось достигнуть цели, проделав путь в 700 километров на запад в амазонскую сельву в долину Рио де Мортес («Река смерти»).

Во время путешествия они регулярно сталкивались с дикими зверями и агрессивными индейцами. Часть участников похода погибла во время него, но оставшимся удалось набрать бриллиантов.

Тем не менее разбогатеть на этом им не удалось, поскольку на обратном пути туземцы их «обобрали»[808].

Еще один поход казаки также предприняли в амазонскую сельву против индейцев, чтобы захватить их богатства, включая отлитого из чистого золота божества, которому они поклонялись, а также большого количества изумрудов. Прежние попытки захватить их со стороны бразильцев были неудачны – меткие краснокожие убивали отравленными стрелами любителей чужого добра.

Однако казакам удалось то, чего не удалось другим, хотя они и потеряли около трети своего отряда во время этой экспедиции. Впрочем, им также не суждено было разбогатеть, поскольку награбленное они довольно быстро пропили, спустив его за бесценок в местных тавернах.

Боливия

Русские эмигранты попадали в эту отдаленную даже по региональным меркам страну в основном эпизодически. Среди них было немало сектантов, которые стремились укрыться в местной глуши от сует и проблем цивилизованного мира. Кое-кто приезжал на заработки на местных рудниках, главным образом золотых[809]. Профессиональные же военные сюда проникали очень редко.

Особенно много сектантов и старообрядцев попало сюда в царский период из-за давления на них царских властей и Русской православной церкви[810]. Они уезжали из России в том числе и из-за того, что не хотели нести воинскую службу.

Естественно, что боливийские власти это не приветствовали и против таких лиц в период Чакской войны предпринимались репрессии, чтобы силой заставить их идти на фронт.

В этой связи необходимо сказать и о русских военных на боливийской службе. Следует заметить, что к середине 1920-х гг. «русская волна» еще не успела в полную силу докатиться до этой страны. Однако в начале 1930-х гг., видя успехи русских в ходе Чакской войны на службе во враждебном им Парагвае, боливийские власти стали целенаправленно препятствовать приезду русских на свою территорию. Видимо, они опасались их как шпионов, а также мстили представителям тех, «кто-де помогает нашим врагам»[811].

Однако по мере ухудшения ситуации на фронте отношение боливийцев к нашим соотечественникам стало меняться в лучшую сторону и их власти стали привлекать их на свою службу.

Так, по данным русских парагвайцев, в 1934 г., видя успехи русских на своем фронте, Боливия стала поощрять переезд к себе белоэмигрантов из других стран[812], особенно пострадавших от Великой экономической депрессии.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что эти переезды случались и что некоторые из наших соотечественников фактически воевали против своих собратьев с парагвайской стороны.

По меньшей мере один из таких русских, оказавшихся тогда в Боливии, с гордостью говорил о своей службе в «доблестной», как он выражался, боливийской армии во время Чакской войны с Парагваем, и на белоэмиграцию это производило тяжелое впечатление[813].

Чили

Некоторые русские офицеры служили и в армии этого государства еще до революции 1917 г. и массовой эмиграции из России. Первым известным русским на чилийской военной службе считается астраханский казак Алексей Яковлевич Щербак (1842–1885), который в 1866 г., являясь студентом-медиком, стал революционером-заговорщиком и, будучи раскрыт жандармами, бежал из России.

Некоторое время он скитался по Европе и другим континентам, пока не осел в Чили, где поступил в 1875 г. на службу в чилийский военно-морской флот врачом фрегата «Бланко Энкалада». К началу Тихоокеанских войн этой страны против Перу и Боливии (1879–1884) он уже был начальником медицинской службы этого корабля[814].

В 1883 г., после защиты им здесь докторской диссертации по актуальной тогда теме лечения огнестрельных ран, изданной отдельной книгой, он становится главным врачом военно-морского флота Чили.

Однако после этого Щербак, будучи в расцвете сил, неожиданно заболел и скончался сразу после одержанных Чили побед над Перу и Боливией, чему он, как мог, содействовал. Его хоронили все чилийские моряки от адмирала до последнего матроса с отданием воинских почестей. Многие из них были обязаны ему своей жизнью[815].

Кроме того, в 1890-е гг. здесь военным инструктором был офицер русской службы фон Дрентельн, ранее проходивший службу в Измайловском полку, который, судя по всему, принимал участие в боевых действиях Чили против Боливии и Перу, содействовав успеху чилийских войск.

Также после революции 1917 г. сюда, в чилийскую столицу Сантьяго, приехал полковник Лейб-гвардии уланского Ее Величества полка Кушелев[816], также некоторое время находившийся на военной службе этого государства.

Впрочем, по сравнению с другими странами региона случаи попадания на чилийскую военную службу белоэмигрантов были довольно редки. Но это не свидетельствует о каком-то предвзятом отношении чилийцев к русским. Все дело в том, что к началу 1930-х гг. из-за географической удаленности этой страны от основных центров белоэмиграции в Чили насчитывалось всего несколько десятков эмигрантов.

Впрочем, ротмистр С. Голубинцев пишет, что отчасти слабое присутствие русских офицеров здесь было обусловлено и политическими моментами: «Я отправился в чилийское посольство за визою, надеясь попытать счастья на берегах Тихого океана. Но нашим мечтам не суждено было осуществиться вследствие отказа чилийского консульства выдать визу русским подданным (опасались проникновения коммунизма в их страны)»[817].

Как бы там ни было, к середине 1920-х гг. русские офицеры стали отмечаться на военной службе в этой стране чаще[818].

Следует заметить, что колония русскоговорящих тогда заметно выросла (в первую очередь за счет русских евреев, и тогда в регионе слова «русский» и «еврей» стали практически синонимами).

Произошло это в момент, когда соседнюю Аргентину захлестнул кризис. В результате к 1937 г. численность русскоязычных в Чили выросла, по разным данным, с нескольких сотен до 10 и даже до 30 тысяч человек. Благодаря этому их представители стали появляться в местных силовых структурах чаще.

Причем по крайней мере в одном случае у одного из «русских евреев» два сына, получившие чилийское подданство, стали офицерами армии этой страны[819].

Перед Второй мировой войной и после нее небольшая русская колония Чили пополнилась некоторыми белоэмигрантами из Албании. Среди них оказался глава черкесов Кучук Улагай, являвшийся одним из самых известных белогвардейцев-горцев, устроившийся преподавателем в местный Военно-географический институт.

О его пути в Чили следует рассказать особенно подробно. Будучи офицером регулярной албанской армии, этот участник декабрьского похода против «красного епископа» Корчи Фаноли добился высокого положения в вооруженных силах короля Ахмеда Зогу I.

Во время его очередной отлучки – отъезда на учебу из Тираны в Скутари (Скадари) для регулярного прохождения четырехмесячных специальных курсов – и произошло событие, впоследствии коренным образом изменившее всю его жизнь.

У него была родная сестра Фатима, славившаяся, как и многие черкешенки, своей красотой. Унтер-офицер албанской службы Куракин, служивший на конском заводе в городе Шияке под руководством Кучук Улагая, был в нее безутешно влюблен. О том, чтобы они были вместе, не могло быть и речи. Куракин не мог променять из-за женитьбы православие на ислам, а она сама под страхом смерти не могла принять христианство.

Выход подсказала сама девушка – похищение. В итоге Куракин и поступил по образцу и подобию настоящих джигитов. Кучук Улагай в компании Сукачева (см. параграф по Албании) «прогуливался по Скутари, когда мимо них на бешеной скорости пронесся автомобиль, в котором сидела укутанная в чадру мусульманка Фатима, а в мешке на его полу лежал православный Куракин. Сделано это было для того, чтобы сбить с толку ее брата, который, в случае поимки обоих заговорщиков, не пощадил бы ни сестры, ни своего сослуживца.

Осуществлению этого романтического приключения помог православный епископ Албании. Правда, он выдвинул условие, что Фатима сразу после похищения крестится, что она и сделала.

Узнав об этом, Кучук Улагай проклял ее и обещал отомстить похитителю. Зная, как страшен в гневе брат Фатимы, Куракин сразу после женитьбы на ней переехал на заработанные у Ахмет-бея деньги как можно дальше от него, в Чили. Он надеялся, что уж здесь-то, на краю земли, он точно их никогда не найдет.

Будучи инженером по специальности, Куракин в этой стране оказался весьма востребованным и устроился на новом месте весьма неплохо. Тогда он и не думал, что ему снова придется встретиться с Кучук Улагаем.

В июне 1945 г. последнему, благодаря имевшемуся у него албанскому гражданству, буквально чудом удалось остаться в живых. Его, являвшегося на тот момент одним из виднейших офицеров северокавказских горских формирований, сражавшихся за нацистов, требовали выдачи представители советского командования.

Произошло это при следующих обстоятельствах: после сдачи в плен англичанам он очутился в лагере в австрийском городе Лиенц, получившим мировую известность за массовую выдачу союзниками воевавших против Советской армии горцев и казаков коммунистам.

Мало кто спасся из этого ада, и Кучук Улагай уже считал себя погибшим. Некоторых, особенно отличившихся в борьбе против Советской власти, в том числе и его самого – ожидало повешение или расстрел. В лучшем случае – долгие годы лагерей. Дело в том, что имя этого человека, бывшего командира знаменитой Черкесской конной дивизии у белых, было слишком хорошо известно коммунистам, чтобы надеяться на пощаду.

Своим спасением Кучук Улагай был обязан своей жене, которая, узнав о его задержании, бросилась к союзникам, хотя ей, как супруге «видного коллаборациониста», также угрожал арест. Она показала албанский паспорт мужа английскому коменданту. Когда англичане уже передавали несчастных СМЕРШу, он приказал вывести Кучук Улагая из толпы «предателей».

Разумеется, возмущению коммунистов, из лап которых ускользала такая добыча, не было предела. Чтобы успокоить их, англичане заверили советскую сторону, что он им нужен для собственного расследования. Они заперли его тут же в подвале, инсценировав новое «задержание». А наверху, над головой Кучук Улагая, согласно его воспоминаниям, якобы в это время грохотали сапоги и слышались выстрелы – кое-кого из выданных союзниками коммунисты, с кем у них были особые счеты, убивали прямо на месте.

Однако советские спецслужбы продолжили охоту на Кучук Улагая, и ему надо было срочно затаиться. Узнав о бедственном положении своего шурина, Куракин вышел на него и предложил ему «мир» и помощь.

Как оказалось, годы и ситуация сделали свое дело, и некогда грозный черкес принял эти предложения. Тем более что денег у него на дорогу до Чили не было, и Куракин оплатил билеты для него и его жены.

Там у них началась новая жизнь, и он успешно устроился здесь на военную службу. Этот выдающийся офицер скончался в Сантьяго от тропической болезни 8 апреля 1953 г.[820]

Еще одним «русским чилийцем» стал племянник донского казачьего атамана П.Н. Краснова Мигель Краснов, поступивший на военную службу этого государства в 1950-е гг. и принявший активное участие в перевороте генерала Аугусто Пиночета против «левого» президента Сальвадора Альенде.

При нем он стал руководителем одной из чилийских спецслужб в чине бригадного генерала. Занимая эту должность, Мигель Краснов беспощадно боролся против коммунистов и всех левых, перешедших к подпольной и партизанской борьбе против военной диктатуры. Их жертвы, по разным данным, доходили до пяти тысяч человек убитыми. Эти действия объяснялись стремлением «спасти Чили и весь континент от ужасов коммунизма».

После демонтажа режима Пиночета Мигель Краснов подвергается преследованиям со стороны новых властей, в том числе и проникших туда социалистов (за причастность «к гибели и исчезновению трех тысяч человек») и был осужден к продолжительным срокам тюремного заключения.

Примечательно, что он отказался бежать за рубеж, как ему предлагали власти некоторых стран, обещая предоставить политическое убежище, и остался со своим престарелым начальником, решив разделить с ним его долю.

Другой причиной такого поступка было, по данным «местных источников», осознание того, что он «ни в чем не виноват перед народом Чили» и что его деяния были лишь проявлением «благородной борьбы против леваков, разжигавших гражданскую войну».

Колумбия

До начала 1930-х гг. эта страна не являлась приоритетной для белоэмигрантов в плане выбора места их переселения и считалась в силу своей неразвитости периферийной и малопривлекательной, явно уступая в этом отношении Бразилии, Аргентине, Парагваю и Уругваю.

И хотя она уже к этому времени претендовала на роль самой культурной из стран Южной Америки, волны российских эмигрантов почти ее не затронули.

Однако в момент Великого кризиса 1929–1933 гг. в поисках работы и лучшей жизни многие русские снова снялись с насиженных мест и кинулись искать «землю обетованную».

Именно благодаря тому, что в Колумбию приехали 15 русских военных летчиков, эта страна заимела собственную авиацию. Именно они сели в кабины гражданских и военных самолетов Колумбии, а впоследствии и подготовили местные летные кадры.

Кроме того, именно русские эмигранты, особенно инженеры, организовали здесь автомобильное сообщение, проложив соответствующие трассы и создав транспортные компании, что позволило этой стране стать по-настоящему цивилизованной, обогатив и модернизировав ее экономику[821].

Дополнительно внимание к ней белоэмигрантов привлекло вступление этой страны в войну в 1932 г. из-за небольшого городка Летисии на Амазонке, неожиданно захваченного перуанскими войсками. Естественно, что эти события не обошлись без участия наших соотечественников.

Перуано-колумбийская война благодаря усилиям Лиги Наций завершилась в 1934 г. с минимальными для обеих сторон потерями – всего 20 с небольшим погибших.

Однако она не решила территориального спора, что способствовало сохранению здесь напряженности и привлекало на местную военную службу наших соотечественников, военные качества которых здесь были оценены по достоинству.

Не случайно, что русский казачий офицер Ергунов писал в апреле 1934 г. своим односумам: «Советую Вам немедленно обратиться к колумбийскому или перуанскому правительству. У них назревает война из-за Экандоры и я знаю, что каждому охота получить специалистов»[822].

Документы

Воспоминания неустановленного русского морского офицера, члена парижской группы, об участии наших соотечественников в Перуано-колумбийской войне на стороне Колумбии являются единственным на сегодняшний день выявленным источником по этой теме. Хранится документ в ГАРФ. Ф.5856. Оп.1. Д.523. Лл.33, 34. Текст печатается с незначительными сокращениями.

«Как мы воевали с Перу. Рассказ русского участника войны

Недавняя война между Колумбией и Перу, хотя и длилась около года, кончилась, слава Богу, без большого кровопролития: что-то полтора десятка убитых и десятка три раненых или что-то около того.

Благодаря своевременному вмешательству Лиги Наций, имевшая место изрядная убыль в войсках обоих государств выражалась почти исключительно дезертирами. Главные силы противников не успели войти в соприкосновение, поскольку слишком сильно таяли по дороге на фронт. Однако в течение нескольких месяцев берега Амазонки жили в напряженной боевой атмосфере.

Как я туда попал? Да очень просто. Отработал я свой день на такси, завел машину в гараж, помылся, поел, лег спать. Вдруг – стук в дверь, крик, меня зовут вниз, к телефону. Я набрасываю ситроеновскую шинель на голые плечи, сую ноги в «скороходы» и качусь вниз по лестнице.

– Алло? Кто говорит?

– Говорит такой-то. Хочешь немедленно ехать в Колумбию?

– Хочу! Но зачем? Что там делать?

– Воевать с Перу!

Оказывается, адмиралу К. (судя по всему, Кедрову. – Ред.) звонил колумбийский посланник и спрашивал, нельзя ли найти инструкторов среди бывших русских офицеров. В Англии и во Франции колумбийское правительство в спешном порядке купило военные корабли, а командовать ими некому, поскольку в Колумбии современных эсминцев и даже более мелких судов не было и потому управлять там ими не умеют. Адмирал К. согласился передать это предложение знакомым морским офицерам.

Воевать с Перу? Чем же это хуже, чем ездить на такси в Париже? Если русские продают иностранцам умение строить мосты и лечить зубы, почему же мне не продать свое умение стрелять из пушки? Самого могут убить? Да сделайте милость!.. Разве люди не погибают при строительстве тех же мостов, например от свалившихся им на голову балок? Разве парижский шофер может уберечься от аксидана? Раздавят так, что хуже всякого ранения… А тут, по крайней мере, поплаваешь по морю, новые места увидишь, да и заработаешь. Дорога в оба конца – 250 долларов. Да это же находка!

Мне кажется, что я сплю, но нет, это не сон. Стукаюсь второпях лбом о дверной косяк. Консьержка загораживает дорогу, чтобы напомнить о долге.

– Мадам, я уезжаю в Латинскую Америку, так получилось. До свидания!

Следующие три месяца прошли в беготне по разным местам и учреждениям. Я всюду говорил «да» и подписывал бумаги. Потом – вокзал, поезд в Марсель и первые доллары, обменянные на франки. В купе нас, бывших морских офицеров, шестеро: двое шоферов такси, двое конторских служащих, один антрепренер, а шестой не помню, чем и занимался, но тоже был рад уехать из Парижа.

Воевать с Перу!

В Марселе нас ожидал флот, купленный колумбийцами в Европе.

На буксире через океан

Первым разочарованием в этом флоте и был сам «флот». Какие же это «боевые корабли»?! Оказалось, что весь флот составляют две старые канонерки да вспомогательный крейсер «Москера». При более детальном изучении стало ясно, что канонерки являются бывшими немецкими тральщиками водоизмещением всего по 600 тонн каждая, названные теперь «Кордоба» и «Богота», а «крейсер» ничто иное, как старый пассажирский пароход, на который англичане поставили четыре пушки… Впрочем, не все ли равно?

Вышли в море. До Канарских островов шли «своим паром», а потом наш «флот» взял на буксир немецкий пароходишко водоизмещением всего в 500 тонн.

Через Атлантический океан на буксире! Наше счастье, что погода была хорошая. Плыли мы со скоростью 10 километров в час. Пустынный океан, однообразная скучная картина, не менявшаяся в течение 40 дней.

Встречали мы только летучих рыб, прыгавших над водой как белые бабочки с голубыми крыльями, видели одну акулу, один небольшой парусник, да поймали на удочку всего одну рыбу, которую с удовольствием съели.

За сутки до прибытия в Америку вода в океане стала желтой. Это – верный признак, что в него вливается Амазонка… Немецкий пароходик снял нас с буксира и, не приставая к берегу, повернул назад в Гамбург. Мы оказались предоставленные собственным силам.

Наш «флот» вошел в устье Пара и шел еще 200 километров по пресной воде, не видя берегов, пока впереди не показался большой бразильский город Белем-дель-Пара.

Белем-дель-Пара

Построили этот город тогда, когда страна торговала каучуком и задыхалась от золота. Великолепные здания, мощеные улицы, разукрашенные мозаикой стены каменных домов, трамваи, автомобили. Вместо греческой грязи и алжирской вони, свойственной почти всем южным городам – здесь чистота, порядок и опрятность, которой мог бы позавидовать Париж. Правда, ленивые бразильцы тут ни при чем. Тропический дождь ежедневно вымывает дочиста дома и улицы…

Здесь мы впервые за долгое время нашего путешествия сошли на сушу. Город нас всех просто поразил! Еда стоит копейки: бифштекс из отличного мяса с жареным картофелем стоит на наши деньги 1,2 франка. Апельсины, бананы и всякие другие фрукты, каких я в Европе и не видел, вообще почти задаром. Разница только в том, что бананы здесь вкуснее, а апельсины – темно-зеленые и сочные. За огромную корзину таких плодов просят всего… 1 франк! Да еще в придачу дают столько, сколько сможешь съесть на месте.

Ходил я по городу, точно ошалелый. Жизнь в нем – безумно дешевая. Полный пансион в первоклассном отеле, где есть комната с душем, утренний кофе, завтрак и обед из пяти блюд – 14 франков в день. Человек отлично живет на 350 франков в месяц.

Правда, местный рабочий с трудом зарабатывает 10 франков в день. Народ тут – тихий, ленивый и вялый. Вот, думаю, поселиться бы здесь да перетащить сюда друзей из Парижа! Мы бы им показали, как надо работать! Пока в порту нашу канонерку приводили в порядок, я так и ходил с этой мыслью.

Потом как-то заговорили: есть ли здесь русские? Оказалось, что есть! Где теперь, в какой глухой дыре на белом свете не найдешь русского человека? В Белем-дель-Пара осели шесть или семь наших соотечественников. Всех их мне повидать, к сожалению, не удалось, но живут они, как я слышал, ни на что не жалуясь. Чем они занимаются? Русский человек всюду занимается, чем придется.

Например, эмигрант Х., бывший офицер, разводит крокодилов… Просто взял на 40 лет концессию на крокодилов, сделал загон на острове близ Белема, наладил хозяйство, словно устричное или рыбное, и живет припеваючи.

В поход

На наших «боевых кораблях» две недели не удавалось зажечь электричество. Французский экипаж уехал, и его сменили колумбийцы, как нам литературно заявили, «колумбийский экипаж». В действительности же у меня на корабле был сброд со всего мира из 14 языков, как на золотых приисках. Здоровые, крепкие, зубастые, мускулистые, но ничего в морском деле не понимающие. Ничего, конечно, не понимал, и «капитан». До этого дня он служил секретарем в каком-то европейском посольстве. Да и все командиры и даже матросы были вроде него.

А потому уважение к нам, русским инструкторам, было такое, какого я уже лет 15 не видел. Каждому из нас дали по денщику, смотрят в рот, чтобы ни одно твое слово не пропало даром, кормят, поят, ухаживают.

Но вы думаете, легко их было заставить работать? Кажется, самое тяжелое в походе было – безделье. Чуть что – посмотрят на солнце, пожмут плечами и скажут: «Жарко! Как-нибудь потом сделаем…»

Вот так и промучились мы с туземными механиками недели две, пока каким-то чудом не зажглось у нас электричество. Механики у нас такие, что ключом простого замка открыть не умеют. Мы уже не то что починить сломанные машины, за здоровые боялись! Как дети, возятся с болтами и винтами, всему удивляются! А старшего мы просто «колдуном» прозвали: стоит над машиной, руками размахивает, бормочет что-то, присядет, язык показывает… Но сердиться на них было невозможно. Симпатичные, добрые ребята.

Провожали нас торжественно, весело, будто на пикник отправляли. Нам они напоследок сказали: «Вы перуанцев не бойтесь. Они неопасные, сюда часто заезжают, кофе пьют… Самое опасное на фронте – это москиты и летучие блохи».

Двигаемся вверх по Амазонке на театр военных действий. Мы привыкли говорить: «маленькие южноамериканские республики», но не забывайте, что расстояния там чисто сибирские. Может быть, потому и местные жители, несмотря на разницу в климате, по характеру смахивают на сибиряков: такое же гостеприимство, то же стремление поставить последний рубль ребром. Когда дорвались из глуши до культурного центра с развлечениями…

Наши канонерки поднялись по Амазонке на полторы тысячи километров, а вспомогательный крейсер «Москера» – на три тысячи километров. На всем этом протяжении мы видели всего два больших города.

Вверх по Амазонке

Когда наши корабли обслуживались немцами, они делали по 17 узлов, а теперь, с колумбийской командой, едва плетутся со скоростью в 10 узлов.

Поднимались мы по реке две недели. Жили по солнцу: с 6 часов утра до 6 часов вечера – тропический день, а с 6 вечера до 6 утра – черная звездная ночь. Мы видим лишь зеленые берега, увитые лианами, белых и розовых ибисов, спящих весь день на одной ноге, над головой лишь проносятся с карканьем, словно воронье, стаи зеленых попугаев и изредка встречаются поселки из двух-трех деревянных домов…

Живут люди, как в раю или как скоты: ничего не делают! Да и что делать? Все под рукой, природа сама работает на человека. Бананы дают плоды уже через три-четыре месяца после посадки по несколько урожаев в год, капуста вырастает через шесть дней. Кухонная посуда растет на деревьях, делают ее из плодов, которые вроде нашего арбуза.

Голые детишки лазают по кустам, питаются фруктами, орехами, овощами, и в лучшем случае родители подкармливают их маисовой болтушкой…

Однако моему русскому желудку, когда я набросился на экзотические яства, было все же досадно, что тут нет ни картофеля, ни репы, ни моркови, ни свеклы. Не растут! Зато такого кофе, как здесь, хотя он и считается тут самым скверным сортом, никогда в жизни не пил, таких аромата и вкуса не подозревал даже и в природе! А сахар растет в огороде… Сошли мы как-то на берег, зашли в один дом, хозяйка подает чашку кофе.

– Сахар, – спрашиваем, – есть?

– Как же, – говорит, – сейчас!

Вышла из дома, подошла к сахарному тростнику, ткнула в стебель ножом и нацедила в чашку жижи вроде воды. Оказалось слаще рафинада!

Топки своих кораблей мы топили безумно дорогим в Европе красным деревом!.. Правда, оно было не первого сорта, но и к такому за пределами Латинской Америки было не подступиться!

Грузили нам на палубы это дерево полуголые коричневые люди, бравшие за работу всего-то по франку с тысячи поленьев. Каждая канонерка принимала на борт по 18 тысяч поленьев. Таким образом, за 18 франков мы получали топливо на сутки. Грузчик зарабатывал в день полтора франка и был счастлив. Такая жизнь человеку ничего не стоит, но кончится сезон, он съездит в город, да купит на скопленные деньги ботинки или шляпу…

Манаос

Ослабели первые впечатления, утих первый восторг, и стала заедать смертельная скука. Ничего так не раздражает, как общее безделье и сонливость. Берег все такой же на протяжении двух недель пути, противоположной стороны не видно, река очень широкая. Единственное развлечение – плавучие острова да суета лоцмана, пытающегося избежать с ними столкновения.

И вдруг на пятнадцатый день поднимаюсь как-то утром на палубу и глазам не верю… Что такое? Русский Севастополь! Та же бухта, такой же вид города, те же крачки на воде и берегу, океанские пароходы в порту…

Это – Манаос, главный город провинции, в нем живут 80 тысяч жителей. Чудный город! Великолепные здания, роскошный театр, мощеная черной и белой мозаикой площадь перед ним, а по улицам, рядом с людьми, вышагивают черные птицы, не то индейки, не то небольшие орлы…

Это городские уборщицы – «урубы». По закону их запрещено убивать. Это и понятно, ведь, например, стоит закрыться рынку, как они стаями слетаются на рундуки и в мгновение ока пожирают все отбросы вплоть до газетной бумаги, а затем сторожу только остается слегка пройтись метлой по очищенному птицами месту.

Здесь встретили мы двоих русских, оба одинокие, бывший офицер и чиновник, работающие на бразильцев землемерами. Устанавливают в девственных лесах государственную границу.

Удивительно, как бывший интеллигент с бородой и в пенсне, человек, которому перевалило за 50 лет, приспособился к новым условиям! Они отлично зарабатывают: будучи на всем готовом, получают ежемесячно по две тысячи франков. Встретили они нас в этой глуши как родных.

О своей работе они рассказывают так: «Дикие густые леса начинаются сразу за городом. Уходим в них с отрядом в двадцать человек на несколько месяцев. Бродим по звериным тропинкам как в сибирской тайге. Ходим словно в заколдованном царстве. Кажется, что здесь до тебя никогда не ступала человеческая нога, и вдруг – поляна, детский смех, человеческая речь. Посреди девственных лесов, как чудо в сказке, вырастает чистенький поселок с каменными домами, мощеными улицами, а на карте о нем нет никаких указаний!

Это следы того, что когда-то сюда пробирались католические миссионеры обращать в христианскую веру индейцев. Они заставили их жить по-новому, построили для них школу и церковь.

В одном таком городке нашли мы у иезуита-швейцарца библиотеку, какую я даже в Манаосе не видал. Пробыв у него две недели, сидел и все читал книги…

Вышли мы из этого поселка и снова очутились во тьме непроходимого леса. Двигаемся вперед всегда с опаской, поскольку не раз в пути приходилось нам обнаруживать таинственные знаки: зарубины на деревьях, стволы, падающие на тропинку всего в нескольких шагах от проводника.

Это значит, что дальше идти нельзя. Непокорные племена индейцев, лиц которых еще белый человек никогда не видал, живущие в темной глубине лесов, предлагают тебе повернуть назад. Ослушаешься – ядовитые стрелы из невидимых луков перестреляют весь отряд до последнего человека, ведь индеец без промаха бьет из лука на тысячу шагов, и самого его за деревьями ты никогда не увидишь.

Один отряд из европейцев, прослышав о золоте в глубине лесов, пытался добраться до него, невзирая на предупреждение. Двинувшись за запретную черту, отряд этот попал под дождь из ядовитых стрел и только двое или трое человек из него смогли унести из проклятого леса ноги…

Выходим мы как-то среди такого леса на выжженное место. Почерневшие от огня стволы деревьев, сгоревшая трава. Вдруг вижу – между пнями белеет обгоревшая книжка. Бросился к ней и глазам не верю: Евангелие на русском языке!.. Вот оно, можете посмотреть сами, привез его с собой на память.

Какой русский человек и когда попал в эту глушь? Что с ним стало? Сгорел ли он в лесном пожаре? Погиб от голода, лишений, диких зверей? Пал от ядовитой стрелы?

Мы искали на этом месте среди сгоревшей травы человеческие кости. Хотел я похоронить земляка, крест на могиле поставить, но ничего не нашли… Так тайна русского одинокого путешественника и осталась неразгаданной в девственном лесу, который даже авиаторы не решаются пересекать и делают специально круг в две тысячи километров, облетая его и совершая сюда рейсы из Боготы.

Военные занятия

Прибыл главнокомандующий колумбийскими войсками. Этот весьма симпатичный и любезный «генерал» занимал в Европе дипломатический пост и, кажется, никогда в жизни не держал в руках винтовки. Начались военные занятия…

Часть наших кораблей тронулась дальше, вверх по Амазонке, к стыку перуанской и колумбийской границы. Для нас, инструкторов, началась подлинная мука. Тут боевые действия на носу, а наши «воины» всякую работу, любые упражнения откладывают «на завтра»: «Авось не так жарко будет!» Смеются, беспечные и добродушные: «Ничего, коммандан, успеем научиться!»

Между тем подъемные механизмы у пушек не действуют. Взглянул я и ужаснулся. На частях, которые должны ходить свободно, которые должны блестеть как зеркало, огромный слой ржавчины. Соскреб я его ножом и отнес главнокомандующему. Генерал улыбнулся и говорит:

– Верно, оружие не чистили с тех пор, как его приняли на таможне!

– Когда же это было?

– В 1928 году!

Почистили пушки с охотой и через неделю вздохнули, жалуясь, что жарко работать. Один только их «генерал от артиллерии» проявил некоторый интерес к делу. Отвел он меня как-то в сторону и сконфуженно говорит: «Коммондан, не можете ли Вы объяснить, как работает 75-мм пушка? Я, видите ли, хорошо знаю только 47-мм орудие, а эти пушки для меня – вещь новая…»

Это трехдюймовка-то полевая для него новая! Ну, объяснил я ему, конечно. Вижу, что и «свою» 47-миллиметровку он плохо понимает. Однако, колумбийское командование от нас потребовало, чтобы мы не делали местным офицерам «технических замечаний» при солдатах, а сами слушают лекции как дети и забавляются. Когда же главнокомандующий уехал, то занятия вообще прекратились.

Обед у главнокомандующего

Около перуано-колумбийской границы попали мы в еще более сказочные места. Места дикие и совершенно глухие, пейзажи – неописуемые по красоте. Народ – добрый и симпатичный, проявляет гостеприимство и радушие, но довольно своеобразное.

Так, в Сан-Паоло-Деличенца, прибрежном городке из 28 домов, мэр устроил в нашу честь… торжественный банкет, но с каждого из нас взял за него по 20 франков. На городских стенах вывесили объявление: «Дам просят приходить в туфлях и чулках». Это, так сказать, для большего внимания к иностранным гостям. Однако за обедом все было просто очаровательно. Дамы, хотя красотой и не блистали, были тоже очень милы.

Вообще, встречали нас всюду отлично. Смотрели на нас все, даже генералы, как на спасителей всей Колумбии от коварных перуанцев. Но сами палец о палец ударить не желают, чтобы помочь нам…

Внешне дисциплина в войсках – довольно неплохая. Но вот Вам пример: сидим мы в доме у главнокомандующего. Генерал и мы – рядом, расположились на сундуке, остальные генералы и чины штаба – просто на полу, на бамбуковой циновке. Пьем пальмовое вино. Входит вестовой, руки по швам, щелкает по-немецки каблуками:

– Разрешите пройти?

Главнокомандующий разрешает. Солдат проходит и вдруг видит знакомого генерала, останавливается и говорит ему, оскалив зубы: «Как поживаешь?» Оказалось, что они когда-то вместе свиней пасли!

Солдат садится рядом и главнокомандующий сам подает ему единственный стакан, из которого мы все по очереди пьем вино.

Очень симпатичный народ, но как с ним воевать?!.. Впрочем, говорят, у перуанцев такие же порядки, если не считать японских летчиков. У нас зато наняты немецкие пилоты…

Вносят еду. Главнокомандующий волнуется и суетится. Он угощает нас национальным колумбийским блюдом «санкого» им похоже на российский «курник». Главнокомандующий накладывает нам полные тарелки и говорит, смеясь: «Самое вкусное, это если курицу украсть!»

А курица в этих краях стоит, по колумбийским меркам, бешеных денег – 3 франка за одну птицу.

Внезапно узнаем, что война кончилась! Так мы перуанцев и не видели… Президенты помирились, не спрашивая нас, и мы, инструкторы колумбийского флота, покатились назад в Париж.

Ни один из нас, шести русских морских офицеров, за пять месяцев пребывания на Амазонке ничем не болел. Двое или трое из нас мечтают собрать капиталец и вернуться в «сонное царство». Нет, не воевать, но поставить какое-нибудь собственное дело вроде той же крокодиловой фермы или перегонки красного дерева на топливо. Это представляется более заманчивым, чем вновь садиться на такси».

Парагвай

Появление россиян в Парагвае

Русские изгнанники сыграли в жизни Парагвая важнейшую роль. Они помогли этой стране не только построить собственные вооруженные силы, создать современную экономику и инфраструктуру, но и отстоять независимость.

К моменту их массового прибытия Парагвай резко выделялся среди других государств. Например, несколько необычно для них представлялось местное население, с представителями которого они выстраивали поначалу непростые отношения.

По мнению антропологов, многие парагвайцы произошли от испанцев и индейцев гуарани. Пришедшие сюда в XVI веке подданные испанской короны оттеснили аборигенов в глухие леса Чако Бореаль, откуда те периодически наносили удары по колонизаторам. Тогда дело стали решать более мирным способом – пустили сюда миссионеров, монахов-иезуитов, проникавших в отдаленные районы с целью идеолого-религиозной обработки их индейского населения.

Впоследствии многие из них женились на индианках и создали на территории нынешнего северного Парагвая независимое от испанской и португальской короны государство, которое условно считалось «коммунистическим», поскольку здесь все было общее, даже женщины[823]. И такое «наследие» в будущем будет оказывать определенное влияние на умонастроения многих парагвайцев, особенно индейцев-гуарани.

Далее многие из местных краснокожих вымерли от занесенных европейцами болезней, от которых у них не было иммунитета, часть была истреблена испанцами, а другие перемешались с ними, и лишь немногие продолжали жить в отдаленных районах. Так произошла парагвайская нация[824].

Вместе с тем монахи-иезуиты не только крестили индейцев и смешивались с ними, но и окультуривали страну. Один из них, Франсиа, живший в XVIII веке и являвшийся последователем в области управления Жан Жака Руссо, высаживал здесь апельсиновые леса. Кое-где фрагментарно они уцелели ко времени прихода в Парагвай русских.

Правда, «лесами» к тому времени здесь уже и не пахло, поскольку неожиданно это государство «исчезло»[825] (не позднее первой половины XVII века, видимо, его представители умерли от эпидемий), и лишь иногда встречались небольшие плодоносящие рощицы, свидетельствующие о том, что здесь жили испанские монахи[826].

Первым известным русским офицером на парагвайской военной службе стал бывший капитан российской императорской гвардии Комаров, «который участвовал в революции 1912 года на стороне президента республики полковника Хара. Взорвав в Парагвари на станции неприятельский поезд с динамитом, он создал себе большую известность в армии. Во время революции сам полковник Хара пал убитым у орудия, а капитан парагвайской службы Комаров попал в плен и был посажен в тюрьму. Благодаря стараниям доктора Риттера его, как правительственного офицера, скоро освободили, и он после этого уехал во Францию»[827].

Незначительная по численности белогвардейская колония, возглавляемая генералом И. Т. Беляевым[828], сложилась в Парагвае в 1924 г. В том же году он создал для поощрения въезда в эту страну новых белоэмигрантов организацию «Русский очаг», которая помогала им здесь устроиться.

В то время страны Европы были наводнены сотнями тысяч русских беженцев, многие из которых не нашли своего «места под солнцем» и готовы были попытать счастья в других местах.

Проживание в европейских государствах было дорогим, и в том числе поэтому русские эмигранты устремили взоры на страны Латинской Америки, где по сравнению со Старым Светом жизнь была более дешевой.

Многих останавливала лишь пугающая неизвестность: «что там ждет, в далеких краях?», найдется ли работа «по специальности», а также непривычный климат и т. д.

Тем не менее в начале 1930-х гг., когда Европу особенно сильно затронул мировой экономический кризис, в Парагвай устремились десятки и сотни белоэмигрантов, лишившихся работы или оказавшихся неспособными там устроиться.

«Русский индеец» И.Т. Беляев

Российский период жизни

Иван Тимофеевич Беляев, благодаря которому во многом и возникла в этой стране русская колония, заслуживает особого внимания. Его прадед по материнской линии, Л.Ф. Трефурт, был личным адъютантом известного полководца А.В. Суворова, а предки по отцовской линии происходили от одной из древнейших и знатных королевских династий Европы – шотландских Эллиотов, представители которых при Екатерине II приехали в Россию служить в российском военно-морском флоте.

Несмотря на такое «венценосное» происхождение, жизнь будущего генерала Парагвая и России не была легкой – маленький Ваня Беляев очень рано осиротел. Примечательно, что еще в раннем детстве он живо заинтересовался Парагваем. Во многом это увлечение было связано с индейцами, которых в этой стране жило еще достаточно много. И данный интерес впоследствии определил всю его жизнь.

Будучи еще ребенком, он нашел в родовом имении Беляевых старинные парагвайские географические карты, оружие и книги, неизвестно откуда там взявшиеся. Изучая их, он проникся уважением к героической неравной борьбе парагвайцев с их врагами – соседями в XIX веке.

И этот интерес был во многом оправдан: ведь Парагвай при этом бил даже значительно превосходящих его по силе неприятелей. Например, во время войны 1845–1852 гг. он победил одну из самых могущественных стран Латинской Америки – Аргентину. И вместо запланированного захвата Парагвая аргентинцам самим пришлось уступить ему два своих штата[829].

Но особенно маленького Ваню Беляева поразила война Парагвая 1864–1870 гг. против коалиции Аргентины, Бразилии и Уругвая, во время которой пало более 90 процентов мужского и более половины всего парагвайского населения.

Одной из ее причин, по мнению некоторых исследователей, стало то, что правитель страны, Солано Лопес, некоторое время живший при дворе Наполеона III, под его влиянием «возомнил себя южноамериканским Бонапартом». В итоге он не смог избежать соблазна вступить в войну с непосильным для себя противником, поддержанным Великобританией, Францией и США[830].

Парагвайцы мужественно сражались против превосходящих во много раз сил агрессоров и были разбиты только тогда, когда в армии остались лишь женщины, а из мужчин – только дети и калеки.

Характерным примером парагвайского мужества служит поступок единственного 11-летнего сына правителя страны, несмотря на свой юный возраст имевшего звание полковника. Шел роковой 1870 год, когда Парагвай уже истекал кровью в неравной битве. В последнем сражении, когда почти все парагвайцы пали, сын и отец, главнокомандующий Солано Лопес, оказались в окружении. Лопес-старший, будучи смертельно раненным, тем не менее успел убить нескольких солдат и офицеров противника. Юный полковник остался в одиночестве среди врагов. Они предлагали ему сдаться, но гордый парагваец последовал примеру своего отца и предпочел смерть плену[831]. Такой поступок символизировал всех парагвайцев, жертвовавших ради своей Родины самым ценным, что у них было, – жизнью.

И хотя Парагвай был разгромлен, для его противников это была Пиррова победа: они понесли огромные потери. Кроме того, между самими победителями, опасавшимися, как бы вчерашний союзник не отхватил себе от парагвайского «пирога» слишком большой кусок, начались раздоры.

В результате им не удалось лишить парагвайцев независимости, хотя страна потеряла половину территории и почти все мужское население.

Ситуация для Парагвая была тогда крайне тяжелой: после окончания войны на одного парагвайского мужчину приходилось 88 женщин и даже спустя полвека, на начало 1920-х гг., по данным прибывших сюда русских, на одного представителя мужского пола (в зависимости от района) приходилось от четырех до семи женщин[832].

С другой стороны, одной из причин, почему Парагваю удалось тогда остаться на политической карте, было глубокое уважение к нему его соперников по войне. И действительно, разве не достойно самого глубокого почтения государство, чьи солдаты, не исключая и женщин, сражались поистине до последней капли крови?

Вот на этих-то примерах и воспитывался юный Ваня Беляев, что ему очень помогло впоследствии при устройстве в этой стране и вообще по жизни. Ведь спокойной службы у него сразу не получилось. Будучи молодым офицером, он уже в 1905–1907 гг. участвовал в усмирении Финляндии и разоружении восставшего гарнизона Ораниенбаума[833].

Далее ему пришлось проделать тяжелый путь Первой мировой войны, на которой он сумел заметно отличиться, а в 1917 г., как и некоторые другие офицеры, Беляев выступил на стороне генерала Корнилова. Он объяснял этот шаг желанием «постоять за поруганную Родину».

Однако принципиальность Ивана Тимофеевича мешала ему ужиться в белом стане, и его отношения с командованием не были ровными. Он постоянно конфликтовал с преемником Корнилова Деникиным по кадровым вопросам, выступая против присутствия прежних «политических старцев» и «военных бездарностей» царского прошлого даже на тыловых должностях.

Он предвидел, что данное сочетание нанесет сильнейший удар Белому движению и что большевики выставят это «реставраторскими вожделениями» белогвардейцев, готовящих России «новый трон».

В итоге из-за выступлений Беляева в пользу коренных преобразований в стране, которые бы позволили белогвардейцам резко отмежеваться от реакционеров-монархистов, его невзлюбили ни Деникин, ни даже более прогрессивный Врангель.

Однако с последним, который, по мнению Ивана Тимофеевича, очень выгодно отличался от Антона Ивановича прогрессивными идеями по военной стратегии и политическим изменениям в стране, он все же впоследствии нашел общий язык.

Особенно он импонировал Беляеву проведением земельной реформы, направленной на то, чтобы не на словах, а на деле передать крестьянам землю. Однако запоздалость, «недоговоренность» и ограниченность врангелевских преобразований вызывали с его стороны их критику.

Бичевал он и многие порядки на контролируемых белыми армиями территориях, требуя резкого ужесточения наказания без различия чинов за мародерство и погромы (вплоть до смертной казни), что позволило бы остановить грабежи мирного населения, настраивавшие его в пользу красных.

В итоге Беляев стал среди белогвардейцев своего рода «белой вороной». Это отражалось и в его отношении к еврейскому вопросу. Как известно, некоторые белогвардейцы переносили свою ненависть к комиссарам, среди которых нередко встречались и евреи, на все еврейское население. И в итоге это зачастую выливалось в погромы и убийства его представителей.

Иван Тимофеевич открыто защищал их, и евреи отвечали ему взаимностью. Например, он пользовался успехом у еврейских девушек. Так, в своих воспоминаниях он пишет: «Во время гражданской войны я заметил, что они находили во мне что-то, что вызывало в них искреннее и притом вполне бескорыстное влечение ко мне. Несмотря на всю разницу в положении и воспитании, я глубоко ценил эти искренние порывы и со своей стороны платил им искренним признанием их достоинств. Не раз выручал я их и их семейства от возмутительного отношения со стороны разнузданных негодяев, вызванного расовой ненавистью, подогретой корыстолюбием»[834].

Однако голос Беляева и немногих других прогрессивных генералов и общественных деятелей, требовавших решительных изменений и более радикальных преобразований, благодаря которым должен был наступить перелом в борьбе, услышан не был, и в 1920 г. белые армии были вытеснены за границу.

Прощай, Европа, здравствуй, Америка!

В 1923 г. Беляев уехал из Европы в Аргентину, поближе к индейцам, к которым он до сих пор не утратил прежнего интереса. Однако проживавшие там русские эмигранты, бывшие революционеры, приехавшие сюда еще до 1917 г., встретили белогвардейцев враждебно, всячески вредили им и не давали нормально устроиться в этой стране. От них не отставали даже бывший российский посол и главный православный священник в Аргентине, почти открыто высказывавшие свои симпатии к коммунистам.

Кроме того, не обнаружил здесь Иван Тимофеевич и милых его сердцу индейцев, загнанных в непроходимые леса и горы дальней Патагонии. Все вместе это привело к тому, что он в конечном итоге обратился в парагвайское консульство в Аргентине, надеясь переехать в Асунсьон. Многие русские, долгое время жившие в Южной Америке, отговаривали его от этого, говоря о том, что в Парагвае наблюдается анархия и что почти все русские, которые там жили, уехали из-за этого в Бразилию[835].

Действительно, тогда там было неспокойно: в то время парагвайцы увлекались переворотами и им было не до Беляева. Однако уже через год, к 1924 г., ситуация резко изменилась в лучшую для Беляева и русских в целом сторону. К власти в Асунсьоне тогда пришел новый президент, доктор Мануэль Гондра, и в стране наступила политическая стабильность. Во главе его армии стал хороший знакомый Беляева полковник Санчес, бывший парагвайский военный агент и атташе в Буэнос-Айресе.

В этот момент чета Беляевых и решила туда переехать. Однако необходимой суммы денег на переезд у них не было. Одолжив у своего брата Николая, жившего в Париже, на эти нужды 100 франков, в марте 1924 г. Иван Тимофеевич вместе с женой и двумя черкесами (он любил все экзотическое) отплывает на пароходе по реке Парана и вскоре прибывает в Асунсьон.

Похожие сцены, когда в Парагвай ехали русские люди без гроша в кармане, повторялись почти с каждым вновь прибывшим. В эту страну в большинстве случаев ехали совсем отчаявшиеся люди, нередко вообще лишенные каких-либо средств существования, и она представляла для них последнюю надежду начать новую жизнь.

Это наблюдалось не только во второй половине 1920-х гг., во времена соперничества Беляева, Туманова и Эрна[836] за верховенство в местной русской общине, но и позднее, в 1930-е гг. Так, войсковой старшина Ергунов, прибывший в эту страну в конце 1933 г., пишет: «Приехал я сюда «зайцем» из Аргентины»[837].

Тем не менее, поначалу парагвайцы встретили появление у себя Беляева «сухим удивлением». На их вопросы о том, почему он выбрал для проживания именно их страну, Иван Тимофеевич заявил, что «знал Парагвай еще с детства, так как с семилетнего возраста увлекался индейцами». По его словам, он «шестнадцатилетним юношей мечтал о возрождении этой героической страны, задушенной завистниками точно так же, как зависть немцев, англичан и других давила Россию и не давала ей выбиться в политическом и культурном отношении вплоть до Первой мировой войны. Страну, условия ее и население я знаю прекрасно, с испанским языком я был знаком и за 11 месяцев в Аргентине овладел им вполне»[838].

И именно здесь Беляев оказался явно на своем месте. С первых своих шагов по парагвайской земле, еще на пристани Асунсьона, Иван Тимофеевич проникся героическим духом жившего здесь народа. Он пишет, что уже там столкнулся «с фигурами, казалось, вставшими из могил, куда их загнала невероятная эпопея 1865–1870 гг., и ощутил, что «среди стаи орлов почувствовал себя орлом»[839].

Всё это придало ему силы для организации работы по созданию и обустройству русскоязычной общины.

Впрочем, Беляеву повезло: несмотря на то, что Гондра уже лишился своего президентского поста, вместе с Санчесом он здорово помог Ивану Тимофеевичу и другим русским, приехавшим сюда вслед за ним[840].

Эти видные парагвайские деятели с удовольствием встретились с русским генералом, который высказал им свою идею переселить в их страну тех русских, которые еще не смогли прижиться в других местах, что позволило бы Парагваю, испытывавшему дефицит высокообразованных кадров, получить готовый штат квалифицированных гражданских и военных специалистов.

Представители принимающей стороны пришли от такой идеи в восторг, понимая, что благодаря этому они могут одним махом решить данную проблему, очень остро стоявшую перед Парагваем, еще не оправившимся от последствий разрушительной войны 1864–1870 гг. и внутренней смуты начала 1920-х гг.

В результате Гондра и Санчес обещали Беляеву содействие, но предупредили его, что безмятежной «сахарной жизни» в разоренной стране не будет и что все силы властей будут брошены на восстановление ее ослабленной экономики[841].

Следует заметить, что этот отъезд отнюдь не был бегством от «аргентинской неудачи». Уже находясь в Парагвае, Беляев пишет, что в Буэнос-Айресе он «бросил работу профессора, хороший заработок в 400 аргентинских песо в месяц», выбрав романтику «вопреки здравому смыслу»[842].

К моменту приезда Ивана Тимофеевича в Парагвай там проживали несколько русских. Среди них служивший в местном кавалерийском полку ротмистр Голубинцев, отличившийся в местных гражданских войнах, а также по меньшей мере двое беглых уголовников и пожилой нигилист, бежавший от политических преследований на Родине еще в XIX веке[843].

Впрочем, по другим источникам, русских уголовников здесь к 1920-м гг. проживало намного больше. Как бы там ни было, но к концу 1920-х гг. «они куда-то исчезли»[844].

То, что тогда на парагвайской земле находилось вообще немало иностранцев с уголовным прошлым, неудивительно. Из-за дефицита мужского населения Парагвай принимал тогда всех представителей сильного пола без разбора, даже преступников.

По сути, это был акт отчаяния – потеряв на полях сражений собственных мужчин, Парагвай не имел возможности полноценно развиваться и находился перед угрозой захвата агрессивными соседями.

Необходимо было срочно увеличить мужское население страны. За 50 лет, прошедших после разрушительной войны, ситуацию во многом удалось изменить. Парагвайские власти стали поощрять въезд на свою территорию практически всем мужчинам без ограничения и не выдавали даже скрывающихся от возмездия преступников из соседних стран.

Разумеется, это привлекло сюда в первую очередь людей с криминальным прошлым (и настоящим), из-за чего у Парагвая неоднократно возникали конфликты с соседями. Причем с Аргентиной по данной причине дело даже едва не дошло до войны[845]. Буэнос-Айрес пытался оказать на парагвайскую сторону давление, но гордый Асунсьон не поддался на него и не испугался даже грозившего ему нового столкновения.

На строительстве «русского очага»

Организованная русская община в этой стране сформировалась во многом именно благодаря И.Т. Беляеву. Так, не успев ступить на парагвайскую землю, он начинает хлопоты по организации колоний для наших соотечественников с целью упрощения их переезда и обустройства в этой стране. Эта организация, по мысли Ивана Тимофеевича, должна была стать «культурным ядром» эмигрантов, проживающих не только в Парагвае, но и по всей Латинской Америки, притягивая к себе остальных изгнанников из России[846].

И 29 июня 1924 г. в 12 часов ночи его экстренно вызвал к себе военный министр генерал Скенони. Он не только передал ему устное согласие нового президента, доктора Э. Айялы на создание в Асунсьоне «Русского ковчега», но и заявил о том, что правительству Парагвая крайне необходимы русские специалисты[847].

На первых порах Беляеву поручили организовать переезд сюда 12 технических экспертов: инженеров, «путейцев» (главным образом железнодорожный персонал), конструкторов, геодезистов и др.

Эти люди должны были принять активное участие в восстановлении экономики Парагвая. То, какое значение имел для этой страны приезд русских специалистов, говорит тот факт, что их труд был оценен рекордно высоко из всех стран рассеяния: каждый из них ежемесячно получал от 2500 до 5000 песо, что равнялось зарплате высших государственных чиновников страны и в разы превосходило заработки их односумов в других государствах.

Ивану Тимофеевичу при этом заявили, что в случае успеха данной задумки это станет отправной точкой для привлечения в Парагвай других групп российских эмигрантов, в том числе и представителей «неквалифицированной сельскохозяйственной рабочей силы».

Со своей стороны русский генерал ручался за то, что эти люди будут иметь соответствующую квалификацию, и дипломы, и гарантию «неучастия в Красной армии».

Найти подходящих людей ему не составило труда. Стоило Беляеву бросить призыв о поиске таких специалистов, как они немедленно объявились. Среди них оказались сыгравшие впоследствии значительную роль в развитии этой страны инженеры Воробьев, Пятницкий, Серебряков, Снарский, Шмагайлов и Яковлев; путеец Абраменко, конструктор Маковецкий, геодезист Аверьянов и другие[848]. Практически все они были бывшими офицерами.

Во многом именно благодаря подобным успехам Беляева русские военные специалисты, работавшие в Европе кем угодно – от официантов и таксистов до шахтеров, в Парагвае нашли себе настоящее применение.

Их можно было увидеть в Департаменте общественных работ Парагвая, где они трудились топографами и землемерами; в Арсенале – инструкторами пулеметного дела и артиллерии; в Морском департаменте – преподавателями в Университете Асунсьона и в военном училище у морских кадетов, техническими специалистами, организаторами курсов для флотских офицеров; работниками Военного министерства, где на службе, кроме генералов И.Т. Беляева и Н.Ф. Эрна, состоял полковник Г.Л. Шмагайлов, возглавлявший его Технический отдел, и другие офицеры[849]. Отделом картографии Генерального штаба Парагвая также руководил русский офицер Н. Голдшмидт, который разрабатывал полевые карты, так пригодившиеся парагвайцам во время Чакской войны.

Таким образом, успешно решив эту государственную задачу, Беляев получил официальное содействие правительства Парагвая по расширению масштабов русской иммиграции на свою территорию.

Недостатка в новых желающих переехать в далекую и неизвестную страну не было: в конце 1920-х – начале 1930-х гг. мир поразил новый экономический кризис, больно ударивший по самым обездоленным, в том числе и русским эмигрантам в Европе.

Видя их неустроенность, генерал Беляев стал поощрять их переезд в Парагвай, пропагандируя это на страницах русскоязычных газет и разъясняя плюсы местной жизни по сравнению с европейской.

По признанию Ивана Тимофеевича, на его зов откликнулись тысячи нуждающихся: «Слезы сыпались градом, читая их письма»[850]…

Ничего удивительного в этом нет – тогда очень немногие эмигранты жили хорошо. Многие оказались за границей без средств к существованию, бежав из России фактически без гроша в кармане.

Сколотив из приглашенных им высокообразованное «ядро», Иван Тимофеевич решил и далее расширять рамки «Русского очага» за счет переезда сюда людей, в мирной жизни занимавшихся сельскохозяйственным трудом – казаков и крестьян, составлявших большинство русских эмигрантов, которые лучше всего могли адаптироваться к условиям жизни в новых условиях. С этой целью генерал Беляев создал общество «Защиты русских земледельцев в Парагвае», в состав которого вошли пять русских колоний и кооператив «Родина»[851].

Особенно много было желающих уехать из «прекрасной» Франции, левые правительства которой в 1930-е гг. особенно сильно притесняли белоэмигрантов, вынуждая их покинуть французскую территорию. Но при этом они же нередко и мешали их переезду, наказывая за малейшие провинности[852].

В результате у многих русских беженцев складывалось впечатление, что французы просто издеваются над теми, кто еще недавно спасал их от почти неминуемого разгрома на полях Первой мировой войны.

Но были у Ивана Тимофеевича и другие причины для стимулирования переселения русских подальше от Европы. Он писал: «Я мечтал об одном – в море продажного разврата и растления надеялся найти горсть героев, способных сохранить и взрастить те качества, которыми создавалась и стояла Россия. Я верил, что эта закваска, когда свершится полнота времен и успокоится взбаламученное море революции, сохранит в себе здоровые начала для будущего. Если нельзя было спасти Россию, то можно было спасти ее честь».

Кроме того, Иван Тимофеевич предвидел неотвратимо надвигавшейся на Европу «кровавый кошмар» Второй мировой войны и пытался спасти белоэмиграцию от неминуемого разгрома, зная, что она не сможет остаться при этом в стороне[853].

Он вспоминал: «Ясно предвидя море крови в Европе, я сделал все, чтобы открыть путь к спасению всем русским, не делая различий ни для семитов, ни даже для сынов Хама (так белогвардейцы нередко называли коммунистов. – Ред.). И если спаслись только тысячи и десятки тысяч, а не миллионы, тогда пускай меня упрекнут в этом те, кто сделал больше и бескорыстнее меня исполнил свой долг перед Матерью Россией, отблагодарив ее за дедовскую кровь, текущую в их жилах, за материнские заботы, давшие им воспитание, за царскую науку, сделавшую их полезными даже в чужих краях, за честь сражаться под ее знаменами и водить на смерть ее чудо-богатырей»[854].

Для ведения более продуктивной работы Иван Тимофеевич разместил вербовочный центр «Русского колонизационного общества» (с 1933 г. «Колонизационный центр по организации иммиграции в Парагвай») в Белграде, где было особенно много желающих уехать с Балкан в более благодатные края. Например, в Югославии, несмотря на хорошее отношение к русским, из-за их переизбытка здесь и невысокого уровня развития страны они не чувствовали особого материального достатка.

В скором времени, когда ситуация для эмигрантов во Франции, одного из главных государств рассеяния, резко ухудшилась, решено было перенести главный центр беляевской организации в Париж. Руководили ею Горбачев, видный представитель русских в этой стране, и атаман донских казаков в изгнании Богаевский. Последний курировал другой центр «парагвайцев» – «Инициативную группу станицы имени генерала Беляева» в Париже.

В результате их работы недостатка желающих переехать в Южную Америку не было. Тогда среди русских эмигрантов стала популярна перефразированная пословица, наглядно показывавшая их усталость от политических потрясений «больших» стран: «дальше едешь – тише будешь».

Одним из главных успехов Беляева в деле переселения соотечественников стало, по его оценке, «вытаскивание» из Польши 20 тысяч подъяремных русскоязычных крестьян, впоследствии разъехавшихся по разным странам Южной Америки, включая Парагвай[855].

Этот успех объяснялся во многом тем, что тогда польские власти проводили откровенно русофобскую политику. Так, вплоть до 1925 года в польских концлагерях сидели тысячи русских, многие из которых были не «большевиками», какими их видела официальная Варшава, а непримиримыми противниками коммунистов и, казалось бы, союзниками в ее борьбе против «красной угрозы».

Такое отношение в той или иной мере отражалось и на других русскоязычных эмигрантах, среди которых было много интеллигентов, не желающих деклассироваться в рабочих и т. п.[856], и подвергаться в Европе разным гонениям, как это было, например, в той же Франции в конце 1920–1930-х гг.

Однако положение для переезжавших в Парагвай наших соотечественников осложнялось тем, что эта страна, только что вышедшая из двухлетней распри, была разорена боевыми действиями враждующих политических группировок и жизнь для переселенцев на первых порах здесь была нелегкая.

Для лучшей адаптации своих соотечественников Беляев представил парагвайскому парламенту проект принятого позднее Закона о правах и привилегиях русских иммигрантов. Он, в частности, предусматривал сохранение традиций и обычаев казаков, в том числе общинного владения землей, освобождение переселенцев от уплаты пошлин на ввоз имущества и налогов на 10 лет, свободу вероисповедания, создание национальных русских школ и многое другое[857].

В результате созданной здесь казачьей станице выделили в полную собственность из расчета на одного человека до 20 гектаров земли, «живой и мертвый инвентарь», а также оружие и боеприпасы на случай возможного нападения диких зверей[858].

Беляевская организация также помогала переехавшим в Парагвай эмигрантам устроиться на новом месте, в том числе инвентарем и деньгами[859].

В любом случае, к концу 1920-х гг. в Парагвай переехали сотни русских эмигрантов, которые благодаря своим знаниям и квалификации стали оказывать серьезное влияние на жизнь этой страны.

Селились русские эмигранты в основном в непрестижных на тот момент местностях. Например, сам Беляев поселился в непривилегированном районе Асунсьона Пласа Италия из-за дешевизны земли и зданий[860].

Парагвайская столица оставалась главным центром русской жизни, в котором в начале 1930-х гг. проживали до 150 русских, многие из которых прибыли туда из провинции, отказавшись в конечном итоге от затратного ведения сельского хозяйства.

Среди них оказался и Хан Нахичеванский, родственник знаменитого своей верностью к покойному императору Николаю II генерала, отказавшегося вместе с графом Келлером признать его отречение и присягнуть на верность Временному правительству.

Другим видным русским эмигрантом, переехавшим в эту страну, был один из командиров Русского Экспедиционного корпуса во Франции в 1916–1917 гг. Кузьма Никандрович Хопков[861].

Постепенно русская колония расширялась. Ее члены, несмотря на подчас напряженные отношения друг с другом, все же держали между собой постоянную связь. Так, они выпускали два раза в месяц свой печатный орган на русском языке, объединявший всех изгнанников, – газету «Парагвай»[862].

Соответственно, когда в большинстве стран рассеяния эмигранты из России испытывали серьезные материальные и иные трудности, большинство находившихся в Парагвае русских их избежали.

В своем письме в Европу в ноябре 1931 г. генерал Эрн пишет: «Судьбой – очень доволен. Страна и люди – отличные. Кроме меня здесь – капитаны 1-го ранга Генерального штаба Срывалин и Туманов, артиллерийский генерал Беляев и много русских офицеров… В Асунсьоне живет много русских, большинство – интеллигенция, имеем свою церковь, священника и так далее…»[863]

РОссийская дорога в Парагвай

В начале 1930-х гг. в Парагвай устремился новый поток наших соотечественников. Это было связано с начавшимся мировым экономическим кризисом, ударившим рикошетом по сотням тысяч русских эмигрантов.

Парагвай же, экономика которого мало зависела от других стран, находился в «замкнутом состоянии» и слабо ощутил его последствия: все необходимое для жизни производилось на месте, а экспорта и импорта было немного. Поэтому жизнь в Парагвае оставалась по-прежнему дешевой и привлекательной для настрадавшихся русских эмигрантов[864].

Однако многие изгнанники, пожелавшие переехать в эту страну, сталкивались с огромными трудностями. Так, поручик Всеволод Канонников, услышав призыв Беляева, оставил Константинополь (Стамбул) вместе с беременной женой, где они влачили полунищенское существование. Их не остановило даже то, что ситуация в Парагвае тогда была далеко не идеальной и назревал конфликт с Боливией.

Денег на переезд не было. Чтобы достичь заветной цели и заработать на билет, Всеволод нанимается простым матросом на греческий пароход. Так и добирались «на перекладных» они до далекого Парагвая, маячившего впереди последней надеждой на нормальное устройство в жизни.

Там же, на корабле, шедшем по реке Ла-Плата в Монтевидео, и родился его сын Святослав, которому суждено было сыграть важную роль в современной истории этой страны.

Прибыв в Уругвай, семья Канонниковых снова остается без средств существования, так как все заработанные Всеволодом деньги ушли на оплату проезда до Монтевидео. Поэтому Канонниковы делают здесь остановку, чтобы Всеволод, работая портовым грузчиком, накопил необходимую для переезда в Парагвай сумму[865].

Через какие испытания пришлось пройти молодой семье, пока она добралась до этой страны, можно только догадываться…

Вообще, до Чакской войны 1932–1935 гг. в Парагвай зачастую попадали именно неудачники (генералы Беляев и Бобровский[866] были скорее исключениями) – те, кто по каким-то причинам не смог устроиться не только в Европе, но и в самых успешных на тот момент странах Латинской Америки – Аргентине и Уругвае.

Таким образом, данные государства стали своего рода перевалочными базами на пути в эту страну. Например, Владимир Срывалин изначально не планировал переезжать в парагвайскую глушь. В 1924 г. он уехал из Европы в Аргентину и стал выращивать хлопок, однако возникла другая проблема – со сбытом: аргентинские перекупщики сырья очень сильно его обирали, и потому в 1931 г. он откликнулся на призыв генерала Эрна прибыть в Парагвай. Срывалин продолжил заниматься сельским хозяйством и на новом месте. Впрочем, его мирную жизнь, как и десятков других русских, вскоре нарушила война.

Первые разочарования

Благодаря Ивану Тимофеевичу среди русских о Парагвае сложилось впечатление как о земле обетованной. Однако, прибыв в эту страну, многие понимали, что не все здесь так идеально, и начинали иронизировать над теми, кто пытался представить ее раем на земле. И не случайно, что большая часть русских сельскохозяйственных колоний в итоге развалилась.

Но даже если сельскохозяйственные колонии по каким-то причинам распадались, то Беляев не оставлял их в беде и старался помочь нуждающимся жильем и документами, а также в устройстве на службу. Поэтому лишь немногие из приехавших в Парагвай русских пожалели о решении связать свою дальнейшую судьбу с этой страной.

Однако по признанию новых переселенцев, они стремились обосноваться подальше от прочих своих соплеменников. В связи с этим они писали: «…В Сандове (пригород Асунсьона. – Ред.) мы не поселились, так как там много сплетен, дрязг, всяких неприятностей. 90 процентов русских, приехавших в Парагвай, недовольны. Рыскают с места на место и ждут, что им с неба будет падать в рот манна…» [867]

Сочинили даже стихотворение, наглядно отражавшее наивные представления русских об ожидавшей их экзотике:

Парагвай наш, Парагвай! Удивительнейший край! Стоит плюнуть на земь раз — Вырастает ананас, И в одно мгновенье ока Вырастает маниока! [868]

Конкуренция между «белыми»: «Русский очаг» и «Русский клуб»

Однако конкуренцию начинанию Беляева неожиданно составили «Русский клуб» генерала Эрна и организация инженера Бобровского, попытавшиеся перехватить у него лидерство и стать во главе проживающих в Парагвае русских.

В итоге Н.Ф. Эрну удалось занять место начальника южноамериканского отделения РОВС, хотя на него метил сам Иван Тимофеевич. Он прибыл в Парагвай фактически на все готовое, созданное руками последнего, добившегося от местных властей льгот для переселенцев. Мало того, он спас Эрна и некоторых других русских, в том числе и другого своего конкурента, князя Язона Константиновича Туманова[869], работавшего до переезда в Асунсьон в порту Монтевидео простым грузчиком, как он писал, из «уругвайско-аргентинской» нищеты. И Беляев же помог им устроиться в Парагвае по специальности.

Согласно письму самого Эрна от 19 ноября 1931 г. в Европу, он переехал в Латинскую Америку из Сербии, оставшись там без работы. Первоначально генерал остановился в Уругвае, где основал вместе с пятью офицерами земледельческую колонию в районе Монтевидео. Однако напавшая на нее саранча уничтожила весь урожай, и Эрн попал в крайне затруднительное положение, оставшись совершенно без денег[870].

Переехав в Аргентину, Эрн не смог улучшить свое положение, поскольку, по данным Беляева, власти этой страны тогда специально чинили русским затруднения, покровительствуя лишь евреям[871].

Выручил его Иван Тимофеевич, который доложил в Военное министерство Парагвая о бедственном положении «опытного российского генерала инженерных войск, знатока фортификации, который может сослужить Парагваю добрую службу».

Беляев писал об этом так: «Прибыл в Парагвай и Эрн, ранее умолявший меня на коленях вытащить его из Аргентины. Я выслал ему на дорогу 50 долларов, но он явился в Асунсьон только через пять месяцев, тратя деньги в Монтевидео. В результате Эрн упустил место преподавателя на кафедре в Военной академии, которое я выбил для него буквально с боем. И чтобы спасти его от нищеты, мне пришлось передать ему свое место, хотя директор не желал брать его и платить ему дополнительное пособие в 2500 песо как технику».

Военный министр Парагвая, узнав об этом, тут же пригласил его читать лекции в парагвайской Военной школе. Парагвайцы настолько заинтересовались Эрном, что оплатили ему билет от Монтевидео до Асунсьона, так как полученные от Беляева деньги он успел потратить[872].

В начале мая 1925 г. он перебрался в Парагвай и приступил к обучению местных военных. Кроме Военной школы, генерал Эрн читал также лекции в местной Академии Генерального штаба по кафедрам топографии, фортификации и истории оружия, а также работал в самом парагвайском Генеральном штабе «советником и специалистом». Вскоре сюда же, после женитьбы, из Сербии приехал его сын, который неплохо устроился при парагвайском Военном министерстве[873].

По словам Беляева, «за Эрном приехал и Туманов. Оба клялись мне в верности как своему главному начальнику в русском деле в Парагвае и единственному представителю перед зарубежной эмиграцией. Но они тотчас же нарушили это обещание, открыто встав на сторону инженера Бобровского, начав бойкотировать все, что я делал для вызова русской эмиграции в Парагвай.

Эрн, кроме того, занял место церковного старосты и пользовался этим для моей полной изоляции. Однако через 10 лет он был изгнан оттуда честным священником отцом Бирюковым и энергичным старостой, инженером Корсаковым. Дело в том, что на его совести осталось двукратное закрытие храма, безобразное поведение бывшего настоятеля, отца Михаила, а также долги и растраты церковной кассы в 15 тысяч аргентинских песо на постройку церкви, высланные О.К. Изразцовым»[874].

Главный же конкурент Беляева по влиянию на русскую общину – генерал-инженер Бобровский – приехал в Парагвай по рекомендации правительства Аргентины[875]. А значит, в отличие от того же Эрна, у него не было вообще никаких обязательств по отношению к Ивану Тимофеевичу.

Разумеется, появление в Асунсьоне Бобровского ему очень сильно не понравилось, поскольку в приезде еще одного русского «независимого» от него генерала он усмотрел себе конкуренцию. Иван Тимофеевич начал интриговать, но в итоге это обернулось против него же.

Беляев, требовавший от русских эмигрантов, по их признанию, «армейского подчинения», тем самым отталкивал от себя многих переселенцев, заставляя их обращаться к его конкурентам, включая Бобровского.

Таким образом, он сам во многом и создал своими действиями популярность последнему и лишь сплотил вокруг «новичка» своих противников».

Определенную роль в усилении вражды Беляева в данном случае могла играть и его банальная зависть, ведь Бобровскому, как хорошему инженеру, назначили жалование, превосходившее по размеру денежное содержание Ивана Тимофеевича в два с половиной раза.

Как бы там ни было, в результате «Русский клуб» Бобровского стал не только главным центром сборов наших эмигрантов в Парагвае, но и одним из самых популярных мест отдыха для самих парагвайцев. Ведь «Унион Руссе», как называли его «аборигены», быстро превратился в настоящий оазис культурной и развлекательной жизни Асунсьона.

О том, как происходили там вечеринки, свидетельствует журналист-писатель Парчевский: «Зашли в клуб парагвайские гитаристы. Хозяйка сообщает, что пожаловавшие парагвайские офицеры хотят сыграть на гитаре и спрашивают, не побеспокоят ли они этим русских сеньоров. Все выражают полное сочувствие, и офицеры начинают играть. Пение производит такое сильное впечатление, чтобы почувствовать всю силу рожденной в бескрайних равнинах и лесах Парагвая тоски. Мы все сидим молча, даже не аплодируем. Русские это понимают…»[876]

При этом у лидеров двух враждующих партий были свои слабые стороны. Например, генерал Эрн, некоторое время примыкавший к Бобровскому, несмотря на свою религиозность, якобы имел пагубную привычку к водке и при этом, даже по беспристрастным оценкам, «был самым нетерпимым» из вождей русских в Парагвае[877].

В противовес имевшимся центрам русской общины Парагвая попытался организовывать собственный «очаг» и Туманов. Он выдавал себя за «потомка Российского императора» и пытался привлечь в свой дом местную знать, приглашая ее на «балы». Делалось это и для того, чтобы заинтересовать русских и заманить их в его организацию.

Сначала парагвайская элита проявила к князю интерес, однако тумановскому «очагу» не суждено было стать серьезным конкурентом уже имевшимся русским центрам. Туманов сильно испортил свой имидж тем, что выпустил «балы» из-под своего контроля. По сути, они превратились в какой-то суррогат, больше напоминающий пьяные деревенские дискотеки. Молодежь на них стала напиваться, устраивать драки, и поэтому уважающие себя парагвайцы перестали ходить на «тумановские балаганы[878]».

В итоге главными центрами притяжения русских в Парагвае остались организации Беляева и Бобровского. Борьба между ними стала такой острой, что даже политические противоречия отошли на второй план. Теперь все определялось личными симпатиями к тому или другому лидеру.

И то, что в других странах рассеяния было невозможно, можно было наблюдалось именно здесь. Например, в обеих организациях присутствовали как монархисты, так и эсеры, когда-то смертельные враги. Однако это не мешало одним сторонникам монархии дружить со «своими» «борцами против деспотизма» и одновременно бороться против «царистов» из противоположного лагеря[879].

Вражда разных группировок была настолько острой, что они не могли сплотиться даже при решении важнейших вопросов жизни русских в этой стране, в том числе и во время войны с Боливией.

Трагикомедия ситуации состояла в том, что реально несколько десятков русских в Асунсьоне, заброшенных в дальний парагвайский угол, не смогли найти общий язык и вели друг с другом непримиримую борьбу.

Не было единства и по важнейшему для белоэмигрантов «церковному вопросу». Дело в том, что православных храмов на момент приезда русских эмигрантов здесь не было, хотя Эрн и был церковным старостой «без помещения». Решить этот вопрос удалось с большим трудом, собирая средства на строительство церкви буквально по копейке не только в Парагвае, но и в Аргентине.

Но когда храм был готов, возникла другая проблема – со священником, которого долгое время не удавалось найти в захудалый парагвайский приход. Однако когда он отыскался, произошла комичная сцена. Едва он только ступил на пристань Асунсьона, как представители враждующих лагерей вцепились в него и пытались сразу затащить несчастного к себе лагерь, шарахаясь при этом друг от друга как черт от ладана[880].

Такой интерес к священнику вполне понятен: стоило какой-то «партии» привлечь на свою сторону «отправителя религиозного культа», как она резко повысила бы свой статус среди других русских.

Вышеописанные разногласия, переросшие в открытые ссоры между лидерами местной белоэмигрантской общины, сильно вредили русскому делу в этой стране.

В этом по большей части был виноват Иван Тимофеевич Беляев, стремившийся подчинить себе всех остальных переселенцев или выжить их из Парагвая.

Так, очевидцы свидетельствовали, что «у генерала Беляева очень неуживчивый характер. Практически со всей русской колонией у него самые отвратительные отношения. У него из здешних почти никто не бывает, как и он сам, если не считать небольшого кружка его приближенных, также входящих в колонизационный комитет.

Остальная часть русской колонии живет хотя и не очень дружно, но все-таки хоть терпит друг друга, группируясь по маленьким кружкам. Генерал Беляев стоит ко всем им в непримиримой позиции, и «свежего человека», когда он к нему попадает, поражает его злость и вражда ко всем.

Один у него – жидовин (это при том, что по другим свидетельствам он защищал евреев от погромов. – Ред.), другой – бывший бомбист и экспроприатор. Третий – прохвост, четвертый – «просто сволочь» и т. д.»[881].

В результате все это негативно отражалось на русской общине в целом. Разумеется, в определенной степени Беляев имел заслуженные амбиции на роль ее лидера как фактический организатор массового переезда сюда белоэмигрантов.

Однако генерал не мог сделать невозможного и дать всем то, чего они желают, хотя некоторые, судя по всему, представляли его неким волшебником, по взмаху руки которого парагвайские власти предоставляли русским беженцам все, что они захотят.

Соответственно, некоторые из «заманенных» им в Парагвай русских проклинали его «за обман». Они считали, что он сделал это сознательно, ради удовлетворения собственных тщеславных амбиций стать лидером белоэмигрантской парагвайской общины. Причем у некоторых разочарование в Иване Тимофеевиче дошло до ненависти[882].

Справедливости ради надо сказать, что многое зависело и от самих переселенцев, далеко не все из которых смогли безболезненно адаптироваться к новым условиям.

Многие из них, столкнувшись с трудностями, нередко вызванными их же промахами и ошибками (например, это касается решения некоторых представителей интеллигенции, видевших лопату лишь на картинке, заняться сельским хозяйством), винили во всех бедах Беляева.

Противоречивая личность генерала Беляева

Личность Ивана Тимофеевича Беляева ввиду его отношений с прочими представителями русской общины и действий на занимаемых им должностях оказалась весьма противоречивой. Во всяком случае, никто из живших тогда в Парагвае белоэмигрантов не говорил о нем равнодушно.

В итоге одни относились к нему с трепетом из-за его самоотверженности при изучении Чако и при ведении последующей войны с боливийцами, а другие – с ненавистью. По данным «русского парагвайца» Каратеева, один из спутников генерала, лейтенант парагвайской армии Оранжереев, в одной из совместных с генералом экспедиций выжил буквально чудом и угрожал убить Беляева за то, что тот якобы его «бросил».

Он представил Каратееву дело так, что будто он заболел тифом, а Беляев оставил его умирать и ушел, и, если бы его не нашли индейцы, которые его и выходили, он бы погиб[883]. Так ли это – неизвестно, во всяком случае, ни один источник этого не подтверждает. По версии самого Беляева, ситуация была немного иная: сам Иван Тимофеевич, изможденный длительным переходом, ничем не мог помочь тяжело заболевшему Оранжерееву и потому отправился за помощью к индейцам, которые его и спасли.

Это был не первый и не последний инцидент Беляева с русскими участниками экспедиций. По его данным, зачастую они ему не только не помогали, но и мешали, оспаривая распоряжения Ивана Тимофеевича и ссорясь между собой.

Однако самое печальное, что они провоцировали столкновение с индейцами, к которым большинство из них не питало добрых чувств и относилось не как к «детям природы», а как к малоприятным и даже враждебным дикарям.

В конце концов, он вынужден был отказаться от услуг своих соотечественников и брать с собой в дебри Чако лишь краснокожих и парагвайцев[884].

Это лишний раз подчеркивало его заметно расширившиеся расхождения с представителями местной белоэмигрантской общины. В свою очередь, многие из них стали проявлять тогда по отношению к нему самую настоящую враждебность.

О противоречивости натуры генерала Беляева, успешного и известного этнографа, и в то же время крайне сложного человека, испортившего отношения почти со всеми представителями русской общины, свидетельствует прибывший в Парагвай в конце 1933 г. войсковой старшина Ергунов: «Мое зачисление в армию произошло при драматических обстоятельствах, так как генерал Беляев поставил меня в невыразимо тяжелое положение. Он чуть не погубил меня в угоду своему болезненному и ничтожному самолюбию и, если бы не генерал Эрн, не знаю, не пришлось ли бы мне топиться в реке Парагвай… Оба этих человека – незаурядные люди. Генерал Беляев – по природе человек добрый и отзывчивый, лично храбрый, образованный, знающий свое дело, но эти «заскочные идеи» начальства над всеми вызывают к нему отвращение»[885].

Конкуренция россиян за парагвайские «посты»

Казалось бы, что в условиях дальней чужой страны русские должны были сплотиться, но, к сожалению, они оказались верны одной склонности: несмотря на свою малочисленность, враждовать друг с другом в чужих странах. В очередной раз на примере Парагвая белоэмигранты продемонстрировали свои худшие качества: склоки, интриги и неуживчивость друг с другом.

Особенно ярко все это проявлялось среди носивших большие звезды. Былые собратья по борьбе против коммунистов серьезно опасались, что их односумы обойдут их по службе и займут занимаемые ими места.

Одной из причин такому положению дел было неравное «политическое» и имущественное положение. И в первую очередь эти интриги подпитывали недовольные неравноправием своих мужей их супруги.

Например, жена одного русского генерала парагвайской службы даже на находившийся поблизости от ее дома базар специально ездила на подержанном «форде», демонстрируя всем и вся свою состоятельность (в Парагвае даже на начало 1930-х гг. машины были единичны). Прочие же этому сильно завидовали, поскольку они могли любоваться лишь на казенное обмундирование своих мужей.

В результате русские офицеры свидетельствовали, что, работая вместе в парагвайском военном министерстве, они особенно избегали встречи друг с другом, чтобы при парагвайцах не наговорить друг другу гадостей.

И это в условиях, когда почти не с кем было общаться на родном языке, а с Родины до Парагвая доходили лишь местные газетные слухи вроде: «один красный маршал вроде Буденного поднял восстание против Зиновьева» или что «Нева опять затопила Москву» и т. п.[886]

Подобное соперничество не ограничивалось сугубо влиянием на представителей парагвайских властей. Так, пока Беляев, рискуя жизнью, предавался научным изысканиям в Чако (более подробно об этом будет изложено ниже), старший Эрн завоевывал «политический горизонт».

В конце концов, пользуясь долгим отсутствием Ивана Тимофеевича, он добился расположения руководства Русского Общевоинского союза (РОВС) и заявил о себе, что именно он является главным выразителем интересов русских военных в Парагвае. Это и позволило ему стать начальником его южноамериканского отдела.

Однако этим его недоброжелатели не ограничились и попытались «свалить» Беляева с занимаемых им постов[887]. И хотя Иван Тимофеевич пережил немало неприятных минут, усилия его врагов оказались тщетны: основная масса парагвайцев, в том числе и «в больших должностях», относилась к нему после его чакских приключений с трепетом и открыто подчеркивала его заслуги.

Особенности местной жизни

Даже тем эмигрантам, кто успел за годы изгнания объездить в поисках лучшей доли весь мир, Парагвай показался очень необычной страной. Так, генерал Беляев писал: «Здесь одновременно смешаны первобытность, Испания XVI и Европа XX веков»[888].

Он отмечал, что о самом Парагвае в мире тогда почти ничего не знали. В это время даже лучшие ученики в самых развитых странах мира путали Парагвай с Уругваем, хотя между ними разница была больше, чем между Россией и Германией.

При этом Парагвай казался русским «одной сплошной экзотикой. Это единственная на свете страна, в которой говорят на языке исчезнувшего индейского племени гуарани, на языке, которому нет равных для выражения любви, ласки и интимной жизни. Это страна вечно голубого неба и зелени, с зубастыми допотопными рыбами, с ярко-красной землей»[889].

Один из русских эмигрантов писал своему односуму о Парагвае следующее: «Жизнь здесь – совершенная противоположность жизни чешской вообще и пражской в частности. Дичь и глушь раза в четыре или в пять больше, чем у нас на Дону. За 10–15 километров от города в лес уже без топора не войдешь, а в 30 километрах от него ребята стреляли в страуса, которого не испугал даже звук выстрела. Наоборот, этот звук пробудил в нем любопытство, настолько здесь дико»[890].

Вместе с тем многие русские эмигранты, приехав в Парагвай, с удивлением обнаружили определенное сходство этой страны с Россией, начиная с трагической истории и кончая некоторыми чертами «национального характера».

Им бросалось в глаза и то, что столицы обеих стран были «расположены на семи холмах». И скоро русские эмигранты приложили свою руку к тому, чтобы сделать Парагвай еще более похожим на Россию. В результате сегодня только в Асунсьоне, не считая других парагвайских городов, 15 столичных улиц этого города носят русские имена. Кроме того, многие здания в этой стране были выстроены русскими. Речь об этих эпизодах пойдет ниже.

При этом общий уклад жизни Парагвая живо напоминал эмигрантам Россию до 1900 г. Причем, по их словам, Асунсьон был удивительно похожим на небогатый губернский город вроде дореволюционного Владикавказа.

Другие наиболее значимые после столицы центры вроде Энкарнасиона и Консепсьона вызывали ассоциации с «захудалыми уездными городишками вроде Луги и Гдова. Та же патриархальность, радушие к иностранцам, жизнь без претензий на европейские достижения, но в то же время полная своеобразных прелестей и вполне сносная».

Достаточно сказать, что дневная порция мяса, хлеба, молока здесь стоила пять песо. Для сравнения, ту же цену платили за газету, а трамвайный билет не превышал по стоимости восьми песо. Одно парагвайское песо тогда по «покупательной способности» по оценкам местных белоэмигрантов соответствовало пяти русским «довоенным» копейкам.

Другой особенностью парагвайской жизни было то, что здесь посуда, например кастрюля или сковорода, стоили столько же, сколько стоила скотина – хороший конь и т. п.[891]

Несмотря на то, что Парагвай по показателям экономического развития на тот момент был одной из самых нищих стран мира, внешне ничего не говорило о том, что его население бедствует. Жизнь была удивительно дешевой и спокойной. Хорошая квартира стоила 400–600 песо. Почта и телеграф, даже с заграницей – пустяки. Корову можно было купить за 800 песо, коня – за 400. Для того чтобы понять, «сколько это», укажем, что прислуга нанималась на работу за 500 песо в месяц.

Сами русские писали об этой стране, что «здесь никто не умер с голода, хотя почти никто не работает». При том что в Парагвае даже у знати не было никакой роскоши, жизнь вообще и еда в частности были удивительно дешевыми. Так, огромный базар Асунсьона был завален фруктами, маниокой и пататой, вполне доступными даже беднякам.

И неудивительно, что на лицах местных жителей сияли улыбки: ведь даже самые необеспеченные люди знали, что уж от голода они точно не умрут. Даже на главной улице Пальмас, где было несколько хороших магазинов, безногие нищие, словно забыв о своем несчастье, беззаботно и самозабвенно играли «в орел и решетку».

Неудивительно, что в Парагвай в поисках лучшей доли ехали не только русские, но и жители, казалось бы, благополучных европейских стран. Здесь жило немало немцев, а также пожилых французов и бельгийцев.

Многие из них, выйдя в Европе на пенсию, влачили в Старом Свете полунищенское существование. Тогда по европейским меркам ее размер, например у почтовых работников, был мизерным. Зато в Парагвае, из-за высокого курса валюты европейских стран, она превращалась в хороший источник существования[892].

Вполне приемлемым для жизни оказался и климат. Влажные теплые тропики позволяли изгнанникам не заботиться о зимней одежде и обуви, забыв о многих простудных заболеваниях, которыми они страдали на Родине. Благодаря этому они также экономили немалые деньги.

Одним из достоинств Парагвая была отличная рыбалка. Так, обычный улов нескольких человек за одно утро редко бывал меньше 30 кг. При этом ни одна из пойманных рыб не была похожа на тех, что водились в Европе. Один из эмигрантов писал: «Рыбы в реке такие большие, что я со своими удочками никуда не гожусь. Например, на базаре продают рыбин по 10–30 килограмм, разрезая их как мясо, на куски»[893].

У людей, впервые попавших на парагвайскую рыбалку, было впечатление, что они перенеслись в давно минувшую доисторическую эпоху. Например, чего только стоила зубастая пиранья, которая могла легко отхватить палец. Или представители ихтиофауны с «человеческими» зубами! Но больше всего русских эмигрантов поражала рыба-собака, обладавшая зубами больше трех сантиметров в длину, способная прокусить человеку руку[894].

Минусы и трудности парагвайской жизни

Приехав в парагвайские тропики с ожиданием, что попадут в «земной рай», на практике многие русские подчас сталкивались с неожиданными трудностями, о которых их не всегда предупреждали те, кто их сюда зазывал. В первую очередь – это тропические болезни.

Например, наши соотечественники и не подозревали, что почти половина парагвайского населения страдает от анкилостомы – микроскопической глисты, вызывающей малокровие, расстройство нервной системы и заболевания внутренних органов[895].

И хотя при своевременном лечении последствия заболевания на здоровье не отражались, эмигрантам приходилось постоянно следить за его состоянием и тратить на это средства из и без того скудного бюджета.

Многие с трудом переносили период акклиматизации: большинство приезжих страдали от тяжелых форм экземы, которая, правда, через некоторое время навсегда проходила.

Кроме тропических болезней, были и другие неприятности. В первую очередь – это тогдашняя «неразвитость» страны. Тем, кто привык к «цивилизации», в условиях парагвайской «провинциальности» было довольно трудно.

Так, например, одним из показателей развития и уровня жизни Парагвая может служить то, что даже в столице на главных улицах в 1920–1930-е гг. можно было встретить мирно пасущихся ослов, а на электрических проводах нередко росла трава![896]

И цивилизация в плане техническом здесь находилась в зачаточном состоянии: олицетворяющих ее объектов и «предметов» (телефонов, велосипедов, шоссейных дорог и т. д.) – почти не было.

Соответственно, жизнь белоэмигрантов в Парагвае заметно осложняла неразвитость парагвайской инфраструктуры. Так, столичный транспорт, не говоря о региональном, фактически находился в зачаточном состоянии.

Например, тогда в стране была единственная железная дорога. В качестве паровоза приспособили «кукушку», топливом для которой служили дрова, из-за использования которых на пассажиров летело много искр, нередко прожигавших одежду.

При этом железнодорожное расписание существовало лишь формально, поскольку во время следования поезда могли происходить внеплановые задержки из-за стада вышедших на рельсы коров или поваленного дерева. Нередко для устранения таких препятствий привлекали пассажиров, в интересах которых было скорее добраться к пункту назначения.

Легковых же машин на всю страну в начале 1920-х гг. насчитывалось лишь пять, из которых две обслуживали нужды президента и военного министра, а остальные выполняли услуги такси. Правда, на улицах Асунсьона уже появились трамваи и существовало электрическое освещение[897].

Удивляло белоэмигрантов и то, что, хотя столица была «закована в камень» с мощенными камнем улицами, но сам город утопал в садах. Впрочем, очень высоких зданий здесь почти не было. Самыми крупными сооружениями в середине 1920-х гг. были дворец, кабильдо (парламент) и трибунал высотой в четыре-шесть этажей. По свидетельствам очевидцев, даже в 1960-е гг. двенадцатиэтажные конструкции в Асунсьоне можно было пересчитать по пальцам одной руки.

При этом белоэмигрантов поражала и сама парагвайская «архитектура» в целом. Например, тот факт, что каменные дома здесь существовало только в крупных городах, а деревянные жилища парагвайцы не строили, поскольку их быстро съедали термиты и жучки-древоточцы[898]. Поэтому жилища среднестатистического парагвайца представляли собой шалаши и дешевые палатки.

Как бы там ни было, но уже тогда в столице имелись академии и университет, причем, по свидетельствам наших соотечественников, все министры и президент заканчивали их со степенями «доктор права».

Те же, кто хотел покинуть Парагвай в поисках более подходящей жизни, нередко были вынуждены остаться здесь на неопределенное время, поскольку, как оказалось, добраться до этой страны было гораздо дешевле и проще, чем из нее выбраться. Например, доплыть от Буэнос-Айреса до Иокогамы было дешевле, чем от парагвайской столицы до аргентинской[899], хотя в первом случае расстояние было в десятки раз больше.

Многие из «бывалых» отговаривали от переселения в эту страну и по другой причине: оказавшись в «парагвайской глуши», значительная часть переселенцев фактически ставили на развитии своей личности крест, и, несмотря на дешевизну жизни и доброжелательность парагвайцев, некоторые так до конца и не смогли адаптироваться к местной жизни[900].

Соответственно, постепенно интерес белоэмигрантов (особенно из европейских стран) к переселению в Парагвай резко снизился.

Также русские миграционные потоки в эту страну заметно уменьшились и в результате политики местных властей. Так, желая «окультурить» неразвитую часть Парагвая, его власти старались направить белоэмигрантов в малонаселенные районы, тогда как они (за исключением крестьян) обычно стремились в Асунсьон, являвшийся центром местной «цивилизации».

Одним из таких мест «колонизации» были окрестности «пограничного» города Энкарнасион, на север от которого тогда находился неразвитый дикий район Чако Бореаль. Климат, условия проживания здесь с трудом переносили даже привычные ко всему русские эмигранты.

Например, даже прочные дома в сезон дождей здесь заливало водой так, что внутри их невозможно было ходить, а крыс внутри бывало столько, что нередко они целыми клубками падали на головы офицерским женам[901].

Вскоре наши соотечественники поняли, что главное и самое доходное занятие энкарнасионцев – контрабанда. И многие из них вместо «окультуривания» Чако также занялись этим противозаконным промыслом, поскольку заработать на жизнь легально здесь было очень тяжело.

Например, прокормиться единственным альтернативным способом – земледелием – было почти невозможно физически. Хотя в Парагвае все росло и вызревало очень хорошо (обычно за год в этой стране получали четыре урожая), собрать выращенные с огромным трудом овощи и фрукты было большой проблемой. Так, за четыре года наблюдений в районе Энкарнасиона удалось сохранить лишь один полноценный урожай.

Главной проблемой стали саранча, бродячие муравьи и прочие «неведомые паразиты», уничтожавшие не только плоды, но и сами растения. Особой напастью стали нашествия муравьев-стригунов, которые всего за одну ночь оставляли без листьев целый апельсиновый сад.

И надо было видеть удивление и ужас вчерашних офицеров, ставших фермерами, когда они видели муравьиное нашествие. Такая реакция была вполне понятна: огромная шевелящаяся река, порой достигавшая в ширину нескольких, а в длину сотен метров, накрывала плантации, уничтожая на своем пути все съедобное.

При этом муравьи-стригуны отличались удивительной организацией с четким разделением труда, больше напоминающей взаимодействие людей – пока одни срезали листья, другие свертывали их поудобнее, а прочие утаскивали их.

Были нашествия и других, более мелких муравьев, которые устремлялись в дома в поисках съестного и все уничтожали. Однако местные жители с радостью ждали их, поскольку они очищали жилище от разных паразитов – от пауков до тараканов.

Впрочем, иногда их жертвами становились и люди, хотя от их нашествия мог погибнуть лишь пьяный, поскольку парагвайцы предупреждали о таких нападениях[902].

С муравьями у русских изгнанников происходили курьезные случаи. Они знали, что из-за этих насекомых пребывание в лесу было небезопасным, поскольку встретиться там с этими кочующими насекомыми было обычным делом.

Например, однажды, отправившись на рыбалку и решив развести костер, наши соотечественники пошли в чащу за дровами. Были уже глубокие сумерки, когда они подобрали поваленное дерево. Возможности осмотреть его не было и рыбаки, пока совсем не стемнело, понесли добычу к огню.

В это время выяснилось, что это дерево выбрали для проживания муравьи, очистившие его от гнилой сердцевины и использовавшие в качестве муравейника. Почуяв неладное, миллионы муравьев набросились на оторопевших русских и начали их нещадно жалить.

Бывший очевидцем этого Каратеев описывает, что дело было на берегу реки, но ни близость воды, ни огонь не могли остановить насекомых. Интересно, что каким-то образом о «столкновении» стало известно другим муравьиным сородичам: из леса к ним постоянно прибывали подкрепления, и людям приходилось несколько раз отходить на новое место, в буквальном смысле слова спасаясь бегством от растерзания.

При этом не обошлось без потерь: принесенная ими еда в считаные мгновенья была съедена прожорливыми насекомыми[903].

Кукурузные поля разоряли обезьяны, куриц съедали удавы и крупные ящерицы, а цыплята часто дохли от болезней. Очень сильно вредили птицы – дикие голуби и особенно попугаи. Они налетали на посевы многотысячными стаями, оставляя после своего нашествия практически голую землю. Впрочем, как известно, худа без добра не бывает – во время птичьих нашествий русские нередко запасались очень вкусным мясом, которым особенно отличались попугаи.

Попугаи довольно пугливы: стоило хоть одному из них увидеть человека с ружьем, как все они улетали. Но если к ним удавалось подкрасться незаметно и сбить хотя бы одного, то можно считать, что вся стая находится в их руках: после этого можно было спокойно перебить всех пернатых грабителей. Дело в том, что «чувство коллективизма и дружбы» у попугаев развито столь сильно, что они не улетали без своего подбитого друга и с жалобным криком порхали над головой охотника, ожидая очередного заряда дроби.

Как бы там ни было, особенно доставалось от вредителей кукурузе: она нравилась насекомым, червям, птицам и млекопитающим.

В свою очередь посевы хлопка сильно страдали от разных жучков, а листья табака объедали гусеницы.

Все вместе это сделало в Парагвае скотоводство более выгодным занятием, чем земледелие. Но и тут было немало подводных камней. Так, выяснилось, что «хороший аргентинский скот не может привыкнуть ни к парагвайской траве, ни к условиям жизни и поэтому через некоторое время дичает и вырождается. А человек – ничего, живет»[904].

Возвращаясь к насекомым, следует отметить, что они представляли опасность не только для урожая, но и для самого человека, поскольку личинки многих из них выводились в человеческом теле.

Докучали и отдельные виды бабочек, которые оставляли на сушившемся белье незаметные невооруженному глазу крохотные яйца. Когда его надевали без должной обработки, в тепле человеческого тела выводились личинки, оставлявшие под кожей глубокие нарывы[905].

Доставляли хлопоты и черные ночные бабочки, залетавшие в комнаты на свет лампы. Их нужно было беспощадно истреблять, поскольку в присутствии этих насекомых уснуть было невозможно: при полете они издают такое громкое хлопанье крыльями, что кажется, будто рядом летает крупная птица, по размерам не меньше курицы. Кроме того, они еще и довольно опасны: такая бабочка откладывает под кожу человека яйца, из которых вырастают личинки, вызывающие тяжелые заболевания[906].

Еще одной неприятностью были мухи и оводы, которые не только пили человеческую кровь, но и откладывали на тело яйца. Через некоторое время в месте «укуса» под кожей появлялись черви – несколько маленьких и один большой, до пяти сантиметров длиной. Избавиться от них можно было только единственным способом: вырезать[907].

Общей напастью в Парагвае были земляные блохи или «пики». В большинстве районов страны ходить из-за них босиком по траве было невозможно, поскольку они тут же глубоко вонзались в кожу ног.

Если же человек оставлял их в своем теле, то скоро ноги опухали от нарывов, и несчастный едва мог передвигаться. В первые месяцы после прибытия в Парагвай эмигрантам приходилось из-за «пик» особенно туго, так как за день их приходилось выковыривать десятки, а то и сотни. Впрочем, через некоторое время «пики» оставляли новичков, и через полгода после приезда они обычно выковыривали не больше одной-двух блох в день.

Опасны были и огромные десятисантиметровые, очень мохнатые ядовитые гусеницы. Если человек нечаянно их трогал, на месте прикосновения появлялась сильно зудящая опухоль. Заметно докучали и еще более опасные ядовитые осы, из-за которых каждая ложка еды, особенно сладкое, давалась вновь прибывшим в эту страну эмигрантам с боем[908].

Другой пугающей «экзотикой» были огромные пауки-птицееды, нередко заползавшие в человеческую одежду, которую они использовали как охотничье укрытие. Так, Каратеев вспоминал, что однажды полковник Прокопович надел на голову шляпу, когда туда заполз такой «охотник за птицами»: офицер с ужасом почувствовал, что по его голове «лазает кто-то большой». Когда он снял головной убор, на его лысине увидели огромного черного мохнатого устрашающего вида паука. Однако обошлось без укуса: насекомое не было придавлено, поскольку в шляпе оставалось свободное пространство.

Другой случай «общения» с парагвайской живностью был менее успешным: офицер Криворотов надел сапог, в который заполз паук-птицеед, и был им ужален. В итоге «нога посинела и распухла, как колода, дня два его лихорадило, но этим и обошлось»[909].

Однако у местных жителей было особое лекарство от укусов ядовитых тварей, особенно понравившееся многим белоэмигрантам: чтобы вывести из организма отраву или нейтрализовать ее, туземцы до беспамятства напивались водки из сахарного тростника[910].

Другим мерзким вредителем в Парагвае были тараканы «кукарача», достигавшие в длину пяти сантиметров и жившие почти во всех домах. Они наносили колоссальный вред, поедая одежду и бумагу, отчего архивов в Парагвае тогда практически не существовало.

Для борьбы с ними ничего серьезного не придумали, кроме как держать на положении домашних животных громадных жаб, вес каждой из которых нередко превышал один килограмм.

Соседство с такой «экзотикой» новичков, особенно женского пола, явно не вдохновляло. Не случайно, что по словам Каратеева, знакомство представителей люксембургской группы белогвардейцев с жабами и «кукарача», обнаруженными в отведенной им гостинице, началось с истребления тех и других.

Возмущение их было понятно: насекомые нагло лезли на обеденный стол, за которым сидели люди, а жабы гонялись за ними по всему помещению. Наших соотечественников до глубины души поразило, что те и другие абсолютно не боятся людей.

На этом претензии к тараканам у русских переселенцев не исчезли. По их свидетельствам, «кукарача», несмотря на свои внушительные размеры, людей не кусали, а «занимались более серьезными делами, а именно беспощадным пожиранием наших костюмов и иных вещей, развешанных по стенкам и даже сложенных в сундуках и чемоданах. И если от тараканов страдали главным образом шерстяные изделия, то шелковые с такой же быстротой пожирали какие-то серые уховертки. Нафталин, казалось, только возбуждал аппетит тараканов, и, если на каком-либо предмете одежды имелось пятно, хотя бы прошедшее самую тщательную чистку, прожорливые насекомые сейчас же выгрызали на этом месте дыру»[911].

В конце концов, увидев, что тараканы доставляют массу неприятностей, а жабы совершенно безвредны, русские парагвайцы поняли, «кто враг, а кто друг». Теперь уже никто не обижал этих земноводных, видя, как они регулируют численность «кукарача» и не позволяют им размножаться слишком быстро.

Более того: вскоре жабы стали у русских переселенцев своего рода священными животными вроде индийских коров, трогать которых никому не позволялось и которые вскоре стали такими же домашними животными, как кошки и собаки в России.

В итоге обычной картиной в сельских домах стало присутствие сидящих по три-четыре штуки в жару друг на дружке жаб, прячущихся по темным углам от палящих лучей солнца и дожидавшихся прохлады ночи для охоты[912].

Впрочем, как оказалось, «кукарача» имела свое предназначение и без этих тараканов тоже было не обойтись: они были главными санитарами парагвайских городов, питавшимися нечистотами с улиц. Ведь долгое время даже в Асунсьоне не было водопровода и канализации. В результате испражнения попадали прямиком на улицу, и от эпидемий спасали прожорливые «кукарача», тут же поглощавшие все нечистоты.

При этом многие привычные «домашние животные» в Парагвае считались вредными и попадали в список «бичи». Это собирательное название всей живности, доставлявшей человеку какие-либо неудобства. Это относилось и к кошкам, которые охотились не только на «кукарача» и диких птиц, но и на домашних куриц[913].

Однако особую нелюбовь кошки заслужили из-за своих регулярных «концертов» под окнами домов. Поскольку из-за жаркого климата стекол в окнах не было и в лучшем случае проемы загораживали решетками, то спать «под аккомпанемент» кошачьего воя было невозможно.

Но, как известно, голь на выдумки хитра: бывалые эмигранты научились бороться и с «кошачьей напастью», запасаясь на ночь предметами потяжелее, которыми они швыряли в наиболее голосистых особей.

Те же, кто жил на границе с Чако Бореаль, признавались, что первое время они не могли привыкнуть к особенностям местной природы и ее «звукам»: «Изредка, воскрешая в памяти легенды об упырях, из трясины слышался жалобный и жуткий плач ребенка. Сходство было до того полным, что первое время некоторые из нас порывались лезть в болото спасать «тонущее дитя»[914]. Причиной подобного заблуждения было «пение» местных лягушек.

Однако, по отзывам русских колонистов, «самым страшным вредителем здесь была корова». Дело в том, что специальных помещений для домашних животных в Парагвае не строили. Коровы здесь паслись сами по себе, и поэтому они были полудикими и очень любили совершать набеги на огороды. При этом они съедали практически все, что можно жевать, – от одежды до посевов.

Кроме того, парагвайцы не случайно перефразировали известную пословицу в «как с коровы молока». Во-первых, их дойка была сопряжена с огромной проблемой – животные сопротивлялись этому всеми силами. И чтобы получить заветный удой, корову приходилось вначале поймать. Причем из-за строптивости животного делали это одновременно сразу несколько человек, которым приходилось держать его во время дойки.

Во-вторых, считалось чуть ли не счастьем получить за один удой два литра молока, которого парагвайские коровы дают очень мало[915].

Между тем у русских парагвайцев появились и другие экзотические домашние животные, например, туканы – птицы, поражавшие наших соотечественников своим большим изогнутым клювом.

Но все же это были приятные соседи в отличие от тех же ящериц, нередко пугавших новичков, забираясь к ним ночью в постель, привлеченные теплом человеческого тела. «Бывалые» рекомендовали их просто стряхивать на пол и продолжать спать[916].

А для чувствительных к природному «разнообразию» тропиков людей стало настоящим кошмаром обилие вампиров, особенно много которых было в Чако. Первое время русские неоднократно испытывали дискомфорт, обнаруживая утром странные раны на больших пальцах ног.

Эти следы оставляли летучие кровососы. Они бесшумно подлетали к своей жертве под утро, когда сон наиболее крепок, и пили у нее кровь, выделяя «обезболивающее» – слюну, не позволявшую невольному «донору» почувствовать боль и проснуться.

Не было безопасно и в воде. Так, были случаи тяжелых ранений купающихся скатами. В группу риска входили те, кто бродил босым по речному мелководью. Скаты обычно зарывались в песок, подстерегая, таким образом, свою добычу и, когда неосторожный купальщик наступал на них, били мощным хвостом с острой пилой на конце, наносившей несчастному тяжелые раны. Кроме того, иногда из притоков Амазонки в крупные реки Парагвая заплывала анаконда, не брезговавшая рыбаками и пловцами[917].

Однако местные хищники – ягуар и пума – в большинстве случаев по отношению к человеку были неагрессивными. И хотя в отличие от львов, тигров или других кошачьих, они совершенно не боялись огня и смело подходили к костру, при их появлении вовсе не следовало хвататься за оружие.

Например, ягуар, если он не был голоден, вообще предпочитал не связываться с человеком. Пума также нападала на человека лишь в исключительных случаях, да и то по вине самих людей, ради «спортивного интереса». Такие случаи происходили, если увидевший этого зверя путник начинал от него убегать.

Другим неприятным животным в Парагвае был соршьо – южноамериканский скунс. Достаточно было всего лишь одной капли его пахучего вещества попасть на человека, чтобы одежду выбросили на помойку.

Сам же несчастный много дней не мог появиться в обществе из-за ужасной вони, которую он распространял на расстояние многих метров после неудачного контакта с этим животным. Освободиться от нее первые дни было попросту невозможно, поскольку моющие средства не помогали.

Насколько мощным «оружием защиты» обладает соршьо, говорит тот факт, что у одной собаки, которой вонючка попал пахучей струей в морду, по свидетельству наших соотечественников, после ужасных мучений полностью пропал нюх.

Лес, подступавший вплотную к жилищам многих белоэмигрантов, живших за пределами Асунсьона, вообще представлял тогда для человека источник повышенной опасности.

Так, по их свидетельствам, «какой-то самый безобидный на вид кустарник, росший по обочинам дороги, при малейшем прикосновении обжигал так, что по сравнению с ним крапива вспоминалась с чувством нежности.

Или при продвижении по джунглям группы людей идущий впереди человек пытается отстранить мешавшую ему ветку, и в его руку вонзается отлично замаскированная колючка, длинная и острая, как игла. Вытащить ее нетрудно, но тонкий как волос ее кончик оставался под кожей, вызывая сильный нарыв.

Иной раз, не оглядев хорошенько древесного ствола, усталый человек опирался на него, придавив какое-нибудь насекомое, которое жалило несчастного так, что, по свидетельству очевидцев, «из глаз сыпали искры».

Сделав неверный шаг в сторону, путник попадал ногой в муравейник, которую мгновенно облепляли рассвирепевшие ядовитые муравьи.

Часто, обрубив мешавшую дальнейшему продвижению ветку или лиану, человек и не подозревал, что на него может наброситься рой потревоженных ос.

Бывали и довольно смешные конфузы, когда поэтически настроенные персонажи срывали красивый цветок, чтобы его понюхать, а через полчаса нос у них раздувался, как спелая груша»[918].

Взаимоотношения с местным населением

Первое время отношение к русским со стороны парагвайцев было, мягко говоря, непростым. Первые то и дело слышали в свой адрес обидное прозвище «гринго», которое латиноамериканцы дают иностранцам, обычно приезжим из США, и упреки относительно их переезда сюда[919].

При этом нередко по ночам в окна русских летели камни, и для острастки хулиганов приходилось постреливать из пистолетов в воздух.

Кроме того, тогда в Парагвае обворовать гринго считалось за честь, но с русскими местные поступали более «благородно»: придя домой, наши соотечественники обнаруживали, что воры не трогали ценных вещей и забирали всякие безделушки или мелочь[920].

Также первое время случались и «профессиональные» конфликты. Например, некоторые русские занялись скотоводством, и первое время молодые парагвайцы-ковбои («гаучо») пытались увести у них стада скота. Однако вскоре это прекратилось. Русские в совершенстве овладели лассо и искусством стрельбы с лошади, и в результате зарвавшиеся гаучо от них отстали.

В итоге очень быстро первоначально негативное отношение к русским стало меняться в лучшую сторону, пока не стало доброжелательным[921]. Этому способствовало и то обстоятельство, что в отличие от большинства других, не работающих «гринго», праздно проводящих свое время, русские упорно трудились в стремлении заработать лишний песо.

Соответственно, прекратились и расспросы, когда они вернутся в Россию. Отчасти это было обусловлено поведением самих российских эмигрантов, оказывавшихся нередко хорошими друзьями и просто искренними людьми.

В тех случаях, когда отношение парагвайцев к ним было плохим, были виноваты сами переселенцы, поскольку некоторые наши соотечественники вели себя заносчиво, разводили из-за разных мелочей дрязги, становившиеся достоянием общественности, и устраивали пьяные скандалы[922].

Так, Н.И. Емельянов, устроившийся чиновником министерства экономии, свидетельствовал, что «одна из русских групп в Энкарнасионе вела себя так безобразно, что вызвала общее неудовольствие у местных жителей и очень повредила всем русским»[923].

Впрочем, это не смогло испортить общего впечатления у «аборигенов» от всех русских. Причина общего радушия властей страны наблюдалась не только благодаря работе Ивана Тимофеевича Беляева, но и по причине их заинтересованности в скорейшем освоении своей территории, в основном покрытой непроходимыми лесами. Собственных сил для этого не хватало, а приезжие могли помочь в решении данной проблемы.

Еще одной проблемой для русских в Парагвае стал языковой барьер. Даже выучив испанский язык, русские в большинстве случаев не могли общаться с простым населением, особенно сельским, преимущественно разговаривавшим на гуарани.

М.Д. Каратеев свидетельствует, насколько рядовые парагвайцы владели испанским: однажды он со своими товарищами, оказавшись в одном селе, безуспешно пытался купить куриных яиц. Что только не делали русские «гринго», никто не мог понять, чего они хотят: «Вот и объясни им, чего нам нужно! Но спасибо нашему здоровенному Криворотову, с голодухи осенило: снял он перед одной бабой шляпу, сел на нее и давай кудахтать. Представляете себе курочку? Мы там от хохота чуть дуба не дали. Сидит он на шляпе, кудахчет, а у самого морда скучная. Потом скосил на бабу один глаз, голову на бок и «ко-ко-ко!». Ох, будь я неладен! Злой я был тогда, как паук, что весь день копали проклятый колодец, да выкопать не смогли, а ей-Богу, без смеха вспомнить не могу. Тетка сперва перепугалась, креститься стала, а потом все-таки сообразила, вынесла яиц»[924].

При этом некоторые парагвайские порядки сильно забавляли белоэмигрантов. Они же влияли на их отношения с «аборигенами». Например, первое время их очень сильно коробило то, что многие мужчины, особенно местные ковбои-скотоводы гаучо, носили шпоры на босую ногу, чего они не видели ни в одной стране.

Кроме того, носить обувь у парагвайцев, даже в столице, было не принято. Например, согласно записям русских очевидцев, «солдаты и полиция носили обычно ботинки в руках, а барышни близ моего дома одевали чулки и ботинки для того, чтобы появиться в центре обутыми»[925].

Российские крестьяне на парагвайской земле

Как уже говорилось выше, далеко не все попытки белоэмигрантов обустроиться в сельской местности были удачными. Большая часть вновь прибывших русских селилась на земле, но далеко не все смогли адаптироваться к своеобразному тропическому климату, успешно работать и особенно – бороться с вредителями. В результате стараниями Беляева многие из неудавшихся фермеров перешли на государственную (в том числе военную) службу[926].

И хотя парагвайская земля давала до четырех урожаев в год, работать на ней было очень трудно, особенно людям интеллигентным, не приспособленным к тяжелому физическому труду. Например, чтобы отвоевать у джунглей один гектар земли, взрослому человеку приходилось затратить не менее полугода.

Если же на этом участке росли «особые» породы деревьев, устойчивые к воздействию стальных инструментов, то время работы могло значительно увеличиться. Ведь в Парагвае нередко встречаются представители флоры, практически не подверженные гниению и червоточине. Причем некоторые из деревьев настолько крупные, что одного их ствола достаточно для постройки целого частного дома[927].

Чтобы срубить подобные растения, человеку прежде приходилось приложить огромные усилия, поскольку обычные топоры и пилы их почти «не брали». Поэтому нет ничего удивительного, что почти 90 процентов русских эмигрантов (из числа не казаков и не крестьян, плохо знакомых с земледелием) в итоге бросили земледелие и переехали в Асунсьон и другие города[928].

Примечательно, что при этом менониты и староверы организовали здесь образцовые хозяйства, успехам которых удивлялись даже парагвайцы. Так, узнав, что старообрядцы назвали одно из них именем тогдашнего президента страны Гуджариа, он решил посетить его лично. Увиденное привело его в неописуемый восторг – настолько русские переселенцы смогли превратить «зеленый ад» джунглей в современную ферму.

Подобная деятельность русских эмигрантов по окультуриванию страны и особенно ее земель была напрямую выгодна ее властям. Например, в отличие от других фермеров многие из таких членов «религиозных меньшинств» успешно выращивали клубнику, выгодный по сравнению с другими культурами экспортный товар[929].

Но при этом тех же менонитов, особенно успешных в сельскохозяйственном занятии, как и некоторых других «сектантов», за их отказ от воинской службы в массе своей патриотичные и воинственные парагвайцы не любили[930].

Впрочем, они заслуживают особого упоминания, ведь многие из них прибыли сюда гораздо раньше белоэмигрантов. Менониты являлись представителями протестантской секты, во время правления Екатерины II уехавшими из-за религиозных и иных преследований из Германии в Россию.

Однако и там менониты не нашли покоя. На новой Родине за них взялись власти, недовольные их отказом от военной службы, а также православная церковь, стремившаяся оградить себя от конкуренции по влиянию на человеческие души.

Из-за новых преследований обрусевшие немцы и их русские последователи вынуждены были искать себе другой дом, который они обрели в Южной Америке, в том числе в Парагвае.

К середине 1920-х гг. их община в последнем насчитывала не менее двух тысяч человек, большинство из которых проживало в отдаленных районах страны (даже в практически неисследованном Чако Бореаль).

И хотя никто на новой Родине их не преследовал и не подвергал гонениям, за короткий срок этим изгнанникам пришлось схоронить в гостеприимную парагвайскую землю немало своих собратьев. Несмотря на то, что в этой стране эпидемий почти не было, поначалу новый для себя климат менониты переносили с трудом и в массе своей надолго заболевали. Так, многие из них перенесли тиф, который за короткий срок унес жизни 200 человек[931].

Что же касается остальных русскоязычных крестьян, то их успехи в Парагвае были гораздо скромнее. Разбившись по маленьким фракциям и группам, белоэмигранты зачастую оказывались неспособны самостоятельно вести хозяйство, несмотря на дармовую землю и всевозможные льготы, предоставленные им парагвайским правительством.

Чтобы ее обработать и собрать урожай, нужно было работать большим коллективом. В отличие от казаков, старообрядцев и представителей некоторых сектантских групп белоэмигранты этим качеством, увы, похвастаться явно не могли.

И поскольку они в основной своей массе не оседали на земле, впоследствии правительство Парагвая стало ограничивать въезд наших соотечественников и сокращать им помощь[932].

Русские переселенцы и женщины парагвая

Для молодых и холостых мужчин переезд в данную страну был привлекателен еще по одной немаловажной причине: русские переселенцы отмечали, что «в Парагвае очень мало мужчин и много женщин. Положительно какое-то бабье царство! Женщины торгуют, работают на земле, занимаются кустарным производством сигар, а в Энкарнасионе – контрабандой. Все хозяйство держится на женщине, мужчина же – прирожденный бездельник и он может целыми днями лежать в гамаке и тренькать на гитаре. Единственно, на что он способен, – это воевать. Женщины совсем ошалели от брачного голода»[933]. Неудивительно, что мужчины быстро «портились» от избыточного женского внимания, жили за счет женщины и, по свидетельству наших соотечественников, «в 20 лет уже никуда не годятся, браков почти не существует»[934].

Согласно другим свидетельствам, когда парагвайке исполнялось 16 лет, она уходила из родительского дома, чтобы собственноручно выстроить свой собственный. Жилище это было примитивное, обычно состоявшее из импровизированного гамака и навеса. Чем не рай в шалаше? Сюда она и приводила мужчин, чтобы производить на свет патриотов страны»[935].

И это отнюдь не громкие слова. Понимая, что если Парагвай не решит свою главную на тот момент проблему – демографическую, – то в скором времени он может утратить суверенитет, его власти провозгласили государственную политику, активно пропагандирующую деторождение среди девушек, начиная с 16 лет[936].

Не случайно, что тогда для этой страны считалось обычным делом из-за нехватки мужчин рожать внебрачных детей. То, что они были по факту «незаконнорожденными», на них никак не отражалось. Все парагвайские дети, рожденные в семье или вне ее, считались одинаковыми в правах и обязанностях. Так, племянница И.Т. Беляева Спиридонова описала свой разговор с одной парагвайкой, когда она в 1926 г. приехала в Асунсьон:

– Вы замужем?

– Нет, сеньора, но у меня 12 человек детей.

– Как?

– Я их всех воспитала и все они – патриоты, готовые драться за Парагвай»[937].

Может показаться невероятным, но для парагвайки того времени считалось позором, если она родила меньше 10 детей. Естественно, что в условиях тропического климата, когда требуется минимум одежды, а еда, кажется, свешивается чуть ли не с любого дерева, растить «патриотов» гораздо проще, чем, например, в России. Если в Парагвае ребенок мог расти почти голым, а еды кругом было сколько угодно, на одну только зимнюю одежду и обувь в нашей стране приходилось затрачивать колоссальные средства. Но все же нельзя не удивляться массовому героизму парагвайских женщин.

При этом белоэмигранты относились к ним с уважением: «Парагвайка – исключительная мать. Надо видеть, с какой заботливостью она выхаживает своих 6, 10 и больше детей, не зная даже, от какого отца они у нее происходят! Здесь совершенно неизвестны случаи детоубийства и аборты»[938].

При этом, по свидетельству наших соотечественников, военное министерство Парагвая смогло использовать «мужской голод» в своих целях. Так, по причине отсутствия мужчин и их высокой ценности, у него не существовало проблемы с кормежкой солдат. Оно экономило немалые средства, поскольку их отовсюду и наперебой зазывали «на чашечку матэ» местные красавицы[939]. Платой за любовные утехи служил скромный ужин.

И это неудивительно, учитывая, что тогда в лучшем случае на троих мужчин приходилось семь женщин, а в среднем по стране на одного мужчину было не менее четырех представительниц прекрасного пола.

Такая диспропорция была следствием Великой войны 1864–1870 гг. против Аргентины, Бразилии и Уругвая. После ее окончания из ее миллионного населения в живых осталось 225 тысяч человек. Представителей мужского пола насчитывалось лишь 28 тысяч человек, 99 процентов которых были детьми, калеками или стариками.

К середине ХХ в., когда началась война с Боливией, демографическая проблема стояла по-прежнему остро и Парагвай мог выставить на фронт крайне ограниченное количество штыков.

Примечательно, что после окончания Чакской войны 1932–1935 гг. соотношение мужчин и женщин снова изменилось, и в среднем на одного мужчину теперь приходилось пять женщин.

Стоило ли удивляться тому, что девушки здесь были легкодоступны? Побывавший в 1887 г. в этой стране русский путешественник Гоинн подтвердил, что «объятия всех парагвайских красавиц были для меня открыты»[940].

Ситуация мало изменилась и спустя 50 лет. Никаких проблем добиться расположения любой понравившейся девушки в Парагвае того времени для русских эмигрантов не было.

Так, любой желающий плотских утех «на халяву», увидев на улице одинокую женщину, мог ей смело предлагать секс, и никто не находил в этом ничего вызывающего – негласно считалось, что если женщина вышла куда-либо одна, то, значит, она ищет совокупления.

По сути, это был сигнал, своего рода «зеленый свет» ищущим не обязывающих ни к чему отношений. Поэтому никто не удивлялся тому, что жаждущие любовных утех занимались ими чуть ли не на улице.

Однако стоило девушке взять с собой хотя бы одного ребенка, как любые приставания прекращались[941].

При этом, по свидетельствам наших соотечественников, местные представительницы слабого пола, «черненькие и смугленькие», отличались своей красотой, хотя и не всегда их черты соответствовали общепринятым «установкам».

Так, даже в то время считалось, что, если женщина красивая – значит она «хрупкая». Однако, несмотря на свою общепризнанную красоту, парагвайские девушки доказали, что это мнение – на практике отнюдь не правило.

Сама жизнь, заставившая их постоянно работать, сделала их выносливыми и непритязательными. Например, остается только поражаться тому, как они легко переносили на большие расстояния на голове тяжести в 50 килограмм и более[942].

При этом у парагваек была масса других достоинств. Так, наших соотечественников приятно поразило то, что «парагвайские женщины, даже самые бедные, очень чистоплотны, и это приятно отличало их от арабок и китаянок»[943].

Однако некоторых смущало то, что все парагвайские женщины курили сигары. По свидетельству Каратеева, «мой приятель Оссовский, большой поклонник прекрасного пола, как-то возмутился: «Иду, понимаешь, и вижу, что едет навстречу верхом молоденькая бабенка, хорошенькая до одури, сложена, как богиня, я прямо рот разинул! Но в зубах у красавицы – сигара проклятая торчит! Мало того, увидев меня, она вынула ее изо рта, сунула между пальцев босой ноги, чтобы не мешала, смачно, как верблюд, сплюнула в сторону, а потом принялась поправлять волосы и прихорашиваться. Сразу весь аппетит отбила![944]»

Сами же русские изгнанники, несмотря на, казалось бы, свое незавидное положение, были в Парагвае завидными женихами. И дело даже не только в том, что многие из них получили высокооплачиваемую по местным меркам работу, а в том, что в них видели источник пополнения поредевших после кровопролитных войн скудных «запасов» мужского генофонда.

Неудивительно, что сплошь и рядом даже женатым русским сами парагвайцы, отцы почтенных семейств, предлагали вторую супругу из… нередко целого «табуна» своих дочерей!

Просто из-за дефицита мужчин иметь в Парагвае двух и больше «жен» (реально же в большинстве случаев любовниц) было обычным явлением, хотя обычно они жили в разных местах и редко могли соприкасаться друг с другом[945]. Хотя эти женщины знали о существовании друг друга и относились к этому спокойно, как к чему-то обыденному, как, впрочем, и само общество в целом.

Русские на парагвайской военной службе

На «военно-исследовательской» службе в Парагвае

Показательно, что Беляева на новом месте вскоре по достоинству оценили. Успешной работе по привлечению сюда русских эмигрантов также способствовало очень быстрое достижение им высокого статуса: Иван Тимофеевич очень неплохо устроился в Военной школе Асунсьона – сначала преподавателем фортификации и французского языка.

По словам Беляева, «генерал Скенони вспоминал, что они, парагвайцы, были поражены владением мной языком и интересом, который охватил кадет с первого моего появления и сопровождал мои лекции до конца. Лучше всего проходили экзамены по фортификации. Все отметки были выше хороших. Это наблюдалось даже тогда, когда я отсутствовал на экзаменах»[946].

И очень быстро Парагвай стал для Беляева настоящей второй Родиной. При этом, сравнивая его с Россией, он сделал выводы не в пользу последней. Еще в 1924 году Иван Тимофеевич написал русским эмигрантам, что «парагвайские пальмы ему милее российских берез». Он вспомнил, что за всю свою службу Родине имел лишь одни неприятности, и там его любили лишь солдаты, тогда как парагвайцы его любят все[947].

И эта любовь живо ощущалась им и в плане материальном. Так, сначала ему установили оклад в 1000 песо, но потом быстро подняли до 2500 и впоследствии он превысил 5000[948]. По парагвайским меркам это были очень большие деньги, поскольку его месячный заработок превысил доходы депутата, сенатора и в конце концов достиг размеров зарплаты президента страны.

Стоит заметить, что сам Беляев, несмотря на неплохой даже по европейским меркам заработок, жил очень скромно. Обстановка его дома была очень простая: у него не было даже настоящей крыши, мебель, за исключением стола и стула, отсутствовала.

Причина такой «бедности» генеральского жилища была очень проста: во время одной из экспедиций в Чако его и без того бедный дом обокрали, причем оттуда вынесли даже посуду и мебель. По данным русских эмигрантов, «с этой поры Беляевы обстановки и не заводят»[949].

При этом так и осталось тайной, кто это сделал – наши соотечественники или парагвайцы. Сами белоэмигранты свидетельствовали, что парагвайцы имели склонность к воровству, особенно живущие в сельской местности[950]. Вообще, парагвайское воровство имело одну удивительную особенность: если местные и брали что-то у наших «гринго», то обычно вскоре отдавали.

Так или иначе, но до самой смерти Беляева, по словам очевидцев, его комнату украшали лишь два трехцветных и очень похожих флага, висящих крест-накрест – Парагвая и России. Они различались лишь порядком расположения их полос. Над ними висели казацкая шашка и парагвайский мачете, что символизировало единство парагвайцев и русских[951].

По признанию А. Дмитриева-Экштейна, именно схожесть флагов Парагвая и России привлекла его в Парагвай, и это же стало одной из причин для переезда сюда многих русских офицеров[952].

Этот беляевский «герб» увенчивали подаренные индейцами Ивану Тимофеевичу символы вождя – птичьи перья и лук со стрелами[953].

Беляев и изучение Чако Бореаль

И хотя в пересчете на американские доллары Иван Тимофеевич в Аргентине получал намного больше, не жалел о переезде. Ведь в отличие от нее, в Парагвае было еще немало индейцев. Правда, жили они, главным образом, в почти не изученном, покрытом почти непроходимыми лесами районе Чако Бореаль. И этот интерес Беляева, несмотря на его военное призвание, особенно прославило русского генерала не только в этой стране, но и в мире.

Изучение индейцев стало делом всей его жизни. Благодаря этому он заново открыл Парагвай не только для своих соотечественников, но и для всей планеты. Своими экспедициями в район Чако Бореаль он приобрел поистине мировую славу. Не случайно, что эти заслуги Ивана Тимофеевича признавали даже самые ярые его противники[954].

Следует заметить, что на вторую половину 1920-х гг. этот огромный район (его площадь превышала половину территории Франции) размером 300 тысяч квадратных километров, находящийся в междуречье рек Параны и Пилькомайо между Боливией и Парагваем, был почти абсолютно не исследован. До экспедиций русского генерала Чако обозначался на картах лишь белым пятном и до середины 1920-х гг. никому не принадлежал.

Сильно затрудняло определение границ Боливии и Парагвая и то, что на территории Чако Бореаль не было сколько-нибудь значимых географических объектов – как-то реки и горы, по которым можно было бы без проблем разделить спорные участки.

Это порождало взаимные притязания на этот район как Асунсьона, так и Ла-Паса, истоки которых уходили еще во времена конкистадоров.

Почему же они раньше не исследовали этот район? Во-первых, их отпугивали слухи о непроходимости лесов Чако Бореаль; во-вторых – свирепость населявших их индейских племен, и в-третьих, последствия внешнеполитических поражений той и другой страны.

Пока Парагвай пытался прийти в себя после Великой войны 1864–1870 гг., Боливия испытывала похожее состояние после разгрома в Тихоокеанских войнах XIX века. Однако «аутсайдерам» в скором времени также предстояло выяснить, кому достанется этот внешне суровый, но богатый полезными ископаемыми район.

В конце XIX века было несколько попыток его обследования, но все они окончились гибелью участников таких экспедиций, как боливийских и парагвайских, так и международных. Поэтому все переговоры тогда о разграничении в Чако Бореаль были бесплодными.

Ситуация была довольно комичной – парагвайцы и боливийцы пытались «поделить шкуру неубитого медведя», даже не зная точных границ спорного района.

Усложнял процесс исследования Чако Бореаль и его тяжелый климат, не имеющий аналогов в Западном полушарии Земли, обусловленный неоднородной географической средой этого огромного региона, простиравшегося в сторону Боливии от берегов реки Парагвай.

Его восточная часть сильно отличается от западной. На востоке этот район, ровный как стол, расположенный в низине, фактически находится на уровне моря. Однако на западе он совсем другой: простираясь к Андским горам, Чако Бореаль поднимается на высоту 200 метров над уровнем моря. И если в одной его части стоит дикая жара, то в другой – холод. Перепады дневных и ночных температур здесь очень высокие. Если в полдень стоит жара в 36 градусов, то в полночь возможны заморозки до трех градусов ниже нуля, а если учесть, что в Чако почти постоянно дуют сильные ветры, то даже для привычных к морозам русских холод был весьма ощутимым.

Также неоднородно в этом районе представлена флора. Хотя значительная его часть покрыта почти непроходимыми лесами, здесь имелись и протяженные пустыни, найти в которых воду было почти непосильной задачей. Но главный бич Чако – это тучи москитов, не дающих пощады ничему живому ни днем, ни ночью[955].

Вот на этот район и «положил глаз» русский генерал, который и организовал туда экспедиции, происходившие отнюдь не только из-за научных целей. Причиной усиления внимания к данному району, как это не раз уже происходило в истории, стала нефть, обнаруженная геологами в соседней Боливии в начале 1920-х гг.

Они же предсказали, что основные запасы «черного золота» находятся на «нейтральной» чакской территории. И как только стало известно о богатых залежах нефти в Чако, обе страны объявили этот район своей собственностью, не желая упустить столь лакомый кусок.

Боливия стремилась прибрать его к рукам раньше, чем это сделает Парагвай. Ее руководство рассчитывало, что «слабый» Асунсьон, еще не оправившийся от Великой войны 1864–1870 гг., не пойдет на обострение ситуации и добровольно отдаст спорный район. В противном случае, оснащенная по последнему слову техники боливийская армия должна была силой доказать права Ла-Паса на Чако.

Было ясно, что война не за горами, поскольку Боливия отвергала возможность достижения каких-либо компромиссов и дележки спорной территории без боя, желая получить всю чакскую территорию целиком, предпринимая соответствующую активность.

Поэтому, предвидя столкновение между Асунсьоном и Ла-Пасом, предприимчивые люди «на всякий случай» покупали чакскую землю одновременно у Боливии и Парагвая[956].

Боливийских политиков подталкивала к войне и потеря выхода к морю во второй половине XIX века. После полученного урока с Чили (как считалось, эта страна имела на тот момент самую боеспособную армию на континенте) снова связываться с этой страной не хотелось, как и с перуанцами, за которых могли заступиться первые.

Поэтому, как им казалось, Парагвай был настоящей находкой для агрессивных устремлений Боливии. И хотя он не имел прямого выхода к морю, на реке Парана у него были порты, позволяющие выходить в Атлантический океан. Их-то и рассчитывали «заиметь» с захватом Чако Бореаль предприимчивые боливийцы.

Кроме того, Боливия стремилась решить за счет Парагвая и другую проблему – обеспечения продовольственной безопасности. По запасам полезных ископаемых, особенно цветных металлов, вроде олова и меди, Ла-Пас занимал первые места в мире, однако в его распоряжении не было плодородных земель, имевшихся у Парагвая.

Парагвайцы же рассчитывали присоединить Чако не столько из-за нефти, сколько по соображениям стратегической безопасности: их столица Асунсьон находилась почти на границе со спорным районом.

Примечательно, что И.Т. Беляев еще в 1924 г. предсказывал Чакскую войну. Осознавая, что Парагвай стал для него второй родиной, он стремился через исследование Чако Бореаль помочь ему подготовиться к ней.

О своих мотивах он написал так: «Уже с самой первой минуты пребывания на парагвайской земле я увидел босоногого солдатика с винтовкой на развалинах героической Умайты (место одного из самых кровопролитных сражений войны 1865–1870), слушал рассказы старушки, четырнадцатилетней девушкой спасшейся в лесу, среди дикарей, от иноземных солдат, и вынесшей удивительный оптимизм, стойкость, любовь к отечеству, которые отличают туземное население. Я почувствовал, что и во мне не умер патриотизм, что я не должен мириться ни с чем, пока не увижу ее возрожденной»[957].

И хотя Иван Тимофеевич знал о судьбе своих предшественников-ученых, он лично пожелал исследовать спорный район. Сначала парагвайцы пытались отговаривать его от этого путешествия, предупреждая его о том, что он вряд ли вернется обратно. Однако эти рассказы пугали генерала не больше, чем в свое время пули и снаряды большевиков.

И, не успев толком обосноваться на новой Родине, пробыв здесь всего полгода, уже в конце октября 1924 г. он отправляется в свою первую чакскую экспедицию.

Перед ее началом, 24 октября, его вызвал военный министр Парагвая Луис Риарт, давший ему необходимые инструкции. Русский генерал и его спутники должны были разведать окрестности района Байя Негра и найти наиболее удобные места для расположения парагвайских гарнизонов, долговременных оборонительных сооружений, наблюдательных пунктов, коммуникаций и т. д.; составить подробную карту местности и наладить контакт с вождями местных индейских племен.

Кроме того, по возвращении из похода Иван Тимофеевич должен был представить парагвайскому Минобороны детальный доклад о проделанной работе с указанием того, что необходимо сделать для реализации проектов по освоению Чако.

«Индейское» задание было особенно важной частью экспедиции. Кроме знакомства с вождями племен русский генерал должен был подробно описать уклад жизни туземцев, а также раздать подарки, которые должны были расположить их к Асунсьону – орудия труда, необходимые для проживания в джунглях материалы и даже вакцинировать их от возможного заражения инфекциями, к которым, как показала практика, у индейцев практически не было иммунитета.

Далее Беляеву поручили добиться приезда индейских вождей в Асунсьон, чтобы установить с ними постоянные отношения. Русский генерал понимал всю важность выполнения именно этой задачи экспедиции, поскольку без налаживания нормальных отношений с индейцами закрепить за собой Чако будет невозможно.

Поэтому он и решил начать выполнение поставленных ему задач не с «военного», а с «этнографического» аспекта и главной целью предстоящей экспедиции определил установление с индейскими племенами не только деловых, но и дружественных отношений.

Таким образом, И.Т. Беляев во время своих походов в Чако Бореаль совмещал множество функций – разведчика, ученого, военного, картографа, проявив при этом незаурядные качества.

Во время первой «чакской вылазки» под руководством Ивана Тимофеевича находились несколько парагвайских военных и проводников-индейцев, а также русских офицеров: братья Игорь и Лев Оранжереевы, донской казак, капитан инженерных войск В. Орефьев-Серебряков[958], а также сын известного русского полярника и участника первых рейсов ледокола «Ермак» Георгия Экштейна Александр Дмитриев-Экштейн[959].

Насколько было опасно участие в «Чакском походе», говорило уже то, что всех его участников перевели «на военное положение», обещая выплатить в случае их ранений или гибели компенсации родственникам.

Всего за сравнительно короткий срок, с конца октября 1924 г. по август 1931 г., Беляев провел 13 экспедиций. Продолжались они от двух недель до нескольких месяцев, причем самая продолжительная – к лагуне Питиантута – заняла полгода.

Уже во время первой чакской экспедиции русский генерал смог найти полное взаимопонимание с вождями ряда индейских племен.

Александр Дмитриев-Экштейн так вспоминал об этой экспедиции: «Мы пренебрегали опасностями, испытывали жажду и голод, но ухитрились нанести на карту обширнейшие участки доселе неведомой территории и войти в контакт с племенами индейцев, полностью оторванными от какой бы то ни было цивилизации»[960].

С этого времени Иван Тимофеевич активно изучает индейские языки и заводит дружбу с вождями некоторых племен. Поначалу индейцы отнеслись к нему с недоверием, подозревая, что белые, всегда приносившие одни неприятности, пришли к ним с дурными намерениями.

Не случайно после первого контакта они дали русскому генералу прозвище – «Салиху». Беляев сильно этим возгордился, решив, что это какое-то дружеское наименование, подчеркивавшее его достоинства. Однако Ивана Тимофеевича тогда ожидало горькое разочарование. Когда он при встрече с ними тыкал себя пальцами в грудь, с гордостью представляясь данным ему прозвищем, то туземцы начинали подозрительно улыбаться. Оказалось, что в переводе с индейского «салиху» означает лягушка[961].

Однако Беляев довольно быстро развеял их опасения и подозрения. Своей заботой об индейцах он снискал у них любовь и уважение, и в конце концов многие племена действительно сделали его своим почетным вождем, и уже мало кто вспоминал о первом прозвище русского генерала.

Но это было потом. Чтобы добиться реального признания и сделаться национальным героем индейцев, Ивану Тимофеевичу нужно было покорить Чако и прожить с туземцами их жизнью не один год.

В результате, благодаря экспедициям Беляева этот район потерял свою былую зловещую маску, а парагвайцы опередили боливийцев в плане установления с индейцами связей. Он сделал то, что не удалось лучшим путешественникам Запада: нанес на карту огромный, ранее неизвестный район, обследовав его раньше боливийцев.

Кроме того, завязав дружбу с индейцами, Иван Тимофеевич собрал поистине бесценные для парагвайцев разведывательные данные о концентрации на границах Чако боливийских войск.

Более того, он организовал регулярную разведку спорного приграничья, и теперь парагвайцы знали почти о каждом шаге своих противников. Ее почти безвозмездно вели живущие в Чако индейцы. Для того чтобы они делали это непрерывно и более детально, нужно было лишь иногда «подбрасывать» им дешевую одежду, различные бытовые металлические изделия и т. п.

Наибольший интерес представляет самая продолжительная экспедиция русского генерала к лагуне Питиантута. Тогда, в конце 1920-х гг., по его собственному признанию, «из-за озабоченности внутренними делами, северные леса были оставлены без внимания, но я, по возможности, продолжал их исследовать, пользуясь всеми случайными возможностями»[962].

О том, как началась данная экспедиция, Иван Тимофеевич рассказывает в своем дневнике: «В середине декабря 1930 г. я, готовивший в это время для Генштаба данные о вооруженных силах Боливии, был вызван к министру обороны.

– Прочтите это письмо, – сказал генерал Скеноне. – Кто такой Тувига и что это за лагуна?

Я стал вчитываться в письмо, направленное мне комендантом форта Састре: «Говорю тебе, что 10 дней назад ко мне в шатер принесли известие, что в районе Пича Энтода, где ты водрузил флаг, замечены следы 10 всадников, они пришли с боливийской стороны и направились в сторону лагуны, потом вернулись. Твой слуга Тувига». Внизу, вместо подписи, прилагался отпечаток пальца индейского вождя.

Я объяснил генералу, что Тувига – мой старый знакомый, вождь чимакоков, считающих себя подлинными владельцами местности в районе лагуны Питиантута. От нее расходятся многочисленные индейские тропы, в том числе в наш тыл, к железной дороге Касадо, а также в тыл боливийцев. У нас, добавил я, существует договоренность с индейцами о том, что они будут наблюдать за всеми перемещениями в том районе и сразу докладывать обо всем нам»[963].

Данное донесение было очень важным. Оно свидетельствовало о начале планомерной разведки со стороны Боливии спорного района, говорящей о скором начале войны.

Вскоре поступили и другие тревожные донесения индейцев о готовящемся захвате спорного района боливийцами. И «Элебук» (так обычно они именовали самых авторитетных вождей), как теперь почтительно прозвали Беляева индейцы, ранее поручил вождю чимакоков Саргенто Тувиге и его племени охранять Питиантуту от проникновения боливийцев.

Однако они могли истребить их небольшие разведывательные подразделения, но выдержать боя с регулярной армией были не в состоянии, и потому Тувига просил его скорее прибыть с подмогой: «Если ты не явишься немедленно, Питиантута попадет в руки боливийцев».

Письмо было написано со слов вождя индейцев парагвайским капитаном Гаона в Порто Састре, и это придало ему больший вес и руководство Парагвая срочно занялось данным вопросом.

Дело в том, что Питиантута (переводится с гуарани как «Богом забытое место») была стратегически важна как для Боливии, так и для Парагвая. По воспоминаниям Ивана Тимофеевича, эта лагуна (озеро, сообщающееся с рекой) «была центром всех невидимых индейских коммуникаций в направлении на тыл противника, а также и наш. В пять дней оттуда можно было пройти на железную дорогу Касадо на 153 километра, отрезав таким образом все наши гарнизоны, прикрывающие все местные поселения с находящимся там штабом командующего и выйти на берега реки Парагвай, а значит и к столице страны. Генерал Скенони понял опасность, и я был немедленно отправлен туда, а за мной – отряд войск для ее занятия. Там и произошло первое столкновение, ознаменовавшее начало военных действий»[964].

Русский генерал так описал начало своего путешествия: «Несколько дней спустя мы отправились вверх по реке Парагвай на пароходе «Капитан Кабраль». В мой отряд входили инженер В. Орефьев-Серебряков и господин Экштейн. Кроме револьверов, у нас были карабины и четыре винтовки для сопровождавших нас индейцев-проводников. Боеприпасов же было в обрез. Багаж состоял из четырех чемоданов, двух бурдюков для воды, ящиков с провизией и боеприпасами. В Фуэрте Олимпо (форт. – Ред.) мы получили лошадей, которых привел с собой лейтенант Сагиер с двумя солдатами. В Пуэрто Касадо (порт. – Ред.) мы получили долгожданных мулов»[965].

Однако уровень подготовки и оснащения этой экспедиции традиционно мало соответствовал стоящим перед ней высоким задачам, что во многом было обусловлено тогдашней технической отсталостью парагвайской армии.

Так, русские участники похода отмечали, что даже местные офицеры, участвовавшие в нем, были сильно поражены тем, что Беляев определял направление движения по компасу. Они с удивлением рассказывали своим сослуживцам, что «русский генерал по каким-то часам определял, где север, где юг»[966].

По словам Ивана Тимофеевича, «главной целью нашего путешествия было нахождение места для строительства укрепления, которое могло бы прикрыть проход к Питиантуте и впоследствии стать связующим звеном между лагуной и берегом реки. За нами из форта Хенераль Диас, по моему старому пути, разведанному еще в 1926 г., должен был идти отряд солдат»[967].

Высадившись на последней станции железной дороги Касадо, которая подходила вплотную к непроходимым джунглям, кампания Беляева отправились в путь по тропе, намеченной русским генералом еще в одном из первых его путешествий. Однако путь здесь был не менее сложный, чем тогда.

Он писал: «Окруженные со всех сторон густой растительностью, мы были вынуждены прорубать себе путь в этой чаще с помощью мачете. Со страшными усилиями нам удавалось делать за день лишь от 5 до 12 тысяч шагов, отмерявшихся по шагомеру. Вскоре обнаружился недостаток съестных припасов… У нас 4 марта оставалось только два килограмма сухого мяса, два – йерба мате (парагвайский чай), восемь – сахара, два – муки, пакет какао, 10 банок сгущенки и 120 галет, в то время как от Питиантуты нас отделяла еще горная цепь шириной в 20 километров, а на охоту можно было рассчитывать лишь вблизи небольших и редких источников воды…»[968]

Налицо была угроза голода – в пищу пошли даже оказавшиеся съедобными верхушки пальм, но путникам повезло – они подстрелили двух оленей.

Однако охотничьи трофеи из-за скудности местных лесов доставались им редко, и запасы продуктов у группы Беляева быстро подошли к концу. Но хуже всего обстояло с питьевой водой. Кое-кто перед угрозой смерти от жажды предлагал Ивану Тимофеевичу повернуть назад, но он все же решил продолжить экспедицию.

Однако для этого ему пришлось ослабить отряд и вернуть лейтенанта Сагиера с солдатами, а также заболевшего инженера Серебрякова. Но они должны были «привести с собой гарнизон для будущего укрепленного района в Питиантута»[969].

Начался самый трудный отрезок пути. Ночи под антикомариной сеткой «москитерос», без которой здесь невозможно было провести и минуты, в центре неспокойных, ревущих джунглей, светящихся всеми огнями и кричащих всеми голосами, были тревожными. Поэтому отдохнуть и выспаться было почти невозможно.

После одной из таких ночей рядом со своим лагерем путешественники обнаружили даже следы крупного опасного хищника – ягуара, не боящегося огня, которого голод заставил подойти к людям.

При этом лес, опутанный лианами, с множеством колючек, становился все непроходимее. Однако выручили незаменимые индейцы, которые с помощью мачете быстро прорубали путь в джунглях. Они же спасли отряд от голода, отыскивая больших и очень вкусных черепах для еды[970].

«На этом этапе, – писал начальник экспедиции, – выявился упорный и волевой характер сопровождавших нас индейцев: Гаррига – храбрый и сильный воин из клана «уток», казалось, сочетал в себе добропорядочные качества своих крылатых братьев – он был настоящим интендантом нашего воинства. Кимата, еще ребенок, числился по клану «обезьян» и поэтому прекрасно лазил по деревьям, добывал нам мед, яйца и фрукты, завлекал свистом птиц, ловил их и был самым активным участником всей компании. Имеди – «ворон» – большой знаток рассказов и легенд, казался меланхоличным и замкнутым в себе. Он тоже влезал на деревья, но лишь исключительно для того, чтобы смотреть на дорогу, и только на самые толстые и прочные ветки. И, наконец, Турго, представитель «страусов», великолепный бегун и ходок, удивительный специалист по всем деталям жизни в горах, с прекрасно развитым чувством юмора. Каждый из индейцев нес на себе печать своей расы, своего племени, своего клана. От них больше, чем от оружия или даже продовольствия, зависел конечный успех нашего предприятия»[971].

Тем не менее у отряда Беляева положение оставалось очень тяжелым: у него иссякли не только запасы питьевой воды и съестных припасов, но и патроны.

Но неожиданно он получил помощь – к нему прибыли индейцы из племени чимакоков во главе со старым знакомым Беляева – Тувигой. Они обнаружили колодец с питьевой водой и добыли еду. Зная, где прячется в этих краях дичь, туземцы разжились мясом, разложили костры, накормили участников экспедиции и запели свои обрядовые песни.

Между тем для спутников Беляева жизнь индейцев стала настоящим открытием. До встреч с краснокожими они в лучшем случае знали их по книгам Фенимора Купера. Особенно удивило их то, что у местных индейцев мужа выбирала девушка. Причем, чтобы зажить счастливой семейной жизнью, она еще должна пройти испытание «на прочность». Ее избранник брал свою воздыхательницу за руку и заставлял быстро пробежать с ним туда и обратно. Если она выдерживала, ее считали женщиной, годной для замужества[972]. Эта проверка «силы» была своего рода экзаменом на способность выдержать тяжелое брачное бремя.

Тувига и его спутники сопровождали компанию Беляева к лагуне Питиантута. Но чем ближе они к ней приближались, тем больше волновались чимакоки, опасаясь встречи со своими воинственными соперниками, индейцами племени морос (моро), о которых ходила дурная слава «людоедов». Ивану Тимофеевичу так и не удалось наладить с ними контакт, и, возможно, это было к лучшему, ведь у представителей этого племени убивать белых поселенцев было настоящим ритуалом.

После своих стремительных налетов индейцы морос уходили в глухие северные леса, где достать их было невозможно[973]. Не жаловали они и своих краснокожих собратьев из других племен.

По свидетельству русских участников экспедиции, дальнейшее «путешествие продолжалось с большим трудом. Вскоре поблизости индейцы нашли следы племени моро и поняли, что враги следуют за ними по пятам. Это заставило членов экспедиции еще больше приуныть»[974]. Прекратились индейские песни, помрачнели лица спутников Тувиги. В один прекрасный день индейцы, каждую минуту ожидавшие встречи с морос, хотели бросить отрядик Беляева, но не сделали этого из-за своего вождя, поклявшегося Беляеву идти с ним до конца.

Причина тревоги чимакоков была понятна: они вступили на земли, где кочевали морос. Не придавало краснокожим союзникам уверенности и еще большее ослабление экспедиции, поскольку из-за нехватки еды и воды Беляев был вынужден отправить на один из фортов оставшийся отряд солдат-парагвайцев[975]. В результате теперь при малейшем шорохе все хватались за оружие.

Зная, что им не выстоять при столкновении с превосходящими силами моро, Беляев изменил тактику и пошел на хитрость: он приказал своим спутникам провести «демонстрацию», показывая шумом и частой стрельбой, что их много и у них нет недостатка в патронах.

Кроме того, спутники Тувиги, опытные следопыты, умудрялись оставлять следы так, как будто их было не несколько человек, а большой отряд. Для обмана ночью разжигали множество костров. Также чимакоки умело обманули моро демонстрацией того, что они – лишь передовой отряд большого соединения. Все это и спасло отряд от нападения враждебных индейцев.

Однако, как это часто бывает, «вытащили голову – увяз хвост». Отбились от преследования назойливого противника – снова проявилась старая проблема голода и жажды: дальнейший путь участников экспедиции пролегал по почти необитаемым дичью землям, и поэтому охота не давала никакого результата.

Наступил день, когда все были настолько голодны, что едва не позавтракали попавшимся удавом. Однако никто так и не рискнул вкусить этого деликатеса первым. Зато изредка попадавшиеся лягушки стали настоящим лакомством.

Но несмотря на это экспедиция Ивана Тимофеевича продолжала упорно продвигаться вперед, понимая, что обратно дороги нет. Путники почти умирали от жажды, когда, наконец, впереди блеснула долгожданная вода. Это и была легендарная индейская Питиантута.

По словам Беляева, «Питиантута – в переводе с языка чимакоко – «Лагуна Покинутого Муравейника» – это прекрасное озеро, расположенное в самом центре двух огромных массивов девственного леса. Оно традиционно занимало важное место в истории и обрядах населявших эти леса индейцев и по праву может быть названо «Троей» индейцев Чако Бореаль. Первые белые в этих священных местах, мы разбили лагерь у отрогов одной из гор, рядом с древним индейским колодцем»[976].

Двигаться дальше индейцы наотрез отказались: впереди простирались исконные земли моро, и пересекать их границу означало объявить им войну. Тувига заговорил о возвращении, и Беляев понял, что индейцев лучше отпустить: основную часть задания они уже выполнили – путь к лагуне был найден.

Он знал, что через несколько месяцев на стенах воздвигнутого здесь форта будет развеваться парагвайский флаг, символизируя присоединение этой территории к Асунсьону.

Забегая вперед, скажем, что построенное здесь в июле 1931 г. небольшое укрепление Фортин-Карлос Антонио Лопес, основателем которого был Беляев, к настоящему времени стало городом, население которого к началу 1960-х гг. превысило две тысячи человек.

Обратный путь был еще более тяжелым. К старым проблемам добавилось обилие очень ядовитых змей, одного укуса которых было достаточно для почти мгновенной гибели человека. Поэтому значительную часть пути шли, воспользовавшись примером индейцев: надели на щиколотки ног повязки из перьев страусов и других птиц, отпугивающих пресмыкающихся.

И теперь уже участники экспедиции не брезговали ни змеями, ни ящерицами. Голодающая группа Беляева спаслась тем, что наткнулась на стаю цапель. Они разлетелись, но штук 40 их птенцов, которые еще не умели летать, забили палками[977]. Их мясо растягивали на несколько недель.

Погода тоже не благоприятствовала экспедиции. Однажды поднялся такой сильный ветер с дождем, что целую ночь путникам пришлось провести на деревьях, чтобы попросту не утонуть. Это было едва ли не самым сложным моментом всей экспедиции: Беляев из-за тяжелого перехода и недоедания настолько ослабел, что индейцы всю ночь не спали и поддерживали его, сидя на ветвях, чтобы он не свалился вниз[978].

Последние километры к форту Олимпо, где их ожидала помощь, выбившийся из сил русский генерал уже не мог идти без помощи и опирался на верного Тувигу. Наконец путешественники услышали лай собак и удивленные возгласы людей: долгое отсутствие группы Беляева породило слух об ее гибели.

Но тем радостнее была встреча. «Да здравствует генерал! Да здравствуют русские!» – гремели весь день приветствия в старом парагвайском форте, а его обитатели и вновь прибывшие стали праздновать это событие.

Значение экспедиций Беляева для Парагвая

Значение экспедиций русского генерала в Чако Бореаль для Парагвая было огромным: в результате их успешного завершения большая часть спорного района попала в сферу его влияния.

Именно научные открытия, совершенные белогвардейским генералом, позволили Парагваю предъявить свои законные претензии на Чако Бореаль. Так, на I конгрессе Панамериканского института географии и истории, состоявшегося в декабре 1932 г., в разгар войны с Боливией, делегат Парагвая Л. Рамос Хименес в своем выступлении, имевшем целью обосновать права на спорный район, заявил, что «Чако перестало быть загадкой благодаря экспедициям отважного ученого Беляева, которому Парагвай обязан многим». Он отметил его заслуги как картографа, биолога и климатолога, впервые обследовавшего данную местность.

При этом парагвайцы получили карты района, где должны были начаться боевые действия, которых не было у боливийцев, и поэтому они имели в грядущей войне важный козырь.

Однако было бы неправильно говорить лишь о заслугах Ивана Тимофеевича (во всяком случае, видный исследователь «русского Парагвая» Б.Ф. Мартынов пытается в своих работах показать его героем во всех отношениях), не упомянув о его промахах.

Между тем многие современники Беляева, напротив, обвиняли его чуть ли не во всех смертных грехах. Например, имеются свидетельства, что после войны Иван Тимофеевич находился в опале и некоторое время, будучи уволенным со всех постов, был безработным.

Журналист Парчевский интерпретирует это тем, что русский генерал попал в немилость из-за того, что составленные им со слов индейцев карты Чако будто бы оказались неправильными. И парагвайские военные, выяснив данные подробности на себе в ходе боев, якобы сильно обиделись за это на русского генерала[979].

Насколько верны такие утверждения – не совсем ясно. Хотя в походных условиях и при тогдашней технической неразвитости страны Беляев не мог составить карты с идеальной точностью. Тем не менее автору книги больше не встречалось ни одного источника, в котором бы говорилось о том, что они были неверными.

По мнению же сторонников Беляева, он якобы резко разошелся с властями по индейскому вопросу, активно выступая в защиту туземцев, что и отразилось на его карьере.

В любом случае, боливийцы, пытавшиеся соревноваться с парагвайцами за Чако Бореаль, безнадежно проигрывали последним в первую очередь из-за экспедиций Беляева, которые сильно помогли Асунсьону, оказав ему неоценимую услугу в подготовке к отражению агрессии Ла-Паса.

Ведь именно благодаря Ивану Тимофеевичу удалось склонить на сторону Асунсьона населявших Чако индейцев, оказавших в будущем столкновении парагвайцам неоценимую помощь. Обратим внимание на то, что еще в 1920-е гг. не только боливийцы, но и парагвайцы относились к индейцам крайне плохо, а они платили им той же монетой, беспощадно вырезая тех и других.

Однако к началу Чакской войны симпатии краснокожих бесповоротно склонились на сторону парагвайцев именно благодаря Ивану Тимофеевичу Беляеву[980]. И для того чтобы подружиться с индейцами, ему пришлось проделать титаническую работу фактически в одиночестве.

Косвенным доказательством того, что Иван Тимофеевич Беляев своими экспедициями принес огромную пользу Парагваю, служит то обстоятельство, что власти Боливии, недовольные активностью белогвардейского генерала в Чако, еще до начала войны предлагали за его голову огромную для тех мест тогда сумму в 500 тысяч боливийских песо или одну тысячу фунтов стерлингов. Впоследствии она росла пропорционально успехам парагвайцев. Однако, забегая вперед, скажем, что ее так никто и не получил[981].

Не случайно, что парагвайское руководство придавало экспедициям Беляева огромное значение, о чем свидетельствует то, что в их подготовке принимали личное участие даже министры, которые сами утверждали выдачу русскому генералу всего необходимого, начиная с оружия и кончая гвоздями. Иван Тимофеевич подружился с ними и привозил для парагвайской верхушки из Чако много диковинок: то живого ягуара, то цаплю и др.

Поскольку министерства из-за сильной жары работали только по пять часов в день, то после окончания рабочего дня их главы лично приезжали к Беляеву, в доме которого за чашечкой матэ продолжалась подготовка экспедиций и обсуждались планы обороны страны на случай войны с Боливией[982].

Чтобы понять, что значили для Парагвая чакские походы Ивана Тимофеевича, следует обратиться к парагвайскому «летописцу» тех лет полковнику Карлосу Фернандесу. По его словам, «если генерал Беляев когда-нибудь задумает опубликовать свои воспоминания, относящиеся к исследованиям, начатым им в 1924 г., то люди узнают, какими трудностями, жертвами, страданиями была оплачена попытка обжить Чако, превратить обитающих там индейцев в наших лучших друзей и союзников в войне против боливийских захватчиков»[983].

При этом слова о проявленной при исследовании Чако белогвардейским генералом и его товарищами отваге не являются пустыми звуками. Во время экспедиций их участники неоднократно находились буквально на волосок от смерти.

Но в отличие от боливийцев не все парагвайцы так высоко оценили заслуги Беляева. Так, историк Антонио Гонсалес в своем двухтомнике, посвященном подготовке его страны к войне с Боливией, писал, что экспедиции Беляева в Чако якобы не принесли пользы, поскольку они были направлены главным образом на изучение индейцев[984].

Что же, пусть это останется на совести этого человека, видимо, недовольного «чрезмерным засильем русских» в своей стране.

С другой стороны, нельзя не отметить, что были в Парагвае и противники исследования Чако, опасавшиеся, что Беляев своими действиями может вызвать столкновение с Боливией[985] и фактически обвинившие его в провоцировании между ними войны.

Роль Беляева в изучении индейцев и улучшении их положения

Особенно высокую оценку Беляев заслужил как этнограф Чако Бореаль. Благодаря его научным изысканиям миру и стали известны населявшие его индейцы, о которых они до этого почти ничего не знали[986].

В своих исследованиях он доказал, что индейцы макка и чамакоко относятся к древнейшим народам мира и санкскритской языковой группе. Таким образом, они являются представителями индоевропейской языковой семьи и происходят от арийцев[987]. Во всяком случае, этнографические труды Беляева, посвященные индейцам Чако Бореаль, были признаны во всем мире.

Тем самым он выбивал почву из-под ног расистов, оправдывавших угнетение индейцев тем, что они якобы отсталая раса, обреченная на вымирание по причине собственной «ущербности».

Кроме того, Беляев решительно выступил против навязывания индейцам европейских принципов жизни. По его мнению, две культуры должны добровольно обогащаться друг от друга[988]. Он напрямую содействовал закреплению этого положения на законодательном уровне с целью сохранения индейских народов.

И именно это обстоятельство привело к заметному охлаждению его отношений с представителями парагвайских властей.

Следует отметить, что для защиты туземцев в этой стране нужно было иметь большое гражданское мужество. Дело в том, что еще в 1920–1930-е гг. в Парагвае, где само слово «индеец» было ругательным и за которое от любого парагвайца можно было получить удар ножом, туземцев угнетали, презирали и нередко просто убивали.

О том, как тогда относились в стране к краснокожим, свидетельствует личное обращение русского генерала к президенту Парагвая И. Мориниго, в котором он указал на нетерпимость тогдашнего положения туземцев, при котором «изнасилование индейских женщин – в порядке вещей, как и похищение детей».

Более того – Иван Тимофеевич, попавший в Парагвай на «птичьих правах», вступил из-за этих угнетаемых в непосредственный конфликт с местными властями, рискуя за вмешательство в его внутренние дела нажить крупные неприятности вплоть до высылки в другое государство.

Показателем его активности стало то, что в конце концов за защиту туземцев его сместили с поста директора Национального патроната по делам индейцев в министерстве сельского хозяйства.

Однако затратив массу усилий, Беляев сделал свое дело, положив начало ломке антииндейского стереотипа у парагвайцев, пусть и ценой ссоры со многими представителями местной элиты[989]. Организация им первой индейской школы, о чем раньше местные краснокожие не могли и мечтать, стала в этом важнейшим шагом.

Русские эмигранты поражались увиденным в ней картинам: огромные мускулистые индейцы, окружив маленького сухого Беляева и затаив дыхание, постигали азы арифметики и грамоты.

Нахождению контакта белогвардейского генерала с туземцами способствовало то, что он в совершенстве выучил местные индейские языки. Всего, включая наречия макка и чамакоко, к концу своей жизни он знал 14 языков[990].

Исключительно благодаря русскому генералу их сказания стали известны всему миру: выучив за время чакских экспедиций языки чамакоко и макка, Иван Тимофеевич перевел и записал местные индейские сказания. После этого они были переведены на разные языки мира.

Индейцы платили ему той же монетой, и их отношения перешли из стадии «дружба» в категорию «почитание гуру». Беляев не скрывал, что если большинство русских, живущих в Парагвае, его не понимали, то с краснокожими «детьми пустыни» он почти сроднился[991].

Иван Тимофеевич считал религию индейцев очень близкой к христианству и во всеуслышание объявил, что тем добродетелям, которые присущи «краснокожим язычникам», какими их пытались представить некоторые не в меру ретивые католики, многим христианам еще надо поучиться. Так, он писал: «Вы можете быть уверены, что если бы Вам случайно пришлось оставить своих жен между индейцами, они бы их не тронули»[992].

«Индейцы, – говорил он М.Д. Каратееву, – мои лучшие друзья, и покорил я их лаской, как больших детей. Они меня настолько любят, что нередко проделывают тысячеверстный путь пешком, чтобы со мной повидаться. И в такие дни мой двор в Асунсьоне превращается в настоящий индейский табор»[993].

Однако у родственников генерала такие визиты явно не вызывали восторга. Так, когда в 1926 г. к нему в гости приехала его родственница, известная эмигрантка Спиридонова, то она с отвращением писала, что ей пришлось отскребать пол в доме своего двоюродного дядюшки от продуктов жизнедеятельности индейцев, которые и там продолжали вести себя как в своей природной стихии[994].

Между тем недоброжелатели генерала говорили, что индейцы приходили к Беляеву не из-за особой любви к нему, сколько из-за желания выклянчить что-нибудь у него или других столичных жителей[995].

Основанием для таких утверждений стали неоднократные случаи, когда туземцы «клали глаз» на ту или иную понравившуюся им вещь русских товарищей. Так, Ивана Тимофеевича в очередную экспедицию сопровождали проводники-индейцы, в пути оставившие своих русских спутников, прихватив у них три плаща – пончо.

По индейским понятиям это не было воровством, и они могли в знак дружбы взять любой предмет у своих друзей как подарок. Наши соотечественники это поняли и несильно расстроились по этому поводу, но злополучные пончо вызвали среди самих индейцев настоящую междоусобную войну.

Поэтому Ивану Тимофеевичу пришлось ехать их мирить и «вести мирные переговоры, но вожди враждующих племен не хотели мириться, так как за каждое пальто можно было получить большое количество водки»[996].

Однако Беляеву удалось добиться перемирия и прекратить братоубийственную войну среди индейцев. А пока шли переговоры, пончо были пропиты, и исчез сам повод к продолжению боевых действий – сражаться уже было не за что. За помощь в прекращении индейской «гражданской войны» он получил от туземцев ценные, с их точки зрения, подарки, в том числе и детеныша ягуара. Это свидетельствовало о глубочайшем почтении по отношению к этому человеку, еще недавно насмешливо именовавшемуся ими «лягушкой»[997].

Но несмотря на наличие «материального» аспекта отношений Ивана Тимофеевича с его краснокожими друзьями их связывало нечто большее, чем вещи. Иначе как объяснить то, что Беляев и сегодня почитается индейцами Парагвая едва ли не как божество?

Стоит заметить, что И.Т. Беляев стал национальным героем индейцев еще во время экспедиций в Чако, что признавали даже его недоброжелатели. Так, журналист К. Парчевский писал, что когда начинались дожди и водоемы выходили из берегов, индейцы несли белогвардейского генерала «на руках, в носилках, усыпанных цветами, как Офелию…»[998].

Вклад Туманова

Впрочем, от Беляева пытались не отстать и другие белоэмигранты. Так, князь Язон Туманов, став офицером парагвайского военно-морского флота (точнее, речной флотилии), по распоряжению командования отправился на одной из канонерских лодок в малоизученный район реки Рио-Верде. По его собственным словам, «это было девятидневное плавание в хаосе первых лет мироздания. Если по ней кто до меня и плавал, то это только индейцы на своих пирогах в доисторические времена»[999].

При этом он описывал «необычайное радушие» парагвайцев, их «постоянные кутежи» при «потрясающей неорганизованности» в организации службы, начиная с выплаты денежного довольствия («да у нас так матросов не отправляли в командировку!») до планирования боевых операций[1000].

Русские и Чакская война

Соотношение сил

Как уже было сказано выше, столкновение между Боливией и Парагваем назревало уже давно – причем первоначально события развивались не в пользу последнего.

Следует заметить, что стычки в Чако не прекращались с 1928 г. И хотя большинство этих столкновений были «бытовыми» – по «пьяному делу» или из-за «женского вопроса», поскольку боливийские солдаты нередко лезли в Парагвай, привлеченные красотой местных женщин, – все осознавали, что столкновение между ними неизбежно. Боливийцы проникали в Чако все глубже, не признавая власти Асунсьона над спорным районом.

При этом по факту начало войны застало парагвайцев врасплох. И.Т. Беляев свидетельствовал, что за год с небольшим до начала боевых действий, в конце 1930 г., главный штаб парагвайской армии находился еще в стадии формирования.

Однако русский генерал при помощи «блестящего сотрудника майора Фернандеса» содействовал организации его работы. Это была сложная задача, учитывая, что парагвайская армия была очень маленькой и крайней слабой в техническом отношении, а боливийские вооруженные силы в течение долгих лет готовились иностранными специалистами.

Соответственно, для успешной борьбы против боливийцев требовалось увеличить ее в несколько раз и заметно повысить боеспособность, а также техническую составляющую.

Русские офицеры писали, что на момент их прихода в Парагвай в начале 1920-х гг. представляли собой местные вооруженные силы: «Парагвайская армия, несмотря на бедность страны, была довольно прилично одета и хорошо выглядела. На плацу маршируют затянутые в синие мундиры, блистая на солнце германскими касками, солдаты, совсем как в Гейдельберге или в Мангейме, виденные мною в 1911 году. Не только по своей обмундировке, но и по настроению армия была германофильской, что особенно сказывалось на ее инструкторах, на три четверти состоявших из немцев.

В конце недели я познакомился с майором Гестефельдом, бывшим германским офицером, занимавшим ныне видное место в парагвайском Генеральном штабе. Мы быстро подружились, и я почти целые дни проводил у него на вилле в Порто-Сахонии. Кроме майора Гестефельда, в армии находилось еще несколько германских офицеров, один испанский артиллерийский капитан, сербский пехотный лейтенант и старший лейтенант английской службы Брай…

Парагвайская армия, как и вся страна, имевшая в те времена 700 тысяч жителей, очень маленькая и насчитывает 5000 человек. На всю армию имелся всего лишь один генерал и четыре полковника, проходившие высшие военные курсы в иностранных школах. Все воинские части разделялись на четыре зоны и помещались в различных пунктах республики – в Энкарнасионе, Парагвари, Вилле-Рике и Концепсионе. В Асунсьоне находились военное и морское училища, гвардейский эскадрон, Эс-кольты (охраны) президента и батальон гвардии Карсель, а также база военного флота.

Отдельных полков не существовало, и вся пехота была сведена в четыре трехротных батальона, а кавалерия – в самостоятельные четыре эскадрона. Кроме того, имелись две полевые батареи, жандармский эскадрон и саперная рота. Из специальных частей существовала маленькая радиостанция и авиационный парк, пока без самолетов и летчиков. Вот, кажется, и все.

Флот состоял из двух речных канонерских лодок и нескольких вооруженных катеров. Для укомплектования офицерского состава было военное училище с пятилетним курсом и гардемаринские классы для офицеров флота. Военное министерство принимало в качестве инструкторов иностранных офицеров, но, прежде чем подписать контракт, каждый из них должен был сдать экзамен по роду оружия при особой военной комиссии»[1001].

При таком положении парагвайская армия, будучи в значительной степени изолирована от крупных событий современности, отставала и в плане развития стратегии и тактики – ведь с момента завершения катастрофической войны 1865–1870 гг. прошло более полувека.

Правда, периодически в стране происходили пусть и непродолжительные, но кровопролитные гражданские войны, вызванные политическими амбициями тех или иных представителей верхушки. В них также успели поучаствовать некоторые наши соотечественники, вроде ротмистра Голубинцева, прозванного за свою отвагу Сакро-Дьябло, «туземным кавалеристом» правительства.

Впрочем, эти конфликты не давали опыта современной войны, поскольку носили очень локальный характер и происходили среди «своих», что не позволяло реально ознакомиться с развитием военного дела за пределами Парагвая.

Одним из самых кровопролитных было столкновение враждующих группировок в конце апреля 1922 г. Сам Голубинцев, будучи капитаном парагвайской армии, назначенным помощником начальника гвардейского эскадрона, писал о своей первой победе над противником на окраине Асунсьона в районе улицы Лавров: «Этот короткий бой не являлся, по сути, крупной военной операцией, имея большое моральное значение. В течение нескольких дней правительственные газеты описывали атаку полуэскадрона русского офицера, сравнивая её с действиями донских казаков, «неустрашимо громивших врагов»[1002].

Таким образом, перед пришедшими на смену Голубинцеву его русскими коллегами стояла задача придать парагвайской армии, «заточенной» на локальные внутренние столкновения, реальную боеспособность.

Это была сложная задача, поскольку, по свидетельству И.Т. Беляева, военная верхушка страны в значительной степени была настроена пораженчески: «Соотношение сил, по мнению военного министра, генерала Скенони, было 1 к 8 в пользу боливийцев, и, по его мнению, сопротивление было невозможно».

Однако начальником главного штаба назначили энергичного полковника Эстегаррибиа, убежденного в обратном. Кроме того, по мнению Беляева, «все преимущества были на нашей стороне: внутренние линии операции позволяли в 24 часа выбросить подкрепления на любую точку. Патриотизм солдата и его воинственный пыл были выше похвал. Младшие офицеры были отлично подготовлены к войне в ходе ряда «революций» и междоусобных столкновений. Чако было нами превосходно к началу войны исследовано. Мы имели полное господство на реках, и линия железной дороги Касадо прошла на 190 километров в глубину спорного района»[1003].

Столь важные коммуникации, связывающие его опорные пункты, которых не было у боливийцев, имелись у армии Парагвая во многом благодаря усилиям Беляева. Напав на парагвайцев, они были вынуждены медленно продираться к их фортам по бездорожью сквозь джунгли, давая противнику возможность своевременно подготовиться к их «встрече».

Кроме того, при помощи русских военных специалистов парагвайское руководство предприняло титанические усилия для исправления ситуации, и незадолго до начала войны положение для Асунсьона улучшилось.

Однако соотношение сил Парагвая и Боливии оставалось все же неравным. Боливийцы превосходили парагвайскую армию по численности почти в три раза. К моменту нападения боливийцев у парагвайцев было лишь 4100 солдат и 275 офицеров, тогда как один только экспедиционный отряд Боливии, находившийся в Чако Бореаль, насчитывал 5 тысяч солдат и 200 офицеров. И к ним скоро присоединились 70 тысяч резервистов[1004]. Кроме того, Ла-Пас обладал возможностью набрать дополнительное число солдат из населения в 3,5 млн человек.

Мобилизационные же возможности Парагвая, население которого составляло менее одного миллиона человек[1005], по сравнению с боливийскими были весьма ограничены.

Учитывая значительный перевес женского населения над мужским, парагвайцы не могли поставить в строй и 100 тысяч человек, тогда как боливийцы готовы были отправить на фронт 400-тысячную армию. Положение первых осложнялось тем, что в Парагвае досконально не знали своих ресурсов – даже переписи до начала войны провести не удалось.

В техническом отношении его отставание было еще более заметно, о чем свидетельствует то, что к середине 1920-х гг. как таковых военно-воздушных сил у этой страны по-прежнему не существовало.

Русские офицеры свидетельствовали, что ее «воздушный флот состоит из одного аэроплана и одного очень храброго летчика по фамилии Нудельсон, сына русских евреев из Одессы, но уже настоящего парагвайца, не говорящего по-русски. Будучи учеником местного колледжа, Нудельсон-младший принял активное участие в последнем перевороте. Его заслуги были замечены, и он стал быстро «расти», начав военную карьеру. За свое участие в перевороте он стал офицером и был направлен на учебу в Бразилию, где освоил летное мастерство. Но, по всей видимости, из-за дороговизны полетов, летать Нудельсона выпускали только по праздникам, и его «мертвые петли» совершались лишь на потеху асунсьонской толпы. Таким образом, «авиация» страны существовала лишь на бумаге, а подобные полеты выполнялись исключительно из пропагандистских целей.

По свидетельству русских офицеров, «как и почему он с аэропланом целы, непонятно. Дело в том, что самолет был в таком состоянии, что когда для организации парагвайских военно-воздушных сил прибыл выписанный из Франции инструктор, то он пришел в ужас и наотрез отказался сесть в такую машину»[1006].

Однако угроза войны заставила руководство страны реально исправить подобный пробел в организации вооруженных сил страны. И выходцы из России также отметились и в создании парагвайской авиации. Особую роль в этом сыграл инженер Шмагайло, который за пять лет командования построенным им же первым аэропарком в Парагвае «сделал за это время больше, сколько до него не было сделано за 50 лет»[1007].

Понимая, что в условиях современной войны без авиации обойтись невозможно, военное руководство страны лихорадочно приступило к созданию собственных военно-воздушных сил. Но это был явно запоздалый шаг – к началу боевых действий проблему коренным образом решить не удалось. Против 17 парагвайских самолетов устаревших типов боливийцы выставили 60 крылатых машин.

По автоматическому стрелковому оружию боливийцы превосходили парагвайцев в 2–3 раза; по запасу винтовок – в 4 раза; по крупнокалиберным пулеметам – в 5–7 раза.

Кроме того, боливийская армия имела абсолютное превосходство по танкам и огнеметам, которых у парагвайцев попросту не было.

Равенство наблюдалось лишь по артиллерии – по 122 орудия с той и другой стороны. Но и тут парагвайцев подводила техническая отсталость: вся парагвайская артиллерия была без механической тяги, отсутствовали средства связи и наблюдения[1008].

Многие же боливийские орудия были новыми, купленными в США и Европе (главным образом в Германии), в то время как значительная часть парагвайских пушек уже устарела и уступала им по дальности и эффективности стрельбы.

Но у парагвайцев здесь было незримое на первый взгляд преимущество – артиллерийский и инженерные генералы Беляев и Бобровский с Эрном. О положении первого в парагвайской военной иерархии свидетельствовало то, что к тому времени он был назначен «военным советником» и инспектором парагвайской артиллерии.

Если же принять во внимание, что всего на службу Парагваю перешли несколько десятков других профессиональных российских военных, то благодаря этому в руках Асунсьона оказалась грозная сила.

Превосходство, причем абсолютное, у Парагвая было только по кораблям. Однако оно было символическим. Хотя у боливийцев кораблей вообще не было, весь парагвайский «флот» насчитывал лишь две канонерские лодки, «Парагвай» и «Умайта», редко стрелявшие в этой войне и не сыгравшие в ней существенной роли.

Дело в том, что парагвайская речная флотилия геройски погибла во время Великой войны 1864–1870 гг. В прежнем объеме ее воссоздать не удалось: по штатному расписанию в ней числились три канонерки, но накануне войны одна из них во время учебных стрельб взорвалась и затонула[1009].

Однако канонерки оказали большую помощь сухопутным войскам в качестве транспортов, перевозивших грузы и подкрепления там, где грузовые машины и вьючные животные были бессильны. Действовали они на реках Парана и Парагвай.

Таким образом, в целом боливийская армия имела решительное превосходство над парагвайской как в живой силе, так и технике. В целом по вооружению и технике, согласно неутешительным выводам парагвайского Генерального штаба, Асунсьон уступал боливийцам в пять раз[1010].

Это неудивительно: Ла-Пас готовился к нападению на Парагвай с середины 1920-х гг., и его военный бюджет к началу войны в три раза превосходил парагвайский.

Поэтому военные эксперты США и других стран не сомневались в быстрой победе боливийцев. Более того, Вашингтон науськивал Ла-Пас на более слабых парагвайцев, рассчитывая заработать на этой войне поставками оружия и боеприпасов. Сами боливийцы намеревались пройти до самого Асунсьона чуть ли не парадным строем, не встречая серьезного сопротивления[1011].

В этой связи нельзя не упомянуть о том влиянии, которое оказала на боливийскую армию Германия. На тот момент немецкие стратегия и тактика прочно вошли в умы офицеров большинства латиноамериканских стран, оказав сильное воздействие на развитие их вооруженных сил, в том числе и Парагвая.

До начала 1920-х гг. «господство тевтонов» в парагвайской армии было особенно сильным. Его упадок во многом был связан с поражением немцев в Первой мировой войне и последующим активным проникновением в Южную Америку стран Антанты, и в первую очередь США.

Однако влияние немцев в военной сфере сказывалось и в начале 1930-х гг. Например, русские офицеры с удивлением отмечали поразительную схожесть парагвайской военной формы с немецкой.

Кроме того, бросалось в глаза и то, что парагвайцы отлично выучены маршировать, как это умеют делать только немцы, и имеют характерные только для них отличную выправку и строй[1012]. Впрочем, в том числе благодаря этой молодцеватости, по свидетельству русских эмигрантов, они без труда покоряли женские сердца.

С одной стороны, не лучшим образом на боеспособности парагвайской армии отразилось ее использование в последние десятилетия перед Чакской войной как инструмента политических игр.

Впрочем, подобную ситуацию можно рассматривать двояко. С одной стороны, локальные столкновения все же заставили парагвайскую армию быть в тонусе и не забывать, «как нажимать на курок».

Но хотя порох у парагвайцев был «сухим», в настоящей войне она не участвовала свыше полувека, и, кроме того, в таких стычках гибло достаточно много и без того дефицитных мужчин, что лишь ослабляло обороноспособность страны.

Одной из главных причин подобного положения дел стало то, что в мирное время на середину 1920-х гг. армия страны насчитывала всего две тысячи человек, и при такой численности офицерам было трудно надеяться на карьерный рост – даже получить чин капитана для большинства тогда было едва ли не пределом мечтаний.

Поэтому добиться более высоких назначений можно было лишь одним способом – устроить переворот, установив свое правительство, которое из чувства благодарности должно было нацепить своим благодетелям побольше звездочек на погоны.

В итоге до конца 1920-х гг. страна и армия были расколоты на две партии: «синих» (либералов) и «красных» (республиканцев). И если в Европе на тот момент политические проблемы решались главным образом парламентскими прениями, то в Парагвае – переворотами.

Это не способствовало единству страны и ее подготовке к отражению внешней агрессии. Ведь нередко путчем дело не обходилось, и страна погружалась в сравнительно недолгие, но в кровопролитные, по местным меркам, войны. Иностранцам в этих междоусобицах участвовать не рекомендовалось: в случае плена те и другие убивали зарубежных «солдат удачи», в том числе из-за опасения, что иностранцы в конце концов выживут их из армии. Им предлагалось официально заявить о своем неучастии в событиях, вывесив у своих домов национальные флаги той страны, откуда они приехали[1013].

При этом от переворотов и усобиц в первую очередь страдали туземцы. Все участвовавшие в конфликте стороны нанимали за деньги индейцев, а после установления новой власти против них нередко начинались репрессии. Расисты специально раздували «преступления краснокожих», нанятых проигравшей стороной, и списывали на них свои собственные, желая еще больше ущемить их права[1014].

Что же касается появления русских офицеров, то их парагвайские коллеги отнеслись к этому сравнительно спокойно, поскольку конкуренция за места в основном наблюдалась за пехотные и кавалерийские должности, а наши соотечественники в основном претендовали на технические позиции (инженеров, артиллеристов, моряков и пр.). Для Парагвая того времени была особенно актуальна проблема их заполнения. Поэтому их появление на военной службе в Парагвае многие восприняли как желанную находку[1015].

Впрочем, для местных военных «повыситься» или, наоборот, «понизиться» можно было и без войны. Гражданские власти постоянно и нередко заслуженно подозревали генералов в бонапартизме и подготовке очередного переворота. Поэтому их нередко отправляли в почетную ссылку подальше от Парагвая. Например, под предлогом «учиться в Европу».

В большинстве случаев такой расчет оправдывался: опасный правительству генерал обычно не возвращался «в парагвайскую глушь» и не мог уже претендовать на власть. Это происходило по разным причинам: кому-то нравилась европейская жизнь, и он жил в шумном Старом свете на средства от своих имений. Другие, не располагавшие «собственными ресурсами», не могли вернуться из-за того, что при урезанном жаловании билет до Асунсьона стоил целого состояния[1016].

Ситуация на мировой арене на момент начала войны

Ситуация в мире была также не в пользу Парагвая. Боливию открыто поддерживали США, которые еще в 1927 г. предоставили ей крупные займы на подготовку войны. Вашингтон сделал ставку на Ла-Пас, потому что рассчитывал «снять сливки» с богатых природными ресурсами боливийцев, которые должны были дополнительно прирасти за счет чакской нефти.

Во многом сами американцы и способствовали своими действиями этой войне, подталкивая Боливию к агрессии против Парагвая, чтобы взять в свои руки богатства Чако, и поэтому щедро оплачивали все ее военные расходы. Ведущие боливийские политики, особенно стремившиеся, как они выражались, «обратить Парагвай в пепел»[1017], вообще находились на содержании американской нефтяной компании «Стандарт Ойл», получая от нее солидные оклады[1018].

Стоит заметить, что уже на протяжении 1928–1931 гг. боливийские солдаты неоднократно нападали на парагвайцев и обстреливали их патрули. Участились случаи, когда они вторгались на парагвайскую территорию.

В связи с этим парагвайские власти, включая тогдашнего президента Гуджиари, обращались за посредничеством в разрешении конфликта в Лигу Наций. Но США всякий раз блокировали ее «вмешательство», настаивая на «поиске панамериканской альтернативы». Вашингтон, руководствуясь лишь желанием погреть на этой войне руки, пропагандировал идею, что страны Западного полушария в состоянии сами решать свои проблемы, тем самым подталкивая Боливию к агрессии.

Приход к власти в Ла-Пасе в 1931 г. нового, еще более агрессивного руководства, сделал войну неотвратимой. Оно разжигало в обществе ненависть к парагвайцам, направляя против них накопившуюся в обществе агрессию, и уверяло, что боливийцы легко сомнут их «босоногую» армию и что Чакский поход будет недолгой увеселительной прогулкой.

По воспоминаниям боливийского писателя Овандо Санс, «казалось, люди взирают на подготовку к войне с Парагваем как на развлечение, особенно богатые. Однажды в столице Ла-Пасе была даже организована манифестация с требованием поскорее объявить войну. Чолы, женщины-метиски, вышли на нее в своих лучших нарядах. Шли и дамы из высшего общества, безостановочно скандируя: «Парагвай – в пепел!» Благородные сеньоры ходили от дома к дому, «собирая на солдат». Мне нравилось красться за ними. Мой энтузиазм немного поубавился, когда я заметил, что некоторые из них опускают серебро в собственный карман, полагая, будто этого никто не видит. И тогда я со злостью подумал, что война проиграна заранее»[1019].

Нападение на Парагвай было выгодно и Чили, чье руководство опасалось попытки реванша боливийцев после учиненного им разгрома в ходе Тихоокеанской войны 1879–1880 гг., во время которой они лишились нужного как воздух выхода к морю. Соответственно, направить боливийскую агрессию по «другому маршруту», в данном случае, парагвайскому, было для Чили реальным шансом избежать ненужного столкновения с окрепшей боливийской армией.

Первый, оборонительный этап войны (май – декабрь 1932 г.)

Боевые действия начались 10 мая 1932 г. Прошло всего каких-то полчаса с момента объявления Ла-Пасом войны, как боливийцы нанесли удары по фортам Карлос Антонио Лопес и Питиантута, гарнизоны которых еще не знали о разрыве дипломатических отношений между двумя странами.

Но несмотря на фактор внезапности, они встретили упорное сопротивление. И не успела еще закончиться на границе первая перестрелка патрулей, как на выручку парагвайцам подоспели индейцы, продемонстрировав свое единство с теми, кому служил их кумир И.Т. Беляев.

Они помогли задержать захватчиков, сорвав «боливийский блицкриг». Достигнуто это было ценой гибели их вождя Чикинококка, павшего смертью храбрых при защите форта Карлос Антонио Лопес[1020].

Борьба за сеть приграничных фортов была отличительным знаком первого этапа сражения за Чако. Боливийское командование разработало план ведения боевых действий, согласно которому после их взятия все его силы должны были атаковать город Консепсьон.

С захватом этого центра перед боливийцами открывалась блестящая перспектива одновременного выхода вглубь парагвайской территории и охвата армии противника. Таким образом, они должны были перерезать единственную транспортную артерию, связывавшую юг и север страны – железную дорогу Касадо и рассечь армию Парагвая на части. После этого ее участь была бы решена[1021].

Несмотря на упорное сопротивление парагвайцев и индейцев, в мае-июле 1932 г. боливийская армия стала развивать успешное наступление. Казалось, остановить ее не удастся. 17 мая боливийцам удалось овладеть фортом Оригуэлла, который считался «ключом» к Консепьсьону. Однако дальше, из-за упорной героической обороны парагвайцев, они продвинуться не смогли[1022].

Но на других участках парагвайцы продолжали терпеть поражения: 15 июня пал форт Питиантута, а к концу июля 1932 г. боливийцы захватили в центральном Чако форты Корралес, Толедо и Бокерон.

Особенно тяжела для парагвайцев была потеря последнего. Из Бокерона открывался путь к стратегически важной железной дороге Касадо. Если бы боливийцы ее перерезали, то фактически разгромили бы Парагвай.

Однако, выиграв приграничное сражение, что во многом было обусловлено наличием решительного превосходства в живой силе и технике, дальше боливийцы увязли. Причиной тому послужила не только трудная для продвижения крупных войсковых соединений местность, но и упорное сопротивление парагвайцев.

При этом борьба за форты, в отдельных случаях продолжавшаяся до 23 дней, проходила в крайне тяжелых условиях: свирепствовали эпидемии, страшно не хватало воды и продовольствия[1023]. От этих лишений одинаково страдали обе стороны.

Следует заметить, что успехи боливийцев в первые месяцы войны были связаны и с тем, что парагвайцы еще не успели развернуть свою армию. Когда же это произошло, боливийская военная машина стала заметно буксовать.

Организации обороны Парагвая помог и присущий лишь парагвайцам патриотизм. Они массово приходили на сборные (призывные) пункты без всякого к тому принуждения, даже не будучи внесены в списки мобилизованных. Об этом заявлял сам тогдашний президент страны Э. Айла. В своем послании Национальному Конгрессу в 1933 г. он отметил, что мобилизацию удалось провести лишь «чудом», на голом энтузиазме, не имея ни ее планов, ни списков мобилизуемых, ни должного количества подготовленных резервистов. Несмотря на это, в самые короткие сроки все мужчины, которые могли держать в руках оружие, вступили в армию.

В России, если вспомнить Первую мировую войну, подобное единодушие было невозможно. Нельзя не признать, что в русском обществе всегда было немало тех, кто был готов отдать за Родину самое дорогое, что у него есть, – свою жизнь, но, как показали события 1917 года, таких людей было уже не так много.

За вторую «парагвайскую родину»

Несмотря на свою разобщенность, относительно реакции на начало войны русская община страны на удивление показала поразительную сплоченность. Инициатором «общего сполоха» был бывший офицер Всеволод Канонников. В день начала войны пригласил к себе домой всех живущих в Асунсьоне русских военных, чтобы обсудить, как им вести себя в сложившейся ситуации. К нему явились 45 генералов и офицеров.

Бывший штабс-капитан (по другим данным – ротмистр) Николай Корсаков[1024] попросил у собравшихся слово: «Вот уже 12 лет, как мы потеряли нашу дорогую Россию. Все это время мы не нюхали пороха. Парагвай принял нас с любовью и лаской, а сейчас ему трудно. Что же мы ждем? Наша вторая Родина нуждается в нас, а мы все – офицеры!» Все присутствовавшие ответили на это громовыми аплодисментами[1025].

Как вспоминал Александр Дмитриев-Экштейн[1026], участник похода Юденича на Петроград во время гражданской войны в России, «в этот день мы, около шести десятков русских офицеров, пришли к начальнику Генерального штаба парагвайской армии генералу Рохасу с требованием: «Зачислите нас в армию, мы хотим защищать нашу Родину!»

Парагвайский генерал в ответ улыбнулся и сказал, что он и не ожидал от русских офицеров, известных своим мужеством и доблестью, иного. «Генерал Беляев, – добавил Рохас, – уже выполняет наши задания».

Стоит заметить, что почти никто из русских военных не стремился укрыться в тылу – большинство рвались на передовую. Вероятно, кто-то другой на месте того же Срывалина обрадовался бы своему назначению в Генеральный штаб, где, как известно, не только «пули не свистят, но и мухи не кусают» и нет фронтовых лишений. Однако он не выдержал рутинной работы и попросился на передовую.

А. Дмитриев-Экштейн свидетельствовал: «Мы не сидели в штабах, а участвовали в конных и пеших атаках, проводили разведывательные операции. И здорово же мы воевали на той войне! Мужества нам было не занимать. Не боялись ни пуль, ни гранат и умирали достойно, даже красиво».

Стоит заметить, что большинство парагвайцев были приятно удивлены таким поведением «гринго», в которые они сначала ошибочно записали и наших соотечественников. В совокупности своей они не ожидали от русских такого «массового выражения патриотизма» и в связи с этим резко изменили к ним отношение по сравнению с остальными иностранцами[1027].

Интересно отметить, что на стороне парагвайцев в Чакской войне воевали не только бывшие белые, но и красные офицеры. Так, Парчевский свидетельствует, что он встретил в Парагвае одного из них. Оказалось, что в советской России этого офицера обвинили в контрреволюции и сослали на Соловки, откуда он, после долгих мытарств на чужбине, попал в Парагвай[1028].

Однако на новой Родине он остался в изоляции: с одной стороны, его русские собратья отказались принять «красного» сородича в свою белогвардейскую семью. С другой – он сам выбрал для проживания такой «медвежий угол», в котором наших соотечественников кроме него больше не было.

Те из русских, кто по возрасту или по другим причинам не могли вступить в армию, помогали Парагваю всем, чем могли. Например, неоднократно устраивали благотворительные концерты в пользу раненых. Парагвайцы встречали их переполненными залами – настолько был огромен интерес к русским союзникам[1029].

Особенности русской службы в Парагвае

При поступлении наших офицеров на парагвайскую службу не обошлось и без курьезов. В частности, речь шла о сложностях в общении с простым населением, из которого набирали солдат. Даже те из русских парагвайцев, кто знал испанский язык, неожиданно столкнулись с тем, что солдаты их не понимают, поскольку характерной особенностью парагвайской армии было ее «двуязычие». Офицеры говорили на испанском, а солдаты – на наречии индейцев гуарани[1030].

В лучшем случае большинству наших соотечественников с грехом пополам удавалось освоить только первый. И это стало одним из главных препятствий в налаживании нормальных отношений русских с парагвайскими военными.

Преподнесла свой сюрприз и кавалерия. Поначалу русские добровольцы изумлялись численности ее конского состава, изложенной в документах. Впрочем, разгадка такого «обилия» конского состава пришла довольно быстро: оказалось, что парагвайцы считают свою кавалерию не по головам, а по копытам, завышая, ее численность, таким образом, в четыре раза[1031].

Что касается особенностей ведения боевых действий, то, по данным русских офицеров, «кавалерия ни разу не действовала на поле сражения в конном строю. Война велась обходами по лесам, для чего приходилось прорубать многоверстные просеки и обходящим колоннам приходилось далеко отрываться от своих баз, и вот тогда-то во весь рост и выявлялись те трудности, которые только при выносливости парагвайца и удавалось успешно преодолевать.

Например, был период, что воду приходилось подвозить за 140 километров, да еще по каким дорогам, а вернее, и без дорог. Из-за этого иногда приходилось воевать без нее по нескольку дней, и это при 40-градусной жаре в тени.

Спасались сосанием «кактуса» и особого корня «каракути». Опытные люди говорили, что выходить из положения при помощи такого способа сравнительно безболезненно удавалось лишь до четырех дней, а затем это заметно ухудшало состояние здоровья и понижало боеспособность.

Не сразу приняли наши вояки и непривычные для них шорты. Впрочем, судя по их военным фотографиям, эта экипировка у русских офицеров все же прижилась, что было неудивительно, учитывая местную жару.

Стоит сказать, что русские добровольцы во время этой войны вообще сравнительно быстро освоились в прежде непривычной для них среде. Дело в том, что походная жизнь в дебрях Чако была лишена даже тех немногих удобств, которыми они пользовались в мирное время. Тем не менее наши соотечественники умудрялись их восполнить, используя ту или иную особенность местной природы.

Например, казалось бы, что можно было поделать, когда весь Чако погружался в беспросветную ночную мглу, а вся жизнь замирала? Другой бы отправился спать или предался воспоминаниям, однако русские нашли выход. Они «изобрели» свой фонарь: набирали в банку жуков-светлячков, и таким образом некоторое время находились при довольно ярком свете, позволявшем, несмотря на ночную темноту, читать и писать.

Этой находчивостью они удивили даже парагвайцев, прозвавших это изобретение «русским фонарем». И это лишь один из примеров того, как приспосабливались к новой для себя природе наши соотечественники на чужбине.

Впрочем, русские добровольцы и сами удивлялись особенностям местной службы. Например, их поразило, что из-за жаркого климата парагвайцы не носили обуви: «даже в Чако, с его разными колючками и кактусами, парагвайские солдаты упорно ходили босиком», а выданные им казенные ботинки носили в ранцах и старались их потерять. Даже полиция Асунсьона и караул на постах у президентского дворца несли службу босыми, а их ботинки или сапоги при этом рядом стояли. В то же время босоногие полицейские арестовывали любого, кто появлялся на улице в рубашке без пиджака, так как это считалось неприличным[1032]. Между тем такое положение было удобно и для самих солдат, и для интендантов: проблема обеспечения хотя бы частично была решена самим климатом.

Не могли не отметить русские офицеры и немыслимую для российской и белой армий заботу парагвайского командования о своих подчиненных. Например, тяжелораненых вывозили в столичные госпитали самолетами, невзирая на то, что расстояние к концу войны от линии фронта до Асунсьона составляло 1500 километров! [1033]

Кроме того, нельзя не учитывать того факта, что авиации у парагвайцев было очень мало, а топливо шло едва ли не на вес золота. Несмотря на это, командование отвлекало драгоценные самолеты с фронта и тратило огромные средства, чтобы спасти жизнь каждого солдата или офицера, что в походных условиях было почти невозможно.

И хотя условия службы в Чако были почти спартанские, однако парагвайские и русские военные стойко переносили все невзгоды, в том числе и многомесячную невыплату жалования[1034]. Все понимали, что надо терпеть, что хрупкая экономика страны едва выдерживает испытание войной, и надеялись, что по ее окончании все будут достойно вознаграждены.

Отношения россиян с парагвайцами

К русским, добровольно пошедшим на фронт в трудный час, у массы парагвайцев, особенно у солдат, сложилось самое лучшее отношение. Наши соотечественники платили им той же монетой, говоря: «Как хорош был русский солдат – парагвайский еще выше. К его выносливости и выдержке тут прибавляется неутомимая ненависть к врагу, которой не было у русского солдата»[1035].

То, какую роль русские военные профессионалы сыграли для парагвайской армии, говорит уже тот факт, что они заняли в ней многие высшие и средние должности. Кроме Беляева и Эрна, получивших особенно ответственные командные посты, один из них командовал дивизией, трое – возглавляли ее главные штабы, двенадцать – руководили полками. Остальные были во главе батальонов, рот, батарей и т. п.

Парагвайское командование настолько высоко ценило тогда русских офицеров, что даже вновь прибывших назначало на ответственные должности. Так, прибывший в Парагвай уже по сути в конце войны войсковой старшина Ергунов 23 апреля 1934 г. писал: «Исла, Чако. Ставка Главнокомандующего. Вчера, когда получил назначение, представился Эстегаррибиа и завтра уезжаю в 1-й корпус командиром батальона»[1036].

Он же писал: «Все русские, к счастью, как на подбор, оказались на высоте: офицеры – кумиры своих солдат, профессора – Шишбаев, Конради, Кривошеин – все таланты. Инженеры – знатоки своего дела»[1037].

Стоит заметить, что, когда 19 февраля 1933 г. парагвайский главнокомандующий генерал Рохос заявил, что иностранцы, не оправдавшие надежд Асуньсона, впредь из-за своей низкой квалификации на службу его страны приниматься не будут, он одновременно сделал исключение для «пострадавших от большевиков белых русских, многие из которых, проживая в нашей стране, оказались на высоте положения, как мирные жители и как чины нашей национальной армии в ее действиях на полях Чако»[1038].

Сам И.Т. Беляев свидетельствовал, что «слово русский стало дипломом, имена на «ов», «ев» и «ин» – патентом на высшее благородство» и это во многом было обусловлено тем, что в отличие от других зарубежных граждан они приехали в Парагвай не за сиюминутными выгодами «на ловлю счастья и чинов», а в стремлении найти новую Родину[1039].

Однако впечатление парагвайцев от русских отчасти портили их скандалы между собой, которые не утихали даже во время войны. Доходило даже до того, что кое-кто обвинял друг друга в «боливийском шпионаже»[1040].

Кроме того, наблюдавшиеся разногласия между русскими и парагвайцами по вопросу ведения боевых действий, продолжавшиеся до самого завершения войны, в большинстве своем наблюдались из-за опасений парагвайских офицеров и генералов, что русские займут их места.

В этой связи можно привести пример, когда отношения русских и парагвайских коллег становились нетерпимыми – трагедию, произошедшую с офицером Российской армии ротмистром Корниловичем, служившим в кавалерийском полку, однажды найденным с простреленной головой.

Рядом с его трупом наши соотечественники нашли письмо, в котором он якобы заявлял о прошении уволить его со службы и намерении совершить самоубийство в случае отказа. Примечательно, что написано оно было на испанском языке, которого он практически не знал, и, как свидетельствовали знавшие его русские офицеры, явно не его рукой, а сам текст послания остался без подписи.

Кое-кто шепотом, «чтобы не услышали парагвайцы», говорил, что его убили завидовавшие русской славе и недовольные «иностранным засильем» парагвайские офицеры.

В итоге появилась официальная версия, что Корнилович застрелился. Однако подобный вариант нельзя было применить в отношении приехавшего из Люксембурга офицера Распопова, убитого в городском саду Асунсьона[1041].

И, как свидетельствовали сами наши добровольцы, чем больше были успехи на фронте, тем сильнее оттесняли в сторону русских. И чем ближе было к победе, тем «постнее» и хуже становилось отношение к ним парагвайцев.

Так, генерал И.Т. Беляев еще 27 сентября 1933 г. писал: «Никаких гарантий, кроме безграничных симпатий всего населения, мы почти не имеем. Русских обеспечивают наравне со всеми, но мы за свое участие в войне специально не вознаграждаемся, хотя семьям убитых дают щедрые пенсии»[1042].

А в апреле 1934 г. только что устроившийся на парагвайскую военную службу войсковой старшина Ергунов писал: «Парагвайская офицерская среда упоена победами, политикой и русской кровью. А раз на фронте дела пошли хорошо, то парагвайские офицеры зазнались. Кадровое парагвайское офицерство начинает видеть в нас своих будущих соперников, а боевые качества русских офицеров и то боготворение, какими они пользуются у парагвайских солдат и молодых сержантов, дразнят их. Им неприятно, что прибывающие пополнения просят направить их к «русскому шефу!»[1043]

Однако в Асунсьон продолжали ехать новые русские, привлеченные успехами парагвайцев и славой, уже доставшейся их соотечественникам.

Правда, к концу 1934 г. все командные должности уже были заняты. Так, другой русский доброволец в том же году писал: «Теперь, невзирая на прежний чин и опыт, выше капитана «новичков» не ставят». А к концу войны некоторые наши офицеры шли на службу простыми солдатами. Так, из Парагвая писали адресату в одной из европейских государств, что «Ц. ушел в парагвайскую армию сержантом»[1044].

Справедливости ради следует заметить, что подобное отношение со стороны парагвайцев могло быть продиктовано и поведением части самих русских добровольцев. Ведь далеко не всеми из них руководили идеи помочь своим соотечественникам и защитить дружественную им страну.

Так, сами белоэмигранты признавали, что в числе добровольцев были и те, кто, «потерпев неудачу в ведении сельского хозяйства, стал поступать на военный учет»[1045]. Иными словами, часть из них надела на себя военную форму, проявив неспособность устроиться в мирной жизни.

Как бы там ни было, тогда на вторые роли стали отодвигать и старых заслуженных вояк вроде Беляева. Конечно, не последнюю роль сыграли его прежние картографические ошибки и неуживчивый характер, однако заслуги Ивана Тимофеевича все же не давали повода к такому отношению.

Не нашли поддержки идеи Беляева и Эрна о создании крупных партизанских отрядов для разрушения боливийского тыла, которые Эстегаррибиа объявил «фантастикой». Конечно, отчасти это объясняется тем, что он не был знаком с тактикой такого ведения боевых действий, однако стремление забрать лавры побед себе и не допустить к ним русских все же просматривается очень хорошо. Причем знаменитый офицер Буш, будущий боливийский президент, несколькими удачными партизанскими атаками против парагвайцев неоднократно доказывал Эстегаррибиа, что «и невозможное возможно».

И несмотря на то, что за всю войну погибли всего около 10–15 процентов русских добровольцев, процент убыли среди них по болезни и ранениям был еще больше. Поэтому войсковой старшина Ергунов в 1934 г. рекомендовал вступать в парагвайскую армию лишь «по призванию» и готовиться в этом случае к самым тяжелым испытаниям. Отчасти такое мнение было обусловлено тем, что война разорила и без того хрупкую экономику страны, и потому жалование даже офицерам задерживали по нескольку месяцев[1046].

Стоит заметить, что три года этой войны стали самым настоящим испытанием не столько для наших офицеров, сколько для их семей. Особенно показательным в этом отношении является судьба Срывалиных. И если бы не милосердие местных жителей, их семья могла просто умереть с голоду.

Так, первые восемь месяцев после ухода на фронт Владимира Срывалина его жена Елена с пятилетней дочуркой Наташей кормились в кредит за счет доброй соседки испанки Матильды, владелицы продовольственной лавки.

Дело в том, что экономика страны была еще не совсем готова к началу войны, и вопрос финансирования многократно увеличившейся армии не удавалось решить до 1933 г.

Однако Елена Срывалина вспоминала, что даже потом, когда положение улучшилось, она не могла быть спокойной за свой завтрашний день: жизнь по-прежнему была очень тяжелой, и не случайно, что ей казалось, «что эта проклятая война никогда не кончится».

Беляев на боливийском фронте

После первого же столкновения в районе Питиантуты туда экстренно вызвали И.Т. Беляева. Прибыв на фронт, в штаб Эстегаррибиа, он «получил телеграмму о том, что группа русских направляется в Чако. Это были Бутлеров[1047], Дедов, Касьянов[1048], Корсаков, Салазкин[1049], Серебряков, Тарапченко, Ходолей, Ширков, Щекин и Экштейн, которые были здесь первыми из наших. Я послал им поздравление. Вскоре они появились на фронте, а за ними и другие, включая Малютина[1050]. Щекин ничем себя не проявил, по его просьбе я поменял его назначение, потом он пожелал эвакуироваться и уехал в Бразилию, получив на дорогу 20 тысяч песо[1051]. Но остальные сразу показали себя блестящими офицерами»[1052].

Видя численное превосходство противника, генералы Беляев, Эрн и парагвайское командование решили противопоставить ему тактику маневра в условиях хорошо знакомой местности. Зная неразвитость транспортных коммуникаций Чако Бореаль с боливийской стороны, Иван Тимофеевич предположил, что боливийцы не смогут быстро перебрасывать крупные подразделения из одного района в другой, как и снабжать их всем необходимым для ведения боевых действий.

Поэтому парагвайское командование по совету русских решило окружать прорвавшихся боливийцев в незнакомой им местности, где они были лишены возможности маневра, и оттеснять их от источников воды, что в условиях сильной жары грозило им быстрой смертью.

Ситуация осложнялась тем, что в парагвайском руководстве с самого начала войны возникли разногласия. Главнокомандующий, престарелый генерал Рохас, воспитанный в свое время немецкими офицерами, рассчитывал применить против боливийцев тактику Гинденбурга и Людендорфа, измотав противника в оборонительных боях на парагвайской территории, после чего рассчитывал его уничтожить.

Однако для этого надо было сдать Чако, поскольку он рассчитывал организовать оборону непосредственно на «старой» парагвайской земле. Беляев, напротив, предлагал защищать труднопроходимые для крупной армии чакские леса, сковав боливийцев на узких лесных тропах. Он считал, что в случае принятия плана Рохаса, Парагвай потеряет свои тактические преимущества, и в этом случае все крупные центры страны попадут под удар противника.

Перевес стратегии Ивана Тимофеевича придало и то, что на его сторону стал начштаба полковник Х. Эстегаррибиа, который по совету русского генерала уже совершил несколько удачных вылазок против боливийцев из Чако и осознал все преимущества этого района. Впоследствии, когда он писал мемуары, он затронул и этот эпизод, но ни слова не упомянул о заслуге Беляева, идеями которого он воспользовался.

Новая тактика принесла плоды: «боли», как их презрительно называли в Парагвае, застряли в чакских джунглях и пустынях. У Дмитриева-Экштейна, в то время капитана кавалерийского полка, не раз ходившего в атаки на врага, остался фотоальбом той войны, в котором была поразительная фотография, на которой погибший от жажды боливиец мертвой хваткой вцепился в пустой котелок из-под воды.

По его словам, «в одном из боев мы окружили дивизию боливийцев в 10 тысяч человек и захватили расположенные рядом колодцы. Через несколько дней от жажды погибли 9 тысяч человек, а остальные сдались в плен»[1053].

Пользуясь отличным знанием местности, парагвайская армия, по совету русских офицеров и генералов, совершала ночные маневры под носом у противника, захватывала и портила источники питьевой воды, тем самым затрудняя боливийской армии осуществление дальнейшего наступления. Боливийцы, заняв днем колодцы, утром с удивлением обнаруживали, что парагвайцы ночью их снова захватили и сделали непригодными для использования.

Поэтому к концу лета 1932 г. парагвайцы отвоевали значительную территорию, ранее захваченную противником. В августе того же года в ходе непродолжительного наступления И.Т. Беляев во главе шеститысячного подразделения продвинулся вверх по течению реки Парагвай к оккупированной противником Питиантуте.

С минимальными потерями освободил он от боливийцев форт Карлос Антонио Лопес, которые, заметив приближение значительных сил парагвайцев, сдали его без боя и ушли.

По признанию русского генерала, произошло это главным образом из-за эпидемии малярии, свалившей почти весь боливийский гарнизон.

Однако, оставшись в Питиантуте, Иван Тимофеевич столкнулся с той же проблемой, что и «боли»: болезнь не пощадила и его людей. Он писал, что весь его отряд слег от малярии. Поскольку никто не ожидал такого развития событий, медикаментов для борьбы с этой напастью не было. Боевое патрулирование местности осуществляли те, у кого на тот момент не было приступов[1054]. По признанию Беляева, «в сущности, это было совершенно напрасно, так как боливийцы обрушились на главный фронт».

Главные силы противника переместились на более освоенную им территорию к югу, под Бокерон. Именно там разыгрались жестокие бои, которые должны были определить дальнейший ход кампании. Несмотря на жестокие приступы малярии, отнимавшие последние силы, в сентябре 1932 г. И.Т. Беляев отправился туда же. Он рассчитывал как можно быстрее попасть к железной дороге Касадо, откуда до эпицентра боев было рукой подать.

Как оценить такой поступок? Момент тут очень спорный. С одной стороны, Иван Тимофеевич рвался в бой, но с другой он оставил свой больной отряд в очень трудных условиях.

Правда, при этом следует учитывать тот факт, что доподлинно неизвестны точные мотивы такого поступка русского генерала, поскольку решение ехать под Бокерон могло поступить «сверху».

Как бы там ни было, но путь его был трудный и долгий, ставший для пожилого и к тому же больного человека настоящей пыткой. Всего за пять дней Иван Тимофеевич по едва заметным лесным тропам преодолел на лошади 160 километров с температурой, временами поднимавшейся до 41 градуса, и прибыл к захваченному боливийцами форту Бокерон.

Добраться к цели помогли его индейские друзья. Четверо из них постоянно шли за ним пешком, страхуя своего любимца. И это действительно было необходимо. Как вспоминал сам Беляев, «прибыв на полуденный завал, я расседлывал и пускал пастись коня, а сам оставался почти без чувств до следующего утра, когда снова мог сесть на коня. Следующий день я шел беспрерывно, а на другой – снова лишь до 12 часов дня.

К счастью, индейцы были здоровы и окружали меня своими заботами, как только подходили к бивуаку. На железной дороге заботами капитана Ингрос, командира саперного батальона, я был погружен в вагон, снабжен хиной, целый ящик которой был отправлен в Питиантуту, и прибыл в поселок Касадо. Заботами профессора Ренальде и уходом С. де Эстегаррибиа[1055], а также дона Хозе Касадо[1056] я был поставлен на ноги в восемь дней и тотчас вновь уехал в распоряжение командующего под Бокероном»[1057].

Бокеронская битва

На фронте И.Т. Беляева назначили начальником парагвайской артиллерии при штабе командующего армией Парагвая в Чако полковника Х. Эстегаррибиа.

Осмотрев вверенные ему части, Иван Тимофеевич заметил, что личный состав был «прекрасно подготовлен», но не имел наблюдательных аппаратов и обладал ничтожным количеством телефонного имущества: «Благодаря этому, было возможно убедить того или другого юного офицера наблюдать свои выстрелы лишь личным примером. В этих случаях двумя-тремя выстрелами достигался полный успех.

В то же время это назначение дало мне возможность бывать во всех передовых линиях и создавало ясную картину происходившего, о чем командование судило лишь по донесениям подчиненных, не утруждая себя самостоятельными наблюдениями»[1058].

Однако сразу после прибытия на главный фронт И.Т. Беляева появилась другая проблема: начались его трения с Х. Эстегаррибиа по вопросу взятия Бокерона. Белогвардейский генерал выступил против его изнурительной осады, на чем настаивал парагвайский начштаба, а предложил быстро захватить этот форт с помощью массированного артобстрела. По идее Ивана Тимофеевича, для этого было достаточно одной-двух батарей, которые должны были сконцентрировать свой огонь против захваченных боливийцами укреплений.

Сам И.Т. Беляев писал: «Я пытался убедить командующего дать мне в полное распоряжение четыре орудия с 500 снарядами и телефоном, ручаясь разбить укрепление всего за два часа, как я это делал в Великую войну (так белогвардейские офицеры называли Первую мировую войну. – Ред.)»[1059].

Несмотря на неприязнь большинства русских офицеров и советников к Ивану Тимофеевичу, это предложение было поддержано всеми. Однако Эстегаррибиа то ли боялся понапрасну истратить несколько сотен драгоценных для парагвайцев снарядов, то ли не хотел, чтобы лавры победы достались Беляеву, но он все же выбрал затяжную и изнурительную осаду.

Сам Иван Тимофеевич писал: «Я встретил совершенно непонятное тупое сопротивление и едва ли мог быть здесь полезен, лишь иногда вырывая инициативу на короткий момент»[1060].

Подобная картина во взаимоотношениях парагвайского командующего и русского советника наблюдалась и позднее под фортом Сааведра, который Беляев также предлагал взять решительной фронтальной атакой при массированном применении артиллерии[1061].

Впрочем, говорить о том, что парагвайцы его ни во что не ставили, было бы неправильно. Забегая вперед, скажем, что заслуги Беляева в войне против Боливии были уже в октябре 1932 г. отмечены самим парагвайским президентом. Благодаря этому Иван Тимофеевич сменил погоны полковника парагвайской армии на генеральские, став командующим дивизией.

Тем не менее его трения с Эстегаррибиа по вопросу ведения боевых действий не прекращались. И сам белогвардейский генерал с гордостью писал: «В некоторых случаях мои указания спасли армию от катастрофы»[1062].

И несмотря на сопротивление его идеям парагвайского главнокомандующего, предложения И.Т. Беляева по массированному применению артиллерийского огня и широкому маневру войск все же были приняты местными военными.

По мнению американского военного специалиста Дэвида Зука, благодаря «новациям» Ивана Тимофеевича в военном деле, парагвайцы предвосхитили в миниатюре в рамках Чако Вторую мировую войну[1063] и многое из того, что широко практиковалось во время этого глобального противостояния.

Но вернемся к ходу событий.

Кровопролитные бои за обладание Бокероном, начавшиеся с начала сентября 1932 г., усложнялись жестокой жарой, из-за которой даже свирепые ягуары становились безобидными и кроткими кошками, искавшими воду около человека.

Одним из наиболее заметных эпизодов Бокеронской битвы стал геройский подвиг есаула Донской казачьей и капитана парагвайской армий Василия Федоровича Орефьева-Серебрякова, о котором в Парагвае до сих пор ходят легенды, павшего смертью храбрых под стенами самого форта.

Правда, в немалой степени популяризации русского героя способствовало то, что он служил в одном подразделении с будущим диктатором Парагвая Стресснером.

По воспоминаниям последнего, незадолго до гибели бывшего есаула, ранним утром 2 сентября, перед началом одного из крупнейших сражений Чакской войны, он и Орефьев-Серебряков вышли из палатки, в которой вместе ночевали. Солнце только начало вставать над сельвой.

«Какой будет сегодня чудесный день, не правда ли, полковник? В такой прекрасный день хорошо умирать!» – сказал ему бывший есаул. Такое отношение к жизни и смерти русского офицера поразило Стресснера. Возможно, что тот предчувствовал свою скорую гибель, так как скоро был сражен боливийской пулей.

Дело было так. В те дни «эль капитан русо», как его любовно называли парагвайцы, командовал 3-м батальоном в одном из лучших полков парагвайской армии – «Итороро». Причем Орефьев-Серебряков уже успел зарекомендовать себя храбрым и талантливым командиром.

Например, подчиненные ему парагвайские офицеры с восхищением вспоминали, как в ночь с 23 на 24 сентября 1932 г., во время вылазки противника, он спокойно обходил передовые позиции батальона под огнем боливийцев. В ответ на просьбы подчиненных перейти в укрытие, он спокойно ответил: «В такой день не умирают».

А вот свидетельство И.Т. Беляева: «Серебрякова я видел под Бокероном дважды. Его бесстрашие вызывало общий восторг. «Нечего кланяться пулям, – говорил он офицерам, – ведь это неприятельские!» Одна пуля пробила ему фуражку, другая прошла между ног».

Также отважно русский капитан вел себя и 28 сентября, когда его батальон отправился на атаку Бокерона.

Однако начался этот день вовсе не так, как предполагал бывший есаул. Получив приказ выдвигаться, комбат расположил своих солдат в том месте, куда, как он полагал, его направил командир полка, который ожидал приказа об атаке.

Но вместо этого Орефьев-Серебряков получает донесение, что его батальон находится не там, где ему положено быть, и вызов «на ковер» к начальству. Командир полка сделал ему строгий выговор «за бегство с поля боя» в присутствии вышестоящего начальника.

Орефьев-Серебряков не выдержал. Не смущаясь присутствием командира полка, он обратился к дивизионному командиру полковнику Фернандесу и заявил, что, как кадровый русский офицер, он привык выполнять конкретные и точные приказания и что он «надеется получить именно такое». В противном случае русский капитан просил снять его с должности командира батальона.

Однако вскоре выяснилось, что причиной этого недоразумения было недостаточное знание им испанского языка. Тем не менее Орефьев-Серебряков тяжело переживал произошедшее, и брошенное обвинение тяжелым камнем легло на его душу.

Вернувшись к своему батальону, он повел его в штыковую атаку на Бокерон, приказав умереть, но не быть «трусами», в чем их всех заподозрили. «Что-то заворожительное было в сцене наступающего на саму смерть 3-го батальона[1064], – вспоминал полковник Фернандес. – Солнце, блестевшее на штыках, создавало какой-то ореол святости вокруг солдат, торжественно, как на параде, маршировавших вслед за своим командиром».

Вот батальонная колонна прошла половину расстояния до первых укреплений захваченного боливийцами Бокерона. В это время стрельба с обеих сторон затихла. Все застыли, пораженные неслыханной смелостью атакующих и их презрением к смерти и готовностью умереть за Родину.

Солдаты других частей, не участвовавшие в атаке, забыв про опасность, на несколько минут встали в своих окопах в полный рост, чтобы лучше видеть разворачивающуюся картину. Пройдено еще 30 метров. Орефьев-Серебряков тогда с криком: «Вперед! Да здравствует Парагвай!» устремил за собой солдат»[1065].

Боливийцы, опомнившись, открыли по ним шквальный огонь из всех видов оружия. Одним из первых пал русский комбат, смертельно раненый пулеметной очередью.

И.Т. Беляев пишет об этом так: «Он пал ближе всех, в 20 метрах от неприятеля. Это было безумие с его стороны, когда он поднялся в атаку во весь рост, солдаты хватали его за ноги, чтобы этого не допустить. Но вскоре он пал, пробитый двумя пулями»[1066].

«О, командир!» – писал о Серебрякове в своем дневнике лейтенант его батальона Катальди, – мы всегда будем помнить твое величие, самоотверженность и преданность нашей бедной, но героической стране. Ты хотел видеть ее торжествующей, строящей великое мирное будущее. Спи с миром. Имя твое останется вписанным в нашу историю, сохранится на алтаре воспринявшей тебя новой Родины, ради всех ее живущих и будущих поколений».

И это не были просто слова, брошенные в минутном порыве. Офицеры 1-й «Непобедимой» дивизии парагвайской армии, участвовавшей в осаде и переименованной после Бокеронской победы в «Железную», постановили на своем собрании своих увековечить имя погибшего Серебрякова, дав его имя форту, у которого он пал.

Однако нельзя не признать, что эта смерть прославила не только самого Орефьева-Серебрякова, но и бросила «тень геройства» на всех русских, сражавшихся в парагвайской армии.

И одновременно это был своего рода знак уважения всем русским, сражавшимся в ее рядах. Так появился на карте Южной Америки первый пункт с русским названием. А сегодня фамилию Серебряков с гордостью носят улицы городов страны, за которую он отдал свою жизнь.

Была ли неизбежной эта смерть и кого в ней винить? Само собой, не случись досадного недоразумения с получением приказа об атаке, вероятно, Серебряков вел бы себя чуть более осторожно.

Однако виноватых здесь искать не стоит: парагвайское командование лишь желало детального исполнения своих приказов. Однако почему есаула назначили командовать батальоном, если он не знал испанского языка на достаточном для занятия этой должности уровне? Ответа на этот вопрос, вероятно, мы уже никогда не получим.

И хотя эта атака провалилась, она окончательно сломила боевой дух и без того измученного голодом и жаждой противника. По свидетельству боливийского журналиста Р. Сетаро, защитники Бокерона тогда представляли собой жалкое зрелище. От истощения и жажды они не могли стоять на ногах, не узнавали друг друга и бредили одним: «Воды! Воды!» От безнадежности они варили трупы и кости павших лошадей в непригодной для питья грязной жиже, кишащей червями.

К чести боливийцев надо сказать, что дрались они очень упорно даже в этих ужасных условиях. Однако отсутствие воды в условиях жуткой жары сделало свое дело.

В этих условиях, когда надежда на прибытие подкреплений и на ослабление боевого порыва парагвайцев исчезла, командующий боливийский гарнизоном Бокерона полковник Марсана объявил о капитуляции[1067].

Однако по другим данным, сдача произошла «снизу», вопреки его желанию драться до конца. В любом случае, к этому моменту все возможности для обороны форта были исчерпаны.

Поэтому, как это ни горько признать, гибель Серебрякова была ненужной потерей, которой можно было избежать. Бокерон все равно бы сдался максимум через два дня, поскольку боливийцы к тому моменту уже начали умирать от жажды. Дошло до того, что к концу осады боливийцы за стакан питьевой воды меняли у парагвайцев не только винтовки, но и пулеметы. Это было неудивительно, так как она исчезла из их рациона и ее заменила моча.

Дело в том, что, заняв Бокерон во время весенне-летнего «рывка», боливийцы не успели создать там запасов воды и продовольствия. Одной из причин стала неразвитость коммуникаций. В результате за 20 дней осады все было съедено и выпито гарнизоном.

Попытки его деблокирования провалились во многом по вине боливийского командования, которое не смогло грамотно использовать почти целый месяц для атак на других участках фронта, пока лучшие части парагвайцев были скованы Бокероном.

Кроме того, оно направляло недостаточные силы, несмотря на свое всестороннее превосходство, чтобы разжать стальную хватку противника.

Гарнизон Бокерона так и не дождался подхода подкреплений боливийского генерала Ланза (Ламзи) из двух тысяч штыков, застрявшего в джунглях из-за упорной обороны парагвайских заслонов, занявших оборону на пути его движения[1068].

В итоге по разным данным от 800 до полутора тысяч боливийцев сдались трем тысячам парагвайцев[1069]. Кроме того, победителям достались как трофеи 20 орудий.

По мнению И.Т. Беляева, «если отвоевание Питиантуты могло бы быть расценено как 25 процентов общего успеха в войне, то падение Бокерона довело этот процент до 50, и лишь ряд последующих ошибок затянул войну на три года»[1070].

Победа у Бокерона привела к окончательному краху боливийского «блицкрига» и позволила начать выдавливание противника из Чако Бореаль.

Осеннее контрнаступление парагвайцев 1932 г

В результате разгрома в Бокеронской битве боливийцы отступили на линию Лос-Сааведра и перешли к обороне. Удержаться им удалось не везде: парагвайское командование при участии русских офицеров разработало удачный план наступления. Оно скрытно, используя индейские тропы, о которых не знали боливийцы, сосредоточило свои войска на левом фланге противника и нанесло мощный удар на Пиантинилос.

Не ожидавшие такого мощного напора на этом участке боливийцы потерпели очередное поражение. И хотя выполнить этот план до конца – прижать врага к реке Пилькомайо и уничтожить – не удалось, боливийской армии было нанесено тяжелое поражение.

К середине ноября 1932 г. внезапными ударами парагвайцы захватили форты Лоа и Плантиосильнос. Боливийцы понесли тяжелые потери, оставив противнику немало трофеев[1071].

Между тем парагвайцы продолжали активное наступление и в ноябре того же года смогли не только освободить ранее захваченные противником форты, но и отбить выстроенные врагом Арсе, Алиуата и др. в боливийской части Чако. Таким образом, впервые за время войны Асунсьону удалось перенести боевые действия на территорию противника.

И здесь снова повторялись сцены, знакомые по Бокерону: в то время как боливийские солдаты умирали тысячами от жажды, их генералы наслаждались элитными сортами шампанского. Кроме того, из Ла-Паса на самолетах регулярно привозили для поддержания боевого духа командования проституток.

А осажденным в фортах по всему Чако Бореаль боливийским солдатам, от страшной жажды неспособным ничего есть, с самолетов сбрасывали не лед и не емкости с водой, а мешки с листьями коки. Однако парагвайское наступление не удалось сдержать даже при помощи наркотиков.

Сражение за Сааведру (декабрь 1932 – март 1933)

И.Т. Беляев писал о дальнейшем ходе боевых действий так: «Я двигался с передовыми частями в направлении на форт Сааведру, ставший главным очагом неприятельского сопротивления, и по занятию Джукрос, Арсе и Алигуате вошел с цепями 1-й дивизии в Платопильос.

Оттуда одним ударом можно было выйти на сообщения Сааведры и Муньосе, но генерал Эстегаррибиа, не принимавший доводов подчиненных, меня хоть и выслушивал, но в большинстве случаев – безрезультатно.

Неожиданно было получено приказание оставить Платопильос и форсированным маршем вернуться в Кампо Хордин, бывший оттуда в 40 километрах, чтобы немедленно атаковать форт Сааведра, под которым уже находилась вновь прибывшая 2-я дивизия, в то время как 3-я (майора Ирразабаль) действовала со стороны Нанавы.

1-й дивизии полковника Фернандес было приказано отрезать сообщения Сааведры с Муньосом, но как он не растягивал свои линии, не мог дотянуть их до главной дороги и все категорические приказания атаковать вели к напрасным кровавым потерям.

Сообщение занятой боливийцами Сааведры с внешним миром функционировало, и силы противника беспрепятственно увеличивались. Эстегаррибиа предложил мне составить план артиллерийской атаки неприятельских позиций.

Это было абсолютно бессмысленно. Позиция противника была из 20 километров леса. Я имел в своем распоряжении не более полутора тысяч артиллерийских снарядов и делать это распоряжение было очевидной нелепостью. Но я исполнил эти работы совершенно в другом направлении и притом с отличным результатом.

На другой же день, по окончании работ, меня позвали к командующему. На этот раз он был необычайно конфиденциален, усадил меня рядом с ним. «Вы знаете, что произошло в Платопильосе? Этот негодяй, капитан Самеон, бросил позиции и оставил свой полк, который рассыпался по трем направлениям, отступили лишь два эскадрона на форт Герера. Сам он – неизвестно где. Подумайте, боливийцы грозят выйти на наше единственное сообщение на Арсе и Бокерон! Я посылаю вместо него капитана Рамоса и прошу Вас импровизировать оборону».

Я никогда не видел его таким расстроенным. «Простите меня, – возразил я ему. – Но я не сомневаюсь, что все это – величайшая милость провидения нам. Атаковав с фронта Сааведру, прикрытую неодолимыми лесными позициями, мы взяли на себя непосильную задачу. Теперь противник нас сам выводит из такого положения, из которого было невозможно выйти с честью.

Позвольте мне доложить Вам, что сделал бы здесь генерал Врангель, самый блестящий военачальник последнего времени. Он оставил бы для пассивной обороны одну дивизию. В предвидении этого мы с командирами батарей уже организовали отличную оппозицию вдоль опушки Кампо Хордан. А с 1-й дивизией, только что бравшей Платопильос, тоже боевым приказом бы атаковали бы ее вновь и на этот раз вышли бы оттуда уже в тыл Сааведры, которая в этом случае уже не могла бы сопротивляться.

Бедняга капитан на самом деле не мог удержаться в Платопильосе, прикрывая несколькими сотнями человек периметр в пять километров и взята она, эта позиция, была взята также ничтожным отрядом, который сам не сможет удержаться там.

Если же Вам кажется опасным этот смелый маневр, оставьте заслон, и, оттянув 1-ю дивизию, не обороняя позиции, дайте противнику выйти из своих оборонительных линий с целью преследовать нас, что он сделает непременно через день-два, следуя слепо немецкой тактике по указу Ф. Кундта[1072]. А 2-ю дивизию оставьте в лабиринтах перелесков, где она стоит, и, как только завяжется бой, двиньте ее по тылам наступающих в направлении на Сааведру, и противник целиком останется в Ваших руках.

«Хорошо, я так и сделаю, – сказал генерал, видимо, ободренный перспективой, – а Вы с Рамосом организуйте оборону в Геррера.

Перед отъездом я переговорил с командующим 1-й дивизией полковником Фернандесом, который всецело разделял мои взгляды. Я напомнил ему, что кроме главного пути отступления есть еще индейские тропы, которые я указал ему и русскому капитану Гольдшмитту[1073], который работал здесь уже в течение нескольких дней в качестве топографа и ясно отдавал себе отчет в положении. Сам я направился по магистрали в Арсе. Едва приехав на место, мы услышали взрывы позади – это смелый боливийский капитан Буш[1074] атаковал и смял транспорт, который вел Велилья. Проехавший за нами полковник Франко от такой участи спасся чудом, так как Буш исчез тотчас же после налета.

Геррера представляла собой лесную позицию, в которой неопытному глазу невозможно было разобраться. Не зная характера лесных чащоб, я сразу оценил несравненные достоинства этой позиции. Противник должен был двигаться сразу по большой дороге, и я приготовил ему перекрестный огонь с фронта.

Затем, конечно, он стал бы обтекать правый фланг, который мы укрепили. Итак, потерпев здесь урон, в дальнейшем ему оставалось лишь сделать глубокий обход в семь километров. Все это впоследствии боливийцы проделали, как по писаному.

Боливийцы доносили фон Кундту, что они безрезультатно атаковали 300 раз, как он сам упоминает в приказе, пока совсем истощенный гарнизон майора Антоле, собрав все, что могло дышать, в сводный батальон под командой капитана Гаона, не бросил его с правого фланга по тылам растянувшегося боливийского отряда.

Гаона вышел на главную дорогу и начал без милосердия бить врага и произвел у него панику и всеобщее отступление. Но это произошло уже много месяцев спустя.

Эстегаррибиа выполнил мое намерение лишь наполовину. Под влиянием появления Буша в тылу он отскочил со 2-й дивизией в Арсе, а сам – еще на 100 километров в Исла-Пот. Фернандесу он поручил оборонять Кампо Хордан, но отобрал у него 2-й полк и поместил его на полпути по магистрали, разбросав, таким образом, все свои силы по дороге Исла-Пот – Арсе – Хордан для пассивной защиты.

Он предполагал ударить со стороны Платопильоса. Впоследствии Фернандес с восторгом рассказывал мне о том, что произошло дальше. Как только были подготовлены укрепления в Кампо Хордан, как и было предсказано, противник, заметивший отступление, 29 декабря 1932 г. решительно атаковал Фернандеса всеми силами, выйдя из укрепленного района в открытое поле, где он попал в сферу губительного огня и под проливным дождем был вынужден к спешному и беспорядочному отступлению.

Полковник Фернандес бросил на них с фланга все, что у него оставалось, – несколько десятков вестовых, санитаров, кашеваров. Во что бы превратилась неудача боливийцев, если бы у него был 2-й полк!

По окончании работ в Геррера я получил приказание направиться во вновь сформированный 1-й полк, где полковник Дельгадо просил меня подготовить оборонительные позиции в Алегуата, которые я передал им с полковником Бризуэла, после чего я вернулся в штаб командующего армией в Чако.

Там я поставил вопрос ребром, предложив себя для любого серьезного назначения, и так как Эстегаррибиа колебался, то я предпочел вернуться в Асунсьон, где генерал Рохас, «команга» (командующий сухопутными и морскими силами), радостно предложил мне место своего начальника штаба. Полковник Элиас Ажала получил назначение в Б. Негра вместо убитого полковника Санчеса (во многом благодаря ему Беляев переехал в Парагвай и обустроился там).

В штабе состояло несколько способных младших офицеров – Акунья, Фалкон, Ванчес и другие, но самым ценным приобретением была возможность задержать только что прибывшего майора Бенитеса.

Генерал Рохас пожурил меня за то, что я сразу же не остался с ним. Но как я мог отказаться от приглашения на фронт? Он тут же прибавил, что мне он всецело вверяет техническую сторону дела, в тоже время оставляя за собой сложные личные отношения, в которых постороннему человеку невозможно разобраться.

Он поразил меня своей благородной откровенностью и полным доверием. Мы с Бенитесом вполне отдавали себе отчет во всем происходящем на фронте и знали, что делать, чтобы всячески компенсировать недостатки существующего положения и наладить дело.

Благодаря моему пребыванию на важнейших участках фронта в моих руках находились все данные о противнике и о расположении наших частей. Данные эти были вполне точными, так как я не пользовался сведениями штаба командующего войсками в Чако, а собирал сведения на местах о позднейших переменах.

Сводки там не существовало, да и донесения нередко грешили неточностью. Кроме официальных донесений, мы узнавали данные разведки из разговоров по радио на языке гуарани и опрашивали прибывающих с фронта офицеров.

Все эти материалы я заносил в графическую сводку, которая давала ясную картину происходящего на фронте и подсказывала верное решение.

Когда генерал Рохас поехал к президенту и показал ему нашу сводку, тот был поражен ясностью картины. «Я никогда не думал, что так легко быть главнокомандующим!» – сказал он. Если бы и в штабе командующего войсками в Чако было бы что-нибудь подобное, ему не приходилось бы отбрыкиваться от противника везде, где его не спасала инициатива подчиненных. Соответственно этому, генерал Рохас посылал свои указания в крайне мягкой форме. Но в нескольких случаях эти указания спасли армию от катастрофы.

Успех 1-й дивизии в Кампо Хордан, который мог превратиться в полное поражение противника, если бы предложили провести в жизнь мой план полностью, лишь отсрочил общее наступление врага на юге, который мало-помалу начал выходить на магистраль, отрезая ее от Агогуаты и Арсе.

В конце концов, Фернандес оказался в бутылке и сообщался с внешним миром лишь полосой в 500 метров вдоль указанной выше индейской тропы. Но то, что было превосходно для атаки, не годилось для обороны.

Фернандес доказывал по радио, что, отрезанный от воды и снабжения, он обречен на постыдную катастрофу, но Эстегаррибиа оставался неумолим, уверяя, что через 36 часов он завершит какой-то смелый маневр, который должен был одним ударом превратить все в полную победу.

Тогда немедленно была послана телеграмма о его положении. Одновременно Фернандес послал в штаб офицера, который привлек внимание к этому главнокомандующего и, вызвав для объяснений Эстегаррбиа, открыл ему глаза. «Ведь знаток Чако, опытный русский генерал доказал нам, что здесь не играет роль ни несколько метров, ни несколько километров расстояния, но ни за что нельзя позволять себя отрезать от воды и от тыловых сообщений».

Получив разрешение на отход, Фернандесу с трудом удалось пробиться под огнем, увозя орудия, обозы, раненых и бросив лишь четыре пустых емкости для воды.

Думать о переходе в наступление уже не приходилось, поскольку боливийцы смогли сосредоточить все свои силы на фронте Толедо – Кампо Хордин и решительно атаковали Герреро, где по счастью, все их попытки обхода и с фронта, и в обход кончились неудачей.

Но и там они уже достигли полного окружения парагвайцев, выйдя на большую тыловую дорогу. Тотчас же было послано указание командующего парагвайской армией в Чако об обозначенной на оставленном у него большом генеральном плане всего сектора масштабом 1 х 80000 индейской тропе, которая могла обозначать сообщение с тылом.

«К сожалению, форт Герреро должен быть оставлен, – последовал ответ, – гарнизону отдано распоряжение эвакуировать позиции».

Немедленно на это был послан энергичный ответ, где указывалось, что Герреро является связующей позицией между обоими крылами нашей армии и что ее сдача поведет к расчленению и полному уничтожению по частям всего нашего фронта.

По счастью, одновременно майор Антола отказался исполнить приказ об отходе. «В распоряжении полка имеются 74 пулемета[1075], четыре орудия и запасной бассейн с водой, – отвечал он, – и ни один из начальников не отступит».

Удар батальона Гаона ликвидировал этот вопрос и спас армию от непоправимого несчастья. «Удивительно дело, – говорили в штабе Эстегаррибиа, – «команга» проснулся и заговорил как оракул!» (здесь И.Т. Беляев явно намекает на собственные заслуги. – Ред.)

Единственным средством для ускорения принятия правильного решения являлось создание ударного корпуса, который мог бы неожиданно прорвать застывшие линии фронта, где посредственные начальники приходили к абсурдным взглядам на войну.

Так, на банкете в честь производства капитана Я.Н., один из командиров корпусов, полковник Нуньес говорил: «При силе современного огня не может быть и речи о наступлении. Всякий, кто сунется, будет уничтожен, оборона и только оборона».

Но штаб главнокомандующего всячески укреплял идеи противного характера. При атаке потери могут быть огромными, но частичными, чем будут избегнуты несравненно большие потери всего фронта.

Стараюсь провести здесь убеждение, что надо пользоваться всяким удобным случаем, чтобы короткими потрясениями в разных частях фронта вызвать нервность противника и сделать неверными его распоряжения и затем бросить в слабые места свои силы.

Полковник Франко первым из начальников применил эту тактику. В основу формирующегося корпуса были намечены четыре пехотных полка, находившихся в «подготовительном» состоянии, батальон саперов и 9-й кавалерийский полк.

Командиром этого последнего был намечен капитан Корсаков, кадровый офицер русской кавалерии, опытный и распорядительный, уже привыкший к условиям и обычаям местного населения»[1076].

Борис Касьянов

В битве за Сааведру важнейшую роль сыграли наши соотечественники из знаменитого 2-го кавалерийского полка не менее известной 1-й пехотной дивизии и среди них – Борис Павлович Касьянов и Николай Ширков, имена которых до сих пор помнит благодарный Парагвай.

По свидетельству И.Т. Беляева, кавалеристами командовал «майор Ортис Кабрал[1077], прекрасный человек и мой старый друг. Касьянов командовал эскадроном и вскоре стал настолько популярным, что возглавляемому им подразделению дали его имя. Это неудивительно, я сам видел его на линии огня, как всегда, спокойного, выдержанного, выделявшегося мягкостью и деликатностью обращения»[1078].

И, равняясь на него, так же вели себя и другие русские офицеры этого полка. Вообще, сами парагвайцы считали, что именно в этом подразделении были собраны одни из лучших офицеров из далекой России.

Подобно многим другим русским парагвайцам, таким как Г.Г. Бутлеров, В.О. Орефьев-Серебряков, В.С. Канонников и другим, Касьянов не был кадровым офицером российской армии: грянула Первая мировая война и, как многие тогда представители учащейся молодежи, добровольно сменил студенческую скамью на фронт.

Потом вместе с Белой армией Касьянов прошел путем лишений, страданий, побед и поражений дорогами Гражданской войны в России. И в эмиграции его незначительный гражданский опыт оказался весьма востребован. Так, неоконченное инженерное образование отнюдь не помешало ему успешно строить в Парагвае мосты.

Однако началась Чакская война. На ней он встретил своего старого знакомого по мостостроению, лейтенанта Д. Пастор Кантеро. Тот спросил его о причинах, заставивших снова взяться за оружие. «Мосты закончились, – ответил он. – Моя вторая Родина в опасности, и долг чести повелевает выступить на ее защиту»[1079].

Все знавшие Касьянова, отмечали его необычайную «обходительность, глубокую интеллигентность и колоссальный объем знаний», которыми он обладал[1080]. Все это создавало Борису Павловичу весомый авторитет.

Впоследствии это отчасти дало основание ветерану Чакской войны полковнику Альфредо Рамосу предполагать, что «Касьянов был негласным лидером всей группы русских эмигрантов, обосновавшихся в Парагвае»[1081].

Разумеется, это слишком громкое заявление, но несомненно, что Борис Павлович был одним из непререкаемых лидеров «среднего звена».

Тем не менее Рамос пытается подтвердить свои слова увиденным и описанным им эпизодом: «Однажды вечером, после боя, парагвайские и русские офицеры, среди которых были капитаны Бутлеров, Ширков, и Салазкин, обсуждали итоги дня, попивая кто матэ, а кто – канью[1082], недостатка в которой у нас никогда не было. Атмосфера, как всегда в таких случаях, была абсолютно непринужденная, играл граммофон…Появление легко узнаваемой даже издали, исполненной внутреннего благородства фигуры Касьянова произвело неожиданный для меня эффект. Завидев его, русские офицеры немедленно повскакали со своих мест, будто подброшенные пружиной и встали по стойке «смирно», отдавая ему честь. Они не сели до тех пор, пока Касьянов не поздоровался с парагвайскими офицерами в своей обычной сердечной манере»[1083].

Стоит заметить, что Борис Павлович проявил себя не только распорядительным командиром, но и неплохим организатором. За короткое время, отведенное ему на формирование эскадрона, солдаты и офицеры не только получили все полагавшееся им довольствие и снаряжение, но и ознакомились со знаниями фортификации, топографии и других военных наук, которыми обладал Касьянов. Он охотно преподавал всем желающим эти дисциплины, которые им очень сильно пригодились на войне[1084].

Все это не могло не добавить ему авторитета и уважения. Показательно, что Касьянов пользовался необычайной популярностью не только у русских, но и у парагвайцев. По свидетельству тех и других, он никогда, ни при какой ситуации не повышал голоса на подчиненных, но при этом его команды исполнялись моментально.

Недаром генерал И.Т. Беляев дал ему следующую характеристику: «спокойный, отличается мягкостью обращения»[1085].

За глаза парагвайские солдаты звали его на языке индейцев гуарани «нене», что соответствует русскому «дедуля» (хотя на момент начала Чакской войны «дедушке» было около 40 лет и многим Борис Павлович запомнился с бородой), и готовы были идти за ним, по их собственному выражению, «хоть в пасть к дьяволу и обратно».

Верность данному слову им пришлось вскоре доказать.

Крупные силы парагвайской и боливийской армий были сосредоточены под фортом Сааведра, исход битвы за который должен был сильно отразиться на дальнейшем ходе самой Чакской войны.

По мнению сына русского офицера Г.Г. Бутлерова В.Г. Бутлерова, именно «бои под Сааведрой стали переломными в войне. Здесь окончился этап освобождения нами захваченных врагом укреплений, перешедший затем в успешное наступление, остановить которое противнику уже не удалось». (На самом деле это произошло гораздо позднее, в конце 1933 г. после поражения боливийцев под Нанавой. – Ред.).

Началось же все с трагедии: разведка боем, которая осуществлялась 2-м эскадроном в районе Пуэсто-Навидад, в два часа ночи 16 февраля 1933 г., превосходящие силы боливийской дивизии, развернутой для наступления. При этом подразделение Касьянова не смогло уйти незамеченным обратно и приняло на себя сосредоточенный огонь целого полка.

По имеющимся данным, «Касьянов, шедший впереди, погиб одним из первых»[1086].

На глазах своих подчиненных он упал, подрезанный пулеметной очередью. Произошло это, по одной из версий, когда он вел свой эскадрон на прорыв и наткнулся на пулемет противника.

Неравенство в силах между парагвайцами и боливийцами было настолько велико, что эскадрон Касьянова был вынужден срочно отступить, оставив на поле боя тела своих погибших, в том числе и командира.

Естественно, что многократное превосходство противника оставляло немного шансов на вынос тела комэска, однако подобное поведение еще недавно бахвалившихся ему своей верностью подчиненных, как русских, так и парагвайцев, заслуживает немало вопросов.

Когда после победы при Кампо-Виа в декабре 1933 г. парагвайцы снова вернулись под Сааведру, их командование назначило специальную команду для поисков тела Касьянова, которая целый месяц безуспешно работала здесь, но так ничего и не нашла. Что и не удивительно, ведь с того времени прошло девять месяцев.

Как вспоминает адъютант Бориса Павловича, А.Г. Дмитриев-Экштейн, подробности того боя (ему на момент гибели командира эскадрона было 28 лет), «тогда я был ранен в руку из крупнокалиберного пулемета. Пуля задела кость, и я был уверен, что руку я потерял (на самом деле, если бы это действительно был крупнокалиберный пулемет, то он в лучшем случае остался бы одноруким инвалидом. – Ред.).

Никогда не забуду нашего отхода из той «пасти дьявола… Многие лошади скакали без всадников, оставшихся навеки на поле боя. Когда мы добрались-таки до своих, то на глаза навернулись слезы: начинался новый день, а всего какой-то час назад я думал, что уже никогда не увижу его. Но война есть война и часто бок о бок с трагедией разыгрывается фарс.

В тот день я познакомился с будущим президентом А. Стресснером, который впоследствии сыграл в моей судьбе такую зловещую роль. У своих меня переодели в то, что имелось под рукой, – боливийскую форму, так как моя гимнастерка насквозь пропиталась кровью.

Когда я лежал без сознания, незнакомый мне парагвайский офицер спросил, указывая на меня: «Кто этот боли?» (боливиец по-парагвайски. – Ред.) Он принял меня за пленного и кто-то ответил ему в шутку, что я, мол, помощник генерала Кундта. Решив, что я – немец, которых было немало на боливийской службе, офицер пригласил переводчика-лейтенанта А. Стресснера, чтобы устроить мне допрос по всей форме.

Придя в себя и не сразу поняв ситуацию, я, наверное, выглядел довольно смешно. А «допрашиватели» не замедлили тут же «поднажать» на меня, к удовольствию наших шутников. Вскоре, однако, все прояснилось».

Впоследствии благодарные парагвайцы дали имя Касьянова одному из фортов под Сааведрой, продолжив таким образом традицию, основанную после смерти Серебрякова – называть в честь павших русских героев те места, где произошла их гибель[1087].

Николай Ширков

После гибели Касьянова командиром 2-го эскадрона назначили другого русского офицера – Николая Ширкова, о заботливости которого по отношению к подчиненным ходили легенды. По данным полковника Альфредо Рамос, «моменты затишья он использовал для обучения сержантов и младших офицеров навыкам ведения боя, знакомил их с историей войн и военного искусства, поднимая моральный дух».

По свидетельству генерала И.Т. Беляева, это назначение произошло благодаря военным талантам Ширкова, помощником которого назначили другого офицера-белогвардейца – Ходолея. Последний также выделялся своими боевыми качествами[1088]. Вместе на этих постах они и завершили войну.

Но это было потом, а тогда дела под Сааведрой у парагвайцев шли неважно. Сосредоточение в этом районе превосходящих сил боливийцев поставило под удар тылы самой боеспособной 1-й пехотной парагвайской «Железной» дивизии.

Одно из самых опасных мест у Сентено-Алигуато прикрывал 2-й эскадрон Ширкова, который в начале марта 1933 г. фактически спас «железных парагвайцев» от разгрома, а вместе с ней, по сути, и всю кампанию в целом.

Правильность назначения Ширкова командиром 2-го эскадрона выяснилась в ходе коротких маневренных боев в этом районе, где военные действия нередко носили полупартизанский характер.

Здесь и проявились высокие профессиональные навыки русского командира, проявившего себя талантливым кавалеристом. Стоит заметить, что он был действительно опытным военным, продемонстрировавшим свои дарования еще в Первую мировую войну. Это он подтвердил и во время боевых действий против Боливии.

Так, по итогам боев у Сентено-Алигуато Николая Ширкова признали «идеальным начальником». Дело в том, что именно на его участке противник начал очень опасный маневр, в случае успешного завершения которого он автоматически одерживал стратегически важную победу под Сааведрой.

Замысел германских генералов Кундта и фон Клюга состоял в скрытном выдвижении крупных сил 9-й дивизии боливийской армии к месту атаки, после чего планировалось выйти к тылам «железных парагвайцев» у Сааведра и разгромить их неожиданной атакой.

Однако план врага был сорван благодаря бдительному несению службы 2-м эскадроном Ширкова, который заметил движение противника и вступил с ним в бой, задержав его и позволив тем самым основным силам парагвайской армии выйти из ловушки.

Но, приняв на себя главный удар, «ширковцы» сами попали в крайне тяжелое положение и едва не были окружены боливийцами в Сентено. Они прорвались оттуда после ожесточенного боя опять-таки благодаря распорядительности и командирским качествам Ширкова. Показательно, что его эскадрон не оставил боливийцам ни раненых, ни имущества, после чего закрепился на новых позициях.

Получив от Ширкова донесение о движении на Сааведру превосходящих сил противника, командование приняло долгожданное решение об отводе 1-й «Железной» пехотной дивизии. По мнению парагвайских военных экспертов, именно это обстоятельство и спасло ее от неминуемого разгрома[1089].

За подобную перегруппировку выступал и И.Т. Беляев. И на этот раз парагвайское командование, понимая ситуацию, пошло ему навстречу, хотя, по мнению Ивана Тимофеевича, это стоило сделать еще раньше для реализации запланированного контрнаступления.

Недаром в своих воспоминаниях командир 1-й парагвайской «Железной» дивизии полковник К.Х. Фернандес высказал от имени своих соотечественников ему официальное признание и благодарность как «первому русскому на службе национального дела и всем храбрым офицерам той же национальности»[1090].

Однако такой исход боев за Сааведру все же еще не смог решить судьбу всей кампании. Его можно было назвать «ничейным». С одной стороны, парагвайцы не смогли взять этот стратегически важный форт.

С другой стороны, они сорвали планы германских генералов Кундта и фон Клюга, командовавших боливийскими вооруженными силами, по уничтожению лучших частей парагвайской армии и в ходе оборонительных боев нанесли боливийцам тяжелый урон. И в этом опять-таки огромную роль сыграли русские военные, особенно Николай Ширков.

Битва за Нанаву. Перелом в войне

Ганс Кундт: германский ответ боливийцев россиянам

Неудачи в деле быстрого разгрома парагвайцев боливийское руководство объясняло в том числе наличием в рядах своих противников русских офицеров и генералов, и попыталось нейтрализовать их приглашением достойных им врагов по Первой мировой войне – немецких военных.

Стоит заметить, что германская военная традиция в боливийской армии была особенно сильна даже на фоне всей Латинской Америки. Многие десятилетия подряд она воспитывалась почти исключительно на достижениях немецкой военной школы, и военные инструкторы из Германии были в Боливии на особом положении.

Причем первое время параллельно наблюдаемым неудачам в Чакской войне влияние немцев не только в армии, но и в политическом руководстве страны все больше усиливалось.

Прибытие «грозы русских непобедимого генерала» Кундта, как его разрекламировала официальная пропаганда Ла-Паса, оживило павших духом боливийцев, которые стали утрачивать надежды на разгром Парагвая.

Этот немецкий стратег, родившийся в 1869 г., стал впоследствии видным представителем германских вооруженных сил. Будучи направлен в Германскую Академию Генерального Штаба, он неплохо изучил военную стратегию и русский язык.

Примечательно, что Боливия уже не была для него незнакомой страной. Туда он был приглашен «по старой дружбе», поскольку еще в 1911 г. был военным советником в Ла-Пасе.

Его возвращение в Боливию стало возможным не только благодаря старым связям, но и тому, что во время Первой мировой войны Кундт отличился на Восточном театре военных действий и прослыл «мастером разгрома русских», особенно при взятии Лодзи в 1915 г. и Риги в 1917 г. И боливийское командование рассчитывало на то, что он сможет повторить подобные успехи и на их территории.

Вместе с тем, германский военный эксперт генерал Эрнст Кабиш, в чьем подчинении он находился во время Первой мировой войны, составил на него характеристику, которая содержала не столько положительную, сколько негативную информацию: «Энергичен, обладает непреклонной волей, но малоспособен к трезвой оценке ситуации. Склонен недооценивать противника и его реальную силу. В борьбе с русскими подполковник Кундт часто бросал войска в атаку, не имея резервов и без артиллерийской поддержки. Изо всех приказов предпочитал один: «Вперед»! Неудачи операций, как правило, возлагались им на подчиненных»[1091].

Пригласивших Кундта боливийцев не смутило и то, что его репутация как профессионального военного была уже подорвана. И дело даже не в том, что путчи Каппа-Лютвица 1920 г. и «пивной мятеж» Гитлера 1923 г., в которых он активно участвовал, провалились. Главный момент – участием в мятеже он совершил непростительную для офицера вещь, влезая в политику.

Однако следует оговориться, что по местным латиноамериканским, в том числе и боливийским меркам это было даже достоинством.

Впрочем, будущий боливийский главнокомандующий уже успел подпортить к себе отношение и в самой Боливии: в 1930 г., будучи главой немецкой военной миссии в этой стране, он открыто и бесцеремонно вмешался в ее внутреннюю жизнь. Когда против боливийского президента Э. Силеса вспыхнуло народное восстание, Кундт, по его собственному выражению, решил подавить его «жестокими средствами».

Кончилось это для прославленного германского генерала печально: «решительному» полководцу, а также его ближайшему помощнику, командиру нацистских штурмовиков Э. Рему[1092] самим пришлось искать убежища в германском посольстве в столице Ла-Пасе, а потом и вовсе покинуть Боливию.

Подобное внимание к ней немцев было неслучайным – учитывая ее сырьевые запасы, гитлеровцы планировали использовать их в отдаленной перспективе (особенно нефть) в борьбе за мировое господство (в частности, против США)[1093].

Казалось бы, после такого сомнительного эпизода в своей биографии ни о каком возвращении в эту страну Кундт не мог и мечтать, ведь многие профессиональные военные уже стали забывать о его «воинских подвигах и талантах», зато все больше говорили о нем как о политическом интригане и потенциальном мятежнике.

Однако в Латинской Америке возможно все, включая реинкарнацию и даже еще большее возвышение подобных людей. Вспомнил о «непобедимом» немецком генерале и «грозе» русских президент Боливии Д. Саламанка, считавший его талантливым полководцем, способным «наказать» Беляева и Эрна. В итоге он лично просил Кундта вернуться и разбить ненавистный Парагвай.

Вместе с тем, и в самой боливийской армии отношение к Кундту не было однозначным. Кое-кто из историков, особенно немецких, считает, что его авторитет там был высоким.

Возможно, это было действительно так, ведь благодаря Кундту местные властители не только обучали свою армию согласно новым достижениям европейской военной науки, но и заключали с германскими оборонными компаниями («Круппа», «Маузера» и др.) контракты, благодаря которым в техническом отношении Боливия решительно превосходила не только Парагвай, но и многие другие латиноамериканские государства.

Кроме того, нельзя забывать, что дети боливийской гражданской и военной элиты проходили обучение в лучших учебных заведениях Германии[1094].

Однако и симпатии к этому немецкому ландскнехту наблюдались далеко не у всех боливийских солдат и офицеров.

Например, видные местные военачальники, такие как генерал Кинтанилья и полковник Д. Торо, отреагировали на прибытие Кундта направлением телеграммы главе страны Саламанке: «Сеньор президент наносит оскорбление армии, вновь приглашая на службу генерала Кундта, к которому армия и народ питают справедливое отвращение»[1095].

И это не случайно – многие из них после событий 1930 г. считали его «карателем».

Впрочем, столь острая реакция была вызвана и тем, что с приходом немцев многие боливийские офицеры и генералы расстались со своими должностями, которые они были вынуждены уступить иностранцам. В первую очередь, эта участь постигла генерала Ламзи, сдавшего командование Кундту в январе 1933 г.[1096]

В итоге боливийское руководство настолько увлеклось привлечением в армию иностранцев, что оскорбило доморощенных военных. А это очень громко в самом скором времени аукнулось для самих вершителей судеб страны.

Таким образом, учитывая подобные настроения, а заодно и негативные отзывы прежнего руководства, в лице Кундта Саламанка сделал весьма спорное приобретение. В этой связи легко понять причину последующих событий, речь о которых пойдет ниже.

С таким «противоречивым багажом» Кундт вернулся в эту страну уже в третий раз. Впрочем, его мало смущало, как, кто и что о нем думает: главное – его «воинский талант». Об этом, по его мнению, красноречиво говорила ладно сидевшая на нем форма с генерал-майорскими погонами.

Однако надо отдать Кундту должное: едва успев сойти с трапа самолета, доставившего его в далекую Боливию, он приступил к качественным преобразованиям в ее армии. Так, германский военачальник утвердил пунктуальность и жесткую дисциплину, выступив отличным организатором, что еще больше подчеркивало его роль «непобедимого полководца».

Кстати, ему же приписывают возникновение крылатой фразы, во многом характеризующей мировоззрение этого генерала: «Тот, кто приходит раньше времени, – плохой военный, тот, кто опаздывает, совсем не военный, военный – лишь тот, кто приходит вовремя».

И вот, «любящий успевать» Кундт, не успев прибыть в чужую страну, сразу возомнил себя вершителем ее судеб. Почувствовав усиление пораженческих настроений в армии и обществе, он надавил на боливийское правительство и потребовал от него клятвы воевать против Парагвая до победного конца[1097].

Свое возвращение в Боливию (и заодно достижение победы над Парагваем) Кундт обставил одновременно целым рядом кабальных для принимающей стороны условий, не забыв о преференциях для себя самого и 120 привезенных им германских офицеров, все из которых имели за плечами школу Первой мировой войны.

В результате этот германский стратег в течение почти всего 1933 г. целиком держал в своих руках не только военное, но и отчасти политическое руководство Боливией[1098]. Только такая централизация руководства страной могла, по мнению Кундта, привести Ла-Пас к долгожданной победе.

Однако даже для привычной к германскому влиянию Латинской Америки это было нонсенсом. Мало того, что иностранный генерал возглавил боливийскую армию – по сути, он сделал боливийского президента своим лакеем: Саламанка превратился в послушного исполнителя воли Ганса Кундта, решившего под предлогом скорейшего достижения победы на фронте сконцентрировать военную и политическую власть в одних, то есть в своих руках.

В любом случае, переход военного и даже во многом гражданского управления страной в руки иностранца, запятнавшего себя участием в грязных политических делах, свидетельствовал о том, что неспособная самостоятельно справиться с Парагваем Боливия вступила в тяжелый кризис.

Между тем, по мнению Кундта, ход войны для Боливии могло переломить только решительное наступление, в успехе которого он не сомневался. Его не смущало и присутствие в рядах парагвайской армии нескольких десятков старых своих противников по Первой мировой войне.

На это у Кундта был свой ответ: не надеясь особо на боливийских офицеров, он привез с собой 120 немецких инструкторов, которых он считал по боевым качествам намного выше, чем русских военных.

Однако Кундт допустил большую ошибку: он так и не смог изменить самому себе и оставить политику гражданским, сосредоточившись сугубо на военных делах и организации тыла.

Дело в том, что описанные Кабишем отрицательные стороны и слабости Кундта никуда не исчезли и вновь дали о себе знать во время его командования боливийской армией. Подобные ошибки могли проститься командиру полка или бригады, но не начальнику, возглавляющему более крупные соединения.

Иными словами, если просчеты «маленького» офицера грозили мелкими неудачами, то подобные «проколы» «большого генерала» могли повлечь за собой катастрофу.

А пока германский командующий делал все, чтобы еще больше утвердить к себе недоверие среди боливийских армейцев. Например, он явно не был спартанцем и, будучи военным человеком, не мог отказаться от прелестей мирной жизни.

Так, для нужд гурмана-генерала боливийцам пришлось выделить особый трехмоторный самолет с поваром, специально выписанным из Германии. Это была самая настоящая «летающая» кухня, которая ежедневно совершала многосоткилометровые полеты из Ла-Паса в его ставку в Чако и обратно.

Все это стоило боливийской казне баснословных денег, но чего не сделаешь ради настоящего полководца, обещавшего раздавить непокорных парагвайцев и их русских «наймитов»!

И это лишь один из примеров «тяги» германского полководца к шикарной жизни во фронтовых условиях. Естественно, что подобное поведение командующего, шиковавшего в тот момент, когда его солдаты погибали в Чако от голода и жажды, не добавляло Кундту авторитета.

Между тем «захват» немцами ключевых постов в боливийской армии, сражающейся против Парагвая, которому помогали русские, говорил о том, что сама жизнь выдвинула в этом конфликте на ведущие места одни из лучших в мире военных школ – российскую и германскую.

И спустя почти 20 лет после битв Первой мировой, русские и германские военные вновь продолжили дуэль. В том и в другом случае они возглавляли подразделения враждующих сторон и занимали важные должности в штабах.

Так, «наверху» здесь реально схлестнулись Ганс Кундт и стоящий за спиной Эстегаррибиа Иван Беляев. И на фоне боливийско-парагвайской войны имела место не только личная борьба двух полководцев, но и поединок русской и немецкой стратегии и тактики. В их схватке словно продолжилась незавершенная Россией из-за событий 1917 г. Первая мировая война.

Не случайно, что «многие русские в парагвайской армии специально охотились на немцев, припоминая им, наверное, то, что они сотворили с Россией в 1917 г.»[1099].

Первое сражение за Нанаву

Целью нового январского наступления, подготовленного Кундтом, был выход к реке Парагвай напротив города Консепсьон в наиболее узком ее месте, откуда он рассчитывал форсировать эту водную преграду и перерезать тыловые коммуникации парагвайцев. Германский главнокомандующий решил разгромить неприятеля, пользуясь скованностью лучших частей парагвайской армии у Сааведры.

Однако для парагвайцев это наступление не стало неожиданностью. Еще во время своей второй экспедиции в Чако Бореаль в январе-феврале 1925 г. И.Т. Беляев предсказал, что в случае начала войны противник нанесет удар именно в этом месте. Благодаря его совету парагвайцы модернизировали прикрывавший данное направление старый форт Нанава, воздвигли там новые укрепления и усилили его гарнизон до 3600 человек. Большим плюсом для обороны Нанавы было и то, что Беляев еще задолго до конфликта составил подробную карту данного района.

При этом подготовка форта к обороне проходила под фактическим контролем русских генералов. Если Беляев в данном случае выступил как «стратег», то Эрн, по сути, контролировал и разрабатывал техническое исполнение плана Ивана Тимофеевича, проявив в этом отношении весь свой талант и большой профессионализм.

Особенно важным в подготовке Нанавы к обороне стало то, что Беляев задумал, а Эрн воплотил в жизнь его план по предварительной подготовке ложных артиллерийских позиций, предназначенных обмануть боливийских летчиков.

Укрепления воздвигали из подручного материала, имевшегося здесь в изобилии – крепчайшей древесины кебрачо, по своим качествам удивительно напоминавшей очень хороший бетон. Она обладала такими свойствами, что при работе с ней быстро выходили из строя все подручные инструменты.

Примечательно, что модернизацию Нанавы удалось скрыть от боливийской разведки. В результате генерал Кундт, имевший сведения, что в ее «обветшавших» укреплениях находится не более одной тысячи парагвайцев, жестоко просчитался. Исходя из этого, он двинул против ее гарнизона шесть тысяч бойцов, имея в резерве лишь две тысячи солдат и офицеров.

Однако этих сил для быстрого овладения заметно укрепленной Нанавы было недостаточно даже при господстве боливийцев в воздухе.

Как бы там ни было, но «любящий успевать и не желающий торопиться» Кундт с операцией против этого форта всё же изменил своему кредо: у германского полководца не было времени не только на разработку сложной фронтовой операции, но даже на приемку дел от Ламзи: по данным ряда источников, прибыл он в страну в январе 1933 г., а битва за Нанаву началась 10-го числа этого же месяца. То есть «на все про все» у него была максимум неделя.

То же самое можно было сказать и про генерала фон Клюга, начальника штаба боливийской армии, назначенного на эту должность в конце декабря 1932 г.

Иными словами, данные германские военачальники, попав «с корабля на бал», ничтоже сумняшеся, решили провести молниеносную войну против «босоногих», а значит, несерьезных, по их мнению, врагов. Новоявленный командующий допустил непростительную для его ранга оплошность: едва успев сойти с трапа самолета и не разобравшись в обстановке, начал неподготовленное сражение, которое, по его же замыслу, должно было решить исход войны.

Кроме того, он не перепроверил прежние устаревшие данные разведки с помощью авиации. Это стало его второй по значимости ошибкой в проведении операций против Нанавы.

Судя по всему, боливийцы вообще не проводили воздушную разведку в этом районе, хотя их авиация господствовала в воздухе: ведь не увидеть масштабной модернизации форта мог бы только слепой.

Следует заметить, что их наступление против Нанавы всецело контролировалось немецкими генералами и офицерами, начиная Кундтом и фон Клюгом и кончая командирами среднего и младшего звена. Среди последних следует отметить командиров отдельных боливийских подразделений полковника Кайзера, капитанов Брандта, фон Криеса и др.

Однако в ходе десятидневных упорных боев боливийцам так и не удалось добиться серьезных успехов. За время сражения они потеряли свыше двух тысяч человек, в то время как парагвайцы потеряли лишь 248 солдат и офицеров.

Не помогли боливийцам и безраздельно господствовавшие в воздухе самолеты: три эскадрильи боливийской авиации так и не смогли подавить огневые точки защитников Нанавы. В первый день боев они буквально забросали бомбами и залили пулеметным огнем «беззащитные» позиции парагвайской артиллерии.

Но каково же было удивление боливийских летчиков, когда на другой день их снова вызвали на бомбежку вновь оживших пушек противника. Командиры пехотных частей слали панические донесения, что из-за уничтожающего огня парагвайской артиллерии они не могут не только атаковать, но и вообще поднять головы.

И снова боливийская воздушная армада поднялась в воздух. И действительно, летчики обнаружили пушки противника, но уже в других местах. И снова они разгрузили свои машины над головами парагвайцев. Немецкий инструктор лично наблюдал, как его воспитанники метко укладывали бомбы на орудия врага, разлетавшиеся одно за другим.

Однако эта картина повторилась и на другой, и на следующий день, а огонь проклятой парагвайской артиллерии нисколько не ослабевал.

Секрет ее живучести раскрывался просто. Как вспоминал участник тех боев с парагвайской стороны майор Томас Мендоса, «для оборонявшихся не было большего удовольствия, чем наблюдать, как вражеские самолеты сбрасывают бомбы на замаскированные под артиллерийские орудия стволы пальм. Каждый раз они предусмотрительно передвигались на все новые «огневые позиции». Все это было дело рук русских генералов Беляева и Эрна.

Все достижения Кундта за время сражения заключались в захвате парагвайской территории на пятнадцатикилометровой глубине на фронте в несколько километров. Но ни одного форта боливийцам взять не удалось, не говоря уже о главной цели этого наступления – Нанавы.

Однако эта неудача не обескуражила Кундта. Через два месяца он предпринял новое, более удачное наступление на соседних с Нанавой секторах.

Видя неблагоприятную обстановку, позволяющую окружить значительные силы парагвайской армии, ее командование приказало на этот раз оставить часть занимаемых ранее позиций без боя. В результате в ходе мартовских боев 1933 г. ряд укреплений достались боливийцам. Пришлось оставить и форт Алиуата, командиром гарнизона которого был «русский капитан Н». (По некоторым сведениям, это был Николай Ширков), который вовремя и без потерь вывел свой отряд на соединение с основными силами.

Однако начавшееся вслед за этим парагвайское контрнаступление эти успехи Кундта свело фактически к нулю. Более того, парагвайцы даже улучшили свое прежнее положение (до Мартовского сражения), отбив ранее потерянные форты и захватив у боливийцев несколько новых[1100].

Но это поражение не отрезвило Кундта и фон Клюга, а скорее наоборот, разозлило. Ведь в конце апреля 1933 г. И.Т. Беляева назначили начальником Генерального штаба парагвайской армии. Таким образом, разбить парагвайцев для немецких наемников стало делом чести, поскольку в противном случае это означало, что их побили русские, которых они считали ниже себя в военном искусстве.

Однако подобное назначение в столь важный момент оказало самое благотворное влияние на последующее развитие событий. Дело в том, что Иван Тимофеевич предугадал замыслы своего противника, изучив немецкие приемы еще по Первой мировой войне и предсказав повторное наступление боливийцев на Нанаву в июле 1933 г.

На тот момент положение для парагвайцев оставалось тревожным: боливийцам удалось значительно продвинуться вглубь и по фронту, отрезать от сообщения форт Ампутуру и подойти к укреплениям Арсу, создав очень тяжелое положение на северном участке парагвайской обороны[1101]. Однако главные события снова развернулись под Нанавой.

Генералы фон Клюг и Кундт сделали выводы о причинах неудач январского наступления и изменили свою тактику, видя свою неспособность «разгрызть крепкий орешек» парагвайцев – выстроенные Эрном доты.

Противник устлал все подступы к ним трупами своих солдат, но так и не смог подавить их стойких защитников даже при помощи авиации и артиллерии.

Теперь для борьбы с ними германские генералы решили сделать ставку на немецкое изобретение, опробованное еще во время Первой мировой войны: впереди наступающих колонн на парагвайские доты надвигались огнеметчики, которые должны сжечь заживо их защитников.

По замыслу Кундта, они должны были действовать в тесном взаимодействии с танками. Германский военачальник рассчитывал на то, что массированное применение бронетехники, с которой парагвайцы еще не успели как следует ознакомиться, сломит их боевой дух. Накануне штурма Нанавы немецкие офицеры торжественно объявили своим боливийским подчиненным, что победа уже находится у них в руках, поскольку якобы у парагвайцев нет такого оружия, с помощью которого они смогут уничтожить бронированные машины.

И вот бронированный каток двинулся на парагвайские укрепления. Комбинированное наступление бронетехники, стрелков и огнеметчиков боливийцев на двухкилометровом фронте началось 5 (по другим данным 6-го) июля 1933 г. Противник напирал «волнами»: два танковых батальона капитанов Брандта и фон Криеса прикрывали многочисленную пехоту. За каждой из бронированных машин следовало по 100 пехотинцев[1102].

Однако подойти к самим парагвайским окопам и дотам оказалось для боливийцев непростым делом. Парагвайцы открыли по наступавшему противнику меткий огонь. От стрелков и пулеметчиков не отставала и импровизированная «противотанковая» артиллерия парагвайцев – в основном это были приспособленные для стрельбы прямой наводкой полевые орудия.

Еще издали, на полдороги к своим позициям парагвайские пушки подожгли один из головных танков противника. Горящая машина сильно замедлила наступление боливийцев, затруднив маневр другим танкам. Первая подобная потеря заметно понизила дух боливийской пехоты, воочию убедившейся в том, что парагвайцы способны бить и «непобедимую» бронетехнику. Другой танк артиллеристы подбили в 60 метрах от первых окопов парагвайских стрелков.

Однако боливийцы, устилая трупами своих солдат подступы к позициям противника, упорно двигались вперед. Им все же удалось прорваться к парагвайским дотам. Однако уничтожить их было нечем: заметив странных, незнакомых большинству парагвайцев солдат врага с ранцами за спиной, И.Т. Беляев приказал уничтожать их в первую очередь.

Малоподвижные, заметно выделяющиеся среди других пехотинцев огнеметчики стали для парагвайских снайперов отличными мишенями. В итоге они понесли почти стопроцентные потери, не успев вступить в бой.

Боливийские танки также дошли до парагвайских окопов далеко не все. Многие из них застряли в предусмотрительно созданных по указанию Эрна ямах и завалах. Те немногие бронемашины, которые успели дойти до парагвайских позиций, забросали гранатами. Одну из них остановили у самых окопов[1103].

Впоследствии с одного из подбитых танков парагвайцы сняли башню и поместили как трофей в музее Асунсьона, где она до сих пор украшает экспозицию Чакской войны.

Печальная участь постигла и боливийскую пехоту, которая полегла на парагвайских укреплениях, но так и не смогла их взять. Причина такого упорства со стороны парагвайцев была понятна: они дрались насмерть, понимая, что в случае падения Нанавы война будет проиграна. А вместе с ними, не щадя живота своего, бок о бок дрались и наши соотечественники. И они устояли.

Все находившиеся на фронте русские, в том числе не относившиеся к строевым частям, также проявили во время этих боев выдающиеся доблесть и героизм. Об их подвигах и презрении к опасности парагвайцы рассказывали легенды.

Казалось бы, какую отвагу можно проявить врачу тылового госпиталя? Однако и тут наши соотечественники были на высоте. Так, однажды боливийская авиация совершила глубокий рейд в парагвайскую территорию и сбросила на импровизированный лазарет парагвайцев большое количество бомб.

По рассказам очевидцев, «все и вся врассыпную, только русский доктор с неизменной трубкой во рту преспокойно продолжает работу, и вот один из зарывающихся в землю санитаров говорит другому: «Гляди, видно, сумасшедший», а другой отвечает: «Да что ты, не знаешь? Ведь это русский». Этим было все сказано»[1104].

Позднее военные эксперты сделали выводы о причинах неудачи боливийцев под Нанавой. Сам Кундт оправдывался тем, что в Боливии провалился опробованный им метод атаки, успешно примененный им в Первую мировую войну против русских, а значит, ничего другого сделать было невозможно.

Но, по словам американского историка Д. Зук, «эту тактику провалила блестящая оборона, построенная русскими для парагвайцев. В этом последнем наступлении лучшая часть боливийской армии была принесена в жертву»[1105].

14 июля 1933 г., после завершения сражения в район Нанавы прибыл парагвайский командующий генерал Х. Эстегаррибиа. По его собственному признанию, всю оставшуюся жизнь он находился под впечатлением от увиденных там картин.

Его поразил вид искалеченных тел, оторванные руки и ноги боливийских вояк, разбросанных по всем окрестным деревьям убийственным огнем парагвайской артиллерии. Долгие годы после этого, по признанию парагвайского главнокомандующего, его «буквально преследовал запах горелого мяса тысяч человеческих тел, сжигаемых на поле боя».

Между тем противник на этом не успокоился и снова пытался наступать на этом направлении. Однако эта очередная попытка была отбита намного легче, чем предыдущие.

Всего под руководством русских офицеров парагвайцы отразили восемь боливийских атак, разбившихся о мужество и героизм защитников Нанавы. Противник в очередной раз потерял свыше двух тысяч человек одними только убитыми. После того, как он выдохся, парагвайцы сами перешли в решительное наступление.

Бутлеров и Емельянов

Стоит заметить, что в это время в Парагвай стали прибывать новые эмигранты, привлеченные боевыми успехами своих соотечественников. По мнению некоторых исследователей, им импонировала в том числе «твердая рука» парагвайских военных, по которой они истосковались за последнее время[1106].

Среди них – бывший русский офицер, капитан Емельянов. К моменту своего приезда в эту страну это уже был немолодой человек. Ребенок из обедневшей дворянской семьи, родившийся в 1895 г., он не был избалован жизнью.

К началу Чакской войны он успел пройти через две войны. Впрочем, имея юридическое образование и в совершенстве зная несколько иностранных языков, он замечательно устроился в Париже и, в отличие от большинства русских изгнанников, не испытал эмигрантских мытарств: открытая им адвокатская контора давала отличный заработок.

Решение отправиться на новую войну пришло к нему после прочтения в русской эмигрантской газете статьи о геройской гибели его односума по полку Касьянова. Он закрывает свой бизнес, приносивший к тому времени немалые деньги, и едет в Парагвай, чтобы заменить друга.

Известный парагвайский историк Хусто Пастор Бенитес в своей книге о Чакской войне пишет: «Случай с Емельяновым возрождает нашу веру в то, что Вселенной правят силы Морали. Какими иными, какими материальными соображениями может быть объяснено присутствие в наших рядах этого человека? Была ли хоть толика личного интереса в романтическом поступке этого бесстрашного рыцаря из далекой России? Нет, им двигали великая сила духа, любовь к справедливости и чувство долга по отношению к погибшему другу»[1107].

Емельянову, «кавалеристу со стажем», поручили командовать эскадроном в 50 бойцов одного из самых легендарных полков парагвайской кавалерии – «Ака Карайя». С ними он совершил подвиг, отразив 6 августа 1933 г. под Нанавой в ходе третьего наступления противника лобовую атаку целого боливийского полка.

Впрочем, фортуна не всегда улыбалась русскому офицеру: 12 сентября того же года к ранениям, полученным им в гражданскую войну в России, добавилось еще одно – в руку. В результате некоторое время ему пришлось пролежать в госпитале.

И это было не последнее его пребывание там. Едва подлечившись, он снова бросается на передовую. Там ему пришлось возглавить полк «Ака Карайя», которым командовал до своего ранения майор Г. Бутлеров[1108].

По отзывам сослуживцев, как русских, так и парагвайцев, Емельянов был «офицер великого личного мужества, серьезный и ответственный, он был уважаем и любим своими подчиненными. Несмотря на несколько замкнутый характер, по отзывам сослуживцев, этот капитан был превосходным товарищем. Его главное достоинство заключалось в ревностной, иногда доходящей до излишнего, заботе о простом солдате, к которому он относился с отеческой любовью»[1109].

И данное качество отличало почти всех наших офицеров. Этим во многом и объясняется секрет, почему парагвайские солдаты стремились попасть именно к «русскому шефу».

И его заметили в Парагвае. Так, газета «Орден», выходящая в Асунсьоне, 13 октября 1933 г. напечатала сообщение о торжественном заседании, организованном Патриотической ассоциацией Парагвая специально в честь Емельянова, «храброго русского добровольца, присоединившегося к другим благородным русским белым офицерам, которые делят с нами все превратности этой войны»[1110].

Однако, едва вернувшись 19 января 1934 г. в строй после очередного ранения, Емельянов тут же был тяжело контужен разорвавшейся рядом гранатой. Его эвакуировали в тыл и на этот раз навсегда. Тяжесть полученной контузии не позволила ему продолжить воевать.

Его командир, Г.Г. Бутлеров, заслуживает особого внимания. Он продвинулся в парагвайской армии довольно быстро, уже в 1932 г., получив под свое командование эскадрон одного из лучших полков – 2-го кавалерийского.

Парагвайцы по достоинству оценили его знания, храбрость и опыт. И.Т. Беляев писал, что «в период Гражданской войны в России Бутлеров находился в подчинении генерала Слащова, у которого «наработался» в партизанской войне. Я видел его позднее. Он обладал великолепной ориентировкой, ясным взором, абсолютным хладнокровием в делах. Выражался он по-испански плохо, поэтому держал при себе ординарца, который передавал его лаконические, но ясные приказания на языке гуарани. Его командование вселяло полную веру в подчиненных»[1111].

Внешнеполитическая ситуация в конце 1932 – начале 1934 г

Антипарагвайский фронт

Несмотря на достигнутые победы и проявленную неспособность боливийцев разгромить противника, положение Парагвая на международной арене, который по сути находился в состоянии изоляции, оставалось очень тяжелым. И это мешало Асунсьону заключить выгодный для него мир.

Тогда Боливии почти неприкрытую военную помощь оказывали Германия, Китай, Литва, США, Турция, Чехословакия, Чили и Эстония. И, несмотря на соответствующий запрет со стороны Лиги Наций, они не только отправляли в боливийскую армию наемников, но и поставляли ей вооружение[1112].

Еще в августе 1932 г. международное сообщество пыталось остановить начавшуюся войну. Однако эти попытки сорвали США, которые для придания своему голосу в Лиге Наций (тогдашнему «аналогу» ООН) еще большего веса созвали «комиссию нейтралов» из Колумбии, Кубы, Мексики и Уругвая. Данные государства тогда послушно проводили в своей политике американскую линию и потому выступили против какого-либо посредничества.

Правда, уже через три месяца, в октябре 1932 г., под влиянием побед парагвайцев в Бокероне и Питиантуте они были вынуждены заметно скорректировать свои позиции по данному вопросу. Получившая несколько внушительных ударов Боливия отказалась от планов уничтожения Парагвая, а «нейтралы» предложили ему свой «мир», разумеется, не в пользу Асунсьона: последний должен был смириться с потерей Чако Бореаль, и поэтому от такого «мира» он отказался[1113].

В январе 1933 г. Лига Наций пыталась направить в спорный район специальную комиссию по урегулированию, но США, все еще рассчитывавшие на успех боливийцев, отклонили это предложение, поскольку тогда в Боливию прибыл немецкий генерал Ганс Кундт «со товарищи» – представительной военной миссией из Германии.

Поэтому все заинтересованные в победе Боливии страны с вожделением ожидали, когда же он наконец расправится с парагвайскими «босяками» и тем самым обогатит всех тех, кто поставил на победу Ла-Паса. В таких условиях надеяться на примирение было попросту бессмысленно.

Кроме того, США, Чехословакия и Чили практически до самого конца войны оставались союзниками боливийского милитаризма. Причем последняя умудрялась выделиться даже на этом фоне, открыто поддерживая действия Боливии.

До конца 1933 г. германские военные были самой влиятельной иностранной группой в составе боливийской армии. Но в 1934 г. боливийцы, видя неспособность «запутавшихся в джунглях» немцев переломить ситуацию, решили заменить их другими иностранцами. Они привлекли в свои вооруженные силы считавшихся после Тихоокеанских войн XIX века лучшими в Южной Америке вояками чилийцев.

Только за 1934 г. по меньшей мере 53 кадровых чилийских офицера, не считая «добровольцев», открыто приехали в боливийскую армию как военные инструкторы и советники. Поэтому 20 августа 1934 г., в знак протеста против открытой поддержки чилийцами агрессора, Парагвай отозвал из Сантьяго своего посла и стал близок к фактическому вступлению с Чили в войну[1114].

Кроме того, на роль «усмирителей русских» под влиянием Вашингтона боливийцы решили привлечь чехов и словаков. Стоит сказать, что благодаря западной пропаганде чехословацкие легионеры, в 1918–1920 гг. находившиеся на восточной окраине России, были возведены в ранг эпических героев борьбы «с русским большевизмом». И у многих в мире, в том числе и боливийцев, создалось ошибочное представление о том, что эта «горстка» и сдерживала в Сибири почти два года «миллионные красные орды». А раз так, что мешает им покончить с ненавистной кучкой окопавшихся в Асунсьоне их единоплеменников-белогвардейцев, к тому же проигравших этим самым красным?

Одними из первых чехословацких наемников 21 января 1934 г. в Боливию прибыла группа «не менее чем из шести офицеров». Соответствующие наводки своим коллегам в Парагвае дали представители русской военной эмиграции в Праге.

Они и далее оказывали своим односумам в парагвайской армии ценную помощь, осуществляя фактическую слежку за такими «передвижениями» и докладывая об этом в Асунсьон. Извещая о прибытии этой партии И.Т. Беляева, полковник Добрынин отметил: «Старший в группе – со стажем Мировой и Гражданской войн в России»[1115].

Этим помощь Праги Ла-Пасу не ограничивалась. В августе 1934 г. в Боливию прибыла более представительная делегация – полноправная чехословацкая военная миссия во главе с известным генералом Плачеком. Но как показали последующие события, чехословацкие наемники не смогли кардинальным образом повлиять на положение[1116].

В свою очередь, Прага предприняла и другие действия, которые должны были позволить ее военным добиться успеха в далекой Боливии. В частности, она тормозила отправку русских эмигрантов со своей территории в Южную Америку, «ставя это в связь с вербовкой в парагвайскую армию».

С одной стороны, чехословацкие власти не желали усиливать враждебных им парагвайцев за счет наших соотечественников, а с другой вообще пытались предотвратить распыление имеющейся под боком русскоязычной эмигрантской военной ячейки.

Дело в том, что с приходом в Германии к власти Гитлера обстановка в Европе постепенно накалялась и мало кто сомневался, что в скором времени последует логическое реваншистское продолжение Первой мировой войны.

Поэтому имеющие солидный боевой опыт русские офицеры становились лакомым куском, и правительство Чехословакии рассчитывало в случае начала боевых действий использовать этот стратегический резерв «по назначению»[1117].

Однако русские добровольцы быстро нашли способ обмануть чехов и словаков[1118]. Направлявшиеся в Парагвай добровольцы указывали пунктом прибытия страну другого региона и уже оттуда выезжали в Латинскую Америку.

Но что бы ни говорили злопыхатели, во многих случаях, в отличие от чилийских, чехословацких и немецких наемников, дравшихся за боливийские деньги, русские офицеры сражались не «за звонкую монету», а во имя независимости своей второй Родины (что, например, доказали примеры успешных офицеров Емельянова и Высоколяна, речь о котором пойдет ниже).

Ограниченную и спорадическую помощь Парагваю оказывала лишь Аргентина, опасавшаяся усиления Боливии в регионе и не заинтересованная в дальнейшем проникновении вместе с боливийцами на Латиноамериканский континент американского капитала и, как следствие, своего закабаления. Тем более что тогда Буэнос-Айресу вполне хватало и английских вложений.

Однако аргентинская поддержка Парагвая была несоразмерима ни с американской, ни с чилийской, ни с чехословацкой, ни с чьей-либо другой. По сути, она сводилась к нерегулярным поставкам Асунсьону снарядов[1119].

Стоит заметить, что поначалу в парагвайской армии были целые подразделения, набранные из аргентинских наемников. Однако они оказались мало боеспособными, и их вскоре распустили.

Русские офицеры получили наглядное представление об этих подразделениях благодаря Николаю Корсакову. Он попал на фронт намного позднее, чем многие русские офицеры, лишь осенью 1932 г., поскольку его воинская часть еще не была сформирована.

По свидетельству Беляева, «он получил отлично снабженный материально эскадрон кавалерийского полка «Сан Мартин», (организатор борьбы за независимость испанских колоний в начале XIX века юга Латинской Америки, главным образом, в Аргентине и Чили, и талантливый полководец), укомплектованный аргентинскими добровольцами. Этот полк сразу показал свою слабость в бою.

После первых неудач он был переформирован. Единственными офицерами, сохранившими свою репутацию, были русские, включая Корсакова, но он, вернувшись в Асунсьон после первого опыта, не очень интересовался продолжением войны»[1120]. (Судя по всему, речь все же в данном случае идет о вышеупомянутом Беляевым Щекине. – Ред.).

Очевидно, неудачное начало в создании подразделения из аргентинцев было воспринято им слишком близко к сердцу, и он косвенно ощущал свою причастность к этой неудаче.

Впрочем, другие зарубежные наемники оказались не лучше. В итоге впечатление от иностранной «помощи» было таким, что главнокомандующий армией Парагвая генерал Рохос обратился 19 февраля 1933 г. в МИД своей страны с письмом, в котором просил сделать официальное заявление, что его страна отказывается от воинских услуг всех иностранцев, кроме русских.

В частности, недовольство главного парагвайского военного было обусловлено тем, что «деятельность некоторых иностранных офицеров, предложивших Парагваю свои услуги, оказалась не соответствующей представленным ими аттестациям».

Между тем разгром боливийской армии под Нанавой привел к усилению позиций Парагвая и на международной арене. После этого вновь заговорили о мире, причем на гораздо более выгодных для Асунсьона условиях, чем прежде.

В результате случилось то, что было совершенно немыслимо в начале войны: на театр военных действий с целью скорейшего прекращения огня прибыла специальная комиссия Лиги Наций по примирению.

Теперь, видя, что чаша весов уже склонилась в пользу Парагвая, США не только не мешали заключению мира, но даже пытались нажать на воюющие стороны, чтобы добиться для Боливии более или менее безболезненного мира.

Даже в Вашингтоне признали, что победы Парагвая коренным образом изменили политическую конъюнктуру в регионе. Скорректировало свое отношение к Парагваю из-за его побед над более сильной Боливией и американское общественное мнение, как известно, особенно уважающее «триумфаторов».

Между тем Ла-Пас допустил новую ошибку, которая нанесла непоправимый урон его репутации в мире и привела к тому, что мнение мирового сообщества еще больше склонилось в пользу Парагвая: если парагвайцы разрешили членам комиссии Лиги Наций по примирению посетить Чако Бореаль (сам И.Т. Беляев тогда ездил с членами комиссии по Чако Бореаль, показывая им все, что их интересует), то боливийцы отказались это сделать.

Они еще никак не могли поверить, что их разбили немногочисленные, нищие, плохо вооруженные парагвайцы. Однако суровая действительность расставила все на свои места, показав, кто прав.

В этот момент международное сообщество попыталось погасить войну иным способом, а именно запретом на поставку материалов «милитаристского назначения» обеим сторонам конфликта. Впоследствии, в 1934 г., представители Лиги Наций решили надежно перекрыть все каналы поступления военных грузов в регион, разработав соответствующее заявление по этому вопросу.

Однако они контролировали более-менее уверенно лишь сухопутные границы, но перекрыть морской канал были бессильны, поскольку Вашингтон и другие боливийские союзники были заинтересованы в продолжении этого конфликта материально.

Боливийцы, опираясь на союзные чилийские порты (в первую очередь, через Арика), от подобных ограничений страдали мало, и запрет на поставку товаров военного назначения прежде всего бил по «сухопутному» Парагваю, не имевшему собственных океанских баз[1121].

Зарубежные контрабандисты перегружали оружие и боеприпасы в море на чилийские корабли, не подлежащие досмотру, и смертоносные грузы продолжали исправно прибывать к боливийцам[1122].

Показательно, что при этом Чили демонстративно провозгласила эмбарго против обоих участников войны и призывала придерживаться этого правила и другие государства.

В результате до самого конца войны Боливии продолжало исправно поступать все необходимое для продолжения боевых действий. И если бы эмбарго на поставки вооружений соблюдалось четко, то, судя по всему, мир наступил бы гораздо быстрее и с более печальными для боливийцев результатами.

Боливийско-парагвайская война после Нанавы

Перелом в боевых действиях. Победное контрнаступление. Июль 1933 – май 1935 гг

В результате битвы за Нанаву был достигнут перелом в боевых действиях. Первый, «оборонительный» для Парагвая этап войны (май 1932 – ноябрь 1933 гг.) завершился.

В ноябре 1933 г. парагвайцы начали победное контрнаступление, и с этого времени они продвигались почти безостановочно. Забегая вперед, следует сказать, что к началу 1934 г. боливийцы оставили большую часть Чако Бореаль. Если в начале войны они находились всего в 150 километрах от парагвайской столицы, то теперь их отбросили с этого рубежа на 200 километров.

Правда, это стоило русским новых потерь. Генерал И.Т. Беляев 27 сентября 1933 г. писал: «Война ведется в полном напряжении, очень самоотверженно и с успехом. Только что геройски пал поручик (по другим данным – капитан. – Ред.) Малютин, как все русские – пал впереди всех. Раненых, благодаря Богу, мало – Унгерн, Емельянов и Тарапченко»[1123].

Боевой дух парагвайских частей был на подъеме. Очевидцы свидетельствуют, что их видели бодро марширующими на фронт и поющими переведенные Иваном Беляевым и Николаем Корсаковым на местные языки русские военные песни, которые им очень понравилось. Особенно их любили петь парагвайские конники[1124].

В частности, по имеющимся свидетельствам, наибольшей любовью у парагвайских солдат и офицеров пользовалась белогвардейская «смело мы в бой пойдем…» и актуальная для местной жизни «Три деревни, два села, восемь девок, один я»[1125].

Таким образом, важный элемент русский культуры, в том числе и воинской, был перенесен на парагвайскую почву. Поэтому попавшие в Парагвай, услышав вдруг местное пение под знакомую мелодию, быстро перестали этому удивляться.

В боливийских же частях царило уныние и усиливались пораженческие настроения. После поражения под Нанавой боливийская армия стала буквально разлагаться на глазах. Это происходило не только на фронте, но и в тылу.

Очевидцы свидетельствовали: «В нашем городе было немало «эвакуированных» мужчин без руки или ноги, с тяжелыми ранениями. Среди них зрели революционные настроения». Параллельно этому, постепенно менялось и их отношение к парагвайцам от прежнего самоуверенного «в пепел!» до уважения, когда война стала близиться к концу[1126].

И месяц от месяца все больше солдат противника сдавались в плен. Другие отказывались выполнять приказы командования. Так, поэт и революционер Боливии Рауль де Бехар был расстрелян в форте Сааведра по приговору военного трибунала за то, что призывал боливийских и парагвайских солдат по примеру большевиков повернуть штыки против «своих угнетателей-империалистов». Его последними словами перед смертью были: «К счастью, я не успел еще убить ни одного своего парагвайского брата![1127]»

По мнению Беляева и Эрна, этим кризисом следовало воспользоваться и превратить его в настоящий разгром противника. Для этого они советовали главнокомандующему Эстегаррибиа воспользоваться поражением боливийцев под Нанавой и перерезать их коммуникации, в реальности представлявшие собой одну-единственную дорогу между фортами Алиуата и Сааведра.

Сделать это в условиях пересеченной, покрытой джунглями местности было бы несложно даже небольшому диверсионному отряду. После того, как снабжение их гарнизонов, находившихся в сильной зависимости от поставок извне, было бы прервано, боливийские укрепления можно было захватить со сравнительно небольшими усилиями и потерями. Однако Эстегаррибиа вместо этого решил очистить от противника сектор Чаркас.

Первоначально в контрнаступлении были задействованы 10 тысяч человек, а в ходе самой операции Эстегаррибиа увеличил это число в два раза[1128]. Однако парагвайцы встретили ожесточенное сопротивление и понесли большие потери, не достигнув успеха[1129].

Русские офицеры предвидели такой результат и выступили против операций в Чаркасе, хотя, как известно, в армии подчиненные должны беспрекословно исполнять все команды начальства.

Тем не менее наши соотечественники и на этот раз исполнили волю Эстегаррибиа, хотя и критиковали его решение. Были ли они правы? Исходя из армейской субординации – нет, но морально – безусловно, да. Ведь это им подсказывал более богатый, чем у Эстегаррибиа, боевой опыт. Да и сама жизнь доказала их правоту.

Так, командир 2-го полка 4-й дивизии майор Серхио (Сергей Салазкин), обратился в связи с этим с рапортом к своему командиру полковнику Фернандесу. Опираясь на опыт Первой мировой и гражданской войн, во время которых он воевал в составе Текинского полка, русский офицер возражал против плана главнокомандующего, доказывая, что атаковать в лоб хорошо укрепленные позиции противника абсурдно. Его поддержал и командир 3-го полка 4-й дивизии майор Мориниго.

Однако сам Фернандес расценил подобные действия своих полковых командиров чуть ли не как мятеж. Позднее он написал в своих воспоминаниях: «Салазкин получил от меня нагоняй за то, что он не заметил, что перед ним не хорошо оборудованная позиция, а всего лишь одна линия окопов. Майора Мориниго я вообще вынужден был освободить от командования полком. Поэтому не стоит принимать упрямство Салазкина за героизм. В ходе наступления 30 октября в результате его пессимизма направление атаки полка, которым он командовал, отклонилось на восток, вместо того, чтобы ориентироваться строго на юг. Сам майор был тяжело ранен и скончался в госпитале некоторое время спустя».

Однако уже на следующей странице Фернандес противоречит сам себе, когда пишет: «Задача, поставленная перед 4-й дивизией, оказалась очень сложной. Противник прекрасно оборудовал свои позиции. Общие потери дивизии за время октябрьских боев составили 290 человек из 1200 бывших на тот момент в ее составе. При взятии хорошо укрепленных оборонительных линий боливийцев мы несли многочисленные потери. Оборона ими была организована на глубину с целью проведения обязательных контратак. У противника в достатке имелось вооружения и боеприпасов, он вел активное наблюдение, так как эффект внезапности нам достигнуть не удалось»[1130].

И несмотря на то, что Салазкин оказался прав, Фернандес так до конца и не признал свою неправоту и ошибку, стоившую русскому офицеру и многим его парагвайским подчиненным жизни.

И хотя октябрьские бои кончились для парагвайцев неудачно, в ноябре 1933 г., благодаря реализации планов Беляева и Эрна, им все же удалось прорвать боливийскую оборону.

Этим воспользовались местные военные, недовольные засильем в своей армии немцев, чтобы свести с ними счеты. Под нажимом высших боливийских командиров, генерала Кинтанилья и полковника Торо в ноябре 1933 г. президент Саламанка сместил своего любимца Кундта, утратившего прежний авторитет из-за поражений с поста главнокомандующего.

Судьба этого германского полководца была незавидной: за день до начала Второй мировой войны он умер, находясь в Швейцарии. Впрочем, его смерть как военачальника наступила еще раньше, когда его разбили «босоногие парагвайцы и бездомные русские».

Однако и сам лидер страны из-за неспособности довести войну до победного конца и нежелания ее завершить с каждым месяцем становился все более непопулярным. В начале 1934 г. против Саламанки была даже предпринята попытка путча. Однако это ничему не научило не в меру воинственного президента.

А пока война продолжалась и даже в момент наступившего перелома на фронте ситуация для парагвайцев тогда не была легкой. Об этом наглядно свидетельствует письмо одного русского офицера с фронта. По его данным, боливийцы оборудовали укрепленные позиции на линии Милизе – Ваксибиозе. Здесь на расстоянии до двух километров были вырыты две линии окопов со стрелковыми ячейками для стрельбы сидя и лежа. Эти позиции занимал батальон боливийской пехоты из 300 человек, которые имели на вооружении до девяти станковых и 20 ручных пулеметов, два миномета и четыре орудия. В резерве за окопами стояли два танка.

Эти позиции поручили взять парагвайской пехоте, которую поддерживали лишь одно орудие и один миномет, имевшие ограниченный боекомплект. 15 ноября 1933 г. парагвайцы без артиллерийской поддержки пошли в атаку. Несмотря на сильный орудийный и минометный огонь врага, им удалось выбить противника из первой линии окопов севернее места стоянки их танков.

Боливийцы стали отходить на вторую линию окопов, находившуюся на лесной просеке. Парагвайцы их неутомимо преследовали и ринулись в атаку на этот последний оборонительный рубеж противника. Двигались они так быстро, что боливийцы едва успели увезти свою артиллерию на новые позиции.

Однако для поддержки струсивших боливийских пехотинцев из резерва срочно выслали один из танков, который при содействии крупнокалиберного пулемета открыл по наступавшим убийственный огонь.

И дрогнувшие в начале стрелки неприятеля стали окапываться в лесу. Несмотря на отсутствие у парагвайцев противотанковых средств, они храбро шли в атаку на бронированную машину и одержали победу, но слишком дорогой ценой. Когда они прорывали западный участок обороны врага, боливийский танк выбил фланкирующим огнем 60 процентов парагвайских солдат и офицеров, участвовавших в атаке[1131].

Таким образом, технические недостатки парагвайской армии компенсировались мужеством и кровью ее солдат и офицеров, смело шедших вперед без противотанковых средств на бронированные машины, а также опытом русских инструкторов. И она выигрывала одно сражение за другим.

К этому времени большинство русских добровольцев достигли в парагвайской армии больших высот. Не был исключением и Николай Ширков, обративший на себя внимание своими талантами и доблестью: к началу решающего контрнаступления он уже командовал полком и имел звание майора. Солдаты и офицеры, сражавшиеся под его началом, говорили о нем как о «великом воине»[1132].

Войсковой старшина Ергунов писал с фронта: «Эти победы во многих случаях происходят благодаря нам, русским. Так, разгром боливийцев при Муньозе в декабре 1933 г. – результат разработанной русским капитаном Керн (тем самым, который сыграл важную роль в разгроме коммунистов на северо-западе Болгарии во второй половине сентября 1923 г.) операции»[1133].

В 1934 г. наступление парагвайцев продолжилось, и «бездомные русские» вместе с парагвайцами продолжали не в хвост, а в гриву бить боливийцев и их инструкторов – чилийцев и чехов со словаками, сменивших немцев.

Их успехи действительно были впечатляющими: так, апреля 1934 г. И.Т. Беляев получил поздравление от донского атамана в эмиграции А.П. Богаевского за очередной разгром боливийцев и взятие в плен пехотного полка врага и эскадрона конницы[1134].

К тому времени парагвайцы нанесли боливийцам непоправимый урон, почти полностью перевооружив свою армию за счет взятых у противника огромных трофеев. Если к началу войны в Парагвае почти не было грузовых машин, то к 1934 г. нескольких сотен трофейных автомобилей хватало не только на нужды всей парагвайской армии и на организацию на их базе автобусного транспорта для гражданского населения в Асунсьоне.

Грузовики, предназначенные для перевозки одного-двух отделений солдат, переоборудовали так, что каждый из них мог перевозить за раз до 50 пассажиров. Сзади такой машины прикрепляли лестницу, накрывали ее сверху полотняным или брезентовым тентом от дождя и солнца, в зависимости от погоды, и пускали по линиям как автобусы[1135].

В свою очередь, войсковой старшина Ергунов писал в апреле 1934 г.: «Начали войну «духом», не имея даже ружей, сейчас отбили тяжелую артиллерию, танки, сотни пулеметов. Ставка парагвайцев была на мораль их войск – и они побеждают»[1136].

И давление парагвайцев на фронте продолжилось. Князь Туманов писал со своего участка следующее: «8 апреля, в прошлое воскресенье, между парагвайцами и боливийцами продолжался бой возле Лан Конхитас. Наши войска снова одержали победу над противником»[1137].

Летом 1934 г. парагвайцы, сосредоточив для продолжения наступления три «корпуса» (по своему численному составу больше соответствовали дивизиям), продолжали выдавливать противника из Чако, выполняя реализацию стратегического плана командования.

Об одном характерном бое этого периода 10 июля русские офицеры писали так, как будто речь шла о «рутине»: «Прорвана укрепленная линия боливийцев. Взяты 100 пленных, 4 бомбомета и др.[1138]».

Битва за форт Боливиан

К осени 1934 г. парагвайские войска находились всего в 30 километрах от реки Парапити, служившей естественной границей между боливийским Чако и самой территорией Боливии.

К этому времени численность парагвайской армии была увеличена до 50 тысяч человек. Примерно столько же осталось у обескровленных боливийцев[1139]. За два с лишним года войны погибли по меньшей мере восемь тысяч парагвайцев и 20 тысяч боливийцев. Число раненых и пропавших без вести соответственно составило 17 и 35 тысяч человек[1140].

Русские офицеры писали в это время, что «парагвайцы постоянно ведут активные операции и в настоящее время уже очистили от противника свою территорию. Они проявляют отличные военные качества и добиваются успеха, несмотря на неблагоприятную для нас всех обстановку»[1141].

И, по данным русских добровольцев, уже с лета 1934 г. «Общий смысл операций парагвайцев сводился к наступлению левого фланга вдоль границы при устойчивости правого фланга»[1142].

В результате летних операций 1934 г. парагвайцы заняли не только спорную южную чакскую часть, но и северную, боливийскую, на которую они ранее не претендовали. Продвижение парагвайских войск проходило вдоль бассейна реки Пилькомайо почти без сопротивления противника.

В большинстве случаев гарнизоны боливийских укреплений бежали без боя к Андским горам, рассчитывая использовать их как естественный оборонительный рубеж. В результате успешно развивавшегося наступления был захвачен и стратегически важный форт Исипоренда, обладание которым позволяло держать под ударом непосредственно боливийскую территорию. А в ходе заключительных боев этой операции парагвайцы взяли укрепленный город Тикуйпа на своем левом фланге.

Таким образом, парагвайская армия вышла на подступы к главному опорному пункту боливийцев в Чако – форту Боливиан, успешный исход боев за который должен был окончательно подытожить результаты войны в пользу Парагвая. Он прикрывал парагвайцам путь в глубь Боливии, и, чтобы установить прочный контроль над чакскими землями, его нужно было гарантированно закрепить за собой.

Все лето и осень 1934 г. за эту ключевую точку обороны боливийцев в Чако шли ожесточенные бои. Русские офицеры отмечали, что «ведение войны парагвайцам сильно облегчает то, что у них теперь есть танки и современная авиация, хотя и в ограниченном размере. Это и помогло им за полтора месяца продвинуться на 250 километров, несмотря на очень тяжелые условия»[1143].

Парагвайские войска наступали со сравнительно высокой скоростью – до шести километров в день по бездорожью, при этом нередко отрываясь от своих баз снабжения.

Только за время августовского наступления 1934 г. парагвайцы захватили у противника 14 фортов, до двух тысяч пленных, 185 пулеметов и 35 броневиков. (Вероятно, в это число входят и обшитые броневыми листами грузовые машины). Причем во время боев за форт Флорида они сбили самолет, пилотом которого был известный боливийский летчик Пабон, погибший во время его падения[1144].

Но особенно чувствительными были поражения боливийцев в районе Боливиан, в том числе в стратегически важном секторе Канада-эль-Кармен, позволившие выйти к его подступам. Кроме того, после упорных боев главный участок обороны боливийцев Байанекра в самом уязвимом месте 2 сентября оказался в руках парагвайцев. Разбитый боливийский полк, бросив вооружение, отошел в сам форт[1145].

Однако боливийцы всякий раз подтягивали к Боливиану подкрепления, а также обозы с запасами продовольствия и боеприпасов, и затянувшееся сражение продолжалось. Они на время разжимали стальное кольцо парагвайцев, но не настолько, чтобы их отбросить, а парагвайским войскам не хватало сил для полной блокады форта, чем и пользовался противник.

В результате изнуряющая осада продолжалась с переменным для сторон успехом. Борьба за него шла очень тяжелая: временами казалось, что еще чуть-чуть – и боливийцы побегут, однако, несмотря на все потери, перелома в борьбе не удавалось добиться.

Более того, боливийцы сами наносили парагвайцам чувствительные удары. И именно во время боев за форт Боливиан парагвайская армия испытала поражение, которого она до этого времени фактически еще не знала.

Это произошло во время сражения на фронте Исипоренда-Карандаири в сентябре 1934 г., когда боливийцам удалось разгромить из засады целый полк противника с большим обозом. В этом партизанском, по сути, рейде отличился печально известный своими диверсиями офицер Буш.

Судя по всему, он скрытно просочился со своими людьми мимо жидких постов парагвайцев и подловил полк неприятеля в тот момент, когда он был очень уязвим: бойцы противника ехали в машинах, промахнуться по которым было невозможно. В то же время диверсантов Буша надежно защищали от пуль врага джунгли.

Результаты рейда превзошли все ожидания командира боливийцев: в его руки попала лакомая добыча. Кроме трупов 450 парагвайских солдат и офицеров, боливийцам досталась столь важная в боях за укрепленные форты осадная артиллерия – 75 мортир и минометов, а также 106 пулеметов и 25 грузовиков[1146].

Это была очень серьезная неудача, сильно замедлившая парагвайское наступление. Один русский офицер писал с фронта 11 сентября: «Боливийцы сообщают о поражении, нанесенном парагвайской армии у Карандаири. Парагвайцы сообщают о выходе боливийцев на коммуникации между нашими базовыми и передовыми частями. Снабжение идет по вспомогательной дороге»[1147].

В результате этого прорыва после упорного боя к 12 сентября боливийцы снова заняли потерянную во время августовского наступления парагвайцев Исипоренду. Таким образом, они одним ударом фактически свели на нет успехи парагвайской армии за целый месяц.

Однако русские военные не пали духом. Они помогли парагвайскому командованию выправить положение и подготовиться к новому решительному наступлению на фронте между фортами Карандаити и Иборенда[1148], превышающем по протяженности 200 километров. Победа на этом направлении и взятие форта Боливиан открывали парагвайцам путь на южно-боливийскую равнину. В связи с этим Беляев и Эрн прогнозировали усиление сопротивления противника и призывали Эстегаррибиа готовиться к тяжелым боям[1149].

И действительно, боливийцы попытались развить успех Буша, опередить парагвайскую армию и перейти в контрнаступление. Их задачей был выход на сообщения правого фланга парагвайцев «в направлении крупной крепости Баиа-Негра, расположенной на востоке северной части Чако у самой бразильской границы при впадении реки Негро в реку Парагвай»[1150].

Боливийское командование весь свой расчет построило на том, что из-за угрозы окружения парагвайцы эвакуируют гарнизоны Туюти и Черро Кора. Однако вместо этого они оказали боливийцам яростное сопротивление. Боливийские войска понесли большие потери убитыми и ранеными, «забуксовали» на месте, а потом, потеряв боевой дух, побежали.

Кончилось дело тем, что в Асунсьон оттуда доставили очередную партию пленных в 250 человек. Кроме того, по сообщениям русских офицеров, «множество боливийских дезертиров бежали в Бразилию»[1151] и еще тысячи – в соседнюю Аргентину. Они устроились там на сельскохозяйственные работы, предпочтя мирный труд и здоровую пищу военным лишениям.

Таким образом, парагвайская армия при помощи русских советников и офицеров не дала врагу перехватить инициативу. Вскоре, после непродолжительной осады парагвайцы вернули форт Иборенда (Исипоренда), в котором им сдался целиком 40-й боливийский полк, а также 160 солдат и пять офицеров из других частей[1152].

Между тем главная цель операции – форт Боливиан – оставалась для парагвайцев недосягаемой. Все попытки парагвайцев в течение полугода ожесточенных боев овладеть им кончались неудачей. Его удалось захватить лишь в конце ноября 1934 г. в ходе очередного штурма. Остатки гарнизона Боливиан – полторы тысячи человек – переплыли пограничную реку Пилькомайо на аргентинскую сторону, где и были интернированы[1153].

Сражение у Кампо-Виа

Далее, 10 декабря 1934 г., произошло во многом судьбоносное сражение при Кампо-Виа. Говоря об этом, следует указать, что условия для него были созданы еще летом того же года, когда парагвайская «Железная дивизия», вышедшая из Гондры, полностью окружила Алиуату, в которой находились две боливийские дивизии.

У них был ограниченный запас воды и еды. Снабжение их по воздуху оказалось неудачным – тем более что зачастую боевой дух Ла-Пас пытался поддержать присылкой мешков с наркосодержащими листьями коки.

Командир одной из них, 9-й, по радио запросил у президента Боливии и остающихся представителей германского командования директив, на что получил туманное: поступайте так, как считаете нужным»[1154].

Окруженные боливийцы попытались прорваться, но было уже поздно. Фактически это и привело их к разгромному сражению при Кампо-Виа.

Из парагвайского окружения уйти удалось немногим: противник только пленными потерял пять тысяч солдат и офицеров и еще три тысячи были убиты и ранены. Потери же парагвайцев были в разы ниже.

Участие российских военных на завершающем этапе чакской войны

Падение форта Боливиан и Аулиаты означало полный проигрыш войны боливийцами. Пали последние заслоны на пути парагвайских войск в Боливию. Эти события имели судьбоносное значение для победоносного завершения кампании парагвайцами и привели к последующему захвату ими боливийского сектора Сааведра – Муньос и непосредственному выходу их к Андам[1155].

Теперь «истинно» боливийская территория стала полностью открытой для удара левого фланга парагвайских войск. Произошедшее стало решающим событием для изгнания большинства немецких наемников и смены правительства Боливии. Это вызвало путч в Ла-Пасе, в результате которого был арестован и низложен один из главных виновников этой войны – президент Боливии Саламанка[1156].

Однако этим боливийские военные не смогли спасти положение Ла-Паса, ставшего катастрофическим: в сражении за форт Боливиан его армия была наголову разбита, потеряв не только остатки старых подразделений, но и почти весь призыв 1935 г., сделанный ими из-за тяжелого положения на фронте годом раньше.

После сражения при Кармен оказалась разрушенной вся система боливийских укреплений в районе Ибиобо – Капиренда – Карандаити и до второго по значению города Боливии – Санта-Крус – парагвайцам было уже рукой подать[1157].

Впрочем, успехи стоили дорого всем, не исключая парагвайцев и русских. Так, 24 декабря 1934 г., когда исход войны был уже ясен, погиб командир 3-го парагвайского полка, офицер русской службы Гольдшмитт, «поехавший в разведку на автомобиле»[1158].

В это время боливийцы попытались стабилизировать ситуацию дополнительной вербовкой чехословацких наемников, однако им это не удалось. Парагвайское наступление прекратилось только в 1935 г., когда боевые действия вплотную подошли к Алтиплано, боливийскому нагорью. По сообщению русских офицеров, к 21 мая «парагвайцы отбросили боливийцев за реку Парарири и проникли в богатейшую боливийскую провинцию Санта Круз.

В результате они захватили город Чарагун и 3500 квадратных миль боливийской территории»[1159], однако боливийцы в скором времени контрударом снова оттеснили парагвайцев за реку Парарири[1160].

Следует заметить, что чем дальше парагвайцы углублялись на боливийскую территорию, тем их наступление все больше замедлялось. Они столкнулись с той же самой проблемой, которую испытали боливийцы, углубившись в парагвайские дебри в 1932 г. – с неразвитостью дорог, из-за чего было невозможно наладить нормальное снабжение войск, которые стали испытывать лишения. Это и стало причиной приостановки парагвайского наступления.

Положение осложнялось тем, что к этому времени союзники Парагвая, индейцы Чако, были переутомлены, обессилены и окончательно разорены войной. Это вынуждало их бежать на территорию Аргентины. Только к концу 1934 г. там оказалось не менее трех тысяч краснокожих союзников Парагвая[1161].

В свою очередь, обескровленная Боливия не могла нанести прорвавшемуся на ее территорию противнику контрудар, который бы заставил парагвайцев отойти обратно. Сложилась патовая ситуация.

Понимая, что Запад (особенно США) не позволит Парагваю сохранить за собой все занятые им территории, Асунсьон попытался решить проблему ожидаемого боливийского реваншизма по-другому.

По плану парагвайцев на захваченной у Боливии земле и спорных районах Чако должно было возникнуть новое лояльное им государство. Он был вполне реален, поскольку местные индейские племена гуарани уже не раз поднимали против Боливии восстания и склонялись в пользу признания парагвайской власти. Однако эти планы остались лишь на бумаге[1162].

Завершение войны

1 июня 1935 г., спустя три с лишним года после начала войны, при посредничестве других стран Латинской Америки стороны заключили перемирие. Мирный договор одобрили лишь спустя три года, 21 июля 1938 г. после долгих переговоров.

И, несмотря на победу Парагвая, из-за нажима США и некоторых стран Южной Америки, Асунсьону, сохранившему контроль над «застолбленными» И.Т. Беляевым землями, удалось лишь отчасти воспользоваться плодами своих достижений в этой войне.

И хотя большая часть спорного района Чако отошла им, в стране наблюдалось сильное недовольство относительно «украденной победы». Боливия сохранила свои нефтяные месторождения. Кроме того, по условиям договора, Асунсьон должен был выделить боливийцам земельный участок на берегу реки Парагвай для сооружения порта по транспортировке «черного золота» за пределы Южной Америки[1163].

Итоги войны. Потери

Какова же была цена победы? В этой войне боливийцы только убитыми потеряли 60 тысяч солдат и офицеров, а парагвайцы – до 40 тысяч.

Если сопоставить эти потери относительно численности населения, то их пропорции приближаются к процентному показателю потерь ведущих стран-участниц Первой мировой войны.

Особого внимания заслуживают пленные. Военные эксперты, оценивая боевые качества той или иной армии в той или иной кампании, придают большое значение их численности. Многие из них полагают, что чем меньше этот показатель – тем боеспособнее считается эта армия.

Стоит заметить, что парагвайцы потеряли пленных в десятки раз меньше, чем боливийцы. Так, русские офицеры парагвайской армии писали: «За всю войну случаи попадания в плен парагвайцев были редки, поскольку они обычно не сдаются и предпочитают этому смерть. Боливийцы в этом отношении являются им прямой противоположностью».

А вот свидетельство войскового старшины Ергунова в его письме с фронта в апреле 1934 г.: «Для характеристики парагвайской армии сообщаю: в плену находятся 170 солдат, преимущественно раненых, и один тяжелораненый офицер. Боливийских пленных у нас – 15 тысяч человек!»[1164]

Всего же в ходе войны, по официальным данным, парагвайцы захватили более 30 тысяч человек пленных, тогда как пленных парагвайцев было не более тысячи.

Однако на самом деле реальные цифры боливийских потерь пленными были намного больше. Дело в том, что парагвайцы, не готовые принять такое количество сдавшихся врагов, далеко не всегда могли обеспечить их продовольствием и особенно водой.

Поэтому в пути следования к концентрационным лагерям пленные боливийцы испытывали страшные лишения. Нередко за время этапирования погибало свыше половины пленников. Люди умирали в мучениях от жажды или сходили с ума.

Показательно, что при этом боливийцы даже не пытались сбежать: 90 процентов пленных были индейцами или метисами, которым плохо жилось в их родной стране, и в плену они чувствовали себя лучше, чем дома.

На родине, несмотря на богатство Боливии сырьевыми ресурсами (не только нефтью, но и цветными металлами), они влачили жалкое существование. В большинстве своем это были вчерашние поденщики-батраки (пеоны), день и ночь трудившиеся на богачей-плантаторов, или рабочие, которые, не разгибая спины, за копейки работали на рудниках.

Характерно, что уже после войны, когда по международным законам Боливия вынуждена была заплатить Парагваю за содержание своих пленных солдат и офицеров семь миллионов долларов, произошел курьез. Большинство «узников», к которым парагвайцы относились хорошо, отказались вернуться домой.

Их удалось выгнать лишь при помощи силы, пообещав впоследствии принять всех желающих[1165].

Впрочем, это было потом. А пока русские эмигранты удивлялись тому, что огромные толпы сдавшихся боливийцев находились прямо в сердце Парагвая, Асунсьоне, практически без охраны, которая состояла из одного вооруженного парагвайской винтовкой пленного же боливийца, которым этим был ужасно горд. Сами же пленные работали столько, сколько хотели сами. Как говорится, трудились от скуки.

Такое отношение пусть к пленному, но все же противнику было по меньшей мере странным: ведь, по сути, тем самым создавалась угроза того, что в случае их восстания она может быть захвачена ударом «изнутри». Это должно было сразу решить судьбу всей кампании.

Однако парагвайское командование не могло выделить дополнительные силы для охраны пленных из-за дефицита людской силы. Кроме того, оно и мысли не допускало о том, что эти многотысячные толпы могут восстать и тем более захватить столицу.

Секрет такого отношения к пленным врагам парагвайцев прост: им некуда было бежать, никто не угнетал их непосильным полурабским трудом, как на родине, и не морил голодом. Более того: местные женщины, и так страдавшие от отсутствия мужского внимания, проявили к недавним врагам сострадание, подкармливали их и даже давали деньги.

Обленившиеся и заметно потолстевшие в плену боливийцы и думать не хотели, чтобы снова бежать на фронт и тем более восставать. Они прекрасно помнили, как, находясь в своей армии, они умирали от жажды и метких парагвайских пуль. Жизнь в плену оказалась для них милей, чем суровая действительность на воле[1166].

При этом пребывание в Асунсьоне тысяч военнопленных никак не отразилось на криминогенной ситуации в парагвайской столице. По общему мнению международных экспертов и русских эмигрантов, этот город даже во время войны был едва ли не самым безопасным в мире. Но этому в немалой степени способствовало то, что кругом денно и нощно несли службу полицейские патрули[1167].

Что же касается малочисленности парагвайских пленных, объясняемой исключительными качествами местных солдат, их стойкость, по признанию русских офицеров, была вызвана «не только героическими примерами войны 1865–1870 гг., но и тем, что боливийцы нередко скальпировали пленников»[1168]. В основном это делали служившие в боливийской армии индейцы.

Нельзя не сказать и об отношении к парагвайским пленникам в Боливии. Сами боливийцы писали: «Один парагвайский пленный, приезжавший на трамвае в Каракалу, сговорился с местной чолой продать ей свое плюшевое одеяло всего за три песо. Присутствовавший при этом израненный в боях с парагвайцами же боливиец в гневе обрушился на женщину – «последний, мол, стыд потеряла!».

При этом он просто так дал парагвайцу три песо, который, очень довольный, остался при своем одеяле. Это было время дождей, похолодало, и пленному, наверное, было бы очень несладко в его летней солдатской форме.

Мне не раз приходилось быть свидетелем похожих сцен и хотелось думать, что подобные вещи происходят и с нашими боливийскими пленными в Парагвае, этой таинственной для нас стране, о жизни которой мы не имели ни малейшего представления»[1169].

Постепенно уважением к парагвайцам прониклись не только боливийские военные, по достоинству оценившие боевые качества своих противников, но и все боливийское население. Местные жители считали своим долгом не только поздороваться и пообщаться с работавшими в Ла-Пасе на строительстве бульвара Боливара парагвайскими пленными, но и принести для них что-нибудь съестное. Сами парагвайцы свидетельствовали, что даже дети дарили им сигареты.

По достоинству оценили качества парагвайских солдат и местные революционеры, пытавшиеся вбить парагвайцам в головы, что их правительство тоже виновато в разразившейся войне и навербовать из этой «потенциально революционной» среды кадры для вооруженной борьбы «против капитализма».

Однако за редчайшим исключением приобщить к «марксизму» и сделать из пленных бунтарей не удалось. Они прекрасно понимали правоту своего правительства, вступившего в войну вынужденно, уже по факту агрессии[1170].

Значение победы Парагвая

События Чакской войны 1932–1935 гг. оказали очень большое влияние не только на дальнейшее развитие Боливии и Парагвая, но и всего региона в целом. Разгром направляемых немцами боливийцев нанес огромный урон авторитету Германии в странах Латинской Америки, где до этого он был практически непререкаемым.

Следует заметить, что германское влияние в регионе было обусловлено несколькими причинами, в том числе и не связанными с «воинской силой» Германии. Одной из них было то, что практически во всех странах Южной Америки еще с середины XIX века существовали крупные немецкие общины, которые через столетие, к началу Чакской войны, в общей сложности насчитывали здесь свыше одного миллиона человек.

Не был исключением и Парагвай, где немцы до прихода русских также играли большую роль. Само собой, эта солидная по численности и влиянию германская «партия», располагавшая к тому же серьезными финансами, оказывала сильное влияние на весь регион. А раз так, то значительная часть населения одновременно симпатизировала и Германии в целом.

Причем параллельно росту нацистских настроений в Германии схожие процессы происходили и в немецкой общине Латинской Америки. Поэтому неудивительно, что уже в середине 1930-х гг. во многих странах региона множились местные нацистские партии из немцев и метисов, проталкивавшие в своих странах германофильскую политику.

Но, пожалуй, наибольшее влияние нацистов наблюдалось в Боливии, где они пользовались наибольшими симпатиями населения из числа государств региона. Еще в 1928 г. в этой стране, которую называли «Южно-Американская Пруссия», активно работал глава нацистских штурмовиков и второй человек в Национал-Социалистской Партии Германии (НСДАП) Эрнст Рем.

О том, какое влияние гитлеровский Берлин оказывал на Ла-Пас, говорит тот факт, что во время Чакской войны в боливийских школах детей воспитывали в нацистском духе[1171].

И в случае победы над Парагваем прогерманские силы могли бы вообще взять эту страну под свой контроль. Более того, усилившись за счет этой победы, нацисты получили бы возможность диктовать свою волю региону[1172].

Следует заметить, что сам Гитлер вплоть до середины 1943 г. всерьез планировал организовать союз со странами Южной Америки. По мнению ряда историков, такая возможность у нацистов существовала.

Как бы там ни было, но, по мнению парагвайского политика и ученого Хуана Стефанича, поражение Боливии разрушило перспективы создания «германского блока» в Южной Америке[1173].

Поскольку германские общины нередко держали в своих руках не только военные, но и экономические рычаги в государствах региона, то перспектива их нападения на союзников Вашингтона и самих американцев в Южной Америке была вполне реальная.

Случись это – кроме Европейского и Тихоокеанского театров военных действий мог появиться еще один – латиноамериканский.

В данном случае Вашингтону пришлось бы еще туже «затянуть пояс»: уже в 1942 г. экономика США испытывала дефицит стратегических материалов, необходимых для ведения войны. Не случайно, что тогда улицы американских городов украшали плакаты, призывавшие девушек жертвовать свои чулки (их материал шел на изготовление парашютов) в пользу нуждающейся в армии.

В случае появления еще одного, «Латиноамериканского» фронта, на повестке дня также стоял вопрос о параметрах дальнейшего участия США во Второй мировой войне, поскольку из этого региона они получали многие стратегические материалы. И если бы это снабжение прервалось хотя бы на месяц, то американцам пришлось бы очень туго.

Разумеется, учитывая американскую военную мощь, в течение полугода – максимум года Вашингтон бы восстановил здесь свои позиции. Однако это могло заметно отсрочить и затянуть его операции на Тихом океане и особенно в Европе.

Роль белогвардейцев в победе над Боливией в «Чакской войне 1932–1935 гг

О том, какую роль сыграли русские добровольцы в Чакской войне, пишут сами парагвайцы: «В нашей армии к началу войны не было опытных офицеров, и участие русских стало решающим…» [1174]

И хотя было бы большим преувеличением считать, что именно наши соотечественники «выиграли войну», как хочется представить многим, но все же они сильно помогли Парагваю в достижении победы. Лучше всего в пользу этого утверждения говорит один из экспонатов асунсьонского военного музея – с виду простая доска, найденная в брошенном боливийцами окопе. Этот предмет примечателен нанесенной на него химическим карандашом надписью: «Если бы не проклятые русские офицеры, мы ваше босоногое воинство давно загнали бы за реку Парагвай».

Впрочем, этот экспонат недолго украшал Военный музей Асунсьона: вскоре его предусмотрительно убрали в «запасники», очевидно, чтобы не огорчать собственное самолюбие[1175].

Кроме Беляева, немало сделали для победы Парагвая и генерал Николай Эрн со своим сыном-полковником парагвайской армии Сергеем, строя фортификационные сооружения на наиболее угрожаемых участках, по достоинству оцененные и парагвайцами, и их противниками – боливийцами, сломавшими о них зубы[1176].

Вообще же, глядя на действия русских офицеров и генералов в Парагвае, создается впечатление, что они словно устроили соревнование в воинской доблести – кто лучше?

Впрочем, от них не отставали и находившиеся в тылу. Относительно их службы имеются такие воспоминания: «Ученые-физики, математики, архитекторы и инженеры разрабатывали для Парагвая системы оружия и бомбометания, инструктировали пилотов, обучали своих коллег основам передовой фортификации»[1177].

Не отставали от них и женщины. Так, многие из их жен устроились в госпитали и почти все свое время посвящали уходу за ранеными. Например, согласно имеющимся источникам, «неоценимую помощь оказали парагвайцам военные врачи и вместе с ними сестры милосердия: Вера Ретивова, Наталья Щетинина, Софья Дедова и Надежда Конради»[1178].

В любом случае, каждый из русских жителей страны, находясь на своем месте, приближал долгожданную победу.

Впрочем, сам генерал Беляев отнюдь не переоценивал влияние Чакской войны и, соответственно, белогвардейцев на мировые события. Так, в своем письме полковнику Добрынину он писал 27 сентября 1933 г.: «Как ни велико моральное значение нашего дела, размеры его – микроскопические, так как парагвайское государство меньше Кубани по размерам и во много раз слабее Дона»[1179].

Сколько же их было, «русских парагвайцев»?

Сколько же русских приняло активное участие в этой войне? До сих пор точных данных не было, и, соответственно, в печати «гуляют» данные от «30 с лишним» до «тысяч русских добровольцев».

Например, ранее некоторые журналисты, не особенно погруженные в тему, «хватались» за следующий факт, из которого делали неподтвержденные выводы: речь идет о том, что для закрепления Чако Бореаль за Парагваем Беляев предлагал и даже пытался (неудачно) создать в Чако казачье войско из казаков-эмигрантов, которых хотел поженить на парагвайках и индейских женщинах, поселив в спорном районе.

Это новое Парагвайское казачье войско, по мысли Ивана Тимофеевича, должно было успешно защитить Чако от поползновений боливийцев[1180].

Впрочем, несмотря на появление некоторых публикаций (преимущественно в так называемых «казачьих изданиях», в которых утверждается о наличии в Парагвае «сотен и тысяч казаков», якобы принявших участие в войне с Боливией 1932–1935 гг., никаких доказательств в пользу данной версии, равно как и о «многотысячных казачьих лавах, атковавших боливийцев», авторы подобных статей не представили.

Причем, как свидетельствует писавший в апреле 1934 г. с фронта казак войсковой старшина Ергунов, «никаких «русских дивизий» и «казачьих лав», как писали некоторые газеты, здесь и в помине не было, все это плод болезненного воображения людей, истомленных надеждами на это»[1181].

По данным же парагвайских газет, по зову И.Т. Беляева к имевшимся 30 с лишним добровольцам за первые два года войны в Парагвай приехали не менее 120 русских военных[1182].

Правда, как известно, далеко не все из них отправились на фронт – некоторые предпочитали заниматься земледелием, как, например, прибывшая в разгар Чакской войны группа белоэмигрантов из Люксембурга. Впрочем, на завершающем этапе некоторые ее члены все же вступили в парагвайскую армию и участвовали в боевых действиях.

Данные самих же русских парагвайцев относительно числа сражавшихся за Парагвай односумов сильно колеблются от 45[1183] до 86[1184] (по офицерам и генералам).

Следует заметить, что верхнюю границу здесь приводил не участвовавший в боевых действиях против Боливии М.Д. Каратеев, тогда как участник Чакской войны Александр Дмитриев-Экштейн говорил о 56 волонтерах[1185].

По другим данным, тогда в парагвайских вооруженных силах служили два русских генерала, восемь полковников, четыре подполковника, 13 майоров и 23 капитана (50 человек)[1186].

По сути, эти данные подтверждает войсковой старшина Ергунов в апреле 1934 г. с фронта: «Нас не так-то уж и много! Всех вместе нас здесь нет и 60 человек»[1187].

Однако имеющиеся источники говорят лишь о начальствующем составе, тогда как с русскими солдатами (пусть и крайне немногочисленными) отношения поддерживались не всегда. Кроме того, до окончания войны тогда был еще год с небольшим, и кто-то мог вступить в парагвайский строй позднее апреля 1934 г.

Споры о «русской жертве»

Стоит заметить, что далеко не все русские оценивали по достоинству подвиги своих соотечественников в Парагвае. Сегодня, в годы гласности и отсутствия идеологического контроля, наблюдается повышенный интерес к деятельности белоэмиграции. Это касается и истории русских в Парагвае, которые и там, за многие тысячи километров от Родины, гордо продолжали нести русское знамя, всей своей жизнью доказывая то, что Россия жива.

Однако в советское время их нередко ругали, подчас называя «наемниками» и даже «сподвижниками фашистов». Не случайно, что некоторые отечественные историки того времени и эмигранты-«возвращенцы», поднявшие перед коммунистами белый флаг и вернувшиеся в советскую Россию, в своих немногочисленных и малоинформативных работах выставляли того же Ивана Тимофеевича Беляева беспринципным авантюристом, виновным в разжигании Чакской войны[1188].

Это касается даже его племянницы Е.М. Спиридоновой, настроенной просоветски и также возвратившейся в СССР после Второй мировой войны[1189].

Написанные такими деятелями книги рассказывают о работе белоэмигрантов очень тенденциозно, передергивая факты и излагая заведомую ложь. Все передается в негативном свете, почти ничего не говорится об их выдающейся роли в развитии Парагвая, о заслуге И.Т. Беляева в сбережении культуры индейцев этой страны и о том, что, во многом благодаря им, планы нацистов захватить Латинскую Америку потерпели крах.

При этом неоднозначно относились к деяниям русских парагвайцев и представители самой эмиграции, многие из которых ругали их на чем свет стоит. Во-первых, зачастую делали это «левые» эмигранты первой волны, уехавшие еще в царские времена из-за политических и религиозных преследований на Родине.

Во-вторых, среди самих белоэмигрантов было немало простых завистников, которые, с одной стороны, не могли похвастаться подобными достижениями, а с другой стороны, боялись или не могли ехать в далекий Парагвай.

Многие из них, завидуя их успехам, называли их «наемниками», «кондотьерами» и «продажными псами»[1190].

Ругали и самого И.Т. Беляева, обвиняя его в том, что он наживается на русском «пушечном мясе»[1191].

Представители прогерманских кругов обрушились на него за то, что он «портил» их взаимоотношения с нацистами, в которых они видели союзников в борьбе против коммунистов.

Впрочем, критиковали действия Беляева и сторонники «англо-французской ориентации». Так, один из самых известных белых вождей генерал А.И. Деникин заявил о бессмысленности жертв русских в Чакской войне. После этого в номере 4360 от 28 февраля 1933 г. «Последних Новостей» появилась развернутая статья князя Я. Туманова, в которой он дал ему такую отповедь: «В распре между чужими народами зарубежное воинство не может принимать участие», – говорит генерал Деникин и затем с грустью цитирует письмо о доблестной смерти на Парагвайском фронте капитана Серебрякова, закончив эту часть своей речи утверждением, будто «подвига там не было, ибо не было идеи».

Настоящим письмом мне хотелось бы осветить для русского зарубежного общественного мнения вообще и перед читателями «Часового» в частности, роль русских в Парагвайско-боливийской войне и попутно показать, что большинстве русских офицеров на парагвайской службе, в том числе и капитан Серебряков, отнюдь не являются простыми наемниками. И, следовательно, красивая смерть последнего, а также сложившего свою голову после него ротмистра Касьянова были именно подвигами и подвигами красивыми, коими могут и должны гордиться их соратники.

Парагвай – одна из немногих, если не единственная страна под Луной, где нет и не было «русских беженцев». Здесь были и есть русские, как были и есть французы, немцы и англичане. Эта маленькая и бедная страна нас приняла с самого же начала так, как она принимает представителей любой страны, и никогда не отводила нам свои задворки, хотя за нашей спиной не стояли ни капиталы, ни полномочные министры или посланники.

Небольшая русская белогвардейская колония уже много лет живет здесь так, как, наверное, она жила бы у себя на Родине: русские доктора здесь лечат, а не играют на гитарах в ресторанах, русские инженеры строят дороги и мосты, а не вышивают крестиками, русские профессора читают лекции, а не натирают полы. И даже русские генералы нашли применение своим знаниям, то есть служат в военном ведомстве и титулуются, несмотря на скромный штатский пиджак, почтительным «migeneral».

Здесь, в Парагвае, никто из русских не слышит упреков в том, что он ест парагвайский хлеб, что он здесь засиделся, что пора, мол, и честь знать. Его не допекают никакими паспортами, никто не неволит принимать гражданство и делаться подданным. Русские искренне и глубоко привязались к этой маленькой и бедной стране и ее народу, особенно теперь, оценив его гостеприимство после скитаний по бывшим союзным и несоюзным странам. И некоторые, без всякого насилия с чьей бы то ни было стороны, по тем или иным соображениям, приняли уже и парагвайское гражданство.

И вот над приютившей их страной стряслась беда: на нее напал сосед, который трижды ее сильнее. Парагвайцы поднялись на защиту своих прав и своего достояния. Что же должны делать старые русские бойцы, ходившие на немца, турка и на III Интернационал и много лет евшие парагвайский хлеб? Сложить руки и сказать приютившему их народу: «Вы, мол, деритесь, а наша хата с краю, наши жизни могут пригодиться нашей собственной Родине?..» Конечно, нет.

И пошли серебряковы и касьяновы на защиту приютившего их народа, ибо, не забывая России и не изменяя ей, они нашли пусть и временную, но вторую Родину в Парагвае. Пошли потому, что родная их столица пока далека и недосягаема, а от судьбы Парагвая зависит сейчас судьба и благоденствие их самих. И, сложив головы за этот Парагвай, они не только заплатили свой нравственный долг, но и даже сделали это за остальных русских, а также долг самой России перед этой страной, приютившей их сыновей в изгнании.

Почему же в этой красивой смерти на вражеском пулемете нет подвига? Говоря о кресте, любви, положивший душу за други своя Христос отнюдь не предполагал, что други своя могут встретиться только среди соотечественников.

Число русских офицеров на парагвайской службе перевалило за 30 человек. Огромное большинство их принадлежит именно к этой категории русских парагвайцев, слившихся со страной и живущих ее интересами, ее радостями и горестями.

Что говорить: русские могилы под тропиком Козерога – и донской казак, и псковский драгун, погибшие, хотя и со славой на боливийских окопах – это, конечно, трагедия. Но право же, еще большая трагедия – бесславная смерть таких же русских офицеров, быть может, их же боевых товарищей, где-нибудь под ножом хунхуза в Манчжурии, под вагонеткой болгарской мины Перник или под маховым колесом германской фабрики во Франкфурте-на-Майне. А эти трагедии, в свою очередь, лишь маленькие капельки в безбрежном океане страшных и бессмысленных трагедий, продолжающихся вот уже 15 лет, с самого начала «светлой и бескровной революции» над всем несчастным русским народом».

О том, что среди белоэмигрантов наблюдалось различное отношение к «парагвайской жертве» и участию их односумов в других локальных конфликтах того времени, также свидетельствует письмо за 25 апреля 1934 г. видного представителя белогвардейского офицерства в Праге полковника Добрынина, в котором он писал генералу Беляеву:

«В «Возрождении» 18 апреля 1934 г. на скромном месте мелким шрифтом в «Разных известиях» появилась заметка: «Со 2 апреля до прошлого воскресенья шел кровопролитный бой возле Лас Канхитас между парагвайцами и боливийцами. Войска под начальством генерала Беляева снова одержали победу над противником».

И это все, что сумела написать о вашем подвиге русская национальная газета, ставящая себе задачу защиты русского имени за границей.

Меня это страшно возмутило: не может же она не знать, что эти вести больше всего интересуют широкие слои эмиграции, а заметка пишется так, чтобы ее могли не досмотреть.

Одновременно с этим, перечитывая некоторые номера «Часового», в номере 112–113, на странице 35 наткнулся на статью большого размера с фотографией «Геройская смерть», посвященную поручику иностранного батальона Александрову-Доленину. Сопоставляя эти два события – победу генерала Беляева в Парагвае, где русских, конечно, несравненно больше, чем в иностранном батальоне и гибель поручика Александрова-Доленина в этом батальоне – невольно задаешь себе вопрос – кто же из этих двоих делает «свое» дело, а кто общерусское»[1192].

«Русские парагвайцы» и борьба со старым «красным» противником

Как бы там ни было, но добровольное поступление белогвардейских офицеров в парагвайскую армию было оправдано перед их особенно идейными односумами уже хотя бы потому, что в ходе войны Асунсьону пришлось столкнуться с реальной красной опасностью.

До изгнания коммунистов из Уругвая до середины 1930-х гг. он был главным «рассадником коммунизма» во всей Южной Америке. После своего изгнания оттуда поборники идей Ленина и Троцкого попытались обосноваться в Аргентине, где еще до уругвайских событий было крупное скопление левых сил.

Главным источником опасности для Парагвая в этом отношении был аргентинский город Посадос, расположенный напротив парагвайского города Энкарнасион через реку Альта-Парана. Оттуда на парагвайскую территорию поступали революционные прокламации, в которых говорилось, что пока «вы здесь сражаетесь с боливийцами, ваши земли захватываются русскими белогвардейцами».

И однажды, когда парагвайская армия задыхалась в неравной борьбе против внешнего врага, последний захватили коммунисты. На их ликвидацию выделили кавалерийский полк под командованием одного из русских офицеров, который успешно справился с этим заданием, за день ликвидировав там «красную опасность» и после этого поборники идей Ленина и Троцкого более не рисковали повторять подобные примеры[1193].

Беляев против Гитлера и за Сталина

С начала 1930-х гг. к резкой критике действий Беляева и его сторонников в этой стране присоединились многие другие видные представители белоэмиграции. Они обвиняли его в том, что, вывозя людей в Парагвай, он ослаблял европейскую группировку белогвардейцев.

Это произошло после похищения в 1930 г. генерала Кутепова и смерти в 1934 г. донского казачьего атамана Богаевского, с которыми И.Т. Беляев поддерживал тесные и теплые отношения.

Дело в том, что новое руководство РОВС уже тогда задумывалось об участии в войне против СССР на стороне Германии, и действия Беляева шли вразрез с интересами симпатизирующим нацистам.

Но справедливости ради стоит отметить, что первый шаг к разрыву сделал он сам, открыто раскритиковав «немцев, толкающих государства Южной Америки к междоусобной бойне».

Тем самым он попытался заставить Германию ограничить вмешательство в дела этого континента, сыгравшее далеко не последнюю роль в нападении Боливии на Парагвай.

И хотя Иван Тимофеевич сказал это далеко от Европы, там его услышали. Представители руководства РОВС выступили с осуждением деятельности этого генерала, и их отношения стали враждебными. Они считали, что своими действиями он подпортил развитие отношений части белоэмиграции и германских нацистов.

И нет ничего удивительного, что во время Второй мировой войны Беляев и значительная часть местной русской общины поддержали СССР[1194]: парагвайские белогвардейцы полагали, что Гитлер боролся не против большевизма, а против русского народа и нес ему не освобождение от «сталинского ярма», а гибель.

Впоследствии, во время Великой отечественной войны, И.Т. Беляев открыто радовался победам советского оружия, называя Сталина «русским богатырем»[1195].

Причем в 1945 г., когда до завершения боевых действий оставались считаные месяцы, он «во время посещения русской колонии на севере даже распорядился отслужить молебен во славу русского оружия», то есть в честь Красной армии и ее побед.

При этом один из его немногих оставшихся друзей, полковник парагвайской армии Александр Дмитриев-Экштейн свидетельствовал, что «однажды Иван Тимофеевич признался, что с уважением относится к красному флагу, под которым советские люди сделали то, что нам под российским триколором не удалось сделать в 1914 г. – войти в Берлин»[1196].

Следует заметить, что при этом Эрн-старший и ориентирующаяся на него часть русской парагвайской общины тогда выражали готовность «бороться против большевиков до конца», по данным некоторых белоэмигрантских источников, не брезгуя даже совместной работой с представителями нацистов. Видимо, именно эта часть русских парагвайцев, шедших за ним в 1942–1945 гг., «участвовала в движении солидарности с РОА» (генерала А. Власова. – Ред.)[1197].

Вечная память: парагвайцы россиянам

Сколько всего пало на этой войне наших офицеров? Доподлинно известны имена шестерых человек – Серебрякова-Орефьева, Касьянова, Салазкина, Малютина, Корниловича и Гольдшмитта (погиб последним из русских в декабре 1934 г., попав на своей машине в прифронтовой полосе в боливийскую засаду).

Однако есть данные от самих «русских парагвайцев», что погибших на той войне русских было семеро. В частности, приводится фамилия некоего Гойсберга[1198] (не исключено, что источник ошибся, имея ввиду Гольдшмитта, попутно записав в жертвы войны убитого при невыясненных обстоятельствах Распопова).

Кроме того, подобные разночтения могут объясняться тем, что основное внимание обращалось на офицеров, тогда как с солдатами связь эмигрантской общественности почти отсутствовала.

Между тем благодарные парагвайцы, осознавая заслугу наших соотечественников в достижении победы над Боливией, поставили им по всей стране памятники. Так, уже в 1933 г. в Асунсьоне был открыт монумент «Павшим героям Парагвая», на котором были выгравированы имена Касьянова и Серебрякова-Орефьева[1199]. Впоследствии к ним добавились имена других русских офицеров, отдавших свою жизнь во имя своей второй Родины.

И в целом парагвайские власти немало сделали для увековечивания памяти русских ветеранов Чакской войны. Так, в Асунсьоне есть Национальный пантеон Героев со знаменитым «Бронзовым залом», где в числе прочих находится мемориальная доска с фамилиями шести русских офицеров, павших в 1932–1935 гг., и только в столице не менее 12 улиц названы русскими именами.

Поэтому, оказавшись в Парагвае, не стоит удивляться, увидев табличку с надписью «улица майора Салазкина» или «улица майора Канонникова» и пр. В Асунсьоне до сих пор действует русский православный храм святого Николая Угодника, где и по сей день хранятся полковые знамена Русской армии и мемориальные памятные доски, свидетельствующие об активном участии русских в Чакской войне.

В связи с этим парагвайский ученый и публицист доктор Хусто Пастор Бенитес писал: «Русские, прибывшие к нам из далеких земель, продолжили свои рыцарские подвиги на нашей земле. В эти трусливые времена, когда агрессор и жертва агрессии (имеется в виду Боливия и Парагвай. – Ред.) ставятся на одну доску, романтический подвиг наших офицеров, сражающихся в рядах нашей армии, заслуживает особого преклонения. Они компенсируют здесь изгнание со своей исторической Родины, подавая нам примеры невиданной храбрости и безупречной преданности делу Парагвая. Парагвайский народ полюбил их, как своих сыновей. Запомним их имена и будем чтить память погибших. Можно смело сказать, что души этих рыцарей, прибывших издалека, отныне прочно слились с душами парагвайцев»[1200].

Однако при этом «абориген» Дарио Пастор Кантеро, ветеран Чакской войны, всё же признавал в своих мемуарах «40-й батальон»: «Очень печально, что по сей день остается непризнанной, во всем ее подлинном величии бескорстыная помощь этих белых русских романтиков, вставших наравне с парагвайцами на защиту своей новой Родины. Наш долг перед ними еще не оплачен…»[1201]

Русские в Парагвае после окончания Чакской войны

По свидетельству многих наших эмигрантов, удачное окончание войны сильно подняло ставки русских. Парагвайский народ знал, что во многом этой победе его страна обязана не только отваге своих солдат, но и мудрому руководству офицеров из далекой России.

По мнению многих наших «парагвайцев», после Чакской войны достаточно было иметь окончание фамилии на «eff» или «off», чтобы сделать в этой стране карьеру. Причем неважно где: в армии, на производстве или в университете[1202].

При этом наши соотечественники оказались настолько полезными для этой страны, что местная пресса сделала вывод: иммиграцию русских, которые «показали себя людьми высочайшей культуры и храбрыми военными», надо поощрять[1203].

И в 1934 году был принят соответствующий закон, по которому эмигранты из России, въезжающие в Парагвай, освобождались от налогов на 10 лет.

В результате по сравнению с гражданами других стран русские имели гораздо больше привилегий. Поэтому, узнав о том, что в Парагвае наши соотечественники «в цене», туда хлынули сотни и даже тысячи белоэмигрантов из разных стран.

О том, насколько был высок авторитет русских в Парагвае из-за участия в Чакской войне, свидетельствует такой пример: незадолго до окончания боевых действий в страну прибыла группа эмигрантов из Люксембурга, разместившаяся в сельской местности неподалеку от Энкарнасиона. Местные жители стали воровать у них вещи.

Об этом узнал находившийся на излечении по соседству раненый лейтенант-парагваец, который собрал своих соотечественников и призвал отдать им все, что они взяли у людей, соплеменники которых бескорыстно проливали кровь на просторах Чако.

Сами пострадавшие особого значения этим словам не придали, не предполагая, что они могут иметь какие-то последствия. Каково же было их удивление, когда им вернули все, до последней мелочи![1204]

При этом парагвайские женщины зачастую просто мечтали выйти замуж за русских. И дело даже не только и не столько в «мужском голоде», еще больше обострившемся из-за боевых потерь, сколько в том, что большинство наших соотечественников, обласканные властями, вернулись домой в зените славы, став завидными женихами.

Поэтому нет ничего удивительного, что, будучи уже в довольно солидном 45-летнем возрасте, Дмитриев-Экштейн женился на 18-летней красавице-парагвайке. Жизнь с иностранкой не была для него скучной, ведь, по данным ряда источников, она научилась немного говорить по-русски и иногда радовала своего мужа знанием нескольких особенно «звучных» слов.

С ней он прожил всю свою жизнь, и об этом выборе оба они никогда не жалели. Единственной претензией к своему мужу молодая жена считала то, что он написал книгу об участии русских в Чакской войне, в том числе и о себе, а о собственной семье и главное, жене – нет.

Правда, до сих пор неясным остается эпизод относительно того, где именно он провел 1941–1945 гг. В имеющихся источниках есть явно недоказанные упоминания о том, что его пытались после Второй мировой войны преследовать представители еврейских организаций за будто бы совершенные им во время нее деяния[1205].

Возвращаясь к русским участникам Чакской войны, следует указать, что они вернулись домой с сильным «повышением». Например, Всеволод Канонников, начавший войну лейтенантом речной флотилии малых плавсредств, действовавшей на реке Парагвай и ее притоках, дослужился до ее начальника.

Специальность инженера, любовь к военно-морскому флоту и, как ни странно, его матросский опыт, полученный за время плавания от Стамбула до Монтевидео, очень пригодились ему на новой Родине. Во многом благодаря этому он и сделал дальнейшую карьеру. И хотя под огнем в силу специфики службы он бывал нечасто, Всеволод Канонников все же удостоился высших наград страны, что лучше всего говорит о его роли в этой войне.

Владимир Срывалин из младших офицеров стал майором – почти недостижимая по парагвайским меркам мечта.

Однако даже на общем фоне более показателен пример капитана Бутлерова, внука знаменитого русского химика, который вернулся с войны генералом.

А вот другое свидетельство: «Беляев, Эрн и Высоколян – дивизионные генералы. Шимовский, Щеголев и Андреев – бригадные; полковники Пушкевич, Бутлеров, Керн, военный врач Вейс, майоры медицинской службы Граматчиков и Митрофан Ретивов… Их имена присвоены выпускникам школ, академий».

Учитывая небольшой размер парагвайских вооруженных сил и соответственно малое число должностей – это служит очень серьезным подтверждением боевой квалификации русских офицеров.

Общим показателем работы наших соотечественников служит то, что всем русским ветеранам после окончания боевых действий вручили высшую парагвайскую награду – Чакский крест, дававший при увольнении массу привилегий[1206].

При этом русские сохраняли серьезное влияние на парагвайскую армию вплоть до конца ХХ века. И тот же Дмитриев-Экштейн, как и многие другие русские эмигранты в Парагвае, носил военный мундир до глубокой старости.

Показательно, что он дослужился там до полковника, да еще в мирное время. Следует заметить, что в маленькой парагвайской армии этот чин очень высок: тогда в ней имелось всего несколько соответствующих должностей.

Дмитриев-Экштейн снял мундир только в феврале 1989 г. Однако, несмотря на почтенный возраст, со службы Александр Дмитриев-Экштейн сделал это не по своей воле, а из-за переворота, низложившего диктатора Альфредо Стресснера. После него всех высших офицеров парагвайской армии, включая и русских, отправили в отставку.

Но справедливости ради надо сказать, что переворотчики создали для ветеранов-белоэмигрантов вполне сносные условия существования. Так, после своей вынужденной отставки Дмитриев-Экштейн жил в отличном доме с прекрасным манговым садом на персональную пенсию в размере одной тысячи долларов США, о чем другой в Парагвае мог только мечтать[1207].

Однако некоторых наших соотечественников ожидаемые награды обошли стороной. В первую очередь, среди них следует отметить И.Т. Беляева. Среди причин – сложный характер Ивана Тимофеевича и трения по поводу ведения боевых действий с командующим Эстегаррибиа.

Впрочем, позднее ситуация для русского генерала изменилась в лучшую сторону. Все дело в том, что страна недолго наслаждалась миром – в Парагвае возобновилась старая внутриполитическая борьба разных группировок за власть и чины.

Кончилось это тем, что «Герой Чакской войны», как называли Эстегаррибиа в стране, вынужден был бежать из нее. К власти пришли его противники, которые вспомнили заслуги его «оппонента» Беляева, хотя и не в той мере, в какой он ожидал.

Это лишний раз показывает, что в самом Парагвае к русским относились далеко не однозначно. Все, разумеется, восхваляли их подвиги – это отмечалось еще в ходе самой Чакской войны, но не все хотели уступать им должности и преференции, предоставляемые властями после ее завершения. Это-то и стало предметом зависти «аборигенов».

Так, например, в 1935 г., после окончания войны, Президент Парагвая Сеньор Рекальдо законодательно закрепил за русскими, включая врачей и военных, привилегию находиться на государственной службе этой страны. При этом ему пришлось выслушать протесты врачей-парагвайцев, выступавших «против русского засилья».

На эти нападки он ответил так: «Мы никогда не забудем добровольцев-иностранцев, которые с беспримерным героизмом и мужеством погибали в Чако в наиболее тяжелые моменты начала кампании. Неоценимой была и услуга зарубежных врачей. Если мы желаем остаться на той же духовной высоте, мы не должны быть мелочными к тем, кто добровольно пришел к нам на помощь в тяжелый час.

Против этого, помимо величия жеста, поднимается дух профессиональной исключительности. Не думаю по совести, чтобы мерами протекционизма можно было поднять моральный и материальный уровень медицинской профессии».

Русские эмигранты отозвались на это так: «Как редко нам, русским, приходится слышать такие речи![1208]»

Однако нашим эскулапам пришлось на себе испытать прелести того положения, о котором лучше всего говорит старая поговорка: «Жалует царь, да не жалует псарь». Показательно, что когда в парламент внесли законопроект о предоставлении русским врачам, участникам Чакской войны, права получения работы наравне с их парагвайскими коллегами, он был провален.

В итоге русские доктора, так много сделавшие для этой страны в тяжелейшие военные дни, не получили права свободно работать на ее территории.

В итоге им пришлось трудиться, как и прочим иностранцам, только в невостребованных местными докторами отдаленных малопривлекательных районах, в основном находящихся на расстоянии нескольких десятков километров от их домов[1209].

Само собой, в первую очередь следует учитывать интересы коренных граждан страны, однако русским добровольцам по сравнению с другими иностранцами, которые ничем не проявили себя в трудную минуту, все же можно было сделать дополнительные преференции.

Разумеется, в военной среде конкуренция и зависть были не меньше. Парагвайские офицеры, за редким исключением, стремилась приписать все победные лавры себе, и открыто заслуги русских военных признавали немногие. Впрочем, на их благосостоянии это почти не отразилось.

И хотя многих наших соотечественников из-за демобилизации пришлось уволить, почти всех из них хорошо устроили на престижную и высокооплачиваемую работу. Например, Срывалин получил неплохой пост в Министерстве общественных работ, а многие другие уволенные со службы офицеры стали преподавателями созданного их же соотечественниками-профессорами «Русского физико-математического факультета».

Степан Высоколян. «Генерал-математик»

Среди них был и талантливый математик, получивший мировую известность, Степан Леонтьевич Высоколян (? – 31.07.1986, Асунсьон, Парагвай)[1210]. Он показал выдающийся пример того, как можно успешно сделать в этой стране как военную, так и гражданскую карьеру. Этот человек прошел боевой путь от капитана до генерала артиллерии парагвайской армии (по другим данным – генерал-лейтенант).

Родился он 28 ноября 1895 г. в деревне Наливайка около Каменец-Подольского Подольской губернии[1211] на Украине. Его родителями были простые крестьяне, которые тем не менее умудрились дать своему сыну достойное образование. В 1913 г. он приехал на учебу в Москву и уже в 1914 г. получил право преподавания в начальной школе. Для любого деревенского юноши это был не просто решительный прорыв из привычной среды, а возможно, успех всей жизни. Степан ранее мечтал стать учителем, и вот это сбылось.

Однако начавшаяся Первая мировая война поломала все планы юноши, и он пошел на фронт. Но как ни странно, на войне Степан и нашел свое призвание. Храброго молодого человека заметили и направили на учебу в унтер-офицерскую школу в Вильно (Виленское военное училище), которую он закончил в 1916 г.

Вернувшись на фронт, своим героизмом Степан заработал целый ряд наград – ордена святых Анны, Владимира и Станислава, а также офицерский чин. Не обошлось и без ранений, причем одно из них было настолько тяжелым, что его посчитали «безнадежным» и поспешили отправить родителям похоронку.

После участия в российской Гражданской войне на стороне белых он эмигрирует в Чехословакию и в 1922 г. поступает в Каролинский университет в Праге. Учеба Степана Высоколяна в другой стране была очень успешной, о чем говорит тот факт, что в 1928 г. он блестяще защищает докторскую диссертацию.

Одновременно он проходит курсы в Чехословацкой Военной Академии, которые успешно заканчивает в 1933 г.

При этом Степан совмещал учебу с работой в отделе математики и статистики Института социального страхования Чехословакии[1212].

Но вот, в декабре 1933 г. он неожиданно уезжает в Парагвай, чтобы там 5 марта 1934 г. надеть форму капитана парагвайской армии[1213]. Какие мотивы руководили им? Такие же, какие вели в эту страну многих русских эмигрантов, желающих поддержать своих соотечественников и одновременно защитить «пусть и слабых, но правых».

Нельзя не учитывать и то обстоятельство, что многим нашим эмигрантам к тому времени наскучила мирная жизнь, и они хотели участием в новой войне «очистить ржавчину с боевых клинков».

Во время сражений в Чако Бореаль он проявил себя так ярко, что к концу войны возглавил штаб парагвайской дивизии и стал командующим всей артиллерией Парагвая, проделав карьеру с чина капитана до генерала артиллерии армии. Также его сделали почетным гражданином Парагвайской республики и наградили золотой медалью Военной академии имени маршала Ф.С. Лопеса, профессором которой он стал после завершения Чакской войны.

Тем самым он «перепрыгнул» достижения И.Т. Беляева и Н. Эрна, за какой-то год пройдя путь от офицера среднего звена до самого «верха». Более того – таких поистине звездных высот в этой стране кроме россиян, не удостаивался не только ни один русский, но и вообще никто из иностранцев.

Сняв униформу, Степан Высоколян вспомнил свою «межвоенную» учебу и оказался востребованным и на «гражданке». Военная карьера, полководческие таланты и влияние, которого он в результате достиг, стали двигателем его достижений в мирной жизни, в науке. Мировую известность ему принесло успешное решение теоремы Ферми (Ферма)[1214].

Русские ветераны на «гражданке»

Многие из русских парагвайцев после демобилизации занялись коммерцией и немало в этом преуспели. Среди них – капитан Е.М. Бауэр, ставший владельцем винокуренного завода. Свое предприятие офицер организовал почти в сельве и жил при этом в простом шалаше.

По свидетельству очевидцев, «он в Парагвае уже давно. Провел всю войну на фронте: его портреты можно найти даже на папиросных коробках среди картинок парагвайских героев. После демобилизации русских он приехал с женой в Энкарнасион и занялся в лесу производством спирта из сахарного тростника. Дело идет. Бауэр – первый здесь русский винокур и к тому же единственно совершенно непьющий человек»[1215].

Однако наиболее показательна в этом отношении судьба Всеволода Канонникова. После войны, скопив денег, он основал в стране судоходную кампанию, благодаря чему парагвайский флаг на кораблях увидел весь мир, а сам он, когда-то не знавший, как прокормить себя и беременную жену, стал одним из богатейших граждан этой страны.

Уже после смерти отца его сын Святослав еще больше развил доставшуюся ему от отца судоходную кампанию. Он стал настолько влиятельным человеком в Парагвае, что пришедший к власти диктатор Стресснер считал за честь сфотографироваться с ним.

Однако для некоторых русских окончание Чакской войны ознаменовалось ухудшением их материального положения. Побывавшие в этой стране Немирович-Данченко и Парчевский свидетельствовали, что как только утихли бои, многие парагвайцы забыли воинские доблести русских и стали относиться к ним, как к бесправным иностранцам.

Возможно, что именно по этой причине владелец кирпичного завода в Энкарнасионе полковник М.С. Зеленков вскоре после окончания войны неожиданно для всех покончил жизнь самоубийством.

Дальнейшая судьба одного из самых ярких русских офицеров Николая Ширкова также сложилась трагически. Его постиг тот же печальный конец, как и многих других эмигрантов, разбросанных по всему миру и оставшихся наедине с самими собой, на чужбине, за которую они нередко отдавали свои жизни, но которая так и не могла им заменить потерянную Родину.

«Ту великую боль, которую Ширков постоянно носил в своей благородной душе, он попытался убить или, может быть, заглушить парами алкоголя, и это «лекарство» скоро свело его, одинокого и забытого всеми, в могилу», – с горечью пишет искренне его любивший генерал парагвайской армии А. Рамос, рассказавший в своих мемуарах о последней встрече с этим человеком, которая оставила, по его собственному признанию, в его душе «неизгладимый след»: однажды в холодное июльское утро (июнь – август в Парагвае, как и во многих тропических странах южнее экватора, являются самыми холодными, поскольку они и считаются «зимними») 1940 г. он натолкнулся на опустившегося бродягу в рубище, в котором он с ужасом узнал «некогда бравого майора Ширкова, живую легенду Чако!»

Тот тоже узнал своего командира, и они остановились поговорить. Выяснилось, что Ширков больше не хотел жить в Асунсьоне, так как стыдился своего нынешнего положения и не хотел, чтобы его видели знакомые ему люди.

Перемены в его судьбе за считанные годы с момента завершения Чакской войны были разительные. Ширков еще недавно был богат, а теперь не имел средств даже на нормальное питание.

Напоследок он попросил у своего бывшего командира денег на покупку билета до городка Педро-Хуан-Кабальеро, расположенного на границе с Бразилией, чтобы, по его собственным словам, «остаться там навсегда».

Пораженный до глубины души увиденным, Рамос пошел ему навстречу, понимая, что он фактически исполняет последнюю волю человека, готовящегося к смерти. Там, в Педро-Хуан-Кабальеро, Ширков вскоре и умер.

«Его убили безразличие, неблагодарность и эгоизм людей, которые не сумели или просто не захотели помочь ему достойно завершить жизненный путь. Он не получил признательности от страны, столь многим ему обязанной, – с горечью говорил полковник Рамос. – Я абсолютно уверен в том, что майор Николай Ширков хотел бы погибнуть также как капитан Касьянов в Пуэсто-Навидад, упав на оборвавший его жизнь пулемет»[1216].

Иностранные «паразиты» и русские благодетели

Наших соотечественников вскоре непосредственно затронул приход к власти в Парагвае полковника Франко, победа которого во многом стала возможной благодаря его призывам бороться против засилья «кровососов-иностранцев».

На положении русских парагвайцев это отразилось по-разному. С одной стороны, нежданно-негаданно в разряд «паразитов» попали и некоторые русские – те, кто, по его мнению, не приносил реальной пользы Парагваю[1217].

Разумеется, это не касалось ветеранов Чакской войны, с которыми Франко бок о бок дрался против общего врага и высоко ценил их доблесть и воинский профессионализм. Поэтому, не успев прийти к власти, он, с одной стороны, начал прижимать иностранцев, а с другой стороны, одновременно всячески поощрять русских военных, стремясь, чтобы их заслуги были по достоинству вознаграждены.

Не последнюю роль Франко сыграл и в увековечивании памяти наших соотечественников, причем не только павших, но и живых. Именно во время его правления в стране появилось заметное число памятников, посвященных русским, а улицы парагвайских городов украсились их именами.

Жизнь И.Т. Беляева после окончания Чакской войны

Особого внимания заслуживает дальнейшая судьба Ивана Тимофеевича Беляева. После окончания Чакской войны он продолжил защищать индейцев. Белогвардейский генерал добился того, чтобы им выделили в собственность остров на реке Парагвай, находящийся недалеко от Асунсьона.

С его помощью они основали там колонию, доступ куда посторонним, то есть белым, был закрыт. Естественно, что это не распространялось на самого И.Т. Беляева. Создание этого «Индейского центра» позволяло ему чаще видеть своих краснокожих братьев и уделять решению их проблем намного больше, чем раньше, времени и сил. Иван Тимофеевич каждый день наведывался к своим краснокожим любимцам и преподавал им различные науки и основы религии.

В итоге он стал общепризнанным индейским «белым вождем», касиком. При этом не обошлось без курьеза: у чимакоков Беляева сделали вождем клана Тигров (так в Парагвае иногда называют ягуара).

Понятно, что сам Иван Тимофеевич этим ужасно гордился. Правда, по свидетельству современников, «маленький, щуплый и благодушный Беляев был похож на тигра, как гвоздь на панихиду. Дома жена ласково называла его «Заинькой», и это подходило ему больше»[1218].

Между тем индейцы боготворили белогвардейского генерала неспроста. Он делал буквально невозможное, чтобы еще хоть как-то улучшить их жизнь. Так, Беляев добился принятия закона, по которому краснокожих и их имущество стали специально охранять от проникновения посторонних. Эта мера была направлена главным образом против спекулянтов, которые пытались спаивать индейцев алкоголем[1219].

С этого времени краснокожие друзья стали посещать Ивана Тимофеевича гораздо чаще, и очевидцы неоднократно видели в его доме совершенно голых индейцев. Пробирались они к нему ночью, украдкой в сад, окружавший его дом, когда бдительность полиции, не пускавшей в столицу обнаженных людей (к которым причисляли даже появлявшихся без верхней одежды), ослабевала. Однако и тут щедрость Ивана Тимофеевича не имела границ: чтобы они могли беспрепятственно выходить в город, он выдавал им свои штаны[1220].

Беляев скончался 22 июня 1957 г. В связи с этим в Парагвае объявили трехдневный траур. Едва ли не весь Асунсьон вышел провожать в последний путь прославленного русского генерала, почетного парагвайского гражданина и генерального администратора индейских территорий (гражданский чин Беляева).

Хоронили Ивана Тимофеевича с такими почестями, каких удостаивались только высшие государственные деятели страны. На похоронах, организованных властями Парагвая совместно с индейскими вождями, присутствовали сотни краснокожих друзей Беляева, которые пели выученную благодаря ему молитву «Отче Наш». У его гроба поочередно сменялся почетный караул из индейцев и ветеранов Чакской войны.

После церемонии прощания тело русского и парагвайского генерала согласно его завещению перевезли на военном корабле на остров, где он организовал индейский центр.

Краснокожие друзья Беляева соорудили для него могилу, больше напоминающую усыпальницу какого-то святого: она представляет собой нечто вроде огороженного мавзолея на высоких шестах, обсаженного кустами роз. Так индейцы хоронят только своих самых почитаемых вождей, возведенных почти на уровень божества – обычно они не закапывают своих умерших в землю, а подвешивают их тела в корзинах к ветвям и стволам деревьев.

Долго еще краснокожие братья Беляева пели над его гробом погребальные обрядовые песни и горевали так, что было ясно – они потеряли действительно очень дорогого для них человека.

Впрочем, парагвайские власти не удосужились взять на себя заботу о супруге человека, так много сделавшего для их страны. Тогда она находилась в ужасном состоянии, по свидетельству племянницы Ивана Тимофеевича Спиридоновой, «болея слоновой болезнью», почти лишившей ее возможности самостоятельно передвигаться. Ей пришлось приложить немало усилий, чтобы добиться для нее пенсии от парагвайского правительства.

Однако краснокожие друзья Ивана Тимофеевича оказались более благодарными: они не забыли жену своего друга, помогая ей после смерти мужа.

Судьба архивов русских парагвайцев

Несмотря на свое весьма «пролетарское», критическое отношение Спиридоновой к своему белогвардейскому родственнику, она забрала его архив и впоследствии передала на Родину.

Таким образом, она его попросту спасла от уничтожения: когда племянница Ивана Тимофеевича впервые открыла ящик, где лежали его документы русского генерала, там она с ужасом увидела гнездящихся посреди бумаг мышей и кукарача. И во многом благодаря ей мы и читаем это повествование, написанное во многом на основе спасенных ею материалов.

Следует особо заметить, что жена самого Беляева не горела желанием передавать архив своего мужа в СССР. Дело в том, что кто-то из эмигрантов опередил Спиридонову: он взял с вдовы Ивана Тимофеевича обещание, что она передаст ему весь его архив. Поскольку за один раз все увезти было нельзя, этот эмигрант отобрал самые интересные, с его точки зрения, документы – воспоминания, часть дневников, письма и научные работы, обещая вернуться за остальным. И до сих пор неизвестно, где находятся эти документы[1221].

По всей видимости, эта часть беляевских бумаг так и лежит «мертвым грузом» – во всяком случае, данные материалы так и не были опубликованы. Скорее всего, кто-то из ушлых эмигрантов решил подзаработать и перепродал часть архива И.Т. Беляева какому-нибудь зарубежному архиву или частному коллекционеру.

Еще более печальная судьба постигла не менее ценный для историков архив противника Беляева, генерала Бобровского, который также находится вне доступа российских исследователей. И хотя последний завещал после своей смерти передать свои документы на Родину, по данным зарубежных источников, его волю не выполнили родственники. Якобы жена и дети Бобровского «заломили» перед Россией за его архив слишком большую сумму[1222], хотя нельзя не поверить в то, что с ними невозможно было «поторговаться» за бесценные для нас документы.

Однако в Парагвае есть архивы и других белогвардейцев. В силу географической удаленности основная их масса до сих пор неизвестна в России. Правда, есть надежда на то, что внучка одного русского офицера, собирающая материалы об участии русских в Чакской войне, когда-нибудь их найдет и, может быть, когда-то мы и увидим их опубликованными.

Русские и «фашистский режим» Стресснера

Определенные коррективы в жизнь русской общины страны внес приход к власти авторитарного правителя Стресснера, который, по данным советской пропаганды, «выгнал с Родины миллион парагвайцев и тысячи замучил».

Однако в годы его правления (1960–1989 гг.) к проживающим в Парагвае русским продолжали относиться с уважением. По мнению некоторых из них, «его вообще мало интересовало деление на белых и красных, его больше интересовали деньги»[1223].

Однако это утверждение опровергают большинство самих русских парагвайцев. Дело в том, что во время войны с Боливией он служил под начальством Беляева и проникся уважением к «русской доблести»[1224].

По данным правнука известного химика, бригадного генерала парагвайской армии Виктора Бутлерова, это чувство родилось у Стресснера на фронте, где он лично убедился в преданности офицеров из России Парагваю.

Сын офицера Всеволода Канонникова, Святослав, свидетельствовал, что будущий диктатор, несмотря на свою занятость, «очень высоко ценил роль русских в развитии Парагвая. Не было случая, чтобы он, например, не пришел на панихиду по умершему русскому офицеру. Честно говоря, мы не одобряли его режим, но это никак не сказывалось ни на нашем отношении к Парагваю, ни на отношении парагвайцев к нам»[1225].

Однако это личное мнение Святослава Канонникова. Многие белоэмигранты на самом деле приветствовали его режим, ведь большинство из них только не испытывали от него притеснений, но и пользовались разного рода льготами и преференциями.

Например, во времена Стресснера Степан Высоколян являлся его первым помощником и председателем Центрального государственного банка Парагвая. Кроме того, целый ряд министров его правительства тогда были выходцами из России, и русские же продолжали занимать важные должности в вооруженных силах этой страны.

И за то, что многие улицы парагвайских городов носят сегодня имена русских героев, стоит благодарить «диктатора» Стресснера, который содействовал увековечиванию их памяти, тем самым продолжив традицию своего предшественника Франко.

Стоит заметить, что негативный образ этого лидера во многом создала советская пропаганда. Дело в том, что в послевоенные годы коммунисты поддерживали разные повстанческие движения по всему миру, не исключая и Южную Америку.

Главным критерием оказания этой поддержки была их идеологическая окраска. Лидерам «партизан», в том числе и колумбийским наркобаронам, для ее получения достаточно было заявить о том, что они против «империалистов».

Либералы и слабые руководители позволяли этим террористам существовать, но Стресснер, видя действия коммунистов в Перу, Колумбии и Боливии, стремился у себя дома вырвать их с корнем. Поэтому в СССР его представляли «маленьким Гитлером», попасть к которому «в лапы» для коммуниста означало верную смерть.

Впрочем, в «кровожадности» этого «диктатора» советским русским пришлось однажды убедиться на собственной шкуре. Когда в 1966 г. на аэродроме Асунсьона совершил вынужденную посадку летевший из Москвы в Буэнос-Айрес самолет, то его экипаж ожидал как минимум многолетнего тюремного заключения, побои и издевательства.

Вместо этого к самолету сбежалась толпа из многих сотен людей, приветствовавших «советских русских». В числе первых встречать нежданных гостей на автомобиле прибыл сам Стресснер.

Он очень дружелюбно поздоровался с советским экипажем и поинтересовался, какая ему нужна помощь и после сравнительно непродолжительного ремонта самолета и отдыха его летчиков они беспрепятственно продолжили свой путь[1226].

Конечно, отрицать то, что он замучил по политическим мотивам тысячи людей, нельзя. Как, впрочем, нельзя здесь отрицать и вину тех, кто «из-за океана» подстрекал к захвату власти в Парагвае местных коммунистов.

И хотя основными носителями коммунистических идей в мире традиционно считались выходцы из СССР, это не повлияло на теплое отношение Стресснера к русскому народу в целом, что наглядно выразилось в реакции на неожиданное приземление в Асунсьоне советского самолета.

Русские в Парагвае на начало XXI века

В Парагвае продолжают жить сотни и даже тысячи наших соплеменников, многие из которых являются потомками белогвардейских офицеров, сыгравших в этой стране столь значимую роль.

Некоторые из них, как, например, Святослав Канонников, сын поручика Всеволода Канонникова, «ушедшего из Новороссийска в 1920 г. при эвакуации в одной рубашке», стали преуспевающими бизнесменами. До последнего времени именно С. Канонников являлся владельцем главной судоходной компании страны и вице-президентом АРИДЕП (Ассоциация выходцев из России и их потомков в Парагвае).

Вероятно, далеко не самая крупная русская община в Парагвае стала одной из самых заметных из всех стран рассеяния. Ее представители не только отстояли честь этой страны и одновременно высоко подняли своими деяниями честь России, но и сделали большие научные открытия, имевшие мировое значение.

И все это может быть востребовано на современном этапе выстраивания отношений между Россией и Парагваем, которые до сих пор фактически находятся в зачаточном состоянии. Во всяком случае, до последнего времени в Асунсьоне не было российского посольства.

Соответственно, история сношений двух стран не такая уж и богатая. Если до революции 1917 г. они поддерживали «эпизодическую» связь через российского посла в Аргентине, то в 1920 г., после ухода белогвардейцев из Крыма, даже она прервалась.

О возобновлении диалога заговорили в конце 2005 г., и сегодня стороны «обменялись консулами». Однако это пока еще весьма далеко от полноценных дипломатических связей.

Впрочем, русскоязычные граждане Парагвая являются сегодня той самой связующей нитью, благодаря которой Асунсьон и Москва могут быстро и доверительно выстроить свои отношения фактически с нуля.

Ко всему вышеизложенному следует добавить, что две страны очень похожи – достаточно посмотреть на парагвайские дороги. Тех же «жигулей» и «москвичей» здесь до недавнего времени можно было встретить не меньше, чем на улицах провинциального российского города. Ведь многие парагвайцы (как, впрочем, и другие жители южноамериканского континента) предпочитали покупать не особо качественные, но сравнительно дешевые машины из РФ.

Воспоминания и записки русских офицеров о военной службе в Парагвае

Голубинцев С. В парагвайской кавалерии[1227]

«В конце мая приехал из Северной Америки русский императорский посол Евгений Федорович Штейн, и я немедленно же сделал ему визит. Посол принадлежал к разряду русских бар, не любил утруждать себя делами и больше всего ценил спокойную жизнь. Меня он принял весьма радушно, угостил бразильскими сигарами и сообщил, что Белое движение, по-видимому, умерло и мы, бывшие офицеры Русской армии, должны теперь в Новом Свете сами создавать себе положение и войти как можно скорее в общую жизнь здешних граждан…

Тогда мы вторично отправились в российское посольство и после долгого разговора с Евгением Федоровичем решили послушаться его доброго совета и ехать в Парагвай, тем более что Штейн обещал при первом же удобном случае, представить меня парагвайскому военному министру, которого со дня на день ждали в Буэнос-Айресе. Наш посол до конца оставался русским барином и свое обещание сдержал в точности. В субботу он пригласил меня обедать в Жокей-клуб и там познакомил с военным министром Парагвайской республики полковником Шерифе, который, узнав, что я гусарский офицер, рассыпался в любезностях и тут же позвонил по телефону в свое посольство, переговорил с чиновником и просил меня зайти в понедельник за визой.

Снова в церковной библиотеке произошел экстренный совет, на котором я и гардемарин Бабаш высказались за Парагвай, корабел Митя Сластников решил ехать в Северную Америку, а Станислав Родзевич решил остаться в Буэнос-Айресе. Когда отцу Константину стало известно наше решение, он так обрадовался, что пригласил к себе в кабинет на конфиденциальную беседу – и выплатил нам трехмесячное офицерское жалованье согласно чинам. Сластникову тут же был выдан чек для покупки билета в Нью-Йорк, а мне, кроме жалованья, – суточные и прогонные до Асунсиона, столицы Парагвайской республики. Не скрывая своей радости по случаю нашего отъезда, священник, получив от нас расписки, троекратно с нами облобызался и пригласил на ужин. Но при этом попросил нас ничего не писать о происшедшем нашим друзьям в Галлиполи, куда он уже неоднократно сообщал, что русским беженцам будет очень трудно устроиться в Аргентине.

Так закончилась моя короткая, но довольно оживленная политическая карьера в Аргентине. В парагвайском посольстве мне и Бабашу весьма любезно выдали визы, и, провожаемые аргентинскими друзьями, мы с вокзала Чакорита покинули Буэнос-Айрес. Поезд мчался по бесконечным аргентинским просторам, и пейзажи слегка напоминали донские степи.

На станции Конкордия поезд остановился, и я вышел на платформу подышать свежим воздухом. Конкордия – крупный железнодорожный узел, здесь сходятся дороги из Аргентины, Уругвая, Бразилии и Парагвая. На вокзале бросались нам в глаза своими яркими костюмами несколько гаучо, важно прогуливавшихся вдоль перрона. Черные быстрые глаза их зорко смотрели из-под широких полей фетровых шляп, разноцветные шелковые платки закрывали им шеи, рубашки были заложены в шаровары, и у каждого гаучо на широком кожаном поясе висел револьвер и острый длинный нож (мачете). Некоторые гаучо носили шпоры на босу ногу, что меня, кавалерийского офицера, вначале коробило, но, пожив в Южной Америке, еще и не на то насмотришься.

Перед отъездом поезда к станции подъехала кавалькада в десять всадников, и красивая сеньорита, по-видимому дочь богатого помещика, спрыгнула с коня и побежала к перрону. Под короткой гофрированной юбкою у нее виднелись сапожки, и она, кокетливо позвякивая шпорами и размахивая нагайкою, подошла к кассе и, купив билет, вошла в купе первого класса. Красавица аргентинка ничем не отличалась от гаучо, и на поясе у нее, красиво стягивающем ее талию, так же блестел револьвер и слева длинный мачете. Она помахала шляпою в сторону оставшихся на дороге всадников и затем, смеясь, скрылась в вагоне. В Буэнос-Айресе мне еще не приходилось встречать подобные наряды, но ехавшие в вагоне пассажиры сказали, что в Парагвае почти все ходят в подобных костюмах.

На берегу реки Параны наш поезд вошел на специальный пароход – феррибот, и мы четыре часа шли по реке на борту парохода. Через два дня наш поезд остановился в аргентинском пограничном городе Мисионес и переплыл снова на пароходе реку, – тут мы приехали на парагвайскую пограничную станцию Энкарнасион. В купе вошел парагвайский офицер, и меня поразило сходство его формы с германской. Только по цветам круглой маленькой кокарды можно было убедиться, что перед нами стоит парагваец. Все же остальное – тропический шлем, погоны и сабля – было немецкое.

После поверхностной проверки документов поезд тронулся в дальнейший путь, и мы покатили по равнинам Парагвайской республики. Парагвайцы гораздо гостеприимней аргентинцев и хорошо относились к европейцам. Но следует заметить, что страна эта еще слишком мало развита и не пригодна для европейской колонизации. На огромные пространства тянутся в сторону Боливии непроходимые степи чако, покрытые в некоторых местах – по берегам рек – девственными лесами и пальмовыми рощами. В чако живут только индейцы, и там свирепствует ужасная лихорадка «чуча», от которой не могут спастись даже тамошние обитатели, не говоря уже про европейцев. Еще ни один белый человек не пересек чако, и до сих пор граница между Парагваем и Боливией в южной части не определена и обозначена на географической карте пунктиром.

На всем протяжении по реке Рио-Верде и Рио-Пилькомано чако тянется к западу более чем на тысячу километров, и единственными обитателями там являются ягуары, обезьяны, крокодилы и всевозможные змеи, среди которых особенно выделяется удав «бой гвассу», способный задавить в своих объятиях даже быка.

Но главная опасность чако – это краснокожие индейцы, и парагвайскому правительству приходилось много заботиться для охраны своих фермеров от набегов этих неспокойных соседей, предающих огню и мечу всякий культурный уголок в чако. Для охраны своих земледельцев на границе с Боливией и Аргентиной по реке Пилько-мано были выстроены два парагвайских военных форта, и гарнизоны их немного сдерживали нападения Аргуканов, Чемококо и Пона, индейских племен, враждовавших с бледнолицыми.

Вечером, на третий день пути, поезд подошел к освещенному вокзалу Асунсиона, столицы Парагвайской республики. Дневную жару сменила вечерняя прохлада, и по этой причине Асунсион показался нам очень милым городом. Перед вокзалом на площади Уругвай играл оркестр военной музыки и гуляло много молодежи. Мы отдохнули немного на лавочке среди цветов и затем пошли в отель, находившийся поблизости от вокзала. Приняв душ и приведя себя в порядок после столь утомительной дороги, я и Володя Бабаш после ужина отправились осматривать город. В школьные годы география очень мало ознакомила нас с этой южноамериканской республикой, и даже в Аргентине о ней мало знали и только предупреждали нас о дикости нравов ее обитателей. Но все это было слишком преувеличено. Парагвайцы весьма гостеприимный народ и по добродушию даже слегка напоминают наших сородичей.

По дороге мы познакомились с русским коммерсантом Ляпицким, и тот представил нас на следующий день русскому ресторатору Угрику. Дон Андрее, как его величали здесь на испанский лад, обрадовался приезду земляков и пригласил обедать. Как всегда в подобных случаях полагается, начались нескончаемые расспросы про Россию, и в частности про его родной Киев. Сам Угрик, с лицом Тараса Бульбы, покинул родину двадцать лет назад и очень интересовался происшедшими там за это время переменами. Насколько было возможно, мы удовлетворяли его любопытство и не забывали в то же время про обед. Во время разговора в ресторане появилась молодая симпатичная донна Мария, супруга нашего запорожца, которую мы в первый момент приняли за его дочь. Она пожурила мужа за недостаточное гостеприимство и принесла нам из холодильника графинчик с золотистой жидкостью, которая оказалась знаменитым парагвайским ромом. В три часа дня, когда спала жара, Угрик предложил пойти погулять по городу и обещал показать все достопримечательности парагвайской столицы. Донна Мария недовольно махнула на него рукою и проговорила: «Куда ты их поведешь, старик? Ведь сам прекрасно знаешь, что в Асунсионе нечего показывать. Молодые люди прибыли из Буэнос-Айреса, а ты не даешь им покоя и хочешь что-то показать в нашей деревне. Оставайтесь лучше здесь и угости их холодным пивом!» Но настойчивые просьбы молодой жены не подействовали на Тараса Бульбу, и он повел нас в город. Донна Мария была, конечно, во всем права. После Буэнос-Айреса парагвайская столица напоминала нам самый провинциальный городок Аргентинской республики. Здесь не было ни одного приличного многоэтажного здания, улицы были мощены только в центре города и поражало отсутствие красивых памятников. В 1921году в Асунсионе был всего только один кинематограф и ни одного театра.

Единственным украшением города являлись утопавшие в цветах скверы, где можно было отдохнуть в тени на удобных диванчиках. Проходя мимо двухэтажного здания с вывеской «Банко спаньол», дон Андрее, указав нам на него, потряс кулаком и сказал, что это учреждение лопнуло несколько месяцев назад и там погибли его сто тысяч пезо. Кроме этого банка и бронзовой фигуры с ангелом, которого старался сбросить какой-то силач, осматривать было в самом деле нечего, и мы то и дело заходили в бары и пили холодное пиво. После аргентинских зимних холодов, хотя и тропических, в Парагвае нам было ужасно жарко.

Следует также заметить, что по приезде в Южную Америку мы запутались во временах года. Зима здесь наступает в мае и продолжается до августа, весна начинается в сентябре, а лето – в декабре. Но тропических холодов в Парагвае не бывает, и можно смело сказать, что мы попали в страну вечного лета. Конечно, Асунсион в сравнении с Буэнос-Айресом был попросту большой деревней, но все это было бы ничего, если бы не потрясающая бедность населения. При самой низкой валюте, без собственной промышленности и почти без вывоза, за исключением местного чая – «матэ», страна была обречена на нищенское существование.

Нам пришлось серьезно подумать о будущем. Чем могли заниматься мы, интеллигентные европейцы без определенных специальностей? О поступлении служащими в торговое предприятие не приходилось и думать, так как крупных торговых компаний не было, получить службу в банке было весьма трудно, сельского хозяйства мы абсолютно не знали, да и нужных материальных средств у нас не было. Следовательно, нужно было что-нибудь предпринимать в срочном порядке либо, не теряя времени, переехать в другую страну, пока еще оставались деньги на билет. Но дон Андрее не падал духом и энергично протестовал против наших пессимистических взглядов на жизнь в Парагвае. «Да что вы, в самом деле, белены объелись? Ишь, нюни распустили! Парагвай лучшая страна в мире, и здесь я вам гарантирую и службу, и хлеб. Куда вы хотите поехать отсюда – скажите мне. В Боливию надо ехать через Аргентину, и у вас, я знаю, для этого путешествия нет денег, а до Бразилии отсюда очень далеко, и сообщение также стоит больших средств. Нет, милые мои, сидите здесь и не рыпайтесь, а об остальном я сам о вас подумаю».

На следующий день Угрик повел нас на авениду Петтироси, где находилось небольшое кирпичное здание с весьма поэтичным названием «Вилла Ньяндутин», что означало в переводе с индейского языка гва-раны – «Кружевная вилла». Откровенно говоря, название это мало оправдывало скромный по виду особняк, в котором проживал собственник местного экономического журнала доктор Рудольф Александрович Риттер. Пожилой и довольно полный господин среднего роста, в пенсне и в черном берете, он производил приятное впечатление. Он был умным и энергичным человеком, политиком и владельцем нескольких эстанций (имений), но самое главное, имел огромное влияние в здешних правительственных кругах. Рудольф Александрович принял нас очень радушно и без дальнейших разговоров приступил к делу. В Парагвае не существовало русского представительства, и поэтому он здесь защищал русские интересы и пользовался в Асунсионе огромным авторитетом и уважением. Просмотрев наши бумаги, он решил немедленно же устроить меня в парагвайскую армию, а гардемарина Бабаша, отказавшегося поступить в речной военный флот, направил по коммерции. На первое время Угрик дал ему место своего помощника в магазине и кафе-ресторане. Не посмеивайтесь, русские моряки, Америка – страна коммерческой наживы, и служба Володи тут пользуется большим уважением, нежели флотский мундир.

Парагвайский военный министр полковник Шерифе находился по делам службы еще в Аргентине, и мне пришлось ожидать его возвращения. С помощью доктора Риттера я снял комнату на авенида Колумбия и, гуляя по городу, присматривался к местной жизни, столь различной и по культуре, и по нравам от Европы. Расположенный на высоком берегу реки Парагвая, город Асунсион очень красив. На главной его улице Лас-Пальмас можно было подумать, что вы попали в маленький испанский городок: та же архитектура зданий, такие же наряды женщин и даже неизменный Испано-Американский банк. На городском базаре вы попадаете в совершенно иной мир. Торговки в черных платьях, с огромными сигарами во рту, предлагают купить ананасы или кокосовые орехи, а полуголые мальчишки стараются навязать иностранцу втридорога черную обезьянку, стоящую здесь гроши. Шум и гам страшный, трудно разобраться, где вы, вообще, находитесь, – в Парагвае или на азиатском базаре в Скутари. Но вот мы покинули, наконец, шумный базар и, пересекая главную улицу, выходим на площадь Конституции. Среди зелени сквера на колонне возвышается женская фигура – это символ Конституции, украшающий памятник парагвайской независимости. Вы присаживаетесь на одну из скамеек и, вдыхая аромат цветов, любуетесь чудным видом, открывающимся перед вашими глазами.

Внизу переливается на солнце, как серебристая змейка, многоводная река Парагвай. На ней белеют паруса и по временам раздаются пароходные гудки. За рекою тянутся во все стороны необозримые пространства парагвайского Чако, и изумрудный бархат охватывает весь видимый вами горизонт…

Наконец приехал военный министр, по форме, уму и взглядам – настоящий пруссак. Рудольф Александрович Риттер еще раз представил меня в «Унион-клубе» полковнику Шерифе, и тот, поговорив со мною по-немецки, просил зайти на следующий день в военное министерство. Утром, немного волнуясь, я прошел мимо парадных часовых, затянутых в кирасирскую форму, и, поднявшись по мраморной лестнице, остановился в зале перед кабинетом военного министра. Отворилась дверь, и вошел офицер в сюртуке и серебряных капитанских погонах, держа в руках белую фуражку с красным околышем, ни дать ни взять наш русский кавалергард. Гремя блестящим палашом, офицер подошел ко мне и представился адъютантом военного министра, капитаном Фрейвальдом. Он прекрасно говорил по-немецки, но родился в Парагвае и никогда не был в Европе. Пройдя вместе с адъютантом в кабинет военного министра, я официально представился полковнику Шерифе и передал ему свои военные документы и послужной список, переведенные на испанский язык в российском посольстве в Буэнос-Айресе. Полковник, смуглый брюнет с большими усами «а-ля Вильгельм», был одет в синий сюртук с красными кантами, такого же цвета длинные шассеры с генеральскими красными лампасами и в ботинках со шпорами. На маленьком столике в углу комнаты лежали его каска и сабля. Просмотрев внимательно мои бумаги и поинтересовавшись, какая форма была у изюмских гусар, министр разрешил мне держать экзамен на чин старшего лейтенанта кавалерии. Пришлось в срочном порядке раздобыть немецкий кавалерийский устав, принятый в парагвайской армии, учить заново их кавалерийский строй «справа рядами» (в русской кавалерии обычное движение конницы – справа по три, либо справа по шести), зубрить их тактику, фортификацию и совершенно новую для меня администрацию. И все это я должен был пройти в полтора месяца – срок, данный мне на подготовку Главным штабом. Тропические лунные ночи я просиживал напролет за уставами и учебниками, чертил укрепления и наносил на бумагу кроки.

Иногда с улицы доносились звуки гитары и смех прелестных сеньорит, но я не обращал на них внимания и продолжал зубрить, зубрить и зубрить до накаливания мозгов. Через полтора месяца майор Гестефельд проверил мои знания и нашел вполне подготовленным к экзамену. Его супруга, фрау Марта, смеялась за ужином и говорила, что я знаю гораздо больше ее мужа, успевшего все позабыть на войне и сделать блестящую карьеру, только став майором в тридцать два года. Но, проиграв войну, Германия должна была сократить армию, и молодой майор остался с чином, но без службы и, чтобы не голодать, уехал в Парагвай, где уже служил его старший товарищ майор фон Притвиц унд Гафрон.

В понедельник 28 июля наступил долгожданный и в то же время жуткий день экзамена при Главном штабе. В конференц-зале за длинным столом, покрытым малиновым сукном, сидело человек восемь офицеров, сверкая эполетами и перевязями на парадных мундирах, перед каждым из них лежала каска и папка с бумагами. В скромном синем костюме, но с гордым видом я предстал перед комиссией. Председатель, генерал Эскобар, в белом кавалерийском мундире и в золотых эполетах, начал экзамен. Узнав, что я русский кавалерийский офицер, он прежде всего поинтересовался, в каком полку я служил, и просил меня описать ему русскую гусарскую форму со всеми подробностями. Алый доломан и синий ментик, расшитый золотыми филиграновыми шнурами, пленили многих штаб-офицеров, и они благосклонно отнеслись ко мне во время экзаменов.

– Прекрасно, капитан, теперь скажите мне, на каких войнах участвовали и сколько раз были в боях? – спросил генерал, как я уже слышал, ненавидевший немцев.

– Ваше превосходительство, в составе 11-го гусарского полка я принимал участие в конце Великой войны с 1917 года, а затем, после коммунистического переворота, находился в Белой армии с 1918-го по 1920 год, – ответил я.

Генерал улыбнулся, разгладил подстриженные на английский манер усы и заявил, что считает меня вполне подходящим инструктором-офицером и дальнейших вопросов не имеет. Затем каждый офицер комиссии задал мне какой-нибудь вопрос по тактике администрации и даже по артиллерии, но опыт двух войн спас мое положение, и я удачно отвечал на вопросы. После устных испытаний меня попросили перейти в манеж военного училища, где два драгуна держали под уздцы гнедого коня под английским офицерским седлом. Генерал Эскобар, как кавалерист, взял в руки бич, и я пошел на барьеры. Этому занятию хорошо обучили в Гвардейской школе, и я легко брал трипель-бар, банкет и каменную стену. После этого генерал приказал мне остановиться и, пожав руку, поздравил с зачислением в парагвайскую кавалерию. Вслед за этим меня поздравили все офицеры комиссии, а в военном министерстве полковник Шерифе похвалил в моем лице русских гусар. Мне было так приятно, что я чуть-чуть не бросился ему от радости на шею.

В тот же день я отправился с майором Гестефельдом в военное интендантство для того, чтобы заказать там форму. Офицерский портной-немец снял мерку и обещал через неделю прислать мне мундир, сюртук, синие бриджи и две пары защитного обмундирования. В соседнем отделении были заказаны пара лакированных ботфорт, каска, лядунка, шарф, эполеты, погоны, темляк и палаш. Теперь оставалось только дождаться декрета президента республики доктора Гондры о моем зачислении в парагвайскую армию. Все это время я проводил в семье Гестефельда, ухаживая за милыми кузинами фрау Марты. Через три дня я прочел в газетах президентский декрет о моем зачислении в армию и, схватив газету, как сумасшедший запрыгал от радости по комнате.

Весь остаток недели я просидел дома, не желая показываться в городе штатским человеком, и выходил только с Гестефельдом в ближайшее кафе выпить очередной пунш. В субботу в восемь часов утра интендантский унтер-офицер принес мне огромный тюк и массу всевозможных свертков. С каким усердием я принялся разворачивать и примерять новую драгунскую форму! Надев синий мундир с малиновыми обшлагами и воротником, опоясав шарф и пристегнув лядунку, я подошел к зеркалу – и в первый момент не узнал свое отражение. Драгунский мундир с эполетами вместо синего пиджака, синие бриджи с малиновыми кавалерийскими лампасами, ботфорты, палаш и каска дополнили красоту моего нового костюма. В таком виде я вышел на улицу. В Николаевском кавалерийском училище существовала традиция, согласно которой по производству в офицеры молодые корнеты давали на чай солдату, первым отдавшему ему честь. В Парагвае я вторично выполнил эту традицию и, подозвав бравого драгуна, отдавшего мне честь, наградил его десятью пезо, за что тот долго меня благодарил и сбегал даже за такси.

Первый визит я сделал, конечно, доктору Риттеру и, не снимая каску, бросился обнимать милого русского человека, помогшего мне снова стать офицером. Рудольф Александрович угостил меня торжественным обедом. Вечером мы пошли в кино. Мне казалось, будто весь Асунсион смотрел на меня и радовался моему вторичному вступлению в новую жизнь. Риттера знала вся столица, так сказать, все сливки местного общества, находившиеся в кино. Он познакомил меня с лучшими парагвайскими фамилиями, и в том числе с дочерью банкира Маргаритою де Азаведо, приехавшей недавно из Швейцарии и прекрасно знавшей русскую музыку и литературу. Очень красивая барышня произвела на меня прекрасное впечатление. Рудольф Александрович заметил мне вскользь о богатстве ее отца, но я был так счастлив в тот вечер, что расточал свою любезность всем женщинам, не считаясь с их богатством и положением. После сеанса Риттер повез меня ужинать в «Унион-клуб», где мы встретили полковника Шерифе и министра внутренних дел доктора Миранду. Рудольф Александрович пригласил их к нашему столу, и, таким образом, мой парагвайский первый офицерский ужин прошел в довольно знатном окружении.

Ярко, красиво и быстро прошел первый год моей службы в парагвайской армии. Первые шесть месяцев я провел командуя фортом «Генерал Дельгадо», затем, отдохнув в Асунсионе, получил назначение на службу в пограничном городе Энкарнасион. Но вскоре туда приехал неожиданно адъютант военного министра капитан Фрейвальд и привез с собою предписание мне и лейтенанту Шеню немедленно вернуться в Асунсион. Как мы уже знали раньше, в Парагвае шла долгое время упорная борьба между военной партией и профессиональными политиками, игравшими с президентом доктором Гондрою, как с игрушкою. И вот военный министр полковник Шерифе, глава военной партии, стоявшей за изменение некоторых параграфов конституции, вместе с четырьмя полковниками, командирами военных округов, решил заставить президента республики отказаться от власти. С этой целью он приехал ночью во дворец и предложил подписать приготовленный заранее декрет об отречении.

Доктор Гондра возмутился поступком военного министра и, надеясь на верность армии, поехал на автомобиле в казарму гвардейского пехотного батальона. При входе в казарму часовой загородил ему штыком дорогу, тогда Гондра назвал себя и приказал именем республики солдату опустить винтовку и пропустить президента. Но часовой не двинулся с места и ответил ему, что президента он более не знает и подчиняется только военному министру.

Увидев измену батальона, президент вернулся во дворец и подписал отречение. Такое поведение полковника Шерифе возмутило министров и членов парламента. Вступивший в исполнение обязанностей вице-президент доктор Ажала сменил полковника Шерифе и назначил военным министром полковника Роха, честного и порядочного во всех отношениях офицера. Военная партия не сумела воспользоваться случаем, не распустила парламент и не объявила диктатуры. На бурном заседании парламента депутаты открыто называли полковника Шерифе изменником и врагом республики, требуя над ним суда. Как ни покажется это странным, но армия в тот момент раскололась. Большая часть офицеров приняла сторону Шерифе, меньшая же часть, главным образом националисты, не любившие бывшего военного министра за симпатии к германцам, поддерживала парламент и конституцию.

На сторону военной партии перешел предпоследний президент республики сенатор Шерер, обещая неограниченную помощь Аргентины, и часть депутатов парламента, так же аргентилофилов. В политических кулуарах чувствовалась близость военной революции и гражданской войны. Полковник Шерифе, став военным командиром первого военного округа в городе Парагвари, стягивал туда лучшие части армии и окружил себя германскими офицерами-инструкторами. Его открыто приветствовали в этом командиры округов полковники Мендоса и Брисуэло; в то время как на стороне правительства находился, кроме полковника Роха, один только полковник Шенони, начальник военного училища, а генерал Эскобар, предчувствуя политические неприятности, срочно заболел и уехал к себе в имение. Такие новости привез нам капитан Фрейвалд и просил нас, не задерживаясь, возвратиться в Асунсион. Я подчинился приказанию военного министерства и, сдав свой пограничный пост, поспешил с лейтенантом Шеню на первом отходившем поезде в Асунсион.

В военном министерстве нас разлучили, отправив Шеню в гвардейский эскадрон, а меня временно прикомандировали к саперной роте Эстигарибия, квартировавшей в городе Вилла-Хаес. Городок этот находился на противоположной стороне реки Парагвая, почти напротив Асунсиона. У саперов я сразу заметил подготовку правительства к отпору военной партии. Капитан Эстигарибия, человек полного доверия нового правительства, превратился в неофициального командира округа и формировал усиленным темпом четырехротный саперный батальон. Его помощник капитан Дельгадо занимался отборкою офицерства в новую часть, и мое прибытие, как офицера-иностранца, внесло в их ряды некоторую тревогу. Во всем батальоне я был единственным иностранцем, да еще к тому же понимавшим по гвараны (индейский язык, на котором в интимной обстановке говорят все парагвайцы), который я успел выучить, будучи командиром форта, могущим теперь выдать шерифовцам их военные планы. Поэтому меня сразу же назначили начальником транспорта и отправили в дальние деревни за лошадьми. Превратившись, таким образом, в ремонтного офицера, я две недели скитался по богатым помещикам, умоляя их продать по баснословно дешевой цене лошадей для саперного батальона. Помещики, скучая в глуши, были рады моему визиту, потчевали обедами, их дочери услаждали игрою на рояле, но лошадей я так и не достал. Вопреки моему предположению, капитан Эстигарибия ничуть не рассердился за полное фиаско с конским вопросом, но даже похвалил меня за усердие и отпустил на неделю в Асунсион.

В это время из Буэнос-Айреса приехал ко мне погостить Василий Волков, мой друг детства, и мы весело провели с ним парагвайский карнавал. Хотя мы и тряхнули стариною и не скучали в Асунсионе на балах, но все же до карнавала в Сан-Ремо здесь было далеко. Пробыв у меня неделю и расхваливая баснословную дешевизну местной жизни, Волков вернулся в Аргентину, а я временно превратился в адъютанта командира саперной роты капитана Дельгадо. Ввиду отсутствия конного состава и при покровительстве командира батальона, я занимался приятным ничегонеделанием. За это время я подружился с лейтенантом Эмильгарехо, и почти каждую ночь мы развлекались в единственном кафе-баре «Эспланаде», откуда были видны огни Асунсиона.

Вначале офицеры батальона смотрели на меня недоверчиво, но потом привыкли и перестали в моем присутствии стесняться, высказывая мысли, враждебные полковнику Шерифе. Наш прямой начальник капитан Эстигарибия был чистокровным парагвайцем, прошел военную школу в Чили и, несмотря на молодость лет, проявлял уже большие способности в тактике и стратегии. Он не доверял вообще иностранцам и ненавидел немцев, занимавших в армии лучшие должности и с иронией относившихся к парагвайцам. Мне кажется, что это и послужило причиною его разрыва с полковником Шерифе и переходом в лагерь конституционалистов. Через много лет из него получился блестящий военный стратег, и парагвайская армия под его командованием выиграла тяжелую войну с Боливией.

Единственным развлечением нашего маленького гарнизона были встречи пассажирских речных пароходов, поднимавшихся по реке из Буэнос-Айреса и спускавшихся в Асунсион из Бразилии. Тогда мы надевали парадную форму, заказывали обед в кают-компании и часто заводили знакомства с хорошенькими пассажирками. Все остальные дни мы скучали по вечерам и ухаживали за босоногими красавицами, так как лучшего ничего здесь не было.

Но вот в апреле начали собираться тучи на политическом горизонте. Вице-президент доктор Ажала распустил парламент, и военная партия называла его за это диктатором. Тогда полковник Шерифе стал на защиту конституционных прав страны, и, таким образом, они поменялись ролями. Весь апрель 1922 года прошел тревожно, чувствовалось приближение большой политической грозы. В конце месяца саперный батальон вышел на полевые фортификационные работы, и мы, не получая газет, не знали, что творится в столице. 3 мая поздно вечером нас срочно вызвали в Вилла-Хаес, где нас ожидал военный транспорт «Риачуело», и морской офицер, адъютант военного министра полковника Роха, приказал капитану Эстингарибия погрузить ночью батальон в полной боевой готовности для следования в Асунсион. Батальонный командир тотчас же собрал офицеров и сообщил о готовящемся восстании гвардейского батальона. Саперы должны были воспрепятствовать этому, как самая надежная часть. Правительство в данное время опиралось только на гвардейский эскадрон и на военное училище, так как остальные части армии и флота доктор Ажала не считал надежными в политическом отношении.

Всю ночь мы грузили саперное оружие и пулеметы на транспорт, а утром «Риачуело» бросил якорь в Порто-Саксонии, предместье Асунсиона, где находились казармы гвардейского эскадрона. Встретивший меня лейтенант Шеню сообщил, что с часа на час следует ожидать революции.

Так оно и произошло. В Парагвае вспыхнула революция, и полковник Шерифе был объявлен правительством инсургентом, а вице-президент республики поклялся перед народом защищать до конца права демократии. Начальником штаба у революционеров оказался мой приятель майор Гестефельд, а инспектором артиллерии был назначен недавно приехавший из Германии майор фон Рудко-Руджинский. Ночью, не успев еще высадиться, мы были вызваны по тревоге и пошли из Порто-Саксонии в центр города, на площадь Конституции, для обезоруживания гвардейского батальона. К нашему прибытию солдаты и офицеры уже оставили казарму, и часть их направилась на присоединение к главным силам восставших. Без сопротивления саперы заняли оставленные казармы и принялись размещаться в новом помещении. Утром из Кампо-Гранде (окрестность Асунсиона) отошел в Парагвари последний поезд, на который погрузился авиационный парк под командой капитана Далькиста и военного летчика лейтенанта Граве. Парк только что был выписан из Германии полковником Шерифе, но без единого самолета – они еще не успели прибыть из Италии.

Соперник полковника Шерифе по службе, начальник военного училища полковник Шенони, принял команду над правительственными войсками, а энергичный депутат Гарсия принялся формировать из населения добровольческие отряды.

Студенты, рабочие и матросы поддержали правительство, обещавшее провести в стране социальные реформы, и по всему Асунсиону закипела лихорадочная работа. Сменный офицер военного училища капитан Ирасабол занялся формированием эскадрона, другой курсовой офицер-артиллерист принялся развертывать батарею. Все уволенные со службы полковником Шерифе офицеры и все офицеры были призваны в ряды правительственных войск.

Вечером 9 мая был арестован командир военного флота капитан фрегата* Эсс и его адъютант Бауер, оба бывшие офицеры. Они были арестованы в Морском собрании во время банкета в честь полковника Шерифе прибывшими туда гардемаринами и отправлены на флагманский корабль «Эль-Триумфо». Таким образом, капитан-лейтенант Монтесдё Око, мой большой приятель, сопровождавший нас в форт «Генерал Дельгадо», предотвратил революцию во флоте и превратился в морского министра. Служивший в военном министерстве майор германской службы фон Притвиц унд Гафрон в то же утро подал в отставку, заявив, что он друг полковника Шерифе и не желает оставаться на службе, тем паче что все немецкие офицеры-инструкторы перешли на его сторону. В три часа меня вызвали по телефону в военное министерство. Там я застал военного министра и главнокомандующего правительственными войсками полковника Шенони. Оба они считали меня приверженцем полковника Шерифе и явно не питали ко мне доверия. Поэтому полковник Роха прямо заявил мне, что, будучи офицером-иностранцем, я могу отказаться от участия в военных действиях и уйти в запас. Должен заметить, что я сочувствовал в то время полковнику Шерифе, и с ним были все мои приятели-иностранцы и вообще большая часть офицеров парагвайской армии. Но я не колебался ни минуты и ответил военному министру, что русские офицеры, дав слово служить парагвайскому правительству, свой долг исполнят до конца. Оба полковника крепко пожали мне руку, и по приказанию Шенони я немедленно получил назначение в гвардейский эскадрон помощником к капитану Гарсия де Сунига с производством в капитаны и с приказанием выступить для несения авангардной службы по дороге к городу Сан-Лоренцо. Будучи вторым русским офицером, служившим в парагвайской армии, я так же должен был принимать участие в революции, как и первый наш гвардейский капитан Комаров, который участвовал в революции 1912 года на стороне президента республики полковника Хара…

И вот я, будучи вторым офицером, через десять лет попадаю тоже в революцию. Что делать, от судьбы не уйдешь. С гвардейским эскадроном я выступил в поход, а в это время вокруг Асунсиона рылись окопы и устанавливались батареи. Саперы занимали свои позиции, а канонерские лодки приготовились защищать столицу своими орудиями. В короткое время правительство уже сформировало пять батальонов пехоты, из них только два – регулярной армии, остальные были сформированы из добровольцев, три эскадрона кавалерии, один гвардейский регулярный и два добровольческих и дивизион полевой артиллерии. Из Аргентины прибыли на пароходе два самолета с военным летчиком, английским лейтенантом Стюартом, и сербом Гуманичем. Старший курс юнкеров военного училища был произведен в алфересы (прапорщики), а гардемарины – в младшие лейтенанты с зачислением в батальон морской пехоты. Из четырех военных округов три восстали против правительства и под командой полковника Шерифе двинулись на Асунсион. Безусловно, сила и военная стратегия были на стороне инсургентов, и все были почти уверены в поражении правительства. Заехав к доктору Риттеру попрощаться накануне выступления, я был им выруган за легкомыслие и глупость.

– Что вы, Голубинцев, наделали? – волновался Рудольф Александрович, бегая назад-вперед по кабинету. – Полковник Шерифе – это военная звезда крупной величины, а Шенони в сравнении с ним – круглый дурак. Вот увидите, через два дня инсургенты займут Асунсион и заберут в плен весь этот правительственный сброд. Знаете, что тогда вас ожидает? Либо расстрел, либо тюрьма и вылет из армии. Как мне вас жаль!.. Какая неосторожность!..

Но я, как мог, успокоил расстроенного друга и в ту же ночь выступил с эскадроном из столицы. Пройдя пятнадцать верст по шоссейной дороге, мы в три часа прибыли в Сан-Лоренцо. Младший лейтенант Смит занял со взводом дорогу на местечко Ита. Шеню расположился с драгунами на телеграфе, старший лейтенант Ортис поместился с полуэскадроном в префектуре, а я с капитаном Гарсия де Сунига поехал на виллу «Амарилья», в дом его семьи, и там я был представлен его матери и сестрам. Ночь прошла спокойно, а в девять часов утра мы получили известие от разъезда старшего лейтенанта Эмильгарехо о наступлении трех пехотных колонн с северо-восточной стороны города. Капитан распрощался с семьей, и в десять часов утра эскадрон на рысях оставил Сан-Лоренцо и отошел к Асунсиону.

Около станции Лагуна к нам приехал на паровозе офицер с приказанием капитану Гарсия немедленно эвакуировать из Сан-Лоренцо вагоны с пшеничной мукой. Считая подобное приказание почти что самоубийством и абсолютно не доверяя мне, как иностранцу, капитан посмотрел на офицеров и, улыбнувшись, решил дать мне удобный случай перейти на сторону инсургентов.

– Капитан Голубинцев, оставьте здесь вашего коня и садитесь на паровоз. Приказываю вам вывезти из Сан-Лоренцо оставшиеся там вагоны с мукою.

Я взял под козырек, передал лошадь вестовому и на паровозе вернулся в Сан-Лоренцо. Инсургенты в город еще не вошли, и железно- дорожная станция была свободна. Я отдал распоряжение дежурному по станции относительно пяти вагонов с мукою и поспешил на виллу «Амарилья». Матушка и сестры капитана обрадовались моему неожиданному появлению и угостили обедом. Мило беседуя за чаем-мате, я даже шутил по поводу революции и сравнивал ее с нашим российским «октябрем». Вдруг со стороны дороги на местечко Ита послышались выстрелы. На балкон прибежала племянница капитана, хорошенькая Агнесса, и умоляла поскорее вернуться на станцию.

– Капитан русо, вам нельзя терять время. Революционеры уже в городе. Бегите скорее на станцию! – говорила она, тормоша меня за рукав.

Но мне не хотелось проявлять малодушие перед женщинами, и, натренированный в достаточной мере на «революциях», я догадался, что непосредственной опасности еще нет, а стрельбу поднял какой-нибудь неприятельский пикет, которому жители сообщили о пребывании на станции правительственных войск.

Не торопясь я простился с гостеприимной семьей и не спеша оставил виллу. Разъезд занял, по-видимому, префектуру и поднял на площади стрельбу. Тут же появилась опасность попасть в плен, и я увеличил свой ход до бега. Начальник станции, перепуганный моим отсутствием, доложил, что вагоны уже прицеплены и капитан Гарсия только что звонил по телефону и приказал мне возвращаться в Вилла-Мора, предместье Асунсиона. Я поблагодарил дежурного по станции, быстро взобрался на паровоз и вторично покинул Сан-Лоренцо, увозя с собою запасы муки и все бывшие на станции пустые вагоны.

Через четверть часа после моего отъезда в город вступили главные силы инсургентов, а я в это время благополучно прибыл в Вилла-Мора и сдал капитану Гарсия свой товарный поезд. Мой поступок понравился офицерам, и они долго расхваливали «героическую эвакуацию» Сан-Лоренцо.

Вдоль железнодорожной линии была сосредоточена вся правительственная кавалерия. В Вилла-Мора остался наш эскадрон на ночь, в Сан-Лукас находился эскадрон капитана Ирасабаля, сплошь состоявший из новобранцев, а в предместье Тринидад стоял бивуаком майор Вальдес со своим знаменитым эскадроном «привидений» из добровольцев гаучо (ковбоев), славившихся своей лихостью.

Ночь в сторожевом охранении прошла спокойно, и наутро в Вилла-Мора прибыл командующий правительственной кавалерией майор Торрес. Переговорив с капитаном Гарсия де Сунига, он приказал эскадрону перейти на авениду Петироси и оставаться там для защиты столицы с северной стороны, считая это место самим опасным в стратегическом отношении и сейчас плохо защищенным. Прибыв к месту назначения, капитан выслал меня с тридцатью драгунами вперед, до пересечения авениды с улицей Лавров, где я должен был изображать авангард нашего эскадрона.

На рысях мы прибыли на улицу Лавров, лежащую на отдаленной окраине города. По обеим сторонам дороги тянулись фруктовые сады с проволочною оградою, и, таким образом, для действий кавалерии оставалась свободной только лишь одна шоссейная дорога. Я выслал вперед двух дозорных, разместив остальных драгун на перекрестке дорог так, чтобы одна их часть находилась слева, а другая справа улицы Лавров, оставляя шоссейную дорогу совершенно свободной. Своему помощнику лейтенанту Шеню я поручил пятнадцать драгун и приказал стать в резерв на улице Солнца. Ввиду зимнего времени на солдатах были надеты синие мундиры с малиновыми обшлагами и воротничками, что создавало весьма красивую батальную картину. Спешив людей, я подозвал к себе старшего сержанта и попросил его ориентировать меня в этой совершенно незнакомой мне части города.

Через полчаса после нашего прибытия ко мне прискакали дозорные и доложили, что по шоссейной дороге из Сан-Лоренцо движется пехотная колонна противника. Вспомнив заветы фельдмаршала Суворова – быстрота, глазомер и натиск, – я посадил по коням свой взвод и подал команду вынуть сабли и взять пики к бою. По семь человек с каждой стороны дороги мы гуськом пошли рысью навстречу противнику. Через несколько секунд показалась на дороге пыль, и мы увидели за поворотом улицы неприятельскую пехоту. Ничего не подозревая, они шли походным порядком без дозоров, с винтовками, висевшими на плечевых ремнях. Вид у солдат был усталый, по-видимому, они совершили большой переход.

Подпустив колонну приблизительно на двести метров, я крикнул: «Да здравствует президент Гондра!» – и бросился на инсургентов в конную атаку. Атакованные врасплох конницей, пехотинцы обратились в бегство и скрылись в апельсиновых садах. Взяв на дороге в плен восемнадцать солдат и двух сержантов, я отправил первый трофей правительственных войск к майору Торресу. Оправившись после неожиданного нападения, противник перешел в наступление вдоль садов и, под прикрытием проволочной ограды, принялся обстреливать нас ружейным огнем. Не желая понапрасну терять людей, я отошел на угол авениды Солнца. Лейтенанта Шеню я отправил в тыл с пленными и на его место назначил сержанта Рескина. Предполагая, что кавалерия вернулась в Асунсион, пехота снова перестроилась в поход-порядок и вытянулась по авениде Петтироси.

Воспользовавшись такой небрежностью противника, мы вторично опрокинули пехоту конной атакой. На сей раз мне очень помог расторопный сержант Рескин со вторым взводом, разбив противника. Я опять занял Лавровую улицу и, спешив затем драгун, рассыпал их цепью по соседним апельсиновым садам. В пешем строю мы отбили пехотную контратаку и удержали за собою улицу.

Поздним вечером нас сменил третий взвод, с лейтенантом Ортисом. Он подъехал ко мне и, обняв, поздравил с победою.

– Капитан русо, все мы, офицеры эскадрона Эскольты Президента, сегодня гордились вами. Майор Торрес и капитан Гарсия де Сунига просили передать вам их благодарность за вашу конную атаку.

На радостях я расцеловался с ним по русскому обычаю и в половине десятого вечера вернулся в Асунсион. Вокруг города были вырыты окопы, и в них сидела правительственная пехота с пулеметами. Нервное состояние было настолько сильно, что меня чуть-чуть не обстреляли, приняв наш возвращавшийся полуэскадрон за противника. Каждый раз приходилось останавливаться, ждать офицера, вести с ним долгий разговор и в иных случаях показывать даже свое удостоверение личности. Все это происходило потому, что большинство офицеров меня еще не знало и принимало наших драгун за инсургентов, желающих прорваться в столицу.

На авениде Южного Креста я встретил на белом коне майора Торреса со штабом и капитаном Сунигой. Мое появление их встревожило. В ночном мраке они неожиданно увидели драгун, шедших с неприятельской стороны. Майор Торрес выехал нам навстречу и громко крикнул:

– Какая часть?

– Полуэскадрон Эскольты Президента возвращается с улицы Лавров, – отвечаю я, подъехав к нему с рапортом.

Майор Торрес крепко пожал мне руку и сказал окружающим его офицерам:

– Сегодняшний бой на улице Лавров принес русскому капитану лавровый венок.

Но больше всех был доволен капитан Гарсия де Сунига, я прославил в первом сражении его эскадрон. Подъехав, он похлопал меня по плечу и протянул походную флягу с ромом. Тут только я вспомнил, что с утра еще не успел выпить кофе. Попросив у майора разрешения, я верхом отправился ужинать.

Проезжая по авениде Петтироси, я заехал к доктору Риттеру на виллу Ньяндути. Рудольф Александрович уже знал про атаку и поздравил меня с блестящим началом боевой репутации.

– Ну, вот видите, я никогда не сомневался в ваших боевых качествах. Но, мой милый, жалко будет расставаться с армией, а это последует неизбежно с приходом в Асунсион армии полковника Шерифе. Очень жаль, что вы не перешли на его сторону. Все же, как русский человек, приветствую в вашем лице наше доблестное офицерство. Очень рад за вас.

Я успокоил старого друга и сказал, что полковник Шерифе так легко не вступит в Асунсион. Рудольф Александрович покачал головою и назвал меня неисправимым оптимистом.

В ресторане «Альгамбра» посетители встретили меня аплодисментами, а услужливый гарсон любезно положил на прибор вечерний выпуск газеты «Эль Либераль», поздравив в лестных выражениях с боевым успехом. Я взглянул на газету и прочел на первой странице заголовок жирным шрифтом: «Капитан Сакро Дьябло».

Военный корреспондент с фронта описал на целой странице мою атаку на батальон майора Вейса, сравнив эскадрон Эскольты с донскими казаками, неустрашимо громившими врагов. Меня же он назвал, за трудностью произношения моей фамилии, Сакро Дьябло – кличкой, оставшейся за мною на все время службы в парагвайской армии. Откровенно говоря, мне было приятно чувствовать себя героем дня, и по этому поводу я выпил даже бутылку шампанского. На следующий день все газеты писали о нашей атаке, поместили даже мою фотографию и назвали «тузом правительственной кавалерии». Так счастливо прошел мой первый конный бой в Южной Америке под созвездием Южного Креста. Я был, конечно, счастлив, но в то же время и печален. Мне недоставало женского сочувствия и хотелось хоть немного любви.

На военном совете 29 мая решено было наступление армии полковника Шерифе.

В первых числах июня инсургенты окружили Асунсион, и жители столицы ожидали со дня на день штурма. В городе сразу замерла повседневная жизнь, улицы наполнились солдатами, грузовики проносились с амуницией, сестрами милосердия и врачами, разъезжающими по открытым бой-скаутами полевым лазаретам. Правительственная пехота окопалась на стратегических высотах, шесть полевых орудий были расположены на самих опасных пунктах, и кавалерия, стоя на флангах, охраняла столицу от неожиданных неприятельских атак. На реке Парагвае канонерские лодки «Эль Треумфо» и «Адольфо Рикельмо» защищали центральные позиции своими тяжелыми пушками «Виккерс».

Необходимо отметить необыкновенную энергию, с которой правительственная партия принялась за работу. Начиная с простого рабочего и кончая сенатором, все старались помочь общему делу в страшной схватке с военными инсургентами. Но в среде кадровых офицеров чувствовалось недоверие к добровольческим частям, и многие из них открыто предсказывали грядущую катастрофу. На столицу наступали три военных округа под предводительством лучшего стратега, и боевыми операциями руководили получившие опыт в минувшей Великой войне офицеры германского Генерального штаба.

8 июня в семь часов утра полковник Шерифе приказал своей армии начать наступление по всему фронту. Наш эскадрон Эскольты в это время находился на высотах местечка Ламбари, и, таким образом, мы были свидетелями разыгравшегося боя между правительственными войсками и инсургентами. Девятью батальонами пехоты при двенадцати легких орудиях и тремя эскадронами регулярной кавалерии полковник Шерифе начал штурм Асунсиона. Свою кавалерию он пока оставил в резерве при Ставке, надеясь использовать ее в последний момент, так сказать, во время своего торжественного вступления в побежденный город. Один только эскадрон лейтенанта Гарделя наступал спешенным в цепи вместе со штурмующей пехотой.

В этом сказывалась чисто германская тактика. Как ни просил полковника Шерифе начальник их кавалерии, старый, вступивший в строй из резерва полковник Хозе Хиль, дать ему возможность действовать самостоятельно со своей конницей и прорвать пехотный фронт правительственных войск, Генеральный штаб инсургентов, состоявший из германских офицеров, считал, основываясь на практике Великой войны, кавалерию отжившим родом оружия и не придавал ей никакого значения.

Как это было похоже на наше Белое командование!..

С семи часов утра до трех часов дня с обеих сторон продолжался упорный бой. Грохот орудий, стрекотня пулеметов и ружейная стрельба создавали иллюзию большого, настоящего сражения, хотя это была только гражданская война, полная всевозможных неожиданностей. В полдень к нам приехал офицер из военного министерства и сообщил малоутешительную новость. Противнику удалось потеснить нашу пехоту (плохо обученную) и занять первую линию окопов. Два правительственных батальона были разбиты и оставили район Зоологического сада. От этого офицера мы узнали также о большом количестве раненых.

Подобные новости подействовали на нас удручающе, к тому же и само правительство было почти уверено в разгроме и заранее выдало каждому офицеру заграничный паспорт с визой в Аргентину. Офицеры эскадрона Эскольты решили, в случае неудачи, отступить к берегу реки, передать лошадей драгунам и, сев в лодки, переправиться на противоположную сторону, где находилась поблизости аргентинская граница.

После полудня бой усилился, и с реки загремели орудийные залпы с военных кораблей. Капитан Гарсия де Сунига волновался, то и дело подходил к телефону, но из штаба нам не передали ни одного приказания. В три часа прибыл в Ламбари эскадрон капитана Ирасабеля. Командир эскадрона остановился у нас на вилле и за обедом рассказал, как противник занял улицу Луны и укрепился в здании германского посольства. Лейтенант Парани с правительственной пехотой выбил штыковой атакой инсургентов из посольства и захватил в плен офицера с пулеметом. Вернувшись в германское посольство, он приказал снять немецкий флаг и, разорвав его, бросил под ноги своим солдатам. Почти все немцы были сторонниками полковника Шерифе, и поэтому ненависть народа к нему была очень велика.

В пять часов дня, потеряв два орудия, шесть пулеметов, двести человек солдат и пять офицеров, полковник Шерифе отступил в предместье столицы Вилла-Мора. В преследование отступившей армии полковник Шенони бросил свою кавалерию. Капитан Ирасабель окружил роту противника в предместье Тринидат, обстрелял ее и целиком взял в плен. Эскадрон «привидений» майора Вальдеса занял после короткого боя город Луки. Наш эскадрон Эскольты атаковал батальон майора Вейса, с которым я сражался на улице Лавров. Два раза ходил на него в атаку и, разбив деморализованного врага и заставив его сложить оружие, ночью вступил на улицу Вилла-Мора. Капитан Сунига лично занялся допросом восьми пленных офицеров, старший лейтенант Эмильгарехо получил приказание доставить в Асунсион пленных солдат, а я, устав после сражения, отправился на розыски какого-нибудь ресторана, в надежде подкормиться хотя бы даже холодною закускою.

Во время боя жители при первых выстрелах закрыли – из боязни – окна и двери, то же сделали и содержатели местных ресторанов. Уныло, безлюдно и сиротливо смотрели на меня темные дома. На улицах ни души, изредка вслед мне открывалось какое-нибудь окошко, и на мгновение появлялось испуганное лицо любопытного гражданина или его супруги. В гробовой тишине и во мраке я доехал до площади Конкордия и увидел наконец свет в большом загородном ресторане.

Обрадовавшись, я соскочил с седла и, передав коня вестовому, вошел в ресторан. По случаю только что окончившегося сражения общий зал пустовал, отсутствовали музыканты и не было даже гарсонов. Подойдя к буфету, я попросил у хозяина, толстого итальянца, дать мне что-либо закусить и выпить. От усталости я сел на высокую табуретку и снял фуражку. Заметив мою английскую офицерскую шинель времен Добрармии и светлые волосы, хозяин принял меня за германского офицера-инструктора и, выбежав из-за прилавка, стал радостно пожимать мне руки.

– Добрый вечер, дорогой капитан. Я так и думал, что полковник Шерифе разобьет эту жалкую банду адвокатишки Ажалы! Теперь вы сами убедились, что у правительства нет настоящих солдат: понабирали всяких босяков-рабочих да головорезов гаучо!.. – обратился он ко мне с пылкой речью.

Не обращая внимания на его излияния, я выпил две рюмки коньяку и, закусив слоеным пирожком, посмотрел искоса на моего толстяка итальянца.

– Ну, что вы скажете, капитан, каков герой наш полковник Шерифе! – не унимался словоохотливый сицилианец.

– Что и говорить, дорогой Луиджо, – ответил я ему в том же тоне, – если итальянский король пришлет ему на помощь своих барсальеров, революционеры, может быть, тогда и возьмут Асунсион.

Мои слова подобно грому среди безоблачного неба ошеломили хозяина. Он раскрыл рот и, вытаращив глаза, смотрел на меня не мигая. Чтобы окончательно рассеять все сомнения, я попросил подать еще рюмку коньяку и вынул из кармана белую повязку. Разгладив ее как следует перед глазами оторопевшего итальянца, я надел на левый рукав шинели знак отличия правительственных войск. Тут бедный Луиджо потерял самообладание и с трясущимися губами стал умолять не доносить на него властям, он божился и клялся, что спутал меня с немецким офицером и что его наилучшие пожелания всегда были на стороне гениального политика доктора Ажалы. Я похлопал его по плечу и, конечно, простил итальянцу такую оплошность. Окончательно расчувствовавшись и желая угодить и расположить в свою сторону, хозяин откупорил бутылку кьянти и, наполнив наши бокалы, поднял тост за «нашу сегодняшнюю победу над диктаторами».

В этот момент распахнулись двери и в зал вошли, гремя саблями и шпорами, два моих приятеля – лейтенанты Шеню и Смит.

– А, капитан Сакро Дьябло уже здесь, выпивает и закусывает! – закричал Шеню, вырывая у меня из рук очередной пирожок.

– Мы голодны, как гиены, и хотим, конечно, утолить и жажду! Ба! Да ты никак пьешь кьянти?.. Дорогой, ну, дай мне хоть глоточек этой целебной влаги.

Хозяин при виде офицеров весь преобразился, схватился руками за лысую голову и закричал на весь зал: «Вот они, наши герои, наши спасители и благодетели! Для победителей старику Луиджо ничего не жалко. Сейчас вам, мои милые, – все будет готово – и ужин, и наше итальянское вино!»

Я послал вестового за капитаном Сунигой и лейтенантом Ортисом, приглашая их от лица хозяина ресторана на лукуллов пир. Капитан долго не мог понять причину, заставившую хозяина-итальянца так сердечно приветствовать правительственных офицеров, но когда я рассказал ему в шутливом тоне про мое знакомство с Луиджо, то Гарсия смутился и даже поперхнулся вином. Но мы были, как и полагается победителям, в благодушном настроении и под утро расстались с ним друзьями, я бы сказал, «дорогими» друзьями.

После неудачного штурма Асунсиона полковник Шерифе отступил с главными силами в город Парагвари и, заняв ближайшие к столице городки Иту и Таквараль, стал ожидать подкреплений, спешивших из города Консепсиона с командиром четвертого военного округа подполковником Брусуело во главе. На помощь инсургентам шли форсированным маршем два батальона пехоты, пулеметная рота, полевая батарея и эскадрон кавалерии. Довольно большие силы, но им нужно было покрыть пятьсот километров, для того чтобы соединиться с революционерами, а за это время весь отряд должен был потерять по крайней мере треть своего состава от утомления, жажды и болезней. Эскадрон Эскольты утром оставил Виллу-Мора и в час дня вошел в оставленное противником Сан-Лоренцо. Дорогою капитану Гарсия де Суниге передали, будто бы его сестер изнасиловали революционеры, но это оказалось ложью, и, встретив семью в полном здравии, он устроил на радостях званый бал. Его красавицы сестры и кузины обступили меня, расспрашивали про возвращение с товарными вагонами и говорили, что через пять минут после моего отъезда со станции в город вошел с эскадроном лейтенант Гардель, большой приятель капитана Суниги, который успокоил их и просил не беспокоиться. Вообще революционеры вели себя весьма корректно и были уверены в своей победе.

– Да что вы здесь рассказываете капитану про инсургентов. Вы бы его расспросили про конную атаку на улице Лавров, которую брат только что описал маме! – раздался сзади меня голос, и на балконе появилась младшая сестра капитана, очень красивая брюнетка Каролина.

В прошлый мой визит я не встречал ее и был поражен сходством этой черноокой сеньориты с северной брюнеткой, которую мне пришлось оставить в далеком Орле. Не сводя глаз с Каролины, я рассказал сестрам вкратце про конную атаку и отправился разыскивать Шеню, чтобы навести у него справки относительно младшей сестры Суниги. Лейтенант улыбнулся и пояснил мне, что юная красавица уже невеста молодого адвоката, находящегося в лагере Шерифе, но я не обратил на это внимания и принялся ухаживать за молоденькой Каролиной.

Она все больше и больше напоминала мне дорогие, но умершие для меня черты лица русской барышни в далеком Орле. Я почувствовал, что нашел теперь то, чего мне недоставало в Южной Америке, я – влюбился. Во время бала гусарское сердце забилось под парагвайским мундиром, и под звуки Санта-Фе я почти объяснился в любви изящной красавице парагвайке. Мое искреннее признание ее тронуло, и Каролина весь вечер находилась в моем обществе. Как я был ей за это благодарен! Теперь и у меня имелась дама сердца, за которую можно, в конце концов, сложить свою буйную голову. После бала Каролина вызвала меня в коридор и, покраснев до ушей, подарила на счастье образок Божьей Матери. Внимание это меня так тронуло, что я не мог удержаться и, обняв за талию, крепко поцеловал чужую невесту.

А наутро наш эскадрон выступил по дороге на занятое противником местечко Ита. При расставании с семьей капитана Суниги сеньорита Каролина, или, как ее называли домашние, Лина, держала себя довольно сдержанно, как и полагалось невесте, но в последний момент не выдержала и передала мне на память о вчерашнем бале цветок олеандра. Сестры начали поздравлять меня с успехом, а капитан погрозил сестре пальцем. Ему определенно не понравилось поведение «маленького разбойника», бывшего невестой и поэтому не имевшего права кокетничать с посторонними мужчинами, хотя бы они и были товарищами ее брата.

Эскадрону пришлось пройти около тридцати километров, погода сильно изменилась, и начался холодный зимний дождь. Глинистая дорога превратилась в отвратительное болото и была малопригодна для передвижения кавалерии. Первый раз в жизни мне пришлось здесь познакомиться с так называемой «лестницей мулов», то есть с бесконечными глубокими ямами, в которых лошадиные ноги скрывались по колена. Движение эскадрона замедлилось до крайности, мы не могли делать даже трех километров в час. Поздним вечером мы остановились на ночевку в небольшой энстанции (имении), в нескольких километрах от Ита.

Ранним утром капитан Сунига спéшил драгун и сам повел эскадрон в наступление на местечко. Меня он оставил со взводом в резерве, а лейтенанты Шеню, Смит и Ортис атаковали инсургентов с трех сторон. Первым в местечко вошел взвод лейтенанта Смита, потеряв двух солдат убитыми и семь ранеными. Выбитые из Ита революционеры отступили вечером в соседнее местечко Жагварон, а мы в темноте должны были подбирать раненых драгун и хоронить убитых, чтобы от жителей скрыть потери, дабы не печалить матерей, у которых в наших рядах служили дети. В два часа ночи мне удалось только закончить переноску раненых в здание префектуры и отправиться спать на квартиру зубного врача доктора Битерлиха, встретившего меня довольно радушно и угостившего прекрасным яичным коньяком.

Утром следующего дня в Ита прибыл майор Торрес со штабом конной группы. Он приказал капитану Суниге укрепиться с эскадроном в местечке и ожидать, пока пехота не овладеет на железной дороге городом Таквараль. Местное общество устроило в честь победителей бал, и мне опять пришлось танцевать Санта-Фе, испанский танец, похожий на кадриль, под аккомпанемент кастаньет. Время проходило довольно весело, я успел перезнакомиться со всем здешним женским мирком и решил, наконец, отлучиться без предварительного согласия капитана в Сан-Лоренцо. Своими мыслями я поделился с Шеню, который переехал ко мне на квартиру. Тот нашел идею гениальной и упросил взять его с собою.

Сдав первый взвод сержанту, мы попросили дочь нашей новой хозяйки, миловидную барышню Кармен, распустить слух о нашей внезапной болезни и, приказав вестовым подать в шесть часов коней, покинули Ита. Всю дорогу мы весело болтали и неожиданно для самих себя рано прибыли в Сан-Лоренцо. Сестры капитана были радостно удивлены нашим появлением, Каролина слегка покраснела и, пожав мне руку, назвала неисправимым Сакро Дьябло. Отобрав у Шеню коня, я предложил ей совершить маленькую прогулку до их Оранжевого имения, находившегося в пяти километрах от Сан-Лоренцо. Лина подумала немного, потом посоветовалась с кузиною Агнессою и под строжайшим секретом приняла предложение. Прогулка верхом напоминала мне чудные дни, проведенные в Орле, нашу милую компанию, и я, расчувствовавшись, объяснился ей в любви. Сеньорита взглянула на меня печальными глазами и чистосердечно призналась, что питает ко мне большую симпатию.

– Капитан, – сказала она, – вы милый человек и мне нравитесь, но я не хочу от вас скрывать, что мы поздно встретились. К сожалению, я дала слово другому и семья не позволит мне нарушить обещание.

Проговорив все это, Лина ударила хлыстом коня и понеслась галопом по дороге. Я тоже пришпорил Кагюрала и, нагнав девушку, проговорил:

– Лина, зачем так говорить, раз вы сами сказали, что симпатизируете мне, то почему вы не вернете обручальное кольцо жениху и не скажете ему, что любите меня. Я русский, мы можем уехать в Аргентину, и там никто из вашей семьи нас не увидит. Лина, дорогая, согласитесь стать моею женой!

Каролина остановила коня и тихо ответила:

– Капитан, я вас тоже люблю, но у меня нет слов, я сама не знаю, что делать, но нарушить обещание я не могу!

На глазах у нее навернулись слезы, мне искренне стало жаль девушку, и я нежно поцеловал ей руку. Мною овладело странное чувство, в тот момент для нее я был готов на все.

После ужина мы расстались с радушной семьей капитана и, сев в седла, воспользовались чудной лунной ночью. Расстояние до Ита мы прошли в полтора часа. Домой мы приехали в разгар очередного бала, устроенного префектом города в честь офицеров эскадрона Эскольты. Соскочив с коней, мы как ни в чем не бывало вошли в зал. Я подошел к английскому летчику лейтенанту Стюарту, прибывшему в Ита со своим аэропланом, чтобы помочь нам взять завтра Жагварон, и выпил с ним по этому случаю рому, любуясь Шеню, неподражаемо танцевавшим танго с хорошенькой Карменситой, сохранившей в тайне наше путешествие. Капитан Сунига сделал вид, будто бы не заметил нашего отсутствия, так как в противном случае обязан был бы запечь нас под суд за самовольную отлучку с места военных действий. Но жизнь в военное время совсем не так страшна, как о ней думают, и все обошлось для нас благополучно.

После бала капитан предложил офицерам устроить традиционную фару. Этот испанский обычай пришел в Парагвай со времен их владычества над Южной Америкой. Забрав с собою местных музыкантов, мы отправились гулять по улицам местечка и, останавливаясь перед окнами знакомых барышень, приветствовали их серенадами, за что, в свою очередь, получали из раскрытых окон благодарность в виде воздушных поцелуев и «мучас грациас» (большое спасибо). Закончив фару с наступлением утра, офицеры разошлись по домам, для того чтобы к восьми часам быть готовыми к выступлению.

На площади перед ратушей эскадрон выстроился, и майор Торрес произнес прочувственную речь, после которой капитан Сунига выехал вперед и скомандовал: «Эскадрон, а дерейта румпен мар!» Мы сделали поворот направо и шагом вытянулись на улице по направлению к городу Жагварону.

Неподалеку от него эскадрон остановился и спешился для отдыха. Взяв полуэскадрон, я пошел в пешем строю в обход Жагварона с северной стороны. После небольшой перестрелки с засевшими в городе кавалеристами мы заняли кладбище и я отправил ординарца с докладом капитану. Полковник Хозе Хиль заперся со своими людьми в огромном иезуитском монастыре и оттуда стрелял по окружающим его драгунам. Несколько раз наши солдаты бросались к дверям монастыря, но каждый раз огонь из окон отбивал все попытки ворваться во внутренность здания. В этом бою был ранен в руку лейтенант Смит и восемь драгун. На выручку Хозе Хиля полковник Шерифе выслал из Парагвари батальон пехотинцев, и мы принуждены были отступить в Ита.

Во время сражения у Жагварона лейтенант Стюарт сбрасывал с аэроплана бомбы в расположение инсургентов и, увлекаясь воздушным боем, слишком низко атаковал пехоту. Попавшая в бензинный бак пуля произвела взрыв, и храбрый офицер вместе с наблюдателем сгорели в воздухе. Полковник Шерифе устроил врагам торжественное погребение, и мертвым летчикам были оказаны все воинские почести. Но вот под натиском правительственной пехоты пал на железной дороге город Таквараль, и победоносные батальоны вошли в Ита. На следующее утро второй батальон капитана Фернандеса пошел в бой, а наш эскадрон под командою самого майора Торреса зашагал в тыл к неприятелю и атаковал уходившую из Жагварона на Парагвари конницу полковника Хозе Хиля. В этом бою я любовался пехотинцами капитана Фернандеса. На окраине местечка наш эскадрон неожиданно попал в засаду и, стиснутый между домами и заборами, пришел в замешательство. В этот опасный для нас момент появился капитан Фернандес с ротою. Молниеносно сообразив положение вещей, этот храбрый офицер бросился на выручку и штыковым ударом спас от гибели эскадрон, опрокинул противника и, развивая успех, к вечеру завладел Жагвароном.

Прибывший на место военных действий главнокомандующий правительственной армии полковник Шенони приказал эскадрону капитана Ирасабаля вместе с эскадроном Эскольты ночью атаковать укрепленную Ставку полковника Шерифе в городе Парагвари. Но тот, в ожидании подхода войск полковника Брисуелло, оставил город без боя и отошел в Кордильеры на Сьерра-Леоне. Непосредственно вслед за инсургентами вошел в Парагвари Ирасабаль, и в полдень туда прибыл эскадрон Эскольты. Парагвари – очень красивый город с домами в готическом стиле, сплошь заселенный немцами. По величине он гораздо больше Ита и Жагварона и много чище его. В нем было даже несколько приличных ресторанов и бирхалле. За неимением свободных помещений нам пришлось разместить драгун внутри собора, а офицерам перебраться в самую большую гостиницу, в которой мы и прожили два дня.

Здесь нам впервые пришлось заметить враждебное отношение местных жителей немцев, всецело сочувствующих полковнику Шерифе. Местные блондинки отворачивались от нас на улице, и мэр города вовсе не подумал устроить в нашу честь бал, а, напротив, просил не размешать офицеров по частным квартирам и отказался снабжать нашу армию продовольствием.

Из Парагвари эскадрону Эскольты было приказано идти на юг и занять город Карапегва, чтобы не дать возможности инсургентам отступить в глубь Кордильер, где им могли помочь тамошние гаучо – «монтанеры». С легким сердцем мы покинули Парагвари. Оставляя город, мы не могли похвастаться победами над местными валькириями, но зато долго вспоминали уютные «бирхалле» с холодным пивом под звуки старенького немецкого органа.

Карапегва – богатый город горных помещиков, и здешние устроили в честь офицеров правительственной кавалерии несколько праздников. На городской площади убивали жирных быков, и тут же на свежем воздухе приготовлялась аппетитно пахнувшая «чураскада» (своего рода шашлык, запиваемый золотистым ромом – канья вьеха). После обильной закуски и выпивки граждане усаживались с офицерами в кружок, и на сцене появлялся неразлучный парагвайский чай-мате. Серебряная чаша наполнялась ароматной травой, наливалась горячая вода, и чаша передавалась по очереди каждому из присутствовавших, который пил мате через серебряную трубочку – бомби лье. Вечером пускались ракеты, гремела музыка, и смуглые дочери Кордильер кружились в вихрях танцев с веселыми кавалерийскими лейтенантами.

Капитан Сунига хотел задержаться в Карапегве, но, к несчастью, из Парагвари прискакал курьер от майора Торреса с приказанием спуститься опять к железной дороге и занять местечко Эскобар. Нехотя расставшись с гостеприимной Карапегвой, эскадрон оставил Кордильеры, вышел на железнодорожное полотно и после короткого боя занял маленький городок Эскобар. Там мы соединились с эскадроном «привидений» майора Вальдеса и узнали от него, что на следующей железнодорожной станции Кабалеро находится штаб передовой группы инсургентов.

Услышав это, лейтенанты Шеню и Ортис уговорили меня поехать за нашу линию и потревожить революционеров. Я согласился. Мы выехали за линию наших дозоров и остановились около усадьбы, лежавшей в нейтральной полосе. Оттуда была видна как на ладони станция. У платформы стоял под парами, готовый в любую минуту отойти, штабной поезд, а в местечке, высоко подбрасывая пламя, горели солдатские обеденные костры. Нас соблазнил вид мирно отдыхавшего неприятеля, и мы принялись обстреливать инсургентов из окон фермы. В ответ нам застрочил пулемет из полевой заставы, и два солдата бросились опрометью бежать на станцию с донесением. Сразу в неприятельском лагере все закопошилось, кавалеристы принялись ловить коней, пехота рассыпалась в цепь, и к полевой заставе подошло подкрепление.

Обрадованные проделкою, мы хотели вернуться в лагерь, но в этот момент, поднимая по дороге столбы пыли, показался эскадрон Вальдеса. Его гаучо пошли в атаку, думая, что противник атаковал наши дозоры. Вслед за ними показался с эскадроном капитан Сунига, и мы атаковали неприятеля во фланг. Таким образом, наша шутка превратилась в настоящее сражение. Во время конной атаки подо мною ранили коня, и, спешив взвод, я в пешем строю повел драгун на станцию, и мы вошли в Кабалеро. Потерпев новое поражение, революционеры отступили на станцию Сабукай. В этом сражении не повезло альфересу Ортису, его легко ранили в руку, и капитан Сунига устроил по этому поводу импровизированное празднество с обильным возлиянием в честь многотерпеливого Бахуса.

К полудню на станцию Кабалеро прибыл из Асунсиона бронированный поезд с длинноствольными орудиями – «Виккерс», или, как их здесь называли, «Викер-гвассу» (большие Виккерсы). Матросы обслуживали на площадках орудия, и мне сразу припомнилась Добровольческая армия, до того все это напоминало наши самодельные бронепоезда.

С ними приехал аргентинский кинооператор, который немедленно принялся крутить с натуры парагвайскую революцию. Эскадрону Эскольты пришлось для него «изображать» конные и пешие атаки, в которых капитан Сунига на белом коне бесстрашно водил наступающие цепи, и, откровенно говоря, из фильма получилась развесистая клюква. На мою долю выпала роль актера. Несколько раз я дико скакал по плацу с донесением, водил по карте перстом, изображал «военный совет» и пропускал мимо себя по нескольку раз первый взвод, изображая «кавалерийский полк», выходивший к месту боя. В довершение всего этот кинооператор долго тряс мою руку, благодарил за прекрасную постановку и восторгался фотогеничностью моей физиономии. Убедиться мне в этом, к сожалению, так и не пришлось – фильма «Парагвайская революция» я увидеть на экране не смог. Но ничего не поделаешь, нельзя испытать сразу все житейские прелести! Теперь мы даже изображали настоящую революцию в поле, а на экране пусть уж, так и быть, ее посмотрят другие.

Итак, вернемся в занятый противником Сабукай. Эта железнодорожная станция и местечко лежали у подножия Кордильер. Пехота, под прикрытием пушек с бронепоезда, повела наступление вдоль железнодорожного полотна, а кавалерия поднялась в горы, чтобы атаковать местечко во фланг. В Кордильерах засел на лесопилке неприятельский эскадрон, и нам пришлось его оттуда выбивать. Красивую атаку совершил лейтенант Смит. Ворвавшись в конном строю на лесопилку, он выбил противника и захватил два пулемета. Находившийся с нами майор Торрес приказал капитану Суниге не задерживаться в лесу и постараться сегодня же пройти к Сабукаю.

Пробираясь по лесной дороге, мы вдруг заметили в горах, почти над самыми головами, массу всадников и в бинокль различили в них диких полуиндейцев «монтанеров». Капитан Сунига спешил два взвода и приказал мне с лейтенантом Шеню немедленно атаковать их, чтобы дать возможность остальным людям выйти из-под неприятельского обстрела. Я осмотрел скалы – там все было черно от людей. На первый взгляд их было более двухсот человек. Зная меткую стрельбу монтанеров, Шеню саркастически улыбнулся.

– Сакро Дьябло, сегодня на нашу долю выпала неприятная задача, – проговорил он, заряжая карабин, – мы должны прикрыть собою отступление эскадрона, и я сомневаюсь, что нам удастся присоединиться к своим!

Я молча пожал ему руку и, рассыпав драгун в редкую цепь, повел полуэскадрон в наступление на горные вершины. Пройдя, таким образом, около пятисот шагов в гробовой тишине, я вдруг заметил скакавшего нам навстречу всадника, державшего высоко над головой свое ружье. Я приказал солдатам не стрелять в него и, остановив цепь, ожидал его приближения. Подъехав к цепи, индеец увидел на мне серебряные офицерские погоны, спрыгнул с коня и на ломаном испанском языке объяснил, что их начальник – кавдилье – стоит на стороне президента республики, и они, таким образом, не враги, а наши друзья и союзники. Из его речи я понял только половину, а остальное добавил от себя по воображению и, желая убедиться в правильности своих догадок, обратился к индейцу на его родном языке:

– Нде, сераы арекой гвараны? (Ты, сын мой, говоришь по-индейски?)

Воин обрадовался и подтвердил мне, что они шли к нам на присоединение. Я научился говорить по-индейски в форте «Генерал Дельгадо», скуки ради, и теперь только понял пользу этого. В Парагвае, в мое время, говорило по-индейски почти все простое население и были часты случаи, когда солдаты не понимали испанского языка. Отправив драгуна с донесением к капитану Суниге, я взял Шеню под руку, и, облегченно вздохнув, мы пошли с индейцем в деревню монтанеров. На горной площадке нас окружили всадники и на своем гортанном языке приветствовали в нашем лице правительственные войска. Среди индейцев выделялся костюмом красивый метис на чудном вороном коне. Подъехав к нам, он подал руку и представился. То был кавдилье конных монтанеров, сын крупного фермера, Хозе Сантандер. Мы познакомились с красавцем метисом и последовали на его ферму. Вскоре туда приехал наш капитан и монтанеры в его честь подняли стрельбу из ружей. Сантандер приказал зажарить несколько жирных быков, открыть бочки с десятилетней каньей (род водки), и по всей деревне пошел пир горой. Монтанеры вот уже несколько дней устраивали ночные набеги на инсургентов и даже имели небольшие потери от неприятельской артиллерии.

Утром эскадрон Эскольты вместе с конными партизанами спустился в долину. Город Сабукай только что был взят батальоном капитана Фернандеса, и помогавшие ему тяжелые орудия стреляли с бронепоезда по отступающему противнику. Нас сразу же бросили в бой. Впереди развернулся на рыси эскадрон майора Вальдеса и лавою атаковал отступающую пехоту. Галопом обогнав батальон капитана Фернандеса, наш эскадрон бросился во фланг инсургентам. Монтанеры с гиком и свистом замелькали между пальмами и повели наступление в лесу. Следует не забывать, что тропический лес часто непроходим не только для всадника, но и для пешехода. Часто кавалерии приходилось смыкаться и следовать по дороге пехотным порядком.

На одном из перекрестков я увидел раненого монтанера. Он сидел около лошади и, наклонив перевязанную платком голову, стиснул зубы и не издавал ни звука. Два других товарища его спрыгнули с коней и стали мочиться на его рану. Подобный способ лечения заставил меня невольно рассмеяться.

Эскадрон «привидений» майора Вальдеса попал под сильный пулеметный огонь окопавшегося противника и потерял много убитых и раненых гаучо. Но все же храбрый майор разбил врага и ворвался в Ыгватыми. Наш эскадрон атаковал отступавшую роту с пулеметом, и после короткого боя мы взяли ее в плен. Подождав в Ыгватыми прибытия правительственной пехоты, мы передали лейтенанту Браю наших пленных и затем двинулись далее в беспредельную пампу (степь). Теперь леса и горы остались в стороне, и все были рады степной местности, где для кавалерии открывалась свобода действий.

В Ыгватыми к конной группе присоединился эскадрон капитана Ирасабаля, и коннице было приказано двигаться без остановки вплоть до столкновения с противником. Ночью мы остановились на хуторе недалеко от железной дороги. Разместив драгун по хатам, я, Шеню и Сантандер отправились в таверну промочить пересохшие за день глотки. Сантандер, хотя и был со стороны матери индейского происхождения Гвараны, но отец-испанец сумел дать сыну хорошее воспитание, и все наши офицеры вскоре подружились с храбрым юношей.

В момент нашего прихода в таверну гаучо пили канью с монтанерами. Мы заняли столик в стороне от них и заказали апельсинового вина. Не успели мы разговориться, как один из монтанеров подошел к Сантандеру и попросил разрешения петь песни. После этого двое с гитарами уселись друг против друга на табуретки и затянули свою любимую песню. Слова в нейполуиспанские-полуиндейские, мотив печальный и весьма своеобразный.

Наслушавшись пения и выпив парагвайского рому, я покинул с друзьями таверну. Наступил короткий тропический вечер. Солнце спряталось в западной части пампасов, и розовый отблеск зари понемногу сливался с синевою безоблачного горизонта. На темном фоне востока стали появляться яркие звездочки, и вскоре на небе рельефно обозначилось созвездие Южного Креста. Вся пампа покрылась пеленой легкого тумана, называемого местными жителями саваном. Он, наподобие простыни, окутывает собою безграничные поля парагвайских пампасов.

В этот час всякий чувствует какую-то непреодолимую тоску по новой неизвестной ему жизни. Могучая, необъяснимая власть пампы делает из человека, даже самого робкого, храбреца и искателя приключений, говоря по-испански – флибустьера. Вот таким флибустьером стал теперь и я. Как много переживаний выпало на нашу долю! Великая война, после нее сразу Добровольческая армия, затем эмиграция, и вот теперь я снова надел военный мундир и мне приходится принимать участие в Гражданской войне в Южной Америке.

Отступая к переправам реки Ыгватыми, революционеры в нескольких местах подожгли пампу. Сухая трава запылала, и к небу потянулись серо-коричневые клубы дыма. По этой причине нашему эскадрону пришлось задержаться в пиниевом лесу. Дерево это весьма оригинально, высота его часто доходит до двадцати метров, и почти до самой верхушки нет ни одной ветки. И только лишь на кроне появляются длинные сучья, распушенные выпукло наподобие раскрытого в обратную сторону зонтика. Пиния вместо листьев покрыта колючками и напоминает отчасти нашу сосну. Эти строевые деревья идут главным образом на постройку корабельных мачт и ценятся дорого. Вчера мы отбили у революционеров стадо быков и посему устроили пиршество. Офицерам было предоставлено чураско из самых жирных и лучших кусков филе, капитан Сунига послал в город за ромом, и вместе с выпивкой появились даже и смуглые красавицы пампасов. Наутро меня отправили с первым взводом в центр боевого расположения. Так как пожар в пампе все увеличивался, то я приказал драгунам устроить для себя небольшое ранчо из пальмовых листьев и, отдыхая в нем на овечьих шкурах, чувствовал себя превосходно. Сегодня, например, я весь день лежал на циновке и слушал игру на гитаре и пение солдат. В полдень вестовой принес мне обед. Мне хочется описать наш теперешний стол, может быть, европейцам он не особенно понравится, но нам, офицерам, казалось, что на свете не существует лучших блюд. Итак, в качестве аперитива чарка парагвайского рому и на закуску кусок чудного ростбифа, с гарниром из мандиоки и пальмиты. Мандиока – это южноамериканский фрукт, напоминающий по вкусу слегка наш картофель, а пальмита – лакомство малодоступное даже для европейских миллионеров. Это сочная сердцевина красавицы пальмы, поджаренная в сале и похожая по вкусу на белые грибы. На десерт я получил ананасы, бананы и апельсины. А через час после обеда в моей хижине уже появились лейтенанты Шеню, Смит и Карилье, раздался их обычный хохот и веселые анекдоты. В дверях вырос мой вестовой с чайником в руках и приветствовал нас душистым чаем-матэ. На рассвете следующего дня эскадрон выступил по направлению к сахарному заводу Ацу-кареры. Пампа вся уже выгорела и была покрыта черным пеплом. В единый миг наши всадники и лошади покрылись черной пылью и превратились в негритянскую кавалерию. Завод и лежавший около него железнодорожный мост занимали инсургенты, и поэтому майор Торрес спешил кавалерию и повел нас в пеший бой. Один только капитан Ирасабаль отделился со своим эскадроном от действовавшей группы и, обойдя поселок и завод, неожиданно атаковал противника с тыла и овладел Ацукарерой. Революционеры окопались на противоположном берегу реки и, взорвав в двух местах чугунный мост, обстреливали из пулеметов занятое нами местечко. Во всех направлениях по уличкам свистали пули, с дребезгом разбивались окна фабричных построек, и ужас овладел мирными жителями. Обстрел был так силен, что, проходя в пешем строю скрытно за домами по местечку, мы потеряли пять человек ранеными в нашем эскадроне. К шести часам прибыл саперный батальон капитана Дельгадо и, заняв наше расположение, дал возможность драгунам вернуться к коноводам. Несколько довольно неприятных дней мы простояли на сахарном заводе. Но вот ночью саперы с батальоном егерей капитана Фернандеса перешли в пяти километрах от Ацукареры вплавь реку Ыгватыми и с двух сторон обрушились на врага. После короткого боя они обратили инсургентов в бегство и взяли в плен одного из офицеров их Генерального штаба майора Ибарра. От него мы узнали о готовящемся соединении в городе Вилла-Рика армии полковника Шерифе с войсками подполковника Брисуелло. Хотя он все еще шел по ужасной дороге из Консепсиона и совершал переход в пятьсот километров, потеряв в пути много людей от усталости и болезней, но все же его появление должно будет поднять морально дух инсургентов. Пехота наша перешла починенный саперами взорванный мост, но коннице передвигаться по нему было невозможно, и мы начали переправлять лошадей вплавь, что заняло целый день. Река в этом месте была очень глубокая и быстроходная, течение так сильно, что легко уносит и закручивает в воронках всадника вместе с конем. Пришлось протягивать с одного берега на другой толстые веревки и по ним переправлять по отдельности каждого солдата с двумя лошадьми в поводу. Переправившись, наконец, на противоположную сторону, наш эскадрон вошел в разграбленное инсургентами местечко Генерал Диац. Это был первый за все время революции разграбленный поселок с изнасилованными женщинами и явно доказывал нам начавшееся разложение в войсках полковника Шерифе. Эскадрон переночевал в этом опустошенном местечке, и ранним утром капитан Сунига отправил меня в разъезд на город Вилла-Рика. Как ни странно, но мы не замечали по дороге даже следов противника.

Вилла-Рика – по величине второй город после Асунсиона, и полковнику Шенони казалось, что инсургенты не уступят его нам без боя. Почти у самого города мы встретили несколько конных гаучо, и те сообщили нам, что полковник Шерифе еще вчера вечером отступил из Вилла-Рика по дороге на Каи-Понте (Обезьяний Мост). Отправив срочное донесение капитану Суниге, мы с лейтенантом Шеню въехали на ликующие улицы освобожденного города. Как первую правительственную часть, нас буквально засыпали цветами жители. Боже мой, сколько смотрело на нас хорошеньких барышень в разукрашенных платьях, масса цветов, яркий блеск солнца, и над всем этим громкие крики «Виза!» в честь победителей. Все парагвайцы теперь ясно понимали, что с падением Вилла-Рики приближался конец авантюры полковника Шерифе и его военной партии.

Вслед за нами в город вступили с музыкой пехотные батальоны, саперы, артиллерия и конница правительственной армии. Синею лентою вытянулся по улице морской батальон, сформированный из матросов с канонерских лодок, оставшихся в Асунсионе.

Воспользовавшись свободной минутою, я отправился на розыски донны Марты, супруги майора Гестефельда. Бедная женщина ожидала ребенка и поэтому должна была остаться в городе. Знакомые ее в первый момент не хотели мне сказать, где она находилась, опасаясь преследования со стороны правительства, но, узнав, что я товарищ ее мужа, провели на ее секретную квартиру.

Бедную Марту я застал в слезах, она боялась за своего мужа и за самое себя, так как инсургенты распустили слухи, будто бы правительственные войска расстреливают всех пленных инсургентов и даже их семьи. Я успокоил, насколько мог, ее опасения, утешил и выставил около ее дома для большей безопасности караул из наших драгун, приказав капралу никого не пропускать сюда без моего письменного разрешения. Капитану Суниге я рассказал об ужасном положении жены майора Гестефельда, и он, в свою очередь, вполне со мною согласился и обещал поговорить с полковником Шенони о ее отправке в Аргентину.

Почти две недели мы простояли в Вилла-Рике. Город этот хотя и был вторым по величине в республике и в нем даже имелся трамвай, но блистал, к сожалению, полным отсутствием мощеных улиц. При появлении малейшего ветерка из пампы улицы города покрывались пылью, и жителям приходилось немедленно закрывать окна и двери, что в жару было не так приятно для их обитателей. Теперь сюда переехал штаб правительственной армии и резиденция главнокомандующего, полковника Шенони.

Наша пехота и артиллерия направились к Каи-Понте и вели бои с окопавшимися на хороших позициях инсургентами. Каи-Понте можно было сравнить с нашим Перекопом, это была последняя твердыня полковника Шерифе. Однажды меня вызвали в главную квартиру и начальник штаба, хорошо мне знакомый капитан Эстигарибия, поинтересовался у меня относительно того, что мне передавала жена майора Гестефельда. Знал я о том очень мало или, вернее, вообще ничего не знал, так как и сама его супруга не ведала, где он в данный момент находился. Но, воспользовавшись удобным случаем, я попросил у капитана Эстигарибии отпуск в Асунсион.

На следующий день вместе со мною покинули Вилла-Рику капитан Сунига, лейтенант Смит и альферес Ортис. Веселой кавалькадою мы направились в Асунсион. Несмотря на то что мы выбрали самый наикратчайший путь, наше путешествие длилось пять дней. Причиною тому были бесконечные друзья и знакомые, которых мы приобрели во время революции и которых, конечно, пришлось посетить по дороге. По приезде в Асунсион я был несказанно удивлен, встретив в первый же день, в гостях у доктора Риттера, своего старого приятеля, орловца Васю Волкова. Оказывается, Рудольф Александрович выписал его из Буэнос-Айреса как инженера-механика, и он теперь работал в военном арсенале. Я, конечно, перевез его к себе в Порто-Сахонию, и мы зажили там на славу.

Капитан Сунига получил от военного министра полковника Роха приказание формировать новый эскадрон для скорейшего следования на фронт, а яполучил сто добровольцев и должен был организовать новый эскадрон Эскольты и оставаться в Порто-Сахонии для несения караулов во дворце президента, в банках и вообще охранять столицу, в которой отсутствовали в данное время воинские части.

В Асунсионе я предался безудержному веселью, к нам стали приезжать знакомые барышни и дамы, снова ожили малиновые салоны в эскадроне Эскольты, и европейский чай в пять часов сменил царствовавший до сего времени испано-американский кофе. Особенно шумно мы отпраздновали в сентябре мой день рождения, когда мне исполнилось двадцать шесть лет.

Возвращаясь в Офицерское собрание после шумного катания на лодках с приехавшими из города гостями, я заметил у подъезда автомобиль и, поднявшись на балкон, попал в объятия к лейтенанту Шеню. Сейчас же на балконе был сервирован чай со сладостями, очаровательная брюнетка Аурелия Энсисо заняла место хозяйки, а ее подруги разместились ярким цветником вокруг прибывшего с фронта героя и старались поскорее узнать от него все последние новости. Но на сей раз наш весельчак привез весьма печальную весть о смерти майора Торреса. Вместе с эскадроном Эскольты он выступил для атаки на Каи-Понте, желая неожиданной атакою отвлечь инсургентов от центрального пункта, на котором наша пехота собиралась нанести им решительный удар. Во время обеда эскадрон был окружен революционерами, и после перестрелки им удалось взять в плен раненого майора. На выручку эскадрону Эскольты подошел капитан Ирасабаль. Он атаковал инсургентов, разбил и обратил их в бегство. Но все-таки революционерам удалось отомстить майору Торресу, и храбрый офицер был ими расстрелян. Со всеми воинскими почестями он был похоронен в Вилла-Рике. По древнеславянскому обычаю я устроил вечером тризну по нашему погибшему командиру.

Цитра и несколько гитар заменили нам отсутствовавший хор трубачей, гости поднимали за столом тосты за нового командира Эскольты лейтенанта Сакро Дьябло, а я благодарил гостей за внимание и пил вино за прелестных дам. После ужина по просьбе Шеню был устроен бал, и мы веселились до утра. Так я провел в 1922 году свой день рождения в Асунсионе.

В начале октября в столицу пришло радостное известие о взятии правительственными войсками укреплений на Каи-Понте. Во время боя погибло много офицеров-инсургентов, искупивших таким образом подлый расстрел доблестного майора Торреса. После разгрома остатки разбитой армии полковника Шерифе ушли в Чако, на бразильскую границу. Наступил победоносный конец войны с инсургентами. Асунсион украсился национальными флагами, и повсюду на площадях гремели оркестры военной музыки. Бравурные звуки марша «Кампаменто Сьерра-Леоне» носились над ликующим городом и напоминали жителям о походах последней победной кампании. В эскадроне Эскольты мы также устроили «праздник победы» с присутствием наших знакомых дам и барышень. Собственные музыканты развлекали публику, и лейтенанты Смит, Шеню, Ортис и Вася Волков носились по террасе в вихрях вальса с очаровательными сеньоритами, забыв все на свете, и революцию, и сражения, и даже победу.

Октябрь месяц – разгар тропической весны. В садах и скверах цвели орхидеи, мимозы и мексиканский жасмин, улицы наполнялись благоуханием, и тысячи колибри наподобие рубинов, сапфиров и живому золоту порхали среди цветов. Революция окончилась. Инсургенты, прижатые правительственными войсками к бразильской границе, должны были покинуть Парагвай, сдать оружие и превратиться в эмигрантов. Полковник Шерифе умер во время отступления, и с его смертью прекратила свое существование военная партия. Опять ожила парагвайская столица, и все радовались счастливому окончанию междоусобной войны. Постепенно в столицу возвращались с фронта победоносные части правительственных войск, устраивались парады, гремела музыка, и жители забрасывали героев цветами. Такого энтузиазма мне давно не приходилось видеть, казалось, весь Парагвай пел, веселился и танцевал. С окончанием революции была объявлена демобилизация, и армия приняла свои нормальные размеры. Все призванные из запаса офицеры вернулись по домам, вновь сформированные части были распущены, и на службе остались только кадровые служащие. Для Василия Волкова также наступил конец «вечного» праздника в Порто-Сахонии. Он должен был теперь оставить военную службу и вернуться в Аргентину. Мы устроили ему проводы в малиновом зале Эскольты, и Вася в последний раз танцевал с барышнями в парагвайской военной форме. После революции время проносилось со сказочной быстротою. Вчера вместе с доктором Риттером я провожал Волкова на аргентинском пароходе «Берна». Друг моего детства, единственный близкий человек в Южной Америке, покидал нас навсегда и уезжал в Буэнос-Айрес. С его отъездом на моей душе сделалось как-то тоскливо и скучно. Мною овладело беспокойство, привычка к перемене мест, весьма мучительное свойство и многих добровольный крест, так, кажется, говорил в свое время Пушкин устами своего героя Онегина. Еще в самом начале революции я расстался с гардемарином Володей Бабашем. Он уехал в Перу и писал мне из Лимы о прелестях жизни на берегах Тихого океана. Недаром в казачьих жилах течет кровь царственных скифов, меня потянуло снова к привольной жизни, захотелось стать флибустьером и посмотреть новые страны, познакомиться с новыми людьми. Капитан Гарсия де Сунига получил после революции в командование третий эскадрон в городе Консепсионе на далекой окраине Парагвая; эскадрон Эскольты принял капитан Ирасабаль; лейтенант Шеню ушел в четвертый эскадрон в Энкарнасион, а лейтенант Смит был назначен сменным офицером в Военное училище. Таким образом, разлетались все мои друзья, да и сам я после двадцатидневного отпуска должен буду расстаться с комфортом эскадрона Эскольты для следования во второй эскадрон в Парагвари. Невольно пришлось задуматься над своим будущем. Лучшее, что могла мне дать парагвайская военная служба, я уже от нее взял.

Три месяца я командовал фортом в Чако, охотился и вел дружбу с индейцами, затем прозябал в глухой провинции в городе Вилла-Хаес и думал, что умру со скуки, и, наконец, восемь месяцев провел в боевой обстановке на войне с инсургентами. Все это прошло, и теперь меня ожидает скучная служба в провинции, перспектива, так сказать, мало привлекательная и дешево оплачиваемая.

Недавно на празднике в Колумбийском посольстве я познакомился с директором танинной фабрики из Порто-Састре. Еще сравнительно молодой человек с Железным крестом на смокинге, директор Ганс Депкер, мне очень понравился, и я в конце концов согласился на его заманчивое предложение занять место у него на фабрике и оставить парагвайскую армию. Рудольф Александрович Риттер пробовал удержать меня в Асунсионе, обещая должность командира жандармского эскадрона, но все это уже потеряло для меня свою ценность. Мне захотелось новых приключений и новых переживаний. В военном министерстве я передал генералу Эскобару рапорт с просьбою о зачислении в запас парагвайской армии. Генерал долго не соглашался принять рапорт и только лишь после настоятельных моих просьб согласился на мою отставку. Последние дни до выхода президентского декрета я веселился с боевыми товарищами в Порто-Сахонии. Несколько раз шумной офицерской компанией мы ездили в Сан-Лоренцо. Каролина и вся семья капитана Суниги, услыхав о моем желании оставить парагвайскую военную службу, упрашивали меня не делать этого, но я продолжал быть непоколебимым в своем решении. Конечно в Порто-Састре на реке Парагвае я вовсе не намеревался долго задерживаться, нет, мне хотелось там скопить немного денег и после поехать посмотреть Боливию. Но самые сокровенные мысли мои были направлены к берегам Атлантического океана в Соединенные Штаты Бразилии, про которые мне так много рассказывали все мои парагвайские приятели. По их словам, там имелись большие города с массою фабрик и заводов, хорошо оплачивалась служба и вообще жизнь имела много привлекательного.

По случаю моего отъезда офицеры устроили прощальный бал в малиновых салонах эскадрона Эскольты. Прибыли все мои знакомые сеньориты, сестры капитана Суниги, их кузина Агнесса и красавица Энсисо. Конечно, на прощальном балу также присутствовал и мой друг доктор Рудольф Александрович Риттер. Далеко за полночь гремел хор трубачей, и я в последний раз танцевал с парагвайскими барышнями в мундире и при эполетах. За ужином пили шампанское и поднимали тосты за Парагвай и за славную Русскую армию, представителем которой я являлся. Мой приятель лейтенант Смит сорганизовал хор песенников, и они исполнили модную песенку «Кампаменто Ита», в которой фигурировали все офицеры Эскольты, в том числе и Сакро Дьябло. Последний день был занят официальными визитами, а вечером я успел еще побывать в Сан-Лоренцо на вилле «Амарилии» и попрощаться с семьею капитана Суниги, а на следующее утро, провожаемый друзьями и подругами, я приехал в порт, где меня ожидал у пристани пассажирский пароход «Эль Креольо». На его борту я должен был навсегда покинуть Асунсион. В последний раз драгуны перенесли из автомобиля на пароход мои вещи. Солнце ярко светило с безоблачного бирюзового неба и, казалось, так же одаряло меня своими лучами. Офицеры и барышни с букетами в руках поднялись на пароход, и стол в кают-компании буквально утопал в цветах.

Через десять минут «Эль Креольо» оставит Асунсион и отправится в далекий путь вверх по течению реки Парагвая к туманным границам Боливии и Бразилии. Я приказал лакею подать шампанское и по-гусарски отблагодарил провожавшую меня публику.

Каролина подошла ко мне и, чокнувшись бокалом, печально проговорила:

– Сакро Дьябло, вы счастливый, уезжаете в новые края, а я должна оставаться дома и ожидать скучную и беспросветную жизнь парагвайской замужней женщины. От всего сердца желаю вам побольше успехов в путешествии!

Я поклонился и молча поцеловал ее маленькую ручку. Вот резко прогудела пароходная сирена, лейтенант Шеню поднял бокал и громко крикнул:

– Аль Сакро Дьябло, салют!

Наступил момент моего расставания с парагвайскими друзьями, так сердечно принявшими в свою семью русского офицера-эмигранта. Особенно тяжело было мне расставаться с лейтенантом Рохелием Шеню. С ним я провел почти всю свою парагвайскую военную службу и за это время полюбил его как брата.

Стоя на палубе с букетом роз и бокалом шампанского, я смотрел на пристань, откуда мне махали шарфами сеньориты и фуражками офицеры. Вот они, Мария, Элиза, Селия и Каролина Сунига, кузина Агнесса, креолка Энсисо, лейтенанты Шеню, Смит, Ортис, Милъгарехо, прощайте, дорогие друзья! А из города доносились на пароход последние аккорды триумфального марша. Прощай, Асунсион, где красавицы курят сигары, где царит бесконечное лето, где поют и рокочут гитары, денно и нощно трещат кастаньеты! Прощайте, милый доктор Риттер, Андрей Угрик с молоденькой супругою, прощайте, лихие драгуны эскадрона Эскольты Президента и с ними наш парикмахер и повар из Порто-Сахонии. Неизвестно, удастся ли мне когда-либо с вами встретиться.

Матросы подняли трапы, и пароход начал медленно отходить от пристани. Мне стало грустно, и я быстро вернулся в каюту. На столе лежала груда цветов. Белые розы и орхидеи – вот все, что осталось от моих тропических подруг. Невольно припомнились проводы на Великую войну в далеком Орле. Блеск черных глаз и печальная улыбка в углах рта у той девушки, за которую я готов был тогда отдать свою жизнь, напомнили мне то, что я всеми силами старался забыть, – мою Родину, холодную Россию…»

Стогов Н.[1228] Парагвай и русские офицеры[1229]

Пребывание мое в Парагвае осенью прошлого года совпало с демобилизацией парагвайской армии, победоносно закончившей трехлетнюю войну с Боливией. Естественно, что меня, помимо специальной задачи, крайне интересовал вопрос о только что бывшей войне и главным образом о том, каково же в действительности было участие в ней наших офицеров и отражается ли – и как именно – это участие на судьбе русских в Парагвае?

Должен оговориться, что, несмотря на все старания получить в этом отношении исчерпывающий материал, мне это не удалось, так как непосредственные участники делились своими воспоминаниями и вообще-то очень скупо, но особо старательно избегали всего, что могло хотя бы в малой степени задеть самолюбие хозяев.

Тем не менее я полагаю, что и собранный материал, в связи с личными наблюдениями, представляет некоторый интерес, и притом особенно, конечно, для военной части нашей эмиграции. Не углубляясь в дебри политики, приведшей Парагвай к защите своих интересов от посягательства боливийцев, необходимо упомянуть, что наиболее правдоподобной и простой целью войны, начатой последними, было вполне естественное их желание получить выход на реку Парагвай, открывающую им удобный водный путь к Атлантическому океану.

Как Боливия, так и Парагвай расположены в центральной части Южной Америки, вдали от океанских берегов, но, в то время как Парагвай владеет, хотя и частично, одним из берегов таких могучих рек, как Парагвай или Парана, дающих ему выход в океан, Боливия лишена этого преимущества, а между тем ее ископаемые богатства велики и найти им дешевый и удобный выход к океану является со стороны Боливии весьма естественным желанием.

Так или иначе, но Боливия начала войну вторжением на парагвайскую территорию, в так называемое «Чако», весьма обширную и почти не населенную область, исключительно равнинного характера (с боливийской стороны она переходит в горы), частью покрытую девственным лесом, частью же представляющую собой безводную солончаковую степь или, наоборот, сплошное болото.

К началу войны Парагвай, в сущности, имел не армию, а лишь вооруженный отряд численностью всего в несколько тысяч человек, и, как мне говорили, годный больше для внутренней охраны, чем для отражения внешнего врага, а к концу 3-летней войны Парагвай создал 50-тысячную армию, сравнительно хорошо вооруженную и снабженную (передавали, что и вооружение, и снабжение в большей своей части произведено за счет военной добычи), и 22 августа минувшего года жители столичного города Асунсиона с понятной гордостью любовались вернувшимися с фронта и дефилировавшими по улицам стройными войсковыми частями с артиллерией, пулеметами, бомбометами и даже сравнительно большим автомобильным парком.

Что же дало возможность Парагваю воевать так успешно с более многочисленным и неизмеримо более богатым соседом? Прежде всего людской материал. Парагваец в массе не только патриот своего отечества, но и храбрый природный воин, и притом воин замечательно смышленый, обладающий инициативой, неприхотливый и выносливый.

О парагвайском патриотизме свидетельствует вся история этой страны, мои же личные наблюдения сводятся к следующему: парагвайцы до самозабвения любят свою страну и народ и, по их мнению, нет на свете страны лучшей и народа, более наделенного мужеством и любовью к своему отечеству, чем парагвайцы.

Бедность парагвайца может быть возведена в поговорку, но тем не менее вы не увидите и тени низкопоклонства, каждый парагваец и парагвайка ходят с гордо поднятой головой и никого не считают выше себя, а если к этому прибавить открытое, за исключением столицы, ношение всеми гражданами оружия (револьверы в открытых, очень удобных кобурах или в крайнем случае хорошие ножи за голенищем), то станет понятным, что парагваец морально хорошо подготовлен к защите своих национальных интересов.

Будучи в Энкарнасионе, мне часто приходилось ходить мимо школы, и, к крайнему удивлению, я всегда слышал музыку и хоровое пение, и на мой недоуменный вопрос: «Когда же дети учатся?» – мне ответили: «Да ведь это поют национальный гимн и патриотические песни!» – и этим, по мнению мною спрошенных, было все сказано.

Много слышал я почти чудесного об умении парагвайца ориентироваться в девственном лесу и о его удивительной физической выносливости, и в этом отношении, как мне передавали наши офицеры – участники войны, все преимущества были на стороне парагвайцев, так как война, кроме ее конечного периода, велась в местности исключительно лесистой и равнинной, и только в последний период, когда военные действия подошли к горам, средней высоты до 800 метров и с отдельными вершинами до 2 верст, преимущества перешли отчасти к боливийцам, которые будто бы лазят по горам как обезьяны.

Итак, в смысле людского материала парагвайцы дали армии лучший состав. Состав офицерский в массе, конечно, был слабее из-за отсутствия образования, и притом не только специально военного, но и общего, но… сравнительно скоро первое было восполнено как природными качествами, так и военным опытом, и младший, а отчасти и средний офицерский состав парагвайской армии был на должной высоте.

Что касается дисциплины и отношений между солдатами и офицерами, то, на наш взгляд, они более чем просты и в обыкновенное время – будь то на улице, в вагоне железной дороги, в ресторане или в любом другом общественном месте, вы только с некоторым трудом отличите офицера от солдата, чему отчасти способствует и малое различие в форме одежды.

Что касается материальной части армии, то оно улучшалось лишь постепенно с течением войны, и главным образом за счет противника. Как довольно характерную подробность о том, что правительство, видимо, не жалело средств на должное оборудование армии, приведу свидетельство нашего доктора А.Ф. Вейса[1230], сказавшего мне, что за время войны медикаментов и перевязочного материала для парагвайской армии было закуплено столько, сколько по нашим нормам причиталось бы на 10 примерно корпусов.

Если принять во внимание, что парагвайская армия только к концу войны достигла 50-тысячного состава, увидим, что норма снабжения медикаментами была даже чрезмерной. На вооружении армии были горные гаубицы Шнейдера, крупповские 75-мм пушки и мортиры Стокс-Брандта, и все в один голос говорили, что парагвайскую армию вооружали, собственно говоря, боливийцы.

Отношение к казенному имуществу было довольно, на наш взгляд, оригинальное, что объясняется, думается мне, большой примитивностью парагвайцев, совмещавших понятие о настоящем патриотизме с безразличным отношением к казенному добру.

Что же дали Парагваю наши офицеры? Прежде всего они дали свой военный опыт Великой и Гражданской войны, и не только участием в самой войне, но и подготовкой офицерского состава еще задолго до войны, но, конечно, сравнительно небольшого их числа, чем и объясняется известная неподготовленность офицерского состава в массе.

Наши офицеры были, следовательно, преподавателями в Парагвайской военной школе; были знающими и даже учеными артиллеристами; были знающими и опытнейшими инструкторами по пулеметному делу; были знающими и даже учеными артиллерийскими техниками, наладившими работу в единственном в Парагвае Асунсьонском арсенале, особенно в его отделе взрывчатых веществ, в лаборатории и в починочных мастерских, где за время войны производили не только починку орудий, ружей и пулеметов, но занимались и выделкой авиационный бомб, ручных гранат и т. п.

Наши моряки дали свой многосторонний опыт личному составу парагвайских речных канонерок, а наши врачи и ветеринары поставили на должную высоту санитарную и ветеринарную службы в армии.

Наши топографы и частью офицеры Генштаба значительно подвинули вперед дело снабжения войск картами и планами, а наши инженеры, а также офицеры Генштаба научили и фортификационному, и дорожному строительству.

Одним словом, нет, кажется, ни одной области военного дела, к которой наши русские офицеры-эмигранты в Парагвае не приложили бы своих рук и не внесли бы своих знаний и опыта. Затем нельзя не отметить, что из эмигрантов только русские, проживающие в Парагвае, немедленно по объявлении войны Боливией предложили свои услуги парагвайскому правительству, и притом уже не только в качестве тыловых специалистов разной категории, но и как воины на поле сражения.

Так, до войны русские служили: 1) Генерал Н.Ф. Эрн – преподавателем в военной школе. Помимо преподавания, всегда, по просьбе начальника школы, участвовал в учениях и маневрах, и к советам генерала Эрна, видимо, очень и очень прислушивались. Подобающее его чину и возрасту положение пришлось генералу Эрну завоевывать лишь постепенно, с большой настойчивостью и тактом.

2) Генерал Н.Т. Беляев занимался главным образом исследованием «Чако», то есть как раз будущего театра военных действий. Составил карту, изучал племенной состав и быт тамошних индейских племен. Между прочим, благодаря отчасти и его стараниям, в Асунсьоне имеется в настоящее время «индейский» музей, многие экспонаты коего – дар того же генерала Беляева.

Невольно хочется здесь отметить, что, по словам Беляева, в свое время в Петрограде было куда больше сведений об индейцах Парагвая, чем в самом Парагвае в то время, когда туда прибыл Беляев. Беляев и до сих пор сохранил связь с индейцами, и редкое посещение его квартиры в Асунсьоне обходилось без того, чтобы не наблюдать около нее парагвайских индейцев в их живописных костюмах. Индейцы шли к нему и за материальной помощью, и за советом, а знание Беляевым их языка еще с того же Петрограда в значительной степени содействовало такому дружескому, чтобы не сказать больше, отношению тамошних индейцев к русскому генералу, заброшенному судьбой в эти края.

3) Генерал Бобровский, как большой инженер и специалист по дорожной части, разрабатывал и руководил дорожным строительством Парагвая, занимая весьма значительное место в чиновном мире столичного города.

4) Артиллерист-химик Зимовский[1231] работал в Асунсьонском арсенале, единственном на всю страну. Общее ведение арсеналом находилось в руках итальянца Басарно, Зимовский же заведовал отделом взрывчатых веществ; у него работали и два русских же помощника.

При этом отделе находились: лаборатория, литейная мастерская и починочные мастерские, сыгравшие такую значительную роль во время войны. В этом же арсенале работали и братья Оранжереевы – сибирские артиллеристы. Они же служили и преподавателями в военной школе по артиллерии.

5) Князь Туманов служил во флоте, ведал личным составом в тамошнем подобии морского министерства и, кроме того, занимался преподаванием наук у морских кадет. Другой русский моряк, лейтенант Сахаров[1232], преподавал радиотелеграфное дело.

6) Наш военный врач А.Ф. Вейс служил по врачебной части и, безусловно, именно он наладил санитарно-врачебную часть парагвайской армии.

Это, конечно, отмечены лишь наиболее видные русские военные, служившие в Парагвае до войны, и притом по военной же специальности.

На войне приняли то или иное участие: 1) Генерал Эрн, произведенный в генерал-лейтенанты парагвайской армии со всеми правами и преимуществами этого чина, почти всю войну провел в должности полевого инженера, укрепляя все оборонительные позиции. Оставался на войне до декабря 1934 года.

2) Генерал Беляев, также произведенный в генерал-лейтенанты, состоял в распоряжении начальника всей парагвайской артиллерии.

Вышли на войну капитанами парагвайской службы и произведены в майоры: 3) Леш[1233], командовал полком.

4) Касьянов, псковский драгун, убит.

5) Салазкин, Текинского конного полка, командовал полком, убит.

6) Серебряков-Арефьев, Донского казачьего войска, убит.

7) Корсаков, смоленский улан, командовал полком.

8) Ширков, архангелогородский улан, командовал полком.

9) Ходолей, л. – гв. Литовского полка, командовал полком.

10) Бутлеров, л. – гв. 1-й артбригады, командовал полком.

11) И. Оранжереев, начштаба 4-й дивизии.

Капитаны:

12) Н. Блинов, Донского казачьего войска.

13) Б. Дедов.

14) Г. Чиркин[1234].

15) Б. Жураковский.

16) Б. Фрей[1235], топограф; сперва командовал эскадроном, затем работал топографом. После войны стал начальником топографической группы по съемке Парагвая.

17) И. Пушкаревич.

18) Г. Озоль, топограф.

19) Керн, служит и ныне в Генштабе.

20) Высоколян, тоже.

21) Бауер.

22) Брывалин, московский драгун, командовал саперной батареей и теперь работает по инженерной части, состоя окружным инженером в городе Виллерике.

23) Корнилович, погиб на войне (будто бы застрелился).

24) Емельянов, псковский драгун, ранен.

25) Барон Унгерн-Штерберг[1236], Дроздовской конно-горной батареи, ранен.

26) Гольдшмит, Марковского пехотного полка, убит.

27) Малютин, Кубанского казачьего войска, убит.

Поручики:

28) Эрн[1237], сын генерала Эрна.

29) А. Таранченко, наш гусарский унтер-офицер.

30) Л. Оранжереев.

Лейтенанты: 31) Капитан 1-го ранга князь Туманов.

33) Сахаров. 34) Де Гире.

В Арсенале продолжали работать:

35) Арт. Зимовский и с ним несколько русских.

Врачебная часть:

36) Доктор Вейс.

37) Садов-Ретивов.

38) Тимченко.

39) Грамматчиков.

40) Гайдуков.

41) Горкин, работал на одной из двух речных канонерок.

42) Женщина-врач Попова.

Ветеринарная часть: 43) Буткевич.

Возможно, что я кого-нибудь пропустил. (В данном случае генерал Стогов прав – например, он забыл полковника паравайских вооруженных сил Л.В. Оссовского[1238] и другого офицера – Н.П. Керманова[1239]).

Итак, русские не только приняли участие в войне, но некоторые были и ранены, а пятеро пало смертью храбрых. Не говоря уже о таких лицах, как генералы Эрн и Беляев, занимавших во время войны большие сравнительно посты в административно-командном персонале, был период, когда четверть командиров полков и отдельных батальонов (саперных), а именно 7 из 28 были русские.

К концу войны число отдельных войсковых частей дошло до 36–39 полков и 3 саперных батальонов. Это при численности армии всего в 50 тысяч человек показывает небольшой, на наш масштаб, штатный состав войсковых частей.

Как русские командовали вверенными им полками и батальонами, показывают неоднократные случаи, когда парагвайские солдаты умоляли свое высшее начальство назначить их в один из тех полков, коими командовали русские, выказавшие на этой войне не только особо присущую русскому доблесть, но и больше знания, умение и полученную в родной армии хорошую закваску, в смысле заботы о подчиненных.

Минувшая война велась в «Чако», весьма лесистой местности, и, как мне передавали, кавалерия ни разу не имела случая действовать на поле сражения в конном строю. Война велась обходами по лесам, для чего приходилось прорубать многоверстные просеки и обходящим колоннам далеко отрываться от своих баз, и вот тогда-то во весь рост и выявлялись те трудности, которые только при выносливости парагвайца и удавалось успешно преодолевать.

Был период, что воду приходилось подвозить за 140 километров, да еще по каким дорогам, а вернее, и без дорог. Были случаи, что по нескольку дней обходились и совершенно без воды, и это при 40-градусной жаре в тени.

Спасались сосанием «кактуса» и особого корня «каракути». Опытные люди говорили, что это сосание до 4 дней проходило сравнительно безболезненно, а затем отражалось на здоровье и даже прямо на возможности продолжать начатую операцию. Как я имел случай упомянуть, в парагвайской армии к концу войны было до 39 отдельных войсковых частей.

Интересны названия полков: например, полк «черной обезьяны» или еще лучше – полк «дохлого муравья». Говорили, что названия эти,3для нашего уха более чем странные, сохраняются в парагвайской армии исторически еще со времен так называемой отечественной войны 70-х годов прошлого (XIX. – Ред.) столетия, когда, как известно, было перебито почти все мужское население.

Еще одна особенность. При описании сражений, происходивших в этой войне, часто можно было встретить название «форт»… что вот, мол, парагвайцы или боливийцы взяли такой-то форт. А что такое форт в «Чако»? Это в большинстве случаев заплывший окоп и две-три соломенные крыши, как прикрытие от солнца, да небольшой огород, для гарнизона и… это все.

Говорили мне, что и в настоящее время всего один форт в «Чако» напоминает нам то, что мы привыкли понимать под этим названием, и этот форт носит имя одного из наших офицеров, убитых в эту войну. Это форт «Серебряков».

Кстати сказать, парагвайцы умеют чтить своих героев; помимо форта, коему присвоено помянутое выше имя, в Парагвае построена дорога, которой дано имя другого нашего офицера – Касьянова, его же именем назван и один из лучших парагвайских мостов и, наконец, в память третьего – Салазкина написана пьеса, носящая название «Майор Салазкин».

Здесь будет уместно отметить, что инициативой генерала Эрна и иждивением русской колонии Асунсьона в тамошнем русском храме во имя Покрова Пресвятой Богородицы установлено пять памятных мраморных досок, в честь пяти убитых русских офицеров в войне Парагвая с Боливией.

А как парагвайцы чтили своего главнокомандующего, победоносно закончившего тяжелую войну? Положительно во всех магазинах столицы продавались его бюсты или портреты, они красовались, кажется, во всех окнах. Сам генерал Эстигарибиа ездил по всем городам, и везде его чествовали как народного героя. Но судьба изменчива: после революции этот генерал не то был принужден бежать в Аргентину, не то сидит в тюрьме.

Да, Парагвай чтит военные подвиги: за все время моего там пребывания я не видел, кажется, ни одного номера местных газет без помещения в нем описания какого-либо подвига. Часто можно было видеть и фотографию того, кого в этот день можно было вспомнить и чью память почтить.

Как хотите, а это трогательно, и мое солдатское сердце радовалось за Парагвай и парагвайскую армию. Что же война дала русским, принявшим в ней такое видное участие? Часть офицеров была оставлена на военной же службе, часть была устроена на службу гражданскую, но… некоторые, по увольнении в запас, были предоставлены своей судьбе, и мне пришлось слышать довольно горькие жалобы на этот счет, что вот, мол, «не пришлось бы идти пионами (рабочими) к своим же бывшим подчиненным – сержантам». Хорошо и то, что жалобы эти были лишь единичными…

Говорят или, вернее, пишут из Парагвая, что теперь, с приходом к власти полковника Франко, бывшего начальника военной школы и, следовательно, бывшего непосредственного начальника нашего генерала Эрна, как преподавателя в этой школе, положение улучшилось, и многие наши офицеры снова приняты на военную службу. Дай бог!

Несколько слов о революционном движении в Парагвае. Сказать, что происшедшая в Парагвае революция, произведенная так называемой военной партией во главе с полковником Франко, случилась совершенно неожиданно, никак нельзя.

Люди, следившие за парагвайской жизнью и особенно там побывавшие, не могли не почувствовать то глубокое недовольство, которое оставили в сердцах всех парагвайцев, сражавшихся с Боливией, результаты этой безусловно славной и вполне победоносной войны.

И надо быть справедливым и сказать, что война, несмотря на полный успех на полях сражений, не дала Парагваю ничего, кроме славы, потери нескольких тысяч убитыми, тысячи-другой калек и значительного вздорожания жизни.

Приведу характерный в отношении недовольства случай. В одну из поездок по парагвайским дебрям пришлось встретить парагвайского лейтенанта запаса, который с горечью говорил: «Присмотритесь хорошенько и увидите, что каждый толстый – это пленный боливиец, а худощавый, в чем душа, это парагваец».

Кстати, о пленных. Последних в Парагвае было до 30 тысяч (парагвайцев же в Боливии не больше 2–3 тысяч). Пленные доставляли Парагваю много и хлопот, и забот, и едва ли их содержание окупалось той работой, которую эти пленные исполняли.

Я не знаю, получил ли Парагвай денежное вознаграждение в возмещение затрат, произведенных им за содержание пленных, но работу, ими производимую, я видел, видел также и те мытарства, которые испытал Парагвай в связи с наличием у него пленных боливийцев.

В конце, например, октября прошлого года по всем местам содержания пленных путешествовала особая комиссия с представителями не только Аргентины, куда ни шло – соседка, но и САСШ (США. – Ред.), в лице их военного агента в той же Аргентине (в Парагвае, конечно, Штаты своего агента не имеют), причем в состав комиссии входил ни мало ни много помощник начальника Генштаба парагвайской армии, и надо было видеть старания парагвайцев, чтобы убедить могущественных контролеров, что пленные содержатся не только хорошо, но и во всех отношениях гуманно.

Насколько же в Парагвае настроение тревожно-революционное в смысле коммунизма, что иногда как будто проскальзывает в нашей повременной печати? На этот вопрос приходится ответить так: местных коммунистов в Парагвае нет или почти нет, но нельзя поручиться, что из какой-либо соседней страны, и прежде всего из Аргентины, не появятся агенты III интернационала и не попробуют вызвать народное волнение…

В заключение думаю, что не погрешу против истины, если скажу: жаль, конечно, что русская кровь пролилась на парагвайских полях за совершенно чуждое нам, русским, дело, но кровь эта и вообще добровольное участие русских в войне Парагвая с Боливией создали нашим соотечественникам в глазах парагвайского народа совершенно особое привилегированное положение, в сравнении с прочими иностранцами, и если, несмотря на это, русские и испытывают некоторые стеснения со стороны закона, то отношение к ним самого народа, безусловно, доброжелательное, и народ в русских видит людей, наиболее ему близких».

Заключение

Подводя итог боевой работе выходцев из России за рубежом, следует отметить, что самыми востребованными в иностранных армиях выходцами из России обычно оказывались представители «технических войск» – в том числе летчики.

Это вполне объяснимо: после Первой мировой войны, ставшей большим испытательным полигоном вооружений, страны «третьего мира», запаздывавшие в плане развития военного дела, только начинали развивать их, особенно авиацию.

Соответственно, выброшенные за границу многочисленные русские специалисты оказались в этот момент довольно востребованными. Тем более что в межвоенный период малые государства нередко выясняли отношения между собой или были вынуждены противостоять натиску крупных держав.

Учитывая незначительность их ресурсов, а также неспособность предоставить требуемые условия специалистам из наиболее развитых стран, представители русской военной эмиграции становились настоящей находкой для государств «третьего мира», охотно соглашаясь на менее привлекательные положения предложенных им контрактов.

Благодаря этому взаимовыгодному симбиозу интересов одни получили хороший кусок хлеба с маслом и порой обретали по месту службы вторую Родину. Другие же заметно повышали свою обороноспособность и увеличивали шансы на успешную борьбу с конкурентами.

Отдельно необходимо сказать о результатах их работы. Так, в ряде случаев они срывали замыслы противника и заметно замедляли коммунизацию целых стран и регионов, например, в Китае и на Балканах (в Болгарии в 1923 г. и в Албании в 1924–1925 гг.), или же заметно способствовали достижению успехов той страны, за которую они сражались (Парагвай в противостоянии с Боливией), Персия (в борьбе против курдов и большевиков), а также Франция при ведении ее колониальных войн.

При этом в некоторых конфликтах они сыграли сугубо «эпизодические» и малозначительные роли (например, в случае с Колумбией). В других же их участие имело для белоэмиграции в целом лишь идеологическое значение (например, Испания 1936–1939 гг.) и в том числе было демонстрацией своих возможностей в борьбе против «старой красной угрозы».

В ряде случаев (Китай, Эфиопия) непосредственное участие бывших российских военных, несмотря на ряд достигнутых выдающихся успехов, не принесло их работодателям победы.

Вместе с тем, масштабы их участия в этих конфликтах были различны. Например, на первом «эмигрантском» этапе в подобных событиях участвовали иногда тысячи бывших российских военных. Это польские силовые структуры в 1920 г., греческая, турецкая и сербская армии, Китай 1923–28 гг., Французский иностранный легион в 1921–1926 гг.

Однако постепенно уровень их участия в военных событиях падает. Причем в 1930-е гг. масштабы участия русских добровольцев в конфликтах снизились до нескольких десятков человек, как, например, в Парагвае, Эфиопии, Испании и др., а то и до отдельных специалистов (Саудовская Аравия).

Отчасти это объясняется уходом из жизни значительного числа белоэмигрантов или утратой боеспособности (не только по «боевым», но и «естественным» причинам), а также переходом многих из них на менее опасную и подчас более высокооплачиваемую гражданскую работу.

Кроме того, как уже говорилось выше, в условиях межвоенного стремительного «рывка» в развитии технических войск главное внимание уделялось набору иностранцев не в число самых многочисленных представителей пехоты и кавалерии, а «техников» – летчиков и военных инженеров, специалистов броневых сил, артиллеристов, моряков и др.

Впрочем, даже неудачи отнюдь не говорят в пользу их «ущербности». В данных случаях нельзя не учитывать степень вовлеченности в конкретные события более могущественных внешних сил.

В китайском случае – СССР, а также Японии, изменившей на завершающем этапе отношение к тем же китайским маршалам. Если же взять Эфиопию – то тут явная неспособность нескольких десятков белоэмигрантов за считанные годы превратить местную отсталую армию, многие из подразделений которой на 1935 г. были вооружены лишь копьями, в достойного противника итальянцам, имевшим самое передовое вооружение, вплоть до боевых отравляющих веществ.

Вместе с тем их общий вклад в развитие военной науки в целом и на ход боевых действий в частности был достаточно высоким. Ведь даже в случаях проигрышей им удалось значительно повлиять на ход событий.

В китайском случае – замедлить коммунистический триумф на 30 лет, а в Эфиопии – сделать победу итальянцев «пирровой» и заложить основу для последующего успешного сопротивления захватчикам.

Примечания

1

ГАРФ. Ф.5955. Оп.1. Д.4. Лл.125–128.

(обратно)

2

ГАРФ. Ф.6711. Оп.3. Д.50. Лл.59, 60.

(обратно)

3

Русская военная эмиграция. Т.2. М., 2001. С.5.

(обратно)

4

Самин Д.К. Самые знаменитые эмигранты России. М. 2000.

(обратно)

5

Калугин С. Персидская казачья Его Величества Шаха Персии // Военно-исторический вестник. № 11.

(обратно)

6

Домонтович Алексей Иванович (10.03.1846–1908) – представитель старинного кубанского (запорожского) казацкого рода. Отметился во время русско-турецкой войны 1877–1878 гг. Участник знаменитых сражений за Баязет и выручку его гарнизона. За боевые отличия был награжден рядом российских военных наград: за победу на Драм-Дагских высотах – орденом Святого Владимира 4-й степени с мечами и бантом; за Даярское сражение произведен в подполковники; награжден орденом Святого Станислава 2-й степени с мечами за участие в битве при Деве-Бойну и Святого Георгия 4-й степени. Последнюю награду он заслужил за сражение у селений Хош-Хабар и Чарухчи, находясь в должности начальника штаба войск правого фланга русского Эриванского отряда. Тогда своими советами командиру последнего он предотвратил попытку турок охватить его с флангов. В результате наступавшие сами попали под русский фланговый огонь, были контратакованы и отсутпили в беспорядке с огромными потерями. По окончании войны назначен штаб-офицером для особых поручений при штабе Кавказского военного округа и в ноябре 1878 г. командирован в Персию, где по просьбе местных властей произвел инспекцию ее вооруженных сил и предложил их модернизировать, а 7 февраля 1879 г. подписал с Тегераном контракт об условиях работы здесь русской военной миссии и организации Персидской казачьей бригады, причем сам он стал ее начальником. В 1885 г., после своего откомандирования из Персии, занимал ряд командных постов на российском Северном Кавказе и закончил службу генералом от кавалерии.

(обратно)

7

Ahmed S. Hashim, The Iranian Armed Forces in Politics, Revolution and War: Part One // Middle East Policy Council Journal Essay Summer 2012. Volume XIX. Number 2.

(обратно)

8

Командовал Персидской казачьей бригадой по 1885 год включительно.

(обратно)

9

Возглавлял данное подразделение по 1891 год включительно.

(обратно)

10

Командовал персидскими казаками по 1894 год включительно.

(обратно)

11

Косаговский Владимир Андреевич (14.01.1857–12.09.1918) – известный российский востоковед, генерал-лейтенант Генерального штаба. Расстрелян большевиками в своем новгородском имении Погостиха.

(обратно)

12

Cossack Brigade // Encyclopedia Iranica. – URL: -brigade.

(обратно)

13

Там же.

(обратно)

14

Там же.

(обратно)

15

Калугин С. Указ. соч.

(обратно)

16

Cossack Brigade // Encyclopedia Iranica. – URL: -brigade.

(обратно)

17

Там же.

(обратно)

18

Калугин Серафим Михайлович (? – 13.05.1962, Париж). На момент завершения Первой мировой войны – капитан 16-го гренадерского полка, инструктор Персидской казачьей бригады. В 1918 г. возглавлял действовавший при ней Кадетский корпус. С 1930 г. – в эмиграции во Франции, казначей Союза офицеров Кавказской армии. С 1934 г. – член общества друзей журнала «Часовой».

(обратно)

19

Калугин Б. Персидская казачья Его Величества Шаха Персии // Военно-исторический вестник. № 11.

(обратно)

20

Cossack Brigade // Encyclopedia Iranica. – URL: -brigade.

(обратно)

21

Калугин С. Указ. соч.

(обратно)

22

Захарин И. На службе у персидского шаха // Часовой. Январь 1981. № 9.

(обратно)

23

Калугин С. Указ. соч.

(обратно)

24

Он же. Указ. соч.

(обратно)

25

Фадеев П. Персидская революция // Родимый Край. № 89.

(обратно)

26

Он же. Указ. соч.

(обратно)

27

Калугин С. Указ. соч.

(обратно)

28

Захарин И. Указ. соч.

(обратно)

29

Булацель С. Воспоминания о службе в персидской казачьей Его Величества Шаха дивизии // Военно-исторический вестник. № 11.

(обратно)

30

Он же. Указ. соч.

(обратно)

31

ГАРФ. Ф.4723. Оп.1. Д.6. Л.79.

(обратно)

32

Булацель Сергей Сергеевич «Третий» (? – 09.08.1971, Танжер, Марокко) – видный представитель русских инструкторов Персидской казачьей дивизии. В 1903 г. окончил Елисаветградское кавалерийское училище. На 1917 г. – ротмистр 4-го уланского полка, с сентября 1917 г. в Персидской казачьей дивизии, в составе которой временно возглавлял ее Исфаханский, Хамаданский, Урмийский Тегеранский, Гилянский отряды. В эмиграции жил в Марокко.

(обратно)

33

Булацель С. Воспоминания о службе в персидской казачьей Его Величества Шаха дивизии // Военно-исторический вестник. № 11.

(обратно)

34

Он же. Указ. соч.

(обратно)

35

Булацель С. Указ. соч.

(обратно)

36

Захарин Исидор Евстафьевич (1889, станица Николаевская Кубанского казачьего войска – 27.12.1982, Париж, Франция, похоронен в Сент-Женевьев-де-Буа) – кубанский казак. В период Первой мировой войны стал кавалером Георгиевского креста четырех степеней, произведен в подхорунжие за боевую доблесть. В эмиграции во Франции.

(обратно)

37

Захарин И. И. На службе у персидского шаха // Часовой. Январь 1981. № 9.

(обратно)

38

Он же. Указ. соч.

(обратно)

39

ГАРФ. Ф.4723. Оп.1. Д.6. Л.78об.

(обратно)

40

Климов Иван Иванович (? – 04.09.1930, Ницца, Франция), казак станицы Глининская Уральского казачьего войска. помощник войскового атамана Уральского казачьего войска, произведен в 1915 г. в офицеры за боевые отличия во время Первой мировой войны, которую он закончил есаулом. На начало 1919 г. – член Уральского войскового правительства. В декабре 1919 г. начальник Гурьевского конного дивизиона. В феврале – марте 1920 г. – командир 1-го сводного полка Уральского казачьего войска при отходе остатков Уральской отдельной армии на Форт Александровский. Проделал поход в Персию (05.04–04.06.1920) командиром сводного взвода отряда бывшего войскового атамана В.С. Толстова, за что произведен в войсковые старшины. С июня 1920 г. в Персидской казачьей дивизии, далее – начальник персидской кавалерии. В эмиграции в Чехословакии и Франции.

(обратно)

41

Мезинцев – уральский казак, произведен в есаулы в период Гражданской войны, войсковой старшина (произведен Толстовым уже в Персии). Помощник командира отряда из остатков Отдельной Уральской армии В.С. Толстова при отходе ее из Форта Александровского на персидскую территорию. Капитан Персидской казачьей дивизии.

(обратно)

42

Фадеев Павел Андреевич (1893, станица Илецкая Уральского казачьего войска – 08.01.1977, Париж). Из казаков. Сотник Уральского казачьего войска (УКВ). Командир 2-й Илецкой сотни Уральского сводного полка Уральской отдельной (казачьей) армии. За боевые отличия, в том числе за уничтожение штаба 25-й стрелковой дивизии В.И. Чапаева (тогда, будучи подъесаулом, занимал пост заместителя 1-го партизанского полка), награжден высшими наградами УКВ, включая орден Святого Архистратига Михаила. С 24.11. 1919 г. командовал сводными остатками 1-го и 2-го партизанских полков после того, как они были фактически уничтожены эпидемией тифа. После отхода в феврале-марте 1920 г. из Гурьева в Форт Александровский стал командиром 2-го сводного полка. В апреле того же года при попытке коммунистов занять его ушел с уральским атаманом В.С. Толстовым в Персию сухопутным путем, пробиваясь через отряды враждебных киргиз и туркмен. При этом командовал сводным взводом казаков. За этот поход произведен в войсковые старшины. С июня 1920 г. в Персидской казачьей дивизии. В эмиграции во Франции, к 1963 г. заместитель Уральского атамана. Оставил многочисленные воспоминания о борьбе уральских казаков против большевиков, многие из которых до сих пор не изданы.

(обратно)

43

Имеется в виду поход остатков Уральской отдельной казачьей армии в апреле – июне 1919 г. во главе с атаманом В.С. Толстовым из форта Александровского в Иран в сложнейших условиях – климатических и боевых.

(обратно)

44

Фадеев П. Персидская революция // Родимый край. № 89.

(обратно)

45

Калугин С. Указ. соч.

(обратно)

46

Булацель С. Указ. соч.

(обратно)

47

Фадеев П. Указ. соч.

(обратно)

48

ГАРФ. Ф.4723. Оп.1. Д.11. Лл.27–28.

(обратно)

49

Там же. Л.36.

(обратно)

50

Захарин И. Указ. соч.

(обратно)

51

Он же. Указ. соч.

(обратно)

52

Старосельский Всеволод Дмитриевич (07.03.1875, Баку – 29.06.1953, Риверсайт, Калифорния, США) – на военной службе с 1893 г. (вольноопределяющийся), с 1895 г. офицер гвардейской кавалерии. На момент начала Первой мировой войны – полковник, начальник Кабардинского конного полка «Дикой» («Туземной») дивизии. В 1919–20 гг. – командир Персидской казачьей дивизии. С 1924 г. проживал в США, в Калифорнии, где купил ранчо и занимался фермерством (в основном разведением домашней птицы). Скончался от апоплексического удара. Похоронен на калифорнийском кладбище Hollywood Forewer в округе Лос-Аднжелес.

(обратно)

53

ГАРФ. Ф.4723. Оп.1. Д.6. Л.104 об.

(обратно)

54

Булацель С. Указ. соч.

(обратно)

55

ГАРФ. Ф.4723. Оп.1. Д.6. Л.175.

(обратно)

56

Фадеев П. Указ. соч.

(обратно)

57

ГАРФ. Ф.4723. Оп.1. Д.6. Л.177.

(обратно)

58

Там же. Л.173.

(обратно)

59

Там же. Л.57.

(обратно)

60

Там же. Д.6. Л.26.

(обратно)

61

Булацель С. Указ. соч.

(обратно)

62

ГАРФ. Ф.4723. Оп.1. Д.6. Л.53об.

(обратно)

63

Там же. Д.7. Лл. 7об., 27.

(обратно)

64

Там же. Л.7об.

(обратно)

65

Калугин С. Персидская казачья Его Величества Шаха Персии // Военно-исторический вестник. № 11.

(обратно)

66

Калугин С. Указ. соч.

(обратно)

67

Булацель С. Указ. соч.

(обратно)

68

Захарин И. Указ. соч.

(обратно)

69

Фадеев П. Указ. соч.

(обратно)

70

Он же. Указ. соч.

(обратно)

71

Калугин С. Указ. соч.

(обратно)

72

ГАРФ. Ф.4723. Оп.1. Д.11. Л.88.

(обратно)

73

Там же. Л.38; Там же. Д.11. Л.38.

(обратно)

74

Там же.

(обратно)

75

Калугин С. Указ. соч.

(обратно)

76

Калугин С. Указ. соч.

(обратно)

77

Захарин И. Указ. соч.

(обратно)

78

Булацель С. Указ. соч.

(обратно)

79

Захарин И. Указ. соч.

(обратно)

80

Он же. Указ. соч.

(обратно)

81

Он же. Указ. соч.

(обратно)

82

Калугин С. Указ. соч.

(обратно)

83

Захарин И. Указ. соч.

(обратно)

84

Захарин И. Указ. соч

(обратно)

85

Он же. Указ. соч.

(обратно)

86

ГАРФ. Ф.4739. Оп.1. Д.1. Л.28.

(обратно)

87

Там же. Ф.4715. Оп.1. Д.2. Л.11.

(обратно)

88

Калугин С. Указ. соч.

(обратно)

89

ГАРФ. Ф.4715. Оп.1. Д.2. Лл.3–11.

(обратно)

90

Там же. Д.2. Л.13.

(обратно)

91

Там же. Л.16.

(обратно)

92

Там же. Лл.3–11.

(обратно)

93

Там же.

(обратно)

94

Там же. Л.24 об.

(обратно)

95

Там же. Л.26.

(обратно)

96

Там же.

(обратно)

97

Там же. Л.32.

(обратно)

98

Булацель С. Указ. соч.

(обратно)

99

Там же. Ф.5802. Оп.1. Д.1795. Л.18.

(обратно)

100

Фадеев П. Указ. соч.

(обратно)

101

Он же. Указ. соч.

(обратно)

102

Он же. Указ. соч.

(обратно)

103

Калугин С. Указ. соч.

(обратно)

104

Фадеев П. Указ. соч.

(обратно)

105

Калугин С. Указ. соч.

(обратно)

106

Захарин И. На службе у персидского шаха // Часовой. Январь 1981. № 9.

(обратно)

107

ГАРФ. Ф.4723. Оп.1. Д.6, Д.11. Л.59; там же. Ф.5802. Оп.1. Д.1795. Л.59.

(обратно)

108

Калугин С. Указ. соч.

(обратно)

109

Толстов Владимир Сергеевич (07.06.1884, станица Гурьевская Уральского казачьего войска – 1956, Сидней, Австралия) – из дворян-казаков. В 1905 г. окончил Николаевское кавалерийское училище. Первую мировую войну завершил полковником, командиром 6-го Уральского казачьего полка. 23 марта 1919 г. войсковым кругом выбран атаманом Уральского казачьего войска с неограниченной властью для восстановления боеспособности казаков, что он делал крутыми мерами – от порки до расстрелов. Тогда же произведен в генерал-майоры. С апреля 1919-го по январь 1920 г. – командующий Уральской отдельной армией, генерал-лейтенант. 20 декабря 1919 г. в условиях уничтожения войска эпидемиями тифа отказался от атаманства, передав власть «Комитету Спасения Войска», продолжая исполнять обязанности командующего Уральской отдельной армией. Именно на него ложится ответственность за гибель большей части армии при ее отходе в феврале – марте 1920 г. на форт Александровский, который был фактически неподготовленным и плохо организованным. 5 апреля 1920 г. при занятии его советским десантом ушел с группой казаков и офицеров из 214 человек, с которой 4 июня, потеряв в стычках с отрядами враждебных киргиз и туркмен 51 человека, прибыл в Персию. С 1921 г. – член «Русского Совета» генерала П.Н. Врангеля и его помощник по казачьим войскам. На 16 мая 1921 г. находился с большей частью отряда в устроенном англичанами лагере русских беженцев в Басре (Месопотамия). С августа 1922 г. – председатель правления казачьих войск. С 1942 г. проживал в Австралии.

(обратно)

110

Фадеев П. Указ. соч.

(обратно)

111

Он же. Указ. соч.

(обратно)

112

ГАРФ. Ф.4723. Оп.1. Д.6. Лл.150 об., 180.

(обратно)

113

Захарин И. Указ. соч.

(обратно)

114

ГАРФ. Ф.4723. Оп.1. Д.6. Лл.155.

(обратно)

115

Там же. Л.159.

(обратно)

116

Фадеев П. Указ. соч.

(обратно)

117

Фадеев П. Указ. соч.

(обратно)

118

Фадеев П. Указ. соч.

(обратно)

119

ГАРФ. Ф.4723. Оп.1. Д.6. Л.203.

(обратно)

120

Там же. Ф.4715. Оп.1. Д.2. Л.43.

(обратно)

121

Там же. Ф.4723. Оп.1. Д.6. Л.192.

(обратно)

122

Калугин С. Указ. соч.

(обратно)

123

ГАРФ. Ф.4715. Оп.1. Д.2. Лл.41, 42.

(обратно)

124

Там же. Л.57.

(обратно)

125

Там же. Л.64.

(обратно)

126

Там же.

(обратно)

127

Там же. Ф.4723. Оп.1. Д.6. Лл.150 об., 180.

(обратно)

128

Там же. Д.7. Л.33.

(обратно)

129

Там же. Д.6. Л.206.

(обратно)

130

Там же. Л.104об.

(обратно)

131

Там же. Л.55об.

(обратно)

132

Там же. Ф.4715. Оп.1. Д. 2.Лл.54, 184 об.

(обратно)

133

Там же. Ф. 4723. Оп.1. Д.7. Л.33об.

(обратно)

134

ГАРФ. Ф.4723. Оп.1. Д.27. Л.6 об.

(обратно)

135

Там же. Л.36 об.

(обратно)

136

Там же. Л.34.

(обратно)

137

Там же. Л.70.

(обратно)

138

Там же. Ф.4715. Оп.1. Д. 2. Л.141 об.

(обратно)

139

Там же. Лл.16, 20, 21.

(обратно)

140

ГАРФ. Ф.4723. Оп.1. Д.11. Лл. 6–7.

(обратно)

141

Там же. Л.12.

(обратно)

142

Там же. Л.48об.

(обратно)

143

Там же. Л.29.

(обратно)

144

Там же. Лл.56–57.

(обратно)

145

Там же. Ф.4723. Оп.1. Д.6. Л.18.

(обратно)

146

Там же. Д.11. Л.19.

(обратно)

147

Там же. Л.79.

(обратно)

148

Там же. Л.47.

(обратно)

149

Там же. Л. 20 об.

(обратно)

150

Там же. Л.82.

(обратно)

151

Там же. Ф.4739. Оп.1. Д.1. Л.26а.

(обратно)

152

Там же. Ф.4723. Оп.1. Д.6. Лл.9, 11.

(обратно)

153

Там же. Л.44.

(обратно)

154

Там же. Л.167.

(обратно)

155

Там же. Ф.4723. Оп.1. Д.7. Лл. 28об. – 30 об.

(обратно)

156

Там же. Л.38.

(обратно)

157

Там же. Д.6. Л.9.

(обратно)

158

Там же. Л.5 об.

(обратно)

159

Там же. Л.38.

(обратно)

160

Там же. Л.35 об.

(обратно)

161

Там же.

(обратно)

162

Там же. Л.36 об.

(обратно)

163

Там же. Ф.4723. Оп.1. Д.12. Л.1.

(обратно)

164

Там же. Ф.5826. Оп.1. Д.60. Л.169.

(обратно)

165

Фадеев П. Указ. соч

(обратно)

166

Он же. Указ. соч.

(обратно)

167

ГАРФ. Ф.4723. Оп.1. Д.12. Л.1; Там же. Ф.5826. Оп.1. Д.60. Л.169.

(обратно)

168

Там же. Л.31.

(обратно)

169

Там же.

(обратно)

170

Там же. Ф.4739. Оп.1. Д.2. Лл.1–3.

(обратно)

171

Там же. Л.19.

(обратно)

172

Там же. Ф.4739. Оп.1. Д.2. Л.4.

(обратно)

173

Фадеев П. Указ. соч.

(обратно)

174

Он же. Указ. соч.

(обратно)

175

Он же. Указ. соч.

(обратно)

176

ГАРФ. Ф.4739. Оп.1. Д.2. Л.4.

(обратно)

177

Там же.

(обратно)

178

Там же. Лл. 15, 17.

(обратно)

179

Там же. Д.11. Л.10.

(обратно)

180

Там же. Д.2. Л.27.

(обратно)

181

Там же. Ф.5802. Оп.1. Д.1795.

(обратно)

182

Там же. Ф.4739. Оп.1. Д.2. Лл.1, 2.

(обратно)

183

Там же. Д.11. Лл.1, 7.

(обратно)

184

Фадеев П. Указ. соч.

(обратно)

185

Калугин С. Указ. соч.

(обратно)

186

Фадеев П. Указ. соч.

(обратно)

187

Фадеев П. Указ. соч.

(обратно)

188

Булацель С. Указ. соч.

(обратно)

189

Он же. Указ. соч

(обратно)

190

После расформирования дивизии стал начальником автопожарной команды Тегерана.

(обратно)

191

ГАРФ. Ф.5881. Оп.2. Д.289. Лл.13–16.

(обратно)

192

Фадеев П. Указ. соч

(обратно)

193

Он же. Указ. соч

(обратно)

194

Фадеев П. Указ. соч.

(обратно)

195

ГАРФ. Ф.5881. Оп.2. Д.289. Лл.13–16.

(обратно)

196

Фадеев П. Указ. соч.

(обратно)

197

Калугин С. Указ. соч

(обратно)

198

Фадеев П. Указ. соч

(обратно)

199

ГАРФ. Ф.5802. Оп.1. Д.1786. Лл.1–10.

(обратно)

200

Там же. Д.1795. Л.3.

(обратно)

201

Там же.

(обратно)

202

Там же. Л.4.

(обратно)

203

Там же.

(обратно)

204

Там же.

(обратно)

205

Там же. Л.5.

(обратно)

206

ГАРФ. Ф.5802. Оп.1. Д.1795. Л.26.

(обратно)

207

Там же. Ф.5881. Оп.2. Д.289. Л.8об. Л. 8 об.

(обратно)

208

Там же.

(обратно)

209

Филаретов Парфений Варфоломеевич – видный представитель командования Персидской казачьей дивизии. Выпускник Виленского военного училища. В период Первой мировой войны – полковник. До начала октября 1919 г. – командир ее Тегеранского отряда, далее – Хамаданского отряда. В эмиграции остался в Персии (Тегеран), продолжая занимать при новом шахе заметные командные должности.

(обратно)

210

ЦА СВР. Архивный номер 194. Лл.85–91. Цит. по: Русская военная эмиграция. Т.6. Схватка». М., 2013.

(обратно)

211

Игумен Александр Заркешев. Русская православная церковь в Персии – Иране (1579–2001). Спб., 2002. С. 136–142.

(обратно)

212

ГАРФ. Ф.5881. Оп.2. Д.289. Лл.13–16.

(обратно)

213

ГАРФ. Ф.6037. Оп.1. Д.10. Л.309.

(обратно)

214

Шатилов П. Расселение армии по балканским странам // Военно-исторический вестник. №№ 38–41.

(обратно)

215

Каменский В. Воспоминания курьера генерала Врангеля. 1921–24 // Военно-исторический вестник. №№ 12, 16.

(обратно)

216

Русские без Отечества. Очерки антибольшевистской эмиграции 1920–40-х гг. М., 2000. С. 449–450.

(обратно)

217

Федоров Г. Путешествие без сантиментов (Крым, Галлиполи, Стамбул). Л. – М., 1922. С. 45.

(обратно)

218

ГАРФ. Ф.5802. Оп.1. Д.1903. Л.1.

(обратно)

219

Там же. Ф.7043. Оп.1. Д.16 Л.13.

(обратно)

220

Трахо Р. Черкесы. Мюнхен, 1956. С. 107, 108.

(обратно)

221

Балмасов С. Как русские летчики воевали в Саудовской Аравии против ваххабитов // Комсомольская Правда. 13.08.2015.

(обратно)

222

Балмасов С. Как русские летчики воевали в Саудовской Аравии против ваххабитов // Комсомольская Правда. 13.08.2015.

(обратно)

223

Lennart Andersson. Wings Over the Desert. Aviation on the Arabian Peninsula // Artiklar.z-bok.se.

(обратно)

224

Балмасов С. Как русские летчики воевали в Саудовской Аравии против ваххабитов // Комсомольская Правда. 13.08.2015.

(обратно)

225

Lennart Andersson. Wings Over the Desert. Aviation on the Arabian Peninsula // Artiklar.z-bok.se.

(обратно)

226

Lennart Andersson. Wings Over the Desert. Aviation on the Arabian Peninsula // Artiklar.z-bok.se.

(обратно)

227

Он же. Там же.

(обратно)

228

Он же. Там же.

(обратно)

229

A Drunken Russian Pilot and the Bombing of Mecca 1925 // Blogs.bl.uk/ 02 August 2016.

(обратно)

230

Lennart Andersson. Wings Over the Desert. Aviation on the Arabian Peninsula // Artiklar.z-bok.se.

(обратно)

231

Балмасов С. Как русские летчики воевали в Саудовской Аравии против ваххабитов // Комсомольская Правда. 13.08.2015.

(обратно)

232

Lennart Andersson. Wings Over the Desert. Aviation on the Arabian Peninsula // Artiklar.z-bok.se.

(обратно)

233

«Возрождение». Париж. 1927. 31 июля.

(обратно)

234

Lennart Andersson. Wings Over the Desert. Aviation on the Arabian Peninsula // Artiklar.z-bok.se.

(обратно)

235

«Возрождение». Париж. 1927. 31 июля.

(обратно)

236

Lennart Andersson. Wings Over the Desert. Aviation on the Arabian Peninsula // Artiklar.z-bok.se.

(обратно)

237

Русская эмиграция, Франция 1917–47 гг. Париж. 2001. С. 284; «Возрождение». Париж. 1927. 31 июля.

(обратно)

238

Там же.

(обратно)

239

Балмасов С. Как русские летчики воевали в Саудовской Аравии против ваххабитов // Комсомольская Правда. 13.08.2015.

(обратно)

240

«Возрождение». Париж. 1927. 31 июля.

(обратно)

241

Балмасов С. Как русские летчики воевали в Саудовской Аравии против ваххабитов // Комсомольская Правда. 13.08.2015.

(обратно)

242

Lennart Andersson. Wings Over the Desert. Aviation on the Arabian Peninsula // Artiklar.z-bok.se.

(обратно)

243

Он же. Там же.

(обратно)

244

Он же. Там же.

(обратно)

245

Он же. Там же.

(обратно)

246

Он же. Там же.

(обратно)

247

Он же. Там же.

(обратно)

248

«Военно-исторический вестник». 1975. № 45–46. С.8–10.

(обратно)

249

«Военно-исторический вестник». 1975. № 45–46. С.10.

(обратно)

250

АВПРИ. Ф.165/1. Оп.1. Д.10. Лл.37, 65.

(обратно)

251

Булыгин П. Русские в Абиссинии // «Сегодня». Рига. 1928. 21 июня. № 165.

(обратно)

252

«Военно-исторический вестник». 1975. № 45–46. С.12.

(обратно)

253

Пугач Ю., Чернецов С. Русский офицер на службе императора Эфиопии// Азия и Африка сегодня. 2003. № 1. С.29.

(обратно)

254

Хренков А.В. Российская диаспора в Эфиопии//Российская диаспора в Африке. 1920–1950-е гг. М., 2001. С.95.

(обратно)

255

АВПРИ. Ф.165/1. Оп.1. Д.10. Лл.37, 65.

(обратно)

256

Хренков А.В. Указ. соч.

(обратно)

257

«Военно-исторический вестник». 1975. № 45–46. С.12.

(обратно)

258

Хренков А.В. Указ. соч.

(обратно)

259

«Новый журнал». Нью-Йорк. № 196. С.379.

(обратно)

260

Булыгин П. Пыль чужих дорог. М., 1998. С. 281, 282.

(обратно)

261

«Военно-исторический вестник». 1975. № 45–46. С.8–11.

(обратно)

262

То есть эфиопами.

(обратно)

263

Ниалло Азиз. Путешествие по Абиссинии. М.-Л., 1936. С. 73, 74.

(обратно)

264

Крылова Н.Л. Социокультурный аспект жизни русских соотечественников в Африке // Восток. 1999. № 6. С.48.

(обратно)

265

Buligin P. The Murder of the Romanov. London, 1935; Булыгин П. Пыльчужихдорог. М., 1998.

(обратно)

266

Хохлова В.П. «Другая Россия» в межвоенной Африке. (библиографические материалы) // Российская диаспора в Африке. 1920–1950-е гг. М., 2001. С.116.

(обратно)

267

«Сегодня». Рига. № 165. 1928. 21 июня.

(обратно)

268

Пугач Ю., Чернецов С. Русский офицер на службе императора Эфиопии // Азия и Африка сегодня. 2003. № 1. С.29.

(обратно)

269

«Военно-исторический вестник». 1975. № 45–46. С.13.

(обратно)

270

«Новый журнал». Нью-Йорк. № 196. С.379.

(обратно)

271

«Эхо планеты». 1991. № 17 (160). С.33.

(обратно)

272

Хренков А.В. Указ. соч.

(обратно)

273

Он же. Указ. соч. С. 101, 102.

(обратно)

274

АВПРИ. Ф.165/1. Оп.1. Д.10. Лл.37, 65.

(обратно)

275

Турчанинов Георгий Николаевич (? – 28.01.1977, Аддис-Абеба, Эфиопия) – офицер российской и эфиопской армий. На момент захвата большевиками власти – корнет 17-го гусарского полка. С осени 1918 г. – участник белогвардейских добровольческих формирований на Украине. С января 1919 г. – во ВСЮР, весной воевал в эскадроне 1-го конного полка, составленного из солдат и офицеров 17-го гусарского полка. С мая того же года – командир его 1-го эскадрона. На момент своего ранения и контузии 15.10.1919 г. – поручик. В Русской армии Врангеля сражался в 3-м кавалерийскому полку в составе эскадрона, составленного из солдат и офицеров 17-го гусарского полка. На момент эвакуации из Крыма – штабс-ротмистр, в эмиграции – ротмистр. В декабре 1920 г., находясь в лагере Галлиполи, числился во 2-м кавалерийском полку. С 1921 г. в эмиграции в Эфиопии. После Второй мировой войны – инженер-агроном. В 1960-х гг. возглавлял объединение 17-го гусарского полка.

(обратно)

276

Банкул Михаил Викторович – поручик ВСЮР и Русской армии Врангеля, служил в тяжелой артиллерии. Из лагеря Галлиполи в 1921 г. вывезен в Болгарию, откуда не ранее 1925 г. выехал в Эфиопию, где занялся бизнесом. Скончался не позднее 1989 г.

(обратно)

277

Фермор Александр Николаевич (20 или 25.09.1886, Санкт-Петербург – 17.07.1931, Париж, Франция) – из дворянской чиновничьей семьи. В 1909 г. окончил училище правоведения. Работал чиновником Государственной канцелярии, дослужился до коллежского асессора. В 1914 г. добровольцем пошел на фронт, вольноопределяющийся. В том же году произведен в офицеры – поручик Лейб-гвардии Уланского Его Величества полка. Вступил в Добровольческую армию 6 ноября 1917 г. С начала 1918 г. командовал взводом 2-го эскадрона 1-го кавалерийского дивизиона. Участвовал в Первом Кубанском («Ледяном») походе. В июне 1919 г. произведен в ротмистры, по август того же года командовал эскадроном Лейб-гвардии Уланского Его Величества полка во 2-м Сводно-гвардейском кавалерийском полку. С начала 1920 г. – командир пулеметной команды Сводно-гвардейского кавалерийского полка. Участвовал в начале 1920 г. в Бредовском походе в Польшу, откуда перевезен в Зеленик (КСХС) и далее в сентябре того же года в Крым. Сражался в Русской армии Врангеля в Гвардейском кавалерийском полку в чине подполковника. Из лагеря Галлиполи переехал в Константинополь. В эмиграции произведен в полковники. В 1921 г. прибыл в Эфиопию. Там сформировал императорскую конную гвардию и личную охрану негуса, инструктор его армии. Позднее перебрался во Францию, занимался генеалогией. Похоронен в Сент-Женевьев-де-Буа.

(обратно)

278

Хрипунов А.С. – видный монархист. С ноября 1917 г. – на подпольной антисоветской работе, входил в состав «Московского центра» и от его имени связывался с генералом М.В. Алексеевым. В 1918 г. – в Совете государственного объединения России, монархической структуры, базировавшейся сначала в Киеве под прикрытием немцев и гетмана Скоропадского, а потом в Одессе под опекой Антанты и распавшейся из-за неспособности ее членов договориться между собой по основополагающим вопросам. Участник «объединительного» монархического съезда в Париже в 1938 г., высказавшегося в поддержку кандидатуры великого князя Владимира Кирилловича «как олицетворения будущего России». Попал в руководящий орган данной структуры – «Совет для руководства Российского монархического объединения». Отдельными эмигрантскими источниками упоминался как «масон».

(обратно)

279

Даватц В.Х. Очерки пятилетней борьбы. Белград., 1926.

(обратно)

280

Шатилов П. Расселение армии по балканским странам // Военно-исторический вестник. №№ 38–41.

(обратно)

281

Даватц В.Х. Очерки пятилетней борьбы. Белград, 1926.

(обратно)

282

Барбович Иван Гаврилович (1874–21.03.1947) – генерал-лейтенант Белой армии, один из видных белогвардейских кавалерийских начальников на юге России. Начав Первую мировую войну ротмистром, командиром 2-го эскадрона 10-го Гусарского Ингерманландского полка, закончил её командиром того же полка. При Деникине командовал кавалерийскими соединениями от полка до дивизии включительно. При Врангеле фактически командовал всей неказачьей кавалерией (Сводным кавалерийским корпусом). С сентября 1921 г. проживал в Белграде, служил на ответственных должностях погранохраны КСХС, а позднее – военно-техническим чиновником в местном Военном министерстве. При создании РОВС в сентябре 1924 г. был назначен помощником начальника 4-го (сербского) отдела этой организации. С 21 января 1931 г. возглавил его. В октябре 1944 г. покинул Белград незадолго до его освобождения советскими войсками. Последние годы жизни жил в лагере беженцев под Мюнхеном.

(обратно)

283

Шатилов П. Расселение армии по балканским странам // Военно-исторический вестник. №№ 38–41.

(обратно)

284

Даватц В.Х. Очерки пятилетней борьбы. Белград, 1926.

(обратно)

285

ГАРФ. Ф.6899. Оп.1. Д.4. Л.12.

(обратно)

286

Даватц В. Годы. Очерки пятилетней борьбы. Белград, 1926.

(обратно)

287

Он же. Указ. соч. С.30.

(обратно)

288

Даватц В. Указ. соч.

(обратно)

289

Казаки за границей, 1921–25. София. С.17.

(обратно)

290

ГАРФ. Ф.6711. Оп.1. Д.79. Лл.36 об., 37.

(обратно)

291

ЦА ФСБ. Ф.2. Оп.3. Д.436. Лл.378–83. Цит. по: Русская военная эмиграция. М., 2000. Т.2.

(обратно)

292

Даватц В. Указ. соч.

(обратно)

293

Унтер-офицерская должность в сербских войсках, по статусу – между сержантом и фельдфебелем.

(обратно)

294

Даватц. Указ. соч.

(обратно)

295

Крейтер Владимир Владимирович (? – 1950, г. Дахау около Мюнхена) – генерал-майор Генштаба. Первую мировую войну начал в младших чинах кавалерии. На 1917 г. – подполковник и начштаба 3-й кавалерийской дивизии, получил за храбрость Георгиевское оружие. В Белой армии – с конца 1918 г. При Деникине в 1919 г. – начштаба 2-й дивизии 5-го кавалерийского корпуса. При Врангеле в Крыму – начштаба конного корпуса генерала Барбовича. В октябре 1920 г. во время Заднепровской операции – командир 2-й бригады 2-й кавалерийской дивизии, награждён за участие в ней орденом Святого Николая Чудотворца. В эвакуации в начале 1920-х гг. проживал в сербском Панчево (Панчаво). Там же служил в пограничной страже на ответственных должностях. В конце Второй мировой войны служил в Русском охранном корпусе.

(обратно)

296

Даватц В. Указ. соч.

(обратно)

297

Шатилов П. Расселение армии по балканским странам // «Военно-исторический вестник». № 38–41.

(обратно)

298

ГАРФ. Ф.5802. Оп.1. Д.1905. Л.2.

(обратно)

299

Там же. Лл.3–4.

(обратно)

300

Там же. Ф.5826. Оп.1. Д.60. Л.547.

(обратно)

301

Даватц В. Указ. соч. С.28–29.

(обратно)

302

ЦА ФСБ. Ф.2. Оп.1. Д.246. Лл. 64–65 об. Цит. по: Русская военная эмиграция. М., 2001. Т. 2.

(обратно)

303

Обозненко. Из прошлого // Вестник первопоходника. Июль 1964. № 34.

(обратно)

304

ЦА ФСБ. Ф.2. Оп.1. Д.246. Лл.64–65 об. Цит. по: Русская военная эмиграция. М., 2001. Т. 2.

(обратно)

305

ЦА ФСБ. Ф.2. Оп.1. Д.246. Лл.74–75. Цит. по: Русская военная эмиграция. М., 2001. Т.2.

(обратно)

306

Даватц В. Указ. соч. С.30.

(обратно)

307

ЦА ФСБ. Ф.2. Оп.1. Д.246. Лл.64–65 об. Цит. по: Русская военная эмиграция. М., 2001. Т. 2.

(обратно)

308

ГАРФ. Ф.5853. Оп.1. Д.13. Л.510.

(обратно)

309

Там же. Ф.6037. Оп.1. Д.10. Л.287.

(обратно)

310

ЦА ФСБ. Ф.2. Оп.1. Д.477а. Лл.174–174 об. Цит. по: Русская военная эмиграция. М., 2001. Т. 2.

(обратно)

311

ЦА ФСБ. Ф.2. Оп.1. Д.246. Лл.64–65 об. Цит. по: Русская военная эмиграция. М., 2001. Т. 2.

(обратно)

312

Там же.

(обратно)

313

ЦА ФСБ. Ф.2. Оп.1. Д.477а. Лл.174–174 об. Цит. по: Русская военная эмиграция. М., 2001. Т. 2.

(обратно)

314

Выгран Владимир Николаевич (1889–23.06.1983, Сан-Франциско) – генерал-майор. Закончил Первую мировую войну в чине ротмистра, дважды ранен, награждён Георгиевским оружием. Во время Гражданской войны командовал кавалерийскими полками. Отличился при обороне Перекопа зимой – весной 1920 г., эвакуирован из Крыма, занимая должность командира 1-й конной дивизии. После переезда в Королевство СХС служил инспектором русского состава местной пограничной стражи. Активный участник РОВС в Югославии.

(обратно)

315

ЦА ФСБ. Ф.2. Оп.1. Д.246. Лл.64–65 об. Цит. по: Русская военная эмиграция. М., 2001. Т.2.

(обратно)

316

Данные по ЦА ФСБ. Ф.2. Оп.1. Д.246. Лл.50–52, 62–63. Цит. по: Русская военная эмиграция. М., 2001. Т.2.

(обратно)

317

ЦА ФСБ. Ф.2. Оп.1. Д.246. Лл.50–52. Цит. по: Русская военная эмиграция. М., 2001. Т.2.

(обратно)

318

Там же. Лл.64–65 об. Цит. по: Русская военная эмиграция. М., 2001. Т.2.

(обратно)

319

Там же. Лл.62–63. Цит. по: Русская военная эмиграция. М., 2001. Т.2.

(обратно)

320

Там же.

(обратно)

321

ГАРФ. Ф.6037. Оп.1. Д.10. Л.311об.

(обратно)

322

Даватц В. Указ. соч. С.30.

(обратно)

323

ГАРФ. Ф.6711. Оп.1. Д.79. Лл.43, 44.

(обратно)

324

ГАРФ. Ф.5826. Оп.1. Д.60. Л.412.

(обратно)

325

Апрелев Георгий Петрович (1889–10.01.1964, Париж) – полковник российского Генштаба. С лета 1917 г. служил в отделе связи Ставки Верховного Главнокомандующего. Представитель ближайшего окружения генерала Лавра Корнилова. С осени 1919 г. и до эвакуации Крыма командовал полками. Переехав в Королевство СХС, записался в пограничную стражу, служил в г. Дубровник. Не позднее конца 1920-х гг. оставил эту службу и переехал во Францию.

(обратно)

326

Булич Никанор Александрович (1876–17.10.1952, Триест) – полковник-артиллерист. Отличился при взятии Трапезунда в 1916 г., командуя морской артиллерией отряда кораблей Черноморского флота. В 1918 г. – в гетманской армии, успешно сражался против банд петлюровцев и атамана Григорьева. В конце 1919 – начале 1920 гг. отличился в боях за Перекоп, командуя 34-й артиллерийской бригадой. После эвакуации из Крыма перешёл в пограничную службу в Королевстве СХС. Долгие годы занимал должность наблюдателя на побережье Адриатического моря. После прихода к власти Тито остался в Югославии.

(обратно)

327

Негоднов Амос Карпович (1885–15.09.1965, Буэнос-Айрес) – казак Терского казачьего войска, генерал-майор Генштаба. Во время Первой мировой войны неоднократно отличался во главе своего 1-го Волгского полка. Георгиевский кавалер. В 1918 г. стал активным участником восстания терских казаков против большевиков и командовал терскими казачьими частями до бригады включительно. При Врангеле – заместитель командира и позднее начальник Терско-Астраханской бригады. В эмиграции служил в начале 1920-х гг. в сербской пограничной страже.

(обратно)

328

Поздеев Константин Ростиславович (1887–02.01.1981, Париж) – генерал-майор, донской казак. С 1908 по 1920 гг. служил в одном из самых знаменитых полков русской армии – Лейб-гвардии Его Императорского Величества. Во время Первой мировой войны продвинулся с хорунжего до есаула, заслужив Георгиевское оружие. В январе 1918 г. спас полковой штандарт, большую часть музея и денежный ящик своего подразделения. С самого начала апрельского восстания 1918 г. донских казаков – его активный участник. В феврале 1919 г. за отражение натиска Красной армии на Новочеркасск получил чин полковника. С мая 1919 г. – командир Лейб-гвардии Его Императорского Величества полка. За успешные бои в Северной Таврии в октябре 1920 г. стал генерал-майором. После эвакуации некоторое время с полком находился на сербской пограничной службе.

(обратно)

329

Ряснянский Сергей Николаевич (1886–26.10.1976, Нью-Йорк) – полковник Генштаба. Во время Первой мировой войны служил в 10-м Гусарском Ингерманландском полку, входившем в состав 10-й кавалерийской дивизии генерала графа Келлера, прославившегося своими боевыми подвигами. В первом же бою на фронте взял в конной атаке австрийскую батарею во время сражения при деревне Ярославице. Участвовал в Корниловском выступлении в августе того же года, заключен в Быховскую тюрьму. Вместе с Корниловым в ноябре 1917 г. бежал оттуда на Дон. После переезда в КСХС по 1922 г. включительно служил в сербской пограничной страже. После переезда в США в 1954 г. стал начальником местного отдела РОВС.

(обратно)

330

Фарафонов Владимир Иванович (1883–1969, Кормей-ан-Паризи, Франция) – донской казак, генерал-майор Донской казачьей армии. В январе 1918 г. был заложником у большевиков. Активный участник весеннего восстания на Дону 1918 г. В армиях Краснова, Деникина и Врангеля командовал донскими казачьими гвардейскими частями. Служил в пограничной страже в КСХС (Югославия).

(обратно)

331

ГАРФ. Ф.5802. Оп.1. Д.1763. Л.1.

(обратно)

332

Волков С.В. Первые добровольцы на юге России. М., 2001. С.367.

(обратно)

333

ЦА ФСБ. Ф.2. Оп.1. Д.246. Лл.62–63. Цит. по: Русская военная эмиграция. М., 2001. Т.2.

(обратно)

334

Бычков Петр Алексеевич, – еще во времена царской России успешно закончил Киевский университет и к началу Первой мировой войны служил надворным советником. С началом боевых действий ушел на фронт в 18-ю пехотную дивизию, а с 20 мая 1919 г. сражался в Добровольческой армии на Курском направлении. В августе 1920 г. участвовал в Улагаевском десанте южнее Анапы и на Тамани. Осенью того же года состоял врачом в 1-м дивизионе эсминцев и на крейсере «Алмаз». Эвакуирован в Бизерту, где служил до конца октября 1921 г., переехал сначала в Болгарию, а затем в Югославию, работал хирургом в городе Земун, по специальности морской врач. С конца 1925 г. он служил по контракту врачом в военно-морском флоте Югославии. В 1941 г., к моменту нападения нацистского блока, был подполковником санитарной службы. В апреле 1941 г. был интернирован итальянцами в Сплите, а в январе 1942 г. вступил в Русский корпус. После того как он был разбит, отошел с его остатками в Австрию, где находился до марта 1948 г., перешел под английское командование, врач карантинного лагеря. С марта того же года – врач госпитального лагеря Келлерберг. В конце 1951 г. переехал в США, жил в Калифорнии в Лос-Анджелесе.

(обратно)

335

Зозулин Леонид Александрович – свою службу начал в 1908 г. в Севастопольском Адмиралтействе. В 1913 г. был переведен в Кораблестроительный отдел Главного Управления Кораблестроения. С начала 1916 г. – на частной службе в Ревеле на верфи Северо-Западного Акционерного общества. Весной 1918 г. занимал пост директора завода этого общества в Новороссийске, работавшего на нужды белогвардейцев. В 1920 г. служил в Военно-морском управлении в Севастополе. Выехал в октябре того же года в Королевство Сербов, Хорватов и Словенцев. Корабельный инженер и капитан. После эвакуации из Крыма остался в Королевстве Сербов, Хорватов и Словенцев и с середины 1921 г. служил в Арсенале югославского военно-морского флота. В 1939 г. он был подполковником, работал преподавателем в Военно-морской академии Югославии. С января 1942 по май 1945 г. находился в немецком плену. После освобождения переехал в Брюссель на положении беженца «Ди-Пи», без права на работу. До 1963 г. давал частные уроки по математике. В преклонном возрасте перешел в старческий дом.

(обратно)

336

Морские судьбы за границей: офицеры российского флота в эмиграции. СПб., 2003. С.30, 52.

(обратно)

337

Баранов В. В гражданской авиации в Югославии // «Россия». 1931. № 11.

(обратно)

338

Рутыч-Рутченко Н.Н. Биографический справочник высших чинов Добровольческой армии и Вооруженных сил Юга России. М., 1997. С.136.

(обратно)

339

Стрижевский Владимир Иванович (? – 22.08.1940, Велебит, Югославия) – видный представитель эмигрантов-авиаторов. Будучи студентом, с началом Первой мировой войны поступил в Севастопольскую авиационную школу, которую окончил в 1915 г. Выпустился прапорщиком в 9-й истребительный авиаотряд, георгиевский кавалер. В Гражданскую войну служил в Донской казачьей армии (3-й и 2-й Донские самолетные отряды), ВСЮР и Русской армии Врангеля (9-й армейский и 6-й авиационный отряды). Погиб в авиакатастрофе.

(обратно)

340

Никитин Виктор Михайлович (1894–12.09.1933, Любляна, Югославия) – российский и югославский летчик. Окончил Киевскую гимназию и Елисаветградское кавалерийское училище, дослужился до штабс-ротмистра 2-го уланского полка. С началом Первой мировой войны пожелал стать военным летчиком и поступил в Севастопольскую авиационную школу, которую окончил в 1915 г. Во ВСЮР – командир 8-го авиаотряда. В декабре 1920 г. числился во 2-й роте Авиационного батальона Технического полка в лагере Галлиполи. Погиб в авиакатастрофе.

(обратно)

341

Ярошенко Михаил Семенович (1893, Белгород – 15.07.1936, Любляна, Югославия) – летчик России и Югославии. В 1916 г. окончил Харьковский университет и тогда же поступил в Севастопольскую авиационную школу, откуда был переведен в английскую авиашколу в Великобритании, которую окончил им в 1917 г. Выпустился прапорщиком и был мобилизован советскими властями в Красную армию, откуда перелетел в 1919 г. во ВСЮР. В 1919–1920 гг. сражался против коммунистов в составе 2-го и 8-го авиаотрядов, подпоручик. В декабре 1920 г. находился в лагере Галлиполи и числился во 2-й роте Авиационного батальона Технического полка. В эмиграции произведен в поручики. По состоянию на осень 1925 г. служил в Техническом батальоне в КСХС (Югославии). Погиб во время авиационной катастрофы.

(обратно)

342

Баранов В. В гражданской авиации в Югославии // «Россия». 1931. № 11.

(обратно)

343

Он же. Там же.

(обратно)

344

РГВА. Ф.7. Оп.1. Д.189 а. Л.401. Цит. по: Ершов В.Ф. Российская военно-политическая эмиграция в 1920–45 гг. М., 2003. С.64.

(обратно)

345

«Армия и флот. Военный справочник». Б.д. С.131.

(обратно)

346

ЦА ФСБ. Ф.2. Оп.1. Д.246. Лл.74–75. Цит. по: Русская военная эмиграция. М., 2001. Т.2.

(обратно)

347

РГВА. Ф.7. Оп.1 Д.189а. Л.401.

(обратно)

348

Аверьянов Петр Иванович (1867–13.10.1937, Белград) – генерал-лейтенант Генерального штаба, занимал должность начальника российского Генштаба во время Первой мировой войны и помощника начальника Военного управления ВСЮР во время гражданской войны. В эмиграции был зачислен в сербскую армию и служил в гарнизоне г. Великая Градишта.

(обратно)

349

Агапеев Владимир Петрович (1876–06.05.1956, Буэнос-Айрес) – генерал-лейтенант российского Генштаба. В 1907–1909 гг. – военный атташе в Сербии. Во время Первой мировой войны занимал должности начальников штабов корпусов: 6-го кавалерийского (1916 г.), 35-го армейского (1917 г.) и с конца 1917 по февраль 1918 г. – Польского корпуса генерала Довбор-Мусницкого. Во время Гражданской войны в январе – апреле 1919 г. занимал должность начальника штаба 2-го армейского корпуса, с августа 1919 по март 1920 г. – военный представитель ВСЮР при Союзном командовании войск Антанты в Константинополе. В эмиграции служил в Военном Топографическом институте КСХС. В 1941 г. в 65-летнем возрасте записался в Русский корпус на Балканах, надеясь поучаствовать в боях против советских войск, но, когда стало ясно, что это формирование будет использовано в карательных целях против народов Югославии, оставил его ряды.

(обратно)

350

Артамонов Виктор Алексеевич (1873–1942, Панчево, Сербия) – генерал-майор российского Генштаба. С мая 1907 по октябрь 1909 г. – военный агент (атташе) в Греции, с октября 1909 г. занимал ту же должность в Сербии. Вместе с сербской армией прошел всю Первую мировую войну. С 1919 г. по 1920 г. – представитель Главнокомандующего белой армии юга России в Белграде. Активно содействовал переезду в Сербию русских эмигрантов. В том же году замещён со своей должности начальником штаба врангелевской армии генералом Шатиловым, но, успев за 10 с лишним лет пребывания в Сербии и КСХС обзавестись связями до короля Александра I включительно, сразу был принят на сербскую военную службу.

(обратно)

351

Бубнов Александр Дмитриевич (1883, Варшава —02.02.1963, Кранье, Словения) – российский контр-адмирал, из дворян, представитель известной российской военно-морской фамилии. Участник русско-японской войны, в том числе сражался в Цусимском сражении. Окончил Николаевскую Морскую академию, служил в Морском Генштабе. Во время Первой мировой войны сражался на крейсере «Диана», затем пребывал в штабе Верховного Главнокомандующего, занимал должность начальника Морского управления при его Ставке. В декабре 1918 г. – член русской делегации на Версальской конференции от правительства Колчака. С августа 1919 по февраль 1920 г. – начштаба командующего Черноморским флотом. Уволен с этого поста Деникиным за поддержку Врангеля. В Югославии 20 лет (1921–1941 гг.) преподавал как ординарный профессор профильные дисциплины военным морякам этой страны в местной Военно-морской академии.

(обратно)

352

Драценко Даниил Павлович (1876 – начало 1940-х гг.) – генерал-лейтенант Генштаба. Участник русско-японской и Первой мировой войны. В марте – апреле 1919 г. назначен во главе сводного отряда деникинской армии, проводившей успешные операции против повстанцев Чечни. Неудачно пытался взять в 1919 г. Астрахань. При Врангеле – начальник штаба десантной группы Улагая на Кубань. В августе назначен командующим 2-й врангелевской армией и провалил в сентябре 1920 г. Заднепровскую операцию. В 1922 г. в Загребе получил место служащего в военном ведомстве.

(обратно)

353

Мартос Николай Николаевич (1858–14.10.1933, Загреб) – генерал от инфантерии. Участник пяти войн: русско-турецкой (1877–1878), подавления Боксёрского восстания в Китае 1899–1902 (поход 1900 г., начальник штаба русского десантного корпуса), русско-японской 1904–1905 (сильно отличился, награждён Золотым оружием), Первой мировой и Гражданской. Первую мировую войну начал командиром 15-го армейского корпуса 2-й армии генерала Самсонова. В августовском сражении 1914 г. под Орлау-Франкунау разбил усиленную 37-ю германскую дивизию в Восточной Пруссии, что вместе с поражением немецких войск под Гумбиненом заставило Вильгельма II срочно перебросить с парижского направления на восток два корпуса и дивизию. Это заметно облегчило положение Франции. После разгрома русской армии в Восточной Пруссии попал в плен, за время которого едва не погиб из-за плохих условий содержания: немцы перевели его на строгий режим содержания после попытки бегства. Назначен Деникиным во главе Государственной стражи. В эмиграции сербы дали ему должность чиновника военного ведомства в Загребе.

(обратно)

354

Новицкий Евгений Фёдорович (1867–11.06.1931, Сараево) – генерал-лейтенант Генштаба. Участник трёх войн: русско-японской, Первой мировой и Гражданской. До 1914 г. – на преподавательской работе, также служил в гвардейских полках. Отличился в Первой мировой войне, заслужив чин генерал-лейтенанта. Командовал 45-м корпусом на Румынском фронте. В период Гражданской войны – на второстепенных должностях. С 1921 г. сначала служил в инспекции пехоты Королевства СХС, затем, вплоть до своей смерти, инструктором в Стрелковой школе в Сараево.

(обратно)

355

Остроухов Тит Иванович (1875–1931, Белград) – генерал-майор, терский казак. За год с небольшим Первой мировой войны (ноябрь 1915 г.) выслужился из есаулов до полковника. В последние месяцы ВСЮР на Кавказе – начальник снабжения Кавказской армии и генерал для поручений при командующем Кубанской армии. В конце 1921 г. переехал в Королевство СХС. Преподавал местным военным в Далмации верховую езду, но из-за трех ранений был вынужден уйти на пенсию как «военный инвалид».

(обратно)

356

Попов Владимир Николаевич (1881–18.07.1939, Новый Сад, Югославия) – полковник ВСЮР. Занимая в период Первой мировой и Гражданской войн командные должности в автоброневых подразделениях, в 1921–1928 гг. являлся начальником королевского гаража в Югославии (КСХС), пока на этой военной должности не была заменена сербским офицером.

(обратно)

357

Розеншильд фон Паулин Анатолий Николаевич (1860–22.12.1929, Сербия, Новый Сад) – генерал-лейтенант Генштаба. Участник трёх войн: русско-японской, Первой мировой и Гражданской. За участие в первой из них произведен в генерал-майоры («за храбрость») и награждён Золотым оружием. Отличился при вторжении русской армии в Восточную Пруссию. В Добровольческой армии осенью 1919 г. отличился при разгроме петлюровцев в районе Вапнярки. В 1920 г. в Сербии в г. Новый Сад был принят на службу в отделение инспекции пехоты Военного министерства Королевства СХС в старой крепости Петервардейн.

(обратно)

358

Савельев Николай Петрович (1870–21.10.1962, Венесуэла, Каракас) – генерал-майор российского Генерального штаба. В 1920-х гг. служил в Генштабе КСХС (Югославия).

(обратно)

359

Свищов Иван Сергеевич (1875–22.06.1973, Лос-Анджелес) – генерал-майор российского Генштаба. Будучи военным геодезистом и топографом, в Югославии был замечен самим королём Александром I и назначен начальником научного отдела Военно-географического института, что не помешало ему параллельно организовать землемерные курсы для белоэмигрантов, благодаря которым многие нашли работу, в том числе за пределами КСХС.

(обратно)

360

Сербин Юрий Владимирович (1888–10.03.1964, Буэнос-Айрес) – полковник Генштаба, артиллерист. Отличился в боях под Лодзью в ноябре 1914 г., награждён Георгиевским оружием. С ноября 1919 г. – генерал для поручений в штаб егенерала Покровского (Кавказская армия). В Крыму при Врангеле – начальник штаба Кубанской казачьей дивизии генерала Бабиева. 30 сентября 1920 г. во время атаки был контужен взрывом вражеского снаряда при Заднепровской операции (тогда же погиб генерал Бабиев). Несмотря на это остался в строю. В 1921 г., после переезда в Королевство СХС, проживал в г. Сараево, где служил в местном отделении военного ведомства.

(обратно)

361

Стремоухов Николай Петрович (1861–08.12.1938, Югославия, Загреб) – генерал-лейтенант Генштаба. Участник трёх войн: русско-японской, Первой мировой и Гражданской. Уже в самом начале Первой мировой войны за боевые отличия был произведен в генерал-лейтенанты, награждён георгиевским оружием и назначен начштаба 7-й армии. В 1916 г. понижен до начальника 34-й пехотной дивизии. В Добровольческой армии не удостоился даже третьестепенного назначения и находился в резерве. В эмиграции в Югославии (Загреб) состоял на службе в местном Военном министерстве.

(обратно)

362

Ткачёв Вячеслав Матвеевич (1885–25.03.1965, Краснодар) – генерал-майор авиации, по происхождению – кубанский казак, артиллерист, переучившийся в 1910–1912 гг. в Севастопольской авиашколе на военного лётчика. Первым среди русских военных лётчиков за боевые вылеты в августе 1916 г. стал Георгиевским кавалером, также был награждён Золотым оружием. В самом конце 1917 г. пробрался на Кубань, где с начала 1918 г. сражался рядовым бойцом у белых партизан. Летом 1918 г. создал первый в Добровольческой армии авиаотряд, которым и командовал. Впоследствии – начальник авиации деникинской и врангелевской армий. Действия его аэропланов в 1920 г. сильно поспособствовали разгрому конного корпуса красных Жлобы, за что в числе первых Ткачёв был награждён орденом Святого Николая. По приказу Врангеля оставил во время эвакуации все свои самолеты и прочее авиационное имущество красным в целости и сохранности как «русское имущество, принадлежащее всей России». В Сербии служил в инспекции авиации Королевства СХС. Поскольку не сотрудничал с печально знаменитым «Русским корпусом», при наступлении Народно-освободительной армии Югославии и советских войск решил остаться в Сербии, не чувствуя за собой никакой вины. В декабре 1944 г. захвачен СМЕРШем и осужден на 10 лет по 58-й «антисоветской» статье. После освобождения жил в Краснодаре, влача нищенское существование. Писал книги и статьи. Одна из них под названием «Русский сокол» была посвящена его другу, знаменитому лётчику Первой мировой войны капитану Нестерову.

(обратно)

363

Толмачёв Александр Алексеевич (1860–17.01.1932, София) – генерал-майор. Участник трёх войн: Русско-турецкой (1877–78), Первой мировой и Гражданской. Георгиевский кавалер за подвиги на Шипке. С 1882 г. по 1914 г. служил в пограничной страже. Во время Первой мировой войны, будучи полковником, занимал тыловые должности, что не помешало ему в 1916 г. получить чин генерал-майора. С конца 1918 г. находился в Добровольческой армии, занимая тыловые должности. В эмиграции до 1930 г. жил в сербском Сараево, находясь на службе в Военном министерстве Югославии.

(обратно)

364

Флуг Василий Егорович (1860–03.12.1955, Сан-Франциско) – генерал от инфантерии, выпускник Николаевской академии Генштаба. Участник четырёх войн: против Китая (подавление Боксёрского восстания, 1900–1901 гг.), Русско-японской, Первой мировой и Гражданской. Участвуя в походе на Пекин, за захват 09.09.1900 г. крепости-порта Лутай награждён Золотым оружием. В 1903 г. «за боевые отличия» стал генерал-майором. С этого времени занимал ответственные должности в Порт-Артуре, Манчьжурии, на российском Дальнем Востоке и в Туркестане, до военного губернатора Приморской области и наказного атамана Уссурийского казачьего войска. В 1914 г., получив чин генерала от инфантерии, во главе 10-й армии выступил на Северо-Западный фронт Первой мировой войны. Успешно воевал против 8-й германской армии, в том числе взял Сувалки. Из-за интриг генерал-квартирмейстера штаба фронта генерала Бонч-Бруевича в 1915 г. отчислен от должности «за опасную активность». За взятие во время Брусиловского прорыва Збаража его 9-й армией стал Георгиевским кавалером. В начале 1918 г. тайно направлен генералом Алексеевым для организации фронта Белой борьбы в Сибирь, помогая в этом генералу Хорвату. В начале 1919 г. по поручению Колчака вернулся на юг России. При Врангеле ему не нашлось места ни в строю, ни в штабах, и генерал Василий Флуг формально числился в резерве, а реально находился не у дел. В 1922 г. после прибытия в Королевство СХС был принят на службу в местное Военное министерство в отделе г. Вараждин.

(обратно)

365

Чернояров Фёдор Николаевич (1864–18.06.1929, Новый Сад, Югославия) – генерал-лейтенант. После более чем десятилетней службы в войсках с 1895 г. находился на воспитательской работе в Александровском кадетском корпусе и в знаменитом Пажеском корпусе. Среди его воспитанников был будущий король Югославии Александр I. Представитель Добровольческой армии при донском атамане Краснове. Далее продолжал находиться на третьестепенных ролях. При Врангеле ему вообще не нашлось места, и он формально числился «в резерве». После переезда в Королевство СХС жил в г. Новый Сад, служил, как и его дочь Евгения, военным чиновником при штабе местного 1-го армейского корпуса. Несмотря на предложение своего воспитанника короля Александра I ему и его дочери Евгении переехать к нему во дворец и жить на его персональные пенсии, они отказались и продолжали рутинную службу.

(обратно)

366

Шольп Александр Густавович (1857–1938) – генерал-майор российской армии. Участник трёх войн: русско-турецкой (1877–78), Первой мировой и Гражданской. В 1916 г. командовал 3-й пехотной дивизией, которая прорвала австро-венгерский фронт у Сопонова в ходе Брусиловского (Луцкого) прорыва, за что был награждён Георгиевским оружием. В армиях Деникина и Врангеля – на второстепенных должностях. Переехал к Сараево (КСХС), получив должность в военном ведомстве. В 1934 г., получив небольшую персональную пенсию от болгарских властей как участник русско-турецкой войны 1877–1878 гг., переехал на постоянное местожительство в Софию и до конца жизни активно участвовал в жизни местных белогвардейских организаций. Также, несмотря на старческий возраст, руководил софийскими военно-инструкторскими курсами.

(обратно)

367

Шуберский Александр Николаевич (1875–1963, Ментон, Франция) – генерал-майор российского Генштаба. Участник русско-японской, Первой мировой и Гражданской войн. Возглавляя 85-й пехотный Выборгский полк, получил Георгиевское оружие и орден Святого Георгия за прорыв на Ковельском участке фронта в ходе Брусиловского прорыва 1916 г. Начальник штаба 2-го Кубанского корпуса, позднее – генерал-квартирмейстер Киевской группы армии Деникина. В эмиграции проживал в Белграде, где получил место главного библиотекаря при Генштабе армии КСХС (Югославия) и руководил Военно-научным институтом.

(обратно)

368

Обозненко Евгений Н. (1896–04.12.1959, Честер, США) – офицер артиллерии. В 1914 г. окончил Суворовский кадетский корпус, далее – Михайловское артиллерийское училище. Капитан на начало Гражданской войны. В начале 1919 г. вступил во ВСЮР, сражался в 1-й конно-горной батарее, с апреля того же года служил во 2-й конной батарее Дроздовской артиллерийской бригады. С июня 1919 г. – старший офицер данного подразделения. Полковник на момент эвакуации Русской армии Врангеля из Крыма. До 1949 г. находился в эмиграции в КСХС (Югославии), пока не переехал в Германию и затем в США.

(обратно)

369

Щеголев Владимир – полковник Русской армии. Во ВСЮР – с 12.01.1919 г., командовал 1-й батареей 1-го конно-артиллерийского дивизиона, с 13.04.1919 г. – его начальник. При Врангеле – инспектор конной артиллерии. Произведен в генерал-майоры, находясь в эмиграции в КСХС.

(обратно)

370

Россия в изгнании. Судьбы российских эмигрантов за рубежом. М., 1999. С.172.

(обратно)

371

ГАРФ. Ф.6711. Оп.3. Д.50. Л.23.

(обратно)

372

Там же. Л.24.

(обратно)

373

«Возрождение». Париж. 1927. 18 июля.

(обратно)

374

Его целью стало разложение белогвардейцев путем ведения пропаганды возвращения эмигрантов в Советскую Россию, которая, как они уверяли, «простит им все прегрешения». Он был создан чекистами из представителей эмиграции, в основном оказавшихся в трудной жизненной ситуации (нередко более стойкие белогвардейцы обвиняли их в том, что они «опустились» и «подкуплены красными»).

(обратно)

375

ГАРФ. Ф.5955. Оп.1. Д.10. Лл.137–139.

(обратно)

376

Русская военная эмиграция. М., 2001. Т.2. С. 440–441.

(обратно)

377

Там же.

(обратно)

378

ГАРФ. Ф.6037. Оп.1. Д.10. Л.115об.

(обратно)

379

Там же. Ф.6711. Оп.3. Д.50. Л.31.

(обратно)

380

ГАРФ. Ф.6037. Оп.1. Д.10. Л.115.

(обратно)

381

Пешня Михаил Алексеевич (1885–04.12.1938, Париж) – генерал-майор, один из участников подавления коммунистического восстания в сентябре 1923 г. в Болгарии. За время Первой мировой войны дослужился из простых поручиков в полковники. В 1917 г. – командир полка. Награждён за подвиги Георгиевским оружием. С лета 1918 г. – в Добровольческой армии, командовал корниловскими частями (полками). С ноября 1919 по ноябрь 1920 г. – помощник командира Корниловской ударной дивизии. В конце мая – 1-й половине июня 1920 г. – временно командующий этим подразделением. В ноябре 1920 г., уже в эмиграции, назначен начальником Марковской дивизии, вскоре свёрнутой в полк. Вместе с ней переехал в Болгарию. В сентябре 1923 г., непосредственно возглавляя роту марковцев, размещенную в г. Белоградчик, участвовал в подавлении коммунистического восстания в этой стране. В 1926 г. после переезда во Францию работал простым шахтёром, рабочим на заводе по производству каучука и шофёром такси. Продолжал формально состоять во главе Марковского полка. Умер в результате неудачной медицинской операции. Похоронен на кладбище г. Серван под Парижем.

(обратно)

382

Каратеев М.Д. Белогвардейцы на Балканах. Буэнос-Айрес, 1977.

(обратно)

383

ГАРФ. Ф.6037. Оп.1. Д.29. Л.25.

(обратно)

384

Казаки за границей, 1921–25 гг. София. С.9.

(обратно)

385

ГАРФ. Ф.6037. Оп.1. Д.29. Л.24.

(обратно)

386

Там же. Л.25.

(обратно)

387

Там же.

(обратно)

388

Там же. Ф. 6711. Оп.3. Д.50. Л.14.

(обратно)

389

ТЪРНОВО ПРЕЗ ПОГЛЕДА НА ДЕДИТЕ НИ // Starotarnovo.ucoz.com. – URL: /0-60.

(обратно)

390

Витковский В. Пребывание Русской армии в Болгарии и коммунистическое движение в 1922–23 гг. // Он же. В борьбе за Россию. Воспоминания. Сан-Франциско, 1963.

(обратно)

391

Рябинский А. Перник. Корниловцы. Юбилейная памятка. 1917–67. Париж, 1967.

(обратно)

392

Он же. Указ. соч.

(обратно)

393

Левитов М.Н. Корниловцы после Галлиполи. Париж, 1974.

(обратно)

394

Каратеев М.Д. Указ. соч.

(обратно)

395

ГАРФ. Ф.6037. Оп.1. Д.10. Л.162.

(обратно)

396

Каратеев М.Д. Указ. соч.

(обратно)

397

Александри Л.Н. Год ужасов белого террора в Болгарии. Б.д. С.9.

(обратно)

398

Коларов В. В стране виселиц. М., 1925., С.89.

(обратно)

399

Витковский В. Пребывание Русской армии в Болгарии и коммунистическое движение в 1922–23 гг.// Он же. В борьбе за Россию. Воспоминания. Сан-Франциско, 1963.

(обратно)

400

ГАРФ. Ф.6711. Оп.3. Д.50. Л.48.

(обратно)

401

Там же. Лл.49 об. – 50.

(обратно)

402

Кутафин Я. Белый террор в Болгарии. Курск, 1925. С.6–7.

(обратно)

403

ГАРФ. Ф. 5881. Оп.2. Д.599. Л.49об.

(обратно)

404

З.Д. Палачи и герои. Воспоминания о белом терроре в Болгарии. М., 1928. С.3–4.

(обратно)

405

Александри Л.Н. Год ужасов белого террора в Болгарии. Б.д. С.15.

(обратно)

406

Там же.

(обратно)

407

Коларов В. В стране виселиц. М., 1925. С.89.

(обратно)

408

Даватц В.Х. Очерки пятилетней борьбы. Белград, 1926.

(обратно)

409

Александри Л.Н. Год ужасов белого террора в Болгарии. Б.д. С. 20.

(обратно)

410

Рябинский А. Перник. Корниловцы. Юбилейная памятка. 1917–67. Париж, 1967.

(обратно)

411

Левитов М.Н. Корниловцы после Галлиполи. Париж, 1974.

(обратно)

412

Он же. Указ. соч.

(обратно)

413

«Возрождение». Париж. 1927. 18 июля.

(обратно)

414

Тихомиров П. Уроки болгарского восстания. Сентябрь 1923 г. Москва. 1926.

(обратно)

415

Кутафин. Указ. соч. С.7.

(обратно)

416

«Возрождение». Париж. 1927. 18 июля.

(обратно)

417

Даватц В.Х. Очерки пятилетней борьбы. Белград, 1926.

(обратно)

418

Он же. Указ. соч.

(обратно)

419

Он же. Указ. соч

(обратно)

420

«Русь». София. 1923. 27 сентября.

(обратно)

421

ГАРФ. Ф.6711. Оп.3. Д.50. Л.141.

(обратно)

422

Каратеев М. Белогвардейцы на Балканах. Буэнос-Айрес, 1977.

(обратно)

423

ГАРФ. Ф.6269. Оп.1. Д.37. Лл.87,88.

(обратно)

424

«Русь». София. 1923. 24 сентября.

(обратно)

425

После подавления восстания вместе со своими уцелевшими соратниками прибыл в Стамбул как делегат от 53 коммунистов-эмигрантов, находящихся в подконтрольном Турции городе Одрин (Адреанополь, сегодня Эдирне) и выразивших пожелание выехать в Советскую Россию.

(обратно)

426

ЦА ФСБ. Ф.2. Оп.1. Д.312. Лл.280–282. Цит. по: Русская военная эмиграция. М., 2013. Т. 2.

(обратно)

427

Казаки за границей, 1921–25 гг. София. С.10–11.

(обратно)

428

«Русь». София. 1923. 24 сентября.

(обратно)

429

Там же.

(обратно)

430

ЦА ФСБ. Ф.2. Оп.1. Д.312. Лл.280–282. Цит. по: Русская военная эмиграция. М., 2001. Т. 2.

(обратно)

431

ГАРФ. Ф.6711. Оп.3. Д.50. Л.141.

(обратно)

432

ЦА ФСБ. Лд. 214. Т.1. Лл.110–117; ЦА ФСБ. Ф.2. Оп.1. Д.312. Лл.280–282. Цит. по: Русская военная эмиграция. М., 2001. Т. 2.

(обратно)

433

Левитов М.Н. Материалы для истории Корниловского ударного полка. Париж, 1974.

(обратно)

434

ГАРФ. Ф.5881. Оп.2. Д.599. Лл.67–68.

(обратно)

435

Там же. Ф.6711. Оп.3. Д.50. Л.140.

(обратно)

436

Там же.

(обратно)

437

Там же.

(обратно)

438

«Русь». София. 1923. 27 сентября.

(обратно)

439

Там же. 29 сентября.

(обратно)

440

Там же. 24 сентября.

(обратно)

441

Там же. 27 сентября.

(обратно)

442

Там же.

(обратно)

443

Там же. 6 октября.

(обратно)

444

Там же. 8 октября.

(обратно)

445

Там же. 27 сентября.

(обратно)

446

Там же. 29 сентября.

(обратно)

447

Каратеев М. Белогвардейцы на Балканах. Буэнос-Айрес, 1977.

(обратно)

448

Он же. Там же.

(обратно)

449

«Русь». София. 1923. 2 октября.

(обратно)

450

Там же. 27 сентября.

(обратно)

451

Там же. 18 октября.

(обратно)

452

Там же. 8 октября.

(обратно)

453

Там же. 10 октября.

(обратно)

454

Там же. 8 октября.

(обратно)

455

Керн Сергей Николаевич – вступил в белую армию на юге России подпоручиком. С ноября 1918 г. – в составе 7-й роты 1-го офицерского (Марковского) полка. Ранен в бою за деревню Кононовка. С октября 1920 г. – командир команды разведчиков 2-го Марковского полка. В Крыму произведен в капитаны. Награжден за успехи в боях против большевиков Врангелем орденом Святого Николая Чудотворца. Эвакуировался в лагерь в Галлиполи, откуда переехал в Болгарию. На осень 1925 г. числился в составе Марковского полка во Франции. Участник войны с Боливией 1932–1935 гг. в составе парагвайских вооруженных сил. В 1936 г. произведен там в капитаны. Дослужился в этой стране до полковника Генерального штаба.

(обратно)

456

Курбатов Алексей Александрович (1866–13.07.1935, Княжево в Болгарии) – генерал-майор. Начальное военное образование получил во 2-м кадетском корпусе и 2-м военном Константиновском училище. В 1887 г. вышел в 146-й пехотный Царицынский полк. В 1891 г. его перевели в Лейб-гвардии Гренадёрский полк, в котором он служил до 1896 г., пока не перевёлся на службу в московское Александровское военное училище. В 1907 г. получил чин полковника. С 12.07.1912 г. – командир 72-го пехотного Тульского полка, во главе которого выступил на фронт Первой мировой войны. В 1915 г. был ранен. Показал себя храбрым и талантливым командиром, за что в том же году получил чин генерал-майора и был назначен командиром бригады в 40-ю пехотную дивизию. С января 1917 г. – начальник последней. 1917 г. провел на Румынском фронте. В марте 1918 г. выступил с отрядом полковника Дроздовского в поход из Ясс в Новочеркасск на соединение с белоказаками Краснова на Дону, откуда отправился на соединение с Добровольческой армией, ушедшей на Кубань. 09.08.1918 г. после встречи с добровольцами прибыл в её штаб к генералу Эльснеру, начальнику его управления. Зачислен в отряд генерала Покровского, с которым провел 2-й Кубанский поход. 12.10.1918 г. находился в Анапе, когда получил приказ выехать в Екатеринодар, чтобы организовать инструкторско-организаторские курсы осведомительного отделения Дипломатического отдела при Верховном руководителе Добровольческой армии. С 31.01.1919 г. – начальник повторных офицерских курсов при Кавказской добровольческой армии в Кисловодске. С 22.05.1919 г. генерал-майор Курбатов одновременно стал начальником гарнизона этого города. В июне 1919 г. после расформирования курсов был назначен начальником Ейских ускоренных курсов подготовки офицеров. В ноябре того же года прибыл с ними на фронт в Чугуев Харьковской губернии. Оттуда в конце того же месяца выехал в Новороссийск, где 22 февраля 1920 г. приказом генерала Деникина № 2819 они стали Пехотной имени генерала Алексеева Юнкерской школой. Через месяц, после эвакуации, она разместилась в Крыму (Симферополь) и 11.09.1920 г. стала Военным имени генерала Алексеева училищем. Возглавляя его, Курбатов эвакуировался из Севастополя в Турцию и 25.11.1920 г. прибыл вместе со своими воспитанниками на пароходе «Кизил-Ирмак» в Галлиполи. 03.03.1921 г. возглавляемое им учебное заведение переименовали в Александровское имени генерала Алексеева военное училище. Вскоре с ним он прибыл в Болгарию. В 1922 г. в связи с расформированием училища генерал-майор Курбатов стал во главе интерната русской Галлиполийской гимназии, одновременно редактируя журнал «Александровец». Сыграл видную роль в подавлении коммунистического мятежа в Болгарии в сентябре 1923 г. Похоронен на кладбище в Княжево.

(обратно)

457

Даватц В.Х. Очерки пятилетней борьбы. Белград, 1926.

(обратно)

458

ГАРФ. Ф.6711. Оп.3. Д.50. Л.180.

(обратно)

459

ГАРФ. Ф. 10003. Оп.11. Катушка 183. Л. 91.

(обратно)

460

«Русь». София. 1923. 29 сентября.

(обратно)

461

«Русь». София. 1923. 29 сентября.

(обратно)

462

Там же.

(обратно)

463

Там же. 2 октября.

(обратно)

464

Коларов В. В стране виселицы. М., 1925. С.90.

(обратно)

465

Там же. 8 октября.

(обратно)

466

«Русь». София. 1923. 6 октября.

(обратно)

467

«Возрождение». Париж. 1927. 19 июля; «Русь». София. 1923. 2 октября.

(обратно)

468

«Возрождение». Париж. 1927. 18 июля.

(обратно)

469

«Русь». София. 1923. 8 октября.

(обратно)

470

Там же.

(обратно)

471

«Русь». София. 1923. 6 октября.

(обратно)

472

Там же. 8 октября.

(обратно)

473

Там же.

(обратно)

474

ЦА ФСБ. Ф.2. Оп.1. Д.312. Лл.280–282. Цит. по: Русская военная эмиграция. М., 2001. Т. 2.

(обратно)

475

Кутафин Я. Указ. соч. С.8.

(обратно)

476

Александри Л.Н. Год ужасов белого террора в Болгарии. Б.д. С.22.

(обратно)

477

Коларов В. В стране виселицы. М., 1925. С.89–90.

(обратно)

478

Сентябрьское восстание в Болгарии в 1923 г. М.: Издание ИК МОПР, 1924.

(обратно)

479

Каратеев М. Белогвардейцы на Балканах. Буэнос-Айрес, 1977.

(обратно)

480

«Русь». София. 1923. 8 октября.

(обратно)

481

ЦА СВР. Архивный номер 64. Лл.65–70. Цит. по: Русская военная эмиграция.

(обратно)

482

Там же.

(обратно)

483

Коларов В. В стране виселиц. М., 1925. С.38.

(обратно)

484

З.Д. Палачи и герои. (Воспоминания о белом терроре в Болгарии). М., 1928. С. 6–7.

(обратно)

485

«Русь». София. 1923. 6 октября.

(обратно)

486

ЦА ФСБ. Ф.2. Оп.2. Д.238. Лл.75–76. Цит. по: Русская военная эмиграция.

(обратно)

487

ГАРФ. Ф.5826. Оп.1. Д.19. Лл.21–32.

(обратно)

488

Там же. Ф.6711. Оп.3. Д.50. Л.245.

(обратно)

489

ЦА СВР. Архивный номер 64. Лл.65–70. Цит. по: Русская военная эмиграция.

(обратно)

490

ЦА ФСБ. Лд. 214. Т.1. Лл. 110–117. Цит. по: Русская военная эмиграция. М., 2013. Т.5.

(обратно)

491

ГАРФ. Ф.5826. Оп.1. Д.19. Лл.21–32.

(обратно)

492

Там же. Ф. 5826. Оп.1. Д.19. Лл.44–46.

(обратно)

493

Коларов В. В стране виселиц. М., 1925. С.3.

(обратно)

494

Он же. Там же.

(обратно)

495

«Возрождение». Париж. 1927. 19 июля.

(обратно)

496

«Донской осведомительный листок». Старая Загора. 1923. 3 марта. № 158.

(обратно)

497

Там же. 1923. 21 мая. № 166.

(обратно)

498

ЦА ФСБ. Ф.2. Оп.2. Д.583. Лл.164–167. Цит. по: Русская военная эмиграция.

(обратно)

499

Каратеев М. Белогвардейцы на Балканах. Буэнос-Айрес, 1977.

(обратно)

500

Он же. Там же.

(обратно)

501

Калинин И. В стране братушек. М., 1923. С. 62, 81–83.

(обратно)

502

Александри Л.Н. Год ужасов белого террора в Болгарии. Б.д. С. 23.

(обратно)

503

Коларов В. В стране виселиц. М., 1925. С.90.

(обратно)

504

Каратеев М. Белогвардейцы на Балканах. Буэнос-Айрес, 1977.

(обратно)

505

Из-за потерь в Крыму был переформирован в дивизию.

(обратно)

506

Балмасов С. Как русские наемники в Албании правительство свергали // Солдат удачи. 2005. № 8. (131).

(обратно)

507

Сукачев Л. В Албании // Вестник первопоходника. Июнь – июль. 1964. № 33–34.

(обратно)

508

Берестовский В. Русский отряд в албанской армии. История похода Дибра – Тирана 10–26 декабря 1924 года // Первопоходник. Апрель, 1976. № 30.

(обратно)

509

Балмасов С. Указ. соч.

(обратно)

510

Берестовский В. Указ. соч.

(обратно)

511

«Русская правда». Январь 1925 г.

(обратно)

512

Сукачев Л. Указ. соч.

(обратно)

513

Балмасов С. Указ. соч.

(обратно)

514

Сукачев Л. Указ. соч.

(обратно)

515

Он же. Там же.

(обратно)

516

Он же. Там же.

(обратно)

517

Балмасов С. Указ. соч.

(обратно)

518

Сукачев Л. Указ. соч.

(обратно)

519

Берестовский В. Указ. соч.

(обратно)

520

Балмасов С. Указ. соч.

(обратно)

521

Сукачев Л. Указ. соч.

(обратно)

522

Он же. Там же.

(обратно)

523

Берестовский В. Указ. соч.

(обратно)

524

Он же. Там же.

(обратно)

525

Он же. Там же.

(обратно)

526

Балмасов С. Указ. соч.

(обратно)

527

Он же. Там же.

(обратно)

528

Берестовский В. Указ. соч.

(обратно)

529

Он же. Там же.

(обратно)

530

Балмасов С. Указ. соч.

(обратно)

531

Берестовский В. Указ. соч.

(обратно)

532

Сукачев Л. Указ. соч.

(обратно)

533

Он же. Там же.

(обратно)

534

Он же. Там же.

(обратно)

535

Он же. Там же.

(обратно)

536

Балмасов С. Указ. соч.

(обратно)

537

Русская правда». Январь 1925 г.

(обратно)

538

Берестовский В. Указ. соч.

(обратно)

539

Он же. Там же.

(обратно)

540

Сукачев Л. Указ. соч.

(обратно)

541

«Русская правда». Январь 1925 г.

(обратно)

542

«Возрождение». Париж. 10 декабря 1926 г.

(обратно)

543

Берестовский В. Указ. соч.

(обратно)

544

ГАРФ. Ф.5853. Оп.1. Д.19. Л.218.

(обратно)

545

ГАРФ. Ф.5853. Оп.1. Д.19. Л.526.

(обратно)

546

Сукачев Л. Указ. соч.

(обратно)

547

Он же. Там же.

(обратно)

548

Балмасов С. Указ. соч.

(обратно)

549

Сукачев Л. Указ. соч.

(обратно)

550

ГАРФ. Ф.5826. Оп.1. Д.60. Л.397.

(обратно)

551

Сукачев Л. Указ. соч.

(обратно)

552

Балмасов С. Указ. соч.

(обратно)

553

Он же. Там же.

(обратно)

554

Сукачев Л. Указ. соч.

(обратно)

555

«Возрождение». Париж. 1927. 12 сентября.

(обратно)

556

Там же.

(обратно)

557

Окороков А.В. Указ. соч. С. 267–271.

(обратно)

558

Выбился в офицеры из простых солдат. В годы Второй мировой войны служил в итальянских подразделениях, сражавшихся в России, в том числе в управлении корпусной артиллерии в Клинцах и переводчиком там же.

(обратно)

559

Окороков А.В. Указ. соч. С. 267–271.

(обратно)

560

Контрреволюционные вооруженные силы за рубежом и на территории России. Состояние, организация и деятельность за период с 1 октября 1921 г. по 1 января 1922 г. С.4.

(обратно)

561

Волков С.В. Первые добровольцы на юге России. М., 2001. С.367.

(обратно)

562

Рутыч-Рутченко Н.Н. Биографический справочник высших чинов Добровольческой армии и Вооруженных сил Юга России. М., 1997. С.118–119.

(обратно)

563

ЦА ФСБ. Ф.1. Оп.5. Д.273. Л.65. Цит. по: Русская военная эмиграция. М., 2000. Т.1. Кн.2.

(обратно)

564

Там же.

(обратно)

565

Там же. Л.61.

(обратно)

566

ЦА ФСБ. Ф.1. Оп.5. Д.273. Лл.65–66. Цит. по: Русская военная эмиграция. М., 2000. Т.1. Кн.2.

(обратно)

567

В том числе объявленные 10 и 13 июня 1921 г. Гнилорыбовым «приказы по Ликвидационной комиссии казачьих частей в Польше» // ЦА ФСБ. Ф.1. Оп.5. Д.273. Лл.49–49 об. И 57–57 об. Цит. по: Русская военная эмиграция. М., 2000. Т.1. Кн.2.

(обратно)

568

Там же. Л.59.

(обратно)

569

Там же. Л.67.

(обратно)

570

ЦА ФСБ. Лд.214. Т.1. Лл.300–301. Цит. по: Русская военная эмиграция.

(обратно)

571

ЦА СВР РФ. Ф.30633. Т.1. Лл.29–30. Цит. по: Русская военная эмиграция. М., 1998. Т.1. Кн.1.

(обратно)

572

ЦА ФСБ. Ф.1. Оп.5. Д.273. Лл.82–83. Цит. по: Русская военная эмиграция. М., 2000. Т.1. Кн.2.

(обратно)

573

Там же. Л.81. Цит. по: Русская военная эмиграция. М., 2000. Т.1. Кн.2.

(обратно)

574

Русская военная эмиграция. Т.2. М., 2001. С.8.

(обратно)

575

ЦА ФСБ. Ф.2. Оп.3. Д.436. Лл.403–07. Цит. по: Русская военная эмиграция. М., 2013. Т.6. Схватка.

(обратно)

576

Там же.

(обратно)

577

ГАРФ. Ф. 5955. Оп.1. Д.4. Лл.125–128.

(обратно)

578

Цит. по: Русская военная эмиграция. М., 2013. Т.6. Схватка.

(обратно)

579

ЦА ФСБ. Ф.2. Оп.3. Д.436. Лл.403–407.

(обратно)

580

ЦА СВР. Архивный номер 680. Л.36. Цит. по: Русская военная эмиграция. М., 2013. Т.6. Схватка.

(обратно)

581

ЦА СВР. Архивный номер 680. Л.381.Цит. по: Русская военная эмиграция. М., 2013. Т.6. Схватка.

(обратно)

582

ЦА ФСБ. Ф.2. Оп.3. Д.436. Лл.403–07. Цит. по: Русская военная эмиграция. М., 2013. Т.6. Схватка.

(обратно)

583

ГАРФ. Ф.5881. Оп.2. Д.511. Лл. 16 об.

(обратно)

584

Там же. Лл. 109 об.

(обратно)

585

Андриевский Дмитрий Иванович (1875–1951, Версаль, Франция) – генерал-майор российского Генштаба. Участник Первой мировой, гражданской и армяно-турецкой войн. Отличился при штурме турецкой крепости Эрзерум в январе 1916 г. В 1918–1919 гг. находился при представителе Деникина в Закавказье генерале Н.Н. Баратове. После весенней эвакуации 1920 г. записался в армянскую армию. После ее разгрома турками и большевиками в 1921 г. эмигрировал.

(обратно)

586

ЦА СВР РФ. Ф.30633. Т.1. Лл.29–30. Цит. по: Русская военная эмиграция. М., 1998. Т.1. Кн.1.

(обратно)

587

ЦА ФСБ. Л.д. 214. Т.1. Лл.300–01. Цит. по: Русская военная эмиграция. М., 2013. Т.5. 1

(обратно)

588

Кирей Василий Фадеевич (1879–1942, Прага, Чехословакия) – генерал-лейтенант артиллерии армий Деникина и Врангеля. Награжден Георгиевским оружием за успешную артподготовку перед Брусиловским (Луцким) прорывом 1916 г. Произведен за отличия при командовании 6-й полевой тяжелой артиллерийской бригадой в июне 1917 г. в генерал-майоры. За артподготовку Июльского наступления 1917 г. награжден орденом Святого Георгия. В Добровольческой армии – начальник артиллерийского снабжения. При Врангеле – глава Военно-технического управления, также отвечал за осуществление связей с повстанцами-антикоммунистами на Украине. В начале 1920-х гг. переехал в Прагу, где был принят в чехословацкую армию как крупный специалист по артиллерии. На момент фактической капитуляции Чехословакии и сдачи ее руководством немцам Судетского района – командующий 11-й артиллерийской дивизии в восточной Словакии (военный округ Кошице). С 01.09.1938 г. после фактического роспуска армии страны – в отставке.

(обратно)

589

Покатов Сергей Владимирович (1868–27.09.1934, Братислава, Чехословакия) – генерал-лейтенант российского Генштаба. Участник русско-японской, Первой мировой и Гражданской войн. В 1918–1919 гг. сражался против большевиков в Туркестане, в том числе участвовал там в успешном восстании в Ашхабаде. В 1919 г. стал представителем Туркестанской белой армии при Деникине. В эмиграции – в Чехословакии, после получения ее гражданства служил при штабе чехословацкой армии в Братиславе и одновременно осуществлял секретные поручения генерала Кутепова.

(обратно)

590

Сидорин Владимир Ильич (1882–1943, Берлин, Германия) – донской казак, генерал-лейтенант российского Генштаба. Участник русско-японской, Первой мировой и Гражданской войн. Окончил летную школу и стал летчиком-наблюдателем, однако далее служил в пехоте и кавалерии. Активный участник антибольшевистского сопротивления на Дону, участник знаменитого «Степного похода» белоказаков в начале 1918 г., начальник штаба Походного атамана Донского казачьего войска П.Х. Попова. При атамане Краснове не занимал начальствующих должностей. С приходом на место последнего в феврале 1919 г. А.П. Богаевского назначен командующим Донской армией в момент ее разложения. Быстро восстановил ее боеспособность жесткими мерами и сокращением штабов. Организатор знаменитого рейда 4-го донского конного корпуса генерала Мамонтова по советским тыла. Из-за того что генерал Деникин не подготовил необходимое количество судов для эвакуации отступавшей Белой армии, вступил с ним в начале 1920 г. в жесткий конфликт. Обвинен в Крыму Врангелем в «казачьем сепаратизме» (основанием для таких утверждений в том числе стали его произведения), осужден к четырем годам каторги (помилован Врангелем) и отстранен от командования. В Чехословакии в Праге служил картографическом отделе Генштаба чехословацкой армии. После фактической капитуляции перед Германией в 1938–1939 гг. Чехословакии выехал на постоянное местожительство в Германию.

(обратно)

591

Шкеленко Антон Максимович (1889 —?) – полковник российского Генштаба. Участник Первой мировой и Гражданской войн. При Врангеле – начальник оперативного отделения при генерал-квартирмейстере П.Н. Врангеля Г.М. Коновалове. В 1925 г. получил от хорошо знавшего его генерала армии Чехословакии В. Клецанда по Юго-Западному фронте, где тот служил переводчиком при русском командовании, приглашение поступить на службу в этой стране в Генштаб, однако он отказался и отправился служить в местный Военно-Географический институт. Работал там с 1925 г. вплоть до ареста СМЕРШем в 1945 г. Погиб не позднее 1947 г., бросившись при этапировании в советские лагеря в одну из рек.

(обратно)

592

ГАРФ. Ф.5826. Оп.1. Д.10. Л. 246.

(обратно)

593

ЦА СВР. Архивный номер 37. Т.1. Л.40. Цит. по: Русская военная эмиграция.

(обратно)

594

Шинкаренко Николай Всеволодович (литературный псевдоним – Николай Белогорский, 1890–1968). Генерал-майор. Окончил Михайловское артиллерийское училище в 1910 г. и вышел в Уссурийский конно-горный дивизион, из которого вскоре был переведен в 12-й Уланский Белгородский полк. В 1912–1913 гг. участвовал добровольцем в болгарской армии (в артиллерии) на войне против Турции, был награжден орденом «За храбрость» за проявленное им отличие при осаде города Андрианополь. На фронт Первой мировой войны вышел в составе 12-го Уланского Белгородского полка, командуя его эскадроном. В 1916 г. – командир стрелкового дивизиона (батальона) 12-й кавалерийской дивизии. К концу войны – подполковник и георгиевский кавалер. В числе первых начал борьбу против большевиков. Прибыл в Добровольческую армию в ноябре 1917 г. В конце 1917 – начале 1918 г. участвовал в обороне Ростова-на-Дону от наступавших красногвардейцев. В феврале 1918 г. был тяжело ранен, заменяя пулеметчика в бронепоезде в бою под Новочеркасском. Будучи раненым, не смог выступить вместе с другими в Первый Кубанский поход в феврале 1918 г. и скрывался от преследования новых властей. Во время Второго Кубанского похода летом 1918 г. был командиром отряда, а затем – полка кавказских горцев, выступивших на стороне белых. По представлению генерала Врангеля, за проявленные им доблести в боях против большевиков, Шинкаренко стал полковником в Сводно-Горской дивизии. Отличился при взятии белыми Царицына. После первого неудачного штурма города в начале июня 1919 г., во время которого Сводно-Горская дивизия понесла большие потери в начальствующем составе, генерал Врангель назначил Шинкаренко её командующим. 23 августа 1919 г. красные попытались отбить Царицын. Шинкаренко по своей инициативе атаковал и разбил уже входившую в город 28-ю дивизию красных, отбросив её за пределы города, предотвратив таким образом его падение. Командуя этой же дивизией, 29 августа 1919 г. он разбил красную бригаду 4-й дивизии Городовикова из корпуса Буденного. После этого совместно с 4-й Кубанской дивизией разгромил Орловскую группу 10-й красной армии и отбросил ее за Дубовку. В результате угроза захвата красными Царицына была временно снята. В Крыму Врангель произвел Шинкаренко в генерал-майор-, назначив командиром отдельной конной бригады, которая особенно отличилась в боях 12–7 августа 1920 г. у Серагоз в Северной Таврии. Награжден за это орденом Святого Николая и назначен командиром Туземной горской дивизии. После эвакуации из Крыма в ноябре 1920 г. проживал в Сербии, в Германии. По явно сомнительным данным СМИ (в том числе испанской газеты «АВС» – некролог на его гибель), после этого записался в Испанский иностранный легион и участвовал в Африканской кампании в 1920-е гг. в Марокко, сражаясь против Рифов, где якобы заслужил при этом младший офицерский чин. С конца 1920-х гг. жил во Франции, главным образом в Ницце, где держал небольшой магазинчик и занимался литературным трудом. В 1936 г., с началом гражданской войны в Испании, отправился туда как военный корреспондент ряда газет и журналов (в том числе известного в эмигрантских кругах журнала «Часовой») и, явившись в штаб генерала Франко, записался рядовым добровольцем в испанскую армию. Вскоре после этого был переведен в Испанский иностранный легион. Отличился в боях на Северном фронте, где был ранен в бою 3 апреля 1937 г. при штурме «Пенья де Амбота» и был произведен в офицерский чин. В конце войны участвовал в наступлении на Арагонском фронте. Продолжал свою журналистскую и литературную деятельность, даже находясь на фронте в Испании, публикуя свои статьи в журнале «Часовой» и других органах эмигрантской печати об этих событиях. Среди них надо отметить его статьи «Чудо Альказара» в «Часовом» № 176 за 1936 г. и «Кинто» в № 232–233 за 1939 г., описывающие упорную оборону франкистского гарнизона города Альказар в 1936 г. без продовольствия и воды, а также последующие бой и гибель генерала Фок и поручика Полухина. После Второй мировой войны Шинкаренко опубликовал в США книгу «Вчера», посвященную трагической судьбе русских офицеров. После войны проживал в Сан-Себастьяне, где продолжал свою литературную деятельность. Шинкаренко трагически погиб 21 декабря 1968 г. там же под колесами грузовика. Похоронен на местном кладбище. Среди литературных произведений Шинкаренко-Белогорского – романы «Марсова маска» и «Тридцать щепок крушения», изданные в Берлине в 1924 г. В последнем романе автор документально описывает участие Сводно-Горской дивизии в контрнаступлении белых войск генерала Врангеля под Царицыным 29 августа 1919 г. Во время этого контрнаступления, под селом Орловка, погиб его близкий друг, полковник и командир Кабардинской бригады Заур-Бек Серебряков (в романе Хан Шекинский). (Биография написана Н.Н. Рутычем-Рутченко. Биографический справочник высших чинов Добровольческой армии и Вооруженных сил Юга России. М., 1997.

(обратно)

595

Там же.

(обратно)

596

РГВИА. Ф.488. Оп.1. Д.1592. Лл.1–1 об.

(обратно)

597

Престон Пол. Франко: биография. М., 1999. С.33.

(обратно)

598

РГВИА. Ф.488. Оп.1. Д.1592. Л.2.

(обратно)

599

Там же. Л.3.

(обратно)

600

Балмасов С. В бандерах Испанского иностранного легиона // «Солдат удачи». № 2. 2003.

(обратно)

601

Он же. Там же.

(обратно)

602

Jose Millan Astray, Prologo, Franco, Diario de una Bandera. Madrid. 1975. P.7.

(обратно)

603

Балмасов С. В бандерах Испанского иностранного легиона // «Солдат удачи». № 2. 2003.

(обратно)

604

Он же. Там же.

(обратно)

605

Judith Keene. Fighting for Franco. International volunteers in nationalist Spain during Spanish civil war, 1936–39. London and New-York. 2001. P.28.

(обратно)

606

Она же. Там же. Jose E. Alvares. The Betrothed of Death: The Spanish Foreign Legion During the Rif Rebellion, 1920–27 (Westport, CT: Greenwood Press). 2001. P.28.

(обратно)

607

Балмасов С. В бандерах Испанского иностранного легиона // «Солдат удачи». № 2. 2003.

(обратно)

608

Judith Keene. Fighting for Franco. International volunteers in nationalist Spain during Spanish civil war, 1936–39. London and New-York. 2001. P.28.

(обратно)

609

Garriga, La Senora, Joan Llarch, Franco: Biografia/Barcelona. 1983. Pp.158–159.

(обратно)

610

Балмасов С. В бандерах Испанского иностранного легиона // «Солдат удачи». № 2. 2003.

(обратно)

611

Там же.

(обратно)

612

Он же. Там же.

(обратно)

613

Он же. Там же.

(обратно)

614

Он же. Там же.

(обратно)

615

Балмасов С.С. Иностранныйлегион. М., 2004.

(обратно)

616

Балмасов С. В бандерах Испанского иностранного легиона // «Солдат удачи». № 2. 2003.

(обратно)

617

Он же. Там же.

(обратно)

618

El “As” de la Legion. ABC. 22 February.

(обратно)

619

Балмасов С. В бандерах Испанского иностранного легиона // «Солдат удачи». № 2. 2003.

(обратно)

620

Diariode Alhucemas, Revistade Historia Militar. 1976. № 40. P.229.

(обратно)

621

Балмасов С. В бандерах Испанского иностранного легиона // «Солдат удачи». № 2. 2003.

(обратно)

622

Никулин Л. Письма об Испании. М., 1931. С.223, 237.

(обратно)

623

Русская военная эмиграция. М., 2001. Т.2. С.5.

(обратно)

624

Рагозин Николай Александрович (? – 21.09.1957, Мальорка, Испания) – военный летчик российской авиации ВМФ, участник четырех войн – Первой мировой, Гражданской в России, против рифов в 1922–1926 гг., гражданской в Испании. За боевые заслуги в Первую мировую войну награжден целым рядом орденов, в том числе орденом Святого Георгия 4-й степени и Георгиевским оружием. В период гражданской войны в России сражался на юге и за содействие белым войскам в Коркинитском заливе произведен из старших лейтенантов сразу в капитаны 2-го ранга. В Испании с 1922 г. лично вылетал на бомбардировки рифов и обучал испанских военных летчиков. После пяти лет войны против рифов произведен в унтер-офицеры, затем в лейтенанты и награжден пятью крестами с надписью «За военную доблесть», крестом Maria Cristina с мечами, африканской медалью «За военные заслуги», марокканским орденом Medahnya и др. За доблесть в период испанской гражданской войны (действовал в авиационной группе брата Франко) награжден еще одним крестом с надписью «За военную доблесть», звездой с мечами, медалью 1-й линии действующей армии, германским белым крестом с мечами, итальянским крестом с надписью «За военную доблесть», итальянским орденом «Короны». Последние награды он получил за заслуги во время временной службы в итальянском экспедиционном воздушном отряде. Почетный летчик итальянской и германской авиации. Награжден одной из самых желанных испанских наград – Большой Звездой за 35 лет безупречной службы. За время своей службы налетал 2400 часов, из которых 1465 – в боевых условиях.

(обратно)

625

Морские записки. Нью-Йорк. 1954. XII. № 3.

(обратно)

626

Рагозин Александр Николаевич – стал летчиком испанских ВВС и некоторое время воевал в местной бомбардировочной авиации, ранен. В 1950-е гг. – лейтенант испанских ВВС.

(обратно)

627

Морские судьбы за границей: офицеры российского флота в эмиграции. СПб., 2003. С.69.

(обратно)

628

«Возрождение». 1927. 31 июля.

(обратно)

629

Ignacio Carral, por que mataron aluis de Sirval. Madrid. 1935. S.37–60.

(обратно)

630

Souchy A. Nacht über Spanien. Grafenau, 1987. S.67–72.

(обратно)

631

РГВА. Оп.9а. Д.10394. Л.429. Цит. по: Ершов В.Ф., Свириденко Ю.П. Белый террор. Политический эксремизм российской эмиграции в 1920–45 гг. М., 2000. С.153.

(обратно)

632

Там же.

(обратно)

633

Люденсгаузен Борис Сергеевич, барон. До революции 1917 г. служил в известном и привилегированном подразделении – Кавказской Гренадерской Великого князя Михаила Николаевича Артиллерийской Бригаде. Белогвардейский офицер. В конце 1920-х гг. окончил Сен-Сирское военное училище во Франции. После его завершения направлен на службу во Французский иностранный легион в чине сержанта. Дослужился там до чина лейтенанта. Добровольцем приехал в 1937 г. в Испанию и был зачислен в Испанский иностранный легион. Во время Теруэльской операции (декабрь 1937 – февраль 1938 г.) проявил доблесть в бою, но обморозил ноги и едва избежал их ампутации. После того как его выписали из госпиталя, по ходатайству полковника Н.Н. Болтина был зачислен в Русский отряд испанской роты «Донна Мария де Молина». Однако служил здесь недолго: после конфликта со своими русскими товарищами и командованием покинул Испанию, уехав в Великобританию. Сост. по публикациям журнала «Часовой» и данным А.П. Яремчука.

(обратно)

634

Яремчук А.П. Русские добровольцы в Испании, 1936–39 гг. Сан-Франциско, 1983. С.83.

(обратно)

635

Фок Анатолий Владимирович (1879–1937) – генерал-майор. Окончил Константиновское артиллерийское училище и вышел в артиллерийскую бригаду Кавказской Гренадерской дивизии. В 1913 г. – капитан, оставлен служить инструктором в Офицерской фехтовальной школе. На фронт Первой мировой войны вышел в составе артиллерийской бригады Гренадерской дивизии 2-го Кавказского армейского корпуса. В 1916 г. – Георгиевский кавалер и командир батареи. В 1917 г. – полковник и исполняющий должность командира артиллерийского дивизиона. В Добровольческую армию прибыл летом 1918 г. и был назначен рядовым в батарею капитана Колзакова, который во время Первой мировой войны служил под его начальством. Вскоре стал командиром этой батареи. В начале октября 1918 г. – начальник артиллерии 1-й конной дивизии генерала Врангеля. Тогда же ранен (при освобождении от Красной армии Кавказа). В начале 1919 г. – генерал-майор и в мае того же года – начальник артиллерии армейской группы генерала Врангеля во время боев за станицу Великокняжеская против 10-й красной армии. После этого – инспектор артиллерии 1-го конного корпуса, в том числе и в Крыму. В ноябре 1920 г. эвакуировался из Крыма в Турцию, находился в лагере Галлиполи, будучи одним из помощников генерала Кутепова. Там же руководил Сергиевским артиллерийским училищем, а также спортивными занятиями и соревнованиями во всех частях 1-го армейского корпуса. В 1922 г. переехал в Болгарию. После недолгого пребывания в этой стране Фок был выслан правительством Стамболийского как активный противник возвращения белоэмигрантов в Советскую Россию. После этого переехал во Францию. В Париже работал простым рабочим на заводе и одновременно учился на Зарубежных Высших военно-научных курсах генерала Головина, которые успешно окончил. В РОВС числился (в порядке сохранения командных кадров) командиром артиллерийской бригады 1-го армейского корпуса. В 1936 г., после ряда неудачных попыток, вступил добровольцем в войска Франко. Служил в роте «Донна Мария де Молина» бандеры «Кастелиано-Арагон». Погиб в бою в августе 1937 г. после двухнедельных упорных боев в окружении вместе с другим русским добровольцем – капитаном Полухиным в деревне Кинто, в долине реки Эбро к югу от Сарагосы, где в августе 1937 г. попал в окружение. Сост. по: Рутыч-Рутченко Н.Н. Биографический справочник высших чинов Добровольческой армии и Вооруженных Сил Юга России. М., 1997. С.250–251.

(обратно)

636

Захаров В.В., Колунтаев С.А. Русская эмиграция в антисоветском, антисталинском движении (1930–45 гг.) //Материалы по истории Русского Освободительного Движения. С.46, 47.

(обратно)

637

Русский доброволец в Испании. (Из письма) // «Часовой». № 173. 1936.

(обратно)

638

Anton Nikolai Shinkarenko I Vsevolodovich, [TypescriptMemoirs]. [TSM] 7 pamphlet boxes. Hoover Archives IDCSUZ68020-A. Stanford University. Part 4. Chapter 1.

(обратно)

639

Барк Николай Эвальдович – сын бывшего царского министра финансов Л. Барка и директора Беловежской пущи. Служил во Французском иностранном легионе на Мадагаскаре. После получил престижное место работы в фирме своего отца (французское акционерное общество), бросив его с началом Испанской гражданской войны. Проделал долгий и трудный путь из Мадагаскара в Испанию. Испанцы, удивленные этим поступком, спрашивали его, зачем он это сделал. Барк ответил, что «я был слишком молод, чтобы бороться с поработителями моей Родины на родной земле, считаю, что мой долг – бороться с ними же здесь». В Испании был недолго, был дважды ранен и не смог встать в строй. После второго, тяжелого ранения долгое время находился на лечении. С завершением войны в Испании отправился в испанскую колонию Экваториальная Гвинея, так как, по свидетельству полковника Болтина Н.Н., «очень интересовался колониальной жизнью». И к несчастью, то, что не сделали «красные», сделала муха цеце. От ее укуса Николай Эвальдович заболел сонной болезнью. Он смог побороть её первый приступ. Но рецидив болезни, произошедший уже в Испании, унес его в могилу. Как писал Н.Н. Болтин, «покойный не имел врагов. Его рыцарский характер обезоруживал их. Он пользовался любовью всех и его смерть в расцвете сил (ему исполнилось 40 лет) – тяжелая потеря не только для нас, но и для будущей России. Сост. по: Яремчук А.П. С.235, 365 и публикациям журнала «Часовой».

(обратно)

640

Ricardo de la Sierva. Las Brigadas Internacionales de Franco // La leyenda de las Brigades Internacionales (Madrid: El Alcazar, 1969), pp.57–60; Herbert Souford. Le Mythe de la crosaide de Franco, pp.33–48.

(обратно)

641

Peter Monteath, Frederic Zuckerman. Modern Europe: Histories and Identites (Adelaide: Australian Humanities Press, 1998). Pp.121–33.

(обратно)

642

Judith Keene. Fighting for Franco. International volunteers in nationalist Spain during Spanish civil war, 1936–39. London and New-York, 2001. P.8.

(обратно)

643

ГАРФ. Ф.5972. Оп.3. Д.57. Л.19.

(обратно)

644

ГА РФ. Ф.5972. Оп.3. Д.331. Л.48.

(обратно)

645

Там же. Л.50.

(обратно)

646

Там же. Д.57. Л.15.

(обратно)

647

Там же. Л.3.

(обратно)

648

Там же. Л.4.

(обратно)

649

Там же. Л.8.

(обратно)

650

Там же. Л.10 об.

(обратно)

651

Тамже. Л.16.

(обратно)

652

Judith Keene. Fighting for Franco. International volunteers in nationalist Spain during Spanish civil war, 1936–39. London and New-York, 2001.

(обратно)

653

Она же. Указ. соч.

(обратно)

654

Кереновский А. Никаких испанцев // «Царский Вестник». 1936. № 521.

(обратно)

655

Скородумов М. Ответ Кереновскому // «Царский Вестник». 1936. № 524.

(обратно)

656

Он же. «Что такое большевизм»? Отдельный типографский оттиск // «Архив РОА».

(обратно)

657

Anton Nikolai Shinkarenko I Vsevolodovich. [TypescriptMemoirs]. [TSM] 7pamphletboxes // Hoover Archives IDCSUZ68020-A, Stanford University. Part 4, Chapter 1 и его письмо в «Часовой». Cентябрь. № 174. 1937.

(обратно)

658

Archivo Historico Militar, Avila. Cuartel General del Generalisimo-Estado Mayor, ano de 1938. 2/168/30/5 или в сериях 1937 г. 1/168/18/12, копия «Русские легионеры».

(обратно)

659

Материалы Русского Освободительного движения. С.119.

(обратно)

660

Nikolai Shinkarenko Vsevolodovich, [TypescriptMemoirs], [TSM] 7 pamphlet boxes. Hoover Archives IDCSUZ68020-A. Stanford University. Part 4. Chapter 1 и его письмо в «Часовой». Сентябрь. № 174. 1937.

(обратно)

661

«Часовой». 1938. № 216 (15 июля). С.19.

(обратно)

662

Окороков А.В. Русские добровольцы. Неизвестные войны. 19–20 вв. М., 2004. С.138.

(обратно)

663

Речь идет о разгроме в начале 1937 г. под Гвадалахарой Итальянского экспедиционного корпуса. По имеющимся данным, Франко ему нарочно не оказал помощь своими войсками, чтобы проучить заносчивых итальянцев, возомнивших себя великими солдатами и практически игнорировавших франкистов как боевую силу.

(обратно)

664

ГАРФ. Ф.5972. Оп.3. Д.57. Л.19.

(обратно)

665

ГАРФ. Ф.5972. Оп.3. Д.57. Л.19.

(обратно)

666

Яремчук 2-й А.П. Указ. соч. С.4.

(обратно)

667

Яремчук А.П. Указ. соч. С.51.

(обратно)

668

Капитан Савин. Воспоминания. Рукопись // Архив РОА.

(обратно)

669

Judith Keene. Fighting for Franco. International volunteers in nationalist Spain during Spanish civil war, 1936–39. London and New-York. 2001. P.28.

(обратно)

670

Judith К. Указ. соч. Pp.205, 206.

(обратно)

671

«Русский авангард». 1938. № 102. С.4.

(обратно)

672

ГАРФ. Ф.5972. Оп.3. Д.57. Лл.3, 4.

(обратно)

673

Archivo Historico Militar, Avila. 2/168/18/12. Cuartel General del Generalisimo Salamanca, 16.07.1937, генерал Николай Шинкаренко. P.6. В этом же самом файле есть простой и короткий отказ, датированный 07.06.1937 на другое письмо этого русского добровольца. P.1.

(обратно)

674

Там же.

(обратно)

675

Archivo Historico Militar, Avila. 2/168/18/12. Cuartel General del Generalisimo-Estado Mayor, Seccion 1A, Organizacion Unidades Rusas. Peticion del ex-general ruso Nicolas Shinkarenko para que se forme una unidad a base de oficiales y soldados rusos que hoy sirven a nuestro lado como voluntaries, pp.8–12.

(обратно)

676

Archivo Historico Militar, Avila. Cuartel General del Generalisimo-Estado Mayor, ano de 1938. 2/168/30/5 и лист в сериях 1937 г. 1/168/18/12, копия «Русские легионеры».

(обратно)

677

Shinkarenko. TSM. Pt.4, Ch.4.

(обратно)

678

Там же.

(обратно)

679

ГАРФ. Ф.5853. Оп.1. Д.61. Л.77.

(обратно)

680

ГАРФ. Ф.5853. Оп.1. Д.61. Л.77.

(обратно)

681

Там же.

(обратно)

682

Там же.

(обратно)

683

Anton Nikolai Shinkarenko I Vsevolodovich, [Typescript Memoirs], [TSM] 7 pamphlet boxes, Hoover Archives IDCSUZ68020-A, Stanford University, Part 4, Chapter 1.

(обратно)

684

JudithKeene. Fighting for Franco. International volunteers in nationalist Spain during Spanish civil war, 1936–39. London and New-York. 2001.

(обратно)

685

Яремчук 2-й А.П. Указ. соч. С.11.

(обратно)

686

«Часовой». № 178. 11.1936.

(обратно)

687

Там же. № 169. 07.1936. С.1–29.

(обратно)

688

Артюхов Николай Сергеевич – подпоручик Марковского полка. Служил в терсио (рота) «Донна Мария де Молина» испанской армии. Произведен в офицеры Испанского иностранного легиона. В 1942 г. воевал в составе Синей (Голубой) дивизии против советских войск под Новгородом. После окончания 2-й мировой войны служил в Мадриде. Умер в 1981 г.

(обратно)

689

Белин Петр Васильевич – белогвардейский офицер, капитан, прошел Французский (1921–1926 гг.) и Испанский иностранные легионы (1937–1941 гг.) С началом Великой Отечественной войны добровольцем вступил в итальянские войска. В 1941–1943 гг. в их составе воевал против советских войск. Умер 31 июля 1977 г.

(обратно)

690

Бибиков Александр Владимирович – белогвардейский офицер, в 1921 г. вступил во Французский иностранный легион, в котором дослужился до чина аджудана (фактически фельдфебель). В 1936 г. самовольно оставил это подразделение, чтобы «воевать против поработителей Отечества» и был зачислен в Испанский иностранный легион.

(обратно)

691

Голбан Дмитрий Корнильевич – штабс-капитан Марковского артиллерийского дивизиона, кавалер Георгиевского креста 4-й и 3-й степени, галлиполиец. Вступил в 1921 г. в Испанский иностранный легион. Во время Гражданской войны в Испании – тениентэ (поручик) легиона. Награжден Военным крестом и двумя орденами «За доблесть». После ее завершения прикомандирован к Высшей Военной Школе Испании (фактически испанскому Генеральному штабу) «Эскуалма Суперъерде Эхерсито» в Мадриде начальником солдатской команды. Капитан испанской армии. Умер в Мадриде 22 августа 1971 г. от кровоизлияния в мозг.

(обратно)

692

Гончаренко Константин Андреевич – подпоручик Марковского полка. Альферес (офицер) Испанского иностранного легиона. Погиб в 1942 г. под Новгородом в бою против советских войск, находясь в составе Синей (Голубой) дивизии на льду реки Волхов.

(обратно)

693

Гурко Вячеслав – офицер Корниловского полка. С 1921 г. – во Французском иностранном легионе. С началом Гражданской войны в Испании записался в войска Франко. Первая попытка сделать это вместе с Василием Кривошеей через вступление в Испанский иностранный легион окончилась неудачно. Умер в Экваториальной Гвинее от малярии.

(обратно)

694

Гурский Сергей Константинович (Али) – штаб-ротмистр 6-го Переяславского Драгунского полка довоенного времени царской России. Сражался во время Гражданской войны в России за белых в кавалерийских частях. В Испании, по ходатайству русского полковника Болтина Н.Н. переведен из подразделения «Кастельяно-Арагонеза» и зачислен в роту «Донна Мария де Молина», однако пробыл там недолго. Большую часть своего нахождения на фронте в Испании провел в Испанском иностранном легионе. За время своей 15-месячной службы там получил три ранения, включая тяжелые. По свидетельствам самих легионеров, заслужил среди них «блестящую репутацию». Войну закончил в унтер-офицерском чине. За отличия произведен генералом Франко в офицеры и прикомандирован к Высшей Военной Школе Испании. Кавалер двух Лауреад – высших испанских наград. Добровольцем направился в Голубую (Синюю) испанскую дивизию на советско-германский фронт. Воевал против советских войск год. Тяжело ранен. Полковник испанской армии. Умер в Мадриде.

(обратно)

695

Зелим-Бек Георгий Михайлович – ротмистр (штаб-ротмистр) Александрийского («Бессмертного») гусарского полка. За участие в Первой мировой войне заслужил Георгиевский крест. В результате тяжелого ранения, полученного в одном из боёв, стал инвалидом. Белоэмигрант. Начало Гражданской войны в Испании застало его в привилегированной и высокооплачиваемой должности воспитателя единственного сына одного из итальянских министров. Оставив её, он записался добровольцем в Испанский иностранный легион. Рядовой солдат-легионер. После тяжелого ранения разрывной пулей в лицо, получив ещё одну инвалидность, был направлен служить в штаб Легиона в городе Бургосе. Впоследствии служил переводчиком в Высшей Военной Академии Испании. Скончался в Мадриде. По свидетельству полковника Н.Н. Болтина, «надорванное здоровье не выдержало, и Георгий Михайлович скончался от разрыва сердца. Его похороны, на которых присутствовало все высшее военное начальство и громаднейшее количество представителей местного гарнизона, ярко показали, каким уважением пользовался покойный».

(обратно)

696

Зотов Николай Петрович– поручик Алексеевского полка во время Гражданской войны в России. С началом «испанских событий» записался в Испанский иностранный легион. На Теруэльском фронте возглавлял батальон. За боевые отличия произведен в офицеры. Введен по распоряжению Франко в националистическую партию Испании «Фаланга» на руководящий пост. Умер в Мадриде.

(обратно)

697

Зотов Павел Александрович– офицер-кавалерист во ВСЮР. Отличился во время гражданской войны в Испании. Начав простым легионером, за время войны стал офицером испанской армии. Капитан Испанского иностранного легиона. В 1940 г. уехал командовать его бандерой в Испанскую Африку, в Сеуту, где впоследствии и скончался.

(обратно)

698

Иванов-Панфилов Пантелеймон («Пантюшка») – на момент революции 1917 г. кадет 3-го Московского корпуса известного по всей России учебного заведения царского времени —. Участник Гражданской войны с ноября 1917 г., участвовал в сражении с большевиками в Москве, в том числе в знаменитом захвате Кремля, осуществленном юнкерами и кадетами по подземному ходу, вырытому еще в средневековье. Попал в плен, содержался в Бутырской тюрьме, но был отпущен в апреле 1918 г. После освобождения уезжает в Новороссийск, где поступает в 5-ю роту Марковского офицерского полка. Подпоручик Марковского Артиллерийского полка. Из него переходит в команду бронепоезда «Единая Россия». Отличился при защите Крыма в начале 1920 г. Участник Улагаевского десанта на Кубань, во время которого был тяжело ранен в голову. Член «Союза галлиполийцев» – белоэмигрантской организации, объединяющей тех, кто после эвакуации в ноябре 1920 г. из Крыма попал в турецкий лагерь Галлиполи. Здесь же он перешел в Александровское военное училище, закончил его и вышел в Лейб-Гвардии Егерский полк. В августе 1937 г., во время Гражданской войны в Испании, зачислен добровольцем в 9-ю бандеру Испанского иностранного легиона. Предположительно в начале 1938 г. был переведен в Русский отряд в роту «Донна Мария де Молина». В 1940 г., став младшим офицером Легиона, уехал в Испанскую Африку. Служил под Сеутой, в Дар-Рифьене во 2-м иностранном полку 20 лет, дослужился до звания капитана, «сохраняя и бдя традиции старой Русской армии в рядах испанских войск». Застрелился в марте 1961 г.

(обратно)

699

Ковалевский Владимир Иванович– юнкер Константиновского военного училища в Галлиполи на момент отхода армии Врангеля в Турцию. Из-за тяжелого материального положения в 1921 г. записался во Французский иностранный легион, откуда, из-за суровых условий службы и плохой оплаты, бежал в Югославию. Закончил в Белграде местный университет на отделении романских языков, при этом не оставляя интереса к военному делу. Выучив несколько языков, разбирался в конструкции нескольких пулеметов. В числе первых русских добровольцев записался в армию Франко. Воевал в составе роты «Наварра» на фронте Бадахос. В сентябре 1939 г., с началом Второй мировой войны, явился с повинной к французскому военному атташе в консульстве в Белграде, прося его судить за дезертирство из Легиона и предоставить ему возможность искупить это на фронте. Однако французы оценили это с юмором. Несмотря на факт совершения им с точки зрения французских законов воинского преступления, они отпустили его без всяких последствий.

(обратно)

700

Компельский Збигнев Казимирович – белогвардеец-подпрапорщик – польского происхождения, одним из первых русскоязычных эмигрантов записался добровольцем в Испанский иностранный легион в 1936 г. (аджудан или фельдфебель), воевал в 14-й бандере. Награжден боевой медалью за доблесть в бою. Героически погиб при штурме Толедо 26 сентября 1937 г.

(обратно)

701

Кривошея Василий Евгеньевич– вступил в белую армию юга России кадетом Полтавского корпуса, зачислен унтер-офицером в Марковский артиллерийский дивизион. После эвакуации армии Врангеля из Крыма находился в лагере Галлиполи в Турции. Отслужил пять лет во Французском иностранном легионе. С началом Гражданской войны в Испании записался в Испанский иностранный легион. В начале 1938 г. был тяжело ранен в грудь и, по заключению испанских медиков, не должен был пережить весны этого года. Однако условия целебного горного воздуха помогли ему выжить. После выздоровления, по ходатайству полковника Болтина Н.Н., направлен в Русский отряд, находившийся в составе роты «Донна Мария де Молина». В 1940 г., будучи сержантом Испанского иностранного легиона, уехал в Мелилью, в Испанскую Африку. С 1941 по 1943 гг. служил добровольцем в Голубой (Синей) дивизии, воевал на советско-германском фронте, заслужил множество боевых наград. После войны вернулся в Мелилью, где в сентябре 1964 г. погиб в результате несчастного случая.

(обратно)

702

Кривошея Николай Евгеньевич – родной брат Василия Кривошея, капитан Марковского артиллерийского дивизиона. Окончил Полтавский кадетский корпус. В 1916 г. окончил Михайловское Артиллерийское училище. Участник Первой мировой и Гражданской войн (в России). После эвакуации армии Врангеля из Крыма находился в лагере Галлиполи в Турции. В Испании командовал Русским отрядом в подразделении испанской армии «Наварра». В 1940 г., став офицером Испанского иностранного легиона, уехал в Испанскую Африку, в Сеуту. Прослужив там 30 лет, был переведен в Испанский Генеральный штаб. Умер в Мадриде 12 декабря 1971 г.

(обратно)

703

Ламсдорф Григорий Павлович, граф. В 1937 г., несмотря на свой достаточно молодой возраст, добровольцем записался в Испанский иностранный легион. По свидетельству сослуживцев, выделялся своей храбростью даже на фоне всех легионеров. Прошел ускоренные офицерские курсы и стал офицером. По ходатайству полковника Н.Н. Болтина, зачислен в Русский отряд роты «Донна Мария де Молина». Во время Второй мировой войны записался в Русскую Освободительную Народную армию (РОНА) в Пскове. Майор Русской Освободительной армии (РОА). Начальник штаба 4-го полка 1-й дивизии этой армии группы полковника Сахарова. Смог избежать выдачи советским войскам со стороны союзников (судя по всему, благодаря наличию у него испанского паспорта). По состоянию на 1983 г. жил в Барселоне.

(обратно)

704

Сальников Михаил Андреевич – забайкальский казак, кадет Сибирского кадетского корпуса. Воевал против красных в составе Корниловского ударного полка. Прошел Французский иностранный легион, отслужив пять лет в Африке и Индокитае. В Испании воевал против красных в составе роты «Донна Мария де Молина». В 1940 г., в чине лейтенанта Испанского иностранного легиона, уехал к месту службы в Испанской Африке. После окончания срока службы жил и умер в испанской провинции Галисия.

(обратно)

705

Чиж (Техли) Сергей – офицер Белого флота. С уходом армии Врангеля из Крыма находился во французских лагерях в Тунисе в районе Бизерты. В начале 1920-х гг. перебрался во Францию, в Тулузу. С началом гражданской войны в Испании нелегально перешел границу и был зачислен добровольцем в 6-ю бандеру Испанского иностранного легиона. Героически погиб под Толедо 6 мая 1937 г.

(обратно)

706

Балмасов С. Указ. соч.

(обратно)

707

Judith Keene. Fighting for Franco. International volunteers in nationalist Spain during Spanish civil war, 1936–39. London and New-York, 2001. P.28.

(обратно)

708

Она же. Указ. соч.

(обратно)

709

Он же. Указ. соч. С.222.

(обратно)

710

ГАРФ. Ф.6838. Оп.1. Д.68. Л.8.

(обратно)

711

Яремчук А.П. Указ. соч. С.83.

(обратно)

712

Judith K. Указ. соч

(обратно)

713

Она же. Указ. соч.

(обратно)

714

Shinkarenko. Pt.4, Ch.4.

(обратно)

715

Он же. Указ. соч.

(обратно)

716

Он же. Указ. соч.

(обратно)

717

Он же. Указ. соч.

(обратно)

718

Он же. Указ. соч.

(обратно)

719

Shinkarenko. Pt.4, Ch.4.

(обратно)

720

Judith K. Указ. соч. P.205.

(обратно)

721

Shinkarenko. Pt.4, Ch.4.

(обратно)

722

«Часовой». № 173. 1937.

(обратно)

723

ГАРФ. Ф.5972. Оп.3. Д.57. Л.19.

(обратно)

724

Judeet Keene. Указ. соч.

(обратно)

725

Djudit Kein. Указ. соч.

(обратно)

726

ГАРФ. Ф.5972. Оп.3. Д.57. Л.19.

(обратно)

727

Балмасов С. Указ. соч.

(обратно)

728

Яремчук А.П. Указ. соч. С.206.

(обратно)

729

Он же. Указ. соч.

(обратно)

730

Яремчук. Указ. соч. C.48.

(обратно)

731

Яремчук А.П. Указ. соч. С.10, 29.

(обратно)

732

Яремчук А.П. Указ. соч. С.143.

(обратно)

733

ГАРФ. Ф.5794. Оп.1. Д.49. Л.27.

(обратно)

734

Он же. Там же.

(обратно)

735

Judiet Keene. Указ. соч.

(обратно)

736

Shinkarenko. Pt.4, Ch.2.

(обратно)

737

Shinkarenko. Ch.1.

(обратно)

738

Shidman M. Frentes en calma de la guerra civil // Social history. 27.1997. Pp.52–58.

(обратно)

739

Он же. Pt.4, Ch.2.

(обратно)

740

Он же. Ch.6.

(обратно)

741

Judit Kein. Указ. соч.

(обратно)

742

Яремчук А.П. Указ. соч. С.70.

(обратно)

743

Испанские письма о воинстве. Берлин, 1939.

(обратно)

744

«Часовой». № 173. 09.1936; Яремчук. Указ. соч. С.12.

(обратно)

745

ГАРФ. Ф.5794. Оп.1. Д.49. Л.27.

(обратно)

746

Shinkarenko, Part 4, Ch.1.

(обратно)

747

ГАРФ. Ф.5794. Оп.1. Д.49. ЛЛ.19, 27.

(обратно)

748

Shinkarenko, Pt.4, Ch.4.

(обратно)

749

Luis Fabian Blazques, Riesgo y Ventura de los Tercios de Reguetes (Madrid: ACTAS, 1995). Pp.102, 103.

(обратно)

750

ГАРФ. Ф.5794. Оп.1. Д.49. Л.27.

(обратно)

751

Он же. Там же.

(обратно)

752

Он же. Там же. С.222–226.

(обратно)

753

Гренадёр. Письма из Испании. 1939. № 238–241.

(обратно)

754

Жуков А. «Руссо Бланко» и борьба с коммунизмом в Испании // Белый воин. М., 2004. С.22.

(обратно)

755

Он же. Там же.

(обратно)

756

Камнев В. Волонтеры свободы // ГолосРодины. 1966. № 66 (8).

(обратно)

757

Judith Keene. Fighting for Franco. International volunteers in nationalist Spain during Spanish civil war, 1936–39. London and New-York, 2001.

(обратно)

758

Шкаренков Л.К. Агония белой эмиграции. М., 1986. С.206.

(обратно)

759

Окороков А.В. Указ. соч. С.120–121.

(обратно)

760

Хохлова В. Опаленные войной // Африка глазами эмигрантов. М., 2002. С.187.

(обратно)

761

Она же. Там же.

(обратно)

762

Окороков А.В. Указ. соч. С.120.

(обратно)

763

Кардин В. Сколько длятся полвека? М., 1977. С.110.

(обратно)

764

Шкаренков Л.К. Агония белой эмиграции. М., 1986. С.228.

(обратно)

765

Коломиец М., Мацанский И. Танки Испанской республики // «Танкомастер». 1998. №№ 2–3. С.6.

(обратно)

766

Яремчук А.П. Указ. соч. С.368; JuditKein. Указ. соч.

(обратно)

767

Он же. Там же.

(обратно)

768

Окороков А.В. Указ. соч. С.122.

(обратно)

769

Окороков А.В. Указ. соч. С.122.

(обратно)

770

Морской журнал. 1939. № 136–137. С.22–23.

(обратно)

771

Морские судьбы за границей: офицеры российского флота в эмиграции. СПб., 2003. С.69.

(обратно)

772

Окороков А.В. Указ. соч. С.120.

(обратно)

773

Окороков А.В. Указ. соч.

(обратно)

774

ГАРФ. Ф.5972. Оп.3. Д.57. Л.19.

(обратно)

775

Яремчук А.П. Указ. соч. С.181.

(обратно)

776

Он же. Указ. соч. С.122, 172.

(обратно)

777

«Часовой». 1952. № 315. С.14.

(обратно)

778

Жуков А. Указ. соч. С.23.

(обратно)

779

Он же. Там же.

(обратно)

780

Judit Kein. Указ. соч.

(обратно)

781

Она же. Указ. соч.

(обратно)

782

Корреспондент в данном случае ошибается – в 1920-е гг. Шинкаренко находился во Франции и пытался порвать с военным прошлым, зарабатывая на жизнь мелким бизнесом.

(обратно)

783

Явная ошибка – офицерское звание Шинкаренко получил лишь во время гражданской войны в самой Испании.

(обратно)

784

ABC. 26.12.1968.

(обратно)

785

Яремчук. А.П. Указ. соч. С.351.

(обратно)

786

Гурский Али. Ночь в карауле // «Часовой». 1939. № 220.

(обратно)

787

ГАРФ. Ф.10039. Оп.1. Д.62. Л.82.

(обратно)

788

Там же. Ф.6127. Оп.1. Д.6.

(обратно)

789

ГАРФ. Ф.5856. Оп.1. Д.528. Л.71.

(обратно)

790

Разгул левых повстанцев и партизан в этой стране стал особенно отмечаться после усиления взаимодействия руководства Уругвая с СССР и его признания в 1926 г. (первое из всех латиноамериканских государств).

(обратно)

791

Названо в честь казненного испанскими колонизаторами индейского вождя-повстанца Тупака Амару.

(обратно)

792

Хачатуров К.А. Из России с любовью. О книге «Женя Думнова. Любовь во времена «холодной войны» и воспоминания о ее героине// Латинская Америка. 2005. № 9. С.104.

(обратно)

793

Русские без Отечества. Очерки антибольшевистской эмиграции 1920–40-х гг. М., 2000. С.137–139.

(обратно)

794

Рутыч-Рутченко Н.Н. Биографический справочник высших чинов Добровольческой армии и Вооруженных сил Юга России. М., 1997. С.271.

(обратно)

795

Русские без Отечества. Очерки антибольшевистской эмиграции 1920–40-х гг. М., 2000. С. 139.

(обратно)

796

Хольмстон-Смысловский Б.А. Избранные статьи и речи. Буэнос-Айрес, 1953.

(обратно)

797

(Мятеж – имя третьей всемирной; Буэнос-Айрес. 1960; Современные офицеры. Буэнос-Айрес, 1961; Всемирная мятежевойна. Буэнос-Айрес. 1962; Хочешь мира, победи мятежевойну! Буэнос-Айрес. 1964 и др.)

(обратно)

798

Хазин О. А. Пажи, кадеты, юнкера: Исторический очерк (К 200-летию Пажеского Его Императорского Величества корпуса). 3-е изд., доп. М., 2006.

(обратно)

799

Bandeira M. MeloeAndradeA. Oanovermelho. ARevolucaoRussiaeseusreflexosnoBrasil. Rio. 1967. P.264.

(обратно)

800

Что-то вроде испанских мадрин, прикрепленных к солдатам и офицерам, чтобы скрашивать их «фронтовое» одиночество, и помогавших им мелкими подарками.

(обратно)

801

Парчевский К. В Парагвай и Аргентину. Париж. 1936. С.165.

(обратно)

802

Голубинцев Святослав Всеволодович (1897–15.06 [по другим данным 22 июля]) 1985, Сан-Паулу, Бразилия) – представитель донского казачьего дворянства. После завершения обучения в Николаевском кадетском корпусе в 1917 г. окончил Николаевское кавалерийское училище и выпустился корнетом 11-го гусарского полка. Во время Гражданской войны сначала служил в Донской армии (с 1918 г.) в Лейб-гвардии Казачьем полку. После ухода оттуда перешел в Добровольческую армию, штаб-ротмистр. В эмиграции в 1921 г. записался во Французский Иностранный легион, служил в Марокко, откуда дезертировал и, опасаясь преследований французских властей, уехал в 1922 г. в Аргентину, а далее – в Парагвай. Поступил в армию этой страны и дослужился до капитана. В 1923 г. уехал в Бразилию, где в 1930 г. получил пост секретаря начальника Департамента полиции. Одновременно являлся председателем Русского Офицерского Союза и замруководителя объединения кадет в Сан-Паулу в этой стране. Есть непроверенные и малоубедительные утверждения о его службе в пронацистском Русском Корпусе на Балканах. Параллельно вел литературную деятельность.

(обратно)

803

ГАРФ. Ф.5826. Оп.1. Д.123. Лл.27, 127, 128.

(обратно)

804

Там же. Л.230.

(обратно)

805

Голубинцев С. В парагвайской кавалерии // «Родимый Край». № 121–123.

(обратно)

806

Там же. Ф.5826. Оп.1. Д.123. Лл.182–184.

(обратно)

807

Военно-исторический вестник. 1975. № 45–46. С.15.

(обратно)

808

Казаки за границей, 1921–25. София. С.23.

(обратно)

809

Каратеев Д.М. По следам конкистадоров. История группы русских колонистов в тропических лесах Парагвая. Буэнос-Айрес, 1972. С.5.

(обратно)

810

Русское зарубежье в Латинской Америке. М., 1993. С.3.

(обратно)

811

ГАРФ. Ф.5856. Оп.1. Д.528. Л.40.

(обратно)

812

ГАРФ. Ф.6838. Оп.1. Д.141. Л.121.

(обратно)

813

ГАРФ. Ф.6838. Оп.1. Д.141. Л.121; Парчевский К. В Парагвай и Аргентину. Париж, 1936. С.288.

(обратно)

814

Латинская Америка. 1973. № 1. С.186.

(обратно)

815

Белов Д.В. Под рубрикой «другие и неизвестные». Русские в Чили // Русское зарубежье в Латинской Америке. М., 1993. С.31.

(обратно)

816

Он же. Другие и неизвестные //Латинская Америка, 1995. № 9. С.62.

(обратно)

817

Голубинцев С. В парагвайской кавалерии // Родимый Край. № 121 – 123.

(обратно)

818

ГАРФ. Ф.5826. Оп.1. Д.123. Л.49.

(обратно)

819

ГАРФ. Ф.6845. Оп.1. Д.147. Л.1.

(обратно)

820

Сукачев Л. В Албании // Вестник первопоходника. Июнь – июль. 1964. № 33–34.

(обратно)

821

ГАРФ. Ф.5856. Оп.1. Д.528. Л.39.

(обратно)

822

Там же. Ф.6838. Оп.1. Д.141. Л.46.

(обратно)

823

ГАРФ. Ф.5802. Оп.1. Д.1801. Л.2.

(обратно)

824

Там же. Л.30.

(обратно)

825

Там же. Ф.5802. Оп.1. Д.1801. Л.4.

(обратно)

826

Там же. Л.34.

(обратно)

827

Голубинцев С. В парагвайской кавалерии // Родимый край. № 121–123.

(обратно)

828

Беляев Иван Тимофеевич (1883–19.01.1957, Асунсьон, Парагвай) – генерал-майор российской и генерал-лейтенант парагвайской армий. Получил образование во 2-м Санкт-Петербургском кадетском корпусе и Михайловском артиллерийском училище. Строевую службу после училища начал в Лейб-гвардии стрелковом артиллерийском дивизионе. Участник подавления Первой русской революции 1905–1907 гг. На начало Первой мировой войны – полковник, командир батареи в 1-м Кавказском артиллерийском дивизионе, сражался в Закавказье. За боевые отличия в 1916 г. стал Георгиевским кавалером и получил генерал-майорский чин. В Добровольческой армии – с начала 1918 г., продолжал служить там командиром батареи. С августа 1918 г. – начальник артиллерии в 1-й конной дивизии Врангеля. С ноября того же года исполняет ту же должность в 1-м конном корпусе Добровольческой армии. С 3 марта 1919 г. из-за критики действий А.И. Деникина за его разлад с казаками и выбор стратегического направления удара на Москву, а также восстановление на местах на контролируемой его войсками территории атрибутов старого строя со всеми его минусами был фактически понижен до инспектора артиллерии 1-го армейского корпуса. После отъезда из Галлиполи некоторое время жил в Болгарии, но уже в 1924 г. переселился в Парагвай. Один из лидеров местной русской общины. Занимая в 1932–1933 гг. пост руководителя Оперативного отдела Генерального штаба парагвайских вооруженных сил, неоднократно замещая его начальника, отличился в Чакской войне против Боливии (1932–1935). После её завершения в конце 1930-х гг. стал во главе правительственной комиссии страны по землеустройству индейских племён. Поселился в первой оседлой колонии индейцев в районе Асунсьона.

(обратно)

829

Парчевский К. В Парагвай и Аргентину. Париж, 1936. С.82.

(обратно)

830

РГБ. Ф.587. Оп.1. К.7. Ед.30. Л.35.

(обратно)

831

Там же. Каратеев Д.М. По следам конквистадоров. История группы русских колонистов в тропических лесах Парагвая. Буэнос-Айрес, 1972. С.69.

(обратно)

832

«Русский очаг». Париж. 1934. № 1. С.4.

(обратно)

833

РГБ. Ф.587. Оп.1. К.1. Ед.30. Лл. 64,65.

(обратно)

834

РГБ. Ф.587. Оп.1. К.1. Ед.30.

(обратно)

835

Там же. Л.268.

(обратно)

836

Эрн Николай Францевич (1879–19.07.1972, Парагвай, Асунсьон) – генерал-майор российского Генерального штаба и генерал-лейтенант парагвайской армии. Получил образование во 2-й Тифлисской гимназии, Елизаветградское кавалерийское юнкерское училище и Николаевскую академию Генштаба (1906). Встретил начало Первой мировой войны в чине полковника. В 1915 г. – начштаба 1-й Кавказской казачьей дивизии. В 1916 г. понижен до командира 18-го Драгунского Северского полка. В 1917 г. стал генерал-майором. В Добровольческой армии с момента её создания в ноябре 1917 г. С начала и до конца белой эпопеи занимал второстепенную должность помощника дежурного генерала штаба Главнокомандующего. В эмиграции, в сербском городе Сремски Карловцы, состоял при штабе главкома. В 1925 г. при помощи генерал-майора И.Т. Беляева добрался до Парагвая, где получил достойную работу при местном Военном министерстве (профессор Военной академии). Видный участник войны против Боливии. Один из главных разработчиков и создателей парагвайских фортификационных сооружений, остановивших боливийское наступление. Победил И.Т. Беляева в борьбе за пост представителя РОВС в Парагвае.

(обратно)

837

ГАРФ. Ф.6838. Оп.1. Д.141. Лл.45, 46.

(обратно)

838

Там же.

(обратно)

839

РГБ. Ф.587. Оп.1. К.2. Ед.52. Л.3.

(обратно)

840

РГБ. Ф.587. Оп.1. К.1. Ед.30. Л.268.

(обратно)

841

Мартынов Б.Ф. Парагвайский Миклухо-Маклай. Повесть о генерале Беляеве. М., 1993. С.29, 30.

(обратно)

842

РГБ. Ф.587. Оп.1. К.1. Ед.30. Л.268.

(обратно)

843

Там же. Л.36.

(обратно)

844

Там же.

(обратно)

845

РГБ. Ф.587. Оп.1. К.7. Ед.30. Л.36.

(обратно)

846

Мартынов Б.Ф. Парагвайский Миклухо-Маклай. Повесть о генерале Беляеве. М., 1993.

(обратно)

847

Там же. К.2. Ед.52. Л.3.

(обратно)

848

Мартынов Б.Ф. Парагвайский Миклухо-Маклай. Повесть о генерале Беляеве. М., 1993. С.31.

(обратно)

849

Каратеев М. По следам конкистадоров. История группы русских колонистов в тропических лесах Парагвая. М., 1991. С.39.

(обратно)

850

РГБ. Ф.587. Оп.1. К.2. Ед.52. Л.3.

(обратно)

851

Владимирская Т.В. Русские мигранты в Парагвае //Вопросы Истории. 1995. № 11–12. С.159.

(обратно)

852

РГБ. Ф.587. Оп.1. К.1. Ед.30. Л.278.

(обратно)

853

Там же. Л.280.

(обратно)

854

Там же; Мартынов Б.Ф. Указ. соч.

(обратно)

855

Мартынов Б.Ф. Парагвайский Миклухо-Маклай. Повесть о генерале Беляеве. М., 1993. С.81.

(обратно)

856

ГАРФ. Ф.6127. Оп.1. Д.6.

(обратно)

857

Мартынов Б.Ф. Указ. соч. С.73.

(обратно)

858

Мосейкина М.Н. Роль государственных и общественных организаций в процессе адаптации русской эмиграции в странах Латинской Америки в 1917–45 гг. С.105.

(обратно)

859

«Возрождение». 22. 12.1927.

(обратно)

860

Мартынов Б.Ф. Парагвайские встречи // Латинская Америка. 1995. № 9. С.57.

(обратно)

861

«Парагвай». 1934. 1 сентября. № 2.

(обратно)

862

Мартынов Б.Ф. Парагвайский Миклухо-Маклай. Повесть о генерале Беляеве. М. 1993. С.70.

(обратно)

863

ГАРФ. Ф.6125. Оп.1. Д.81. Л.3об.

(обратно)

864

Каратеев Д.М. По следам конкистадоров. История группы русских колонистов в тропических лесах Парагвая. Буэнос-Айрес, 1972. С.9.

(обратно)

865

Мартынов Б.Ф. Парагвайские встречи // Латинская Америка. 1995. № 9. С.54.

(обратно)

866

Бобровский Сергей Павлович (28.05.1875 —?) – выходец из польской дворянской семьи. В возрасте трех лет был зачислен в пажи-кандидаты императорского двора. Учился в Николаевском кадетском корпусе, из которого после прохождения десятилетнего кандидатского стажа в 1888 г. перевелся в знаменитый Пажеский корпус, где учились сыновья самых знатных фамилий России и куда поступить было очень сложно. В августе 1893 г. его перевели в специальный младший класс корпуса, а с 1 сентября Сергею Бобровскому стали засчитывать срок действительной воинской службы. За успехи в учебе в 1894 г. (особенно в технических дисциплинах) его сделали фельдфебелем старшего специального класса данного учебного заведения, что означало его производство в личные камер-пажи царя. Традиционно кроме очень серьезных учебных успехов для назначения на эту должность требовалось иметь выдающиеся внешние данные. Поскольку подобное назначение требовало прохождения обязательной трехлетней службы в армии, в августе 1895 г. его произвели в подпоручики и отправили служить в 7-й саперный батальон, прикомандировав к Лейб-гвардии саперному батальону, куда он перешел в 1896 г. при появлении там вакансии офицера и стал там командовать ротой и одновременно возглавил отделение саперной школы. В 1898 г. направлен сдавать экзамены в Николаевскую инженерную академию. Поскольку, несмотря на их успешную сдачу, там не было тогда штатных вакансий, его как выдающегося офицера зачислили туда «сверхштатным обучающимся офицером». За свои успехи в учебе Сергей Бобровский был досрочно произведен в штаб-офицеры – штабс-капитаны и был переведен в военные инженеры в Главное инженерное управление. При этом за сдачу на экзамене проекта по мостам руководство Николаевской инженерной академии назначило ему первую премию имени инженера путей сообщения Березина в 300 руб. Далее он совершенствовал свои знания и навыки в мостостроении и до 1914 г. на различных технических конкурсах он часто брал призы. За отличия по службе в 1910 г. произведен в полковники с награждением орденами Святой Анны 3-й степени и затем Святого Станислава 2-й степени. Также до Первой мировой войны служил преподавателем Николаевской инженерной академии и при этом активно участвовал в строительстве моста Петра Великого на Неве (Большеохтинский). В июле 1914 г. перед самым началом боевых действий был направлен служить в штаб Варшавского военного округа для проведения там инженерной подготовки местности для обеспечения войск. В частности, за время своей службы в период Первой мировой войны он многократно руководил наведением мостов на реках Неман, Зельве, Ясельда и Шара по заданию руководства инженерных снабжений армий Северо-Западного фронта, за что удостоился орденов Святого Владимира 3-й и 4-й степеней. Далее был направлен на создание автомобильного ресурса армии как хорошо знавший грузовые и легковые машины. В частности, в мае 1916 г. он, будучи назначен старшим инженерным приемщиком Главного военно-технического управления, одновременно являлся одним из руководителей строительства завода «военных самоходов» в Сибири. Для изучения иностранного опыта с октября 1916 г. Сергей Бобровский часто посещал Великобританию, Францию и Италию. За успехи в этом деле Временное правительство в 1917 г. произвело его в генерал-майоры. Судя по всему, это стало последним дооктябрьским производством в генеральский чин. Во время захвата власти в России большевиками находился в Великобритании, откуда в начале 1920 г. выехал во Владивосток, намереваясь участвовать там в антикоммунистической борьбе. Получив данные о фактическом разгроме Белого движения в Сибири, отправился из Японии в Южную Америку, поскольку такие страны как Уругвай, Парагвай и Аргентина давали убежище русским эмигрантам. Бобровский активно налаживал в Парагвае коммуникации, особенно мосты, сыграв огромную роль в повышении мобильности местных вооруженных сил. Кроме того, общими усилиями с прочими русскими учеными-эмигрантами он открыл Технический университет в Асунсьоне. В дальнейшем переехал в Аргентину, в Буэнос-Айрес. В период Второй мировой войны активно поддерживал СССР в его борьбе против нацизма, а также был одним из руководителей Общества помощи сиротам Отечественной войны и завещал похоронить его после смерти в России. Это удалось сделать в первые годы «перестройки» – его прах был захоронен в Москве на Котляковском кладбище. Его потомки проживают в Аргентине, Великобритании и США.

(обратно)

867

Там же. Ф.6378. Оп.2. Д.4. Лл. 36–40.

(обратно)

868

Парчевский К. В Парагвай и Аргентину. Париж, 1936. С.86.

(обратно)

869

Туманов Яс(з)он Константинович (1883–22.10.1955) – ветеран русско-японской, Первой мировой, Гражданской и Чакской войн. Представитель древней грузинской династии Мамиконянов, чья родословная прослеживается с 1250 г., и которая в XV веке стала именоваться Туманишвили, а в России – Тумановыми. Из военной семьи. В отличие от своих предков, являвшихся «сухопутными» генералами и полковниками, Язон Константинович выбрал для службы военно-морской флот. После окончания в 1904 г. Морского кадетского корпуса направлен мичманом во 2-ю Тихоокеанскую эскадру, которая должна была помочь блокированной в Порт-Артуре японским ВМФ 1-й Тихоокеанской эскадре, участвовал как член экипажа броненосца «Орел» в Цусимском морском сражении и почти год, до конца 1905 г., находился в японском плену. Автор книги об участии в боевых действиях против японцев на море «Мичмана на войне», посвященной им парагвайской молодежи (переиздана в Москве в 2002 г.), в которой очень критически описал подготовку царской России к борьбе против Японии, назвав «самовольством» поход 2-й Тихоокеанской эскадры после падения Порт-Артура. Далее служил на различных кораблях Балтийского флота, а в 1910 г. был переведен на Каспийскую военную флотилию, далее – на Черноморский флот. В период Первой мировой войны командовал миноносцем «Живучий», в 1917 г., получив чин капитана 2-го ранга, стал командиром вспомогательного крейсера. В 1918 г. командовал «охранной» флотилией независимой Армении на озере Севан, откуда в 1919 г. перешел во ВСЮР и возглавил Волжско-Каспийскую флотилию, после чего назначен штаб-офицером при начальнике штаба Черноморского флота, а с октября 1919 г. возглавил Особое отделение Морского управления ВСЮР и активно участвовал в разоблачении знаменитого большевистского агента П.В. Макарова. 28 марта 1920 г. стал капитаном 1-го ранга и командиром транспорта, эвакуировавшего в Константинополь из Новороссийска часть чинов ВСЮР и беженцев. В эмиграции долгое время не мог устроиться на приличную работу и, потратив все сбережения, зарабатывал на жизнь неквалифицированным физическим трудом, пока не был приглашен Эрном в Парагвай. Там стал капитаном 2-го ранга парагвайского военно-морского флота, начальником его отдела личного состава, далее – советником командующего речными силами на севере страны. С 1933 г. служил в Морском (Речном) департаменте и преподавателем по морскому делу в местной военной школе. В период Чакской войны неоднократно находился на театре военных действий, в основном занимаясь перевозками грузов и личного состава парагвайской армии для фронта и эвакуируя оттуда раненых. Впоследствии – морской эксперт при префектуре порта Асунсьон, разбирал аварии на воде, в том числе столкновения кораблей и др., советник морского министра. Сменил Эрна на посту председателя местного отдела РОВС. В 1939–1954 гг. – уполномоченный главы Российского императорского дома в Южной Америке Владимира Кирилловича Романова, объявившего себя в 1924 г. «Императором Всероссийским». Участвовал в строительстве православного храма Асунсьона, учредитель местной русской библиотеки, член Исторической комиссии Общества офицеров Российского императорского флота в Америке. 25 октября 1955 г., после его смерти, гроб Туманова провожали в последний путь большинство представителей русской колонии страны и парагвайские военные и гражданские моряки, «не забывшие его вклад в дело защиты свободы и независимости Парагвая». Сост. по: Туманов Я.К. Как русский офицер помогал Парагваю воевать с Боливией // Морской журнал. Прага. 1953. № 3. С.59; Мартынов Б.Ф. Цусимец князь Язон Туманов в Парагвае // Латинская Америка. 2015. № 10.

(обратно)

870

ГАРФ. Ф.6125. Оп.1. Д.81. Л.3.

(обратно)

871

РГБ. Ф.587. Оп.1. К.1. Ед.30. Л.270.

(обратно)

872

Там же.

(обратно)

873

ГАРФ. Ф.6125. Оп.1. Д.81. Л.3.

(обратно)

874

РГБ. Ф.587. Оп.1. К.1. Ед.30. Лл. 269,270.

(обратно)

875

Там же. К.7. Ед.18. Л.6.

(обратно)

876

Парчевский К. В Парагвай и Аргентину. Париж, 1936. С.162.

(обратно)

877

РГБ. Ф.587. Оп.1. К.7. Ед.18. Л.17.

(обратно)

878

Там же. К.7. Ед.30. Л.11.

(обратно)

879

Там же. Л.12.

(обратно)

880

Там же. Л.19.

(обратно)

881

ГАРФ. Ф.6838. Оп.1. Д.141. Л.122.

(обратно)

882

Парчевский К. В Парагвай и Аргентину. Париж. 1936. С.152.

(обратно)

883

Каратеев Д.М. Указ. соч. С.40.

(обратно)

884

РГБ. Ф.587. Оп.1. К.7. Ед.30. Лл. 31, 39.

(обратно)

885

ГАРФ. Ф.6838. Оп.1. Д.141. Лл.45, 46.

(обратно)

886

РГБ. Ф.587. Оп.1. К.7. Ед.30. Лл.31, 41, 43об.

(обратно)

887

РГБ. Ф.587. Оп.1. К.1. Ед.30. Л.270.

(обратно)

888

Там же. Л.32.

(обратно)

889

Там же. Лл.31, 32.

(обратно)

890

ГАРФ. Ф.6838. Оп.1. Д.141. Л.253.

(обратно)

891

Каратеев Д.М. Указ. соч. С.56.

(обратно)

892

Он же. Там же. С.101.

(обратно)

893

ГАРФ. Ф.6838. Оп.1. Д.141. Л.253.

(обратно)

894

Каратеев Д.М. Указ. соч. С.60.

(обратно)

895

Он же. Там же. С. 135, 136.

(обратно)

896

РГБ. Ф.587. Оп.1. К.7. Ед.30. Л.21об.

(обратно)

897

Там же. К.2. Ед.52. Л.2.

(обратно)

898

Парчевский К. В Парагвай и Аргентину. Париж, 1936. С.70.

(обратно)

899

Он же. Указ. соч. С.185.

(обратно)

900

Он же. Указ. соч. С.205.

(обратно)

901

Каратеев Д.М. Указ. соч. С.126.

(обратно)

902

Каратеев Д.М. Указ. соч. С.80.

(обратно)

903

Он же. Там же. С.185.

(обратно)

904

Он же. Там же. С.182.

(обратно)

905

Парчевский К. В Парагвай и Аргентину. Париж, 1936. С.151.

(обратно)

906

РГБ. Ф.587. Оп.1. К.7. Ед.30. Л.22об.

(обратно)

907

Там же.

(обратно)

908

Каратеев Д.М. Указ. соч. С.149, 151,152.

(обратно)

909

Он же. Там же. С.150.

(обратно)

910

РГБ. Ф.587. Оп.1. К.7. Ед.30. Л.22об.

(обратно)

911

Каратеев Д.М. Указ. соч. С.60.

(обратно)

912

Он же. Там же. С.53.

(обратно)

913

РГБ. Ф.587. Оп.1. К.7. Ед.30. Л.23.

(обратно)

914

Каратеев Д.М. Указ. соч. С.126.

(обратно)

915

Парчевский К. В Парагвай и Аргентину. Париж, 1936. С.185.

(обратно)

916

Он же. Там же.

(обратно)

917

Каратеев Д.М. Указ. соч. С.176.

(обратно)

918

Каратеев Д.М. Указ. соч. С. 171, 172.

(обратно)

919

Парчевский К. В Парагвай и Аргентину. Париж, 1936. С.109.

(обратно)

920

Каратеев Д.М. Указ. соч. С.60.

(обратно)

921

Парчевский К. В Парагвай и Аргентину. Париж, 1936. С.143.

(обратно)

922

Каратеев Д.М. Указ. соч. С.144.

(обратно)

923

Он же. Указ. соч. С.156, 158.

(обратно)

924

Каратеев Д.М. Указ. соч.

(обратно)

925

Он же. Там же.

(обратно)

926

Мартынов Б.Ф. Парагвайский Миклухо-Маклай. Повесть о генерале Беляеве. М., 1993. С.69.

(обратно)

927

Каратеев Д.М. Указ. соч.

(обратно)

928

Парчевский К. В Парагвай и Аргентину. Париж, 1936. С.117.

(обратно)

929

Он же. Там же. С.178.

(обратно)

930

Он же. Там же. С.125.

(обратно)

931

Парчевский К. В Парагвай и Аргентину. Париж, 1936. С.202.

(обратно)

932

ГАРФ. Ф.6838. Оп.1. Д.141. Л.123.

(обратно)

933

Парчевский К. В Парагвай и Аргентину. Париж, 1936. С.167.

(обратно)

934

Он же. Там же. С.168.

(обратно)

935

РГБ. Ф.587. Оп.1. К.7. Ед.30. Л.21об.

(обратно)

936

Там же. К.3. Ед.30. Л.2.

(обратно)

937

Там же. Ед.3. Л.10.

(обратно)

938

Парчевский К. В Парагвай и Аргентину. Париж, 1936. С.105.

(обратно)

939

Там же. К.7. Ед.30. Л.27.

(обратно)

940

Там же. Л.35об.

(обратно)

941

Каратеев Д.М. Указ. соч. С.82.

(обратно)

942

Он же. Там же. С.165.

(обратно)

943

Он же. Там же. С.34.

(обратно)

944

Каратеев Д.М. Указ. соч. С.144, 145.

(обратно)

945

Каратеев Д.М. Указ. соч. С.145.

(обратно)

946

РГБ. Ф.587. Оп.1. К.2. Ед.52. Л.2.

(обратно)

947

Там же. К.10. Ед.23. Л.1.

(обратно)

948

Там же. К.2. Ед.52. Л.4.

(обратно)

949

Парчевский К. В Парагвай и Аргентину. Париж, 1936. С.109.

(обратно)

950

Он же. Там же. С.158.

(обратно)

951

Спиридонова Е.М. Путешествие в Парагвай // Рукопись. Отдел рукописей РГБ. Ф.587. Оп.3. Д.18.

(обратно)

952

Трушин А. И в далеком Парагвае свой закончили поход //Эхо планеты. 1996. № 1. С. 34, 35.

(обратно)

953

РГБ. Ф.587. Оп.1. К.7. Ед.30. Л.10.

(обратно)

954

Там же. К.7. Ед.30. Л.37.

(обратно)

955

Мартынов Б.Ф. Парагвайский Миклухо-Маклай. М., 1993. С.39.

(обратно)

956

РГБ. Ф.587. Оп.1. К.7. Ед.30. Л.1.

(обратно)

957

Мартынов Б.Ф. Парагвайский Миклухо-Маклай. Повесть о генерале Беляеве. М., 1993. С.37.

(обратно)

958

Орефьев-Серебряков Василий Федорович (? – 28.09.1932, форт Бокерон, Парагвай) – офицер Донского казачьего войска (из станицы Арчадинской). Закончил Первую мировую войну есаулом. В марте 1920 г. эвакуирован из Новороссийска и проживал в Югославии (КСХС). Далее переехал в Парагвай, участник изучения Чако Бореаль, майор парагвайской армии.

(обратно)

959

Мартынов Б.Ф. Парагвайский Миклухо-Маклай. Повесть о генерале Беляеве. М., 1993. С. 38.

(обратно)

960

Трушин А. И в далеком Парагвае свой закончили поход // Эхо планеты. 1996. № 1. С.36.

(обратно)

961

РГБ. Ф.587. Оп.1. К.7. Ед.30. Л.5.

(обратно)

962

Там же. К.1. Ед.30. Л.271.

(обратно)

963

Дневник генерала И.Т. Беляева //РГБ. Ф.587.

(обратно)

964

РГБ. Ф.587. Оп.1. К.1. Ед.30. Л.271.

(обратно)

965

Там же.

(обратно)

966

Там же. К.7. Ед.30. Л.28.

(обратно)

967

Дневник генерала И.Т. Беляева // РГБ. Ф.587. Оп.1. К.2. Ед.52.

(обратно)

968

Там же.

(обратно)

969

Там же.

(обратно)

970

Там же.

(обратно)

971

Там же.

(обратно)

972

РГБ. Ф.587. Оп.1. К.9. Ед.6. Лл. 32,33.

(обратно)

973

Там же. Л.30.

(обратно)

974

Там же. К.2. Ед.52. Л.1.

(обратно)

975

Там же.

(обратно)

976

Там же.

(обратно)

977

Там же.

(обратно)

978

Там же.

(обратно)

979

Каратеев Д.М. Указ. соч.

(обратно)

980

РГБ. Ф.587. Оп.1. К.7. Ед.30. Л.27.

(обратно)

981

Мартынов Б.Ф. Указ. соч. С.44, 45.

(обратно)

982

Там же. Л.31.

(обратно)

983

Fernandez Z.C. La Guerra del Chaco. Buenos-Aires, 1956. Т.1. Buqueron. P.68.

(обратно)

984

Gonsalez Antonio E. Preparation del Paraguay para la Guerra del Chaco. T.1. Asuncion, 1957.

(обратно)

985

РГБ. Ф.587. Оп.1. К.1. Ед.30. Л.270.

(обратно)

986

Ramos Gimenes L. El Chaco Paraguayo. Estudio Presentado al 1r Congreso del. Instituto Panamericano de Geografia e Historia. Rio de Janeiro, 1932. P.21.

(обратно)

987

Мартынов Б.Ф. Парагвайский Миклухо-Маклай. М., 1993. С.5.

(обратно)

988

Он же. Там же.

(обратно)

989

Каратеев М.Д. Указ. соч. С.42, 68.

(обратно)

990

РГБ. Ф.587. Оп.1. К.9. Ед.6. Л.31.

(обратно)

991

РГБ. Ф.587. Оп.1. К.1. Ед.30. Л.277.

(обратно)

992

Там же. К.9. Ед.6. Л.31.

(обратно)

993

Каратеев М.Д. Указ. соч. С.42.

(обратно)

994

РГБ. Ф.587. Оп.1. К.3. Ед.18. Л.1.

(обратно)

995

Каратеев М.Д. Указ. соч. С.43.

(обратно)

996

РГБ. Ф.587. Оп.1. К.7. Ед.30. Л.9.

(обратно)

997

Там же. Л.10.

(обратно)

998

Парчевский К. В Парагвай и Аргентину. Париж, 1936. С.105.

(обратно)

999

Мартынов Б.Ф. Цусимец князь Язон Туманов в Парагвае // Латинская Америка. 2015. № 10. С.75.

(обратно)

1000

Там же.

(обратно)

1001

Голубинцев. В парагвайской кавалерии // «Родимый край». 1976. № 121.

(обратно)

1002

Он же. Там же.

(обратно)

1003

РГБ. Ф.587. Оп.1. К.1. Ед.30. Лл. 270, 271.

(обратно)

1004

RONT L. Politics of the Chaco Peace Conference, 1935–39. Austin. S.a. P.IX; Fernandes C.J. La guerro del Chaco. Buenos-Aires. T.1. 1956. P.26, 27, 32, 44, 62; Stefanich J. El 23 de Octobre de 31. Buenos-Aires. 1964. P.202.

(обратно)

1005

Парчевский К. В Парагвай и Аргентину. Париж, 1936. С.84.

(обратно)

1006

РГБ. Ф.587. Оп.1. К.7. Ед.30. Л.28.

(обратно)

1007

Хисамутдинов А.А. По странам рассеяния. Ч.2. Русские в Японии, Америке и Австралии. Владивосток, 2000.

(обратно)

1008

Трушин А. И в далеком Парагвае свой закончили поход // Эхо планеты. 1996. № 1. С.37.

(обратно)

1009

РГБ. Ф.587. Оп.1. К.7. Ед.30. Л.36.

(обратно)

1010

Gonzalez Antonio E. Preparation del Paraguay para la Guerra del Chaco. T.I. Asuncion, 1957. P.82.

(обратно)

1011

Трушин А. Указ. соч. С.37.

(обратно)

1012

РГБ. Ф.587. Оп.1. К.7. Ед.30. Л.28.

(обратно)

1013

РГБ. Ф.587. Оп.1. К.7. Ед.30. Л.28.

(обратно)

1014

Там же. Л.30.

(обратно)

1015

Там же. Л.31.

(обратно)

1016

Там же. Л.30.

(обратно)

1017

Овандо Санс Х.А. Боливия. Моя маленькая Чакская война // Латинская Америка. 2003. № 11.

(обратно)

1018

«Парагвай». 1934. 1 сентября. № 2.

(обратно)

1019

Овандо Санс Х.А. Боливия. Моя маленькая Чакская война // Латинская Америка. 2003. № 11. С.76.

(обратно)

1020

Мартынов Б.Ф. Парагвайский Миклухо-Маклай. Повесть о генерале Беляеве. М., 1993. С.84.

(обратно)

1021

ГАРФ. Ф.6838. Оп.1. Д.141. Л.163.

(обратно)

1022

Там же.

(обратно)

1023

ГАРФ. Ф.6838. Оп.1. Д.141. Л.113.

(обратно)

1024

Корсаков Николай Андреевич (? – 1977, Асунсьон, Парагвай) – офицер Русской императорской, Белой и парагвайской армий. На момент захвата власти большевиками в России – поручик 3-го уланского полка. Находясь в Белой армии юга России в составе Сводно-уланского полка, 05.08.1919 г. был разжалован командованием на полтора месяца. Эвакуировался из Крыма в ноябре 1920 г. в чине ротмистра. Переехал в Парагвай. С 1932 г. – майор парагвайской армии, далее – командир 9-го кавалерийского полка. После ухода с военной службы занимал очень ответственный пост Главного инспектора государственных работ. Одновременно являлся председателем Союза русских офицеров в этой стране. По одним данным, скончался 07.02, а по другим данным – 05.04.1977 г.

(обратно)

1025

Он же. Там же.

(обратно)

1026

Родственник знаменитого полярного исследователя Седова.

(обратно)

1027

D. PastorCantero. «Batallon 40» enlaGuerra del Chaco. Asuncion, 1978. P.33.

(обратно)

1028

Парчевский К. В Парагвай и Аргентину. Париж, 1936. С.165.

(обратно)

1029

Каратеев Д.М. Указ. соч.

(обратно)

1030

ГАРФ. Ф.5856. Оп.1. Д.528. Л.

(обратно)

1031

Там же. Л.48.

(обратно)

1032

Каратеев Д.М. Указ. соч. С.89.

(обратно)

1033

Он же. Там же. С.39, 40.

(обратно)

1034

Парчевский К. В Парагвай и Аргентину. Париж, 1936. С.90.

(обратно)

1035

Там же. С.105.

(обратно)

1036

ГАРФ. Ф.6838. Оп.1. Д.141. Лл.45, 46.

(обратно)

1037

Там же.

(обратно)

1038

Пилкин А.П. Парагвай. Париж, 1934. С.7.

(обратно)

1039

Он же. Там же.

(обратно)

1040

Он же. Там же. С.104.

(обратно)

1041

Парчевский К. В Парагвай и Аргентину. Париж, 1936. С.148.

(обратно)

1042

ГАРФ. Ф.6838. Оп.1. Д.141. Л.5.

(обратно)

1043

Там же. Лл. 45, 46.

(обратно)

1044

Там же.

(обратно)

1045

ГАРФ. Ф.5856. Оп.1. Д.528. Л.55.

(обратно)

1046

Там же. Ф.6838. Оп.1. Д.141. Л.55.

(обратно)

1047

Бутлеров Юрий (Георгий) Михайлович (1889 г. – 03.04.1962 г., Асунсьон) – из дворянской семьи, внук знаменитого ученого-химика. До Первой мировой войны закончил Московскую сельхозакадемию. В 1914 г. отправился на фронт вольноопределяющимся и в том же году произведен в поручики лейб-гвардии 1-й артиллерийской бригады. Георгиевский кавалер. С развалом фронта переехал на Северный Кавказ, где зимой 1918 г. стал членом подпольной офицерской организации в Кисловодске, после взятия которого Шкуро поступил к нему, откуда перешел в Добровольческую армию, в батарею лейб-гвардии артиллерийской бригады, в составе которой воевал в период Первой мировой войны. После ранения в чине штабс-капитана вывезен 08.03.1920 г. из Новороссийска. В Крыму командовал дивизионом 8-го кавалерийского полка в чине капитана, далее в казачьих конных частях с производством в есаулы. До середины 1921 г. находился в Стамбуле. До 1932 г. – во Франции, откуда переехал в Парагвай. В 1936 г. стал командиром полка парагвайских вооруженных сил с производством в майоры. После 1959 г. стал полковником.

(обратно)

1048

Касьянов Борис Павлович (? – 16.02.1933, Сааведра, Парагвай) – инженер по образованию, офицер Русской императорской, белой и парагвайских армий. В России на момент завершения Первой мировой войны – ротмистр. Майор парагвайских вооруженных сил.

(обратно)

1049

Салазкин Сергей Сергеевич (? – 1933, Нанава, Парагвай) – офицер Русской императорской, белой и парагвайской армий. Закончив в 1914 г. Елисаветградское кавалерийское училище, выпустился офицером в Текинский конный полк, с которым сопровождал генерала Л.Г. Корнилова и сражался против большевиков по пути из Быховской тюрьмы в ноябре 1917 г. В Добровольческой армии произведен в ротмистры. В эмиграции переехал в Чехословакию и, закончив Пражский политехнический институт, стал лесным инженером. В 1928 г. переехал в Парагвай. В 1932 г. зачислен в местные вооруженные силы (кавалерия) майором, за время службы был произведен в подполковники. По одним данным, погиб в бою 30.10.1933 г. у Нанавы, по другим – скончался 13 ноября того же года от ран в результате полученного в этот день ранения.

(обратно)

1050

Малютин Василий Павлович (? – 22.09.1933, Пасо Фаворито, Парагвай) – хорунжий Кубанского казачьего войска на момент захвата власти в России большевиками, произведен в сотники во время Гражданской войны. Капитан парагвайской армии.

(обратно)

1051

Эта сумма равнялась жалованию депутата Парагвая за полгода.

(обратно)

1052

РГБ. Ф.587. Оп.1. К.1. Ед.30. Л.271

(обратно)

1053

Каратеев Д.М. Указ. соч

(обратно)

1054

Дневник И.Т. Беляева // РГБ. Ф.587. Оп.1. К.1. Ед.30. Л.272.

(обратно)

1055

Жена тогдашнего начальника штаба парагвайских вооруженных сил Х. Эстегаррибиа, а затем их главнокомандующего.

(обратно)

1056

Организатор строительства железной дороги, связавшей Парагвай с Чако, названной его именем.

(обратно)

1057

РГБ. Ф.587. Оп.1. К.1. Ед.30. Л.272.

(обратно)

1058

РГБ. Ф.587. Оп.1. К.1. Ед.30. Л.272.

(обратно)

1059

Там же.

(обратно)

1060

Там же.

(обратно)

1061

Мартынов Б.Ф. Парагвайский Миклухо-Маклай. М., 1993. С.66.

(обратно)

1062

Он же. Там же.

(обратно)

1063

Zook D. The Conduct of the Chako War. NewYork, 1960.

(обратно)

1064

По данным Беляева, это был 2-й батальон.

(обратно)

1065

Fernandes C.J. La guerro del Chaco. Buenos-Aires. T.1. 1956.

(обратно)

1066

РГБ. Ф.587. Оп.1. К.1. Ед.30. Л.271.

(обратно)

1067

Setaro Ricardo M. Secretos del Estado Mayor. Buenos-Aires, 1936. P.54.

(обратно)

1068

ГАРФ. Ф.6838. Оп.1. Д.141. Л.163.

(обратно)

1069

РГБ. Ф.587. Оп.1. К.1. Ед.30. Лл. 271,272.

(обратно)

1070

Воспоминания И.Т. Беляева // РГБ. Ф.587. Оп.1. К.1. Ед.30. Л.271.

(обратно)

1071

Там же.

(обратно)

1072

Германский полководец, с начала и до конца 1933 г. командовал боливийской армией.

(обратно)

1073

Гольдшмитт Николай Иосифович (? – 1934, Каньяда-Строгест, Чако Бореаль) – офицер Белой и парагвайской армий. На момент захвата власти в России большевиками – юнкер. Сражался против них в составе Юнкерского батальона Добровольческой армии, в составе которого и в Офицерском полку проделал в 1918 г. Первый Кубанский («Ледяной») поход. С июля 1919 г. и до эвакуации Белой армии из Крыма в ноябре 1920 г. – в составе конной разведки Марковской дивизии. В эмиграции в лагере Галлиполи произведен в штабс-капитаны. Далее переехал в Парагвай. С 1931 г. – капитан парагвайских вооруженных сил, военный топограф. С началом Чакской войны – командир ее 3-го кавалерийского полка. По одним данным – погиб 20 или 22.05.1934 г., по другим – 24.12.1934.

(обратно)

1074

Впоследствии – президент Боливии.

(обратно)

1075

Так в тексте. Вероятно, в эти цифры были включены и автоматы (пистолеты-пулеметы).

(обратно)

1076

РГБ. Ф.587. Оп.1. К.1. Ед.30. Лл.273–276.

(обратно)

1077

Именно этому человеку принадлежит немалая заслуга в устройстве к себе русских офицеров и успешном исходе боев за Сааведру.

(обратно)

1078

РГБ. Ф.587. Оп.1. К.1. Ед.30. Л.271.

(обратно)

1079

Pastor Cantero D. «Batallon 40» en la Guerra del Chaco. Asuncion, 1978. P.33.

(обратно)

1080

Мартынов Б.Ф. Капитан Касьянов и другие // Латинская Америка. 1998. № 7. С.70, 71.

(обратно)

1081

Ramos A. Semblanlas militares. T.2. Asuncion, 1988. P.206.

(обратно)

1082

Крепкая тростниковая водка.

(обратно)

1083

Ramos A. Semblanlas militares. T.2. Asuncion, 1988. P.207.

(обратно)

1084

Мартынов Б.Ф. Капитан Касьянов и другие //Латинская Америка. 1998. № 7. С.72.

(обратно)

1085

Он же. Там же. С.71.

(обратно)

1086

Мартынов Б.Ф. Капитан Касьянов и другие //Латинская Америка. 1998. № 7. С.72.

(обратно)

1087

Пилкин А.П. Парагвай. Париж, 1934. С.7.

(обратно)

1088

РГБ. Ф.587. Оп.1. К.1. Ед.30. Л.271.

(обратно)

1089

«Chaco-Re». Organo defensor del veterano del Chaco y de los valores de nuestra Historia. Asuncion. 1989. № 52. P.29.

(обратно)

1090

Fernandez C. J. La Guerra del Chaco. T.1. Bokeron. Buenos-Aires, 1956. Pp. 68, 301.

(обратно)

1091

Fernandes C.J. La Guerra del Chaco. T.2. Saavedra. Buenos-Aires, 1956. P.21.

(обратно)

1092

Личный друг Кундта, с которым они познакомились во время нацистского «пивного путча» 1923 г. Служил в боливийской армии до неудачного путча 1930 г., участвовал в вооруженном конфликте между боливийцами и парагвайцами у форта Вангуардия. После провала прогерманского выступления 1930 г. вместе с Кундтом прятался в германском посольстве в Ла-Пасе и попросил у Гитлера вернуть его в Германию. Однако и оттуда он поддерживал тесные контакты с Боливией и основанной им там нацистской ячейкой, представителей которой особенно много было среди местных военных и которая разрасталась параллельно успехам НСДАП. Так, в октябре 1936 г. министр обороны этой страны Д. Торо Москосо создал «Национал-социалистский легион ветеранов Чако», в который входили многие известные военные, включая будущего президента Боливии Х. Буша. Кроме того, Рем находился в тесной связи с боливийским посольством в Германии и дружил со многими его сотрудниками и славился исполнением гимна данной страны на фортепиано. Это влияние ощущалось и в гражданских кругах – так, целый ряд представителей боливийского правительства открыто заявили о своих симпатиях к нацизму и выражали «восторг» по поводу «достижений» гитлеровского режима. Сост. по: Rodas C., Hermando A. Siles El Podery Su Angustia. La Paz, 1985. Pp. 243–245иSRE. Mexico. Legacion en Bolivia. Informes politicos reglamentarios. 1936. Informede 8 deoctubrede 1936. 27–29–13. S.30.

(обратно)

1093

Щелчков А.А. Боливия и фашистские государства Европы накануне Второй мировой войны // Латинская Америка. 2005. № 11. С.73.

(обратно)

1094

Nunn F.M. Yesterday’s Soldiers. Europian Military Professionalism in South America. 1890–1940. Nebraska, 1983. Pp. 103–128.

(обратно)

1095

Diaz Arguedas J. Reminiscencias de la campana del Chaco. La Pas, 1978. P.29.

(обратно)

1096

ГАРФ. Ф.6838. Оп.1. Д.141. Л.234.

(обратно)

1097

Zook D. Op. cit. P.146, 148.

(обратно)

1098

Nunn F.M. Yesterday’s Soldiers. European Military Professionalism in Latin America. 1890–1940; Bryce Wood. The USA and Latin American Wars 1932–42. London – New-York, P.52.

(обратно)

1099

Мартынов Б.Ф. Цусимец князь Язон Туманов // Латинская Америка. 2015. № 10. С.75.

(обратно)

1100

ГАРФ. Ф.6838. Оп.1. Д.141. Л.164.

(обратно)

1101

Там же.

(обратно)

1102

Там же; МартыновБ.Ф. Парагвайский Миклухо-Маклай. М., 1993.

(обратно)

1103

Там же.

(обратно)

1104

Стогов Н. Парагвай и русские офицеры // «Часовой». Сентябрь, 1936. № 174.

(обратно)

1105

Zook D. Op. cit. Pp.146, 148.

(обратно)

1106

Владимирская Т.Л. Русские в Латинской Америке //Латинская Америка: демократия и власть. М., 1991. С.80.

(обратно)

1107

Pastor Benitez J. Bajo el signo de Marte. Cronicas de la Guerra del Chaco. Asuncion, 1976. P.126.

(обратно)

1108

Мартынов Б.Ф. Капитан Касьянов и другие // Латинская Америка. 1998. № 7. С.76.

(обратно)

1109

Ramos A. Op. cit. P.218.

(обратно)

1110

«El Orden». Asuncion. 13.10.1933.

(обратно)

1111

РГБ. Ф.587. Оп.1. К.1. Ед.30. Лл.271, 272.

(обратно)

1112

«Парагвай». 1934. 1 сентября. № 2.

(обратно)

1113

Daily Worker. 04.01.933; Bryce Wood. Op. cit. P.52.

(обратно)

1114

Там же.

(обратно)

1115

ГАРФ. Ф.6838. Оп.1. Д.141. Л.12.

(обратно)

1116

Diaz Arguedaz J. Op. cit. P.92.

(обратно)

1117

ГАРФ. Ф.6838. Оп.1. Д.141. Л.75.

(обратно)

1118

Там же. Л.29.

(обратно)

1119

Kallsen O. Historia del Paraguay cotemporanco. Asuncion, 1973. P.111.

(обратно)

1120

РГБ. Ф.587. Оп.1. К.1. Ед.30. Л.272.

(обратно)

1121

«Парагвай». 1934. 1 сентября. № 2.

(обратно)

1122

Там же.

(обратно)

1123

ГАРФ. Ф.6838. Оп.1. Д.141. Л.5.

(обратно)

1124

Владимирская Т.Л. Русские мигранты в Парагвае // Вопросы Истории. 1995. № 11–12. С.159, 160.

(обратно)

1125

РГБ. Ф.587. Оп.1. К.7. Ед.30. Л.30.

(обратно)

1126

Овандо Санс Х.А. Боливия. Моя маленькая Чакская война // Латинская Америка. 2003. № 11. С.81.

(обратно)

1127

Setaro Ricardo M. Secretos del Estado Mayor. Buenos-Aires. S.73.

(обратно)

1128

ГА РФ. Ф.6838. Оп.1. Д.141. Л.113.

(обратно)

1129

Мартынов Б.Ф. Новые подробности Чакской войны // Латинская Америка. 2004. № 11. С.80.

(обратно)

1130

FernandezC. J. La Guerra del Chaco. T.2. Saavedra. Buenos-Aires, 1956. S.20.

(обратно)

1131

ГАРФ. Ф.6838. Оп.1. Д.141. Лл. 176, 177.

(обратно)

1132

Recuerdo del Sargento F. Sagier // «ABC». Asuncion. 18.VII.1983.

(обратно)

1133

ГАРФ. Ф.6838. Оп.1. Д.141. Лл.45, 46.

(обратно)

1134

«Письма к Беляеву» // Отдел рукописей РГБ. Ф.587. Оп.2. Д.37.

(обратно)

1135

Каратеев Д.М. Указ. соч. С.34.

(обратно)

1136

ГАРФ. Ф.6838. Оп.1. Д.141. Лл.45, 46.

(обратно)

1137

Там же. Л.182.

(обратно)

1138

Там же. Л.203.

(обратно)

1139

Там же. Л.113.

(обратно)

1140

ГАРФ. Ф.6838. Оп.1. Д.141. Л.113.

(обратно)

1141

Там же.

(обратно)

1142

Там же.

(обратно)

1143

Там же.

(обратно)

1144

«Парагвай». 1934. Асунсьон. № 3.

(обратно)

1145

ГАРФ. Ф.6838. Оп.1. Д.141. Л.213.

(обратно)

1146

Там же. Л.113.

(обратно)

1147

Там же. Л.211.

(обратно)

1148

Так в русской «транскрипции» выглядит название фортов Карандаири и Исипоренда.

(обратно)

1149

«Парагвай». 1934. 1 сентября. № 2.

(обратно)

1150

Там же.

(обратно)

1151

Там же.

(обратно)

1152

РГБ. Ф.587. Оп.1. К.2. Ед.52. Л.2.

(обратно)

1153

«Парагвай». Асунсьон. 1934. № 1.

(обратно)

1154

Мартынов Б.Ф. Новые подробности Чакской войны // Латинская Америка. 2004. № 11. С.81.

(обратно)

1155

Он же. Там же.

(обратно)

1156

«Парагвай». Асунсьон. 1934. № 6.

(обратно)

1157

Мартынов Б.Ф. Новые подробности Чакской войны // Латинская Америка. 2004. № 11. С.82.

(обратно)

1158

ГАРФ. Ф.6838. Оп.1. Д.141. Л.221.

(обратно)

1159

Там же. Л.139.

(обратно)

1160

Там же.

(обратно)

1161

Там же. Л.113.

(обратно)

1162

Там же. Л.139.

(обратно)

1163

Мартынов Б.Ф. Парагвайский Миклухо-Маклай. М., 1993. С.64.

(обратно)

1164

ГАРФ. Ф.6838. Оп.1. Д.141. Лл.45, 46.

(обратно)

1165

Каратеев Д.М. Указ. соч.

(обратно)

1166

ГАРФ. Ф.5856. Оп.1. Д.528. Л.48.

(обратно)

1167

Там же.

(обратно)

1168

Там же.

(обратно)

1169

Овандо Санс Х.А. Боливия. Моя маленькая Чакская война // Латинская Америка. 2003. № 11. С.81.

(обратно)

1170

Он же. Там же. С.82.

(обратно)

1171

Он же. Там же.

(обратно)

1172

Григорьян Ю.М. Провал планов держав «Оси» в Латинской Америке // «ЛатинскаяАмерика». 1985. № 10. С.82–96.

(обратно)

1173

Stefanich J. El 23 de octobre de 1931. Buenos-Aires, 1956. P.263, 264.

(обратно)

1174

Кармен А.Р. Открытие страны гуарани // Латинская Америка. 2005. № 5. С.77.

(обратно)

1175

Мартынов Б.Ф. Указ. соч; Каратеев М.Д. Указ. соч.

(обратно)

1176

Владимирская Т.Л. Русские мигранты в Парагвае // Вопросы истории. 1995. № 11–12. С.159, 160.

(обратно)

1177

Кармен А.Р. Открытие страны гуарани // Латинская Америка. 2005. № 5. С.77.

(обратно)

1178

Она же. Там же.

(обратно)

1179

ГАРФ. Ф.6838. Оп.1. Д.141. Л.5.

(обратно)

1180

РГБ. Ф.587. Оп.1. К.7. Ед.30. Л.1.

(обратно)

1181

ГАРФ. Ф.6838. Оп.1. Д.141. Лл.45, 46.

(обратно)

1182

«LaTribune». Asuncion. 03.07.1934.

(обратно)

1183

Мартынов Б.Ф. Цусимец князь Язон Туманов // Латинская Америка. 2015. № 10. С.76

(обратно)

1184

Каратеев Д.М. Указ. соч. С.39.

(обратно)

1185

Трушин А. И в далеком Парагвае свой закончили поход // Эхо планеты. 1996. № 1. С.36.

(обратно)

1186

Монастырский К. Русская военная эмиграция в Парагвае // Белый воин. 2004. С.24.

(обратно)

1187

ГАРФ. Ф.6838. Оп.1. Д.141. Лл.45, 46.

(обратно)

1188

Шостаковский П.П. Путь к правде. Воспоминания. Минск, 1960.

(обратно)

1189

Спиридонова Е.М. Путешествие в Парагвай // Рукопись. Отдел рукописей Российской Государственной Библиотеки (РГБ). Ф.587. Оп.3. Д.18.

(обратно)

1190

Парчевский К. В Парагвай и Аргентину. Париж, 1936. С.288.

(обратно)

1191

ГАРФ. Ф.6838. Оп.1. Д.141. Л.31.

(обратно)

1192

ГАРФ. Ф.6838. Оп.1. Д.141. Л.16.

(обратно)

1193

Стогов Н. Указ. соч.

(обратно)

1194

Мартынов Б.Ф. Парагвайский Миклухо-Маклай. Повесть о генерале Беляеве. М., 1993. С.75.

(обратно)

1195

РГБ. Ф.587. Оп.1. К.3. Ед.18. Л.5.

(обратно)

1196

Мартынов Б.Ф. Цусимец князь Язон Туманов // Латинская Америка. 2015. № 10. С.80

(обратно)

1197

Монастырский К. Русская военная эмиграция в Парагвае // Белый воин. 2004. С.24.

(обратно)

1198

Каратеев Д.М. Указ. соч. С.39.

(обратно)

1199

Пилкин А.П. Парагвай. Париж, 1934. С.7.

(обратно)

1200

Pastor Benitez J. Bajo el Signo del Marte. Asuncion, 1975. S.125.

(обратно)

1201

Кармен А.Р. Открытие страны гуарани // Латинская Америка. 2005. № 5. С.78.

(обратно)

1202

Мартынов Б.Ф. Парагвайский Миклухо-Маклай. Повесть о генерале Беляеве. М., 1993. С.68.

(обратно)

1203

«La Tribune». Asuncion. 03.07.1934.

(обратно)

1204

Каратеев Д.М. Указ. соч. С.60.

(обратно)

1205

Кармен А.Р. Открытие страны гуарани // Латинская Америка. 2005. № 5. С.83–84.

(обратно)

1206

Мартынов Б.Ф. Парагвайские встречи // Латинская Америка. 1995. № 9. С.54.

(обратно)

1207

Он же. Там же.

(обратно)

1208

ГАРФ. Ф.6378. Оп.1. Д.3. Л.397.

(обратно)

1209

Стогов Н. Указ. соч.

(обратно)

1210

Мартынов Б.Ф. Парагвайские встречи // Латинская Америка. 1995. № 9. С.59.

(обратно)

1211

Vysokolan S. Pytagorean, numbers and the demonstration of Fermat theorem. Asunsion, 1973.

(обратно)

1212

Владимирская Т.Л. Русские в Латинской Америке //Латинская Америка: демократия и власть. М., 1991. С.78.

(обратно)

1213

Vysokolan S. Batalla de Nanava. Asuncion. S.d. Pp.3–5.

(обратно)

1214

Седляревич М. Генерал Высоколян // «Наша Страна». 04.10.1986; Vysokolan S. Pytagorean, numbers and the demonstration of Fermat theorem. Asunsion, 1973.

(обратно)

1215

Парчевский К. В Парагвай и Аргентину. Париж, 1936. С.185.

(обратно)

1216

Ramos A. Op. cit. Pp.208, 209.

(обратно)

1217

Парчевский К. В Парагвай и Аргентину. Париж, 1936. С.291.

(обратно)

1218

Каратеев М.Д. Указ. соч. С.43.

(обратно)

1219

Он же. Там же. С.89, 90.

(обратно)

1220

Каратеев М.Д. Указ. соч. С.43.

(обратно)

1221

РГБ. Ф.587. Оп.1. К.9. Ед.6. Лл. 43, 47, 49; Там же. К.4. Ед.7. Л.2.

(обратно)

1222

Там же. Ф.587. Оп.1. К.9. Ед.6. Л.40.

(обратно)

1223

ГАРФ. Ф.10039. Оп.1. Д.62. Л.75.

(обратно)

1224

Сизоненко А. Пирожки с бразильской капустой. Русские на Южно-Американском материке: сеют, воюют, творят // Новое время. 2001. № 10. С.32.

(обратно)

1225

ГАРФ. Ф.10039. Оп.1. Д.62. Л.74; Кармен А.Р. Открытие страны гуарани // Латинская Америка. 2005. № 5. С.80

(обратно)

1226

ГАРФ. Ф.10039. Оп.1. Д.62. Л.75.

(обратно)

1227

Родимый край. № 121–123.

(обратно)

1228

Стогов Николай Николаевич (10.09.1872 г. – 17.12.1959 г., Париж, похоронен в Сент-Женевьев-де-Буа, Франция). После окончания в 1891 г. Николаевского кадетского корпуса поступил в Константиновское военное училище, закончив обучение в 1893 г. и выпустившись пехотным офицером лейб-гвардии Волынского полка. В 1900 г. поступил в академию Генерального штаба. В период Первой мировой войны командовал 16-м армейским корпусом, занимал должности начштаба и командующего Юго-Западным фронтом, георгиевский кавалер. На момент захвата власти в России большевиками – генерал-лейтенант. В мае – августе 1918 г. служил в РККА начальником Всероссийского главного штаба. В 1918–1919 гг. начальник военной части подпольной антибольшевистской организации «Национальный Центр» в Москве (на август осени 1919 г. руководил ее штабом в Московском районе). После провала организации был арестован ВЧК, но бежал к белым. С сентября 1919 г. – командир укрепрайона у Ростова. С 18 января 1920 г. – начштаба Кубанской армии. У Врангеля в Крыму – комендант Севастопольской крепости и командующий войсками тылового района. В эмиграции до 1924 г. в КСХС (Югославии) в г. Земуне. С 1924 г. – во Франции, помощник начальника военной канцелярии РОВС в Париже, а с 06.07.1930 г. по 1934 г. – ее же начальник. Представитель (а впоследствии и зампредседателя) объединения лейб-гвардии Волынского полка в эмиграции, а также различных гвардейских объединений, руководитель Общества офицеров Генерального штаба, Союза Георгиевских кавалеров, почетный начальник Союза российских кадетских корпусов. С февраля 1941 г. – замначальника 1-го отдела РОВС.

(обратно)

1229

Опубликовано в «Часовом». Сентябрь 1936. № 174.

(обратно)

1230

Вейс Артур Ф. – в царский период тайный советник, во время Первой мировой войны возглавлял санитарное управление Кавказского военного округа. С 1 октября 1918 г. – заведующий делопроизводством санчасти Военного и Морского отдела ВСЮР, с 04.01.1919 г. – ее глава. С весны 1919 г. понижен до врача Крымско-Азовского корпуса. В октябре 1919 г. – начале 1920 г. руководитель санитарного управления войск Новороссийской области. С 1936 г. – генерал военной медицины парагвайских вооруженных сил.

(обратно)

1231

Зимовский Николай Федорович (19.05.1890, Харьков – ?) – офицер царского, белого и паравгайского ВМФ. После окончания реального и мореходного училищ выдержал в 1917 г. офицерский экзамен и стал мичманом тральщика «Т-5» на севере и с 27.11.1918 г. сражался против большевиков в составе войск Севернойобласти в той же должности. Далее до 19.06.1919 г. находился при штабе Главкома войсками Северной Области. С октября 1919 по февраль 1920 г. числился в штабе флотилии Северного Ледовитого океана. 17.11.1919 г. награжден орденом Станислава 3-й степени с мечами и бантом. Эвакуировался в марте 1920 г. в Норвегию, откуда в мае 1920 г. переехал в Югославию (КСХС). Далее перебрался в Парагвай, участник Чакской войны против Боливии. В 1936 г. произведен в майоры артиллерии парагвайскихвооруженных сил, проходил службу в арсенале и вречной военной флотилии. В 1959 г. произведен в генерал-майоры этой страны.

(обратно)

1232

Сахаров Вадим Николаевич (1887 г. – ?) – в 1912 г. произведен в лейтенанты ВМФ. Во время Гражданской войны служил во ВСЮР и 28.03.1920 г. во время эвакуации Новороссийска белыми войсками был произведен в старшие лейтенанты. В эмиграции – в Турции (Стамбул). Не позднее 1935 г. – в Парагвае, где в 1934–1937 гг. служил в Асунсьоне в управлении местной речной военной флотилии (ВМФ). С 1937 г. после демобилизации преподавал радиотелеграфное дело военно-морским офицерам. Не позднее 31.01.1944 г. – в Бразилии, где являлся членом Общества бывших русских морских офицеров в Америке.

(обратно)

1233

Леш Леонид Леонидович (1890 г., Таврическая губерния – 1940, Парагвай). После окончания Одесского кадетского корпуса в 1907 г. поступил в Михайловское артиллерийское училище и в период Первой мировой войны сражался офицером. На ноябрь 1917 г. – полковник 3-й гренадерской артбригады, георгиевский кавалер. В белой армии юга России – с 01.08.1918 г. в составе 1-го легкого артиллерийского дивизиона, далее, до крымской эвакуации – в Марковской артиллерийской бригаде, с которой пережил ее разгром Первой конной армией в декабре 1919 и феврале 1920 гг. В конце 1920 – первой половине 1921 г. находился в лагере Галлиполи, откуда перевезен в Болгарию и на осень 1925 г. пребывал там в Марковском артиллерийском дивизионе. С 1929 г. – в Парагвае. В период Чакской войны служил в парагвайских вооруженных силах. В 1936 г. стал командиром полка с производством в майоры.

(обратно)

1234

Чиркин Георгий Михайлович (? – 14.08.1960 г., Буэнос-Айрес) – штабс-капитан царской армии. В белой армии юга России – комендант штаба Марковской дивизии. Эвакуирован в Турцию в лагерь Галлиполи, переехал в Парагвай. В 1936 г. произведен в капитаны парагвайских вооруженных сил. Переехал в Аргентину.

(обратно)

1235

Фрей Борис – на момент прихода к власти большевиков учился в Суворовском кадетском корпусе. Доброволец Белой армии юга России, сражался в составе 6-го уланского полка. После эвакуации из Крыма переехал в Парагвай, работал топографом. В 1936 г. произведен в капитаны парагвайских вооруженных сил.

(обратно)

1236

Унгерн фон Штернберг Константин Александрович (1900 —?) – барон, юнкер на момент захвата власти в России большевиками. Вступил в Добровольческую армию и на начало 1919 г. состоял в 1-й конно-горной батарее Дроздовской стрелковой дивизии. Участник знаменитого Бредовского похода 1920 г. из Одесского района в Польшу и Румынию. На тот момент – подпоручик. 08.09.1920 г. прибыл в Крым. В 1936 г., будучи старшим лейтенантом парагвайских вооруженных сил, произведен в капитаны.

(обратно)

1237

Эрн Борис Николаевич – корнет 18-го драгунского полка на момент захвата власти большевиками в России. Участник гражданской войны на юге России на стороне белогвардейцев. В эмиграции с 1922 г. проживал в КСХС (Югославии), адъютант Общества Северских драгун. В период Чакской войны против Боливии служил лейтенантом парагвайских вооруженных сил. В 1936 произведен в старшие лейтенанты, в этом звании служил здесь до 1949 гг., после чего переехал в США и на октябрь 1967 г. проживал в Нью-Йорке.

(обратно)

1238

Оссовский Леонид Викторович (? – 01.07.1985, Асунсьон) – полковник парагвайской армии (после 1959 г.) В 1919 г. окончил Одесский кадетский корпус и поступил вольноопределяющимся в Добровольческую армию (Юнкерская батарея). Позднее – на бронепоезде «Иван Калита», далее – в Белозерском пехотном полку. Участник Бредовского похода 1920 г. Из Польши в августе 1920 г. прибыл в Крым и был зачислен юнкером Сергиевского артиллерийского училища. За время службы получил Георгиевский крест 4-й степени. Их лагеря Галлиполи в 1921 г. перевезен в Болгарию, где в 1923 г. окончил Сергиевское артиллерийское училище и выпустился подпоручиком. По состоянию на осень 1925 г. числился в этом военно-учебном заведении (в качестве прикомандированного, с 1933 г. – в составе его кадров). Переехал в Люксембург, а оттуда – в Парагвай. К 1959 г. стал полковником парагвайской армии.

(обратно)

1239

Керманов Николай Петрович (? – 01.01.1959, Эш, Люксембург) – офицер-корниловец не позднее 1919 г. После эвакуации из Крыма находился на турецкой территории в лагере Галлиполи. В то время – командир 4-й роты Корниловского военного училища. В 1921 г. перевезен в Болгарию, где ему белогвардейское командование присвоило чин полковника и где он находился как минимум до конца 1925 г. Далее переехал в Люксембург, где руководил группой 1-го армейского корпуса и местным отделением Общества Галлиполийцев. В 1934 г. переехал в Парагвай, где, потерпев неудачу в занятии сельским хозяйством, отправился в действующую парагвайскую армию. В сентябре 1958 г. снова переехал в Люксембург, где руководил местным подотделом РОВС.

(обратно)

Оглавление

Введение

Глава I Ближний Восток и Африка

  На защите территориальной целостности Ирана

    История русской военной организации

    Повседневная служба

    Воинская форма, экипировка

    Наградная система

    Вооружение

    Бытовые особенности

    Отношения между русскими инструкторами

    Боевая служба

    Денежный вопрос

    Разложение казаков, проступки и наказания

    Персидское казачество на заключительном этапе

    Британские интриги и ликвидация Персидской казачьей дивизии

    Русские офицеры и будущий персидский шах

    Русские военные в Персии после расформирования дивизии

    Роль инструкторов Персидской казачьей дивизии в ее гибели

    Персия после ликвидации казачьей дивизии

    Заключение

  Турция и Греция: междоусобная белогвардейская война

  Саудовская Аравия

  Эфиопия

Глава II Балканы

  Королевство сербов, хорватов и словенцев (Югославия)

    Из армии – в пограничники

    Быт

    Проступки

    «На войне как на войне»…

    Неожиданные гонения

    Возвращение на службу

    Известные пограничники-белогвардейцы

    В вооруженных силах

  Болгария: в борьбе со старым заклятым врагом

    Условия переезда. Первые месяцы жизни здесь белоэмигрантов

    Начало осложнений. Причины

    Конец правительства Стамболийского

    Белоэмигранты и правительство Цанкова

    Коммунистическое восстание

    Борьба в центральной и южной Болгарии

    Служба белогвардейцев в Болгарии после подавления восстания

    В борьбе против уголовной преступности

  Албания

    Начало

    Русские в Албании после краха «красного попа»

    Русские наемники в политических делах Албании

    Конец русской албанской общины

Глава III Страны Восточной и Центральной Европы

  Венгрия

  Польша

  Осколки Империи. Украина и прочие

  Румыния

  Чехословакия

Глава IV Испания

  Война против рифов

    Испанский иностранный легион

    Русские военные летчики на испанской службе

  Гражданская война 1936–1939 гг

    Астурийская предыстория

    Начало, едва не ставшее концом

    Внешний «фон»

    Путь в Испанию

    Русские франкисты в общем контексте иностранных добровольцев у националистов

    Мотивы приезда

    Причина малочисленности испанских белых

    Мечты о «Белом возрождении» разбиваются об идеи франкистов и их союзников

    «Часовой», развенчавший стереотипы

    Легион против республиканцев

  Прочие русские на испанской военной службе

    Радиовещание и пропаганда

    Русский отряд

    Белоэмигранты в испанской армии: рассеяние сохраняется

    Испанская смерть русского генерала

    Окончание войны

    Значение русского добровольчества

    Белые против белых

    Российский флаг на Параде Победы

    И вот тогда считать мы стали раны, товарищей считать…

    Запоздалое признание

    Судьба добровольцев. За и против СССР

    Русские ветераны Гражданской войны в Испании

Глава V Под сенью Южного Креста. Русские эмигранты в Латинской Америке

  Аргентина и Уругвай

  Бразилия

  Боливия

  Чили

  Колумбия

    «Как мы воевали с Перу. Рассказ русского участника войны

    На буксире через океан

    Белем-дель-Пара

    В поход

    Вверх по Амазонке

    Манаос

    Военные занятия

    Обед у главнокомандующего

  Парагвай

    Появление россиян в Парагвае

    «Русский индеец» И.Т. Беляев

    Русские на парагвайской военной службе

    Русские и Чакская война

    Сражение за Сааведру (декабрь 1932 – март 1933)

    Битва за Нанаву. Перелом в войне

    Внешнеполитическая ситуация в конце 1932 – начале 1934 г

    Боливийско-парагвайская война после Нанавы

    Завершение войны

    Итоги войны. Потери

    Значение победы Парагвая

    Роль белогвардейцев в победе над Боливией в «Чакской войне 1932–1935 гг

    Сколько же их было, «русских парагвайцев»?

    Споры о «русской жертве»

    Вечная память: парагвайцы россиянам

    Русские в Парагвае после окончания Чакской войны

    Судьба архивов русских парагвайцев

    Русские и «фашистский режим» Стресснера

    Русские в Парагвае на начало XXI века

    Воспоминания и записки русских офицеров о военной службе в Парагвае

Заключение Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg