«Война, которая покончила с миром. Кто и почему развязал Первую мировую»

Война, которая покончила с миром. Кто и почему развязал Первую мировую (fb2) - Война, которая покончила с миром. Кто и почему развязал Первую мировую (пер. Людмила Александровна Карпова,Е. Г. Пантелеев) 4439K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Маргарет Макмиллан

Маргарет Макмиллан Война, которая покончила с миром. Кто и почему развязал Первую мировую

© 2013 by Margaret MacMillan

© «Центрполиграф», 2016

* * *

Посвящается моей матери, Элунед Макмиллан

Введение Война или мир?

В мире всегда была чума, всегда была война.

И однако ж, и чума и война, как правило, заставали людей врасплох.

Альбер Камю. Чума

Случившееся или только задуманное людьми, запланированное или предусмотренное ими – все, казалось, имело значение. Война не случайна – она есть лишь конечный результат. И мы должны оглянуться назад и спросить: «Результат чего?»

Элизабет Боуэн. Боуэнс-корт

В путеводителе 1910 г. издания Лувен называли скучным городком, но, когда пришел его час, он стал очагом весьма впечатляющего пожара. Никто из его жителей не мог, конечно, предвидеть того, что их прекрасный и культурный город постигнет такая судьба. Он мирно процветал много веков и был известен целым рядом замечательных церквей и древних строений, а также превосходной ратушей в готическом стиле и университетом, существовавшим там с 1425 г. Библиотека университета размещалась в характерном старом здании Палаты суконщиков и содержала около 200 тыс. томов, включая множество знаменитых работ по теологии и произведений классиков. В богатой коллекции манускриптов можно было найти как небольшой сборник песен, записанный монахом в IX в., так и ученые труды, над которыми те же монахи трудились годами. Однако в августе 1914 г. воздух наполнил запах дыма. Зарево пожара, уничтожившего Лувен, было видно за много миль. Большая часть города, включая и знаменитую библиотеку, погибла, а жители в отчаянии бежали с тем скарбом, что смогли унести. Картина, характерная для истории XX в.

К своему несчастью, Лувен, как и большая часть Бельгии, оказался на пути германских армий, которые готовились вторгнуться во Францию в ходе Великой войны, начавшейся летом 1914 г. и продлившейся до 11 ноября 1918 г. Германский план подразумевал войну на два фронта, причем Россию на востоке предполагалось только сдерживать, а Францию – сокрушить стремительным ударом. Ожидалось, что нейтральные бельгийцы будут смиренно наблюдать, как германские колонны проходят по территории их страны дальше на юг. Эти ожидания оказались крайне ошибочными – как и многие другие во время той войны. Правительство Бельгии приняло решение бороться, что немедленно сломало все германские расчеты. Это обстоятельство также привело к тому, что Великобритания, после некоторых колебаний, тоже вступила с Германией в войну. К тому моменту, когда 19 августа германские войска достигли Лувена, они уже были изрядно раздражены «неразумным» сопротивлением бельгийцев и опасались нападений не только со стороны бельгийских или британских войск, но и со стороны тех гражданских, кто мог бы решить взяться за оружие.

В несколько первых дней все шло хорошо. Германские солдаты держались в рамках, а жители Лувена были слишком напуганы, чтобы выказывать враждебность по отношению к захватчикам. 25 августа в город прибыли новые немецкие части, отступившие туда после контратаки бельгийских войск. Стали распространяться слухи о скором приходе англичан. Послышалась стрельба. Вероятнее всего, стреляли перенервничавшие – или даже пьяные – германские солдаты. Среди них усиливалась паника и росла убежденность в том, что противник уже начал атаку. Последовали первые репрессии. В ту же ночь и в течение нескольких последующих дней горожан стали выволакивать из домов, а некоторых, включая мэра, ректора университета и нескольких офицеров полиции, вообще расстреляли на месте. В конечном счете из 10 тыс. жителей города было убито около 250 человек. А куда большее количество подверглось побоям и оскорблениям. Полторы тысячи жителей города, включая стариков и детей, погрузили в поезд и отправили в Германию, где толпы людей насмехались над ними и всячески их унижали.

Германские солдаты, иногда и при участии офицеров, опустошили город, грабя и намеренно поджигая дома. Было уничтожено примерно 1100 из 9 тыс. городских зданий. Церковь XV в. была охвачена пламенем и обрушилась. Около полуночи солдаты добрались до библиотеки и подожгли ее, пустив в ход бензин. К утру и строение, и книги были уничтожены, но огонь не гас еще несколько дней. В это время один местный священник и ученый обратился к американскому послу в Бельгии. Уничтожение города, убийство своих друзей, ужасное положение беженцев этот человек описал, оставаясь спокойным, но, когда речь зашла о библиотеке, он уронил голову на руки и зарыдал[1]. Вернувшийся в город профессор сообщал: «В городе повсюду гнетущая тишина. Большинство жителей бежали, и только в окошках подвалов можно увидеть перепуганные лица»[2].

Это было лишь началом того разорения, которому Европа подвергла себя в ходе Великой войны. Вскоре после гибели Лувена германская артиллерия разрушила кафедральный собор в Реймсе. Собор с семисотлетней историей был самым красивым и культурно значимым во всей Франции – ведь именно там короновались почти все французские монархи. Поблизости была найдена голова одной из великолепных статуй, украшавших собор, – лицо ангела уцелело и блаженно улыбалось. В городе Ипр, как и в Лувене, была своя Палата суконщиков, и весь город точно так же был обращен в руины. Центр города Тревизо в Северной Италии был уничтожен бомбардировкой с воздуха. За большую часть разрушений несут ответственность германцы – но далеко не за все. Однако и сделанного ими было достаточно для того, чтобы повлиять на общественное мнение в США, подготавливая страну к вступлению в войну в 1917 г. Как с горечью заметил в конце войны один германский профессор: «Сегодня можно утверждать, что все симпатии к Германии исчезли в Америке из-за трех вещей – Лувена, Реймса и «Лузитании»[3].

По сравнению с грядущими разрушениями потери Лувена были, конечно, невелики. Были опустошены: вся Бельгия, север Франции, Сербия и часть территорий Российской империи и Австро-Венгрии. 9 млн солдат и офицеров было убито, а еще 15 млн – ранено. Но Лувен оказался ярким символом бессмысленного разрушения и ущерба, который жители самого процветающего и могущественного региона планеты причинили сами себе, символом иррациональной и неконтролируемой ненависти между народами, имевшими так много общего.

Великая война началась на противоположном от Лувена конце Европы – в Сараеве. Там, на Балканах, был убит эрцгерцог Франц-Фердинанд, наследник престола Австро-Венгрии. Подобно пожарам, охватившим бельгийский город, последствия этого события волнами распространились по Европе и вызвали к жизни конфликт, охвативший большую ее часть – а также многим местам за ее пределами. Самые крупные сражения были даны на Западном и Восточном фронтах войны – там же были понесены и крупнейшие потери. Но борьба шла также и на Балканах, в Северной Италии, на Кавказе и по всему Ближнему Востоку. Дальний Восток, Тихий океан и Африка тоже были затро нуты конфликтом. В то же время солдаты со всего мира были задействованы в сражениях на европейской территории. Британская империя призывала на службу войска из Индии, Канады, Новой Зеландии и Австралии, а французы ставили под ружье силы из Алжира и Тропической Африки. Китайские кули переносили грузы и рыли траншеи в интересах Антанты, а Япония, тоже примкнувшая к этому союзу, помогала охранять морские пути. В 1917 г. США, не выдержав германских провокаций, тоже вступили в вой ну, в которой американцы потеряли 114 тыс. солдат и приобрели ощущение, что их хитростью вовлекли в противостояние, из которого они изначально не могли извлечь никаких выгод.

Своего рода мир установился в 1918 г. – но к этому времени и Европа, и весь остальной мир сильно изменились. Распались четыре великие империи: Российская, под властью которой находилось множество народов – от поляков до грузин; Германская, лишившаяся своих польских и заморских территорий; Австро-Венгерская многонациональная империя в самом центре Европы; Османская, все еще включавшая в себя кусочек европейской земли, Турцию и большую часть Арабского Ближнего Востока. В России власть захватили мечтавшие о создании коммунистического общества большевики – и эта революция повлекла за собой вереницу других: в Венгрии, в Германии и позже в Китае. Прежний мировой порядок рухнул навсегда. Обедневшая и ослабленная Европа более не являлась бесспорной повелительницей мира. В ее колониях крепли национально-освободительные движения, а у границ появились новые могущественные игроки – Япония на востоке и США на западе. Великая война не стала катализатором превращения США в супердержаву – этот процесс и так уже начался, – но определенно ускорила наступление века Америки.

В ходе войны Европе пришлось заплатить тяжелую цену. Многие ветераны так никогда и не оправились физически и морально, многие женщины остались вдовами, дети – сиротами. Иные девушки так и не нашли себе мужей – ведь очень много мужчин погибло на полях сражений. В первые же годы мира на Европу обрушились новые бедствия. Например, эпидемия гриппа, которую, вероятно, вызвало перепахивание снарядами богатой микроорганизмами почвы Северной Франции и Бельгии. Один только этот грипп забрал жизни примерно 20 млн людей по всему миру. В то же время начался голод, вызванный нехваткой работников в сельском хозяйстве и на транспорте. Кроме того, Европу охватили политические беспорядки, поскольку радикалы как правого, так и левого толка прибегли к силе ради достижения своих целей. В Вене, некогда одном из богатейших городов Европы, врачи фиксировали случаи тифа, холеры, рахита и цинги – болезней, которые, казалось, уже навсегда исчезли. Наконец, как стало ясно позже, 20-е и 30-е гг. были лишь паузой в том, что некоторые теперь называют последней Тридцатилетней войной Европы. В 1939 г. началась Вторая мировая война, и уже ее вскоре стали называть Великой.

Мы до сих пор живем в тени Первой мировой войны – как в отношении материальных последствий, так и в том, что касается наших представлений о жизни. В земле до сих пор погребены тонны боеприпасов, и время от времени какой-нибудь неудачливый бельгийский фермер пополняет список потерь давно закончившегося противостояния. Каждую весну, когда грунт оттаивает, французские и бельгийские военные собирают неразорвавшиеся снаряды, которые обнажаются из-за сдвигов почвы. Что до нашей памяти, то и там Великая война остается мрачной страницей истории – и не только из-за огромного количества написанных о ней мемуаров, романов и картин, но и потому, что семьи многих из нас она затронула напрямую. Оба моих деда участвовали в той войне: один на Ближнем Востоке, в рядах индийских частей; второй же был канадским военным врачом и работал в полевом госпитале на Западном фронте. Полученные в те годы награды до сих пор хранятся в моей семье, так же как и сабля, подаренная благодарным пациентом в Багдаде. А будучи детьми, мы в Канаде играли с ручной гранатой, которая, как кто-то вовремя заметил, возможно, даже не была обезврежена.

Мы также помним о Великой войне и из-за таинственной природы ее начала. Как могла Европа сотворить такое по отношению к себе и миру? Существует немало возможных объяснений этому – собственно говоря, их так много, что трудно остановиться на каком-то одном. Для начала: гонка вооружений, негибкое военное планирование, экономическое соперничество, торговые войны, империализм и присущая ему борьба за колонии… А еще нужно учесть и системы военных союзов, разделивших Европу на враждующие лагеря. Весь регион лихорадило из-за новых воззрений и коллективных эмоций. Популярен был национализм с такими его нежелательными спутниками, как ненависть и презрение к другим народам. Люди испытывали страх перед поражением, революцией, террористами и анархистами – но также и надежды на перемены или на создание лучших порядков. Многие находились под влиянием требований мужества и чести – и это не позволяло им отступать или проявлять слабость. Социал-дарвинизм классифицировал человеческие общества так, как если бы они были биологическими видами, а также насаждал веру в необходимость не просто эволюционного развития, но и борьбы между нациями.

Добавим в список и влияние самих этих наций – с характерными для них мотивами и особенностями. Амбиции быстро развивавшихся стран – таких как Япония и Германия; страхи увядающих держав, подобных Великобритании; присущее Франции и России желание отомстить за прошлые обиды; наконец, стремление Австро-Венгрии выжить любой ценой…

Кроме того, внутри каждого государства имелись свои трудности: поднимающееся рабочее движение и даже открыто революционные партии; требования права голоса для женщин или суверенитета для покоренных народов; конфликты между классами, между верующими и антиклерикалами, между военными и гражданскими… Какое влияние все это оказало на выбор, сделанный Европой между миром и войной?

Участники противостояния, их идеалы, предрассудки, конфликты и особенности властных структур – все это, конечно, имеет значение. Но все равно немалый вклад внесли и конкретные лица, которые в итоге смогли развязать войну, хотя точно так же могли бы и предотвратить ее. Некоторые из них были наследственными монархами и обладали огромной властью – например, германский кайзер Вильгельм, русский царь или император Австро-Венгрии. Другие представляли конституционные режимы: президент Франции, премьер-министры Великобритании и Италии. Задним числом можно отметить, что в 1914 г. трагедией Европы и всего мира стало отсутствие среди всех этих ключевых фигур кого-либо достаточно выдающегося для того, чтобы противостоять давлению, подталкивающему государства Европы к войне. Чтобы объяснить, как смогла начаться Великая война, нужно сначала разобраться, что в тех событиях было вызвано влиянием объективных сил истории, а что – поступками отдельных лиц, оказавшихся во власти этих сил, но способных на них влиять. Конечно, легче всего сразу сдаться и заявить, что та война была неизбежной, но это опасный образ мысли – особенно потому, что наши времена во многих отношениях напоминают те, что сгинули в 1914 г. Наш мир сталкивается с похожими революционными и идеологическими вызовами – скажем, с вооруженными религиозными группировками и движениями социального протеста. Кроме того, как и тогда, существует напряжение между державами, увеличивающими свое влияние, и теми, кто его постепенно теряет, – например, между Китаем и США. Именно поэтому нужно тщательно обдумать вопросы происхождения войн и методы поддержания мира. Государства противостоят друг другу, как они делали это и до 1914 г., но при этом их лидеры полагают, что управляют игрой, блефуя и отвечая на блеф. Однако мы помним, как легко и внезапно Европа скатилась от мира к войне буквально за пять недель, прошедших после убийства эрцгерцога. В ходе прошлых обострений – порой столь же серьезных, как и в 1914 г., – европейские державы смогли удержаться на краю. Их руководство и значительная часть населения находили в себе силы урегулировать конфликт без помощи войны. Почему же кризис 1914 г. оказался исключением?

Представим себе эту картину в виде своего рода ландшафта, по которому прогуливаются люди. Экономика и социальная структура Европы в этой схеме будут представлены почвой, растительностью, речками и холмами, а воздушные потоки будут обозначать течения человеческой мысли, формирующие взгляды и мнения европейцев. Представьте себе, что вы – один из этих гуляющих людей и по пути вам приходится делать выбор. Стоит отличная погода, хотя на небе и видны легкие облачка. Ваш путь пролегает по открытому полю, и вы знаете, что нужно двигаться вперед, поскольку прогулка пойдет вам на пользу, а кроме того, вы в итоге рассчитываете попасть в пункт назначения. Вы также знаете, что в пути нужно проявлять осторожность – избегать опасных животных, переходить вброд реки и карабкаться по утесам. Вам и в голову не приходит, что с одного из утесов можно сорваться и разбиться насмерть. О нет, вы для этого слишком благоразумный и опытный путешественник.

И все же в 1914 г. вся Европа сорвалась с подобного «утеса», рухнув в бездну катастрофического конфликта, унесшего миллионы ее жителей, истощившего ее экономику, сокрушившего ее империи и общественные устои, что привело в итоге к подрыву доминирующего положения Европы в мире. Образ ликующих толп на фотографиях из европейских столиц – обманчив. Для большинства европейцев начало войны стало полной неожиданностью, и первой их реакцией были недоверие и шок. Европейцы привыкли к миру, ведь столетие, прошедшее со времени окончания Наполеоновских войн, было в истории региона самым мирным со времен Римской империи. Конечно, войны порой случались, но они либо были колониальными экспедициями (как война с зулусами в Южной Африке), либо велись на периферии Европы (как Крымская война), либо протекали быстро и имели решительный исход (как война Пруссии с Францией).

Последний рывок в направлении войны занял около месяца, прошедшего между 28 июня, когда в Сараеве убили австрийского эрцгерцога, и 4 августа, когда разразилась общеевропейская война. В конечном счете ключевые решения тех недель, толкнувшие Европу к войне, были приняты удивительно узким кругом лиц (и все они были мужчинами). Чтобы понять, как подобное могло произойти, мы должны обратиться к более отдаленному прошлому и изучить те условия, которые сформировали их сознание. Нам необходимо разобраться в устройстве обществ и социальных институтов, продуктами которых стали эти люди. Нужно попытаться постичь те идеалы и ценности, эмоции и предрассудки, через призму которых они смотрели на мир. Кроме того, следует помнить, что, за несколькими исключениями, эти люди плохо представляли себе, во что они втягивают свои страны и весь мир. В этом отношении они ничем не выделялись на общем фоне своей эпохи, так как большинство европейцев считало, что всеобщая война была либо невозможной и невероятной, либо должна была очень быстро завершиться.

Когда мы пытаемся разобраться в событиях лета 1914 г., прежде чем спешить с обвинениями, стоит поставить себя на место тех, кто жил столетие назад. Мы уже не можем спросить тех, кто тогда принимал решения, о чем они думали, предпринимая первые шаги по разрушительному пути войны, но можем сделать некоторые выводы на этот счет, опираясь на письменные свидетельства того времени и написанные позже мемуары. Одно совершенно очевидно – те, кто стоял тогда у руля, во многом находились под впечатлением от предыдущих обострений международной обстановки и более ранних эпизодов, когда требовалось принимать или отвергать серьезные политические решения.

Российские лидеры, например, не забыли и не простили того, что Австро-Венгрия в 1908 г. аннексировала Боснию и Герцеговину. Более того, России не удалось поддержать своего младшего партнера – Сербию, когда у той возникали трения с Австро-Венгрией во время Балканских войн 1912–1913 гг. А потом двуединая монархия стала угрожать Сербии уничтожением. Если бы Россия снова ничего не предприняла и осталась бы сторонним наблюдателем, то что это значило бы для нее самой и для ее престижа? Германия, со своей стороны, не в полной мере поддержала Австро-Венгрию в прежних конфронтациях на Балканах, но если бы она снова не сделала ничего… Возможно, она могла бы потерять единственного верного союзника?

То обстоятельство, что в прошлом вполне серьезные кризисы в отношениях великих держав на Балканах или из-за колоний разрешались мирно, добавило еще один фактор к расчетам сторон в 1914 г. Угрозы войной шли в ход и раньше, однако затем третьи стороны оказывали давление, делались уступки, успешно созывались конференции и опасные вопросы разрешались мирным путем. Балансирование на грани войны было выгодным делом. Конечно, в 1914 г. тоже должны были начаться похожие процессы – но вот только на сей раз этот прием не сработал. Австро-Венгрия на самом деле объявила войну Сербии и получила полную поддержку Германии; Россия решила помочь Сербии и выступила против Германии с Австро-Венгрией; Германия, в свою очередь, атаковала Францию – союзника России, а Великобритания вступила в конфликт на стороне обеих своих союзниц. Итак, они пересекли черту.

Начало войны в 1914 г. было шокирующим событием, но его нельзя назвать совершенно внезапным. Тучи сгущались уже порядка двух десятков лет, и многие европейцы с тревогой осознавали это. В литературе того времени были весьма распространены образы готовых разразиться бурь, опасно нависающих лавин и плотин, которые вот-вот прорвет. Впрочем, многие политические лидеры и простые жители Европы были уверены в том, что смогут справиться с угрозой подобного конфликта, создать лучшие и более прочные международные организации, которые смогли бы разрешать противоречия мирно и сделать войну ненужной. Возможно, представления о «последних золотых годах» предвоенной Европы во многом являются плодом фантазии последующих поколений, но и в то время в ходу были мечты о мире, купающемся в солнечном свете, и человечестве, движущемся вперед – в будущее, наполненное счастьем и процветанием.

Мало что в истории действительно неизбежно. Европа в 1914 г. не обязана была воевать – военного противостояния можно было избежать вплоть до того решающего момента 4 августа, когда британское правительство наконец решило принять в нем участие. Конечно, сейчас мы можем разглядеть в прошлом факторы, делавшие начало войны более вероятным: соперничество из-за колоний, экономическую конкуренцию, разрушительные этнонационалистические движения в Австро-Венгрии и Османской империи – а также рост шовинизма в общественном мнении, которое оказывало на лидеров своих стран давление снизу, подталкивая их к тому, чтобы до конца отстаивать то, что воспринималось как национальные интересы или права.

Мы можем также видеть существовавшие тогда (и известные современникам) источники международного напряжения. Например, германский вопрос. Возникновение в 1871 г. Германской империи поставило Европу перед фактом существования новой великой державы в самом ее сердце. Станет ли Германия той осью, вокруг которой станут вращаться прочие страны региона, – или же она превратится в угрозу, против которой эти страны объединятся? Кроме того, неясно было и то, какую роль в условиях европейского доминирования сыграют новые усиливающиеся за ее пределами державы: Япония и США. Незаконнорожденное дитя эволюционной теории – социал-дарвинизм, а вместе с ним и его кузен – милитаризм учили, что соперничество между государствами является частью естественного порядка вещей и в конце концов победит сильнейший. В самом этом утверждении подразумевалась возможность войны. Характерное для конца XIX в. восхищение военными как благороднейшей частью нации и распространение присущих им ценностей в гражданской среде только подкрепляли предположение, что война есть необходимая составляющая великой борьбы за существование, а потому может даже быть полезной для обществ, поддерживая их, так сказать, «в тонусе».

Наука и техника, которые в XIX в. принесли так много пользы человечеству, также породили и новые ужасные виды оружия. Соперничество государств питало гонку вооружений, которая, в свою очередь, подрывала у своих участников чувство безопасности и тем сама вливала в себя новые силы. Государства искали союзников, которые скомпенсировали бы их собственные слабости и принимаемые решения, и постепенно делали европейскую войну все ближе.

Франция, проигрывая демографическое соревнование с Германией, заключила союз с Россией, отчасти надеясь на огромные человеческие ресурсы последней. Взамен Россия получила приток французского капитала и технологий. С другой стороны, из-за франко-русского союза Германия почувствовала себя в окружении врагов и вступила в более тесные отношения с Австро-Венгрией, что, в свою очередь, вовлекло Германию в балканское соперничество между новой союзницей и Россией. Гонка морских вооружений, задуманная германским правительством для того, чтобы гарантировать миролюбие Великобритании, вместо этого подтолкнула ее не только к тому, чтобы превзойти Германию в деле постройки новых боевых кораблей, но и к тому, что в Лондоне преодолели свою былую отстраненность от европейских дел и решили сблизиться с Францией и Россией.

Часто утверждалось, что военное планирование, которое велось одновременно с гонкой вооружений и укреплением военных союзов, породило своего рода «машину Судного дня», которую, единожды запустив, уже нельзя было бы остановить. К концу XIX столетия все европейские державы, кроме Великобритании, имели армии, комплектовавшиеся по призыву, причем лишь сравнительно небольшое число обученных солдат находилось непосредственно под знаменами, а все прочие являлись резервистами и до поры вели гражданскую жизнь. В случае угрозы войны очень быстро могли быть сформированы огромные армии. Такого рода массовые мобилизации требовали детального планирования, чтобы каждый резервист попадал в свою часть, а та вовремя получала все необходимое снаряжение. Потом воинские части сливались в соединения и выдвигались, обычно по железной дороге, в назначенные им по плану развертывания районы. Мобилизационные расписания были произведениями искусства, но слишком часто оказывались лишены гибкости, не позволяя, как в случае с Германией в 1914 г., мобилизоваться частично и только лишь на каком-то одном направлении. Германию это привело к необходимости воевать не только с Россией, но заодно и с Францией. В опоздании же с мобилизацией крылась серьезная опасность. Если противник появился на ваших границах, а ваши солдаты все еще не попали в свои части или не погрузились в эшелоны, то войну можно было считать проигранной. Жесткие планы мобилизации и развертывания грозили в решающий момент полностью связать руки политическому руководству европейских стран.

Но это лишь одна сторона всего спектра объяснений того, как могла начаться Великая война. Другая сторона представлена запутанными, но все равно весомыми соображениями чести и престижа. Кайзер Вильгельм старался во всем подражать своему знаменитому предку Фридриху Великому. Однако после того, как кайзер пошел на попятную в ходе агадирского кризиса[4], его порой дразнили, называя Вильгельмом Робким. Мог ли он еще раз пойти на такое унижение?

Что верно для отдельных лиц, может быть верно и для целых государств. После унизительного поражения от Японии в 1904–1905 гг. Россия остро нуждалась в том, чтобы восстановить свой престиж великой державы.

В формировании межгосударственных отношений также большую роль играл страх. Он же «помогал» обществу и политическим лидерам легче принять войну как политический инструмент. В Австро-Венгрии опасались, что империя может погибнуть, если ничего не предпримет в отношении растущего национального движения южных славян на подвластных ей территориях, – а это значило, что нужно совершить какие-то шаги против источника этого движения, а именно – против независимой Сербии.

Франция боялась своего германского соседа, превосходившего ее как в экономическом, так и в военном плане. Германия со страхом оглядывалась на восток, ведь Россия быстро укреплялась и перевооружалась. Если не сразиться с ней в скором времени, то нового случая может и не представиться. Британии продолжение мира сулило большие выгоды, но там, как и прежде, не желали доминирования на континенте какой-либо одной великой державы.

Все правительства опасались не только друг друга, но и своих подданных. В Европе распространились социалистические идеи, а профсоюзы и социалистические партии бросали вызов власти прежних господствующих классов. Предвещало ли это яростную революцию, как думали многие? Национальные движения также были разрушительной силой, причем не только в Австро-Венгрии, но также в России и в Великобритании, где «ирландский вопрос» в начале 1914 г. заботил правительство больше, чем международная политика. Возможно, война смогла бы устранить внутренние противоречия и объединить все население в едином порыве патриотизма?

Наконец, как и во все времена, включая наши, не стоит недооценивать роль, которую играют в человеческой жизни ошибки, путаница, просто неправильно выбранное время. Сложные и неэффективные механизмы руководства России и Германии создали ситуацию, в которой политическое руководство имело слабое представление о военном планировании даже в тех областях, в которых это планирование могло иметь политические последствия. Убитый в Сараеве австрийский эрцгерцог Франц-Фердинанд долго противостоял тем, кто желал с помощью войны разрешить все проблемы Австро-Венгрии. Ирония судьбы в том, что его убийство устранило с пути как раз того единственного человека, который мог бы предотвратить объявление войны Сербии – а значит, и всю последующую цепь событий. Покушение было совершено в начале летних каникул, а это значит, что в момент углубления международного кризиса многие государственные деятели, дипломаты и военные руководители отсутствовали на своих местах. Министр иностранных дел Великобритании, сэр Эдвард Грей, наблюдал за птицами, как орнитолог-любитель. В последние две недели июля президент и премьер-министр Франции совершали длительную поездку в Россию и на Балтику – из-за чего частенько не имели связи с Парижем.

Существует, однако, опасность слишком сконцентрироваться на факторах, подталкивавших Европу к войне, и пропустить те, которые действовали в противоположном, мирном направлении. Еще в XIX в. стали распространяться общества и ассоциации, стоявшие за то, чтобы объявить войны вне закона и заменить их альтернативными инструментами в виде межнационального арбитража. Известные богачи, такие как Эндрю Карнеги и Альфред Нобель, жертвовали огромные суммы на развитие межнационального диалога. Социалистические партии и рабочие движения по всему миру объединились во Второй интернационал, который раз за разом принимал резолюции против войны и угрожал всеобщей забастовкой, если войну все же вздумают начать.

XIX в. был временем исключительного прогресса в науке, промышленности и образовании. Большая часть этих достижений пришлась на долю Европы, становившейся все богаче и могущественней. Европейцы были связаны друг с другом и со всем миром все более быстрыми средствами сообщения, торговыми путями, инвестициями, миграциями населения и распространением влияния империй, пусть даже не все они назывались так официально. Уровень глобализации мира до 1914 г. может сравниться разве что с нашим теперешним, достигнутым после окончания холодной войны. Естественно, существовало расхожее убеждение в том, что этот пронизанный взаимосвязями новый мир сможет выработать новые международные институты и постепенно установить универсальные стандарты поведения для государств. В отличие от XVIII столетия на международные отношения уже не смотрели как на игру, в которой победа одного игрока подразумевала поражение другого. Напротив, при условии сохранения мира в выигрыше оказывались все. Международный арбитраж все чаще применялся для разрешения споров между нациями. Великие державы Европы часто сотрудничали по вопросам наподобие кризиса распадающейся Оттоманской империи. Наконец, возник международный арбитражный суд. Все это вместе, казалось, шаг за шагом закладывало основание для нового и более эффективного подхода к мировым проблемам. Войны, как многие надеялись, остались в прошлом – они были неэффективным средством ведения дел. Более того, война становилась все более дорогой затеей, как в отношении требующихся для нее ресурсов враждующих сторон, так и в отношении ущерба, который могли нанести новые технологии и вооружения. Банкиры предостерегали, что даже если бы всеобщая война и началась, то через несколько недель она бы забуксовала, поскольку ее стало бы невозможно финансировать дольше.

В большей части многочисленных книг, посвященных событиям 1914 г., задается закономерный вопрос о том, почему началась Великая война. Возможно, нам стоит задать иной вопрос: почему длительный мир не сохранился и дальше? Почему силы, способствовавшие миру, – а они имели немалый вес – не возобладали? В конце концов, прежде им это удавалось. Почему же система не сработала на этот раз? Один из способов получить ответ – обратить внимание на то, как пространство решений в Европе сужалось в течение десятилетий, предшествовавших 1914 г.

Снова обратимся к аналогии с путешественниками. Они, как и Европа, начинают свой путь на широком и залитом солнцем поле, но в будущем их ожидают развилки, на которых они должны выбрать один из вариантов дальнейшей дороги. Хотя изначально они не могут осознавать значения своего выбора, но вскоре обнаруживают, что оказались в сужающейся долине, которая, возможно, вовсе не ведет туда, куда они хотят попасть. Вероятно, все еще есть шанс найти лучший путь, но это потребует значительных усилий – и неясно, что скрывается за обрамляющими долину холмами. Или же можно повернуть назад, но это решение будет затратным, отнимет много времени и, вероятно, будет выглядеть унизительно. Могло ли, например, германское правительство признаться себе и германскому народу в том, что «дредноутная гонка» с Великобританией не просто была ненужной, но еще и без пользы поглотила огромные средства?

В данной работе мы подвергнем изучению путь, который прошла Европа, двигаясь к 1914 г., и постараемся выявить те ключевые моменты, после которых количество альтернативных исходов уменьшалось. Одной из таких важных точек было решение Франции стремиться к оборонительному союзу с Россией, чтобы уравновесить мощь Германии. Решение самой Германии начать в конце 1890-х гг. гонку вооружений с Великобританией тоже внесло свой вклад. Сама Великобритания осторожно улучшала отношения с Францией, а потом и с Россией. Еще один ключевой момент пришелся на 1905–1906 гг., когда Германия попыталась разрушить новое «сердечное согласие» (entente cordiale) в ходе первого кризиса в Марокко, известного как танжерский[5]. Эта попытка привела к противоположному результату, и новые друзья сблизились еще теснее и приступили к тайным военным переговорам, что еще больше укрепило связи между Британией и Францией. Последующие обострения международной обстановки в Европе: боснийский кризис в 1908 г., второй марокканский (агадирский) кризис в 1911 г. и Балканские войны 1912 и 1913 гг. – лишь добавили еще больше подозрений, затаенного негодования и дурных воспоминаний к тем факторам, которые обуславливали взаимоотношения великих держав. Именно в таком контексте принимались решения 1914 г.

Конечно, можно освободиться от прошлого и начать все сначала. В конце концов, Никсон и Мао в начале 1970-х гг. решили, что их странам пойдет на пользу прекращение двадцатилетней вражды. Список друзей может измениться, а союзы могут быть разорваны – как это произошло с Италией в начале Великой войны, когда она отказалась сражаться вместе со своими товарищами по Тройственному союзу – Австро-Венгрией и Германией. Но когда проходит много лет, накапливаются взаимные обязательства и личные связи, и маневрировать становится сложнее. Один из неотразимых аргументов сторонников британского вмешательства в 1914 г. состоял в том, что Британия убедила Францию положиться на английскую помощь и отвернуться от союзника в такой ситуации было бы бесчестным. Тем не менее даже в 1913 г. предпринимались попытки навести мосты между двумя военными союзами. Германия и Россия время от времени обсуждали пути к разрешению своих противоречий. То же самое порой происходило между Германией и Британией, Россией и Австро-Венгрией, Германией и Францией… Тем не менее эти попытки не привели ни к чему – и не важно, что было тому причиной: сила инерции, воспоминания о былых стычках или опасения предательства.

И вот в конце концов мы имеем некоторое количество генералов, венценосцев, дипломатов и политиков, которые летом 1914 г. обладали властью сказать войне «да» или «нет»: «да» или «нет» мобилизации армий, «да» или «нет» компромиссу, «да» или «нет» исполнению тех планов, что уже были разработаны в их штабах. Знание контекста необходимо для понимания того, почему эти люди стали такими, какими стали, и повели себя так, как повели.

Мы, однако, не можем списать со счетов и их индивидуальные особенности. Канцлер Германии, Теобальд фон Бетман-Гольвег, только что потерял горячо любимую жену. Могло ли это усилить тот фатализм, с которым он рассматривал разгорающуюся войну? Российский самодержец Николай II был в принципе человеком слабым. Это определенно мешало ему сопротивляться давлению своих генералов, желавших немедленно начать мобилизацию. Франц Конрад фон Хётцендорф, начальник Генерального штаба Австро-Венгрии, хотел славы для своей страны, но также и для себя самого – ведь это позволило бы ему жениться на любимой, но разведенной женщине.

Когда война все же началась, она оказалась столь пугающей, что сразу же возник поиск ее виновников, который продолжается и до сих пор. При посредстве пропаганды и продуманной публикации официальных документов все враждующие стороны пытались доказать свою невиновность и указывали на других. Левые обвиняли капитализм, а также производителей и продавцов оружия, этих «торговцев смертью». Правые обвиняли левых или евреев – или и тех и других. Во время Парижской мирной конференции в 1919 г. победители обсуждали возможность привлечь к суду виновных в разжигании войны: германского императора, некоторых его генералов и дипломатов, – но в итоге из этого ничего не вышло. Вопрос ответственности имел существенное значение, поскольку если Германия и правда виновна, то и наложение на нее репараций было справедливым актом. Если же нет – а так, естественно, считали в самой Германии, а со временем и в англосаксонском мире, – то тогда и репарации, и другие ограничения, наложенные на нее, были незаконными и несправедливыми. В межвоенные годы утвердилась точка зрения, которую Ллойд Джордж выразил следующим образом: «Нации соскользнули с края в кипящий котел войны без какого-либо признака опасения или беспокойства»[6]. В начале Великой войны были виноваты все или никто.

После Второй мировой войны несколько смелых германских историков во главе с Фрицем Фишером снова обратились к архивам, чтобы аргументированно обосновать вину Германии и найти мрачную взаимосвязь между намерениями германского правительства перед Великой войной и планами Гитлера. Им бросили вызов другие авторы, и споры на эту тему все еще идут.

Изыскания в этой области, вероятно, никогда не прекратятся, и я, со своей стороны, тоже полагаю, что некоторые державы и их лидеры были более виновны в начале войны, чем другие. Безрассудная решимость Австро-Венгрии уничтожить Сербию в 1914 г., намерение Германии поддерживать союзника до последней крайности, нетерпеливая мобилизация России – все это, как мне кажется, возлагает на эти страны наибольшую ответственность за начало конфликта. Ни Франция, ни Великобритания не желали войны, хотя можно указать и на то, что они могли сделать больше, чтобы не допустить ее. Тем не менее я нахожу более интересным вопрос о том, как именно Европа достигла к лету 1914 г. такого состояния, что война стала более вероятной, нежели мир. Что, с их точки зрения, делали люди, принимавшие тогда решения? Почему они тогда не «сдали назад», как делали прежде? Иными словами – почему мир не удался?

Глава 1 Европа в 1900 г.

Когда 14 апреля 1900 г. президент Франции Эмиль Лубе открывал Всемирную выставку в Париже, он в своей речи призывал к справедливости и доброте. В комментариях же прессы того времени доброты недоставало. Экспозиции не были закончены, пространство выставки представляло собой пыльную стройплощадку, а гигантская статуя при входе вызывала почти всеобщую неприязнь. Моделью для нее послужила актриса Сара Бернар в модном вечернем платье. И все же выставка имела успех и привлекла более 50 млн посетителей.

Стиль и содержание выставки были отчасти связаны со славными достижениями прошлого – каждая нация демонстрировала свои сокровища: картины, скульптуры, редкие книги, свитки… Кроме того, нашлось место и присущим каждой нации занятиям. Так, в канадском павильоне можно было полюбоваться мехами, в финском бросались в глаза изделия из древесины, а португальцы украсили свой павильон декоративными рыбами. Многие европейские павильоны подражали готическому стилю или постройкам эпохи Возрождения, хотя маленькая Швейцария построила шале, Китай воспроизвел часть Запретного города в Пекине, а Сиам (теперешний Таиланд) соорудил пагоду. Истощенная, но все еще великая Османская империя, простиравшаяся от Балкан через Турцию до самого Ближнего Востока, создала павильон, в котором различные стили смешивались так же, как и народы самой империи, включавшие в себя христиан, мусульман и иудеев, а также множество других этносов. Цветные плитки и кирпичи, арки и башни, готические окна, элементы мечетей и даже великого базара в Константинополе (тогда и ныне – Стамбул) – все это было выстроено так, что в целом каким-то образом напоминало Айя-Софию, некогда великий христианский собор Святой Софии, после османского завоевания превращенный в мечеть.

На крыше германского павильона высилась статуя трубящего герольда, вполне подходившая к образу самой молодой из великих европейских держав. Внутри находилась точная копия библиотеки Фридриха Великого – немцы тактично не стали заострять внимание на военных победах последнего, многие из которых были одержаны над Францией. Западный фасад павильона намекал, однако, на новое соперничество, разворачивавшееся между Германией и величайшей морской державой мира – Великобританией: там было изображено бурное море с поющими сиренами и афоризмом, который, ходили слухи, сочинил лично германский император Вильгельм II: «Звезда фортуны зовет смельчака поднять якорь и устремиться на завоевание морей». В других частях выставки можно было увидеть множество свидетельств стремительного роста могущества страны, возникшей лишь в 1871 г. Например, во дворце электричества имелся сделанный в Германии огромный кран, который мог поднять груз 25 тонн.

У Австро-Венгрии, ближайшего союзника Германии в Европе, было два отдельных павильона – по одному на каждую из частей дуалистической монархии. Австрийский был триумфом стиля арнуво, который появился недавно и как раз завоевывал Европу. В фонтанах там играли мраморные херувимы и дельфины, а лестничные марши поддерживали огромные статуи. Каждый дюйм стен, казалось, был покрыт золотой листвой, драгоценными камнями, комическими или трагическими масками или гирляндами. Главный зал был зарезервирован для членов семейства Габсбургов, которые веками правили великой империей, простиравшейся от центра Европы до Альп и Адриатики. Экспозиции содержали работы поляков, чехов и южных славян с берегов Далмации – и лишь некоторых из народов, живших под властью двуединой державы. Между австрийским павильоном и экспозицией Венгрии находился небольшой павильон Боснии, формально еще являвшейся частью Османской империи, но с 1878 г. управлявшейся из Вены. Боснийский павильон, изящно отделанный мастерами из Сараева, столицы провинции, был, согласно путеводителю издательства Hachette, похож на юную девушку, впервые выведенную в свет родителями[7]. И «родители» явно были не очень этому рады.

Общий настрой венгерского павильона был крайне националистическим. Австрийские критики неприязненно замечали, что представленные образчики народного художественного промысла были слишком яркими и вульгарными. Экспозиция также включала реконструкцию цитадели Коморна (комарно, komárom), которая в XVI в. стояла на пути у турок во время их экспансии в Европе. В куда менее давние времена, в 1848 г., ее удерживали венгерские националисты, но революция против Габсбургов не удалась, и австрийцы снова захватили крепость в 1849 г. Еще одна комната была посвящена гусарам, войскам, прославившимся своей храбростью в войнах с османами. А вот «невенгерским» народам, жившим в черте границ Венгрии, – например, хорватам или румынам – внимания было уделено куда меньше.

Италия была, подобно Германии, новым государством и считалась великой державой более из вежливости, нежели из-за реальной силы. Ее павильон походил на огромный, богато украшенный собор. На его золотом куполе высился триумфально распростерший крылья гигантский орел. Внутри павильон был наполнен произведениями искусства Средних веков и Возрождения, но эти достижения прошлого казались тяжелым грузом для молодой и бедной страны. Британия, напротив, избрала более скромный подход, хотя она все еще господствовала в мировой торговле и промышленном производстве, имея самый большой в мире флот и самую обширную колониальную империю. Экспозиция Британии помещалась в уютном деревенском доме, построенном в тюдоровском стиле многообещающим молодым архитектором Эрвином Лаченсом. Внутри главным образом были представлены картины британских художников XVIII столетия. Некоторые частные коллекционеры отказались предоставить для выставки свои картины, поскольку отношения Великобритании с Францией, традиционно непростые, были в 1900 г. особенно напряженными[8].

Россия с гордостью занимала на выставке место ближайшего союзника Франции. Российская экспозиция была огромной и рассредоточенной по нескольким площадкам. Огромный дворец с кремлевскими мотивами был посвящен Сибири, а богато украшенный павильон соорудили в честь матери царя, императрицы Марии. Среди прочих экспонатов посетители могли увидеть сделанную из драгоценных камней карту Франции, которую Николай II послал хозяевам выставки в подарок – богатствами Романовых можно было только восхищаться.

У Франции собственного павильона не было – ведь вся выставка, в конце концов, была задумана как монумент французской цивилизации, французскому могуществу, французской промышленности и сельскому хозяйству – а также французским колониям. Достижениям Франции были посвящены помещения в самых разных специальных экспозициях. Французская секция во дворце изящных искусств была, по путеводителю, образцом роскоши и хорошего вкуса. Выставка в целом была символом желания Франции снова утвердиться в роли великой державы, хотя за тридцать лет до этого она была полностью разгромлена, пытаясь не допустить возникновения Германской империи.

Тем не менее французы утверждали, что Всемирная выставка является «символом мира и гармонии» для всего человечества. Хотя среди более чем сорока представленных на выставке стран преобладали европейские, у США, Китая и нескольких стран Латинской Америки тоже были свои павильоны. Однако в качестве напоминания о том, кто властвует над миром, значительная часть выставки была посвящена различным колониям, и европейские страны таким образом хвалились своими владениями. Посетители изумлялись при виде экзотических растений и животных, прогуливались мимо декоративных африканских деревень, наблюдали за работой ремесленников из Французского Индокитая или делали покупки на североафриканских базарах. «Гибкие танцовщицы, – строго заметил американский наблюдатель, – извиваются наиболее извращенными способами из всех, что ведомы последовательницам Терпсихоры»[9]. Посетители выставки покидали ее с комфортной уверенностью в превосходстве своей цивилизации и в том, что ее плоды распространяются по всему миру.

Выставка казалась подходящим способом отметить конец столетия, которое началось с войн и революций, а завершалось в стремлении к прогрессу, миру и процветанию. Европа XIX в. не была полностью избавлена от войн, но они не шли ни в какое сравнение с длительными противостояниями XVIII столетия, не говоря о войнах Французской революции и Наполеона, которые затронули почти все европейские державы. В XIX в. войны обычно были краткими – как война между Пруссией и Австрийской империей, занявшая всего семь недель. В ином случае это были колониальные конфликты, которые протекали вдалеке от Европы (европейцам следовало бы обратить большее внимание на Гражданскую войну в США, которая не только длилась четыре года, но и могла послужить предупреждением насчет той роли, которую скромная колючая проволока и лопата сыграют в усилении обороны относительно наступления). Хотя Крымская война в середине века и вовлекла в себя четыре европейские державы, она была скорее исключением. В ходе Австро-прусской, Франко-прусской и Русско-турецкой войн другие государства мудро оставались в стороне от конфликта и делали все возможное для восстановления мира.

В тех обстоятельствах, когда у государства не оставалось других средств для достижения своих целей, война все еще рассматривалась как подходящее средство. Так, Пруссия не была готова делить с Австрией контроль над германскими государствами, а сама Австрия не желала уступать. Последовавшая за этим война разрешила вопрос в пользу Пруссии. Обращение к такому средству подразумевало расходы, но не чрезмерные, поскольку сроки и масштаб боевых действий были ограничены. Друг с другом сражались профессиональные армии, а потому ущерб для гражданского населения и его собственности был минимальным – особенно в сравнении с тем, что ждало Европу в будущем. Все еще существовала возможность напасть на противника и одержать решительную победу. Однако Франко-прусская война 1870–1871 гг., как и Гражданская война в Америке, содержала в себе намеки на постепенное изменение природы военных конфликтов. Комплектуемые по призыву армии стали больше, а более точное и эффективное вооружение увеличило огневую мощь войск, из-за чего пруссаки и их германские союзники понесли тяжелые потери во время атак на французские позиции в начале войны. Кроме того, капитуляция французской армии под Седаном не положила конец войне. Вместо этого французы (по крайней мере, заметная их часть) решили бороться дальше и прибегнуть к народной войне. Тем не менее в итоге завершилась и она. Франция и Германская империя заключили мир, и их отношения постепенно наладились. В 1900 г., по случаю открытия Всемирной выставки, берлинские деловые круги подготовили для Парижской торгово-промышленной палаты приветственный адрес, где желали успеха «этому великому предприятию, назначение которого в том, чтобы сблизить цивилизованные народы мира на основе трудов и занятий, общих для них всех»[10]. Многие в Германии надеялись, что многочисленные немецкие посетители выставки в Париже также помогут в итоге улучшить и укрепить отношения между двумя странами.

Согласно путеводителю Hachette, в работе выставки приняли участие представители всех народов мира: «Для нас они собрали вместе свои чудеса и сокровища, чтобы продемонстрировать секреты неизвестных ремесел и забытые открытия – а также мирно посостязаться с нами, помогая завоеваниям прогресса». Темы прогресса и будущего красной нитью пронизывали всю выставку, начиная от движущихся тротуаров и заканчивая «кругорамным» кино. У одного из павильонов, называвшегося «водонапорная башня» (château d'eau), были построены каскады водопадов, фонтаны и устройства для подсветки. В самом центре композиции, в гигантском бассейне, находилась аллегорическая скульптурная группа, символизировавшая человечество, которое прогресс ведет к будущему, одолевая по пути довольно странную парочку – рутину и ненависть.

Для каждой из стран в отдельности выставка была витриной, но она также являлась памятником новейшим достижениям западной цивилизации в промышленности, торговле, науке, технологиях и искусстве. Там можно было увидеть новые рентгеновские аппараты или, подобно писателю Генри Джеймсу, поразиться залу динамо-машин, но самым волнующим открытием из всех было, конечно, электричество. Итальянский футурист Джакомо Балла позже даже назвал своих дочерей Свет (Luce) и Электроэнергия (Elettricita) – в память о том, что он видел на Парижской выставке (третью дочь он назвал Elica – Пропеллер – в честь современной техники, которую тоже очень ценил). Камилль Сен-Санс специально к выставке сочинил особую кантату, прославляющую электричество, – «Небесный огонь» («Le feu céleste»). Она была масштабно исполнена в ходе бесплатного концерта. Дворец электричества сиял светом 5 тыс. ламп, а на крыше высилась фея электричества, мчавшаяся в колеснице, запряженной конем и драконом. Десятки других павильонов и дворцов были посвящены другим важным сторонам жизни современного общества – машиностроению, горному делу, металлургии, химической промышленности, общественному транспорту, гигиене и сельскому хозяйству.

И сверх этого было еще многое-многое другое. Неподалеку – в Булонском лесу – проходили вторые по счету «возрожденные» Олимпийские игры, организационно бывшие частью выставки. В числе заявленных видов спорта было фехтование (где хорошо себя показали французы), теннис (тут победу праздновали англичане), легкая атлетика (в которой доминировали американцы), велогонки и крокет. В венсенском отделении выставки можно было осмотреть новейшие автомобили и даже понаблюдать за гонками на воздушных шарах. Рауль Гримуэн-Сансон, один из первых кинорежиссеров, поднялся на своем собственном воздушном шаре, чтобы заснять всю выставку с высоты.

Путеводитель утверждал, что выставка была «великолепным результатом, замечательной кульминацией целого столетия – наиболее плодовитого в отношении новых открытий и самого потрясающего в плане научных достижений, перевернувших в мировом масштабе весь экономический уклад».

В свете тех событий, что произошли в XX в., такое хвастливое самодовольство не может не вызывать жалости, но в 1900 г. у европейцев имелись серьезные причины быть довольными своим недавним прошлым и уверенными в своем будущем. Тридцать лет, прошедшие с 1870 г., сопровождались взрывным ростом производства и изобилия, изменениями в обществе и жизни людей. Благодаря более качественным и дешевым продуктам, развитию гигиены и заметному прогрессу в медицине европейцы стали дольше жить и меньше болеть. Хотя население Европы увеличилось со 100 до 400 млн человек, она смогла справиться с этим благодаря возросшему потенциалу собственной промышленности и сельского хозяйства – а также и импорту из стран по всему миру. Эмиграция при этом играла роль предохранительного клапана, не давая населению возрасти еще больше, – в последние два десятилетия XIX в. только в США выехало в поисках новых перспектив порядка 25 млн человек, не говоря о миллионах тех, кто отправился в Австралию, Канаду или Аргентину.

Города Европы росли по мере того, как деревенские жители перебирались в них ради более привлекательной работы на заводах, в магазинах или в конторах. Накануне Французской революции в 1789 г. население Парижа насчитывало 600 тыс. человек, а во время Всемирной выставки – 4 млн. Будапешт, столица Венгрии, продемонстрировал наиболее стремительный рост: в 1867 г. там жило 280 тыс. человек населения, а к моменту начала Великой войны – 933 тыс. По мере того как снижалось количество европейцев, занятых в сельском хозяйстве, возрастала численность промышленных рабочих и среднего класса. Рабочие организовывались в профсоюзы, которые к концу века были разрешены законом в большинстве европейских стран. За пятнадцать лет перед 1900 г. количество французских рабочих в профсоюзах увеличилось в пять раз и достигло миллиона человек как раз перед войной. Отдавая дань увеличивающемуся значению нового класса, организаторы выставки представили экспозиции с образцовыми домами для рабочих и для учреждений, призванных помогать их нравственному и интеллектуальному развитию.

Альфред Пикар, инженер, организовавший Парижскую выставку, рекомендовал посетителям начать с дворца образования. Образование, утверждал он, является источником любого прогресса.

В состав этой экспозиции входили учебные планы и методики обучения от самой младшей школы до университета – как французские, так и иностранные. Путеводитель Hachette указывал, что определенно стоило посетить американский отдел и ознакомиться с любопытными методами учебной работы, которые предпочитают в США (путеводитель не уточнял, что это за методы). Также были представлены примеры вечерних классов для взрослых и способы подготовки по техническим и научным дисциплинам. По мере того как экономика Европы изменялась, правительства и деловые круги в равной мере осознавали, что нуждаются в более образованном населении. Конец XIX в. сопровождался быстрым ростом всеобщего образования и грамотности. Перед мировой войной даже Россия, которую многие считали самой отсталой державой Европы, сумела организовать обучение в начальной школе для почти половины общего числа детей горожан и для 28 % детей, живших в деревне. При этом была поставлена цель довести этот показатель до 100 % к 1922 г.

Рост числа публичных библиотек и обучающих курсов для взрослых привел к увеличению количества читателей, а издательства отреагировали на появление новых массовых рынков, выпуская комиксы, бульварное чтиво, триллеры и истории о приключениях – например, вестерны. Появились многотиражные газеты с броскими заголовками и многочисленными иллюстрациями. Лондонская газета Daily Mail имела к 1900 г. тираж более чем миллион экземпляров. Все это способствовало расширению кругозора жителей Европы и помогало им почувствовать себя частью сообществ более многочисленных, чем те, к которым могли себя относить их предки. Если прежде большинство европейцев самоопределялось по преимуществу как жители своей деревни или города, то позже они во все большей мере чувствовали себя «немцами», «французами» или «англичанами» – частью того, что называют нацией.

На выставке в Париже не было специальных экспозиций, посвященных управлению государством, но многие из имевшихся демонстрировали расширение государственных функций – в диапазоне от общественных работ до иных способов улучшения жизни граждан. Управление государством в новой Европе было делом куда более сложным, чем даже всего за тридцать лет до того, поскольку структура самого общества с тех пор значительно усложнилась. Распространение демократии и расширение избирательных прав также означало, что население будет все более требовательным к руководству. Ни одно правительство не желало обзавестись массами рассерженных граждан – слишком уж свежи были воспоминания о множестве европейских революций. Кроме того, переход всех европейских армий, за исключением британской, к комплектованию путем призыва молодых людей на ограниченный срок означал, что господствующие классы вынуждены были полагаться на сотрудничество с массами и на их добрую волю. Один из самых выдающихся интеллектуалов среди русской аристократии, князь Евгений Трубецкой, заметил, что «невозможно править вопреки воле народа, когда его помощь необходима для защиты России»[11].

Правительства обнаруживали, что недостаточно лишь просто обеспечивать безопасность населения. Отчасти дело было в том, чтобы не допустить развития социальных конфликтов – но также и в том, что более здоровая и образованная рабочая сила лучше служила интересам как экономики, так и вооруженных сил. Великий канцлер Германии, Отто фон Бисмарк, в 1880-х гг. стал пионером в устроении того, что в наши дни называют «государства всеобщего благоденствия», введя у себя в стране страховку по безработице и пенсии по старости. Вскоре этому примеру последовала вся Европа. Государственные мужи также осознали, что для эффективного управления они нуждаются в более точной информации о состоянии дел, – и в конце XIX в. значимым инструментом в их руках стала статистика. К тому же государства начали нуждаться в подготовленных служащих. Уже непригодны были прежние, «любительские», методы управления армиями и государственным аппаратом – в том числе назначение на высокие посты молодых кандидатов, имевших влиятельную родню и связи. Офицеры, неспособные читать карту и не разбиравшиеся в тактике и логистике, больше не могли управлять все растущими совре менными армиями. Министерства иностранных дел уже не могли служить уютными уголками для джентльменов, любящих поразвлечься дипломатией. А появление нового и непредсказуемого фактора «общественного мнения» означало, что правительства больше не могут проводить внешнюю политику так, как им заблагорассудится.

Совершенствовавшиеся средства связи, включая быструю и общедоступную почту, а также телеграф, не только укрепили связи между жителями внутри европейских государств (дополнительно усилив национализм в них), но и позволили следить за происходящим в соседних странах. Этому помогала и возможность легко и дешево путешествовать. В городах гужевой транспорт постепенно уступал свое место новым способам перевозок – таким, например, как электрический трамвай. Первая ветка парижского метро была открыта как раз к началу выставки – тогда же в открытый метрополитен проникли и карманники. По Европе распространилась сеть железных дорог и каналов, а через океанские просторы протянулись линии пароходного сообщения. В 1850 г. на всем континенте было лишь 14 тыс. миль железных дорог, а к 1900 г. – более 180 тыс. миль.

Посетители Парижской выставки съехались со всей Европы и даже из более отдаленных мест. Тысячи американцев посетили Париж тем летом. Возникло новое явление – массовый туризм. Если раньше путешествия ради собственного удовольствия могла позволить себе только богатая и праздная публика (вспомним так называемый «гран-тур» – познавательное путешествие по Европе, которое порой совершали молодые люди благородного происхождения в XVIII в.), то постепенно это стало возможным и для среднего класса, и даже для обеспеченных рабочих. В 1840-х гг. Томас Кук, предприимчивый англичанин, стал использовать железные дороги, организуя пикники для обществ трезвости. К концу века компания Thomas Cook & son перевозила в год тысячи туристов. Естественно, в 1900 г. она предложила особую программу для посещения Парижа и Всемирной выставки.

Европа постепенно приобретала знакомый нам облик. Города избавлялись от своих старых трущоб и узких переулков, обзаводясь широкими проспектами и просторными площадями. В Вене правительство приступило к развитию территорий, которые раньше были предпольем старых городских стен. Улица Рингштрассе, с ее огромными общественными зданиями и элегантными жилыми кварталами, стала символом Вены как нового, современного города. Кроме того, Вена, как и другие города Европы, стала к концу века более чистым и здоровым местом. С заменой старых газовых фонарей на электрические улучшилась и освещенность. Стефан Цвейг, знаменитый австрийский писатель, вспоминал в своей автобиографии, что каждый визит в этот великий город наполнял человека удивлением и восторгом: «Улицы стали шире и красивее, общественные здания – более внушительными, магазины – более элегантными»[12]. Такие прозаические усовершенствования, как улучшенная канализация, появление ванных комнат и доступа к чистой воде, означали начало конца для многих привычных болезней, включая тиф и холеру, которые прежде были широко распространены. На выставке 1900 г. во дворце гигиены демонстрировались новые системы отопления и вентиляции для больниц и других зданий общего пользования. Один из залов был посвящен борьбе с заболеваниями, и там на почетном месте стоял бюст Луи Пастера (канадская посетительница заявила, что ей было бы легче наслаждаться экспозициями, если бы кругом не было так много «этих ужасных французов»[13]).

На экспозиции, посвященной одежде и тканям, французы выставили результаты труда своих лучших модельеров – но также и готовое платье, позволявшее и потребителю из среднего класса соответствовать стандартам моды. Новые виды доступных благ: велосипеды, телефоны, линолеум, дешевые в производстве книги и газеты – становились частью повседневной жизни, а каталоги заказов и новые большие универсальные магазины позволяли приобретать их каждому, кто мог себе это позволить. А таких людей в Европе становилось все больше. Благодаря поточному производству обычные домохозяйства смогли приобретать товары, некогда бывшие для них роскошью. В 1880-х гг. германские фабрики производили 73 тыс. фортепиано. Развлечения и увеселения тоже становились более дешевыми и разнообразными. Развивающийся кинематограф стимулировал строительство кинотеатров, которые часто были превосходно отделаны. Во Франции имелись кафе-шантаны, где по цене бокала выпивки или чашки кофе посетители могли увидеть выступления нескольких артистов, а возможно – комика или даже танцоров. Британские пабы, с их яркими огнями и начищенной медью, мягкими сиденьями и рельефными обоями, привносили нотку изящества даже в обычные вечерние посиделки представителей низших классов.

Европейцы также стали намного лучше питаться. Один из дворцов выставки демонстрировал достижения французского сельского хозяйства и кулинарии. Там же имелось колоссальное скульптурное воплощение бутылки шампанского. Кроме того, в других местах были выставлены продукты питания из различных частей света. Европейцы постепенно привыкали к ананасам с Азорских островов, новозеландской баранине и ягнятам, аргентинской говядине. Все это привозили по морю в судовых трюмах-холодильниках и сохраняли в виде консервов. Знаменитый консервированный суп Campbell's получил на Парижской выставке золотую медаль. Усовершенствования в сельском хозяйстве и освоение новых угодий по всему миру вместе с развитием более дешевых и быстрых средств транспортировки привели к тому, что в последней трети XIX столетия продуктовые цены упали почти в два раза. Дела шли хорошо, особенно у среднего класса.

Стефан Цвейг, которому в 1900 г. было девятнадцать лет, оставил нам описание своей беззаботной юности. Его семья процветала и баловала его, позволяя ему удовлетворять любые капризы в то время, когда он учился в Университете Вены. Он мало учился, зато много читал. Тогда Цвейг только начинал свою карьеру писателя, публикуя свои первые стихотворения и статьи. В самой же последней своей работе, во «Вчерашнем мире», он назвал время своей юности перед мировой войной «золотым веком надежности». Для среднего класса довоенный мир казался стабильным и неизменным, подобно монархии Габсбургов. Накопления были в безопасности, а собственность надежно переходила из поколения в поколение. Человечество, особенно же европейская его часть, явно двигалось к более высокому уровню развития. Общество не только становилось богаче и организованнее – оно также воспитывало все более рациональных и гуманных индивидов. Для родителей Цвейга и их друзей сожаления остались в прошлом, а будущее виделось все более светлым. «В возможность таких рецидивов варварства, как войны между народами Европы, верили примерно так же сильно, как в привидения и ведьм; наши отцы были прочно убеждены в неодолимой силе миролюбия и терпимости»[14]. В начале 1941 г. Цвейг, проживавший тогда в бразильском изгнании, отправил свою рукопись в издательство. Несколько недель спустя он и его вторая жена покончили с собой.

Описанный им золотой век и сопутствующие ему свидетельства прогресса были перед войной в наибольшей мере заметны в Западной Европе (включая Германскую империю) и в развитых – немецких и чешских – областях Австро-Венгрии. Великие державы, сочетавшие в себе богатство, обширные территории, влияние и военную мощь, все еще существовали только в Европе: Великобритания, Франция, Германия, Австро-Венгрия, Италия… Находившаяся на восточном краю Европы Россия – нация, которую всегда рассматривали как не вполне европейскую, – переживала заметный подъем в качестве державы мирового значения. Хотя многие на Западе полагали, что она застряла где-то в XVI в., Россия на деле была близка к экономическому (а возможно, и политическому) взлету. Русские экспозиции на Парижской выставке отдавали дань уважения славным достижениям русской истории и культуры – но там также присутствовали и локомотивы, станки и современное оружие. В особом павильоне, посвященном деятельности России в Азии, посетителей усаживали в железнодорожные вагоны, которые раскачивались, имитируя движение, в то время как за окнами проплывала рисованная панорама колоссальных просторов восточной части страны. Посылом композиции было то, что динамически развивающаяся Россия осваивает новые территории, связывая их при помощи Транссибирской магистрали и принося туда достижения современной цивилизации, включая и технологии, необходимые для добычи богатых природных ресурсов тех краев.

И русские отнюдь не выдавали желаемое за действительное. Начиная с 1880-х гг. экономическое развитие России было со многих точек зрения исключительно быстрым. Как и в более поздних случаях (возьмем, к примеру, «азиатских тигров» после Второй мировой), Россия перестраивала свою экономику из преимущественно аграрной в индустриальную. Темпы роста народного хозяйства в России были в среднем равны 3,5 % в год, что соответствовало достижениям Великобритании и США, когда они находились на аналогичной стадии развития, – или даже превосходило эти достижения. Хотя война с Японией и последующие революционные потрясения и повредили развитию страны, Россия быстро оправилась и перед самой Великой войной снова показывала хорошие результаты. В 1913 г. Россия была крупнейшим в Европе поставщиком продовольствия, а ее промышленность быстро приближалась к уровню других индустриальных держав. Прямо перед войной Россия находилась на пятом месте в мире по промышленному производству[15]. При этом налицо были, пусть и противоречивые, свидетельства того, что русское общество и политическое устройство двигаются в направлении общей либерализации.

Что бы стало с Россией, если бы не Великая война? Или что было бы с ней, если бы она изыскала способ остаться в стороне? Произошла бы тогда в 1917 г. революция? Если бы не война и падение старого режима, то смогли бы революционеры-большевики взять власть и провести свою суровую и непреклонную политическую линию? Мы никогда не узнаем этого, но не так уж сложно представить себе другой, менее кровавый и менее затратный путь России к достижениям общества модерна. Столь же соблазнительно представить себе другое будущее и для Европы в целом. В 1900 г. всем великим державам Европы было что праздновать. Британия все еще уверенно преуспевала, хотя у нее и были соперники как в Европе, так и в мире. Франция, по всей видимости, оставила позади десятилетия революций и политических потрясений, оправившись от унизительного поражения, понесенного в 1870–1871 гг. от Пруссии и ее германских союзников. Германия имела самые большие темпы экономического роста в Европе и стремительно распространяла свое влияние на юге и на востоке, налаживая торговые связи и прибегая к инвестициям. Казалось решенным делом, что Германия станет лидером Центральной Европы – причем даже без применения своих могучих вооруженных сил. В итоге Германия все же добилась этого, но лишь к концу XX в. Австро-Венгрия продолжала существовать, что само по себе было большим успехом, а множество населявших ее народов извлекали выгоду из пребывания внутри более крупного политического и хозяйственного целого. Италия постепенно модернизировалась и развивала свою промышленность.

Экспозиции выставки, посвященные европейским колониальным владениям, указывали на то, сколь значительное могущество приобрела в течение предыдущих столетий столь малая часть мира. Европейские страны господствовали почти всюду: либо напрямую – создавая колониальные империи, либо косвенно – контролируя все прочие страны посредством экономических, финансовых и технологических рычагов. Железные дороги, порты, телеграфные линии, пароходное сообщение и промышленность – все это повсюду в мире создавалось на основе европейских знаний и, как правило, управлялось европейскими компаниями. В XIX в. мировое преобладание Европы усилилось как никогда, поскольку научная и индустриальная революция дала ей – по крайней мере, на время – преимущество перед другими культурами. В 1-й «опиумной войне», которая произошла в 1830-х гг. между Великобританией и Китаем, англичане применили пароход «Немезида», обладавший металлическим корпусом и превосходивший выставленный китайцами флот из джонок, конструкция которых не менялась веками. В 1800 г., перед тем как начал формироваться этот разрыв, страны Европы контролировали около 35 % земного шара; к 1914 г. этот показатель составил 84 %[16]. Конечно, этот процесс далеко не всегда был мирным, и несколько раз европейские державы были близки к войне из-за новой добычи. Но к 1900 г. порождаемые империализмом трения, казалось, стали ослабевать. В Африке, на Тихом океане и в Азии было уже практически нечего делить, и существовало, как считалось, негласное соглашение, не допускающее внезапных захватов земель у таких переживающих спад государств, как Китай или Османская империя, – хотя их слабость делала их лакомыми кусочками для империалистов.

Принимая во внимание такое могущество и процветание Европы, а также очевидные и разнообразные достижения предшествующего столетия, кажется невероятным, что все это могло быть так просто отброшено. Многие европейцы, подобно родителям Стефана Цвейга, полагали, что подобное безрассудство было попросту невозможно. Страны Европы были взаимозависимы, их экономики пересекались слишком сильно, чтобы допускать войну. Война была бы нерациональна, а рациональность очень ценилась в те времена.

XIX в. был веком наступления разума по всем направлениям – от геологии до политики. Из-за этого многие считали, что и человеческая жизнь в целом будет становиться разумнее… Чем больше люди будут знать о природе, о себе и обществе, тем чаще они будут принимать решения, опираясь на факты, а не на эмоции. Со временем же наука, включая и общественные дисциплины – социологию и политологию, – откроет все, что человечеству следует знать. «История человечества есть часть и элемент естественной истории, – писал Эдвард Тейлор, один из отцов современной антропологии, – а потому наши мысли, желания и действия подчиняются таким же точным и определенным законам, как и те, что руководят движением морских волн, соединением кислот с основаниями и ростом растений и животных»[17]. Этой вере в науку (такой образ мысли в те времена назывался «позитивизмом») сопутствовала и вера в прогресс или, как часто писали европейцы, в Прогресс – с заглавной буквы. Развитие человечества виделось линейным, пусть даже не все общества достигли в этом развитии одинакового успеха. Герберт Спенсер, самый популярный английский философ того времени, утверждал, что законы эволюции применимы к человеческим обществам в той же мере, что и к биологическим видам. Более того, прогресс обычно рассматривался как явление всеобъемлющее: передовые общества превосходили отсталые во всех отношениях, начиная с искусства, общественно-политических институтов и заканчивая философией и религией. Европейские нации явно были впереди прочих, хотя по вопросу о том, кто лидирует в самой Европе, существовали разногласия. Прочие народы (населенные белыми старые британские доминионы внушали тут наибольшие надежды) в конечном счете последуют за европейцами. На Всемирной выставке большое внимание привлекла экспозиция Японии, поскольку, как утверждал путеводитель, эта страна с исключительной быстротой приспосабливалась к условиям современного мира. К тому же Япония уже стала полноценным игроком на международной арене – если не в мировом масштабе, то уж точно в пределах Азии.

Другой вызов господству Европы был брошен с запада, из Нового Света. Когда первоначально Соединенным Штатам не выделили места в ряду первостепенных иностранных павильонов вдоль Сены, глава американской делегации – богатый предприниматель из Чикаго – заявил, что это неприемлемо, ведь «США теперь развились в такой степени, что им принадлежит не просто почетное место среди наций земли, но и первейшее среди всех цивилизованных стран»[18]. К 1900 г. Соединенные Штаты оправились от последствий Гражданской войны. Правительство подавило последние остатки индейского сопротивления, и США стали господствующей силой на континенте. Американская экономика стремительно развивалась, питаемая потоком иммигрантов, трудившихся на фермах, заводах и в шахтах. В ходе первой индустриальной революции, свершившейся на основе угля, пара и железа, лидировала Великобритания, но к концу века США были на пороге следующей революции, которую приближало развитие электричества и казавшиеся безграничными способности американцев к технологическим новшествам. К 1902 г. промышленность Соединенных Штатов производила больше железа и стали, чем германская и английская, вместе взятые. Экспорт американских товаров, от сигарет до промышленного оборудования, утроился за промежуток времени между 1860 и 1900 гг. В 1913 г. США контролировали 11 % всей мировой торговли, и их доля ежегодно росла.

Американский павильон все же занял на выставке почетное место у реки. Сооружение копировало вашингтонский Капитолий, а на вершине его купола была установлена скульптура, изображающая свободу, мчащуюся вперед на запряженной четверкой коней колеснице прогресса. Корреспондент газеты New York Observer так описал своим читателям экспозицию США: превосходные работы американских скульпторов (например, Огастеса Сент-Го денса), великолепные образчики ювелирных изделий от Tiffany & Co, наручные и прочие часы, не уступавшие по качеству швейцарским… Лишь некоторые экспонаты из Лондона и Парижа, как снисходительно отмечал репортер, «приближались к совершенству золотых и серебряных изделий, представленных Соединенными Штатами». Там же имелись образцы американских технологий: швейные машинки Зингера, печатные машинки, огромные электрогенераторы. Демонстрировалось и различное сырье: медь, зерно, золото – все это бурным потоком поступало на мировые рынки. «Было сделано достаточно для того, – продолжал корреспондент, – чтобы глубоко впечатлить миллионы посетителей и дать им представление о могуществе, богатстве, ресурсах и амбициях США»[19]. С точки зрения этого журналиста, сама Парижская выставка бледнела по сравнению со Всемирной ярмаркой в Чикаго 1893 г.[20] В его словах звучал голос новой Америки – уверенной в себе, проникнутой духом национализма и жаждущей занять в мире более достойное место.

Мыслители, подобные Фредерику Джексону Тернеру[21], утверждали, что пришло время покинуть американские берега и распространить влияние США на близлежащие острова и соседние страны. Речи о новом «явном предначертании» для США в мире находили множество заинтересованных слушателей: от бизнесменов, стремящихся к новым рынкам, до миссионеров-евангелистов, разыскивающих души, которые можно было бы спасти. Хотя сами американцы и не воспринимали свою экспансию как империалистическую (каковой они считали деятельность европейских держав), но все же США так или иначе приобретали новые территории и сферы влияния. На Тихом океане Америка утвердилась в Японии и в Китае, а также прибрала к рукам некоторое количество крошечных островков, названия которых – Гуам, Мидуэй, Уэйк – станут знаменитыми позже, во время Второй мировой войны. В 1889 г. США оказались вовлечены в сложный территориальный спор с Германией и Великобританией – речь шла о попытках поделить острова Самоа, – а уже в 1898 г. американцы аннексировали Гавайи. В результате начавшейся в том же году испано-американской войны США также взяли под свой контроль Филиппины, Пуэрто-Рико и Кубу. По мере проникновения американских инвестиций в другие страны континента Центральная Америка и Карибский регион начали превращаться в важный для страны «задний двор». К 1910 г. американцам принадлежало в Мексике больше земель, чем самим мексиканцам. А на северной границе сторонников новых аннексий привлекала Канада.

Усиление присутствия США в мире заставило американское общество с неудовольствием осознать, что в новых обстоятельствах стране придется вкладывать средства в постройку современного военного флота – да еще такого, чтобы он мог действовать и в Тихом, и в Атлантическом океанах. В 1890 г., когда даже ма ленькая Чили имела более сильные ВМС, чем Соединенные Штаты, конгресс неохотно одобрил заказ первых трех современных броненосцев. Рост военной мощи США сопровождался изменениями во внешней политике страны – американское правительство все более энергично отстаивало свои интересы на международной арене. В 1895 г. госсекретарь Ричард Олни повысил статус американских представителей за границей, официально объявив их послами, чтобы они на равных общались со своими коллегами-дипломатами из других государств. Упрямый и драчливый Олни вмешался в конфликт между Великобританией и Венесуэлой, которые спорили из-за начертания границ последней с Британской Гвианой (ныне – Гайана). Олни предостерегал британского премьер-министра Солсбери: «В настоящее время Соединенные Штаты являются единственным хозяином на этом континенте, и их слово – закон для любого вопроса, в который они сочтут нужным вмешаться». Он также добавлял, что «безграничные ресурсы и изолированное положение США делают их положение господствующим и неуязвимым для любой державы или даже для всех». У Солсбери эти слова вызвали раздражение, но у Великобритании хватало проблем и в других местах, а потому он удовлетворился тем, что вопрос о границе был передан в арбитраж. Когда в 1898 г. США отняли у Испании Кубу и Пуэрто-Рико, Британия тоже ничего не предприняла. В последующие годы Великобритания не проявила никакого интереса к постройке канала через Панамский перешеек и даже отозвала домой свою карибскую эскадру, благодаря чему фактически уступила господство в регионе Соединенным Штатам.

Человеком, который в наибольшей степени воплощал эти новые тенденции в американской внешней политике, был Теодор Рузвельт, первым и самым важным достижением которого была его собственная биография. Болезненный, лишенный обаяния ребенок из влиятельной семьи, он практически одной силой воли воспитал в себе смелого и отчаянного ковбоя, исследователя, путешественника и охотника. В его честь назван даже знаменитый плюшевый медвежонок Тедди. Он также был героем войны с Испанией и участником атаки на холм Сан-Хуан – пусть даже его многочисленные критики и отмечали потом, что в своих мемуарах Рузвельт представил все так, будто выиграл войну в одиночку. Генри Джеймс описывал Рузвельта как «просто ужасное воплощение невероятной и чудовищной шумихи» и называл его «король Теодор». Рузвельтом двигали амбиции, тщеславие и идеализм. Его дочь, как известно, заметила однажды: «Мой отец всегда хотел быть младенцем на каждых крестинах, невестой на каждой свадьбе и покойником на всех похоронах». В сентябре 1901 г. Рузвельт стал президентом, так как анархист смертельно ранил президента Уильяма Маккинли. Бывшему вице-президенту нравился новый пост – он называл его «превосходной кафедрой», – а особое удовольствие ему доставляло руководство внешней политикой США[22].

Как и многие его соотечественники, Рузвельт был убежден, что США должны стать силой, несущей в мир благо, способствующей распространению демократии и свободной торговли – идеалов, которые он полагал взаимосвязанными. В своем первом послании к конгрессу в 1901 г. он сказал: «Хотим мы того или нет, но отныне мы должны понимать, что у нас в международных делах есть не только права, но и обязанности». Он также дал понять, что под его руководством США будут подкреплять свои добрые намерения наличием военной мощи, а это подразумевало постройку сильного флота: «Ни один из элементов нашей политики, внешней или внутренней, не является более важным для нашей чести, материального благополучия и, прежде всего, для защиты нашего народа в будущем». Рузвельт всегда был увлечен морем и кораблями, чем походил на своего современника – германского императора Вильгельма II. А потому его слова не разошлись с делом. Когда в 1898 г. Рузвельт стал вице-президентом, американский флот имел 11 эскадренных броненосцев, а к 1913 г. их было уже 36, что делало его третьим в мире после британского и германского. Экономический рост Соединенных Штатов и их нарастающий военный потенциал тревожили европейцев. Если англичане решили приспособиться к новым реалиям, то германский император время от времени говорил о необходимости объединения европейских держав перед лицом вызова, который США и Япония могли бы бросить Европе по отдельности или сообща. Будучи человеком непоследовательным, кайзер также порой обсуждал возможность взаимодействия с США для противостояния Японии. Перспектива же того, что в наступающем веке Соединенные Штаты смогут сами деятельно вмешаться в европейские дела и даже два раза поучаствовать в великих войнах Европы, конечно, показалась бы Вильгельму и большинству европейцев (а равно и американцев) совершенно фантастической.

Опыт только что миновавшего столетия явным образом показывал, что мир – а особенно Европейский регион – все дальше уходил от угрозы войны. За немногими исключениями, державы Европы после победы над Наполеоном образовали «европейский концерт» и успешно разрешали возникающие международные конфликты. Первые лица государств привыкли консультироваться друг с другом, а образованные из их представителей комитеты часто собирались для разбора неотложных дел – вроде турецких долгов иностранным кредиторам. Этот «концерт» поддерживал мир с 1815 г., гарантируя соблюдение договоров, настаивая на соблюдении прав наций, подталкивая к мирному решению споров… А там, где это было необходимо, более слабые государства могли быть и «призваны к порядку». Сложившийся институт был неформальным, но он обеспечивал надежные способы организации международных отношений и в этом качестве хорошо послужил нескольким поколениям европейцев.

Прогресс шел рука об руку с миром, а потому Европа 1900 г. была совсем не та, что за сто лет до этого. Она стала бесконечно богаче и куда более стабильней. Конференции, происходившие на Парижской выставке во дворце собраний, отражали общие надежды на еще более светлое будущее. Всего прошло около 130 мероприятий, посвященных, включая дискуссии о положении и правах женщин, социализму, борьбе с пожарами, вегетарианству и философии[23]. Там же проходил 9-й Всеобщий мирный конгресс, получивший за свою работу большой приз выставки. «Повсюду в мире стояла удивительно беззаботная атмосфера, – писал Цвейг, – ведь что могло бы прервать всеобщее развитие и встать на пути у этой энергии, черпающей силы из самой себя?» Европа никогда не была сильнее, богаче и прекраснее и никогда так пылко не верила в наступление еще лучшего будущего[24].

Конечно, теперь мы понимаем, что эта вера в разум и прогресс была, к несчастью, неуместна – а европейцы 1900 г. двигались прямо навстречу кризису 1914 г. Кризис этот они преодолеть не сумели, и последствия были ужасны: две мировых войны и множество войн поменьше, развитие тоталитарных уклонов как «справа», так и «слева», яростные межнациональные конфликты и военные преступления невообразимого масштаба. Это было нечто противоположное триумфу разума. Большинство европейцев, однако, не знало, что они играют с огнем. Мы должны отстраниться от нашего знания о грядущих событиях и вспомнить, что люди той эпохи по большей части не осознавали, что они (и их лидеры) принимают решения и делают шаги, которые в будущем ограничат их пространство для маневра и в конечном итоге подорвут европейский мир. Мы должны попытаться понять этих людей, живших столетие назад. Нам нужно, насколько возможно, разобраться в том, как они мыслили, каким опытом обладали, чего страшились и на что надеялись. Что они считали само собой разумеющимся настолько, что эти ценности и убеждения можно было даже не обсуждать, поскольку все и так разделяли их? Почему они не видели опасностей, нараставших вокруг них год за годом перед началом войны?

Справедливости ради признаем, что далеко не все европейцы, жившие в том утраченном мире 1900 г., разделяли общую уверенность как относительно будущего человечества, так и относительно его рациональности. Парижская выставка прославляла эти два столпа общественной мысли XIX в.: веру в прогресс и позитивизм с его убежденностью в том, что наука может решить все проблемы, – но оба этих тезиса уже подвергались критике. Постепенно возникало все больше сомнений в том, что наука может раскрыть все тайны вселенной, работающей при этом согласно четким законам. Работы Эйнштейна и других физиков, изучавших элементарные частицы, указывали на то, что в основе видимого материального мира лежат непредсказуемость и случайность. Впрочем, сомнению подвергали не только реальность – рациональность человека тоже вызывала вопросы. Психологи и социологи показывали, что бессознательное влияет на поведение людей в куда большей мере, чем думали раньше. В Вене молодой Зигмунд Фрейд разрабатывал новый метод психоанализа, который позволил бы погрузиться в бессознательное человека. Свою работу «Толкование сновидений» он опубликовал как раз в год Парижской выставки. Труд Густава Лебона о том, как неожиданно и иррационально люди могут вести себя в группах, произвел глубокое впечатление на современников и все еще применяется многими – включая американских военных. Его книга по психологии толпы вышла в 1895 г., стала популярна и была практически сразу переведена на английский.

Парижская выставка также прославляла и материальный прогресс, но и на сей счет тоже существовали сомнения. Карл Маркс приветствовал разрушительный потенциал развивающегося капитализма, поскольку последний сметал устои старого общества и нес с собой новые формы социальной организации и новые методы производства, которые в итоге должны были послужить бедным и угнетенным. Но при этом многие – как «слева», так и «справа» – сожалели о сопутствующем этому процессу ущербе. Великий французский социолог Эмиль Дюркгейм тревожился из-за распада прежних стабильных сообществ, которые разрушались по мере того, как все больше людей перебиралось в большие города. Другие мыслители, подобно Лебону, беспокоились о том, смогут ли разум и человечность выжить в массовом обществе. Одна из причин, по которым Пьер де Кубертен, основатель современных Олимпийских игр, так ценил спорт, состояла в том, что состязания развивали отдельную личность и позволяли ей противостоять уравнивающему воздействию демократической культуры модерна[25]. Возможно, скорость течения жизни просто слишком возросла? Медики диагностировали новую болезнь – неврастению, сопровождавшуюся нервным истощением и упадком сил. Считалось, что она вызывается беспокойным ходом современной жизни, ее напряжением[26]. Один американский посетитель выставки был поражен тем, как много в Париже новых автомобилей: «Они летят по дорогам, мчатся по улицам, как молнии, угрожая полностью вытеснить гужевой транспорт, особенно в области грузовых перевозок»[27]. На самой выставке посетители осторожно пробовали прокатиться на движущемся тротуаре, а зеваки собирались, чтобы поглазеть на частые падения.

И действительно ли европейское общество превосходило все остальные? Например, ученые, знакомые с историей Индии и Китая, оспаривали тезис о том, что Европа находится на переднем крае цивилизации, утверждая, что обе вышеуказанные культуры уже достигали больших высот в прошлом, но тем не менее склонились к упадку. Так что прогресс, возможно, вовсе и не был линейным. Что, если общества вместо этого развиваются циклически, то продвигаясь вперед, то распадаясь – и при этом совсем не обязательно становясь лучше? И что вообще можно считать цивилизацией? Действительно ли ценности и достижения Запада стояли выше, чем таковые у иных цивилизаций и в иные эпохи? О небольшой экспозиции японского искусства в путеводителе по выставке снисходительно говорилось, что японские художники закоснели в копировании традиционных стилей своей страны. Однако европейские авторы находили вдохновение в творениях иноземных культур. Винсент Ван Гог использовал в своих картинах приемы японских гравюр, а Пикассо много заимствовал из африканской скульптуры, но при этом они не рассматривали свои источники просто как нечто «мило примитивное» и старомодное – напротив! Они считали, что это искусство просто иное и содержит в себе озарения, которых европейской культуре не хватало. После того как граф Гарри Кесслер, культурный и воспитанный немец, посетил в 1890-х гг. Японию, он смог увидеть Европу в новом и невыгодном для нее свете: «Мы обладаем большими интеллектуальными, а возможно, также и моральными силами – хотя в последнем я и сомневаюсь. Но в том, что касается подлинной, внутренней цивилизованности, японцы бесконечно нас опережают»[28].

В ретроспективе можно увидеть, что уже Парижская выставка содержала в себе намеки на те трения, которые вскоре должны были разорвать Европу на части. Колониальные и национальные экспозиции были, в конце концов, только предметом хвастовства и указывали на соперничество между державами. Тогдашний известный германский художественный критик высмеивал претензии Франции возглавлять европейскую цивилизацию. В своем отзыве о выставке он писал так: «Франция не сыграла ни малейшей роли в тех колоссальных переменах, которые торговля и промышленность принесли другим странам, а особенно – опасным соседям французов: Англии и Германии»[29]. Франция, со своей стороны, построила целый павильон, посвященный исключительно экспедиции Жана Батиста Маршана, который двумя годами ранее пересек Африку и едва не спровоцировал войну с Великобританией. При этом Лубе, президент Франции, говоривший на церемонии открытия о справедливости и доброте, решил провести выставку в 1900 г. отчасти и потому, что хотел опередить Германию, планировавшую аналогичное мероприятие в Берлине[30]. Главный организатор выставки, инженер Пикар, заметил, что она не только продемонстрирует французский гений, но и «покажет, что наша прекрасная страна сегодня, как и всегда, находится в авангарде прогресса»[31].

И часть этого прогресса относилась к военному искусству. Дворец армий и флотов (здание, напоминавшее средневековую крепость) заключал в себе, согласно путеводителю, выдающиеся достижения, позволившие за предшествовавшее десятилетие сделать вооружения более разрушительными. Справедливости ради, возможности защиты тоже возросли – например, за счет появления более толстой брони. В секциях, выделенных другим странам, англичане построили «дом Максима», посвященный одноименному пулемету. Фасад этого здания украшали пушки и артиллерийские снаряды. Русские тоже привезли кое-что из своего нового оружия, а германский император прислал свою любимую галерею военной формы. Французская компания Schneider построила неподалеку отдельный павильон, где были выставлены производимые ей орудия. Даже официальный каталог выставки гласил, что война «естественна для человечества»[32].

На выставке можно было разглядеть и первые признаки той системы союзов, которая в итоге должна была подтолкнуть страны Европы к выбору «своей» стороны перед будущей войной. В день открытия президент Франции также открыл и новый мост через Сену, который был назван в честь предыдущего российского царя – Александра III. В путеводителе отмечалось, что российское правительство приложило огромные усилия, помогая в организации выставки, «этой выдающейся мирной инициативы». Франко-русский союз был тогда молод – договор подписали лишь в 1894 г. – и все еще заключал в себе определенные сложности, что было естественно для союза самодержавной России и республиканской Франции. Союз этот предполагался оборонительным, хотя его детали и держались в секрете. Тем не менее он тревожил Германию, хотя та сама состояла в оборонительном союзе с Австро-Венгрией. Новый глава германского Генерального штаба, генерал Альфред фон Шлифен, начал составлять планы войны на два фронта: против России на восточных границах и против Франции на западе.

Величайшая держава мира, Британская империя, ни с кем не состояла в союзе, и до того момента это ее не беспокоило. Но 1900 г. оказался неудачным. За год до того британцы беспечно ввязались в войну в Южной Африке, где против них выступили две небольшие бурские республики – Трансвааль и Оранжевая. Исход борьбы огромной империи против двух карликовых государств был, казалось, предрешен, но на деле англичане действовали крайне неудачно. К концу лета 1900 г. буры были опрокинуты, но сопротивление продолжалось до весны 1902 г. В равной мере тревожным было и то, что Англо-бурская война показала, до какой степени непопулярны были англичане среди большей части прочих наций. В Марселе местные жители тепло встретили направлявшуюся на выставку делегацию с Мадагаскара, приняв ее членов за «африканеров». Один парижский дом моды даже выпустил серую фетровую шляпу в бурском стиле. На самой выставке скромный павильон Трансвааля и гордо развевающийся флаг этой страны привлекли большую толпу, жаждущую, по утверждению путеводителя, «выказать свою симпатию героическому маленькому народу, борющемуся за свою независимость на юге Африки». Бюст Пауля Крюгера, бывшего президента страны, был окружен букетами цветов, адресованных ему как «герою», «патриоту» и «борцу за свободу»[33]. Эта симпатия распространилась по всей Европе, смешиваясь с удовольствием оттого, что британские войска терпели одно поражение за другим. Статья в Continent использовала аналогию с Давидом и Голиафом, а немецкий еженедельник Simplicissimus опубликовал карикатуру с изображением терзаемого стервятниками мертвого слона, к которому приближаются орды муравьев. Подпись гласила: «[Чем они больше], тем громче они падают…» Жестокие методы, с помощью которых англичане боролись с партизанским движением буров, также вызывали шок. Принявший командование генерал Китченер сгонял детей и женщин буров в концентрационные лагеря, чтобы никто больше не смог кормить и укрывать партизан. Из-за проявленной организаторами некомпетентности в этих лагерях распространились болезни, и погибло множество людей. Французская карикатура изображала Китченера в виде гигантской жабы, взгромоздившейся на груду тел убитых буров, – а кроме этого, по рукам ходили даже непристойные изображения королевы Виктории. Из-за этого ее сын и наследник престола принц Эдуард отказался от посещения выставки[34].

Великие державы зависели не только от материальных факторов военного и экономического потенциала, но и от престижа – от того, насколько могущественными их считали окружающие. В 1900 г. Британия выглядела ослабевшей и опасно изолированной. Действуя из защитных побуждений, ее правительство стало налаживать отношения с другими великими державами и искать союзников. Но даже и это можно рассматривать как один из шагов, приблизивших начало Великой войны. В Европе постепенно формировалась система союзов, разделившая регион на два лагеря, которые все лучше вооружались и относились друг к другу со все большим подозрением. Кроме того, существовали люди (пусть даже их и было меньшинство), которых не смущала перспектива войны. Напротив, они могли даже приветствовать ее, как благородное дело, необходимую и неизбежную часть человеческой истории – или как средство для решения внутренних проблем в собственной стране. На противоположном полюсе находились те европейцы, включая и многих политиков, кто полагал, что в современном мире всеобщая война попросту немыслима. Эта уверенность была не менее опасна, поскольку вела к ошибочной уверенности в том, что любые кризисы могут быть разрешены. В случае с Великобританией это дополнительно означало еще и веру в способность остаться в стороне от любых потрясений на континенте.

Глава 2 Великобритания и блестящая изоляция

Тремя годами ранее Британия, отмечавшая в 1897 г. шестидесятую годовщину правления королевы Виктории, выглядела могущественной как никогда. Повсюду в мире, где развевался британский флаг, бриллиантовый юбилей отмечался разнообразными мероприятиями: шествиями школьников, фейерверками и военными парадами. Празднование затронуло Индию, Австралию, Канаду, Цейлон, Капскую колонию в Южной Африке и множество других мест. В Рангуне освободили 600 осужденных, а в Порт-Саиде устроили стилизованное «венецианское празднество» с водными состязаниями. Поздравительные адреса и телеграммы стекались в Лондон со всех концов империи. В журнале The Spectator писали, что «это было похоже на единый приветственный клич, разда ющийся по всей земле». Корреспондент The New York Times утверж дал, что американцы разделяют общее восхищение королевой и должны радоваться тому, что отношения между Соединенными Штатами и Великобританией являются столь сердечными[35].

Было изготовлено предостаточно различных сувениров: игральные карты, кружки, тарелки, шарфы, памятные медали, Библии. В самой Англии жители превзошли самих себя в части организации банкетов и балов, а через всю страну протянулась цепь из 2500 костров. В Манчестере был организован завтрак для 100 тыс. детей, а в Лондоне Александра, принцесса Уэльская, устраивала в честь юбилея настоящие пиры, где каждый, как бы беден и жалок он ни был, мог отведать ростбифа с пивом. 400 тыс. лондонцев приняли это приглашение. В церквах служили особые праздничные службы, на которых хоры исполняли гимн «О king of kings», специально написанный для этого случая сэром Артуром Салливаном.

Под влиянием энергичного министра колоний, Джозефа Чемберлена, королева и премьер-министр лорд Солсбери решили, что юбилейные празднества должны были стать иллюстрацией могущества всей империи. Именно поэтому на них не были приглашены европейские монархи, в отличие от премьеров самоуправля ющихся колоний и индийских магараджей. Заодно это позволило не приглашать «проблемного» внука королевы, германского императора Вильгельма II, который, как опасались, только добавит хлопот. Принц Уэльский устроил торжественный обед для колониальных премьер-министров, а 21 июня и сама королева, впечатляюще крепкая для своих 78 лет, председательствовала на государственном банкете в Букингемском дворце. Она сидела между наследниками итальянского и австро-венгерского престолов: Виктором-Эммануилом и эрцгерцогом Францем-Фердинандом. Лишь один из этих двоих в итоге занял трон. Для этого банкета из Парижа были выписаны двадцать четыре шеф-повара, а в центре помещения располагалась корона выше человеческого роста, сделанная из 60 тыс. орхидей, которые были собраны в разных частях империи.

На следующий день, 22 июня, состоялся огромный парад, растянувшийся сквозь Лондон на 6 миль – от Букингемского дворца до собора Святого Павла. По словам The Times, парад отличался непревзойденным великолепием и должен был прославлять как долгое правление Виктории, так и ее огромную империю. То была впечатляющая демонстрация британской мощи. На кадрах кинохроники (тогда был создан один из первых образцов такого рода записей) видны нескончаемые ряды моряков, всадников, морских и обычных пехотинцев. Колонну имперских владений возглавляла Канада, а за ней шли индийские уланы, родезийская конница, легкая кавалерия Тринидада и конные стрелки из Капской колонии.

В открытых экипажах ехали члены королевской семьи и иностранные владетельные особы, большинство которых состояло в родственных связях друг с другом и с самой королевой. Наконец, появился главный экипаж, запряженный восьмеркой лошадей американской кремовой породы. В нем была видна невысокая фигурка самой Виктории, одетой в черное и в черном же берете. После смерти своего любимого мужа, принца Альберта, она всегда носила этот наряд. Подданные не всегда любили ее, но в тот день королеву встречали шумными и пылкими приветствиями. Тем вечером она записала у себя в дневнике: «Я полагаю, что никого еще не встречали такими овациями, как те, что ждали меня на протяжении этих шести миль… Ликование было оглушительным, и все лица, казалось, переполняла искренняя радость. Я очень тронута и довольна»[36]. Служба, включавшая и Te Deum, написанный покойным Альбертом, состоялась под открытым небом, поскольку королева не могла подняться по ступеням собора и отказалась от того, чтобы ее несли. (Она также отказалась и участвовать в расходах на юбилейные торжества.)

Самым великолепным мероприятием и наиболее ярким примером британского могущества был морской парад в Спитхеде, который состоялся в ближайшую к празднику субботу. Он прошел в спокойных водах пролива Солент, между южным берегом Англии и островом Уайт. Там выстроились рядами 165 кораблей, в том числе 21 линкор, 53 крейсера и 30 эсминцев. Энтузиазм публики был огромен – зрители собирались со всей Англии, наводнив собой окрестные городки, выстроившись вдоль берега и наняв множество экскурсионных лодок[37]. На трех пароходах прибыло множество немцев, которые были зачарованы этим показом морской мощи. На месте работало около 200 репортеров, и адмиралтейство впервые выделило особое судно для прессы[38]. Нарождающиеся морские державы – Япония и США – в качестве приветствия прислали по боевому кораблю каждая. Германия же выделила лишь устаревший броненосец. «Я глубоко сожалею, что не могу выделить ничего лучшего, – писал император Вильгельм своему брату-адмиралу, – в то время как другие нации блистают своими превосходными кораблями»[39].

Когда королевская яхта «Виктория и Альберт», на борту которой был представлявший свою мать Эдуард, принц Уэльский, вошла в пролив, весь флот дал общий салют. Яхта медленно продвигалась вдоль построения флота, а за ней следовали суда с гостями, яхта адмиралтейства «Чародейка» и пароходы, выделенные для членов обеих палат парламента[40]. Принц, одетый в адмиральский мундир, принимал приветствия тысяч моряков, выстроившихся на верхних палубах. Среди зрителей возникло внезапное волнение, когда на параде появился изобретатель Чарльз Парсонс, который привел туда свой новый корабль – «Турбинию». Названный так в честь установленной на борту новой паровой турбины, корабль Парсонса на высокой скорости легко уклонялся от более медленного военного судна, посланного для его поимки. (Адмиралтейство было, таким образом, вынуждено ознакомиться с проектом Парсонса, турбины которого впоследствии были приняты на вооружение и установлены на огромные линкоры.) Редьярд Кип линг, тоже присутствовавший на параде, говорил: «Никогда и не думал, что нечто подобное возможно под небесами. Это было превыше любых слов и любого описания!»[41] Когда зашло солнце, на кораблях эскадры зажглись ряды электрических огней – а лучи прожекторов плясали по всему флоту и по массам зрителей, которые все еще толпились на берегу. Как удачно выразился премьер-министр еще во время подготовки к юбилею: «Большой морской парад был бы наилучшим способом отметить праздник»[42].

Если королева Виктория символизировала стабильность и порядок, а королевский флот – британское могущество, то премьер-министр Роберт Сесил, третий маркиз Солсбери, казалось, воплощал спокойную самоуверенность – как своей страны в целом, так и класса британских землевладельцев, к которому он принадлежал. В течение веков земельная собственность была главным источников богатства и влияния практически во всех европейских странах. В Англии большая часть сельскохозяйственных угодий (а порой и городской земли, заводов и шахт) принадлежала примерно семи тысячам семей – от мелких джентри, имевших владения от тысячи акров, до видных аристократов, располагавших более чем 30 тыс. акров. Несмотря на все различия в уровне благосостояния внутри этой группы, вместе они образовывали политический класс, который так хорошо был описан Джейн Остин и Энтони Троллопом. Богатство и статус приносили с собой власть. Представителям класса землевладельцев доставались высшие посты в государственном аппарате, в церкви, в вооруженных силах, а также места в палате общин и – естественно – в палате лордов. Даже в 1897 г., после того как планомерные реформы расширили избирательные права населения и открыли путь в политику новым лицам, 60 % членов парламента все равно происходили из этой среды. И люди вроде Солсбери считали, что именно так и должно быть. «Каждое сообщество имеет своих естественных лидеров, – писал он в статье для Quarterly Review в 1862 г., – которым его члены, если они не введены в заблуждение безумным стремле нием к равенству, будут инстинктивно подчиняться. Признаками людей, к которым здоровое общество обратится для создания правительства, во всех случаях являются богатство, интеллект и манеры, а в некоторых странах – еще и происхождение». На этих привилегированных лиц возложена обязанность руководить своими менее удачливыми соотечественниками[43].

Сам Солсбери испытывал по этому поводу больше сомнений, чем можно предположить из сказанного выше. Его детство можно назвать спартанским и лишенным родительской любви даже по стандартам его класса. Первый опыт пребывания в закрытой школе, куда его отправили в возрасте шести лет, он позже описал как «жизнь среди дьяволов». Итон оказался ничем не лучше – над ним жестоко издевались, и отец в итоге забрал его оттуда, обеспечив сыну образование на дому. Вероятно, именно под влиянием такого жизненного опыта будущий премьер-министр стал с глубоким пессимизмом относиться к человеческой натуре и ее склонности порождать зло. Он также в течение всей жизни страдал нервными припадками – приступами депрессии, которые могли выводить его из строя на много дней[44].

В качестве компенсации жизнь подарила ему острый ум, твердый характер и выгодную стартовую позицию для карьеры – все же он принадлежал к господствующему классу в самой могущественной державе мира. Когда он решил, что его призванием (métier) является политика, его связи обеспечили ему место в палате общин (ему даже не требовалось беспокоиться о предвыборной кампании, так как больше кандидатов на его место не было). Ему также повезло со стабильным и счастливым браком – его супруга была ему ровней как в отношении интеллекта, так и силы духа. Гостей, посещавших его загородный дом в Хэтфилде, встречали картины счастливой семейной жизни, причем неугомонным детям маркиза разрешалось свободно общаться со взрослыми, что было нехарактерно для викторианских времен.

Скучая в блестящем обществе и часто забывая имена собеседников, Солсбери все равно был учтив, хоть и рассеян. На званых обедах со своими соратниками по партии он считал нужным непременно поговорить с каждым гостем на важную для этого человека тему – но все же он порой признавался своему личному секретарю, что «все же одного я не узнал – ну, того, который, как вы говорили, делает горчицу»[45]. Он уделял мало внимания обычному досугу аристократов: охоте и стрельбе по мишеням. Лошадей он считал всего лишь транспортным средством – и притом довольно неудобным. В пожилом возрасте он, укрепляя здоровье, начал ездить на трицикле. Надев фиолетовое бархатное пончо, он катался около Букингемского дворца, а в его поместье для этого даже проложили специальные дорожки – причем молодой лакей подталкивал трицикл в горку, а потом, на спуске, вспрыгивал и ехал сзади. Внуки лорда с удовольствием поджидали его на маршруте с припасенными кувшинами воды[46].

Он был глубоко религиозен и одновременно очарован наукой. Часовня в Хэтфилде уже имелась, а потом к ней добавилась и лаборатория, где хозяин ставил свои эксперименты. Его дочь Гвендолин говорила, что жена маркиза «разделила тот неприятный опыт, который объединяет родню всех химиков-самоучек». Однажды супруг леди Солсбери надышался только что изготовленным хлором и потерял сознание прямо у нее на глазах. Был еще случай, когда в лаборатории произошел сильный взрыв. Маркиз вышел оттуда «весь в крови из глубоких порезов на лице и руках, после чего – с видимым удовлетворением оттого, что химические законы сработали в точности – объяснил охваченной ужасом семье, что он просто экспериментировал с натрием в недостаточно сухой реторте»[47].

Семья испытала некоторое облегчение, когда Солсбери перешел к экспериментам с электричеством, хотя и в этом случае результаты опытов были не всегда удачными[48]. Поместье Хэтфилд было оснащено одной из первых в Англии собственных систем электроснабжения – впрочем, там приключился и первый в стране смертельный удар током, когда один из рабочих прикоснулся к проводу под напряжением. Все началось с того, что семья маркиза и их гости стали ужинать при свете пары ранних дуговых ламп. Вскоре их дополнил ряд более современных изобретений. «Бывали вечера, – вспоминала Гвендолин Сесил, – когда домочадцам приходилось ощупью передвигаться в полумраке, разгоняемом лишь тусклым красноватым свечением, как от угасающего очага… Но бывало и так, что яркий свет таил в себе опасность, и после вспышек миниатюрных молний наступала полная темнота». Когда появились первые телефоны, гостям Хэтфилда приходилось передвигаться с осторожностью, чтобы не споткнуться об один из множества кабелей, тянувшихся по полу. То были примитивные устройства, способные передавать только медленно и четко произнесенные фразы. Гвендолин утверждала, что голос ее отца эхом отдавался по всему дому, когда он с различными интонациями и выражением повторял в трубку: «Тили-бом, тили-бом. Пляшут кошка со щенком. А корова разбежалась – перепрыгнула луну!»[49] Своим импозантным обликом и длинной бородой Солсбери, как многие считали, смахивал на своего современника и известного игрока в крикет Уильяма Гилберта Грейса. Другие сравнивали его с «одной из версий Бога в исполнении Микеланджело»[50]. Солсбери, впрочем, было по большей части все равно, что о нем думают другие. В бытность свою премьер-министром он даже отказался поселиться на Даунинг-стрит. Когда его отец посетовал, что Солсбери женится на девушке ниже по положению и из-за этого общество отвернется от него, тот просто ответил: «Люди, которые отвернутся от меня из-за женитьбы на мисс Олдерсон, – как раз те самые люди, от общества которых я бы и сам с удовольствием избавился»[51].

В конце концов, он был одним из Сесилов, знаменитого в Англии семейства. Один из его самых известных предков, Уильям Сесил, первый лорд Берли, был доверенным советником королевы Елизаветы I в течение большей части ее правления. А сын лорда Берли – Роберт – стал государственным секретарем сначала при ней же, а потом и при ее преемнике, Якове I. В течение веков это семейство накапливало титулы и богатства. Именно Яков I сделал Роберта Сесила графом Солсбери и подарил ему дворец в Хэтфилде. Роберт сразу же снес его и использовал полученный кирпич при сооружении той беспорядочной постройки, что стоит там и по сей день. Король Георг III еще больше возвысил деда будущего премьер-министра – и всего с одним условием[52]: «Теперь, лорд Солсбери, я надеюсь, что вы будете маркизом на английский, а не на французский лад»[53]. Сын этого первого маркиза женился на молодой и очень богатой наследнице и тем дополнительно укрепил семейное состояние.

Хотя наш герой уделял мало внимания личному комфорту и славился своей манерой одеваться в старье (из-за этого его даже однажды не пустили в казино в Монте-Карло)[54] – но все же он имел годовой доход порядка 50–60 тыс. фунтов и был очень богат. Конечно, Хэтфилд-Хаус уступал в великолепии поместьям Бленхейм и Чатсуорт, но все же был роскошной резиденцией с галереей, мраморным залом, библиотекой, студиями для рисования и десятками спален. Кроме того, у маркиза был также лондонский дом с бальным залом и дача «шале Сесил» в предместьях Дьепа. Несмотря на все свои странности, лорд Солсбери в глазах соотечественников и иностранцев был истинным представителем класса, который повсюду вызывал зависть и восхищение. Богачи и знать всей Европы нанимали английских нянек и грумов, носили тартан и ели джем на завтрак. Например, в романе Миклоша Банфи «They Were Divided» («Их разделили») действие происходит в среде довоенной венгерской аристократии, и один молодой дворянин, до того любивший Англию заочно, наконец по лучает возможность посетить Лондон. Он говорит послу, что единственное, что ему нужно, – стать временным членом самого закрытого лондонского мужского клуба St James's. И вот герой в течение двух недель сидит в клубе у окна, чувствуя себя «словно на небесах». И не имеет значения, что больше в Лондоне он ничего и не видел и что он даже не может ни с кем заговорить, поскольку слишком плохо знает английский[55].

Престиж британской аристократии отчасти основывался на ее богатстве. Знатные семьи Великобритании могли равняться с богатейшими германскими и русскими фамилиями, но англичан было больше. Более того, материальное преуспеяние распространялось и на более мелких землевладельцев, а также затрагивало и незнатные круги выходцев из торгово-промышленной среды. В 1877 г. дочь королевы Виктории и мать будущего германского им ператора Вильгельма II писала своей матери: «Вы знаете, как малы в Германии состояния и как мало здесь привычны к роскоши и train du grande monde». Между тем высшие классы Европы – особенно те, благополучие которых опиралось на земельные владения, испытывали опасения, наблюдая за переменами в окружающем мире. Сельское хозяйство в Европе утрачивало свое значение и становилось менее доходным по мере того, как шла индустриализация, а могущество Европы подчиняло себе весь мир. Поставки дешевого продовольствия из обеих Америк и Австралии были благом для рабочего класса и промышленной буржуазии, но отнюдь не для землевладельцев. Прибыли этой отрасли в последние два десятилетия XIX в. резко упали, что вызвало и соответствующее падение цен на землю.

Некоторым землевладельцам посчастливилось иметь городскую недвижимость, которая росла в цене. Скажем, из доходов Солсбери только четверть приходилась на прибыль от его земельных владений, все прочее он получал за счет инвестиций и недвижимости в городах. Землевладельцы крупнее спасались тем, что открывали собственные дела, вкладывали деньги в промышленность или вступали в выгодные браки с представительницами богатых, но незнатных семейств. Так, принц де Полиньяк женился на наследнице состояния, возникшего благодаря швейным машинкам «Зингер». Но все большему числу аристократических семейств приходил конец. Реалии того времени отражались в литературе – «Вишневый сад» Чехова и «Трансильванская трилогия» Банфи вполне достоверно описывали заложенные и перезаложенные поместья, где доживали последние дни старые дворянские фамилии.

В течение нескольких десятилетий перед Великой войной земельная аристократия и более мелкое дворянство не только терпели поражение как экономические классы – во многих частях Европы они проигрывали и в других отношениях. Растущий рабочий класс, а также средний класс и новые обладатели крупных состояний бросали вызов привилегиям дворянства и боролись с ним за политическую власть. Некогда могущественные классы уже не господствовали в обществе так, как было раньше. Богатые выходцы из среды торгово-промышленного капитала – такие друзья Эдуарда VII, как Ротшильд, Липтон и Кессель, – могли поспорить с любым лордом по части красоты резиденций и расточительного образа жизни. В государственном управлении и в политике интересы землевладельцев тоже уже не учитывались в прежнем объеме – даже в таких странах, как Германия. Расширение избирательных прав (в Великобритании реформы 1884–1885 гг. увеличили число голосующих с 3 до 6 млн человек) и изменение границ избирательных округов разрушило множество старых раскладов, которые позволяли местным магнатам распоряжаться местами в парламенте[56].

Хотя Солсбери явно принадлежал к числу тех аристократов, кому повезло больше прочих, он все равно не одобрял происходящие перемены. «То, что прочно стояло веками, – заявлял он, – теперь в опасности». Массовая демократия подрывала господство традиционных господствующих классов, что было, с его точки зрения, вредно для общества. Лорд Джордж Гамильтон, коллега Солсбери по политической деятельности, говорил: «Он боролся за свой класс и оберегал его не для того, чтобы просто обеспечить ему привилегии и льготы, а потому, что верил – сохранение этой социальной среды позволяет сохранить и кадровую основу для надежного и дееспособного правительства». Гамильтон был убежден, что Солсбери стремился к получению высоких должностей исключительно в интересах блага для страны[57].

Если это так, то ему сопутствовал успех. К моменту бриллиантового юбилея Солсбери успел трижды побывать премьер-министром, трижды – министром иностранных дел и дважды – государственным секретарем по делам Индии. К счастью, маркиз отличался исключительной трудоспособностью и не менее ценным умением справляться с нервным напряжением. Он говорил племяннице, что заботы не мешают ему крепко спать, а семье заявлял, что всегда старается принимать наилучшие решения, даже если речь шла о том, брать ли на прогулку пальто. «То же самое – и не более – я чувствую при составлении депеши, от которой могут зависеть война или мир. Степень моего напряжения зависит лишь от того, какими наличными данными я располагаю, но ни в коей мере не от важности возможного результата моих решений. Результат здесь значения не имеет»[58].

Когда в 1895 г. Солсбери в последний раз стал премьер-министром, он, как это бывало и прежде, решил одновременно быть и своим собственным министром иностранных дел. В своем выступлении через несколько месяцев после бриллиантового юбилея он сказал: «Наша главная обязанность состоит в том, чтобы служить народу этой страны, защищать его права и интересы; но вслед за этим идет наш долг перед человечеством»[59]. Поскольку Солсбери считал, что британская гегемония в целом благотворна для мира, указанные выше обязательства не выглядели в его глазах противоречивыми. Его стратегия в международной политике была простой – он стремился защищать Великобританию, ее интересы и положение в мире, причем предпочитал избегать ненужных сложностей – таких, как союзы и секретные договоры. Он не любил того, что в разговоре с королевой назвал «активными мерами». Возможно, он косвенно намекал на своего великого соперника, Уильяма Гладстона, который, как и его Либеральная партия, считал возможным британское вмешательство за границей для устройства европейских дел или, при необходимости, из гуманитарных соображений. С точки зрения Солсбери, лучше всего было использовать влияние Великобритании для того, чтобы не давать соседним державам «хватать друг друга за глотки»[60], поскольку такой исход был обычно невыгоден для всех. Но там, где, как он полагал, на кону стояли британские интересы, премьер-министр был готов проявить твердость – вплоть до того, чтобы грозить войной. Когда с открытием Суэцкого канала Египет стал ключевым пунктом для обеспечения связи Великобритании с Индией и Дальним Востоком, британское правительство столкнулось с необходимостью контролировать эту страну независимо от того, что думали по этому поводу другие державы. К концу 1890-х гг. кабинет Солсбери оказался из-за этого на пороге военного противостояния с Францией.

Как и многие его соотечественники, маркиз был склонен думать, что иностранцы более эгоистичны и менее достойны доверия, чем англичане, а латинские народы – еще и более эмоциональны. Греков он считал «шантажистами Европы», а когда французы вошли в Тунис, то Солсбери саркастически назвал это делом «вполне соответствующим обычным французским представлениям о кодексе чести»[61]. Когда в 1880-х гг. Британия и Германия боролись за сферы влияния в Восточной Африке, премьер-министр следующим образом наставлял молодого дипломата, посылаемого на остров Занзибар: «Проблема Занзибара является одновременно и трудной, и опасной, поскольку в данном вопросе мы вынуждены иметь дело с немцами, политическая этика которых во многих отношениях отличается от нашей»[62]. Хотя Солсбери и мог порассуждать о «тщете» расширения империи, он был убежден в том, что Британия должна получать свою долю при любой возможности: «Инстинкты нации никогда не будут удовлетворены, если не давать ей возможности завладеть долей добычи, которую у нее на глазах жадно делят соседи»[63].

Нельзя сказать, что Солсбери особенно недолюбливал какой-нибудь определенный народ – если, конечно, не считать американцев. В них он видел воплощение всего того, что ему не нравилось в современном мире, – жадности, материализма, лицемерия и вульгарности. Кроме того, американцы считали демократию наилучшей формой правления. Во время Гражданской войны в США он был пылким сторонником Конфедерации – отчасти потому, что южан считал джентльменами, а северян – нет. Тем не менее он также опасался и роста могущества США. В 1902 г. он мрачно писал: «Это очень печально, но я боюсь, что Америка вот-вот вырвется вперед и ничто более не восстановит равенства сил между нами. Если бы мы вмешались в войну Конфедерации, то получили бы возможность уменьшить потенциал Соединенных Штатов до приемлемого уровня. Но ни одной нации история не дает подобного шанса дважды»[64].

Такие взгляды на иностранцев не мешали Солсбери руководить внешней политикой и достигать конкретных целей в отношениях с другими державами. В частности, в конце 1880-х гг. он заключил с Италией и Австрией соглашения по обеспечению status quo в Средиземноморье. Чтобы обезопасить Египет от французов, которые не простили Англии его захвата в 1882 г., Солсбери поддерживал хорошие отношения с Германией. Хотя маркизу и не нравилась растущая роль общественного мнения в международных вопросах, он порой находил его полезным там, где нужно было избавиться от нежелательных обязательств или союзов. Когда в 1890-х гг. Германия предлагала единым фронтом выступить против Франции, Солсбери на словах сожалел, что его руки связаны: «Ни народ, ни парламент ни при каких обстоятельствах не примут того, что правительство несколькими годами ранее подписало секретный договор, обязывающий страну вступить в войну»[65]. Кроме того, он воспользовался отсутствием у Великобритании кодифицированной конституции, заявив, что закон в принципе запрещает заключать в мирное время соглашения, которые могут привести к войне[66]. Впрочем, более важным в таких делах оставался тот факт, что наличие крупнейшего в мире военного флота и преимущества островного положения позволяли Великобритании проводить относительно независимую международную политику.

Изо всех сил стараясь сохранить для страны свободу маневра, Солсбери также пытался предотвратить и возникновение направленных против Англии политических блоков. В 1888 г. он произнес в Карнарвоне речь, где говорилось, что нации должны вести дела с соседями так же, как это делают здравомыслящие домовладельцы: «Если вы хотите поладить с людьми, живущими поблизости, не стоит постоянно искать возможностей что-нибудь выиграть за их счет; нужно воспринимать их и свои притязания с точки зрения справедливости и добрососедства. С одной стороны, никогда нельзя жертвовать существенными и подлинными правами, на которые, с вашей точки зрения, кто-либо покушается. Но с другой стороны, не следует и раздувать незначительные противоречия в ожесточенные конфликты, принимая всякое расхождение во взглядах за угрозу первостепенной важности».

Те же, кто пренебрегает осторожностью и ведет себя с соседями неразумно, должны были, с точки зрения Солсбери, «обнаружить, что им противостоят объединенные силы этих соседей»[67].

В соответствии с давней традицией британской политики, Солсбери считал, что если уж союзы и должны существовать, то пусть их тогда будет два или больше и пусть они будут лучше направлены друг против друга, нежели против Великобритании. Отношения последней с Европой обычно устраивались тем лучше, чем больше было держав, с которыми Британия находилась на дружеской ноге. Равновесие сил на континенте также шло на пользу Лондону, который благодаря этому мог маневрировать между различными группировками. Солсбери смог убедить себя в том, что, действуя подобным образом, Великобритания служит общему благу – хотя трудно сказать, думают ли так правительства других стран. В Карнарвоне он заявлял: «Нет вещей более противоположных друг другу, чем добросердечное стремление поддерживать хорошие отношения с соседями и высокомерный дух угрюмой изоляции, скрывающийся под маской «невмешательства». Мы являемся частью европейского сообщества и обязаны действовать соответственно»[68].

Хотя Солсбери сам и не любил того, что называл «трепом об изоляции»[69], но его внешнюю политику все же охарактеризовали как изоляционистскую. Когда в 1896 г. королева Виктория указала на то, что Великобритания кажется несколько изолированной, маркиз резко возразил ей, сказав, что изоляция «заключает в себе куда меньшую угрозу, чем опасность быть втянутыми в войны, которые нас не касаются». Эту точку зрения разделяли и его товарищи по Консервативной партии. Выступая в 1896 г. на собрании консерваторов, лорд Гошен, первый лорд адмиралтейства, сказал: «Наша изоляция не вызвана слабостью или самоуничижением; мы ступили на этот путь намеренно, чтобы иметь возможность действовать по собственному выбору в любых возможных обстоятельствах»[70]. В том же году сначала некий канадский политик, а затем и Джозеф Чемберлен добавили к слову «изоляция» прилагательное «блестящая», и это новое выражение распространилось с удивительной быстротой. «Блестящая изоляция» и искусное управление балансом сил были, как утверждалось, не просто сознательным политическим выбором, но выбором, освященным традицией, восходящей по меньшей мере к временам Елизаветы I, лавировавшей между Францией и Испанией в целях обеспечения безопасности своей страны[71]. Исследователь ее правления писал: «Равновесие сил на континенте соответствовало ее интересам так же, как оно обычно соответствует интересам нашей страны». Монтэгю Берроуз, чичел-профессор[72] современной истории в Оксфорде, наделил концепцию «баланса» почти мистическим значением и одобрительно цитировал Эдмунда Берка, говорившего, что среди всех держав Британия в наибольшей мере пригодна к тому, чтобы этот баланс поддерживать. «Не будет преувеличением сказать, – с гордостью заявлял Берроуз, – что это (деятельность Британии по сохранению равновесия сил на континенте) было спасением Европы»[73].

В ретроспективе такая позиция выглядит крайне самонадеянной. Даже в то время она отчасти отрицала реальность. Праздновавшая в 1897 г. бриллиантовый юбилей Великобритания и правда находилась в изоляции, но ее положение в мире трудно было назвать особенно блестящим. Надежных друзей в Европе у нее не было, а сама она была втянута в целый ряд противостояний по всему миру: с США в Венесуэле, с Францией в разных частях света, с Германией в Африке и на Тихом океане, а с Россией в Китае и Центральной Азии. Само наличие империи имело как плюсы, так и минусы. Да, это добавляло державе престижа и обеспечивало британскую промышленность гарантированными рынками сбыта. Теоретически империя должна была быть источником могущества. Примерно в одно время с описанным выше юбилейным морским парадом в журнале Punch появилась карикатура, изображавшая, как старый британский лев отправляется посмотреть на военный флот и везет с собой в лодке четырех молодых львов: Австралию, Канаду, Новую Зеландию и Капскую колонию[74]. Однако эти «молодые львы» не всегда проявляли энтузиазм, даже когда речь шла о самозащите, не говоря уже о том, чтобы оборонять империю в целом.

Между тем империя продолжала расти по мере того, как Великобритания обзаводилась все новыми и новыми колониями и протекторатами по всему миру – отчасти лишь ради того, чтобы удобнее было защищать уже имеющиеся. По мере того как другие державы вступали в схватку за территории, британские владения становились все более уязвимыми. Сэр Томас Сандерсон, бывший постоянным помощником министра иностранных дел, заметил несколькими годами позже: «Мне иногда казалось, что в глазах иностранца, читающего наши газеты, Британская империя должна была выглядеть огромным монстром, распространившимся по всему земному шару и тянущим во все стороны скрюченные пальцы, – так что даже приблизиться к нему без крика ужаса было невозможно»[75]. Термин «имперское перенапряжение» еще не был изобретен, но к началу 1890-х гг. Великобритания уже страдала этим пороком. После того как Киплинг стал свидетелем грандиозного морского парада, он написал стихотворение «Отпустительная молитва», где содержалось следующее предостережение:

Тускнеют наши маяки, И гибнет флот, сжимавший мир… Дни нашей славы далеки, Как Ниневия или Тир. Бог Сил! Помилуй нас! – внемли, Дабы забыть мы не смогли![76]

Хотя Великобритания все еще была крупнейшей промышленной державой мира, ее индустрию теснили более молодые и динамичные конкуренты из Германии и США, которые также старались пробиться на английские колониальные рынки. Рассказы про то, что игрушечных солдатиков для английских детей производили в Германии, вероятно, неправда, но они отражали растущее беспокойство в обществе и тревогу из-за того, сможет ли Британия себя защитить.

Будучи островом, Англия могла позволить себе обходиться крошечной сухопутной армией и полагалась на флот в том, что касалось обороны как самой страны, так и империи в целом. Развитие технологий делало военные флоты все дороже, и их содержание ложилось на экономику все более тяжким грузом. Джозеф Чемберлен описывал эту ситуацию так: «Утомленный титан, шатающийся под непомерным грузом своей судьбы»[77]. Сверх того, существовали опасения, что британский флот был слишком сильно рассредоточен по всему миру, тогда как сами Британские острова оказались недостаточно хорошо защищены. С конца 1880-х гг. пессимистически настроенные военные предупреждали, что Франция, если пожелает, сможет легко вытеснить британские военно-морские силы из Ла-Манша и переправить в Англию экспедиционный корпус. Сам Солсбери в 1888 г. набросал для правительства меморандум с подобным сценарием. Французы, руководимые «одним из тех военных, что приходят к власти на волне революции», должны были высадиться вечером в субботу, пока англичане наслаждались выходными. С помощью «двух-трех ирландских патриотов»[78] захватчики могли перерезать телеграфные провода и достичь Лондона раньше, чем британские силы смогли бы отреагировать. Впрочем, эта перспектива (а верил ли в нее он сам – большой вопрос) не мешала ему, как и раньше, проводить отпуска во Франции.

Напряженные отношения с этой страной доставляли немало хлопот последнему сформированному Солсбери правительству – действительно, в 1898 г. прокатилась новая волна военной тревоги. Нарастающее сближение между Францией и еще одним британским соперником – Россией – тоже добавляло поводов для беспокойства. Работа, которую Солсбери предпочитал вести с Тройственным союзом Германии, Австро-Венгрии и Италии, больше уже не казалась адекватным противовесом новому блоку. В середине 1890-х гг. на востоке нынешней Турции произошла резня армян, и этот эпизод показал, как мало можно рассчитывать на Тройственный союз.

Армяне, эти несчастные христианские подданные Османской империи, беспощадно уничтожались своими соседями-мусульманами, а турецкое правительство ничего не делало, чтобы помешать этому, – либо намеренно, либо по причине простой некомпетентности. В течение большей части XIX в. британская политика в регионе подразумевала поддержку турок – это было средством помешать России завладеть выходом из Черного моря в Средиземное. Однако государственный интерес не всегда хорошо уживался с мнением общественности, которая приходила в ярость всякий раз, когда Османская империя начинала притеснять ту или иную христианскую общину. Гладстон даже повел всю свою предвыборную кампанию, отталкиваясь от жестокостей в Болгарии и необходимости заставить международное сообщество что-нибудь по этому поводу предпринять. Хотя Солсбери отрицательно относился к самой идее вмешательства во внутренние дела других стран, он всегда недолюбливал турок и с радостью отвернулся бы от них еще раньше, если бы Великобритании не был нужен союзник на восточном побережье Средиземного моря. Для оказания давления на Османскую империю он в 1895 г. попытался заручиться поддержкой других держав: Австрии или Италии, возможно – Германии или даже России. Так он рассчитывал прекратить нападения на армян, но ни одна держава не захотела в этом участвовать. Из-за этой ситуации Солсбери не мог ночами сомкнуть глаз, но в итоге вынужден был признать, что в данном случае Британия бессильна что-либо сделать. Он также пришел к заключению, что правительству нужно найти другие способы обеспечить британские интересы в Средиземноморье и в районе стратегически важного для связи с Индией Суэцкого канала. Поддержка умирающего и коррумпированного турецкого правительства для этих целей больше не годилась. Оставалось лишь понять, как следует поступить, – и этот вопрос оставался открытым в течение нескольких лет. Увеличить дорогостоящее военное присутствие в Египте и в Средиземном море? Заключить союз с другой державой, имеющей свои интересы в данном регионе, – такими, как Франция и Россия? Ни один из вариантов не выглядел подходящим – особенно с учетом наличия очагов напряженности в других местах.

Османская империя вызывала тревогу и в другом аспекте. В эпоху империализма это государство привлекало к себе хищников. Государства и народы измеряли свой вес в мировой политике числом принадлежащих им колоний, но при этом количество «ничейных» земель неуклонно сокращалось. В 1890-х гг. были почти полностью поделены Африка, Дальний Восток и острова Тихого океана. Но в мире оставались еще регионы, где традиционные государства переживали кризис, – Китай, Персия и Османская империя. В 1898 г. Солсбери произнес в Альберт-Холле ставшую знаменитой речь. Обращаясь к членам Консервативной партии, он сказал: «Нации нашего мира можно подразделить на живые и умирающие. С одной стороны мы видим великие державы, обладающие большим могуществом, территориями, богатством и преимуществами в организации, которые год от года только возрастают». С другой стороны находятся естественные жертвы этих держав – страны, гибнущие от коррупции и дурного управления. Солсбери считал, что вытекающие из этого обстоятельства процессы могут быть потенциально опасны: «Живые нации постепенно проникнут на территории умирающих, и там вскоре возникнут источники конфликтов между цивилизованными народами»[79].

И они уже возникали. В 1880-х гг. Великобритания и Франция враждовали из-за Египта, который номинально по-прежнему оставался частью Османской империи. Французы и итальянцы соперничали из-за Туниса. Турецкое правительство трепыхалось как рыба в неводе, но сети стягивались все туже. Во-первых, свою роль играли кредиты, выданные европейскими правительствами и банками, желавшими получить все больше контроля над финансами страны. Во-вторых, европейские фирмы получали в Турции железнодорожные концессии, что было полезно для торговли, но также способствовало распространению европейского влияния. В-третьих, Европа вмешивалась в турецкие дела под гуманитарными лозунгами, вступаясь за права турецких подданных-христиан. В-четвертых, европейские правительства требовали от Турции реформ. Можно было с уверенностью ожидать, что в тот момент, когда Турция больше уже не сможет справляться с этим давлением, ее владения – включая часть Балкан и Арабский Ближний Восток – станут лакомой добычей.

Распространение Российской империи на юг и восток привело к тому, что Персия оказалась затронута великой игрой – противостоянием Великобритании и России в Центральной Азии. Русские наращивали свое влияние на севере страны, тогда как англичане старались обеспечить себе позиции на юге и вдоль побережья Индийского океана. При этом обе стороны обхаживали шахиншаха. Игра продолжалась в Афганистане, который оказался буферной территорией между Россией и Британской Индией; находившиеся восточнее Тибет и Китай тоже были вовлечены в нее.

В Азии почти неодолимое искушение вызывал Китай, слабость которого по сравнению с европейскими державами была очевидна. Здесь к ним присоединились Соединенные Штаты, несмотря на то что в культуре последних глубоко укоренились идеи противостояния «империализму». Гровер Кливленд, бывший президентом США в середине 1880-х, а потом снова – в период 1893–1897 гг., являлся главным противником «колониального» пути развития страны. В своей первой инаугурационной речи он заявил, что США останутся верны своим революционным традициям и не имеют намерения захватывать территории на других континентах. Тем не менее Соединенные Штаты уже были предрасположены к тому, чтобы вмешаться в ход событий на своем «заднем дворе» – в странах Карибского бассейна. Вскоре они овладели Филиппинами, Гавайскими островами и Пуэрто-Рико. В китайском вопросе руководители США считали единственно верной политику открытых дверей, подразумевавшую, что повсеместный доступ к китайской территории должны иметь все державы, а области исключительного влияния создаваться не должны.

К удивлению и заметному восхищению западного мира, Япония, которая за счет ускоренной модернизации избежала превращения в еще одну колонию, тоже проявила в регионе империалистические амбиции. Мировые державы выдавливали из обреченного пекинского режима одну уступку за другой. Возникли экстерриториальные порты, где иностранцы могли жить и работать, находясь под юрисдикцией своих правительств. Строились принадлежащие иностранцам железные дороги, причем в Китае их еще и охраняли иностранные войска. В определенных местах иностранцам также принадлежали исключительные права на горные разработки и торговую деятельность. Китайцы справедливо опасались, что если так пойдет и дальше, то их страну буквально нарежут как дыню.

Великобритания занимала господствующее положение в торговле с Китаем, особенно в долине реки Янцзы. В Лондоне не особенно стремились к присоединению китайских территорий, которыми потом пришлось бы еще и управлять. Но разве можно было просто наблюдать, как другие державы проникают в страну, готовясь, вероятно, завладеть ее территориями? Когда Солсбери стал премьер-министром в 1895 г., Россия уже угрожала британским интересам на севере Китая. А с присоединением новых игроков – таких, как Германия, – борьба за сферы влияния в Китае должна была только обостриться.

К еще большей тревоге Солсбери, отношения с США, которые всегда были сложными, в то время особенно обострились. Затянувшийся территориальный спор Великобритании и Венесуэлы по поводу границы с Британской Гвианой внезапно привлек к себе внимание администрации президента Кливленда. В июле 1895 г., спустя месяц после того, как Солсбери стал премьер-министром, американский госсекретарь Ричард Олни направил англичанам воинственную ноту, где утверждалось, что США имеют право вмешаться в решение спорного вопроса. Олни опирался на принципы так называемой доктрины Монро – удивительно туманной и бесконечно гибкой декларации, предостерегающей внешние силы от вмешательства в дела Нового Света. Конечно, в прессе по обе стороны Атлантики поднялся большой шум. Американский посол зачитал Солсбери длинную депешу от своего правительства, которое поддерживало претензии Венесуэлы на значительную часть Британской Гвианы и требовало от британцев согласия на арбитраж.

Премьер-министру понадобилось четыре месяца, чтобы определиться с ответом. Прежде всего, он не согласился с тем, что доктрина Монро давала США какие-либо полномочия в отношении британских владений в Новом Свете. Он также заявил, что пограничный спор между британским владением и третьей страной «очевидным образом никак не касается» американцев. Президент Кливленд, по собственному выражению, «был взбешен до глубины души», и в обеих странах какое-то время напряженно обсуждалась возможная война между ними. У англичан, однако, было множество проблем в других частях света, из-за чего они не проявили желания воевать, а в самих США мнения разделились. В итоге был достигнут компромисс: Солсбери перестал возражать против расширительного толкования американцами доктрины Монро, а начертание границ при арбитраже 1899 г. было несколько изменено в пользу Великобритании. Венесуэла, которую американский посол в Великобритании пренебрежительно называл «государством-дворняжкой», добилась очень немногого (президент Венесуэлы Уго Чавес до самой смерти претендовал на спорные территории, и его последователи продолжили этот курс)[80].

Солсбери доводилось уступать и в других конфликтах. Когда Франция в 1896 г. аннексировала Мадагаскар, где у англичан имелись значительные интересы, маркиз не стал протестовать. Тем не менее он все еще сопротивлялся любым идеям насчет того, что Великобритании следует найти себе постоянных союзников. При этом премьер-министр, как всегда, не хотел бесцельно тревожиться из-за событий в каждом уголке мира – он предпочитал сосредоточивать внимание на пунктах, обладавших первостепенной важностью для империи. Когда однажды возникли опасения по поводу обстановки в Красном море, Солсбери сказал проконсулу[81] Египта, сэру Эвелину Бэрингу (будущему лорду Кромеру): «Я бы не стал придавать слишком большого значения тому, что военные говорят вам по поводу стратегической важности этих мест. Если бы мы предоставили им полную свободу действий, то они потребовали бы послать гарнизон на Луну, чтобы защитить ее от Марса»[82]. Коллеги премьер-министра считали его отношение к делу слишком беззаботным и тревожились из-за отсутствия у него ясной внешнеполитической линии. Если же она у него все же имелась, то он не спешил ей ни с кем делиться – склонность Солсбери к секретности с годами только возрастала. Лорд Керзон, бывший его заместителем в министерстве иностранных дел, позже описывал маркиза так: «Этот необыкновенный, могущественный, непостижимый, выдающийся… лежачий камень у нас во главе»[83]. Керзон считал, что Солсбери слишком часто «бросал собакам кости», а в результате они лишь лаяли, требуя еще большего, – и это было особенно очевидно в случае с Францией и Россией. Не все коллеги маркиза были настроены настолько критически, большинство полагало, что Солсбери уже больше не мог совмещать должности премьер-министра и министра иностранных дел. В конце 1890-х гг. начал сказываться его возраст, а сам он был подавлен затяжной болезнью жены, которая скончалась в 1899 г.

Еще до того, как он в 1900 г. официально подал в отставку с поста министра иностранных дел, Солсбери начал постепенно передавать все больше внешнеполитических полномочий своему племяннику, Артуру Бальфуру, который был руководителем парламентского большинства, и Джозефу Чемберлену, министру по делам колоний. Трудно было бы вообразить двух более разных людей. Бальфур был родственником Солсбери и представителем высших кругов британского общества. Будучи старшим сыном богатого землевладельца, он располагал обширными владениями в Шотландии. Он был красив, умен и обаятелен, хотя многие считали его человеком холодным и уклончивым. Один его знакомый говорил, что улыбка Бальфура «напоминала отблеск луны на могильном камне»[84]. Ходили слухи, что его сердце было разбито, когда его возлюбленная скончалась от тифа, но близкий друг Бальфура подозревал, что тот буквально «истощал свои силы в этой сфере» и предпочитал поверхностные романы с замужними и потому безопасными женщинами. Его главной страстью была философия и, что довольно любопытно, в ходе Великой войны у него возникло увлечение сионизмом. Хотя Бальфур и упорно трудился, окружающим он старался этого не показывать. Он покидал палату общин, чтобы сыграть в гольф, а на поздних заседаниях появлялся в вечерних костюмах. На парламентской скамье он откидывался так далеко, что, по словам журнала Punch, «будто бы хотел выяснить, можно ли сидеть, опираясь на лопатки»[85].

Чемберлена Бальфур счел интересной, но неприятной личностью. «Джо, пускай мы все его и очень ценим, – писал он любовнице, – почему-то не может до конца влиться в наши ряды, образовать с нами прочное химическое соединение»[86]. Чемберлен был пробившимся наверх фабрикантом, одним из тех людей, чье возвышение так огорчало маркиза Солсбери. Он родился в семье среднего достатка, бросил школу в шестнадцать лет и устроился в Бирмингеме на работу в семейной мастерской по производству винтов. В отличие от Бальфура Чемберлен был женат – причем даже три раза. Первые две его супруги умерли, принеся ему двоих сыновей – Остина и Невилла, причем последнему предстояло стать знаменитым – или печально известным – в связи с «политикой умиротворения» в конце 1930-х гг. Третья жена Чемберлена, американка, была примерно вдвое его моложе и приходилась дочерью военному министру в администрации президента Кливленда. Это был по любым меркам удачный брак.

Энергичный и амбициозный, молодой Чемберлен развивал свое предприятие, сделав его одним из крупнейших в отрасли в Англии. В 36 лет он отошел от дел, будучи уже очень богатым человеком. Он не интересовался спортом и не имел хобби, если не считать невероятной страсти к орхидеям, которые он выращивал в специальных оранжереях. Одну из них он неизменно носил в петлице. Он стал мэром Бирмингема, обратившись к политической деятельности с такой решимостью, как до того – к бизнесу. Он занялся вопросами всеобщего начального образования, развитием канализации и водопровода, расчисткой трущоб и организацией библиотек. Даже избравшись от Либеральной партии в палату общин, он остался бесспорным главой города. В парламенте он сразу удивил коллег, ожидавших, что он окажется яростным демагогом, – на деле он вел дебаты с большим изяществом, а его речи отличались краткостью и точностью. Британский журналист Д. А. Спендер отмечал, что «выступления [Чемберлена] можно было бы счесть даже слишком совершенными». Однажды Чемберлен обратился к одному старому члену парламента за советом по этому поводу, и тот ответил ему: «Все очень хорошо, очень хорошо, мистер Чемберлен… Но палате было бы в радость, если бы вы время от времени запинались»[87].

Чемберлен остался радикалом и выступал за социальные реформы, критикуя такие привилегированные социальные институты, как крупное землевладение и англиканская церковь. Вместе с тем он был страстным патриотом Британской империи, которую считал источником блага для всего мира. В 1886 г. эти убеждения привели его к разрыву с либералами, предложившими ввести в Ирландии так называемый гомруль[88]. Чемберлен и его сторонники утверждали, что это подорвет единство империи. Постепенно «либеральные юнионисты», как их тогда называли, сблизились с консерваторами[89]. Чемберлен никогда не оправдывался перед бывшими коллегами, он просто шел дальше. По словам Спендера, он занимался любым делом с «убийственной концентрацией» – и политики это тоже касалось: «В его глазах все было черным или белым, с резкими контурами и безо всяких полутонов»[90].

Став министром по делам колоний, он в первые годы должен был отвечать на вызовы и бороться с кризисами по всему миру – будь то конфликты из-за лова трески у берегов Ньюфаундленда или из-за добычи золота в Южной Африке. Чемберлен остро осознавал, насколько изолированной и уязвимой была Великобритания, – более того, общественное мнение, ставшее в международных делах новой и непредсказуемой силой, требовало отстаивать британские интересы по всему земному шару. Изоляция, полагал Чемберлен, больше уже не идет на пользу Британии, и Бальфур тоже стал постепенно склоняться к этой точке зрения. Франция в союзники не годилась – только не с учетом текущих трений в Африке и исторического соперничества двух стран. Что касается России, то в 1898 г. Чемберлен в своей речи выразился о ней так: «Если садишься обедать с дьяволом – бери длинную ложку». Все больший интерес у него вызывала Германия, с которой у Великобритании было относительно мало разногласий. И он был в этом не одинок – другие ключевые политические фигуры: министры, адмиралы, работники министерства иностранных дел и известные писатели – понемногу тоже начинали обдумывать этот вопрос[91].

После вялого одобрения со стороны Солсбери Чемберлен начал обсуждать условия возможного соглашения с германским послом в Лондоне. В 1899 г. он провел в Виндзорском замке дружеские беседы с самим кайзером и его министром иностранных дел, Бернгардом фон Бюловом, – и это убедило Чемберлена в том, что союз – возможно, включающий в себя и США – все же может быть заключен. На следующий день после отбытия германской делегации он выступил в Лестере с публичной речью, описывая «новый тройственный союз между тевтонской расой и двумя атлантическими ветвями расы англосаксонской, что окажет мощное влияние на будущее мира»[92]. Были и другие многообещающие признаки. В 1898 г. Британия заключила с Германией соглашение по поводу португальских колоний – Мозамбика, Анголы и Тимора. Поскольку их прежний владелец был практически банкротом, то эти земли, казалось, снова должны стать доступны для дележа.

Обе договаривающихся стороны (представителей Португалии не пригласили) решили совместно оберегать остатки Португальской империи от чужаков и разделить ее между собой. На следующий год англичанам удалось разрешить и смехотворный конфликт с Германией из-за островов Самоа на юге Тихого океана – главный остров архипелага был передан немцам.

В 1901 г. Чемберлен сообщил сотруднику германского посольства, что является сторонником более тесного сотрудничества с Германией и даже готов рассмотреть присоединение Великобритании к Тройственному союзу Германии, Австро-Венгрии и Италии[93]. Бальфур тоже не возражал – ему казалось, что наиболее вероятным противником англичан был бы союз России и Франции. «Вопросами величайшего значения для нас является то, чтобы не допустить падения Италии, расчленения Австро-Венгрии и, как я полагаю, гибельного сокрушения Германии между русским молотом и французской наковальней»[94].

Германия в принципе не возражала против этих идей, но вовсе не спешила подписывать полноценное соглашение или допускать Великобританию в Тройственный союз, особенно в связи с тем, что, как казалось немцам, англичане нуждаются в них больше, чем они сами – в помощи Великобритании. В октябре 1899 г., всего через два года после триумфального бриллиантового юбилея, началась Англо-бурская война, нанесшая значительный урон британскому престижу и уверенности в себе. В первые месяцы войны, после одного унизительного поражения за другим, в Англии всерьез начали опасаться, что Франция воспользуется случаем и совершит вторжение в метрополию… Или что Россия вместе с Францией станут угрожать положению Великобритании в Индийском океане[95]. В 1901 г. умерла королева Виктория – возможно, это было еще одним признаком того, что старому порядку приходит конец.

Послевоенное расследование показало, что британские командующие были некомпетентны, войска посылались в бой без четких приказов, надежных карт и достаточной разведки. Оснащение армии также оказалось полностью непригодным. Например, после неудачи в сражении при Спион-Коп Лео Амери, военный корреспондент The Times, писал: «Не было принято никаких мер к тому, чтобы заранее оценить начертание атакуемых позиций или чтобы снабдить назначенных для атаки офицеров такими сведениями. Сами же эти офицеры недостаточно разведали вершину, на которой они стали окапываться»[96]. Война вызвала масштабные реформы в армии, но требовалось время, чтобы они дали результаты.

Сверх этого в конце XIX в. сохранялась крайне нестабильная ситуация в Китае, что угрожало обширным интересам Великобритании в этом регионе. В 1897 г. Германия, воспользовавшись скандалом из-за убийства двух миссионеров, принудила слабое китайское правительство уступить в виде концессии порт Тяньцзинь[97] и железные дороги на Шаньдунском полуострове. Этот шаг, казалось, положил начало серьезной грызне из-за Китая. Россия в одностороннем порядке завладела на юге Маньчжурии незамерзающим портом, названным в честь британского морского офицера Уильяма Артура. Кабинет министров рассматривал вопрос о посылке на север военных кораблей эскадры китайской станции, но в итоге идея изгнать русских была оставлена из страха перед возможной реакцией Франции как союзника России. Несколько месяцев спустя Россия захватила еще один порт к северо-востоку от Порт-Артура – оба этих порта в итоге были переданы ей китайским правительством в аренду сроком на 25 лет.

Пресса и коллеги, включая Чемберлена, понуждали Солсбери к тому, чтобы Британия хоть что-нибудь предприняла. Тот мрачно заметил, что «общественность потребует какой-либо территориальной компенсации в Китае, что не принесет никакой пользы, но будет связано с большими расходами. Однако из сентиментальных соображений нам придется пойти на это». Так что Великобритания потребовала себе гавань Вэйхайвэй на северном берегу Шаньдунского полуострова и прямо к югу от русских портов в Маньчжурии. В итоге этот пункт оказался бесполезен в качестве порта, но зато там имелся превосходный пляж для купания[98]. Хорошая новость состояла в том, что в 1900 г. Германия и Британия договорились по поводу своего курса в Китае и стали вместе добиваться внедрения «политики открытых дверей», что дало к региону свободный доступ всем другим державам. С точки зрения англичан, эта мера была по сути направлена против русских в Маньчжурии, но Германия, имевшая в Европе протяженную сухопутную границу с Россией, была менее всего заинтересована в конфликте с соседом. Результаты «Боксерского восстания» это ясно показали.

В 1900 г. в Китае возникло движение, изначально направленное против маньчжурской династии, но ловко повернутое последней в русло борьбы с иностранцами. По всему Северному Китаю начались нападения на западных миссионеров, дипломатов и ком мерсантов, а летом 1900 г. был осажден посольский квартал в Пекине. Великие державы, у которых наконец появилась причина для совместных действий, поспешно сформировали деблокирующий корпус. Восстание было подавлено, Пекин – разграблен, а китайское правительство принудили возместить крупные издержки и примириться с еще более активным иностранным вмешательством в свои дела. Русские воспользовались этой возможностью, чтобы ввести войска в Маньчжурию, а после окончания восстания нашли основания, чтобы оставить их там. Пошли слухи о том, что Россия ведет с Китаем тайные переговоры о возможности постоянной оккупации Маньчжурии. Когда британское правительство обратилось к Германии с просьбой поддержать его в противостоянии этим планам, то ему был дан вполне ясный ответ. Выступая в рейхстаге 15 марта 1901 г., Бюлов заявил, что англо-германское соглашение по Китаю «Маньчжурию никоим образом не затрагивает»[99].

Было вполне очевидно, что Германия не была готова оказать Великобритании помощь, защищая ее имперские интересы ценой ухудшения своего положения в Европе. И потом, спрашивали себя многие англичане, действительно ли Британия должна влезать в европейское противостояние Германии, Франции и России? Немцы, однако, по-прежнему полагали, что Британия сблизится с ними – как только в конечном счете поймет, что это для нее наилучший вариант. В октябре 1901 г. Бюлов сказал своему подчиненному Фридриху фон Гольштейну: «Нам не следует проявлять ни спешки, ни беспокойства. Пусть надежда брезжит над горизонтом…»[100]

Лорд Лансдаун, который к тому времени занял место Солсбери в качестве министра иностранных дел, пытался продолжать консультации с Германией, но не преуспел. Он также предпринял разрозненные и столь же неудачные попытки наладить отношения с Россией. Тем не менее он, как и многие его коллеги, уже был убежден в том, что Британия не может больше придерживаться проводимой Солсбери политики отстраненности от европейских дел. Лорд Джордж Гамильтон, бывший в то время министром по делам Индии, рассказывал о мрачном разговоре, который был у него с лордом Бальфуром летом 1901 г.: «Он сказал мне, что вынужден признать – на деле мы в настоящий момент являемся третьестепенной державой; однако интересы этой третьестепенной державы переплетаются и сталкиваются с интересами великих держав Европы. В этой упрощенной форме слабость Британской империи, как она есть сейчас, состоит в следующем. Мы обладаем огромной силой – как в наличии, так и потенциально, – если только сможем сконцентрировать ее… Но рассредоточение наших имперских интересов [по всему миру]… делает это почти невозможным»[101].

Той осенью лорд Селборн, первый лорд адмиралтейства, сообщил своим коллегам по кабинету, что Британия располагает на Дальнем Востоке лишь четырьмя линкорами, тогда как Россия и Франция вместе скоро будут иметь девять[102].

Однако к этому времени общественное мнение стало значительным фактором как в Англии, так и в Германии. Например, осенью и в начале зимы 1901 г. в обеих странах вспыхнуло раздражение, вызванное довольно глупым публичным конфликтом между Чемберленом и Бюловом, который к этому времени стал канцлером. Выступая в Эдинбурге, Чемберлен защищал британские войска от обвинений в слишком жестоком обращении с гражданским населением в Южной Африке. Чемберлен дошел до заявлений, что представители других наций поступали куда хуже – в частности, Пруссия во время Франко-прусской войны. Германские националисты сочли это серьезным оскорблением, и Бюлов настоял на том, чтобы британскому правительству была передана официальная нота протеста. Англичане попытались разъяснить свою позицию, но формальных извинений не принесли. Тогда Бюлов в январе 1902 г. обратился в рейхстаге к германской общественности с вызывающей речью. Его встретили овациями, когда он процитировал известную фразу Фридриха Великого, говорившего, что всякий, осмеливающийся критиковать германскую армию, может с тем же успехом «грызть гранит». Три дня спустя Чемберлен с не меньшим энтузиазмом ответил ему, выступая в своей «цитадели» – в Бирмингеме: «Я сказал то, что сказал. Я ничего из этого не беру назад. Я ничего не уточняю. Я ни за что не оправдываюсь. Я не собираюсь читать нотации министру, но и от него тоже их не приму». Служившему в германском посольстве барону Герману фон Экардштайну Чемберлен частным образом сообщил: «С меня хватит подобного отношения – и вопрос о сближении между Великобританией и Германией можно считать закрытым»[103].

Британское правительство также пришло к заключению, что союзников надо искать где-то еще. С молчаливого согласия дряхлеющего Солсбери изучались перспективы оборонительного союза с Японией. Это было не так странно, как казалось. Могущество Японии возрастало – в 1890-х гг. она с легкостью взяла верх в войне с Китаем. В 1897 г. лорд Керзон, хорошо разбиравшийся в азиатских делах, писал Солсбери: «Если уж европейские державы объединяются на Дальнем Востоке против нас, то, возможно, рано или поздно мы будем вынуждены действовать совместно с Японией. Через десять лет она будет крупнейшей военно-морской силой в тех морях…»[104] Эта последняя ремарка касалась британского судостроения, которое обладало могущественным лобби и всецело одобряло обширные японские заказы. Адмирал Чарльз Бересфорд отвлекся от своей флотской карьеры, чтобы стать членом парламента и возглавить Морскую лигу[105]. В 1898 г. на ежегодном обеде японского общества в Лондоне он заявил: «…Между нашими нациями много общего, и наш союз многое даст миру во всем мире»[106]. Более того, интересы Японии удобным для англичан образом ограничивались Дальним Востоком – благодаря этому не возникало опасности, что союз с ней втянет Великобританию в европейскую войну, как это мог сделать союз с Германией. Британцы могли противопоставить Японию России – особенно в Китае – и, возможно, заставить Санкт-Петербург дважды подумать, прежде чем продвигаться по Центральной Азии в индийском направлении.

С японской точки зрения Англия была самой дружественной из великих держав Европы. В 1895 г., в конце японо-китайской войны, Россия, Германия и Франция объединились против Японии, чтобы принудить ее отказаться от ряда своих завоеваний в Китае – особенно в Маньчжурии. Вскоре после этого Россия сделала свой ход, захватив порты на Ляодунском полуострове и начав на севере Маньчжурии постройку южной ветки Транссибирской магистрали. Во время «Боксерского восстания» Британия и Япония плодотворно сотрудничали. При этом Япония, как и Британия, тоже изучала альтернативные возможности, ведя переговоры с Германией и Россией. Как и англичане, японцы пришли к выводу о том, что это ни к чему не приведет.

Незадолго до Рождества 1901 г. князь[107] Ито Хиробуми, один из тех видных государственных деятелей, при участии которых Япония реформировалась после 1868 г., остановился в Лондоне по пути в Россию. Как и Солсбери, он трижды занимал пост премьер-министра. (Но, в отличие от последнего, был знаменит своей не удержимой тягой к женскому полу.) Официально было заявлено, что он посетит Англию исключительно для поправки здоровья – тем не менее он был принят Эдуардом VII, который вручил ему Большой крест ордена Бани. Лорд-мэр Лондона устроил в его честь большой банкет. Когда Ито поднялся, чтобы ответить на тост, его, по описанию The Times, встретили «продолжительными овациями». В своем выступлении Ито говорил о длительных дружественных отношениях, которые «почти столетие» связывают Британию с Японией, и о своих собственных счастливых воспоминаниях, оставшихся с тех времен, когда он в молодости приезжал в Англию учиться. «Вполне естественно для меня, – продолжал он, – питать искреннюю надежду на то, что наши дружеские чувства и взаимная симпатия сохранятся в будущем… На то, что эти дружеские чувства и взаимная симпатия, что существовали между нами в прошлом, в будущем станут только крепнуть с каждым днем»[108]. Тут снова последовали овации. Он посетил Солсбери в Хэтфилде, а лорда Лансдауна – в его поместье Бувуд, причем с Лансдауном Ито вел чрезвычайно интересные неофициальные переговоры.

Уже 30 января был подписан союзный договор. Хотя англичане и надеялись, что в нем будет затронута Индия, японцы настояли, что он должен быть ограничен Китаем. Обе стороны обязались придерживаться политики открытых дверей, хотя за Японией признавались ее исключительные интересы в Корее. Договором подразумевался нейтралитет одного из союзников в случае войны второго с третьей державой – но если одному из участников соглашения пришлось бы воевать с двумя и более государствами одновременно, то союзник был обязан прийти к нему на помощь. Также имелся секретный протокол, касающийся военно-морских сил в регионе. Командования флотов обеих стран должны были обсудить подготовку к совместным действиям на Тихом океане. Потенциальными противниками считались Франция и Россия. Известия о заключении договора были встречены в Японии большим ликованием и массовыми демонстрациями в его поддержку. В Англии реакция была более сдержанной, и ее правительство это вполне устраивало.

Великобритания, таким образом, отказалась от политики, которая до того исправно ей служила, пусть и не была такой уж древней или совсем уж изоляционистской. В течение большей части XIX в. Англия могла спокойно строить свою империю и налаживать свою торговлю, не беспокоясь при этом о возможных враждебных союзах других держав. Но мир изменился, и Франция с Россией вместе превратились в грозного противника. Британскую мировую гегемонию также подрывали и новые державы – такие, как Германия, Япония и Соединенные Штаты. Договор с Японией был пробной мерой, способом проверить свою готовность еще больше погрузиться в переплетение союзных обязательств. В 1902 г. дела Британии, казалось, пошли на лад. В мае наконец закончилась война с бурами, а Трансвааль и Оранжевое свободное государство вошли в состав Британской империи. Да и надежды на то, что Германию можно будет сделать более надежным другом, определенно не исчезли окончательно. В самой Германии англояпонский договор был изначально встречен с мягким удовлетворением. Заключив его, Великобритания сделала в Азии еще один шаг навстречу конфликту с Россией – а то и с Францией. Когда английский посол в Берлине сообщил кайзеру о новом соглашении, первой реакцией Вильгельма были слова: «Кажется, у этих дурней выдался момент просветления»[109].

Глава 3 «Горе тебе, земля, когда царь твой отрок!»[110] Вильгельм II и Германия

«То, что я не могу присутствовать при крещении первого внука, едва не разбивает мне сердце, – писала весной 1859 г. королева Виктория, обращаясь к своему дяде, бельгийскому королю Леопольду, – ничто другое не огорчало меня так, как это! А особенно меня уязвляет то, что речь о столь радостном событии, которое так сближает две нации!»[111] Ребенком, которого родила в Пруссии старшая дочь королевы, был будущий Вильгельм II, германский император, – и надежды, которые гордая бабушка возлагала на него и на будущую дружбу между двумя народами, казалось, должны были сбыться.

Англо-германское сотрудничество имело смысл. Германия была мощной сухопутной державой, а Британия господствовала на море. Германские интересы лежали преимущественно в Европе, а британские – за океанами. До 1890-х гг., то есть пока Бисмарк был у власти, Германию вполне удовлетворял ее континентальный статус, так что две страны могли не соперничать из-за колониальных империй. Делу помогало и то, что у обеих имелся общий враг на континен те – Франция, амбиций которой в равной мере опасались и в Берлине, и в Лондоне. В конце концов, Пруссия и Британия совместно противостояли Наполеону. Когда Пруссия под искусным руководством Бисмарка объединила в 1871 г. германские государства, в Англии заняли позицию благожелательного нейтралитета. Выдающийся интеллектуал Томас Карлейль, автор апологетической биографии Фридриха Великого, выразил мнение многих своих собратьев, когда как-то заявил: «То, что эта благородная, терпеливая, набожная и благонадежная Германия должна в итоге слиться в единую нацию и стать королевой континента вместо хвастливой, тщеславной, жестикулирующей, драчливой, беспокойной и чересчур чувствительной Франции, кажется мне самым вдохновляющим фактом нашего времени»[112]. Рост благосостояния Германии, который позже вызывал в довоенной Англии тревогу, изначально приветствовался, так как торговля между странами становилась более прибыльной.

Конечно, общие черты немецкого и английского народов также демонстрировали их принадлежность к «тевтонской расе», вероятно всегда разделявшей ценности здравого смысла и трезвого ума. Некоторые историки указывали, что обе ветви – и островная, и континентальная – стойко сопротивлялись римскому завоеванию и в течение веков развили собственные общественные и политические институты. В XIX в. еще имела большое значение религия – и она тоже связывала немцев и англичан, во всяком случае, если вести речь о протестантском большинстве населения этих стран. Более того, элиты обеих стран также состояли преимущественно из протестантов[113].

Каждый народ находил в другом достойные восхищения черты. Англичане уважали германскую науку и культуру. Немецкие университеты и высшие технические школы стали образцом для британской системы образования. Английские студенты ряда специальностей (например, медики) должны были учиться в Германии, если желали идти в ногу с новейшими научными достижениями. Немцы господствовали в таких областях, как библеистика и археология, а германские историки, при их склонности к работе в архивах, сбору фактов и поиску свидетельств, казалось, описывали прошлое точно таким, каким оно было. Со своей стороны, немцы восхищались английской литературой, особенно Шекспиром, и британским стилем жизни. Даже строившийся для кронпринца в Потсдаме во время Великой войны дворец Цецилиенхоф сделали внешне похожим на дом в тюдоровском стиле. И по сей день на полках его книжных шкафов стоят книги популярных английских авторов – от Вудхауза до Дорнфорда Йейтса.

Имелось и большое количество личных связей – от совместных коммерческих предприятий до англо-германских семейных пар. Мать Роберта Грейвса, этого самого английского из поэтов, была немкой. Известный позже в министерстве иностранных дел решительный противник Германии Айра Кроу родился в Германии же – у смешанной пары. Там он получил и образование. Представительница высших слоев британского общества, Эвелин Степлтон-Брезертон, родившаяся в Суссексе, вышла замуж за князя Блюхера, потомка великого прусского маршала, а Дэйзи Корнуоллис-Уэст, из Северного Уэльса, стала княгиней Плесской, супругой одного из самых знатных и богатых людей Германии. Все это венчали связи августейших фамилий. Королева Виктория происходила сразу из двух германских владетельных семей – Ганноверов по отцу и Саксен-Кобургов по матери. Затем она вышла замуж за своего родственника по этой линии – Альберта. Вдвоем они стали родственниками практически всех правящих фамилий Германии и большинства европейских. Когда в 1858 г. их дочь вышла за будущего наследника прусского престола, то казалось, что к паутине, связывающей Германию с Великобританией, добавилась еще одна нить.

Почему же дела в итоге пошли настолько плохо? Политологи могли бы сказать, что вступление Германии и Англии в Великую войну на разных сторонах было предопределено, став следствием столкновения интересов слабеющего мирового лидера и набирающего силу претендента на эту роль. Такие события, как они утверждают, редко обходятся без кровопролития. Господствующая мировая держава обычно высокомерна и склонна указывать другим странам, как тем вести дела. Кроме того, там часто пренебрегают страхами и тревогами меньших государств. Такие державы, как Великобритания в те дни (а США – в наши), обычно игнорируют намеки на то, что их могущество не вечно, а усиливающиеся нации с нетерпением ждут возможности получить заслуженную долю всего и вся – идет ли речь о колониях, ресурсах, влиянии или роли в торговле.

В XIX в. Британия обладала крупнейшей колониальной империей, господствовала на морях и на рынках всего мира. Вероятно, можно понять, почему она проявляла столь мало симпатии к стремлениям и заботам прочих государств. Уинстон Черчилль, всегда тонко чувствовавший историю, писал незадолго до начала Великой войны: «В то время, когда прочие великие нации были парализованы варварством или внутренними войнами, мы завладели совершенно непропорциональной долей мирового богатства и торговли. Мы захватили все земли, какие хотели, и наше желание в безопасности наслаждаться огромными и прекрасными владениями – приобретенными и оберегаемыми в основном насилием – другим часто казалось менее обоснованным, нежели нам самим».

Более того, Британия часто раздражала другие европейские державы уверенным стремлением свысока руководить политикой на континенте. Англия неохотно участвовала в «европейском концерте», а в европейские конфликты ввязывалась с осторожностью и лишь тогда, когда видела для себя очевидную выгоду. В ходе борьбы за колонии британское руководство нередко утверждало, что захватывает новые территории исключительно для того, чтобы обезопасить уже имеющиеся владения или даже ради блага покоряемых народов – тогда как прочие нации движимы только жадностью.

С другой стороны, Германия демонстрировала разом и слабости, и амбиции укрепляющейся мировой державы. Она была чувствительна к критике и постоянно озабочена тем, что ее недостаточно принимают всерьез. Все же речь шла о большой стране в сердце Европы – стране, которая была в военном и экономическом отношении более сильной и быстрее развивающейся, чем ее ближайшие соседи – Франция, Россия и Австро-Венгрия. И все же в особенно мрачные моменты ее руководство видело себя окруженным. Германская внешняя торговля в мировом масштабе росла и теснила английскую – и все же этого было мало. У нее не было колоний и сопутствующих военно-морских баз, угольных станций и телеграфных узлов, которые в те времена считали признаком державы мирового значения. При этом, когда Германия пыталась приобрести заморские владения – в Африке или на юге Тихого океана, – Британия неизбежно вмешивалась и выдвигала возражения. Так что, когда в 1897 г. новый министр иностранных дел, Бернгард фон Бюлов, произнес в рейхстаге зажигательную речь, в которой говорил, что Германия требует себе места под солнцем, соотечественники приняли его слова благосклонно.

Британия, как и прочие державы-гегемоны до и после нее, осознавала, что мир меняется и нужно отвечать на вызовы времени. Ее колониальная империя была слишком большой и обширной – что провоцировало империалистов внутри страны требовать захвата все новых территорий, чтобы защитить имеющиеся владения, а также морские пути и телеграфные линии. Хотя промышленное производство Великобритании по-прежнему было очень развито, но его доля в общемировом – уменьшалась, поскольку новые державы (Германия и США) быстро догоняли ее, а некоторые старые (Россия и Япония) как раз стремительно вступали в период индустриального развития. Лидирующие позиции могут стать источником проблем в длительной перспективе – промышленная инфраструктура Англии была стара и недостаточно быстро модернизировалась, а ее система образования давала слишком много специалистов по классическим языкам, но недостаточно инженеров и ученых.

И все же остается вопрос – почему главным врагом Британии стала все же именно Германия, хотя на месте последней легко могли оказаться многие другие страны? В конце концов, Германия была лишь одной из целого ряда угроз британскому господству в мире. Другим странам тоже нужно было «место под солнцем». В годы, предшествовавшие 1914 г., война на почве колониальных споров могла начаться между Британией и США, Британией и Францией, Британией и Россией – и во всех этих случаях едва не началась. Тем не менее эти опасные коллизии удалось преодолеть, разобравшись с основными источниками конфликтов. В наши дни нужно надеяться, что США и Китай проявят в этом отношении не меньше здравого смысла и добьются не меньшего успеха.

Верно, в отношениях между Германией и Великобританией в течение многих лет существовала напряженность, склонность подозревать другого в сомнительных мотивах и слишком легко оскорбляться. В 1896 г. кайзером была послана «телеграмма Крюгеру» – Вильгельм практически сразу направил президенту независимого Трансвааля свои поздравления в связи с отражением так называемого рейда Джеймсона, нападения банды английских авантюристов, пытавшихся захватить контроль над этой страной. В Великобритании этот факт вызвал раздражение: «Германский император сделал очень серьезный шаг, – писала The Times, – который должен быть расценен как явно недружественный по отношению к нашей стране»[114]. Когда Солсбери сообщили о телеграмме, он был на званом ужине, и утверждают, что он сказал своей соседке по столу (одной из дочерей королевы Виктории): «Какая дерзость, мадам, какая дерзость!»[115] Британское общественное мнение было в ярости. Совсем недавно Вильгельма сделали шефом полка Королевских драгун – теперь же офицеры этого полка изрезали его портрет и бросили части в огонь[116]. Германский посол Пауль фон Гацфельд сообщал в Берлин: «Общее настроение было, вне сомнений, таково, что если бы [британское] правительство потеряло голову или на каком-либо основании стремилось бы к войне, то имело бы в этом полную поддержку народа»[117]. Накануне Великой войны сэр Эдуард Гошен, британский посол в Берлине, сказал своему коллеге, что «телеграмма Крюгеру» была, по его мнению, начальной точкой раскола между Великобританией и Германией[118].

Даже после того как вопрос удалось урегулировать, эти события оставили осадок горечи и недоверия. Когда в 1898 г. по вине англичан возникли трудности в ходе переговоров из-за португальских колоний, кайзер написал сердитый меморандум: «Лорд Солсбери ведет себя по-иезуитски, чудовищно и высокомерно!»[119] Британцы, со своей стороны, были глубоко возмущены тем, как Германия пользуется их трудностями, вызванными ухудшающейся ситуацией в Южной Африке. Действительно, именно это обстоятельство и позволило вообще вызвать Британию на переговоры. Солсбери, не разделявший энтузиазма Чемберлена по поводу более широкого союза с Германией, говорил германскому послу: «За свою дружбу вы просите слишком многого»[120].

В следующем году Солсбери отказался поддержать германские притязания на острова Самоа, и кайзер угрожал отозвать из Лондона своего посла. Вильгельм поспешно отправил своей бабушке исключительно грубое письмо, в котором раскритиковал ее премьер-министра: «Такое отношение к интересам и чувствам Германии словно громом поразило всех нас и создало впечатление, что лорду Солсбери до нас не больше дела, чем до Португалии, Чили или патагонцев». В письме была и угроза: «Если столь высокомерное отношение правительства лорда Солсбери к делам Германии сохранится, то я опасаюсь, что это станет постоянным источником недопонимания и взаимных обвинений между двумя нациями – а это в итоге приведет к вражде»[121]. Проконсультировавшись с Солсбери, старая королева отвечала очень твердо: «Тон, в котором вы пишете о лорде Солсбери, не может быть оправдан ничем, кроме вашего минутного раздражения, поскольку я не думаю, что иначе вы стали бы писать в такой манере. Я сомневаюсь, что какой-либо государь когда-либо писал в подобных выражениях о премьер-министре другого государя, да еще и собственной бабушки»[122].

Англо-бурская война стала источником новых трений. Фактически германское правительство помогло англичанам, отказавшись присоединиться к коалиции государств, которая должна была принудить Великобританию заключить мир с двумя бурскими республиками. Германия не добилась этим той благодарности, на какую могла бы рассчитывать, – отчасти из-за того, что Бюлов, вслед за другими странами, обращался к Британии в снисходительном и высокомерном тоне. Как позже говорил тогдашний фактический глава министерства иностранных дел, Фридрих фон Гольштейн: «Действуя в дружественной манере, а выражаясь в недружественной – мы провалились между двух стульев (под «мы» подразумевается Бюлов)»[123].

Более того, тот факт, что германская общественность, начиная с императрицы, была настроена главным образом пробурски, подтверждал убежденность Англии в том, что Германия активно способствует британским неудачам. Ходили слухи, что германские офицеры вступают в бурские отряды добровольцами – тогда как на самом деле кайзер запретил им принимать участие в войне. В первые месяцы войны Британия захватила три немецких почтовых парохода, заподозренные (несправедливо, как выяснилось позже) в транспортировке военных грузов для буров. Согласно германскому дипломату Экардштайну, самым опасным грузом на борту одного из них были ящики со швейцарским сыром. Англичане не торопились отпускать суда, и германское правительство в угрожающих выражениях обвинило Великобританию в нарушении международного права. Бюлов, заинтересованный в дальнейшем продолжении переговоров с Чемберленом, писал тогдашнему канцлеру Гогенло[124]: «Острота и глубина той неприязни, которая так неудачно вспыхнула в Германии по адресу Британии, крайне опасна для нас. Если английская общественность ясно осознает, что в Германии сейчас доминируют антибританские настроения, то отношения между нашими странами будут серьезно испорчены»[125]. На самом деле «английская общественность» была стараниями английской прессы отлично осведомлена о настроениях немцев. В элитном клубе Athenaeum была даже специальная экспозиция германских карикатур и антибританских статей[126].

В те времена еще не проводилось опросов общественного мнения, но складывается ощущение, что к началу XX в. позиции элит обеих стран постепенно ожесточались, что затронуло как дипломатов и парламентариев, так и военные круги[127]. К этому добавлялся новый фактор, смущающий умы многих представителей правящих кругов, – общественное мнение. В 1903 г. граф Пауль Меттерних, сменивший Гацфельда в качестве германского посла в Лондоне, со общал домой: «Наименьшую неприязнь к нам испытывают высшие классы общества и, возможно, самые низшие его слои – то есть основная масса рабочих. Но представители тех групп населения, что лежат посередине, и люди умственного труда – в большинстве своем нам враждебны»[128]. Громкие призывы общественности обеих стран к тому, чтобы их правительства предприняли какие-нибудь шаги друг против друга, не только оказывали давление на ответственных лиц, но и устанавливали пределы тому, как далеко они могли зайти при возможном налаживании отношений.

Например, кризиса в вопросе о Самоа вполне можно было избежать, поскольку на кон не были поставлены какие-либо значимые национальные интересы сторон. И все же он оказался довольно тяжелым – безо всякой нужды, но лишь по причине возбуждения общественности, особенно в Германии. Экардштайн говорил: «Хотя громадное большинство наших «кабацких политиков» даже не знало, что вообще такое Самоа: рыба, дичь или иноземная королева, – тем громче они кричали, что, чем бы оно ни было, – оно немецкое и должно навсегда таковым остаться»[129]. Германская пресса внезапно решила, что Самоа является ключевым пунктом для обеспечения национальной безопасности и престижа[130].

Однако общественное мнение неустойчиво. Вспомним резкую перемену настроений в США, когда в 1972 г. Никсон побывал в Пекине и Китай из злейшего врага превратился в нового друга. Когда королева Виктория в последний раз тяжко заболела, кайзер поспешил к ее постели, хотя Англо-бурская война еще шла, и германское правительство опасалось, что Вильгельма могут встретить враждебно. Он пробыл с ней два с половиной часа до самой ее смерти, а позже утверждал, что помог своему дяде, тогда уже королю Эдуарду VII, поднять ее тело в гроб. Ее тело было, как он позже вспоминал, «таким маленьким – и таким легким»[131]. The Daily Mail назвала Вильгельма «другом, который познается в беде», а The Times отметила, что германский император «займет в нашей памяти прочное место, сохранит нашу привязанность». The Telegraph напоминала своим читателям, что Вильгельм – наполовину англичанин: «Мы никогда не переставали втайне гордиться тем, что одна из наиболее поразительных и одаренных личностей, рожденных среди европейских монархов со времен Фридриха Великого, в значительной мере приходится нам родней». Во время прощального обеда перед своим отбытием кайзер призвал к дружбе: «Нам следует создать англо-германский союз, в котором вы контролировали бы моря, а мы – отвечали за дела на суше; при таких условиях ни одна мышь не пробежала бы в Европе без нашего разрешения»[132].

Экономическая конкуренция, напряженные взаимоотношения, в которых взаимные подозрения порой сменялись открытой враждебностью, давление общественного мнения… – всем этим можно объяснить то, что пожелания Вильгельма не сбылись и перед 1914 г. Британия с Германией двинулись расходящимися путями. Но все же если бы Германия и Австро-Венгрия снова стали врагами – каковыми они и были до 1866 г. – или если бы между Британией и Францией началась война, то можно было бы с такой же легкостью найти и основания для сближения. И если бы Германия с Британией все же заключили союз, то точно так же легко можно было бы найти объяснения и этому. Так что, при всем сказанном выше, остается вопрос – почему же эти две державы стали так враждебны друг другу?

Отчасти это можно объяснить тем, каким образом Германия управлялась. Сложный и в чем-то удивительный человек правил этой страной с 1888 по 1918 г., имея в своих руках слишком много власти до того самого момента, когда его принудили к отречению. Союзная пропаганда обвиняла Вильгельма II в том, что он начал Великую войну, и победители какое-то время всерьез собирались привлечь его к суду. Это, вероятно, было бы несправедливо: Вильгельм вовсе не желал всеобщей европейской войны и во время кризиса 1914 г. он, как и прежде в подобных случаях, был склонен сохранить мир. Наблюдательный граф Лерхенфельд, представлявший в Берлине Баварию до Великой войны, считал, что намерения императора были чисты: «Кайзер Вильгельм ошибался, но не грешил по своей воле»[133], – однако его жесткая риторика и возмутительные для многих заявления создавали ошибочное впечатление о нем. Тем не менее он внес решающий вклад в формирование процессов, которые разделили Европу на два хорошо вооруженных враждующих лагеря. Решив построить военный флот, который мог бы бросить вызов британскому могуществу, он вбил в англо-германские отношения клин, что привело к значительным последствиям[134]. Кроме того, эксцентричное поведение Вильгельма, его изменчивые увлечения и склонность к необдуманным заявлениям только помогали возникновению образа «опасной Германии», своего рода волка-одиночки, который не станет придерживаться правил международных отношений в своем стремлении к мировому господству.

Вильгельм II – германский император, король Пруссии, первый среди прочих германских монархов, потомок великого короля-воина Фридриха II и внук своего тезки Вильгельма I, при котором Германская империя, собственно, возникла. Новый император жаждал влияния не только у себя в стране, но и на мировой арене. От природы он был человеком беспокойным и неугомонным, с живыми чертами и быстро меняющимся выражением лица. «Беседовать с ним, – говорил барон Бейенс, бельгийский посол в Берлине перед войной, – означало играть роль слушателя, давать время, чтобы он в своей живой манере развернул перед вами свои взгляды. Время от времени можно решиться на отдельные комментарии, за которые его гибкий ум, легко перескакивавший с предмета на предмет, немедленно ухватывался». Когда Вильгельма что-то забавляло, он смеялся во весь голос, а в минуты раздражения его глаза сверкали «подобно стали».

Он был привлекательным блондином с серыми глазами и свежим лицом – на публике он отлично смотрелся в роли правителя, чему помогали целая коллекция военной формы, сверкающие перстни и солдатская выправка. Подобно своему деду (а равно и Фридриху Великому) кайзер выкрикивал резкие приказы и оставлял на документах краткие и порой грубые резолюции – «тухлятина», «ерунда», «чепуха». Он старался, чтобы его лицо было суровой маской с холодными глазами, персональный цирюльник каждое утро приводил в порядок его знаменитые воинственно подкрученные усы. «Мы всякий раз задаемся тревожным вопросом, – отмечал Бейенс, – действительно ли человек, которого мы только что видели, убежден в своих словах – или же он самый поразительный актер из всех, кого можно увидеть на современной политической сцене»[135].

Вильгельм действительно был актером и втайне подозревал, что не соответствует той великой роли, которая ему досталась. Жюль Камбон, много лет служивший французским послом в Берлине, чувствовал, что «его величеству нужно было прилагать огромные, просто огромные усилия для поддержания строгого и возвышенного образа, приличествующего монарху. Он испытывал невероятное облегчение всякий раз, когда официальная часть аудиенции заканчивалась и он мог расслабиться в приятной и даже шутливой беседе, которая куда больше соответствовала его подлинной натуре»[136]. Военно-морской адъютант Альберт Хопман, обычно склонный к лести, замечал, что у императора «несколько женские черты характера, поскольку ему не хватает логики, делового подхода и истинно мужской внутренней твердости»[137]. Когда умный и наблюдательный германский промышленник Вальтер Ратенау был представлен кайзеру, то его поразил контраст между его истинным характером и тем, что он демонстрировал на публике. Ратенау увидел в Вильгельме человека, который изо всех сил старается создать впечатление подавляющей воли, которой от природы был лишен: «Шла бессознательная борьба против собственной природы. Многие вокруг меня видели эти черты – неуверенность, мягкость, тяга к людям, детская искренность… Все это было подавлено, но проступало сквозь слой атлетических достижений, шумной активности и нервного напряжения»[138].

В этом Вильгельм тоже походил на Фридриха Великого. У них обоих были нежные, чувствительные стороны характера и интеллектуальные наклонности, которые они, повинуясь обстоятельствам, считали нужным подавлять. Хотя Вильгельм и не обладал утонченным вкусом своего предка, ему нравилось проектировать здания – по общему мнению, уродливые и чересчур помпезные. В более поздние годы он обнаружил в себе страсть к археологии и мог на несколько недель затащить свой несчастный двор на Корфу, где вел раскопки. В то же время он не был поклонником современного искусства и литературы. После первой берлинской постановки «Саломеи» Рихарда Штрауса кайзер воскликнул: «Вот так змею я пригрел на своей груди!»[139] Сам Вильгельм предпочитал более громкую и грубую музыку[140].

Кайзер был умен, обладал прекрасной памятью и любил идти в ногу со временем. Многострадальный служащий двора писал: «Снова и снова можно поражаться тому, насколько пристально император следит за всеми современными тенденциями и видами прогресса. Сегодня это радий; завтра это будут раскопки Вавилона – а послезавтра, возможно, он будет рассуждать о свободном и беспристрастном научном методе»[141]. Вильгельм также был добрым христианином и под настроение даже читал проповеди, которые, по отзыву Хопмана, были полны «мистицизма и тупой ортодоксии»[142]. Кроме того, у Вильгельма была склонность поучать всех и вся, оставшаяся неподавленной в силу его положения. Своего дядю Эдуарда VII он наставлял в том, как англичанам следует вести войну с бурами, а своему адмиралтейству посылал наброски боевых кораблей[143]. Впрочем, британскому флоту он тоже дал много непрошеных советов. Дирижеров он учил дирижировать, художников – рисовать. Как однажды нелюбезно выразился Эдуард, Вильгельм был «самым блестящим неудачником в истории»[144].

Он не любил возражений и старался избегать тех, кто был с ним не согласен или собирался сообщить неприятные новости. В 1891 г. дипломат Альфред фон Кидерлен-Вехтер сказал Гольштейну: «Он просто убеждает себя в справедливости какого-либо мнения… А потом всякого, кто его придерживается, приводят в качестве авторитета, а всех, кто с ним не согласен, – считают «оду раченными»[145]. Обитатели двора и ближайшие советники кайзера научились по большей части подыгрывать своему повелителю. Граф Роберт Цедлиц-Трютцшлер, семь лет бывший гофмейстером Вильгельма, писал: «Чем выше должность, тем хуже становятся интриги и тем больше проявляется раболепия, поскольку именно на высоких постах больше всего почвы как для надежд, так и для опасений. Всякий человек в ближайшем окружении императора рано или поздно, невзирая на свои цели и намерения, становится его рабом»[146].

Его слугам также приходилось развлекать своего господина и терпеть его розыгрыши. В течение всей жизни Вильгельм сохранил чувство юмора, присущее подростку. Он насмехался над физическими особенностями людей – например, дразнил лысого представителя земли Баден[147]. Во время ежегодных летних круизов по Северному морю Вильгельм заставлял других пассажиров собираться на утреннюю зарядку и развлекался, толкая их и перерезая им подтяжки. Он намеренно жал всем руки своей сильной правой кистью, усыпанной перстнями с острыми краями, тыкал людей под ребра и тянул их за уши[148]. Когда он «хорошенько треснул» российского великого князя Владимира маршальским жезлом, это, по словам Цедлица, конечно, была шутка: «Нельзя было не заметить, что беспечность такого рода отнюдь не была приятна другим августейшим персонам, и я не могу не опасаться, что император своими грубыми развлечениями вызвал серьезное недовольство у многих коронованных особ, которые едва ли могли бы найти их соответствующими своему вкусу»[149]. И действительно, однажды кайзер публично шлепнул по заду царя Болгарии – страны, которую Германия планировала привлечь в союзники, – и тот, «побелевший от ярости», покинул Берлин.

Хотя в присутствии дам Вильгельм держался скромно, в обществе мужчин он наслаждался грубыми постановками и историями, считая переодевание солдат в женские платья вершиной комедийного искусства. После одной вечеринки с Вильгельмом Кидерлен рассказывал: «Я играл карлика и погасил лампы, к большому удовольствию его величества. В импровизированном представлении мы с С. играли сиамских близнецов – нас соединяла огромная колбаса». В 1908 г. глава военного кабинета скончался от сердечного приступа, танцуя в пачке и шляпе с перьями[150].

Слухи о гомосексуальности Вильгельма ходили всегда, отчасти из-за его крепкой дружбы с Филиппом Ойленбургом, который определенно был гомосексуален. Но в отношении самого кайзера все это кажется очень сомнительным – в юности у него было несколько романов с женщинами, и он казался преданным своей жене, немецкой герцогине Августе-Виктории (которую обычно звали просто Доной). И все же, когда уже после Великой войны она умерла, он сразу женился снова. Дона была настроена резко антибритански, крайне консервативна и являлась ревностной протестанткой – в частности, она не нанимала католиков даже в качестве слуг. Она также не позволяла появляться при дворе лицам со сколько-нибудь подмоченной репутацией. В Берлине стали привыкать к тому, что императорская чета покидает театральные представления, стоит только Доне заметить на сцене нечто неприличное. Бельгийский посол Бейенс недоброжелательно, но точно выразился: «Ее главная цель в том, чтобы сделать жизнь в королевских резиденциях такой же уютной и домашней, как в поместье скромного прусского юнкера»[151]. Вильгельм безуспешно старался прибавить супруге элегантности, лично подбирая ей платья и увешивая ее дорогими и эффектными украшениями, – она все равно продолжала выглядеть «юнкерской женой». Когда она появилась на придворном балу в золоченом платье с красным поясом, то, по словам одного недоброжелательного свидетеля, была «похожа на дешевую хлопушку»[152]. Дона обожала Вильгельма и родила ему семерых детей, но вот развлечь его она не могла. Развлечений ее муж искал во время своих круизов или поездок на охоту в мужской компании. Кажется, он даже не замечал, что Ойленбург и, вероятно, другие из его окружения не особенно интересуются женщинами. А потому связанный с этим обстоятельством публичный скандал оказался для него огромным шоком.

Случай с Ойленбургом показывает, что кайзер посредственно разбирался в людях. Он также с очень большим трудом воспринимал чужие точки зрения. В 1903 г. Ойленбург, любивший Вильгельма и бывший, возможно, его самым близким другом, писал: «Его величество воспринимает и оценивает все и всех исключительно по своему предубеждению. Объективность полностью утрачена, а субъективность мчится вперед на лягающемся и кусачем жеребце»[153]. Кайзер всегда легко обижался, но так же легко оскорблял окружающих. В теории Германия была федерацией, состоящей из отдельных владений и управляемой Вильгельмом как «первым среди равных», – но он относился к другим германским князьям так высокомерно и грубо, что большинство из них старалось вообще не видеться с ним, если это было возможно.

Вильгельм куда охотнее говорил, нежели слушал. За первые двенадцать лет своего правления он произнес более 400 официальных речей и множество неофициальных[154]. Лерхенфельд говорил, что весь двор начинал беспокоиться, когда кайзер готовился произнести очередную речь, – ведь никто никогда не мог предположить, что он намеревается сказать[155]. Часто он и правда произносил очень глупые и тенденциозные вещи – он любил говорить, как он «сокрушит», «сломит» или «уничтожит» тех, кто стоит на его пути или на пути Германии. Еще в первый год своего правления он участвовал в открытии военного мемориала во Франкфурте и объявил, что никогда не уступит ни пяди земли, оставленной ему предками: «Пусть лучше наши 18 армейских корпусов и 42 млн человек населения останутся на поле боя, чем мы уступим хотя бы один камень»[156]. Пожалуй, самую свою печально известную речь он произнес в 1900 г., напутствуя германскую экспедицию против «Боксерского восстания». Они [солдаты] встретят свирепого врага и не должны проявлять мягкости: «Всякий, кто попадет в ваши руки, – да будет предан мечу!» Далее он произнес фразу, которая потом долго преследовала немцев, – он призвал солдат подражать древним гуннам: «Пусть благодаря вам в Китае тысячу лет будут помнить имя Германии – так, чтобы ни один китаец, узкоглазые они там или нет, не осмелился бы поднять глаза на немца»[157].

Хотя Вильгельм восхищался твердостью в других и стремился выказывать ее сам, он все же был эмоционально неустойчив. Один из его дипломатов, Вильгельм Шён, говорил, что императора терзали «сомнения и самоуничижение». Его окружение постоянно переживало из-за состояния нервов кайзера, его склонности впадать в возбужденное состояние и присущих ему вспышек ярости[158]. Когда он сталкивался с непреодолимыми трудностями, порой созданными им же самим, то часто сдавался и начинал говорить об отречении и даже о самоубийстве. Шён вспоминал, что «в такие моменты требовались все усилия императрицы, чтобы возродить его отвагу и побудить действовать дальше, в надежде на лучший исход»[159]. Был ли кайзер, гадал австрийский военный атташе, «как говорится, немного не в себе»? Эти опасения разделяли многие из тех, кто служил Вильгельму. В 1903 г. князь Ойленбург отправился с императором в обычный круиз по Северному морю. В это время Вильгельм обычно был спокоен и расслаблялся за игрой в карты с членами своей свиты, но в тот раз он вдруг стал вести себя капризно. В отчаянии Ойленбург писал Бюлову: «Его стало трудно сдерживать, и он во всем проявляет свой тяжелый характер». Вильгельм то и дело изменял свои решения, но всякий раз настаивал на своей правоте. «Он бледен, несет всякую дичь, – продолжал Ойленбург, – беспокойно оглядывается по сторонам и беспрестанно врет… Он произвел на меня столь ужасное впечатление, что я до сих пор не могу прийти в себя»[160].

Современники и потомки Вильгельма потратили немало времени, пытаясь разобраться в его личности. Для этого необходимо вернуться в его детство, а возможно, даже к самому моменту его рождения. Виктории, его матери, тогда было лишь восемнадцать лет, а роды были крайне долгими и трудными. Вероятно, младенец пострадал от временного недостатка кислорода, и его мозг тоже, возможно, был поврежден. Как только стало понятно, что Вильгельм выжил, доктора сосредоточили свое внимание на его матери, которая пребывала в тяжелом состоянии. Лишь несколько часов спустя было обнаружено, что левая рука младенца вывихнута[161] – она впоследствии так и не стала расти правильно, несмотря на все лечебные процедуры – от ударов током до использования шины из скелета зайца. Костюмы и мундиры Вильгельма тщательно подгонялись, чтобы скрыть это увечье, но оно было очень досадным для того, кто стремился грозно выглядеть на боевом коне и от кого этого ожидали другие.

Его мать признавалась королеве Виктории, что поначалу не уделяла большого внимания детям (а их у нее было восемь). Однако впоследствии она даже перегнула палку, контролируя его образование во всех деталях. Мать предупреждала ее: «Я часто думаю, что избыточная забота и постоянный надзор в итоге создают те самые опасности, которые желаешь предотвратить»[162]. Старая королева была права. Вильгельм не любил своего строгого и лишенного чувства юмора наставника – а равно сопротивлялся и попыткам превратить его в правильного либерала. Его родители – кронпринц и его супруга – мечтали превратить Германию в настоящую конституционную монархию, в современное государство, которое считалось бы с интересами народа. Викки подливала масла в огонь, не скрывая своего мнения о том, в чем Германия уступала Англии. Из-за всего этого супруги были в плохих отношениях с консервативным прусским двором и, что более важно, с императором Вильгельмом I и его чрезмерно могущественным министром – Бисмарком. Хотя молодой Вильгельм любил мать и помногу с ней общался, но все же он постепенно начинал злиться на нее. Это же можно сказать и о его отношении к Великобритании.

Мать Вильгельма тревожилась из-за того, что ее сын тяготел к тем самым элементам прусского общества, которые ей менее всего нравились: к юнкерской земельной аристократии с ее реакционными взглядами и подозрительным отношением к современным достижениям. Также Вильгельм сблизился с военными, усвоив их ограниченные ценности и иерархию. Глубоко консервативная среда двора императора Вильгельма I тоже привлекала его. Молодой принц восхищался своим дедом и видел в нем монарха, который принес славу дому Гогенцоллернов, объединив Германию под его властью. Юноша также извлек выгоду из напряженных отношений, существовавших между его родителями и Вильгельмом I. В те годы, даже не желая путешествовать вместе с отцом, Вильгельм просил своего деда вмешаться, чтобы остаться дома. Хотя по наущению Бисмарка сам кронпринц был отстранен от каких-либо государственных вопросов, Вильгельм участвовал в дипломатических поездках, а в 1886 г. был даже назначен в министерство иностранных дел для получения опыта, что его отцу никогда не дозволялось. В один из тех редких моментов, когда он вообще размышлял на эту тему, Вильгельм даже сказал сыну Бисмарка, что его добрые отношения с коронованным дедом были, вероятно, «неприятны» его отцу, кронпринцу: «Он [Вильгельм] не подвергался влиянию своего отца, не получал от него ни гроша – поскольку все блага исходили от главы семьи, то от отца он был независим»[163].

В возрасте 18 лет Вильгельм был призван в гвардейский полк, где, как он позднее утверждал, сразу почувствовал себя как дома. «В течение многих лет робости мою натуру не признавали; я был окружен насмешками над тем, что было для меня более всего дорого и свято, – над Пруссией, над армией и над тем долгом офицера, который я впервые начал исполнять здесь и который наполнил меня счастьем, радостью и удовлетворением»[164]. Он любил армию, ему нравилась компания товарищей-офицеров, которыми он наполнял свой дом, – а особенно ему нравилось то, что в один прекрасный день все это будет принадлежать ему. И день этот настал гораздо раньше, чем кто-либо мог предположить.

Старый король Вильгельм умер в марте 1888 г. Его сын, кронпринц, в это время уже страдал от рака гортани и скончался три месяца спустя. Эти события породили одно из величайших «А что, если?» современной истории. Что было бы, если бы Фридрих с поддержкой Викки правил бы Германией, скажем, еще в течение двадцати лет? Смогли бы они твердой рукой преобразовать Германию, отойдя от абсолютизма в направлении подлинной конституционной монархии? Поставили бы они военное ведомство под гражданский контроль? Удалось бы Германии избрать другой путь в развитии международных отношений и, возможно, укрепить дружбу с Британией или даже вступить с ней в союз? С Вильгельмом II в качестве правителя Германия получила совсем иное руководство и иную судьбу.

Воцарение Вильгельма не сыграло бы такой роли, будь он британским монархом, подобно своей бабушке, дяде или двоюродному брату. Они хоть и обладали влиянием, часто очень значительным, но не имели таких полномочий, как у Вильгельма. Он, например, мог назначать на министерские должности, управлять вооруженными силами и руководить внешней политикой Германии. Английским монархам приходилось иметь дело с премьер-министром и его кабинетом, которые отвечали только перед обладавшим большими полномочиями парламентом, – а Вильгельм назначал и увольнял канцлеров и министров по собственному желанию. Когда ему приходилось обращаться к рейхстагу за финансированием, он (а на деле – его министры) обычно получал что хотел. Да, приближенные кайзера со временем научились манипулировать им – Ойленбург до своего падения был в этом особенно хорош – и порой утаивали от него информацию по деликатным вопросам. Тем не менее он мог вмешиваться в политику и кадровые решения – и вмешивался в них.

Характер Вильгельма также не имел бы большого значения, если бы он был королем Албании, как его дальний родственник – Вильгельм Вид. Но он оказался правителем одной из самых могущественных держав на земле. После одного из его нервных припадков Цедлиц заметил: «Он ребенок и навсегда останется им – но этот ребенок обладает властью, с помощью которой может все на свете невероятно усложнить, если не сказать больше»[165]. Потом он процитировал Екклесиаста: «Горе тебе, земля, когда царь твой отрок!» Германия была могущественной страной, но ее дела были запутанными – опасное сочетание в руках человека, подобного Вильгельму. Как будто мощную машину доверили мистеру Жабсу из детской сказки «Ветер в ивах». Интересно, что Вильгельм ненавидел автомобили, когда они впервые появились, – он считал, что они пугают лошадей. Но как только кайзер обзавелся собственной машиной, то сразу стал, по выражению Бюлова, «фанатичным сторонником моторов»[166].

Когда германские государства в 1871 г. объединились в Германскую империю, она оказалась самой населенной страной Европы к западу от России, что подразумевало, в частности, большой мобилизационный потенциал. Сверх того, германскую армию повсеместно считали наилучшим образом обученной и имеющей наилучшие офицерские кадры. К 1911 г. в Германии проживало 65 млн человек, тогда как во Франции – 39 млн, а в Англии – 40. Население России составляло 160 млн человек, что было одной из причин, по которым Франция так ценила ее в качестве союзника. Германская экономика быстро становилась самой динамично развивающейся в Европе. В 1880 г. крупнейшим экспортером мира была Великобритания, на которую приходилось 23 % мировой торговли, – а у Германии под контролем было лишь 10 %. К 1913 г. Германия готовилась обогнать Англию: немцы контролировали уже 13 % мирового рынка, а доля англичан упала до 17 %. В некоторых областях народного хозяйства Германия уже была впереди – в 1893 г. она превзошла Британию по выплавке стали, а к 1913 г. стала крупнейшим экспортером промышленного оборудования.

Следствием развития промышленности стало появление профсоюзов, начало забастовок и рабочих волнений – пусть даже в Германии развитие социальной сферы и опередило показатели прочих стран. В 1896–1897 гг. произошла значительная забастовка в крупном порту Гамбург – и с того момента периодические забастовки происходили в разных частях страны до самого начала войны. В большинстве случаев цели бастующих были экономическими, но постепенно возрастала и роль политических требований, связанных со стремлением рабочих изменить германское общество. Количество членов профсоюзов значительно возросло с 2 млн в 1900 г. до 3 млн в 1914 г. Еще большее беспокойство господствующим классам Германии внушало появление мощной социалистической партии. К 1912 г. Социал-демократическая партия Германии (СДПГ) стала крупнейшей партией в рейхстаге, имея почти треть всех депутатских мандатов и собрав третью часть всех голосов.

Социальное напряжение, вызванное переменами в жизни, затрагивало не только Германию, но именно германская политическая система была наихудшим образом приспособлена для решения подобных проблем. Хотя Бисмарк и был великим государственным деятелем, но созданная им политическая система была слеплена кое-как, а конституция работала только при его руководстве, да и в то время не всегда. Теоретически и конституционно Германия была федерацией, объединяющей 18 различных субъектов. Рейхстаг являлся федеральным парламентом, избираемым всеобщим голосованием (но только мужским) и отвечающим за принятие федерального бюджета. Также имелся и совет федерации – бундесрат, где заседали представители отдельных регионов. Они имели право осуществлять надзор за ключевыми областями государственной политики – международными отношениями, армией и флотом. Но так это работало в теории, реальность же была иной. Совет так никогда и не получил реального значения – Бисмарк не имел ни малейшего желания поступаться своей властью или интересами Пруссии. Он соединил в одном лице полномочия германского канцлера и главы прусского правительства, и такая практика продолжила существовать до самого конца Великой войны. Он также был и министром иностранных дел, которыми тоже во многом управлял через аппарат министерства иностранных дел Пруссии. Возникало пересечение юрисдикций, и часто было непонятно, кто и за что отвечает.

Все же Бисмарк и его преемники не могли управлять Германией исключительно по собственному произволу. С годами им пришлось налаживать отношения с рейхстагом, который не без оснований претендовал на то, чтобы представлять волю немецкого народа, и мог бросить вызов политике правительства, поскольку в руках депутатов находились бюджетные рычаги. Десятилетия между 1871 и 1914 гг. ознаменовались целым рядом политических кризисов, а порой и настоящих тупиков, толкавших как Бисмарка, так и Вильгельма II к мысли об отмене конституции и возвращении к абсолютизму. «Болваны», «идиоты», «собаки» – такими эпитетами награждал Вильгельм членов рейхстага. Он любил говорить, что им для их же пользы надо преподать урок насчет того, кто действительно является хозяином в Германии[167].

Даже если не принимать в расчет возможный политический резонанс, очень сомнительно, что подобные меры могли бы в итоге дать Германии более целостное и сплоченное правительство. Бисмарк и те, кто пришел ему на смену, не считали, что работа правительства должна быть коллективным процессом, в ходе которого решения вырабатываются постепенно и согласуются между разными частями государственной машины. Так что, например, министерство иностранных дел не знало планов военных и наоборот. А после восшествия на престол Вильгельма II дела пошли скорее даже еще хуже, поскольку он стремился осуществлять непосредственный контроль над армией и флотом с помощью своего собственного аппарата советников – и настаивал, что все германские министры должны отчитываться лично перед ним. В результате делиться информацией стало еще труднее, а координация пострадала еще больше.

Новые федеративные учреждения походили на хилого всадника, пытающегося удержаться в седле боевого коня. Пруссия, к которой относились 65 % территории и 62 % населения Германии, затмевала собой всех прочих членов федерации, от королевства Бавария на юге до города-государства Гамбург на севере страны. Поскольку в законодательных органах Пруссии, благодаря ограниченному праву голоса и тщательно продуманной избирательной системе, господствовали консерваторы, то внутри Германии она играла роль правого противовеса умеренно консервативным, либеральным и социалистическим группам, которые росли повсеместно, не исключая и саму Пруссию. Кроме того, прусские юнкерские фамилии не только занимали привилегированное положение в своем регионе, но также доминировали и в общегерманских институтах, особенно в армии и в министерстве иностранных дел. Присущие им моральные ценности: верность, набожность, долг, преданность семье, почтение к традициям и установленному порядку, острое чувство чести – могли с известной точки зрения вызывать восхищение, но эти люди были консерваторами, если не реакционерами, и им становилось все труднее идти в ногу с современной Германией[168].

Ближайшие компаньоны Вильгельма вышли из этой среды, и он разделял многие их убеждения. Однако в ранние годы своего правления он, вероятно под влиянием своей матери, был озабочен улучшением условий жизни беднейших общественных классов. Это привело его к столкновению с собственным канцлером – Бисмарком. Вильгельм хотел улучшить условия труда, тогда как Бисмарк намеревался сокрушить нарождающееся социалистическое движение. В 1890 г. канцлер потерял контроль над рейхстагом и приложил все усилия к организации политического кризиса, который дал бы ему предлог уничтожить парламент и разорвать конституцию. Вильгельм I мог бы еще согласиться с этим планом, но его внук не был готов на такой шаг. Нового кайзера все больше беспокоила непримиримость Бисмарка, а уж полностью подпадать под влияние последнего (а равно и под чье-либо еще) Вильгельм и вовсе не собирался. Решающее противостояние пришлось на март 1890 г., когда кайзер раскритиковал Бисмарка за то, что тот недостаточно информирует его как о внешней, так и о внутренней политике страны. Вильгельм дал ясно понять, что именно он является главным источником власти в Германии. Бисмарк покинул свой пост и удалился в загородное имение, где и вел потом наполненную горечью жизнь отставника.

Вильгельм отныне был хозяином самому себе и Германии. Его представление о том, каким должен быть германский монарх, было, как и следовало ожидать, преисполнено пафоса. Вскоре после восшествия на престол он выступал в Кёнигсберге с речью, где утверждал: «Мы, Гогенцоллерны, получили корону волею Небес и в том, что касается наших монарших обязанностей, отвечаем только перед ними»[169]. Конфликт с Бисмарком показал, что Вильгельм не намеревался делегировать ответственность ни канцлеру, ни кабинету министров. Действительно, вскоре он увеличил число тех официальных лиц, которые должны были докладывать лично ему, и учредил при своей особе штаб, с помощью которого руководил вооруженными силами. Проблемой, однако, было то, что он желал власти, славы и оваций – но только не ценой тяжелого труда. В сказке «Ветер в ивах» водяная крыса Рэт говорит про Жабса: «Видишь ли, он хочет сидеть за рулем сам, но у него к этому нет никаких способностей. Если бы он только не поскупился и нанял надежного, достойного, хорошо обученного зверя и предоставил автомобильные дела ему, то все было бы нормально. Но нет, он убежден в том, что является водителем от Бога и что ему просто нечему больше учиться, – отсюда и результат».

Вильгельм был ленив и не мог подолгу концентрироваться на одной задаче. Бисмарк сравнивал его с воздушным шариком: «Если быстро не ухватиться за бечевку, то кто знает, куда его занесет»[170]. Хотя он и жаловался на переутомление от работы, на деле кайзер значительно реже прежнего встречался с военным руководством, канцлером и министрами, сократив для этого рабочее расписание, которому неукоснительно следовал его дед. С некоторыми министрами он виделся всего раз или два в год. Многие даже ворчали, что император слушает их невнимательно и бывает недоволен, если доклад длился слишком долго[171]. Он не читал газет и слишком длинных документов, которые вызывали у него раздражение. Хотя Вильгельм и настаивал на том, чтобы руководить ежегодными маневрами своих новых военно-морских сил, он вышел из себя, узнав, что ему придется советоваться с офицерами и прорабатывать детали: «Черт с ним! Я – Верховный главнокомандующий. Я не изобретаю решения. Я повелеваю»[172].

Кроме того, более половины своего правления Вильгельм провел вдали от Берлина или своего дворца в Потсдаме. Вильгельм Непоседа, как кайзера прозвал его кузен Георг V, любил путешествовать – отчасти, возможно, потому, что, по предположению одного придворного, стремился сбежать из удушающей домашней атмосферы[173]. Он посещал свои резиденции (а их были десятки), останавливался в охотничьих домиках у друзей и устраивал длительные круизы на своих яхтах. Министрам приходилось всякий раз добираться до его нового местоположения и даже в этом случае им не всегда удавалось его увидеть, поскольку «Внезапный Вильгельм» был печально знаменит своей склонностью к изменению планов в последнюю минуту. Его подданные шутили, что немцы поют уже не «Слава победителю!», а «Слава тебе, пассажиру литерного поезда»[174].

Немцы придумали порядочно шуток по адресу своего повелителя. Когда на обложке сатирического еженедельника Simplicissimus появилась нелестная карикатура на кайзера, то гнев Вильгельма на редактора и художника только увеличил тиражи. Когда император в 1901 г. заложил в Берлине аллею Победы, «украшенную» гигантскими вульгарными статуями, берлинцы сразу же окрестили ее «Кукольной аллеей». Но шутки над кайзером не всегда были добродушными. В 1894 г. молодой знаток античности Людвиг Квидде опубликовал памфлет против Калигулы, где описывалось, как римский император бросает одно занятие за другим, «охваченный нервозной спешкой». Высмеивались его «жажда военных побед» и «фантастическая идея» покорить море. «Театральность, – писал Квидде, – является одной из составных частей имперского безумия»[175]. За период до 1914 г. этот памфлет разошелся в 250 тыс. копий.

Среди всех своих императорских функций Вильгельм II более всего гордился особой связью с вооруженными силами. Согласно германской конституции – а кайзер с гордостью говорил, что никогда не читал ее[176], – он являлся Верховным главнокоманду ющим, и офицеры приносили присягу не Германии, а лично ему. Во время одного из своих первых выступлений в качестве монарха Вильгельм обратился к войскам так: «Мы принадлежим друг другу, мы были рождены друг для друга и неразрывно друг с другом связаны – и не важно, пошлет ли нам Господь затишье или же бурю»[177]. Император и его министры успешно противостояли большинству попыток рейхстага вмешаться в военные дела, относясь с подозрением как к избранным депутатам, так и к большей части остального общества. Как-то Вильгельм обращался к новобранцам и сказал, что они должны помнить – однажды он может призвать их для охраны порядка внутри страны: «Со всеми этими недавними социалистическими переворотами вполне возможно, что я прикажу вам стрелять в ваших родных, в ваших братьев, даже в ваших родителей»[178].

Вильгельм обожал «свою армию» и явно предпочитал военных гражданским. Он всеми силами старался назначить их в правительство и на дипломатическую службу. На публике он почти всегда появлялся в военной форме, любил скакать впереди марширующих колонн и принимать парады. Он настаивал на своем участии в штабных играх, что сводило их практическую обучающую ценность к минимуму, поскольку император всегда должен был побеждать. Известны были случаи, когда Вильгельм останавливал игру, чтобы убавить сил у одной стороны и прибавить их другой (обычно – своей собственной)[179]. Он много занимался униформой – только между 1888 и 1904 гг. в нее было внесено тридцать семь различных изменений. Вильгельм также старался уберечь свою драгоценную армию от разлагающего влияния современного мира. Один из его приказов гласил: «Господам офицерам армии и флота настоящим не рекомендуется танцевать в военной форме ни танго, ни уанстеп, ни тустеп, а также предписывается избегать домов, где подобные танцы устраивают»[180].

По конституции Вильгельм был наделен и довольно значительными правами в области формирования внешней политики: он мог назначать и смещать дипломатических представителей и заключать договоры. Министерство иностранных дел на Вильгельм-штрассе, а равно и дипломатическая служба вообще не вызывали у императора такой сильной привязанности, как его армия. Дипломаты в его глазах были ленивыми «свиньями», которые всюду видят одни трудности. Однажды Вильгельм заявил высокопоставленному чиновнику: «Я вам вот что скажу. Вы, дипломаты, – полное дерьмо, и вся Вильгельмштрассе из-за вас провоняла»[181]. Однако себя самого Вильгельм считал мастером дипломатии и настаивал на том, чтобы решать все вопросы непосредственно с другими монархами, что часто приводило к прискорбным результатам. К сожалению, в его политике не было никакой ясной линии, за исключением расплывчатого желания увеличить значимость Германии (и свою), а войны, по возможности, избежать. Баварский посланник в Берлине Лерхенфельд говорил про кайзера: «Он был миролюбив и старался поддерживать хорошие отношения со всеми державами. В течение своего правления он пытался вступить в союз с русскими, англичанами, американцами, итальянцами и даже с французами»[182].

Когда Вильгельм отстранил Бисмарка, английский сатирический журнал Punch опубликовал карикатуру под названием «Высадить лоцмана». Сам Вильгельм послал тогда триумфальную телеграмму великому герцогу Саксен-Веймарскому: «Пост вахтенного офицера государственного корабля перешел ко мне… Полный вперед!»[183] К сожалению, именно это он и собирался сделать, причем посредством настоящего флота.

Глава 4 Weltpolitik. Место Германии на мировой арене

Летом 1897 г. кайзер чувствовал себя счастливым. «Какое счастье, – писал он Ойленбургу, – работать с полностью преданным человеком, который может и стремится понять тебя»[184]. Объектом такого энтузиазма был Бернгард фон Бюлов, новый министр иностранных дел, который, как надеялся Вильгельм, станет его собственным Бисмарком и поможет выдвинуть Германию (а заодно и ее правителя) на заслуженные лидирующие позиции. Кроме того, была надежда, что Бюлов сумеет разобраться и с шумными внутриполитическими проблемами. Дело в том, что годы, прошедшие со времен отставки Бисмарка, были для кайзера не очень удачными. Министры объединялись против него и возражали против его политики, германских князей раздражало господство Пруссии и лично Вильгельма, а рейхстаг нагло требовал для себя больших полномочий в управлении страной.

Вильгельм и его правительство отбивались изо всех сил, призывая немцев отбросить разногласия и вместе работать на благо великой Германии – разумеется, с Пруссией во главе. В 1890 г. министерство образования распорядилось, чтобы в школьном курсе истории демонстрировалось величие Прусского государства и его правителей: «Одна из самых важных функций начальных школ состоит в том, чтобы указать детям на все блага, которые проистекают из восстановленного национального единства, независимости и общей культуры, а также на то, что все это стало возможным благодаря тяжелой и жертвенной борьбе династии Гогенцоллернов». Вильгельм полностью одобрял такой подход – на конференции директоров школ он сказал: «Мы должны воспитывать национально мыслящих молодых германцев, а не греков или римлян»[185].

Внешнеполитические успехи должны были сыграть свою роль в деле превращения разрозненных германских государств в единый рейх. Вильгельм не скрывал своих амбиций в отношении будущего Германии и своего собственного – он говорил матери, что его правление будет отмечено новым курсом: «Во всем мире на веки вечные воцарится лишь один подлинный император – германский кайзер»[186]. Соответственно, и ему, и Германии требовалось приобрести соразмерное влияние в мире. Как он сказал Ойленбургу в 1893 г.: «Ты или фигура мирового значения, или жалкая фикция»[187]. Германия должна сказать свое слово при разделе еще нетронутых областей земного шара. Спуская в 1900 г. на воду новый линкор, кайзер заявил: «Ни одно важное решение по поводу дальних земель не должно приниматься без участия Германии и ее императора»[188]. Он стал играть роль своего рода «судьи мира» (arbiter mundi) и, конечно, европейского судьи. Во время визита к постели своей умирающей бабушки он уверил нового британского министра иностранных дел, лорда Лансдауна, в том, что «поддерживает равновесие сил в Европе, поскольку германская конституция дает ему единоличное право решать внешнеполитические вопросы»[189].

Но реальность, раздражавшая Вильгельма в первые годы его правления, была такова, что внешней политикой Германии с 1890 г. управляли дурно. Бисмарк в свое время довольно успешно пытался поддерживать хорошие отношения со всеми державами, но его преемники позволили Германии примкнуть к одному из лагерей, а именно – к Тройственному союзу с Австро-Венгрией и Италией. Первой дорогостоящей ошибкой на этом пути был отказ от перестраховочного договора с Россией. Этот договор обязывал Россию и Германию оставаться нейтральными по отношению друг к другу в случае нападения на кого-либо из них третьей державы. Эта ошибка многое говорит о безразличном отношении к данному вопросу со стороны тех лиц, которые управляли германской внешней политикой после 1890 г. Новый канцлер, Лео фон Каприви, обладал здравым смыслом и умом, но сам был человеком военным и мало разбирался в международных делах. Он позволил работникам министерства иностранных дел отговорить себя от возобновления договора – особую роль тут сыграл неформальный лидер германской дипломатии, Фридрих фон Гольштейн, который выступал против сближения с Россией. В результате русские стали искать себе новых друзей и обратились к Франции, с которой и заключили в 1894 г. тайную военную конвенцию.

При этом не произошло и того, на что надеялись Гольштейн и его коллеги, а именно – сближения с Англией, которая находилась в плохих отношениях с Россией и Францией. Привязать Британию к Тройственному союзу через Германию не удалось – у англичан уже существовало взаимопонимание с Австро-Венгрией и Италией, которые могли бы гарантировать им безопасность на Средиземном море. Тут в значительной мере подразумевалось противостояние попыткам России надавить на Турцию для предоставления беспрепятственного прохода через проливы и намерениям Франции расширить свою колониальную империю. Немцы также почувствовали, что их союзники становятся более самостоятельными по мере того, как позиции самой Германии ослабевали.

Делу не шло на пользу и то, что в промежутке между 1890 и 1897 гг. германская дипломатия колебалась, пытаясь привлечь на свою сторону то Великобританию, то Россию. Кроме того, германское руководство попеременно прибегало то к уговорам, то к угрозам – да и в частных вопросах тоже часто вело себя непоследовательно. В 1894 г. Каприви сообщил германскому послу в Лондоне, что Соломоновы острова являются для Германии объектом первейшей важности, – но два месяца спустя Берлин уже утратил к ним интерес[190]. Впрочем, не только англичане находили внешнюю политику Германии загадочной. Дополнительный ущерб наносил и сам Вильгельм, который вообразил себя мастером дипломатии и все чаще вмешивался в текущие дела, что часто влекло за собой пагубные последствия. Хотя причины отправки в 1896 г. ободряющей буров «телеграммы Крюгеру» в точности неизвестны, кажется вполне вероятным, что это стало результатом попытки части германского правительства не дать Вильгельму совершить что-нибудь еще более вредное. Изначально кайзер предлагал, помимо прочего, установить над Трансваалем германский протекторат и послать в Африку войска, что было бы довольно затруднительно, принимая во внимание британское господство на море[191].

В 1897 г. германское руководство приняло решение, которое еще больше приблизило конфронтацию с Великобританией. Пользуясь поддержкой Ойленбурга и других видных консерваторов, Вильгельм решил, что настало время разместить своих людей на ключевых постах в германском правительстве. В числе прочих он возвысил Альфреда фон Тирпица, сделав его морским министром. Как мы увидим далее, назначение Тирпица, прежде командовавшего германской эскадрой в Китае, значительно приблизило военно-морскую гонку с англичанами. Германский посол в Риме, Бернгард фон Бюлов, был назначен на пост министра иностранных дел. Его влияние на германскую политику было, возможно, меньшим, чем вклад Тирпица, но и он сыграл свою роль в подготовке тех шагов, что в итоге привели к войне.

Бюлов был тем человеком, от которого ожидали разрешения международных проблем Германии. Он был очаровательным, культурным, веселым и способным дипломатом-профессионалом. Он также был крайне амбициозен и – подобно своему новому государю – ленив. «Он стал бы выдающимся человеком, – заметил однажды его брат, – если бы только имел силу характера под стать обаянию»[192]. Хотя семья Бюлова и происходила из Дании, его отец смог в 1873 г. стать министром иностранных дел в новой Германской империи и преданным сотрудником Бисмарка. Сын министра понравился канцлеру, и Бернгард неуклонно продвигался вверх по карьерной лестнице дипломатической службы, блистая в европейских столицах и заодно завоевывая репутацию неисправимого ловеласа. Его жена, происходившая из влиятельной римской семьи, ни в чем не уступала супругу. Когда они познакомились, она уже была замужем за другим германским дипломатом, но развелась с ним и вышла за Бюлова, направив свои усилия на поддержку его карьеры.

С годами Бюлов приобрел среди коллег заслуженную репутацию человека скользкого как угорь, ненадежного и коварного. Гольштейн, который сначала считал его другом, позже писал в своем дневнике: «Бернгард фон Бюлов – чисто выбритый бледный господин с бегающим взглядом и непременной улыбкой. Наделен вполне достаточным, хотя и не слишком острым умом. У него нет в запасе рецептов на случай непредвиденных обстоятельств, но он присваивает идеи других людей, а потом искусно выдает их за свои собственные»[193]. Бюлов умел мастерски убеждать в том, что его собеседник говорит нечто очень умное, – а еще он ловко создавал у людей впечатление, что с ними делятся важной информацией. Даже его теща говорила: «Бернгард обо всем рассказывает как о великой тайне. Он берет вас под руку, отводит к окну и говорит: «Не подавай виду, но там, внизу, писает маленькая собачка»[194]. По словам одной знавшей его женщины, он походил на кота, который ловит мышей на приманку из их любимого сыра[195].

Начиная с 1897 г. он направил все свои усилия на то, чтобы понравиться новому императору. Он постоянно уверял Вильгельма в том, что суждения того «блестящи», «превосходны» и всегда «совершенно верны». В 1900 г. он сказал кайзеру, что урегулирование отношений с Англией – дело сложное и требующее огромного мастерства, но «как орел Гогенцоллернов прогнал прочь двуглавого австрийского орла и подрезал крылья галльскому петуху, так же он, благодаря мудрости и силе вашего величества, по воле Божьей разберется и с английским леопардом»[196]. Для усиления эффекта Бюлов в переписке с Ойленбургом был щедр на неискренние похвалы в адрес кайзера, несомненно зная, что они будут доведены до сведения Вильгельма. Вскоре после своего назначения он писал: «Среди Гогенцоллернов было много великих королей, но он [Вильгельм], безусловно, самый примечательный из них»[197]. Он уверял кайзера, что готов быть его «инструментом» и помочь ему утвердить свою власть над Германией. В 1900 г. благодарный Вильгельм сделал его канцлером.

В первые годы Бюлов манипулировал кайзером довольно успешно. Он составлял короткие меморандумы, куда добавлял для интереса обрывки слухов, избегал официальных совещаний, где Вильгельму стало бы скучно, и взял за правило гулять с кайзером по утрам. Бюловы приглашали Вильгельма к обеду и ужину и всячески развлекали его. Тем не менее Бернгард Любезный, как назвал его один из критиков, был готов в любой момент пренебречь нелепыми распоряжениями Вильгельма или при удобном случае отредактировать их – это было особенно легко осуществить, поскольку кайзер часто забывал, что именно он наговорил в запале. Бюлов также вовсе не стремился к уничтожению парламентских институтов Германии, о чем так мечтал Вильгельм. Все, чего он хотел, – управлять германским народом так же, как он управлял германским монархом. Заодно он старался по возможности примирить их между собой. Его политика с самого начала (да и потом, когда он стал канцлером) была направлена на то, чтобы объединить националистические и консервативные силы, бросив их на поддержку короны. Одновременно он старался подорвать растущее социалистическое движение и региональный сепаратизм – например, на юге Германии, где так никогда и не смирились с прусским господством.

«Политика сплоченности», как ее называли, нуждалась в коренном организующем принципе, и этим принципом стала национальная гордость. Правительство, по мнению Бюлова, должно было проводить «щедрую и смелую политику, которая укрепила бы все преимущества нынешнего характера нашей национальной жизни, политику, которая мобилизовала бы энергию нации и привлекла бы сердца многочисленного и все растущего среднего класса»[198]. Активность на международной арене была необходимым условием для достижения этих целей. Конфликт из-за Самоа, как разъяснял Бюлов, «не имел для нас абсолютно никакого материального значения, но играл важную роль в отношении развития идей патриотизма»[199]. Германские газеты по его распоряжению освещали этот вопрос так, чтобы «укрепить внутри страны доверие к нашей внешней политике». Основным методом в работе Бюлова были такие дипломатические маневры, которые гарантировали бы рост влияния Германии в мировом масштабе. При случае это также могло подразумевать и разжигание конфликтов между другими нациями. В 1895 г. он сказал Ойленбургу: «Я рассматриваю англорусское противостояние не как трагедию, но как наиболее желанный исход»[200]. Пусть другие истощают свои силы – Германия в это время будет спокойно наращивать могущество.

В том, что касалось решения конкретных вопросов, Бюлов стремился поддерживать Тройственный союз с Австро-Венгрией и Италией и втайне холодно относился к идее сближения с Англией. Он чувствовал, что для Германии было бы лучше оставаться нейтральной в русско-британском конфликте, и писал по этому поводу: «Мы должны оставаться независимыми от обеих этих держав и находиться в равновесии, а не раскачиваться туда-сюда, подобно маятнику»[201]. Если он и отдавал предпочтение какой-то из сторон, то, вероятно, России, которая, как он предвидел, в долгосрочной перспективе окажется сильнее. Что до Британии, то, по его мнению, там рано или поздно должны были понять, насколько важно дружить с Германией в условиях противостояния с Францией и Россией. Кажется, ему никогда не приходило в голову, что у англичан могут возникнуть свои соображения по выходу из изоляции.

В руководстве германской внешней политикой Бюлова вначале поддерживал один из самых загадочных, влиятельных и талантливых работников министерства иностранных дел – Фридрих фон Гольштейн из политического департамента. Ойленбург называл Гольштейна «Чудовищем из лабиринта», и прозвище прижилось, хотя его и не назовешь справедливым – ведь Гольштейн был вовсе не чудовищем, а способным и преданным слугой Германии, делавшим все возможное для защиты ее интересов за границей. Однако, как и во всех прозвищах, в этом тоже была доля истины. Гольштейн был человеком скрытным и всюду видел признаки заговоров. Сын Бисмарка Герберт утверждал, что у дипломата была «почти патологическая мания преследования»[202]. Хотя Гольштейн мог быть жестоким и резким с окружающими, сам он был крайне раним. Он вел аскетичный образ жизни в трех маленьких, скромных комнатках и, казалось, почти не имел никаких увлечений вне работы, если не считать спортивной стрельбы. Он почти не показывался в обществе и прилагал все усилия, чтобы не встречаться с кайзером, которого он чем дальше, тем больше не одобрял. Когда император посещал Вильгельмштрассе, чтобы увидеться с Гольштейном, последний сбегал от него, устраивая длительные пешие прогулки[203]. Когда в 1904 г. они все же встретились на большом званом обеде, то, по словам очевидцев, обсуждали лишь утиную охоту[204].

От высоких постов в министерстве Гольштейн всегда отказывался, предпочитая действовать за кулисами, следить за входящими и исходящими бумагами, плести интриги, карая врагов и вознаграждая друзей. Его кабинет примыкал к кабинету самого министра, и у Гольштейна вошло в привычку заходить туда без приглашения. Хотя он изначально и был близок к Бисмарку, который во многом полагался на него, впоследствии они разошлись во мнениях из-за русского вопроса, и Гольштейн поссорился как с самим канцлером, так и с его сыном и всеми их сторонниками. Гольштейн с осуждением отнесся к перестраховочному договору и к самой идее того, что Германия и Россия могут построить дружеские отношения. Возможно, это было связано с тем, что он с неприязнью вспоминал те времена, когда еще молодым дипломатом служил в Санкт-Петербурге, который тогда был столицей России. Так или иначе, ненависть к России и страх перед ней были одними из немногих постоянных черт его политики[205]. Со временем его дружба с Бюловом станет жертвой разногласий именно по этому вопросу.

В декабре 1897 г. Бюлов произнес в рейхстаге речь, представив свое видение внешней политики Германии и особо остановившись на приближающемся, как тогда полагали, разделе Китая. Его речь была продумана так, чтобы произвести впечатление на широкую общественность: «Мы должны потребовать, чтобы германский миссионер, германский промышленник, германские товары, германские корабли и германский флаг уважались в Китае не меньше, чем представители и символы других стран». Германия была готова уважать азиатские интересы других держав – до тех пор, пока те в ответ уважали ее собственные: «Одним словом, мы не хотим закрывать никому солнце, но и сами требуем достойного места под ним». Мир должен признать, продолжал он, что старый порядок изменился: «Прошли те времена, когда немец уступал власть над сушей одному своему соседу, а власть над морем – другому, оставляя себе лишь небеса и философские абстракции»[206]. Речь Бюлова была воспринята очень хорошо: вюртембергский представитель в Берлине отмечал, что фразы из нее «уже практически превратились в пословицы и сейчас у каждого на языке»[207]. Снова обращаясь к рейхстагу двумя годами позднее, Бюлов впервые употребил термин Weltpolitik. Довольно любопытно, что в наши дни этот термин обычно переводится как «политика по защите окружающей среды», но в то время он подразумевал глобальную, мировую политику – причем такую, которая вызывала у наблюдателей вне Германии сильнейшие подозрения. Совместно с ним часто использовали столь же скользкое понятие Weltmachtstellung, или «статус великой державы».

Эти понятия отражали широко распространенное среди патриотически настроенных немцев представление о том, что политическое положение Германии в мире должно соответствовать ее стремительному экономическому развитию, распространению ее капиталов и товаров, а также достижениям в науке и других областях. Другие страны должны признать успехи Германии и ее новое положение среди других стран. Для либералов это означало, что Германия должна стать моральным лидером всего мира. Один из них печально писал об этом в 40-х гг.: «Мои мысли то и дело возвращаются в то время, когда [мы] все вместе трудились ради этой благой цели: рабочие места в великой Германии, мирная экспансия, культурная деятельность на Ближнем Востоке… Мирная Германия, великая, чтимая и уважаемая»[208]. Однако для националистов правого крыла, включая самого кайзера, его ближайших советников и многочисленных членов патриотических обществ, эти слова предполагали политическое и военное могущество – и, при необходимости, борьбу с другими державами.

В те годы, когда кайзер и Германия начинали пробовать свои силы, аудитории Берлинского университета были переполнены желающими послушать лекции одного пожилого профессора истории. Генрих фон Трейчке был одним из интеллектуальных прародителей нового германского национализма с его жаждой места под солнцем. Его лекции и труды, включавшие очень популярную многотомную историю Германии, повлияли на целое поколение германских руководителей, внушив им гордость за великое прошлое своей страны и за исключительные достижения Пруссии и ее армии в деле построения единого Германского государства. Для Трейчке патриотизм был наивысшей ценностью, а войну он считал не просто необходимой частью человеческой истории, но благородным и возвышенным занятием. Если бы Германия только воспользовалась своими возможностями, то она смогла бы подняться к мировому господству, как она того и заслуживала[209]. По словам Бюлова, бывшего поклонником Трейчке, тот был «пророком национальной идеи»[210]. Когда Гельмут фон Мольтке, будущий начальник Генерального штаба, в молодости изучал германскую историю в изложении Трейчке, то он был «очарован» и позже писал своей жене, что «вся книга проникнута духом патриотизма и любви к германскому отечеству, но не в ущерб историческим фактам; она просто превосходна»[211]. Кайзер, однако, оказался до странности равнодушен к Трейчке, хотя он и одобрял общий уклон его работы – дело в том, что историк, по мнению Вильгельма, недостаточно восхвалял Гогенцоллернов[212].

Отдельным вопросом было то, что означала Weltpolitik применительно к конкретным ситуациям. Фельдмаршал граф Вальдерзее, командовавший европейским экспедиционным корпусом, высланным для подавления «Боксерского восстания», писал об этом в своем дневнике: «Мы должны следовать принципам глобальной политики – если бы я только знал, что это значит. В настоящий момент это всего лишь лозунг»[213]. Казалось, это означает, что Германия должна получить свою долю колоний. Трейчке определенно считал именно так. Во время лекций он говорил: «Все нации в истории испытывали стремление к установлению своей власти над варварскими странами, если чувствовали себя в силах добиться этого». А в то время Германия уже была достаточно сильна, высокая рождаемость свидетельствовала о жизненной силе немецкого народа. И все же она производила довольно жалкое впечатление по сравнению с Великобританией и другими империями: «Таким образом, захват колоний является вопросом выживания нации»[214].

Трейчке и его последователи были не одиноки в своем мнении о ценности колоний. В Европе тогда господствовало мнение, что обладание колониями приносит не только материальные богатства, но и престиж. В период с 1873 по 1895 г. падение цен на продовольствие и череда экономических кризисов убедили германских руководителей и промышленников в необходимости расширять экспорт и завоевывать иностранные рынки. Тут они шли по стопам своих коллег из других стран. Критики имперской экспансии могли указать (и указывали) на тот смущающий факт, что защита колоний и управление ими часто обходились дороже, чем сами эти колонии приносили дохода. Кроме того, инвестиции, потоки товаров и эмигрантов устремлялись в такие места, как США, Россия и Латинская Америка, которые колониями отнюдь не были.

Каприви, в частности, считал, что естественные для Германии рынки находятся в Центральной Европе. Однако, как это часто бывает, общую убежденность нельзя было поколебать никакими неудобными доказательствами. Было нечто волнующее в том, чтобы разглядывать карту и видеть на ней области, закрашенные цветом твоей страны. Разумеется, размер территории и численность населения, каким бы бедным и редким оно ни было, добавляли стране очков на мировой арене. Наконец, как заметил в 1893 г. тогдашний английский министр иностранных дел лорд Розбери, приобретение новых колоний «намечало путь к будущим достижениям»[215].

Для Германии вопрос о колониях был очень деликатным. Казалось бы, вот перед нами могущественная держава, одна из сильнейших в мире, – и все же у нее не было своей Индии или своего Алжира. Да, Германии удалось завладеть кое-чем в Африке и на Тихом океане, но по сравнению с колониальными империями Франции и Англии германские захваты были незначительными. Даже маленькая мещанская Бельгия сумела завладеть огромной территорией Конго. Немцев во все большей мере охватывала потребность догнать соперников и начать наконец выглядеть как нормальная великая держава. Эти имперские амбиции находили решительную поддержку как на Вильгельмштрассе, так и в военной среде. Еще в 1890 г. глава колониального департамента министерства иностранных дел отмечал: «Ни правительство, ни рейхстаг не в состоянии отказаться от колоний, не попав при этом в унизительное положение перед лицом Германии и всей Европы. В наши дни политика колониальной экспансии имеет поддержку всех слоев общества…»[216] «Пангерманский союз» и «немецкое колониальное общество» могли не иметь такого уж огромного количества членов среди обычных граждан, но они полностью компенсировали это поднимаемым шумом и пылкостью своих требований.

Конечно, как слева, так и справа существовали скептики, предостерегавшие насчет того, как дорого обходятся колонии и как мало выгоды они зачастую приносят. Сам великий Бисмарк никогда особенно не стремился к обладанию колониями – а равно и большим флотом, необходимым для их защиты. В 1888 г. он сказал одному исследователю, пытавшемуся заинтересовать его Африкой: «Моя Африка находится здесь, в Европе. Вот тут Россия, а вот там – Франция. И мы прямо посередине. Вот моя Африка»[217]. Пришедший ему на смену Каприви относился к вопросу примерно так же: «Чем меньше Африки, тем лучше для нас!»[218]

Хотя Бюлов изначально и не проявлял энтузиазма по части колоний, он вскоре передумал и включил это направление в общий курс своей политики. Обращаясь к рейхстагу в декабре 1899 г., он воскликнул: «Мы не можем позволить, чтобы какая-либо иностранная держава, подобно божеству, говорила нам: «Что поделать? Мир уже разделили без вас». Он присовокупил к этим словам зловещее пророчество: «В наступающем веке Германии предстоит стать либо молотом, либо наковальней»[219]. Более сложный вопрос состоял в том, откуда возьмутся все эти новые колонии, ведь множество регионов мира уже было к тому времени захвачено другими державами. Одной из возможностей на этом пути была распадающаяся Османская империя, и Германия начала строить там железные дороги и ссужать турецкое правительство деньгами. В 1898 г. кайзер отправился в продолжительную поездку по Ближнему Востоку и, увлекшись, произнес в Дамаске эффектную речь: «Пусть султан и 300 миллионов его подданных-мусульман, которые по всему миру почитают его как своего калифа, твердо знают, что германский кайзер всегда будет им другом»[220]. Еще одной слабеющей империей был Китай. Он выглядел многообещающе, и захват порта Циндао в заливе Цзяо-Чжоу, а также других концессий на Шаньдунском полуострове казался удачным первым шагом. Немецкими активистами колониального движения была также предпринята причудливая попытка завладеть датской Вест-Индией[221]. С одобрения Тирпица предполагалось постепенно скупать там землю до тех пор, пока в руках немцев не окажется большая часть территории. В этот момент германское правительство должно было вмешаться и целиком выкупить у Дании острова с целью организации военно-морской базы. К счастью, Вильгельм выступил против этого плана, который угрожал безо всякой нужды втянуть Германию в территориальный спор с США и, вполне вероятно, Великобританией[222].

Однако и имевшегося уровня германской активности (а тем более – риторики) хватило для того, чтобы вызвать озабоченность британского правительства, что же до общества, то оно и без того было склонно смотреть на Германию с подозрением. Вдобавок в самой Германии – как в правящих кругах, так и среди населения – росла убежденность в том, что Англия является ключевым препятствием для реализации немецкой Weltpolitik. Иногда об этом заявляли открыто. Конспекты лекций Трейчке показывают, что он систематически нападал на Британию. Почему, спрашивал он в 1890-х гг., почему Германия «должна унижаться, если в Англии даже дети настроены водить нас за нос». Неудивительно, что поездка Трейчке в Англию только укрепила его уверенность в своей правоте – Лондон, по его словам, был похож на «мечту напившегося дьявола»[223]. В 1900 г. посол Австро-Венгрии в Берлине отослал в Вену меморандум, в котором проницательно отметил, что ведущие политики Германии предвкушают тот момент, когда их страна – сколько бы времени ни ушло на это – превзойдет Британию в качестве ведущей мировой державы. Посол также указал на «повсеместно преобладающую англофобию»[224] немцев. Вильгельм тоже ожидал в будущем подъема Германии и ослабления Британии. В 1899 г. он произнес в Гамбурге речь, где заявлял: «Старые империи умирают, и начинают формироваться новые».

Однако отношение самого кайзера к Великобритании было таким же двойственным, как и его связь с английской половиной своего семейства, – и этим он отличался от многих своих подданных. Его мать неблагоразумно навязывала все британское в качестве примера для подражания, и Вильгельм, что было вполне понятно, реагировал на это крайне отрицательно. Она хотела, чтобы он стал английским джентльменом – но он вместо этого стал прусским офицером. Она была либеральна – он стал консерватором. Со временем он даже стал ненавидеть свою мать – и действительно после смерти отца обращался с ней очень дурно. И все же самые счастливые детские воспоминания Вильгельма были связаны с поездками в Англию вместе с родителями. Он играл с другими детьми из своей родни в поместье Осборн на острове Уайт и бывал на британских верфях; часто поднимался на борт «Победы» – флагмана адмирала Нельсона, а однажды даже помогал стрелять из пушек «Сент-Винсента» – линкора, названного в честь выдающегося современника одноглазого флотоводца[225]. Вскоре после восшествия Вильгельма на престол королева Виктория сделала его почетным адмиралом Королевского флота. Кайзер был вне себя от восторга: «Носить ту же форму, что и Нельсон с Сент-Винсентом… Это само по себе может вскружить голову»[226]. Он послал бабушке свой портрет в адмиральской форме и впоследствии надевал ее при каждом удобном случае – не исключая, как гово рят, даже посещения оперы «Летучий голландец»[227]. Он также использовал свое почетное звание как повод дать британским морякам множество непрошеных советов, касающихся организации их флота.

Повзрослев, он часто жаловался на «чертову семейку» в Англии, но все равно искренне любил свою бабушку – королеву Викторию. На самом деле она была одним из немногих людей, к которым он прислушивался. Его возмущало то, что он воспринимал как высокомерие и снисходительное отношение со стороны англичан, но все равно в 1911 г. он сказал Теодору Рузвельту: «Я обожаю Англию»[228]. Дэйзи Корнуоллис-Уэст, ставшая княгиней Плесской, считала его любовь и восхищение искренними, а его частые упреки в адрес Британии были, как она думала, реакцией члена семьи, который считает, что его неправильно поняли. «То была действительно большая беда. Император всегда чувствовал себя не понятым – и не только королевой Викторией, королем Эдуардом или королем Георгом, но и всем британским народом. Он-то чувствовал, что не лукавит, и верил в себя – даже пытаясь подавить нас своей индивидуальностью. Если талантливый актер, играя любимую роль, может попытаться достичь успеха за счет тонкости и шарма, то император слишком часто пытался произвести на британцев впечатление, используя приемы, которые возмущали нас – или, что еще хуже, лишь забавляли и вгоняли в тоску»[229].

Нечто подобное определенно имело место, когда Вильгельм с присущим ему энтузиазмом занялся гонками на яхтах у северного побережья острова Уайт, неподалеку от городка Коуз. Когда кайзер по приглашению своего дяди вступил в Королевский яхт-клуб, англичане склонны были считать себя польщенными. В начале 1890-х гг. он купил яхту и стал каждое лето появляться на регатах. Королева Виктория, которой приходилось давать в своем поместье приют кайзеру и его свите, тщетно указывала на то, что «эти ежегодные визиты не вполне желательны»[230]. К несчастью, германский император был плохим спортсменом: он часто жаловался на правила и утверждал, что гандикап несправедлив по отношению к его «Метеору». Его дядя сетовал на то, что Вильгельм считает себя «начальником Коуза». Однажды Эдуард прямо сказал своим друзьям: «Прежде регата в Коузе была для меня родом приятного отдыха, но сейчас там распоряжается кайзер, и она превратилась в сплошное наказание»[231]. Были и другие неприятные инциденты. Например, маркиз Солсбери однажды не получил приглашения прибыть на борт «Гогенцоллерна» (позолоченной паровой яхты кайзера) для важных переговоров. Кроме того, Вильгельм как-то настоял, чтобы они с принцем Эдуардом продолжили гонку, хотя из-за этого им пришлось опоздать на обед у королевы.

Отношения кайзера с дядей были особенно сложными. Вильгельма, вероятнее всего, раздражало, что «старый толстяк, принц Уэльский» был обаятелен, уверен в себе и популярен. Вильгельм и сам по себе был ханжой, а уж под влиянием своей жены тем более должен был осуждать любовь Эдуарда к красивым женщинам и компании его беспутных друзей. Едва ли принц был очень рад получить от племянника нравоучительное письмо, которое тот отправил ему во время одного особенно запутанного скандала. Когда кайзер терял над собой контроль, он мог назвать дядю «сатаной», «старым павлином» или даже «главным интриганом и зачинщиком всех неурядиц Европы»[232]. Эдуард, со своей стороны, допустил ошибку, характерную для старшего и более уверенного в себе мужчины, – он не смог разобраться в побуждениях молодого человека, гневные вспышки которого скрывали неуверенность в себе.

Сам Эдуард – а равно и его жена Александра, которая, будучи датчанкой, так и не простила Пруссии захват Шлезвига и Гольштейна, – видели в Вильгельме воплощение прусского милитаризма. «Вилли у нас хулиган, – сказал однажды принц, – а большинство хулиганов трусят, если им ответить»[233]. В 1909 г., по итогам своей последней встречи с Вильгельмом, Эдуард, уже будучи королем, писал: «Я знаю, что германский император ненавидит меня и не упускает случая заявить об этом за моей спиной, – а ведь я всегда был с ним так любезен и добр». Тут он, конечно, был не вполне точен. Теодор Рузвельт чувствовал, что отношение кайзера к дяде было более сложным. С точки зрения американского президента, Вильгельм «испытывал к королю Эдуарду и уважение, и подлинную симпатию, – но при этом его также одолевали зависть и неприязнь. Эти чувства по очереди брали в нем верх, что сказывалось и на его поведении»[234].

Напряженность в отношениях этих двоих, вероятно, впервые возникла в то время, когда умирал отец Вильгельма и Эдуард приехал в Германию, чтобы поддержать свою любимую сестру, кронпринцессу Викторию. До нового кайзера, должно быть, дошли замечания дяди о том, что «Вильгельм Великий должен понять, что на дворе конец XIX столетия, а не Средние века». Через два месяца после восшествия на престол император ясно дал понять, что не собирается встречаться со своим дядей в Вене, хотя каждый из них независимо от другого планировал быть там в одно время. Эдуарду пришлось покинуть город до прибытия племянника. Бисмарк попытался объясниться с англичанами, указывая на отношения принца Уэльского к Вильгельму: «Принц относился к нему так, как дядя относится к племяннику, не признавая, что имеет дело с германским императором – пусть еще молодым, но уже давно совершеннолетним». Солсбери думал, что кайзер «немного не в своем уме». Королева Виктория в ярости писала своему премьер-министру: «В это почти невозможно поверить – настолько это вульгарно, абсурдно и несправедливо. Мы [с Эдуардом] всегда были очень близки с нашим внуком и племянником – а потому было бы полным безумием считать, что мы стали бы обращаться к нему как к «его императорскому величеству» не только на публике, но и в приватной обстановке!»[235] Она надеялась, что отношения Германии и Великобритании не пострадают, о чем и сообщила Солсбери: «Королева полностью согласна с тем, что [эти отношения] не должны быть затронуты из-за ничтожных личных конфликтов; но она также очень опасается, что в любой момент опрометчивость, бесчувственность и тщеславие [этого] молодого человека могут привести к дурным последствиям в этом отношении»[236].

Если бы обе страны были конституционными монархиями, то семейные конфликты такого рода могли бы вызвать лишь временные затруднения. Да, они породили бы массу слухов, но не причинили бы серьезного ущерба. Но источником проблем в данном случае стало то, что германский император имел значительные полномочия и был готов использовать их в своих целях для превращения Германии в лидирующую мировую державу. С точки зрения Вильгельма и многих его приближенных, это означало, что Германия должна обзавестись океанским флотом, который мог бы проецировать германское могущество в мировом масштабе, защищать германскую торговлю и вложения и, что не менее важно, германские колонии – как уже существующие, так и те, что еще предстояло захватить. В 1896 г. кайзер произнес ставшую довольно известной речь, в которой призывал германский народ «прочно соединить эту [новую] великую Германскую империю с той, что уже существует у нас дома»[237]. Такой взгляд на вещи был в то время присущ не только Германии – по общему мнению, морская мощь была ключевым компонентом мирового господства. Как еще Великобритания – а равно и Голландия с Францией – могли создавать и поддерживать свои огромные колониальные империи?

Иногда нужно, чтобы кто-то облек в слова то, что интуитивно ощущается всеми, – так роль теоретика морского доминирования досталась малоизвестному коммандеру из американского военно-морского колледжа в Ньюпорте. Отметим, что США в то время сами не являлись крупной морской державой. В 1890 г. капитан Альфред Мэхэн опубликовал свою классическую работу – «Влияние морской силы на историю». Мэхэн в то время был аккуратным долговязым мужчиной пятидесяти лет, и нельзя сказать, чтобы он любил выходить в море. Во многих отношениях он был прямой противоположностью образу лихого морского волка. Он был молчалив, сдержан и необщителен; считался ханжой, так как не разрешал своим дочерям читать романы Золя. Он также отличался принципиальностью – он даже не позволял своим детям использовать бесплатные карандаши, предоставляемые государством[238].

Мэхэн изучал историю Древнего Рима и однажды задумался, как могла сложиться обстановка, если бы Ганнибал вторгся в Италию по морю, а не двинулся через Альпы. А что было бы, если бы он мог получать морем постоянную поддержку от Карфагена? Именно тогда его посетила мысль, которая позднее сделала его знаменитым. «Контроль над морскими путями, – полагал Мэхэн, – является историческим фактором, который никогда прежде не был должным образом истолкован и подвергнут систематической оценке»[239]. И вот он взялся его истолковать. В своих книгах он обращался к историческим примерам, чтобы доказать – в любом конфликте, будь то англо-голландские войны XVII столетия или Семилетняя война Англии и Франции в XVIII в., морская сила практически всегда имела решающее значение. Эта сила обеспечивала процветание в мирное время и победу во время войны. Мэхэн писал: «Понимание истории и политики приморских государств опирается на три ключевых элемента: производство, порождающее необходимость в обмене продуктами; судоходство, при посредстве которого этот обмен осуществляется, и приобретение колоний, которые способствуют судоходству и помогают защищать его, обеспечивая безопасные укрытия»[240]. Сильный флот был необходим для защиты ключевых коммуникаций и торговых путей на морях – а также, что не менее важно, позволял захватывать и удерживать новые колонии. Боевые флоты могли служить сдерживающей силой, особенно если были расположены в ключевых стратегических точках. «Имеющийся флот» (the fleet in being), как его называли Мэхэн и другие[241], не обязательно должен был сражаться – он и в мирное время мог оказывать давление на враждебную державу, заставляя ее правителей дважды подумать, прежде чем рисковать собственным флотом, даже если последний и был бы сильнее[242]. На войне, однако, обязанность флота (или флотов) состояла в том, чтобы уничтожить силы противника в решающем столкновении.

Мэхэн и «навалисты» (так называли сторонников развития военно-морских сил) были не единственными, кто размышлял на такие темы. Существовала еще одна школа морской стратегии, которая первоначально даже пользовалась поддержкой морского кабинета при императоре Вильгельме. Сторонники этой школы полагали, что для победы необходимо ослаблять противника, нанося удары по его морской торговле. В конце XIX в. экономическая взаимосвязь стран мира неуклонно росла, и лишь немногие страны смогли бы выжить без заморских поставок – не говоря уже о том, чтобы вести войну. Соответственно, было бы куда разумнее вкладывать средства не в огромные и дорогие линкоры, а в быстрые крейсера, миноносцы и недавно изобретенные подводные лодки. Они-то и должны были атаковать торговые суда противника. В самом деле, крупные боевые корабли, тяжелобронированные и тяжеловооруженные, также были отличными целями для судов «москитного флота», подводных лодок и мин. Французы называли такой образ действий «крейсерской войной» (guerre de course), а англичане активно использовали его в елизаветинские времена, когда правительство, в сущности, санкционировало пиратские нападения на испанские галеоны с грузом американского золота и серебра. Когда же наконец началась Великая война, этот способ борьбы оказался поистине одним из самых эффективных из числа использованных Германией против союзников. В мирное время германскими субмаринами пренебрегали, но благодаря стратегии «подводной войны» они едва не перерезали линии снабжения, необходимого Британии для продолжения военных действий.

Но теории Мэхэна взывали к национальной гордости и, казалось, подтверждались историческими примерами. Миноносец и сравниться не мог с линкором, а охота на торговцев не представляла собой того грозного драматического зрелища, каким являлось столкновение огромных боевых кораблей. Работы Мэхэна пользовались бешеной популярностью в США, где они подстегивали стремление Рузвельта и его единомышленников к захвату новых колоний и постройке мощного флота. Ценились они и в Англии, поскольку с их помощью можно было обосновать британское мировое лидерство. Но они также повлияли и на Германию – книга «Влияние морской силы на историю» чрезвычайно понравилась кайзеру. В 1894 г. он писал другу: «В этот самый момент я даже не читаю, а прямо-таки поглощаю книгу капитана Мэхэна и пытаюсь выучить ее наизусть». При поддержке правительства эта работа была переведена на немецкий и по частям публиковалась в журналах. Копия книги должна была иметься на каждом германском боевом корабле. До этого момента основной военный потенциал Германии заключался в ее сухопутной армии, а ее флот был невелик и по большей части выполнял функции береговой охраны. Но впоследствии Вильгельм укрепился в убеждении, что Германии необходим сильный океанский флот с основой из крупных линейных кораблей. В ходе кризиса 1897 г., когда Греция столкнулась с Османской империей из-за Крита, англичане смогли использовать свое господство на море и прекратить конфликт, тогда как Германия вынуждена была оставаться в стороне. «На этом примере, – жаловался Вильгельм, – снова можно увидеть, как сильно Германия страдает из-за отсутствия мощного флота»[243]. Кайзер все же был в состоянии помочь этой беде – по конституции он являлся командующим военно-морскими силами и уже произвел в их организации некоторые изменения, поставившие флот под его прямой контроль. Но для серьезных действий ему нужно было финансирование, предоставить которое мог только рейхстаг.

За желанием Вильгельма иметь сильный флот стояли не только наставления Мэхэна. С самого детства кайзер наблюдал за британским флотом и восхищался им. Вид боевых кораблей подействовал на него примерно так же, как вид автомобиля – на Жабса из сказки «Ветер в ивах». Император считал это зрелище великолепным и волнующим. В юности он представлял свою семью на золотом юбилее королевы Виктории в 1887 г., и устроенный тогда морской парад еще больше подогрел его страсть к флоту. Когда в 1904 г. его дядя, английский король Эдуард VII, посетил базу германского флота в Киле, Вильгельм принял его в городском яхт-клубе (созданном в подражание Коузу) и поднял в честь гостя тост: «Когда я еще маленьким мальчиком посетил Портсмут и Плимут в обществе своих теток и любезных английских адмиралов, то я восхищался горделивыми британскими кораблями, что стояли в этих превосходных портах. И тогда во мне пробудилось желание когда-нибудь и самому строить столь же прекрасные корабли, чтобы, повзрослев, иметь флот не хуже английского». Вильгельм тогда едва не прослезился от собственного красноречия и провозгласил троекратное приветствие в адрес английского короля. Эдуард ответил сдержанно: «Мой дорогой Вилли, ты всегда был со мной так мил и дружелюбен, что мне трудно в должной мере выразить тебе благодарность за твою доброту». Бюлов запретил присутствовавшему там представителю крупного новостного агентства передавать излияния кайзера в Берлин: «[Вместо этого] я, как часто бывало и раньше, составил другое императорское обращение – столь же дружелюбное, но более взвешенное». Вильгельм возмущался: «Ты вырезал лучшие куски!» – но Бюлов был тверд: «Постройка нашего флота сопровождалась большими затратами и даже опасностями. И если вы будете описывать всю военно-морскую программу как проявление ваших личных наклонностей и увлечений юности, то нам в дальнейшем будет нелегко добиться финансовой поддержки от рейхстага». Кайзер смирился: «Ох уж этот чертов рейхстаг…»[244]

«Чертов рейхстаг» действительно представлял собой проблему. Он не выказывал большого энтузиазма в деле создания многочисленных военно-морских сил. Ни социалисты, число которых все росло, ни либералы и «умеренные» различного толка, ни даже некоторые консерваторы не были готовы одобрить потребное финансирование, особенно когда выяснилось, что ни Вильгельм, ни его морской кабинет не могли ясно обосновать необходимость подобных расходов. В 1895 г. кайзер просил средства для тридцати шести крейсеров – рейхстаг выделил средства лишь на четыре. А в 1896 г. все требования Вильгельма были отклонены. В начале 1897 г. рейхстаг вновь подверг критике военно-морские проекты кайзера… И в этот момент он обратился к помощи того, кто, как он надеялся, сможет обеспечить ему постройку флота.

Альфред Тирпиц в то время находился на противоположном конце света, командуя германской восточноазиатской эскадрой. В числе прочего в его задачи входил поиск подходящей гавани на побережье северной части Китая. Он выбрал бухту Цзяо-Чжоу, которую Германия и захватила той же осенью. Хотя изначально Тирпиц и не хотел сдавать командование и возвращаться домой, но он подчинился приказу кайзера и в итоге стал морским министром, пробыв потом в этой должности восемнадцать лет. Это назначение было еще одним шагом навстречу событиям 1914 г. – оно позволило Вильгельму построить флот согласно своему желанию и повлияло на морскую стратегию Германии. На этом пути ее ожидало неминуемое столкновение с Англией.

В 1897 г. Тирпицу было 48 лет, то есть он был на десять лет старше своего императора. В отличие от многих представителей ближнего круга Вильгельма Тирпиц не был аристократом и происходил из образованной бюргерской семьи. Его отец был либерально настроенным адвокатом и в итоге стал судьей, а мать была дочерью врача. Тирпиц рос на востоке Пруссии, в той ее части, которая в наши дни отошла Польше. Он с детства впитал в себя любовь к Пруссии и те принципы верности монарху и стране, которые были характерны для того времени и той среды. Фридрих Великий был его героем – как в детстве, так и на протяжении всей жизни. Известно, что он много раз перечитывал написанную Карлейлем биографию этого государя. В молодости, однако, будущий адмирал не подавал больших надежд – он был нерадивым учеником и более всего преуспевал в уличных драках. Не имея должных связей, он едва ли сделал бы карьеру в армии, а потому автоматически выбрал службу на флоте, где таланту было легче продвинуться.

Тирпиц пришел на флот в 1865 г. Военно-морские силы Пруссии были в то время малы, а многие корабли в их составе давно устарели. Даже ремонтные работы приходилось производить на иностранных верфях. У армии в активе были: славное прошлое, ореол романтики и преимущественное финансирование из военного бюджета. В то время, когда Пруссия вовлекала в свою орбиту прочие германские государства и создавала новую империю, флот играл незначительную роль. Но все же он постепенно расширялся и модернизировался, а Тирпиц неуклонно рос в звании, приобретя репутацию человека, который в равной мере разбирается и в технических деталях, и в более широких вопросах стратегии. В 1888 г. его назначили капитаном броненосного крейсера, что было необычно для столь молодого человека. К 1892 г. он стал начальником военно-морского штаба в Берлине. Постепенно за ним закрепились прозвища Хозяин и Вечный – последнее было связано с тем, что он мог выкрутиться там, где другим это не удавалось.

Тирпиц всегда находил время для чтения по самым разнообразным предметам, но более всего любил книги по истории. В Берлине он посещал лекции Трейчке и глубоко впитал его убежденность в будущем подъеме Германии – а равно и уверенность в том, что Великобритании этот подъем не понравится. Он также читал и Мэхэна, у которого почерпнул понимание важности морского могущества и необходимости обзавестись боевым флотом[245]. «Ключевой особенностью сражения в открытом море, – сказал он в 1877 г. одному из своих командиров, – является то, что единственной целью борьбы является уничтожение противника. Сражение на суше предоставляет и другие тактические возможности – например, захват территории, – но на море ничего подобного не бывает. Только полное уничтожение противника может считаться победой»[246]. В 1894 г. он составил обширный меморандум, один из разделов которого стал впоследствии знаменитым. Этот раздел назывался «Естественным назначением флота является стратегическое наступление». В нем Тирпиц отметал утверждения всех тех, кто выступал в защиту прибрежных укреплений и считал, что флот должен действовать оборонительно. Адмирал полагал, что вопрос о господстве на море «будет решаться главным образом в сражении, как и во все времена». Сверх того, он пришел к убеждению, что Германия вовлечена в смертельную борьбу за место под солнцем. Полным ходом шла гонка за обладание еще не захваченными областями земного шара – и те нации, которым не удастся получить свою долю, окажутся в XX в. значительно ослабленными[247].

Тирпиц выглядел очень внушительно – у него был пронзительный взгляд, широкий лоб, крупный нос и густая борода, которую он носил, разделив на два острых клина. Бейенс отмечал, что «среди всех советников Вильгельма II не было никого, кто производил бы впечатление настолько сильной и властной личности»[248]. Любопытно еще то, что Тирпиц никогда не испытывал особенной любви к морю – во время летних каникул он предпочитал работать над своими планами дома, в Шварцвальде. Кроме того, он был более эмоциональным человеком, чем выглядел. Хотя он и мог быть безжалостным и целеустремленным в своих баталиях с коллегами и политическими деятелями, порой стресс оказывался для него чрезмерным – в конце дня его секретарь иногда замечал, что адмирал плачет за своим рабочим столом[249]. Его мемуары и другие труды полны самооправданий и упреков в адрес всех тех, кто когда-либо возражал ему.

Тирпиц был, по словам хорошо знавшего его человека, очень энергичной личностью: «Он был слишком напористой натурой, чтобы избегать роли лидера. Сангвиник, честолюбивый и неразборчивый в средствах… Несдержанный в радостях и не знающий усталости в трудах, каким бы сокрушенным он при этом ни казался»[250]. Сын адмирала впоследствии говорил, что его любимым выражением было: «Если тебе не хватает смелости на поступок, то нужно добиваться хотя бы обретения такой смелости»[251]. Хорошо разбираясь в административной работе и организации коллективов, он мог бы добиться большого успеха и в качестве предпринимателя. Когда Тирпица вот-вот должны были назначить морским министром, один из старших офицеров флота дал ему двойственную оценку: «Его деятельность на ответственных постах была успешной во всех отношениях, если не рассматривать его склонность к односторонней оценке проблем. Кроме того, он обычно направляет всю свою энергию на достижение какой-либо частной цели и не принимает во внимание общие потребности службы. Обычно это означает, что его успехи достигаются ценой трудностей при решении других задач»[252]. Примерно то же самое можно сказать и про германскую внешнюю политику в период перед 1914 г.

Кайзер Вильгельм и адмирал Тирпиц встречались несколько раз и до того, как последний получил свою новую должность. Первая встреча, вероятно, произошла в 1887 г., когда Тирпиц входил в состав свиты, сопровождавшей молодого принца Вильгельма на золотой юбилей королевы Виктории. Принц и будущий министр, по всей видимости, провели немало времени за разговорами. Однако среди их ранних контактов ключевой все же была встреча в Киле в 1891 г., когда, после безрезультатного обсуждения будущих перспектив германского флота, Вильгельм спросил у Тирпица, что тот думает по данному вопросу. «Таким образом, – писал адмирал в своих мемуарах, – я смог описать, каким я вижу будущее военно-морских сил. Поскольку до того я постоянно делал заметки на эту тему, то в тот момент я без малейших трудностей обрисовал общую картину»[253].

В июне 1897 г. Тирпиц прибыл в Берлин и почти сразу же получил у Вильгельма продолжительную аудиенцию. Новый морской министр подверг уничтожающей критике имевшиеся на тот момент концепции развития флота, включая и те, что предлагал сам кайзер. С точки зрения Тирпица, ВМС нуждались в наступательной стратегии, а не в планах крейсерской войны или береговой обороны, которые отстаивал его предшественник и другие теоретики. План Тирпица подразумевал постройку большого числа эскадренных броненосцев и броненосных крейсеров, чего можно было достичь за счет сокращения заказов на быстрые легкие крейсера и эсминцы, которые предпочитали строить раньше. Новый боевой флот стал бы источником гордости для германского народа и помог бы укрепить национальное единство. Эта последняя мысль была буквально музыкой для ушей кайзера и фон Бюлова. Наконец, как ясно дал понять Тирпиц, главным врагом Германии на море могла быть только Великобритания.

В отличие от таких своих соотечественников, как Трейчке, Тирпиц не испытывал ненависти к Англии. Он даже послал своих дочерей в английский частный колледж для девочек – Челтенхэм. Вся семья адмирала отлично говорила по-английски и была привязана к жившей с ними английской гувернантке. Просто Тирпиц был социал-дарвинистом и рассматривал исторический процесс как последовательность все новых схваток в борьбе за существование. Германии нужно было развиваться, а Британия, будучи лидирующей мировой державой, должна была стремиться этому помешать. Конечно, все должно было начаться с экономического соперничества, но и военное противостояние не заставило бы себя долго ждать – и так до тех пор, пока Британия не смирилась бы с тем, что борьба с Германией ей не под силу.

В ходе первой аудиенции Тирпиц заявил кайзеру, что главной целью нового закона о развитии флота должно стать «усиление наших политических позиций в противостоянии с Англией». Германия не могла позволить себе бросить Британии вызов в любой точке земного шара, но все же она могла создать серьезную угрозу английской метрополии, для чего были необходимы базы на побережье Северного моря. По счастливой случайности англо-германское соглашение 1890 г. подразумевало отказ Германии от прав на Занзибар в обмен на скалистый остров Гельголанд, который мог оказаться очень полезен для обороны подступов к германским портам. Тирпиц считал вполне вероятным, что в случае войны англичане попытаются напасть на германское побережье или германский флот, – но при указанных выше условиях они должны были бы понести значительные потери. В течение многих лет стратегические замыслы адмирала оставались неизменными – он намеревался уничтожить английский флот в сотне миль к западу от Гельголанда. Помимо наличия этого пункта, у немцев было еще то преимущество, что они могли сконцентрировать для сражения весь свой флот, тогда как британцы были вынуждены рассредоточить свои военно-морские силы по всему миру. «Поскольку все это хорошо известно даже английским морским офицерам, адмиралтейству и так далее, – говорил Тирпиц кайзеру, – то политически все должно будет свестись к противостоянию крупных боевых кораблей между Гельголандом и устьем Темзы»[254]. Адмирал не рассматривал всерьез возможность того, что английский флот решит оставаться на своих базах и избегать полномасштабного сражения. Он также не ожидал и того, что, вместо нападения на германские берега и боевые корабли, британцы организуют морскую блокаду страны и запрут германский флот в Северном море. Между тем в ходе Великой войны именно это и произошло[255]. Но куда важнее оказалось то, что Тирпиц оказался не прав относительно британской реакции на его кораблестроительную программу.

В течение нескольких последующих лет адмирал развернул перед Вильгельмом, Бюловом и их ближайшим окружением свою печально известную «теорию риска». Теория эта была одновременно простой и очень смелой. Целью Тирпица было поставить Британию в такое положение, чтобы цена морского сражения с германским флотом стала для англичан непомерно велика. Британия располагала сильнейшими в мире военно-морскими силами и стремилась поддерживать свое превосходство на таком уровне, чтобы быть сильнее сразу двух идущих следом за ней держав, вместе взятых, – это называлось «двухдержавным стандартом». Германия, со своей стороны, не стала бы и пытаться добиться паритета – вместо этого она должна была построить флот достаточно сильный, чтобы англичане не осмелились напасть на него, поскольку в таком случае они подвергались бы риску понести слишком тяжелые потери, что оставило бы их беззащитными перед лицом других возможных врагов.

Если бы Британия все же решилась воевать с Германией на море, то, по Тирпицу, этим она бы лишь приблизила собственное падение, поскольку при любом исходе она бы лишилась части своих сил. Другие державы – особенно Франция и Россия, которые также обладали сильными флотами, – при этом осмелели бы и могли бы напасть на ослабленную Британию. В преамбуле второго «флотского» законопроекта, который Тирпиц предложил в 1899 г., говорилось: «Нет никакой необходимости в том, чтобы наш военный флот стал равен по силе флоту крупнейшей морской державы. Все равно такая держава не смогла бы сконцентрировать против нас все свои силы. Но даже если бы она и сумела двинуть против нас превосходящие силы, то уничтожение германского флота сопровождалось бы для нее таким серьезным уроном, что положение этой державы в качестве мирового лидера оказалось бы под вопросом»[256].

Тирпиц, кажется, ожидал, что сами англичане проигнорируют близость Германии к своей метрополии, – и этот факт многое говорит нам о том, насколько сильно он был одержим своим видением будущего конфликта.

Он был в этом не одинок. Его соратники – такие, как Бюлов да и сам кайзер, – с нетерпением ожидали того момента, когда германский флот станет достаточно силен для реализации избранной ими стратегии. Германии следовало быть осторожной, пока она находилось в «опасной зоне», будучи еще слишком слабой по сравнению с Британией. Последнюю ни в коем случае не следовало тревожить раньше времени. Бюлов формулировал это так: «Ввиду нашей слабости на море, мы должны вести себя так же осмотрительно, как гусеница до своего превращения в бабочку».

Двадцать лет спустя, когда его флот был наконец построен, кайзер сказал французскому послу: «Уж теперь-то я заговорю по-другому…»[257] Однако если бы немцы не проявили осторожности, то англичане могли бы склониться к принятию превентивных мер. Особенно на германских руководителей давила мысль о том, что может произойти «второй Копенгаген» – аналог акции 1807 г., когда английский флот бомбардировал столицу Дании и захватил большую часть датского флота, чтобы предотвратить его использование в интересах Наполеона[258].

Однако иногда оптимизм брал верх – тогда Тирпиц, Вильгельм и их сподвижники надеялись, что смогут превзойти Британию вообще без войны. «Стратегия риска» был в чем-то похожа на «ядерное сдерживание» времен холодной войны, которое также называли «взаимно гарантированным уничтожением». Соединенные Штаты и Советский Союз воздерживались от ядерного удара друг по другу, поскольку знали, что после такого удара у противника все же сохранится ядерный арсенал, достаточный для причинения неприемлемого ущерба. Источником такого возмездия могли стать стратегические бомбардировщики, защищенные ракетные шахты или подводные лодки – результат был бы одинаков. Так и в нашем случае Тирпиц порой говорил и вел себя так, как будто никогда и не намеревался на деле применять германский военный флот. Когда во время европейских кризисов, разрешившихся до 1914 г., начинали вестись разговоры о войне между Британией и Германией, то адмирал неизменно заявлял, что флот все еще не готов. Казалось, он скорее надеялся, что германские военно-морские силы подтолкнут Англию к соглашению уже самим фактом своего существования.

Как только Германия достигла бы того уровня могущества, при котором ее флот мог бы создать угрозу будущему Великобритании как великой державы, то англичане наверняка поняли бы, что у них нет иной альтернативы, кроме поиска прочного взаимопонимания с Германией, – а то и присоединились бы к Тройственному союзу. Исходя из этих соображений, Тирпиц и Бюлов прохладно отнеслись к перспективе союза, который Чемберлен предлагал Германии в конце 1890-х гг. Было еще слишком рано. После Великой войны Тирпиц пытался доказать, что его страна не была виновна в ее начале. Он писал: «Принимая во внимание образ мыслей, который был характерен для англичан в то время, я не поддавался влиянию тех благодушных фантазий, в которые Джозеф Чемберлен, возможно, верил сам и которыми он совершенно точно заразил некоторых немцев. Договор, заключенный на основе стремления Британии к мировому владычеству, ни при каких обстоятельствах не мог бы соответствовать германским интересам. Для обеспечения последних требовалось равноправное соглашение»[259].

После своего возвращения в Берлин в 1897 г. Тирпиц буквально за несколько недель подготовил проект нового плана развития флота. В этом проекте главная роль принадлежала крупным боевым кораблям, которые были бы способны к эскадренному бою, – броненосцам и тяжелым крейсерам. В последующие семь лет предстояло построить одиннадцать новых эскадренных броненосцев, а в долгосрочной перспективе германский флот должен был усилиться до шестидесяти крупных кораблей.

Существенно было и то, что предложенный проект не только определял численность военно-морских сил, но еще и предусматривал замену целых классов кораблей по мере их устаревания – причем порядок таких замен тоже был предусмотрен заранее. Все это позволило создать то, что Тирпиц называл «железным бюджетом». Он обещал кайзеру устранить «раздражающее влияние рейхстага на намерения вашего величества в отношении развития флота»[260]. В своих мемуарах Тирпиц утверждал, что при обсуждении этого и последующих «флотских» законов рейхстаг «лишился возможности отказать [нам] в средствах на новые корабли, цена и размеры которых все увеличивались, – ведь в случае такого отказа он неминуемо навлек бы на себя упрек в том, что из-за него мы вынуждены строить заведомо второсортные боевые единицы»[261].

Первый «морской» законопроект Тирпица был исключительно дерзкой авантюрой, поскольку, хотя кайзер и фон Бюлов были всецело на его стороне, он не мог бы заранее сказать того же о депутатах рейхстага. Выяснилось, однако, что адмирал был мастером в искусстве лоббирования и связей с общественностью. Одним из первых его шагов в качестве морского министра стало учреж дение «Отдела по работе с новостями и парламентскими вопросами» – этот отдел стал эффективным инструментом для мобилизации общественного мнения. Во время подготовки законопроекта и в течение всех последующих лет министерство породило настоящий поток меморандумов, заявлений, книг, фотографий и фильмов. Организовывались особые мероприятия – например, в 1900 г. по Рейну проследовала сотня торпедных катеров, а церемонии спуска на воду новых боевых кораблей становились все более зрелищными. Перед голосованием в марте 1898 г. представители морского министерства объехали всю Германию и всюду общались с важными для формирования общественного мнения фигурами – будь то крупные коммерсанты или университетские профессора. Министерство организовало 173 лекции, напечатало 140 тыс. брошюр и всюду распространяло классические работы Мэхэна о морской мощи. Журналистов приглашали на экскурсии по боевым кораблям, но особое внимание уделялось пропаганде в школах. Общественные организации – такие, как Колониальная лига с ее 20 тыс. членов или Пангерманская лига, – по просьбе правительства с энтузиазмом помогали общему делу, распределив по своим каналам тысячи брошюр[262]. Все это было не просто попытками манипулировать общественным мнением сверху – сама идея постройки сильного военного флота затронула чувствительные струны в душах германских националистов, к какому бы классу они ни относились. Возможно, в наибольшей степени она была привлекательна для растущего в численности среднего класса, представители которого рассматривали службу в ВМС как более предпочтительный, по сравнению с армией, вариант карьеры для своих детей. Хотя Морская лига и была основана в 1898 г. группой влиятельных промышленников, к 1914 г. в ней состояло уже свыше миллиона членов.

Тирпиц тоже погрузился в работу. Под его влиянием группа ведущих промышленников и предпринимателей выступила в поддержку нового закона. Адмиралу удалось заручиться сдержанным обещанием поддержки даже со стороны Бисмарка. Он посетил и правителей различных германских земель – например, великий герцог Баденский был совершенно им очарован и в письме к канцлеру Каприви назвал Тирпица «исключительной личностью» и «человеком, качества и опыт которого в равной мере великолепны»[263]. В своем берлинском кабинете Тирпиц, кроме того, проводил много часов в добродушных беседах с тщательно подобранными депутатами рейхстага.

Когда осенью в парламенте началась новая сессия, кайзер, Тирпиц и Бюлов дружно обратились к депутатам, воркуя, словно горлицы. Вильгельм начал с того, что новый закон был просто защитной мерой. «Нам чужд политический авантюризм», – добавлял Бюлов, хотя в той же самой речи он упомянул и о месте под солнцем для Германии. «Наши военно-морские силы имеют оборонительное назначение, – заявлял Тирпиц, – и в результате принятия нового закона это ни в малейшей степени не изменится». Одновременно этот закон должен был упростить работу рейхстага в будущем, поскольку депутатам больше пришлось бы иметь дело с «безграничными кораблестроительными запросами»[264] прошлых лет. Первый Закон о флоте был принят 26 марта 1898 г., легко набрав 212 голосов против 139. Кайзер был в восторге: «[Тирпиц] – поистине способный человек!» Помимо прочего, Вильгельма особенно радовало то, что он больше не будет нуждаться в одобрении рейхстага. Этот успех он ставил лишь себе в заслугу. В 1907 г. – после принятия очередного аналогичного закона – он хвастался инспектору своего двора, что он [Вильгельм] кругом оставил депутатов рейхстага в дураках. Принимая этот закон, они, как он утверждал, понятия не имели о том, каковы будут последствия, – а ведь в действительности это означало, что отныне он [император] сможет получить все, что пожелает. С точки зрения Вильгельма, закон был «подобен штопору, которым я могу откупорить бутылку в любой удобный момент. Пусть даже пена [в рейхстаге] потом ударит в потолок, этим собакам придется раскошеливаться, пока не посинеют. Теперь они у меня в кулаке, и никакая сила в мире не помешает мне осушить эту бутылку до дна»[265].

Тирпиц немедленно начал подготавливать следующие шаги. Темп строительства крупных боевых кораблей тогда достигал трех единиц в год, но уже в ноябре 1898 г. адмирал предложил ускорить его. Год спустя, на аудиенции в сентябре 1899 г., он заявил кайзеру, что увеличение численности флота «для Германии абсолютно необходимо, а без этого нас ожидает крах». Из четырех великих держав мира, которыми он считал Россию, Германию, Соединенные Штаты и Великобританию, последние две были достижимы только по морю. Следовательно, морская мощь была необходима. Адмирал также напомнил Вильгельму об идущей в мире постоянной борьбе за власть и влияние: «Слова Солсбери о том, что могущественные страны будут становиться все сильнее, а мелкие – все слабее и меньше, – полностью отражают и мое мнение». Германия должна была догонять, и «военно-морской флот необходим нам, если мы не хотим пойти ко дну». Тирпицу был нужен новый закон, который вступил бы в силу до 1903 г., когда должна была завершиться программа строительства, предусмотренная предыдущим. Это позволило бы удвоить силы германского флота, и Германия в таком случае получила бы сорок пять кораблей, пригодных к эскадренному бою. Да, у Британии их все равно было бы больше. «Но, – продолжал адмирал, – в борьбе с Англией мы все равно имели бы неплохие шансы, поскольку на нашей стороне географическое положение, имеющаяся у нас военная система, крупные силы торпедных катеров, превосходство в тактической выучке, планомерное развитие ВМС и единое руководство монарха. Помимо тех отнюдь не безнадежных условий, при которых нам предстояло бы вступить в сражение, нужно принять во внимание, что само наличие у нас сильного флота лишит Англию любого желания воевать с нами, вследствие чего она должна будет согласиться с присутствием в океане морских сил вашего величества… Что и требуется нам для осуществления нашей колониальной политики»[266].

Кайзер не просто был полностью согласен с Тирпицем, он даже несколько поспешил и, выступая в Гамбурге, сразу объявил о подготовке следующего закона о развитии флота. Министру пришлось представить свой проект раньше, чем он планировал, но в итоге все устроилось наилучшим образом. В октябре 1899 г. началась Англо-бурская война, а в конце года англичане захватили шедшие из Южной Африки немецкие суда, что только распалило германское общественное мнение. В июне 1900 г. второй «военно-морской» закон был принят и ожидаемым образом увеличил силы германского флота в два раза. В том же году благодарный кайзер произвел Тирпица в вице-адмиралы и возвысил его и его семью до дворянского состояния. Казалось, Германия, стремясь занять достойное место в мире, и дальше сможет спокойно преодолевать «опасную зону».

Но для достижения этого успеха германскому правительству предстояло заплатить высокую цену. Стремясь приобрести поддержку крупных аграриев из Немецкой консервативной партии, ДКП, оно обещало ввести таможенные тарифы против дешевого зерна из России. Протекционистские меры действительно были приняты в 1902 г. При этом потеря важного рынка сбыта еще больше ухудшила отношение к Германии со стороны России, которая и без того была недовольна захватом немцами бухты Цзяо-Чжоу в Китае и германской активностью в Турции. Общий настрой германского общественного мнения против Британии и в пользу развития ВМС хорошо послужил правительству, но его пыл оказалось легко вызвать и трудно умерить. Важнее же всего было то, что англичане – как на руководящих постах, так и в целом – начали обращать внимание на германскую враждебность. Германский посол Гацфельд жаловался: «Если бы они только могли спокойно усидеть в Германии, то вскоре сочные куски сами начали бы прыгать нам в рот. Но постоянные истерические зигзаги Вильгельма II и предлагаемые господином фон Тирпицем авантюрные планы строительства флота в конечном итоге приведут нас всех к гибели»[267].

Тирпиц основывался на трех ключевых допущениях.

На том, что в Англии не заметят строительства Германией мощного военного флота.

На том, что Британия не захочет и не сможет ответить, усилив свои собственные эскадры (в частности, германский министр полагал, что англичане не могут позволить себе значительное увеличение морского бюджета).

И на том, что Британию можно будет принудить к сближению с Германией и англичане не станут искать себе союзников в других местах.

Во всех этих предположениях Тирпиц оказался не прав.

Глава 5 «Дредноут» и англо-германское соперничество на море

В августе 1902 г. в Спитхеде прошел очередной крупный морской парад. На сей раз в спокойных водах между крупным английским портом Портсмут и островом Уайт отмечали коронацию нового монарха – Эдуарда VII. Поскольку тем летом король неожиданно слег с аппендицитом, коронация и все связанные с ней торжества были отложены. Из-за этого большая часть иностранных кораблей (за исключением принадлежавших Японии – новому союзнику Великобритании) и представители отдаленных эскадр британского флота вынуждены были вернуться в свои базы. Тем не менее даже уменьшившееся в масштабах представление было, как с гордостью заявляла The Times, впечатляющей демонстрацией британской морской мощи. Все представленные в Спитхеде корабли относились к боевому составу эскадр, назначенных оборонять берега метрополии. «Возможно, парад был не настолько великолепен, как та удивительная демонстрация морского могущества, что состоялась в тех же водах пятью годами ранее. Но он с не меньшей ясностью показывает, каково это могущество – особенно если помнить, что в настоящий момент мы имеем в составе заокеанских эскадр больше кораблей, чем имели тогда. Кроме того, для организации парада не пришлось использовать ни одного корабля из резерва флота». «Некоторые наши соперники, – предупреждала The Times, – провели эти годы в лихорадочной активности и неуклонно наращивают свои усилия». Им-то и следовало показать, что Британия начеку и готова вложить в поддержание своего господства на море любые требующиеся для этого средства[268].

Хотя газета и не называла соперников Британии поименно, ее читатели едва ли могли усомниться в том, что главное место в этом списке вот-вот должна была занять Германия. Хотя англичане все еще рассматривали Францию и Россию в качестве потенциальных противников, британское общество – как правящие классы, так и широкая публика – было сильно озабочено деятельностью своего соседа с берегов Северного моря. В 1896 г. журналист Э. Э. Уильямс выпустил ставшую популярной брошюру «Сделано в Германии», где обрисовал положение в довольно мрачных красках: «Гигантская торговая держава поднимается, чтобы бросить вызов нашему процветанию и состязаться с нами в борьбе за контроль над мировой торговлей»[269]. Автор призывал англичан посмотреть вокруг и понять, что «игрушки, куклы, книги сказок, с которыми возятся ваши дети, – все сделано в Германии: даже бумага, на которой напечатана ваша любимая патриотическая газета, вполне вероятно, имеет то же происхождение. Большая часть вашей домашней обстановки – от фарфоровых безделушек до кочерги – по всей вероятности, произведена в Германии. Хуже того: в полночь ваша супруга возвращается домой с оперы, которая была написана в Германии, исполнена артистами и дирижером оттуда же – да еще и с помощью немецких музыкальных инструментов и партитур»[270].

Тем временем на европейскую политику и международные отношения начал все чувствительнее влиять новый фактор – общественное мнение, которое могло оказать беспрецедентное давление на европейских лидеров и ограничить свободу их действий. В результате распространения грамотности, новых средств массовой информации и демократических институтов народы разных стран не только стали лучше информированными, но и почувствовали укрепившуюся связь друг с другом и со своими государствами. Благодаря Интернету и социальным медиа мы в наши дни переживаем аналогичную революцию в области получения информации и взаимоотношений с миром. Перед Великой войной железные дороги и телеграф (а потом и телефон с радио) помогали передавать внутренние и международные новости с ранее невиданной скоростью. Работающие за границей корреспонденты стали уважаемыми профессионалами, причем газеты все больше предпочитали использовать для этой цели своих соотечественников, а не полагаться на местных жителей. Русские, американцы, англичане и немцы могли прямо за завтраком узнать о последних триумфах и неудачах своих стран. Затем люди формировали свое отношение к происходящему и доносили его до сведения властей. Некоторые люди, особенно из числа представителей господствующих классов, очень сожалели о таких переменах. По выражению главы отдела по работе с прессой в германском министерстве иностранных дел, международные отношения более не могли управляться «узким кругом дипломатичных и хорошо воспитанных лиц»: «Общественное мнение приобрело прежде немыслимое влияние на политические решения»[271]. Сам факт существования в Германии бюро по работе с прессой говорит нам, что правительства отдавали себе отчет в происходящем и стремились манипулировать общественным мнением, используя его во внутренней и внешней политике. Это достигалось за счет того, что журналистам выдавали лишь определенную информацию, а на владельцев газет давили, вынуждая их придерживаться правильной линии… Или просто подкупали их. Германское правительство пыталось таким образом заручиться поддержкой английских газетчиков, но могло позволить себе субсидировать лишь небольшое и незначительное издание, так что в итоге не добилось ничего и лишь еще больше укрепило подозрения англичан[272].

В 1897 г. крупнотиражная газета Daily Mail, созданная лордом Нортклиффом, выпустила серию публикаций, где призывала читателей «в течение ближайших десяти лет хорошенько приглядывать за Германией». Германская угроза, гордость за Британию, воззвания к патриотизму, требования укреплять военный флот – все эти вопросы часто поднимались на страницах газет Нортклиффа, который к 1908 г. владел не только Daily Mirror, но и более утонченным Observer и даже The Times[273]. Другие издания тоже не отставали – например, The Daily Express и выражавшая левые взгляды The Clarion. Их редакторы не столько формировали общественное мнение, сколько просто говорили своим читателям то, что те хотели услышать, но эффект от кампаний в прессе и алармистских материалов типа брошюры Уильямса разжигал страсти и доводил патриотизм до уровня «джингоистского» национализма[274]. Солсбери жаловался, что из-за всего этого казалось, будто «у тебя за спиной огромный сумасшедший дом»[275].

В начале XX в. англо-германские отношения были хуже, чем когда-либо за все время существования Германской империи. Провал переговоров Чемберлена с германским послом, публичные и скрытые вспышки раздражения кайзера Вильгельма, хорошо известные англичанам антибританские и пробурские настроения в германском обществе, даже глупый скандал из-за якобы неуважительных высказываний Чемберлена в адрес прусской армии – все это вместе создавало атмосферу неприязни и недоверия, как в Англии, так и в Германии. Валентин Чайрол, бывший до 1896 г. берлинским корреспондентом The Times, писал в начале 1900 г. своему другу: «По моему мнению, Германия, по сути, более враждебна нам, нежели Россия или Франция, но еще не готова доказать это на деле…[276] Она смотрит на нас, как на колючий артишок, который надо очищать лепесток за лепестком». Более того, британские руководители не без оснований подозревали, что в Берлине были бы счастливы, если бы Англия оказалась втянута в конфликт с Францией и Россией. Предполагалось, что немцы при случае могут и сами приложить к этому руку. Когда в 1898 г. Британия и Франция оказались на грани войны из-за колониальных споров в Африке, Вильгельм II утверждал, что он, как свидетель пожара с ведром воды, делает все возможное, чтобы остудить горячие головы. Однако Томас Сандерсон, тогдашний постоянный заместитель британского министра иностранных дел, отметил, что кайзер больше смахивает на человека, который «бегает вокруг со спичками и чиркает ими о пороховые бочки»[277].

Кое-кто в Англии еще в начале 1890-х гг. беспокоился относительно того, как укрепление Германии изменит соотношение сил на море[278], но, чтобы эта тревога значительно возросла и стала общей, понадобились «морские законы» Тирпица от 1898 и 1900 гг. Хотя их скрытый смысл еще не был очевиден, британский коллега Тирпица – лорд Селборн, первый лорд адмиралтейства, – уже осенью 1902 г. говорил своим коллегам по кабинету: «Германский флот тщательно наращивает свои силы, исходя из соображений будущей войны с нами»[279]. В 1903 г. респектабельный чиновник Эрскин Чайлдерс написал свой единственный роман – захватывающую историю о приключениях и шпионаже, призванную предостеречь британцев относительно опасностей германского вторжения. «Загадке песков» сопутствовал громкий успех, и она переиздается до сих пор. Примечательно, что после Великой войны Чайлдерс присоединился к ирландским повстанцам и был расстрелян англичанами; его сын в 1973 г. стал президентом Ирландии. В британской прессе начали появляться статьи, авторы которых предлагали нанести по германскому флоту превентивный удар.

Благодаря своему географическому положению Англия спокойно воспринимала рост сухопутных армий на континенте. Но на море все было иначе. Британский флот был для страны одновременно щитом, инструментом для демонстрации силы и пуповиной, связывающей метрополию с остальным миром. Каждый школьник знал, как английский флот в XVI в. отразил натиск испанской Непобедимой армады (в чем ему отчасти помогла погода и некомпетентность противника). Точно так же все помнили и о роли флота в победе над Наполеоном в начале XIX столетия. Именно с помощью флота Британии удалось одолеть Францию в Семилетней войне и создать империю, раскинувшуюся от Индии до Квебека. И Британия определенно нуждалась в военном флоте для того, чтобы защитить эту империю и всю свою мировую сеть торговых связей и инвестиций.

Такой взгляд на вещи разделяла не только английская верхушка, но и большая часть общества. Все британцы, независимо от политических взглядов и социального положения, гордились своим флотом и «двухдержавным стандартом». Корабли для зрителей морского парада 1902 г. были арендованы множеством самых разных организаций – начиная от туристического агентства Томаса Кука и заканчивая элитным клубом Оксфорда и Кембриджа, а также Кооперативным обществом государственной службы. Когда в 1909 г. флот организовал в Лондоне недельное представление с бутафорскими сражениями, фейерверками и специальной программой для детей, то его, по различным оценкам, посетило около 4 млн человек[280]. Тирпиц, Вильгельм и прочие сторонники усиления германского флота, который должен был бы бросить вызов Британии, никогда полностью не отдавали себе отчета, до какой степени жизненно важен был Королевский флот для англичан. Это заблуждение обошлось дорого как самим германским лидерам, так и Европе в целом.

«Империя держится на Королевском флоте», – сказал адмирал Джон Фишер – и на этот раз он не преувеличивал[281]. Процветание страны в будущем и стабильность британского общества тоже, как многие полагали, зависели от морского могущества. Сам успех Англии, которая в XIX в. стала первой индустриальной державой мира, одновременно был ее же «ахиллесовой пятой». Устойчивость британской экономики зависела от возможности импортировать из-за океана сырье и экспортировать произведенные товары. Если бы Британия лишилась господства на море – разве не оказалась бы она тогда в зависимости от тех, кто им завладел бы? Кроме того, к 1900 г. Англия уже вынуждена была полагаться на импорт продовольствия, чтобы кормить свое растущее население, – около 58 % калорий, потребляемых британцами, попадали в страну по морю, и – как позже показал опыт Второй мировой – не было уже никакой возможности скомпенсировать эти показатели за счет увеличения сельскохозяйственного производства внутри страны[282].

Еще в 1900 г., задолго до того, как кайзер Вильгельм и адмирал Тирпиц приступили к постройке германского линейного флота, Королевский объединенный институт оборонных исследований организовал дебаты, в ходе которых обнаружился еще один повод для беспокойства. Сможет ли Королевский флот защитить британскую морскую торговлю? Например, имелось ли у него достаточное на случай войны количество быстрых крейсеров для патрулирования ключевых торговых путей, разведки и собственных рейдерских операций? К середине 1890-х гг. только что возникшая Морская лига шумно требовала увеличения военно-морских расходов[283]. В 1902 г. Daily Mail, самая популярная из новых крупнотиражных газет, нашла причины для тревоги даже в посвященном коронации морском параде: «Для поверхностного взгляда этот могучий флот, мирно стоящий на якоре в своей исторической гавани, являет собой великолепнейшее зрелище. Но мудрость требует от нас заглянуть глубже и понять, в какой мере этот флот пригоден к решению тех задач, ради которых он создавался. Невозможно не отметить, что он намного слабее, чем тот, что удалось собрать в 1897 г. для юбилея коронации королевы Виктории. Конечно, наши эскадры в целом сейчас сильнее, чем были тогда… Но нужно также отметить и тот факт, что за это время прямо в Северном море вырос и окреп еще один мощный флот, и это надо учитывать при оценке соотношения сил»[284].

Лорд Селборн, один из самых компетентных руководителей адмиралтейства в предвоенные годы, говорил: «Наши ставки в этой игре выше, чем у любой другой державы. Поражение на море будет означать для нас беспрецедентную историческую катастрофу. Оно может привести к уничтожению нашего торгового флота, остановке наших фабрик, недостатку продуктов, вторжению врага в метрополию и распаду всей империи»[285].

А что случилось бы с населением, если бы поставки продовольствия прекратились? Нехватка всего, возможно даже голод, в первую очередь должны были ударить по бедным. В течение двух десятилетий, предшествовавших 1914 г., многие гражданские и военные представители господствующих классов рисовали себе мрачную картину воюющей Британии, охваченной мятежами, а возможно, даже и революцией. Неужели они считали, что им самим в военное время ничего не будет угрожать? В конце 1890-х гг. этот вопрос занимал одного генерала из Королевского объединенного института: «Массы лондонцев двинутся из Ист-Энда на запад и разграбят наши дома. Они вырвут кусок хлеба у наших детей и скажут: «Если мы должны голодать, то справедливость требует, чтобы мы голодали вместе»[286]. Глава управления военно-морской разведки, Людвиг Баттенберг (дед герцога Эдинбургского, принца Филиппа), писал в 1902 г.: «Расстройство в морской торговле на ранних стадиях войны способно вызвать у населения Соединенного Королевства панику такой силы, что она может смести любое правительство, настроенное продолжать борьбу»[287].

Голод, а точнее – страх перед ним все больше влиял на военно-морское планирование англичан[288]. Одновременно эта мысль просачивалась и в общественное сознание. К концу XIX в. влиятельные личности и группы призывали правительство увеличить и обезопасить запасы продовольствия. В 1902 г. одна из таких групп, напоминавшая ожившую цитату из «Двенадцати дней Рождества»[289] и включавшая в себя 5 маркизов, 7 генералов, 9 герцогов, 28 графов, 46 адмиралов и 106 депутатов парламента, объединилась в ассоциацию, которая добивалась официального расследования ситуации с запасами продовольствия на случай войны. Они добились создания королевской комиссии, которая в итоге согласилась с тем, что проблема существует, но не вынесла никаких радикальных решений.

Примечательно, что в ассоциацию также входили и профсоюзные лидеры, которые, возможно, пытались таким образом привлечь эту важную структуру на свою сторону. Манифест ассоциации гласил, что стойкость рабочего класса не вызывает никаких вопросов, равно как и «его храбрость, патриотизм и выносливость». «Но, – говорилось в нем далее, – если население будет охвачено голодом, то возникнет серьезная опасность, а если подобная ситуация продлится достаточно долго, то общую катастрофу в стране нельзя будет ни предотвратить, ни даже надолго отодвинуть»[290]. Разумеется, на деле британское высшее общество и средний класс совершенно не рассчитывали ни на стойкость трудящихся, ни на их верность. Исследования таких видных британских реформаторов, как Чарльз Бут, открыли правду относительно тех ужасающих условий, в которых приходилось существовать английским беднякам. Эти условия не только отрицательно сказывались на их здоровье, но и, как многие опасались, на их приверженности государственным интересам. Станут ли представители низших слоев общества сражаться, защищая Британию? И смогут ли? Хотя Англия в то время не использовала всеобщей воинской повинности, но еще во время войны с бурами были сделаны некоторые наблюдения относительно числа добровольцев, которых пришлось отправить домой из-за того, что они не соответствовали армейским требованиям по здоровью. Это вызвало у руководства страны еще большее беспокойство насчет того, откуда возьмется потребный личный состав армии и флота в случае серьезного конфликта.

Были налицо и другие признаки того, что расслоение в британском обществе все усиливается. Снова обострился «ирландский вопрос», и местные националисты требовали самоуправления или даже независимости. Росло влияние профсоюзов – к 1900 г. в них состояло около 2 млн человек (а к 1914 г. это число еще удвоилось), причем сильнее всего профсоюзы были именно в ключевых отраслях британской экономики: в горнодобывающей индустрии и в портах. Забастовки становились дольше и часто сопровождались столкновениями. А с расширением избирательного права рабочие и их сторонники из числа представителей среднего класса приблизились и к политической власти. После выборов 1906 г. в палате общин появилась Лейбористская партия, получившая двадцать девять мест. Популярный писатель Уильям ле Кё успешно опубликовал роман «Вторжение 1910 г.», в котором Германия вторгалась в Англию, тогда как социалисты в это время агитировали за мир, а толпы на улицах призывали остановить войну. Daily Mail стала печатать эту книгу по частям и в целях рекламы даже отправила на улицы Лондона специальных людей в германских «пикельхельмах» и прусской военной форме. Кроме того, по настоянию Нортклиффа ле Кё любезно изменил предполагаемый маршрут германского вторжения так, чтобы он прошел через места, где у Daily Mail было больше всего читателей[291].

Правительство, сначала консервативное, а с 1905 г. уже либеральное, обнаружило, что находится в затруднительном, хотя и привычном, положении, требовавшем соизмерять потребности оборонного бюджета с финансовыми возможностями страны. Все были согласны с тем, что Германия представляла собой растущую угрозу, и Королевский флот должен был быть готов противостоять ей, а также и более привычным противникам в лице Франции и России. Отметим, что британская армия получала из бюджета в два раза меньше средств, чем военно-морские силы. Однако новые технологические достижения – более прочная броня, улучшенные силовые установки, более тяжелые орудия – обходились недешево. За пятнадцать лет между 1889 и 1904 гг. стоимость линейных кораблей-тяжеловесов удвоилось, а для более легких и быстрых крейсеров возросла в целых пять раз. Вдобавок широко раскинувшаяся Британская империя требовала размещения военных кораблей на удаленных базах по всему миру. За двадцать лет перед войной затраты на оборону составили приблизительно 40 % от всех расходов британского правительства – наибольшая доля среди всех великих держав. Да и налоги на душу населения в Англии были значительно выше[292].

Одновременно росли и социальные расходы правительства. Подобно своим коллегам на континенте, британское руководство тревожилось из-за возможных внутренних волнений и рассчитывало, что введение страхования от безработицы и пенсий по старости поможет устранить эту опасность. Кроме того, сформированный в 1906 г. либеральный кабинет включал в себя таких радикалов, как Дэвид Ллойд Джордж, для которых эти социальные расходы были не просто мерой предосторожности, а моральным долгом. Могла ли британская экономика одновременно позволить себе и пенсии, и линкоры? Целый ряд канцлеров казначейства высказывал опасения, что это невозможно – если бы правительство попыталось повысить налоги, это могло бы вызвать недовольство, особенно среди беднейших слоев населения. Чарльз Т. Ритчи, который в 1903 г. руководил финансами в составе консервативного правительства, формулировал это так: «Одна из наибольших опасностей состоит в том, что при подоходном налоге в один шиллинг с фунта (то есть при пятипроцентном) безработица и значительное увеличение цен на хлеб могут привести к восстанию»[293].

До самого начала войны сменявшие друг друга правительства пытались найти способ наполнить военный бюджет так, чтобы найти «золотую середину» в отношении налоговой нагрузки. При этом они старались одновременно добиться экономии и повышения эффективности затрат. В 1904 г. был сформирован Комитет обороны империи, призванный координировать задачи военного планирования и, как многие надеялись, военные расходы. После окончания Англо-бурской войны были проведены столь необходимые реформы в армии, а флот был обновлен и начал соответствовать стандартам своего времени. Лорд Селборн, возможно, не был умнейшим из людей – его свояченица (представительница рода Сесилов, так как он был женат на одной из дочерей маркиза Солсбери) говорила о нем: «Вилли наделен простым английским чувством юмора… Его шутки немудрены, душевны и постоянно повторяются»[294]. Однако он был человеком энергичным, преданным своему делу и – что было важнее всего – готовым во всем поддержать реформаторов, особенно адмирала Джона Фишера.

Джона Фишера обычно называли «Джеки», и в истории британского флота (а равно и в истории предвоенных лет в целом) он выделялся, как сорвавшееся с оси огненное колесо, которое рассыпает во все стороны искры и заставляет одну часть зрителей разбегаться в ужасе, тогда как другая замирает в восхищении. Перед Великой войной он перетряс британский флот сверху донизу и бомбардировал свое «гражданское» начальство различными требованиями до тех пор, пока оно не сдавалось. А уж своих оппонентов на флоте он обычно и вовсе раскатывал, как паровой каток. Мысли свои он выражал в своей собственной неподражаемой манере, называя своих противников «скунсами», «ископаемыми», «сутенерами» и «испуганными кроликами». Фишер был человеком суровым, упорным в своих начинаниях и почти неуязвимым для критики, что, пожалуй, было не очень удивительно для того, кто, имея довольно простое происхождение, сделал себе карьеру на флоте, где служил с самого детства. Он также был крайне самоуверен. Король Эдуард VII как-то пожаловался на то, что Фишер не желает смотреть на проблемы с разных сторон. «Почему я должен тратить на это время, – отвечал адмирал, – если я и так знаю, что моя сторона – правильная?»[295]

Фишер мог при желании быть очарователен – он мог заставить рассмеяться даже королеву Викторию, что было непросто. Его частенько приглашали в ее поместье Осборн на острове Уайт. Российская великая княгиня Ольга писала ему: «Надеюсь, дорогой адмирал, я еще окажусь в Англии, чтобы снова станцевать с вами вальс»[296]. Кроме того, Фишер был злопамятен, и ему не стоило переходить дорогу. Известный журналист Альфред Гардинер говорил о нем так: «Он может шутить, смеяться, сердечно разговаривать с вами, но за этими милыми манерами морского волка скрываются его основные принципы ведения войны – «беспощадность, безжалостность и непреклонность»[297] – и его три артиллерийских правила: «Бей первым, бей как следует и продолжай бить». Фишер не искал столкновений ни со своими политическими оппонентами, ни с враждебными нациями, но если уж такие столкновения случались, то тогда он признавал лишь тотальную войну. Его героем, как и многих офицеров британского флота, был Горацио Нельсон, который взял верх в морской войне против Наполеона. Более того, в 1904 г. Фишер отложил свое вступление в должность первого морского лорда[298] до 21 октября, годовщины смерти адмирала Нельсона в битве при Трафальгаре. Он часто цитировал слова Нельсона: «Дураком является тот, кто дерется с противником при соотношении сил десять к одному, если он может сражаться при соотношении сто к одному»[299].

Этот наследник Нельсона родился в 1841 г. на Цейлоне, где его отец сначала служил в чине армейского капитана, а потом безуспешно пытался выращивать чай. По словам самого Фишера, его родители, которых он едва знал, были очень хороши собой: «Почему я такой урод – вот настоящая неразрешимая загадка природы»[300]. И верно, в его лице было нечто странное, дикое и загадочное. Гардинер говорил: «Большая радужка с удивительно крошечными зрачками, широкий рот, полные губы, уголки которых сурово стремились книзу, выдающаяся нижняя челюсть – все это выдавало человека, который не просит и не дает пощады». Много лет ходили слухи о том, что Фишер был отчасти малайцем, что могло бы, с точки зрения германского военно-морского атташе, объяснить его хитрость и неразборчивость в средствах[301].

Ключевыми объектами поклонения Фишера были Бог и страна. Он был убежден в том, что Британия может и должна править миром. Господь защищал его страну так же, как и легендарные потерянные колена Израилевы, которые в свой черед должны будут триумфально возвратиться. «Знаете ли вы, – сказал он однажды, – что ко всему миру есть пять ключей? Пролив Па-де-Кале, Гибралтар, Суэцкий канал, Малаккский пролив и мыс Доброй Надежды. И все эти ключи в наших руках. Разве мы после этого не можем называться потерянными коленами?»[302] Его любимой книгой была Библия – особенно Ветхий Завет, где рассказывалось о множестве сражений. При каждом удобном случае он посещал проповеди. Одним воскресным утром некто позвонил Фишеру домой и ему ответили:

– Капитан ушел в часовню Беркли.

– А днем он будет? – спросил звонивший.

– Нет, он сказал, что собирается послушать каноника Лиддона в соборе Святого Павла.

– Ну а вечером?

– Вечером он будет в церкви баптистов-реформистов[303]. Кроме того, Фишер любил танцы, а также свою жену и родных – но его главной страстью был флот. Во имя благополучия военно-морских сил он боролся с неэффективностью, ленью и другими помехами. Фишер был знаменит тем, что с ходу выгонял со службы некомпетентных работников. Один из них вспоминал: «Никто из нас не мог быть уверен в том, что сохранит работу на следующий день»[304]. Когда Фишер стал первым морским лордом, ему принесли огромную папку с материалами по поводу тяжбы, возникшей между армией и флотом из-за того, кто должен заплатить за гетры шотландских горцев, испорченные морской водой при выгрузке на берег. Он немедленно бросил всю кипу бумаг в камин[305]. Он также решил, что нуждается в собственной станции беспроволочного телеграфа. Это вызвало препоны со стороны почтовый службы, и в итоге однажды полдюжины моряков просто явились в здание адмиралтейства и установили все необходимое оборудование[306].

Личность Фишера неизбежно должна была вызвать различные оценки как внутри флота, так и в среде людей, интересующихся морским делом. Его обвиняли в фаворитизме, а также в том, что он проводит свои реформы слишком быстро и заходит в них слишком далеко. И все же перемены были необходимы. Пусть даже Черчилль на самом деле и не произносил фразы про то, что «плеть, ром и содомия» являются ключевыми традициями британского флота, – эти слова были не так уж далеки от реальности. В течение десятилетий мирного времени британский флот закоснел в своих привычках, цепляясь за старые порядки – ведь они были освящены победами Нельсона. Дисциплинарные взыскания были суровыми – кошка-девятихвостка, как называли используемую на флоте плеть, могла за пару ударов сорвать кожу со спины. Когда в 1854 г. Фишер, которому тогда было тринадцать, стал свидетелем порки восьми моряков, он потерял сознание[307]. (Этот род наказания был упразднен в 1879 г.) Рядовые матросы все еще спали в гамаках и получали рационы из сухарей, которые частенько были изъедены долгоносиком, а также мяса неопределенного происхождения – впрочем, все равно высоко ценившегося. Тренировочные программы также оставляли желать лучшего и должны были быть обновлены – в частности, не было уже никакого смысла тратить так много времени на обучение матросов работе с парусами, ведь практически все корабли уже были оснащены паровыми двигателями. Образование, даже в офицерской среде, воспринималось как необходимое зло и подразумевало лишь передачу самых основных знаний. Молодые офицеры не были должным образом подготовлены, и никто не подталкивал их к тому, чтобы проявить хоть какой-то интерес к материям столь низменным, как даже артиллерийская стрельба, – не говоря уже о тактике и стратегии. Сам адмирал так вспоминал свои ранние годы на службе: «Поло, скачки и развлечения считались более важными, чем обучение стрельбе». Многие старшие офицеры вообще были против учебных стрельб, поскольку осадок от порохового дыма портил вид кораблей[308]. Флот не располагал своим высшим учебным заведением, где можно было бы обучать искусству войны на море, а о международных отношениях и внешней политике офицеры и вовсе не имели понятия. Высшее флотское руководство не тратило время на военное планирование, хотя изрядно преуспело в подготовке своих кораблей к морским парадам и хитроумным маневрам… Хотя в одном скандальном случае адмирал сэр Джордж Трайон и подставил свой флагманский корабль «Виктория» под удар броненосца «Кампердаун», вследствие чего флагман затонул вместе с 358 моряками, включая и самого адмирала. Фишер начал реформировать флот еще до того, как стал первым морским лордом. Будучи командующим средиземноморской эскадрой, а потом и начальником кадровой службы флота, он многое сделал для того, чтобы повысить уровень образования морских офицеров, и заложил основы для создания в будущем высшего военно-морского учебного заведения. Он настоял на проведении постоянных упражнений в артиллерийской стрельбе и помог продвинуться по службе целому ряду талантливых молодых офицеров. Он докладывал руководству, что «увеличивающийся средний возраст наших адмиралов просто пугает»: «Через несколько лет они переоденутся в мягкие тапочки из-за подагры и будут всюду таскать с собой грелки!»[309] Заняв в 1904 г. высший командный пост в ВМС, Фишер положил начало еще более масштабным переменам. «Мы не должны халтурить! – писал он одному из своих соратников. – Не должны поддаваться чувствам! Мы обязаны наступать на больные мозоли и никого не щадить!»[310] Более 150 устаревших кораблей были беспощадно разобраны на металлолом вопреки протестам служивших на них офицеров. Фишер уменьшил и преобразовал верфи, чтобы сократить стоимость их содержания и повысить эффективность. Он также позаботился о том, чтобы корабли морского резерва, которыми прежде пренебрегали, всегда имели на борту ядро будущей команды, что позволило бы им в случае кризиса быстро занять место в строю. Самым смелым шагом в его реформах было решение отозвать большую часть флота с удаленных станций и сконцентрировать в метрополии самые современные боевые корабли. Он также объединил отдельные небольшие эскадры, так что возникло несколько крупных флотов: восточный с базой в Сингапуре, еще один у мыса Доброй Надежды и один в Средиземном море. А два флота: атлантический и флот Канала – находились прямо под рукой. Организованное Фишером перераспределение военно-морских сил Великобритании привело к тому, что три четверти этих сил могли при необходимости быть сосредоточены против Германии. Еще Нельсон указывал на то, что учиться надо там, где предстоит сражаться, – и потому оба ближайших к Британским островам английских флота начали постоянно проводить учения в Северном море.

Заняв пост первого морского лорда, Фишер создал особую группу, которая начала работу над самой важной из внедренных им новинок – новым суперброненосцем. Эта же группа разработала и проект нового линейного крейсера «Инвинсибл». Идея линейного корабля, который совмещал бы скорость, тяжелую броню и мощные дальнобойные орудия, уже носилась в воздухе – отчасти потому, что техника того времени позволяла построить такой линкор. Например, новые паровые турбины давали возможность разгонять тяжелые корабли до сравнительно больших скоростей. В 1904 г. компания Cunard поставила такие турбины на свои лайнеры «Лузитания» и «Мавритания» – крупнейшие пассажирские суда того времени. В 1903 г. один итальянский кораблестроитель опубликовал статью, где описал возможный проект «идеального броненосца для Королевского флота» – да и другие державы, включая Японию, Германию, Америку и Россию, тоже, как было известно, планировали создание броненосца нового поколения[311].

Ошеломляющий успех японского флота, который в мае 1905 г. разгромил русскую эскадру в Цусимском проливе, казалось, подтвердил, что будущее войны на море связано с развитием быстрых линкоров, современных фугасных снарядов и крупнокалиберных орудий, которые доставляли бы их к цели. Японцы использовали 12-дюймовые орудия (305 мм) – это обозначение описывало диаметр канала ствола и означало, что снаряды этих пушек были поистине очень тяжелыми[312]. И пусть Фишера часто критикуют за то, что он вывел гонку морских вооружений на новый уровень, создав корабль, который одним своим появлением сделал все прочие броненосцы устаревшими, – но трудно себе представить, как можно было бы избежать этого рывка.

Комитет Фишера работал в большой спешке, и уже 2 октября был заложен киль будущего «Дредноута». В феврале 1906 г. корабль был официально спущен на воду в присутствии короля и в окружении ликующих толп. К концу года «Дредноут» был полностью готов к службе. Первый представитель принципиально нового класса кораблей был морским эквивалентом Мохаммеда Али – крупным, быстрым и смертоносным. Крупнейшие броненосцы того времени имели водоизмещение порядка 14 тыс. тонн, а у «Дредноута» оно составляло 18 тыс. тонн. Вместо привычных 18 узлов его паровая турбина позволяла разгоняться до 21. Это была турбина конструкции того самого Чарльза Парсонса, который во время празднования бриллиантового юбилея королевы Виктории так шокировал моряков демонстрацией своего судна «Турбиния». Фишер считал, что скорость защищает корабль даже более надежно, чем броня, но и с броней у нового линкора было все в порядке – на нее приходилось около 5 тыс. тонн массы как выше, так и ниже ватерлинии. И – подобно Мохаммеду Али – корабль мог не только порхать как бабочка, но и жалить как пчела. «Дредноут» нес десять 12-дюймовых орудий и батареи пушек поменьше. Поскольку орудия располагались в бронированных башнях, то линкор и все последующие корабли этого типа был способен вести практически круговой обстрел. Справочник Jane's Fighting Ships от 1905 г. сообщал: «Не будет преувеличением сказать, что при такой скорости, огневой мощи, дальности и таком сокрушительном эффекте от концентрации огня тяжелых орудий «Дредноут» по боевой ценности соответствует двум или даже трем современным броненосцам»[313].

Хотя непосредственным стимулом к разработке дредноутов и тяжелых крейсеров был, вероятно, страх перед объединенной силой французского и русского флотов, но постепенно офицеры британских морских штабов начали рассматривать уже Германию в качестве основного вероятного противника в будущем[314]. Отношения с Францией и Россией начинали улучшаться, но с Германией дела шли все хуже. Британские офицеры предполагали, что вопреки любым официальным заявлениям Берлина германский флот предназначался для действий в Северном море. Например, у германских кораблей был ограниченный запас хода, а помещения для экипажа были очень тесными, что также затрудняло дальние путешествия. То, что кайзер в письме своему второму кузену, русскому царю, неблагоразумно назвал себя «адмиралом Атлантики»[315], тоже говорило о многом. Фишер определенно не испытывал никаких сомнений – в 1906 г., когда англо-германская гонка морских вооружений стала набирать обороты, он сказал: «Нашим единственным вероятным противником является Германия. Германия держит весь свой флот сосредоточенным на расстоянии нескольких часов хода от наших берегов. Следовательно, нам нужен в два раза более сильный флот на таком же расстоянии от берегов Германии»[316]. Начиная с 1907 г. военные планы адмиралтейства были посвящены почти исключительно возможности столкновения с германским флотом в водах, омывающих Британские острова. Комитет обороны империи, созданный для координации работы различных ведомств и консультирования премьер-министра, пришел к согласию и в 1910 г. утверждал: «Чтобы не подвергать наши эскадры опасности поражения по частям, военно-морская активность в отдаленных морях должна быть отложена до тех пор, пока обстановка в водах метрополии не прояснится. Лишь тогда можно было бы выделить дополнительные силы»[317].

Для того чтобы облегчить себе финансовую нагрузку, связанную с содержанием флота, британское правительство решило поискать поддержки у колоний. Спускаемые на воду новые боевые корабли сразу получали «колониальный» колорит, а вместе с ним и говорящие названия – например, «Индостан» или «Добрая Надежда»[318]. Самоуправляющиеся «белые» доминионы: Канада, Австралия, Новая Зеландия, а позже и Южная Африка – остались удивительно равнодушны[319]. В 1902 г. они совместно пожертвовали около 150 тыс. фунтов, и даже после серьезного нажима со стороны английского правительства это число удалось в последующие годы увеличить лишь до 328 тыс.[320] Канада, будучи старейшим доминионом, вообще не хотела ничего давать, утверждая, что у нее нет непосредственных противников. Фишер писал: «Это жадные, непатриотичные люди, которые верны нам лишь потому, что рассчитывают на вознаграждение». Для того чтобы переломить такие настроения в империи, понадобилась гонка вооружений с Германией. В 1909 г. Австралия и Новая Зеландия заложили каждая по дредноуту, а в 1910 г. Канада начала предпринимать осторожные шаги по созданию собственного флота, для чего ее правительство приобрело в Англии два крейсера.

В самой Британии другая ключевая часть правительства, а именно – министерство иностранных дел – тоже постепенно начинала разделять мнение моряков насчет того, что Германия является угрозой. Дипломаты старшего поколения, выросшие в годы «блестящей изоляции», все еще надеялись сохранить нормальные (или даже дружеские) отношения со всеми державами – но в рядах молодого поколения крепли антигерманские настроения. Сандерсон, бывший постоянным заместителем министра иностранных дел с 1894 по 1906 г., писал в 1902 г. сэру Фрэнку Лессельсу, британскому послу в Берлине, что среди его коллег распространяется тревожная склонность к негативному восприятию Германии: «Немцы вызывают прочную неприязнь – считается, что они готовы и с нетерпением ждут возможности подложить нам свинью. Такое положение вещей создает неудобства, поскольку доброе согласие между нашими странами необходимо для решения множества вопросов»[321]. Действительно, Германия вызывала глубочайшие подозрения у восходящих звезд британской дипломатии: у Френсиса Берти (посол в Париже в 1905–1918 гг.), Чарльза Хардинга (постоянный заместитель министра с 1906 по 1910 г.) и Артура Николсона (посол в России в те же годы, а потом заместитель министра), который приходился отцом знаменитому Гарольду Николсону. Чиновники, не разделявшие общей антигерманской точки зрения, за десять предвоенных лет ушли в отставку или сделались маргиналами[322]. Финальным аккордом стало то, что в 1908 г. сэр Фрэнк Лессельс, работавший послом в Берлине с 1895 г. и горячо защищавший идею дружбы с Германией, был заменен на сэра Эдварда Гошена, который был убежден во враждебных намерениях немцев.

Странно, но человек, который полностью сформулировал опасения министерства по отношению к Германии, сам был отчасти немцем по происхождению и был женат на немке. В министерстве иностранных дел проще всего было встретить представителя высших классов британского общества, и Айра Кроу заметно выделялся на их фоне своими привычками и интересами. Он восхищался великими германскими историками, ценил музыку, сам отлично играл на рояле и был одаренным композитором-любителем. Добавьте сюда легкий немецкий акцент и огромную трудоспособность – и станет понятно, почему этот человек сразу бросался в глаза. Он был сыном немки и английского консула и вырос в Германии, в среде образованных представителей высшего среднего класса – такой же среде, какая породила и Тирпица. Его родители были знакомы со злосчастным императором Фридрихом-Вильгельмом[323] и его супругой, кронпринцессой Викторией. Они разделяли либеральные воззрения этой пары, а потому, хотя сам Кроу и был глубоко привязан к Германии и германской культуре, он также глубоко сожалел о том, что воспринимал как триумф «пруссачества» с его авторитарными и милитаристскими замашками. Кроу также критически относился к «беспорядочному, заносчивому, а иногда и прямо агрессивному духу», который, по его мнению, пронизывал жизнь германского общества. То, что Германия искала для себя в мире место, сопоставимое с ее новым потенциалом, Кроу понять мог – он даже искренне симпатизировал этому стремлению. Но он решительно осуждал методы, с помощью которых германское руководство шло к достижению этой цели, – например, готовность требовать для себя колонии за счет других держав и склонность угрожать соседям военной силой. Как он писал матери в 1896 г., Германия привыкла считать, что может обращаться с Англией скверно, «как будто пиная дохлого осла»: «Но если животное очнется и внезапно окажется львом, то это может несколько смутить наших охотников»[324]. Кроу увидел свою миссию в том, чтобы подтолкнуть свое начальство к сопротивлению «германскому шантажу».

Незадолго до начала 1907 г. Кроу был назначен руководить тем направлением работы министерства иностранных дел, которое касалось Германии и других стран Западной Европы. 1 января 1907 г. он направил сэру Эдварду Грею, тогдашнему министру, свой самый знаменитый меморандум. По напористости содержавшихся там аргументов, охвату истории вопроса и стремлению понять мотивацию Германии этот меморандум можно сравнить с «Длинной телеграммой» Джорджа Кеннана, которую тот составил в начале холодной войны, чтобы попытаться прояснить причины тех или иных шагов советского правительства и предложить возможные меры сдерживания. Кроу, как впоследствии и Кеннан, утверждал, что его страна имеет дело с противником, который, если ему не препятствовать, все время будет стараться завладеть любым преимуществом, каким сможет. Он писал: «Подчинение шантажисту обогащает последнего, но на опыте давно доказано, что хотя это и может подарить жертве небольшую передышку, но непременно приведет к скорому возобновлению угроз и выдвижению еще больших требований, тогда как периоды отсрочки будут становиться все короче. Но планы шантажистов обычно разрушаются после первого же решительного отпора, когда становится очевидна ваша готовность скорее столкнуться со всеми рисками, которыми чревата конфликтная ситуация, чем и дальше двигаться по пути бесконечных уступок. Но в случае, когда жертве не хватает решимости, отношения между двумя сторонами будут, вероятнее всего, неуклонно ухудшаться»[325].

Кроу также указывал на то, что внешняя и военная политика Великобритании определялась географией: расположением страны на периферии Европы и наличием у нее огромной заокеанской империи. То, что Британия предпочитала поддерживать на континенте баланс сил, который не позволял бы никакой отдельной дер жаве полностью его контролировать, было вполне естественно и являлось едва ли не «законом природы»[326]. Точно так же Британия не могла бы уступить какой-либо державе господство на море – этим она подвергла бы опасности само свое существование. Германская политика военно-морского строительства могла быть проявлением обдуманного стремления подорвать позиции Британии в мире, а могла быть и следствием «неуверенного, путаного и непрактичного подхода к управлению государством, руководство которого не отдавало себе отчета в том, что творит»[327]. Но с точки зрения Британии это не имело никакого значения. В обоих случаях ей пришлось бы принять брошенный Германией вызов, причем делать это надо было решительно и спокойно. Сорок лет спустя Кеннан дал аналогичный совет относительно СССР. «Ничто, – утверждал Кроу, – так не убедит Германию в безнадежности бесконечной гонки военных кораблестроительных программ, как подкрепленная очевидными доказательствами уверенность в том, что в ответ на каждый германский корабль Англия неизбежно заложит два своих, тем самым поддерживая существующее в настоящий момент относительное превосходство»[328].

Когда англичане сделали свой ход и построили первый дредноут, Тирпиц, кайзер и их сторонники встали перед очевидным выбором: отказаться от соперничества и начать налаживать отношения с Британией – или принять вызов и постараться не отставать в постройке дредноутов собственного производства. При выборе второго пути Германия неизбежно столкнулась бы с проблемой существенного роста расходов: использование новых материалов и технологий, удорожание эксплуатации и ремонта, более многочисленные команды – все это вместе вело к тому, что дредноуты обходились в два раза дороже, чем существовавшие тогда броненосцы. Кроме того, для работы над такими кораблями нужно было переоборудовать доки, а также расширить и углубить Кильский канал, который позволял строить корабли в безопасности балтийских верфей, а потом спокойно перебрасывать их в германские порты на побережье Северного моря[329]. Наконец, тех средств, которые теперь требовались флоту, лишалась армия – а ведь она должна была как-то уравновешивать растущую опасность со стороны России. При всем этом принципиальное решение о выборе пути развития нельзя было слишком долго откладывать, ведь англичане просто могли вырваться слишком далеко вперед.

В начале 1905 г., за несколько месяцев до того, как был заложен «Дредноут», германский военно-морской атташе в Лондоне сообщал в Берлин, что англичане планируют построить линейный корабль нового типа, более мощный, чем любой из уже имеющихся[330]. В марте 1905 г. лорд Селборн выступил перед парламентом с докладом о намерениях военно-морского ведомства в наступающем году. Эти планы и правда включали один новый линейный корабль, но Селборн не раскрыл никаких подробностей. Он лишь упомянул о работе комитета Фишера, но добавил, что распространение этой информации не будет полезным для общего дела. Тем летом Тирпиц, как и обычно, уехал к себе домой, в Шварцвальд. Там, среди елей и сосен, он обдумывал ситуацию вместе с рядом своих самых доверенных советников. К осени они приняли решение – Германия будет строить линкоры и линейные крейсеры и ответит на вызов англичан. Хольгер Хервиг, ведущий исследователь германской военно-морской программы, заметил: «Это очень многое говорит о механизмах принятия решений в Германии времен Вильгельма. Британский вызов был принят, но при этом вопрос не обсуждался ни с аппаратом канцлера, ни с министерством иностранных дел, ни с министерством финансов, ни даже с двумя структурами, прямо ответственными за морское стратегическое планирование, – Главным морским штабом и командованием Флота открытого моря!»[331] Тирпиц сформулировал новую итерацию закона о развитии флота и обеспечил рост финансирования на 35 % по сравнению с показателем 1900 г. Это должно было покрыть затраты на постройку новых линкоров, а также и шести новых крейсеров. Предполагалось, что Германия каждый год будет спускать на воду по два дредноута и одному тяжелому крейсеру.

Конечно, не все немцы испытывали страх перед Англией и признавали необходимость иметь большой и дорогостоящий флот. Даже непосредственно на флоте многие ворчали, что желание Тирпица строить все больше и больше кораблей привело к нехватке средств на содержание и обучение экипажей[332]. В рейхстаге растущий бюджетный дефицит подвергался критике и слева, и справа, и из центра – а этот дефицит был вызван раздуванием военно-морских расходов. Канцлер Бюлов и без того отчаянно сражался, затыкая дыры в государственных финансах и уговаривая противящийся рейхстаг повысить налоги, – но, к счастью, начался крупный кризис из-за Марокко и возникла опасность войны, а потому в мае 1906 г. новая морская «новелла» была принята с большим перевесом голосов[333]. Тем не менее Бюлов все больше тревожился из-за надвигающегося на Германию финансового кризиса и трудностей в работе с парламентом. Между тем военно-морским расходам не было видно конца. В 1907 г. канцлер прямо спросил у Тирпица: «Когда вы в достаточной мере продвинетесь с постройкой флота, чтобы… можно было разрядить невыносимую политическую обстановку?»[334] Но планы усиления военно-морских сил, которые позволили бы Германии покинуть «опасную зону», все никак не исполнялись и откладывались на будущее, когда немцы смогли бы скрытно создать флот настолько сильный, чтобы оказывать давление на Британию.

С точки зрения кайзера и Тирпица, ответственность за развертывание гонки морских вооружений на новом уровне следовало возложить на, как выражался Вильгельм, «совершенно безумную «дредноутную» политику сэра Джона Фишера и его величества». Немцы были склонны считать, что Эдуард VII стремился окружить Германию. По мнению Тирпица, англичане совершили ошибку, затеяв постройку дредноутов и линейных крейсеров, но потом осознали ее и были из-за этого сердиты: «Их раздражение еще увеличится, как только они поймут, что мы немедленно последовали их примеру»[335]. Однако германское руководство по-прежнему беспокоилось из-за опасностей ближайшего будущего. «Опасная зона», по Тирпицу, только что стала продолжительней, а англичане пока что не проявляли никакого желания достичь с Германией соглашения. В разговоре с Бюловом Гольштейн сардонически отметил: «Ни одного союзника на горизонте! Кто бы мог сказать, что задумали англичане? Разве история не доказала, что они коварны, лицемерны и беспощадны?»[336] Страх перед «вторым Копенгагеном», перед внезапной британской атакой, с момента начала гонки морских вооружений никогда полностью не покидал мыслей германских политиков. В канун Рождества 1904 г., когда Русско-японская война усилила международную напряженность, Бюлов сказал английскому послу Лессельсу, что Германия опасается нападения со стороны Великобритании. Последняя, заключив союз с Японией, могла нанести удар по Германии, которая оказывала значительную поддержку России. К счастью, отозванный было из Лондона в Берлин германский посол сумел убедить свое руководство, включая и крайне озабоченного Вильгельма, в том, что Англия не собиралась начинать войну[337]. Подобные опасения просачивались в общество и вызывали там вспышки паники. В начале 1907 г. жители балтийского порта Киль не отпускали детей в школу, поскольку прошел слух, что Фишер вот-вот нападет на Германию. Той весной Лессельс также написал британскому министру иностранных дел, сэру Эдварду Грею: «Позавчера Берлин охватило настоящее безумие. Германские ценные бумаги на фондовой бирже упали на шесть пунктов, и, по общему мнению, война между Германией и Великобританией должна была начаться с минуты на минуту»[338]. Кое-кто в Англии действительно подумывал о том, чтобы внезапным ударом уничтожить германский флот. Тот же адмирал Фишер неоднократно это предлагал, но король однажды воскликнул: «Господи, Фишер, да вы, должно быть, сошли с ума!»[339] – и эта идея заглохла.

Военное и гражданское окружение кайзера, однако, все чаще обсуждало перспективы войны с Великобританией и считало такое развитие событий вполне возможным. И раз уж приближалась война, то было необходимо ускорить германские приготовления и заодно разобраться с теми «непатриотичными» немцами – в частности, с социал-демократами, – которые противились повышению военных расходов и выступали за налаживание дружеских отношений с другими европейскими державами. Германская Морская лига стала все более настойчивой в своих предостережениях насчет надвигающейся опасности и требованиях еще больше повысить финансирование флота. За чрезмерную медлительность в этом вопросе они подвергли критике даже своего покровителя Тирпица. Действительно, многие вожди германских правых считали, что в этом деле можно разом убить двух зайцев: правительство должно бросить вызов левым и умеренным либералам, представив в рейхстаге проект значительного увеличения морского бюджета – даже более значительного, чем хотел Тирпиц. Если бы депутаты отклонили этот бюджет, то тем самым предоставили бы Вильгельму отличную возможность распустить рейхстаг вовсе и попробовать добиться националистического большинства на внеочередных выборах. Или же кайзер вообще мог осуществить переворот, о котором часто говорил в прошлом, совершенно избавившись от всех неудобств, связанных со свободой печати, всеобщим избирательным правом (пусть и только для мужчин), выборами и самим существованием рейхстага. Когда в конце 1905 г. Тирпиц готовил свою «новеллу», он все больше тревожился, что его возлюбленное детище будет использовано в качестве «тарана» для политического и конституционного переворота в Германии. Против разгрома левых он не возражал, но сомневался в том, что подобная попытка может достичь успеха без серьезных внутренних волнений, которые, в свою очередь, привлекли бы внимание Великобритании к тому, как быстро усиливался германский флот[340]. В 1908 г. начался боснийский кризис, и напряжение в Европе вновь выросло. Бюлов при этом выказывал все больше скептицизма в отношении стратегической ценности германских ВМС и беспокоился из-за возможной изоляции Германии в Европе. Он добивался от Тирпица ясного ответа на вопрос о том, сможет ли Германия «спокойно и уверенно обеспечить себя от английского нападения?»[341].

Тирпиц (позднее говоривший, что почувствовал себя преданным) отвечал, что едва ли Британия атакует их в ближайшее время, а потому лучшей политикой будет дальнейшее продолжение строительства флота: «Каждый новый корабль в составе наших эскадр означает увеличение риска для англичан, если они все же решат на нас напасть». Адмирал отверг предупреждения графа Пауля Меттерниха, германского посла в Лондоне, который утверждал, что это именно германская кораблестроительная программа вызывает отчуждение в отношениях с Британией[342]. Тирпиц считал, что главной причиной английской враждебности было экономическое соперничество с Германией, а оно никуда не исчезло бы и безо всякого флота.

Отступление в такой момент могло вызвать серьезные политические проблемы дома. «Если мы сейчас откажемся от закона об усилении флота, который и без того в большой опасности из-за трудностей текущей обстановки, – писал он в 1909 г. одному из своих верных помощников, – то кто знает, как далеко это нас в итоге заведет?»[343] Решающий аргумент Тирпица в пользу продолжения гонки вооружений был из тех, что постоянно используются для оправдания подобных программ, – Германия уже вложила в это дело так много ресурсов, что отступление обесценило бы все принесенные жертвы. В 1910 г. Тирпиц писал: «Если британский флот так и останется достаточно сильным, чтобы безо всякого риска атаковать Германию, то это значит, что германская военно-морская программа окажется исторической ошибкой»[344].

В марте 1908 г. Тирпиц провел через рейхстаг «вторую новеллу» – новый вспомогательный морской закон. Согласно ему, срок службы уже имевшихся в строю кораблей укорачивался, а это значило, что темпы их замены на новые корабли возрастали. При этом те из кораблей, что были поменьше, можно было заменить более крупными. Вместо трех новых линейных кораблей в год в следующие четыре года предполагалось строить по четыре за год, после чего этот показатель снова уменьшился бы до трех в год и – как надеялся Тирпиц – остался бы таким навсегда. Рейхстагу снова предстояло одобрить военно-морскую программу, над которой у него в дальнейшем не было бы никакой власти. К 1914 г. Германия должна была располагать эквивалентом двадцати одного дредноута, что значительно уменьшило бы разрыв между ней и Британией – если бы последняя не стала отвечать на этот вызов[345]. Тирпиц уверял кайзера, что германские намерения удастся скрыть: «Я сформулировал «новеллу» именно так, как вы того желали, – и для внешнего, и для внутреннего наблюдателя она выглядит настолько безобидной, насколько это вообще возможно»[346]. Сам Вильгельм написал успокаивающее личное письмо лорду Твидмауту, бывшему тогда первым лордом адмиралтейства: «Германский морской закон не направлен против Англии и не является вызовом британскому господству на морях, которое останется бесспорным на много поколений вперед»[347]. Эдуард VII был недоволен тем, что его племянник обратился с письмом к английскому министру, в чем король, как и многие другие британцы, увидел вмешательство во внутренние дела страны[348].

Бюлов, которому досталась незавидная задача по поиску средств для исполнения новой программы Тирпица, постепенно склонялся к тому, что Германия не могла позволить себе содержать сильнейшую армию и второй по силе флот в Европе. «Мы не можем ослаблять армию, – писал он в 1908 г., – поскольку наша судьба решится на суше»[349]. Его правительство столкнулось с серьезным финансовым кризисом. С 1900 г. германский государственный долг почти удвоился, и изыскивать источники средств становилось все труднее.

Около 90 % всех расходов правительства приходились на армию и флот, а в течение двенадцати лет с 1895 по 1908 г. общие военные расходы удвоились, главным образом за счет роста вложений в военно-морскую программу. В обозримом будущем они должны были продолжить расти. Когда же Бюлов попытался поднять вопрос об ограничении этих трат, один из приближенных Вильгельма попросил его не делать этого, поскольку кайзер от этого лишь становится «очень недовольным»[350].

Бюлов в течение 1908 г. продолжал борьбу, пытаясь протолкнуть через рейхстаг свой план налоговой реформы, но его предложения об увеличении налога на наследство привели в ярость правых, а рост косвенных налогов на товары произвел такой же эффект на левых. В июле 1909 г. Бюлов наконец подал прошение об отставке, не сумев разрешить финансовые проблемы. Тирпиц же взял верх, поскольку в конечном счете кайзер поддержал именно его.

Тем временем англичане обратили внимание на темпы роста германского военного флота. Изначально, как и надеялся Тирпиц, они никак не реагировали на его первую «новеллу» от 1906 г. На самом деле в декабре 1907 г. адмиралтейство предложило сократить скорость постройки линкоров, так что в 1908–1909 гг. флот получил бы лишь один дредноут и один линейный крейсер. Это также соответствовало намерениям либерального кабинета, который обещал увеличить социальные расходы и государственные накопления. Однако в течение лета 1908 г. британское общество и правительственные круги начала охватывать тревога. Германский флот крейсировал в Атлантике – что бы это могло значить? В июле уважаемое издание Quarterly Review опубликовало анонимную статью «Германская опасность», в которой неизвестный автор предостерегал, что, в случае начала конфликта между Англией и Германией, немцы, вероятнее всего, вторгнутся на Британские острова: «[Германские] морские офицеры измерили наши порты и составили их планы, а также изучили каждую деталь нашего побережья». По мысли автора статьи (которым являлся Дж. Л. Гервин, редактор воскресной газеты The Observer), около 50 тыс. переодетых официантами немцев уже находились на английской территории и лишь ждали условного сигнала. Вскоре после публикации этой статьи известный германский авиатор граф Цеппелин прибыл в Швейцарию на своем новом дирижабле. Это событие подтолкнуло Гервина, писавшего теперь в The Observer под собственным именем, к новым предсказаниям относительно сгущавшихся вокруг Британии туч[351].

В августе того же года Эдуард VII навестил своего племянника Вильгельма в милом небольшом городке Кронберг. Хотя у короля и был при себе официальный запрос, в котором британское правительство выражало свои опасения по поводу германских военно-морских расходов, он посчитал неразумным поднимать этот вопрос в беседах с кайзером. По мнению Эдуарда, это могло «испортить благоприятный эффект от беседы». После ланча кайзер, пребывавший в добром расположении духа, предложил сэру Чарльзу Хардингу, постоянному заместителю министра иностранных дел[352], выкурить с ним сигару. Двое мужчин устроились рядом у бильярдного стола, и Вильгельм сказал, что, по его мнению, отношения между их странами можно считать вполне дружественными. В своих заметках об этой беседе Хардинг писал, что вынужден был не согласиться с императором: «Невозможно скрыть тот факт, что в Англии существуют большие опасения по поводу причин и намерений, лежащих в основе постройки германского флота». Хардинг предостерегал, что если германская кораблестроительная программа продолжится, то английское правительство будет вынуждено обратиться к парламенту с просьбой одобрить собственную расширенную программу того же рода, и у него нет сомнений в том, что такая просьба была бы удовлетворена. С точки зрения Хардинга, такое развитие событий было бы крайне нежелательным: «Не может быть сомнений в том, что подобное морское соперничество двух стран настроит их друг против друга и сможет в течение нескольких лет довести до того, что любой серьезный (или даже незначительный) спор будет иметь критические последствия».

На это Вильгельм резко – и ошибочно – ответил, что для британских опасений нет никаких причин. По его словам, германская программа была не нова, а соотношение сил между английским и германским флотами оставалось неизменным. Согласно мелодраматичному описанию этого разговора, которое кайзер отправил Бюлову, Вильгельм сказал Хардингу: «Это же явный идиотизм. Вас кто-то разыграл!» Кроме того, германский император сказал, что завершение кораблестроительной программы стало для Германии вопросом национальной чести: «Тут нет места для дискуссий с иностранными правительствами – само это предложение [прекратить усиление флота] несовместимо с достоинством нации, и если бы германское правительство решилось его принять, то это могло бы вызвать внутренние волнения. Он бы скорее решился на войну, нежели подчинился бы подобному диктату». Хардинг не уступал и заметил, что он лишь предложил бы двум правительствам обсудить этот вопрос в дружественной обстановке и вовсе не имел в виду никакого диктата.

Он также оспорил утверждение Вильгельма насчет того, что к 1909 г. у Великобритании будет в три раза больше линкоров, чем у Германии: «Я сказал, что не могу понять, как его величество пришли к таким оценкам относительно могущества двух флотов на 1909 г. Я мог лишь предполагать, что в состав «шестидесяти двух британских линейных кораблей первого класса» он включил все устаревшие суда, которые можно было бы найти на плаву в британских портах и которые еще не были проданы на металл». В своей версии пересказа этой беседы Вильгельм утверждал, что поставил Хардинга на место: «Я ведь тоже адмирал британского флота[353] и куда лучше вашего знаю, что говорю, – ведь вы человек гражданский и совсем не разбираетесь в этом». В этот момент кайзер послал адъютанта за списком боевого состава флотов, который публиковался германским адмиралтейством каждый год, – он хотел доказать, что его расчеты были верны. Хардинг же сухо заметил, что Вильгельм дал ему копию списка «для того, чтобы наставить и убедить». Английский дипломат отвечал, что ему очень хотелось бы верить в точность предоставленных данных.

Что характерно, версия Вильгельма и в этом совершенно отличается от английской – Хардинг будто бы «застыл в безмолвном удивлении», а Лессельс, который, по словам кайзера, был полностью согласен с германскими расчетами, «с трудом сдерживал смех». Далее Вильгельм писал Бюлову, что в конце разговора Хардинг лишь жалобно спросил: «Нельзя ли все же прекратить постройку кораблей? Или хотя бы строить их меньше?» – на что Вильгельм ответил: «В таком случае мы будем сражаться, поскольку это вопрос нашей чести и достоинства». Он якобы посмотрел Хардингу прямо в глаза, после чего последний залился краской, низко поклонился и попросил прощения за свои «необдуманные слова». Кайзер был доволен собой: «Разве я не дал достойный ответ сэру Чарльзу?» Бюлов с трудом мог поверить этому рассказу, и его подозрения были подтверждены коллегами, присутствовав шими при этом разговоре, который, по их словам, был вполне дружественным. Хардинг говорил откровенно, но с уважением – да и кайзер тоже сохранил хорошее настроение.

Тот факт, что эта беседа не привела к росту взаимопонимания между Англией и Германией, печален, но не удивителен. Предупреждения Хардинга насчет того, что в ответ на рост темпов строительства германских боевых кораблей общественное мнение вынудит кабинет принять собственную контрпрограмму расширения ВМС, – были проигнорированы. На самом деле, по словам Бюлова, Вильгельм покинул Кронберг в убеждении, что ему удалось доказать английским гостям правоту германской позиции. Кроме того, Мольтке[354] – начальник Генерального штаба германской армии – уверил Вильгельма в том, что Германия в военном отношении была полностью готова к конфликту. Таким образом, у немцев не было причин осторожничать или ограничивать размах своих кораблестроительных программ. Вильгельм уверял Бюлова: «С англичанами работает только откровенность. Беспощадная, даже жестокая прямота – вот лучший способ вести себя с ними!»[355]

На деле же британцы только укреплялись в своих подозрениях. В том же году их еще больше встревожил один шаг, который на самом деле был совершенно невинной попыткой германского флота поддержать национальное кораблестроение. Данцигская верфь Schichau осенью обратилась с просьбой заранее заключить контракт на постройку одного из крупных боевых кораблей, запланированных на следующий год. Руководство компании опасалось, что в ином случае ему пришлось бы уволить многих опытных рабочих, – да и вся городская экономика в этом случае неизбежно пострадала бы. Примечательно, что Данциг, уже будучи Гданьском, вошел после 1945 г. в состав Польши, а Schichau стала частью крупной судоверфи имени Ленина, где в 1980-х гг. развернуло свою деятельность движение «Солидарность». Руководство флота согласилось на это, и, хотя дата, назначенная для спуска корабля на воду, осталась прежней, такое решение сильно встревожило Британию. Той осенью английский военно-морской атташе в Берлине сообщил своему руководству, что немцы приступили к постройке дополнительного линкора, и англичане пришли к верному по существу, но основанному на ложных данных заключению, что немцы ускорили темпы усиления своего флота[356].

В это время и произошел один из тех неприятных инцидентов, которые, казалось, определяли все развитие англо-германских отношений до 1914 г. 28 октября The Daily Telegraph опубликовала материал, который был подан как интервью с кайзером. На самом деле это была журналистская обработка бесед Вильгельма с английским землевладельцем полковником Эдвардом Стюартом-Уортли, у которого кайзер годом ранее частным образом останавливался. Эти двое несколько раз беседовали, но кажется, что это скорее Вильгельм старался выговориться насчет того, как он всегда стремился к хорошим отношениям между Германией и Англией и как англичане никогда не ценили его усилий. Вильгельм также критиковал сближение Британии с Францией. Союз с Японией он тоже считал крупной ошибкой, намекая на «желтую опасность»: «Пусть вы даже и не понимаете меня, но на деле я строю свой флот вам же в поддержку». Стюарт-Уортли принял эти слова на веру и решил, что если бы только англичане перестали слушать злопыхательства антигерманской прессы, а обратили бы внимание на истинные мотивы Вильгельма, то отношения между двумя странами смогли бы улучшиться в мгновение ока. В сентябре 1908 г. он передал сделанные им в ходе бесед заметки журналисту из The Daily Telegraph, и тот переписал их в форме интервью, после чего получившийся результат был отослан Вильгельму для одобрения.

Что удивительно, Вильгельм в тот раз повел себя разумно и передал текст «интервью» своему канцлеру. Бюлов позже утверждал, что был занят, тогда как его враги говорили, что он просто был слишком раболепен и не посмел править слова своего повелителя. Во всяком случае, он просто просмотрел документ и переслал его в министерство иностранных дел для оценки. И снова это «интервью» проскользнуло дальше без должного изучения, что отлично иллюстрирует хаотичную манеру работы германского правительства. Неосмотрительность кайзера была известна, и многим людям по должности следовало бы позаботиться о надлежащей редакции текста. Германскому правительству в прошлом неоднократно приходилось использовать все свое влияние и платить немалую цену за то, чтобы сгладить эффект потенциально вредных излияний Вильгельма[357]. Но в итоге «интервью» попало на страницы The Daily Telegraph неисправленным и содержащим в себе все романтические надежды кайзера снискать любовь англичан[358].

Для человека, который слишком часто говорил своим чиновникам, что он знает англичан лучше их, Вильгельм допустил слишком большие ошибки как в тоне (одновременно жалобном и обличительном), так и в содержании своих речей. Он жаловался, что англичане «безумны, безумны, безумны – как мартовские зайцы». Как могут они не видеть, что германский император – их друг и желает лишь жить с ними в мире и согласии? «Мои действия, кажется, должны говорить сами за себя, но вы игнорируете их и вместо этого прислушиваетесь к тем, кто извращает и искажает их смысл. Это глубоко оскорбляет меня»[359]. Повозмущавшись еще в том же духе, кайзер обратился к вопросу о жизненно важной поддержке, которую он оказал Британии во время Англо-бурской войны. Он не без оснований указывал на то, что Германия помешала другим европейским державам напасть на Англию в ходе этого конфликта. Более того, он своими собственными руками подготовил для англичан план кампании, который после проверки офицерами германского Генерального штаба был отправлен в Лондон. Было удивительно, продолжал он, что британцы всерьез считали, будто германский флот строится для войны с Англией, тогда как на самом деле было вполне очевидно, что он нужен Германии для поддержания ее собственной империи и морской торговли. Однажды Британии предстоит обрадоваться тому, что германский флот существует, – и случится это тогда, когда в Лондоне поймут, что Япония, в отличие от Германии, отнюдь не является верным другом.

В любой другой момент англичане могли бы и не обратить внимания на слова Вильгельма, но они появились в печати как раз тогда, когда гонка вооружений на море вошла в новую зловещую фазу, а все предыдущее лето прошло в ожидании германского нападения. Кроме того, на Балканах как раз возник серьезный кризис вокруг Боснии – да и трения между Германией и Францией по поводу Марокко тоже могли, как многим казалось, привести к войне. Хотя многие просто восприняли интервью как еще одно свидетельство неуравновешенности кайзера, Айра Кроу немедленно подготовил для министерства иностранных дел свой анализ этой публикации, где заключал, что она – лишь часть общих усилий Германии, нацеленных на усыпление бдительности британского общества. Сторонники усиления флота также призывали увеличить расходы. Министр иностранных дел сэр Эдвард Грей делал все от него зависящее, чтобы успокоить умы, и в частном письме другу сокрушался: «Из-за германского кайзера я постарею до срока; он похож на линкор с работающими машинами, но без руля – рано или поздно он во что-нибудь врежется, и это будет катастрофа»[360].

В тот раз дело едва не кончилось как раз такой катастрофой, но произошла она в Германии и едва не покончила с кайзером. Один человек из его ближнего круга писал: «Все общество сначала было охвачено замешательством, а потом – негодованием и отчаянием»[361]. Немцы были в ужасе и в ярости оттого, что их правитель выставил себя таким дураком – да еще и не в первый раз. Консерваторам и националистам пришлись не по нраву его заверения в дружбе с англичанами, а левые и либералы пришли к выводу, что самое время поставить и самого кайзера, и его режим под контроль парламента. Довольно удручающим было то, что одним из немногих, кто выразил поддержку Вильгельму, был прусский военный министр. Генерал Карл фон Эйнем сообщил кайзеру, что армия верна ему и в случае необходимости сможет разобраться с рейхстагом. Бюлов довольно неуверенно выступил перед депутатами в защиту своего государя, и Вильгельм, который, как обычно, совершал свои осенние визиты и охотился, внезапно впал в глубокую депрессию[362]. Его гостям тяжело было наблюдать внезапные переходы императора от рыданий к вспышкам ярости. Один из них говорил: «Я чувствовал, что обнаружил в лице Вильгельма II человека, который впервые с изумлением увидел реальный мир вокруг себя»[363]. Фон Эйнем, в частности, считал, что в государе что-то надломилось и после этого случая он больше уже не мог быть таким уверенным в себе правителем, как прежде. Хотя гроза миновала и кайзер сохранил свой трон, он сам и весь институт монархии были серьезно ослаблены[364]. Вильгельм никогда не простил Бюлову его, как думал кайзер, предательского поведения – и этот эпизод стал еще одной причиной для отставки канцлера.

В Англии история с The Daily Telegraph стала одним из предметов яростных дебатов внутри правящей Либеральной партии. Эта партия сформировала правительство, обещая сократить государственные расходы и провести социальные реформы – в частности, ввести пенсии по возрасту. И вот, благодаря гонке вооружений, они оказались в таком положении, которое вынуждало их тратить не меньше своих предшественников, а больше. Тем не менее они не могли игнорировать угрозу со стороны Германии и растущую общественную озабоченность этим вопросом. Адмиралтейство отказалось от своей скромной программы 1907 г. и пришло к заключению, что нуждается как минимум в шести дредноутах. В декабре 1908 г. первый лорд адмиралтейства Реджинальд Маккенна представил кабинету свои предложения. Новому премьер-министру Асквиту они понравились, но он вынужден был иметь дело с глубоким расколом в самом правительстве[365].

Резкому увеличению военно-морского бюджета противились, главным образом, так называемые экономисты под предводительством двух самых, пожалуй, интересных и противоречивых британских политиков того времени. Дэвид Ллойд Джордж, радикал из простой валлийской семьи, объединил усилия с Уинстоном Черчиллем, своего рода диссидентом от аристократии. Вместе они противостояли тому, что считали ненужными тратами, подвергающими опасности те социальные реформы, которых оба добивались. Если бы заказ новых дредноутов был одобрен, то, как министр финансов, Ллойд Джордж должен был бы изыскать 38 млн фунтов для их постройки. Он сообщил Асквиту, что либералы потеряют поддержку в стране, если не смогут разобраться с «гигантскими военными расходами, оставшимися нам в наследство от наших безрассудных предшественников». Ллойд Джордж предупреждал главу кабинета о возможных последствиях: «Когда мы объявим о 38 млн фунтов ожидающих нас военных расходов, недовольство членов Либеральной партии перерастет в открытый мятеж и полезность нашего парламентского большинства будет исчерпана».

Между тем консервативная оппозиция, большая часть прессы и общественные организации вроде британской Морской лиги и Комитета обороны при Лондонской торговой палате оказывали давление на правительство, в чем им помогали производители оружия, пострадавшие от депрессии 1908 г. Действительно, кораблестроительным компаниям приходилось даже увольнять рабочих и инженеров. Одна листовка Консервативной партии гласила: «Наш флот и наших безработных могут уморить голодом – и если вы не изгоните это правительство, то вскоре такая же судьба ожидает и вас»[366]. Король со своей стороны дал понять, что желает заказа восьми дредноутов, – и тут он шел в ногу с общественным мнением. Некий депутат-консерватор в то время сочинил лозунг: «Нам нужно восемь, мы требовать не бросим».

К февралю 1909 г. Асквит сумел сформулировать компромиссное решение, которое оказалось приемлемым для кабинета, – в наступающем финансовом году предполагалось начать строительство четырех дредноутов, а к весне 1910 г. к ним должны были добавиться еще четыре – но лишь в случае, если такая необходимость в тот момент стала бы очевидной. В итоге эти корабли и правда были построены, поскольку Италия и Австро-Венгрия – союзники Германии – начали собственные «дредноутные» программы. Либералы сплотили ряды, и правительство легко отразило нападки консерваторов, заявлявших, что оно якобы не обеспечивает безопасность империи. Кампания в прессе постепенно затихла, и внимание общественности сосредоточилось на проекте бюджета, который Ллойд Джордж предложил в конце апреля 1909 г. В посвященной этому бюджету речи этот политик все еще выступал с радикальных позиций, однако уделил внимание и положению Британии на мировой арене. Бюджет был сформирован так, чтобы направить средства на изменение жизни английских бедняков и борьбу «против нищеты и грязи». Однако Ллойд Джордж и не думал пренебрегать национальной обороной: «В настоящих внешнеполитических условиях такая громадная глупость была бы проявлением не либерализма, а безумия. Мы не намереваемся ставить под угрозу господство на море, которое, по нашему мнению, необходимо и для существования британской нации, и для защиты жизненных интересов западной цивилизации в целом». Для того чтобы найти средства одновременно на оборону и на социальные программы, он предлагал поднять старые налоги – такие, как налог на спиртное и на наследство. Сверх того, предполагалось ввести новые налоги – на землю. Богачи, включая земельную аристократию, резко возражали против этих новшеств. Бюджет, который назвали «народным», привносил в британское общество революционные изменения. Землевладельцы угрожали уволить работников в своих поместьях, а герцог Баклю объявил, что вынужден будет перестать жертвовать местному футбольному клубу свою ежегодную гинею. Любивший хорошую драку Ллойд Джордж и не думал сдаваться. Дредноуты нужны богатым, говорил он, а теперь они отказываются за них платить? И какой, в конце концов, тогда прок от аристократии? «Содержание полностью обеспеченного герцога обходится нам так же дорого, как два дредноута, но при этом последние внушают не меньший страх и служат куда дольше»[367]. В ноябре 1909 г. палата лордов отвергла этот бюджетный проект, что, вполне возможно, изначально входило в планы Ллойд Джорджа. Для верхней палаты такой поступок был беспрецедентным. Премьер-министр Асквит распустил парламент и в январе 1910 г. снова пошел на выборы, используя предложения Ллойд Джорджа в качестве программы. Его линия взяла верх, пусть на этот раз и с меньшим количеством сторонников, а потому в апреле палата лордов все же благоразумно одобрила новый бюджет. На следующий год, после продолжительной политической борьбы, палата лордов одобрила и парламентский акт, который навсегда положил конец ее господству. В отличие от Германии Британия сумела одновременно и преодолеть финансовый кризис, и сохранить прочный парламентский контроль над происходящим в стране. Англичане победили и в гонке вооружений – когда началась Великая война, Британия располагала двадцатью дредноутами против тринадцати немецких, а также имела решающее преимущество по всем остальным категориям боевых кораблей.

Военно-морская гонка является ключевым фактором, который позволяет понять причины напряженности, возраставшей тогда между Британией и Германией. Соперничество в торговле, борьба за колонии, националистически настроенное общественное мнение – все эти вещи сыграли свою роль, но они также частично или в полной мере присутствовали и в отношениях между Британией и Францией, Россией и США. Однако ни в одном из этих случаев все это не вызвало таких подозрений и страхов, которыми в предвоенные годы были отмечены отношения Англии с Германией. А ведь все могло быть совсем иначе. В 1914 г. эти две страны являлись друг для друга крупнейшими торговыми партнерами, о чем предпочитают не вспоминать сторонники теории, согласно которой государства тем менее склонны воевать друг с другом, чем прочнее они экономически связаны. Их стратегические интересы могли отлично совпасть, оставив Германии господство на суше, а Британии – лидерство на морях.

Но как только Германия приступила к постройке сильного флота, Британия неизбежно должна была встревожиться. Возможно, немцы говорили правду и на самом деле хотели обзавестись океанским флотом лишь для защиты своих колоний и заморской торговли – а еще потому, что наличие могущественных ВМС в те времена считалось признаком великой державы, как ядерное оружие в наши дни. Англичане могли бы с этим смириться, как они смирились с ростом флотов таких держав, как Россия, Америка или Япония. Но вот географическим фактором они пренебречь не могли. Не важно, пребывал ли германский флот на Балтике или в своих базах на побережье Северного моря, – он находился слишком близко от британской метрополии. А в июне 1914 г., после расширения Кильского канала, немецкие корабли получили возможность избегать рискованных маршрутов через проливы, ведущих в Северное море мимо Дании, Норвегии и Швеции.

«Дредноутная гонка» вовсе не подтолкнула Британию к дружбе с Германией, как на это надеялся Тирпиц, – напротив, она создала между двумя странами пропасть и ожесточила общественное мнение с обеих сторон. Не менее важно и то, что Британия окончательно пришла к выводу о необходимости искать себе новых союзников, чтобы уравновесить угрозу со стороны Германии. Бюлов был прав, когда после мировой войны писал Тирпицу, утверждая, что пусть Германия и оказалась втянута в конфликт из-за «нашей неуклюжей политики на Балканах… Но остается вопрос – стали бы Франция с Россией (особенно – последняя) доводить дело до войны, если бы английское общество не было так раздражено постройкой наших мощных боевых кораблей»[368].

А что, если бы часть средств, направленных на создание флота, была бы использована для укрепления армии? Это бы усилило ее численно и технически – так что в 1914 г. Германия на суше была бы могущественнее, чем это было в реальности. Наступление на Францию в августе 1914 г. и без того едва не увенчалось успехом, а окажись немцы сильнее? Как бы это повлияло на ход войны в Европе? Обстоятельства военно-морской гонки также поднимают вопрос о роли личности в истории. Да, она не смогла бы состояться, если бы экономический, производственный и научный потенциал Британии и Германии оказался недостаточен для ее поддержания. Да, ее нельзя было бы вести без широкой общественной поддержки. Но в первую очередь она не началась бы, если бы не решимость и напор Тирпица, которого кайзер Вильгельм захотел и смог полностью поддержать, используя несовершенство германской конституции. Когда Тирпиц стал морским министром, в руководстве Германии еще не существовало влиятельной партии сторонников увеличения военного флота, да и в обществе эта тема еще не была популярна. Все это пришло со временем, по мере роста военно-морских сил.

По вине «дредноутной гонки» возможность сохранения длительного мира в Европе уменьшилась, а путь к войне обозначился более отчетливо. Первый британский дипломатический шаг, вызванный усилением германского флота, заключался в попытке сблизиться с Францией, и сам по себе этот шаг был оборонительной мерой. Однако в ретроспективе можно легко заметить, что даже эта оборонительная мера увеличила вероятность войны. Следует также отметить, что в течение десяти лет, предшествовавших 1914 г., возможность такой войны – даже всеобщей войны – очень часто и легкомысленно обсуждалась по всей Европе.

Глава 6 Нечаянные друзья: «Сердечное согласие» между Францией и Англией

В 1898 г. крошечная саманная деревушка на Верхнем Ниле едва не стала причиной войны между Англией и Францией. Полуразрушенный форт и группка местных жителей, едва сводивших концы с концами, стали свидетелями столкновения имперских амбиций двух стран, соперничавших из-за влияния в северной части Африки. Тогда эта деревня называлась Фашода, а теперь это Кодок – населенный пункт на территории молодого государства Южный Судан. Французы, стремившиеся построить огромную империю, простирающуюся от их владений на западном побережье континента до самого Нила, постепенно продвигались через Африку на восток. Англичане, со своей стороны, контролировали Египет и представляли его интересы на территории Судана, двигаясь вверх по течению Нила в направлении своих восточноафриканских колоний. В шахматной партии, разыгрываемой на карте Африки, одна держава неизбежно должна была сделать другой «шах». Игру усложняло и то, что другие игроки – Италия и Германия – только и ждали случая присоединиться, так что времени для новых ходов оставалось все меньше.

Французы так никогда и не простили англичанам того, что те завладели Египтом, воспользовавшись волнениями, случившимися там в 1882 г., – хотя англичане решились действовать в одиночку лишь из-за того, что французское правительство тогда проявило нерешительность и некомпетентность. Хотя британцы изначально считали оккупацию временной мерой, они вскоре обнаружили, что проникнуть в Египет куда проще, чем выйти оттуда. Шли годы, и пребывание в Египте все более многочисленной английской администрации все более раздражало Францию. А вот для Германии Египет оказался удобным клином, который разделял англичан и французов, мешая им договориться. Французское колониальное лобби внутри страны то и дело напоминало политикам и общественности об исторических связях между Францией и Египтом. Разве Наполеон не покорял этой страну? Разве Суэцкий канал не был построен великим Фердинандом де Лессепсом? Лоббисты требовали, чтобы Франция в порядке компенсации завладела колониями еще где-нибудь. Привлекательным объектом для захвата было Марокко, граничившее с французской колонией Алжир. Но интерес вызывал и Судан, ускользнувший из-под власти Египта после того, как в 1885 г. сводный англо-египетский отряд под началом генерала Чарльза Гордона потерпел поражение от Махди[369]. В 1893 г. один французский инженер также привлек внимание правительства, указав на то, что постройка дамб в верховьях Нила может вызвать серьезные неприятности в его нижнем течении – то есть в Египте. Париж принял решение отправить экспедицию, чтобы овладеть Фашодой и прилегающей территорией.

План заключался в том, что небольшой отряд под началом Жана Батиста Маршана скрытно выступит на восток из Габона, причем французские предводители экспедиции должны были при необходимости выдавать себя за путешественников, изучающих перспективы торговли в тех местах. Этот отряд должен был «застолбить» Фашоду до того, как англичане прознают об их намерениях. Кажется, французы надеялись прямо на месте отыскать потенциальных союзников – возможно, даже наладить отношения с Махди и его войском в Судане. Это, в свою очередь, могло послужить поводом для международной конференции, которая определила бы границы в районе Верхнего Нила и снова открыла бы вопрос о контроле над Египтом. К несчастью для французов, все пошло хуже некуда. Во-первых, начало экспедиции по множеству причин откладывалось, и Маршан отправился в путь только в марте 1897 г. Во-вторых, французское колониальное лобби и близкие к нему газеты открыто обсуждали перспективы похода и даже любезно публиковали карты задолго до того, как экспедиция тронулась с места. У англичан, естественно, была масса времени на подготовку должного ответа. Маршан еще был в Браззавиле, а британское правительство уже выступило с предупреждением, заявив, что продвижение французов в сторону Нила будет воспринято как недружественный акт[370]. В-третьих, император Менелик, правитель независимой Эфиопии, обещавший пропустить французские отряды с востока на помощь Маршану, не сдержал своего слова и вместо этого заставил французов сделать огромный крюк[371].

Маршан с еще семью французскими офицерами и ста двадцатью сенегальскими солдатами пробирался через Африку полтора года. Носильщики, которых порой силой набирали из местных племен по пути, тащили огромные запасы, включая десять тонн риса, пять тонн солонины, тонну кофе и 1300 литров красного вина и шампанского (последним предполагалось отметить успех похода). Экспедиция располагала также некоторым количеством боеприпасов и даже небольшим речным пароходом, который приходилось нести в разобранном виде, – однажды его переправили на расстояние в 120 километров через буш. Кроме того, были припасены и подарки для аборигенов, которые, впрочем, обычно разбегались при виде чужаков, так что шестнадцать тонн разноцветных бус и 70 тыс. метров цветной ткани по большей части остались невостребованными. У путешественников также имелось механическое пианино, французский флаг и семена овощей[372].

В конце лета 1898 г. экспедиция Маршана приблизилась к Нилу и Фашоде. К этому времени англичанам уже были хорошо известны как маршрут французов, так и их намерения. Пока последние укреплялись в селении, Британия уже выслала из Египта экспедиционный корпус под началом генерала Горацио Герберта Китченера, которому было приказано вернуть Судан под английское владычество. Эту армию в качестве военного корреспондента сопровождал молодой Уинстон Черчилль. 2 сентября при Омдурмане (на подступах к Хартуму) англо-египетские войска нанесли сокрушительное поражение махдистам. После этого Китченер вскрыл запечатанные пакеты с приказами из Лондона и обнаружил, что ему нужно было двинуться на юг к Фашоде и там убедить французов уйти. 18 сентября он прибыл в этот пункт с пятью канонерскими лодками и отрядом достаточно сильным, чтобы уверенно подавить французов числом.

Непосредственно в этом районе между сторонами сложились вполне дружеские отношения. На англичан произвело впечатление то, с каким комфортом устроились их коллеги, которые разбили клумбы с цветами и даже посадили овощи, включая зеленую стручковую фасоль. Французы же были счастливы получить свежие газеты с родины, хотя и были потрясены, узнав о «деле Дрейфуса», которое как раз в это время раскололо Францию. Один из членов экспедиции даже сказал: «Всего через час после того, как мы взглянули на страницы французских газет, мы все уже дрожали и плакали». Китченер предложил Маршану виски с содовой, и тот впоследствии заметил: «Одной из величайших жертв, которые я когда-либо приносил ради моей страны, было то, что я вообще решился выпить эту ужасную мутную жидкость». Французы в ответ преподнесли англичанам теплого шампанского, а затем обе стороны вежливо, но твердо заявили свои права на окружающую территорию и отказались отвести войска[373].

Известие об этом противостоянии устремилось на север посредством пароходов и телеграфных линий. При этом реакция в Париже и в Лондоне была далеко не такой трезвой, как непосредственно на месте событий. Конечно, для Англии и Франции конфронтация из-за Фашоды была дополнительно отягощена воспоминаниями об их долгой общей истории. Гастингс, Азенкур, Креси, Трафальгар, Ватерлоо, Вильгельм Завоеватель, Жанна д'Арк, Людовик XIV, Наполеон… Все это создавало в общественном мнении по обе стороны Канала образы «вероломной Англии» и, соответственно, «коварной Франции». Фашода вновь напомнила всем о шедшей еще с XVI в. долгой борьбе этих двух стран за мировое господство. В борьбе за колониальные владения британские и французские войска сражались друг с другом повсюду от реки Св. Лаврентия до полей Бенгалии. Старое соперничество совсем недавно возродилось из-за событий в Египте и всюду на территории распадающейся Османской империи. Две державы сталкивались и в Азии, где Французский Индокитай и Британская Индия разделялись лишь пока еще независимым государством Сиам. Не осталась в стороне и Африка, а в Индийском океане камнем преткновения стал остров Мадагаскар, который, вопреки британским протестам, французы захватили в 1896 г. Когда осенью 1898 г. начался фашодский кризис, французские газеты выходили с заголовками «Не уступать Англии!», а английская пресса предупреждала, что Британия больше не будет терпеть «французские трюки». «Если мы поддадимся сейчас, – писала The Daily Mail, – то назавтра нас ожидают лишь еще более нелепые требования»[374].

Правительства обеих стран развили большую закулисную активность и на всякий случай подготавливались даже планы военных действий. Англичане рассматривали перспективы атаки на французскую военно-морскую базу в Бресте и привели свой Средиземноморский флот в боевую готовность. Томас Баркли, выдающийся английский журналист и предприниматель, услышал в Париже слухи о том, что мэры городов на побережье Канала получили распоряжение предоставить здания церквей под госпитали. Баркли также написал для местной англоязычной газеты статью о том, что могло ожидать англичан, оказавшихся во Франции после начала войны. Британский посол в Париже предупреждал свое руководство о возможном во Франции военном перевороте против и без того шатавшегося правительства – если бы военные взяли власть в свои руки, то они могли бы решиться на войну с Англией, чтобы сплотить нацию.

Королева Виктория сказала Солсбери, что «едва ли смогла бы заставить себя согласиться на войну из-за настолько жалкого и крошечного объекта». Она убеждала премьер-министра найти способ достичь с французами компромисса. Солсбери тогда верно рассчитал, что война Франции была не нужна[375]. В начале ноября Париж согласился отозвать из Фашоды Маршана и его отряд – формальным поводом для такого решения была забота об их здоровье. Маршан отверг предложение англичан перевезти всех на пароходе, и его экспедиция тронулась на восток, чтобы достичь Джибути шесть месяцев спустя. В наши дни Фашода все еще остается бедным городом, но вот ее население значительно увеличилось за счет беженцев, которых изгнали из родных мест суданские гражданские войны и голод.

Когда в следующем году началась Англо-бурская война, общественное мнение Франции оказалось полностью на стороне южноафриканских республик. В военной академии Сен-Сир выпускной класс 1900 г. назвал себя «Трансваальским выпуском»[376]. Английский посол мрачно сообщал Солсбери, что французское общество упивается известиями о британских неудачах. «Я уверен, что ваша светлость поймет мое положение и те чувства, которые должен испытывать полномочный представитель королевы в стране, кажется помешавшейся от зависти, злости и негодования»[377]. Президент Феликс Фор в разговоре с русским дипломатом сказал, что главным врагом Франции является не Германия, а Британия, – и снова по обе стороны Ла-Манша заговорили о войне[378].

Фашодский кризис и его исход не удовлетворили ни одну из сторон, но все же оказали благотворный эффект в будущем. Как и в случае с Карибским кризисом 1962 г., перспектива открытой войны напугала участников конфликта, и более холодные головы начали изыскивать пути, которые позволили бы избежать подобных обострений в будущем. В Англии люди, подобные Чемберлену и Бальфуру, хотели отказаться от принципов изоляции, и для них не имело большого значения, какую именно страну избрать в союзники. Подобно своему великому предшественнику лорду Пальмерстону, они считали, что у Британии нет ни вечных союзников, ни постоянных врагов, но есть лишь постоянные интересы. Как выразился сам Чемберлен: «Если уж идея насчет естественного союза с Германией должна быть отвергнута, то нет ничего невозможного в том, чтобы Англия пришла к взаимопониманию с Россией или Францией»[379]. Барон Экардштайн, германский дипломат, написавший занимательные, но не всегда достоверные мемуары, мог, однако, говорить правду, утверждая, что в начале 1902 г. ему удалось подслушать беседу между Чемберленом и новым французским послом Полем Камбоном. «Когда после обеда мы закурили и приступили к кофе, – вспоминал барон, – я вдруг обратил внимание, как Чемберлен и Камбон перешли в бильярдную. Я наблюдал за ними и отметил, что они оживленно беседовали в течение ровным счетом 28 минут. Конечно, издалека я не смог расслышать всего, но я точно слышал два слова – «Марокко» и «Египет»[380].

Трудно было и представить себе, что враги с настолько давней историей смогут подружиться, но Франции в этой паре приходилось заметно больше нервничать. Если англичане просто испытывали неуверенность в отношении своего статуса на мировой арене, то французы остро осознавали упадок своей державы и свою уязвимость. Но в итоге это делало их лишь более обидчивыми и подозрительными – воспоминания о былых победах и прошлых унижениях сами по себе могут оказаться тяжелой ношей. Французы помнили славные времена Людовика XIV, когда Франция господствовала в Европе и являлась законодательницей мод во всем – от философии до моды. Потом наступили времена Наполеона, о чем французам напоминали бесчисленные памятники, картины, книги и названные в честь императора улицы, встречавшиеся почти в каждом городе страны. Наполеон и его войска покорили почти всю Европу, и, хотя битва при Ватерлоо и положила конец его империи, Франция после него продолжала быть великой державой и сохранила возможность влиять на положение вещей в мире. Но еще один Наполеон, племянник первого, сумел покончить с этим – и тоже в результате сражения.

В 1870 г. император Наполеон III привел Францию к сокрушительному поражению под Седаном. Пруссия и ее германские союзники торжествовали победу. В тот раз, как с горечью замечали французы, ни одна держава не пришла им на помощь – в том числе ничего не сделала и Британия. На исходе Франко-прусской войны, воспользовавшись политическим кризисом и фактической гражданской войной в стране, Бисмарк сумел навязать Франции тяжелые условия мира. Франция вынуждена была мириться с германской оккупацией до тех пор, пока не выплатила большую контрибуцию (как утверждают, даже большую, чем та, которую Германия выплатила Франции по итогам Великой войны), и потеряла на востоке две провинции: Эльзас и Лотарингию. Особенно унизительным стало то, что прусский король был провозглашен германским императором в Зеркальной галерее Версальского дворца, построенного при Людовике XIV. Один британский журналист произнес тогда знаменитую фразу: «Европа лишилась госпожи и приобрела господина». В Брюсселе русский дипломат проявил большую проницательность, заметив: «Мне кажется, что 2 сентября [в день капитуляции французской армии под Седаном] был заложен первый камень в основание будущего франко-русского союза»[381].

В последующие годы, вплоть до своего падения в 1890 г., Бисмарк прилагал все усилия к тому, чтобы Франция не получила возможности отомстить. Он разыгрывал дипломатические партии так искусно, как мог только он, заключая то один, то другой союз и сближаясь то с одной, то с другой державой. Он обещал, угрожал и умасливал – все для того, чтобы удержать Германию в центре европейских дел, а Францию, по возможности, изолировать и лишить союзников. Россия, для которой укрепление Германии в центре Европы также представляло угрозу и которая, подобно Франции, имела с немцами протяженную сухопутную границу, могла из-за этого склониться к дружбе с Парижем. Но Бисмарк умело воспользовался консерватизмом российского правительства, чтобы вовлечь русских в «Лигу трех императоров» – трехсторонний союз с Германией и Австро-Венгрией (Dreikaiserbund). Когда же соперничество России и Австро-Венгрии на Балканах стало разрушать этот союз изнутри, Бисмарк в 1887 г. тайно заключил «перестраховочный договор» с Россией – тот самый, который в 1890 г. Германия столь легкомысленно не стала возобновлять.

Бисмарк также придерживался обязательств, данных Франции, – например, относительно укрепления торговых связей между двумя странами. Французские и германские банки совместно ссужали деньгами страны Латинской Америки и Османскую империю. Торговля между двумя странами развилась до такой степени, что начали даже поговаривать о таможенном союзе. (Вот этого пришлось ждать еще десятилетия.) Кроме того, Бисмарк обеспечил Франции поддержку Германии в вопросе о колониях в Западной Африке и в будущем Французском Индокитае. Он заодно поддержал и проникновение французов на территорию османских владений в Магрибе. Когда в 1881 г. Франция установила свой протекторат (так называли самую завуалированную форму империалистических захватов) над Тунисом, а позже распространила свое влияние на Марокко, Германия тоже взирала на это с одобрением и поддержкой. Бисмарк рассчитывал, что в случае удачного стечения обстоятельств укрепление французской колониальной империи приведет ее к конфликту с Британией и Италией – во всяком случае, Франция уж точно не заключит союза ни с одной из этих держав. Наконец, если французы увлекутся заморскими делами, они станут меньше тяготиться своим поражением во Франко-прусской войне и потерей двух провинций.

На площади Согласия в Париже статуя, символизирующая Страсбург, столицу Эльзаса, была облачена в траур, что должно было постоянно напоминать об этой утрате. Война была увековечена в песнях, романах и картинах, а на полях сражений проходили ежегодные памятные церемонии. Французские учебники внушали молодежи, что Франкфуртский договор, которым закончилась Франко-прусская война, был «перемирием, а не миром – именно поэтому вся Европа с 1871 г. не расстается с оружием»[382]. Назвать кого-то или что-то «прусским» считалось во Франции тяжким оскорблением. Французские патриоты считали ужасным, что Эльзас и южная часть Лотарингии (последнее было особенно важным, поскольку именно там родилась Жанна д'Арк) стали теперь германскими провинциями и вдоль новых границ возникли наблюдательные посты и укрепления. Каждый год выпускной класс Кавалерийской школы посещал границу в том месте, где она проходила через Вогезы, и изучал склоны, по которым им придется атаковать, когда война с Германией начнется снова[383]. Вот еще пример – через двадцать шесть лет после поражения во Франко-прусской войне Поль Камбон гулял в Версале со своим братом Жюлем, тоже дипломатом, вспоминая о понесенном Францией позоре и ощущая его как «незаживающий ожог»[384].

И все же со временем ожог начинал заживать. Пускай лишь немногие французы были готовы навсегда отказаться от надежды вернуть Эльзас и Лотарингию, все были согласны с тем, что в обозримом будущем Франция не может позволить себе новой войны. В 1887 г. будущий лидер французских социалистов Жан Жорес сформулировал это отношение словами: «не воевать и не смиряться». За отдельными примечательными исключениями, молодое поколение, подраставшее в 1890-х и 1900-х гг., уже не переживало потерю Эльзаса и Лотарингии так остро и не сгорало от желания непременно отомстить Германии. Шумное националистическое меньшинство, ярким представителем которого был генерал Жорж Буланже по прозвищу «генерал Реванш», требовало от правительства активных шагов, но обычно не доходило до прямых призывов к войне. Буланже в итоге дискредитировал свое дело, когда в 1889 г. совершил нерешительную попытку государственного переворота, после чего бежал в Бельгию, где два года спустя совершил самоубийство на могиле своей возлюбленной. Адольф Тьер, первый временный президент Франции после катастрофы 1870–1871 гг., как-то заметил: «Те, кто говорит о возмездии, – безрассудные самозванцы под личиной патриотов. Их речи не значат ничего. Честные люди и настоящие патриоты хотят мира и оставляют на будущее окончательное решение нашей судьбы. Что до меня, то я за мир». Это отношение, по всей видимости, разделяли и последующие французские лидеры, хотя они и не стремились говорить об этом слишком часто, опасаясь нападок со стороны националистически настроенных правых. Общественность, по крайней мере до новой вспышки шовинизма, непосредственно предшествовавшей 1914 г., тоже не проявляла особенного энтузиазма и скорее побаивалась войны – пусть даже и из-за Лотарингии с Эльзасом[385]. Интеллектуалы и вовсе высмеивали милитаристские фантазии. Выдающийся французский писатель и критик Реми де Гурмон писал в 1891 г.: «Сам бы я не отдал за эти утраченные земли и мизинца – он мне нужен, чтобы стряхивать пепел с сигареты»[386]. Пацифистские и антимилитаристские настроения были особенно сильны в левых и либеральных кругах. В 1910 г. на церемонии в честь сороковой годовщины одного из поражений французских войск во Франко-прусской войне еще один политик, подобно Тьеру, осторожно сформулировал французскую позицию по данному вопросу. Это был Раймон Пуанкаре, которому предстояло стать президентом Франции в годы Великой войны и который сам был родом из той части Лотарингии, что осталась французской. Он сказал: «Франция искренне желает мира и никогда не предпримет ничего, чтобы его нарушить. Чтобы поддержать мир, она готова на все, что совместимо с ее достоинством. Но стремление к миру не означает ни забвения, ни предательства»[387].

Кроме того, после поражения 1871 г. у французов возникло множество насущных проблем у себя дома. Французское общество будоражили политические коллизии, восходящие еще ко временам революции и Наполеона: клерикалы против антиклерикалов, роялисты против республиканцев, левые против правых, революционеры против реакционеров и консерваторов. Все это разделяло нацию и подрывало один политический режим за другим. Более того, даже в 1989 г., когда Франция готовилась отмечать двухсотлетнюю годовщину своей революции, возникли глубокие разногласия по поводу того, каково было ее значение и как именно ее следует правильно помнить. Третья республика родилась из поражения, а гражданская война породила еще одну волну споров, ведь Временное правительство не только было вынуждено заключить мир с торжествующей Германией, но и несло ответственность за разгром Парижской коммуны, которая взяла в Париже власть именем революции. В конце концов правительство применило против коммунаров оружие, и это навсегда оставило шрам на лице Третьей республики – после недели ожесточенных боев баррикады в Париже были сокрушены, Коммуна упразднена, а последние восставшие расстреляны на кладбище Пер-Лашез.

Казалось, что новая республика погибнет даже быстрее, чем это случилось с Первой республикой образца 1792 г., которую через двенадцать лет ниспроверг Наполеон Бонапарт. Вторая республика просуществовала и того меньше, будучи упразднена его племянником всего через три года, – но и она казалась долговечнее, чем Третья. У этой последней было мало друзей и множество врагов, от коммунаров слева до роялистов справа. Густав Флобер говорил: «Я защищаю [эту] бедную республику, но я не верю в нее»[388]. И верно, порой даже республиканские политики, казалось, в нее не верили – особенно когда интриговали ради власти и должностей. С 1871 по 1914 г. во Франции сменилось пятьдесят правительств. Слишком часто политиков волновало лишь то, что они сами могут получить от государства, которое в народе стали называть «Республикой кумовства» или просто «Шлюхой». В 1887 г. обнаружилось, что зять президента торговал государственными наградами, включая и ордена Почетного легиона. На некоторое время слово «орденоносец» стало ругательством. В 1891–1892 гг. рухнула Компания Панамского канала, унеся с собой миллионы франков и погубив репутации великого Лессепса, Гюстава Эйфеля (строителя знаменитой башни), а также немалого числа депутатов, сенаторов и министров. Когда президент Фор скончался в объятиях любовницы, то получившийся скандал был, по крайней мере, не связанным с коррупцией. Нет ничего удивительного в том, что многие французы ждали героя на белом коне, который прискакал бы и избавил государство от всей этой нечисти. Но когда таких людей, казалось, удавалось найти, они тоже проваливали все дело. На маршала Мак-Магона, который, став президентом, попытался возродить монархию, рисовали карикатуры, где он изображался глупее собственного коня. А о судьбе несчастного Буланже нечего и говорить.

Безусловно, из всех скандалов Третьей республики самым позорным было «дело Дрейфуса». В самой своей сути он был предельно прост – следовало выяснить, действительно ли служивший в Генеральном штабе капитан Альфред Дрейфус передавал Германии французские военные секреты. Вместе с тем детали этого дела были очень запутанными из-за наличия других подозреваемых, подделок, ложных показаний, а также честных (и бесчестных) армейских офицеров. Сам Дрейфус, которого несправедливо осудили и публично опозорили с помощью подделанных улик, сохранил необыкновенную стойкость и силу духа, тогда как правительство и военное руководство, особенно чины Генерального штаба, проявили, мягко говоря, явное нежелание тщательно расследовать это расползающееся по швам дело. Больше того, некоторые штабные офицеры попытались сфабриковать новые доказательства против Дрейфуса, но обнаружили (как это впоследствии случилось и во время Уотергейтского скандала в США), что попытки скрыть первоначальные преступления лишь еще глубже увлекают их в трясину преступного заговора.

Дело медленно развивалось в течение некоторого времени, но в 1898 г. многое всплыло на поверхность. В 1894 г. Дрейфус был поспешно осужден военным судом и отправлен в Южную Америку – на Чертов остров, где находилась печально известная французская каторжная тюрьма. Его семья и группа сторонников, веривших в его невиновность, агитировали за то, чтобы снова открыть дело. В этом начинании им помогал тот факт, что утечка секретных сведений к немцам не прекратилась. Надежду пробуждало и то, что полковник Жорж Пикар, расследовавший дело этого «второго» предателя, пришел к выводу, что все совершенные преступления суть дело рук одного и того же человека – майора Фердинанда Эстерхази, который вел крайне распущенный образ жизни. Таким образом, Пикар понял, что осуждение Дрейфуса было судебной ошибкой. Столкнувшись со столь нежелательными результатами расследования, военное руководство и его сторонники в правительстве заняли новую позицию – они объявили, что виновность или невиновность Дрейфуса не имеют значения, поскольку пересмотр его дела подорвет репутацию армии. Так что «в награду» за работу Пикара перевели в Тунис, где, как ожидало начальство, он и должен был сгинуть. Когда же Пикар отказался отречься от своих выводов, то его разжаловали, арестовали и обвинили в измене на столь же сомнительных основаниях, что и те, которые использовались в деле Дрейфуса.

В январе 1898 г., когда эта история уже начала привлекать общественный интерес, Эстерхази предстал перед военным судом и был… оправдан. Два дня спустя великий писатель Эмиль Золя опубликовал свое знаменитое письмо «Я обвиняю» («J'Accuse»), которое было обращено к любвеобильному президенту Феликсу Фору и в котором Золя излагал факты первоначального дела, обвиняя армию и правительство в постыдной попытке сокрытия истины. Он также обвинил противников Дрейфуса в том, что они использовали еврейское происхождение офицера для возбуждения в обществе волны антисемитизма. Наконец, как писал Золя, все эти деяния подрывали основы республиканских свобод и государственности. Он дерзко заявлял, что теперь ожидает клеветнических обвинений уже и в свой собственный адрес, – и оказался прав, хотя в правительстве все же начали испытывать некоторые опасения. Золя в итоге предстал перед судом по обвинению в оскорблении французской армии, но бежал в Англию еще до того, как его смогли бросить в тюрьму.

К этому моменту все дело уже разрослось до масштабов серьезного политического кризиса, и французское общество разделилось на сторонников Дрейфуса – так называемых «дрейфусаров» – и его противников, «антидрейфусаров». Радикалы, либералы, рес публиканцы и антиклерикалы (пересекающиеся категории граждан), как правило, примыкали к первой группе, а роялисты, консерваторы, антисемиты, верующие и сторонники армии – ко второй. Но все, конечно, было не так просто: родственники, друзья и коллеги также порой оказывались по разные стороны баррикад. Британский журналист и предприниматель Томас Баркли писал: «В течение этих пяти лет настоящая война велась в газетах, в судах, в концертных залах, церквах и даже на улицах»[389]. Один семейный обед закончился судебным делом, когда зять-антидрейфусар ударил свою тещу, которая стояла за Дрейфуса. Его жена подала на развод. Среди художников дрейфусарами были Писарро и Моне, а Дега и Сезанн считали Дрейфуса виновным. Редакция одного журнала, посвященного велосипедам, тоже раскололась, и антидрейфусары покинули ее, основав собственный журнал, уже автомобильный. В феврале 1899 г. Поль Дерулед – правый радикал и широко известный антидрейфусар – попытался осуществить переворот против Эмиля Лубе, который был на стороне осужденного и как раз стал президентом Франции после смерти Феликса Фора. Дерулед был больше агитатором, нежели лидером, и его замысел провалился. Однако тем же летом только шляпа спасла Лубе от удара тростью, который он получил от одного антидрейфусара во время скачек на парижском ипподроме[390].

Хотя умеренные сторонники обеих партий и беспокоились из-за того, как вся эта история повлияет на будущее республики, дело никак не удавалось спустить на тормозах. В 1899 г. Пикара освободили из тюрьмы, Дрейфус возвратился с Чертова острова, чтобы повторно предстать перед военным судом. Страсти вокруг этого дела кипели настолько бурно, что на адвоката Дрейфуса даже было совершено покушение, – при этом консервативно настроенные прохожие в городе Ренн отказались помогать пострадавшему, а стрелка так и не поймали. Дрейфусары, со своей стороны, мрачно рассуждали о заговоре правых. Хотя в этот раз мнения судей и разделились, Дрейфуса все равно признали виновным, но со смягчающими обстоятельствами. Сам вердикт суда и итоговое помилование Дрейфуса президентом не удовлетворили ни сторонников Дрейфуса, ни его противников. Офицер требовал еще одного процесса, который состоялся в 1906 г. Кассационный суд аннулировал прежний вердикт, после чего Дрейфуса, как и Пикара, восстановили в армии. Последний погиб в январе 1914 г. в результате несчастного случая на охоте, а сам Дрейфус, вышедший было в отставку, вернулся в армию и поучаствовал в Великой войне. Он умер в 1935 г.

К всеобщему удивлению, Третья республика пережила это испытание. Она была прочнее, чем выглядела, и ей прибавляло устойчивости то, что большинство французов, несмотря на все свои разногласия, не желали рисковать началом еще одной гражданской войны. Кроме того, в государстве имелось больше преемственности, чем это могло показаться со стороны, – хотя правительства и менялись с калейдоскопической быстротой, в их составе раз за разом появлялись знакомые имена. Когда Жоржа Клемансо, журналиста и яростного радикала, который и сам несколько раз занимал государственные должности как до войны, так и во время ее, обвинили в том, что он стал профессиональным разрушителем правительств, то он ответил: «Я скинул лишь одно – они все одинаковые»[391]. Преемственность укреплялась и стараниями гражданских чиновников, которые приобрели значительный вес в условиях, когда правительства были неустойчивы и то и дело менялись.

На набережной д'Орсе, где располагалось французское министерство иностранных дел, господствовало презрительное отношение к политикам, и французские дипломаты за границей вполне разделяли его. Сотрудники министерства неохотно шли у политиков на поводу, а министры, со своей стороны, обычно мало интересовались дипломатией – или занимали должность в течение времени столь короткого, что и не могли успеть разобраться в своей работе. Французский парламент также не утруждал себя надзором над внешней политикой, так как депутаты были по большей части поглощены борьбой за новые должности и политическими интригами[392]. Парламентская комиссия, ответственная за международные дела и колонии, работала вяло и неэффективно. Она могла, конечно, запросить из министерства какие-нибудь документы или даже договориться о встрече с министром, но в случае отказа (что бывало часто) ничего не могла предпринять. Французский политик и видный дрейфусар Жозеф Рейнах жаловался английскому послу: «В комиссии сорок четыре члена, и все они много болтают. Они пересказывают конфиденциальные сведения женам, любовницам и близким друзьям, которые, в свою очередь, разносят их еще дальше»[393]. Французская пресса обычно пользовалась большим влиянием, чем парламент, и была лучше информирована. Поскольку почти половина министров иностранных дел Третьей республики сами в тот или иной момент своей жизни были журналистами, то они отлично понимали, насколько полезной (или опасной) может оказаться пресса.

Однако «дело Дрейфуса» все же причинило существенный ущерб. Прежние противоречия французского общества только усилились и укрепились за счет новых взаимных обид. На правом фланге многие дополнительно укрепились в своем презрении к республиканским и либеральным ценностям, но и «слева» неприязнь к консервативным традициям, религии и армии только возросла. Радикалы использовали это дело для того, чтобы поставить под контроль армию, в которой они ошибочно видели лишь гнездо консерватизма и убежище для неприкаянных аристократов. Офицеров, которых подозревали в отсутствии республиканских взглядов, постепенно изгоняли со службы, а карьеры (особенно применительно к высшим постам военной иерархии) вскоре стали зависеть от политических рекомендация и связей. В результате боевой дух страдал, а престиж армии все больше падал. Респектабельные семьи в массе своей не желали посылать своих сыновей в армию. За десять лет перед Великой войной резко снизились количество и качество претендентов на офицерские звания. В 1907 г. Адольф Мессими, будущий военный министр, еще был одним из самых радикальных критиков армейских порядков. Выступая в парламенте, он заявил, что практически всем офицерам не хватает даже самого базового образования. Конечно, армия не особенно старалась исправить этот огрех. Программа подготовки офицеров, даже тех, кому предстояло служить в Генеральном штабе, была непоследовательной, устаревшей и составленной наспех. Более того, армия слишком часто вознаграждала конформизм и обходила вниманием настоящие таланты. Накануне войны французская армия была слишком бюрократизированной, дурно управлялась и неприязненно относилась к новым идеям и методам. Генерал Эмиль Цурлинден, один из самых принципиальных военных, пытавшихся, но не сумевших разумно разрешить «дело Дрейфуса», писал по этому поводу: «Демократии вечно пребывают в тревоге. Они склонны с подозрением относиться к тем людям, которые в силу обстоятельств и из-за своего таланта привлекают к себе внимание. И дело тут не в том, что демократия не способна оценить качества и заслуги подобных лиц, – просто она дрожит за свои республиканские учреждения»[394].

Разумеется, история Дрейфуса имела и международные последствия. Многие представители обеих группировок считали, что все это дело было лишь частью разветвленного иностранного заговора. Один известный националист выразил подозрения правых, сказав, что «банда масонов, евреев и иностранцев пытается, дискредитировав армию, предать страну в руки немцев и англичан»[395]. Антиклерикальные дрейфусары, напротив, считали, что к делу приложили руку иезуиты и Ватикан. Вне страны «дело Дрейфуса» оказало особенно неблагоприятное действие на британское общественное мнение, причем как раз тогда, когда отношения Британии и Франции были так сильно напряжены из-за фашодского кризиса. В 1899 г., как раз после неудачного результата нового суда над Дрейфусом, началась Англо-бурская война. Англичане были по большей части дрейфусарами и видели в этом деле еще одно лишнее доказательство ненадежности и нравственной низости французов. 50 тыс. человек собрались в Гайд-парке, чтобы выразить поддержку осужденному офицеру. Королева Виктория направила своего лорда главного судью в Ренн, чтобы тот присутствовал на процессе, и жаловалась Солсбери на «чудовищный, ужасный приговор этому бедному мученику Дрейфусу». Она даже в знак протеста отменила свой ежегодный отпуск во Франции – и многие ее подданные последовали этому примеру. Коммерческие структуры всерьез рассматривали возможность бойкота Парижской выставки 1900 г.[396] Глава парижского муниципального совета говорил, обращаясь к Баркли: «Про немцев можно хотя бы сказать, что они – открытые враги. Они и не скрывают своего желания сожрать нас при первой же возможности. С ними мы знаем, чего ждать. Но с англичанами никто и никогда этого не знает. Даже на бессознательном уровне в них не чувствуется лицемерия и вероломства, но они не торопясь будут завлекать обещаниями и сладкими речами, а потом, столкнув тебя в пропасть, возведут очи горе, молясь за твою душу и благодаря Господа за то, какие они высоконравственные люди»[397].

В начале XX в. положение Франции было уязвимым как внутри страны, так и в мире. Отношения с Британией пребывали в плачевном состоянии, Германия вела себя корректно, но прохладно, Испания, Италия и Австро-Венгрия были соперницами Франции в Средиземном море, что вызывало дополнительное напряжение. И все же Франции удалось вырваться из того карантина, в который ее поместил Бисмарк. Французы заключили один, но очень важный, союз – союз с Россией. Это был пример неожиданного сближения между республикой с революционным прошлым и самодержавной монархией на востоке. И этот союз также оказался одним из шагов, которые Европа совершила по направлению к войне. Хотя и Франция, и Россия воспринимали этот союз как оборонительный, со стороны потенциальных противников все выглядело совсем иначе – как это часто и бывает с подобными союзами. Поскольку Польша в то время еще не была восстановлена, Германия могла видеть и видела себя окруженной враждебными державами как с востока, так и с запада. Франко-русский союз имел множество последствий, например – сближение Германии с Австро-Венгрией, как с единственным верным союзником, на которого можно было бы положиться, избегая совсем уж полного окружения.

Даже сам Бисмарк не смог бы удерживать Францию в изоляции вечно, но в 1890 г. его преемники не продлили «перестраховочный договор» с Россией, и это открыло окно возможностей, в которое сразу же проскользнули французы. Россия предлагала Франции покончить с изоляцией, а ее географическое положение означало, что в любом будущем конфликте с французами Германия будет вынуждена оглядываться на восток. Кроме того, у России имелось то, чего была лишена Франция, – огромные человеческие ресурсы. Демографическое положение Франции было кошмарным (и оставалось таким же в 1920-х и 1930-х) – ее население не увеличивалось, тогда как германское росло. К 1914 г. немцев было уже 60 млн, а французов – только 39 млн. В эпоху, когда армии больше полагались на количество, чем на качество, это означало, что Германия обладает большим военным потенциалом.

Со своей стороны, Россия тоже извлекала из союза значительные выгоды, поскольку Франция могла обеспечить ее тем, чего ей так не хватало, – капиталовложениями. Российская экономика быстро росла и требовала больше инвестиций, чем правительство могло предоставить, опираясь только на местные средства. В прошлом источником внешних займов России служили германские банки, но они постепенно переключились на работу внутри собственной страны, которая также все больше нуждалась в свободном капитале. Еще одним возможным кредитором мог оказаться Лондон, но состояние англо-русских отношений было таково, что британское правительство и банки неохотно ссужали Россию деньгами, памятуя о том, что она может в любой момент превратиться во врага. Из крупных европейских держав оставалась только Франция. Благодаря накоплениям своего населения она располагала значительным капиталом, только и ждущим, чтобы его выгодно вложили. В 1888 г., за два года до того, как истек срок «перестраховочного договора» с Германией, французские банки выдали свой первый кредит российскому правительству. К 1900 г. Франция оказалась крупнейшим иностранным инвестором в России – более значимым, чем Германия и Франция, вместе взятые. Она подпитывала своими средствами стремительное развитие российской промышленности и инфраструктуры. В 1914 г. русские армии двинулись к границам по железным дорогам, которые в основном были построены на французские деньги. На долю французских вкладчиков в России приходилась четверть всех иностранных инвестиций, в чем французы с горечью убедились, как только большевики пришли к власти и отказались платить по внешним займам[398].

Обеим сторонам нужно было преодолеть предубеждения прошлого. Наполеон сжег Москву в 1812 г., царь Александр I со своими войсками триумфально вступил в Париж два года спустя, а позже была еще и Крымская война. Обеим сторонам также пришлось отбросить подозрения в адрес друг друга: Россия критически смотрела на французский республиканизм и антиклерикализм, а Франция – на православие и самодержавие. Тем не менее российская верхушка преклонялась перед французской культурой, и ее представители порой говорили по-французски лучше, чем по-русски. А в последней четверти XIX в. уже французы увлеклись русскими романами и музыкой. Более важным, однако, было то, что в конце 1880-х гг. российская дипломатия и военные круги были встревожены перспективами вступления Британии (которую тогда числили среди недружественных держав) в Тройственный союз с Германией, Австро-Венгрией и Италией. В этом случае Россия оказалась бы так же изолирована, как и Франция. Решающим фактором оказалось то, что царь Александр III, от которого зависело окончательное решение, все же склонился к союзу с французами. В этом направлении на него влияла и его жена, которая, происходя из датской королевской семьи, ненавидела Пруссию, которая в прошлом нанесла Дании поражение и отторгла у нее герцогства Шлезвиг и Гольштейн. Также царя, вероятнее всего, глубоко оскорбило нежелание немцев продлевать «перестраховочный договор» в 1890 г. Буквально через месяц после прекращения срока действия последнего русские генералы уже обсуждали возможность военного соглашения с французским коллегой, который в это время присутствовал на ежегодных маневрах русской армии[399].

На следующий год Россия и Франция подготовили тайную военную конвенцию, по условиям которой они должны были бы прийти на помощь друг другу, если бы кого-либо из них атаковала страна из числа членов Тройственного союза. То, какой смелости потребовал подобный шаг от обеих сторон, видно уже из того, что на ратификацию договора ушло еще полтора года. В течение следующего десятилетия франко-русский союз не раз оказывался в одном шаге от развала, когда интересы сторон вдруг расходились или сталкивались. Например, в 1898 г. французы были глубоко разочарованы отказом России поддержать их в вопросе о Фашоде. Сам по себе этот союз не сделал Великую войну неизбежной, но напряжения в Европе из-за него точно прибавилось.

Хотя военное соглашение и было секретным, для наблюдателей было очевидно, что в европейской политике произошел некий сдвиг. В 1891 г. русский царь пожаловал президенту Франции высшую российскую государственную награду. Тем летом французская эскадра нанесла приветственный визит в Кронштадт (пункт чуть к западу от Санкт-Петербурга), где располагалась база русского флота. Тогда мир увидел поразительное зрелище – русский царь с уважением слушал «Марсельезу», которая являлась революционной песней и в этом качестве была запрещена в России. Два года спустя русская эскадра нанесла ответный визит, прибыв в Тулон. Толпы французов скандировали: «Да здравствует Россия! Да здравствует царь!» – при этом гостей развлекали зваными обедами, приемами, завтраками, тостами и речами. «Едва ли в Париже нашлась бы хоть одна женщина, – писал журналист, – которая не отбросила бы свои обязанности, чтобы только удовлетворить желание любого из русских моряков»[400]. Британского посла позабавил тот энтузиазм, с которым добрые республиканцы превозносили русского царя и его режим, однако он считал, что французов вполне можно понять: «Французы, как и все прочие кельтские народы, чувствительны и все время болезненно жаждут признания и симпатии. Война с Пруссией и ее результаты глубоко ранили их тщеславие – и пусть даже они вынесли свое унижение с терпением и достоинством, это еще не означает, что они стали меньше ненавидеть его»[401].

В 1898 г., незадолго до фашодского кризиса, министром иностранных дел Франции стал человек, которому предстояло направить свою страну к еще одному на первый взгляд невозможному союзу – на сей раз с Англией. Теофиль Делькассе оставался в своей должности целых семь лет, что было необычно для Третьей республики. Он ушел в отставку лишь после следующего крупного кризиса, на сей раз марокканского. Он родился в простой семье на юге страны, среди отрогов Пиренеев. Его мать умерла в 1857 г., когда ему самому было всего пять лет. Отец, бывший мелким судебным чиновником, женился вторично, однако мачеха не любила пасынка, и его часто отсылали пожить к бабушке. Он закончил университет по специальности «французский язык и классическая литература», после чего попробовал себя в качестве драматурга, но не добился многого. Чтобы подзаработать, он сначала занялся учительством, а потом пришел в журналистику, благодаря которой, как и многие амбициозные молодые французы, мечтал попасть в политику. В 1887 г. он женился на богатой вдове, готовой положить все свое состояние на продвижение его карьеры. Два года спустя он был избран депутатом парламента и считался умеренным радикалом. Первое свое выступление он решил посвятить внешней политике, и оно, по его собственному мнению, увенчалось большим успехом[402].

Делькассе обладал заурядной внешностью, был смуглым и таким низкорослым, что носил ботинки на высоких каблуках. С виду он не вписывался в роль министра иностранных дел, его враги даже называли его «гномом» и «воображаемым лилипутом». Он также не был знаменит какими-либо выдающимися умственными способностями. Тем не менее он хорошо справлялся с работой благодаря усидчивости, решимости и умению убеждать. Он утверждал, что часто приходил на службу еще до рассвета, а уходил только после полуночи. Ему также повезло в том, что Лубе, бывший президентом Франции большую часть того периода, когда Делькассе занимал свою должность, предоставил ему свободу действовать по собственному усмотрению. Поль Камбон, один из самых выдающихся французских дипломатов, говорил, что президентские полномочия Лубе вообще были «бесполезной декорацией»[403]. Недостатками Делькассе были его презрение к большинству политиков и большей части дипломатов, а также любовь к секретности, которая на деле означала, что те, кому полагалось быть в курсе ключевых моментов французской политики и намерений, часто блуждали в потемках. Морис Палеолог, дипломат, который много лет был послом в России, заметил: «Как часто, выходя из комнаты, я слышал взволнованные напоминания: «Только не доверяйте ничего бумаге!», «Забудьте все, о чем я вам сказал!», «Сожгите это!»…»[404]

Хотя Делькассе с годами и научился самоконтролю, он все равно был одержим сильными страстями, и сильнейшей среди них была его любовь к Франции. Он любил цитировать слова своего (и национального) героя, Леона Гамбетты, который говорил, что Франция «является величайшим источником нравственности в мире». В качестве журналиста он писал статьи, в которых призывал воспитывать у французских школьников чувство превосходства над немецкими и английскими детьми[405]. Как и многие представители его поколения, Делькассе был потрясен поражением Франции в войне 1870–1871 гг. – его дочь замечала, что он никогда не мог заставить себя даже говорить об Эльзасе и Лотарингии. Необычным, однако, было то, что он не испытывал ненависти к немцам или немецкой культуре – в частности, он был большим почитателем Вагнера[406]. Тем не менее он воспринял как данность тот факт, что восстановление отношений с Германией невозможно, а потому стал одним из первых и самых ярых сторонников союза с Россией.

По мнению Делькассе, путь к национальному возрождению Франции лежал отчасти через приобретение новых колоний, а потому на ранних этапах своей карьеры он тесно взаимодействовал с влиятельным колониальным лобби. Он также разделял и ту все более популярную точку зрения, что у Франции есть особое предназначение в Средиземноморье, – отчасти именно поэтому ему было так тяжело простить англичанам захват Египта. Как и другие французские националисты того времени, он мечтал распространить французское влияние на арабские области трещавшей по швам Османской империи. Подобно многим своим соотечественникам, включая и многих левых, он верил, что господство Франции принесет этим народам блага цивилизации. В отношении Марокко даже великий социалист Жан Жорес говорил: «Право Франции [занять Марокко] тем существенней, что она не нападает внезапно и не действует силой. Кроме того, цивилизация, которую она демонстрирует аборигенам Африки, определенно стоит выше, чем нынешний марокканский режим»[407]. Хотя Делькассе и был убежденным антиклерикалом, но в интересах увеличения французской колониальной империи он начал с энтузиазмом защищать христианские меньшинства, находившиеся под властью турок в Сирии и Палестине. Он также с интересом присматривался к Северной Африке, где у французов уже была обширная колония в Алжире. Соседняя же страна – Марокко – как раз в это время стала все больше погружаться в анархию. Имея в виду свои цели, Делькассе был готов сотрудничать с соседями – Испанией и Италией. Возможно, с Германией тоже. Но важнее всего было достичь согласия с Англией[408].

Делькассе начал стремиться к этому еще в середине 1880-х гг. Больше того, у него был грандиозный план: создать то, что позже действительно стало союзом трех держав – Франции, Британии и России. Заключение в 1894 г. соглашения с Россией он полагал важным первым шагом на этом пути, а заняв в 1898 г. пост министра иностранных дел, Делькассе сообщил британскому послу, что считает сердечное взаимопонимание между всеми тремя странами «чрезвычайно желательным». «И я на самом деле верю, что маленький человечек не врет»[409], – говорил потом английский посол маркизу Солсбери. Британский премьер-министр, однако, не был готов отказаться от политики изоляции, а в конце десятилетия фашодский кризис и Англо-бурская война вызвали даже еще большее охлаждение во франко-британских отношениях.

После обострения в Фашоде Делькассе, не привлекая внимания, приступил к подготовке захвата Марокко. Французские войска вошли туда с территории Алжира под неуклюжим предлогом защиты геологической экспедиции, после чего были захвачены ключевые оазисы на юге страны. В 1900 г. Франция подготовила договор с итальянцами, которым Делькассе развязывал руки в Ливии в обмен на итальянский нейтралитет в вопросе о Марокко. Он также вел переговоры и с Испанией, причем Камбон вспоминал: «[Министр пребывал] в состоянии такого нервного перевозбуждения, в котором я никогда прежде его не видел, – и это предвещало хорошую сделку». Хотя конкретно эта попытка и провалилась из-за перемен в испанском правительстве, но зато эта неудача, вероятно, помогла Делькассе окончательно убедиться в необходимости серьезно рассмотреть возможное соглашение с Британией. На министра одновременно давили и его старые друзья из колониального лобби, считавшие, что дело с мертвой точки можно сдвинуть, лишь если отбросить мечты о Египте, а взамен добиться от англичан признания французского доминирования в Марокко.

Французское общественное мнение, с которым всегда приходилось считаться, также начало менять свою позицию. Один из источников враждебности по отношению к англичанам был устранен, когда Англо-бурская война закончилась и в мае 1902 г. стороны заключили мирный договор. Вскоре после этого возник неожиданный кризис в Латинской Америке, и французы с удовольствием осознали, насколько сильны в британском обществе ненависть и страх по отношению к Германии. Венесуэла, правительство которой задолжало крупные суммы британским и германским кредиторам, отказывалась платить, и Германия предложила Англии идею совместной военно-морской экспедиции. Британцы неохотно согласились – и осторожничали не зря, ведь США, которые и без того с подозрением относились к Англии, немедленно пришли в ярость, увидев во всем этом нарушение священной доктрины Монро. В самой Англии общественность протестовала против экспедиции, а кабинет был напуган и не хотел рисковать отношениями с Соединенными Штатами, до того едва-едва налаженными. Возможная совместная операция с Германией тоже вызвала вал яростных возражений. В канун Рождества 1902 г. Киплинг опубликовал в The Times стихотворение, где спрашивал: «Неужто не было другого флота, раз вы ударили по рукам с этими?» Далее он переходил к последнему эмоциональному четверостишию:

[Что за глубокое суждение толкнуло вас Выбрать наихудших возможных спутников?] И, уже на пороге мира, отправиться из Ла-Манша Через океан с обманутой командой, Чтобы вновь вступить в союз С Готом и бесстыдным Гунном?

Князь Меттерних, тогдашний германский посол, сам был активным сторонником улучшения англо-германских отношений, но и он сказал, что никогда не замечал в британцах такой ненависти к другой нации[410].

В начале 1903 г. Делькассе окончательно решил, что Франция должна попытаться урегулировать свои разногласия с Англией, и проинструктировал в этом смысле Поля Камбона, посла в Лондоне, которому министр вполне доверял. Камбон должен был начать обсуждение этого вопроса с новым английским министром иностранных дел, лордом Лансдауном[411]. На деле Камбон уже предвосхитил распоряжения начальства – в течение двух предыдущих лет он уже сделал англичанам несколько предложений. Например, Франция была готова отказаться от своих привилегий в британской колонии Ньюфаундленд или даже признать британский контроль над Египтом, – но взамен французы хотели получить свободу действий в Марокко или хотя бы разделить эту страну с англичанами. Последние отнеслись к предложениям с интересом, но не спешили связывать себя обязательствами. Они обоснованно подозревали, что Камбон, как часто бывало и раньше, действовал лишь от своего имени.

Невысокий, представительный, безупречно одетый и отличавшийся легкой хромотой Поль Камбон обладал огромным чувством собственной значимости. Он сделал выдающуюся карьеру: сначала он представлял Францию в Тунисе, потом стал послом в Испании, затем – в Турции. Везде он имел репутацию честного и эффективного работника, но также и упрямца, склонного оспаривать распоряжения тех, кого он считал некомпетентными, – а в этот список входило почти все его начальство. Он был убежден в том, что, как он сказал своему сыну, «история [нашей] дипломатии – это лишь длинный список попыток сотрудников на местах чего-нибудь добиться вопреки сопротивлению Парижа»[412]. Хотя он и соглашался с политикой Делькассе и в полной мере разделял его стремление снова сделать Францию великой державой, но он все равно считал, что дипломаты должны самостоятельно участвовать в определении внешней политики государства. Работа послом в Константинополе пробудила в нем неприязнь к России и глубочайшее недоверие к ее стремлениям в Восточном Средиземноморье, но Камбон был реалистом и видел все преимущества, которые извлекла бы Франция из сближения с русскими. Однако он не считал, что на Россию можно положиться, видя ее «более обременительной, недели полезной». Одним из главных его страхов было то, что Россия и Германия возобновят свою старую дружбу, вновь оставив Францию изолированной[413]. Еще в начале своей карьеры Камбон пришел к выводу, что Франции следует повнимательнее присмотреться к Британии. И позднее, по мере того как марокканский вопрос обострялся, он все больше тревожился из-за возможного вмешательства англичан, которое могло бы привести к потере этого региона для Франции, если только та не заключит сделку по Египту, пока это еще возможно.

Хотя большую часть своей карьеры – с 1898 по 1920 г. – Камбон провел в Англии, нельзя сказать, что ему так уж нравились сами англичане или их культура. Он отправился в Лондон только из чувства долга. Когда вскоре после прибытия он был приглашен отобедать с королевой Викторией в Виндзорском замке, то сама старая королева ему понравилась, а вот пищу он нашел отвратительной: «У себя дома я бы такого не потерпел»[414]. Ничто не могло изменить его отношения к английской кухне. Он также противился идее открывать во Франции английские школы и считал выросших в Англии французов умственно неполноценными[415]. В 1904 г. Оксфордский университет отмечал установление дружеских отношений между Британией и Францией, присвоив Камбону почетную степень. Посол вскоре написал своему брату Жюлю письмо, в котором высмеял и обругал связанные с этим нескончаемые церемонии, а заодно и жару: «Декламация латинских и греческих стихов с английским акцентом порой просто пугала меня». О финальной речи, в которой прославлялся сам университет, он написал так: «Тут уж я даже и не пытался слушать, до того я был тогда измотан»[416]. Хотя он и прожил в Лондоне более двух десятилетий, но так и не научился сносно говорить по-английски. Во время встреч с лордом Греем, который стал министром иностранных дел в 1905 г., Камбон медленно и отчетливо говорил по-французски, тогда как сам Грей делал то же самое по-английски[417]. И все же Камбон научился испытывать к англичанам невольное уважение. Пусть церемония похорон королевы Виктории и была хаотичной, но, писал он, «преимущество англичан состоит в том, что им решительно все равно, выглядят ли они глупо»[418].

Задача Камбона в Лондоне усложнялась тем, что у британцев еще не было единого мнения по поводу возможного соглашения с Францией. В Марокко они тоже вели свою игру, что не укрылось и от французов. Хотя четкой «марокканской» политики у англичан не было, но в правительстве имелись лица (например, Чемберлен), всерьез рассматривавшие идею превращения этой страны в протекторат или даже раздела ее с Германией, – хотя ухудшение отношений с ней в итоге разрушило эту перспективу[419]. В адмиралтействе поговаривали об устройстве военно-морских баз на атлантическом и средиземноморском побережьях Марокко. По меньшей мере британцы готовились помешать другим нациям обзавестись такими базами.

Хотя в наши дни международное сообщество рассматривает неблагополучные и распадающиеся государства как проблему, в эпоху классического империализма державы видели в таких странах новые возможности. Китай, Персия, Османская империя – все они были слабы, охвачены внутренней рознью и, по всей видимости, готовы к разделу. Такой же страной было и Марокко, где к 1900 г. начала распространяться анархия. В 1894 г. скончался энергичный и способный султан Хассан I, после чего власть перешла в руки подростка – Абд аль-Азиза. Британский дипломат Артур Николсон описывал его так: «Он довольно симпатичен, но полноват, хотя у него приятные черты лица и ясный взгляд. Он не выглядел больным – скорее просто переедал»[420]. Абд аль-Азиз оказался не в состоянии привести своих подданных к повиновению. Коррупция среди его чиновников только росла, влиятельные региональные лидеры заявляли о своей независимости, пираты нападали у берегов страны на торговые суда, а сухопутные бандиты грабили караваны и похищали богачей ради выкупа. В конце 1902 г. в стране началось восстание, угрожавшее и вовсе опрокинуть хрупкий местный режим.

Молодой султан развлекался в своих дворцах и, как заметили французы, окружил себя британской прислугой – от грумов до специального велосипедного мастера. Справедливости ради нужно признать, что содовую ему готовил француз. Самым доверенным советником Абд аль-Азиза и командующим марокканской армией (последнее особенно тревожило Париж) был Кейд Маклин, бывший английский военный. Николсон считал его добродушным и честным человеком: «Он был маленьким и круглым, носил белую бороду, а его взгляд сразу выдавал в нем типичного веселого шотландца. В тюрбане и белом бурнусе он прогуливался по тропинкам в саду и играл на волынке. Визг «Берегов Лох-Ломонда» растворялся в африканской жаре…»[421] Когда Маклин в 1902 г. посетил Британию, его пригласили остановиться в замке Балморал, а Эдуард VII посвятил его в рыцари. Этот шаг заставил большинство французских дипломатов заключить, что их подозрения в адрес англичан были вполне обоснованными. Представитель Делькассе, находившийся в Марокко, мрачно доносил, что англичане там прибегают к любым средствам, от уверений до взяток, а если не срабатывали и взятки, то жены британских дипломатов знали, что им делать, чтобы послужить интересам своей страны[422].

Тем не менее Камбон продолжал наседать на Лансдауна. В течение 1902 г. они вели переговоры, разбирая те спорные колониальные вопросы (а их было немало на пространстве от Сиама до Ньюфаундленда), которые все еще вредили отношениям двух стран. Лансдаун был явно заинтересован, но проявлял осторожность, поскольку все еще надеялся на укрепление взаимопонимания с Германией. Вполне возможно, что отказ от гонки морских вооружений и лучшая дипломатическая работа со стороны немцев могли бы привести именно к такому результату. Но в реальности он постепенно начал испытывать по отношению к методам и риторике германцев такое же раздражение, что и большинство его коллег по министерству иностранных дел. В конце 1901 г. Лансдаун писал одному из них: «Я был поражен тем, насколько дружелюбнее [по сравнению с немцами] ведут себя французы. Случись мне в настоящий момент решать какой-нибудь утомительный мелкий вопрос с одним из посольств, я лучше обратился бы к ним, нежели к кому-либо другому. Они лучше воспитаны, и с ними в целом проще иметь дело, чем с прочими»[423].

Как и его наставник Солсбери, Лансдаун был аристократом из древнего рода и пошел на государственную службу по зову долга. Этот худой и опрятный джентльмен начал свою политическую карьеру среди либералов, как поступала и вся его семья. Он состоял в правительстве Гладстона, а позже был генерал-губернатором Канады, которую очень полюбил – не в последнюю очередь из-за отличной рыбалки. С либералами Лансдаун разошелся из-за вопроса об ирландском «гомруле», после чего примкнул к консерваторам, которые выступали против этой меры. В 1902 г. больной Солсбери был вынужден оставить пост министра иностранных дел и – к удивлению многих – сделал своим преемником Лансдауна. Пускай этот последний и не был выдающимся или особенно ярким министром, но он определенно был человеком надежным и благоразумным. Подобно Солсбери, он предпочел бы, чтобы Британия и дальше оставалась свободной от международных обязательств, но все же он неохотно пришел к мысли, что его страна нуждается в друзьях. Благодаря этому он поддержал союз с Японией и делал Германии и России некоторые авансы, которые, впрочем, на тот момент не принесли никаких результатов.

К 1902 г. коммерческие палаты и газеты Англии и Франции хором выступали за сближение между двумя странами. В Египте формальный британский представитель и фактический правитель страны лорд Кромер также стал склоняться к тому, что соглашение, по которому Франция получила бы Марокко, улучшило бы положение британской администрации на берегах Нила. Дело в том, что французы состояли в общественной долговой комиссии Египта, которая была создана для защиты интересов европейских держателей египетских долгов, – и в этом качестве они могли без труда заблокировать любую реформу египетских финансов[424]. В начале 1903 г. Лансдаун сделал небольшой шаг в сторону соглашения с Францией. Они с Камбоном решили, что британские, французские и испанские банки могли бы предоставить Марокко совместный кредит. Затем, в марте месяце, король Эдуард VII решил с одобрения кабинета посетить Париж.

Французы, будучи верными республиканцами, имели преувеличенное представление о реальной власти британских монархов – а потому они в дальнейшем рассматривали само возникновение Антанты как проявление личных устремлений Эдуарда. Это было не так, но все же его визит был важен как жест доброй воли, призванный подготовить французское общественное мнение к возможному союзу с Англией. Поездка символизировала начало отношений с чистого листа – примерно как поездка Никсона в Пекин в 1972 г. Важнее всего было то, что все прошло успешно. Когда Эдуард только прибыл в Париж, толпы французов встретили его прохладно, а местами и враждебно. Порой можно было слышать выкрики: «Да здравствуют буры!» и «Да здравствует Фашода!». Сопровождавший гостей Делькассе то и дело восклицал: «Какое воодушевление! Какой энтузиазм!» Французское правительство приложило все усилия, чтобы развлечь короля, а французские коммерсанты присоединились к празднеству на свой лад, выпустив для такого случая специальные сувениры – от открыток до тростей с набалдашником в виде головы короля. Появились даже пальто фасона «король Эдуард». В Елисейском дворце был дан большой банкет, где подавалось множество разнообразных блюд в английском духе, а во время ланча в министерстве иностранных дел гостей баловали йоркским окороком и трюфелями из Шампани. Эдуард вел себя безупречно и произносил встречные тосты на великолепном французском. На упомянутом банкете он вспоминал о счастливых днях, проведенных в Париже, городе, где все встреченное оказывается «утонченным и прекрасным». Однажды в вестибюле театра он встретил известную французскую актрису и сказал: «Мадемуазель, я помню, как аплодировал вам в Лондоне, где вы представляли все изящество и дух Франции». Слух об этом пробежал среди публики, и появившегося в ложе Эдуарда начали бурно приветствовать. Добрым предзнаменованием были отмечены даже скачки, которые посетил король, – на них победила лошадь по кличке Джон Буль. Когда король покидал Париж, толпы скандировали: «Да здравствует Эдуард!», «Да здравствует наш добрый Тедди» и, конечно, «Да здравствует республика!»[425].

Делькассе был в восторге от результатов визита и решил, что британское правительство теперь в полной мере готово заключить широкое соглашение. Отчасти это могло быть вызвано тем, что в частных беседах Эдуард заходил гораздо дальше, чем полагалось конституционному монарху. Король полностью одобрил французские планы в Марокко и предостерег Делькассе относительно «безрассудного и злобного кайзера»[426]. Два месяца спустя сам Делькассе и президент Лубе нанесли ответный визит в Лондон. Вначале возникли небольшие осложнения, так как король дал понять, что французские гости должны облачиться в официальные придворные одеяния, включавшие и короткие штаны, которые французы называют кюлотами. Это могло вызвать возмущение во Франции, ведь там как раз чтили память санкюлотов – беднейших сторонников республики, которые стали авангардом революции в 1789 г. Эдуард пошел французам навстречу, и в целом визит прошел отлично. Той же осенью визитами обменялись и делегации парламентов обеих стран, что никогда не происходило раньше и означало, что «сердечное согласие» между государствами укореняется глубже, затрагивая уже не только верхушку правящих кругов.

В ходе президентского визита Делькассе сообщил Лансдауну, что выступает за «всестороннее урегулирование» межгосударственных отношений, и оба министра сошлись на том, что ключевыми проблемами были Египет, Марокко и Ньюфаундленд. В течение следующих девяти месяцев в Лондоне проходили переговоры, которые порой шли довольно тяжело. Камбон и Лансдаун достаточно легко смогли разделить Сиам на сферы влияния и уладить конфликты на Мадагаскаре и Новых Гебридах (ныне Вануату). Но вот вопрос о Ньюфаундленде, как это часто бывает с незначительными по виду проблемами, едва не разрушил всю сделку. На кону в этом деле стояли полученные в 1713 г. по Утрехтскому миру исключительные права французских рыбаков на промысел около берегов острова. Кроме того, заметные дебаты вызвал вопрос о том, может ли лобстер считаться «рыбой». В случае отказа от указанных прав французы хотели получить компенсацию в другом месте – предпочтительнее всего в Британской Гамбии на западном берегу Африки. Отчасти французы упирались потому, что на них давили их собственные рыбаки и торговцы из портовых городов, – кроме того, эти рыболовные права были одним из последних остатков французской колониальной империи в Северной Америке[427]. В итоге стороны пошли на компромисс: англичане предложили французам территории к северу от Нигерии, небольшую часть Гамбии и несколько островов у берегов французской колонии Гвинея. Сами французы при этом удовольствовались меньшим, чем изначально рассчитывали. Главной же частью англо-французского соглашения должны были стать вопросы относительно статуса Египта и Марокко: Франция признавала господство англичан над Египтом, а Британия фактически передавала Марокко в руки французам. Хотя Париж и обещал не вмешиваться в тамошний политический status quo, Франция с большим для себя удобством получила роль силы, поддерживающей в стране порядок. Чтобы не подвергать опасности свои коммуникации со Средиземным морем, англичане оговорили в соглашении, что Франция не будет строить никаких укреплений на «гибралтарском» берегу Марокко, который отделяли от английской военно-морской базы всего 14 миль пролива. Секретные протоколы заключенного договора ясно давали понять, что, по мнению обеих держав, независимым государством Марокко пробудет недолго[428].

8 апреля 1904 г., менее чем шесть лет спустя после фашодского кризиса, Камбон посетил Лансдауна в его кабинете в министерстве иностранных дел. Соглашения осталось лишь подписать, чего с нетерпением ждал в Париже Делькассе. Закончив дело, Камбон устремился обратно в посольство и оттуда связался с руководством по телефону, который только-только появился и был едва освоен. «Подписано!» – изо всех сил заорал в трубку дипломат[429].

Хотя во Франции кое-кто и был недоволен излишней уступчивостью Делькассе, соглашение с Англией все же было одобрено парламентом. В Англии этот договор тоже вызвал всплеск энтузиазма. С точки зрения войны с Германией Франция стала бы куда более ценным союзником, чем Япония. Империалисты были довольны, так как британский контроль над Египтом [и Суэцким каналом] более не подвергался сомнению, а их противники радовались тому, что между двумя странами больше не будет колониального соперничества. Выступая от лица либералов и левых, The Manchester Guardian писала: «Ценность новой дружбы заключается не столько в предотвращении территориальных споров, сколько в появившемся шансе заключить подлинный союз между двумя демократиями, что поможет в дальнейшем содействовать делу свободы во всем мире»[430].

В Германии перспективу дружбы между Британией и Францией никогда не рассматривали всерьез. Известие о заключенном между этими странами соглашении повергло германское руководство в шок и тревогу. Кайзер заявил Бюлову, что новая обстановка ему внушает беспокойство – коль скоро Англия и Франция больше не имеют разногласий, то «они будут все меньше заинтересованы в том, чтобы принимать во внимание нашу точку зрения»[431]. Хорошо информированная баронесса Шпитцемберг писала в своем дневнике: «В министерстве иностранных дел царит глубокая печаль из-за франко-британского соглашения по Марокко – это крупнейшая неудача германской политики со времен заключения союза с Австро-Венгрией». Охваченная бешеным национализмом Пангерманская лига издала резолюцию, в которой говорилось, что в соглашении о судьбе Марокко выражается «унизительное пренебрежение» по отношению к Германии, приравниваемой таким образом к третьеразрядным державам. Национал-либералы – Консервативная партия, обычно поддерживавшая правительство, – потребовали от канцлера официального заявления по марокканскому вопросу. Сам же кайзер Вильгельм в эти дни произносил речи, утверждая, что новая международная обстановка может вынудить Германию к вмешательству в африканские дела. Тут же кайзер обычно напоминал о том, что германская армия сильная и готова действовать[432].

Британия со своей стороны давно уже отдалилась от Германии, и общественное мнение обеих стран дополнительно ускоряло этот процесс. Однако соглашение с Францией, которое позже стало известно как Entente Cordiale, «сердечное согласие», помогло окончательно закрепить этот разрыв. Пускай некоторые британские руководители – такие, как лорд Лансдаун, – верили, что всего лишь распутывают колониальные противоречия, – на деле возникшая дружба двух европейских держав повлияла на баланс сил в регионе. Франция, опирающаяся еще и на союз с Россией, теперь укрепила свои позиции по отношению к Германии, хотя еще было не вполне ясно – насколько значительно. Британии вскоре предстояло принимать решения по поводу возможной поддержки Франции в критические для последней моменты, ведь отказать ей означало бы поставить под угрозу отношения двух стран. В 1907 г. британским послом в Париже был сэр Фрэнсис Берти, который тогда отметил: «Нам следует не дать Франции потерять уверенность в нашей поддержке. Это может быть опасно и способно подтолкнуть французов к такому соглашению с Германией, которое было бы относительно безвредно для них, но нежелательно для нас. Но вместе с тем мы не должны и чрезмерно ободрять Францию по части нашей возможной материальной поддержки – ведь французы могут ободриться до такой степени, что сами бросят вызов Германии»[433]. Нравилось это англичанам или нет, в дальнейшем им, вероятнее всего, пришлось бы участвовать в европейских спорах совместно с Францией, особенно по вопросам, которые были подняты в результате марокканского соглашения. У Германии тоже имелись интересы в этом регионе, и Берлин не без оснований полагал, что они были проигнорированы. Прошло не так много времени, прежде чем Германия дала знать о своем недовольстве.

В своих воспоминаниях о войне Ллойд Джордж рассказывал, как он однажды посетил авторитетного члена Либеральной партии, лорда Розбери. Это был как раз день подписания договора с Францией. «Первыми его словами в мой адрес были: «Ну, я полагаю, что вы так же довольны этим соглашением с французами, как и все прочие?» Я уверил его, что и правда очень счастлив, так как наша постоянная грызня с Францией наконец прекратится. На это он ответил: «Вы все заблуждаетесь. Все это означает, что в итоге придется воевать с Германией!»[434]

Глава 7 Медведь и кит: Россия и Великобритания

Ночью в пятницу 21 октября 1904 г. луна над Северным морем была почти полной, но тут и там попадались полоски тумана. Примерно пятьдесят английских траулеров из Гулля рассредоточились на пространстве семи или восьми миль, ведя рыбный промысел у Доггер-банки – примерно в половине пути между Северной Англией и берегами Германии. Корабли русского Балтийского флота двигались мимо траулеров, направляясь в сторону Ла-Манша и далее по маршруту своего рокового перехода на Дальний Восток. Рыболовецкие суда закинули сети, а команды при свете газовых фонарей разделывали на палубах дневной улов. Для рыбаков это был удобный случай отвлечься от рутины – они шутили и смеялись при виде ходовых огней броненосцев и лучей прожекторов, шаривших по поверхности воды. Было достаточно светло, чтобы разглядеть лица русских моряков. Капитан Уэлптон, командовавший одним из траулеров, рассказывал: «Я думал, что это будет великолепное представление, а потому вызвал всю команду на верхнюю палубу». Внезапно прозвучал рожок – и тут же все потонуло в грохоте артиллерийского и пулеметного огня. «Господи боже! – воскликнул тогда Уэлптон. – Это не холостые![435] Ложись, ребята – и лучше вам поберечься!» У рыбаков не было времени подобрать свои тяжелые сети, из-за чего они оказались обездвиженными, а между тем обстрел продолжался около двадцати минут. Затем русские корабли продолжили движение, оставив позади двоих убитых и нескольких раненых, а также пустив ко дну один траулер. Вскоре после этого один из русских кораблей принял другой за «японца» и открыл огонь уже по нему. Весь этот эпизод отражает тот беспорядок и путаницу, которые в целом были характерны для русских военных усилий в том конфликте.

Британское общественное мнение было в такой же ярости, как и правительство. Британские власти потребовали от России официальных извинений и полного возмещения причиненного ущерба. Поначалу русское правительство отказывалось признавать, что их эскадра в чем-либо виновата, утверждая, что у командования Балтийским флотом были серьезные основания ожидать в европейских водах нападения японских торпедных катеров. Лорд Лансдаун счел эти объяснения неудовлетворительными и 26 октября потребовал, чтобы российская эскадра оставалась в испанском порту Виго до тех пор, пока инцидент не будет полностью исчерпан. Он сообщил российскому послу: «Если она покинет Виго и двинется дальше без нашего разрешения, то наши страны могут оказаться в состоянии войны еще до конца недели». На следующий день русские продолжили резко возражать, указывая, что располагают «неопровержимыми доказательствами» намерений Японии атаковать эскадру. Ее командующий, адмирал Рождественский, добавлял, что траулеры виноваты в инциденте сами, поскольку оказались на пути у боевых кораблей. Тем вечером Лансдаун чувствовал, что «ставки на войну или мир были примерно равными»[436]. Хотя в тот раз войны и удалось избежать, этот эпизод у Доггер-банки стал еще одним случаем, когда европейский конфликт все же мог начаться. Он также еще больше – если это вообще было возможно – ухудшил русско-британские отношения. Ну а для России он стал частью общего катастрофического течения войны с Японией.

Россия ввязалась в войну с Японией на Дальнем Востоке из-за сочетания множества причин: некомпетентности руководства, необоснованного оптимизма в отношении своих возможностей и расистского презрения к возможностям Японии. Стремление России укрепить свое влияние в Маньчжурии и Корее – или даже, возможно, присоединить их впоследствии к растущей империи – привело к противостоянию с другими европейскими державами и, что было опаснее всего, с Японией, которая быстро модернизировалась и становилась влиятельным игроком в Азии. В 1894–1895 гг. она чрезвычайно успешно воевала с умирающей китайской империей Цин – отчасти как раз ради контроля над Кореей. По условиям мирного договора Китай признавал независимость Кореи, что открывало японцам путь в эту страну. (На деле Корея стала частью японских владений в 1910 г.) Япония также захватила Тайвань с несколькими близлежащими островами и получила от китайского правительства концессии на постройку железных дорог и портов в китайской Маньчжурии. Для России это было уже слишком, и она возглавила совместные усилия других европейских стран, которые оказали давление на Японию, чтобы та отступилась от Маньчжурии. У японцев были все основания огорчаться, когда Россия сразу же сама завладела там концессиями, включая право построить в Северной Маньчжурии ответвление Транссибирской магистрали и еще одну железную дорогу, ведущую с севера на юг. Кроме того, Россия арендовала у Китая территорию на юге провинции, включая гавани Порт-Артур (ныне Люйшунь) и Дальний (Далянь). Китай был слишком слаб, чтобы помешать этой деятельности на своей территории, но прочие державы были встревожены агрессивной политикой Российской империи. «Боксерское восстание» лишь увеличило трения, поскольку Петербург использовал его в качестве повода занять войсками ключевые пункты на железнодорожной ветке, шедшей от Харбина на Ляодунский полуостров.

К моменту начала войны с Японией в 1904 г. Россия обнаружила себя в опасной изоляции. Даже союзная Франция ясно дала понять, что договор с Россией касается только европейских дел.

В ночь на 8 февраля[437] 1904 г. японские торпедные катера внезапно атаковали русские корабли, стоявшие на внешнем рейде Порт-Артура. Затем одна из японских армий высадилась к северу от города, чтобы перерезать железнодорожную магистраль и атаковать саму крепость. Еще одна армия высадилась в Корее, в районе порта Инчхон (который почти полвека спустя стал свидетелем уже американской высадки в ходе Корейской войны) и двинулась на север, к пограничной реке Ялу. Довольно скоро стало очевидным, насколько глупо было провоцировать войну с Японией в ситуации, когда все запасы и подкрепления русских армий должны были прибывать по незаконченной одноколейной Транссибирской магистрали. В течение последующих 18 месяцев Россия потерпела целый ряд поражений, Порт-Артур был осажден, а 1-я Тихоокеанская эскадра оказалась заперта в его гавани. Все попытки пробить кольцо осады по суше или по морю лишь приносили новые тяжелые потери. В начале января 1905 г. крепость капитулировала, но большая часть Тихоокеанского флота Российской империи к тому моменту уже погибла.

Известие о падении Порт-Артура застало 2-ю Тихоокеанскую эскадру на Мадагаскаре, которого она достигла в ходе почти кругосветной экспедиции, призванной снять осаду. Флоту пришлось огибать Африку, поскольку англичане не пропустили бы его через Суэцкий канал. Командующий эскадрой адмирал принял решение пробиваться во Владивосток. 27 мая 1905 г. российская эскадра вошла в Цусимский пролив, разделяющий Японию и Корею, – но японцы уже ждали ее. Последовавшее сражение стало одной из самых решительных побед на море во всей мировой истории. 2-я Тихоокеанская эскадра была уничтожена, более 4 тыс. моряков погибло, а еще большее количество попало в плен. Японцы потеряли 116 человек и несколько торпедных катеров[438].

Россия была вынуждена принять предложение американского президента Теодора Рузвельта, который стал посредником на переговорах. Япония практически исчерпала ресурсы для продолжения войны и тоже была готова к переговорам. В августе представители России и Японии встретились на территории военно-морской базы в Портсмуте, штат Нью-Гемпшир. Мотивы Рузвельта были смешанными: с одной стороны, он и правда верил, что США, как одна из самых цивилизованных наций мира, обязаны способствовать прекращению войны; с другой стороны, его радовало то, что его страна и он сам оказались в центре событий глобального значения. Если оценивать его отношение к участникам конфликта, то он, как и многие американцы, недолюбливал российское самодержавие и изначально сочувствовал Японии, которую считал «желательным дополнением» к мировому порядку. Рузвельту пришелся по душе даже избранный японцами способ вступления в этот конфликт – внезапная атака без формального объявления войны. Но когда Япония все же взяла верх над Россией, Рузвельт задумался о будущем положении США в Азии, и его стало беспокоить то, что японское правительство могло теперь обратить все внимание на Китай. Сведя стороны вместе, американский президент сам не принимал участия в дискуссиях, но внимательно следил за ходом переговоров из своего поместья на Лонг-Айленде. Ему было нелегко сдерживаться, поскольку обе стороны явно затягивали процесс. «На самом деле, – сетовал Рузвельт, – мне больше всего хочется заорать от ярости, схватить их и хорошенько стукнуть лбами»[439]. В сентябре Портсмутский мир все-таки был подписан. Япония получила половину русского острова Сахалин и все русские концессии в Южной Маньчжурии. На следующий год Рузвельту была присуждена только учрежденная Нобелевская премия мира.

Война обошлась России дорого не только в отношении территории – войска понесли тяжелые потери, большая часть флота была уничтожена, а расходы достигли такой величины, что страна едва могла их себе позволить. Еще в ноябре 1903 г., незадолго до начала боевых действий, генерал Алексей Куропаткин, бывший тогда военным министром, предупреждал царя: «Война с Японией была бы крайне непопулярна и только усилила бы недовольство по отношению к действующему правительству»[440]. Кавказский генерал-губернатор в разговоре с тем же Куропаткиным выражался еще определеннее: «Ни в коем случае нельзя доводить до войны. Это вопрос самого существования династии». Оба они оказались правы. Общество с самого начала не проявило особенного воодушевления по поводу начавшейся войны, и уже в 1904 г. интеллигенция, растущий средний класс и даже образованные землевладельцы на уровне земств начали разочаровываться в правительстве.

В периоды стремительного промышленного роста, который охва тил Россию с 1890-х гг., трудно сохранить контроль над социальными процессами. Хозяйственный бум сулил лучшее будущее, но он также дестабилизировал и без того антагонистическое общество. Магнаты Москвы и Петербурга обитали в роскошных дворцах, собирали великолепные коллекции предметов искусства и мебели, тогда как рабочие жили в крайней нищете и вынуждены были по многу часов трудиться в невыносимых условиях. В бедных деревнях крестьяне редко имели в своем рационе мясо и жили фактически на грани голода, особенно во время долгой зимы. В это же время крупные землевладельцы вели тот же образ жизни, что и их европейские собратья из более богатых стран. Даже отличавшийся экстравагантностью князь Юсупов (который позже станет убийцей Распутина) не мог промотать свое состояние, включавшее более полумиллиона акров земли, шахты и фабрики – не говоря уже о серебряных вазах, которые он любил наполнять неограненными алмазами и жемчугом. В 1914 г. графиня Клейнмихель, одна из видных светских дам Санкт-Петербурга, устроила небольшой, с ее точки зрения, костюмированный бал для своих племянниц: «Я разослала более трехсот приглашений, ведь мой дом не мог вместить большего числа гостей, да и кухня едва справилась бы с работой во время ужина, ведь по русскому обычаю его подают за отдельными столиками»[441].

Вопреки репрессиям и цензуре, во всех слоях общества зрело стремление положить конец самодержавию, учредить народное представительство и добиться гражданских свобод. Множество народов Российской империи, включая прибалтов, поляков, финнов и украинцев, также добивались большей автономии. При этом небольшое, но решительно настроенное меньшинство давно оставило надежды на постепенные реформы и стало стремиться сверг нуть старый порядок силой – посредством террористических актов или даже вооруженного восстания. Между 1905 и 1909 гг. было убито около 1500 провинциальных губернаторов и чиновников. По мере ускорения темпов индустриализации в России росло число рабочих, и они тоже настраивались на все более воинственный лад. В 1894 г., когда Николай II взошел на престол, в стране произошло шестьдесят восемь забастовок; десять лет спустя – более пяти сотен[442]. Хотя радикальные социалистические партии были по-прежнему запрещены, а их вожди находились в изгнании, они все равно начали постепенно брать под свой контроль нарождающиеся рабочие организации. К 1914 г. самая организованная из таких партий – большевики – господствовали в большинстве профсоюзов и контролировали большинство «рабочих» мест в Государственной думе, как назывался новый российский парламент.

В предвоенные годы Россия представляла собой гигантский организм, пытающийся развиваться в нескольких направлениях разом, а потому нельзя было точно сказать, на что она станет в итоге похожа. Отдельные части страны – особенно в деревенской глуши – выглядели так же, как и столетия назад, тогда как большие города с их электрическим освещением, трамваями и новыми магазинами внешне не отличались от Парижа, Берлина или Лондона. И все же образ вечной и неизменной сельской России лишь вводил в заблуждение – причем это касалось даже тогдашних консерваторов, позднейших исследователей и самого царя. Отмена в 1861 г. крепостного права, развитие средств связи и путей сообщения, распространение грамотности, отъезд крестьян на заработки в города (и то, что они рассказывали, когда возвращались обратно к семьям) – все это потрясало жизнь деревни и подрывало ее изнутри. Старики, священники, традиции – и даже сама некогда всемогущая сельская община – больше уже не имели прежней власти над жизнью крестьянина.

Современность бросала вызов старым порядкам не только на селе, но и в городе. Люди религиозные все еще почитали иконы, верили в чудеса и духов, тогда как разбогатевшие промышленники активно приобретали работы Матисса, Пикассо и Брака, создавая величайшие мировые коллекции современного искусства. Традиционные формы русского народного творчества соседствовали с экспериментами в области литературы и не только, – в это время Станиславский и Дягилев произвели революцию на сцене. Смелые писатели проверяли на прочность устоявшиеся нормы морали, но в то же время в обществе шел процесс «духовного возрождения» и поисков глубинного смысла жизни. Реакционеры мечтали о возвращении в допетровские времена, свободные от европейского влияния, а радикальные революционеры (многие из которых, как Ленин и Троцкий, тогда скрывались за границей), напротив, хотели сокрушить косное российское общество.

Социально-экономические изменения, которые заняли в Западной Европе более сотни лет, в России произошли на протяжении одного поколения. При этом в России отсутствовали развитые и глубоко укоренившиеся социальные институты, которые могли бы помочь впитать и «переварить» эти изменения. Британия, самая стабильная страна в Европе, в течение веков развивала свой парламент, местные советы, законы и суды – причем на этом пути ей пришлось преодолеть серьезные кризисы, включая даже гражданскую войну. Более того, британское общество развивалось медленно и неторопливо, поколение за поколением обрастая привычными практиками и институтами: университетами, торговыми палатами, клубами и ассоциациями, газетами – всей той сложной паутиной, которая образует гражданское общество и поддерживает работоспособность политической системы. Если смотреть ближе, то Германия, старый сосед России, сама по себе могла считаться новой державой, но ее города и государства тоже имели устоявшиеся традиции, располагая при этом уверенным в себе и многочисленным средним классом, который был вполне способен поддерживать прочную стабильность в обществе. Австро-Венгрия была более хрупким образованием и тоже боролась с развивающимися националистическими движениями, но и там сама система социальных институтов была более развитой, чем в России.

Чтобы описать то, через что России пришлось пройти за пару десятилетий перед Первой мировой, можно провести две современные параллели. Один из примеров такого рода – страны Персидского залива. Совсем недавно их жители вели скромный и умеренный образ жизни, а перемены в обществе происходили медленно. Но в течение одного поколения эти страны, благодаря своему внезапному обогащению, стали частью большого мира, и там, где раньше ютились саманные домишки, теперь сверкают огни Лас-Вегаса и стремительно растут небоскребы. Но у стран Залива изначально было значительное преимущество – они невелики, как территориально, так и по численности населения. Это, в свою очередь, к добру или к худу, делает их легко управляемыми – как изнутри, так и снаружи. При некоторой внешней помощи правители этих стран сумели овладеть ситуацией, а те, кому это не удалось, были быстро заменены. Но для русского царя масштабы проблемы были бесконечно больше: он должен был каким-то образом удержать под контролем Россию, колоссальную и многообразную страну, где огромным было все – как население, так и расстояния.

Поэтому вторым примером для сравнения мы изберем Китай. Китай тоже столкнулся с вызовами новой эпохи, находясь под прискорбно дурным управлением негодного правительства. Там точно так же отсутствовали прочные социальные институты, которые могли бы облегчить переход от одного общественного уклада к другому. Китаю понадобилось полвека и огромные человеческие жертвы, чтобы проделать путь от революции против прежней династии к установлению стабильного коммунистического режима. При этом можно утверждать, что Китай все еще пытается выстроить систему социальных институтов, которая позволила бы ему в дальнейшем избежать роста неэффективности и коррупции. Нет ничего удивительного и в том, что российское общество буквально трещало и гнулось от напряжения в процессе перехода от старого к новому. Если бы у России было в запасе достаточно времени и если бы она сумела избежать дорогостоящих войн, то все могло бы разрешиться благополучно. Вместо этого в течение десяти лет Россия оказалась втянута в целых две войны, причем вторая была куда более пагубной, чем первая. Многие российские руководители вполне осознавали опасности, которые могла повлечь за собой война. К 1914 г. это не было тайной и для самого царя. Однако некоторые из них испытывали искушение сгладить общественные разногласия, объединив общество во имя благородного дела. Утверждают, что в 1904 г. министр внутренних дел Вячеслав Плеве сказал, что России нужна «маленькая победоносная война», которая отвлекала бы массы от «политических вопросов»[443]. Русско-японская война показала всю ошибочность этой точки зрения. В первые же ее месяцы самого Плеве убили бомбой эсеры, а к ее концу недавно возникшая партия большевиков даже пыталась взять под контроль Москву. Война лишь усилила недовольство населения текущими порядками и обострила противоречия. По мере того как становились очевидными все новые недостатки российской военной организации, будь то ошибки командования или перебои в снабжении, усиливалась и критика, направленная уже не только в адрес правительства, но и против самого царя, что было вполне естественно в условиях характерной для самодержавия персонализации власти. В Санкт-Петербурге распространялась карикатура, на которой японский офицер порол Николая II, а тот на вопрос, не поддержать ли ему рубашку, отвечал: «Не нужно, я самодержец!»[444] Как и во времена Великой французской революции, с которой у революции русской вообще было много сходных черт, события 1905 г. сломали множество табу, включая в этот список и почтение к царствующему монарху. Столичные чиновники видели дурное предзнаменование в том, что императрица повесила в своих покоях портрет Марии-Антуанетты, который ей преподнесло французское правительство[445].

22 (9) января 1905 г. гигантская процессия рабочих и членов их семей, одетых в лучшее платье и распевающих церковные гимны, двинулась к Зимнему дворцу, чтобы представить царю петицию с требованиями широких политических и экономических реформ. Многие из них все еще считали царя своим «вторым отцом» и верили, что для перемен к лучшему достаточно лишь рассказать ему о народных бедствиях. И без того нервничавшие власти вызвали войска, которые обрушились на шествие, стреляя прямо в толпу. К концу дня несколько сот человек было убито и ранено. Кровавое воскресенье дало старт череде событий, послуживших генеральной репетицией революции 1917 г. и едва не ставших настоящей премьерой этой драмы. В течение всего 1905 г., который вдовствующая императрица назвала «кошмарным», и до самого лета 1906 г. Россия была охвачена забастовками и акциями протеста. Некоторые населявшие Российскую империю народы увидели в этом возможность получить независимость, и по регионам Прибалтики, Польше и Кавказу прокатилась волна массовых выступлений. Крестьяне отказывались платить помещикам за аренду, а в некоторых местах даже захватывали как землю, так и скот, грабя при этом богатые поместья. Около 15 % помещичьих усадеб России было сожжено в этот период[446]. Зловещим предзнаменованием стало еще и то, что летом 1905 г. на Черном море взбунтовался экипаж броненосца «Потемкин».

К осени телеграф и железные дороги почти перестали работать и сам Николай II оказался изолирован в Царском Селе, где располагалась его загородная резиденция. Товары в магазинах подошли к концу, пропало электричество, а люди боялись выходить на улицу. В течение шести недель Совет рабочих депутатов был в Санкт-Петербурге альтернативным правительству органом власти. Одним из его руководителей был молодой радикал Лев Троцкий, которому предстояло снова выступить в этом качестве в 1917 г. В Москве революционная партия большевиков готовила вооруженное восстание. Находясь под огромным давлением со стороны своих собственных сторонников, царь в октябре неохотно выпустил манифест, где обещал провести выборы в Государственную думу и расширить гражданские права.

Как это часто бывает во время революций, уступки только больше раззадорили противников режима. Казалось, самодержавие было готово рухнуть, поскольку органы власти впали в замешательство и оказались неэффективны перед лицом столь все объемлющих беспорядков. Той зимой взбунтовался даже батальон Преображенского полка, одной из гвардейских частей, основанных еще Петром Великим. Один придворный писал в своем дневнике: «Ну вот и все»[447]. К счастью для режима, самые решительные противники были разобщены и еще не готовы взять власть, тогда как умеренные реформаторы удовлетворились царскими обещаниями и были готовы поддержать правительство. Широко используя армию и полицию, правительство сумело восстановить порядок. К лету 1906 г. худшее осталось позади – на какое-то время, конечно. Однако перед самодержавием все еще стояла дилемма – как далеко оно может зайти в своих реформах без того, чтобы полностью подорвать свою власть? С подобной же проблемой столкнулась французская монархия в 1789 г. или правительство иранского шаха в 1979 г. Отказ от реформ и политика репрессий увеличивает число врагов – но проявление слабости вдохновляет этих врагов и позволяет им требовать большего.

Русско-японская война и неудача в ней не только серьезно ослабили Россию, но и сделали ее уязвимой для внешних врагов. Ее флот был разгромлен, а пригодные армейские части широко использовались против собственного населения. Один из самых способных русских офицеров, полковник Юрий Данилов, говорил: «Будучи в 1906–1908 гг. командиром пехотного полка, я имел возможность соприкоснуться с реалиями строевой службы и нуждами армии. Период, предшествовавший событиям 1908–1910 годов и, возможно, продлившийся еще какое-то время после них, я не могу охарактеризовать иначе, чем «время полной военной беспомощности»[448]. России нужно было воссоздать и переустроить свои вооруженные силы, но при этом она столкнулась с двумя большими, если вообще преодолимыми, трудностями. Во-первых, военные и гражданские учреждения изо всех сил противились нововведениям. Во-вторых – такое масштабное восстановление сил государства требовало средств. Россия имела внешнеполитические амбиции, соответствующие перворазрядной державе, однако ее экономика была пусть и развивающейся, но отсталой. Хуже того, в первом десятилетии XX в. по всей Европе стали расти военные расходы, что было вызвано высокой стоимостью новых вооружений и развертыванием более многочисленных армий и флотов. После 1945 г. аналогичная проблема возникла у Советского Союза – он смог сохранить военный паритет с Соединенными Штатами, но при этом ему пришлось многим пожертвовать в плане социального развития, и в итоге приложенные усилия даже отчасти приблизили распад СССР.

В дореволюционной России многое зависело от того, какое решение примет самодержец. Николай II был абсолютным монархом и мог по желанию назначать и снимать министров, определять государственную политику, а во время войны – командовать вооруженными силами. В отличие от его двоюродного брата Вильгельма до 1905 г. Николаю не было нужды тревожиться из-за конституции, парламента или прав своих подданных. Даже после сделанных в тот год уступок в его руках было сосредоточено больше власти, чем в руках германского или австрийского императоров. Последним приходилось мириться с тем, что органы законодательной власти до некоторой степени контролировали как их правительства, так и государственные расходы. Кроме того, в составе империй Германии и Австро-Венгрии имелись государства, обладавшие собственными неотъемлемыми правами и привилегиями. С учетом этой разницы окажется, что понять путь России к Великой войне можно лишь разобравшись во взглядах и характере Николая II.

Когда он в 1894 г. стал русским царем, ему было всего двадцать шесть лет. Королеве Виктории еще только предстояло отпраздновать свой бриллиантовый юбилей, а ее внук, будущий король Георг V, был тогда лишь морским офицером. Германский император Вильгельм II правил у себя на родине еще только шесть лет. Никто, включая и самого Николая, не ожидал, что он так скоро станет правителем Российской империи. Его отец, Александр III, был крепким и сильным мужчиной – утверждают, что однажды во время крушения поезда он спас свою семью, удержав плечами крышу вагона. Однако в конце четвертого десятка у царя обнаружилась серьезная болезнь почек[449], и он, возможно, ускорил свой конец, поскольку основательно выпивал[450]. Николай, любивший своего могучего отца и восхищавшийся им, был убит горем. Великая княгиня Ольга, его сестра, также отмечала, что он был в отчаянии: «Он повторял, что совершенно не способен править и не знает, что теперь со всеми нами будет»[451]..

Вероятно, он был прав. Проблемы, которые приходилось решать в России конца XIX – начала XX в., могли оказаться слишком сложными для любого самодержца, но Николай II куда лучше смотрелся бы в качестве сельского помещика или мэра небольшого городка. Ему не хватало уверенности в себе – возможно, здесь сказалось влияние подавляющей личности его отца. Он компенсировал это, проявляя упрямство там, где более благоразумный и самодостаточный человек был бы готов пойти на компромисс или действовать более гибко. Он не любил возражений и споров. Бывший учитель говорил о царе: «Он понимает, что ему говорят, но улавливает только значение отдельного изолированного факта, вне всякой связи с прочими обстоятельствами, образующими целостную картину из факторов, событий, течений и феноменов… Для него не существует широкой общей картины, которая рождается в спорах и при обмене идеями и аргументами»[452]. Николай был также печально знаменит своей нерешительностью. По свидетельству очевидца, общее мнение о нем было таково: «У него отсутствует характер, вот он и соглашается с каждым своим министром, пусть даже они и говорят противоположные вещи»[453]. Возможно, из-за этого при Николае II внешняя и внутренняя политика России была запутанной, непоследовательной и неустойчивой. У царя при этом была отличная память, и придворные говорили, что он обладал острым умом, но иногда проявлял доверчивость, которая граничила с тупостью. Например, однажды иностранный подрядчик смог убедить его в возможности постройки моста через Берингов пролив, что соединило бы Сибирь с Северной Америкой. При этом сам подрядчик должен был получить обширнейшие территории вдоль предполагаемой железнодорожной магистрали, которая должна была в итоге пройти по этому мосту[454].

Его воспитание не дало ему ничего, что помогло бы ему разобраться в российских делах, не говоря уже о проблемах окружающего мира. В отличие от Вильгельма у Николая II было счастливое детство. Царь и царица обожали своих детей, но, возможно, слишком сильно опекали их. Братья и сестры Николая, как и он сам, получили образование дома и редко общались с другими детьми. В результате российский император был лишен того жизненного опыта, который был у других монархов того времени – у Вильгельма II, Эдуарда VII и Георга V, которые обучались вместе со своими сверстниками. Кроме того, у него почти не было возможности встречаться с представителями различных социальных классов. Страны он тоже по-настоящему не знал, поскольку «Россия», в которой жила царская семья, была своего рода вырванным из реальности защитным пузырем из привилегий, дворцов, царских поездов и яхт. Время от времени в этот мирок вторгалась другая Россия – например, когда Николая привели к смертному ложу деда, Александра II, который был убит бомбой народовольцев. Для Николая и его семьи «настоящая» Россия была населена счастливыми и преданными крестьянами, наподобие тех, что трудились в царских имениях. Мало что в их образовании и образе жизни могло изменить этот упрощенный взгляд на вещи или предостеречь их относительно колоссальных перемен, происходивших в российском обществе[455].

Николай II получил такое же образование, что и прочие молодые дворяне в России. Он изучал языки и свободно говорил по-французски, по-немецки, по-английски и по-русски. Также он с удовольствием изучал историю, получил подготовку по математике, химии и географии. В семнадцать лет он прошел курс таких предметов, как право и экономика, хотя они и не особенно увлекли его. Одновременно он усвоил от своего английского наставника утонченные манеры и умение себя контролировать. Граф Сергей Витте, бывший одно время премьер-министром при Николае, говорил: «Мне редко доводилось видеть молодых людей с манерами лучшими, нежели у Николая II. Его прекрасное воспитание скрывает все его недостатки»[456]. В возрасте девятнадцати лет Николай получил назначение в Преображенский полк. Ему нравилось проводить время с богатыми молодыми аристократами, которые служили вместе с ним, нравилась веселая жизнь офицерской среды с присущими ей развлечениями. Он также любил и несложный распорядок лагерного быта. Матери он говорил, что чувствует себя совсем как дома и служба составляет «одно из истинных утешений в его теперешней жизни»[457]. Как и Вильгельм II, Николай до конца жизни сохранил сильную привязанность к армии (и ему, надо сказать, точно так же нравилось возиться с униформой). Двоюродный брат царя, великий князь Александр Михайлович, однажды сказал о Николае: «В нем развилась огромная привязанность к военной службе. Она соответствовала его пассивной натуре. В армии ты просто исполняешь приказы и не имеешь нужды беспокоиться о больших проблемах, с которыми разберется начальство». Отслужив в полку, Николай был отправлен в продолжительное путешествие по миру, что понравилось ему куда меньше. Особенную же неприязнь у него стали вызывать Япония и японцы – в городе Оцу обезумевший японский полицейский напал на него и попытался убить. Даже в свои двадцать с небольшим лет цесаревич оставался удивительно незрелым человеком. Витте, озабоченный подготовкой будущего царя, предложил Александру III помочь наследнику набраться опыта, назначив его председателем комиссии по строительству Транссибирской магистрали. Царь тогда спросил его: «Вы когда-нибудь пытались обсуждать с ним сколько-нибудь значимые вопросы?» Витте признал, что нет. «Так вот – он полнейший ребенок, – продолжил царь. – Его суждения остаются крайне детскими. Как бы он смог руководить работой подобной комиссии?»[458] В начале своего правления Николай II жаловался своему министру иностранных дел: «Я ничего не знаю. Предыдущий император не предвидел своей смерти и не допускал меня ни к каким государственным делам»[459].

Будучи изящным и привлекательным голубоглазым мужчиной, Николай унаследовал больше черт от матери, датской принцессы, сестра которой вышла замуж за английского короля Эдуарда VII. Русский царь и его английский кузен, Георг V, обладали поразительным внешним сходством, особенно после того, как оба отрастили аккуратные заостренные бородки. Современники находили Николая очаровательным, но слегка уклончивым. Один дипломат вспоминал свои встречи с ним: «[После них] у меня неизменно складывалось ощущение, что царь – очень добрый и чрезвычайно обходительный человек, наделенный чувством юмора с легкой примесью сарказма, а также острым, хотя и несколько поверхностным умом»[460]. За пределами круга своей семьи и доверенных придворных, которые, как правило, были военными, Николай обычно замыкался. Как правитель он выработал в себе привычку сначала полностью полагаться на какого-нибудь министра, а потом тяготиться этой зависимостью, что в итоге приводило очередного политика к отставке. Вскоре после начала Русско-японской войны военный министр генерал Куропаткин захотел уйти со своего поста в знак протеста против того, что сам царь подрывает его авторитет. Государь, по мнению Куропаткина, стал бы больше доверять ему, если бы генерал отказался от министерства. Николай согласился с ним: «Знаете, это странно, но с психологической точки зрения вы, возможно, правы»[461].

От отца Николай унаследовал одного из самых выдающихся российских государственных деятелей довоенного периода – Сергея Витте. По словам одного британского дипломата, Витте был «сильным и энергичным человеком, абсолютно бесстрашным и наделенным исключительной инициативой»[462]. Будучи в 1892–1903 гг. министром финансов, Витте превратил свое министерство в ядро всего российского правительства, отвечавшее за управление государственными финансами и экономикой. Он старался сделать российское сельское хозяйство и местное самоуправление более эффективными – отчасти для того, чтобы страна смогла экспортировать зерно и таким образом выручить достаточно средств для дальнейшего развития. Он дал толчок стремительной индустриализации России и освоению новых территорий на Дальнем Востоке. Сама Транссибирская магистраль была во многом проектом Витте. Тем не менее, сосредоточив в своих руках большую власть, он также приобрел множество врагов, одним из которых в конечном счете оказался и Николай II. В 1903 г. Витте был приглашен к царю для продолжительной и с виду дружеской аудиенции: «Он пожал мне руку. Он обнял меня. Он пожелал мне всяческой удачи… Я вернулся домой вне себя от счастья и увидел у себя на столе письменное распоряжение о моей отставке»[463].

В основу своего правления Николай положил три основные сущности: династию Романовых, православную церковь и великую Россию. Для него они, впрочем, были практически взаимозаменяемы, так как, с его точки зрения, Россия была доверена его семье самим Богом. Во время драматических событий 1905 г. император сказал одному из своих сановников: «Если я так мало тревожусь, то это лишь потому, что я твердо и абсолютно верю в одно – судьба России, моя собственная судьба и судьба моей семьи находятся в руках всемогущего Господа, который и поставил меня государем. Что бы ни случилось, я преклонюсь перед его волей, уверенный, что все мои мысли всегда были лишь о том, как послужить стране, которую он мне доверил»[464]. Почтительное отношение к отцу и стремление сохранить самодержавие в том виде, в каком он получил его от предков, сделали из Николая явного фаталиста и глубокого консерватора. В первый же год своего правления он отклонил очень скромный запрос представителей земств (так назывались органы нарождавшегося местного самоуправления), добивавшихся расширения своих полномочий: «Да будет всем известно, что я, направив все силы ко благу моих подданных, буду охранять принципы самодержавия так же твердо и неукоснительно, как делал это мой незабвенный отец»[465]. Для Николая II, как и для его отца, самодержавие было формой правления, наилучшим образом подходившей русскому народу во всем его многообразии. В октябре 1905 г. царь объяснял министру внутренних дел, почему он так не хотел соглашаться на созыв Думы и расширение прав подданных: «Знаете, я защищаю самодержавие не для собственного удовольствия. Я действую в таком смысле лишь потому, что убежден в его необходимости для страны. Если бы это касалось только меня, то я бы с удовольствием избавился от всего этого»[466].

Проблема заключалась в том, что Николай хотел сохранить завещанную ему власть, но имел крайне туманное представление о том, как этой властью распорядиться. Вместе с тем он не умел ни подбирать себе хороших советников, ни прислушиваться к тем, что у него были. Он предпочитал полагаться на мнение своего непосредственного окружения – своей матери и прочих родственников, которые, за немногими исключениями, были бездельниками или коррупционерами. При нем также встречались «духовные советники», если не сказать – шарлатаны. Один из них, француз М. Филипп, был некогда мясником в Лионе, но самым одиозным был «святой человек» Распутин, религиозное рвение которого отнюдь не компенсировало его многочисленные пороки. Будучи и без того глубоко религиозным человеком, Николай окунулся еще и в спиритизм, который был в то время так популярен в Европе. В 1906 г. британский посол сказал, что царь «не добьется особенно полезных советов или помощи, прибегая к планшетке или уговаривая духов постучать по столу»[467].

Государственные служащие беспокоились из-за того, какое влияние на царя имеет его двор, но мало что могли с этим поделать. Даже когда в 1905 г. обстоятельства вынудили царя воссоздать Совет министров, он все равно старался игнорировать его. Он встречался с министрами лишь тогда, когда сам этого желал, и обычно вызывал их к себе по одному. Большинство справедливо полагало, что он им не особенно доверял. Еще в начале правления Николая II один из министров сказал другому: «Сохрани вас бог от того, чтобы полагаться на императора в каком-либо деле хотя бы на секунду; он не способен никого и ни в чем поддержать»[468]. Сановники и министры замечали, что он вежливо, но твердо отказывался обращать внимание на неприятные для него вопросы, если таковые вдруг всплывали в разговоре. По мере того как с годами его уверенность в себе росла, он все менее был склонен слушать непрошеные советы.

Русско-японская война как таковая началась во многом именно потому, что Николая раздражал контроль Витте над политикой страны на Дальнем Востоке. Он стал прислушиваться к группе амбициозных реакционеров, желавших наложить руку на ресурсы этого региона. Они призывали распространить влияние России на северную часть Кореи и упрочить контроль над Маньчжурией – даже ценой возможной конфронтации с Японией. Они одновременно играли и на недоверии Николая к своему правительству, и на его презрительном отношении к японцам. Николая убеждали в том, что с такой «варварской страной» лучше всего проявлять твердость[469]. При их энергичной поддержке Николай в 1903 г. отправил в отставку Витте и назначил на Дальний Восток особого наместника, который сразу же еще больше усложнил отношения с Японией. Министерство иностранных дел, которое отодвинули от решения вопросов по региону, безуспешно пыталось успокоить международную общественность, озабоченную непоследовательностью российской политики и опасностью возможной войны. Даже Николай тогда выразил некоторую тревогу. «Я не желаю войны между Россией и Японией и не допущу ее. Примите все меры к тому, чтобы она не началась»[470], – распорядился он. Но к этому моменту ситуация уже вышла из-под контроля: японцы, предложения которых урегулировать трения в Корее и Маньчжурии систематически отклонялись, твердо решили воевать. Как резюмировал в 1904 г. министр иностранных дел граф Владимир Ламздорф: «К катастрофе нас привели полная дезорганизация политической активности на Дальнем Востоке и тайное вмешательство безответственных авантюристов и интриганов»[471].

В течение правления Николая II его министры пребывали в крайне затруднительном положении, вынужденные одновременно служить и России, и ее царю. Даже если они бывали убеждены в том, что тот или иной образ действий будет благотворен, они не могли заставить себя возражать государю. Владимир Ленин, бывший тогда мало кому известным революционером, прозорливо назвал такое положение «кризисом в верхах»[472]. При этом когда дела шли плохо – как это случилось в Русско-японскую войну, а потом и в мировую, – то высокая степень персональной ответственности царя за все решения делала его виновным в глазах крепнущего в России общественного мнения.

Брак Николая еще ухудшил его положение и дополнительно изолировал его. Его семейную жизнь нельзя было назвать несчастливой, напротив, но она создала вокруг него уютный кокон, служивший все более прочным барьером, ограждавшим его от реального мира. Николай и Александра любили друг друга с подросткового возраста. Она была немкой, уроженкой небольшого герцогства Гессен-Дармштадт, но, будучи внучкой королевы Виктории, предпочитала называться англичанкой. Самой Виктории, которая в целом была настроена на антироссийский лад, Николай, к счастью, понравился, и она дала свое одобрение на брак. Главным препятствием были колебания самой Александры, которая поначалу не хотела отказываться от лютеранской веры и переходить в православие. После колоссальной внутренней борьбы и под большим давлением со стороны родни, желавшей столь важного брачного союза, она сдалась и с рыданиями приняла предложение Николая. Недоброжелатели также предполагали, что она могла пойти на это еще и для того, чтобы уехать подальше от новой жены своего старшего брата[473]. Как это часто бывает с новообращенными, она со временем стала более православной и более русской, чем сами русские. Одновременно она душой и сердцем посвятила себя Николаю и защите его интересов, как она их понимала.

Сама брачная церемония получилась разом и великолепной, и мрачной. Ее запланировали еще до того, как Александр III внезапно угас и умер, а потому она пришлась на следующую неделю после его похорон. Было ли это дурным знаком, как многие считали впоследствии? Если и так, то коронация, прошедшая через полтора года, оказалась еще худшим предзнаменованием. Сама церемония прошла хорошо, но массовые народные гулянья в пригородах Москвы стали настоящим бедствием. Там должны были подавать пиво, сосиски и раздавать памятные сувениры. На Ходынском поле собрались массы народу со всей страны, причем многие специально прибыли в Москву по железной дороге. Уже рано утром на месте будущей трагедии собралось порядка полумиллиона человек. Из-за слухов о том, что подарков на всех не хватит, толпу охватила паника, и в образовавшейся давке пострадало множество людей, а около двух тысяч было затоптано насмерть. Тем же вечером во французском посольстве состоялся посвященный коронации бал, на который Франция выделила миллионы рублей. Молодой царь с супругой тоже прибыли туда, пусть и неохотно – но члены правительства настаивали на том, что новый союз необходимо должным образом отметить. Это стало грубым просчетом и создало царственной чете репутацию людей крайне бессердечных[474].

Александра была в большей степени, чем Николай, любительницей интеллектуальных развлечений и любила дискуссии, особенно о религии. Она обладала острым чувством долга и верила, что, будучи доброй христианкой, обязана помогать обездоленным. Став императрицей, она показала замечательные примеры благотворительной деятельности, помогая голодающим и больным. К несчастью, она также была очень эмоциональной, болезненно застенчивой и нервной особой. Ее свекровь в свое время легко влилась в петербургское общество и стала с большим апломбом руководить искусно спланированными придворными балами и приемами, – но вот Александре все время было неловко, и она не любила находиться на публике. Одна придворная дама с осуждением отмечала: «Она ни разу не сказала никому ни одного доброго слова. Она словно была глыбой льда и замораживала всех вокруг себя»[475]. Подобно супруге кайзера Вильгельма, императрица была склонна к ханжеству и не прощала ошибок. Она постановила допускать на придворные балы только дам с безупречной репутацией – в результате из списков приглашенных исчезло большинство центральных фигур светской жизни[476]. Одновременно она со всей решимостью поддерживала тех своих любимцев, чьи кандидатуры предлагала для занятия государственных постов – даже если они явным образом не годились для дела. Один из пожилых придворных сановников говорил, что у царицы была «стальная воля, соединенная с небольшим разумением и полным отсутствием каких-либо познаний»[477].

Новый статус Александры таил в себе еще одну опасность, хотя она и никак не проявляла себя в течение первых нескольких лет. Через королеву Викторию она была носительницей гена гемофилии, болезни, которая обычно поражает только мужчин. Страдающие гемофилией больные имеют в крови недостаточное количество белка, отвечающего за свертываемость, а потому порезы, синяки и практически любые повреждения могли стать смертельно опасными. Алексей, единственный сын Александры и Николая, тоже унаследовал эту болезнь и несколько раз чуть не умер от нее еще в детские годы. Обезумевшая от тревоги мать обыскала Россию и Европу в поисках спасительного средства. Она прибегала к услугам врачей, шарлатанов, ученых, известных чудотворцев и к помощи Распутина, личности развращенной и даже дегенеративной, что позднее принесло большой ущерб репутации царской семьи.

По мере того как состояние здоровья самой царицы ухудшалось (во многом из-за частных беременностей), она почти полностью отдалилась от светской жизни. Николай тоже редко посещал столицу, особенно после 1905 г. Его мать, которая нечасто критиковала сына, все же заметила: «Император ни с кем не встречается, ему нужно больше общаться с людьми»[478]. Отчасти из соображений безопасности, а отчасти по собственному выбору, император с семьей поселились в Царском Селе, неподалеку от Санкт-Петербур га. Поместье было окружено высокой шипастой оградой, которую после революционных событий дополнительно усилили поверху колючей проволокой. Летом его обитатели перебирались в столь же изолированный дворец Петергоф на берегу Балтийского моря. Иногда царская семья совершала прогулки на яхте, отдыхала в императорских охотничьих домиках или в Крыму.

Внутри этой роскошной оболочки, окруженная закостенелым придворным церемониалом, а также тысячами слуг, охранников и придворных, обитала вполне обычная счастливая семья, хотя ее члены были исключительно замкнутыми и «не от мира сего». Александра гордилась своей бережливостью, а сам царь носил одежду, пока та не изнашивалась. Сын лейб-медика позднее так описывал этот мирок: «Маленькая зачарованная страна фей Царского Села мирно спала на краю бездны, убаюкиваемая сладкими песнями бородатых сирен, мягко гудевших: «Боже, царя храни!»[479] Александра и Николай в равной мере любили и своего больного сына, и четырех дочерей, причем, с точки зрения Чарльза Хардинга, бывшего в период Русско-японской войны послом в России, любовь к детям в этой семье была даже чрезмерной. Хардинг утверждал, что события Кровавого воскресенья и последующие волнения в столице странным образом не трогали царя и, вместо работы со своими советниками, Николай в те дни предпочитал охотиться (к чему у него была настоящая страсть) или играть с малюткой Алексеем. «Это можно объяснить, – докладывал английский дипломат руководству, – лишь крайней степенью мистического фатализма, который глубоко проник в характер императора, а также уверенностью в том, что произойдет чудо и в конце концов дела пойдут на лад»[480].

В 1905 г. проявилось множество очевидных свидетельств того, что режим утрачивает контроль над Россией. По этой причине, а также из-за постоянного давления со стороны практически всех приближенных, включая и собственную мать, Николай вынужден был пойти на существенные уступки и вернуть Витте к руководству правительством. В начале октября царь неохотно согласился встретиться с бывшим министром финансов, который был готов принять предложение Николая, но лишь при условии согласия последнего на конституцию и гарантии гражданских свобод. Император было попытался убедить своего двоюродного брата Николая Николаевича установить вместо этого военную диктатуру, но сдался после пугающей сцены, когда великий князь стал угрожать немедленно покончить с собой, если Витте не вернут обратно на пост. «Утешаю себя единственно тем, – писал расстроенный монарх своей матери, – что такова воля Божья и это тяжелое решение поможет вывести Россию из того состояния невыносимого хаоса, в котором она пребывает уже почти год»[481]. Николай продолжал надеяться на чудо, которое позволило бы ему взять назад свои обещания. В течение всего периода перед Великой войной он изо всех сил старался подорвать работу конституции и ограничить те свободы, которые ему пришлось даровать. Первое заседание Государственной думы состоялось в апреле 1906 г., а уже в июле она была распущена царем. В 1907 г. Николай издал декрет, изменивший выборное законодательство так, что консервативно настроенные землевладельцы оказались представлены в парламенте в куда большем числе, а либералы и левые – в куда меньшем. Император, кроме того, изо всех сил старался не замечать Витте, хотя и был вполне справедливо благодарен ему за то, что министр сумел произвести во Франции крупный заем и спасти страну от банкротства. В конечном счете Николай успешно избавился от Витте еще до того, как Дума собралась в первый раз.

И все же полностью взять обратный курс было уже невозможно. Начиная с 1905 г. правительство было вынуждено мириться с влиянием общественного мнения. Вопреки попыткам властей установить цензуру в прессе она становилась все более и более откровенной в своих публикациях. Депутаты в Думе могли спокойно выражать свое мнение, не опасаясь последующего преследования. Политические партии были все еще слабы и не имели глубоких корней в русском обществе, но, если бы у них было на это время, они могли бы превратиться в мощные политические силы. Конечно, по новой конституции царь по-прежнему назывался верховным самодержавным правителем, контролировал внешнюю политику страны, армию и церковь. Министров мог назначать и смещать только царь, обладавший к тому же правом вето в отношении любого закона и имевший полномочия распускать Думу и даже объявлять военное положение. И все же сам факт существования подобного документа подразумевал, что и у власти императора были свои пределы. Пусть даже Дума и была пустой говорильней с неопределенной компетенцией, но у нее было право вызывать министров для отчета и выделять деньги на нужды армии и флота – хотя она и не могла отвергнуть военный бюджет, составленный правительством.

Николаю также пришлось согласиться на восстановление Совета министров, который должен был координировать и направлять политику правительства и председатель которого становился как бы связующим звеном между прочими министрами и царем. Первый глава этого органа, Витте, счел свое положение непереносимым, поскольку император все равно в любой момент мог вызвать к себе любого министра и распоряжаться «через голову» председателя. Преемником Витте стал Петр Столыпин, продержавшийся на своем посту до 1911 г. – отчасти из-за доверия, которое к нему поначалу испытывал царь, а отчасти потому, что после событий 1905 г. Николай во многом отстранился от решения текущих вопросов. Царь, как и многие другие представители российской верхушки, уважал Столыпина еще и за его личную отвагу. В 1906 г. террористы взорвали его дачу под Петербургом; десятки людей были убиты и ранены, а двое детей министра серьезно пострадали – но сам Столыпин проявил большую силу духа и самообладание[482].

Председатель Совета министров держался прямо, был высок, несколько мрачен, держался сухо и корректно. Почти на каждого из тех, кого встречал, Столыпин производил сильное впечатление. Он был столь же талантлив и энергичен, как и Витте, и точно так же посвятил себя проведению в стране прогрессивных реформ. Как и его предшественник, Столыпин был авторитарен по характеру и самым решительным образом настроен на подавление революционного движения. Однако он понял, что правительству придется работать по крайней мере с некоторыми из формировавшихся в России новых политических сил, – именно поэтому он с некоторым успехом пытался создать в Думе консервативную коалицию. Желая подорвать влияние революционной пропаганды на селе, он провел реформы, позволившие крестьянам владеть землей помимо общины. Однако через какое-то время Николай вернулся к привычному сценарию поведения с подчиненными и стал завидовать влиянию своего премьер-министра. Британский дипломат сообщал, что к 1911 г. Столыпин был подавлен и ощущал неустойчивость своего положения. В сентябре его судьба была решена, но не отставкой, а куда более ужасным и окончательным образом – террорист, который, по всей видимости, заодно был и полицейским агентом, подошел к нему в киевском городском театре и выстрелил в упор. Будучи смертельно ранен, Столыпин, как утверждают, сказал: «Мне конец» – или, согласно более драматической версии: «Счастлив умереть за царя»[483]. Четыре дня спустя он скончался. Столыпин, вероятно, проявил бы осторожность и умеренность, доживи он до начала мирового кризиса в 1914 г. Если бы его удалось спасти, то страна в решающий момент могла бы иметь более твердое руководство.

В претензиях России на роль европейской державы всегда содержался некий элемент блефа. В 1876 г. министр иностранных дел Александра II признавал: «Мы великая, но бессильная страна. Это чистая правда, и нет ничего полезнее, чем понимать это. Да, можно обрядить истину в красивые одежды, но важно самому никогда не забывать о ней»[484]. Иногда Россия рядилась в эти одежды настолько успешно, что эффект оказывался просто потрясающим – например, когда она сокрушила Наполеона и царь Александр I закончил свой заграничный поход в Париже. Или когда русские войска помогли монархии Габсбургов пережить революционные волнения 1848–1849 гг. России приходилось порой терпеть и поражения – как в Крымскую войну в середине XIX в. или в войну с Японией. Столыпину было отлично известно, как слаба внутри и снаружи стала Россия после этой последней неудачи. Понимал он и связь между внутренними проблемами и внешней беспомощностью государства. Вскоре после своего назначения на пост главы правительства он прямо заявил: «Положение внутри страны не позволяет нам вести агрессивную внешнюю политику»[485]. В отличие от своих преемников он решительно избегал любых провокационных шагов на мировой арене. Любой провал в заграничных делах, скорее всего, вызвал бы новые потрясения дома. С другой стороны, если проявить слабость, то это может подтолкнуть другие державы воспользоваться ей во вред России.

Фундаментальные трудности внешней политики России проистекали из ее географического положения. Естественных препятствий возможному вторжению было немного, и в течение всей своей истории Россия подвергалась нашествиям со стороны монголов (которых русские называют татарами), шведов, пруссаков и французов – а в XX в. ее ожидали два еще более ужасных вторжения со стороны Германии.

Татары господствовали над основной территорией России порядка 250 лет, однако они, по словам Пушкина, в отличие от мавров в Испании, «завоевав Россию, не дали ей ни алгебры, ни Аристотеля»[486]. Такая уязвимость оставила стране другое наследие – возникшее в итоге централизованное авторитарное правительство. В первой русской летописи, относящейся к началу XII в., описывается, как жители Руси приглашали к себе потенциального правителя: «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет. Приходите княжить и владеть нами»[487]. Недавно президент Путин сходным образом подчеркнул роль Сталина, указав, что он и созданный им режим были необходимы для защиты страны от врага.

Кроме того, стремясь обеспечить себе безопасность на будущее, Россия начала расширять свои границы. К концу XVIII в. она поглотила Прибалтику и свою долю разделенной Польши, а вскоре включила в свой состав и Финляндию. Хотя в дальнейшем Россия все больше обращала свои взоры на восток, она считала себя европейской державой – в конце концов, Европа рассматривалась тогда как средоточие не только могущества, но и мировой цивилизации.

По сравнению с прочими европейскими странами Россия всегда была велика, но к XIX столетию она выросла настолько, что стала крупнейшей страной мира. Русские первопроходцы и воины (и двигавшиеся вслед за ними дипломаты и чиновники) увеличивали территорию страны к югу и востоку – в сторону Черного и Каспийского морей, Средней Азии, Сибири и далее на тысячи миль – к Тихому океану. Все прочие европейские страны вместе с США комфортно поместились бы в одной только азиатской части России, и при этом все равно осталось бы много незанятой земли. Американский путешественник и писатель Джордж Кеннан (дальний родственник своего тезки, составившего телеграмму о положении в СССР) пытался передать огромные размеры России в следующих словах: «Если бы некий географ взялся за составление атласа мира и попытался бы изобразить Сибирь в том же масштабе, который атлас Стилера использует для Англии, то для «сибирской» страницы ему потребовался бы лист бумаги почти двадцати футов шириной»[488].

Собственно империя принесла стране престиж и потенциальные возможности в плане освоения природных ресурсов и богатств. Однако она также добавила России проблем – ее население рассредоточилось на еще большем пространстве и включило в себя немалое количество инородцев: мусульман Средней Азии, корейцев, монголов и китайцев Дальнего Востока. Новые границы означали появление новых и потенциально враждебных соседей: на востоке это были Китай и Япония, а в Туркестане – Британская империя. На Кавказе протянулась граница с Персией (нынешний Иран), куда англичане тоже пытались проникнуть. Наконец, вокруг Черного моря тянулись владения Османской империи, угасающей, но пользующейся поддержкой европейских держав. Кроме того, хотя в тот период морская мощь приобретала все большее значение для богатства и влияния государств, Россия располагала лишь небольшим количеством незамерзающих портов. При этом судоходные маршруты Балтики и Черного моря пролегали через узкие проливы, которые могли оказаться перекрыты во время войны, а новый тихоокеанский порт Владивосток отстоял от центральных районов страны на тысячи миль и был связан с ними лишь ниточкой железной дороги. Поскольку Россия становилась все более крупным экспортером, особенно продовольствия, то проход из Черного моря в Средиземное (через Босфор, Мраморное море и Дарданеллы – все это вместе тогда называли просто «проливами») приобретал решающее значение. К 1914 г. 37 % всего российского экспорта и 75 % экспорта российского зерна должны были по пути на мировые рынки миновать Константинополь[489]. Сергей Сазонов, который был тогда министром иностранных дел, считал, что если бы этот путь оказался перекрыт – например, Германией, – то для России это стало бы «смертным приговором»[490]. С точки зрения России поиск безопасных незамерзающих портов был делом первостепенной важности, но еще в 1900 г. Куропаткин предупреждал царя, что такая политика сопряжена с большим риском: «Как бы ни были оправданны наши попытки завладеть проливами Черного моря и добиться выхода к Индийскому и Тихому океанам, любая деятельность в этом направлении так глубоко затронет интересы практически всех держав мира, что мы должны быть готовы к борьбе с коалицией из Великобритании, Австро-Венгрии, Германии, Турции, Японии и Китая»[491]. Среди всех потенциальных противников России самым непосредственно угрожающим казалась все же мировая империя – Великобритания.

В самой Британии общественное мнение было настроено резко антироссийски. В массовой литературе Россия представала экзотическим и ужасным краем, страной снегов и золотых куполов, где в темных чащобах стаи волков преследуют путников, а правят Иван Грозный и Екатерина Великая. Уильям ле Кё в своих романах довольно долго использовал в качестве противника именно Россию и лишь позднее заменил ее на Германию. В 1894 г., в книге «Великая война в Англии 1897 г.», Британия подвергалась нашествию объединенных франко-русских сил, но русские там были показаны особенно жестокими. Они жгли дома, расстреливали гражданское население и закалывали младенцев штыками: «Свирепые и бесчеловечные солдаты царя не щадили слабых и беззащитных. Они смеялись в ответ на жалобные мольбы и с бесовской жестокостью наслаждались разрушением, которое несли повсюду»[492]. Тайная полиция, цензура, отсутствие основных гражданских прав, репрессии в отношении политических противников, подавление национальных меньшинств и ужасающий уровень антисемитизма[493] – все эти черты царской России вызывали в Англии ненависть у радикалов, либералов и социалистов. Империалисты-консерваторы, со своей стороны, ненавидели Россию как соперницу Британской империи. Лорд Керзон, который до назначения вице-королем Индии служил помощником у Солсбери в министерстве иностранных дел, говорил, что Британия и Россия никогда не смогут прийти к согласию в Азии. Россия неизбежно стала бы расширять свои пределы до тех пор, пока ей это позволяют. В любом случае «прочно укоренившееся двуличие»[494] русских дипломатов сделало бы любые переговоры бесцельными. Это был один из тех редких случаев, когда Керзон был согласен с британским главнокомандующим[495] в Индии, лордом Китченером, который требовал у Лондона выделения больших ресурсов, необходимых для сдерживания «угрожающего продвижения России к нашим границам». Особенно англичан беспокоили новые железнодорожные магистрали, построенные или еще только проектируемые в России. Железные дороги должны были протянуться на юг, к границам Афганистана и Персии, что позволило бы русским развернуть в том регионе значительные силы. Хотя до появления самого термина оставалось еще восемьдесят лет, но англичане уже начинали остро чувствовать то, что Пол Кеннеди назвал потом «имперским перенапряжением». В 1907 г. военное министерство заявило, что развитие российской системы железнодорожного транспорта сделает оборону Индии и всей империи настолько сложной задачей, что потребуется или «полностью видоизменить нашу военную систему, или поставить вопрос о том, стоит ли вообще удерживать Индию в дальнейшем»[496].

В обеих странах всегда имелись лица, которые предпочли бы уменьшить напряжение в отношениях и связанные с этим расходы, для чего следовало урегулировать спорные колониальные вопросы. В 1890-х гг. англичане были уже готовы признать, что не в силах помешать русским использовать проливы для переброски их военных кораблей из Черного моря в Средиземное. При этом сами русские, а особенно русские военные, были не прочь уменьшить напор в Средней Армии и Персии[497]. В 1898 г. лорд Солсбери предложил России провести переговоры по поводу разногласий, которые имелись у двух стран в Китае. К сожалению, переговоры закончились ничем, и российско-британские отношения снова ухудшились, особенно после того, как Россия воспользовалась «Боксерским восстанием» и ввела войска в Маньчжурию. В 1903 г. назначение в Лондон нового российского посла дало возможность начать консультации заново. Граф Александр Бенкендорф был несдержан, богат и обладал отличными связями (в юности он был пажом Александра III). Он был англофилом и либералом, отчего смотрел на будущее царского режима с глубочайшим пессимиз мом. Когда он был послом в Дании, то однажды сказал своему французскому коллеге: «В России для поверхностного взгляда все обстоит прекрасно – люди любят царя и так далее… Но ведь и во Франции накануне революции было ровно то же самое»[498]. В Лондоне граф с супругой быстро влились в местное общество, и Бенкендорф поставил себе задачу улучшить отношения между Россией и Великобританией. Дипломаты в те довоенные дни пользовались значительными вольностями, и граф не упустил шанса внушить каждой из сторон, что другая более расположена к переговорам, чем то было на самом деле. В 1903 г. британский министр иностранных дел лорд Лансдаун и русский посол обсудили спорные вопросы по статусу Тибета и Афганистана, но и в тот раз переговоры не привели к определенному результату. Поскольку отношения между Россией и британской союзницей Японией тогда быстро ухудшались, то все обсуждения перспектив возможного сближения были приостановлены и не возобновлялись до самого окончания Русско-японской войны.

Технологическая и промышленная революции XIX в. еще больше осложнили положение России как великой державы. Открытия следовали одно за другим, а гонка вооружений ускорялась и становилась все дороже. Железные дороги и поточное производство позволили создавать, перевозить и снабжать более многочисленные армии. Как только прочие континентальные державы вступили на этот путь, правители России осознали, что им придется последовать за ними, хотя российский потенциал и не мог сравниться с тем, что имели в своем распоряжении Австро-Венгрия и недавно образовавшаяся Германская империя. В противном случае России пришлось бы отказаться от статуса великой державы, о чем было трудно – если не невозможно – даже помыслить. Александр Извольский, бывший министром иностранных дел между 1906 и 1910 гг., утверждал, что превращение во второстепенную державу или даже в «азиатское государство… стало бы катастрофой для России»[499].

С похожей дилеммой во время холодной войны столкнулся Советский Союз: государственные амбиции России были полностью сформированы, а экономический потенциал страны был недостаточен. В 1890-х гг. русское военное ведомство тратило в два с лишним раза меньше средств, чем Германия или Франция, из расчета на одного солдата[500]. Кроме того, каждый потраченный на армию рубль означал сокращение вложений в развитие экономики. По одной из оценок, в 1900 г. российское правительство потратило на армию в десять раз больше, чем на образование, а флот получил лучшее финансирование, чем даже ключевые министерства юстиции и сельского хозяйства[501]. Русско-японская война осложнила ситуацию еще больше. Россия тогда едва не обанкротилась и приобрела огромный бюджетный дефицит. Хотя вооруженные силы отчаянно нуждались в переобучении и новом оружии, для этого просто не было денег. В 1906 г. ключевые военные округа (Варшавский, Петербургский и Киевский) не получили средств даже на организацию стрелковой подготовки солдат[502].

Война заодно оживила старый спор о том, где лежат подлинные интересы России – в Европе или в Азии. Куропаткин и русский Генеральный штаб были давно озабочены оттоком ресурсов с европейских границ на восток. Пока Витте строил Транссибирскую магистраль, сооружение железных дорог на западе страны практически прекратилось – и это в то время, когда Германия с Австро-Венгрией – и даже небольшие страны вроде Румынии – продолжали активное строительство. В 1900 г. Генеральный штаб подсчитал, что Германия способна выдвигать к границе с Россией по 552 эшелона в день, тогда как сама Россия – лишь 98. Увеличение численности вооруженных сил на западной границе тоже было приостановлено из финансовых соображений. Куропаткин в это время писал: «Нацелив наше внимание на Дальний Восток, мы, к восторгу Германии, подарили ей и Австро-Венгрии значительное превосходство над нами в силах и средствах»[503]. В ходе Русско-японской войны одним из главных кошмаров русских военных было то, что Германия и Австро-Венгрия могли бы воспользоваться ситуацией и напасть на Россию – например, отрезав доставшуюся России территорию Польши, которая опасно выдавалась далеко на запад. К счастью для России, Германия тогда избрала политику дружественного нейтралитета, стремясь оторвать своего восточного соседа от Франции. А русский агент в Вене подтверждал, что Австро-Венгрия на тот момент была больше озабочена планами нападения на своего же союзника – Италию[504].

Однако страх перед нападением с запада никуда не исчез и после войны, когда русская армия переживала тяжелый восстановительный период. Сохранялась необходимость определиться с ключевыми направлениями внешней политики и распределением ресурсов. Если российские интересы лежат на востоке, то на западе требовалось добиваться политической стабильности. Для этого требовался если не союз с Германией и Австро-Венгрией, то, по крайней мере, разрядка в отношениях с ними. В пользу подобного шага говорил целый ряд аргументов. Прежде всего, идеологически три консервативные монархии были заинтересованы в сохранении status quo и совместной борьбе с радикальными движениями. В пользу российско-германского союза имелись и доводы исторического плана – связи между двумя народами существовали уже много столетий. В частности, Петр Великий пригласил множество немецких мастеров для того, чтобы они помогали в модернизации страны и ее хозяйства. Германские крестьяне тоже переселялись в Россию и много лет осваивали новые земли по мере того, как Россия расширяла свои границы. Высшие классы российского общества были прочно связаны с германской аристократией семейными узами, а многие старые дворянские роды носили немецкие фамилии – такие, как Бенкендорф, Ламздорф или Витте. Многие из них, особенно те, что обитали в прибалтийских владениях России, чаще говорили по-немецки, чем по-русски. Русские цари, включая, разумеется, самого Николая II, в поисках невест обращались к германским владетельным домам. Однако сближение с Германией означало бы для России разрыв союза с Францией, что почти наверняка отрезало бы Петербургу доступ к французским капиталам. Такая перспектива к тому же наверняка встретила бы сильное сопротивление со стороны либералов, которые рассматривали союз с Францией – а в будущем, возможно, и с Англией – как шанс добиться прогрессивных преобразований в самой России. Среди консерваторов тоже далеко не все были настроены прогермански – многие помещики пострадали от германских протекционистских тарифов на сельскохозяйственную продукцию. В 1897 г. захват немцами на севере Китая бухты Цзяо-Чжоу был воспринят как вызов российскому господству в том регионе. В последующие годы рост германских инвестиций и влияния в Турции, буквально на пороге России, тоже вызвал большую озабоченность в официальных кругах[505].

С другой стороны, если бы Россия решила, что основные угрозы и надежды ожидают ее в Европе, то следовало бы наладить отношения с противниками на востоке – как действительными, так и потенциальными. Мир с Японией нужно было укрепить урегулированием спорных вопросов по Китаю, но главная задача состояла в том, чтобы найти общий язык с другой великой империей – Британской. Во внешней политике редко случается так, что принятые решения становятся необратимыми, а потому в течение десятилетия перед Великой войной правители России старались особенно себя не связывать, поддерживая союз с Францией и время от времени затевая ради устранения трений переговоры то с Британией, то с Германией, то с Австро-Венгрией.

Хотя союз с французами поначалу и вызвал некоторые трудности, российское общественное мнение постепенно стало воспринимать его в положительном ключе, поскольку он позволял дополнить человеческие ресурсы России французскими деньгами и техническими достижениями. Конечно, порой возникали небольшие осложнения. Франция пыталась использовать финансовые рычаги для того, чтобы подчинить военное планирование России своим нуждам или чтобы принудить союзника размещать военные заказы на французских заводах[506]. Русские негодовали, называя такой подход «шантажом», умаляющим достоинство России как великой державы. Владимир Коковцов, занимавший пост министра финансов в течение большей части межвоенного периода, сетовал: «Россия – это не Турция. Союзники не должны общаться с нами при помощи ультиматумов, мы можем обойтись и без этих прямолинейных требований»[507]. Русско-японская война тоже усилила напряженность между союзниками – русские посчитали, что Франция недостаточно сделала для их поддержки, а французы, со своей стороны, отчаянно пытались избежать втягивания своей страны в войну с Японией, которая, как мы помним, была союзником их новых друзей – англичан. С другой стороны, Франция помогла России в ходе переговоров о компенсации ущерба, нанесенного во время инцидента с рыбаками у Доггер-банки. Делькассе также позволил военным кораблям 2-й Тихоокеанской эскадры использовать порты французских колоний в качестве перевалочных пунктов на пути к берегам Маньчжурии.

Даже российские консерваторы, все еще надеявшиеся на сближение с Германией, утешали себя тем, что союз с Францией сделал Россию более сильной, а значит, и более привлекательной в глазах Берлина. Министр иностранных дел в 1900–1906 гг. граф Ламздорф полагал: «Чтобы добиться хороших отношений с Германией и сделать ее более сговорчивой, мы должны поддерживать союз с Францией. Союз с Германией, скорее всего, лишь изолировал бы нас и превратился в губительное рабство»[508]. Маленький и суетливый, Ламздорф был бюрократом старой школы, абсолютно преданным царю и решительно настроенным против любых перемен. Граф Леопольд фон Бертольд, австрийский дипломат, позже ставший министром иностранных дел, так вспоминал их встречу в 1900 г.: «Если не считать небольших усов, он был чисто выбрит и лыс. Держался очень прямо. При каждом удобном случае он стремился произвести впечатление, был порой даже слишком вежлив, совсем не глуп и не лишен образованности – настоящий ходячий архив. Канцелярская крыса. От постоянного копания в пыльных папках он и сам стал походить на пожелтевший пергамент. Я не мог избавиться от впечатления, что передо мной некая аномалия – пожилая, но незрелая личность, по жилам которой вместо живой крови течет жидкий кисель»[509].

Коллеги Ламздорфа согласились бы с этим описанием – один из них говорил, что Ламздорф, конечно, честен и трудолюбив, но представляет собой «посредственность и блестяще непригоден ни к чему»[510]. Тем не менее министр, вероятнее всего, был прав, считая, что долгосрочные интересы России требуют балансировать между державами, – и потому он был открыт для контактов с любой из них, включая и Британию. Еще в 1905 г. он говорил сотруднику Министерства иностранных дел барону Таубе: «Поверьте, в жизни великих людей бывают времена, когда лучшей политикой является отсутствие слишком уж выраженной ориентации в отношении державы X или державы Y. Я называю такой подход политикой независимости. Если отказаться от нее – а вы увидите это однажды, когда меня уже здесь не будет, – то это не принесет России счастья»[511]. Его преемники могли вступить в новые союзы или ввязаться в новые войны, что, как предупреждал министр, «закончится революцией»[512]. Но все же сохранять свободу во внешней политике было для России после 1905 г. почти невозможным делом – частично потому, что слабость заставляла ее искать союзников, а частично и потому, что вся Европа уже двинулась по пути, который в итоге разделил ее на враждебные военные союзы.

Заключив договор с Британией, Франция после 1904 г. начала оказывать на Россию заметное давление, побуждая ее последовать своему примеру и прийти к взаимопониманию с Лондоном. Делькассе предвкушал: «Какие горизонты откроются перед нами, если в борьбе с Германией мы сможем опереться разом и на Россию, и на Великобританию!»[513] Разумеется, в итоге Франция добивалась полноценного военного союза между тремя державами. Что до России, то русские либералы только приветствовали бы дружбу с ведущей либерально настроенной державой Европы, но вот царское правительство относилось к возможному союзу с сомнением. Царь осуждал британское общественное устройство и недолюбливал Эдуарда VII, хотя и восхищался королевой Викторией. Английского короля Николай считал человеком аморальным и опасно неразборчивым в выборе друзей. Когда еще в молодости цесаревич останавливался у родственника, то был поражен, обнаружив среди других гостей не только торговцев лошадьми, но и – хуже того – евреев. Николай писал матери: «Родичей изрядно повеселила эта ситуация, и они не уставали дразнить меня, но я старался помалкивать и держаться ото всех подальше»[514]. Еще более важным было то, что царь рассматривал Британию как главного соперника России на мировой арене. Он был также очень зол на англичан за ту враждебность, которую они проявили во время Русско-японской вой ны, – причем главным ее виновником он считал как раз Эдуарда VII, которого Николай в разговоре с Вильгельмом II назвал «величайшим злоумышленником и самым опасным интриганом в мире»[515].

Его советники: Витте и Ламздорф (пока в 1906 г. их не смели другие люди) – также весьма прохладно относились к идее поиска взаимопонимания с Британией. Витте бы с большим удовольствием восстановил дружбу с Германией и, возможно, даже присоединился бы к Тройственному союзу Германии, Австро-Венгрии и Италии. Если принять во внимание все усиливавшееся австро-русское соперничество на Балканах, то последний вариант кажется крайне маловероятным. Еще более беспочвенной была надежда Витте на создание Континентального союза, который объединил бы Францию, Германию и Россию, а Британию бы позволил изолировать[516]. Французы дали ясно понять, что они не готовы забыть о своих разногласиях с Германией и отбросить соглашение с англичанами.

Германия, что ничуть не удивительно, изо всех сил старалась разделить Россию и Францию. Во время Русско-японской войны германское министерство иностранных дел предпринимало неуклюжие попытки посеять между союзниками взаимные подозрения. Кайзер написал своему «дорогому кузену Ники» письмо, в котором дал много советов насчет ведения войны и выразил сочувствие по поводу растущих потерь русской армии. Отметим, что писал он по-английски, так как это был один из языков, который был известен им обоим. В начале июня 1904 г. Вильгельм сообщал царю, что в разговоре с французским военным атташе выразил удивление, почему Франция не помогает своему русскому союзнику в борьбе с азиатской державой: «После многих намеков и недомолвок я выяснил то, чего всегда опасался. Соглашение между Англией и Францией имеет единственную цель, а именно – помешать Франции помочь тебе! Само собой разумеется, что если бы Франция взяла на себя обязательство поддержать тебя силами своего флота или армии, то я бы и пальцем ее не тронул; это было бы крайне нелогично для автора картины «Желтая опасность»! (Вильгельм подарил Николаю эту картину. Она была нарисована любимым художником кайзера в точном соответствии с его инструкциями.)»

Германский император несколько подпортил задушевный стиль своего письма, закончив его довольно тяжеловесным намеком на то, что для России как раз настал удобный момент подписать с Германией торговый договор[517]. Той же осенью, когда потери России на Дальнем Востоке еще больше возросли, Вильгельм и Бюлов втайне предложили русским заключить союз против неназванной европейской державы. В частном письме кайзер писал Николаю: «Конечно, это был бы чисто оборонительный союз, направленный исключительно против потенциального агрессора или агрессоров в Европе – так совместное страхование на случай пожара защищает нас от поджигателей»[518]. Николай тогда ответил отказом, и Вильгельм был сильно обескуражен этим, назвав весь эпизод «своим первым личным поражением».

Кайзеру нравилось думать, что он может управлять Николаем, который был на десять лет его моложе и уступал кузену по части силы характера. После одной из их первых встреч Вильгельм в письме королеве Виктории так охарактеризовал Николая: «Очаровательный, покладистый, милый мальчик»[519]. На самом деле царь находил общество кайзера крайне утомительным, а поток писем с непрошеными советами вызывал у него раздражение. Витте обнаружил, что можно легко убедить государя согласиться на что-нибудь – достаточно было просто сказать, что Вильгельм был против[520]. Особенно бестактно со стороны кайзера было дарить Николаю картины, которые германский император называл своими собственными[521]. Например, аллегория «Желтая опасность» изображала, в числе прочего, воинственную Германию, которая защищала полуобморочную красавицу-Россию. Бюлов, правда, считал, что самое неловкое впечатление производила другая картина: «[Та, на которой] кайзер Вильгельм в сверкающей броне горделиво возвышается перед русским царем, сжимая в воздетой правой руке распятие, тогда как царь с восторгом смотрит на него, замерев в униженной и нелепой позе и облаченный в византийское одеяние, смахивающее на домашний халат»[522]. Как и в других подобных случаях, Николай избрал тактику вежливого избегания. Вильгельма же до крайности злило в Николае то, что кайзер считал бесхребетностью. Когда во время Русско-японской войны он призывал царя выложиться по полной, Бюлов предостерег Вильгельма, чтобы тот не ободрял Россию слишком уж открыто, чтобы не втянуть в конфликт еще и Германию. «С точки зрения государственного деятеля ты, наверное, прав, – отвечал Вильгельм. – Но я-то еще и монарх, и как монарху мне отвратительно смотреть, как Николай губит себя своей мягкотелостью. Подобные вещи компрометируют не только его, но и всех государей»[523].

Летом 1905 г., когда Витте вел переговоры с Японией, а Россия была погружена в хаос, Вильгельм предпринял еще одно согласованное усилие, чтобы выманить Николая из его союза с Францией. Оба монарха прибыли каждый на своей яхте к финскому ост ро ву Бьоркё. Кайзер посочувствовал затруднительному положению Николая и вместе с ним обрушился с критикой на вероломство французов и англичан. 23 июля Бюлов получил от Вильгельма восторженную телеграмму, где говорилось, что на борту царской яхты удалось-таки заключить договор между Россией и Германией. «Я и прежде получал от кайзера множество странных телеграмм, – говорил позднее Бюлов, – но ни одна из них не была наполнена таким энтузиазмом, как та, что я получил из Бьоркё». Вильгельм очень подробно описал происшедшее. Царь, дескать, снова сказал, как сильно его задело отсутствие поддержки со стороны Франции, – тогда Вильгельм спросил, почему бы им двоим прямо «здесь и сейчас» не прийти к «небольшому соглашению». Кайзер достал копию договора, который был отвергнут Николаем прошлой зимой. Николай начал читать, а германский император молча стоял рядом, вознося, по его словам, короткую молитву и разглядывая флаги своей яхты, развевавшиеся в утреннем бризе. Вдруг он услышал голос царя: «Это прекрасно, я полностью с этим согласен». Вильгельм взял себя в руки и протянул Николаю ручку, а потом подписал договор и сам. Представитель министерства иностранных дел, посланный приглядывать за Вильгельмом, расписался рядом, как и русский адмирал, которому Николай, однако, не позволил ознакомиться с текстом. «В моих глазах стояли слезы радости, – продолжал Вильгельм свой рассказ, – и по спине стекали капли пота. Тогда я думал, что Фридрих-Вильгельм III, королева Луиза, дедушка и Николай I, должно быть, незримо присутствовали где-то рядом. В любом случае они наверняка радостно взирали на все это с небес»[524]. Месяц спустя он написал Николаю, выражая восторг по поводу их нового союза, который сделает обе державы европейским центром силы и гарантом мира. Другие члены Тройственного союза, несомненно, примкнут к ним, а более мелкие страны – вроде Скандинавских – со временем осознают, что в их же интересах поскорее войти в орбиту нового могущественного блока. Можно пригласить даже Японию, что должно было бы умерить «самоуверенность и нахальство англичан». И, продолжал кайзер, Николаю было нечего беспокоиться о другом своем европейском союзнике: «Марианна [то есть Франция] должна помнить, что она теперь твоя супруга и должна спать лишь с тобой. Время от времени она может дарить мне объятие или поцелуй, но ей уж точно не следует забираться в спальню к островному интригану, который, как известно, в каждой бочке затычка»[525]. Эта последняя ремарка была намеком на Эдуарда VII, который был знаменит своими любовными похождениями.

Когда Бюлов увидел текст договора, чувства, которые он испытал, были крайне далеки от восторга. Его раздражало, что Вильгельм начал действовать, не поставив его в известность, – впрочем, кайзер поступал так даже слишком часто. Кроме того, Бюлов забеспокоился, заметив, что император внес в проект договора исправление, ограничив его действие одной лишь Европой. Одним из важных преимуществ России как союзника было то, что она могла потенциально угрожать Индии и таким образом удерживать Британию от опрометчивых шагов в других местах. Посоветовавшись со своими коллегами из министерства иностранных дел, которые полностью согласились с ним, Бюлов подал прошение об отставке – возможно, не вполне искренне, а чтобы преподать своему господину урок[526]. Фантазии кайзера разлетелись на куски, и то же самое произошло с его самообладанием. «Столкнуться с таким обращением со стороны лучшего и самого доверенного друга, что у меня были, – сетовал он в эмоциональном письме Бюлову, – да еще и безо всякой на то причины… Это нанесло мне настолько ужасный удар, что я теперь полностью разбит и опасаюсь в дальнейшем серьезных проблем с нервной системой»[527]. Реакция русского министра иностранных дел Ламздорфа была менее эмоциональной, но столь же осуждающей. Он вежливо указал царю, что Вильгельм злоупотребил его доверием, и добавил, что заключенное соглашение несовместимо с обязательствами России по отношению к Франции. В октябре того же года Николай написал Вильгельму, что договор нуждается в одобрении со стороны французов. Поскольку подобное было заведомо невозможно, то соглашение в Бьоркё было фактически признано ничтожным.

Когда летом 1907 г. оба императора снова встретились на своих яхтах, то и Бюлов (который милостиво удовлетворил просьбу Вильгельма остаться на своем посту), и новый российский министр иностранных дел Александр Извольский присутствовали на борту. Встреча прошла без затруднений, если не считать неудачной импровизированной речи кайзера, в которой он хвастался своим могучим флотом и выражал надежду, что и царь вскоре построит новый вместо погибшего. В разговоре со своими германскими коллегами один русский офицер с горечью заметил: «Для полноты картины не хватает только пощечины»[528]. События в Бьоркё были последним значимым эпизодом в истории «личной дипломатии» двух монархов, которая была совершенно нормальным явлением по меркам XIX в., но в XX уже стала анахронизмом из-за все возрастающей сложности управления современными государствами, где у чиновников оказалось больше власти, чем у абсолютных монархов. Неприятным следствием этой коллизии стало то, что официальные круги и все общество в России теперь с куда большим подозрением относились к немцам и лично к Вильгельму. Правительство обнаружило, что его возможности по части урегулирования отношений с западным соседом теперь серьезно ограничены. Английский дипломат так сообщал о беседе, которую он вел с царем в 1908 г.: «Император признал, что с точки зрения российско-германских отношений свобода прессы принесла ему существенные затруднения, поскольку теперь любой приключившийся даже в самой отдаленной провинции несчастный случай – будь то землетрясение или ураган – немедленно ставился в вину Германии, и последняя недавно жаловалась ему и российскому правительству на недружественный тон русской печати»[529].

В начале 1906 г. Витте, прежде склонявшийся на сторону Германии, до некоторой степени изменил свою позицию, что, вероятно, было связано с инцидентом в Бьоркё. Министр сообщил в британское посольство, что на данном критическом этапе своей истории Россия как никогда нуждается в расположении и поддержке со стороны великой и свободной державы. Такая перемена стала возможна и потому, что Британия была крупным источником потенциальных кредитов, в которых Россия так отчаянно нуждалась. Витте полагал, что если бы англичане смогли предоставить зримые доказательства своей дружбы, то за этим вскоре последовало бы и всестороннее сближение двух стран[530]. Переговоры о выделении средств действительно велись – их источником должен был стать банк Barings, действовавший при поддержке министерства иностранных дел, – но политическая нестабильность в обеих странах помешала закончить их раньше весны 1906 г.[531] Под давлением со стороны Витте граф Ламздорф согласился приступить к переговорам по ситуации в Персии и Афганистане. Дело двигалось медленно, так как Ламздорф не проявлял никакого энтузиазма, а правительства обеих стран были поглощены марокканским кризисом, который грозил вызвать в Европе крупный конфликт.

К весне 1906 г. обстановка на дипломатическом фронте стала более благоприятной. Витте отправили в отставку, а Ламздорф сам попросил царя освободить его от должности, поскольку не желал иметь дела с Государственной думой. В разговоре с Таубе он сказал: «Ждите-ка, чтобы я унизился до разговора с этими людьми»[532]. Новый премьер-министр Столыпин был куда более открыт для обсуждения разрядки в отношениях с англичанами – как из-за слабости России в целом, так и потому, что Британия сумела успешно потеснить Россию на ее восточных и южных границах, возобновив в 1905 г. свой договор с Японией, подписав конвенцию с правительством Тибета и агрессивно проникая в Персию. Преемник Ламздорфа Извольский был в еще большей мере убежден, что российские коренные интересы лежат в Европе, а ключом к восстановлению статуса великой державы является поддержание союза с Францией и поиск взаимопонимания с Британией. Оба министра также соглашались с тем, что после 1906 г. изменения в русской внутренней политике требуют привлечения к внешнеполитическим делам как Думы, так и общественного мнения.

Незадолго до вступления в должность у Извольского была длительная дискуссия с Таубе. Цель Извольского, по его словам, состояла в том, чтобы поставить отношения с Японией на прочную и дружественную основу и «ликвидировать то дурное наследство, которое граф Ламздорф оставил мне в Азии». Затем, продолжал он, «Россия сможет снова, после стольких лет, повернуться лицом к Европе, где она прежде забросила свои традиционные и исторические интересы, купаясь в эфемерных фантазиях о Дальнем Востоке, за которые нам пришлось так дорого заплатить»[533]. Извольский принадлежал к числу тех русских, которые воспринимали Европу как элитный клуб, членства в котором они желали более всего на свете. Оставив свой пост в 1911 г., он сказал, что политика сближения с Францией и Британией была, «возможно, менее надежной, но более подобающей истории России и ее величию»[534]. Он был более азартным игроком, чем Столыпин, но также, к несчастью для российской внешней политики, был склонен терять хладнокровие в самые неподходящие для этого моменты.

Почти все считали Извольского очаровательным, способным и амбициозным человеком – но он также был тщеславен и падок на лесть, чувствителен к любой критике. Он не уступал Ламздорфу в усидчивости и внимании к деталям, но, в отличие от своего предшественника, имел либеральные взгляды и куда более широкий кругозор в отношении происходящего за пределами страны. По словам будущего австрийского министра иностранных дел Леопольда фон Берхтольда, Извольский был «румяным мужчиной среднего роста, носившим светлые волосы на пробор. Его отличали широкий лоб, приплюснутый нос, выдающиеся надбровные дуги и мутные глаза. Он всегда был безупречно одет и не расставался с моноклем»[535]. Хотя большинство людей считало его уродливым, Извольский очень гордился своей внешностью, носил превосходные костюмы, заказанные на Сэвил-Роу в Лондоне, и намеренно покупал обувь меньшего размера, из-за чего, по словам одного наблюдателя, походкой напоминал голубя[536].

Он происходил из дворянской семьи среднего достатка, но родители послали его учиться в лучшую школу Санкт-Петербурга – Александровский лицей, где он познакомился с отпрысками куда более родовитых и богатых семейств. Таубе полагал, что это сделало Извольского меркантильным снобом и эгоистом. В юные годы Извольский отчаянно стремился к выгодному браку. Одну влиятельную вдову, отклонившую его предложение, как-то спросили, не сожалела ли она, что не вышла замуж за человека, который впоследствии сделал столь блестящую карьеру. «Я сожалела об этом каждый день, – отвечала та, – но радовалась этому каждую ночь»[537]. В конечном счете он женился на дочери еще одного русского дипломата, но ему вечно не хватало денег, чтобы вести тот роскошный образ жизни, к которому он всегда стремился. Из-за этого по Петербургу ходили слухи о том, каким именно образом получают повышения его более богатые подчиненные[538]. Таубе, который проработал вместе с Извольским много лет, всегда ощущал, что внутри его коллеги борются между собой два человека с различными ценностями – государственный муж и корыстолюбивый царедворец[539].

Англичане поначалу восприняли шаги Извольского настороженно. Британский посол в Копенгагене докладывал в Лондон о беседе со своим французским коллегой, который хорошо знал нового министра. Последний, казалось, прохладно относился к союзу с Францией и имел прогерманские взгляды[540]. К счастью для будущих русско-британских отношений, это оказалось не так. Извольский был решительно настроен добиваться соглашения с Британией, и царь, хотя поначалу и скривился, тоже в итоге дал одобрение[541]. Положение дел в России постепенно улучшалось, и революции, казалось, удалось избежать – а потому, с точки зрения англичан, им было с кем вести переговоры. В самой Англии в это время как раз сформировалось новое либеральное правительство, а министерство иностранных дел возглавил сэр Эдвард Грей, не собиравшийся упускать такую возможность. Он занял свой пост в декабре 1905 г. и одним из первых принял российского посла Бенкендорфа, уверив его в своем желании наладить отношения между двумя государствами. В мае 1906 г. в Петербург прибыл новый британский посол, сэр Артур Николсон. Британский кабинет уполномочил его начать с Извольским переговоры по урегулированию трех ключевых проблемных вопросов: тибетского, персидского и афганского. Жители этих стран даже не подозревали, что их судьба решалась на расстоянии в тысячи миль.

Переговоры были долгими и утомительными, чего и следовало ожидать от сторон, «каждая из которых считала другую лживой и вороватой»[542], как это описал один английский дипломат. Были моменты, когда все едва не шло прахом: например, когда Извольский обеспокоился, не станет ли Германия возражать, или когда британский премьер-министр Кэмпбелл-Баннерман произнес довольно бестактную речь со словами: «Да здравствует Дума!» Тибет, на территории которого шла «Великая игра»[543] между российскими и британскими агентами, был наименьшей из проблем. Обе стороны согласились не давить на слабое местное правительство и не входить в политические соглашения с далай-ламой. Отдельным пунктом, который впоследствии сильно повлияет на будущее Тибета, шло согласие России признать верховную власть Китая над этой территорией.

Афганский вопрос потребовал больше времени, и разрешить его удалось не ранее конца лета 1907 г. Здесь русские пошли на большие уступки, признав Афганистан частью британской сферы влияния и согласившись вести дела с тамошним эмиром лишь при посредстве англичан. Взамен Британия обещала не оккупировать и не аннексировать Афганистан – но лишь при том условии, что афганский эмир будет придерживаться заключенных им с англичанами соглашений. Самым же трудным вопросом переговоров был персидский, хотя известие о получении шахом германского кредита на постройку железной дороги помогло обеим сторонам сосредоточиться на деле. Переговоры облегчались также и тем, что ради их успеха Извольский был готов зайти довольно далеко. Ле том 1906 г. в Петербурге обсуждалась идея создания в Тегеране Русско-персидского банка, что, конечно, обеспокоило бы англичан. Поняв это, Извольский твердо заявил: «Сейчас мы пытаемся заключить союз с Великобританией, и наша политика в Персии должна быть подчинена этому обстоятельству»[544]. После долгих споров о демаркационных линиях было решено, что на севере страны будет располагаться зона русского влияния, зона англичан на юге будет прикрывать Персидский залив и пути в Индию, а между ними будет существовать нейтральная зона. Британский посол в Тегеране предупреждал, что до персидского правительства дошли слухи о ведущихся переговорах, из-за чего оно было разгневано и серьезно озабочено. С типичным для того времени легкомысленным отношением к неевропейским государствам британское министерство иностранных дел отвечало, что персы должны с пониманием отнестись к соглашению, поскольку оно подразумевает уважение территориальной целостности их страны.

Вопрос проливов, который в прошлом так сильно осложнял отношения между Россией и Великобританией, в ходе тех переговоров не обсуждался, поскольку считалось, что будущая конвенция касается только положения дел в Азии. Однако Грей дал Бенкендорфу понять, что англичане в будущем не станут чинить России помехи в доступе к Босфору и Дарданеллам. В итоге англо-русская конвенция «содержащая договоренности по персидскому, афганскому и тибетскому вопросам» была 31 августа 1907 г. подписана в Петербурге, в российском Министерстве иностранных дел.

Все понимали, что это были не просто «договоренности». Хотя Германия публично выступила с одобрением заключенного соглашения, поскольку оно способствовало делу мира, Бюлов тогда же сказал кайзеру, что теперь именно Германия станет главным объектом тревоги и зависти со стороны англичан. По Берлину пошли слухи о надвигающейся войне, и германская пресса стала публиковать материалы, описывающие окружение, в котором оказалась их страна. Следующим летом во время военного парада Вильгельм произнес воинственную речь: «Мы должны руководствоваться примером Фридриха Великого, который, будучи окружен врагами со всех сторон, сокрушил их одного за другим»[545]. Он также дал интервью американскому журналисту из The New York Times и с горечью рассуждал в нем о «вероломстве» англичан, а заодно и о неизбежности войны. Стремясь привлечь на свою сторону американское общественное мнение, он обвинил Британию в предательстве белой расы, которое она совершила, вступив в союз с Японией. Кайзер утверждал, что Германии и Соединенным Штатам когда-нибудь придется плечом к плечу сражаться против желтой опасности. Увидев окончательный вариант статьи, германские дипломаты пришли в ужас. К счастью, нечто похожее испытал и Теодор Рузвельт вместе с редакторами The New York Times, а потому это интервью так и не вышло в печать. Однако его содержимое все же достигло британского министерства иностранных дел, а со временем стало известно и французам с японцами[546]. Англичане увидели в этом интервью еще одно свидетельство неустойчивого характера Вильгельма и поняли, что за всем этим скрывалась глубокая озабоченность Германии своим положением. Как это часто бывает в международных делах, британцы не понимали, что шаги, которые им самим казались чисто оборонительными, со стороны могут выглядеть совершенно иначе.

Хотя британское правительство и подвергалось критике у себя дома, но в целом было довольно соглашением с Россией. В своих мемуарах Грей позднее писал: «Мы тогда очень многого добились, освободившись от тревоги, которая прежде часто не давала покоя британским правительствам. Были устранены источники частых трений и причины возможной войны, а перспективы мира стали более надежными»[547]. Конечно, некоторая напряженность все равно оставалась, особенно в Персии, где обострения время от времени случались до самого начала Великой войны. Французы были в восторге и надеялись превратить Тройное согласие в действенный военный союз. Британия и Россия вели себя более сдержанно и даже избегали употребления вышеуказанного понятия. В 1912 г. преемник Извольского, Сергей Сазонов, даже прямо заявил, что никогда не будет использовать его[548].

Сразу же после заключения договора с Британией Извольский протянул руку Тройственному союзу, подписав с Германией соглашение о неприкосновенности владений друг друга на Балтике и предложив Австро-Венгрии проводить согласованную политику на Балканах. Британия, в свою очередь, все еще надеялась на разрядку в гонке вооружений с Германией. Однако в конечном итоге российское руководство оказалось неспособно навести мосты через растущую пропасть между Англией и Францией с одной стороны и Тройственным союзом – с другой. Не удалось России и уклониться от участия в гонке вооружений. К 1914 г., несмотря на периодические попытки освободиться, Российская империя уже прочно стояла на одной из сторон будущего конфликта. Бисмарк предупреждал о подобной опасности за много лет до этих событий – еще в 1885 г. он писал деду кайзера Вильгельма II, отмечая, что союз России, Британии и Франции «создаст основу для коалиции более опасной для Германии, чем любая другая»[549].

Глава 8 Верность нибелунгов: союз Германии с Австро-Венгрией

Когда в марте 1909 г. возникший в Боснии кризис едва не вызвал войну между Австро-Венгрией и Россией, германский канцлер Бюлов заверил рейхстаг в том, что Германская империя поддержит своего дунайского союзника с «верностью нибелунгов». Он выбрал довольно любопытную метафору. Если он имел в виду цикл созданных Вагнером опер о «Кольце нибелунгов» (а это вполне вероятно, так как канцлер был знаком с семьей композитора), то там персонажей как раз отличают жадность и вероломство. Если же он имел в виду исторических нибелунгов (так немцы называли средневековых правителей Бургундии), то в этом случае верность и правда имела место – но она-то в итоге и принесла с собой разрушение и смерть. Согласно легенде, бургундский двор был окружен врагами, но рыцари отказались выдать им своего товарища Хагена, который ранее предал и убил Зигфрида. В итоге бургундцы все до последнего погибли.

При всех публичных уверениях в верности, германское руководство испытывало к Австро-Венгрии смешанные чувства. Немцы были хорошо осведомлены относительно множества слабых мест этой державы и полагали, что очарование Австрии отнюдь не компенсирует последствий присущего этой стране дурного и небрежного управления. Проблема Германии, однако, заключалась в том, что ей было бы непросто найти союзников где-либо еще. Отношения с Британией ухудшились из-за военно-морской гонки – чтобы вновь сблизиться с ней, Тирпицу и кайзеру пришлось бы пойти на попятную. Англичане, отчасти из-за брошенного Германией вызова, предпочли налаживать контакты с Францией и Россией. Пусть британские политики и утверждали (возможно, даже искренне), что новый союз (Тройное согласие, или Тройная Антанта) ни к чему особенно не обязывает и является чисто оборонительным, но на деле получалось так, что три державы постепенно привыкли консультироваться друг с другом и строили совместные планы. Гражданские и военные руководители этих стран налаживали связи и находили друзей среди коллег-союзников.

С точки зрения Германии, Франция плохо подходила на роль союзника. После того как она заключила с Россией военную конвенцию и уладила разногласия с Великобританией, ее уже нельзя было запугать, как во времена Бисмарка. И французы тем более никогда бы добровольно не пошли навстречу своему восточному соседу. Россия по множеству причин была бы для немцев куда более перспективным партнером, но на тот момент русские нуждались во французских деньгах, а облегчение, которое испытывали в Петербурге по поводу соглашения с англичанами, сделало российское руководство устойчивым к «ухаживаниям» со стороны Берлина. Таким образом, среди великих держав оставалась лишь Италия, которая также вошла в Тройственный союз. Однако она была слаба в военном плане и имела целый ряд проблем в отношениях с другим членом этого союза – как раз с Австро-Венгрией. Уже только по этим причинам на нее нельзя было полностью положиться. В Южной Европе тоже мало кто мог бы оказать Германии поддержку – как вообще, так и в войне с Россией. Османская империя быстро угасала, а более мелкие государства: Румыния, Болгария, Сербия, Греция и Черногория – благоразумно оставались в стороне и выжидали развития событий.

Оставалась лишь Австро-Венгрия. Генрих фон Чиршки, бывший с 1907 г. германским послом в Вене, задумчиво отмечал в 1914 г.: «Я часто спрашиваю себя, стоит ли нам на самом деле так связывать себя с этим государством, которое практически разваливается на части? Стоит ли истощать силы, чтобы тащить его в нашей упряжке и дальше? Но я не вижу никакого другого решения, способного скомпенсировать уже имеющиеся преимущества, вытекающие из союза с центральноевропейской державой»[550]. Справедливо или нет, но в предвоенные годы Германия все больше и больше ощущала себя окруженной. Разумеется, соседи видели ту же ситуацию совсем иначе, рассматривая Германию в качестве могучей военной и экономической силы, господствующей в центре Европы. Заручившись дружбой с Австро-Венгрией, Германия, по крайней мере, получала одну границу, о которой ей не нужно было бы беспокоиться. Глава германского Генерального штаба Альфред фон Шлифен, в честь которого был назван один из самых знаменитых стратегических планов XX в., в 1909 г. уже пребывал в отставке и писал тогда: «Железное кольцо, выкованное вокруг Германии и Австрии, теперь остается незамкнутым только на Балканах». Он считал, что враги Германии и Австро-Венгрии: Франция, Британия и Россия – стремились сокрушить Центральные державы, но ждали своего часа. В какой-то момент национальные противоречия внутри Австрии и политические внутри Германии должны были бы сделать свое черное дело, и тогда, предупреждал Шлифен, «все ворота распахнутся, все подъемные мосты опустятся и миллионные армии двинутся вперед, разоряя и опустошая все на своем пути»[551].

Германию также тревожило и то, что руководство Австро-Венгрии само могло решиться покинуть Тройственный союз. В Вене, как и в Петербурге, оставалось еще немало желающих создать союз консервативных режимов – с Германией или без нее. К числу этих желающих относились и оба монарха. Кроме того, в Австро-Венгрии многие ненавидели Италию и с куда большим удовольствием предпочли бы воевать против нее, а не против России. Многим австрийским патриотам было тяжело забыть и простить то, что объединение Германии лишило их империю ее традиционной роли одного из ведущих германских государств. Дело усугублялось тем, что немцы смотрели на своих союзников свысока – например, кайзер однажды обмолвился, что Австро-Венгрия являлась отличным секундантом на случай конфликта. Да и германские официальные лица в целом часто вели себя с австрийскими коллегами весьма бесцеремонно. Так, в своих мемуарах Бюлов писал: «Талейран, будучи опытным дипломатом, сравнивал два состоящих в союзе государства с конем и всадником. Используя это сравнение для описания нашего союза с Дунайской монархией, скажу, что никогда не сомневался – роль всадника должны играть именно мы»[552].

Но дела, конечно, обстояли вовсе не так просто, и Германии еще предстояло почувствовать, что ее «конь» сам выбирает себе дорогу – причем преимущественно в направлении Балкан. Взяв себе в союзники Австро-Венгрию, Германия вдобавок получила сомнительный груз ее амбиций и конфликтов, причем в крайне политически неустойчивой области Европы. Близящийся распад Османской империи не только привлекал внимание Австро-Венгрии и России, но заодно и стимулировал аппетиты небольших Балканских государств. Главным вопросом для Германии было то, как одновременно уверить австрийцев в своей надежной поддержке, но при этом удержать их от безрассудных шагов. Уже зная, чем все закончилось, Бюлов описывал ситуацию так: «Существовала опасность, что Дуалистическая монархия не выдержит, утратит присутствие духа и бросится в объятия России так же, как охваченный ужасом голубь падает в кольца змеи. Конечно, если бы мы проявили достаточно ловкости, то войны можно было бы избежать, но мы всегда должны были учитывать возможность того, что она все же начнется. На этот случай нам следовало приложить все усилия, чтобы сохранить Австрию в качестве верного союзника и таким образом заручиться поддержкой Императорской и Королевской армии, которая, вопреки всей внутренней слабости монархии, была все еще велика и боеспособна. С другой стороны, мы не должны были позволить Австрии против нашей собственной воли втянуть нас в мировую войну»[553].

На бумаге и на карте Австро-Венгрия казалась впечатляющим союзником. В современных понятиях она простиралась от Южной Польши до северных границ Сербии и включала в себя Чехию, Словакию, Австрию, Венгрию, юго-западную часть Украины, Словению, Хорватию, Боснию и часть Румынии – а именно Трансильванию. Империя располагала населением численностью свыше 50 млн человек, развитым сельским хозяйством и природными ресурсами от железа до древесины. Промышленность развивалась быстрыми темпами, а сеть железных дорог становилась гуще. Австро-Венгрия имела на море современный флот, а мирная численность ее армии достигала 400 тыс. солдат и офицеров. Ее города – как столичные Вена и Будапешт, так и более скромные, вроде Загреба или Праги – имели вполне современный вид и могли похвастаться эффективной системой канализации, трамвай ными линиями, электрическим освещением, богато украшенными общественными зданиями и солидными кварталами многоэтажных жилых домов. В числе известных высших учебных заведений Дуалистической монархии можно упомянуть Ягеллонский университет в Кракове и Венскую медицинскую школу – при этом количество учебных заведений в стране постоянно росло. К 1914 г. 80 % населения империи умело читать и писать.

Конечно, в Австро-Венгрии имелись такие сферы жизни, которые, казалось, совершенно никак не изменились, – например, быт крестьян в Галиции или Трансильвании. На противоположном полюсе социальной иерархии утонченные ритуалы придворной жизни императорских дворцов тоже выглядели застывшими во времени. Но веяния современности добрались и до Дунайской монархии, принеся с собой новые средства связи, предприятия и технологии, а вместе с ними и новые ценности и общественные отношения. В частности, были упразднены древние ограничения, закрывавшие евреям доступ к некоторым профессиям, хотя нужно с сожалением признать, что в предвоенные годы снова стал распространяться агрессивный антисемитизм. Хотя темпы экономического роста Австро-Венгрии и не могли сравниться с российскими, но все же в течение двух десятилетий перед войной они достигали в среднем 1,7 % в год. Развитие страны шло по западноевропейскому пути – рост промышленности сопровождался переселением крестьян в города, а благосостояние все более широких слоев населения постепенно увеличивалось, несмотря на периодические экономические кризисы.

В Чехии, которая и без того была краем развитым в техническом и коммерческом отношении, концентрация современных производств была наибольшей. Например, именно там находились знаменитые заводы Skoda, производившие едва ли не лучшие артиллерийские орудия в Европе. Промышленность развивалась и в пригородах Вены, где располагались заводы Daimler. К 1900 г. их стал догонять и Будапешт, превратившийся в финансовый центр всей Восточной Европы. Хотя экономика Венгрии и оставалась по преимуществу аграрной, но и там после 1900 г. начались процессы индустриализации.

Растущие правительственные вложения в развитие инфраструктуры и социальные программы помогали укрепить представление о том, что общество неуклонно движется по пути модернизации и все большего процветания. Однако не все было так уж радужно. Импорт Австро-Венгрии значительно превышал ее экспорт, а государственный долг все увеличивался. Среди четырех самых могущественных держав Европы военные расходы австрийцев были наименьшими – в 1911 г. Австро-Венгрия затратила на военные нужды в три раза меньше средств, чем Россия[554]. Любое обострение межнациональных отношений скверно отражалось на австрийских финансах. Более того, даже сам общественный прогресс приносил свои издержки и проблемы. Например, крестьяне и мелкие землевладельцы почувствовали на себе последствия от вызванного конкуренцией со стороны России падения цен на зерно. В предвоенные десятилетия не редкими были аграрные беспорядки, а некоторые крупные имения разорились. Городские ремесленники, которые больше уже не могли конкурировать с продукцией современных фабрик, становились все более организованными и воинственными, смыкаясь с рабочими этих самых фабрик.

В некоторых отношениях политический ландшафт Дуалистической монархии ничем не отличался от общеевропейского: земельная аристократия надеялась сохранить власть и влияние, радикалы были настроены антиклерикально, либералы требовали больших свобод (хотя бы для самих себя), а крепнущие социалистические движения жаждали реформ, а в ряде случаев – и революции. Подобно Европе в целом, Австро-Венгрия заключала в себе целый ряд различных форм государственного управления в диапазоне от абсолютизма до парламентской демократии. После 1907 г. австрийская половина империи получила парламент, избиравшийся всеобщим голосованием, но, как и в Англии, без участия женщин. В Венгрии же избирательное право было ограничено и затрагивало лишь порядка 6 % населения. Император Франц-Иосиф, правивший с 1848 по 1916 г., не имел столько власти, сколько было у русского царя, но его полномочия были значительно большими, чем у короля Англии. Австрийский император определял внешнюю политику и являлся Верховным главнокомандующим вооруженными силами, однако все это вытекало из статей конституции. Да, он мог назначать и увольнять министров и часто пользовался чрезвычайными полномочиями, позволявшими его правительству обходиться без парламента, но вот изменить саму конституцию император был не в состоянии. Несмотря на эту путаницу, государственный аппарат работал, налоги собирались, а расходы покрывались. Сам император был довольно популярен среди большей части населения, и перспективы революции казались куда более отдаленными, чем в России.

Выживание Австро-Венгрии в длительной перспективе стояло, однако, под вопросом, и именно это заставляло довоенных германских политиков сомневаться в том, насколько разумным был союз с ней. Наступала эпоха бурного развития национального самосознания, и целостность этой империи, как и Османской, оказывалась целиком во власти населяющих ее народов. В 1838 г. лорд Дарем сказал о Канаде, что та состояла из двух наций, борющихся в лоне одного государства, – и более чем полтора века спустя тамошний конфликт между англичанами и французами все еще не разрешен. Насколько же более серьезными были проблемы Австро-Венгрии, где только основных языков существовало более десятка! Это не имело значения в те времена, когда люди определяли себя через принадлежность к определенной религии, сюзерену или поселению, – но к концу XIX в. национализм стал силой, готовой изменить всю Европу. Под национализмом мы понимаем форму самоидентификации людей посредством языка, а вместе с тем и общей истории, культуры, религии или обычаев. Точно так же, как осознание массами своей принадлежности к германской или итальянской нации способствовало образованию Германского и Итальянского государств, развитие польского, венгерского, русинского, чешского и многих других видов национального чувства распирало Австро-Венгрию изнутри, толкая ее в направлении автономии или даже полной независимости этих народов.

У Австро-Венгрии не было в запасе никакой общей идентичности, вокруг которой ее подданные могли бы сплотиться. Эта держава сама по себе была конгломератом владений, каждое из которых в свое время подпало под власть Габсбургов. Последним понадобилась тысяча лет искусной политики, династических браков и военных кампаний, чтобы завладеть этими территориями. Франц-Иосиф обладал множеством титулов – от императорского до графского, – и каждый из них касался великого множества владений. Конечно, у самой концепции многонациональной империи было немало сторонников. Часть из них была полукровками, а часть принадлежала к числу могущественных аристократических фамилий, связи и интересы которых затрагивали всю страну или даже всю Европу. Кроме того, у самой династии тоже имелись сторонники, ставившие верность ей превыше всего.

Вооруженные силы сами по себе были многонациональным образованием, и потому их подход к языковому вопросу был вполне деловым. Каждый солдат должен был знать ключевые строевые команды на немецком, но в любом случае он попадал в полк, где большая часть личного состава говорила на его языке. А вот офицеры в принципе должны были изучить язык своих подчиненных. Утверждают, что во время Великой войны в одном из полков выяснилось, что большинство бойцов пользуются английским – и потому в дальнейшем там пользовались именно им[555].

Сверх этого, единственным подлинно имперским институтом была монархия как таковая. Она существовала много веков и пережила удары множества врагов – от Сулеймана Великолепного до Наполеона. В ходе гражданских войн и революций империя то увеличивалась, то сокращалась в размерах – причем вторая половина XIX в. была как раз периодом, когда ее владения уменьшились. Габсбурги возводили свой род ко временам Карла Великого, однако впервые эта фамилия вошла в историю Европы, когда один из ее носителей был избран главой Священной Римской империи. В течение последующих столетий Габсбурги практически монополизировали этот титул, пока он не был наконец упразднен Наполеоном в 1806 г. Но сама династия сохранилась, и Франц, ставший уже просто австрийским императором, стал свидетелем поражения Наполеона и правил до 1835 г., когда трон унаследовал его мягкий и простодушный сын Фердинанд. Внук Франца, Франц-Иосиф, пришел к власти в 1848 г., ставшем для Европы годом революционных потрясений. Власть Габсбургов зашаталась, и сама их империя едва не распалась тогда на части. Императора Фердинанда убедили тогда отречься от престола, и его брат, который был лишь немногим более компетентен в государственных делах[556], тоже отказался от власти, предоставив империю заботам своего старшего сына. Габсбурги энергично и беспощадно отстраняли от власти тех представителей своего семейства, в которых проявлялись последствия нередких у них кровосмесительных браков[557]. Узнав об этих событиях, Франц-Иосиф, которому только исполнилось восемнадцать лет, как утверждают, сказал: «Прощай, молодость…»[558]

Он всегда держался с достоинством и был привлекательным мужчиной, до конца своих дней сохранив стройность и военную выправку. Его наставники составили для него учебную программу, куда вошли история, философия, теология и множество иностранных языков, включая, помимо его родного немецкого, еще и итальянский, венгерский, французский, чешский, польский, хорватский и латынь. К счастью, Франц-Иосиф обладал превосходной памятью, усидчивостью и работоспособностью. В 1845 г. он записал в своем дневнике: «Мой день рождения – и, что еще важнее, пятнадцатый по счету. Пятнадцать лет! Осталось так мало времени, чтобы успеть получить должное образование! Мне и правда нужно засучить рукава и взяться за ум!»[559] Это ярко выраженное чувство долга не покидало его всю жизнь. После событий 1848 г. его также никогда не покидала и ненависть к революции, а также желание сохранить свою империю и свою династию. Он, однако, не был реакционером – с некоторым фатализмом он признавал, что перемены происходили в прошлом и могут произойти в будущем. Так и случилось – постепенно Австрия утратила большую часть своих итальянских владений, а позже, потерпев в 1866 г. поражение от Пруссии, вышла из состава Германского союза.

Империя Франца-Иосифа постепенно уменьшалась в размерах, но он старался соответствовать величию своих предков. В одной только Вене у него было два дворца: гигантский Хофбург и Шен брунн, бывшая летняя резиденция императрицы Марии-Терезии. Второй комплекс, с его 1441 комнатой и огромным парком, был любимым дворцом императора. Граф Альберт фон Маргутти, около двух десятилетий служивший адъютантом Франца-Иосифа, вспоминал: «С колотящимся сердцем я поднялся по ступеням так называемой «Канцлерской лестницы» Хофбурга – огромного пролета, ведущего в переднюю зала аудиенций». Наверху стоял караул в великолепных мундирах, а по бокам от дверей в императорскую приемную вытянулись два офицера с обнаженными шпагами. «Все двигались с точностью часового механизма и совершенно бесшумно – несмотря на присутствие множества людей, вокруг стояла тишина, значительно усиливавшая впечатление от происходящего»[560].

В эпицентре всего этого великолепия обитал человек, предпочитавший простую пищу и предсказуемый распорядок дня, а отдыхал он на охоте или просто упражняясь в стрельбе. Он был добрым католиком и нечасто задумывался о религии. Как и его коллеги-государи Николай II и Вильгельм II, Франц-Иосиф любил армию и почти всегда ходил в военной форме. Точно так же он, подобно этим двоим, приходил в ярость, замечая малейшую неопрятность в мундире. Кроме того, он был неизменно учтив со всеми – хотя и пропорционально положению окружающих. Руку Маргутти он пожал лишь однажды, чтобы подчеркнуть повышение последнего в звании. Адъютант впоследствии всегда жалел, что никто из придворных не был свидетелем этого исключительного жеста[561]. Современное искусство озадачивало Франца-Иосифа, но чувство долга заставляло его посещать художественные выставки и участвовать в церемонии открытия значительных построек, особенно если они сооружались под покровительством императорского дома[562]. В области музыки его вкусам соответствовали и военные марши, и вальсы Штрауса. В театре он иногда увлекался симпатичными актрисами, но все же предпочитал тех, кого уже хорошо знал. Император не любил в людях непунктуальность, а также склонность к громкому смеху и излишней болтовне[563]. Чувство юмора у Франца-Иосифа было в общем нехитрым. С помощью проводников-бедуинов он взобрался на Великую пирамиду [Хеопса] в Египте и позже писал своей жене, императрице Елизавете: «Поскольку во время восхождения они [бедуины] носят лишь рубашки, то оставляют многое на виду, и это должно быть причиной, по которой англичанки так часто и с таким удовольствием лазают на пирамиды»[564].

В конце жизни Франц-Иосиф предпочитал спать на койке военного образца, а спальня его была обставлена с исключительной простотой, или, по выражению Маргутти, «крайней бедностью». Его режим дня был строгим и даже спартанским – император вставал в четыре часа утра и начинал день с растирания холодной водой. Потом он выпивал стакан молока и в одиночестве работал до семи или половины восьмого, когда начинал принимать советников. С десяти утра до пяти или шести вечера он общался с министрами и другими сановниками (например, послами), позволяя себе лишь получасовой перерыв на обед без гостей. Вечером он ужинал – но на ужин он иногда кого-нибудь все же приглашал, хотя и не любил тратить время за столом, настаивая на быстрой перемене блюд, из-за чего более юные члены семьи часто не успевали толком поесть до окончания трапезы. В те дни, когда при дворе не устраивались приемы или балы, император ложился не позже половины девятого. И все же, при всей нарочитой простоте его жизни, Франц-Иосиф обладал обостренным чувством собственного достоинства и уважения, полагавшимся его титулу[565].

Император просто обожал свою мать, славившуюся сильным характером. Когда он узнал о смерти матери кайзера Вильгельма, то воскликнул: «Есть ли у человека что-либо дороже, чем мать? Каковы бы ни были отношения с ней, мать – всегда мать, и, теряя ее, мы погребаем в той же могиле частичку нас самих»[566]. Семейная жизнь Франца-Иосифа была запутанной и нередко служила причиной для огорчений. Его брата Максимилиана расстреляли в Мексике, где тот попытался было стать императором, а вдова покойного сошла с ума[567]. Сын императора, Рудольф, был беспокойным и несчастливым молодым человеком – в итоге он и его юная любовница покончили с собой в охотничьем домике в Мейерлинге. Власти смогли замять этот скандал, но не смогли пресечь распространение слухов и диких теорий[568]. Франц-Иосиф держал себя в руках, как и всегда, но в письме актрисе Катарине Шратт, которая была, возможно, самым близким ему человеком, признавался: «Ничто уже больше не будет по-прежнему»[569]. Беды императора усугублялись тем, что его наследником, вероятнее всего, должен был стать племянник, Франц-Фердинанд, к которому Франц-Иосиф не испытывал особенной симпатии.

Брак императора довольно быстро перестал быть для него «тихой гаванью». Он обожал свою кузину Елизавету, на которой же нился, когда ей было всего семнадцать, но итог этого брака был довольно печален. Елизавета была очаровательной, живой и милой девушкой – а также невероятно своенравной и импульсивной. К сожалению, она так и не смогла повзрослеть. Она ненавидела двор и свои церемониальные обязанности, делая все возможное, чтобы избегать их. Однако если она того желала, то могла оказаться очень полезной своему мужу. Например, выучив венгерский и освоив национальную одежду этих краев, она так очаровала венгров, что те преподнесли императорской чете дворец поблизости от Будапешта. Она любила верховую езду, путешествия и… саму себя. Хотя все наперебой и признавали ее красавицей, она постоянно переживала из-за своего внешнего вида. Как-то она даже составила альбом самых красивых женщин Европы, но это только довело ее до слез[570]. В течение всей жизни она фанатично предавалась физическим упражнениям и старалась как можно меньше есть. Королева Виктория отмечала в своем дневнике: «Ее талия тоньше, чем можно себе вообразить»[571]. Когда в 1898 г. убийца-анархист поразил ее заостренным напильником в сердце, она умерла лишь чуть погодя, поскольку ее корсет был затянут очень туго и не дал ей быстро истечь кровью.

Франц-Иосиф упорно и методично работал, продираясь сквозь горы бумаг – как если бы только одним тяжелым трудом можно было одолеть подступающий хаос и удержать империю от распада. Он любил говорить: «Боже, помоги нам, если мы когда-нибудь докатимся до образа жизни романской расы»[572]. Тем не менее с годами постепенно становилось заметно, что император похож на всадника, оседлавшего разом двух мало подходящих друг другу лошадей. Венгрия, долгое время являвшаяся независимым королевством, всегда была для Габсбургов хлопотным владением. Венгерская аристократия и мелкое дворянство, преобладавшие в политике и общественной жизни, твердо держались за свой родной язык (сильно отличающийся практически от любого другого в мире), за свою историю и культуру, собственные законы и конституцию. В ходе революции 1848–1849 гг. они безуспешно пытались добиться для Венгрии независимости. В 1867 г. венгерская верхушка воспользовалась сокрушительным поражением Австрийской империи в войне с Пруссией и заключила с императором новое соглашение, знаменитый «Компромисс».

Благодаря этому соглашению возникло новое государственное образование, название которого полностью описывало его суть: Австро-Венгрия, или Дуалистическая монархия. Это была структура, объединявшая в себе Венгрию (которая сама по себе включала тогда еще и Трансильванию, Словакию и Хорватию) с остальными владениями Габсбургов на западе – эти последние для удобства звались Австрией, простираясь от Адриатического моря и Альп до земель бывшей Польши и далее на восток до границ России. Каждая из частей нового государства сама вела свои дела, имея независимые парламенты, правительства, бюрократический аппарат и суды – а также свои вооруженные силы. Единственными общими институтами Австрии и Венгрии оставались внешняя политика и оборона – а также финансовые учреждения, которые обеспечивали первое и второе. Главы этих ведомств работали совместно, образуя подобие общего правительства, а кроме них державу объединял только сам император, который в Венгрии, впрочем, титуловался королем. Во всех остальных отношениях Австро-Венгрия была не столько «Компромиссом», сколько бесконечным торгом. Каждый год назначаемые парламентами делегации встречались для обсуждения соглашений о тарифах (в частности – железнодорожных), но венгерская сторона настояла на том, чтобы все их общение велось только в письменной форме – это позволяло избежать даже намека на существование единого государства. Финансовые и коммерческие вопросы урегулировались заново каждые десять лет, каждый раз это вызывало сложности.

Среди всех крупных держав Европы Австро-Венгрия в наименьшей мере отвечала современным требованиям в отношении надежной связи между частями своего правительства и проведения в жизнь скоординированной политики. Да, три «общих» министра время от времени встречались для обсуждения дипломатических и военных вопросов, как и премьер-министры соответственно Австрии и Венгрии, – но их нельзя было в полной мере назвать представителями исполнительной власти. Образуемый ими орган назывался Общим Советом министров и в период с осени 1913 г., и до начала июльского кризиса 1914 г. он собирался только трижды и лишь для обсуждения незначительных текущих вопросов. Император тоже не пытался руководить общей политикой государства – и даже не подталкивал к этому никого другого. Франц-Иосиф принимал своих министров исключительно по отдельности и с каждым из них обсуждал лишь те вопросы, которые касались их зоны ответственности. И при всей своей работоспособности, император старел – в 1910 г. ему исполнилось восемьдесят, и его до того крепкое здоровье пошатнулось. К началу войны он вел все более замкнутый образ жизни в Шенбруннском дворце и неохотно принимал участие в спорах между имперскими министрами. Помимо прочего, такой «вакуум власти» приводил к тому, что волевые личности и могущественные учреждения гнули свою линию даже в областях за пределами своих формальных полномочий[573].

Сначала венгры были в восторге от «Компромисса» и даже дали заказ на постройку в Будапеште нового здания для парламента. Венгерский премьер-министр заявил: «[В таком деле] нет места для умеренности, прижимистости или расчета!» – и архитектор поймал его на слове. Комплекс сооружений венгерского парламента включал в себя все мыслимые архитектурные стили и формы украшений – от готики до ренессанса и барокко. На его украшение ушло 84 фунта золота, и к моменту завершения работ получившиеся здания были также и самыми большими в мире среди себе подобных. Содержимое этого строения тоже впечатляло, хотя и по иным причинам. Дело в том, что для венгров политика была родом национального спорта, и тут уж они привыкли играть друг против друга до победы, не стесняясь резких речей и даже дуэлей, – а когда им наскучивало это, они принимались за австрийцев. Наихудшие эпизоды этого противостояния пришлись на период длительного и ожесточенного кризиса, возникшего при обсуждении Веной и Будапештом проекта единых вооруженных сил[574].

Целый ряд венгерских политических лидеров и их сторонников последовательно стремились к тому, чтобы шаг за шагом сделать значительную часть армии империи более «венгерской» – с чисто венгерскими полками во главе с говорящими по-венгерски офицерами и под венгерскими же знаменами. Такие меры угрожали целостности и эффективности армии – кроме того, как указывал французский военный атташе, нужного количества пригодных офицеров все равно не было в наличии. Когда Франц-Иосиф попытался успокоить страсти и в 1903 г. провозгласил, что его армия пронизана духом единства и гармонии, а ко всем этническим группам относятся с равным уважением, это лишь подлило масла в огонь. Венгерские националисты в Будапеште ухватились за то, что «этническим» по-венгерски прозвучало как «племенным», что, конечно, было сочтено смертельным оскорблением[575]. В венгерском парламенте началась обструкция, и переговоры между Веной и Будапештом оказались прерваны. К концу 1904 г. премьер-министр Венгрии Иштван Тиса (который будет возглавлять правительство и летом 1914 г.) попытался было сдвинуть дело с мертвой точки, но сторонники оппозиции, вооруженные дубинками, кастетами и револьверами, ворвались в зал заседаний, ломая мебель и избивая охрану. Хотя оппозиция и выиграла последующие выборы, ее представители отказывались формировать правительство до тех пор, пока Франц-Иосиф не согласится выполнить их требования в вопросе об армии, – но император на это не пошел. Противостояние закончилось лишь в 1906 г., когда император стал угрожать ввести в Венгрии всеобщее избирательное право, и оппозиционная коалиция распалась.

Последнее было связано с тем, что и у самих венгров имелись затруднения в области «национального вопроса» – затруднения, которые они до того момента успешно игнорировали. Венгры, или, как они сами предпочитали называться, мадьяры, представляли собой лишь незначительное большинство обитателей страны, но строгие ограничения избирательного права гарантировали им почти полное господство в парламенте. К 1900 г. национальные движения (сербское, хорватское, румынское) охватили Венгрию, и такое отсутствие представительства в органах власти лишь усиливало их. Дополнительным поводом для недовольства было принудительное насаждение венгерского языка в школах и присутственных местах. В те годы национализм усиливался повсюду – как внутри Австро-Венгрии, так и вне ее. В 1895 г. в Будапеште собрался Конгресс национальностей, который потребовал, чтобы Венгрия была провозглашена многонациональным государством. Венгры отреагировали на это с гневом и тревогой. Даже сравнительно либерально настроенный Тиса попросту не мог принять того факта, что внутри Венгрии существуют и другие национальности, обладающие собственными законными интересами. С его точки зрения, те же румыны (за исключением радикалов) были кем-то вроде крепостных крестьян и хорошо знали свое место: «Я знаю, что это кроткие, мирные люди – они уважают дворянство и благодарны за любое доброе слово»[576].

По всей территории Дуалистической монархии прокатилась тогда волна национализма, вызвавшая бесконечные и бесплодные споры относительно школ, рабочих мест и даже табличек с названиями улиц. Во время переписи вопрос о том, какой язык для человека является родным, стал ключевым при определении соотношения сил между отдельными нациями – а потому различные группировки даже стали вывешивать плакаты, подталкивающие к тому или иному «верному» ответу на него. Часто национальный вопрос сочетался с классовыми противоречиями – например, румыны и русины были по преимуществу крестьянами и в этом качестве противостояли венгерским и польским землевладельцам.

Тем не менее сила националистического движения была такова, что классы, которые в других странах сплотились вокруг социалистических, либеральных или консервативных партий, в Австро-Венгрии раскололись по национальному признаку.

Поскольку картина чересполосицы населения в Австро-Венгрии складывалась веками, то практически в любом месте можно было обнаружить узел национальных противоречий: в Словении словенцы конфликтовали с итальянцами, в Галиции – поляки с русинами, а немцы, казалось, противостояли всем – и тем же итальянцам в Тироле, и чехам в Богемии. В 1895 г. правительство Австрии пало из-за того, что немецкие представители выступили против создания для словенцев параллельных классов в средней школе. Два года спустя между немцами и чехами вспыхнул конфликт из-за права использования чешского языка в официальных документах – в итоге начались уличные беспорядки, а еще один премьер-министр был вынужден уйти в отставку. Когда в 1904 г. в Университете Инсбрука дали возможность изучать право на итальянском, это вызвало возмущение и манифестации уже со стороны немецкого населения. Новые железнодорожные станции оставались безымянными из-за того, что не удавалось прийти к согласию по поводу языка, на котором их следует назвать. Вероятно, нет ничего удивительного в том, что именно работавший в Вене Зигмунд Фрейд выдвинул концепцию «нарциссизма малых различий». В своей работе «Недовольство культурой» он писал: «Именно живущие по соседству и вообще близкие сообщества чаще всего склонны к постоянной вражде и взаимным насмешкам»[577]. Работавший тогда в Вене английский журналист Генри Уикем Стид отмечал: «Все было пропитано духом эфемерности. Внимание общества сосредоточивалось на пустяках – на том, как в Опере поссорились чешский и немецкий исполнители, на драке, которая произошла в парламенте из-за назначения какого-то чиновника в Богемии, на достоинствах последней оперетты или на продаже билетов для благотворительного бала»[578]. Представители молодого поколения становились циниками и находили политику скучной – или присоединялись к одному из новых политических движений, обещавших навести порядок – пусть даже и путем насилия. Алоиз фон Эренталь, будущий министр иностранных дел Австро-Венгрии, писал в 1899 г. своей кузине, что «ошибочный подход к национальному вопросу» ослаблял империю и вредил ее международному положению: «Пессимизм – этот наследственный недуг австрийцев – уже охватывает молодежь и грозит задушить любой благородный порыв»[579].

Национальные противоречия не только приводили к вспышкам уличного насилия, но и до крайности затрудняли работу обоих парламентов Дуалистической монархии. Политические партии, создаваемые на основе языка и этнической принадлежности, были по большей части заинтересованы лишь в защите этнических же интересов, а потому блокировали работу, которая не служила этим целям. Депутаты дули в трубы, звенели колокольчиками, били в гонги и барабаны, бросались чернильницами и книгами – все для того, чтобы заткнуть рты оппонентам. Обструкция стала обычным приемом – в ходе одного из самых известных случаев такого рода немецкий депутат выступал подряд двенадцать часов, лишь бы только не дать чехам возможности добиться в Богемии и Моравии равных прав для чешского языка. Один консервативно настроенный аристократ писал другу: «В нашей стране оптимист должен покончить жизнь самоубийством»[580]. Правительство ухитрялось кое-как работать, но все чаще прибегало к чрезвычайным полномочиям. Когда в августе 1914 г. началась война, заседания парламента были приостановлены на несколько месяцев, а на деле он не собирался до весны 1917 г.

Кроме того, национализм разъедал бюрократический аппарат, поскольку государственные должности стали для различных группировок способом вознаграждать своих сторонников. Размеры аппарата и расходы на его содержание из-за этого колоссально возросли. С 1890 по 1911 г. численность чиновников увеличилась в три раза – главным образом за счет новых должностей. В одной только Австрии на 28 млн жителей приходилось 3 млн гражданских служащих. Тема нескончаемой волокиты стала всюду проходить красной нитью – или, точнее, двухцветной бечевкой: черно-желтой для имперских дел, красно-бело-зеленой для венгерских и коричнево-желтой – для боснийских, как только Босния была аннексирована. Даже простое налоговое поступление должно было пройти в Вене через руки 27 различных чиновников. Специальная комиссия, посланная в приморскую провинцию Далмация для улучшения местного управления, выяснила, что сбор прямых налогов с населения требовал затрат вдвое больших, чем получаемые суммы. Комиссия отчиталась об удручающей картине неэффективности и пустых затрат по всему региону – например, от чиновников и так требовалось работать лишь по пять-шесть часов в день, но и этим утруждали себя лишь немногие. Один новый сотрудник министерства иностранных дел отмечал, что ему редко когда требовалось решать больше трех-четырех вопросов в течение дня, и никто не возражал, если он опаздывал или уходил раньше. В 1903 г. британскому посольству пришлось десять месяцев ждать решения вопроса по поводу пошлины на канадский виски. Английский дипломат докладывал: «Если мешкотность в делах управления этой страной возрастет еще сильнее, то ситуация скоро сравнится с тем, что мы наблюдаем в Турции»[581].

Неудивительно, что люди сравнивали бюрократический аппарат империи с разбитой старой клячей, но последствия такого положения вещей были отнюдь не веселыми. Отвращение к явлению, которое венский сатирик Карл Краус окрестил «бюрокретинизмом», еще больше подрывало уверенность подданных в собственном правительстве. А огромные расходы на содержание чиновников, помимо всего прочего, означали, что останется меньше средств на армию, которая и без того страдала от бесконечной политической грызни. До 1912 г. венгерский парламент не соглашался увеличить оборонные расходы и ежегодный призывной контингент, требуя взамен уступок по вопросам вроде упомянутого выше языкового. Лишь когда у самого порога Дуалистической монархии разразился Балканский кризис, обсуждение этих тем несколько продвинулось вперед. Тем не менее к 1914 г. расходы Австро-Венгрии на армию были меньше, чем даже у Великобритании, которая, конечно, обладала самыми маленькими сухопутными силами среди всех держав Европы. Общий военный бюджет империи Габсбургов более чем в два раза уступал российскому, а ведь именно Россия должна была стать для Австро-Венгрии самым серьезным противником[582].

Конечно, империя не была просто «плывущим по Дунаю трупом», как ее иногда называли в союзной Германии, но государство было определенно больно. Было обдумано немало способов лечения, но все они или были отвергнуты, или оказались негодными. Во время споров о языке венгерских полков имперские военные предложили план силового подавления оппозиции, но Франц-Иосиф отказался даже рассматривать его[583]. Надежды воспитать новое поколение чиновников, которое стояло бы выше политики и служило стране в целом, рухнули под воздействием инерции усиливающегося национализма. В Австрии даже ввели всеобщее избирательное право, надеясь таким образом прочнее привязать массы к короне, однако это привело лишь к тому, что новые националистические партии получили еще больше голосов. Наконец, на повестке дня стоял и так называемый «триализм» – новая форма компромисса с южными славянами. Эта идея становилась все более популярной среди сербов, хорватов и словенцев, обитавших на юге Дуалистической монархии и в ее балканских владениях. Южнославянский блок, по мысли тамошних националистов, должен был стать противовесом Австрии и Венгрии. Эта идея была с ходу отвергнута венграми.

Последней надеждой для многих оставался наследник престола – Франц-Фердинанд, который был молод, энергичен и полон новых идей – в целом весьма авторитарных и реакционных. Возможно, он мог обратить перемены вспять и вновь сделать империю абсолютной монархией с сильным центральным правительством. Наследник определенно выглядел и действовал так, как полагается решительному руководителю.

Франц-Фердинанд был высоким, привлекательным мужчиной с большими и выразительными глазами, громким голосом и властными манерами. Хотя его усы и не могли сравниться с усами германского императора Вильгельма, они тоже были лихо закручены кверху. В своей частной жизни он, после ряда ошибок юности, был безупречен, женившись по любви и став преданным мужем и отцом. Он обладал отличным вкусом и немало сделал для сохранения архитектурного наследия Австро-Венгрии. Он обладал пытливым умом и – в отличие от своего дяди-императора – тщательно следил за газетными публикациями. Он также отличался жадностью, требовательностью и нетерпимостью. Было известно, что он порой даже избивал поставщиков, чтобы получить от них желаемое, будь то картины или мебель. Своим подчиненным он не прощал даже малейших ошибок. Помимо прочих, он особенно сильно ненавидел евреев, масонов и всех, кто подвергал критике или сомнению авторитет католической церкви, ярым приверженцем которой он был. Эрцгерцог заодно не переносил «предателей» венгров и «свиней» сербов. Их, как он часто говорил, необходимо было сокрушить. В целом он не знал меры ни в ненависти, ни в удовольствиях – даже на охоте он велел устраивать все так, чтобы огромное количество разной дичи гнали ему навстречу, а он стоял и стрелял до тех пор, пока стволы не раскалялись докрасна. Утверждали, что однажды он внезапно потребовал поместить в загон стадо оленей из двухсот голов и там убил их всех, застрелив вместе с ними по ошибке и одного из загонщиков[584].

Никто не ожидал, что он станет наследником престола, но гибель в Мексике его дяди Максимилиана, самоубийство его кузена Рудольфа и смерть отца от тифа (подхваченного из вод реки Иордан в Святой земле) привели к тому, что в 1896 г. тридцатитрехлетний Франц-Фердинанд оказался первым приемлемым кандидатом в очереди. Младший брат Франца-Иосифа Людвиг-Виктор был жив, но его репутация была запятнана бесчисленными скандалами. Незадолго до смерти отца сам Франц-Фердинанд серьезно заболел туберкулезом, и его огорчило то, как все вокруг сразу стали обхаживать его младшего брата. Однако после морского путешествия эрцгерцог поправился и сохранял крепкое здоровье до 1914 г.

Император не питал особенной любви к своему новому наследнику, а в 1900 г. их отношения ухудшились в связи с тем, что Франц-Фердинанд настаивал на браке с графиней Софией Хотек, происходившей из старой богемской аристократии. Она была миловидна и обладала хорошей репутацией, но по статусу не годилась в невесты для одного из Габсбургов. Хотя императору в конце концов пришлось согласиться на этот брак, он выдвинул ряд условий: сама София не должна была получить титула и привилегий, полагавшихся жене эрцгерцога, а ее дети лишались права занимать трон. Уже одно только это вызывало у Франца-Фердинанда негодование, а равнодушие, с которым император встречал новые идеи своего наследника, и вовсе подрывало его уверенность в прочности своего положения. Один из его преданных помощников говорил: «У эрцгерцога есть такое чувство, что его недооценивают, и именно из этого чувства проистекает легко объяснимая ревность, которую он питает к высокопоставленным гражданским и военным чинам, чей престиж стоит очень высоко»[585]. Возможно, именно по этим причинам его нрав – и без того свирепый – стало почти невозможно контролировать. Ходили слухи о том, что он порой беспорядочно палил из револьвера, – а равно и о том, что его спутники на самом деле были санитарами. Британский посол в Вене сообщал, что будто бы сам император думал лишить Франца-Фердинанда права наследования, поскольку сомневался в душевном здоровье эрцгерцога[586].

Было это правдой или нет (а истории о безумии Габсбургов были хорошо известны), Франц-Иосиф постепенно стал поручать своему племяннику все более ответственные задачи. Ему был предоставлен изящный дворец в стиле барокко – знаменитый Бельведер. Кроме того, эрцгерцог получил собственную военную канцелярию, а в 1913 г. был назначен генерал-инспектором вооруженных сил, что дало ему значительную власть в военных делах, пусть даже Франц-Иосиф и остался на посту главнокомандующего. Бельведер стал подобием императорского двора, и Франц-Фердинанд стал постепенно налаживать собственные связи с политиками, чиновниками, офицерами и журналистами. Именно там он обдумывал план спасения монархии, который подразумевал централизацию власти и военного командования, упразднение «Компромисса» с Венгрией и создание нового федеративного государства, которое включило бы в себя как венгров, так и немцев, чехов, поляков и южных славян. Парламентаризм как таковой не особенно привлекал его, и он с радостью обошелся бы без этого института. Однако граф Оттокар Чернин, ставший во время Великой войны министром иностранных дел, сомневался в том, что реформы эрцгерцога достигли бы результата: «Сама структура монархии, которую он так хотел поддержать и укрепить, была уже настолько гнилой, что не смогла бы перенести никаких значительных нововведений, и, не случись войны, она, возможно, распалась бы вследствие революции»[587].

Во внешней политике предпочтения Франца-Фердинанда сводились к поддержанию союза с Германией и попыткам добиться взаимопонимания с Россией – еще одной великой державой, управляемой консервативной монархией. Эрцгерцог с удовольствием избавился бы от союза с Италией, которая была ему ненавистна по множеству причин, начиная с отношения итальянского правительства к папе римскому и заканчивая тем, что она поглотила Королевство обеих Сицилий, которым некогда правил его дед[588]. Хотя Франца-Фердинанда и считали воинственным, на деле он был более осторожен, чем на словах, поскольку знал, что Австро-Венгрия была слишком слаба и разобщена, чтобы позволить себе агрессивную внешнюю политику. В 1913 г., в ходе последнего Балканского кризиса перед войной, он имел беседу с министром иностранных дел и прозорливо заметил: «Стараясь ничем не поступиться, мы, однако, должны сделать все возможное, чтобы сохранить мир! Если мы вступим в большую войну с Россией, результатом может стать катастрофа – и еще неизвестно, как поведут себя наши союзники на флангах, ведь Германии придется иметь дело еще и с Францией, а Румыния оправдывается наличием угрозы со стороны Болгарии. Поэтому сейчас крайне неподходящий момент [для войны]. Если бы мы вели войну с одной только Сербией, то быстро преодолели бы ее сопротивление, но что потом? И что бы мы с этого получили? Сначала вся Европа обрушилась бы на нас и увидела бы в нас нарушителей мира – и помоги нам Боже, если мы аннексируем Сербию»[589].

Одной из меньших трагедий лета 1914 г. стало то, что сербские националисты, убив Франца-Фердинанда, устранили того единственного человека, который мог бы помешать Австро-Венгрии начать войну. Мы никогда не узнаем, что бы произошло в этом случае, – впрочем, возможно, что в эпоху энергичного роста национальных движений многонациональная империя была обречена и безо всякой войны.

Внешняя и внутренняя политика Австро-Венгрии во многом определялась теми национальными течениями, с которыми ей приходилось бороться. В тех областях, где империя некогда распространила свое могущество, включив в себя немцев, итальянцев или южных славян, она со второй половины XIX в. была вынуждена обороняться от национальных государств, стремящихся отторгнуть в свою пользу куски ее территории. Объединение Италии привело к тому, что империя шаг за шагом лишилась своих италоговорящих областей, а итальянская ирредента мечтала даже о Южном Тироле. Амбиции Сербии создавали похожую угрозу в отношении южных славянских территорий, включая Хорватию и Словению. Румынские националисты жаждали присоединить населенные румынами части Трансильвании. Наконец, российские агитаторы вели работу среди русин в восточной части Галиции, настраивая местное население в пользу своей империи. И ситуация обещала в дальнейшем только ухудшиться, поскольку все эти нации с каждым годом все больше укрепляли связи со своими собратьями внутри Австро-Венгрии, которую некоторые уже стали называть «тюрьмой народов».

Пессимисты – впрочем, возможно, лучше называть их реалистами – считали, что следует поддерживать status quo, не допуская еще большего раскола внутри империи и ухудшения международной обстановки. К этому лагерю определенно принадлежал и сам император, а также бывший до 1906 г. министром иностранных дел граф Агенор Голуховский. Он был красив, обаятелен, довольно ленив (за окружавшую его атмосферу сонливости ему даже дали прозвище Голухшлафский от немецкого schlafen, то есть «спать») и прагматичен. Граф был отлично осведомлен о слабости Австро-Венгрии и проводил осторожную внешнюю политику, избегая резких и внезапных шагов. Его подход основывался на том, что империя должна поддерживать Тройственный союз с Германией и Италией, быть в хороших отношениях с Россией и избегать конфликтов на Балканах или в турецком вопросе. Также предполагалось, если получится, продлить соглашения по Средиземному морю, существовавшие у Австро-Венгрии с Италией и Великобританией.

Оптимисты были, со своей стороны, убеждены в том, что Дуалистическая монархия могла и должна была на деле подтвердить свой статус великой державы – и на этом фундаменте построить национальное единство. Оптимисты возмущались слабостью политики империи внутри страны и в регионе в целом – а также тем, что она оказалась неспособна включиться в мировую гонку колониальных захватов. В 1899 г. австрийский посол в Вашингтоне, опытный дипломат, писал одному из своих коллег: «То, что политика великих держав начинает во все большей мере затрагивать области, лежащие за пределами Европы, уменьшает нашу собственную значимость в качестве самостоятельного игрока. Проблемы, определявшие политическую ситуацию в восьмидесятых годах, перестают что-либо значить прямо у нас на глазах – как это уже ранее случилось с нашей борьбой за власть над Италией в пятидесятых и нашим соперничеством с Пруссией в шестидесятых. Безрадостная картина – в отличие от прошлых времен, мы лишь пытаемся сохранить status quo, и единственной заботой для нас стало лишь продление нашего существования».

Далее он мрачно заключал: «Наш международный престиж упал так низко, что в этом отношении мы сравнялись со Швейцарией»[590]. Однако Австро-Венгрия испытывала искушение обзавестись новыми владениями прямо у своих границ: на Балканах или даже далее, на побережье Малой Азии, – последнее было возможно в случае дальнейшего угасания Османской империи[591].

Семью годами позже, когда положение Австро-Венгрии еще сильнее ухудшилось, Франц Конрад фон Хётцендорф, новый начальник Генерального штаба и один из самых влиятельных на тот момент людей в стране, предложил свой подход к ведению внешней политики. Австро-Венгрии, с его точки зрения, следовало энергично преследовать положительные цели – как для того, чтобы мир воспринимал ее всерьез, так и для того, чтобы вдохновить собственных подданных и наполнить их чувством гордости за свою державу. Последнее было не менее важно, чем первое, поскольку помогло бы преодолеть ослабляющие империю внутренние раздоры. Внешнеполитические успехи – а таковыми можно считать и успехи военные – усилили бы позиции правительства в стране, что, в свою очередь, обеспечило бы поддержку еще более агрессивной внешней политики[592].

Для Австро-Венгрии это был, по мысли Хётцендорфа, единственный способ выжить – и успех его применения сильно зависел от состояния вооруженных сил. Несколько лет спустя начальник Генерального штаба сформулировал эту идею так: «Никогда не следует забывать о том, что судьбы народов и династий решаются на поле брани, а не за столом переговоров».

В этом убеждении он был далеко не одинок: многие высокопоставленные военные Европы придерживались такой же точки зрения. Положение Хётцендорфа, однако, было особым, поскольку он мог оказывать значительное влияние на внешнюю и внутреннюю политику своей страны, используя для этого как свой дар убеждения, так и отсутствие сплоченности в руководстве Австро-Венгрии. Если не считать годичного перерыва в 1912 г., он возглавлял Генеральный штаб с 1906 по 1917 г. Он застал в этой должности как довоенный период с его постоянно усиливающимися дипломатическими кризисами, гонкой вооружений и укреплением военных союзов, так и решающие недели 1914 г., когда мир погружался в войну. Наконец, он был у руля во время самой войны, когда Австро-Венгрию швыряло от одной катастрофы к другой.

Хётцендорфу было 54 года, когда он стал самым влиятельным военным руководителем Дуалистической монархии, если не считать самого Франца-Иосифа. Начальник Генерального штаба был преданным слугой императора и империи. Хотя он и родился в Вене в немецкой семье, но, как и многие в то время, со временем изучил несколько языков, включая французский, итальянский, сербский, русский, польский и чешский. Он считал, что знание многих языков является необходимой частью австрийской идентичности. Став начальником Генерального штаба, он стал посещать школу Берлица[593], чтобы выучить также и венгерский, а Франц-Фердинанд, узнав об этом, сказал, что лучше бы он взялся за китайский[594].

Конрад был человеком настойчивым, самоуверенным и тщеславным (он даже не надевал очки, если мог без этого обойтись). Выносливости и энергии у него тоже было в избытке, а его навыки хорошего наездника были весьма кстати для европейского офицера той эпохи. Он умел быть очаровательным и очень хорошо умел добиваться своего. Подчиненные чаще всего любили его, зато он нередко ссорился с коллегами и руководством, включая даже Франца-Фердинанда, который изначально и выдвинул его на высокий пост. Происхождения Хётцендорф было довольно скромного, если, конечно, сравнивать с другими высшими чинами имперской армии, – семья его отца относилась к мелкому дворянству, а дед по матери вообще был художником. По этой причине карьерный рост Конрада был обусловлен исключительно его усердием и умом. Возможно, склонность к упорному труду была воспитана в нем матерью, которая в детстве не допускала его к ужину до того, как он сделает домашнее задание. В более поздние годы она сохранила влияние на сына и вместе с дочерью, сестрой Конрада, переехала к нему после смерти его отца. Конрад любил и уважал женщин, был счастливо женат. В 1904 г. его супруга умерла в сравнительно молодом возрасте (ей было 54), не дожив примерно года до назначения мужа на должность начальника Генерального штаба. Хётцендорф был опустошен этой трагедией – как раз тогда у него впервые начались приступы депрессии. Он никогда не был особенно религиозным человеком, а в тот период и вовсе стал относиться к религии с крайним цинизмом и все больше сомневаться в том, что жизнь вообще имеет какой-то смысл. Этот приобретенный пессимизм повлиял на всю его последующую жизнь, и на этом фоне его постоянные призывы к решительным действиям смотрелись довольно странно[595].

По меркам своего времени Конрад был довольно необычным военным. Охоту он находил скучной, а служебные формальности его раздражали. У него также был широкий круг чтения – помимо художественной литературы он читал книги по истории и философии, интересовался работами на политические темы и имел твердые убеждения. Одним из главных таких убеждений было распространенное в те годы представление о жизни как о процессе борьбы за существование – из чего следовало, что взлеты и падения государств определялись их способностью адаптироваться к новым условиям. Он надеялся на то, что Австро-Венгрия окажется в силах приспособиться к ним, но в глубине души часто опасался обратного. Во внутренней политике он был консерватором и – подобно своему патрону Францу-Фердинанду – мадьярофобом. Но вот в области политики внешней он проявлял склонность к рискованным и даже опрометчивым предприятиям. Он рассматривал Италию как крупную и, возможно, даже крупнейшую угрозу империи, ведь итальянское правительство привлекало на свою сторону италоговорящих подданных Австро-Венгрии и в целом угрожало ее положению в Адриатическом море и на Балканах. Когда после поражения в Русско-японской войне Россия оказалась временно выведена из строя, Хётцендорф стал призывать правительство к началу превентивной войны с Италией, что позволило бы безнаказанно сокрушить ее. Став начальником Генерального штаба, он продолжал гнуть свою линию. «Австрия никогда не начинала войны первой», – сказал ему однажды Франц-Иосиф, на что Конрад ответил: «К сожалению, ваше величество». Хотя Франц-Фердинанд с императором и отказались от идеи войны с Италией, они все же позволили Конраду усилить укрепления вдоль австро-итальянской границы в Южном Тироле, что отвлекло часть средств от модернизации и переоснащения вооруженных сил. Хётцендорф также устроил у границы демонстративные штабные игры, один из сценариев которых подразумевал отражение австрийцами итальянских ударов на реке Изонцо – в том самом месте, где в будущем должны были произойти едва ли не самые кровавые бои на этом участке фронта[596].

Еще одним врагом Конрад считал Сербию. В конце 1870-х гг. он служил в войсках, которые подавляли восстания в Боснии и Герцеговине, вследствие чего у него выработалась неприязнь к славянскому населению Балкан. С его точки зрения, эти народы были примитивны и движимы лишь «жестокостью и жаждой крови»[597]. Когда Сербия в начале XX в. сблизилась с Россией и стала наращивать свои силы, Хётцендорф начал предлагать превентивно напасть также и на эту страну, но до самого 1914 г. император не поддерживал такого намерения. Уже после Великой войны Конрад утверждал, что поражение Австро-Венгрии оказалось платой за упущенные возможности – за то, что она не разгромила Италию и Сербию, когда имела такой шанс. «Армия, – говорил он, – не огнетушитель. Ее нельзя просто оставить ржаветь до тех пор, пока дом не будет охвачен пламенем. Напротив, она представляет собой инструмент, который должен быть использован для защиты своих интересов благоразумными и хорошо понимающими свои цели политиками»[598].

Стремление Конрада совершить в жизни что-нибудь великое и значительное подогревалось в том числе и причинами личного характера. В 1907 г. он вновь страстно влюбился. Вирджиния фон Райнингхаус была красавицей более чем вдвое моложе Конрада – и притом замужней матерью шестерых детей. Как-то они сидели рядом на званом обеде, и он поделился с ней своей печалью из-за смерти жены и своего одиночества. Согласно воспоминаниям самой Джины, перед уходом Конрад обратился к своему адъютанту, сказав, что ему придется немедленно покинуть Вену, а не то «эта женщина станет моей судьбой». Однако начальник Генштаба никуда не уехал – напротив, он объявил Джине о своих чувствах и стал уговаривать ее развестись с мужем и выйти за него. Как первое, так и второе было непростым делом и вызвало большой скандал, так что она отказалась – не в последнюю очередь потому, что боялась утратить права опеки над шестью своими детьми. Однако в последующие несколько лет Конрад и Джина все же стали любовниками – муж Джины не возражал, поскольку сам хотел завести роман на стороне и теперь получил такую возможность. Конрад писал подруге одно страстное письмо за другим, но большую часть их так и не отправил. Он никогда не оставлял мечты о женитьбе на Джине. Во время боснийского кризиса 1908 г. он написал, что дело идет к войне и, возможно, ему удастся вернуться победителем: «Тогда, Джина, я одолел бы все препоны, чтобы завоевать тебя, величайшую радость моей жизни, – и сделать тебя моей драгоценной супругой. Но что, если этот гнилой мир так и будет тянуться? Что тогда, Джина? Моя судьба теперь в твоих руках, целиком и полностью в твоих». Это письмо она впервые прочла в 1925 г., уже после смерти Конрада. В итоге он все же дождался войны, о которой мечтал, и в 1915 г. высокие покровители Хётцендорфа помогли Джине расторгнуть предыдущий брак и наконец выйти за него[599].

К счастью для мира в Европе, мечты Конрада о войне не осуществились ни в 1908 г., ни в ходе следующей волны балканских кризисов с 1911 по 1913 г. Кроме того, эрцгерцог постепенно разочаровывался в своем протеже и, вероятно, начинал до некоторой степени завидовать репутации ведущего стратега и военного теоретика империи. Хётцендорф не выказывал ему должного уважения и неохотно исполнял приказы. При этом у него с эрцгерцогом имелись разногласия по вопросам обучения и использования войск. Франц-Фердинанд охотно применил бы вооруженную силу для подавления оппозиции как в Венгрии, так и в любом ином месте, но Конрад настаивал на том, что армия предназначена только для настоящей войны с внешним врагом. Окончательный разрыв между ними произошел по поводу Италии, когда в 1911 г. та вступила в войну с Османской империей, стремясь завладеть Ливией. Конрад увидел в этом прекрасную возможность для нападения, поскольку итальянские войска будут заняты в Северной Африке и не смогут оказать должного сопротивления. Как император, так и его наследник отвергли этот план, в чем их поддержал тогдашний министр иностранных дел Эренталь. Когда в венской газете появилась анонимная статья, где были изложены взгляды Конрада, а Эренталь подвергался нападкам, старый император понял, что начальника Генштаба пришло время сместить. Тем не менее Хётцендорф не был отправлен в отставку, а получил высокую должность в армии. Год спустя он был восстановлен в прежней должности, но Франц-Фердинанд больше не доверял ему и в 1913 г. предостерегал нового министра иностранных дел, Леопольда Берхтольда, советуя ему не поддаваться влиянию Конрада, «поскольку Конрад, естественно, снова будет выступать за все и всяческие войны, «ура-политику», покорение Сербии и еще бог знает за что»[600].

Франц-Иосиф и Франц-Фердинанд оба были озабочены поддержанием великодержавного статуса Австро-Венгрии, но во внешней политике были настроены консервативно и миролюбиво – как, собственно, и большинство имперских государственных деятелей. После проигранных войн 1860-х гг. Австро-Венгрия сосредоточилась на укреплении оборонительных союзов и старалась заблаговременно устранять возможные источники конфликта с другими крупными державами. В течение нескольких десятилетий империи удавалось поддерживать хорошие отношения с двумя своими крупнейшими соседями: Россией на востоке и Германией на западе. Делу в данном случае помогало и то, что все три государства были консервативными монархиями и противостояли революционным силам точно так же, как они делали это еще во времена Французской революции, Венского конгресса 1815 г., а также в периоды потрясений 1830 и 1848 гг. В 1873 г. Бисмарк организовал так называемый Союз трех императоров, но тот просуществовал лишь до 1887 г., хотя сама идея время от времени всплывала вплоть до 1907 г.

В 1879 г. Австро-Венгрия заключила союз с Германией, которая стремилась нейтрализовать Россию, и этот союз обусловил общую линию имперской политики на длительную перспективу. Обе договаривающихся стороны обязались прийти друг другу на помощь в случае, если Россия сама нападет на одну из них. Если же одна из сторон была бы атакована кем-то еще, то другая могла сохранить «благожелательный нейтралитет», но лишь в том случае, если стороннему агрессору не помогает Россия – ее вмешательство автоматически делало конфликт всеобщим. Этот договор периодически возобновлялся и просуществовал до самого конца Великой войны. Другим ключевым союзом для Австро-Венгрии был Тройственный, заключенный в 1882 г. с Италией и – опять же – Германией. Этот союз дожил лишь до начала войны в 1914 г., и его положения подразумевали, что в случае агрессии Франции против Италии или Германии прочие две страны придут на помощь жертве такого нападения. Кроме того, точно так же следовало поступить, если нападающих будет двое или больше.

Хотя в преамбуле Тройственного союза он и назывался «консервативным и оборонительным по своему существу», он внес в разделение Европы не меньший вклад, чем заключенное позднее соглашение Франции, Англии и России. Союзы, подобно некоторым видам оружия, могут называться «оборонительными», но на практике они могут оказаться очень даже наступательными. Тройственный союз, как и Антанта, подталкивал своих членов к совместным действиям на международной арене, особенно во время кризисов. Этот союз порождал традиции сотрудничества и дружбы, давал надежду на поддержку в будущем и вел к созданию общих планов и стратегий – особенно это касалось связей между Германией и Австро-Венгрией. Договоренности, изначально призванные обеспечивать безопасность, в 1914 г. были использованы для оказания давления на союзников, верность которых своим обязательствам превращала локальный конфликт во всеобщий. Италия, как слабейшая из европейских держав, в итоге оказалась единственной, кто в 1914 г. пожелал остаться в стороне.

Италия примкнула к Тройственному союзу во многом потому, что королю Умберто нравилась концепция взаимопомощи консервативных режимов, ведь его страна как раз тогда переживала период социально-политических потрясений и стояла едва ли не на пороге революции. Кроме того, Италии не помешала бы и дополнительная защита от Франции. Итальянцы не могли простить французам захват Туниса, который долгое время привлекал их самих – не говоря уже о том, что Франция отторгла у Италии часть территории в обмен на поддержку в ходе объединительных войн. Наконец, союз с доминирующей на Европейском континенте Германией позволял Италии наконец утвердиться в ранге великой державы.

Однако Тройственный союз соединил Италию еще и с Австро-Венгрией, что, конечно, не могло пройти гладко. Обе стороны отлично осознавали, что начертание их общих границ чревато конфликтом. Австро-Венгрия уже уступила Италии богатые земли Ломбардии и Венеции, а потому с глубочайшим подозрением относилась к возможным намерениям итальянцев в отношении своей территории, включая италоговорящие районы Южного Тироля до самых высоких альпийских вершин и адриатический порт Триест. Некогда все эти области были венецианскими владениями, как и побережье австро-венгерской Далмации, а потому в глазах итальянских патриотов они находились внутри «естественных границ» их страны. Упадок Османской империи открыл новые перспективы для итальянской экспансии на противоположном берегу Адриатического моря. Османская Албания и независимая в то время Черногория располагали портами – тем, в чем Италия, будучи морской державой, отчаянно нуждалась. Итальянцы частенько сетовали на то, что природа сделала западный берег Адриатического моря плоским и заболоченным, из-за чего там имелось мало подходящих гаваней и пригодных для обороны мест. Восточный же берег мог похвастаться глубокими и чистыми водами, а также превосходными естественными бухтами. Руководство Австро-Венгрии было недовольно, когда итальянцы в 1903 г. позволили созвать в Неаполе Албанский национальный конгресс, а когда наследник Умберто женился на одной из дочерей черногорского короля, беспокойство Вены еще больше возросло. Тревогу австрийцев вызывало и то, что изобретатель Гульельмо Маркони открыл в тех местах телеграфную станцию[601]. Итальянцы, со своей стороны, рассматривали Австро-Венгрию как врага, который препятствовал объединению их страны и по-прежнему не давал завершить итальянский «национальный проект». Враждебность австрийцев балканским устремлениям Италии тоже не осталась незамеченной. Тем не менее некоторые итальянские политики утверждали, что Тройственный союз может оказаться полезным в качестве инструмента давления на Дунайскую монархию и поможет заставить ее уступить часть своей территории в пользу Италии. В 1910 г. один из этих политиков сказал: «Мы должны приложить все усилия для сохранения союза с Австрией до того дня, когда мы будем полностью готовы к войне [с ней]. А этот день еще далеко»[602]. Между тем «этот день» был куда ближе, чем думали.

Ключевым союзником для Австро-Венгрии в тот момент была Германия. Воспоминания о понесенном от Пруссии поражении 1866 г. со временем потускнели, во многом благодаря мягким усло виям мира, который предложил Австрии Бисмарк. Общественное мнение обеих сторон становилось все более благожелательным, а когда Россия, ослабленная было войной с Японией, стала вновь усиливаться, в германском и австрийском обществе начала расти убежденность в том, что «тевтонам» следует держаться вместе на случай борьбы против славян. Высшее общество Австро-Венгрии, ее государственный аппарат и офицерский корпус состояли главным образом из носителей немецкой культуры, которые чувствовали куда большее родство с Германией, нежели с Россией. И Франц-Иосиф, и Франц-Фердинанд оба неплохо ладили с Вильгельмом II, а эрцгерцог был особенно благодарен кайзеру за то, что в Германии к супруге австро-венгерского наследника относились со всем подобающим уважением, признавая ее статус эрцгерцогини. Старый император симпатизировал Вильгельму уже хотя бы потому, что тот отправил в отставку ненавистного Францу-Иосифу Бисмарка – но кроме этого, император нашел в своем германском союзнике и личного друга, что случалось в его жизни все реже и реже. Вильгельм взял за правило почаще навещать Франца-Иосифа – перед началом войны это происходило не реже раза в год. Проявляя весь свой шарм и почтительность в личном общении, кайзер постоянно заявлял о дружеских чувствах, которые питал к Дунайской монархии. В 1899 г. он уверял Франца-Иосифа и его начальника штаба: «По какой бы причине вы ни решили объявить мобилизацию, в тот же день начнем мобилизоваться и мы, а канцлеры пусть болтают, что им вздумается». Австрийцы были в восторге, особенно если учесть, что Германия подчеркивала свою верность союзническим обязательствам всякий раз, когда международная обстановка обострялась. Импульсивность Вильгельма иногда тревожила австрийского императора, но в 1906 г., после очередного визита кайзера, Франц-Иосиф сказал своей дочери, что верит в его мирные намерения: «Было полезно вновь пожать руку [германскому] императору. В наши дни, с виду такие мирные, но чреватые штормом, очень важно вот так встречаться лицом к лицу и тем укреплять общую уверенность в том, что мы оба желаем мира и только мира. В этом начинании мы поистине можем друг на друга положиться – ему точно так же не придет в голову оставить меня в беде, как и мне – подвести его»[603].

Конечно, с течением времени в отношениях двух стран порой возникали сложности. Хотя Германия и являлась крупнейшим торговым партнером Австро-Венгрии, установленные немцами протекционистские тарифы, с помощью которых они защищали свое сельское хозяйство, наносили ущерб имперским аграриям-экспортерам. Да и в целом германская экономика развивалась более динамично, а ее капиталы стремились к освоению все новых и новых регионов. Австро-Венгрия привыкла считать себя господствующим экономическим игроком на Балканах, но и там конкуренция со стороны германских промышленников становилась все острее.

Когда германская пресса обрушивалась с критикой на чехов или когда прусское правительство начинало дурно обращаться со своими польскими подданными, то это не могло не вызывать последствий и по другую сторону границы, в Дунайской монархии. Германские подходы к ведению внешней политики тоже в немалой степени тревожили австрийцев. В 1902 г. Голуховский высказал общее мнение, написав послу Австро-Венгрии в Берлине: «В целом приемы, к которым в последнее время обращается германская политика, вызывают серьезнейшее беспокойство. Все увеличивающееся высокомерие и стремление повсюду играть роль ментора, наряду с нежеланием Берлина предварительно обдумывать свои шаги, создают на международной арене крайне неуютную атмосферу, что в перспективе не может не повредить нашим отношениям с Германией»[604].

Тем не менее «в перспективе» союз Германии с Австро-Венгрией сохранился, поскольку обе страны нуждались друг в друге, а углубляющийся в Европе раскол убеждал их руководство в том, что альтернативы такому союзу у них уже нет.

Хотя Австро-Венгрия и продолжала поддерживать отношения с одним из членов Антанты в лице России, ее связи с Великобританией и Францией в это время уже ослабевали. Один молодой дипломат сравнил политику Вены с поведением хорошей жены, которая настолько верна своему мужу, что перестанет видеться со старыми друзьями, если тот этого не одобряет. Но, по правде говоря, «старые друзья» тоже не особенно стремились к общению. С того момента, как в 1871 г. во Франции установился режим Третьей республики, ее пути с Австро-Венгрией начали расходиться. Руководящие круги империи, естественно, состояли из монархистов, аристократов и католиков – им никак не могло понравиться то, что Францией, с их точки зрения, теперь управляли антиклерикалы, экстремисты и масоны. В отношении внешней политики Франция была тесно связана с Россией и не предприняла бы ничего такого, что могло бы потенциально повредить этому важнейшему для нее союзу. Уже в силу этих причин Австро-Венгрии было нечего ждать притока французских капиталов. В то же самое время на Балканах французская дипломатия стремилась привлечь Сербию и Румынию к делу держав Согласия, а французские инвесторы и предприниматели подрывали там позиции австрийского капитала. Например, в первом десятилетии XX в. французская фирма Schneider стала выигрывать контракты на поставку оружия Балканским странам, тогда как производители из Австро-Венгрии теряли свою долю на этом рынке. Время от времени отдельные французские политики вроде Делькассе выражали беспокойство из-за возможного распада Дунайской монархии и опасности возникновения в Центральной Европе мощного Германского государства, но и они не предпринимали ничего для улучшения отношений между двумя государствами[605].

Отношения Австро-Венгрии с Великобританией были традиционно более близкими и сердечными, нежели с Францией. Хотя у англичан и имелись свои собственные традиции политического радикализма, все же британское общество воспринималось в Вене как более стабильное и консервативное, чем французское. В этом же убеждал и тот факт, что британская аристократия, как и полагалось, все еще господствовала в политике и на государственной службе. В этой связи удачным ходом посчитали то, что в 1904 г. послом Австро-Венгрии в Лондоне был назначен граф Альберт Менсдорф, состоявший в родстве с британской королевской семьей и популярный среди английской знати. Кроме того, если отношения Великобритании, например, с Россией первоначально осложнялись колониальным соперничеством, то в случае с Дуалистической монархией ничего подобного не было. Хотя и Вена, и Лондон имели военные флоты в Средиземном море, оба государства были заинтересованы в поддержании там спокойной обстановки – особенно когда речь шла о восточной части региона. Наконец, каждой из этих двух стран другая виделась в качестве удобного противовеса политике России. Во время Англо-бурской войны Австро-Венгрия была одной из немногих держав, поддержавших позицию Великобритании. В 1900 г. Франц-Иосиф заявил британскому послу: «В этой войне я целиком и полностью с Англией» – причем сказано это было на французском и так, чтобы французский и русский послы, бывшие при этом, наверняка расслышали[606].

Тем не менее англо-австрийские отношения постепенно ухудшались. Имевшееся между ними соглашение по поддержанию status quo в Средиземном море изначально было отчасти направлено на защиту Босфора и Дарданелл от возможных посягательств со стороны России, но к 1903 г. это соглашение утратило всякий смысл, поскольку обе страны уже предприняли попытки достичь сепаратной договоренности с Петербургом. При этом англичане все больше уверялись в том, что Австро-Венгрия полностью находится под влиянием Германии. В частности, по мере развития гонки военно-морских вооружений Лондон стал опасаться, что каждый построенный Австро-Венгрией боевой корабль будет означать усиление германского флота. А после того, как в 1907 г. Великобритания достигла взаимопонимания с Россией, она начала изо всех сил избегать любых шагов, которые могли бы этому взаимопониманию повредить, – в частности, перестала сотрудничать с Австро-Венгрией в балканском вопросе и на Средиземном море. Дальнейшее ухудшение австро-русских отношений, таким образом, служило еще и охлаждению между Лондоном и Веной[607].

По мере того как Германия и Россия отдалялись друг от друга, Австро-Венгрии также становилось все труднее сохранять связи с обеими странами одновременно. Хотя Франц-Иосиф и сменявшие друг друга министры иностранных дел империи сожалели, что дело принимало такой оборот, но реальность была такова, что поддерживать отношения с Россией было труднее, чем с Германией. Пробуждение внутри Австро-Венгрии славянского национализма вызывало в России сочувственный интерес, но с точки зрения самих австрийцев это лишь добавляло стране внутренних проблем. Пусть даже Россия и не объявляла себя защитником славян в Европе, само ее существование не могло не вызывать у дунайского соседа тревожных мыслей относительно ее намерений.

Изменение обстановки на Балканах только добавило Вене тревог. Когда Османская империя начала неохотно отступать из Европы, возникшие в регионе новые государства: Греция, Сербия, Черногория, Болгария и Румыния – казалось, готовы были войти в орбиту России. Эти страны имели по преимуществу славянское население (хотя румыны и греки настаивали на своей самобытности), которое, как и русские, исповедовало православие. Будущее территорий, все еще остававшихся в Европе под властью турок, тоже было неясным – Албания, Македония и Фракия могли, в свой черед, стать объектами интриг и соперничества – возможно, даже стать причиной войн. В 1877 г. Дьюла Андраши, тогдашний министр иностранных дел Дуалистической монархии, отметил, что Австрия и Россия «находятся в непосредственном соседстве и им придется как-то взаимодействовать – либо мирно, либо путем вой ны. При этом он считал, что война между двумя империями… может закончиться лишь уничтожением или распадом одного из противников»[608].

К концу XIX в. в России тоже увидели опасность, проистекающую из разрушения Османской империи. После отказа Германии продлевать «перестраховочный договор» полагаться на дружбу с ней было тоже уже невозможно. В условиях, когда внимание России все больше обращалось к Дальнему Востоку, ее руководство было склонно добиваться разрядки в отношениях с Австро-Венгрией по поводу Балкан. В апреле 1897 г. Франц-Иосиф и министр иностранных дел Голуховский были тепло встречены в Санкт-Петербурге. Военные оркестры играли австрийский гимн, а черно-желтый флаг Австрии и красно-бело-зеленый флаг Венгрии развевались на апрельском ветерке рядом с российским. Царь с гостями в открытых экипажах проехал по Невскому проспекту, и вечером на официальном банкете оба императора обменялись тостами и теплыми пожеланиям, подчеркнув обоюдное стремление к миру. В ходе последующих обсуждений обе стороны согласились проводить совместную политику, направленную на сохранение целостности Османской империи. Вдобавок молодым государствам Балкан нужно было дать понять, что они более не смогут лавировать, используя одну империю против другой. Поскольку турки все равно могли утратить контроль над оставшейся частью региона, Россия и Австро-Венгрия планировали мирно поделить остатки между собой, выступая единым фронтом против возможного вмешательства других держав. России было обещано, что при любом ходе событий проливы будут закрыты для иностранных военных кораблей. Австро-Венгрия, со своей стороны, посчитала, что Россия согласилась с возможной будущей аннексией Боснии и Герцеговины, которые были заняты австрийскими войсками еще в 1878 г. Во всяком случае, австрийцы сумели убедить себя в том, что русские не будут против – однако несколько позже те направили в Вену ноту, которая гласила, что такая аннексия «затронет более широкий круг вопросов, которые потребуют отдельного изучения в подходящее время и в подходящем месте»[609]. И действительно, в 1908 г. этот вопрос был снова поднят и принес поистине немало вреда.

Однако в течение последующих нескольких лет отношения Австро-Венгрии и России оставались довольно неплохими. Осенью 1903 г. Николай II приехал к Францу-Иосифу в один из его охотничьих домиков, и два императора обсудили ухудшающуюся обстановку в Македонии, где среди христианского населения вспыхнуло открытое восстание против турецкого правительства – причем ситуация осложнялась еще и тем, что восставшие сражались и друг с другом по причине уже своих внутренних разногласий. Франц-Иосиф и Николай договорились сформулировать общую позицию по отношению к реформам, которые надлежало провести правительству Османской империи. Год спустя обе империи заключили соглашение о нейтралитете, и пошли даже слухи о том, что Союз трех императоров может быть восстановлен. Впрочем, в итоге все это осталось лишь пустыми разговорами.

Несмотря на все указанные договоренности, в австро-русских отношениях далеко не все было гладко. Ни одна из сторон не доверяла другой до конца, особенно в балканском вопросе. На случай распада Османской империи – а такой исход казался все более вероятным – каждая из держав хотела иметь гарантии того, что ее интересы не пострадают. Например, Австро-Венгрия желала создания сильного Албанского государства, которое закрыло бы южным славянам доступ в Адриатическое море – в этой связи австрийцы считали особенно удачным то, что сами албанцы славянами не являлись. Россия, естественно, ничего подобного не одобрила бы. Обе империи – когда исподволь, а когда и открыто – боролись за рычаги влияния в Сербии, Черногории и Болгарии. Даже в македонском вопросе стороны разошлись из-за деталей будущих реформ. После поражения в войне с Японией Россия вновь обратила свое внимание на запад, и вероятность конфликта на Балканах значительно возросла. Более того, в 1907 г. она разрешила все спорные вопросы с Великобританией, а потому перестала так уж нуждаться в поддержке Австро-Венгрии на Средиземном море и в отношениях с Османской империей. Наконец, в 1906 г. произошли существенные изменения в составе политического руководства Дунайской монархии: начальником Генштаба стал Конрад, а на посту министра иностранных дел осторожного Голуховского сменил Эренталь, стремившийся проводить более активную внешнюю политику.

Обстоятельства сложились так, что накануне череды политических кризисов в Европе две великие консервативные державы начали все больше отдаляться друг от друга. И особенно это было заметно на опасных своей нестабильностью Балканах.

Глава 9 О чем они думали? Надежды, страхи и негласные допущения

Граф Гарри Кесслер был сыном знаменитой британской красавицы ирландского происхождения и богатого германского банкира, который получил наследственный титул из рук Вильгельма II. В начале 1930-х гг. прошедший Великую войну граф писал о Европе времен своей юности: «Старая феодальная и все еще по преимуществу аграрная Европа была величественна и космополитична. То был мир прекрасных дам, доблестных государей и династических комбинаций. Но эта Европа образца восемнадцатого века, Европа Священного союза – старела и слабела, умирала. И одновременно с этим вокруг нарождалось нечто новое, молодое и полное энергии. Мы все ощущали некий бодрящий холодок, как будто внутри каждого из нас начиналась весна, – но у одних это вызывало глухую боль, а у других – сильнейшую радость»[610].

Социальное положение Кесслера было уникальным и наилучшим образом подходило для того, чтобы сохранить для потомков надежды и страхи – сам образ мыслей европейцев в годы, предшествовавшие 1914 г. Он родился в 1868 г., достиг зрелости к концу столетия и все еще был полон сил к моменту начала мировой войны. Умер Кесслер в 1937 г., когда на Европу надвигалась следующая великая война. Он учился в английской частной школе, а потом в немецкой гимназии – при этом родня его жила в обеих странах, а также во Франции. Кесслер был германским вельможей и снобом, но приложил немало усилий, чтобы стать выдающимся интеллектуалом и деятелем искусства. Кроме того, он имел гомосексуальные наклонности, но не обделял вниманием и прекрасных женщин – в общем, легко пересекал социальные, политические, сексуальные и национальные границы своего времени. Страницы дневника, который он вел всю жизнь, пестрят упоминаниями о встречах с такими людьми, как Огюст Роден, Пьер Боннар, Гуго Гофмансталь, Вацлав Нижинский, Сергей Дягилев, Айседора Дункан, Джордж Бернард Шоу, Фридрих Ницше, Райнер Мария Рильке или Густав Малер. А время, не занятое посещением театра, балета или художественных студий, он проводил на придворных балах в Берлине или в джентльменских клубах Лондона. Он помогал набросать сюжет и написать либретто оперы Штрауса «Кавалер Розы» – но с тем же успехом он мог обсуждать германо-британские отношения с Теобальдом Бетман-Гольвегом, германским канцлером, который сменил на этом посту Бюлова.

Кесслер, конечно, вращался в весьма специфических кругах, и то, что он видел и слышал, совсем не обязательно должно было отражать настроения европейцев в целом. В те времена не проводилось опросов общественного мнения, и потому наше представление о них в любом случае было бы неполным. Между тем люди, занятие которых состоит в том, чтобы размышлять о проблемах общества или описывать их, часто ощущают всевозможные «подводные течения» раньше остальных. В то предвоенное время мыслители, ученые и деятели искусства все чаще подвергали сомнению бытовавшие тогда представления о действительности и рациональности. То было время экспериментов, и идеи, которые тогда считались «авангардом», позже определили направление развития культуры. Кубизм Пикассо и Жоржа Брака, попытки итальянских конструктивистов (таких, как Джакомо Балла) передать движение, «свободный танец» Айседоры Дункан, глубоко пронизанные эротикой балетные постановки Дягилева и Нижинского, романы Марселя Пруста – все эти культурные явления были по-своему бунтом, восстанием. Многие представители нового поколения считали, что искусство должно не столько оберегать ценности общества, сколько шокировать и освобождать. Густав Климт и его молодые товарищи, которые вместе с ним покинули консервативную Ассоциацию австрийских художников, бросили вызов реализму в живописи. Одной из целей возникшего таким образом «Венского Сецессиона» было проникновение сквозь видимую реальность в мир эмоций и инстинктов[611]. Венский композитор Арнольд Шенберг отбросил принятые тогда в Европе представления о гармонии в музыке и сочинял композиции, тревожащие слух и полные диссонанса. «К счастью, ни одна теория не работает там, внутри, где начинается человек инстинктов»[612].

Прежние социальные институты и ценности подвергались критике, новые подходы и оценки пробивали себе дорогу в жизнь. Мир менялся, и менялся, возможно, слишком быстро – а людям приходилось пытаться как-то объяснить происходящее и придать ему смысл. «О чем они только думали?» – часто спрашиваем мы себя, подразумевая тех европейцев, что отправились на войну в 1914 г. Тот факт, что война – а особенно общеевропейская война – стала возможной в то время, вытекает из более широкого контекста, частью которого являлись идеи, определявшие мировоззрение людей той эпохи. Особенно важны для нас те из них, что принимались автоматически, без обсуждения, – историк Джеймс Джолл называет их «негласными допущениями». Конечно, не все европейцы мыслили и чувствовали одинаково – налицо были огромные различия в зависимости от классовой принадлежности, национальности или региона. Многие люди, подобно родителям писателя Стефана Цвейга, принимали жизнь как она есть и не особенно стремились размышлять о судьбах мира. Обращаясь к предвоенному периоду, мы уже и там можем обнаружить первые признаки зарождающегося современного мира, но также нельзя недооценивать силу и инерцию старых порядков и прежнего образа мысли. В частности, миллионы европейцев тогда проживали в тех же самых деревенских общинах, что и их предки, – и сам их образ жизни во многом оставался таким же. Иерархия и понимание своего места в ней, уважение к власти, вера в Бога – все эти вещи по-прежнему определяли жизненный путь человека. Если бы не распространенность этих ценностей, то было бы поистине очень сложно представить себе, как такое множество людей добровольно встало в 1914 г. под знамена.

В конечном счете решения, которые погрузили Европу в ту войну или не предотвратили ее, были приняты удивительно малым числом лиц, и эти мужчины (мало кто из женщин тогда обладал должным влиянием) являлись в основном представителями высших слоев общества – будь то аристократы-землевладельцы или представители городской плутократии. Даже выходцы из среднего класса – например, братья Камбон – стремились перенимать их ценности и подражать их внешнему облику. Классовая принадлежность элит, военных и гражданских, а равно и связанные с ней надежды и страхи – вот один из ключей к пониманию образа мыслей этих людей. Вторым ключом является понимание особенностей их воспитания и образования, а третьим – тогдашняя обстановка в мире. Убеждения предвоенных европейских руководителей сформировались за двадцать или тридцать лет до решающих событий, но они отлично видели, что общество вокруг них развивается, а в воздухе носятся новые идеи. Поэтому они были вполне способны изменять свои взгляды точно так же, как современные демократические лидеры меняют их применительно к таким вопросам, как, например, однополые браки.

В своих дневниках Кесслер также отразил то, что политики, интеллектуалы и деятели культуры той эпохи чувствовали происходящие с Европой перемены и не всегда одобряли их. Европейских правителей нередко тревожило состояние общества. Установившиеся практики и ценности подвергались опасности – ведь индустриализация и научно-техническая революция породили новые идеалы и оценки, которые распространялись и вызывали брожение по всей Европе. Да, она была тогда средоточием могущества, но также и местом, где накопилось множество проблем. Каждой из великих держав в предвоенные годы довелось пережить серьезные политические кризисы: обострение ирландского вопроса в Великобритании, «дело Дрейфуса» во Франции, борьба кайзера с рейхстагом в Германии, межнациональные конфликты в Австро-Венгрии и практически полноценная революция в России. В войне порой видели средство преодолеть внутренний раскол, и она, вполне возможно, действительно являлась таким средством. В 1914 г. все охваченные войной нации заговорили о «вооруженном народе», о Union Sacrée – священном союзе граждан, для которого ничего не значили классовые, религиозные или этнические различия, – вся нация выступала на войну как единое целое, проникнутое духом общности и самопожертвования.

Кесслер был частью поколения, жившего в эпоху едва ли не самых значительных и резких перемен в истории человечества.

Графу было едва за тридцать, когда в 1900 г. он посетил Парижскую выставку, которую счел «бессвязной, дикой путаницей»[613], – и уже тогда Европа значительно отличалась от самой себя времен его юности. Увеличилось все – численность населения, рынки, города. Наука раскрывала одну загадку за другой. Стало больше фабрик и школ, возросла протяженность железнодорожных путей и телеграфных линий. Люди стали тратить больше денег – и их было на что потратить с появлением кинематографа, автомобилей, велосипедов, телефонов, электричества, одежды и мебели фабричного производства. Корабли стали быстрее, а летом 1900 г. в небо поднялся первый цеппелин. Первый в Европе полет самолета произошел в 1906 г. Казалось, европейцам как нельзя лучше подходит девиз возрожденных Олимпийских игр: «Быстрее, выше, сильнее!»

Но все это верно лишь до известной степени. Когда мы обращаемся взглядом к тому последнему предвоенному десятилетию, оно слишком часто кажется нам подобием золотого века, невинного и прекрасного. В реальности между тем европейская исключительность и право считаться самой передовой цивилизацией в истории подрывались изнутри и встречали серьезные вызовы извне. Нью-Йорк соперничал с Лондоном и Парижем за статус крупнейшего финансового центра, США и Япония покушались на европейские рынки сбыта и сферу влияния европейских держав по всему миру. В Китае – да и внутри самих великих держав Запада – нарождались и крепли новые националистические движения.

Кроме того, перемены вроде тех, что тогда переживала Европа, имеют свою цену. Трансформация европейской экономики породила огромную социальную напряженность, а циклически повторяющиеся кризисы вызывали сомнения в стабильности и перспективах капитализма как такового. Добавим также, что капитализм часто ассоциировался с евреями – причем не только в Вене, – и потому экономическая нестабильность в немалой степени усилила антисемитизм во всей Европе[614]. В последние два десятилетия XIX в. во всем регионе снижались закупочные цены на сельскохозяйственную продукцию, что можно отчасти объяснить конкуренцией с производителями Нового Света. Это, в свою очередь, приносило ущерб аграриям, причем мелкие землевладельцы разорялись, а на крестьян надвигалась нищета. Хотя городское население и извлекало выгоды из обилия дешевого продовольствия, всем европейским странам приходилось порой переживать как общие спады деловой активности, так и периоды стагнации в отдельных отраслях. Например, в Австро-Венгрии «черная пятница» 1873 г. положила конец периоду безумной спекулятивной игры на бирже, в результате чего обанкротились тысячи предприятий всех размеров и видов, включая банки, страховые компании и заводы. При этом, в отличие от нашего времени, тогда не существовало «сеток безопасности», которые могли бы помочь безработным, незастрахованным или просто неудачливым представителям низших (хотя и не только низших) классов общества.

Хотя в течение XIX в. условия труда в западноевропейских странах значительно улучшились, они все еще были ужасными там, где промышленная революция началась позже. Даже в развитых странах вроде Великобритании и Германии оплата труда по сравнению с сегодняшними стандартами все еще была крайне низкой, а рабочий день – очень долгим. Когда после 1900 г. начался рост цен, представители рабочего класса остро ощутили это на себе. Возможно, не менее важным было то, что они чувствовали себя лишенными рычагов влияния на общество и считали свое положение унизительным для человеческого достоинства. Рост числа эмигрантов из Европы сам по себе мог свидетельствовать о неудовлетворенности ее жителей сложившимися социально-политическими условиями, которые значили для людей не меньше, чем поиск лучшей доли[615]. С 1900 по 1914 г. из Великобритании эмигрировало порядка 5 % ее населения, причем если классифицировать отъезжающих по роду их занятий, то самую многочисленную категорию составили бы неквалифицированные рабочие[616]. Но другие решили остаться и бороться на свои права на месте, что в начале века привело к бурному развитию профсоюзов и все более частым забастовкам. Военно-политическая верхушка Европы была глубоко озабочена ростом социальной напряженности и волнениями в среде рабочего класса. Даже если бы революцию удалось предотвратить, можно ли было рассчитывать на то, что отчужденный от результатов своего труда рабочий станет лояльным гражданином или – что было столько же важно – хорошим солдатом? Если на то пошло, выступит ли он вообще на защиту своей страны? С другой стороны, этот страх сам по себе мог заставить тогдашние элиты желать войны, чтобы воззвать к патриотизму или получить предлог для строгих мер против потенциальных революционеров внутри страны.

Наступающие новые времена вызывали особенное недоверие у аристократии, чье богатство было основано на землевладении. В этих кругах не без причины опасались того, что их власти и образу жизни скоро придет конец. Во Франции революция уже лишила большую часть дворянства влияния и статуса, но снижение цен на землю и продовольствие угрожало им и в других частях Европы. Кроме того, ценности этого класса плохо соответствовали новым реалиям урбанизированного общества. Франц-Фердинанд, как и многие австрийские консерваторы, обвинял евреев в том, что это именно они погубили прежнюю социальную иерархию, основанную на твердых христианских принципах[617]. В офицерским корпусе Австрии, как и в германском, господствовали пессимистические настроения, и всем казалось, что у традиционного стиля жизни кадровых военных тоже нет будущего[618]. Это тоже могло серьезно повлиять на готовность генералитета начать войну. Когда к 4 августа 1914 г. война охватила всю Европу, прусский военный министр Эрих фон Фалькенхайн заметил: «Даже если мы погибнем, это было недурно»[619].

В течение последних мирных десятилетий высшие классы европейского общества вели упорные «арьергардные бои». Конечно, изменения общественно-экономических условий увеличили социальную мобильность, но от происхождения все еще очень многое зависело. У выдающегося американского горного инженера и будущего президента США Герберта Гувера расслоение британского общества вызывало «постоянное изумление – и печаль»[620]. А ведь он судил о положении дел по Лондону, который всегда был более открыт для людей талантливых (или хотя бы богатых), чем прочие части Соединенного Королевства. Тем не менее высшее общество Европы неуклонно пополнялось богатеющими промышленниками и финансистами, которые либо просто приобретали желанные титулы, либо устраивали браки своих детей с представителями аристократических фамилий, что позволяло соединить богатство с происхождением и положением в обществе. Все же к 1914 г. именно представители старой аристократии занимали господствующие высоты в политике, государственном аппарате, армии и церкви большинства европейских стран. Более того, традиционные идеалы этого класса оказались удивительно живучими и в действительности просачивались даже в средние слои общества, представители которых сами стремились стать «джентльменами», придерживаясь соответствующих стандартов поведения.

Честь, с точки зрения аристократа тех времен, была материей неосязаемой, но весьма драгоценной – и давалась человеку по праву рождения. Поэтому у «джентльменов» честь была, а у представителей низших классов она отсутствовала. Однако в конце XIX столетия Европа пережила период стремительных социальных трансформаций, и понятие чести получило двоякий смысл. С одной стороны, она осталась атрибутом знати, которая все упорнее цеплялась за него, как за некий отличительный признак, выделявший ее на фоне преуспевающего среднего класса; с другой стороны, амбициозные личности могли теперь опираться на этот идеал, используя его как признак высокого социального статуса. Честь могла быть утрачена из-за недостойного поведения, пусть даже критерии «недостойного» никогда и не были четко определены. Кроме того, чести можно было лишиться, не сумев отстоять ее – если потребуется, то и ценой своей жизни. Порой такая постановка вопроса могла подтолкнуть к дуэли или самоубийству, причем довольно часто эти вещи были равноценны. Когда выяснилось, что высокопоставленный офицер австро-венгерской разведки полковник Альфред Редль продавал России важнейшие военные секреты, Конрад сразу же распорядился, чтобы разоблаченному агенту дали револьвер и позволили поступить правильно. Редль действительно получил оружие и, как было должно, застрелился.

Дуэли из-за вопросов чести в XIX в. не только не прекратились, но даже стали происходить чаще – например, среди студенчества в университетах Германии и Австро-Венгрии. К этому времени дуэль до такой степени обросла правилами и ритуалами, что для решения таких технических вопросов, как выбор места для поединка или оружия (обычно это были шпаги или пистолеты)[621], уже требовались особые справочники. Отдельным вопросом было то, кто имел право бросить вызов, – ведь честь вызываемого могла пострадать, если вызывающий сам по себе не был достойным противником. Тщательно рассматривались и основания для вызова, например шулерство или оскорбительные замечания; в частности, одно из австрийских наставлений такого рода гласило, что можно вызвать даже того, кто пристально смотрит на вас, поигрывая при этом хлыстиком для собак. Ближайшим современным эквивалентом этих обычаев можно назвать принципы уличных банд, в среде которых малейшее проявление неуважения может привести к смерти.

Хотя дуэли и были запрещены в большинстве европейских стран, власти обычно смотрели на них сквозь пальцы, а суды неохотно выносили обвинительные приговоры по таким делам. В конце концов, сами представители власти – включая, например, Иштвана Тису, премьер-министра Венгрии, – время от времени участвовали в дуэлях. В Будапеште даже существовали особые школы фехтования для тех, кому нужно было быстро «прийти в форму»[622] для поединка. Французский политик-радикал Жорж Клемансо (бывший премьер-министром Франции с 1906 по 1909 г. и позже, уже во время мировой войны) с десяток раз дрался на дуэлях со своими политическими противниками. Даже в старости он каждое утро занимался фехтованием.

«Дело Дрейфуса» само по себе принесло богатый урожай дуэлей. Вдобавок они были популярны и в артистических кругах: молодой Марсель Пруст однажды вызвал на дуэль критика Жана Лоррена, а композитор Клод Дебюсси как-то получил вызов от бельгийского писателя Мориса Метерлинка – Дебюсси не дал возлюбленной последнего роль в своей опере «Пеллеас и Мелизанда», к которой Метерлинк написал либретто[623]. В Германии Гарри Кесслер вызвал на поединок чиновника, обвинившего графа в скандале, возникшем из-за выставки Родена, где демонстрировались рисунки с обнаженными юношами. Единственной европейской страной, где дуэли уже не считались занятием джентльменов, была Великобритания. Но в конце концов, кайзер Вильгельм не зря называл англичан «нацией лавочников».

Честь и ее хранительница – дуэль – особенно серьезно воспринимались среди кадровых офицеров континентальной Европы. Справочник 1899 г., посвященный австрийской армии, гласил: «Строгое толкование воинской чести облагораживает офицерский корпус в целом, сообщая ему рыцарский дух». Отметим, что характерное для конца XIX столетия увлечение Средними веками само по себе было способом ухода от современной действительности. Во Франции за отказ принять вызов на дуэль офицер мог быть даже уволен со службы. Хотя в разных концах Европы время от времени проходили антидуэльные кампании, они почти никак не влияли на позицию военного руководства. В 1913 г., в ходе спора с канцлером как раз по данному вопросу, Фалькенхайн утверждал: «Практика дуэлей прочно укоренилась в кодексе чести офицера. Этот кодекс имеет огромное значение и является для офицерского корпуса бесценным сокровищем»[624]. В самом деле, высшее командование начинало все больше тревожиться из-за проникновения в офицерскую среду выходцев из буржуазной среды, в связи с чем значение корпоративного кодекса чести и дуэлей даже возрастало – с их помощью в военных кругах насаждались подходящие идеалы[625].

Поскольку многие из тех, кто руководил внешней политикой европейских стран, сами происходили из знати (а часто еще и состояли между собой в родстве), то нет ничего удивительного в том, что они использовали в своей работе понятия, связанные с «честью» или «потерей лица». Мы и сейчас порой пользуемся ими, хотя все же более склонны рассуждать о престиже или влиянии той или иной страны. Когда в 1909 г. Россия вынуждена была уступить в вопросе о Боснии и Герцеговине, один русский генерал записал в дневнике: «Позор! Позор! Лучше смерть!»[626] В 1911 г. Николай II инструктировал нового российского посла в Болгарии и особо подчеркнул, что Россия будет готова к войне не ранее 1917 г. Однако затем он добавил: «Хотя если будут затронуты наши жизненные интересы и на кону окажется честь России, то при такой острой необходимости мы могли бы принять вызов и в 1915-м…»[627] К сожалению, для Европы конкретное содержание таких понятий, как «честь» или «оскорбление», часто определялось столь же субъективно, как и в случае с репутацией частных лиц. Генерал Фридрих фон Бернгарди, известный военный теоретик, говорил, что причина конфликта может казаться внешне незначительной, но защита чести страны в полной мере оправдывает войну: «У государств и народов не может быть цели и судьбы более высокой, чем бросить все свои силы на защиту своей независимости, репутации и чести»[628]. Консервативно настроенный историк Трейчке, который очень сильно повлиял на образ мыслей тех, кто оказался у власти в 1914 г., даже использовал при разъяснении данного вопроса дуэльную терминологию: «Если флаг Державы оскорблен, ее долг велит потребовать удовлетворения, а если последнее не получено, то надлежит объявить войну – при этом повод может быть самым незначительным, поскольку Державе следует всегда напрягать все силы, добиваясь уважения со стороны подобных себе»[629].

От этих неустанных рассуждений о чести веяло каким-то отчаянием – как отдельных людей, так и целых государств. Существовало опасение, что бросавшиеся в глаза материальные достижения Европы: новые городские кварталы, железные дороги, огромные универмаги – предвещают развитие общества более грубого, вульгарного и эгоистичного типа. Разве не становилась тогда хорошо заметной духовная пустота, которую организованные традиционные религии уже не могли заполнить? Отвращение к современному миру, который выдающийся германский поэт Штефан Георге описывал как «трусливые годы вздора и банальности», привело к тому, что некоторые интеллектуалы начали приветствовать войну, видя в ней средство очищения общества. Вальтер Ратенау, необычным образом совмещавший в себе таланты промышленника и мыслителя, опубликовал в 1912 г. работу «К критике нашего времени», в которой выразил озабоченность последствиями индустриализации и утраты культурных идеалов. Незадолго до начала Великой войны он писал другу: «Наша эпоха представляет собой один из самых сложных переходных периодов в истории человечества – [вполне вероятны] катастрофы и своего рода ледниковый период»[630]. При этом Ратенау был своего рода оптимистом и полагал, что мир в итоге восстановит те духовные, культурные и нравственные ценности, что утрачивались им на ранних стадиях промышленной революции и развития капитализма[631]. А вот его старший соотечественник Фридрих Ницше подобными надеждами себя не тешил: «Уже очень давно наша европейская культура движется вперед с мучительным напряжением, усиливающимся с каждым десятилетием и как будто предвещающим катастрофу – она во всем беспокойна, поспешна и свирепа, как бурная река, устремившаяся к своему устью»[632].

Ницше стал профессором Базельского университета в 24 года, что само по себе было весьма примечательно. Он был сложной и яркой личностью, отличаясь при этом огромной уверенностью в своей правоте. При этом предмет его уверенности не так просто определить, поскольку писал он очень много и нередко противоречил сам себе. Им двигала убежденность в том, что путь развития западной цивилизации крайне ошибочен и был таковым в последние две тысячи лет. Соответственно, глубоко ошибочно было и большинство принятых на Западе идеалов, а также и вытекавших из них культурных практик. С точки зрения Ницше, человечество было обречено – если только оно не совершит прорыва, который позволил бы ему вновь начать ясно мыслить и глубоко чувствовать[633]. Он нападал на позитивизм, буржуазные обычаи, христианство (его отец был протестантским пастором), организованную религию в целом и, возможно, даже на саму идеи организации. Он был также противником капитализма и современного ему индустриального общества, превращавшего людей в «человеческое стадо». Люди, писал Ницше, позабыли, что жизнь не является чем-то упорядоченным и рутинным, напротив – она опасна и полна энергии. Чтобы достичь высот духовного пробуждения, необходимо было разбить оковы устоявшихся норм морали и религии. Ницше принадлежат и знаменитые слова о том, что «Бог умер». (Конечно, одной из причин популярности теорий Ницше было то, что у него имелся природный дар к чеканке ярких фраз и афоризмов, сравнимый с тем, что позднее демонстрировал философ Жак Деррида.) Тот, кто принимал брошенный Ницше вызов, мог возвыситься до сверхчеловека. В наступающем столетии должна была возникнуть новая партия – «партия жизни», которая поднимет человечество на новый уровень, в том числе и путем «беспощадного уничтожения всего паразитического и дегенеративного». Жизнь, утверждал философ, есть «захват, нападение, завоевание всего чуждого и более слабого, подавление и жестокость…»[634]. Взгляды Ницше произвели глубочайшее впечатление на молодых сербских националистов – тех самых, которые организовали убийство эрцгерцога Франца-Фердинанда и тем положили начало мировой войне.

Несмотря на свою сложность и некоторую бессвязность, идеи Ницше привлекли внимание молодежи, которая тогда чувствовала жажду восстания, но не была полностью уверена, против чего именно она желает восстать. Кесслер, являвшийся пылким поклонником и преданным другом Ницше, писал в 1893 г.: «Вероятно, в Германии сейчас нет ни одного сколько-нибудь пристойно образованного человека в возрасте двадцати – тридцати лет, который не позаимствовал бы у Ницше хоть какой-то части своего мировоззрения или не подвергся бы влиянию его трудов»[635]. Неудивительно, что одна консервативная германская газета даже потребовала запретить его книги. Частью своей притягательности Ницше был обязан тому, что в его идеях каждый мог найти что-то свое – и это охотно делали все желающие, включая социалистов, вегетарианцев, феминисток, консерваторов, а позже и нацистов. К сожалению, Ницше уже не мог прояснить свою подлинную позицию – в 1889 г. он впал в безумие и умер в 1900 г., в год Парижской выставки. Как мы помним, выставка прославляла разум и прогресс, но Ницше и его последователи указывали на то, что в Европе пробуждаются и другие силы, что выражалось во всеобщем увлечении иррациональным, эмоциональным и сверхъестественным.

Для все увеличивающегося числа тех, кому жизнь в конце XIX столетия казалась в духовном смысле пресной, помимо церквей существовали иные пути к потустороннему. Речь идет о спиритизме. В ходе получивших широкую популярность сеансов сама собой двигалась мебель, а невидимые сущности из астрального мира подавали знаки, стуча по столам. Часто рассказывали о странных огнях и о том, как умершие говорят с живыми через медиумов или специальные планшетки. Даже Конан Дойль, создавший самый знаменитый образ рационально мыслящего сыщика, проявлял глубочайший интерес к спиритизму. Но он, по крайней мере, остался христианином, тогда как многие другие обратились к теософии, охватывавшей более широкий круг духовных традиций. Ее создательница Елена Блаватская, приходившаяся двоюродной сестрой куда более прозаичному Сергею Юльевичу Витте, утверждала, что общается с древними мудрецами, обитающими где-то в Тибете (или, возможно, в тонком мире). Вместе со своими учениками она собрала вместе элементы западного мистицизма и восточных религий, включая и учение о реинкарнации, в результате чего возникло особое учение о невидимом духовном мире, который и являлся подлинной реальностью. В соответствии с этим учением, цивилизации и расы циклически возникали и погибали, и этому процессу было невозможно помешать. Одним из последователей доктрины Блаватской был Гельмут фон Мольтке-младший, который возглавил германский Генеральный штаб в 1905 г. Перспективу будущей всеобщей войны он рассматривал с чувством мрачной обреченности.

Возможно, Бог и умер. Возможно, в церквах уменьшилось число прихожан. Но вот интерес европейцев к потустороннему был в те годы силен как никогда. Тогда среди студентов и в светских кругах были чрезвычайно популярны лекции Анри Бергсона, утонченного философа, преподававшего в Коллеж де Франс. Бергсон критиковал позитивистское мировоззрение, согласно которому все в мире можно было измерить и объяснить. С его точки зрения, внутренняя сущность человека – с ее эмоциями, уникальными воспоминаниями, бессознательными устремлениями – существовала вне времени и пространства и потому была недоступна для классической редукционистской науки. Заметим тут, что по странному совпадению Бергсон был женат на двоюродной сестре матери Марселя Пруста[636]. В предвоенные годы влияние этого философа иногда проявлялось довольно любопытным образом. Французские военные, например, приняли близко к сердцу его концепцию движущей силы жизни – так называемого «жизненного порыва», Élan vital. С помощью этого понятия они доказывали, что дух солдата значит на войне неизмеримо больше, чем любое оружие. Анри Масси, сам позднее прослывший видным интеллектуалом, говорил, что Бергсон избавил его поколение от «систематического негативизма и доктринерского скептицизма прошлых времен»[637]. В 1911 г. Масси с друзьями начали целую кампанию против влиятельных академических кругов, обвиняя их в насаждении «пустого мудрствования», педантизме и пренебрежении к духовным потребностям учащихся[638].

На Парижской выставке 1900 г. Дворец изящных искусств заполняли в основном достижения мастеров прошлых лет, и для работ современных французских художников было выделено лишь небольшое помещение, а все прочие страны в этом отношении были и вовсе представлены одинокой картиной Густава Климта, висевшей в экспозиции, посвященной искусству Австро-Венгрии. Однако в реальности Париж, Берлин, Москва и Вена могли похвастаться множеством молодых художников и других мастеров, бросавших в те годы вызов традиционным формам, правилам и ценностям – и даже самой концепции реальности. В частности, великий и незаконченный труд Марселя Пруста «В поисках утраченного времени» отличается тем, что даже память там предстает чем-то раздробленным и ненадежным, а убеждения рассказчика относительно окружающих и себя самого то и дело изменяются.

Модернизм сам по себе был отчасти мятежом, а отчасти попыткой сформулировать новые подходы к мышлению и восприятию, – а потому он вполне ожидаемо вызывал у старшего поколения неподдельную тревогу. В 1910 г. папа римский Пий X попытался бороться с модернизмом и даже обязал священников приносить особую клятву, в которой это течение осуждалось. В частности, она включала такие слова: «Я решительно отвергаю еретическое лжеучение о том, что догматы эволюционируют, изменяя одно свое значение на другое, отличное от того, которого церковь держалась прежде».

Трудно сказать, как много европейцев было в действительности подвержено влиянию этого изобилия новых идей. Можно с определенностью сказать, что наиболее дерзкие представители молодого поколения относились к ценностям и нормам поведения своих предков со все возрастающим высокомерием и даже со скукой. Часть молодежи увлеклась языческим миром, который казался более свободным и естественным, чем привычное мещанское окружение. Нудизм, культ Солнца, подражание крестьянам в одежде и обуви, свободная любовь, вегетарианство, проживание в коммунах, даже рост популярности дач – все это было частью революции против современной промышленной цивилизации. В Германии тысячи юношей и девушек примыкали (хотя бы на короткое время) к движению «перелетных птиц» (Wandervogel), которое объединяло любителей путешествий по стране – пешком или на велосипедах[639]. Хотя многие представители старшего поколения, особенно в высших кругах, тоже скептически относились к современности, поведение молодежи беспокоило их не меньше, чем устремления рабочего класса – и во многом по тем же самым причинам. Будут ли эти люди сражаться? Или же они не просто откажутся воевать, а – что еще хуже – вовсе поднимутся против своих правителей? Хотя эти опасения и терзали военные ведомства по всей Европе, в данном конкретном случае они оказались беспочвенными; когда грянула Великая война, молодежь и пролетариат покорно отправились на бой.

Предвоенное европейское общество обуревало огромное количество разнообразных страхов. Как и в наши дни, тогда существовали заметные опасения по поводу террористов, которые являлись непримиримыми врагами западного мира, но при этом могли легко существовать и действовать в самой его гуще. Как это было в случае с «Аль-Каидой» после терактов 11 сентября 2001 г., никто не знал ни точного количества террористов, ни того, насколько далеко простираются сети их организаций. Было известно лишь то, что они, казалось, могут нанести удар где пожелают, а полиция имеет лишь незначительные успехи в борьбе против них. Конец XIX и начало XX в. ознаменовались в Европе учащением террористических атак, особенно во Франции, Испании, России и Соединенных Штатах. Террористы тех лет часто были нигилистами или вдохновлялись идеями анархизма и считали, что любые формы социальной и политической организации служат орудиями угнетения. Они подкладывали взрывные устройства, кидали самодельные бомбы, стреляли и даже нападали с холодным оружием, добиваясь порой исключительного успеха. В период с 1890 по 1914 г., помимо всех прочих, были убиты: президент Франции Сади Карно, два премьер-министра Испании (Антонио Кановас в 1897-м и Хосе Каналехас в 1912-м), король Италии Умберто, президент США Маккинли (причем убийца в этом случае вдохновлялся как раз покушением на итальянского короля), австрийская императрица Елизавета, российский премьер-министр Столыпин и великий князь Сергей Александрович, дядя самого царя. Жертвами нападений становились не только известные и могущественные люди – скажем, в Барселоне во время оперы «Вильгельм Телль» в зрительный зал бросили бомбу, отчего погибло двадцать девять человек, а другая бомба, брошенная на свадьбе испанского короля Альфонсо XIII, не повредила самому монарху, но убила тридцать шесть зрителей в толпе. Террористические акты влекли за собой репрессии, порой весьма суровые, – но они, в свой черед, провоцировали новую волну атак и насилия.

В начале 1890-х гг. Парижу пришлось испытать на себе двухлетний период особенно частых террористических актов. После того как был вынесен обвинительный приговор группе анархистов, участвовавших в демонстрации, закончившейся уличными беспорядками, дома государственного обвинителя и судьи взлетели на воздух. Виновник был задержан благодаря подозрительности одного официанта – но вскоре кафе, где тот работал, было уничтожено еще одной бомбой. Шесть полицейских погибло при попытке разрядить взрывное устройство, заложенное в конторе горнодобывающей компании, которая в тот момент была охвачена серьезнейшей забас товкой. Один анархист бросил бомбу в кафе Terminus – таким образом он, по его же словам, пытался добраться до «маленьких добрых буржуа», довольных существующими порядками. Наконец, еще один устроил взрыв прямо в парламенте, в знак протеста против несправедливости мира, в котором его семья была вынуждена голодать. Какое-то время люди даже опасались показываться в общественных местах, ведь нельзя было сказать, куда террористы ударят в следующий раз[640].

Страх перед ними был особенно силен еще и потому, что с ними, казалось, невозможен был никакой диалог. Они столь решительно отвергали общество, что при аресте порой даже отказывались называть причины своих нападений. Убийца президента Маккинли, например, сказал только одно: «Я исполнил свой долг»[641]. Кроме того, сам выбор целей был пугающе непредсказуемым. Луиджи Лукени, безработный итальянский строитель, заколовший австрийскую императрицу Елизавету, говорил о себе: «Я убежденный анархист. В Женеву я прибыл, чтобы убить какую-нибудь коронованную особу и тем подать пример всем, кто угнетен и страдает, но ничего не смеет предпринять по этому поводу. Мне было все равно, кого конкретно я убью»[642]. Анархист, который спокойно закончил трапезу в одном из парижских кафе, а потом хладнокровно убил одного из обедавших там же, позже заявил: «Если даже я убью первого попавшегося буржуа – то и тогда нельзя будет сказать, что я убил невинного»[643]. Как и в случае с «Аль-Каидой», такой терроризм быстро утратил большую часть общественной поддержки. Еще до начала войны от террористов отвернулись даже в тех левых и революционных кругах, где им некогда сочувствовали, – таково было отвращение к используемым ими методам. Однако страх и ощущение уязвимости не покидали европейское общество.

Помимо всего прочего, существовал и более коварный вид страха – страх перед тем, что террористы, возможно, были правы, а общество Запада действительно полностью поражено разложением и упадком. В таком случае его и правда пора было выбросить на свалку истории. Или же пришло время придать нации новые силы и подготовить ее к борьбе за существование? Это предположение влекло за собой прославление военных подвигов и ценностей, так же как и самой войны. Пламенный французский националист Франсуа Копи, которого часто называли «поэтом простого люда», однажды пожаловался посетившему Париж англичанину, заявив, что «французы вырождаются, становятся слишком большими материалистами, слишком поглощенными гонкой за роскошью и наслаждениями, чтобы полностью посвятить себя служению какому-нибудь великому делу, – а ведь именно готовность к такому служению и является самой прославленной в истории чертой французского характера»[644]. В Англии, где всегда налегали на классическое образование, были популярны аналогии с падением Рима, причем особо упоминалась склонность Древнего мира к «недостойным мужчины порокам». В 1905 г. один молодой представитель Консервативной партии опубликовал чрезвычайно популярную брошюру «Упадок и крах Британской империи». Это сочинение включало следующие разделы: «Распространение городского образа жизни в ущерб сельскому и гибельное влияние этого обстоятельства на телесное и душевное здоровье британского народа», «Чрезмерное налогообложение и расточительность местных властей» и «Неспособность британцев защитить себя и свою империю»[645]. Основатель скаутского движения генерал Роберт Баден-Пауэлл в своем пособии «Скаутинг для мальчиков» часто обращался к этой теме, указывая, что англичанам нужно изо всех сил стараться избежать судьбы их античных предшественников. Он писал: «Одним из факторов, приблизивших падение Рима, было то, что римские солдаты перестали поддерживать доставшиеся им от предков стандарты физической подготовки»[646]. В начале XX в. повсюду в Европе усилился интерес к различным видам спорта – отчасти потому, что у людей появилось больше свободного времени из-за сокращения количества рабочих часов. Но пропагандисты спортивных занятий видели в них еще и средство обратить вспять деградацию общества и подготовить молодежь к войне. Когда в начале века из Англии во Францию проник футбол, французский «Спортивный альманах» горячо одобрил эту игру, описав ее как «настоящую маленькую войну, где налицо необходимая дисциплина, а участники привыкают к ударам и опасности»[647].

Многие тогда полагали, что процветание и прогресс в конечном итоге вредят человечеству как виду и по их вине юноши все меньше подходят для военной службы. Скорость, с которой изменялось общество (да и просто возросшая скорость перемещения людей, освоивших поезда, велосипеды, автомобили и аэропланы), была, по мнению ряда экспертов-медиков, причиной дестабилизации нервной системы человека. В 1910 г. французский врач писал:

«Нас всех подстерегает невроз. Никогда еще у этого чудовища не было больше жертв, чем теперь, и виной тому либо накопившиеся за поколения дефекты наследственности, либо возбуждающее воздействие самой нашей цивилизации. Гибельное для большинства, оно погружает нас в атмосферу вялой праздности и всевозможных страхов»[648]. Макс Нордау, сын будапештского раввина и известный врач, написал в 1892 г. крайне популярную критическую работу «Вырождение», посвященную дегенеративной природе современного искусства и прискорбному состоянию современного общества в целом, – его опасения во многом походили на те, что испытывал его французский коллега. «Вырождение» перевели на несколько языков, и книга хорошо расходилась в Европе. Нордау утверждал, что сама цивилизация становится жертвой меркантильности, жадности, неустанного поиска новых наслаждений и разрушения скреп традиционной морали, после чего всюду утверждается «необузданный разврат». По его словам, европейское общество «шагало навстречу верной гибели, поскольку стало слишком дряхлым и импотентным для выполнения великих задач»[649]. Использование сравнений из области секса довольно примечательно и вполне характерно для эпохи, когда многие были склонны оплакивать всеобщую нехватку мужественности.

Мужчины становились все более слабыми и даже женоподобными – или, по крайней мере, этого повсеместно опасались. Считалось, что в современном мире мужскими добродетелями больше никто не дорожит. Фельдмаршал сэр Гарнет Уолсли, занимавший в 1895–1900 гг. пост главнокомандующего британской армией, считал очень плохим знаком то, что оперные певцы и танцовщики балета стали столь высоко цениться обществом[650]. Германский военный мыслитель Вильгельм Бальк, автор одного из самых известных в то время учебников тактики, был убежден в физической деградации тогдашних мужчин и считал, что они заодно утрачивали и должный «фанатизм, а также национальный и религиозный пыл, характерный для минувших эпох». Бальк предостерегал: «Неуклонно растущий уровень жизни усиливает действие инстинкта самосохранения и подрывает дух самопожертвования»[651]. В Германии, как и в Великобритании, среди военных были распространены серьезные опасения насчет физического состояния потенциальных призывников. Проведенное после войны с бурами исследование этого вопроса шокировало английскую общественность, так как выяснилось, что 60 % добровольцев были признаны негодными к службе[652].

Также существовали серьезные подозрения насчет того, что в обществе – особенно в высших его слоях – быстро распространяются гомосексуальные отношения. Разумеется, это должно было подорвать институт семьи, один из краеугольных камней сильного государства. Можно ли было ожидать, что гомосексуалы окажутся преданными слугами своего отечества? Максимилиан Гарден – тот самый журналист, который сумел уничтожить репутацию князя Филиппа Ойленбурга, друга и советника германского кайзера, – описывал то, как гомосексуалы легко отыскивают себе подобных и объединяются в группы и клики. Подобно масонам и анархистам, они могли похвастаться интернациональной солидарностью. Существование подобного рода страхов может объяснить, почему скандальные происшествия, связанные с гомосексуалами, – такими, например, как Оскар Уайльд, – неизменно вызывали широчайшее общественное возмущение и озабоченность. Гарден, описывая в своей газете Ойленбурга и его окружение, использовал такие выражения, как «лишенные мужественности», «слабые», «болезненные». Ведущий германский психиатр доктор Эмиль Крепелин (на которого Гарден активно ссылался) добавлял к этому списку характерных черт гомосексуального характера внушаемость, необязательность, склонность к лжи, хвастовству и ревности. Крепелин утверждал: «Нет ни малейших сомнений в том, что сексуальное влечение к своему полу формируется на базе дегенеративной и болезненной личности»[653].

В то же самое время женщины, казалось, становились все сильнее и решительнее, постепенно отходя от традиционной роли матерей и жен. В 1894 г. Эдвард Мунк нарисовал картину, изначально называвшуюся «Любовь и боль», но ставшую популярной под названием «Вампир» – и действительно, современники вполне могли истолковать ее в том смысле, что женщины способны вытягивать из мужчин жизненную силу. Воинствующие британские суфражистки (влиятельное меньшинство, требовавшее предоставить женщинам право голоса) даже укрепляли подобные страхи, провозглашая чуть ли не войну против мужчин. В 1906 г. одна из их предводительниц прямо сказала: «Мы собираемся добиться великой женской революции, направленной против телесного и духовного порабощения женщин мужчинами»[654]. Именно по этим причинам консервативные политики противились принятию более либеральных законов о разводах и распространению доступных средств контрацепции. В те годы один врач написал ставшую популярной у читательниц книгу о материнстве и включил в нее раздел, посвященный планированию семьи… и был немедленно обвинен коллегами в «поведении, позорном с профессиональной точки зрения»[655].

Еще одним тревожным признаком упадка мужественности в ряде европейских стран стало снижение там рождаемости. Во Франции она упала с 25,3 рождения (живых детей) на 1000 жителей в 1870-х гг. до 19,9 в 1910-х гг.[656] Хотя за тот же период рождаемость несколько снизилась и в Германии, но все же там она оставалась значительно выше, что с практической точки зрения означало большую численность ежегодного призывного контингента. В предвоенной Франции этот разрыв вызывал большую озабоченность и был предметом широкого общественного обсуждения[657]. Незадолго до начала войны известный германский публицист Альфред Керр дал интервью корреспонденту Le Figaro и заметил, что слабостью французской цивилизации была ее перезрелость, усталость от борьбы: «Народ, мужчины которого не желают быть солдатами, а женщины – матерями, лишен жизненной силы; ему суждено покориться более юной и свежей расе. Вспомните о Греции и Риме! Законы истории таковы, что дряхлеющие общества уступают дорогу молодым, и именно такой порядок вещей необходим для бесконечного обновления человечества в целом. Позже придет наш черед, и это же беспощадное правило будет применено к нам самим. Тогда установится власть азиатов, а возможно, и негров – кто знает?»[658]

Падение рождаемости давало еще один повод тревожиться о будущем европейского общества – что, если особенно быстро размножались «неподходящие» люди? Верхушка и средний класс опасались политических амбиций трудящихся и, кроме того, подозревали, что бедные более подвержены таким порокам, как пьянство и половая распущенность, а также различным физическим и психическим отклонениям, которые бедняки передадут своим детям, тем самым ослабляя белую расу. У расистов была и другая забота: народы, которые они полагали низшими, вроде евреев или ирландцев, становились многочисленнее, а более «правильные» социальные и этнические группы уменьшались. В Великобритании набирали силу целые кампании в защиту семьи и семейных ценностей (звучит знакомо, не так ли, причем они становились тем интенсивнее, чем дальше заходила гонка военно-морских вооружений. В 1911 г. Национальный совет общественной морали обратился к британскому обществу с призывом проявить больше серьезности и ответственности в воспитании молодежи, что позволило бы внушить последней уважение к институту брака и стремление обзаводиться здоровым потомством. Текст обращения подписали, в числе прочих, восемь пэров, несколько епископов, ряд известных теологов и мыслителей, а также два ректора колледжей Кембриджского университета. Там, в частности, говорилось, что подобные меры позволят «одолеть ту деморализацию, которая подрывает фундамент благополучия нашей нации»[659]. Довоенные политические и интеллектуальные элиты также проявляли интерес к так называемой «евгенике». Последователи этой концепции предполагали разводить и совершенствовать людей теми же методами селекции, что применялись к полезным растениям и домашним животным. В 1912 г. в Лондоне состоялась первая Международная конференция по вопросам евгеники – ее покровителями были Уинстон Черчилль (тогда занимавший пост первого лорда адмиралтейства), Александр Белл и почетный президент Гарвардского университета Чарльз Уильям Элиот[660]. При таких воззрениях война тоже порой начинала выглядеть привлекательной альтернативой – и как форма благородной борьбы с роком, и как средство оздоровления общества. Дополнительную опасность для Европы создавало и то, что многие просто принимали ее как неизбежность. Прямо накануне войны, в 1914 г., вышла знаменитая книга Освальда Шпенглера «Закат Европы». Шпенглер считал, что цивилизации имеют свой собственный природный жизненный цикл и Запад как раз подошел к порогу угасания. В основе подобной озабоченности вопросами упадка и вырождения лежали выводы, сделанные из теории Чарльза Дарвина. Пусть сам он и рассуждал об эволюции видов, протекающей в природе на протяжении тысяч лет, многие философы XIX столетия пришли к выводу, что эволюционный подход может быть применим и к человеческим обществам. Такое использование дарвинизма, казалось, вполне соответствовало взглядам той эпохи на науку и прогресс. Сторонники подобных теорий (их позже стали называть социал-дарвинистами) считали, что концепция естественного отбора позволяет объяснить расцвет и гибель различных цивилизаций. Один из основателей этого течения, Герберт Спенсер, предпочитал использовать выражение «выживание наиболее приспособленных». Затем социал-дарвинисты безо всякого научного обоснования (но к немалому удовлетворению апологетов расизма) заявляли, что человечество представляет собой не один вид, а множество различных – и именно эти «разные виды» они называли «расами» или «нациями», путая два этих понятия и смешивая их между собой. Не прибавляло ясности и то, что далеко не всегда уточнялось, идет ли речь действительно о разновидностях людей – или же о неких политических единицах вроде государств. Еще одна сложность состояла в том, чтобы определить, какие нации успешно эволюционируют, а какие обречены на вымирание. И возможно ли было изменить уготованную нации судьбу? Социал-дарвинисты считали, что да – и для этого нация могла и должна была напрячь все силы. Если это ей не удавалось, то, возможно, она заслужила свою судьбу. В конце концов, сам Дарвин снабдил свой труд «Происхождение видов» подзаголовком: «Сохранение благоприятных рас в борьбе за жизнь».

В предвоенный период такого рода воззрения были весьма популярны, и даже те, кто никогда не читал ни Дарвина, ни Спенсера, без колебаний соглашались с тем, что конфликт играет фундаментальную роль в развитии человеческого общества. Неудивительно, что социал-дарвинизм был особенно популярен в среде военных – ведь он оправдывал и даже возвышал их призвание; однако его влиянию подверглись и люди гражданские, будь то писатели, как Эмиль Золя, политические лидеры, как Солсбери, или предприниматели вроде Ратенау. На практике подобные убеждения могли породить либо пессимистическую уверенность в том, что более слабое общество не сможет никакими силами предотвратить собственную гибель, либо, напротив, своего рода мрачный оптимизм, основанный на том, что надежда сохраняется до тех пор, пока еще возможна борьба. Как и следовало ожидать, лица, которые принимали решения в ходе предвоенных кризисов и непосредственно перед войной, отдавали предпочтение второй точке зрения. Генерал Конрад, явно находившийся под сильным влиянием социал-дарвинизма, сформулировал это так: «Складывая оружие, народ предрешает свою судьбу»[661]. Чтобы показать, насколько широко распространились подобные взгляды, приведем здесь отрывок из написанного уже во время Великой войны письма молодого английского капитана. «Справедливо полагают, – писал он, – что любой живой организм обрекает себя на гибель в тот самый момент, когда прекращает бороться»[662].

Помимо указанного выше, социал-дарвинизм также укрепил и куда более древнюю концепцию, выраженную, в частности, Томасом Гоббсом. По Гоббсу, международные отношения представляли собой лишь бесконечную борьбу наций за превосходство, причем в такой борьбе война была вполне ожидаемым исходом и даже приветствовалась. В 1898 г. Королевский объединенный институт оборонных исследований опубликовал в своем журнале статью, где говорилось: «Не является ли война частью великого замысла природы, позволяющей устранять из круга цивилизованных народов все разложившиеся, слабые или вредоносные государства? Не служит ли благу человечества их подчинение другим державам, более сильным, жизнеспособным и вносящим больший вклад в культуру? Несомненно, так оно и есть…»[663] При этом война шла на пользу не только человеческой породе в целом, она положительно влияла и на каждую нацию в отдельности. В своей спорной, но популярной работе «Германия и будущая война» Бернгарди утверждал: «В длительные периоды мира на первый план выдвигаются мелкие и частные интересы, эгоизм и разнообразные интриги стремительно распространяются, а стремление к роскоши побеждает всякий идеализм»[664]. В соответствии с часто используемой аналогией, война была подобна укрепляющему бальзаму для больного или хирургической операции, когда ради спасения жизни приходится удалять часть зараженной плоти. Знаменитый итальянский футурист (и будущий фашист) Филиппо Томмазо Маринетти утверждал: «Война – это единственное средство гигиены мира»[665]. Из дневников Кесслера мы, среди прочих вещей, можем понять и то, что на возможность войны в то время смотрели достаточно спокойно. В ходе каждого очередного кризиса друзья и знакомые графа были способны довольно прозаическим тоном обсуждать перспективы начала боевых действий.

Политическое руководство европейских стран неизбежно подвергалось воздействию влиятельных интеллектуальных течений своей эпохи, но оно также вынуждено было иметь дело с новым явлением, которое было совершенно неизвестно государственным деятелям прошлого (например, тому же Меттерниху), – с общественным мнением. Под влиянием перемен в европейском обществе изменялся и сам характер политического процесса, в который из-за смягчения избирательного ценза оказались вовлечены новые классы, давшие жизнь новым политическим движениям. Старые либеральные партии, отстаивавшие свободный рынок, верховенство закона и права человека, уже не могли противостоять напору социалистических партий слева и все более склонных к шовинизму националистических партий справа. В такой обстановке зародился новый тип политиков, которые смело выходили за рамки устоявшихся парламентских методов и обращались к популизму, особенно налегая на бытовавшие в обществе страхи и предрассудки. Это было особенно характерно для националистических партий и в их исполнении часто подразумевало разжигание в массах антисемитских настроений. Прежняя ненависть к евреям, считавшимся убийцами Иисуса Христа, была модернизирована, и евреев стали изображать чужаками, которые в действительности ни по крови, ни по вере не принадлежали ни к французскому, ни к австрийскому, ни к русскому народам[666]. Успешный венский политик Карл Люгер обнаружил, что поддержки беднейших классов общества можно добиться, используя их консерватизм, страх перед капитализмом, неприязнь к процветающему среднему классу и ненависть к евреям, которые воплощали в себе два предыдущих явления. Люгер использовал эти рычаги воздействия с таким успехом, что даже вопреки воле Франца-Иосифа стал в 1897 г. бургомистром Вены и сохранил свой пост и популярность до самой смерти в 1910 г. Его дар политического организатора впечатлил в том числе и молодого Адольфа Гитлера, переехавшего в Вену в 1907 г.[667] Ненависть и страх по отношению к любой инакости могли быть не только использованы внутри страны, но и направлены на соседей, что постепенно создавало в Европе атмосферу, в которой война казалась все более приемлемым средством.

Отчасти благодаря развитию средств массовой информации нации получили возможность по-новому и более ярко себя осознавать и даже персонализировать – вспомним хотя бы Джона Буля, Марианну и Дядю Сэма. Конечно, для большинства европейцев этот тип самоидентификации был сравнительно новым, поскольку совсем еще недавно эти люди больше относили себя не к нации, а определенному географическому региону или даже поселению. Однако, как это часто бывает с неофитами, многие европейцы уверовали в идею нации с поразительной силой. Для националиста его нация была чем-то большим и более важным, чем отдельные люди, из которых она состояла, ведь, в отличие от этих последних, нация была бессмертна и вечна – или близко к тому. Одним из ключевых тезисов националистических теорий конца XIX в. было представление о том, что германская, французская или итальянская нации существовали много веков и их можно было легко отличить от соседей из-за особенных ценностей и образа жизни, как правило лучшего, чем тот, которым эти соседи могли бы похвастаться сами. Бернгарди писал: «Едва только появившись на исторической сцене, германцы сразу продемонстрировали все качества первоклассного цивилизованного народа»[668]. По всей Европе только в Австро-Венгрии и Османской империи не возникло сильного национального чувства. Причины этого вполне понятны – внутри их уже имелось множество более мелких национализмов, разобщенных и враждебных друг другу. Общая схема националистических взглядов была одинакова, и согласно ей членов одной нации можно было идентифицировать по наличию у них общего языка, религии и истории, но в каждом конкретном случае имелись свои неизбежные тонкости и детали. Так, у англичан был вокзал Ватерлоо, а у французов – вокзал Аустерлиц. В России второй половины XIX в. государственная политика подразумевала русификацию многих национальных меньшинств, вроде поляков или финнов, студентов из числа которых принуждали не только учиться на русском языке, но и посещать православные богослужения. Кроме того, русский национализм охватывал и ставил себе на службу прошлое не только самой России, но и прочих славянских народов. В соответствии с идеями панславизма Россия представала естественным лидером всех славян Европы. В целом этот новый национализм не предвещал ничего хорошего для меньшинств – не важно, языковых или религиозных. Смогут ли полоноязычные подданные кайзера когда-нибудь стать настоящими немцами? А что насчет евреев?[669]

Никоим образом нельзя огульно считать всех националистов расистами, однако среди них встречались и те, кто рассматривал нации как отдельные биологические виды – примерно так же, как различают кошек и собак. Множество ученых и энтузиастов-любителей посвятили себя исследованиям таких вещей, как сравнительные размеры черепа или пениса у представителей тех или иных народов, а также составлению списков характеристик той или иной расы. Одновременно с этим тщательно изучалось и строение человеческого скелета – предпринимались попытки создать на этой основе научную классификацию высших и низших рас. То, какие именно народы оказывались в подобной классификации выше, зависело обычно от национальности составителя. Немецкий врач и социальный антрополог Людвиг Вольтман разработал сложную теорию, чтобы доказать происхождение германцев от «тевтонов», а французов, соответственно, от низшей расы «кельтов». Он признавал, что история французского народа знает множество выдающихся достижений, но этим, по его убеждению, французы были обязаны как раз тевтонской крови, которая позже была разбавлена кельтскими примесями. Во Франции Вольтман проводил много времени, разглядывая статуи выдающихся французов былых времен и пытаясь разглядеть в них тевтонские черты[670].

Все эти теории способствовали усилению национализма в Европе, и их популярность во многом была обусловлена трудами таких авторов, как Трейчке, которые создавали в разных странах свои «национальные» версии истории, которые быстро становились господствующими. В этом им помогали разного рода «патриотические лиги», вроде ассоциаций ветеранов в Германии, Лиги патриотов во Франции или Национальной лиги сторонников всеобщей воинской обязанности в Великобритании. В европейских странах того времени очень много внимания уделялось увековечиванию национальных достижений прошлого и настоящего – и организации соответствующих массовых мероприятий. Один знаменитый британский военный отмечал: «Мы были убеждены в том, что английский народ – это соль земли, а Англия есть первейшая и величайшая держава во всем мире. Уверенность в могуществе Британии и решительное нежелание признать, что какая-либо земная сила способна ее одолеть, была нерушима – ничто не могло поколебать или рассеять ее»[671]. В 1905 г. англичане праздновали столетнюю годовщину морского сражения при Трафальгаре, а русские в 1912 г. отмечали аналогичный юбилей Бородинской битвы с Наполеоном. Но немцы превзошли и тех и других, когда в 1913 г. организовали огромное празднество в честь Битвы народов при Лейпциге. Огромное представление потребовало участия примерно 275 тыс. физкультурников. Одновременно с этим на мельницу национализма лили воду и разнообразные добровольные пропагандисты: политики, учителя, чиновники и писатели. Согласно подсчетам, большая часть книг, написанных перед войной для детей и юношества Германии, так или иначе касалась военных подвигов немцев – начиная с победы над римлянами в Тевтобургском лесу и заканчивая войнами, которые привели к созданию Германской империи. И так было не только в Германии[672]. В Англии был весьма популярен писатель Джордж Альфред Хенти, опубликовавший более восьмидесяти приключенческих романов. Его персонажи могли оказаться сподвижниками Клайва в Индии или вместе с генералом Вольфом осаждать Квебек – во всех случаях сюжеты были очень похожи, а смелого английского паренька ждал непременный успех. Сам Хенти открыто говорил о своих мотивах: «Насаждение патриотических чувств было одной из важнейших задач моих книг, и, насколько можно об этом судить в настоящий момент, нельзя сказать, чтобы меня постигла неудача»[673].

Образование считалось особенно важным инструментом в деле насаждения патриотических идеалов – многие опасались, что молодежь, предоставленная сама себе, легко станет жертвой различных вредных заблуждений. Как раз перед войной в свет вышла очередная редакция наставлений для учителей французских школ, где им рекомендовалось сосредоточить внимание на образе прекрасной Франции, достижениях французской цивилизации и принципах справедливости и гуманизма, которые подарила миру Французская революция. Все это должно было послужить фундаментом для развития патриотических чувств. О будущих конфликтах детям рассказывалось следующим образом: «Война крайне маловероятна, но возможна. Именно по этой причине Франция остается вооруженной и всегда готовой к обороне»[674]. В 1897 г. 80 % молодых французов, сдававших экзамен на степень бакалавра, считали, что основным предназначением истории как дисциплины является укрепление патриотизма. И подобные настроения существовали не только во Франции – курсы истории, преподаваемые по всей Европе, все больше и больше концентрировались на корнях, древности и славных подвигах титульных наций. В 1905 г. новый британский Совет по образованию опубликовал так называемые «Предложения», которые рекомендовали учителям использовать патриотическую поэзию для более «правильного» преподавания английской истории. Впрочем, справедливости ради нужно признать, что эти «Предложения» предлагали включить в курс истории не только военные подвиги, но и достижения мирного времени[675]. В Германии того времени под историей чаще всего подразумевали «прусскую историю», и ведущие педагоги указывали учителям, что их задача состоит в насаждении «патриотического и монархического духа», а молодежь должна быть подготовлена к тому, чтобы защищать Германию от ее врагов: «Счастье германского юношества всегда состояло в том, чтобы защищать честь, свободу и справедливость, принося на алтарь отечества не только имущество или здоровье, но и саму жизнь»[676].

При таком подходе к делу считалось очевидным, что нациям для выживания необходима самая энергичная поддержка своих представителей. Они являлись подобием живых организмов – или, по крайней мере, так считали многие националисты. Соответственно, эти организмы должны были эволюционировать и вести борьбу за существование, нуждались в питании и безопасном, комфортном убежище[677]. Бернгарди признавал наличие универсальных законов, определяющих развитие и гибель наций и создаваемых ими государств, но при этом утверждал и следующее: «Мы не должны забывать, что государства являются своего рода субъектами и наделены различными индивидуальными чертами, которые вместе образуют специфические и часто очень ярко выраженные характеры. Эти субъективные особенности в комплексе оказывают очевидное влияние на развитие государств»[678]. Таким образом, обладающий нужными качествами народ мог подчинить себе даже самые строгие законы. Более того, нации, которые, подобно германской, обладали «величайшим физическим, интеллектуальным, моральным, материальным и политическим могуществом», должны были занимать господствующее положение, что пошло бы только на пользу всему человечеству. Бернгарди считал, что Германии нужны новые территории и для их захвата она должна, если придется, использовать силу. Нацисты позднее сделали эту концепцию «жизненного пространства» (Lebensraum) одной из ключевых в своей программе. Немецкий теоретик продолжал свою мысль так: «Без войн низшие и загнивающие расы могли бы легко помешать развитию здоровых элементов, вследствие чего наступил бы всеобщий упадок»[679]. С точки зрения Бернгарди и подобных ему националистов – а схожие цитаты можно отыскать и у английских, и у французских авторов, – потребности нации сами по себе являлись достаточным оправданием для любой агрессии.

Таким образом, империалистические захваты начали во все большей мере рассматриваться как проявление жизненной силы нации и инвестиции в ее будущее, не в последнюю очередь именно потому, что речь шла о захвате территорий для дальнейшей национальной экспансии. В 1895 г. Тирпиц, грезивший о могучем германском флоте и колониальных владениях, сказал: «С моей точки зрения, в наступающем столетии Германия может вновь лишиться статуса великой державы – и предотвратить это можно, лишь если безо всяких проволочек начать энергично и систематически отстаивать наши интересы на морях. Последнее весьма важно еще и потому, что новая великая общенациональная задача и те выгоды, которые сулит ее выполнение, окажутся сильным средством против социал-демократов – как образованных, так и тех, что попроще»[680]. Для него, казалось, не имело особого значения то обстоятельство, что большинство новых колоний на тот момент уже не окупались и лишь немногие европейцы выказывали желание переселиться в Африку или Азию, имея возможность уехать вместо этого в Австралию или любую из двух Америк. В то же время британские школьники с большим подъемом отмечали День империи. Английский рабочий вспоминал: «Мы рисовали «Юнион Джек», завешивали классы флагами доминионов и с гордостью рассматривали их, ведь они символизировали все те обширные области, что на карте мира закрашивались красным цветом Великобритании. «Вот это, это и это, – говорили дети, – принадлежит нам»[681].

В 1901 г. Солсбери жаловался на то, что «нас, похоже, занесло в нечто вроде ядовитого облака, состоящего из империалистических страстей»[682]. Однако вскоре он, как и многие другие государственные деятели, почувствовал, насколько пылким и ненасытным может являться «общественное мнение» там, где заходит речь о колониях. В частности, именно тогда и именно из-за этого его коллега Бюлов оказался в затруднительном положении в ходе англогерманского конфликта вокруг Самоа. Он был вынужден отклонить щедрое предложение Чемберлена, готового выделить Германии территориальную компенсацию в любом ином месте[683]. Бюлов поступил так, опасаясь реакции общественности и, что было не менее важно, реакции самого кайзера. Хотя к моменту начала Великой войны большинство спорных колониальных вопросов в Африке и на Дальнем Востоке было уже разрешено, проблемы все равно оставались. Во-первых, была чревата конфликтом ситуация в Китае, где после революции 1911 г. к власти пришло неустойчивое республиканское правительство. Во-вторых, в любой момент могла распасться Османская империя, находившаяся куда ближе. Наконец, никуда не исчезли англо-германские противоречия в Африке и на юге Тихого океана и франко-германские – в Марокко. Эти источники напряженности лишь усиливали взаимную антипатию европейских народов. В январе 1914 г., во время празднования пятидесятипятилетнего юбилея кайзера Вильгельма, германский канцлер Бетман-Гольвег сказал французскому послу Жюлю Камбону: «В течение последних сорока лет Франция с огромной энергией захватывала новые владения. В ходе этих захватов она создала колониальную империю мирового масштаба. Франция присутствует повсюду. Все это время Германия не проявляла никакой активности и не следовала этому примеру, но сегодня ей тоже нужно место под солнцем… Население Германии с каждым днем растет, а флот, промышленность и торговля развиваются беспрецедентными темпами… так или иначе, Германии нужно пространство для роста, и она пока еще не нашла того «места под солнцем», которое причитается ей по праву»[684].

С точки зрения социал-дарвинистов, такое соперничество наций было делом вполне естественным. Курт Рицлер, проницательный германский журналист, ставший доверенным советником Бетман-Гольвега, выразил эту мысль так: «Вечная и абсолютная враждебность есть фундаментальное и непременное свойство отношений между народами»[685]. Когда адмирал Тирпиц начинал гонку морских вооружений, он был убежден в неизбежности конфликта между клонящейся к упадку Великобританией и набирающей силу Германией. В 1904 г. немец Август Ниман, считавшийся большим авторитетом в области военного дела, писал: «В течение последних веков почти все войны были спровоцированы Англией и велись в ее интересах»[686]. Национализм, таким образом, не исчерпывался гордостью за собственную нацию – он нуждался во врагах и питался страхом перед соседями. По всей Европе отношения между странами, будь то Германия и Россия, Румыния и Венгрия, Австрия и Сербия или Британия с Францией, были ярко окрашены и часто отравлены этой «боязнью чужого». Когда в 1908 г. в грозу погиб дирижабль графа Цеппелина, британская общественность сразу заподозрила, что патриотический порыв немцев, собиравших средства на постройку нового дирижабля, был направлен против Англии[687]. Со стороны англичан тоже хватало примеров враждебности. В частности, ее нередко проявляло даже министерство иностранных дел, большим влиянием в котором пользовались люди вроде Айры Кроу, относившиеся к Германии с подозрением и настороженностью. В 1904 г. Фрэнсис Берти, бывший тогда британским послом в Риме, писал своему другу в министерстве: «Твое письмо от второго числа буквально дышит недоверием к Германии, и тут ты совершенно прав. Она никогда и ничего не делала для нас – лишь пыталась обескровить. Эта лживая и хищная держава является нашим подлинным врагом – как экономически, так и политически»[688]. Конечно, до самого начала войны всегда можно было найти англичан и немцев, рассуждавших о наличии у двух народов общих ценностей и даже общего «тевтонского» происхождения, – но голоса таких людей заглушались в атмосфере усиливавшегося антагонизма, постепенно охватывавшего все слои общества. В результате ограничивались возможности для маневра, поскольку политическое руководство обеих стран находилось под давлением общественного мнения и часто не могло действовать в соответствии со своими же убеждениями. Например, в 1912 г. была предпринята серьезная попытка приостановить гонку вооружений на море, но накопившиеся взаимные подозрения и настроение общественности в обеих странах не позволили ей увенчаться успехом. Между Германией и Францией взаимная антипатия была даже сильнее той, что в итоге сложилась между Германией и Великобританией. Отношения двух стран были при этом столь же запутанными – каждая видела в другой нечто достойное восхищения: Германия преклонялась перед французской культурой, а Франция[689] – перед германской эффективностью и передовыми достижениями. Немцы, однако, не без причины опасались, что французы не забыли своего поражения в войне 1870–1871 гг. и готовы начать войну ради возвращения Эльзаса и Лотарингии. Отметим, что эту готовность немцы все же несколько преувеличивали. Авторы германских военных планов рассматривали Францию в качестве главного противника и в предвоенные годы. Германские газеты уделяли ей больше внимания, чем какой-либо еще европейской стране. С другой стороны, немцы могли утешаться (и утешались) тем, что Третья республика была насквозь пропитана коррупцией и некомпетентностью, а французское общество было расколото[690]. Германские авторы, писавшие о Франции, часто подчеркивали легкомыслие и аморальность французов – впрочем, те же авторы любезно указывали своим читателям, где именно в Париже можно найти источники и того и другого зла[691].

Французы, со своей стороны, наблюдали, как Германия опережает их в экономическом и демографическом отношениях, но убеждали себя в том, что немцы отличаются косностью и не обладают развитым воображением. Популярный французский писатель Жюль Верн выпустил в 1877 г. роман «Пятьсот миллионов Бегумы», по сюжету которого огромное состояние индийской принцессы было поделено между французским врачом-филантропом и германским ученым. В момент получения этого известия немец как раз пишет статью под названием «Почему все французы в той или иной степени обнаруживают признаки вырождения?». Оба персонажа решают построить в США по городу. При этом француз выбирает место на берегу моря в штате Орегон и создает там колонию, основанную на принципах «свободы от неравенства, мира с соседями, разумного управления, мудрости граждан и всеобщего процветания». Его немецкий соперник решил построить свой Стальной город в Вайоминге, поблизости от горных разработок. Из своей резиденции в так называемой «Башне Быка» он управляет каторжным трудом шахтеров, металлургов и оружейников, рацион которых нарочно описан так, чтобы походить на стереотипное «немецкое» меню[692].

Французские интеллектуалы, однако, были увлечены изучением Пруссии и – особенно – так называемого «прусского духа». Считалось, что тоскливые и плоские ландшафты Пруссии, а также ее вечно пасмурная погода сделали тамошних жителей суровыми и прижимистыми. Один французский социолог утверждал, что пруссаки, которые в течение столетий расселялись по разным регионам Северной Европы, лишены корней, и именно поэтому их правители могут добиваться от них столь безусловного повиновения[693]. В 1913 г. Жорж Бурдон, репортер Le Figaro, решил взять на территории Германии ряд интервью, что должно было, по его замыслу, укрепить взаимопонимание и положить конец «бессмысленной гонке вооружений, а также недоверию и нервозности в международных отношениях». Однако даже он не смог почувствовать никакой симпатии или доверия к «хвастливым и безо всякого основания заносчивым» пруссакам. Бурдон писал о них следующее: «То был бедный, несчастный народ, обреченный обстоятельствами на каждодневный изнурительный труд. Некоторое благополучие лишь недавно пришло в их жизнь, и добились они его при помощи силы – а потому они верят только в силу и всегда ведут себя вызывающе»[694].

Жители обеих стран разделяли немало нелестных и пугающих стереотипов в отношении друг друга. Разнообразная печатная продукция – от школьных учебников до бульварных романов – только укрепляла подобные представления. Любопытно, что по обе стороны границы художники обычно представляли Германию мужчиной в мундире (пусть даже французы изображали его в отчасти комическом, отчасти угрожающем виде звероподобного солдафона с непомерно большими усами), тогда как Франция изображалась женщиной – причем немецкие авторы показывали ее либо беспомощной, либо чрезмерно сексуальной, либо и то и другое вместе[695]. Во Франции – надо полагать, под влиянием установившегося «сердечного согласия» с Великобританией – некоторые пороки, прежде приписываемые англичанам, стали теперь относить на счет немцев. В частности, исследования французских ученых начали указывать на то, что германские мужчины более склонны к гомосексуальности, нежели французы. В одном из таких исследований особо отмечалось, что почти всем гомосексуалистам нравится музыка Вагнера[696].

Многие европейцы тем не менее осуждали этот повсеместный националистический пыл. Маркиз Солсбери просто ненавидел так называемый «джингоизм», а выдающийся интеллектуал и либеральный журналист Джон Аткинсон Гобсон беспощадно критиковал «этот извращенный патриотизм, который подменяет любовь к своему народу ненавистью к соседям и порождает яростное стремление уничтожать представителей других наций»[697]. Возможное влияние националистических чувств на ход будущих конфликтов вызвало неожиданное беспокойство даже у пожилого Гельмута фон Мольтке, которому Германия была обязана своими победами и объединением. В 1890 г. Мольтке выступил перед рейхстагом и отметил, что эпоха «кабинетных» войн с ограниченными целями завершилась: «Мы теперь живем в эпоху народных войн, и благоразумное правительство может лишь с большим трудом решиться начать такую войну со всеми ее не поддающимися учету последствиями». По его мнению, такую войну между великими державами можно будет лишь с огромным трудом довести до конца и точно так же непросто будет заставить одну из сторон признать себя побежденной: «Господа, нас может ждать семилетняя или даже тридцатилетняя война – и горе тому, кто воспламенит Европу, первым бросив горящий фитиль в пороховую бочку!»[698]

Мольтке умер в следующем году и не застал ни подъема национализма, ни его последствий. Между тем в Европе росло всеобщее возбуждение, политическая риторика становилась все резче, а каждый новый кризис порождал опасения, что на этот раз дело точно кончится войной. Из-за этого повсюду распространялись всевозможные страхи: люди боялись прямого военного вторжения, проникновения шпионов и (хотя сам термин тогда еще не использовался) «пятых колонн», притаившихся в тылу и ждущих своего часа. Мольтке также не застал изменений в общественном сознании, которое трансформировалось, готовясь не просто принять, но даже приветствовать войну, для чего гражданскому населению пришлось впитать ценности, до того присущие лишь миру профессиональных военных.

У милитаризма как социального явления есть два признака. Во-первых, вооруженные силы начинают превозноситься обществом и оказываются выше всякой критики. Во-вторых, само гражданское общество начинает перенимать характерные для военных ценности дисциплины, порядка, повиновения и самопожертвования. В послевоенные годы милитаризм считался одной из главных сил, подтолкнувших Европу к конфликту. Поскольку Германия оказалась в числе проигравших, то именно германский (или, как его чаще называли, «прусский») милитаризм подвергался особому осуждению – и не без причины. И Вильгельм II, и сами представители прусской армии, которая после 1871 г. стала ядром армии общегерманской, всегда настаивали на том, что вооруженные силы должны отвечать только и исключительно перед кайзером, но никак не перед простыми гражданскими политиками. Более того, они были твердо убеждены в том, что армия являлась самым высоким и благородным проявлением германского национального духа – причем в этом с ними были согласны и многие штатские.

Однако нельзя сказать, что милитаризм был явлением чисто германским – он был распространен и в других странах Европы. В Англии маленькие дети носили костюмчики матросов, а на континенте в школах были широко распространены различные виды униформы. В старшей школе и в университетах занимались военной подготовкой, а главы государств (за исключением республиканской Франции) обычно облачались в парадные мундиры. Фотографии, на которых Франц-Иосиф, Николай II или кайзер Вильгельм носят гражданское платье, встречаются крайне редко. Примеру монархов часто следовали и высшие государственные сановники, многие из которых прежде и сами служили в гвардейских полках. Когда канцлер Бетман-Гольвег впервые посетил в этом качестве заседание рейхстага, на нем была форма майора[699]. Столетие спустя обычай постоянно появляться на публике в военном мундире сохранился лишь среди военных диктаторов вроде Саддама Хусейна и Муаммара Каддафи.

В те времена левые и либералы обвиняли капитализм за то, что именно он подталкивал великие державы к соперничеству и провоцировал милитаризм, в котором отражалось стремление к мировому господству. В 1907 г. конгресс II Интернационала в Штутгарте вынес резолюцию, где говорилось: «Войны между капиталистическими государствами, как правило, являются следствием их борьбы за мировые рынки, поскольку каждое из них заинтересовано не только в укреплении собственной экономики, но и в расширении своих возможностей за рубежом, что требует подчинения других стран и народов»[700]. Господствующие классы способствуют развитию национализма, чтобы отвлечь трудящихся от защиты собственных интересов. Капиталисты, получающие прибыль от военных заказов, подталкивают свои страны к гонке вооружений.

Мысль о том, что трения между европейскими странами были следствием их экономического соперничества, была популярна в течение многих лет после окончания войны, но эта теория в целом не подтверждается фактами. В предвоенные годы финансовые и торговые связи между будущими противниками только укреплялись. Более того, Германия и Великобритания являлись крупнейшими торговыми партнерами друг друга. Да, нужно признать, что ряд производителей получил немалую прибыль благодаря гонке вооружений, но с этой точки зрения состояние напряженности в мирное время было не менее, а то и более выгодно, чем открытая война, – ведь тогда одна и та же оружейная компания могла сотрудничать с несколькими странами одновременно. Перед Великой войной германская компания Круппа занималась усовершенствованием бельгийских крепостей – и одновременно разрабатывала тяжелую артиллерию, с помощью которой немцы рассчитывали эти крепости разрушить. Английская фирма Vickers продавала германским оружейникам лицензии на производство своего пулемета «Максим» и сама использовала лицензию Круппа при изготовлении взрывателей[701]. Банкиры и предприниматели, занятые внешней торговлей, чаще всего негативно относились к перспективе большой войны, которая неминуемо привела бы к росту налогов, нарушила бы экономические связи и принесла крупные убытки, а возможно, и полное разорение[702]. Крупный германский промышленник Гуго Стиннес предостерегал своих соотечественников от войны, утверждая, что истинное могущество Германии заключается в ее экономике, а вовсе не в вооруженных силах: «Еще три или четыре года мирного экономического развития – и Германия станет безусловным господином Европы». Сам он незадолго до начала войны приобретал акции французских предприятий и месторождений железной руды, а также обзавелся горнодобывающей компанией на севере Англии[703].

То, как европейцы относились к милитаризму, либерализму и империализму, зависело от страны проживания и предпочитаемых политических взглядов. Вероятно, среди европейских держав милитаризму в наименьшей степени были подвержены две «старые» империи – Россия и Австро-Венгрия. Австрийская армия, с ее преимущественно немецким командным составом, была символом существующего режима и потому служила объектом нескончаемых подозрений со стороны все более воинственных национальных движений внутри страны. Общественные организации, способствовавшие распространению в Австро-Венгрии военной подготовки и дисциплины, были главным образом националистическими. Например, чешское спортивное движение «Сокол» принимало в свои ряды только славян[704]. Между тем в России развивающийся «политический класс» рассматривал армию в качестве инструмента самодержавия, а офицерский корпус пополнялся лишь за счет выходцев из очень ограниченного сегмента российского общества. Формировавшие общественное мнение российские интеллектуалы не питали особой гордости из-за колониальных захватов или военных побед – эти успехи на деле очень мало их касались. В 1905 г., еще во время Русско-японской войны, писатель Александр Куприн опубликовал повесть «Поединок». Она пользовалась большим успехом, хотя российские офицеры изображались в ней, помимо всего прочего, пьяницами, развратниками, продажными корыстолюбцами, лентяями и садистами, не знающими, чем себя занять[705]. Едва ли автор сильно сгустил краски. В течение последних предвоенных лет сам царь и его правительство предприняли ряд шагов, чтобы укрепить воинский дух среди молодежи. В школах была введена обязательная физическая и военная подготовка, получили поддержку разнообразные молодежные движения. В 1911 г. Россию даже посетил Баден-Пауэлл, пожелавший оценить состояние последних. Хотя в образованной части общества эти инициативы правительства встречали с подозрением, они все же получили некоторую поддержку. Впрочем, возникшие в то время организации охватили лишь ничтожную часть русской молодежи[706].

Милитаризм и отношение к вооруженным силам также стали в Европе источником политических дискуссий. Левые относились к тому и другому скорее неодобрительно, тогда как консерваторы, напротив, испытывали восхищение. Представители господствующих классов отправляли своих сыновей в офицерские училища, а рабочие считали военную службу тягостной повинностью. Это разделение, однако, никогда не было совершенно резко очерченным. Многие представители среднего класса – например, коммерсанты и лавочники – были недовольны тем, что их налоги идут на содержание бездельничающей армии, но при этом многие стремились подражать стилю жизни офицеров и перенимать их ценности. В Германии звание офицера запаса сильно повышало социальный статус даже тех лиц, кто уже преуспел в какой-либо иной профессии. Евреи, левые, представители низших слоев общества и даже люди, женившиеся на женщинах с дурной репутацией, не имели практически никаких шансов попасть в эту среду. Если такой офицер голосовал на выборах не за ту партию или обнаруживал радикальные по меркам начальства взгляды, то его ожидала немедленная отставка[707].

Укрепляющийся повсюду национализм тоже сильно повлиял на рост авторитета армии, которую рассматривали как защитника нации, а в Германии – даже как ее создателя. В 1913 г. один немецкий майор сказал Бурдону: «Та или иная страна может обладать армией, но Германия – это армия, которая обладает страной. Именно поэтому любое событие общественной жизни немедленно сказывается на вооруженных силах и каждая волна душевного подъема или уныния подталкивает людей к тому, чтобы инстинктивно сплотиться вокруг них»[708]. Вопреки всем сожалениям социалистов, европейские рабочие порой были сильно увлечены маршами, духовыми оркестрами и праздниками в честь прошлых военных побед. В Англии табачные компании воспользовались этим обстоятельством и начали вкладывать в пачки особые карточки с портретами знаменитых генералов и адмиралов. Во время Англо-бурской войны производители мясного концентрата для бульонов выпустили очень эффективный рекламный плакат, где маршрут британского командующего лорда Робертса по территории Оранжевой республики складывался в название компании Bovril[709].

Конечно, школьные учителя, писатели и генералы, учившие молодежь гордиться великими победами прошлого и призывавшие в речах и печати к повиновению и патриотизму, не знали, что они таким образом психологически готовят подрастающее поколение к мировой войне. Сами по себе призывы быть готовыми пожертвовать собой на благо отечества или попытки убедить юношей и девушек подражать солдатам и сестрам милосердия были в этом отношении сравнительно безобидны. Насаждение в обществе идеалов воинской доблести рассматривалось как средство противостоять разлагающему воздействию современности и предотвратить упадок нации. Генерал сэр Иан Гамильтон, бывший британским военным наблюдателем в ходе Русско-японской войны, вернулся на родину глубоко озабоченным усилением Японии и укреплением ее воинского духа. К счастью, Япония была союзной державой, и у англичан было достаточно времени для того, чтобы воспитать аналогичные качества в своем подрастающем поколении: «Традиции, учебные курсы и любые потенциальные источники привязанности и верности – в общем, все средства, начиная с детских игрушек и заканчивая классом начальной военной подготовки в воскресной школе, должны служить тому, чтобы посеять в умах следующего поколения английских юношей и девушек чувство почтения и восхищения по отношению к патриотическому духу их предков»[710]. Командные виды спорта, столь популярные в частных школах викторианской Англии, тоже обычно считались полезными, так как воспитывали здоровые привычки и – что было, пожалуй, еще более важно – развивали склонность к командной работе. Одно из самых знаменитых стихотворений той эпохи – «Факел жизни» Генри Ньюболта – начинается с описания крикетной площадки в момент, когда отбивающий игрок осознает, что исход всей игры теперь зависит только от него. «Держись! Дерзай! Веди игру!»[711] – говорит ему капитан команды. В следующей строфе действие переносится в «пропитанные кровью» пески суданской пустыни, где британскому отряду угрожает полное уничтожение. Однако вновь звучит знакомый со школьных лет призыв, и воспрянувшие духом англичане смыкают ряды.

Перед войной общественные организации милитаристского характера – например, «морские лиги» – активно развивались в Великобритании и особенно в Германии. Это говорит нам о том, что само явление не просто насаждалось сверху, но имело глубокие корни в обществе. В Германии, по причине существовавшей там всеобщей воинской обязанности, многие мужчины имели опыт военной службы и порядка 15 % взрослого мужского населения состояло в разного рода ветеранских организациях. Они занимались в основном социальным обеспечением, но одновременно организовывали для своих членов похороны с воинскими почестями и празднества в честь различных событий вроде дня рождения кайзера или годовщин знаменитых сражений[712]. В Англии сторонники укрепления военной мощи страны выступали за расширение штатов армии и ее численный рост за счет добровольцев или даже призывников. В 1904 г. герой войны с бурами лорд Робертс Кандагарский, известный в народе как Бобс, покинул пост Верховного главнокомандующего и посвятил себя работе в Национальной лиге сторонников призыва, члены которой считали, что все годные к службе мужчины Британии должны получать должную военную подготовку – если не для участия в заморских экспедициях, то по меньшей мере для защиты страны. В 1906 г. он помогал писателю ле Кё в работе над его алармистским романом «Вторжение 1910 г.», а в 1907 г. опубликовал свой собственный чрезвычайно популярный труд «Вооруженная нация», где утверждал, что всеобщая воинская повинность необходима как с точки зрения потребностей обороны, так и для преодоления социальных противоречий. Лига, насчитывавшая к 1909 г. 35 тыс. членов, искала поддержки у консерваторов. Либералы и левые не доверяли военным и крайне неодобрительно относились к идее обязательной для всех военной службы.

В обеих странах милитаризм подпитывался опасениями за судьбу молодежи, которая, как считалось, была охвачена моральным разложением. Ее нужно было направить на путь истинный, а лучшим средством для этого были здоровый образ жизни и немного дисциплины. В Англии возникли структуры вроде «Тренировочной ассоциации юношества», «Мальчишек» и «Бригады церковных мальчиков» – объектом их работы являлись городская и малообеспеченная молодежь. Самой же известной организацией такого типа были знаменитые бойскауты, основанные в 1908 г. еще одним героем Англо-бурской войны, Баден-Пауэллом. В течение двух лет она разрослась до 100 тыс. членов и даже издавала собственный еженедельный журнал. Баден-Пауэлл заявлял, что стремится превратить заблудших английских пареньков из «постоянно курящих, бледных, узкогрудых, горбатых и жалких существ»[713] в здоровых и энергичных патриотов. Изначально девочек тоже принимали в скауты, но это вызвало в обществе серьезные протесты. Редакция консервативного еженедельного журнала The Spectator получила письмо, автор которого сетовал на то, что юноши и девушки возвращаются из совместных походов «в состоянии крайне нежелательного возбуждения». Баден-Пауэлл и его сестра немедленно отреагировали и создали параллельную организацию «девочек-гайдов» (проводников), одной из программных целей которой была подготовка молодых женщин «к практическим действиям в случае вторжения»[714]. Двое германских офицеров, также обладавших африканским боевым опытом (хотя в их случае речь шла о беспощадном подавлении немцами восстания племен гереро и нама в германской Юго-Западной Африке), учредили организацию «Следопыт» (Pfadfinder) – она во многом походила на бойскаутов, но с дополнительным акцентом на «германском духе». Юных следопытов учили преданности кайзеру и его армии, что была всегда во всеоружии и готовности защитить Германскую империю. Исполнительный комитет «Следопыта» состоял из кадровых военных, и они же часто руководили местными подразделениями[715].

В Германии профессиональные военные и консервативные круги сначала противились распространению военной подготовки в широких массах населения – подобная практика могла вызвать опасные мысли о том, что армия принадлежит народу. Несмотря на существование воинской обязанности, призыв охватывал далеко не всех тех, кто был годен к службе, и это позволяло призывать лишь надежных новобранцев, а не носителей либеральных или социалистических идей[716]. За несколько лет до начала войны социал-демократы создали несколько молодежных групп и добились такого успеха, что это изменило и мнение консерваторов. В 1911 г. кайзер издал «Декрет о молодежи», призывая общими усилиями спасти означенную молодежь от упадочных веяний современности и воспитать ее в патриотическом духе. Пионером в этом деле стал Кольмар фон дер Гольц, один из любимых генералов Вильгельма, имевший репутацию видного консервативного мыслителя и военного теоретика. Он долгое время пытался преодолеть сопротивление военных и ввести для юношества начальную военную подготовку. Теперь он мог полагаться на поддержку кайзера, который одобрил его идею по формированию Всегерманской молодежной лиги, призванной физически и морально готовить мальчиков к военной службе, приучать к повиновению приказам и почтительному отношению к славному прошлому Пруссии. Основное положение морально-политической подготовки будущих бойцов состояло в том, что «они должны будут понять – наивысшей честью для германского мужчины является служение Отечеству». Руководство лиги утверждало, что к 1914 г. в ней состояло 750 тыс. человек, – однако здесь учитывались и те, кто входил в другие аналогичные молодежные организации, кроме, разумеется, социалистических[717].

Во Франции структуры такого рода не получили массового распространения. До некоторой степени это было вызвано политическими разногласиями внутри французского общества. С одной стороны, Великая французская революция породила заметный пласт антимилитаристских традиций – армия изначально была оплотом «старого режима», да и некоторые последующие правители вроде Наполеона и его племянника Наполеона III тоже использовали армию в качестве опоры для своей власти. Тем не менее революция выдвинула на передний план и массовую армию граждан, проникнутых идеей «вооруженной нации», борющейся против реакционных сил. Воспоминания об этом, естественно, тревожили правых и даже многих либералов из среднего класса. Опыт и исход Франко-прусской войны тоже получили в обществе противоречивую оценку, поскольку в то время жители столицы были настроены радикально, в результате чего провозгласили Парижскую коммуну и создали Национальную гвардию, а новому «официальному» правительству Франции пришлось воевать с ней силами своих собственных формирований[718].

Под влиянием шока от поражения в войне 1870–1871 гг. во французском обществе началась широкая дискуссия, посвященная тому, как лучше подготовиться к защите страны в будущем. В 1882 г. правительство постановило создать при каждой школе классы военной подготовки – bataillons scolaires. Однако эта практика так и не смогла укорениться во Франции, хотя первоначально за дело взялись с большой энергией и даже провели по такому случаю большой парад в Париже. В итоге правительство предпочло без шума свернуть всю программу. В 1889 г. неудачная попытка генерала Буланже совершить военный переворот напомнила всем добрым республиканцам о том, что усвоенные неподходящими людьми военные навыки могут таить большую опасность.

Кое-какая активность отмечалась и на низовом уровне – после 1871 г. возникло несколько стрелковых и спортивных обществ с очевидной военной направленностью. Одна скептически настроенная консервативная газета отмечала, что было не вполне ясно, как именно все эти кувырки и строевые приемы смогут спасти Францию от ее врагов. Большинство подобных обществ в конце концов стало своего рода клубами, члены которых могли с удовольствием красоваться в своих идеально сидящих мундирах. Даже такие несерьезные структуры были затронуты политическими конфликтами того времени, и случалось так, что в одной и той же деревне одним из этих обществ руководил местный священник, а другим – школьный учитель-антиклерикал.

Армия Третьей республики никогда не пользовалась таким престижем, каким могли похвастаться армия кайзера или британский флот. «Дело Дрейфуса» еще больше повредило репутации французских военных. При этом французское общество было и без того расколото в отношении того, какой армией оно желало бы обладать. Левые желали бы ограничиться народным ополчением, призванным выполнять лишь оборонительные задачи, тогда как правые мечтали о крепких профессиональных вооруженных силах. В глазах большинства республиканцев офицерский корпус представал настоящим логовом консерваторов и аристократов – тем более что эти две категории нередко пересекались. От этих кругов ждали глубокой враждебности по отношению к республике, и история Дрейфуса послужила поводом для большой чистки, в ходе которой подозрительные офицеры увольнялись со службы, а с виду благонадежные – делали стремительную карьеру. Во многих случаях основным преследованиям подвергались католики – особенно те, кто учился у иезуитов. В результате предприимчивые французские офицеры поспешили примкнуть к антикатолическим масонским ложам[719]. В 1904 г. приключился большой скандал – выяснилось, что радикально настроенный военный министр убедил некоторых масонов составить тайный «черный список» из 25 тыс. офицеров, подозреваемых в приверженности католицизму или антиреспубликанских настроениях. Неудивительно, что боевой дух армии, и без того не очень высокий, после этого еще больше упал. Сверх того правительство стало все чаще использовать армейские части при подавлении забастовок и разгоне демонстраций левого толка – разумеется, это никак не могло улучшить отношения между армией и обществом[720]. В предвоенные годы период подъема во Франции переживал не только национализм, но и антимилитаризм, а потому каждый год, когда новые призывники отправлялись в свои части, железнодорожные вокзалы превращались в арену политического протеста, а новобранцы нередко хором запевали революционные песни вроде «Интернационала». Дисциплина в армии оставляла желать лучшего, офицерам приходилось бороться с проявлениями пьянства, неповиновения и даже с открытыми мятежами[721]. В годы, непосредственно предшествовавшие Великой войне, французское правительство, вероятно, осознало, что ситуация становится слишком серьезной и вооруженные силы страны непригодны для ее обороны. Армию попытались спешно реорганизовать и укрепить, но не особенно преуспели в этом.

Между тем германский кайзер с восторгом наблюдал за неприятностями во французском лагере. Когда русский царь в 1913 г. посетил Берлин, Вильгельм прямо спросил его: «Зачем тебе союз с Францией? Неужели ты не видишь, что из французов уже больше не получится приличных солдат?»[722] Однако и в самой Германии отношения между вооруженными силами (особенно сухопутными войсками) и обществом время от времени обострялись. Расширение избирательных прав населения и вызванный этим рост влияния центристов и социал-демократов привели к тому, что привилегированное положение военных стали все чаще ставить под сомнение. К немалому раздражению кайзера и его двора, рейхстаг настаивал на ревизии военных расходов и необходимости предварительного обсуждения вопросов военной политики государства. В 1906 г. один предприимчивый мошенник совершил нечто худшее, чем любая ревизия, – он выставил армию на посмешище. Этого ничем не примечательного мелкого преступника звали Вильгельм Фойгт. В Берлине ему удалось по частям купить подобие военной формы. Хотя его мундир был по любым меркам поношенным и совершенно неубедительным, он смог взять под свое начало небольшой отряд и отправился в тогда еще отдельный город Кёпеник, где велел своим покорным «подчиненным» взять под контроль ратушу, арестовал высших городских чиновников и конфисковал значительную сумму денег. Хотя в конечном счете Фойгта удалось арестовать и посадить в тюрьму, он превратился в своеобразного народного героя. Про его экспедицию сочиняли пьесы, а позже сняли фильм. В лондонском Музее мадам Тюссо даже появилась соответствующая восковая фигура. Сам Фойгт заработал небольшое состояние, гастролируя по Европе и Северной Америке со своим рассказом про «капитана из Кёпеника». Многие в Германии и даже во враждебной Франции были огорчены этим эпизодом, считая его примером рабской покорности немцев при виде военной формы, но другие были в восторге оттого, как сильно был подорван авторитет германской армии[723].

В 1913 г. в Эльзасе произошел куда более серьезный инцидент, который подчеркнул не только привилегированный статус германских военных, но и способность кайзера этот статус поддерживать. Неприятности начались с того, что молодой лейтенант, служивший в гарнизоне милого средневекового городка Цаберн (нынешний Саверн во Франции), оскорбительно отозвался о местных жителях. Это вызвало большое возмущение, которое еще усилилось после того, как начальник грубого лейтенанта встал на его сторону и велел вооруженным солдатам арестовывать непочтительных горожан, позволявших себе потешаться над военными. Заодно солдаты разгромили редакцию местной газеты, освещавшей развитие конфликта. Представители местных гражданских органов власти пришли в ужас, узнав обо всех этих противозаконных действиях, а правительство в Берлине серьезно встревожилось из-за возможного влияния этой истории на отношения с жителями Эльзаса и с Францией. Большая часть прессы в Германии осудила поведение военных, а депутаты рейхстага начали задавать неудобные вопросы – однако армейское командование и Вильгельм выступили единым фронтом и отказались признавать действия германских офицеров сколько-нибудь ошибочными или заслуживающими взыскания. (Впрочем, «набедокуривший» полк был все же передислоцирован из Эльзаса, а автора приказа об арестах без особого шума отдали под суд.) Кронпринц, и в этом бывший бледной копией своего отца, даже составил довольно дикую телеграмму, где сетовал на «бесстыдство» местных жителей и выражал надежду, что им преподадут хороший урок. В Берлине после этого стала пользоваться популярностью карикатура, на которой кайзер спрашивал: «Хотелось бы мне знать, откуда у мальчишки взялась эта проклятая привычка слать дурацкие телеграммы?!»[724] Канцлер Бетман-Гольвег был убежден в том, что солдаты нарушили закон, и уговаривал Вильгельма примерно наказать виновных – но и в нем постепенно возобладала преданность короне, так что в декабре 1913 г. он выступил в рейхстаге, защищая права армии самостоятельно решать, кого и как следует наказывать. Большого успеха он не достиг – напротив, рейхстаг ответил на его выступление вотумом недоверия, который прошел значительным большинством голосов. Но характер германской конституции был таков, что кабинет Бетман-Гольвега и после этого смог продолжать работать как ни в чем не бывало. Тем не менее было очевидно, что германское общество в целом настроено подчинить военных контролю со стороны гражданских политиков, и несколько позже это вполне могло бы произойти[725]. И все же, когда семь месяцев спустя начался серьезный общеевропейский кризис, германские вооруженные силы по-прежнему считали себя автономной и никому со стороны не подвластной структурой. Это, конечно, не могло не повлиять на принятые в те дни решения германского политического руководства.

Сам термин «милитаризм» вошел в обиход в 1860-х гг. и был перед Великой войной сравнительно новым изобретением. Влияние, которое милитаризм оказал на европейское общество за несколько десятилетий, во многом усиливалось из-за одновременного распространения национализма и социал-дарвинизма. Милитаризм отчасти был ответом на характерный для той эпохи страх перед вырождением европейских народов, но в культивируемых им идеалах чести также отчетливо просматривалось и наследие далекого прошлого. Европейцы психологически готовили себя к войне задолго до 1914 г. – некоторых эта перспектива даже возбуждала. Жизнь с каждым днем становилась благополучнее, что было особенно заметно по положению бедняков и среднего класса, но это вовсе не означало, что простому европейцу становилось интереснее жить. Вести о далеких колониальных походах развлекали общественность, но не могли в полной мере удовлетворить стремления к славе и великим свершениям. Распространение грамотности способствовало росту тиражей газет, исторических и приключенческих романов, вестернов и разного бульварного чтива. Все эти источники по-своему приобщали читателей к новой, куда более захватывающей реальности. К немалому огорчению либералов-пацифистов, война обладала своим очарованием. Как выразился один англичанин: «Мы так долго жили в мире, что забыли о реалиях войны, и наше воображение притупилось. В страсти к развлечениям мы ни на йоту не уступаем романским народам, но наша жизнь скучна – а радость победы доступна даже самому недалекому из людей»[726]. Как это иногда происходит и в наши дни, представители молодого поколения тогда часто задумывались, смогут ли они достойно проявить себя во время великих испытаний. В Германии молодые люди, даже отслужившие в армии, чувствовали себя ущербными по сравнению с предками, участвовавшими в объединительных войнах, – и мечтали о возможности проявить себя[727].

Футурист Маринетти был далеко не единственным деятелем культуры, мечтавшим в те годы о насильственном разрушении комфортабельного буржуазного общества. Очень многие жаждали увидеть конец «гнилого, грязного мира»[728]. Итальянский поэт Габриэле Д'Аннунцио оказал огромное влияние на европейскую молодежь, возвеличив в своих произведениях образы могущества, доблести и насилия[729]. Во время итало-турецкой войны 1912 г. поэт Д'Аннунцио похвастался Кесслеру, сказав, что его пропитанные националистическим духом стихи способствовали «той буре огня и крови, что охва тила итальянский народ»[730]. В Англии многообещающий молодой поэт Руперт Брук с нетерпением ждал «какого-нибудь потрясения», а консервативно настроенный католик Хилэр Беллок писал тогда: «Как же я хочу Великой войны! Она вычистит Европу не хуже метлы, а короли будут прыгать, как зерна в сушилке для кофе»[731]. Молодой французский националист Эрнест Псикари, совершивший в африканских колониях немало подвигов и потому имевший среди большей части современников репутацию героя, опубликовал в 1913 г. роман «Призыв к оружию», где обрушился с критикой на пацифизм и предостерегал читателей в отношении возможного упадка Франции как таковой. Как и многие националисты той эпохи, Псикари активно пользовался религиозными сравнениями и утверждал, что с нетерпением ожидает «великой жатвы, во время которой невыразимая благодать снизойдет на нас и овладеет нами»[732]. Он был убит в августе следующего года.

Глава 10 В мечтах о мире

Графиня Берта Кински была энергичной и обаятельной особой, но ее семья обеднела, и в 1875 г. она была вынуждена устроиться гувернанткой в семейство фон Зутнер. Для хорошо образованных незамужних женщин в этом не было ничего необычного. Не было странным и то, что один из хозяйских сыновей в итоге влюбился в нее, а она ответила ему взаимностью. Родители юноши, однако, были против этого союза – уже хотя бы потому, что Берта была на семь лет старше их сына. Еще важнее было то, что у нее не было ни гроша за душой, а обстоятельства ее появления на свет были сами по себе достаточно скандальными. Хотя она и принадлежала к одному из самых знаменитых чешских аристократических родов, ее мать не была дворянкой, а происходила из среднего класса и была примерно на пятьдесят лет моложе своего мужа, генерала Кински. Прочие родичи так никогда и не приняли ее в семью до конца, а иногда и вовсе называли незаконнорожденной[733]. В последующей жизни Берта Кински не особенно дорожила своим происхождением и по меркам своего класса была носителем дерзких и радикальных идей. Тем не менее она сохранила аристократический стиль жизни и к деньгам относилась с определенным легкомыслием.

Как только ее роман открылся, жизнь в Вене сделалась для Берты невозможной, и она приняла импульсивное решение уехать в Париж, где стала личным секретарем богатого шведского промышленника Альфреда Нобеля. Они тогда еще не подозревали, что таким образом началось их сотрудничество в борьбе за дело мира. Проработав так несколько месяцев, она все же решила последовать зову сердца, вернулась в Австрию и тайно сбежала вновь – но уже вместе с Артуром фон Зутнером. Молодая пара отправилась в Россию, на Кавказ, где они едва сводили концы с концами до тех пор, пока Берта не обнаружила у себя литературный талант. Она начала писать книги и небольшие статьи для различных изданий на немецком, а Артур, оказавшийся куда менее сильной и энергичной личностью, давал в это время уроки французского и верховой езды. Там же молодая женщина впервые непосредственно столкнулась с ужасами войны – в 1877–1878 гг. Россия воевала с Турцией, и боевые действия охватили не только Балканы, но и Кавказ. В 1885 г. супруги вернулись в Вену, и к этому моменту Берта уже была полностью убеждена в необходимости навсегда положить конец всем войнам. В 1889 г. вышла ее самая известная книга – «Долой оружие!». Это была трогательная и мелодраматичная история молодой женщины благородного происхождения, которой предстояло столкнуться с суровыми испытаниями, включая нищету, холеру и даже гибель ее первого мужа на поле сражения. Она выходит замуж вторично, но тут начинается война между Австрией и Пруссией. Ее избранника призывают на службу, и главная героиня, презрев запрет родственников, отправляется в армию на его поиски. Так она становится свидетельницей того, в каком ужасном состоянии находились раненые после прусской победы при Кениггреце. Ей удается воссоединиться с мужем, но не надолго – во время Франко-прусской войны и Коммуны пара оказывается в Париже, где супруга героини расстреливают, обвинив в шпионаже. Лев Толстой, прочитав роман, заметил: «Видно горячее убеждение, но бездарно»[734]. Тем не менее книга пользовалась огромным успехом и была переведена на ряд иностранных языков, включая английский. Вырученные при этом средства позволили баронессе фон Зутнер обустроить жизнь своей семьи и финансировать бесконечную и неутомимую борьбу за мир.

Она оказалась великолепным публицистом и прекрасным лоббистом. Помимо всего прочего, она в 1891 г. основала Австрийское общество мира и много лет редактировала издаваемый им журнал. Кроме того, она вела активную работу в Комитете англо-германской дружбы, бомбардировала мировых лидеров градом петиций и писем, писала статьи и книги, в которых просвещала общественность в отношении опасности милитаризма, истинной цены военных конфликтов и тех средств, с помощью которых последние можно предотвращать. Она выступала на различных конференциях и мирных конгрессах, ездила с лекциями в специальные турне, а в 1904 г. президент Теодор Рузвельт даже принимал ее в Белом доме. Берта также смогла заручиться поддержкой обладателей крупных состояний, включая князя Монако и американского промышленника Эндрю Карнеги, – а самым значительным покровителем ее движения стал ее старый друг и бывший наниматель, Нобель. Своим состоянием он был обязан тому, что запатентовал и производил новое мощное взрывчатое вещество – динамит. Изначально он был предназначен для горных разработок, но в дальнейшем стал применяться и для нужд военной промышленности, увеличив разрушительную силу современного оружия. Нобель однажды сказал баронессе фон Зутнер: «Хотел бы я создать вещество или машину настолько пугающе разрушительной мощи, что любая война после этого стала бы совершенно невозможной»[735]. Когда в 1896 г. он скончался, то завещал часть своего значительного состояния в качестве награды за успехи в области укрепления мира. Баронесса, снова начавшая было испытывать финансовые трудности, использовала все свои таланты, чтобы эта награда досталась ей, что и произошло в 1905 г.

Взгляды Берты фон Зутнер во многом были продуктом оптимистичного XIX в. с присущей ему верой в науку, разум и прогресс. С ее точки зрения, европейцев легко будет убедить в том, насколько глупым и бессмысленным занятием является любая вой на. Баронесса непоколебимо верила, что, как только глаза людей откроются, они все в едином порыве присоединятся к ней и поставят войны вне закона. Хотя она и разделяла веру социал-дарвинистов в принципы эволюции и естественного отбора, она, как и многие другие тогдашние борцы за мир, толковала их иначе, чем милитаристы и военные вроде ее соотечественника Конрада. По ее мнению, неизбежной являлась не борьба за существование, а мирная эволюция общества в направлении лучшей и более мирной жизни. Она писала: «Мир станет необходимым следствием общественного прогресса… С математической достоверностью можно сказать, что с течением веков воинственный дух человечества постепенно угаснет». Джон Фиске, известный американский писатель и лектор последней четверти XIX в., способствовал популяризации теории «явного предначертания», согласно которой США должны были распространить свое влияние по всему миру. Он полагал, что это произойдет мирным путем, посредством роста экономической мощи Соединенных Штатов: «Торжество индустриального типа цивилизации над военным типом в итоге станет окончательным». Война как инструмент относилась к более ранней стадии эволюции общества и в глазах Зутнер являлась социальной аномалией. Крупные ученые по обе стороны Атлантики присоединились к ней в осуждении войны, как биологически контрпродуктивной практики – на войне гибли лучшие, наиболее способные и благородные члены общества. Она вела к выживанию «наименее приспособленных»[736].

Растущий интерес к проблеме мира отражал произошедшие с XVIII в. изменения в восприятии международных отношений. Их больше не считали «игрой с нулевой суммой» – в XIX в. стала обсуждаться идея такой системы отношений между странами, в которой мир был бы выгоден всем. Вся история этого столетия, казалось, показывала, что эта система вот-вот пробьет себе дорогу. С 1815 г., когда закончились Наполеоновские войны, Европа в целом жила довольно мирно, а случавшиеся военные конфликты имели небольшой масштаб. Одновременно с этим европейские страны достигли огромного прогресса в экономическом и техническом отношении – естественно, этот прогресс связывали с отсутствием больших войн. Кроме того, все больше людей приходило к выводу, что было бы желательно установить некие общие стандарты, которые определяли бы поведение государств. Мало кто сомневался, что со временем будет сформирован комплекс международного права и возникнут соответствующие организационные структуры – точно так же, как это некогда произошло внутри отдельных государств. В XIX в. великие державы Европы все чаще сотрудничали в ходе различных кризисных ситуаций – например, в вопросах, связанных с потрясениями в распадающейся Османской империи. Это и все большая популярность арбитража при разрешении межнациональных конфликтов, на первый взгляд, свидетельствовали о том, что постепенно, шаг за шагом, удастся заложить основания для механизмов, которые в будущем позволят более эффективно управлять течением международных дел. Война же стала считаться непродуктивным и слишком дорогим инструментом внешней политики.

Состояние самой Европы служило еще одним доказательством того, что война вскоре станет никому не нужна. Составляющие ее страны оказались так тесно переплетены между собой экономически, что торговые пути и образованные инвестициями связи между капиталами теперь легко преодолевали даже границы враждебных друг другу военных союзов. В предвоенный период объемы англо-германской торговли росли с каждым годом: в период между 1890 и 1913 гг. британский импорт из Германии утроился, а экспорт в Германию – удвоился. Франция ввозила из Германии почти столько же, сколько из Англии, а сама Германия при этом зависела от поставок французской железной руды, необходимой для работы немецких металлургических заводов[737]. Примечательно, что полвека спустя – после двух мировых войн – Франция и Германия совместно образовали Европейское объединение угля и стали, ставшее позже основой для Евросоюза. Возвращаясь же к Британии, отметим, что она в то время была мировым финансовым центром и потоки капиталов, направленные в Европу и из нее, протекали именно через Лондон.

Вследствие этого большинство экспертов довоенных лет полагало, что война между великими державами привела бы к коллапсу международных финансовых рынков и прекращению торговли, что повредило бы всем без исключения, – а потому считалось, что такая война ни в коем случае не могла бы продлиться дольше нескольких недель. Правительства утратят доступ к кредиту, а население будет охвачено волнениями, ведь запасы продовольствия быстро истощатся. Даже гонка вооружений мирного времени заставляла государства залезать в долги, повышать налоги или прибегать к обоим этим средствам одновременно – что само по себе увеличивало народное недовольство. Быстро развивающиеся молодые державы, вроде Японии или США, не несли подобной нагрузки, устанавливали более низкие налоги и потому имели преимущество в конкурентной борьбе со Старым Светом. Ведущие специалисты в области международных отношений указывали на рискованное положение Европы, которая из-за этого могла постепенно утратить свое значение и ведущее положение в мире[738].

В 1898 г. в Санкт-Петербурге вышла из печати шеститомная работа Ивана Станиславовича Блиоха (также известного как Жан де Блох – по французскому прочтению его имени), где экономические аргументы против возможной войны были сведены воедино. Кроме того, автор подробно разбирал и современные ему новшества в военном деле, доказывая в итоге, что война должна быть повсеместно упразднена. Индустриальные государства той эпохи могли выставить на поле сражения огромные армии, вооруженные смертоносным оружием, дававшим большое преимущество обороняющемуся. Блиох считал, что войны будущего будут иметь огромные масштабы и сопровождаться колоссальными затратами ресурсов и человеческого материала – но вот добиться в них решительного исхода будет невозможно, из-за чего они заведут сражающиеся государства в тупик и в конце концов разрушат их изнутри. Обращаясь к своему британскому издателю, Уильяму Томасу Стеду, Блиох говорил: «В будущем не будет войн – они станут невозможны, поскольку всем очевидно, к каким самоубийственным последствиям они ведут»[739]. Более того, даже поддержание темпов европейской гонки вооружений становится не по карману современным государствам: «Имеющиеся на данный момент условия не могут существовать вечно. Народы уже и сейчас стенают под гнетом милитаризма»[740]. В чем проницательный Блиох все же оказался не прав, так это в оценке продолжительности будущей войны. Он считал, что позиционный тупик не сможет продлиться дольше нескольких месяцев, поскольку европейские страны просто не обладают экономическим потенциалом, необходимым для более продолжительной борьбы. Помимо всего прочего, призыв на фронт огромного количества мужчин приведет к нехватке рабочих рук и простою заводов и шахт. Должно будет пострадать и сельское хозяйство. Блиох не предвидел, что европейские общества располагают огромными скрытыми возможностями и силами, которые можно мобилизовать и использовать в интересах войны. В частности, он упустил из виду не до конца используемые в мирное время источники рабочей силы – особенно в части женского труда.

Блиох родился в еврейской семье, проживавшей в Царстве Польском, и позднее перешел в христианскую веру[741]. Стед описывал его как «человека с добродушным лицом», и можно сказать, что Блиох был российским аналогом Джона Д. Рокфеллера или Эндрю Карнеги. Он сыграл ключевую роль в развитии российских железных дорог и сам основал несколько банков и компаний. Однако его подлинной страстью было изучение современной войны. Широко используя данные статистики и различных исследований, он доказывал, что развитие технологий – в частности, появление более скорострельного и точного оружия и более мощной взрывчатки – делает наступление на хорошо укрепленные позиции практически невозможным. Шанцевый инструмент и колючая проволока дали обороняющемуся возможность быстро окопаться и создать перед фронтом систему огня, который неминуемо нанес был наступающим опустошительные потери. Блиох говорил Стеду: «Ничто не выдаст, из какой точки на горизонте летят смертоносные снаряды»[742]. По его оценкам, для атаки подобных позиций потребуется численное превосходство не меньше восьми к одному[743]. Сражения будут сопровождаться потерями «такого масштаба, что станет невозможно заставить войска добиться в сражении решительного результата»[744]. Заметим здесь, что Блиох разделял ту пессимистическую точку зрения, согласно которой современные ему европейцы, особенно горожане, уступали своим предкам в отношении физических и моральных сил. Таким образом, было крайне маловероятно, что в войнах будущего какая-то из сторон сможет одержать полную победу. Одновременно с кровавой бойней на полях сражений население в тылу столкнется с различными лишениями, что в конце концов приведет к беспорядкам и даже революции. С точки зрения Блиоха, война в таких условиях стала бы «катастрофой, которая разрушила бы все существующие политические институты»[745]. Ничего удивительного, что он изо всех сил пытался донести свои взгляды как до властей, так и до широкой общественности. Во время Гаагской мирной конференции 1899 г. Блиох раздавал участникам свои книги и выступал с лекциями – даже на такой «недружественной» территории, как лондонский Королевский объединенный институт оборонных исследований. В 1900 г. он за свой счет создал на Парижской выставке особую экспозицию, посвященную огромным различиям между войнами прошлого и будущего. В 1901 г., незадолго до смерти, он учредил в Люцерне Международный музей войны и мира[746].

Представление о бессмысленности войны с экономической точки зрения получило в глазах европейской общественности неожиданную поддержку со стороны еще одной необычной личности. Норман Энджелл бросил школу в четырнадцать лет и в дальнейшем много путешествовал, попробовав себя во множестве занятий, включая ремесло ковбоя, свиновода и золотоискателя. Этот невысокий хрупкий мужчина часто болел, но тем не менее дожил до 94 лет. Знавшие его люди дружно отзывались об Энджелле как о восторженном идеалисте, благодушном и добром, но неспособном к планомерной работе[747]. В конечном итоге он занялся журналистикой и перед войной устроился корреспондентом в The Continental Daily Mail, выходившую в Париже, где он заодно основал отряд бойскаутов по английскому образцу. В 1909 г. он издал брошюру «Европейская иллюзия», которая, постепенно обрастая материалом в ходе последующих редакций, вскоре превратилась в полноценную книгу «Великая иллюзия».

«Великой иллюзией» Энджелл называл широко распространенную точку зрения, согласно которой война могла стать источником дохода. Возможно, указывал он, завоевания имели смысл в прошлом, когда отдельные страны в значительной мере полагались на собственное производство и меньше нуждались друг в друге. Победитель тогда на самом деле мог завладеть ценными трофеями и наслаждаться ими хотя бы какое-то время. Но и в то время война ослабляла нацию – не в последнюю очередь за счет гибели в бою лучших ее представителей. Так, Франция все еще платила немалую цену за свои победы времен Людовика XIV и Наполеона: «В результате столетнего торжества милитаризма Франция теперь вынуждена каждые несколько лет снижать планку физической пригодности призывников, чтобы поддержать на прежнем уровне численность своей армии – так что теперь призывают даже коротышек трех футов ростом»[748]. В современную же эпоху войны, по мнению Энджелла, были и вовсе бесполезны, поскольку победитель ничего от них не выгадывал. В XX в. все страны мира были экономически так тесно связаны друг с другом, что даже могущественные державы нуждались в торговых партнерах и стабильном, процветающем окружении, которое предоставляло бы им ресурсы, рынки сбыта и предприятия, куда можно было бы инвестировать капитал. Разграбление побежденных стран и погружение их в нищету только повредило бы странам-победительницам. С другой стороны, если бы они предоставили побежденному возможность расти и преуспевать… то какой тогда вообще смысл в войне? Предположим, иллюстрировал свою мысль Энджелл, что Германия завладела всей Европой. Стала бы она тогда сама опустошать свои же завоевания? «Но это было бы самоубийственным шагом. Кому тогда продавать продукцию мощной германской промышленности? Если же Германия принялась бы обустраивать и развивать свои новые территории, то они лишь стали бы создавать ей конкуренцию, а для достижения такого результата дорогостоящая война не требуется. В этом и заключается парадокс бесплодности завоеваний, надежда на которые – великая иллюзия, которая так хорошо заметна в истории нашей собственной империи»[749].

Британцы, утверждал Энджелл, сохраняли свою империю, позволяя колониям (а особенно – доминионам) процветать, от чего выигрывали все участники процесса и сберегались ресурсы, которые в ином случае могли быть потрачены на конфликты. Эта фундаментальная истина была, по мнению публициста, хорошо известна предпринимателям. В каждом случае, когда в течение последних десятилетий обострялись международные отношения и возникала опасность войны, бизнес терпел убытки. А потому финансисты Лондона, Нью-Йорка, Вены или Парижа были в равной степени заинтересованы в том, чтобы общими усилиями положить начавшемуся кризису конец – «не из соображений альтруизма, но из коммерческого самосохранения»[750].

Энджелл, однако, предостерегал, что большинство европейцев находится в плену опасного заблуждения и считает, что в определенных условиях война необходима. Континентальные державы укрепляли свои армии, а Англия с Германией были вовлечены в гонку вооружений на море. Европейцам могло казаться, что их мощные армии предназначены лишь для обороны, но общим следствием распространения милитаризма и гонки вооружений было то, что война сама по себе становилась все более вероятным исходом. Европейские политические лидеры тоже должны понять, что от «великой иллюзии» пора избавиться: «Если бы государственные деятели Европы могли бы на мгновение отложить в сторону все не относящиеся к делу соображения, которые лишь затуманивают их рассудок, то они бы увидели, что в нынешних обстоятельствах ценность любого трофея будет непременно уступать затратам на его силовой захват»[751]. Принимая во внимание напряженную обстановку в тогдашней Европе, нужно признать, что книга Энджелла вышла как нельзя вовремя. Его идеи вдохновили множество сторонников мира. Король Италии, очевидно, читал «Великую иллюзию» – как и германский кайзер, у которого книга вызвала «острый интерес». В Англии его работа произвела глубокое впечатление и на министра иностранных дел сэра Эдварда Грея, и на лидера оппозиции, Бальфура[752]. Адмирал «Джеки» Фишер описал ее как «манну небесную»[753]. Его собственные взгляды на войну были весьма просты – он ее не желал, но был готов драться до конца, если придется[754].

Поклонники теории Энджелла объединялись в группы и стремились добиться того, чтобы идеи так называемого «энджеллизма» начали преподавать в университетах.

В последние десятилетия XIX в. и в начале века XX по всей Европе и даже в Северной Америке быстро развивались организованные движения за мир, против гонки вооружений и милитаризма в целом. Движения эти опирались главным образом на средний класс, хотя и не только на него. В 1891 г. в Берне было создано Международное бюро мира, которое существует до сих пор, координируя работу местных пацифистских обществ (особенно религиозных организаций вроде «Друзья-квакеры за мир») и международных организаций в целях разоружения и решения спорных вопросов через арбитраж. В те годы проводились «крестовые походы мира», подавались мирные петиции правительствам, организовывались конгрессы и конференции по вопросам укрепления мира… Вошли в обиход и новые понятия, описывавшие как неприятие войны при любых обстоятельствах, так и попытки ограничить или предотвратить ее. Само слово «пацифизм» и его производные – тому пример. В 1889 г., в годовщину Французской революции, 96 депутатов парламентов девяти различных стран встретились в Париже и основали Межпарламентский союз, обязавшись трудиться над мирным разрешением спорных вопросов между своими государствами. К 1912 г. в этом союзе состояло 3640 человек из двадцати одной страны – главным образом из Европы, но и США с Японией были представлены тоже. В 1899 г. состоялся первый из двадцати предшествовавших Великой войне Всеобщих мирных конгрессов, на котором присутствовало 300 делегатов из Европы и США[755]. В 1904 г. конгресс собрался в Бостоне и на церемонии открытия даже выступил госсекретарь США Джон Хей. «Дело мира» стало настолько респектабельным занятием, что даже старый циник фон Бюлов в 1908 г. приветствовал членов Межпарламентского союза в Берлине. В своих мемуарах Бюлов написал, что лично он считал «мечты и иллюзии» большинства пацифистов глупыми, но само это мероприятие давало хорошую возможность «подорвать ряд антигерманских предрассудков»[756].

О доморощенных пацифистах Бюлову особенно беспокоиться не приходилось. Все германское мирное движение никогда не превышало по численности 10 тыс. человек, происходивших главным образом из более бедной части среднего класса. В отличие, например, от Великобритании это движение не сумело привлечь ни знаменитых ученых, ни преуспевающих бизнесменов, ни представителей аристократии. Если в Англии и США высшие церковные иерархи поддерживали борьбу за мир, то в Германии они осудили ее на том основании, что война – часть Божьего промысла[757]. В стороне от мирных инициатив остались и германские либеральные круги – это во Франции и в Англии они были проникнуты пацифизмом, а немецкие либералы были до такой степени охвачены энтузиазмом по поводу объединения Германии и великой победы над французами, что искренне поддержали новую империю и почти позабыли свое скептическое отношение к Бисмарку и его авторитарному, антилиберальному режиму. Даже леволиберальная Прогрессистская партия регулярно голосовала за выделение средств на развитие армии и флота[758]. Борьба за мир не была особенно популярным занятием в стране, возникшей благодаря военным успехам и питавшей огромное уважение к людям в форме.

Точно таким же малочисленным и незначительным было и мирное движение в Австро-Венгрии. Вдобавок оно еще и погрязло в межнациональных конфликтах. Например, немецкоязычные либералы, которые в 1860-х и 1870-х гг. были противниками войны, постепенно начали поддерживать империю Габсбургов. Они по-прежнему выступали за возможно более широкое распространение арбитража в международных делах, но при этом стояли и за всеобщую воинскую повинность, и за проведение более активной внешней политики[759].

Еще дальше на востоке, в России, пацифистские устремления проявляли только представители маргинальных религиозных сект – например, духоборы. Впрочем, можно сказать, что Лев Толстой сам по себе представлял собой целое общество по борьбе за мир.

В предвоенные годы пацифисты пользовались наибольшим влиянием в Соединенных Штатах, но и англичане с французами не очень далеко ушли от заокеанских единомышленников. В истории каждой из стран пацифисты могли отыскать (и часто отыскивали) примеры того, как люди смогли преодолеть внутренние противоречия и даже открытые конфликты вроде гражданских войн и революций, что в итоге позволило создать стабильные и процветающие общества с работающими должным образом социальными институтами. Мировой миссией этих успешных стран становилось распространение своей более высокой цивилизации ради общего блага. Теодор Рузвельт сказал об этом так: «Мы стали великой нацией и должны вести себя, как подобает народу, облеченному такой ответственностью»[760].

Американский пацифизм уходил корнями глубоко в историю этой страны и в начале XX в. питался теми же устремлениями, что были в принципе характерны для прогрессивной части общества, стремившейся тогда не только изменить к лучшему порядки у себя дома, но и принести справедливость и мир другим народам. Политики, члены духовенства и выступавшие с выездными лекциями активисты распространяли эти убеждения по всей территории США, и граждане энергично занялись самоорганизацией, совершенствуя работу местных властей, расчищая трущобы, искореняя пьянство и устанавливая общественный контроль над коммунальными службами. Одновременно с этим шла и борьба за международный мир. С 1900 по 1914 г. возникло порядка сорока пяти новых пацифистских обществ, опиравшихся на поддержку со стороны бизнеса и академической среды, а могущественные организации вроде Женского христианского союза трезвости имели в своей структуре особые подразделения, посвященные теме борьбы за мир[761]. С 1895 г. на озере Мохонк (штат Нью-Йорк) стала ежегодно проходить конференция по вопросам международного арбитража, спонсируемая Альбертом Смайли, коммерсантом из числа квакеров. В 1910 г. Эндрю Карнеги учредил Фонд Карнеги за международный мир, причем создатель фонда особо отметил, что после окончательного установления такого мира остаток средств можно будет употребить на решение прочих проблем человечества[762].

Уильям Дженнигс Брайан, популярный американский оратор и политический деятель, трижды баллотировавшийся на пост президента, нередко (и не бесплатно) участвовал в летних сборах учителей, где выступал перед публикой. Чаще всего это была ставшая таким образом широко известной лекция «Князь мира». Брайан обращался к своим очарованным слушателям с такими словами: «Весь земной шар пребывает в поисках мира. Каждое когда-либо бившееся сердце жаждало мира – и для его достижения было испробовано множество способов». В 1912 г. Брайан стал госсекретарем в администрации президента Вудро Вильсона и занялся организацией «успокоительных» договоров, которые требовали от участников соглашения не начинать войны (иногда в течение года), а обращаться вместо этого к решению арбитража. Теодор Рузвельт считал Брайана глупцом, «человеком-тромбоном», а его планы находил пустыми и бесполезными. Однако, вопреки всем сомнениям, к 1914 г. новый госсекретарь успел подписать тридцать таких соглашений. Германия, впрочем, ему навстречу не пошла.

Важную роль в английском и американском пацифистских движениях играли квакеры – малочисленная, но влиятельная религиозная группа. Во Франции, напротив, борцы за мир были ярко выраженными антиклерикалами. К 1914 г. в антивоенное движение было тем или иным образом вовлечено порядка 300 тыс. французов[763]. Во всех трех странах пацифисты могли вести свою работу среди широких слоев населения, опираясь на давние традиции либерализма и радикализма, которые осуждали войну как из соображений морали, так и с точки зрения общественного блага. Война была злом, но она также была источником расточительства, поглощая ресурсы, которые в ином случае можно было бы направить на решение социальных проблем. Империализм, милитаризм, гонка вооружений и агрессивная внешняя политика были, по общему мнению, тесно связаны между собой – и как можно было бы рассчитывать на прочный мир, если прежде не переломить эти вредоносные тенденции? В каждой из этих стран подобные идеи распространялись усилиями либеральной печати и разнообразных общественных организаций. Участвовали в этом и влиятельные политики вроде Брайана или Кейра Харди, лидера Лейбористской партии. Французская Лига прав человека, насчитывавшая до 200 тыс. членов, регулярно подавала петиции за мир, а на педагогических конференциях обсуждалась разработка свободной от национализма и милитаризма программы преподавания истории[764]. В Англии авторитетные радикальные газеты и журналы – такие, как Manchester Guardian и The Economist – поддерживали принципы разоружения и свободной торговли, видя в них средства сделать мир лучше. Новое либеральное правительство, пришедшее к власти в 1905 г., подверглось значительному давлению, поскольку вопросы укрепления мира очень волновали не только растущую партию лейбористов, но и многочисленных радикалов в либеральных рядах[765].

Отдельные лица и группы (например – церковные общины) старались внести свой вклад в дело установления мира на низовом уровне – сближая между собой представителей потенциально враждебных наций. В 1905 г. в Англии с участием двух пэров (лорда Эвбери и лорда Кортни) был основан Комитет англо-германской дружбы. Будущий премьер-министр Рэмси Макдональд возглавил группу лейбористов и ряд церковных делегаций, посещавших Германию, а квакер Джордж Кэдбери, известный шоколадный магнат, пригласил группу германских муниципальных чиновников посетить созданный его фирмой образцовый городок Бонвиль[766]. Вездесущий Гарри Кесслер помогал организовать обмен открытыми письмами между германскими и британскими деятелями искусств, выражавшими восхищение культурой обеих стран, – кроме того, для укрепления дружеских отношений между Англией и Германией была организована серия банкетов. Крупнейший из них состоялся в 1906 г. в отеле «Савой» – там выступил с речью сам Кесслер, а также Бернард Шоу и лорд Холден, известный представитель Либеральной партии. Кесслер тогда даже нашел время отметить достоинства драгоценностей и платья Элис Кеппел, любовницы Эдуарда VII, которая тоже присутствовала там, как и многие видные фигуры высшего общества[767]. Во Франции Ромен Роллан написал серию романов «Жан-Кристоф», где описывалось, как страдающий, но гениальный композитор Жан-Кристоф Крафт в итоге находит мир и признание в Париже. Это произведение было создано писателем из любви к музыке, но не только – в разговоре со Стефаном Цвейгом Роллан подчеркнул, что хотел таким образом поддержать европейское единство и дать государственным деятелям повод задуматься над опасностью проводимой ими политики[768].

Несмотря на то что численность и влияние пацифистов росли, внутри самого движения существовали серьезные разногласия по поводу методов достижения прочного мира. В наши дни многие считают ключом к миру распространение демократии. Это спорно, поскольку основано на предположении, что демократические государства не могут воевать друг с другом. Точно так же перед Первой мировой находились мыслители (чаще всего – французы, опиравшиеся на обаяние Французской революции), полагавшие, что установление республиканского строя и предоставление самоуправления национальным меньшинствам наверняка обеспечат условия для мирного сосуществования стран. В 1891 г. один итальянский борец за мир сказал: «Свобода является предпосылкой равенства, а оно эволюционным путем приведет к общности интересов и формированию братства подлинно цивилизованных народов. Таким образом, война между этими народами должна считаться преступлением»[769]. Устранение торговых барьеров и другие шаги, повышавшие степень интеграции мировой экономики, также считались средством поддержания мира. Не было ничего удивительного в том, что эти меры находили значительную поддержку в Великобритании и США, которые еще в XIX в. извлекли крупные выгоды из свободной торговли. Кроме того, тогдашние предшественники активистов Wikileaks утверждали, что важной задачей является еще и борьба с тайной дипломатией и секретными договорами. Небольшая группа людей (главным образом – в англоговорящих странах) последовала учению Толстого и считала, что насилие нужно всегда встречать ненасилием и пассивным сопротивлением. На противоположном полюсе от них находились те, кто подразделял войны на справедливые и несправедливые – в первом случае, при определенных обстоятельствах вроде обороны от тиранов или ничем не спровоцированных нападений, война могла быть оправданна.

Перед войной существовал один вопрос, по которому почти все мирные активисты были согласны между собой, – это был вопрос о развитии арбитража как средства решения международных проблем. Здесь удалось продвинуться куда дальше, чем в области разоружения. В XIX столетии арбитраж под контролем независимых комиссий иногда приводил к значительным успехам. Хорошим примером является разрешение в 1871 г. кризиса, связанного с американскими претензиями к Англии, построившей на своей верфи «Алабаму» – знаменитый рейдер Конфедерации. Вопреки протестам со стороны правительства северян, англичане позволили кораблю выйти в море, где он захватил или уничтожил более шестидесяти кораблей Союза. Победивший в итоге Север потребовал у Британии компенсацию – например, предлагалось откупиться Канадой. В конечном счете Вашингтон удовлетворился извинениями и выплатой 15 млн долларов. Год за годом Международные мирные конгрессы принимали резолюции, призывающие государства мира создать надежно работающую систему арбитража. Отчасти поддаваясь этому давлению, а отчасти из-за собственного желания избежать войны, правительства многих стран в конце XIX в. все чаще прибегали к этому средству. Между 1794 и 1914 гг. имело место 300 случаев мирного урегулирования конфликтов, и более половины из них пришлось на период после 1890 г. Кроме того, все больше государств заключали друг с другом двусторонние арбитражные соглашения. Оптимисты надеялись, что однажды будет подписано многостороннее соглашение такого рода и возникнет обладающий реальными полномочиями институт международного арбитража, который сможет поддерживать международное право и – как думали самые большие идеалисты – станет общемировым правительством[770]. Один американец говорил: «Рост влияния международного арбитража диктуется неумолимой логикой прогресса современного человечества»[771].

Прочие борцы за мир предпочли сосредоточиться на проблеме разоружения или хотя бы ограничения гонки вооружений. Тогда (как и теперь) можно было утверждать, что само наличие армий и запасов оружия – а также сопутствующая этим обстоятельствам гонка вооружений – делают войну более вероятной. Частой мишенью критики со стороны защитников мира были производители оружия, которые, как считалось, сознательно провоцируют напряженность и даже конфликты, желая улучшить условия сбыта своих товаров. В 1898 г. молодой русский царь неожиданно предложил представителям мировых держав собраться для обсуждения «серьезнейшей проблемы», вызванной беспрецедентным развитием вооружений, и совместно выработать ее решение. Эта инициатива вызвала восторг у сторонников мира, в том числе и у Берты фон Зутнер. В конце концов, само приглашение повествовало о «страшных средствах истребления» и ужасах грядущей войны, будучи составлено в таких выражениях, что его с тем же успехом мог бы написать любой из видных пацифистов того времени. Царем, вероятно, двигали идеалистические мотивы – но не только, ведь Россия лишь едва-едва могла состязаться с прочими европейскими державами по уровню военных расходов[772]. Вторая нота российского правительства предлагала темы для обсуждения, включая возможную приостановку роста вооруженных сил во всех странах, ограничения на использование новых и особенно смертоносных видов оружия, а также определение законов и обычаев войны[773].

Правительства европейских держав отнеслись к предложению России прохладно, а германское – так и вовсе враждебно. Тем не менее им пришлось принять во внимание энтузиазм общественности. Со всех сторон хлынул поток писем и петиций, призывающих делегатов конференции послужить интересам мира. Только в Германии удалось собрать свыше миллиона подписей в защиту декларации о разоружении. Посланный в Гаагу документ, помимо прочего, содержал намек на то, каким именно способом националистические чувства в итоге подорвут все довоенные попытки добиться этого самого разоружения. В нем говорилось: «Мы не хотим, чтобы Германия разоружалась в то время, как весь мир вокруг нее ощетинился штыками. Мы также не желаем ослаблять наши позиции или отказываться от преимуществ, которые могли бы извлечь из мирного состязания между нациями»[774].

Кайзер прокомментировал эти события так: «Я подыграю всей этой комедии с конференцией, но на всякий случай не расстанусь с кинжалом»[775]. На сей раз с ним был согласен даже его британский дядюшка Эдуард. «Это самая дикая глупость и чепуха, о которых я когда-либо слышал»[776], – говорил он. Германские представители отправились на конференцию, задумав сорвать ее – если только это получится сделать так, чтобы избежать единоличной ответственности. Возглавивший делегацию Георг Мюнстер, посол Германии в Париже, решительно осуждал саму идею мероприятия. В делегацию входил и мюнхенский профессор Карл Штенгель, который незадолго до начала конференции опубликовал брошюру, где решительно осуждал разоружение, международный арбитраж и пацифистское движение в целом[777]. В германском министерстве иностранных дел уже известный нам Гольштейн проинструктировал посланников следующим образом: «Для государства нет цели важнее защиты собственных интересов… В случае с великими державами это далеко не всегда означает необходимость [любой ценой] поддерживать мир – речь скорее идет о том, как ущемить интересы врагов и соперников, находясь при этом в союзе с группой более сильных государств»[778].

Австро-Венгрия проявляла по поводу конференции так же мало энтузиазма, как и прочие державы. Инструкции министра иностранных дел Голуховского делегатам гласили: «Существующие взаимоотношения [между странами] не позволяют достичь каких-либо серьезных результатов. Впрочем, мы едва ли нуждаемся в таковых – во всяком случае, применительно к военным и политическим вопросам»[779]. Во Франции, где было немало пацифистов, идея конференции изначально вызвала более серьезную поддержку, но французского министра иностранных дел Делькассе тревожило то, что собравшиеся делегаты могут принять резолюции, исключающие в дальнейшем мирное возвращение Эльзаса и Лотарингии: «От себя скажу, что пусть я и министр иностранных дел, но прежде всего я француз и не могу не разделять чувств своих соотечественников»[780].

Великобритания (которая, кстати, назначила адмирала «Джеки» Фишера одним из делегатов) была готова обсуждать вопросы международного арбитража, но вот идеи разоружения ее не особенно интересовали. Адмиралтейство сообщило правительству, что приостановка развития военно-морских сил «совершенно невозможна»[781] и что любые ограничения в области разработки нового и более совершенного оружия «послужат интересам варварских народов и повредят цивилизованным нациям». Про предложения установить общие законы и обычаи войны было сказано, что «Их Лордства не склонны связывать страну подобным образом, поскольку подобные договоренности почти наверняка приведут [лишь] к взаимным обвинениям». Военное министерство высказалось столь же прямолинейно, заявив, что не считает желательной ни одну из мер, предложенных русскими.

В состав американской делегации входил Альфред Мэхэн, апологет развития «морской мощи». Глава делегации Эндрю Уайт, посол США в Берлине, отмечал в своем дневнике: «Едва ли он [Мэхэн] хоть сколько-нибудь симпатизирует основным целям этой конференции»[782]. Американская позиция в целом подразумевала поддержку мирных инициатив, а от обсуждения сокращения вооружений дипломаты США намеревались уклониться на том основании, что сухопутные и морские силы США были крайне малы и вообще не заслуживали упоминания в сравнении с флотами и армиями Европы[783]. В ходе конференции Уайт довольно красноречиво выступил именно в этом ключе. Британский военный атташе докладывал в Лондон: «В конце речи один французский адмирал сказал мне, что теперь, когда американцы уничтожили испанский флот и испанскую торговлю, они не хотят, чтобы кто-либо мог предпринять нечто подобное против них самих»[784].

В мае 1899 г. в Гааге собрались делегаты из двадцати шести государств, включая большую часть европейских стран, а также США, Китай и Японию. Присутствовали и активисты мирного движения, возглавляемые баронессой фон Зутнер и Иваном Блиохом. Над гостиницей, где остановилась баронесса, даже подняли белый флаг, что символизировало ее присутствие и дело, за которое она выступала. Голландцам было чего опасаться в случае войны Германии с Францией, и потому они организовали по случаю открытия конференции роскошный прием – да и в дальнейшем были крайне гостеприимны. Уайт, однако, отмечал: «Возможно, с самого начала времен никогда еще столь большая масса людей не собиралась вместе в атмосфере такого безнадежного скептицизма и отсутствия веры в положительный результат»[785]. Голландская королевская семья выделила для нужд конференции один из своих дворцов, в огромном вестибюле которого и проходили заседания. В этом зале вполне уместно смотрелась аллегория Мира, выполненная в духе Рубенса. Собравшиеся делегаты размышляли о побудительных мотивах русских, которые, как многие подозревали, всего лишь хотели выиграть время на укрепление собственных вооруженных сил[786].

Состоявший в германской делегации армейский офицер произвел неблагоприятное впечатление на собравшихся, выступив с чрезмерно воинственной речью, в которой хвастался тем, что его страна без труда может нести бремя военных расходов. Кроме того, он утверждал, что каждый немец считает военную службу «священным патриотическим долгом, ради исполнения которого он готов пожертвовать своим благополучием, своим будущим и самой своей жизнью»[787].

Бельгиец, возглавлявший комиссию по вопросам вооружений, совершенно справедливо доносил своему правительству, что никто не относится к идее разоружения всерьез[788]. Однако на конференции все же удалось прийти к соглашению по ряду частных моментов: наложить мораторий на разработку удушающих газов, запретить вызывавшие ужасные ранения пули дум-дум и бомбометание с дирижаблей. Там же было одобрено первое из международных соглашений, требовавших гуманного обращения с военнопленными и гражданским населением. Наконец, был сделан важный шаг вперед в вопросе развития арбитража – на конференции приняли Конвенцию о мирном разрешении международных столкновений, положения которой включали в себя и принципы образования следственных комиссий для разбора межгосударственных конфликтов. В 1905 г. Россия и Великобритания успешно прибегнут к помощи именно такой комиссии, разрешив благодаря ей так называемый «Гулльский инцидент», связанный с обстрелом русскими военными кораблями английских рыбаков.

Конвенция также предусматривала создание Международного суда. Несколько лет спустя американский филантроп Эндрю Карнеги выделил средства для постройки в Гааге Дворца мира – знаменитого здания в неоготическом стиле, где этот суд заседает и поныне. Изначально германское правительство (при полной поддержке самого кайзера) собиралось возражать против самой идеи формирования подобного органа, но в итоге немцы пришли к выводу, что оставаться единственным противником создания суда попросту невыгодно. Вильгельм сказал тогда: «Я пойду на эту глупость, чтобы царь не выставил себя дураком перед всей Европой, – но на деле буду, как и прежде, полагаться лишь на Господа и остроту моей шпаги. А со своими решениями пусть катятся к черту!» Германским делегатам удалось протащить в конечную редакцию соглашения такое количество исключений, что, по словам Георга фон Мюнстера, оно стало похоже на «сеть с множеством ячеек»[789]. Хотя за оставшееся до Великой войны время суду удалось разобрать с десяток дел, он зависел – как зависит и теперь – от желания государств обращаться к его помощи. Примечательно еще то, что германская делегация в целом выразила удовлетворение «счастливым завершением» конференции, но один из ее членов, Штенгель, столь же открыто осудил всю затею[790]. Еще один пример неуклюжей дипломатии, создавшей у всех впечатление, что Германия – воинственная держава, не готовая к сотрудничеству.

В 1904 г. Рузвельт предложил созвать в Гааге еще одну мирную конференцию, но начало Русско-японской войны на деле отложило ее до мая 1907 г. К этому моменту международная обстановка ухудшилась: полным ходом шла англо-германская военно-морская гонка, обретала форму будущая Антанта. Английский либеральный премьер-министр сэр Генри Кэмпбелл-Баннерман предложил было включить в повестку конференции вопрос об ограничении вооружений. Одновременно с этим он утверждал, что британская морская мощь всегда была фактором, благоприятным для дела мира и прогресса… Возможно, нет ничего удивительного в том, что реакция континентальных держав на его предложение была полна цинизма и враждебности.

Широко распространившееся в обществе сочувствие делу мира тревожило многих влиятельных политиков и военных, считавших войну необходимой частью международных отношений и опасавшихся, что пацифизм подорвет способность государства применять силу. Кроме того, консерваторы видели в пацифизме угрозу старым порядкам. Алоиз Эренталь, бывший в 1906–1912 гг. министром иностранных дел Австро-Венгрии, писал другу: «Монархии в целом настроены против международного движения по борьбе за мир – ведь это движение обесценивает идею героизма, являющуюся краеугольным камнем любой монархии»[791].

В России правительство стремилось получить свободу действий, чтобы восстановить вооруженные силы, ослабленные жестокими потерями в недавней войне [с Японией]. Новый министр иностранных дел Извольский заявлял, что «разоружение придумали евреи, социалисты и истеричные женщины»[792]. Бюлов, выступая перед рейхстагом незадолго до начала конференции в Гааге, сказал, что Германия не имеет намерений обсуждать там вопросы об ограничении вооружений, – эти его слова были встречены приветственными криками и смехом[793]. Австро-Венгрия не отставала от своей союзницы – Эренталь отметил, что наилучшим способом покончить с этой темой будет «платоническая декларация»[794]. Французы, однако, оказались в неловком положении, вынужденные выбирать между своим старым союзником в лице России и новыми друзьями в Лондоне. Втайне они надеялись, что вся эта история закончится без большого шума. США изначально выступали в поддержку ограничения вооружений, но потом сдали назад – Рузвельта все больше беспокоил рост военно-морских сил Японии на Тихом океане, что могло потребовать постройки собственных дредноутов[795].

В итоге на конференции собрались представители сорока четырех стран. Присутствовало и множество известных пацифистов, включая Берту фон Зутнер и Томаса Стеда, английского радикально настроенного журналиста, организовавшего, в частности, международный «крестовый поход за мир», что должно было оказать определенное давление на великие державы. Впрочем, взгляды Стеда довольно быстро переменились – к моменту своей гибели в катастрофе «Титаника» в 1912 г. он уже был активным сторонником усиления линейного флота[796].

На этот раз присутствовали и делегации ряда латиноамериканских стран – они, по словам одного русского дипломата, организовали «исключительно колоритные и притягательные» банкеты. Голландцы снова проявили большое гостеприимство, соперничая с бельгийцами, устроившими для делегатов реконструкцию средневекового турнира[797].

Англичане быстро осознали, что беспокоиться о разоружении не стоит, – а потому любезно подыграли своим коллегам. В ходе заседания, которое продлилось всего двадцать пять минут, глава британской делегации выдвинул проект осторожной резолюции, где говорилось: «Крайне желательно, чтобы правительства продолжили серьезно изучать этот вопрос»[798]. Резолюция была принята единогласно, и гонка вооружений продолжилась, причем теперь не только на море, но и на суше. По сравнению с первой конференцией, на второй немцы вели себя более дипломатично, но все же им удалось пустить под откос проект международного договора об арбитраже. Глава германской делегации Адольф Маршал фон Биберштейн, посол в Турции, выступил с речью, в которой он похвально отзывался о самой идее, но при этом утверждал, что время для ее воплощения еще не пришло. Позднее он говорил, что сам не был уверен, за он или против. Бельгийский делегат отметил, что с удовольствием сам бы умер так же безболезненно, как убитый Биберштейном проект[799]. Одним из британских делегатов в Гааге был Айра Кроу, главный противник Германии в министерстве иностранных дел. Он писал своему лондонскому коллеге: «Господствующим чувством здесь является страх перед Германией. Эта последняя двигается своим традиционным курсом: то умасливает, то запугивает – и все время энергично интригует»[800].

Как и в прошлый раз, делегациям удалось несколько гуманизировать правила ведения войны, но в целом общественность посчитала мероприятие неудачным. Берта фон Зутнер говорила: «Ничего себе мирная конференция! Только и слышно, что о воюющих сторонах, раненых и больных»[801]. Третья конференция в Гааге была запланирована на 1915 г., и к лету 1914 г. некоторые государства даже успели начать подготовку к ней.

Пусть в предвоенные годы правительства мало что предпринимали для дела мира, у пацифистов оставалась надежда еще на одну силу, а именно – на II Интернационал. Эта организация возникла в 1889 г., объединяя рабочих и социалистические партии по всему миру. (I Интернационал был создан в 1864 г. самим Карлом Марксом, но через некоторое время распался и через двенадцать лет был распущен из-за внутренних доктринальных противоречий.) II Интернационал был на самом деле интернационален и включал в себя партии со всей Европы, из Аргентины, Индии и США – при этом по мере развития индустриализации его влияние только нарастало. Члены организации имели общего врага в лице капитализма и общую идеологию, предложенную Марксом. В работе II Интернационала принимали участие два зятя Маркса и его дочь, а его старый соратник Фридрих Энгельс присутствовал на учредительном конгрессе. Важнейшей сильной стороной организации была численность – накануне Великой войны в Интернационал входило порядка двадцати пяти партий, включая английских лейбористов, имевших 42 места в британском парламенте, и французских социалистов, которых дома поддерживала пятая часть избирателей, что дало им 103 мандата. Самую существенную роль играла Социал-демократическая партия Германии, куда входило более миллиона человек. Партия располагала четвертью голосов избирателей и (по состоянию на 1912 г.) 110 местами в рейхстаге, где СДПГ создала крупнейшую фракцию. Согласно знаменитому утверждению Маркса, у пролетариата нет отечества, а есть лишь общий классовый интерес, – и если бы трудящиеся всего мира смогли объединиться, то легко предотвратили бы любую войну. Капитал эксплуатировал пролетариат, но он также нуждался в нем для работы своих заводов, железных дорог и портов… а еще для того, чтобы во время мобилизации пополнять свои армии солдатами. «Держите порох сухим, ваше величество? – обращался к кайзеру один воинственный французский социалист. – И как вы не заметили, что четыре миллиона германских рабочих уже помочились в него?»[802] Примечательно, что одной из причин, по которым германское военное министерство так долго противилось увеличению армии, было недоверие к призывникам из рабочего класса. А когда социализм окончательно победит – войны тем более станут невозможны. Карл Либкнехт, один из лидеров левого крыла немецких социал-демократов, не без высокомерия говорил баронессе фон Зутнер: «То, чего вы пытаетесь добиться, осуществим мы, социал-демократы, – ведь именно мы, по правде говоря, являемся величайшей международной лигой мира»[803].

Берта фон Зутнер не испытывала особенного интереса к социалистам. С ее точки зрения, рабочие нуждались в присмотре представителей высших классов общества и только так могли рассчитывать стать полезной его частью. «Прежде всего, – говорила она, – они должны поправить свои манеры»[804]. Активисты борьбы за мир в основном принадлежали к среднему классу, и перед войной их отношения с социалистическими движениями были довольно сложными. Высший и средний класс отпугивала революционная риторика, а социалисты были склонны считать, что либерализм является лишь любезной маской капитализма, призванной скрыть от рабочих его истинную суть. В отношении мирного движения социалисты были довольно нетерпеливы и уделяли мало внимания вопросам, традиционно интересовавшим либералов, вроде разоружения и все того же арбитража. Социалистам важнее было сокрушить капитализм, который они считали причиной войн как таковых. В 1887 г. Энгельс мрачными красками описал картину будущей большой войны в Европе – она должна была принести с собой голод, болезни и смерть, коллапс экономики, социальный кризис и распад целых государств: «…крах такой, что короны дюжинами валяются по мостовым и не находится никого, чтобы поднимать эти короны». Невозможно будет предсказать, как все это закончится, и «только один результат абсолютно несомненен: всеобщее истощение и создание условий для окончательной победы рабочего класса»[805].

Однако не слишком ли высока была бы цена у такой победы европейских социалистов? Возможно, лучше было бы одновременно бороться против войны и мирными средствами увеличивать свое влияние? Зачем стремиться к кровавой революции, если расширение рамок избирательного права и улучшение условий труда (особенно в Западной Европе), казалось, обещают иной путь к власти – через урну с бюллетенями, законные методы и сотрудничество с другими партиями там, где их интересы совпадали? Внутри европейских социалистических партий начались ожесточенные дебаты, и произошел раскол по вопросу о том, возможна ли такая ревизия марксизма – ведь ортодоксальное толкование подразумевает, что для перемен в обществе необходима беспощадная классовая борьба. Особенно напряженные споры велись в СДПГ – да и сам II Интернационал основательно лихорадило. После напряженной полемики, в ходе которой работы Маркса и Энгельса были разобраны на цитаты в поддержу той или иной точки зрения, германские социалисты все же встали на сторону революции. Ирония ситуации состояла в том, что на практике они становились все более склонными к реформизму и приобрели известную респектабельность. Профсоюзы, численность которых постоянно росла, научились успешно вести дела с капиталистами, добиваясь привилегий для своих членов. В это же время на местном уровне те социалисты, что входили в городские советы и подобные структуры, сотрудничали там с партиями, представлявшими средний класс. Но вот на общегосударственном уровне картина была иной – там социалисты держались своей привычной враждебной линии, по любому поводу голосуя против предложений правительства. Когда рейхстаг приветствовал кайзера, депутаты СДПГ демонстративно оставались сидеть[806].

Руководство германских социалистов не без причины предполагало, что в правительстве найдется немало тех, кто воспользуется любым предлогом, чтобы вернуть направленные против них особые законы бисмарковских времен. Сам кайзер тоже не помогал разрядить обстановку – особенно когда публично напоминал солдатам о том, что им, возможно, придется стрелять в своих соотечественников. Выборы 1907 г. стали для социалистов жестоким ударом, поскольку прошли в условиях шовинистического угара, вызванного жестоким подавлением восстания в германских колониях на юго-западе Африки. Правые националисты обвиняли социалистов в отсутствии патриотизма – в итоге последние лишились 40 из 83 мест в рейхстаге. В свою очередь, это обстоятельство усилило «умеренное» крыло внутри самой СДПГ – в частности, новый депутат-социалист Густав Носке в своей первой речи заявил, что будет сопротивляться иностранной агрессии «так же непреклонно, как и любой представитель буржуазии»[807].

Руководство партии тоже по мере сил старалось держать под присмотром свое левое крыло, отвергая любые проекты политических стачек и тому подобной революционной деятельности[808]. Если бы германское правительство проявило больше мудрости и осознало, что СДПГ больше не является серьезной угрозой существующим порядкам, то оно могло бы легко включить социалистов в свои политические схемы. Вместо этого оно игнорировало поступающие сигналы и по-прежнему относилось к ним с подозрением, сомневаясь в их лояльности. В результате предводители СДПГ не имели особенного выбора и продолжали на словах придерживаться ортодоксального марксизма, независимо от того, каковы были их поступки на самом деле.

Ключевой фигурой, поддерживавшей эту смесь робости и идеологического конформизма, был Август Бебель. Невысокий и худой Бебель был в СДПГ главным организатором, чаще всего выступал от лица партии в рейхстаге и в значительной мере определял приверженность партии марксистским идеям. Его происхождение было вполне простонародным: отец служил унтер-офицером в старой прусской армии, а мать была служанкой. К тринадцати годам он стал сиротой, и родственники определили его учеником к плотнику. В 1860-х гг. он стал приверженцем марксизма и остаток своей жизни посвятил политике. Он критиковал как войну с Австрией 1866 г., так и Франко-прусскую войну 1870–1871 гг., из-за чего в обоих случаях был осужден за измену. В тюрьме он много читал и даже написал свою знаменитую работу о правах женщин. Однако организационная работа нравилась ему больше – и в ней он добился значительных успехов. Он внес свой вклад в создание в 1875 г. Социал-демократической партии и помог ей вырасти в крупную и хорошо дисциплинированную организацию.

Бебель входил в немецкую делегацию, участвовавшую в основании II Интернационала. Благодаря своим размерам и дисциплине СДПГ в течение многих лет была ключевым элементом этой структуры. Немецкий подход к партиям, входившим в Интернационал, был прост и непреклонен: они должны были во всех случаях ориентироваться на классовую борьбу, не допуская компромиссов или сделок с буржуазными партиями, не входя в буржуазные правительства и не поддерживая буржуазных начинаний. На амстердамском конгрессе 1904 г. Бебель раскритиковал лидера французских социалистов Жана Жореса, который вмешался в «дело Дрейфуса» на стороне республиканцев: «И монархия, и республика являются формами классового господства, обе они служат поддержанию власти буржуазии, обе созданы для защиты капиталистического устройства общества». Немецкие делегаты и их союзники, включая и более ортодоксальных французских социалистов, настояли на принятии резолюции, осуждающей любые попытки ухода от классовой борьбы, поскольку «таким образом, вместо захвата власти путем поражения наших врагов, в жизнь начинает проводиться политика уступок существующему порядку». Жорес, будучи пылким сторонником сплоченности среди социалистов, с этой резолюцией согласился. Там, где другие испытали бы горечь или отчаялись, Жорес просто спокойно взялся за работу, стремясь объединить различные фракции как французского, так и международного социалистического движения[809].

Жорес был человеком незлопамятным и обычно ставил пользу дела превыше собственных амбиций. В частной жизни ему доводилось дружить с людьми иных взглядов – вот и в политике он тоже проявлял склонность к диалогу. Ромен Роллан вспоминал: «Его любовь к людям была настолько всеобъемлющей, что он просто не мог стать ни нигилистом, ни фанатиком. Любое проявление нетерпимости внушало ему отвращение»[810]. Среди лидеров социалистов предвоенного периода Жорес выделялся здравым смыслом, пониманием политических реалий, оптимизмом и готовностью к компромиссам. До самой смерти он неизменно верил в разум и природную доброту человечества – и считал, что назначение политики состоит в том, чтобы построить для людей новый и лучший мир. Он никогда не был особенным доктринером, хотя и тщательно изучил работы Маркса, равно как и других видных социалистов. В отличие от Маркса Жорес не считал, что история развивается только лишь согласно неумолимой логике классовой борьбы, – с его точки зрения, идеализм и инициатива людей всегда могли помочь отыскать более мирные пути в будущее. Он мечтал о мире справедливости, счастья и свободы для всех. Однажды он сказал, что главная цель социализма – предоставить простым людям «наслаждение всеми теми жизненными благами, которые сейчас доступны только привилегированным классам»[811].

Жорес был плотным и широкоплечим мужчиной с открытым, дружелюбным лицом и красивыми, глубоко посаженными голубыми глазами. Вся его жизнь была отмечена печатью огромной энергии. Он одновременно являлся и профессиональным политиком, и вдумчивым интеллектуалом, знатоком классической философии. Будучи умным и даже в чем-то гениальным человеком, Жорес, однако, не сделался от этого высокомерным или неприятным типом. Он женился на довольно скучной особе, которая совершенно не разделяла его интересов, но которой он тем не менее оставался верен. Хотя сам Жорес с юных лет был атеистом, он не возражал, когда жена захотела воспитывать их детей в религиозном духе. Он любил вкусную еду и хорошее вино, но увлекательное дело или хорошая беседа часто занимали его настолько, что он забывал поесть. Богатство или общественное положение не интересовали его. Его парижская квартира была удобной, но довольно потрепанной, а рабочий стол был сделан из досок, уложенных на козлы. Рамсей Макдональд, встретив Жореса на социалистическом конгрессе 1907 г., отметил, что одевался тот, вероятно, просто как попало накидывая на себя одежду. В своей видавшей виды соломенной шляпе Жорес вышагивал безо всякого смущения, «как юноша, вступивший в новый мир, – или странствующий актер, научившийся управлять фортуной и проводить свои дни в счастливой беззаботности»[812].

Жан Жорес родился в 1859 г. в департаменте Тарн на юге Франции. Семья его принадлежала к среднему классу, но находилась на грани нищеты, поскольку его отец очертя голову бросался то в одно, то в другое неприбыльное предприятие. Сильной личностью в семье была мать Жореса, и она сумела устроить своего сына в местный интернат, где он вскоре заслужил больше отличий, чем любой другой ученик. Талант и достижения позволили ему продолжить образование в Париже и поступить в Высшую нормальную школу, которая в то время была тем же, чем является и теперь, – настоящей оранжереей, где выращивали будущую элиту страны. Жорес уже в раннем возрасте стал проявлять интерес к социальным вопросам и позже вполне закономерно решил стать политиком. Впервые он был избран в парламент в 1885 г., но в 1889 г. не был переизбран и следующие четыре года преподавал в Университете Тулузы, где был членом городского совета. Последнее предоставило ему ценный практический опыт, и именно тогда он понял, как важны для избирателей насущные хозяйственные проблемы. Являясь выдающимся оратором, Жорес заседал в парламенте тридцать пять лет, и десять из них возглавлял французских социалистов. Он много путешествовал по стране, и, где бы он ни выступал: будь то заседания парламента, социалистические конгрессы или улицы, – он всегда был красноречив и говорил настолько эмоционально и с такой глубокой убежденностью, что ему порой приходилось утирать выступающий на лбу пот. Он также находил время для литературных трудов и с 1904 г. редактировал новую социалистическую газету L'Humanité, для которой в последующие десять лет сам подготовил более двух тысяч статей.

Потерпев в 1904 г. поражение на конгрессе II Интернационала, Жорес начал со все большей тревогой изучать ухудшающуюся международную обстановку и направил значительную часть своей энергии на борьбу за дело мира. Он и прежде поддерживал идеи разоружения и распространения международного арбитража, но в тот момент заинтересовался феноменом войны как таковой. Действуя совершенно в своем духе, он сначала предпринял серьезные изыскания в области военной теории и истории войн, в чем ему помогал молодой французский офицер, капитан Анри Жерар. Однажды вечером они сидели за столиком парижского кафе, и Жорес стал описывать облик будущей войны: «Артиллерийский огонь и бомбы, истребление целых народов, миллионы солдат в грязи и крови, миллионы трупов…» Несколько лет спустя, во время одного из сражений на Западном фронте, друг спросил у Жерара, отчего тот внезапно принял отрешенный вид. Жерар ответил: «Все это кажется мне знакомым… Жорес предсказал этот ад, это всеобщее уничтожение»[813]. Внутри страны Жорес предлагал заменить профессиональную армию, нацеленную на наступление, народной милицией по образцу Швейцарии, где граждане служили полгода, а потом периодически проходили военные сборы. Эту новую армию предполагалось использовать лишь для защиты страны. Именно путем массового вооружения нации, утверждал он, революционная Франция некогда сокрушила напавших на нее врагов. Естественно, политические и военные круги отвергли предложения Жореса, хотя впоследствии предложенный им акцент на обороне оказался вполне соответствующим обстановке[814].

С агитацией внутри II Интернационала Жоресу удалось добиться ничуть не большего успеха – хотя вопрос о мерах по предотвращению общеевропейской войны или о действиях в случае ее начала поднимался на каждом конгрессе начиная с 1904 г. К сожалению, почти сразу же выяснилось, что по данному вопросу в организации существовал глубокий и потенциально опасный раскол. Жорес и его единомышленники, подобные британскому лейбористу Кейру Харди, считали, что социалистическое движение должно употребить все средства для предотвращения войны: агитацию, работу в законодательных органах, массовые манифестации, забастовки, а в случае необходимости – даже восстания. Германские же социалисты, при всей своей любви к революционной фразе, на деле проявляли ту же осторожность, что была свойственна им и «дома». Ключевым пунктом полемики стал вопрос о едином плане и конкретных шагах, которые нужно будет предпринять в случае войны. Немцы были попросту не готовы к тому, чтобы принять на себя (или навязать прочим партиям) серьезные обязательства вроде организации всеобщей политической стачки, пусть даже большинство социалистов и даже большинство европейских политических и военных руководителей верило, что такая стачка сделала бы ведение войны совершенно невозможным. Жорес, со своей стороны, был не готов рисковать расколом социалистического движения из-за расхождений по этому пункту. Разногласия были успешно скрыты за звучными резолюциями, осуждавшими войну и подтверждавшими решимость трудящихся всего мира ее предотвратить. Способы, которыми это предстояло сделать, намеренно не уточнялись. В 1907 г. резолюция конгресса в Штутгарте гласила: «Интернационал не может предписывать рабочему классу определенных и заранее установленных методов борьбы с милитаризмом, поскольку условия этой борьбы в каждой отдельной стране различны»[815]. Семь лет спустя Интернационал ожидало самое серьезное испытание в его истории.

В течение этих лет Интернационал был уверен в своих силах и его члены считали, что организация сможет вполне успешно бороться за мир. Вопреки радикальной риторике социалистических партий, они постепенно переставали рассматривать капитализм как безусловного врага. Развитие инвестиций и торговли постепенно укрепляло единство мирового рынка, что, конечно, уменьшало вероятность войны. В 1911 г. даже бескомпромиссный Август Бебель говорил: «Я открыто признаю, что, возможно, величайшей гарантией мира на планете является международный экспорт капитала». Когда в 1912–1913 гг. великие державы сумели успешно преодолеть кризисы на Балканах, то стало казаться, что капитализм теперь и правда оказался в рядах борцов за мир. В ходе Базельского конгресса 1912 г. II Интернационал зашел настолько далеко, что одобрил планы сотрудничества с буржуазными пацифистами[816].

Вызывала оптимизм и солидарность социалистов перед лицом международных кризисов. В январе 1910 г. представители социалистических партий Балканских стран встретились в Белграде, чтобы выработать общую платформу. В итоге они выступили с заявлением: «Мы обязаны преодолеть границы, разделяющие народы с общей культурой. Страны, обладающие общностью экономических условий и политической судьбы, должны выступать вместе, чтобы сбросить иноземное иго, лишающее их права самостоятельно определять свою судьбу»[817]. Когда весной 1911 г. отношения между Австро-Венгрией и Италией особенно обострились, социалисты в обеих этих странах дружно выступили против возможной войны и увеличения расходов на армию[818]. Пик надежд пришелся на осень 1912 г., когда началась 1-я Балканская война. Социалисты со всей Европы организовали массовые демонстрации в защиту мира: в Берлине вышло 200 тыс. человек и еще 100 тыс. – в окрестностях Парижа. II Интернационал собрался на экстренный конгресс в швейцарском Базеле, куда приехало более 500 делегатов из двадцати трех социалистических партий (за исключением сербской, которая предпочла не участвовать). Одетые в белое дети провели их по улицам города к зданию собора из красного песчаника. Яркие представители социалистического движения поднимались на кафедру, чтобы осудить оттуда войну – любую войну – и продемонстрировать силу рабочего класса. Жорес выступал последним и произнес одну из лучших в своей жизни речей, закончив ее словами: «Мы покинем этот зал преданными делу спасения мира и цивилизации». Затем вступил орган и «прихожане» запели хором. «От пережитого [там] у меня до сих пор голова кругом»[819], – восторженно писала другу русская революционерка Александра Коллонтай. Три месяца спустя две крупнейшие социалистические партии II Интернационала – французская и германская – издали совместный манифест, в котором осудили гонку вооружений и пообещали совместно бороться за мир[820]. Тем не менее, когда в 1913 г. французские социалисты вступили в борьбу против проекта повышения численности армии, их германские коллеги проголосовали в рейхстаге за увеличение военного бюджета.

Фундаментальная слабость II Интернационала состояла не столько в наличии различных «национальных» подходов к стратегии и тактике политической борьбы, сколько в существовании национализма как такового. Эту проблему пытались замаскировать – на каждом из довоенных конгрессов делегаты произносили благородные речи, превознося международное единство рабочего класса. Несомненно, большинство ораторов при этом не лукавило. Однако уже в 1891 г. один из представителей Голландии произнес малоприятные, но пророческие слова: «Наши германские собратья не испытывают тех интернациональных чувств, которые подразумевает принадлежность к социалистическому движению»[821]. Он мог сказать то же самое и о других социалистических партиях и профсоюзах. Выяснилось, что национализм – это не сделанный на скорую руку искусственный конструкт, навязанный господствующими классами остальному народу. Напротив, он пустил глубокие корни в европейском обществе. Он проявлялся и в патриотических песнях французских рабочих, и в той гордости, с которой германские рабочие шли на военную службу[822]. В ретроспективе влияние национализма на II Интернационал хорошо заметно: входившие в него партии не могли даже определить единый для всех способ празднования 1 Мая. Марокканский кризис 1905–1906 гг. вызвал полемику между руководителями немецких и французских профсоюзов, а социалистические партии этих стран постоянно критиковали методы друг друга[823]. В 1910 г. социалисты на Балканах предприняли было попытку создания единого фронта, но уже в следующем году она провалилась, поскольку болгарские социалисты (раздираемые к тому же междоусобицей) выступили против сербов[824].

В 1908 г. Австрийская социал-демократическая партия подвергла правительство критике за аннексию Боснии и Герцеговины, но и она не проявила большого сочувствия к возмущению сербов, тоже недовольных этим фактом. Более того, австрийские социалисты были склонны считать, что Австро-Венгрия несет на Балканы цивилизацию – и в этом они были не одиноки[825]. Хотя в социалистической доктрине империализм и считался злом, перед войной все большее количество европейских социал-демократов начинало выступать с оправданием колониальных захватов на том основании, что таким образом более передовые цивилизации способствуют развитию более отсталых. Некоторые германские социалисты заходили еще дальше и утверждали, что их страна нуждается в большем количестве колоний, поскольку экономические выгоды от них пойдут на пользу германскому рабочему классу[826]. Когда Италия, стремясь обзавестись владениями в Северной Африке, начала в 1911 г. откровенно захватническую войну против Османской империи, правое крыло итальянских социалистов оказало поддержку этой политике своего правительства. Хотя этих депутатов позже исключили из партии, ее глава вполне определенно выразил негодование из-за давления, которое оказывал на него II Интернационал: «Нужно прекратить всякую критику [правительства], а все призывы к более энергичным выступлениям, откуда бы они ни исходили, по правде говоря, нерациональны и основаны на преувеличениях»[827].

В следующем году бельгиец Камиль Хейсманс (Гюисманс), глава Международного бюро II Интернационала, вынужден был отказаться от идеи провести следующий конгресс в Вене – настолько сильны оказались противоречия между социалистами разных национальностей. Он отмечал: «Ситуация в Австрии и Богемии крайне прискорбна. Наши товарищи там буквально пожирают друг друга, а разногласия достигли своего пика. Страсти накалены до предела, и если мы все же соберемся в Вене, то такой конгресс будет отмечен только раздором и произведет наихудшее впечатление. В подобном положении находятся не только австрийцы и чехи – это верно также для Польши, Украины, России и Болгарии»[828]. Как в наши дни ключом к единству Европейского союза являются отношения Германии и Франции, так в ту эпоху краеугольным камнем II Интернационала была солидарность германских и французских социалистов. Обе стороны многократно подчеркивали важность такой солидарности, однако в 1912 г. Шарль Андлер, преподаватель немецкого в Сорбонне и ученый-германист, известный своими социалистическими и прогерманскими взглядами, вытащил на свет неприятную правду. В серии статей он показал, что германские рабочие были больше немцами, нежели интернационалистами. В случае войны, какими бы ни были ее причины, они бы непременно поддержали Германию[829].

Пацифистское движение, ориентировавшееся на средний класс, оказалось подвержено влиянию национализма в ничуть не меньшей степени, чем II Интернационал. Итальянские борцы за мир испытали горькое разочарование, когда их австрийские соратники отказались выходить на демонстрации в защиту прав меньшинств (к числу которых, конечно, относились и проживавшие в Австро-Венгрии итальянцы)[830]. Для французских и немецких пацифистов камнем преткновения долгое время являлся вопрос принадлежности Эльзаса и Лотарингии. Немцы утверждали, что население этих провинций процветает и счастливо под управлением Германии, тогда как французы доказывали – притеснения франкоговорящего населения имеют место и даже вынуждают последнее эмигрировать[831].

У обеих сторон существовали трудности с доверием. «Стоит нам разоружиться, – писал в 1913 г. один немецкий пацифист, – то ставлю сто к одному, что французы… нападут на нас»[832]. Между пацифистами Германии и Великобритании доверия было не больше. Когда во время Агадирского кризиса 1911 г. между этими двумя странами возникла угроза войны, Рамсей Макдональд выступил в палате общин, выразив надежду, что «ни одна европейская держава ни на мгновение не подумает, будто партийные разногласия смогут ослабить дух или единство [британской] нации»[833]. На следующий год видный германский пацифист раскритиковал своих защищавших Британию сподвижников, утверждая, что та «угрожает жизненным интересам национального развития» Германии. По всей Европе активисты мирного движения пытались примирить свои убеждения с национализмом – в частности, проводя различие между оборонительными и агрессивными войнами. И конечно, даже несовершенные демократические институты следовало защищать от ударов деспотических режимов. Например, французские пацифисты всегда ясно давали понять, что защита республики является для них такой же необходимостью, какой для их предков была защита Французской революции от интервентов[834]. Когда кризис 1914 г. начал углубляться, одной из главных целей европейских правительств стало убедить своих подданных в том, что именно они являются обороняющейся стороной.

Усилия по поддержанию в Европе мира некоторым образом подрывал и ореол очарования, присущий самой войне. Блиох в свое время надеялся, что прогресс, сделав войны более кровавыми и более зависимыми от техники, разрушит этот ореол, – но на деле произошло обратное. Распространение в обществе милитаризма и общее возбуждение, вызываемое близостью войны, сделали перспективу конфликта невероятно привлекательной для многих европейцев. Даже Норман Энджелл, несмотря на все свои попытки убедить читателя в иррациональности войны, был вынужден признать: «В преданиях и атрибутах вооруженной борьбы есть нечто глубоко волнующее и будоражащее кровь в жилах даже у самых мирных людей. Это явление затрагивает какие-то глубинные инстинкты, не говоря уже о присущих всем нам чувствах вроде восхищения храбростью, любви к приключениям, действию и движению вперед»[835].

Глава 11 В мыслях о войне

Творцом прусских побед в войнах за объединение Германии был Гельмут фон Мольтке. Этот привлекательный мужчина в хорошо пригнанном мундире с Железным крестом казался ровно тем, кем и был, – офицером и представителем юнкерства, германской земельной аристократии. Получившийся образ выходит одновременно правдивым и обманчивым. Мольтке-старший, как его стали называть, чтобы отличать от племянника, руководившего германским Генеральным штабом в 1914 г., и правда был юнкером. Его собратья по классу веками обитали в своих владениях на севере и северо-востоке Пруссии, занимаясь сельским хозяйством и ведя простую и честную жизнь. Сыновья их исправно служили в прусской армии – и так продолжалось из поколения в поколение, по мере того как Пруссия расширяла свои пределы. Юнкера сражались и погибали на службе, как от них и ожидалось, причем некоторые из юнкерских фамилий можно встретить как в описаниях битв Семилетней войны, так и в хронике войн, которые вел Гитлер. Юнкерской молодежи обоего пола прививали выносливость, терпение, смелость, верность и благородство. Мольтке разделял консервативные ценности своей среды, включая безыскусное благочестие и чувство долга. Тем не менее сам по себе он далеко не соответствовал стандарту «безмозглой мужественности и жестокого педантизма», который, по мнению сатирического еженедельника Simplicissimus, характеризовал офицера-юнкера.

Мольтке был поклонником живописи, поэзии, музыки и театра. Он читал на нескольких языках и был знаком с сочинениями многих авторов – от Гете и Шекспира до Диккенса. Он также перевел несколько томов «Истории упадка и разрушения Римской империи» Эдуарда Гиббона, написал любовный роман и работу по истории Польши. С точки зрения развития Германии и ее вооруженных сил более важным, однако, было то, что Мольтке был во многих важных аспектах чрезвычайно современно мыслящим человеком. Он осознавал, что для успеха в работе любой крупной организации она должна обладать рядом качеств, как то: системность, информационная связность, хорошая подготовка людей и наличие у них общих идеалов и взглядов. Родись он в другую эпоху, он мог бы стать для Германии ее Генри Фордом или Биллом Гейтсом. В реальности же он не хуже любого другого справлялся с задачей, вставшей перед офицерами всех европейских армий той эпохи, пытаясь соединить ценности касты профессиональных военных и требования индустриальных методов ведения войны. Вызванные этим внутренним конфликтом затруднения продолжали тем не менее существовать до и во время Великой войны.

Мольтке родился в 1800 г., еще во время Наполеоновских войн, а умер в 1891 г. Таким образом, он стал свидетелем трансформации европейского общества, европейских армий и общепринятых способов ведения войны. Ему было шесть лет, когда французские войска вторглись в Пруссию и сокрушили ее в сражениях при Йене и Ауэрштедте, а в 1870 г., уже будучи начальником Генерального штаба, он организовал успешную кампанию против самой Франции. К этому времени оперативное развертывание уже производилось при помощи железных дорог. За следующие двадцать лет протяженность европейских железных дорог утроилась, и началось распространение транспортных средств с двигателем внутреннего сгорания. Прежде размер армий ограничивался возможностями их обозов и перспективами фуражировок и реквизиций. Размах операций был точно так же ограничен выносливостью войск на походе. Но к концу XIX столетия железные дороги уже позволяли перебрасывать крупные силы на огромные расстояния и обеспечивать их прочной связью с производственными мощностями глубокого тыла, который служил постоянным источником необходимых им предметов снабжения.

Индустриальная революция позволила развернуть более многочисленные армии, а рост численности населения Европы сказался на мобилизационном ресурсе. Пруссия была первой из европейских держав, обратившихся к новым источникам комплектования. Она ввела у себя воинскую повинность, призывая людей на несколько лет и обеспечивая их военную подготовку. После этого солдаты увольнялись в запас, но их навыки периодически освежались в ходе военных сборов. В 1897 г. Германия имела 545 тыс. солдат в строю, но обученные резервы составляли уже порядка 3,4 млн человек, которые могли быть мобилизованы в случае войны[836]. Другие державы были вынуждены последовать этому примеру – лишь Великобритания, полагаясь на свое островное положение и мощный флот, сохранила сравнительно малочисленную армию, комплектуемую путем вербовки. К концу XIX в. вооруженные силы континентальных держав состояли из постоянных армий мирного времени (то есть войск, находившихся в непосредственной боевой готовности) и больших масс резервистов, скрытых в толще гражданского населения. При получении мобилизационных предписаний эти «потенциальные» силы сосредотачивались и выступали в поход. Когда Мольтке было 12 лет, Наполеон начал поход на Москву, располагая, с учетом союзников, массой примерно в 600 тыс. человек – крупнейшей на тот момент армией в истории Европы. В 1870 г. Мольтке руководил мобилизацией 1,2 млн человек, влившихся в армии Пруссии и ее сателлитов. В 1914 г., через двадцать лет после смерти Мольтке, Центральные державы смогли выставить в поле свыше 3 млн бойцов.

Маневрировать столь огромными силами было так же трудно, как перемещать с места на место целые города. Резервистов нужно было сначала влить в ряды их частей, потом эти части выступали к назначенным для них железнодорожным станциям и грузились в нужные эшелоны. Не менее важно было обеспечить призываемых необходимым снаряжением. Помимо продовольствия и оружия войска также нуждались в лошадях и мулах, причем не только для кавалерии, но и для организации гужевого обоза, который использовался для снабжения армий, оторвавшихся от головных станций. Потоки людей и животных, горы различного снаряжения – все это двигалось к фронту, сливаясь во все более крупные соединения: сначала в дивизии (порядка 20 тыс. человек в большинстве армий), потом в корпуса из двух или более дивизий. Каждая полноценная дивизия и корпус нуждались в собственных тыловых, инженерных и артиллерийских частях. Летом 1914 г. Германия мобилизовала свыше 2 млн человек и 118 тыс. лошадей со всеми полагающимися военными материалами и амуницией. Для одной только мобилизации этих сил понадобилось 20,8 тыс. эшелонов, а ведь войска еще предстояло выдвинуть к границам. В ходе развертывания против Франции пятидесятичетырехвагонные эшелоны с войсками и грузами каждые десять минут пересекали стратегический железнодорожный мост через Рейн (мост Гогенцоллернов в Кёльне) – и так продолжалось в течение всей первой половины августа[837]. Любые сбои в работе транспортной системы (подобные тем, что происходили на Транссибирской магистрали в ходе Русско-японской войны) могли катастрофически сказаться на военных усилиях государства. Грузы могли уехать в противоположную сторону от соединений, которые в них нуждались, или на долгие месяцы застрять на запасных путях, – а люди и подразделения, в свою очередь, могли легко потеряться и безуспешно гадать, куда же им надлежит следовать. В 1859 г. Наполеон III использовал железную дорогу, чтобы направить крупные силы в Италию, где они должны были противостоять австрийцам. Войска прибывали на место без одеял, продовольствия и боеприпасов. Император отмечал: «Мы двинули в Италию армию в 120 тыс. человек, но не создали там для этого никаких заблаговременных запасов. Следовало поступить ровно наоборот»[838], – признал он.

Мольтке был одним из первых, кто понял, что новые времена требуют новых и куда более изощренных методов организации вооруженных сил. Следовало заблаговременно составлять планы, подготавливать карты и собирать как можно большее количество разведданных, поскольку временной интервал между мобилизацией и фактическим началом боевых действий резко сократился. До XIX столетия армии медленно передвигались пешим порядком. Полководцы вроде Фридриха Великого, Джорджа Вашингтона и герцога Веллингтона высылали кавалерийские разъезды, прояснявшие характер местности и расположение противника, что давало возможность планировать дальнейшие действия. К моменту, когда Наполеон накануне сражения оказывался в непосредственной близости от противника, он уже имел ясное представление о расположении своих и вражеских войск – это и позволяло ему составить диспозицию на утро и отдать соответствующие приказы. Но позднее это стало уже невозможным, и, чтобы хоть чего-то добиться, командованию приходилось планировать свои шаги со значительным опережением. К 1819 г., когда молодой Мольтке поступил на службу, прусская армия уже имела в своем распоряжении эмбрион той организации, которая под его руководством станет важнейшим структурным новшеством всех армий эпохи модерна. Это был Генеральный штаб – коллективный мозг, подававший идеи, а также взявший на себя организацию и руководство вооруженными левиафанами, выраставшими в ходе мобилизации. Офицеры Генерального штаба собирали сведения об армиях других государств, обеспечивали командование точными картами, разрабатывали и перепроверяли планы кампаний. Например, Австро-Венгрия имела готовые планы для войны с Сербией, Россией и Италией.

Любой план войны должен был подкрепляться детальным расписанием мобилизации и железнодорожных перевозок – и составление такого расписания тоже являлось важной частью работы Генеральных штабов. Следовало учесть все – начиная от размера, скорости и расписания движения эшелонов до времени остановок для забора требующихся локомотивам воды и угля[839]. Германия задолго до событий 1914 г. приняла все меры к тому, чтобы строительство железных дорог и управление ими были подчинены военным нуждам, – и в этом немцы тоже стали образцом для всей Европы. В частности, к началу войны пропускная способность веток, идущих к границам Франции и Бельгии, существенно превышала потребности мирного времени[840]. Когда Мольтке-старший сообщил рейхстагу, что мобилизационные расписания требуют введения единого часового пояса для всей страны, депутаты немедленно пошли ему навстречу. В предвоенные годы железнодорожная секция германского Генштаба состояла из примерно восьмидесяти офицеров и была укомплектована людьми, отобранными более за их способности, нежели за знатное происхождение, – большинство их было выходцами из среднего класса, и в наши дни они, вероятнее всего, стали бы фанатами-компьютерщиками. Возглавлявший эту секцию в 1914 г. генерал Вильгельм Гренер по выходным составлял железнодорожные расписания вместе с женой[841]. Здесь нужно отметить, что Великобритания выделялась на фоне прочих великих держав и в отношении планирования военных перевозок – до 1911 г. английская армия не имела практически никаких связей с железнодорожными компаниями и не консультировалась с ними[842].

Когда Мольтке в 1857 г. возглавил Генеральный штаб, у него под началом имелась лишь небольшая группа офицеров, а сам он был мало кому известен и не пользовался авторитетом у военного руководства. Во время войны с Австрией в 1866 г. он пробовал отдавать приказы напрямую строевым начальникам, на что один из них отреагировал так: «Все это очень хорошо, но кто, собственно, такой генерал фон Мольтке?»[843] К 1871 г., имея на своем счету победы в двух войнах, уже не прусский, а германский Генеральный штаб стал считаться национальным достоянием, причем его власть и влияние соответственно возросли. В 1880-х гг., оставаясь под руководством Мольтке-старшего, Генеральный штаб состоял уже из нескольких сотен офицеров и подразделялся на ряд секций, став образцом для подражания прочих континентальных держав. Впрочем, ни в одной другой стране этот орган не добился такого исключительно привилегированного положения[844]. В 1883 г. глава Генштаба получил право прямого доклада монарху и возможность полностью сосредоточить в своих руках решение военных вопросов, оставив дипломатию и международные отношения гражданским чиновникам[845]. Мольтке-младший отмечал: «С моей точки зрения, высочайшее искусство дипломатии состоит не в том, чтобы любой ценой сохранить мир, а в том, чтобы обеспечить государству такое внешнеполитическое положение, при котором оно всегда могло бы вступить в войну на выгодных для себя условиях»[846]. Подобное положение вещей было опасным, поскольку война и мир, гражданская и военная сферы, в реальности не могли быть четко отделены друг от друга. Генеральный штаб принимал решения, опираясь на доводы чисто военного характера, но эти решения – в частности, решение нарушить в 1914 г. нейтралитет Бельгии – могли иметь серьезные политические последствия.

По мере того как военное планирование становилось все более изощренным и детальным, стала возникать еще одна опасность. Сам размах планов, огромное количество труда, требовавшееся для их создания или изменения, стали аргументом в пользу того, чтобы никогда их не менять. Когда в 1914 г. руководство Австро-Венгрии решило в последний момент внести изменения в планы стратегического развертывания, для этого потребовалось в большой спешке изменить содержание 84 коробок с инструкциями[847]. Не важно, сознавали они это или нет, но офицеры, положившие значительную часть своей карьеры на составление максимально надежных планов, были кровно заинтересованы в сохранении предмета своей гордости и результатов своего непростого труда. Военные всех европейских держав опасались импровизаций и инстинктивно отвергали саму возможность выбросить на свалку плоды стольких лет работы[848]. Более того, авторы стратегических планов были склонны фокусироваться на каком-то одном конкретном сценарии будущих событий, не рассматривая множества вариантов. Штабной офицер, занимавшийся в Австро-Венгрии вопросами железнодорожных перевозок, увидел опасность ограниченного подхода, при котором до совершенства доводятся планы лишь на один определенный случай, а возможные перемены во внешней политике и стратегии игнорируются. С его точки зрения, штабам никогда не удавалось примирить два вида требований к планированию: «С одной стороны, мы должны прорабатывать наши планы со всей возможной тщательностью, чтобы эффективность перевозок была максимальной, а командование получило в распоряжение основу для первых решительных шагов; с другой стороны, мы не должны пренебрегать основным требованием к военным перевозкам – они должны иметь достаточно гибкости, чтобы «в любой момент удовлетворить любые запросы руководства страны». Далее он задавался вопросом – оставляют ли разрабатываемые в течение стольких лет планы перевозок достаточно свободы для принятия решений? Кризис 1914 г. дает ясный ответ на этот вопрос. Когда кайзер спросил Мольтке-младшего, можно ли изменить германский план войны так, чтобы ограничиться войной только лишь против России, не нападая на Францию, Мольтке заявил, что это категорически невозможно. Вильгельм был недоволен, но ни он, ни его министры не поставили эту оценку под сомнение. В течение предшествующих десятилетий политики и военные Европы постепенно пришли к мысли, что военное планирование есть дело профессионалов и гражданские руководители не имеют ни знаний, ни полномочий задавать этим профессионалам вопросы или оспаривать их решения.

Большое распространение получило мнение, что излишняя жесткость предвоенных планов породила своего рода «машины Судного дня», которые, будучи единожды запущены, не могли в дальнейшем быть остановлены – что и стало одной из главных причин Первой мировой войны, если не главнейшей из них. Однако, как бы ни были сложны мобилизационные и железнодорожные расписания, их можно было частично изменить – что и происходило на деле каждый год, по мере того как штабы реагировали на поступление новых сведений, открытие новых железнодорожных веток или изменение стоявших перед ними стратегических задач. Могли изменяться и общие цели войны, а любому плану могла найтись альтернатива. Генерал Гренер, руководивший в германском Генеральном штабе железнодорожной секцией, утверждал после войны, что в июле 1914 г. он со своими подчиненными мог бы составить новые планы, подразумевавшие мобилизацию только против России, но не против Франции – причем сделать это можно было безо всякого промедления, которое в тот момент было так опасно для немцев. Уже во время самой войны штабные работники обнаружили, что можно довольно легко организовать железнодорожные перевозки крупных сил с одного участка фронта на другой[849]. Первый поразительный пример такого маневра можно было наблюдать в самом начале войны, когда германское командование на Восточном фронте перебросило целый армейский корпус из примерно 40 тыс. человек на сто миль к югу. Сами по себе мобилизационные планы не были спусковым крючком войны – речь скорее идет об ошибках гражданских политиков Европы. Во-первых, они не смогли разобраться в том, что могут повлечь за собой существующие военные схемы, а во-вторых – не настояли на разработке нескольких планов на различные случаи, ограничившись одним-единственным вариантом.

Тем не менее мобилизационные планы все же некоторым образом сделали войну более вероятной. Они оказывали дополнительное давление на правительства, сократив запас времени, в течение которого те могли бы принять то или иное решение. Если в XVIII и даже в первой половине XIX в. руководство страны могло потратить месяцы на раздумья о том, желает ли оно войны и насколько эта война нужна, то в 1914 г. на счету был каждый день. Благодаря индустриальной революции с момента начала мобилизации до первых столкновений с противником могла пройти всего неделя (как в случае с Германией) или немногим более двух (как в случае с Россией). Европейские державы отлично осознавали, сколько времени требуется каждой из них, чтобы развернуть свои силы и быть готовой к сражениям – а потому вопросом первостепенной важности было не допустить в этом деле отставания от соседей. Самым страшным кошмаром европейских штабов была ситуация, в которой свои войска мобилизованы лишь частично, а противник уже полностью готов и находится на границе. Эти опасения военные сумели передать и многим гражданским.

В том, как тогда принимались решения, больше всего поражает готовность, с которой все признали крайне опасной даже малейшую их задержку. В Австро-Венгрии Конрад утверждал, что для сосредоточения войск на австро-русской границе в Галиции значение имел буквально каждый день и любая проволочка могла оставить их в состоянии полуготовности перед лицом мощного наступления со стороны России. Жоффр и Мольтке, начальники Генеральных штабов Франции и Германии, предупреждали правительства своих стран, что потеря даже одного дня (а то и нескольких часов!) может быть оплачена дорогой ценой пролитой крови и оставленной врагу территории. В свою очередь, гражданские политики, ошеломленные свалившейся на них ответственностью и всецело доверявшие профессионалам, не особенно вникали в детали и не интересовались, например, возможностью изначально обратиться к обороне и выждать нападения неприятеля на подготовленных рубежах[850]. Таким образом, стоило одной державе приступить к мобилизации (или хотя бы показать признаки подготовки к ней), как ее соседи начинали испытывать сильнейшее искушение тоже взяться за оружие. Бездействие могло оказаться самоубийственным, но и опоздание с мобилизацией казалось ничуть не лучшей перспективой. Именно такие аргументы военные использовали в 1914 г., добиваясь от политического руководства соответствующих приказов. Нечто похожее имело место в истории Карибского кризиса: президента Кеннеди торопили принять решение – ведь если бы он слишком промедлил с ракетным ударом по СССР, то Москва могла успеть первой. Кеннеди проигнорировал эти советы, но в 1914 г. не все политические руководители проявили такую независимость суждений.

Обращаясь сегодня к тем событиям, мы понимаем, что и сами авторы военных планов были оторваны от действительности. В разных странах их положение было различным, но в целом сотрудники штабов считали себя техническими специалистами, вырабатывающими наилучшие способы защиты государства. При этом дипломатические и политические соображения оставались на усмотрение гражданских. Однако во взаимоотношениях гражданских и военных всегда существует одна трудность и состоит она в том, что насущные вопросы не всегда можно четко разделить по зонам ответственности первых и вторых. Германский Генеральный штаб не без веских стратегических оснований посчитал, что для успешной борьбы с Францией необходимо вторжение в Бельгию, но в 1914 г. это вторжение нанесло серьезный ущерб репутации Германии среди нейтральных стран, а особенно – в США. Кроме того, нарушение бельгийского нейтралитета вовлекло Британию в войну, участия в которой она, возможно, постаралась бы избежать. Зачастую политическое руководство не знало и ничего не пыталось выяснить относительно намерений военных. В 1914 г. для большей части британского кабинета немалым сюрпризом стала выяснившаяся глубина многолетнего сотрудничества английского и французского Генеральных штабов. Было справедливо и обратное. Так, французское командование разместило у границы с Италией две дивизии, которым могло бы найти и лучшее применение, а семь лет спустя выяснилось, что французское и итальянское правительства давно подписали секретное соглашение, обеспечивавшее разрядку в этом регионе[851].

Кроме того, даже отдельные ветви военного управления одной и той же страны далеко не всегда делились информацией и координировали усилия. Британский флот, управляемый в то время адмиралом Фишером, отказался передать армии свои планы на случай войны – все из-за страха утечки информации. В 1911 г., во время одного долгого и напряженного заседания Комитета обороны империи, преемник Фишера, сэр Джон Вильсон, ясно дал понять, что у британского флота нет ни планов, ни особенного желания перевозить британские войска на континент – хотя в самой армии такую перспективу обдумывали уже какое-то время. В германских военных кругах опасались десантов на балтийском побережье страны, но при этом армия и флот кайзера лишь единожды – в 1904 г. – попробовали организовать там совместные маневры[852]. Содержание германского плана войны, очевидно, стало известно самому канцлеру лишь в 1912 г. – за два года до ее начала[853]. В своих мемуарах адмирал Тирпиц писал, что и в 1914 г. ни он сам, ни его штаб ничего не знали о планах германской армии[854].

Обнаружившаяся у европейских армий потребность в людях, обладающих глубокими специальными познаниями, трудно сочеталась с ценностями тех классов, откуда происходила большая часть офицеров. Когда офицер из одного особенно аристократического кавалерийского полка задумал поступить в Академию Генштаба, которую (не без колебаний) все же учредили в британской армии, сослуживец прямо сказал ему: «Что же, я дам тебе один совет – ничего не говори остальным офицерам полка, а не то тебя крепко невзлюбят»[855]. В армии Австро-Венгрии кавалерийские офицеры называли своих коллег-артиллеристов «пороховыми жидами», но даже среди самих артиллерийских офицеров искусство верховой езды ценилось выше, чем умение вести меткий огонь[856]. Пусть растущая численность европейских армий и заставляла набирать больше офицеров из числа городских буржуа, уважение к техническим и академическим познаниям от этого отнюдь не выросло – напротив, это офицеры из среднего класса восприняли аристократические ценности вроде склонности к дуэлям.

Это явление, конечно, имело свои отрицательные стороны и еще больше углубляло пропасть между армиями и породившими их обществами. Однако от этого выигрывало единство офицерского корпуса, в котором укреплялись черты характера, высоко ценимые аристократией: чувство долга, физическая храбрость, способность стойко держаться перед лицом смерти. В этих качествах армия тоже очень нуждалась. Между тем XIX в. близился к концу, и тот род войны, к которому офицерское сословие себя готовило, становился все большим анахронизмом. Европейские военные искали вдохновения у героев прошлого: Александра Великого, Юлия Цезаря и таких фигур, как Фридрих Великий и Наполеон. Командиры уже вполне современных армий мечтали возродить натиск былых времен, массовые атаки пехоты, рукопашные схватки и стремительные броски кавалерии[857]. Военно-исторические работы, даже повествовавшие о войнах относительно недавних, напирали на романтический, героизированный образ войны и особо подчеркивали примеры индивидуальной доблести. Европейцы, наблюдавшие за ходом Русско-японской войны, были в полном восторге от японских солдат, сражавшихся и умиравших как истинные воины[858]. При этом многие беспокоились насчет способности солдат европейских стран на подобные свершения. Но вышло так, что война, с которой им пришлось бы столкнуться к 1900 г., во многих важных отношениях уже отличалась от конфликтов прошлого. Индустриальная революция породила оружие куда более мощное, надежное и точное, чем когда-либо раньше, – а возросшая дальность поражения означала, что солдаты порой даже не видели противника, по которому вели огонь. Оборонять позиции стало намного проще, чем атаковать их, так как авиации и бронетехники, которые позволили бы преодолеть сильную оборону, еще не существовало. Говорят, что после окончания затянувшегося сражения под Верденом один французский генерал сказал: «Три человека с пулеметом могут остановить целый батальон героев».

Развитие металлургии увеличило могущество и прочность огнестрельного оружия – от солдатских винтовок до пушек. С помощью нарезов в стволе и новых порохов, включая изобретенный Альфредом Нобелем баллистит, оно стало стрелять гораздо дальше и точнее. Солдаты наполеоновских времен могли заряжать свои мушкеты только стоя и при должной тренировке делали из них три выстрела в минуту, причем дальность прицельного выстрела составляла порядка сорока пяти метров. Именно поэтому имело смысл выжидать до тех пор, пока не увидишь белки глаз вражеских бойцов. К 1870 г. распространились винтовки, позволявшие метко стрелять на полкилометра, и, что более важно, солдаты могли делать из них по шесть выстрелов за минуту[859] из более безопасного положения лежа, поскольку эти ружья уже заряжались с казенной части. К 1900 г. винтовки стали точно и смертоносно поражать цели на еще больших дистанциях (вплоть до километра), а появившиеся пулеметы делали сотни выстрелов в минуту. Возможности оружия росли во всех областях: орудия полевой артиллерии, которые в 1800 г. вели огонь в среднем немногим более чем на 500 м, в 1900 г. стреляли уже на 7 км. Тяжелые орудия, часто размещаемые на железнодорожных платформах, имели дальность в 10 км. Иными словами, атакующие должны были по пути к противнику сначала преодолеть несколько километров под огнем артиллерии, а затем несколько сотен метров – под интенсивным винтовочно-пулеметным огнем[860].

Об этом последнем обстоятельстве особо предупреждал Блиох. Он писал о зоне сплошного обстрела и о преимуществах обороны – а равно и о том, что в будущем на поле боя возникнет патовая ситуация, которая будет длиться месяцами или даже годами. Однако авторы европейских военных планов пренебрегли его работами. В конце концов, он был евреем по происхождению, банкиром по роду занятий и пацифистом по убеждениям – то есть всем тем, что вызывало у кадровых военных глубокую антипатию. Когда летом 1900 г. он прочел три лекции в Королевском объединенном институте оборонных исследований, аудитория (состоявшая главным образом из военных) вежливо его выслушала, но ничем не показала, что Блиох сумел убедить ее в своей правоте. Один генерал-майор оценил лекции так: «Так называемый неджингоизм, немилитаризм… сентиментальщина и так называемое человеколюбие»[861]. Ганс Дельбрюк, один из ведущих германских военных историков того времени, сказал: «С научной точки зрения эта работа не представляет большой ценности. Материал в ней подобран некритично и беспорядочно; пускай она богато иллюстрирована, но сам подход автора – любительский, что видно по огромному количеству деталей, не имеющих отношения к делу»[862]. Сам Блиох жаловался на то, что военные похожи на своего рода касту жрецов, не желающую вторжения посторонних в свои дела: «С незапамятных времен военная наука была книгой за семью печатями, открывать которую было дозволено лишь посвященным»[863].

Тем не менее европейские военные понимали суть проблемы и искали пути ее решения. Да и могли ли они поступить иначе? Они сами испытывали новые виды оружия и изучали опыт недавних войн. Европейские военные наблюдатели были свидетелями Гражданской войны в Америке в 1861–1865 гг. и Русско-турецкой войны 1877–1878 гг. Там они сами могли убедиться в том, что сочетание хорошо подготовленных оборонительных позиций и плотного огня способно нанести тяжелые потери атакующим – куда более тяжелые, чем те, что несли обороняющиеся. Приведем один пример. В 1862 г. при Фредериксберге командующие Союза волна за волной бросали свои войска на укрепленные позиции конфедератов. Все атаки провалились, и в итоге Север потерял в два раза больше солдат, чем Юг. Говорят, что лежащие на поле сражения раненые северяне умоляли своих товарищей не продолжать бесполезные атаки. В Европе имелись свои свидетельства могущества оборонительных позиций – например, в ходе Франко-прусской войны 48 тыс. немцев могли удержать 35-километровый фронт против 131 тыс. французов[864]. Еще более близкие по времени к началу мировой войны Англо-бурская и Русско-японская вой ны добавили еще больше свидетельств в пользу преимуществ обороны: хорошо окопавшиеся бурские фермеры нанесли тяжелые потери англичанам, и то же самое было верно для лобовых атак, предпринимаемых на Дальнем Востоке.

Пацифисты надеялись на то, что прогресс сам по себе делает войны бесполезными – при этом они использовали примеры Англо-бурской и Русско-японской войн в качестве доказательства бесцельности этого занятия. Однако военные и многие политики не могли представить себе мир без войн, причем это их предубеждение дополнительно усиливалось теориями социал-дарвинистов, утверждавших, что у народов имеются естественные, традиционные враги, конфликты с которыми неизбежны. В предвоенные годы французские военачальники разработали целую теорию «вечной» Германии, являвшейся упорным и смертельным врагом Франции. Французские военные атташе в Берлине систематически описывали Германию в качестве темной и злой силы, которая не остановится ни перед чем ради уничтожения их страны[865]. Немецкие военные, в свою очередь, имели аналогичное представление о Франции, подкрепленное многовековой враждой и соперничеством этих держав. Кроме того, по мнению немцев, французы жаждали реванша за недавно понесенное поражение. В целом представления европейских лидеров о войне не были такими уж апокалиптическими – война рассматривалась просто как один из необходимых инструментов государственной политики. События недавней истории – в особенности объединение Германии и Рисорджименто в Италии – казалось, демонстрировали, что война позволяет добиться поставленных целей сравнительно недорогой ценой. Перед 1914 г. среди европейских государственных деятелей попадались и те, кто видел преимущества в превентивной войне, – причем такие люди встречались далеко не только в какой-то одной стране. Отсюда видно, что психологически к Великой войне в Европе готовились не только народы, но и их лидеры.

Руководители европейских штабов изо всех сил старались принизить значимость возникающих при наступлении проблем и растущих потерь. Например, утверждалось, что войны последнего времени велись неправильно, не так, как их вели бы передовые армии Европы. В разговоре с Блиохом один европейский генерал так выразился о борьбе Севера и Юга в Америке: «Эти варварские стычки недостойны называться войной, и я отговорил своих офицеров от изучения опубликованных отчетов о них»[866]. Британские военные утверждали, что их тяжелые потери в Южной Африке были отклонением от нормы, вызванным особенностями театра военных действий – а потому из столкновений с бурами нельзя извлечь никаких уроков, которые были бы полезны на случай войны в Европе. Кроме того, по общему мнению, японцы сумели победить в войне с Россией именно потому, что были морально готовы атаковать и нести более тяжелые потери, чем русские. Таким образом, уроки недавних конфликтов толковались не в том смысле, что лобовые атаки больше не срабатывают, а в том, что эти атаки нужно теперь предпринимать с большей решимостью и большим количеством бойцов[867]. В поддержку этой точки зрения привлекались данные военной истории, которая пользовалась большим почетом среди европейских кадровых офицеров, видевших в ней источник знаний о природе войны[868]. При этом, однако, предпочтение отдавалось сражениям с решительными результатами – вроде битвы при Лейпциге в 1813 г. или окружения под Седаном в 1870 г., – а вот успешные оборонительные действия и сражения с неопределенным результатом привлекали меньше внимания. Наибольшей популярностью в военных академиях пользовалась битва при Каннах, произошедшая во время 2-й Пунической войны, – в том сражении Ганнибалу удалось одолеть превосходящие силы римлян, обойдя их с обоих флангов. Генерал Альфред фон Шлифен вдохновлялся этим примером, когда разрабатывал в Генеральном штабе планы, которые позволили бы сокрушить Францию, предприняв охватывающий маневр огромных масштабов[869].

Неготовность европейских военных усвоить новые способы ведения боевых действий можно отчасти объяснить бюрократической инерцией: изменение тактических наставлений и методов обучения требует много времени и решимости. Та самая сплоченность, которой требует армия от офицерского корпуса, приводит к возникновению умонастроения, для которого готовность поддержать своих ценится выше, чем оригинальность мышления и даже преданность общей цели. Кроме того, тогда, как и теперь, от военных ждут, что они будут «решать проблемы» и «достигать результатов» – соответственно их и готовят. Психологически проще подходить к этому с точки зрения активного действия, инициативы и контроля над ситуацией, что на войне означает предпочтение, отдаваемое наступлению – как средству решительного достижения цели. Россия до 1912 г. готовилась к оборонительной войне против Германии и/или Австро-Венгрии, и при этом военачальники докладывали с мест о том, как сложно в таких условиях составить четкий план действий[870]. В наступлении также было больше доблести и славы. Считалось, что пребывание на укрепленных позициях или в крепостях выдает недостаток предприимчивости, если не трусость обороняющихся. В 1914 г. один английский генерал-майор заметил: «Положение обороняющегося в принципе неприемлемо для британца, и потому мы обучаемся обороне мало или не обучаемся ей вовсе»[871].

И все же не следует полагать, что упрямая приверженность наступлению любой ценой была в предвоенные годы характерна только для армейской среды. В настоящем и прошлом мы увидим множество примеров поразительной способности людей отмахиваться от фактов, не вписывающихся в их устоявшиеся теории, преуменьшать эти факты и даже игнорировать их. Явление, которое некоторые историки назвали «культом наступления», возможно, потому и укоренилось в сознании европейских, американских и японских военных, что им было неприятно и трудно осознать новый характер войны – войны с огромными потерями, взаимным истощением и отсутствием победителя.

Будущий главнокомандующий союзных войск Фердинанд Фош – еще в бытность свою преподавателем французской Академии Генерального штаба – утверждал, что два батальона атакующих выпустят на 10 тыс. больше пуль, чем один батальон обороняющихся, что и приведет к успеху[872]. Достижения современной техники и преимущества оборонительных позиций предполагалось преодолевать за счет подавляющего численного превосходства наступающих. При этом, однако, считалось, что дух бойцов имеет большее значение, чем их количество: подготовка солдат и их патриотические мотивы должны были подтолкнуть их в атаку и навстречу возможной гибели. Солдаты, как и их командиры, должны научиться принимать тяжелые потери, не теряя воли к борьбе. В частности, обучение бойцов штыковому бою считалось важным именно потому, что должно было наполнить их желанием атаковать[873]. С похожими целями использовалась и красочная униформа: «Красные брюки – это Франция!» – возразил бывший военный министр Этьен своему преемнику Мессими, когда тот предложил отказаться от этой традиционной детали мундира и переодеть французских солдат в защитные цвета[874].

Сила характера, решимость, боевой дух – все это считалось перед войной ключом к успеху наступления. Придавая такое значение психологическому фактору, военная мысль шла в ногу с общим интеллектуальным движением тогдашней Европы. Например, труды Ницше и Бергсона пробудили в обществе интерес к потенциалу человеческой воли. В 1906 г. полковник Луи Гранмезон издал хорошо известный учебник тактики пехоты. Гранмезон был тогда одним из ведущих французских военных теоретиков и заявлял: «Справедливо указывают, что психологические факторы имеют первостепенное значение в бою. Но это еще не все – говоря более точно, никаких других факторов на войне просто не существует. Вооружение и маневры воздействуют на ход борьбы лишь косвенно, провоцируя те или иные душевные движения людей… решение всех военных вопросов зависит от человеческого сердца»[875].

Наступательная война также рассматривалась в качестве средства преодолеть общественный раскол в борьбе за общее благо и общее дело. Для французской армии это было особенно важно – на ней тяжело сказалось «дело Дрейфуса», и дух солдат и офицеров был сильно подорван. Заняв пост командующего в 1911 г., Жозеф Жоффр заявил, что «оборонительный» образ мысли лишил французскую армию понимания цели ее существования: «Моей безотлагательной обязанностью было создание единой доктрины, которая сплотила бы солдат и офицеров, превратив их в инструмент, пригодный для правильного ведения военных действий»[876]. Насаждаемые в армии и военизированных организациях гражданского общества (например, в молодежных движениях) идеалы самопожертвования дополнительно усиливали общий интерес к наступлению. Тут затрагивался и вопрос преодоления недостатков современного общества. Многие, особенно из числа представителей старых господствующих классов, видели в наступлении средство обратить вспять то, что они считали расовой деградацией и ослаблением общественных устоев. Доля выходцев из этих классов в офицерском корпусе снижалась, но они все еще были влиятельной группой и полагали, что наступательная война позволит вернуться к идеалам лучшего общества, господствовавшим среди них самих. Сэр Гарнет Вулсли, прославленный офицер Викторианской эпохи и выходец из англо-ирландского мелкого дворянства – класса, ценности которого во многом походили на те, что имелись у германских юнкеров, – был сторонником введения в Англии всеобщей воинской обязанности, называя ее «бодрящим противоядием» против насаждаемой современным обществом слабости: «Военная подготовка поддерживает здоровье и крепость мужчин в стране и спасает их от вырождения, служа тем благородную службу цивилизации»[877]. Когда германское общество высмеивало конфуз, постигший армию кайзера по вине поддельного «капитана из Кёпеника», Хуго фон Фрайтаг-Лорингофен, ведущий военный теоретик и преподаватель военного искусства, с отвращением написал, что эти насмешки – «плод чистого эгоизма и привычки к комфортной и сытой жизни». Смерть в бою, по его мнению, являлась «величайшей наградой жизни», – во множестве своих работ по военной тематике он описывал германских солдат прошлого, смело марширующих навстречу вражескому огню[878].

Когда европейская военная мысль пыталась представить себе характер будущей войны, она подходила к вопросу с точки зрения решающих сражений, в которых будут уничтожены главные силы противника. Вдохновлялись при этом победами прошлых времен. Гренер как-то сказал своему другу-военному: «Офицерский корпус сформировал свои взгляды, изучая войны Наполеона и Мольтке, и видит войну как стремительное движении армии по вражеской территории – при этом закончить ее можно несколькими могучими ударами, а затем навязать беззащитному врагу свои условия мира»[879]. В Германии воспоминания о великой победе под Седаном были еще свежи и влияли на ход мыслей немецких офицеров, точно так же, как воспоминания о победе в Цусимском проливе воздействовали на японских адмиралов до и даже во время Второй мировой войны. Победы должны быть полными и приводить не к переговорам, а к безоговорочной капитуляции полностью разбитого противника. Рассуждая на тактическом уровне, теоретики по-прежнему полагали, что кавалерия будет играть ключевую роль в сражении – как во времена Наполеона, который бросал ее в атаку, когда строй вражеской пехоты начинал колебаться. Война в Южной Африке указала на другой возможный способ применения кавалерии – как своего рода конной пехоты, способной обходить неприятельские фланги, – однако европейские офицеры не желали, чтобы их использовали как «американских налетчиков». Британский кавалерийский устав 1907 г. гласил: «Надлежит придерживаться принципа, что винтовка при нынешней ее эффективности не может сравниться с воздействием, которое производят скорость коня, моральное воздействие натиска и страх перед холодной сталью»[880]. Также обсуждалась возможность разведения более сильных и быстрых пород лошадей, которые могли бы стремительнее преодолевать зону обстрела.

Атаки, сражения и сама война – все это должно было производиться стремительно и – что важно – в целом не занять много времени. Выступая в 1912 г. перед парламентом, один французский офицер говорил: «Первое же крупное сражение решит исход всей войны, и потому войны будут короткими. Идея наступления должна пропитать дух нашей нации»[881]. Заявления такого типа дышали искусственным оптимизмом, поскольку высшие политические и военные руководители Европы знали, что грядущие войны будут длиться долго. В тот момент уже было можно преодолеть естественные ограничения, которые прежде определяли продолжительность военных кампаний. Возможности снабжения и санитарное состояние армий улучшились, и теперь их можно было использовать куда дольше. Те, кто планировал будущие походы в конце XIX в., опасались длительных войн на истощение и сомневались в том, что солдаты могут их вынести.

Некоторые также подозревали, что ход будущей войны ускользнет из-под их контроля и потому будет все труднее привести подобные конфликты к завершению. Пруссия и ее союзники добились под Седаном чистой победы, но французский народ отказался принять такой результат войны – уже после Седана французы мобилизовались и продолжили сражаться. В 1883 г. выдающийся германский военный теоретик Кольмар фон дер Гольц опубликовал свою знаменитую работу «Вооруженная нация», где проанализировал этот новый феномен войны между целыми народами и предостерегал, что победа какой-либо из сторон может потребовать много времени и неприемлемо высоких потерь: «Ход событий сможет ускориться только тогда, когда огромные усилия сторон вызовут неизбежное общее истощение»[882]. Несколькими годами позже Мольтке-старший, выступая перед рейхстагом, заявил, что период «кабинетных войн» закончился и началась новая эпоха.

У консервативных кругов были свои особые причины опасаться результатов войн нового типа – краха экономики, социальной напряженности и революций. Незадолго до начала Великой войны видный русский консерватор П. Н. Дурново в своем знаменитом меморандуме предупреждал царя о том, что будущая война почти наверняка приведет Россию к поражению и революции.

Двумя годами ранее австро-венгерский генерал Блазиус фон Шемуа, занимавший в течение короткого времени пост начальника Генерального штаба, приводил своему правительству похожие доводы, утверждая, что люди обычно не понимают последствий войны[883]. Все же он, в отличие от Дурново, не призывал свое руководство избегать войны любой ценой. Подобно своему предшественнику и преемнику Конраду, Шемуа призывал к более агрессивной внешней политике, со смесью смирения и надежды признавая, что это приведет к войне. Возможно, в результате народы Австро-Венгрии признали бы, что грубый материализм не удовлетворяет их духовных нужд, – при должном руководстве это может привести к началу новой героической эпохи[884].

В предвоенные годы многие германские военачальники – а то и большая их часть – сомневались в том, что войну можно закончить коротким и решительным ударом. И все же они разрабатывали планы именно такой войны, поскольку не видели им никакой альтернативы. В патовой ситуации борьбы на истощение Германия вполне могла проиграть – и вместе с ней проиграли бы и они сами, рухнув с пьедестала, который занимали в германском обществе[885].

Политическое и военное руководство европейских стран попросту опасалось столкнуться с кошмаром военных неудач и социальных потрясений. Именно этим можно объяснить тот поразительный факт, что к 1914 г. в Европе не была произведена сколько-нибудь серьезная подготовка к длительной войне – как в отношении создания военных запасов, так и в отношении перевода экономики на военные рельсы[886].

В лучшем случае они рассчитывали на то, что война на истощение не сможет продлиться слишком долго – в этом вопросе европейские генералы были согласны с Блиохом, полагая, что ресурсы участников быстро закончатся и новые военные усилия станут невозможны. Подобно проигравшимся игрокам, ставящим все на последний бросок костей или кон в рулетке, слишком многие авторы европейских военных планов – например, немцы – подавляли собственные сомнения и полностью полагались на короткий решительный удар, каким бы ни оказались его результаты. Результатом победы могло стать более сплоченное и в целом лучшее общество, – а если они проиграют, то и без того обречены[887].

В 1909 г. в петербургском яхт-клубе произошла беседа между русским генералом и австрийским дипломатом. Русский с нетерпением ждал хорошей войны между этими странами: «Мы должны завоевать престиж, чтобы укрепить самодержавие, заслуживающее не менее великой победы, чем любой другой режим». Когда эти двое встретились в следующий раз, в 1920-х гг., эта встреча произошла в независимой Венгрии, а русский генерал оказался эмигрантом[888].

Пусть среди довоенных европейских лидеров было не так много тех, кто, подобно Конраду, желал начала войны, но все же большинство их считали войну инструментом, который может быть использован в определенных обстоятельствах, – и надеялись, что этим процессом можно управлять. В предшествующее войне десятилетие Европа пережила целую серию кризисов, а военные союзы становились все теснее и теснее – тем самым руководство европейских стран и их народы постепенно приучали себя к мысли о том, что когда-нибудь война может начаться всерьез. Страны Антанты и их потенциальные противники из Тройственного союза стали исходить из того, что в конфликт между любыми двумя державами, вероятно, могут быть вовлечены и их союзники. Внутри сложившихся блоков были проведены консультации, даны соответствующие обязательства, и результатом этого стало составление планов по оказанию помощи на тот или иной случай. А уже наличие этих планов породило у правительств ожидания, которые непросто было нарушить в момент очередного кризиса. Всеобщая война в центре Европы стала вполне реальной перспективой, перестав быть немыслимой. Воздействие международных кризисов психологически подготовило Европу к мировой войне в не меньшей степени, чем это сделали милитаризм и национализм.

Будущие участники войны в основном полагали, что они всего лишь вполне справедливо защищаются от враждебных сил, которые в ином случае уничтожили бы их. Так, Германия готовилась защищаться от «окружения», Австро-Венгрия – от славянского национализма, Франция – от Германии, Россия – от своих западных соседей, а Британия – от Германии. Более того – сама система союзов и каждый из них в отдельности обеспечивали поддержку только в случае нападения со стороны соседа. В эпоху, когда общественное мнение и готовность народа поддержать военные усилия государства приобрели большое значение, военное и гражданское руководство европейских стран было озабочено тем, чтобы в начале любых боевых действий предстать в роли невинной жертвы.

Тем не менее в случае войны все европейские державы в целях собственной защиты были готовы атаковать. Практически все составленные штабами стратегические планы того времени были наступательными и подразумевали вторжение на территорию противника с целью быстро и решительно разгромить его. В ходе все более частых кризисов тех лет это обстоятельство само по себе оказывало давление на политическое руководство, подталкивая его к началу военных действий и захвату инициативы. По плану германского развертывания 1914 г., войска должны были войти в Люксембург и Бельгию еще до объявления войны – и именно так в реальности и было сделано[889]. Сами подобные планы увеличивали напряженность в международных отношениях за счет усиления боевой готовности армий и гонки вооружений. То, что кажется всего лишь разумной мерой самозащиты, может на деле вызывать совсем другие чувства по другую сторону границы.

Глава 12 Разработка планов

Военный план Германии, самый спорный по сей день, был заперт в железном сейфе, ключ от которого хранился у начальника штаба, и лишь небольшой круг лиц знал его стратегические цели. После Великой войны, по мере того как его содержание постепенно становилось известным, план оказался объектом бурных споров и остается таковым до сих пор. Показывает ли он, что Германия хотела Великой войны? Что руководители Германии решили господствовать в Европе? Является ли он необходимым доказательством позорного положения Версальского договора 1919 г., согласно которому на Германию была возложена ответственность за вой ну? Или план Шлифена просто демонстрирует, что Германия, как и все другие державы, создавала военные программы на тот случай, который мог никогда не подвернуться? Что это был план скорее слабости, а не силы, оборонительный по замыслу в противовес агрессивному окружению Антанты? На такие вопросы не найти исчерпывающих ответов, если не знать, о чем думали в Генеральном штабе Германии до 1914 г., но это навсегда останется предметом для споров и предположений, так как военный архив в Потсдаме был сначала частично вывезен русскими (некоторые из документов были возвращены после окончания холодной войны), а затем уничтожен бомбардировками союзников в 1945 г.

Ответ на эти вопросы о плане Шлифена, вероятно, лежит где-то между противоположными полюсами. Германия действительно ощущала численное превосходство над собой потенциальных врагов, и этот перевес со временем становился все больше, и все же ее руководители слишком часто думали о военном решении вопроса вместо того, чтобы изучать альтернативу войне. К 1912 г. англичане с успехом выиграли военно-морскую гонку, и была возможность – поистине та, которую должны были исследовать обе стороны, – заново установить отношения между Великобританией и Германией на более дружеской основе. Россия не хотела войны, если ее можно было избежать, и предпринимала шаги к тому, чтобы снизить напряженность в отношениях с Австро-Венгрией. Хьюго Стиннес был прав, когда до начала Великой войны сказал, что через несколько лет Германия будет экономическим хозяином Европы. И с этим экономическим господством придет ее политическая власть и власть ее культуры. Это произошло в XXI в., но лишь после двух ужасных мировых войн.

Военный план Германии был плодом труда многих людей на протяжении многих лет, и в нем были подробно изложены вопросы мобилизации и передвижения германских вооруженных сил в случае войны; его ежегодно пересматривали и обновляли. Однако до настоящего времени этот план носит имя генерала Альфреда фон Шлифена – начальника немецкого Генерального штаба в 1891–1905 гг., хотя он был значительно видоизменен его преемником – Мольтке-младшим. План Шлифена, как мы для удобства будем его называть, вызвал полемику, достойную Римского форума, вдаваясь в такие подробности, которые доставили бы радость средневековым ученым, он продолжает вовлекать в свое обсуждение ученых наших дней. Между двумя мировыми войнами защитники Шлифена утверждали, что его план был творением гения, тонко настроенным, как швейцарские часы, который сработал бы, если бы Мольтке, более слабая версия своего знаменитого дяди, не совал в него нос. Если бы план оставался таким, каким был изначально, он принес бы Германии победу в первые месяцы и тем самым предотвратил бы затянувшуюся агонию Великой войны и унизительное поражение Германии в ее конце. И все же, как справедливо указывают другие, этот план был авантюрой, основанной на нереалистичных предположениях, среди которых было то, что вооруженных сил Германии достаточно для выполнения предлагаемых им задач и что структура командования и материально-техническое обеспечение огромных армий на марше отвечают всем требованиям. И наверное, его самым большим недостатком было то, что он не предусматривал противоречия, как это называл великий немецкий военный теоретик Клаузевиц, а американцы называют законом Мерфи. Никакие планы, изложенные на бумаге, не работают, как им предназначено, едва только сталкиваются с реальными условиями; и все, что может пойти не так, так и пойдет.

Человек, который попытался убрать из войны такую неопределенность и оставил свой след как в военном искусстве Германии, так и в ее Генеральном штабе, был, как и многие высокопоставленные офицеры этой страны, выходцем из класса прусских аристократов. Родители Шлифена были представителями двух величайших родов с огромными поместьями и семейными связями, которые открывали им двери в высшие политические и военные круги Германии. Несмотря на все свое богатство и власть, семьи вроде Шлифенов вели удивительно простую жизнь, построенную на четких тривиальных принципах. Они верили в священноначалие, упорный труд, бережливость и четкую цель в жизни, будь это мать многодетного семейства или армейский офицер. Родители Шлифена и сам он были приверженцами вновь пробуждающегося в начале XIX в. лютеранского протестантизма, который сочетал глубокую религиозную веру с верой в то, что Иисус спасет людей, если они будут открыты для его послания. Такие набожные люди, как Шлифены, ценили долг, товарищеские отношения, жизнь, в которой господствует вера и добрые дела. Они также были глубоко консервативны: отвергали скептицизм Просвещения и то, что они считали идеями равенства Французской революции[890].

Скромный и сдержанный, Шлифен учился без интереса, и начало его военной карьеры было ничем не примечательным, хотя он заработал репутацию добросовестного и трудолюбивого человека. И хотя он участвовал в обеих войнах – войне 1866 г. между Пруссией и Австрией и войне с Францией 1870–1871 гг., мало видел службы в действующей армии. Один из его младших братьев погиб в бою в 1870 г., а в 1872 г. он понес еще одну утрату, когда его жена, приходившаяся ему двоюродной сестрой, умерла вскоре после рождения их второй дочери. В 1875 г. профессиональная карьера Шлифена резко пошла вверх, когда его поставили командовать полком. На него также обратил внимание Мольтке-старший, который увидел в нем многообещающего офицера, который однажды может стать его преемником в Генеральном штабе. Так как все назначения в высших военных кругах делал кайзер, это способствовало тому, что Шлифен сумел произвести благоприятное впечатление на будущего Вильгельма II и его окружение[891]. В 1884 г. Шлифен перебрался в Генеральный штаб, а в 1891 г. Вильгельм, который теперь стал кайзером, назначил Шлифена его главой. Шлифен всегда аккуратно управлял этими отношениями, обеспечивая, например, стороне Вильгельма победу на ежегодных осенних армейских маневрах и следя за тем, чтобы его внезапные вмешательства не превращали их в полный хаос.

Когда Шлифен получил сообщение о своем назначении, он написал сестре: «Трудная задача поставлена передо мной, и все же я твердо убежден в том, что Господь… не покинет меня в положении, в которое он меня поставил без всяких на то моих усилий или желания»[892]. Подобно своему близкому другу Гольштейну – сотруднику министерства иностранных дел он был требователен к себе и своим подчиненным. Один его адъютант в канун Рождества получил военную задачу, которую нужно было решить на следующий день[893]. Шлифен часто был на своем рабочем месте уже в шесть часов утра и после поездки верхом в большом берлинском парке Тиргартен работал целый день до ужина в семь часов вечера. Затем он продолжал работать до десяти или одиннадцати часов, заканчивая свой день дома чтением своим дочерям в течение часа книги по военной истории[894]. Его сотрудники и коллеги считали его непостижимым и тяжелым человеком. Он имел обыкновение молча сидеть на презентациях и обсуждениях и внезапно вставлять вопрос под неожиданным углом зрения. Он редко хвалил и часто резко критиковал. Как он сказал одному молодому майору, который, волнуясь, поинтересовался его самочувствием, он спал бы лучше, если бы не прочел на сон грядущий донесение этого майора[895].

В отличие от двух Мольтке, один из которых был его предшественником, а другой – преемником, у Шлифена почти не было интересов вне его работы. Во время штатной поездки, когда один из адъютантов обратил его внимание на прекрасный вид на реку вдали, Шлифен просто назвал ее «незначительным препятствием»[896]. Его чтение сосредоточивалось в основном на военной истории, в которой он черпал формулы побед и способы насколько возможно минимизировать неопределенность на войне. Его любимыми сражениями были битва при Каннах, когда Ганнибал разгромил римлян, и битва при Седане в 1870 г., в которой войска германской конфедерации окружили французов и заставили их сдаться. Из своего изучения истории он сделал вывод, что меньшими силами можно нанести поражение силам большей численности, если добиться преимущества более искусной тактикой. «Фланговые атаки являются сущностью военной истории» – это стало надежным символом его веры[897]. Он также пришел к выводу, что только наступательные планы могут принести победу. «Вооружение армии изменилось, – написал он в 1893 г., – но основные законы боя остались все теми же, и один из этих законов гласит, что нельзя победить врага, не атакуя его»[898].

Ему не давала покоя мысль о том, что Германия может оказаться втянутой в войну на износ, которая оставляет обе противоборствующие стороны истощенными при отсутствии победителей. В статье, которую написал после своего ухода в отставку, он нарисовал мрачную картину краха экономики страны, когда промышленность не может продолжать существовать, банки лопаются, а население страдает от лишений. Тогда, как предупреждал он, «красный призрак, который прячется в тени», уничтожит существующий в Германии порядок. И хотя с годами Шлифен становился все более пессимистичным в отношении шансов Германии в следующей войне, он упорно разрабатывал план, который мог принести ей быструю и окончательную победу. С его точки зрения, альтернативы этому не было. Исключать войну было не только трусостью; Германия, которую он знал и хотел защитить, уже была под угрозой, и продолжительный мирный период, когда ее враги – социалисты и либералы набирали силу, уничтожил бы ее точно так же, как и война на износ. Шлифен шел к войне, потому что не видел ей альтернативы[899].

Вставшая перед ним проблема заключалась в том, что союз между Францией и Россией, который развивался на протяжении 1890-х гг., представлял для Германии кошмарную возможность войны на два фронта. Германия не могла позволить себе поделить свои силы, чтобы вести тотальную войну на обоих этих фронтах, так что ей пришлось бы вести сдерживающие боевые действия на одном фронте и наносить сильные удары на другом, чтобы добиться быстрой победы. «Поэтому Германия должна приложить усилия к тому, – писал он, – чтобы, во-первых, разгромить одного из этих союзников, держа при этом второго в бездействии, а затем, когда один противник будет повергнут, Германия должна, используя свои железные дороги, добиться численного преимущества на другом театре военных действий, что также приведет к уничтожению другого противника»[900]. Сначала он предполагал первый удар нанести по России, но на рубеже веков изменил свое решение: Россия укрепляла свои крепости, создавая сильный оборонительный рубеж, протянувшийся с севера на юг через ее польские территории, и строя железные дороги, которые упростили бы ей подвоз подкреплений. Любое нападение Германии рисковало увязнуть в осадах и превратиться в затянувшуюся войну по мере отступления русских в глубь своей огромной территории. Поэтому для Германии разумным было занять оборонительную позицию на востоке и разделаться сначала с союзником России – Францией.

План Шлифена был сложным в деталях и вовлекал в свое осуществление миллионы людей, но был простым и смелым по замыслу. Шлифен наводнит Францию своими армиями и разгромит французов меньше чем за два месяца. Традиционный путь вторжения во Францию (или путь к отступлению для французских войск) находился в части Франции между границами Бельгии и Люксембурга на севере и Швейцарии на юге. Потеря Францией ее двух восточных провинций – Эльзаса и Лотарингии этого не изменила. На самом деле она дала Франции чуть более короткий и прямой отрезок границы, который она должна была защищать. Шлифен исключил этот путь. Расположение французских армий и их военные маневры показывали, что они будут ожидать нападения с этого направления. Франция, обладавшая давними традициями строительства крепостей, также усилила свою новую границу двумя рядами из 166 укреплений и возвела еще одно кольцо укреплений вокруг Парижа[901]. В 1905 г. парламент Франции проголосовал еще за одну большую сумму ассигнований на пограничные укрепления. Это оставляло Германии – если она решила бы вести наступательную войну – возможность напасть на Францию с флангов: либо на юге через Швейцарию (и в этом случае имелся серьезный недостаток – гористая местность и готовность швейцарцев защищать свои перевалы), либо через Нидерланды, Бельгию и Люксембург с равнинной местностью, хорошими дорогами и отличными железнодорожными сетями. Выбрать северный путь было легко. Шлифен остановил свой выбор на огромном обходном маневре, чтобы попасть во Францию и поймать французские армии в ловушку, как при Седане.

В случае войны четыре пятых германской армии должны были двинуться на запад, пока оставшаяся пятая часть ведет оборонительные боевые действия против России на востоке. На западе наступающие германские армии огромным правым флангом, обращенным в западную сторону от Германии, должны были легко пройти через Нидерланды, так что, как гласила поговорка, рукав немецкого солдата, находящегося в самой крайней западной точке, обмахнул бы Ла-Манш, а затем войти во Францию и двинуться на Париж. Гораздо меньший левый фланг немецких армий к югу от крепости Метц ниже Люксембурга должен был противостоять ожидаемому нападению французских армий. По мере развития план становился все более замысловатым и негибким. К 1914 г. приход германских армий в Париж ожидался через сорок дней после начала военных действий. Если французы поступят так, как от них ожидают, и нападут, перейдя их общую с Германией границу, то они будут уходить все дальше от главных полей сражений. Когда французы поймут, что главное наступление немцев идет с запада позади их армий, они, как надеялись в Германии, окажутся деморализованными. Начнется сумятица, пока они попытаются перевести свои войска с наступательных позиций в Германии на запад для ответа на брошенный им вызов, что само по себе будет опасно, ибо левый фланг немецких армий по-прежнему будет находиться у них на востоке. Если все будет развиваться в соответствии с планом Шлифена, основные французские армии окажутся зажатыми между двумя флангами вооруженных сил Германии и сдадутся. Тем временем гораздо меньшая по численности немецкая военная группировка на востоке будет находиться в оборонительном ожидании, пока не произойдет медленная мобилизация у русских, которые начнут ожидаемое наступление на запад. К тому моменту, когда русские любой численностью приблизятся к немцам, война на западе уже закончится, и немецкие войска можно будет послать на восток, где они займутся русскими.

Шлифен не обратил внимания на более широкие последствия или просто отмахнулся от них. Согласно его плану конфликт с Россией автоматически привел бы в действие немецкое наступление на Францию. (А вероятность такого конфликта росла в первые десять лет нового века по мере того, как союзница Германии Австро-Венгрия все больше и больше портила отношения с Россией на Балканах.) Шлифен не допускал возможности того, что Франция предпочтет оставаться нейтральной, что бы ни говорилось в ее договоре с Россией (Франция была обязана прийти на помощь России лишь в том случае, если Россия оказывалась невиновной стороной). Более того, немецкие войска должны были бы оккупировать три маленьких страны, с которыми они не ссорились. В случае Бельгии Германия также нарушила бы международное обязательство, которое она унаследовала от Пруссии, уважать бельгийский нейтралитет. Так как Великобритания была одной из подписавшихся под этим соглашением сторон, она вполне могла решить, что обязана вступить в войну против Германии. И эта перспектива становилась все более реальной по мере ухудшения отношений Великобритании с Германией и ее сближения сначала с Францией, а затем и Россией. План Шлифена – и в этом он оставался неизменным до 1914 г. – фактически гарантировал, что Германия будет вести войну на два фронта, рискуя тем самым оказаться вовлеченной в более масштабную войну.

В 1913 г. Мольтке еще больше сузил выбор Германии, покончив с альтернативой Генерального штаба плану Шлифена – планом развертывания германских войск на восточном фронте, предусматривающим конфликт с одной лишь Россией, при котором Франция сохраняла нейтралитет. И даже если Франция предпочла бы прийти на помощь своей союзнице России, немцы смогли бы вести оборонительные военные действия на западе. Однако, по-видимому, в Генеральном штабе решили, что слишком много времени и усилий уходит на разработку планов войны, которая не обещает быстрых результатов. В 1912 г. немецкие военные маневры подтвердили эту точку зрения: главное наступление Германии против России закончилось безрезультатно, когда игроки, исполнявшие роль русских, отступили в глубь территории России[902]. Так что, когда разразился кризис 1914 г., у Германии был только один план; как бы ни решила поступить Франция, Германия собиралась напасть на нее, если ей будет угрожать мобилизация русских. Война, начавшаяся на востоке, почти неизбежно должна была распространиться на запад, какие бы ни были последствия.

В военных планах Германии был еще один риск, который повышал вероятность войны. Из всех европейских планов мобилизации немецкий план был единственный, в котором не было ни сучка ни задоринки, начиная от первого объявления, призывающего солдат в ружье, до начала самой войны. К 1914 г. наследие Шлифена привело к развитию чрезвычайно сложного мобилизационного процесса, поделенного на восемь четких этапов. На первых двух доверенные военные чины получали предупреждение о том, что существует напряженность, чтобы они могли принять соответствующие меры для подготовки к мобилизации, такие как отмена отпусков. Третий этап – «надвигающаяся угроза войны» – должен был быть объявлен всенародно; при этом созывалась третья, самая низшая категория резервистов – Landsturm (ополчение второго разряда – нем.), чтобы более высокие категории резервистов были готовы присоединиться к регулярным армиям. Этапы четвертый и пятый были уже реальной мобилизацией вооруженных сил Германии, когда войска собирались в подразделения и эшелонами отправлялись в назначенные места на границах. На последних трех этапах войска перемещались из эшелонов на «наступательные позиции» на границах и на последнем этапе атаковали неприятеля[903]. Эти планы превосходно сработали летом 1914 г. до самого последнего этапа – наступления. И хотя теоретически войска можно было остановить на границах, эти планы имели такую движущую силу, что это было весьма маловероятно. И таким образом правительство Германии лишилось возможности использовать мобилизацию в качестве средства устрашения или получить время на обдумывание и переговоры до первого кровопролития, когда переговоры могли еще иметь место.

По мнению Шлифена, его долг – разработать наилучший план войны для Германии. Он оставил дипломатию, которую, как и большинство членов Генерального штаба, считал полезной лишь для гражданских лиц в целях подготовки почвы для войны. И все же он не считал своей обязанностью подробно информировать их о своих планах. Также ни он, ни его преемник Мольтке не согласовывали с военно-морским флотом, Военным кабинетом кайзера, командующими армейскими корпусами, ответственными за исполнение плана, или с военным министерством Пруссии и менее значительными военными министерствами в землях Германии, которые отвечали за численность армии, ее вооружение и некоторые этапы мобилизации[904]. И хотя и Шлифен, и Мольтке считали, что у них недостаточно войск для успешного осуществления плана, они тем не менее придерживались его, не приводя военному министерству убедительных оснований для укрупнения вооруженных сил и не оспаривая увеличения ассигнований на флот Тирпица.

Руководство общей стратегией Германии и согласование ее ключевых частей управления – как гражданских, так и военных – нуждалось в Бисмарке, но до 1914 г. не было фигуры такой величины. На самого Бисмарка можно отчасти возложить вину за то, что он оставил после себя систему, в которой не были четко определены планы управления и отсутствовало желание их составлять. Единственным институтом, способным обеспечить согласование и общее руководство, являлась монархия, но Вильгельм был не тем человеком, который мог это сделать. Он был слишком ленив, непредсказуем и легко отвлекался и тем не менее ревностно охранял свою верховную власть. Когда в 1904 г. один адмирал из министерства военно-морского флота предложил создать совет, в который вошли бы высшие офицеры армии и флота, канцлер и кайзер, для принятия решения о том, что следует делать Германии в случае войны одновременно с Великобританией и Францией, он ничего не добился[905].

Гражданские руководители приняли искусственное разграничение, на котором настаивало военное руководство и состоявшее в том, что оно обладает исключительными полномочиями во всех военных вопросах, начиная от военных планов до ведения самой войны. (Это не мешало военным вмешиваться в области, не имевшие прямого отношения к военным делам; деятельность военных атташе в европейских столицах, которые отчитывались непосредственно своему начальству в Берлине, давно уже стала проблемой для германской дипломатической службы.) Даже тогда, когда решения, принимаемые военными, имели политическое или международное воздействие, гражданские руководители Германии предпочитали оставаться в стороне. В 1900 г. Гольштейну, который все еще оставался значимой фигурой в министерстве иностранных дел, сказали, что Шлифен в своих планах намеревается игнорировать международные соглашения, такие как договор, гарантирующий нейтралитет Бельгии. После некоторого размышления Гольштейн ответил: «Если начальник Генерального штаба, особенно такой выдающийся авторитетный стратег, как Шлифен, считает подобную меру настоятельной, то долг дипломатии согласиться с ней и всемерно ей способствовать»[906]. Политическое руководство не только отказалось от ответственности; оно имело слабое представление о том, о чем думают или какие планы строят военные. Канцлер Германии с 1909 по 1917 г. Бетман сказал после Великой войны: «Во время моего пребывания в должности ни разу не был созван военный совет, на котором политики могли бы вмешаться в военные дела»[907]. Гражданских в любом случае не поддержал бы кайзер, если бы они бросили вызов его военным. В 1919 г., размышляя над поражением Германии, Бетман сказал: «Ни один серьезный наблюдатель не смог бы не оценить с величайшей ясностью огромные опасности войны на два фронта. Если бы гражданские попытались помешать тщательно продуманному военному плану, представленному как абсолютно необходимый, это повлекло бы за собой непереносимую ответственность»[908].

В 1905 г. Шлифена лягнула лошадь его друга, после чего он слег на несколько месяцев. «Мне почти 75 лет, – писал он, – я почти слеп, наполовину глух, а теперь у меня еще и сломана нога. Мне давно пора уйти, и у меня есть основание полагать, что мои неоднократные прошения об отставке в этом году будут удовлетворены»[909]. Возможно, он пытался держать лицо в этой ситуации; кайзер, как это часто с ним бывало, терял в него веру и готовился заменить его[910]. Шлифен оставил свою должность в первый день нового 1906 г. И, даже уйдя в отставку, он продолжал оказывать влияние на Генеральный штаб, члены которого в целом почитали его как одного из величайших полководцев Германии. Когда в 1914 г. немецкие войска выступили в направлении Франции, генерал Гренер написал: «Дух благословенного Шлифена сопровождает нас»[911]. Наверное, неизбежно любой преемник казался бы хуже его, и молодой Гельмут фон Мольтке страдал от этого сравнения и при его жизни, и после его смерти.

Однажды осенним утром 1905 г. канцлер Бюлов во время конной прогулки в Берлине случайно встретился со своим давним другом – молодым Мольтке. «Меня поразила тревога, написанная на его лице». Двое мужчин поехали верхом бок о бок, и Мольтке рассказал, что причиной его беспокойства является отставка Шлифена: «Его величество настаивает на том, чтобы я стал его преемником, а все во мне протестует против мысли об этом назначении». Как сказал Мольтке Бюлову, он не обладает необходимыми качествами для такой ответственной должности: «Мне не хватает умения принимать быстрое решение, я слишком склонен к размышлениям, слишком щепетильный, если хотите, и добросовестный для такой должности. Я не способен поставить все на кон»[912]. Вероятно, Мольтке был прав, но он нес бремя великого имени, которого, по его мнению, он должен был быть достоин, и чувства долга. Конрад утверждает, будто Мольтке сказал ему, что он просил кайзера не назначать его: «Ваше величество, вы действительно полагаете, что можете дважды выиграть первый приз в лотерее?»[913] Тем не менее Мольтке принял эту должность и пребывал в ней до осени 1914 г., когда был освобожден от выполняемых обязанностей вследствие неспособности плана Германии, который стал в такой же степени его, в какой и Шлифена, принести ей победу. Генерал Эрих фон Фалькенхайн – военный министр и преемник Мольтке безжалостно сказал: «Наш Генеральный штаб совершенно потерял голову. Заметки Шлифена больше не помогают, и Мольтке зашел в тупик»[914].

Мольтке был крупным мужчиной, который словно сошел с портрета храброго прусского генерала, но на самом деле, как явствует из его разговора с Бюловом, он был человеком, погруженным в себя и сомневающимся в себе. В чем-то он был лучше своего непосредственного предшественника, обладая более широкими интересами – например, Мольтке много читал, играл на виолончели и имел мастерскую, в которой рисовал, – а также был более ленивым и менее напористым. Он достаточно хорошо начал, совершив шаг, который получил одобрение его коллег-офицеров: ему удалось отговорить кайзера от участия в осенних маневрах, которое обычно вызывало хаос. (Вильгельм был поражен, когда Мольтке сказал ему, что победа частей, которыми командовал он, всегда была подстроена.)[915] Тем не менее сам Шлифен и многие высокопоставленные офицеры видели в нем неудачного кандидата на должность, которая, по общепринятому мнению, считалась ключевой в Германии. Мольтке так и не достиг вершин мастерства в детальном управлении Генеральным штабом, как это делал Шлифен, и был склонен позволять его различным отделам функционировать в привычном режиме, тогда как он больше времени проводил, занимаясь кайзером и его Военным кабинетом[916]. По мнению и русского, и австро-венгерского военных атташе в Берлине, Мольтке не годился для выполнения обязанностей, налагаемых столь важной должностью. «Его военное искусство и знания, – сообщал австриец в Вену, – не лучше, чем у среднего офицера»[917].

Новый начальник штаба также был фаталистом иногда на грани полного пессимизма по отношению к миру. Этот фатализм питался его увлеченностью одной из новых оккультных религий, охвативших в то время Европу. Его жена – женщина с сильным характером, сильнее, по словам многих, чем у Мольтке, – была последователем теософии – смеси восточной религии и спиритуализма, основанной мадам Блаватской. В 1907 г. оба Мольтке стали учениками гуру – Рудольфа Штейнера, который говорил о новом духовном веке, начинающемся на Земле. (Его Вальдорфские школы, делающие упор на развитии воображения и творчестве, процветают и в наши дни, активно поддерживаемые средним классом.) В то время как жена Мольтке радушно приветствовала перспективу нового века, сам Мольтке был мрачен: «Человечество должно сначала пройти через кровь страдания, прежде чем оно достигнет этих высот»[918].

Как начальник Генерального штаба, Мольтке довольствовался тем, что во многом продолжал работу своего предшественника. Генеральный штаб, который был большой частью наследия Шлифена, продолжал стабильно функционировать. При Мольтке значительно повысился его профессионализм, он стал действовать более слаженно, численность выросла с 300 до 800 офицеров. Еще большее число офицеров находилось в частях: они ездили в командировки и разделяли дух того, что в анекдотах тех лет представлялось одним из пяти совершенных европейских институтов. (Другими были католическая церковь, британский парламент, русский балет и французская опера.) Штабные офицеры, говорил Гарри Кесслер, были «сдержанными, хладнокровными, убежденными, суровыми, учтивыми, словно сделанными по одному шаблону». Преданные, знающие, требовательные, они знали, что являются частью элитной машины, цель которой – обеспечить готовность Германии к войне. Другой ключевой частью наследия Шлифена был не окончательный план, а общее стратегическое направление и метод планирования. Год за годом за два десятилетия до 1914 г. Генеральный штаб проверял свои планы в полевых маневрах – в некоторых из них участвовали тысячи вооруженных людей – военных играх или на бумаге. Все они подвергались анализу на предмет спорных вопросов, пробелов или недостатков, и результаты учитывались в процессе дальнейшего планирования. Ежегодно 1 апреля каждое подразделение немецкой армии получало свои модернизированные планы и приказы. «Они сделали войну, – как справедливо заметил кайзер о Генеральном штабе, – огромным бюрократическим деловым предприятием»[919]. И, как и в других масштабных предприятиях, существовала опасность, что сам процесс станет более важным, чем более широкое стратегическое мышление, и фундаментальные допущения, включая необходимость ведения войны на два фронта, оставались нерассмотренными и принимались без возражений.

«Если вы верите докторам, – заметил однажды Солсбери, – то нет ничего полезного; если вы верите богословам, то нет ничего невинного; если вы верите солдатам, то нет ничего безопасного»[920]. С образованием Антанты немецкий Генеральный штаб увидел мир, в котором наступательная война была единственным для Германии способом разорвать свое окружение. Все чаще ее военные руководители начали допускать возможность – даже желательность – превентивной войны. «Я считаю, что долг ответственного политика и полководца, – не оправдываясь, писал Гренер в своих воспоминаниях, – состоит в том, чтобы тогда, когда он видит неизбежность надвигающейся войны, начать ее в тот момент, который открывает самые выгодные перспективы». В 1905 г. во время первого марокканского кризиса, который случился, когда Россия была временно недееспособна, никто не мог догадаться, как давно высшее руководство Германии, включая Гренера и Шлифена, серьезно рассматривало вопрос о войне с Великобританией и Францией[921]. Военный представитель Саксонии в Берлине докладывал в Дрезден: «Война с союзниками (Францией и Великобританией) продолжает здесь рассматриваться как возможность на самом высоком уровне. Поэтому его величество император приказал начальнику Генерального штаба армии и начальнику штаба военно-морского флота подготовить план совместной кампании. Его превосходительство граф Шлифен считает, что все имеющиеся силы сухопутных армий следует направить против Франции, а защиту берегов возложить главным образом на флот… Исход войны будет решен во Франции, а не на море»[922]. Во время кризиса в связи с аннексией Австрией Боснии и Герцеговины в 1908 г., второго марокканского кризиса 1911 г. и Балканских войн 1912 и 1913 гг. военное руководство Германии вновь стало рассматривать план превентивной войны, но кайзер, который, по-видимому, искренне надеялся сохранить мир, отказался его одобрить. Вполне предсказуемо, что военные стали все больше выражать свое раздражение тем, что они понимали как его слабость. По словам Фалькенхайна, война была уже в пути и ни «великий «мирный» император», ни пацифисты не могли остановить ее[923].

Конечно, у Германии была альтернатива – вести оборонительную войну, но ее военные никогда всерьез ее не рассматривали. Оборонительная война не вписывалась в существовавшее стремление к наступлению или желание Германии вырваться из того, что она считала своим окружением. Во время своей последней военной игры Шлифен изучил такую возможность, но, и это неудивительно, пришел к заключению, что лучше придерживаться наступательного плана[924]. Мольтке просто следовал за учителем. И если он не изменил направленность плана Шлифена, то модернизировал его по мере изменения таких факторов, как технологии и международная ситуация. И хотя позднее его стали обвинять во вмешательстве в совершенный военный план, приведшем к поражению Германии, он верно увидел, что в данных условиях последний шаг плана Шлифена в меморандуме, написанном в 1905 г. незадолго до его отставки, делал определенные допущения, которые больше не были актуальны: например, что Россия не представляет собой угрозу ввиду ее поражения и внутренних проблем или что Франция вряд ли поведет мощное наступление на юг Германии. За пять лет, прошедшие после ухода Шлифена в отставку, Россия восстановилась быстрее, чем ожидалось, и продолжила программу быстрого строительства железных дорог, а французы, похоже, подумывали о вторжении в Эльзас и Лотарингию. Как следствие, Мольтке оставил больше немецких войск на востоке и увеличил численность левого фланга, так что теперь уже двадцать три дивизии располагались к югу от Метца и пятьдесят пять – к северу от него на правом фланге. И хотя его критики позднее говорили, что он лишил правый фланг войск и тем самым разрушил план Шлифена, он оставил правый фланг в таком виде, в каком тот и был, и изыскал дополнительные силы, используя на передовой свои резервы[925]. Он, как и Шлифен, ожидал, что Германия будет вести сдерживающие боевые действия против России, и также делал ставку на широкую и быструю победу на западе. В меморандуме 1911 г. Мольтке писал, что, как только французские армии будут разгромлены в нескольких крупных сражениях, страна не сможет продолжать вести войну[926].

Как и Шлифен до него, Мольтке предполагал, что правительство Франции признает свое безнадежное положение и сядет за стол переговоров с немецким правительством для заключения мира. И все же оба этих человека пережили Франко-прусскую войну, когда французы продолжали воевать после поражения у Седана. Как якобы сказал один скептически настроенный немецкий генерал во времена Шлифена: «Нельзя нести военную силу великой державы, как кота в мешке»[927]. В сентябре 1914 г., когда их армии одержали ряд побед, немецкие генералы обнаружили, что у них нет плана дальнейшего ведения войны, если Франция откажется капитулировать[928].

Мольтке внес еще два изменения в план Шлифена. И если у Шлифена немецкие войска проходили по небольшому кусочку территории Нидерландов – «аппендиксу», который выступал между Германией и Бельгией, то Мольтке решил проявить уважение к нейтралитету Нидерландов. Обнаруживая пессимизм, который существовал бок о бок с его надеждами на быстрое наступление, он писал в 1911 г., что, если война продлится дольше, чем ожидается, Нидерланды станут весьма полезным «горлом», которое позволит Гремании получать снабжение по морю из других нейтральных стран. Это решение означало, что движущимся во Францию немецким армиям теперь приходилось втискиваться в гораздо более узкое пространство. Немецкой 1-й армии, находившейся на западной оконечности правого фланга, например, приходилось маневрировать 320 тыс. солдат с их лошадьми и вооружением на пространстве шириной 6 миль между сильно укрепленным бельгийским городом Льежем и голландской границей. А 2-я немецкая армия численностью 260 тыс. человек находилась на территории такой же площади только к югу от Льежа, и фактически часть вооруженных сил Германии должна была пройти через сам город. Если бы бельгийцы решили оказать сопротивление, то Льеж мог задержать, возможно на недели, немецкое продвижение вперед. Более того, там сходились четыре железнодорожные ветки, которыми немцы намеревались воспользоваться для продвижения на юг, и было жизненно важно захватить их, не повредив. Исследование, проведенное после Великой войны американскими военными экспертами, позволило сделать вывод, что разрушение одного моста, двух тоннелей и участка железнодорожных путей помешало бы немцам отправлять поезда через Северную Бельгию в сторону Франции до 7 сентября на протяжении более месяца после начала войны. (В этом случае заряды были заложены, но приказ бельгийского командования взорвать их не был выполнен.)[929] Поэтому Мольтке внес второе изменение в план Шлифена: наступающие силы Германии, начавшие движение до официального объявления войны, должны были предпринять быстрые действия для захвата Льежа. Так что те официальные лица в Германии, которые в 1914 г. должны были принимать решения, находились еще и под этим давлением, приводя процесс в движение.

Бюлов, согласно его воспоминаниям, поднимал вопрос о вторжении в Бельгию и перед Шлифеном, и перед Мольтке, но ни в том ни в другом случае канцлер ничего не добился. И, как он мог убедиться, ни военные, ни министерство иностранных дел не обсуждали вопрос вторжения[930]. В 1913 г. Готлиб фон Ягов, новый министр иностранных дел, узнал о планируемом нарушении нейтралитета Бельгии и мягко выразил свой протест. Когда весной 1914 г. Мольтке сказал ему, что планы изменить невозможно, Ягов, очевидно, больше не высказывал возражений[931]. Кайзер, который, возможно, испытывал некоторые опасения в отношении нарушения договора, подписанного его предками, попытался убедить короля Бельгии Леопольда II в необходимости проявить готовность помочь Германии. К сожалению, он сделал это с присущей ему бестактностью, хвастаясь перед своим гостем, находящимся с государственным визитом в Берлине, мощью Германии. «Тот, кто в случае войны не за меня, – сказал он гостю, – тот против меня». Леопольд уехал настолько потрясенным, что надел свою офицерскую фуражку задом наперед[932]. Осенью 1913 г. Вильгельм предпринял еще одну подобную попытку уже с преемником Леопольда – его племянником Альбертом I (который был родственником Вильгельма по матери – принцессе из династии Гогенцоллернов), когда молодой король прибыл с визитом в Берлин. Вильгельм убеждал Альберта, что война с Францией совсем близко – и все по вине французов. На государственном приеме в Потсдаме Мольтке уверил Альберта, что немцы «преодолеют все преграды», и спросил бельгийского военного атташе, что намерена делать Бельгия, когда начнется война. Посол Бельгии в Берлине не испытывал никаких сомнений относительно цели, которую преследовало поведение Вильгельма и Мольтке: «Это было приглашение нашей стране, стоявшей перед опасностью, которая угрожала Западной Европе, броситься в готовые раскрыться объятия более сильных рук, способных схватить Бельгию – и сокрушить ее»[933]. Бельгийцы сразу же проинформировали французов и усилили свою собственную подготовку к войне. И хотя немецкие военные открыто выражали презрение к бельгийским коллегам – «шоколадным воякам» – теперь, похоже, немецким войскам предстояло иметь дело с бельгийской армией численностью около 200 тыс. человек, равно как и препятствиями в виде разветвленной сети крепостей Бельгии, включая Льеж.

И хотя англичане твердо отказались давать какие-либо обещания заранее, вторжение Германии в Бельгию влекло за собой большой риск втягивания Великобритании в войну. Мольтке отнесся к этому настолько серьезно, что разместил на севере Германии три с половиной дивизии для отражения возможного нападения морского десанта[934]. Однако он не беспокоился, что британские войска могут прийти на помощь французам и бельгийцам. «Мы справимся, – неоднократно говорил он Ягову, – со 150 тысячами англичан»[935]. Действительно, среди командования армией и флотом существовало давнее глубокое убеждение в том, что, хотя Германия еще и не готова бросить вызов британскому военно-морскому флоту, она может использовать Францию для того, чтобы заманить англичан на континент и разгромить их на суше[936]. Немецкие военные не воспринимали армию Великобритании всерьез, особенно после ее поражений в Бурской войне. Немецкие обозреватели отмечали, что строевая подготовка и маневры – то, к чему в немецкой армии относились очень серьезно, в британской армии проводились небрежно и неорганизованно[937]. После Великой войны один офицер вспоминал: «Каждый из нас умирал от желания не только разгромить англичан, но и взять их всех до последнего в плен. Как часто об этом шли разговоры в мирное время!»[938] Если начнется война, британский флот, несомненно, применит свою давнюю тактику блокады немецких портов, но, как рассчитывало немецкое командование, потребуется время на то, чтобы нанести ущерб импорту Германии, и, если на суше все пойдет так, как должно, война закончится прежде, чем блокада окажет какое-то воздействие.

Главным вопросом, вызывавшим у Германии озабоченность еще со времен ее победы в 1871 г., была Франция. Благодаря работе шпионов, один из которых был в конечном счете раскрыт в «деле Дрейфуса», отчетам атташе в Париже и внимательному чтению французской прессы и парламентских дебатов немецкие военные до 1914 г. имели достаточно точное представление о численности французских вооруженных сил. Они также просчитали, что основные силы Франции будут сконцентрированы на общей границе между двумя их странами – от точки южнее западной части бельгийской границы до швейцарской границы, – и ожидали, что французы, вероятно, в случае войны предпримут наступление в северной части Лотарингии.

Но в головах немцев так и не уложилось, насколько в действительности сильны были французы и – что важно – насколько хорошо они будут воевать. Безусловно, «дело Дрейфуса» нанесло французским военным значительный ущерб. Политическое вмешательство и разногласия во французском обществе деморализовали офицерский корпус и вызвали волнения в войсках, и немцы с удовлетворением отмечали частые случаи отсутствия дисциплины и даже открытого бунта в годы, предшествовавшие 1914-му[939]. Более того, французы – как офицеры, так и рядовые – относились к строевой подготовке и военным учениям легкомысленно и пренебрежительно. «Производит весьма необычное впечатление, – отмечал в 1906 г. военный атташе Германии в Париже, – когда днем случайно видишь, как какое-нибудь отделение играет в Венсенском лесу в футбол, вместо того чтобы заниматься военной подготовкой». В постановочных баталиях войска, которые должны были находиться на предполагаемом огневом рубеже, удобно устраивались и иногда даже читали газеты, которые покупали у предприимчивых торговцев, которые шатались по предполагаемому полю боя[940]. Однако французы были тем народом, который дал великого Наполеона и его солдат и имел традицию воевать хорошо, с большой отвагой. Даже отсутствие у них дисциплины давало им преимущество над немцами. Все тот же самый немецкий военный атташе, потрясенный игрой в футбол в Венсенском лесу, сообщал в Берлин: «Наверное, с французами можно обращаться только так, и, безусловно, в их случае темперамент, особенно перед лицом противника, во многом заменяет то, что можно воспитать повседневной подготовкой и дисциплиной в людях, в жилах которых кровь течет медленнее»[941].

Когда дело дошло до русских, немцы сформировали у себя более отчетливое мнение, которое широко разделяли в Европе. Россия была великой державой только по названию, и ее воору женные силы оставались отсталыми, плохо организованными и с плохими командирами. Простой русский солдат был стоек и упорен в обороне, но такие качества не годились для современной наступательной войны. Офицеры, по словам немецкого военного наблюдателя на Русско-японской войне, «были лишены нравст венности, какого-либо чувства долга или ответственности». Поражение России в войне с Японией в полной мере выявило недостатки русских, и было ясно, что русским потребуются годы, чтобы восстановить и перестроить свои вооруженные силы[942]. Даже когда спустя несколько лет после Русско-японской войны стало ясно, что Россия восстанавливает и переоснащает свои вооруженные силы, немецкий Генеральный штаб по-прежнему планировал оставить около тринадцати дивизий на своих восточных границах с Россией и предоставить своей союзнице Австро-Венгрии вести с ней основные военные действия до тех пор, пока ожидаемая победа Германии над Францией не позволит Германии перебросить больше сил на восток. Размеры России и ее неразвитая железнодорожная сеть в любом случае гарантировали, что русские армии не смогут быстро добраться до границ своего собственного государства. Как сказал Мольтке Конраду в 1909 г.: «Наше самое главное намерение должно состоять в том, чтобы добиться быстрого решения. Это едва ли будет возможно в войне с Россией»[943].

Немецкое высшее командование не было особенно высокого мнения о способности Австро-Венгрии воевать, но предполагало, что их союзница будет по крайней мере равным по силам противником России. В 1913 г. Генеральный штаб Германии дал убийственную оценку вооруженных сил Австро-Венгрии. Армия была ослаблена этническими разногласиями, и продолжительный финансовый и политический кризис с Венгрией означал, что она не способна обучить и вооружить достаточное количество солдат. За предшествующие десятилетия мало было сделано для того, чтобы армия отвечала современным требованиям, и, хотя реформы начались, они завершились лишь в 1916 г. Сеть железных дорог совершенно не годилась для переброски войск. Офицеры, согласно оценке, сделанной уже в 1914 г., были преданы и верны королевской власти, но общий уровень армии был низок[944]. И тем не менее немцы рассчитывали на Австро-Венгрию, которая должна была отвлекать на себя вооруженные силы России около сорока дней – время, за которое Германия должна была разгромить Францию, чтобы получить возможность перебросить войска на восток и завершить войну. Как сказал Шлифен в 1912 г. незадолго до своей смерти: «Судьба Австрии будет решаться не на берегах Буга, а на берегах Сены!»[945]

Германия была еще худшего мнения о своем другом союзнике – Италии. «Порядок на марше не поддается описанию, – заметил военный атташе Германии в Риме, – каждый делает что хочет, и я видел множество отставших солдат, которые нарушали ряды без разрешения, чтобы что-то себе купить»[946]. Еще больше, чем армия Австро-Венгрии, итальянская армия страдала от нехватки финансирования и людских ресурсов, устаревшего вооружения и недостаточной военной подготовки. Ее старшие офицеры, за небольшим исключением, были ничем не примечательны, а младшие офицеры возмущались начальством, своими условиями и слабыми перспективами в продвижении по службе. Неудивительно, что боевой дух всей армии был низким.

В любом случае не было ясно, останется ли Италия в Тройственном союзе. К 1902 г. ее отношения с Францией заметно улучшились, и Италия тайно обещала не участвовать в нападении Германии на Францию. Как средиземноморская морская держава, Италия всегда предпочитала быть в хороших отношениях с ведущей мировой военно-морской державой Великобританией. И в то же время отношения Италии с Австро-Венгрией, никогда не бывшие хорошими, ухудшались. Эти две страны соперничали в западной части Балкан, и в обеих из них шли разговоры и строились военные планы войны друг против друга. Пока Конрад в Австро-Венгрии думал о нападении, Генеральный штаб Италии, сознающий свою слабость, строил планы оборонительной войны. Обещания Италии оказать Германии военную поддержку плохо вязались с ее растущей озабоченностью в отношении Австро-Венгрии. В 1888 г., вскоре после образования Тройственного союза, Италия пообещала послать войска на помощь Германии через Австрию вдоль Рейна при любом нападении французов. И хотя начальник Генерального штаба Италии в 1908–1914 гг. Альберто Поллио с самого начала не хотел выполнять это обязательство, в феврале 1914 г. правительство Италии подтвердило, что в случае начала войны оно пошлет три армейских корпуса и два кавалерийских дивизиона на верхний Рейн для присоединения к левому флангу немецкой армии. В переломный момент в июле того года немецкое военное командование продолжало надеяться на итальянские войска, хоть и довольно сдержанно оценивало надежность или полезность итальянцев[947].

Германия могла обойтись без Италии, что и делала, но в последнее десятилетие перед Великой войной она сильно нуждалась в Австро-Венгрии. Несмотря на периодические попытки поддерживать связи с Россией или Великобританией, у нее было мало других потенциальных союзников. Османская империя была слишком слаба, а более малочисленные государства, вроде Румынии или Греции, старались по возможности не встревать в конфликты. С течением лет Германия наблюдала усиление Антанты, и ее Двойственный союз с Австро-Венгрией приобретал все большее значение. Это, в свою очередь, означало, что Германия должна была поддерживать Австро-Венгрию, когда дело доходило до конфронтации на Балканах или – что еще более серьезно – с Россией.

Бисмарк всегда подразумевал, что этот альянс будет оборонительным, и сопротивлялся любым попыткам заключить обязывающие военные соглашения, чтобы не превратить его в нечто большее. Однако он разрешил провести штабные переговоры, которые дали Австро-Венгрии понять, что Германия отправит значительную войсковую группировку на восток для ведения совместных военных операций против России в случае нападения русских на Австро-Венгрию. Вильгельм II, взойдя на трон, неоднократно проявлял, по крайней мере на словах, энтузиазм в плане более тесных отношений. Однако, после того как Шлифен возглавил Генеральный штаб Германии в 1891 г., стратегические цели союзников разошлись, так как немцы все больше видели во Франции своего главного врага, а австрийцы продолжали видеть его в России. На своей первой встрече со Шлифеном генерал Фридрих фон Бек – начальник австрийского Генерального штаба – счел его «неразговорчивым и не очень любезным». Шлифен в свою очередь не очень-то доверял австрийцам: «Такие только дезертируют или перебегают к врагу». В 1895 г. он резко пошел на попятную в отношении обязательств Германии на Восточном театре военных действий и ясно дал понять, что она проведет лишь небольшое наступление на территорию русских. Бек был в ярости, потому что решение немцев свело к нулю годы работы австрийского Генерального штаба[948]. Начиная с того момента отношения между этими двумя Генеральными штабами были корректными, но прохладными, и они не занимались детальным планированием совместных военных операций.

И лишь не раньше 1908–1909 гг., в тот момент, когда Австро-Венгрия оказалась на пороге войны с Сербией за Боснию, Двойственный союз отошел от ограниченной оборонительной доктрины Бисмарка и стал ближе, более наступательным и опасным для стабильности в Европе. Вильгельм II снова проявил инициативу, обратившись к Австро-Венгрии: «Император Франц-Иосиф является прусским фельдмаршалом, и, значит, стоит ему лишь скомандовать, и вся прусская армия выполнит его приказ»[949]. Что еще более важно, военные из Австро-Венгрии и Германии снова начали вести переговоры, с того момента и до лета 1914 г. они обменивались письмами и визитами, которые создавали впечатление, что они будут консультироваться друг с другом и оказывать взаимопомощь в переломные моменты[950]. Шлифен и Бек к этому времени уже ушли со сцены, и их преемники Мольтке и Конрад установили более теплые отношения. Конрад уважал старшего по возрасту Мольтке и во время Великой войны носил на шее медальон с портретом этого великого немецкого военачальника[951]. В первый день нового 1909 г. по инициативе Конрада произошел обмен письмами с Мольтке с целью выяснить, что предпримет Германия, если Австро-Венгрия начнет войну с Сербией, а Россия придет на помощь этой маленькой балканской стране. В Австро-Венгрии ожидали – и Германия с этим согласилась, – что такой шаг русских приведет в действие их Двойственный союз и Германия будет обязана встать на защиту Австро-Венгрии. (И конечно, если Россия нападет на Германию, обязательства этого союза останутся в силе.) Каждая из сторон хотела, чтобы другая сторона взяла на себя обязательство начать наступление на Россию в начале войны, не делая этого сама. В результате эти письма оказались полны уверений в уважении и дружбе, но лишены конкретных обещаний. Так как Конрад планировал сначала уничтожить Сербию, даже если Россия вступит в войну, ему нужно было получить от Германии обещание значительной поддержки на севере в противостоянии России, в частности проведения наступательной операции в южном направлении из Восточной Пруссии в Русскую Польшу, пока Австро-Венгрия будет наступать в северном направлении из Галиции. Мольтке, разумеется, хотел держать на востоке небольшое количество своих войск, чтобы иметь возможность сосредоточиться на разгроме Франции. В конце концов двое союзников дали друг другу обязательства, которых они, вероятно, не собирались выполнять: когда начнется война, Австро-Венгрия пообе щала в кратчайшие сроки напасть на Россию, а Германия в свою очередь пообещала присоединиться к ней с севера еще до окончания войны с Францией[952].

Географическое положение Австро-Венгрии диктовало ей необходимость продумывать и другие возможные сценарии войны, чем Германии, с любой из следующих стран: Россией, Сербией, Черногорией, Италией или после 1913 г. – Румынией. И всегда существовала возможность того, что враги объединятся: Сербия с Черногорией, с поддержкой России или без нее, или Сербия с Италией. Сам Конрад изначально был сосредоточен на Италии, но Сербия тоже все больше и больше завладевала его мыслями[953]. Он часто говорил об уничтожении «змеиного гнезда» в ходе войны и включении его территории в Австро-Венгрию. Чтобы справиться с проблемами, стоявшими перед Австро-Венгрией, Конрад составил несколько планов войны, которые охватывали возможные объединения врагов и фронтов, а чтобы самому получить максимум возможности для маневра, он разместил военные контингенты на Балканах (Minimalgruppe Balkan) и в Галиции (A-Staffel) у границ с Россией, а также сформировал третью военную группировку (B-Staffel), которую при необходимости можно было перебросить для поддержки других контингентов. Это был оптимистичный расклад с учетом состояния железных дорог Австро-Венгрии. Ее железнодорожные линии до границ с Сербией не отвечали требованиям войны. На севере русские опережали Австро-Венгрию в строительстве железных дорог, так что к 1913 г. Россия могла отправлять к границе австрийской Галиции 250 поездов, тогда как Австро-Венгрия – только 152[954]. Вдобавок венгры, исходя из своих национальных интересов, настаивали на строительстве независимой железнодорожной системы в своем государстве и требовали, чтобы несколько железнодорожных линий соединяли венгерскую и австрийскую железнодорожные сети. И хотя Конрад умолял ускорить строительство железных дорог, возражения со стороны венгерского и австрийского парламентов на выделение необходимых сумм денег, особенно если это будет на пользу другой половине империи, означали, что к 1914 г. сделано будет мало[955].

И хотя Конрад и его Генеральный штаб продолжали работать над своими планами войны с Италией и в 1913 г. разработали план войны с Румынией, к 1914 г. они решили, что самой вероятной перспективой является война с Сербией, в которую затем вполне может быть вовлечена и Россия. Подобно своим европейским коллегам, военные Австро-Венгрии верили в силу наступления и не думали об оборонительной войне[956]. И все же армия Австро-Венгрии, когда была мобилизована, по численности составляла меньше трети русской армии: расходы на нее были самыми низкими из всех стран, даже меньше, чем расходы Великобритании, у которой была гораздо меньшая по численности армия[957]. Планы Конрада были оптимистичными, даже слепо оптимистичными, с учетом состояния вооруженных сил и ухудшающейся международной ситуации для Австро-Венгрии, так как Италия и Румыния за последние мирные годы отошли от Двойственного альянса.

Военные Германии и Австро-Венгрии продолжали вести переговоры, возможно, чтобы убедить себя в успехе своих предполагаемых наступательных операций на востоке. Мольтке приводил Конраду высказывания Шлифена в подтверждение того, что нападение Германии на Францию на самом деле решит все вопросы и что там, а не на востоке будет решена судьба Австрии. Тем не менее, продолжал Мольтке, война на востоке имеет огромное значение, являясь силовым решением проблемы между тевтонскими народами и славянами. «Готовиться к этому – долг всех государств, которые несут знамя немецкой культуры». В своем ответе Конрад заметил, что крестовый поход такого рода не пройдет гладко в Австро-Венгрии: «Едва ли мы можем полагаться на наших славян, которые составляют 47 % населения, и вряд ли их воодушевит война со своими союзниками»[958]. Однако очень мало было сделано в плане координации или совместного использования информации. 4 августа 1914 г., в день, когда немцы вторглись в Бельгию, военный атташе Германии в Вене сказал: «Нашим двум Генеральным штабам давно пора с абсолютной откровенностью совещаться друг с другом по вопросам мобилизации, времени начала наступления, мест сбора и точной численности войск…»[959] Для этого было слишком поздно, но соглашение между Австро-Венгрией и Германией способствовало тому, что война на Балканах превратилась в общеевропейскую войну.

Россия – объект внимания Австро-Венгрии и Германии на востоке – имела довольно четкое представление о военных планах Двойственного союза. К 1910 г. русские уже достаточно насмотрелись маневров немецкой армии, видели ее боевые порядки и строительство в Германии железных дорог, чтобы прийти к выводу, что главным объектом атаки Германии будет Франция. В то время как русские продолжали почти на 100 % переоценивать количество войск, которое Германия оставит на востоке, они все еще были уверены в том, что будут численно превосходить немцев и что немецкая стратегия пощадит Россию. Если немцы нападут, как ожидалось, из Восточной Пруссии, то, скорее всего, сделают это быстрым броском, чтобы захватить русских врасплох. Затем Германия, вероятно, отведет свои войска на запад, за укрепления на Мазурских озерах, и будет ждать, к какому результату приведут боевые действия во Франции. Это дало бы русским время завершить свою мобилизацию, идущую более медленными темпами[960].

У русских были еще более точные представления о военных планах другого партнера Двойственного союза. Все державы имели наряду с военными атташе шпионов в других странах, но у России был, вероятно, самый удачливый шпион из всех в лице полковника Альфреда Редля – офицера Генерального штаба Австро-Венгрии. Он был завербован русскими приблизительно в 1901 г., когда они предложили ему денег, в которых он сильно нуждался, и пригрозили разоблачить его гомосексуальные наклонности, что в те времена означало бы бесчестье. В последующие годы Редль передал русским такую совершенно секретную информацию, как австро-венгерские планы мобилизации и важные подробности относительно укреплений, стоявших вдоль общей границы стран Двойственного союза с Россией в Галиции. Он также выдал австро-венгерских агентов в России, которые попали в тюрьму или были казнены[961]. Подобно другим шпионам, как, например, Гай Берджесс в Великобритании в 1950-х гг., Редль, что удивительно, не был пойман раньше. И хотя он был выходцем из скромной семьи среднего класса и, по-видимому, должен был жить на свое офицерское жалованье, у него всегда было много денег, которые он растрачивал на дорогие автомобили, квартиры, одежду (после разоблачения выяснилось, что у него было 195 белых рубашек) или своих молодых любовников. В 1913 г. немецкая разведка подсказала своим коллегам в Австро-Венгрии о существовании предателя и предоставила информацию о том, что два конверта, полные денежных купюр, ожидают, когда за ними придет некто по имени Никон Низетас на Главпочтамте в Вене. В надлежащее время за ними пришел переодетый Редль, но и тогда он чуть не избежал разоблачения, потому что детективы, которые вели наблюдение за почтамтом, потеряли его из виду. Они лишь случайно напали на его след, и к вечеру начальник Генерального штаба Конрад имел уже достаточно доказательств, чтобы отправить группу офицеров к Редлю, вынудить его признаться в шпионаже и заставить совершить самоубийство[962]. И хотя высшее военное командование Австро-Венгрии постаралось изменить свои секретные коды и железнодорожное расписание, оно не могло изменить всю свою стратегию до 1914 г. В результате предательства Редля русские получили точное представление о том, как и где Австро-Венгрия будет наносить атакующий удар, а еще узнали о ее планах войны с Сербией.

Тем не менее при разработке собственных планов русские столк нулись с рядом проблем. Во-первых, значительные размеры России означали, что мобилизация в ней займет гораздо больше времени, чем у ее западных соседей. Когда начинался призыв, русскому солдату приходилось проделывать путь в среднем в два раза больший, чем солдату в Германии или Австрии. В России сеть железных дорог развивалась быстро благодаря французским займам, и большая их часть сосредоточивалась на западе – польских землях и европейской части России, но она все еще была недостаточно развита по сравнению с железнодорожными системами Германии и Австро-Венгрии. Немало российских железных дорог, например, были все еще одноколейными, а это означало, что поезда курсировали по ним медленнее. Только 27 % железных дорог России были двухколейными, тогда как в Германии 38 %. Тем не менее немецкие военные подсчитали, что к 1912 г. благодаря строительству новых железных дорог наполовину сократилось время, уходящее на сосредоточение русских войск на немецкой границе[963]. (Если бы русские решили напасть на Германию, они бы, однако, столкнулись с проблемой, которая касалась и передвижения немецких войск на восток: в России железные дороги имели более широкую колею, чем в остальной Европе, так что все, включая солдат с их вооружением, пришлось бы перегружать на другой транспорт.) В 1914 г., уже после усовершенствования железных дорог, по-прежнему требовалось двадцать шесть дней на то, чтобы провести полную мобилизацию армий в европейской части России, тогда как в Австро-Венгрии на это уходило шестнадцать дней, а в Германии – двенадцать[964]. Это расхождение оказало дополнительное давление на царя, который в начале кризиса, разразившегося тем летом, отдал приказ о мобилизации русских войск.

Географическое положение России также предоставляло ей богатый выбор потенциальных врагов. На востоке русским территориям продолжала угрожать Япония, а в Европе Россия была особенно уязвима на своих польских землях. В то время как раздел Польши в конце XVIII в. принес России богатую добычу в виде природных ресурсов, включая уголь и – к XX в. – сильную промышленность и около 16 млн человек польского населения, он также создал незащищенный выступ протяженностью 230 с лишним миль с севера на юг, который вдавался в территорию Германии на севере и западе и в территорию Австро-Венгрии на юге.

«Наше больное место» – так была названа эта территория в русском военном докладе[965]. Более того, у России было больше потенциальных врагов, чем даже у Австро-Венгрии, а ее огромные территории создавали большие проблемы, когда дело доходило до размещения или перемещения ее вооруженных сил. В Европе Швеция время от времени представляла собой угрозу России начиная с XVII в., и Генеральный штаб России до 1914 г. продолжал считать ее врагом. Румыния с ее королем-немцем, возмущенная тем, что Россия отняла у нее часть Бессарабии в 1878 г., была потенциально враждебно настроенной. Россия участвовала в двух войнах с Османской империей в XIX в., и эти две державы остались соперницами на Кавказе и Черном море.

Начиная с 1891 г. лекторы в Русской военной академии подчеркивали, что невозможно избежать конфликта с Двойственным союзом Австро-Венгрии и Германии, и русские военные все больше сосредоточивались на нем как на главном вызове России на западе. Как следствие, они были склонны истолковывать развитие событий в этих странах самым пессимистичным образом. Когда военным в Австро-Венгрии в 1912 г. не удалось добиться от парламента необходимого им увеличения ассигнований, русские немедленно решили, что это лишь видимость, за которой кроется реальный рост финансирования. Русские военные также полагали – совершенно ошибочно, – что Франц-Фердинанд возглавляет партию войны в Австро-Венгрии. Точки зрения русских дипломатов, которые лучше понимали ситуацию в других странах, часто не доходили до военных, а царь почти не делал попыток согласовать деятельность различных департаментов своего правительства[966]. Однако в руководстве России широко бытовало мнение, что любой конфликт на Балканах может превратиться во всеобщую войну[967].

Генеральный штаб русских, который был склонен к самым мрачным оценкам, считал самым худшим сценарий, когда Двойственный союз вместе со Швецией и Румынией нападут с запада, в то время как Япония и – что совсем невероятно – Китай нападут с востока[968]. Затем, как опасались военные, в войну, возможно, вступит Османская империя, а поляки воспользуются возможностью поднять восстание. Даже если самое худшее и не случится, географическое положение России предоставляло ей, как это было на протяжении веков, стратегический выбор: сосредоточиться на Европе или востоке и юге. И хотя и министр иностранных дел Извольский, пришедший на эту должность после Русско-японской войны, и премьер-министр Столыпин, который был им до 1911 г., обращали свои взоры на запад, среди руководства все же звучали влиятельные голоса, доказывающие, что у России есть задача на востоке и что Япония остается ее главным врагом. В 1909 г. один из таких людей – Владимир Сухомлинов – стал военным министром.

Сухомлинов не без причины остается весьма спорной фигурой, однако он провел ряд крайне необходимых реформ в российских вооруженных силах, и благодаря ему Россия вступила в Великую войну относительно хорошо подготовленной. Благодаря ему улучшились выучка и экипировка войск, было модернизировано вооружение и созданы специальные установки для полевой артиллерии. За пять лет до Великой войны Россия также на 10 % увеличила число солдат, которых набирала в армию и обучала, так что во время войны она могла мобилизовать свыше 3 млн солдат. Сухомлинов реорганизовал структуру армии и командную систему и ввел новый, более эффективный принцип мобилизации. Вдобавок ко всему он вывел войска из западной части Польши в глубь территории России, где они находились и в большей безопасности от нападения, и в большей готовности быть отправленными на восток, если отношения России с Японией снова ухудшились бы[969]. Он также пытался избавиться от линии русских укреплений в западной части Польши, как он указывал, вытягивающей из России деньги и ресурсы, которым можно было бы найти лучшее применение в другом месте. Это вызвало шумный протест. Двоюродный брат царя великий князь Николай Николаевич, который питал глубокую ненависть к Сухомлинову, возражал против разрушения укреплений, и у него было много сторонников среди военных. Военный министр был вынужден уступить[970].

К этому времени у него было много врагов, а предвиделось еще больше, отчасти потому, что он нарушал установившиеся традиции и законные интересы, а отчасти из-за личных качеств. Он был неискренним, безжалостным и при этом обаятельным человеком. И хотя был мал ростом и лыс, многие женщины находили его неотразимым. Многие его очернители в то время и после обвиняли его во всех грехах, ставя ему в вину преклонный возраст, коррупцию и государственную измену, а один русский дипломат назвал его злым гением России. Его собственные коллеги выражали недовольство тем, что он ленив и не способен к продолжительному противостоянию многочисленным вызовам, встававшим перед ним. Генерал Алексей Брусилов – один из самых компетентных русских генералов – сказал: «Без сомнения, это человек умный, человек, который мог быстро понять ситуацию и принять решение о том, как нужно действовать, но и человек беспечный, с поверхностным складом ума. Главный его недостаток состоял в том, что он ничего не исследовал глубоко и был доволен, если его приказы и распоряжения выставляли напоказ успех»[971]. Однако Сухомлинов, как признавали даже его враги, был мастером бюрократической политики, бытовавшей в России. Он создал сеть своих сторонников в армии и Военном министерстве путем умного использования покровительства и, что в равной степени важно, льстил царю, от которого зависело его пребывание в должности[972].

Сухомлинов, родившийся в 1848 г. в семье мелкопоместного дворянина, сделал выдающуюся военную карьеру. Он почти с отличием окончил Академию Генштаба и завоевал себе репутацию храбреца в Русско-турецкой войне 1877–1878 гг. К 1904 г. он был генерал-лейтенантом, командовавшим важным Киевским военным округом. Когда в Киеве начались беспорядки после Русско-японской войны, Сухомлинова сделали генерал-губернатором большей по площади территории, в которую входит большая часть современной Украины. Он восстановил закон и порядок и положил конец позорному и жестокому обращению с местными евреями, за что многие консерваторы так и не простили его. Он также влюбился в замужнюю красавицу, много моложе себя, которая стала его третьей женой. Их роман и ее последовавший развод вызвали громкий скандал, а ее ненасытные требования предметов роскоши привели к разговорам о коррупции, которые всегда сопутствовали Сухомлинову. «В генерале Сухомлинове есть нечто, что заставляет человека чувствовать себя неловко, – сказал посол Франции в Санкт-Петербурге Морис Палеолог. – Шестидесятидвухлетний мужчина, раб хорошенькой супруги моложе его на тридцать два года, умный, талантливый и хитрый, раболепный перед царем, друг Распутина, окруженного чернью, который служит посредником в его интригах и лживости, он представляет собой человека, который утратил привычку к труду и копит всю свою силу для супружеских радостей. У него вид хитреца, глаза которого всегда блестят, внимательно следя за вами из-под тяжелых складок век; я знаю немногих людей, которые внушают больше недоверия с первого взгляда»[973].

Сухомлинов продержался на своей должности до 1915 г., потому что пользовался поддержкой царя, но это было сомнительное благо. Николай не был чересчур покладистым хозяином и в страхе за свою собственную власть стравливал своих министров друг с другом. И хотя был непрофессионалом в военных делах, он чувствовал себя обязанным вмешиваться в них, как носитель верховной власти. В 1912 г. он положил конец дебатам о стратегии и тактике, сказав: «Военная доктрина состоит в том, чтобы делать все, что я прикажу»[974]. И хотя Сухомлинов пытался координировать советы, которые получал царь, даже ему не удалось изменить хаотический и непоследовательный характер процесса принятия решений, и военные продолжали утаивать важную информацию от гражданских руководителей страны. В 1912 г., например, русские и французские военные договорились, что не будут передавать детали своих военных соглашений российскому премьер-министру[975].

В годы, непосредственно предшествовавшие Великой войне, Сухомлинов переосмысливал прежнюю точку зрения на то, что Россия должна считать своим главным врагом Японию. Более того, неспокойная обстановка на Балканах обращала внимание России на запад, и французы, что неудивительно, это поощряли. В случае начала всеобщей войны Франции нужно было, чтобы русские первыми напали на Германию на востоке, чтобы снять давление на французские войска на западе. Годами французы использовали свою финансовую власть над Россией, которая остро нуждалась в иностранных займах, чтобы убедить своего союзника дать обязательство совершить такое нападение. Французы также изо всех сил старались сделать так, чтобы на их займы, выдаваемые на развитие железных дорог в России, строились такие железнодорожные ветки, которые могли бы быстро доставить русские войска к границе с Германией. В то время как русское руководство часто возмущалось требованиями французов, к 1911 г. русский Генеральный штаб уступил и пообещал Франции, что Россия нападет на Германию в Восточной Пруссии через пятнадцать дней после начала войны. Это обещание неоднократно повторялось до самого начала войны, хотя среди русских руководителей были такие, которые считали, что это ошибка и интересы России состоят в том, чтобы по возможности избежать войны с Германией и в любом случае сосредоточиться на своем главном враге – Австро-Венгрии[976].

У России было несколько стратегических вариантов действий на западных границах: вести оборонительную войну до тех пор, пока вновь не удастся обрести готовность контратаковать; сосредоточить направление своего главного удара на одной из двух участниц Двойственного союза – Австро-Венгрии или Германии либо воевать с ними обеими одновременно. Если взглянуть на ситуацию в ретроспективе, то сильная оборона и отступление российских войск в глубь своей обширной территории на первом этапе с сильной контратакой против каждого врага по отдельности были бы самым разумным сценарием для России. Однако к 1912 г. военные полностью исключили оборонительную войну и с воодушевлением приняли европейскую концепцию войны наступательной. Собственная недавняя война России с Японией показала, что русские войска проиграли, потому что сидели и ждали, когда нападут японцы. Теперь же военное обучение, устав и предписания делали упор на наступление и обращали мало внимания на оборону[977]. На Черном море Россия также планировала десантные операции в северной части Босфора с целью получения контроля над крайне важными проливами, ведущими из Черного моря, – и это несмотря на то, что российский Черноморский флот был слабым и не имел соответствующего транспорта для переброски войск[978]. Между 1910 и 1912 гг. шло интенсивное обсуждение стратегии на высшем уровне российского военного командования. Одна группа военачальников считала, что Россия имеет моральные обязательства перед Францией и должна сначала нанести массированный удар по Германии. Сам Сухомлинов все больше и больше видел в Германии главного врага России[979]. Ее оппоненты хотели сосредоточить все силы на Австро-Венгрии, отчасти потому, что та была главной соперницей России на Балканах, а отчасти потому, что русские военные были уверены в том, что могут разгромить ее армии, чего они не считали возможным в случае с Германией. Русские военные испытывали здоровое, возможно, несколько чрезмерное уважение к германской военной мощи и военному искусству. Они были склонны расценивать сравнение себя с немцами во всех отношениях не в свою пользу – что правящие классы в России делали веками[980]. Один французский офицер был поражен тем, насколько мало ненависти к немцам было у его русских коллег[981]. Более того, несмотря на шпионскую деятельность Редля, русские недооценивали количество войск, которые Австро-Венгрия могла выставить на границу в Галиции, и полагали, что у России там будет значительное преимущество. Русские также ожидали, что в конечном счете Австро-Венгрия не справится с решением проблемы национальностей – славяне и венгры, проживающие в империи, восстанут, когда начнется война[982]. Наконец – и это тяжким грузом висело на русских – если австрийцы, которые должны были перейти в наступление через пятнадцать дней после начала войны, изначально добьются успеха, то польские подданные России тоже вполне могут воспрянуть духом и восстать. Как сказал начальник русского Генерального штаба своему французскому коллеге в 1912 г.: «Россия не может позволить себе понести поражение от австрийцев. Моральный эффект от этого был бы гибельным»[983].

На встрече в феврале 1912 г. под председательством Сухомлинова военные добились компромисса «направить главные силы против Австрии, но не отказываться совершенно от наступления в Восточной Пруссии»[984]. Как сказал позже один русский генерал, это было «самое плохое решение из всех»[985]. Новый военный план России 19А предусматривал мобилизацию и заблаговременное нападение и на Австро-Венгрию, и на Германию и делил русские войска таким образом, чтобы ни на одном театре военных действий у России не было решающего преимущества. Вдобавок, в то время как враги России на шестнадцатый день с начала войны окажутся полностью готовы, у России будет на месте лишь половина ее вооруженных сил. Начав наступление на севере, Россия создавала для себя еще одну и, как оказалось, опасную проблему, так как двум ее армиям на севере предстояло обходить с той или иной стороны укрепленные позиции немцев на Мазурских озерах в Восточной Пруссии[986]. И хотя имелся еще вариант – план 19Г, согласно которому Россия оставалась в обороне по отношению к Германии и отправляла большую часть своих войск для нападения на Австро-Венгрию, этот план так и не был досконально разработан. У военных также не было плана мобилизации против всего одного врага. В переломный момент 1914 г. российское руководство обнаружило, что оно связано обязательством напасть и на Германию, и на Австро-Венгрию.

Русские военные до 1914 г. были весьма озабочены новым планом. И хотя Сухомлинов публично объявил, что Россия готова к войне, в приватной обстановке он сам был настроен пессимистично в отношении военных приготовлений[987]. Офицеры в различных военных округах указывали на проблемы с материально-техническим обеспечением, снабжением и с обеспокоенностью говорили о трудностях связи и управления войсками на тех территориях, где будет проходить очень протяженный российский фронт. В ходе единственных военных учений, проведенных в Киеве в апреле 1914 г. с целью отработки хотя бы части плана 19А, их участники заметили, что упор на скорость означал, что России придется атаковать и Австро-Венгрию, и Германию задолго до того, как она сама будет к этому готова, и что нет детальных планов, разработанных для ведения войны или согласования действий различных русских армий[988]. Трудно объяснить ту смесь фатализма и оптимизма, с которой руководители России подходили к вероятной войне. Наверное, единственным объяснением этому бездействию являлось то, что память о недавней революции 1905–1906 гг. была слишком свежа. Если бы власть действовала нерешительно, она могла рухнуть. Война, которую многие считали неизбежной, предлагала выход: победа могла принести спасение. И наверное, поражение было лучше, чем бесчестье и нарушение обещаний, которые Россия дала своему союзнику на западе.

Франции союз с Россией был необходим для выживания. Без угрозы с востока Германия имела бы возможность повернуть на эту страну все свои силы. И все же французы не были лишены сомнений в отношении России. Не возобновит ли Россия свои давние отношения с Германией? Когда царь встречался с кайзером в Потсдаме в 1910 г., например, многие во Франции были обеспокоены тем, что они собираются заключить какой-либо союз. И даже если Россия была надежным союзником, то смогут ли русские войска ответить на вызов самой профессиональной армии в Европе? В годы, прошедшие после Русско-японской войны, все французы прекрасно понимали, что русские вооруженные силы разбиты и не способны участвовать в войне. Русские по вполне понятным причинам тоже не горели желанием давать военные обязательства французам. С первой конвенции 1892 г. французы настаивали на детальной численности русских войск и указании их диспозиции, тогда как русские от этого уклонялись. Французов беспокоили медленные темпы мобилизации русских, несмотря на новые российские железные дороги, из-за чего они считали русских военных бездеятельными и нерешительными. Как говорилось в одном донесении французского штаба: «Из-за ее нескончаемых зим и бесконечных дорог в России не придают значения времени»[989]. Русских же раздражали и настойчивость французов, стремившихся к точности и деталям, и даже то, что они считали чрезмерной педантичностью во французском характере[990].

То, чего французы хотели больше всего и что они в конце концов получили, было обещание от русских напасть на Германию одновременно с Францией, но обе стороны были уклончивы как в отношении численности участвующих в нападении войск, так и времени нападения. В то время как Генеральные штабы каждой страны вели постоянные переговоры и имел место обмен визитами как военных, так и гражданских руководителей, ни одна сторона полностью не доверяла другой. Русские рассказали французам о своем военном плане 19А лишь в 1913 г. – через год после того, как он был утвержден, и намекнули, что на германском фронте будет задействовано больше русских войск, чем заявлено[991]. На своей последней встрече в мирное время в конце лета 1913 г. начальник Генерального штаба Франции Жоффр и его русский коллега генерал Яков Жилинский, по словам русского наблюдателя, были похожи на карточных игроков: «Жилинский, не имея достаточно козырей, не использовал их в игре, а Жоффр так или иначе пытался выудить их у своего партнера»[992].

Если Россия, как и другие державы, должна была думать по крайней мере о двух потенциальных врагах, то Франция еще с 1871 г. была сосредоточена на Германии. Да, Италия была потенциально враждебным государством, но отношения с ней улучшились настолько, что французы с 1902 г. начали предполагать, что Италия останется нейтральной в любой войне. Это означало, что Франция может перебросить основную массу своих войск на север для противостояния Германии. На протяжении большей части лет до 1914 г. французские военные думали главным образом об оборонительной войне – о том, чтобы дать немецкому наступлению выдохнуться на французских укреплениях вдоль границ с Эльзасом и Лотарингией, пока французы не найдут возможность контратаковать. С 1892 г. французы также начали принимать в расчет возможность того, что Германия нарушит нейтралитет Бельгии и направит свой правый фланг через западную часть Бельгии и маленький Люксембург. Поэтому Франция усилила свою большую крепость в Вердене, расположенную примерно в 60 км как от границы с Германией, так и Люксембурга и Бельгии, а согласно последующим планам – перебросила больше войск на север.

Когда дело у французов дошло до нюансов стратегии, управления и руководства войсками, ситуация оказалась гораздо более сложной. Республиканцы давно уже питали подозрения в отношении военных, но в своих попытках добиться жесткого контроля над ними со стороны гражданских ввели непоследовательную систему. Руководство армией было разделено между военным министерством и Генеральным штабом, а механизмы согласования дейст вий этих двух ведомств не работали. Частые смены правительства в Третьей республике не помогали: только в 1911 г. во Франции сменились три военных министра, один из которых пробыл на своем посту недостаточно долго, чтобы встретиться со своим собственным начальством, а третий – Адольф Мессими продержался на должности более шести месяцев и на самом деле сумел начать кое-какие реформы, которые привели к более сплоченному военному командованию. Радикалы, которые преобладали в правительстве со времен «дела Дрейфуса», провели чистки офицеров, подозреваемых в правых взглядах, что понизило и без того низкий боевой дух армии.

Политики также влияли на принятие решений по таким вопросам, как продолжительность службы и военного обучения. Левые, имеющие в виду революционную национальную гвардию, хотели армию, состоящую из гражданских лиц, в которой мужчины получали бы определенную военную подготовку, но оставались гражданскими по своему мироощущению. Правые предпочитали профессиональную армию, в которой мужчины становились бы хорошими солдатами, верными своим офицерам и полку. Левые настаивали на широком использовании резервистов, полагая, что таким образом все общество участвовало бы в своей обороне; правые, к которым относились многие старшие армейские офицеры, презирали резервистов, по их мнению излишне пропитанных «гражданкой» и оттого бесполезных как солдаты. Даже военная форма оказалась вовлеченной в политические баталии о том, какого рода армия нужна Франции. Мессими хотел следовать примеру других европейских армий и надел на солдат форму, которая делала их трудноразличимыми на поле боя. Правые ухватились за это как за угрозу славным военным традициям Франции. Новая военная форма, утверждала правая пресса, ужасна и противоречит вкусу французов. Фуражки казались похожими на жокейские шапочки, а офицеры – на конюхов. Это было попыткой, как утверждала консервативная газета «Эко де Пари», уничтожить авторитет офицеров в глазах их солдат, так что масонские ложи, которые составили такой заговор, без сомнения, будут довольны. (Именно по этому поводу бывший военный министр воскликнул, что красные штаны – это и есть Франция.) В любом случае, как сказал один депутат парламента, армия должна износить всю свою старую форму, прежде чем тратить деньги на новую. Финансирование производства новой военной формы было утверждено незадолго до начала войны – слишком поздно, чтобы помочь французским солдатам, которые ушли воевать в своей яркой форме[993].

Слабое руководство и политическое вмешательство обострили другие проблемы в армии. Военная подготовка была устаревшей и неэффективной; уровень подготовки штабных офицеров – низким, а основная тактика – как маневрировать солдатами на поле боя – несогласованной[994]. Именно в таких обстоятельствах группа молодых реформаторов начала проталкивать доктрину наступления как способа воодушевить армию. Как и в других уголках Европы, они отражали озабоченность всего общества, что его члены деградируют и уже не готовы умирать за свой народ. В случае Франции накладывала свой отпечаток память о прошлом: то ли о furia francese (французское неистовство) французских войск, которое так напугало итальянцев в XV в., то ли о яростных атаках французских революционеров в битве при Вальми в 1792 г., которые рассеяли повергнутые в ужас войска консервативных держав, то ли о войсках, которые воевали и умирали под командованием Наполеона, чтобы завоевать Европу. В Генеральном штабе начальник отдела планирования полковник Луи де Гранмезон внушал коллегам свои рецепты спасения Франции: оборонительная война – трусость, только наступление достойно зрелой нации. Сражения по своей сути были нравственным противоборством, в котором воля и энергия становились решающими факторами. Французские солдаты должны быть настолько воодушевлены патриотизмом, чтобы поступать как их предки и хлынуть на поля сражений, одержимые идеей сокрушить врага. Внезапная быстрая атака, говорил Гранмезон на двух своих знаменитых лекциях, которые прочел в Военном колледже Франции в 1911 г., парализует противника. «Он больше не может маневрировать и очень быстро становится неспособным к наступательным действиям»[995].

В 1913 г. авторы нового боевого устава французской армии приняли точку зрения Гранмезона, твердо сказав: «Только наступление дает положительные результаты». Штык, гласил устав, по-прежнему главное оружие пехоты; будут звучать барабаны и трубы, и офицеры поведут солдат в атаку[996]. «Успех придет, – обещал устав, – не к тому, кто понес наименьшие потери, а к тому, чья воля самая непоколебимая и чей боевой дух самый высокий»[997].

И, как и в других странах, французские военные полагали, что следующая война будет короткой. Ни они, ни правительство не создали резервов продовольствия, не мобилизовали промышленность, не защитили природные ресурсы, многие из которых находились на севере страны вблизи границы с Германией[998].

В 1911 г. в разгар кризиса в отношениях с Германией Мессими получил от правительства поручение реорганизовать военное министерство и структуру командования армией, с тем чтобы дать начальнику штаба значительно больше полномочий как в мирное, так и военное время. Тогда же он назначил нового начальника штаба, из нескольких кандидатур выбрав того, кто был самым верным приверженцем доктрины наступательной войны. Генерал Жозеф Жоффр был буржуа – его отец был бочаром – и твердым республиканцем. Он получил прозвище Краб благодаря и своей внушительной фигуре, и тому, что его нельзя было сдвинуть «вправо». Он нравился политикам и знал, как с ними обращаться. По характеру он был человеком спокойным даже в самые напряженные моменты, упорным и полным решимости настоять на своем. Его карьера, как и он сам, была скорее стабильная, нежели ослепительная. Он завоевал себе репутацию знающего свое дело, надежного офицера в двух колониальных войнах, которые вела Франция, а также как начальник армейского инженерного корпуса. Он хорошо справлялся с рутинной работой и работой с документами, разбирался в материально-техническом обеспечении и вопросах связи. Его сторонники – а их было немало – восхищались им за его способность принимать решения и уверенность даже в самые тяжелые моменты в том, что Франция все преодолеет. В 1912 г. его спросили, думает ли он о возможности войны. «Да, я думаю об этом, – ответил он. – Я думаю об этом все время. Она будет, я буду ее вести, и я ее выиграю»[999]. Противники считали его лишенным гибкости мышления и воображения. Как сказал один из самых выдающихся полководцев Франции: «Он подчиняется событиям. Он не создает их… Жоффр ничего не знает о стратегии. Организовать транспорт, снабжение, руководить военным заводом – вот его дело»[1000].

К тому времени, когда Жоффр принял должность начальника штаба, французы уже прекрасно понимали, что немцы планируют пройти через Люксембург и по крайней мере часть Бельгии. Министерству иностранных дел Франции на набережной д'Орсе и французской национальной полиции удалось взломать немецкие коды (хотя соперничество между этими двумя ведомствами означало, что они часто не делились друг с другом информацией)[1001]. В 1903 г. шпион, назвавшийся Мстителем, который, возможно, был немецким штабным офицером, передал первые варианты планов Шлифена. Он пришел, тщательно замаскировавшись: с забинтованной головой, так что наружу торчали только его усы. Некоторым это показалось театральным, и встал вопрос, не является ли его информация на самом деле уловкой немцев с целью ввести французов в заблуждение[1002]. Французские шпионы в 1907 г. достали копии более позднего немецкого плана войны, немецких военных учений на 1912 и 1913 гг. и последние планы Германии – перед Великой войной, которые вступили в силу в апреле 1914 г. Месяцем позже русские предупредили французов о данных своих источников, что Германия попытается сначала разгромить Францию, а затем Россию[1003]. За эти годы было много других доказательств намерений Германии: она усиливала укрепления на северной части своей границы с Францией, расширяла сеть железных дорог в Рейнской области на границе с Бельгией и Люксембургом, в небольших немецких городках строила новые железнодорожные платформы такой длины, чтобы их можно было использовать для высадки из поезда солдат и выгрузки лошадей и боевой техники, в районе Дюссельдорфа модернизировала мосты через Рейн, которые могли облегчить немцам переброску войск на север Бельгии[1004].

Французские военные серьезно отнеслись к перспективе вторжения в Бельгию. Каждый раз, пересматривая свои военные планы, они наращивали войска на севере и северо-западе от Вердена[1005]. В предвоенные годы французские штабные офицеры регулярно совершали поездки по Бельгии, и в 1913 г. на выпускном экза мене в военном колледже в Сен-Сире задавали вопрос, как французские и бельгийские войска могут помешать вторжению Германии[1006]. (Сама Бельгия, предпринимая обреченную на неудачу попытку остаться вне главного вооруженного конфликта, наращивала оборонительные силы и ясно давала понять, что будет защищаться от любой страны, которая нарушит ее нейтралитет.) Жоффр все же обратился к своему правительству с вопросом, может ли он ввести свои войска в Бельгию раньше Германии, но такой вариант был отвергнут. Ему было разрешено войти в Бельгию только тогда, когда немцы первыми нарушат ее нейтралитет. Французское правительство не хотело, чтобы от него отвернулись англичане, помощь которых, особенно на море, была для Франции крайне необходима в войне с Германией, а также важна для того, чтобы уверить французское общественное мнение в конечной победе Франции[1007].

Однако, изучая планы Германии в отношении Бельгии, французы делали одно допущение, которое оказалось для них почти гибельным в 1914 г. Они не думали, что немцы смогут отправить большую военную группировку к западу от Льежа, между западным берегом реки Мез, которая текла с севера на юг, и морем. Французские военные оказались в плену собственного предвзятого мнения о солдатах-резервистах. Они предполагали, что немецкие офицеры также будут считать своих резервистов гражданскими лицами, которые вряд ли смогут быть эффективными солдатами, и станут использовать их для выполнения менее важных задач, таких как охрана коммуникаций, осада крепостей или работа на таких объектах, как госпитали за линией фронта, но не на передовой[1008]. Французы точно знали, сколько солдат у Германии под ружьем, и этого количества было достаточно, чтобы Германия защитила себя от нападения французов на границе Эльзас – Лотарингия и осуществила вторжение в Бельгию к востоку от Льежа и реки Мез, но недостаточно для большого броска дальше в Западную Бельгию. На самом деле немецкие военные с некоторым нежеланием пришли к мысли о том, чтобы поставить резервистов на передовую. Доказательств того, что они на самом деле планируют передислоцироваться к западу от реки Мез, становилось все больше непосредственно перед 1914 г. К 1910 г. французы заметили, что немецкая армия закупает автомобили, особенно в Западной Бельгии, территория которой была равнинной, с хорошими дорогами[1009]. В 1912 г. французские военные представители в Брюсселе предостерегали, что Германия, по-видимому, способна пойти прямо на Льеж или повернуть на запад[1010].

Здесь упрямство Жоффра оказалось преградой: он отказался принять факт, который шел вразрез с принятым им решением. И когда появился контраргумент – например, документ, написанный, очевидно, немецким генералом Эрихом Людендорфом, в котором говорилось, что Германия не будет использовать своих резервистов на переднем крае, – он предпочел поверить ему[1011]. И не он один. Многие французские военные, зачарованные идеей наступления, были сосредоточены на нападении на Германию в надежде на то, что смогут закончить войну в ближайшее время и быстро, прежде чем немцы смогут начать свое крупное наступление. В начале 1914 г., когда несколько высокопоставленных французских генералов высказали свое мнение о том, что вторжение Германии в Бельгию пойдет к западу от реки Мез, Жоффр снова отказался слушать[1012]. Он подошел к началу Великой войны, будучи уверенным, что ему придется воевать с немцами в Лотарингии и еще севернее, в Восточной Бельгии и Люксембурге, и что его войска приблизительно равны по численности немецким к началу боевых действий. Если английские войска прибудут вовремя, рассуждал он, то они вместе с французами создадут численный перевес над немцами[1013]. Он оставил незащищенной зону шириной около 190 км, простиравшуюся на восток от Ла-Манша от французского города Ирсона, расположенного южнее бельгийской границы. Если англичане пришлют свои войска – а уверенность в этом была вовсе не на сто процентов, – то они закроют эту брешь. В августе 1914 г. четыре британские дивизии обнаружили, что стоят на пути двух немецких армий[1014].

План Жоффра, печально известный «План XVII», был утвержден правительством в начале мая 1913 г., а его детали были разработаны и переданы в армейские части годом позже. Жоффр перебросил еще больше французских войск на север к бельгийской границе и разместил их таким образом, что они могли противостоять нападению немцев из Восточной Бельгии, Люксембурга или Северной Лотарингии. Этот план, как он утверждал в своих воспоминаниях, состоял в том, чтобы доставить войска в места их сосредоточения; это не был план ведения войны. Каждому армейскому военачальнику он предоставил альтернативы для ведения боевых действий против немцев, но не дал никаких указаний относительно того, о чем он думает, говоря, что планирует атаковать где-нибудь на северо-востоке, как только все силы французов окажутся на назначенных позициях. В августе 1913 г. на встрече с русскими он пообещал, что Франция начнет свои наступательные операции против Германии утром на одиннадцатый день после мобилизации[1015]. Если он даже и рассматривал оборонительную стратегию на границах Франции, то он ни разу не делился этими мыслями до 1914 г.

Военные маневры в 1912 и 1913 гг. продемонстрировали значительные проблемы в координации действий и командовании. Как написал Жоффр в своих послевоенных воспоминаниях: «Многие наши генералы оказались неспособными адаптироваться к условиям современной войны»[1016]. Французская армия также серьезно отставала от армий других европейских держав, особенно Германии, в тяжелой полевой артиллерии, что было последствием лет плохого планирования, отсутствия финансирования и разногласий среди самих военных в отношении того, как следует применять большие полевые орудия – то ли для ударов по врагу перед своим наступлением, то ли для поддержки наступающих солдат. Наверное, стремясь извлечь максимум пользы из безнадежного дела, французская армия склонялась к последнему варианту. Сторонники наступления также утверждали, что сражения будущего будут такими быстротечными, что тяжелая артиллерия, громоздкая и тяжелая в передвижении, будет отставать, так что лучше полагаться на легкую полевую артиллерию – в этом Франция была сильна – и использовать тяжелую артиллерию там, где можно, для поддержки войск при атаке[1017]. Жоффр не позволил никаким резонам поколебать его убежденность в том, что французские войска должны нападать.

За последние годы мира Франция пережила всплеск уверенности в своих силах и, по крайней мере в Париже, заметный рост патриотизма. Ее армия под командованием Жоффра обрела новую цель. На востоке ее великая союзница Россия, казалось, оправилась от своих неудач в войне с Японией и последовавшей вслед за этим политической ситуации, близкой к революции, и быстро модернизировалась. «Вера в силу, – сказал Мессими, – и, прежде всего, большое количество солдат в неисчислимой русской армии хорошо укоренилась в нашем мнении в 1914 г. и в штабе, и среди широких масс населения»[1018].

Военные планы всех основных континентальных держав отражали глубоко укоренившуюся веру в наступление и нежелание рассматривать альтернативу – оборонительную стратегию. План Жоффра при всей его нечеткости, по крайней мере, имел достоинство – гибкость. Если говорить о Германии и России, то их планы свидетельствовали о том, что они будут открывать фронт против двух противников одновременно, тогда как военные не разработали вариант войны с тем или иным из них. А их политики не считали необходимым ни ознакомиться с содержанием военных планов своих стран, ни настаивать на обеспечении руководства. Военные планы континентальных держав к 1914 г. были опасно похожи на спусковой крючок, требующий слабого нажатия: легкое движение – и выстрел. И хотя сами военные и их планы не были причиной Великой войны, их одержимость идеей наступления и восприятие войны как необходимой и неизбежной заставляли оказывать давление на тех, кто принимал решения в переломные моменты. Советы, которые давали военные, почти неизменно склонялись к войне. Более того, отсутствие связи между различными группами лидеров означало, что военные составляли планы, которые ограничивали – иногда опасно – выбор, стоявший перед теми, кто принимал решения.

Ряд кризисов, которые произошли в период 1905–1913 гг., не только подстегнул гонку вооружений и разработку военных планов и приготовлений; он туже затянул те узы, которые связывали участников двух свободных альянсов, и углубил пропасть между ними. К лету 1914 г. были даны дальнейшие обещания, взяты еще большие обязательства, и ожидания стали более серьезными. В головах тех, кто принимал решения, и зачастую широкой общественности воспоминания и явные уроки, оставленные кризисами, также стали частью их мышления тем роковым летом. Оружие должно было обратиться против тех, кто нанес им обиды в прошлом.

Глава 13 Начало кризисов: Германия, Франция и Марокко

В начале весны 1905 г. кайзер Вильгельм совершал один из своих круизов, на этот раз на юг вдоль атлантического побережья, на немецком пароходе «Гамбург». Он намеревался посетить марокканский порт Танжер до того, как пароход войдет в Средиземное море через Гибралтарский пролив, чтобы его гости могли познакомиться с мусульманским миром, но потом передумал. «Гамбург» был слишком большим для портовой гавани, и, при штормовом море, было бы трудно пересесть в небольшие лодки, чтобы доплыть до берега. Говорили, что Танжер полон анархистов – беженцев из Европы. Более того, в то время, когда статус Марокко становился международным вопросом, кайзер не хотел предпринимать действий политического характера. Его правительство, однако, имело другие планы. Канцлер Бюлов и его близкий советник в министерстве иностранных дел Гольштейн считали, что для Германии пришло время показать, что Франция не может одна владеть Марокко. Представитель министерства иностранных дел на борту судна имел строгие инструкции высадить кайзера на берег. Бюлов слал из Берлина шквал ободряющих телеграмм, и с его легкой руки в немецких газетах появились статьи о планируемом визите кайзера, чтобы тому было трудно от него отказаться[1019].

Когда утром 31 марта «Гамбург» бросил якорь вблизи Танжера, с востока дул устойчивый ветер. Местный немецкий представитель поднялся на борт в полной форме кавалерийского офицера, включая шпоры, как и командир французского крейсера, который стоял на якоре поблизости. Ветер слегка утих, и кайзер послал на берег начальника своей охраны для оценки ситуации. Услышав, что высадиться на берег не так уж и сложно и что на суше его ожидает многолюдная взволнованная толпа, Вильгельм наконец согласился посетить город. Когда он ступил на сушу, его встретили дядя султана и представители небольшой немецкой колонии в Танжере. Ему подвели белого арабского скакуна, чтобы проехать по узким улочкам Танжера к дипломатической миссии Германии. Конь шарахнулся при виде шлема Вильгельма, и кайзеру оказалось непросто сесть на него и удерживаться в седле. Когда кайзер и его свита ехали верхом между рядами марокканских солдат, сотни флагов реяли на ветру, женщины кричали и осыпали их цветами с крыш, а их возбужденные соплеменники стреляли из ружей во всех направлениях[1020].

В немецкой дипломатической миссии небольшой дипломатический корпус и местные сановники, включая, как позднее со смятением узнали немцы, известного бандита Эль-Райсули, ожидали встречи с кайзером. И хотя Бюлов неоднократно советовал ему придерживаться вежливых формальностей, Вильгельма захватило возбуждение момента. Кайду Маклину, бывшему британскому солдату, ставшему доверенным советником султана, он сказал: «Я не признаю никаких соглашений, которые были достигнуты. Я здесь как монарх [так], который прибыл с визитом к другому абсолютно независимому монарху. Вы можете сказать это султану»[1021]. Бюлов также рекомендовал своему патрону вообще ничего не говорить представителю французов в Танжере, но Вильгельм не мог устоять, чтобы не повторить французу, что Марокко – независимая страна и, более того, он ожидает, что Франция признает законные интересы Германии в ней. «Когда советник посольства попытался спорить со мной, – поведал кайзер Бюлову, – я сказал ему «до свидания» и оставил его стоять столбом». Вильгельм не остался на роскошный банкет, подготовленный для него марокканцами, но, прежде чем отправиться верхом на берег, нашел время посоветовать дяде султана, чтобы в Марокко позаботились о соответствии реформ Корану. (Кайзер еще со времени своей поездки на Ближний Восток в 1898 г. считал себя защитником всех мусульман.) «Гамбург» направился к Гибралтару, где один из кораблей сопровождения случайно столкнулся с британским крейсером[1022].

В Берлине Гольштейн свалился от напряжения в ожидании, чтобы визит прошел гладко. Несколько дней спустя он написал двоюродному брату: «Будут напряженные моменты, пока все не закончится»[1023]. Это было сдержанное высказывание. Во-первых, визит кайзера в Танжер становился вызовом французским амбициям в Марокко. По самой меньшей мере, Германия хотела, чтобы в Марокко была политика «открытых дверей» или – если она не смогла бы получить туда равный доступ для бизнеса – получить компенсацию в виде колоний в другом месте, возможно в Африке. Хотя визит кайзера имел в виду гораздо больше, чем судьбу Марокко: Германия пыталась возвратить себе положение, которое занимала при Бисмарке как держава, находящаяся в центре международных дел Европы. Бюлов и Гольштейн хотели заручиться обещанием, что ни один крупный международный договор – в отношении колонии или самой Европы – не будет заключен без участия Германии и ее одобрения. Они также видели шанс разрушить «сердечное согласие» между Великобританией и Францией и, быть может, даже союз между Францией и Россией и вырваться из того, что они считали окружением Германии в Европе. Поэтому визит в Танжер вызвал большой международный кризис с разговорами о войне между Германией и Францией, к которому, возможно, могла присоединиться Великобритания. Общественное мнение раскалилось во всех трех странах, что, в свою очередь, ограничило свободу действий тех, кто принимает решения, в маневрировании. И хотя марокканский вопрос был в конечном счете решен в 1906 г. на международной конференции в Альхесирасе, после нее остался опасный осадок в виде недоверия и чувства обиды как у народов, имевших к ней отношение, так и их лидеров. «Одно поколение назад, – сообщал представитель Великобритании в Мюнхене в 1907 г., – общественность Германии испытывала слабый интерес к международным делам… С тех пор положение изменилось»[1024].

С точки зрения немцев, весна 1905 г. была таким же подходящим временем, как и любое другое, для захвата инициативы в международных делах. Союз Великобритании и Франции был совсем недавним – соглашение подписали лишь в предыдущем апреле – и еще не прошел проверку. Россия оказалась вовлеченной в войну с Японией с начала 1904 г. и не могла прийти на помощь своей союзнице Франции. Более того, инцидент на Доггер-банке в октябре предшествующего года показал, насколько легко Россия и Великобритания могли оказаться в состоянии войны. Соединенные Штаты, возможно, окажутся доброжелательны и, безусловно, поддержат такую же политику открытых дверей в Марокко, какую они предложили в Китае. Кайзер временно забыл о «желтой опасности» и рисовал себе в будущем германо-японско-американский союз, охватывающий весь мир. Однако Рузвельт дал ясно понять, что Китай – это одно, а Марокко – другое; он был не готов объяснять гражданам своей страны, почему политика открытых дверей в Марокко, о котором большинство из них никогда не слышали, представляет собой интерес для Америки[1025]. Вскоре после визита кайзера в Танжер он сказал послу Германии в Вашингтоне: «Мне не хочется вставать на чью-то сторону по такому вопросу, как этот, до тех пор, пока я окончательно не приму решение поддержать его; и наши интересы в Марокко недостаточно велики, чтобы я чувствовал себя вправе вовлекать в это дело наше правительство»[1026]. Это был не единственный случай, когда руководство Германии получало не то, что хотело, во время марокканского кризиса.

Гольштейн, который занял более жесткую позицию, чем Бюлов или кайзер, был убежден, что он может использовать этот кризис для того, чтобы поставить отношения между Францией и Германией на основу, удовлетворяющую его страну. Англичане услужливо продемонстрировали в Фашоде, что французы будут отвечать на твердость; Франция уступила, а позже пришла к своему давнему врагу в поисках дружбы. Однако он надеялся показать французам, что они не могут рассчитывать на англичан. «Французы лишь ближе подойдут к мысли об установлении дружеских отношений с Германией, – писал он на последних этапах марокканского кризиса, – когда увидят, что дружбы с англичанами… недостаточно, чтобы получить согласие Германии на захват французами Марокко, что Германия хочет, чтобы ее любили из-за нее самой»[1027]. Тогда Францию можно будет заставить публично отказаться от всех надежд на возврат Эльзаса и Лотарингии и признать, что Франкфуртский договор, положивший конец Франко-прусской войне, неизменен. Подчинение Франции оказало бы благотворное воздействие и на Италию, которая демонстрировала тревожные признаки дружеского отношения к Франции[1028].

Попытка помериться силой с Великобританией тоже оказалась запоздалой. В предыдущем году Германия уведомила Великобританию о том, что хочет провести переговоры по всем нерешенным колониальным вопросам, но англичане согласились обсуждать только Египет, где у Германии имелись некоторые права, как у одного из его многочисленных международных кредиторов. Если бы союз между Великобританией и Францией разрушился, то, как считал Гольштейн, изолированная Великобритания стала бы более сговорчивой. Более того, летом 1904 г. Гольштейн заметил, что Германия не может позволить себе быть слабой: «Если мы подчинимся этому бесцеремонному отклонению наших законных требований со стороны Англии, то можем быть уверены, что всякое требование, выдвинутое Германией или, по крайней мере, ее нынешним правительством, независимо от того, где или к кому, будет отвергнуто с аналогичной небрежностью и в обозримом будущем. Значение англо-германских переговоров выходит далеко за рамки этого конкретного вопроса». Он выдвинул тот же самый довод и в отношении Марокко: «Не только по материальным причинам, а даже больше для сохранения своего авторитета Германия должна противодействовать планируемой аннексии Марокко»[1029].

В более оптимистичные моменты Гольштейн мечтал о полной перегруппировке ключевых игроков на международной арене. Те люди во Франции и Великобритании, которые считали Entente Cordiale («сердечное согласие») ошибкой, выступят против него с нападками при первом признаке проблем. Франция, как самоуверенно надеялся Гольштейн, отступит, оставит Великобританию и сделается союзницей Германии. России тогда не останется другого выбора, кроме как последовать за ней; Германия уже предлагала ей договор в 1904 г., но безуспешно, однако такое время снова придет. Пока же у кайзера были хорошие отношения с его двоюродным братом – русским царем, которому он слал письма с советами о том, как вести войну с Японией. В конечном счете Европа может увидеть Тройственный союз Германии, Франции и России, который изолирует Великобританию так же, как была изолирована Франция после Франко-прусской войны.

Ситуация в самом Марокко требовала международного вмешательства. Молодой султан по-прежнему не контролировал большие регионы страны, а проживавшие в стране иностранцы, включая немцев, неоднократно призывали к проведению реформ, чтобы принести в страну закон и порядок. В мае 1904 г. разбойник Эль-Райсули нагло похитил богатого американского бизнесмена Айэна Пердикариса и его пасынка из их роскошной виллы на окраине Танжера и увез их на лошадях в глубь страны. Рузвельт немедленно отправил часть американского военно-морского флота, который крейсировал в Южной Атлантике, к атлантическому побережью Марокко и потребовал освободить пленников – и эту позицию он занимал даже тогда, когда появились факты, свидетельствующие о том, что Пердикарис, возможно, уже не является гражданином США. Съезд Республиканской партии, прошедший тем летом в Чикаго, восторженно поддержал Рузвельта, написавшего султану: «Нам нужен либо живой Пердикарис, либо мертвый Райсули»[1030]. Похудевший и загоревший Пердикарис вместе со своим пасынком появился после выплаты большого выкупа. В декабре того года султан, озабоченный тем, что международный интерес к его стране подвергает опасности ее независимость, внезапно приказал всем иностранным миссиям покинуть ее территорию. И хотя французы заставили его отменить этот приказ и согласиться принять французскую миссию в его столице Фесе, состояние и будущее Марокко стали теперь вопросами международного обсуждения. В любом случае, как теперь вспоминали люди, согласно договору, подписанному в Мадриде в 1880 г. всеми крупными европейскими странами и Соединенными Штатами, у всех держав были равные права в таких областях, как торговля в Марокко.

Французы не помогли себе, высокомерно проигнорировав это, особенно в том, что касалось Германии. В июне 1904 г., например, они дали заем Марокко и добились особых преимуществ для себя на будущее. Той осенью Франция подписала соглашение с Испанией о разделе Марокко на сферы влияния, не проинформировав об этом Германию и не обсудив это с ней. Влиятельный министр иностранных дел Франции Делькассе, которого беспокоило, что отчасти за наращиванием Германией своего военно-морского флота стоит желание бросить вызов Франции в плане господства на Средиземном море и в Северной Африке, был непоколебим в нежелании вести переговоры с Германией по Марокко. Один советник, который тщетно подталкивал его к переговорам с Германией, жаловался, что Делькассе просто назвал немцев «мошенниками»: «Но, ради всего святого, я же прошу его обмениваться с ними не нежными словами или кольцами, как влюбленные, а вести деловое обсуждение!»[1031] Посол Франции в Берлине неоднократно предупреждал Париж, что Франция играет с огнем в Марокко и что Германию это раздражает все больше. Когда французская миссия прибыла в Фес в январе 1905 г., чтобы настоятельно потребовать у султана уступок, которые дадут Франции гораздо большую власть в его стране, немцы побуждали его оказать сопротивление[1032].

Чтобы продвигать то, что он считал интересами Германии, Гольштейн был готов пойти на риск начала войны, хотя предпочел бы избежать ее. (Помимо всего прочего, после начала военных действий Вильгельм взял на себя военное командование, что, по словам Гольштейна, «ввиду его полной бездарности как военного должно привести к ужасной катастрофе»[1033].) И снова выбранное время оказалось подходящим с точки зрения Германии: французская армия была по-прежнему деморализована «делом Дрейфуса»; Россия вела войну на востоке; а британская армия приходила в себя после Бурской войны и к тому же была мала. Что же касается английского флота, как гласил немецкий анекдот, то у него не было колес, и он не мог помочь в быстрой войне на суше.

Ни кайзер, ни Бюлов не были столь оптимистичны в успехе. Кайзер, возможно, понимая, что интуиция его не подвела и визит в Танжер принесет проблемы, был непреклонен в том, что не хочет войны. Он винил Бюлова, который заставил его туда поехать, рассерженно написав ему тем летом: «Я сошел на берег, потому что вы хотели, чтобы я сделал это в интересах Родины, я сел на неизвестного коня, несмотря на то что моя покалеченная левая рука затрудняла мне езду верхом, которая чуть не стоила мне жизни – и это была ваша ставка в игре! Мне пришлось ехать между испанскими анархистами, потому что вы так пожелали, и ваша цель была – извлечь из этого выгоду!»[1034] Сам канцлер не испытывал сожалений по поводу предпринятой попытки заставить Францию и Великобританию разойтись, но он был склонен думать, что более мягкий подход к Франции – признание ее положения в Марокко в обмен на компенсацию Германии в другом месте, вероятно, мог сработать и как дубинка, разбивающая Антанту. И, как он указал Гольштейну, когда кризис подходил к наивысшей точке в феврале 1905 г.: «Ни общественное мнение, ни парламент, ни принцы, ни даже армия не будут иметь никакого отношения к войне за Марокко»[1035]. В речи, обращенной к его генералам в январе по случаю ухода в отставку Шлифена, кайзер сказал нечто подобное: «И я говорю вам здесь, что никогда не буду вести войну за Марокко. Говоря это, я полагаюсь на ваше благоразумие, и сказанное мной не должно выйти за пределы этой комнаты»[1036]. Для внешнего мира разногласия в верхушке военного руководства Германии не были очевидными, и разногласия среди него в отношении тактики, которые приводили Германию к метаниям между запугиванием и благоразумием, лишь углубляли недоверие к намерениям Германии со стороны иностранных государств.

Англичане повели себя не так, как надеялся Гольштейн. «Танжерский инцидент, – сказал Эдуард VII, – был самым вредоносным и неуместным событием, в котором участвовал немецкий император со времени своего восшествия на трон. Это также было политическим театральным фиаско, и если он думает, что набрал себе очков в глазах мира, то он сильно ошибается»[1037]. «Таймс» назвала этот визит «большой политической демонстрацией», а ее корреспондент в Вене предположил, что Бюлов серьезно недооценил решимость англичан поддержать Францию[1038]. Представители сильной антигерманской фракции в министерстве иностранных дел не сомневались в том, что внезапный интерес Германии к Марокко был ее попыткой разрушить Антанту, и убеждали, что Великобритания должна быть непоколебимой. Из адмиралтейства Фишер предупреждал, что Германии, вероятно, нужен порт на атлантическом побережье Марокко, что было бы «совершенно нежелательно» для Великобритании. «Похоже, это, – сказал Фишер министру иностранных дел Лансдауну, – прекрасная возможность сразиться с немцами в союзе с французами…»[1039] И он был не единственным, кто в течение последующих нескольких месяцев говорил о возможности войны.

Лансдаун был более сдержан: он рассмотрел бы возможность войны, но лишь в том случае, если бы была угроза жизненным интересам Великобритании[1040]. Однако он разделял всеобщие подозрения, которые в Лондоне испытывали в отношении побуждающих мотивов Германии. Еще до начала кризиса у него вызывали тревогу сообщения о том, что Германия ищет сближения как с союзницей Великобритании – Японией, так и Соединенными Штатами, и он считал, что немецкой дипломатией движет желание мешать Великобритании, где только можно. «Я почти не сомневаюсь, что мы узнаем, – писал он послу Великобритании в Берлине в апреле того года, – что император использует всякую возможность вставлять нам палки в колеса»[1041]. Политика Лансдауна по мере углубления кризиса состояла в том, чтобы одновременно поддерживать французов и удерживать их от опрометчивых шагов. 23 апреля он и премьер-министр Бальфур отправили Делькассе решительное сообщение, в котором предлагали «всю возможную помощь»[1042]. В мае Лансдаун договорился с французским послом в Лондоне Полом Камбоном о том, что правительства Великобритании и Франции должны быть готовы работать вместе в случае ухудшения ситуации, добавив позднее, что должно пройти «полное и доверительное обсуждение»[1043]. Несмотря на давление со стороны французов с целью получить от англичан более четкие обязательства, даже оборонительный союз, правительство консерваторов так и не зашло так далеко.

А другие это сделали. В Париже решительно настроенный против Германии настойчивый посол Великобритании Берти сказал своему коллеге в министерстве иностранных дел: «Пусть Марокко будет открытой раной между Францией и Германией, какой был Египет между нами и Францией». Он же уверял Делькассе, что Британия окажет Франции поддержку, какая будет в ее силах. Также есть доказательства того, что Фишер поделился с Делькассе своим мнением о том, что пришло время что-то предпринять в отношении Германии[1044]. В апреле того года Эдуард VII, совершая путешествие по Средиземному морю на своей яхте, заходил только во французские порты и продлил свое пребывание в североафриканском порту Алжир на несколько дней. По дороге домой в Великобританию он провел неделю в Париже, где дважды встречался с Делькассе[1045]. Летом того же года, когда Эдуард прибыл на континент, чтобы посетить один из его любимых курортов в Австро-Венгрии, он открыто избегал встречи с кайзером. В одной берлинской газете было напечатано, что английский король сказал: «Как мне попасть в Мариенбад, чтобы не встретиться со своим дорогим племянником? Флашинг, Антверпен, Кале, Руан, Мадрид, Лиссабон, Ницца, Монако – везде так опасно! Ха! Я просто поеду через Берлин: тогда я наверняка не встречусь с ним!»[1046] В отместку кайзер не разрешил своему сыну кронпринцу принять приглашение посетить осенью Виндзор[1047].

После визита в Танжер немцы усилили давление. Они отправили в Фес делегацию, чтобы обсудить заем у Германии и побудить султана противиться требованиям французов проводить реформы или дать им больше власти в его стране; члены делегации оказывали нажим на Испанию, чтобы та отказалась от ранее заключенного договора с Францией по разделу Марокко на сферы влияния, и информировали другие державы, включая Соединенные Штаты, что хотят провести международную конференцию на тему будущего Марокко[1048]. Посредством тайных контактов с премьер-министром Франции Морисом Рувье немцы также дали понять, что хотят, чтобы Делькассе был освобожден от своих обязанностей.

Немцы всегда видели в Делькассе своего главного врага во французском правительстве, и к весне 1905 г. их стало беспокоить то, что его позиция станет еще сильнее благодаря предложению стать посредником в конфликте между Россией и Японией. Японский флот 27 мая уничтожил русский флот в районе острова Цусима, и обе стороны искали пути к замирению. Делькассе со своим опытом, обладая тем преимуществом, что являлся гражданином страны, имевшей хорошие отношения с каждой из противоборствующих сторон, стал бы очевидной кандидатурой, и сам он горел желанием принять на себя эту миссию. Рувье наивно дал немцам это понять, и они пришли в ужас от такой перспективы. Если Делькассе справится с задачей, это будет победа и его, и Франции; это еще теснее свяжет Францию с Россией и, вполне возможно, приведет к еще одному тройственному союзу – Франции, России и Великобритании или, быть может, четырехстороннему – с Японией[1049]. Как позднее сказал сам Делькассе, его положение во французском правительстве стало бы непоколебимым, если бы он участвовал в урегулировании русско-японского военного конфликта[1050]. Бюлов написал своему послу в Вашингтоне с просьбой уговорить президента Рузвельта предложить свои услуги в качестве посредника и тем самым опередить инициативу французов или англичан. Марокканский вопрос, по словам Гольштейна, был «бесконечно малой величиной» по сравнению с этой перспективой успеха на международной арене для Франции или Великобритании[1051].

В конце мая правительство Германии отправило несколько все более и более настойчивых сообщений французскому правительству: Делькассе должен уйти, или они не отвечают за последствия[1052]. Рувье был в панике. Весь год он тревожился о возможном неожиданном нападении немцев, которое, по его мнению, привело бы к поражению и революции во Франции, как это было в 1870–1871 гг. В феврале того года он встретился с ведущими депутатами французского парламента, входившими в его финансовый и военный комитеты, и попросил их дать оценку готовности страны к войне. «Нет ничего, – ответили они ему, – ни боеприпасов, ни военной техники, ни запасов продовольствия, ни боевого духа в армии, а в стране – все и того хуже». Рувье разрыдался[1053]. Делькассе не помог своему положению, отказавшись напрямую вести переговоры с немцами или советоваться со своими коллегами. Его политика в Марокко 19 апреля подверглась критике в парламенте: один оратор за другим, «справа» и «слева», побуждали его вести переговоры. Жорес подчеркнул, что Делькассе положил начало этому кризису, потребовав уступок от правительства Марокко задолго до визита кайзера в Танжер: «Вам следовало бы также взять инициативу в свои руки, дав объяснения и начав переговоры». Теперь Делькассе предложил прямые переговоры с немцами, но Бюлов, чуя победу, настоял на международной конференции. Делькассе сопротивлялся и настаивал на том, что Германия блефует и Великобритания готова предоставить Франции свою помощь в случае войны[1054].

Его коллеги не согласились с ним, и в первую неделю июня Рувье уступил требованиям немцев освободить Делькассе от его обязанностей. На заседании кабинета министров 6 июня Рувье при единогласной поддержке сказал Делькассе, что тот свободен от занимаемой должности. В отместку – что вполне извинительно – Делькассе вручил премьер-министру папку с телеграммами, расшифрованными на набережной д'Орсе, которые раскрывали тайные дела Рувье с немцами[1055]. Когда новость об увольнении Делькассе распространилась, по парламенту Франции и парижским гостиным разлетелись слухи о войне, и многие мужчины пошли покупать толстые шерстяные носки и крепкие ботинки, готовясь к мобилизации[1056]. В Лондоне все были в ужасе и шоке. Лансдаун размышлял, сохранится ли «сердечное согласие»; французы, как он сказал Берти, по-видимому, обратились в бегство[1057]. В Берлине, напротив, царило ликование. «Делькассе был инструментом, выбранным нашими врагами, чтобы уничтожить нас», – воскликнул Бюлов, которому кайзер даровал титул князя в день увольнения Делькассе, хотя сам Бюлов всегда отрицал, что между этими событиями существует связь[1058]. «Наш самый умный и опасный враг, – сказал Гольштейн, – пал», а «наш друг» Рузвельт в тот момент был посредником в урегулировании военного конфликта между русскими и японцами, так что ни Франция, ни Великобритания не смогли заработать себе международный авторитет на этом деле[1059].

Празднуя победу над французами, немцы переусердствовали. Рувье, который решил сам стать министром иностранных дел, предложил начать прямые переговоры и пообещал, что Германия получит компенсацию в форме каких-нибудь колоний. Бюлов, подначиваемый из-за кулис Гольштейном, продолжал настаивать на проведении международной конференции, чтобы показать Франции, что в вопросе о Марокко она находится в одиночестве среди стран без поддержки и России, и Великобритании. «Если бы, – сказал позднее кайзер, – мне рассказали об этом, я бы сам занялся этим, и эта дурацкая конференция никогда бы не состоялась»[1060]. И хотя французы с неохотой согласились на проведение конференции в начале июля, нажим немцев заставил Рувье пойти на попятную; чуть позднее в том же году он сказал доверенному коллеге: «Если в Берлине думают, что могут запугать меня, то ошибаются»[1061]. Общественное мнение во Франции также склонялось к большей жесткости в отношениях с Германией и высокой оценке «сердечного согласия». Будущий посол Франции в России в 1914 г. Морис Палеолог, работавший тогда в министерстве иностранных дел, писал в конце июля: «Все вошло в свое русло: больше нет страха, трусости, склонения перед волей немцев; идея войны – принята»[1062].

Новое настроение во Франции убедило англичан и Лансдауна дать понять послу Франции в Лондоне Полу Камбону, что англичане поддержат французов в вопросе о Марокко «средствами, какие Франция сочтет наилучшими»[1063]. Пока Франция и Германия ссорились на протяжении оставшегося лета из-за повестки дня конференции, англичане начали демонстрировать миру свою дружбу с Францией. Корабли британского военно-морского флота зашли во французский порт Брест, расположенный на побережье Атлантики, во время недельного празднования Дня взятия Бастилии в июле. Месяцем позже французские корабли были радушно встречены в Портсмуте, а в Вестминстер-холле британского парламента был устроен пышный банкет[1064]. Возможно также, что тем летом английские и французские военные моряки начали тайные переговоры о стратегическом сотрудничестве[1065].

В конце 1905 г. английское правительство было распущено и к исполнению обязанностей приступило новое либеральное правительство во главе с Генри Кэмпбеллом-Баннерманом. Гольштейн, который продолжал настаивать на жесткой политике в отношении Франции, счел весть хорошей, так как полагал, что либералы хотят дружить с Германией[1066]. И все же он снова ошибся в своих предположениях. Кэмпбелл-Баннерман, который был уже нездоровым человеком, вести иностранные дела Великобритании предоставил во многом сэру Эдварду Грею – новому министру иностранных дел, который не собирался резко отходить от политики Лансдауна. Подобно Лансдауну, Грей считал, что сохранение Антанты имеет решающее значение для Великобритании; если союз будет разорван, то Франция, Германия и Россия вполне смогут договориться, снова оставив Великобританию в изоляции. Подобно своему предшественнику, Грей хотел оказать помощь Франции против Германии, не подталкивая французов к необдуманным действиям. Он пообещал Камбону «благожелательный нейтралитет», но также заметил, что общественное мнение Великобритании, которое решительно высказывается за помощь Франции, не поддержит войну с Германией из-за Марокко[1067]. (Грей считал апеллирование к общественному мнению удобным и тогда, когда он не хотел делать что-то, и когда хотел этого.) Что касается Германии, то он не хотел заключать с ней каких-либо сделок до начала конференции, несмотря на примирительные послания из Берлина. Прекрасные слова Бюлова, заметил он, «не сглаживают никаких противоречий, а если противоречия нужно сглаживать, то это нужно делать на конференции. Если она закончится выводами, не направленными против англо-французского союза, то это будет действительно просвет в облаках…»[1068].

Человека, который теперь отвечал за внешнюю политику Великобритании и оставался на своем посту до выхода в отставку в 1916 г., кайзер назвал «талантливым помещиком», и впервые недалеко ушел от истины. Сэр Эдвард Грей был выходцем из той старой, располагающей обширными связями семьи землевладельцев, которая давно не играла большой роли в британском обществе. В молодости он унаследовал титул баронета и приличное поместье Фаллодон на северо-востоке Англии, а также свои либеральные взгляды. Он был интуитивно консервативным, но умеренным реформатором, который считал, что новые классы и новые лидеры должны изменить лицо политики. Как и многие его современники по всей Европе, он боялся, что большая война принесет революцию, но надеялся на мирное развитие. «Впереди нас ожидают неприятные годы», – заметил он в 1911 г., добавив, что «мы будем трудиться, чтобы добиться чего-то лучшего, хотя мы, привыкшие к доходу более 500 фунтов стерлингов в год, можем и не думать, что это лучше»[1069].

И хотя его современники в знаменитой английской школе в Винчестере считали его одаренным большим талантом, он проявлял гораздо больший интерес к ловле рыбы нахлестом в близлежащей речке Итчен, чем к учебе. Однако время, проведенное в Винчестере, оставило свой след: Грей всегда с гордостью называл себя выпускником Винчестерского колледжа и сохранял в себе что-то от скромного и умного школьника, потрясенного нечестностью в своей взрослой жизни. «Политика Германии, – однажды заметил он, – по-видимому, основана на вере в то, что угрызения совести и альтруистические мотивы не принимаются в расчет в международных делах»[1070]. Как и другие самонадеянные люди, он не замечал, что сам поступает жестоко или нечестно, наверное считая само собой разумеющимся, что его мотивы чисты. Сдержанный от природы, он также научился скрывать свои чувства; на его коллег неизменно производило впечатление его спокойствие в переломные моменты. Плюсом было также то, что Грей выглядел как римский сенатор и говорил твердо, но сдержанно. Ллойд Джордж, радикал из Уэльса скромного происхождения, считал, что внешность Грея имела большое значение: «Его поразительное лицо – тонкие, плотно сжатые губы и точеные черты – производило впечатление, будто выковано из холодной стали»[1071].

Из Винчестерского колледжа Грей поступил в Баллиольский колледж в Оксфорде – еще одну оранжерею для выращивания будущих руководителей, и снова он делал минимум, чтобы учиться. На какое-то время он был отослан из колледжа, чтобы посмотреть, не станет ли он менее ленив, но возвратился нераскаявшимся и сумел стать третьим в своем выпуске, что само по себе было достижением[1072]. Главное свое счастье он нашел в Фаллодоне, а позднее – в своем небольшом доме на берегу реки Итчен, где проводил дни, наблюдая за птицами, занимаясь рыбной ловлей, совершая прогулки и читая. В сравнительно молодом возрасте 23 лет он женился на женщине, которая разделяла его страстную любовь к английским сельским пейзажам. Дороти была бы счастлива провести здесь остаток своих дней, избегая Лондона, в котором видела современные Содом и Гоморру, рассадник разврата и болезней. Она презирала общественную жизнь, наверное, потому, что была неуклюжей и застенчивой, или, быть может, потому, что считала себя выше большинства других людей. «Я думаю, – самодовольно писала она, когда ей было 23 года, – мы достигли положения, когда получили от людей все хорошее, что когда-нибудь могли от них получить». Она любила мужа и восхищалась им, но, когда они вернулись после медового месяца, ясно дала ему понять, что питает отвращение к сексу. Грей, как всегда джентльмен, согласился с тем, что они будут жить вместе как брат и сестра[1073].

И все же под невозмутимой внешностью Грея крылось честолюбие или, по меньшей мере, сильное чувство долга. Семейные связи обеспечили ему назначение на должность личного секретаря одного из министров, а в 1885 г. он успешно баллотировался в парламент, начав таким образом карьеру, которая длилась до его отставки в 1916 г. Он проявил неожиданную способность упорно трудиться, но отказывался принимать участие в том, что называл пустой тратой времени, – в общественной деятельности. Он и его жена при всякой возможности уезжали из Лондона в свой дом, где вели простую жизнь с одной служанкой и редко принимали гостей. «Это было что-то особенное и священное, – сказал Грей, – находящееся за пределами обычного потока жизни»[1074].

В 1892 г. он стал заместителем министра иностранных дел от Либеральной партии лорда Розбери. Грей не был явным кандидатом для работы в этом ведомстве ни тогда, ни позже. В отличие от его современника Джорджа Керзона он не испытывал интереса к путешествиям, если только это не была поездка на охоту или рыбалку в Шотландии; этот интерес у него так и не появился. Он едва знал Европу и, будучи министром иностранных дел, посетил ее лишь однажды в 1914 г. как участник королевского визита в Париж. Тем не менее, когда в 1905 г. он занял свою новую должность, у него появились новые представления о мире, которых он твердо придерживался. Внутри Либеральной партии он считался сторонником империи и поддерживал идею о большом военно-морском флоте. При этом он понимал, что время раздела мира прошло и теперь долг Великобритании – мудро править тем, чем она уже владела[1075]. Он одобрял политику Лансдауна, направленную на выход из изоляции, и перед выборами ясно заявил, что намеревается продолжать его политику, включая поддержание союза с Францией, который он считал краеугольным камнем британской политики в Европе. В сентябре 1906 г. он написал своему большому другу Ричарду Холдейну, такому же либералу и стороннику империи: «Я хочу сохранить союз с Францией, но это нелегко, и, если он разорвется, я должен буду уйти»[1076]. Германия, как так же твердо считал Грей, была главным врагом Великобритании и представляла собой самую большую угрозу, и, на его взгляд, мало что можно было сделать, чтобы изменить это. «Я не сомневаюсь, – сказал он в 1903 г., – что есть много немцев, которые хорошо относятся к нам, но их меньшинство; а большинство не любит нас настолько сильно, что дружеское отношение к нам их императора или правительства не может быть нам реально полезным»[1077]. По его мнению, Великобритания в прошлом слишком сближалась с Германией и, как следствие, была в плохих отношениях с Францией и Россией. «Иногда мы были на грани войны с той или другой из них, а Германия наносила нам тяжелый урон, когда ей это было нужно»[1078].

Инструкции Грея сэру Артуру Николсону – делегату Великобритании на международную конференцию по Марокко – были простые и прямые: «Конференция по Марокко будет непростой, если не решающей. Насколько я вижу, немцы откажутся признать особое положение Франции в Марокко, которое мы обещали Франции не только признать, но и оказать помощь в его обретении дипломатическими средствами. Если ей удастся получить его с нашей помощью, это будет большим успехом англо-французского союза. Если же ей это не удастся, то пострадает авторитет Антанты, а жизнеспособность его уменьшится. Поэтому нашей главной целью должно быть оказание помощи Франции в отстаивании ее позиции на конференции»[1079].

Конференция открылась 16 января 1906 г. в испанском городе Альхесирасе, расположенном к северо-востоку от Гибралтара. Вскоре после открытия Грея постигло горе: его жена, катаясь в Фаллодоне в рессорном экипаже, запряженном пони, выпала из повозки и умерла от травм. «Я не мог ни о чем думать, – написал он в своих мемуарах, – и мне было не до работы»[1080]. Грей попросил об отставке, но Кэмпбелл-Баннерман ободрил его и попросил остаться на своем посту.

Конференция несколько отвлекла его. К моменту ее начала немцы сумели убедить международное общественное мнение в том, что Германия полна решимости поссориться с Францией[1081]. И ссора была, и к февралю конференция зашла в тупик, очевидно по вопросу, какие иностранные государства будут обучать марокканскую полицию и командовать ею (французы настаивали на том, что это будут они и испанцы, а немцы хотели, чтобы это был международный кондоминиум) и кто станет управлять Государственным банком. На самом деле суть вопроса заключалась в том, кто в конечном счете будет управлять самой страной. «Марокко, – сказал Бюлов, – это вопрос чести для нас, особенно для кайзера»[1082]. Однако Германия все больше и больше оказывалась в изоляции. Ее единственный надежный союзник Австро-Венгрия давила на нее, призывая уступить в вопросе о полиции[1083]. Италия занимала вялую позицию, а ее представитель делал все возможное, чтобы избежать ссоры. Рузвельт от Соединенных Штатов также побуждал к компромиссу[1084]. Николсон следовал полученным указаниям настаивать на поддержке Великобританией Франции. 28 февраля к Гибралтару прибыл большой английский флот, просто чтобы подчеркнуть, какой однажды может стать такая поддержка. Россия, которую немцы все еще надеялись заманить в свой лагерь, твердо стояла за своего союзника – Францию. У русских не было выбора. Их финансы пребывали в плачевном состоянии из-за войны с японцами и продолжающейся революции в стране. Россия очень нуждалась в крупном иностранном займе, чтобы не обанкротиться, и Франция была наиболее вероятным источником такого займа. Французы поставили условие для получения Россией любых займов: она должна оказать им поддержку в Альхесирасе.

К концу марта Бюлов был готов на уступки, несмотря на совет Гольштейна твердо стоять на своем. Договоренность была достигнута 27 марта и сделала Францию главным партнером в организации полиции в Марокко и дала ей решающий голос в новом Государственном банке. Сами марокканцы были ошеломлены; «они думали, что конференция будет похожа на суд, на котором Франции объявят выговор, и страны станут мягко давать советы по проведению реформ»[1085]. И хотя немцы держали лицо, они понимали, что потерпели поражение. У Германии были основания настаивать на международном управлении Марокко, а события на международной арене в предыдущие месяцы шли в ее пользу, однако неумелая немецкая дипломатия не воспользовалась этими преимуществами. Бюлов и Гольштейн попытались сделать то, что сделал бы Бисмарк, – держал бы потенциальных врагов порознь и строил отношения со всеми, но они не обладали его талантом. Гольштейн снова пригрозил своей отставкой, и на этот раз Бюлов сманеврировал так, чтобы его отставка была принята. Так закончились пятьдесят лет службы Гольштейна на благо Германии. В оставшийся год жизни он был одинок, озлоблен и беден (потерял деньги на спекуляции), но изо всех сил старался дергать за ниточки из-за кулис. Он убедил самого известного в Германии журналиста Максимилиана Хардена выступить с нападками на фаворита кайзера Ойленбурга, которого Гольштейн давно подозревал в снисходительности по отношению к Мадриду, и, по крайней мере, получил удовлетворение, видя, как Ойленбурга, об виненного в гомосексуализме, таскают по судам и изгоняют из ближнего окружения кайзера. Собственное положение Бюлова в глазах кайзера пошатнулось из-за Марокко и распространившихся слухов о его грядущем увольнении. Во время апрельских дебатов в рейхстаге по вопросу конференции в Альхесирасе канцлер потерял сознание и был вынужден надолго покинуть Берлин для выздоровления[1086].

Сам кайзер был подавлен. Он всегда противился тому, чтобы делать Марокко причиной войны, так как, по его мнению, обстановка в Германии была слишком опасной. Социалисты планировали крупные демонстрации на январь 1906 г., чтобы выразить протест против существенных ограничений избирательного права при выборах в прусский парламент. В канун Нового года он написал паническое письмо Бюлову: «Сначала «укоротите» социалистов, обезглавьте их и сделайте безобидными – в кровавой бане, если необходимо, а затем начинайте войну за границей. Но не раньше и не одновременно»[1087]. Столкнувшись с враждебной коалицией романоговорящих стран – Франции, Испании и Италии под руководством Великобритании, Германия временно вытеснила «желтую опасность» из мыслей кайзера. В одном из комментариев на полях протокола он посетовал: «У нас больше нет друзей, а эти бесполые пережитки этнического хаоса, оставшиеся после Рима, ненавидят нас от всего сердца»[1088].

Оглядываясь назад, пугаешься, видя, с какой готовностью страны, вовлеченные в марокканский кризис, ожидали войну. Грей, например, сказал своему другу Холдейну, что получает много сообщений о том, что Германия планирует напасть на Францию весной 1906 г., тогда как Бюлов в Берлине ожидал того же самого от Франции и Великобритании[1089]. В правящих кругах Германии были и такие, которые всерьез рассматривали превентивную войну. В конце концов, недавний успех Японии в войне с Россией показал, что нанесение удара первым сработало. Шлифен, который трудился над последними строками своего плана перед уходом на пенсию, вполне мог порекомендовать превентивную войну с Францией, и наверняка другие высокопоставленные военачальники были только за[1090]. Начальник пресс-бюро в министерстве иностранных дел в декабре 1905 г. получил от своего вышестоящего начальства меморандум, в нем его предупреждали о возможности того, что конференция в Альхесирасе вполне может поставить Германию в положение, в котором она либо утратит авторитет в глазах всего мира, либо начнет войну: «Такой конфликт весной здесь ожидают многие, и многие его желают»[1091].

Несмотря на надежды немцев, Россия оставалась верной союзу с Францией. Как только конференция закончилась, Раймон Пуанкаре, тогдашний министр финансов, сказал русскому послу в Париже, что переговоры о займе могут возобновиться. Представитель правительства России 16 апреля подписал договор на огромный заем с консорциумом банков, возглавляемым французскими банками, который обеспечивал половину финансирования. «Он говорил об услугах, оказанных в Альхесирасе, – сказал Пуанкаре, – тоном, который почти привел меня в замешательство. Он пожаловался на требования французских банков, которые, надо признать, довольно алчные»[1092]. Совершив близорукий шаг, правительство Германии запретило немецким банкам участвовать в любых российских займах в отплату за Альхесирас; «…они не получат от нас ни гроша!» – сказал кайзер[1093].

Новая дружба между Великобританией и Францией прошла первое испытание и стала в результате значительно крепче. В 1908 г. в Лондоне открылась франко-британская выставка для празднования «сердечного согласия». «Это находчивое и очаровательное выражение, – гласил английский путеводитель, – всеобщее принятие которого среди нас является тонким комплиментом французскому языку и подразумевает больше, чем оно выражает. Оно означает взаимную высокую оценку и добрую волю, общие цели и интересы; оно охватывает чувства, взаимопонимание и практические отношения…»[1094] Делькассе и Пол Камбон, безусловно, думали, что оно охватывает больше, что англичане в какой-то момент предложили им оборонительный союз[1095]. Англичане, по их мнению, избежали принятия на себя жесткого обязательства, но признали, что союз стал еще теснее. Грей написал в разгар тупиковой ситуации в Альхесирасе: «Если начнется война между Францией и Германией, нам будет очень трудно не втянуться в нее. Антанта, а еще больше постоянная и подчеркнутая демонстрация теплых отношений (официальных, муниципальных, в сфере военно-морского флота, политике, торговле и прессе) породили во Франции веру в то, что мы поддержим ее в войне. В последнем сообщении от нашего военно-морского атташе в Тулоне говорилось, что все французские офицеры считают это само собой разумеющимся в случае войны между Францией и Германией из-за Марокко. Если французов постигнет разочарование в своих ожиданиях, то они никогда нас не простят».

И он намекнул на то, что не сможет занимать свою позицию сторонника Антанты, если Великобритания не поддержит Францию. «С другой стороны, – добавил он, – перспектива войны в Европе и нашего участия в ней ужасна»[1096]. В годы, предшествующие 1914 г., он продолжал балансировать между сотрудничеством с Францией и отказом связывать себя более официальным союзом или давать обещания-обязательства.

Его балансирование было подпорчено официальным одобрением, которое он дал в середине января, переговоров, уже неофициально проходивших между начальником военных операций Великобритании и французским военным атташе в Лондоне. Эти переговоры, как охарактеризовал их Грей горстке своих коллег, проинформированных о них, имели своей целью всего лишь выяснить, какого рода помощь две страны могут предложить друг другу. «Этот вопрос, – как утверждал он, – изучался теоретически»[1097]. Однако за этим скромным началом последовала серия переговоров между французской и английской армиями, в ходе которых они обменивались информацией и разрабатывали планы. Разведывательная информация французов о Германии, военные планы Франции, возможное количество английских войск и лошадей, которое должно быть послано во Францию, портовые сооружения, железнодорожные перевозки и многочисленные подробности о мероприятиях, которые будут необходимы в случае, если Великобриания должна будет отправить войска на помощь Франции при нападении на нее Германии, – все эти вопросы обсуждались и прорабатывались до 1914 г. Военно-морские флоты двух стран также время от времени проводили обсуждения, но официальные переговоры не были санкционированы британским кабинетом министров до лета 1912 г.

Именно неформальные военные переговоры оставались самыми спорными на протяжении многих лет. Вводил ли Грей, этот честный выпускник Винчестерского колледжа, намеренно в заблуждение кабинет министров и народ Великобритании, держа в секрете переговоры и достигнутые договоренности? Что еще более важно, действительно ли неофициальные переговоры обязывали Великобританию прийти на помощь Франции в случае нападения на последнюю Германии? Сам Грей неоднократно отвечал «нет» на оба вопроса до и после 1914 г., но реальность не столь однозначна. Когда в 1906 г. начались неофициальные переговоры, Грей проинформировал о них премьер-министра Кэмпбелла-Баннермана, но не весь кабинет министров, возможно, потому, что боялся противодействия со стороны радикального крыла Либеральной партии. Кабинет министров был официально извещен об этих переговорах лишь в 1911 г., во время еще одного серьезного кризиса из-за Марокко. (Палата общин и общественность узнали о них лишь в 1914 г., когда Великобритания уже собиралась вступить в войну.) По словам Ллойд Джорджа, большинство членов кабинета министров были потрясены: «Враждебностью едва ли можно назвать силу чувства, вызванного таким откровением: оно было больше сродни оцепенению от ужаса». Грей разубедил своих коллег, сказав, что Великобритания по-прежнему свободна в своих действиях[1098]. И снова все это спорно.

Да, Грей, его коллеги и подчиненные вели разговоры с французами в общем смысле. Великобритания, вполне вероятно, могла прийти на помощь Франции, но, как утверждали англичане, ничего в этих беседах нельзя было считать твердым обещанием. Великобритания, с этой точки зрения, сохраняла за собой свободу решать, что она будет делать в случае войны. В 1911 г. кабинет министров дошел до того, что принял официальную резолюцию, подчеркивающую, что Великобритания не связана обязательством, будь то прямо или косвенно, начать сухопутную или военно-морскую интервенцию[1099]. Тем не менее неоднократная поддержка, которую Великобритания оказывала Франции по дипломатическим каналам, по Марокко в частности, указывала на то, насколько энергично Грей поддерживал Антанту. Для Грея и тех людей – многие из них были высокопоставленными чиновниками министерства иностранных дел, – которые разделяли его точку зрения, дружба с Францией была необходима – а еще более необходимой становилась и дружба с Россией, – если Великобритания не хочет снова оказаться в изоляции, как это было во время Англо-бурской войны[1100]. Но дипломатическая поддержка без стоящей за ней угрозы применения силы в конечном счете не сработала бы в отношении ни врагов Франции, ни ее самой. Если французы не чувствовали бы, что могут опереться на Великобританию, в том числе рассчитывать на ее военную помощь, они вполне могли бы сделать хорошую мину при плохой игре и договориться с Германией.

Стратегическое мышление англичан менялось таким образом, что интервенция на стороне Франции делалась более вероятной. До 1907 г. главным объектом забот английской армии была Британская империя. Улучшение отношений с Соединенными Штатами Америки на рубеже веков, которое произошло отчасти благодаря признанию Великобританией главенствующей роли США в Новом Свете, означало, что Великобритания больше не должна была беспокоиться о своих североамериканских колониях. Англо-русский договор от 1907 г. во многом снял опасения англичан в отношении российской угрозы Индии – жемчужине в ее короне. После Англо-бурской войны армия Великобритании была реорганизована и реформирована и теперь могла оценить свою роль. Она, как это было всегда, несла ответственность за защиту Британских островов в случае вторжения, однако руководители страны все больше размышляли об отправке экспедиционных войск на континент[1101]. Рост могущества Германии извлек наружу давний страх Великобритании перед ситуацией, когда одно государство главенствует на побережье Нидерландов, Бельгии и, возможно, даже Франции, через которое осуществляется большая часть английской торговли. Контроль Германии над побережьем также давал ей потенциальную возможность вторгнуться в Великобританию, если она того захочет[1102].

Английские военные были склонны предполагать, что Франция неизбежно потерпит поражение без поддержки Великобритании[1103]. В 1912 г. Морис Хэнки, глава Комитета обороны империи – организации, отвечавшей за стратегию Великобритании, – выразил довольно распространенную точку зрения на французов: «Они не производят на меня впечатления действительно крепких людей». По словам Хэнки, у них плохая канализация, нехорошая вода и медленные поезда. «Я подозреваю, – продолжил он, – что немцы могут в любой момент «основательно намять им бока»[1104]. К лету 1911 г. английские военные размышляли об отправке во Францию шести пехотных дивизий и двух кавалерийских бригад общей численностью 150 тыс. человек и 67 тыс. лошадей. Если предположения французов в отношении численности солдат, которых Германия задействует на западном фронте, были верны, то английские экспедиционные войска сместят там баланс сил в пользу Антанты[1105].

Пока армейские военачальники Великобритании строили планы, офицеры военно-морского флота этого не делали, а если и делали, то Фишер и его преемник сэр Артур Уилсон не делились своими мыслями ни с кем, тем более с армейскими офицерами, в которых они видели соперников в финансировании. Они энергично возражали против отправки экспедиционных войск в Европу, как дорогостоящей и бесполезной затеи. Военно-морской флот был главным родом войск, который отвечал, как это было всегда, за оборону родных островов, защиту английской торговли в открытом море и ведение боевых действий с противником путем блокады его портов и, возможно, осуществления десантных операций. Армия могла сыграть в этом некоторую роль – Фишер позволил себе вставить слова, которые позаимствовал у Грея, – «в качестве снаряда, который будет выпущен военно-морским флотом»[1106]. Фишер в 1909 г., по-видимому, размышлял о нескольких небольших нападениях на берега Германии: «Всего лишь блошиный укус! Но несколько таких укусов заставят Вильгельма в ярости чесаться!»[1107] И хотя Фишер придерживался широких взглядов, когда речь заходила о новой технологии – все больше опирался на быстроходные крейсеры, а не на дредноуты и был приверженцем применения торпед и подводных лодок для ограничения возможностей немецкого флота, – он не был силен в разработке стратегических планов. Когда он впервые вступил в должность, на флоте почти не разрабатывались планы; он любил говорить, что его главный военный план заперт у него в голове, где он и останется для большей безопасности[1108]. «Самая бессмысленная непрофессиональная чепуха, которую я когда-либо видел», – сказал один молодой капитан о военном плане адмиралтейства во время первого срока пребывания Фишера в должности. Он винил самого Фишера, который расплывчато говорил о войне – «противника нужно бить сильно и часто» (и другие афоризмы), – но который так и не занялся конкретными деталями[1109].

В довоенное время два этих вида войск в Великобритании шли по большей части каждый своим путем, разрабатывая свои планы, и смотрели друг на друга, как собаки, дерущиеся за кость. Однако в 1911 г. второй марокканский кризис, который повлек за собой страх перед казавшейся неизбежной войной, заставил 23 августа 1911 г. собрать заседание Комитета обороны империи с целью пересмотра всей стратегии Великобритании. (Такой пересмотр имел место единственный раз до 1914 г.)[1110] Премьер-министр Асквит председательствовал на этом заседании, а среди других политиков были военный министр Ричард Холдейн, Грей и два новых молодых перспективных политика – Ллойд Джордж и Уинстон Черчилль. Новый начальник военных операций Генри Уилсон представлял армию, а преемник Фишера Артур Уилсон – военно-морской флот. Армейский Уилсон блестяще изложил ситуацию на континенте и обрисовал цель и планы экспедиционных войск. Его военно-морской однофамилец совершил ужасное: он возразил против самой идеи отправки армейских частей в Европу и вместо этого предложил нечеткую схему блокады североморского побережья Германии и периодических нападений с моря с целью высадки десантов. Также стало ясно, что военно-морской флот не заинтересован в транспортировке экспедиционных войск во Францию или защите ее коммуникаций[1111]. Асквит счел такое выступление «ребячеством»[1112]. Вскоре после этого он сделал первым лордом адмиралтейства Уинстона Черчилля, который быстро избавился от Артура Уилсона и засадил штаб военно-морского флота разрабатывать военные планы. Черчилль взял курс на поддержку британских экспедиционных войск, и флот начал работать вместе с армией[1113].

В 1912 г. Александр Мильеран, бывший социалист, достаточно сдвинувшийся «вправо», чтобы стать военным министром Франции, сказал о британских сухопутных войсках: «Машина готова: будет ли она запущена? Полная неопределенность»[1114]. Французы по-прежнему не были уверены во вмешательстве англичан до самого начала Великой войны, хотя некоторые французские деятели, как военные, так и гражданские, были более оптимистичны, чем Мильеран. Имевший влияние Пол Камбон – посол Франции в Лондоне – неоднократно получал от Грея уверения в дружбе, добился от него санкции на неофициальные переговоры между военными и таким образом убедился в том, что англичане видят Антанту как союз (хотя никогда не был вполне уверен в том, что это подразумевает)[1115]. В 1919 г. Жоффр сказал: «Лично я был убежден, что они придут нам на помощь, но с их стороны не было официального обязательства. Были только разговоры о погрузке на транспорт и высадке, а также о позициях, которые будут оставлены для их войск»[1116]. Французы с облегчением наблюдали растущую враждебность между Францией и Германией и утверждали, что традиционная английская политика удерживания баланса сил в Европе (которая сработала против Франции в Наполеоновских войнах) теперь придет ей на помощь. Руководители Франции также поняли, что англичан, как неоднократно говорил и Грей, будет волновать вопрос – когда дело дойдет до принятия решения насчет войны – кто виноват[1117]. Отчасти по этой причине французы были столь осторожны в реакции на события летом 1914 г., чтобы не сделать никаких шагов, которые можно было бы счесть агрессивными.

Французских военных воодушевило присутствие Генри Уилсона в качестве начальника военных операций после 1910 г. Он был внушительным мужчиной более 6 футов ростом, с лицом, которое, по словам его сослуживца, напоминало горгулью[1118]. (Кто-то однажды надписал почтовую открытку «Самому уродливому человеку в британской армии», и она без труда дошла до адресата.)[1119] Уилсон был «себялюбивым и хитрым», как выразился другой его коллега, поднаторевшим в политических интригах и легко находившим влиятельных покровителей. Он происходил из умеренно состоятельной англо-ирландской семьи (дело протестантов в Ирландии всегда было важным для него) и должен был сам прокладывать себе дорогу в жизни. Как продемонстрировало его представление Комитету обороны империи, он был умным и умел убеждать. Он также был энергичным и волевым и имел очень четкий взгляд на стратегию. В докладе, который Уилсон написал в 1911 г. и который был одобрен Генеральным штабом, он принял следующую точку зрения: «Мы должны присоединиться к Франции». От России, утверждал он, будет небольшая польза, если Германия нападет на Францию; от поражения французов и установления главенства Германии Европу спасут быстрая мобилизация и отправка английских экспедиционных войск[1120]. Когда Уилсон вступил в должность, он был полон решимости сделать так, чтобы это произошло. «Я не удовлетворен состоянием дел во всех отношениях, – написал он в своем дневнике. Не было надлежащих планов развертывания британских экспедиционных сил или резервов. – Много времени потрачено на написание прекрасных протоколов. Я поломаю все это, если смогу»[1121].

Он быстро установил хорошие отношения с французскими военными, чему способствовал тот факт, что он любил Францию и бегло говорил по-французски. Уилсон и глава Академии Генштаба, глубоко верующий католик полковник Фердинанд Фох (будущий фельдмаршал), стали добрыми друзьями. «Какую численность, по-вашему, – спросил однажды Уилсон Фоха, – должен иметь самый небольшой английский военный отряд в случае противоборства, какое мы сейчас рассматриваем?» Фох без запинки ответил: «Один-единственный рядовой, и мы очень позаботились бы о том, чтобы он был убит»[1122]. Французы сделали бы все что угодно, лишь бы Великобритания связала себя обязательствами. В 1909 г. они сфабриковали документ, который, как говорят, был обнаружен, когда путешествовавший французский коммерсант по ошибке взял не тот чемодан в поезде, и который должен был раскрыть планы Германии по вторжению в Великобританию[1123].

Уилсон часто приезжал во Францию для обмена информацией о военных планах и разработки мер сотрудничества. На велосипеде он проехал много миль вдоль границ Франции, изучая укрепления и места вероятных сражений. В 1910 г., вскоре после своего назначения, он посетил место одного из самых кровопролитных сражений Франко-прусской войны в той части Лотарингии, которая осталась во Франции: «Мы нанесли обычный визит к статуе «Франция», которая была, как всегда, прекрасна, и положили к ее ногам небольшой кусочек карты, которую я носил с собой, с изображением мест концентрации английских войск на ее территории»[1124]. Подобно французской принимающей стороне Уилсон полагал, что немецкий правый фланг не будет достаточно силен, чтобы передвинуться ближе к морю, к западу от реки Мез в Бельгии. Британские экспедиционные войска займут свое место на левом фланге французов и будут ждать, как ожидалось, более слабой атаки немецких войск. Ходили разговоры о том, что англичане могут пойти к Антверпену, но Уилсон и его коллеги сошлись на том, что они могут себе позволить быть гибкими и принять решение, как только британские войска высадятся в Европе.

Англичане могли бы придерживаться принципа гибкости в своих военных планах, но с политической точки зрения они все больше оказывались в окружении. Первый марокканский кризис 1905–1906 гг. принес гораздо более тесное сотрудничество и большее взаимопонимание между Великобританией и Францией, а также и большие обязательства. Кризис также провел более резкие границы между европейскими странами. С подписанием англо-русского договора в 1907 г. была прочерчена еще она линия и сплетена еще одна цепочка обязательств и ожиданий – на этот раз между двумя бывшими врагами. А еще стало труднее игнорировать общественное мнение. Например, и во Франции, и в Германии важные интересы бизнеса, а также ключевые фигуры, такие как посол Франции в Германии Жюль Камбон, выступали за улучшение отношений. В 1909 г. Франция и Германия достигли дружеского соглашения по Марокко. Националисты в обеих странах не дали своим правительствам возможности двигаться дальше и обсуждать улучшившиеся экономические отношения[1125]. Европа не была обречена на разделение на два антагонистических блока, каждый со своими планами войны наготове, но за первым марокканским кризисом последовали другие, и стало сложнее изменить шаблон.

Глава 14 Боснийский кризис: конфронтация между Россией и Австро-Венгрией на Балканах

В 1898 г. кайзер Вильгельм II отправился на своей яхте «Гогенцоллерн» через Дарданеллы в Мраморное море, чтобы нанести второй государственный визит султану Османской империи Абдул-Хамиду. Вильгельму нравилось считать себя другом и покровителем Османской империи. (У него также было намерение получить для Германии как можно больше уступок, таких как право строить железные дороги на территории Османской империи.) Его также привлекал сам Константинополь. Будучи одним из самых больших и древних городов в мире, Константинополь видел много великих правителей от Александра Великого до императора Константина, а совсем недавно – Сулеймана Великолепного. Остатки греческих, римских и византийских колонн и орнаментов, вырезанных на его стенах и фундаментах, равно как и его великолепные дворцы, мечети и церкви, служили напоминаниями о великих империях, которые появлялись и уходили в небытие.

Немецкая королевская чета на турецкой шлюпке добралась до берега, и, пока кайзер объезжал огромные городские стены на арабском скакуне, императрица совершила экскурсию на азиатский берег моря. В тот вечер султан устроил для своих гостей роскошный банкет в новом крыле своего дворца, которое было построено специально для такого случая.

За ним последовал изумительный салют из фейерверков. Внизу, в гавани, электрические огни выхватывали силуэты немецких военных кораблей, сопровождавших яхту кайзера. В память о своем визите кайзер подарил городу большую беседку с семью фонтанами – все сделано в Германии. С колоннами из порфира, мраморными арками, бронзовым куполом, изнутри украшенным золотой мозаикой, и с инициалами Вильгельма и Абдул-Хамида, вырезанными на камне, эта беседка по-прежнему стоит в одном конце древнего Ипподрома, где римляне когда-то устраивали лошадиные бега и гонки на колесницах. Для султана Вильгельм II привез новейшую немецкую винтовку, но, когда он попытался подарить ее, Абдул-Хамид сначала в ужасе отшатнулся, решив, что его сейчас будут убивать. Наследник Сулеймана Великолепного, который заставлял Европу трепетать почти четырьмя веками раньше, был жалким деспотом, столь боявшимся заговоров, что держал при себе евнуха, единственной обязанностью которого было делать первую затяжку каждой его сигаретой.

Османская империя, как полагали в большинстве своем наблюдатели, была обречена. Она стала почти банкротом, так как иностранцы держали в своих руках большую часть ее долгов; подданные были неспокойны, а администрация – некомпетентна и коррумпирована. Это был печальный конец империи, некогда одной из величайших в мире. В XIII в. османские турки, выходцы из Центральной Азии, неумолимо продвигались на запад. В 1453 г. их армии взяли Константинополь. Последний византийский император искал смерти в бою – и нашел ее, – и сердце православного христианства стало городом мусульман. Османы продолжали двигаться на север – на Балканы, находящиеся на юго-восточной оконечности Европы, на Ближний Восток и вдоль южного побережья Средиземного моря в Египет и за его пределы. Правители, которые пытались встать у них на пути, были сметены, а их народы – порабощены. К концу XV в. Османская империя контролировала большую часть Балкан, а к 1529 г. армии османов достигли Вены, которой едва удалось выдержать их осаду. Десятилетие спустя пал Будапешт, и большая часть Венгрии стала частью Османской империи. К середине XVII в. – в период своей наибольшей протяженности – Османская империя в Европе включала целиком или частично такие современные страны, как Венгрия, Болгария, Румыния, Хорватия, Сербия, Черногория, Албания, Македония и Греция. Османы также захватили большой кусок современной Украины и Южного Кавказа (где позднее появятся страны: Грузия, Армения и Азербайджан). Вдобавок империя включала Турцию, Арабский Ближний Восток до границы с Персией и южной оконечности Аравийского полуострова, а также большую часть Северной Африки до Марокко.

Правление османов было сравнительно мягким. Османы, в основном мусульмане-сунниты, позволяли своим подданным, среди которых были христиане, евреи и мусульмане-шииты, исповедовать свои религии и в пределах своих многочисленных этносов, которые варьировали от курдов до сербов и венгров, разрешали сохранять свои языки и культуру. Однако шли века, и империя начала приходить в упадок. Ее флоты терпели поражение на Средиземном море, а на суше ее самый большой соперник – Австрийская империя постепенно оттесняла ее назад к югу, захватив в 1699 г. приз – Венгрию. В течение следующего века и Австрия, и Россия отнимали у Османской империи и другие территории, а в XIX в. к ним присоединились Франция и Великобритания: французы взяли Алжир и Тунис, а англичане – Египет и Кипр. Османскую империю разрушали не только течение времени и действия ее врагов, но и рост национально-освободительного движения на всей ее территории, и в первую очередь в Европе. Греция завоевала себе независимость в 1832 г., в то время как Сербия, Румыния и Болгария двигались от автономии внутри Османской империи к полной независимости.

Когда произошел долгожданный окончательный распад Османской империи, ее оставшиеся территории, огромные на Ближнем Востоке и все еще значительные на Балканах, перешли в категорию «бери кто хочет». В то время как соперничество амбиций между Германией, Францией, Россией и Великобританией на Ближнем Востоке и в Северной Африке отзывалось ростом напряженности в Европе, именно соперничество между Австро-Венгрией и Россией в конце концов стало представлять самую большую угрозу долгому миру в Европе. Эти две державы имели жизненно важные и несовместимые интересы, которые были поставлены на карту. В то время как Австро-Венгрию мало интересовали османские территории в Азии, ей приходилось заботиться о том, что происходит на ее южных границах на Балканах. Она не могла спокойно смотреть на расширение Сербии или Болгарии, которые, как можно было ожидать, хватались бы за любую возможность увеличить свою территорию, что, в свою очередь, стало бы преградой для торговых путей Австро-Венгрии на юг к Константинополю и портам на Эгейском море или в случае Сербии – угрозой ее владениям на Адриатике вдоль берегов Далмации. Кроме того, одно или больше крупных южнославянских государств могли бы выступить в роли растворителя для самой Австро-Венгрии, разбудив надежды на национальную независимость в ее собственных южных славянах в Хорватии, Словении и Южной Венгрии. А если Балканские государства, что вполне возможно, будут тяготеть к России, перед Австро-Венгрией встанет грозная коалиция.

Россия в свою очередь не могла стоять в стороне и смотреть, когда контроль над османскими проливами попадет в руки других держав. Большая часть российской торговли – около 40 % ее экспорта к 1912 г. – шла через эти узкие водные пути, и любая блокада могла пагубно отразиться на российской экономике, ослабив ее. Существовали также исторические и религиозные причины: Константинополь был когда-то столицей Византийской империи, наследницей которой считала себя Россия. Перспектива, при которой католическая держава – Австро-Венгрия оккупирует Константинополь, была такой же плохой, по крайней мере для истовых православных христиан, как и его оккупация мусульманами. Также русские славяне, голоса которых звучали все громче, не могли позволить, чтобы их братья-славяне на Балканах, большинство которых были православными, как и сами русские, попали под власть Австро-Венгрии.

В XIX в. крупные державы, возглавляемые Великобританией, поддержали «больного человека Европы» отчасти для того, чтобы предотвратить такую опасную борьбу за ее территории. Попытка России после одержанной ею победы над Османской империей в 1878 г. отнять у нее приличный кусок владений в Европе и создать большую Болгарию, включавшую македонские земли, не удалась благодаря другим державам, которые вернули Македонию османам, оставив более маленькую Болгарию номинально под османским владычеством. Македония, в которой было велико христианское население, быстро скатилась к еще большей нищете, чем раньше, как из-за некомпетентности османских правителей, так и действий различных балканских христиан, проживавших за пределами Османской империи, которые только ссорились между собой и финансировали разные террористические группы, чтобы взбаламутить македонцев.

По соглашению 1878 г. Австро-Венгрия получила компенсацию на западе: ей было позволено оккупировать и управлять Боснией и Герцеговиной опять-таки под номинальным османским сюзеренитетом. Ей также было позволено держать войска в небольшом аппендиксе – санджаке Нови-Пазар, территория которого протянулась на юг от Боснии и Герцеговины. Это помешало Сербии соединиться с Черногорией на западе и дало Австро-Венгрии узкий коридор, по которому она могла поддерживать связь с Македонией – все еще османской территорией – и прокладывать коммуникации дальше на юг к Эгейскому морю. Новые территории были беспокойными с самого начала; Австро-Венгрии пришлось отправить туда значительное количество войск, чтобы подавить восстание боснийских мусульман, которые не хотели быть под властью христиан.

К концу века и Россия, и Австро-Венгрия признали опасность возникновения между ними конфликта из-за остатков Османской империи и в 1897 г. заключили договор об уважении территориального статус-кво на Балканах. Они также договорились о том, что не будут вмешиваться во внутренние дела существующих Балканских государств. Россия пообещала уважать права Австро-Венгрии в Боснии и Герцеговине. Наконец, эти две державы должны были вместе противостоять любой агитации против принципов, на основании которых было заключено соглашение. В 1909 г. Алоиз фон Эренталь – австрийский дипломат в Санкт-Петербурге – с оптимизмом написал министру иностранных дел в Вене Голуховскому, что Россия и Австро-Венгрия учатся доверять друг другу: «Без доверия развитие дипломатии на Балканах невозможно. Важно будет укреплять это доверие»[1126]. Он выразил надежду на то, что в конечном счете станет возможным прийти к соглашению о сферах влияния на Балканах, согласно которому Австро-Венгрия будет доминировать в их западной части, а Россия – в восточной, включая воды между Черным и Средиземным морями и сам Константинополь. События следующих нескольких лет, похоже, подкрепили его надежды. «Прошли те дни, – сказал министр иностранных дел России в 1902 г. Ламздорф, – когда Россия и Австро-Венгрия были на ножах друг с другом только из любви к балканским народам». В 1903 г., когда ситуация в Македонии еще больше ухудшилась, две державы подписали еще одно соглашение о совместной работе с целью оказать нажим на власти Османской империи, чтобы они провели очень нужные там реформы. На следующий год, когда Россия оказалась вовлеченной в войну с Японией, она подписала договор о нейтралитете с Австро-Венгрией, что позволило ей перебросить войска от их общей границы на восток[1127].

Однако в 1906 г. под нажимом своего племянника и наследника Франца-Фердинанда Франц-Иосиф сделал два важных назначения, которые положили начало новой, более активной политике Австро-Венгрии. Начальником Генерального штаба стал Конрад, а министром иностранных дел – Эренталь. Многие офицеры и чиновники, особенно более молодое их поколение, надеялись, что теперь Дуалистическая монархия прекратит свое медленное самоубийство и покажет, что все еще жива и сильна, что успехи во внутренних и иностранных делах будут способствовать созданию более сильного государства, так как достижения внутри страны и за рубежом сплотят жителей империи в их многонациональном государстве и саму династию. Обновленная Австро-Венгрия также могла стряхнуть с себя растущую и унизительную зависимость от Германии и показать, что является независимым игроком на мировой арене. И хотя эти двое договорились об общих целях, министр иностранных дел предпочитал использовать дипломатию, а не войну. Конрад, который постоянно настаивал на войне, позднее охарактеризовал Эренталя как «самодовольного, потворствующего своим желаниям простофилю, осуществляющего свои честолюбивые замыслы только в мелких дипломатических двусмысленностях и в поверхностно успешных предприятиях», и утверждал, что тот видел в армии зонтик, который следует оставлять в шкафу до тех пор, пока не пойдет дождь[1128]. Это, как и многое из того, что говорил Конрад о своих коллегах, было несправедливо. Эренталь был готов прибегнуть к войне, но только в случае абсолютной необходимости.

Новый министр иностранных дел был высок и слегка горбился, обладал тонкими, правильными чертами лица и близоруко смотрел из-под полуприкрытых век. Эренталь всегда выглядел утомленным, по словам Бюлова, который считал его «сдержанным, бездеятельным, почти апатичным»[1129]. Эренталь был на самом деле очень трудолюбивым и посвятил свою жизнь продвижению внешней политики Австро-Венгрии, успешно прослужив, помимо всего прочего, послом в России, где пользовался уважением. Подобно большинству своих коллег он был родом из аристократической семьи. «Наш дипломатический корпус, – сказал один штабной офицер, – похож на Китайскую стену. В него нет входа для людей из внешнего круга, которые не имеют к нему отношения»[1130]. Семья Эренталя была представительницей чешской знати, которая поднялась по общественной лестнице благодаря государственной службе. (Его враги любили подчеркивать, что у него буржуазные предки, может быть даже евреи.) Однако он далеко не был чехом в смысле лояльности; подобно многим представителям своего класса Эренталь был космополитом и оставался верен династии и Австро-Венгрии. Служа им, он был преданным, неискренним, двуличным и безжалостным. К его недостаткам следует отнести склонность чрезмерно все усложнять и неспособность следовать советам. Граф Леопольд Берхтольд – его коллега и впоследствии преемник – жаловался на его «ужасную черту – не видеть факты, которые не встраиваются в его сложный карточный домик»[1131].

И хотя Эренталь был большим консерватором и разделял антипатию, которую питало большинство представителей его класса к либерализму и социализму, он считал, что Австро-Венгрии нужно проводить реформы, если она хочет продолжить существование. Подобно своему наставнику Францу-Фердинанду он надеялся создать в империи Южнославянский блок, который как-то смягчит бесконечные трения между ее австрийской и венгерской половинами. К тому же новый южнославянский компонент империи выступит в роли магнита для южных славян на Балканах – в Сербии, Черногории или Болгарии и притянет их на орбиту Австро-Венгрии, быть может, даже вовлечет в империю[1132]. В иностранных делах он разделял твердое убеждение своих предшественников в том, что союз с Германией имеет решающее значение для сохранения Австро-Венгрии, и при этом также надеялся дотянуться через растущее размежевание в Европе до России и построить с ней более крепкие отношения. Он жаждал увидеть возрождение союза трех императоров – Австро-Венгрии, Германии и России для содействия установлению консерватизма и стабильности в Европе, которые он считал взаимосвязанными[1133]. За годы работы в Санкт-Петербурге он приобрел репутацию человека с прорусскими настроениями (чему способствовал, как утверждал Бюлов, любовный роман с прекрасной светской дамой)[1134] и предпочитал везде, где возможно, работать с русскими.

Однако при Эрентале Австро-Венгрия и Россия собирались серьезно рассориться – и, возможно, непоправимо – из-за судьбы маленькой и бедной провинции Османской империи – Боснии и Герцеговины в западной части Балкан. Политика сдерживания и сотрудничества на Балканах, существовавшая между двумя странами, была забыта, что привело к окончательному краху их обеих. То, чего они так давно боялись – вооруженного конфликта на Балканах, чуть не произошло в 1908 г., потом в 1912 и 1913 гг., и, наконец, в 1914 г. разразился конфликт, который втянул в себя большую часть Европы.

Нисходящая спираль развития Османской империи не позволила обеим державам устоять перед искушением подобрать трофеи. К тому же Австро-Венгрия, которая никогда не была колониальной державой, наконец заразилась инфекцией империализма, и некоторые ее политические деятели, включая Конрада, начали уже подумывать об обретении колоний – будь то на самих Балканах или дальше от дома – в Османской Азии. Россия, со своей стороны, начала поворачиваться к западу после поражения, нанесенного ей Японией в 1905 г., и Европа, равно как и реальные и потенциальные союзники на Балканах, были для нее теперь более важны, чем когда-то. Влияние в этом регионе было способом продемонстрировать, что Россия все еще великая держава. К 1907 г. договор с Австро-Венгрией о сохранении существующего положения вещей на Балканах начал расползаться, когда две державы не смогли договориться, например, о проведении реформ на османской территории – Македонии[1135].

Балканские народы, которые вышли из Османской империи в течение XIX в., теперь сами тоже играли роль в международных делах. Им приходилось маневрировать между двумя великими державами – Россией и Австро-Венгрией и при этом беспокойно поглядывать друг на друга. Благодаря поэтам и историкам с распространением современных средств связи и западноевропейской идеи о том, что люди должным образом разделены на расы или народы, то, что раньше было отдельными религиозными или этническими идентичностями, теперь укреплялось и превращалось в болгарский, греческий, сербский, румынский или черногорский национализм. К несчастью для мира на Балканах, превратности истории и смешение народов на Балканах означали, что каждый из этих формирующихся народов мог заявить права на территорию другого народа, а в случае Болгарии, Черногории, Греции и Сербии – на европейские территории, оставшиеся от владений Османской империи. Балканские народы добавляли все больше сложности и нестабильности в международные отношения в своем регионе, когда их правительства, во главе которых часто стояли радикальные националисты, взывали к этническим или религиозным узам или тщательно изучали прошлое, чтобы найти аргументы в пользу получения больших территорий друг у друга, у Османской империи или – в случае с Сербией и Румынией – у Австро-Венгрии.

Румыния при Кароле I – решительном и сильном правителе родом из католической ветви Гогенцоллернов – успешно освободилась от власти Османской империи к 1880 г., но для румынских националистов Румынское государство оставалось еще неполным. Около 3 млн людей, говоривших на румынском языке, жили – не всегда счастливо – под властью Венгрии в Трансильвании. (Общая численность самой Румынии была меньше 7 млн человек.) Кроме того, Румыния была в плохих отношениях с Болгарией и ее великим соседом – Россией, которые забрали территории, по мнению Румынии принадлежавшие ей. Как сказал однажды Эренталь, политика Австро-Венгрии по отношению к Румынии должна «мешать тому, чтобы искусственно выращенная ненависть к Венгрии стала сильнее, чем страх перед Россией»[1136].

В 1883 г. под нажимом Бисмарка король Кароль I подписал договор о тайном оборонительном союзе с Австро-Венгрией, но, так как лишь он и парочка его министров знали о нем, Вена никогда не могла быть полностью уверена в том, что Румыния станет ей союзницей во всеобщей войне. Когда Конрад обдумывал стратегическое положение Австро-Венгрии, он надеялся, что Румыния сможет выставить против России в лучшем случае около шестнадцати дивизий, неплохой альтернативой был и нейтралитет Румынии, что по меньшей мере оттянуло бы на себя какую-то часть сил русских; самым худшим вариантом представлялась ситуация, если Румыния переметнется от одного союзника к другому. Кайзер Германии, который чрезмерно верил в семейные узы, полагал, что, как старший представитель династии Гогенцоллернов, он может сохранить лояльность Кароля Тройственному союзу[1137]. В годы перед Великой войной эрцгерцог Франц-Фердинанд рассматривал вариант передачи Трансильвании Румынии, что скрепило бы его дружбу с Румынией[1138] и ослабило бы венгров, которых он ненавидел. Эрцгерцогу также нравился Кароль, который позаботился о том, чтобы его герцогиня София была принята в Бухаресте со всеми королевскими почестями, в которых ей отказывал Франц-Иосиф[1139]. Такие надежды были иллюзорными: венгры никогда не согласились бы потерять то, что многие из них считали колыбелью венгерского народа. Не к лучшему для будущего тайного союза, венгры продолжали отказывать румынам, проживавшим на их территории, в политических правах. До 1914 г. 3 млн румын в Венгрии имели пять депутатов в венгерском парламенте, тогда как 10 млн ее говорящих на венгерском языке жителей – почти 400[1140].

Соседка Румынии на юге – Болгария была ближе к России на начальных этапах своей независимости. Болгары, в отличие от румын, которые говорили на языке романской группы и считали себя потомками римских поселенцев, говорили на славянском языке, близком к русскому, и искали у России поддержку и содействие в их борьбе в 1870-х гг. за освобождение от османского владычества. И в 1878 г. хотя мечты болгар о большой и независимой Болгарии развеялись, к несчастью для будущей стабильности на Балканах, сами болгары придерживались веры в то, что единственными справедливыми границами для их страны являются те, которые были у нее непродолжительное время. В 1880-х гг., несмотря на возражения России, которая выдавала себя за покровителя Болгарии, болгарское правительство взяло под свое управление османскую провинцию Восточную Румелию. Царь Александр III, отец Николая, был в гневе. Он не только лишил принца Александра, который был отозван из Германии, чтобы править Болгарией, звания в русской армии, но и сделал все возможное, чтобы сместить его с болгарского трона. В 1886 г. царь добился успеха, и на следующий год Болгария выбрала другого немецкого принца, который стал широко известен своим подданным и всей Европе как Фердинанд Лисицата. Отношения между Болгарией и Россией оставались прохладными. С точки зрения России, она потратила ресурсы и пролила много крови русских в войне с османами, чтобы освободить болгар, которые повели себя ужасно неблагодарно. К началу ХХ в. русские, несмотря на все разговоры о славянском братстве, все больше видели в Болгарии с ее отчетливой заинтересованностью в отделении Македонии от Османской империи угрозу стабильности на Балканах, договору России с Австро-Венгрией о статус-кво на Балканах от 1897 г. и безопасности проливов.

С главным соперником России за влияние на Балканах – Австро-Венгрией отношения Болгарии были несколько теплее. Австро-Венгрия продавала оружие Болгарии и контролировала ее внешнюю торговлю. С точки зрения Дуалистической монархии у Болгарии было одно очко в ее пользу. Она не была Сербией, и в Австро-Венгрии не было болгар, которых могли увлечь призывные песни соплеменников, проживавших за пределами империи[1141]. В 1891 г., через несколько лет после того, как Фердинанд стал принцем Болгарии, Франц-Иосиф пригласил его в Вену. Когда русские выразили свое недовольство, министр иностранных дел Дуалистической монархии удивился: ведь «маленький Фердинанд» знал Франца-Иосифа с детства. Так что, когда в 1904 г. Болгария и Сербия подписали таможенный договор, в Вене встревожились и заподозрили, что эти две балканских страны движутся в сторону заключения союза[1142].

Отношения между Австро-Венгрией и Сербией, которая в XIX в. постепенно освобождалась от власти Османской империи, чтобы в 1878 г. стать независимым государством, изначально были хорошими. В 1880-х и 1890-х гг. экономика Сербии была тесно переплетена с экономикой ее большого соседа на севере, и первый король Сербии Милан даже предложил Австро-Венгрии в 1885 г. аннексировать его страну в обмен на приличную пенсию, чтобы он мог отречься от престола и наслаждаться жизнью в Европе. Вена отвергла это предложение, испугавшись того, что может сказать или сделать Россия, и министр иностранных дел сказал расстроенному Милану, что его долг – остаться в своей стране и быть хорошим правителем[1143]. За последующие несколько лет Милан своим раболепием перед Австро-Венгрией заставил отвернуться от себя сербских националистов и шокировал даже сторонников, открыто ссорясь со своей русской по рождению женой в белградских кафе. В 1889 г., разведясь с женой к этому времени, Милану наконец удалось отречься от престола в пользу своего тринадцатилетнего сына Александра. К несчастью для семьи и для Сербии, мальчик пошел в отца. В 1900 г. он женился на женщине старше себя по возрасту с очень сомнительной репутацией. В 1903 г. оба они были убиты офицерами-националистами особо жестоким способом вместе с премьер-министром и военным министром. Королем Сербии стал Петр Карагеоргиевич из конкурирующей династии, и после некоторых политических волнений решительно настроенные националисты-радикалы под руководством осторожного и хитрого Николы Пашича взяли в свои руки управление страной, оказывая доминирующее влияние на правительство до конца Великой войны.

Это убийство не только поставило Сербию на новый путь конфронтации с Австро-Венгрией, но и способствовало раскручиванию цепи событий, которые привели к лету 1914 г. В 1906 г., явно демонстрируя, что новая власть в Белграде полна решимости освободиться от Австро-Венгрии, сербское правительство, которое раньше закупало большую часть своего оружия у Дуалистической монархии, заключило крупный контракт с французской фирмой Шнайдера[1144]. В отместку Австро-Венгрия приостановила действие своего торгового договора с Сербией и закрыла свои границы для сербского экспорта (в основном домашнего скота) на надуманном основании, будто животные заражены болезнями. «Свиная война» длилась до 1911 г., но не заставила Сербию подчиниться. И хотя сербская экономика пострадала, сербы имели возможность обратиться, например, к Франции, у которой были деньги на заем и оружие на продажу, и прежде всего к России.

Новый режим в Белграде был не только с самого начала враждебен к своему большому соседу на севере, он был сильно русофильским. Россия со своей стороны, движимая отчасти эмоциями, а отчасти расчетом, стала видеть свою роль в качестве защитницы своего маленького балканского брата. А маленьким братом двигали не только ненависть и страх перед Австро-Венгрией, но и большие амбиции. Сербские националисты, обращаясь к истории, заявляли свои права на территорию, которая в XIV в. была царством царя Душана и включала земли к югу от Сербии, занятые в основном албанцами, болгарами и турками. Черногория была неоспоримо сербской, но ее правящая семья часто ссорилась с сербской династией, так что она могла подождать. Вдобавок царь Черногории – хитрый Николай I удачно выдал замуж своих дочерей: двух – за русских великих князей, одну – за наследника итальянского трона и одну – за самого царя Сербии Петра. Наряду с историческими фактами сербские националисты использовали лингвистические и этнические доказательства того, что другие южные славяне, в основном католики-хорваты и мусульмане-боснийцы, на самом деле были ренегатами-сербами, которые должны быть православными по вероисповеданию; так что Босния, Герцеговина, Далмация, Истрия, Хорватия и Славония, расположенные в границах Австро-Венгрии, тоже могли стать частью Большой Сербии. К ХХ в. рост транснационального Югославского движения, которое получило свое название от сербскохорватского «южный славянин», вызывал значительную озабоченность у Габсбургов, когда их собственные южные славяне отправлялись в Белград на съезды, встречи, где шли горячие дискуссии о конечном воссоединении сербов, хорватов, словенцев и болгар[1145].

Для сербских националистов Босния и Герцеговина были и больным местом, и искушением. Население этих провинций составляли на 44 % сербы или православные христиане (они считались фактически синонимами), на 33 % мусульмане и приблизительно на 22 % – хорваты или католики[1146]. С точки зрения сербских националистов, последние двое могли считаться сербским народом, даже если они еще и не поняли этого. Провинции находились под контролем Австро-Венгрии, в которой сербские националисты все больше видели своего врага, но – и это было важно – номинально они все еще оставались частью Османской империи. Если бы эта империя наконец исчезла, быть может с небольшой помощью своих соседей на Балканах, Босния и Герцеговина вполне могли бы стать частью Большой Сербии. Это, в свою очередь, дало бы Сербии границу с Черногорией, а еще лучше – союз и доступ к Адриатическому морю – как раз то, в чем окруженная сушей Сербия сильно нуждалась для торговли. Агитаторы из Сербии уже работали в Македонии, и после 1900 г. они все больше перемещались в Боснию и Герцеговину. Сербоязычная пресса как в Белграде, так и в Сараеве обличала тиранию Австро-Венгрии и призывала народы в этих провинциях к восстанию. В 1907 г. сербы в Боснии и Герцеговине провели свои собственные выборы в Национальную ассамблею, которая собралась в Сараеве, чтобы потребовать создания независимого государства в пределах Османской империи[1147].

Австро-Венгрия, которая эффективно управляла этими провинциями, пусть даже и деспотично, имела в Боснии и Герцеговине очень мало сторонников. Так как венгры настояли, чтобы там не расходовались никакие общие финансовые средства, не строились железные дороги, если они так или иначе не приносили пользу Венгрии, Босния и Герцеговина оставались в основном тихой сельской заводью. Предприняв безуспешную попытку склонить на свою сторону землевладельцев, которые были преимущественно мусульманами, губернаторы провинций оставили в покое архаичную систему землевладения, в результате чего от них отвернулись арендаторы, которые были главным образом сербами. В то время как мусульмане по-прежнему были склонны оглядываться на Константинополь, сербы все больше обращали свои взоры на Белград. Только хорваты демонстрировали некоторую лояльность Австро-Венгрии[1148]. «Когда я приехал сюда впервые в 1892 г., – писал один ведущий либеральный политик из Вены, – здесь царила атмосфера энергичного развития, хорошо продуманного и полного надежд на будущее. Теперь бездействие, сомнения, тревога – вот приметы времени»[1149]. К чести Дуалистической монархии нужно сказать, что она обеспечивала большую безопасность, чем ее османские предшественники, и был достигнут некоторый прогресс в сфере коммуникаций и образования, но, как часто случалось в других колониальных империях, эти успехи привели также и к появлению класса образованных националистов.

К моменту назначения Эренталя на должность министра иностранных дел Сербия стала для руководителей Австро-Венгрии и самым опасным соседом, и угрозой, подрывающей существование империи в Боснии и Герцеговине и возбуждающей националистические желания среди ее собственных южных славян. Вывод, который делали многие в Австро-Венгрии: эти проблемы исчезнут, если исчезнет Сербия. Конрад и его коллеги-военные выступали за войну с Сербией как способ разрешения проблемы и присоединение ее к империи. И хотя Эренталь первоначально сказал Извольскому – своему коллеге в России, что его цель – сохранить мир на Балканах и улучшить условия жизни для христиан, которые все еще находились под турецким владычеством (и, конечно, остаться в самых лучших отношениях с Россией), к 1907 г. он отказался от надежд на то, чтобы склонить Сербию на свою сторону мирными средствами[1150]. В меморандуме, написанном на следующий год, он нарисовал многообещающую для Австро-Венгрии перспективу: усиление вражды между Сербией и Болгарией из-за Македонии, ведущее к войне. Тогда, как надеялся Эренталь, Австро-Венгрия сможет урвать то, что останется от Сербии. В более далекой перспективе под защитой Австро-Венгрии могла появиться независимая Албания, граничащая с Адриатическим морем. (Албанцы, которые, возможно, были самым древним народом на Балканах и говорили на языке, отличавшемся от их соседей-славян, очень кстати начали вставать на тропу национального самосознания.) Что касается Болгарии, при идеальном сценарии для Вены она оказалась бы в непомерных долгах после войны с Сербией и поэтому вынужденной рассчитывать на Австро-Венгрию[1151].

«Необходимо, – писал Эренталь в меморандуме в феврале 1907 г., – покончить с нашей пассивностью». Разбираясь с Сербией, Австро-Венгрия должна также начать действовать и аннексировать Боснию и Герцеговину. Это помогло бы компенсировать те земли, которые утратила Дуалистическая монархия при объединении Италии. Тогда император мог бы дать новым провинциям конституцию и присоединить их к южнославянским частям Австро-Венгрии с целью добавить третий элемент к Дуалистической монархии[1152]. Сильная возрожденная империя могла бы снова играть независимую роль в делах Европы вместо того, чтобы быть «послушной овцой» Германии. Годом раньше после конференции в Альхесирасе кайзер назвал империю «второй на финише», и это все еще раздражало Вену. «Я считаю, – сказал Эренталь Берхтольду, который стал его преемником на посту посла в Санкт-Петербурге, – что делать сильный упор на германо-австро-венгерском союзе в нынешних обстоятельствах будет не очень умно, а также это не будет работать на достижение цели, по крайней мере с нашей точки зрения»[1153].

Эренталь полагал, что обстановка на мировой арене на тот момент была благоприятной для того, чтобы Австро-Венгрия утвердилась на Балканах экономически и политически путем строительства железных дорог или – и это был ключевой элемент – урегулирования положения Боснии и Герцеговины, официально включив их в состав империи. У Германии, которая боялась изоляции после марокканского кризиса 1905–1906 гг., не было иного выбора, кроме как поддержать своего союзника. Положение Франции было хорошим, и в любом случае она была занята своей новой ролью в Марокко. Великобритания, которая традиционно дружелюбно относилась к Австро-Венгрии, представляла собой большую проблему. Она сближалась с Россией и, потребовав международного вмешательства с целью проведения реформ в Македонии, пыталась подорвать положение Австро-Венгрии на Балканах[1154]. Эдуард VII нанес визиты королям Испании и Италии; означало ли это новую попытку взять в окружение Австро-Венгрию и Германию?[1155] Тем не менее было маловероятно, что Великобритания станет вмешиваться в балканские дела до тех пор, пока под угрозой не окажутся проливы. Италия представляла собой проблему, но отношения с ней, безусловно, можно было улучшить. Россия, что бы она сама ни считала, была слаба после войны с Японией, и ее осторожные инициативы, обращенные к Великобритании, еще не развились в дружбу. «Да, да, – сказал Эренталь своему младшему коллеге, который пытался убедить его в необходимости работать с министром иностранных дел России Извольским, – но очевидно (!!), что если он не пройдет с нами огонь, воду и медные трубы на Балканах, то я буду тем, кто в первую очередь обратится к англичанам!»[1156]

Эренталь признавал, что рискованно раздувать ситуацию на Балканах. Международная обстановка, как сказал он на заседании Объединенного совета министров Австро-Венгрии осенью 1907 г., в целом хорошая, но есть проблемные места, такие как сами Балканы или Марокко, и вообще в мире существуют мятежные силы. «Сцена готова, актеры ждут, не хватает только костюмов, чтобы начать пьесу. Второе десятилетие ХХ века вполне может стать свидетелем очень серьезных событий. Ввиду легко воспламеняемой обстановки они могут наступить и раньше»[1157]. В 1908 г. Эренталь подошел близко к тому, чтобы воспламенить эту обстановку, но удача была с ним и с миром на тот момент.

В начале того года он объявил собравшимся делегатам из Австрии и Венгрии, что планирует построить железную дорогу на юг через санджак Нови-Пазар, которая должна была пройти через Македонию и соединиться с османскими железными дорогами, идущими к портам на Эгейском море или Константинополю. И хотя Эренталь мягко сказал, что предлагаемая железная дорога является всего лишь экономическим предприятием и поэтому не идет вразрез с какими-либо существующими соглашениями на Балканах, никто за пределами Австро-Венгрии, включая большую часть зарубежной прессы, ему не поверил. Сербы правильно увидели в этой железной дороге способ укрепления Австро-Венгрией своей власти в санджаке, а значит, и способ помешать союзу между Сербией и Черногорией и распространить влияние Дуалистической монархии на Османскую империю. Англичане были убеждены, что Австро-Венгрия старается закулисно заблокировать реформы, которые они предлагают в партнерстве с русскими для Македонии, в обмен на одобрение султаном строительства железной дороги[1158]. Англичан также тревожил партнер Австро-Венгрии в Двойственном союзе. Военно-морская гонка продолжалось, и рейхстаг собирался в марте принять законопроекты о строительстве еще одного «Тирпица». Предлагаемая железная дорога также подрывала план сербов и русских построить железную дорогу от Дуная через Македонию к Адриатическому морю. Русские, которые не были должным образом предупреждены, были злы на Эренталя; железная дорога, которая в те времена была надежным способом распространения политического влияния, шла вразрез с их соглашением с Австро-Венгрией от 1897 г. об уважении статус-кво на Балканах[1159]. Тщеславный и важничающий русский министр иностранных дел Извольский воспринял железную дорогу в санджак как личное оскорбление и пожаловался на Эренталя немецкому послу: «Он бросил мне бомбу между ног»[1160]. Министр иностранных дел Австро-Венгрии не испытывал раскаяния, и в любом случае ему было мало пользы от Извольского, которого он считал опасным либералом, подверженным слишком большому влиянию нового друга России – Великобритании[1161].

Тем не менее Извольский, который реально оценивал слабое положение России после войны с Японией, был готов продолжать обсуждение с Эренталем другого плана своего австрийского коллеги – прямой аннексии Австро-Венгрией Боснии – Герцеговины, потому что он видел, что Россия может поторговаться за то, чего она всегда хотела, – за контроль над проливами в том или ином виде. Два министра иностранных дел начали обсуждение этой темы осенью 1907 г. во время визита Извольского в Вену, которое продолжалось в письмах, несмотря на шум, поднятый из-за железной дороги в санджак, до лета 1908 г. Хотя Эренталь не обозначил временные рамки, он дал ясно понять, что намерен осуществить аннексию. В обмен был готов отказаться от прав империи на санджак Нови-Пазар и вывести оттуда ее гарнизоны. Извольский, которому, как он подчеркнул позднее, не с чем было торговаться, предложил, что Россия примет аннексию, если получит от Австро-Венгрии поддержку в таком изменении международных соглашений по проливам в Черном море, чтобы только российские военные корабли могли свободно курсировать по ним между Черным и Средиземным морями.

В июне Извольский также получил, как он считал, обещание поддержки с другой стороны. Чтобы скрепить союз между их двумя странами, Эдуард VII и Николай II приплыли каждый на своей яхте к российскому порту на Балтике Ревелю (в настоящее время это Таллин в Эстонии). Два монарха и их советники – внушительная команда, в которую входили министр иностранных дел Великобритании Чарльз Хардинг, адмирал Джеки Фишер, Столыпин и Извольский, – обсудили вопросы, представлявшие общий интерес, такие как опасность военно-морской гонки между Великобританией и Германией, напряженное положение дел в Македонии и план совместного строительства железной дороги от южного побережья Персии до ее границы с Россией на севере, который должен был стать вызовом планируемому Германией строительству железной дороги от Константинополя до Багдада[1162]. Тогда как Хардинг позже отрицал, что англичане давали какие-то обещания русским в отношении черноморских проливов, Извольский возвратился в Санкт-Петербург твердо убежденным в том, что англичане поддержат Россию в пересмотре международных соглашений по проливам в пользу России[1163].

Встреча в Ревеле имела и другие далекоидущие последствия; кайзер увидел в ней еще одно свидетельство того, что его дядя и другие «негодяи» строят заговор, чтобы окружить Германию[1164]. Это снова подчеркнуло важность союза с Австро-Венгрией. «Мы в союзе с Австрией, – хвастался Вильгельм во время ревельской встречи одному из своих фаворитов – военно-морскому офицеру, – можем не бояться союза Франции, России и Англии. Для этого мы достаточно сильны. Наша армия не имеет соперников, а наш флот сделан не из картона, даже если он пока еще и не может сравниться с английским»[1165]. Далеко на юге, в Османской империи офицеры – сторонники реформ, входившие в Комитет единения и прогресса, – пришли к выводу, что ревельская встреча означает, что Великобритания и Россия строят планы по разделу Македонии[1166]. В конце июля младотурки подняли мятеж против султана и заставили его принять конституцию. Это, в свою очередь, оказало нажим на Эренталя, который должен был предъявить сроки аннексии Боснии и Герцеговины. Если бы младотуркам удалось создать сильное правительство, они стали бы гораздо более грозным противником, чем старый султан. В европейских газетах появились сообщения о том, что новый режим в Константинополе планирует повернуть вспять распад Османской империи на Балканах и в других регионах. Младотурки открыто предложили жителям двух провинций отправить своих представителей в новый парламент в Константинополе. Вместе с тем, если бы Османская империя рухнула в хаос и гражданскую войну, которая казалась в равной степени возможной, среди держав началась бы драка за захват ее территорий, а Австро-Венгрия должна была бы получить их первой.

К концу лета Эренталь получил от своего правительства санкцию провести аннексию. Он также 27 августа отправил Извольскому меморандум, в котором выражал надежду, что Россия будет «благосклонна и дружественна», если обстоятельства заставят Австро-Венгрию аннексировать Боснию и Герцеговину. В качестве компенсации, подчеркнул он, Австро-Венгрия выведет свои войска из санджака Нови-Пазар. Он не обещал большего, лишь выразил надежду на то, что Россия и Австро-Венгрия смогут работать вместе с целью поддержания статус-кво в других местах на Балканах. Для любезного, но некомпетентного министра иностранных дел Германии Шёна он преуменьшил возможность того, что Россию обеспокоит эта аннексия: «Медведь порычит, поворчит, но не укусит и не ударит когтистой лапой». Извольский совершенно не был склонен ворчать; он был готов принять аннексию, но хотел посмотреть, что, если уж на то пошло, Россия может получить за то, что не будет против этого возражать[1167].

16 сентября Эренталь и Извольский без излишней огласки встретились в средневековом замке Бухлов в Моравии, который принадлежал Берхтольду, послу Австро-Венгрии в Санкт-Петербурге. Их целью было провести переговоры относительно соглашения об аннексии, удовлетворяющего обоих, и поднять вопрос о черноморских проливах. К этому моменту два министра иностранных дел уже недолюбливали друг друга или не доверяли друг другу; когда Берхтольд вошел в комнату, где они заседали, чтобы сказать им, что обед подан, он застал их обоих рассерженными. Позднее Эренталь сказал, что провел большую часть утра, выслушивая, как Извольский выражает недовольство планами строительства железной дороги в санджаке Нови-Пазар. Извольский, в свою очередь, сетовал на то, что совершенно лишился сил после «очень бурных переговоров». К концу дня тем не менее эти двое мужчин, очевидно, достигли соглашения. Россия отнесется благосклонно, если Австро-Венгрии придется аннексировать Боснию и Герцеговину и в то же время покинет санджак; Австро-Венгрия поддержит предложения России по изменению соглашений относительно черноморских проливов; а Черногории и Сербии будет позволено поделить санджак в случае распада Османской империи. Наконец, и это было самым важным, обе страны признают Болгарию, если – что вполне вероятно – она вскоре объявит о своей полной независимости. Когда Извольский телеграфировал эти новости Николаю, царь был «чрезвычайно доволен»[1168]. Берхтольд был настолько рад, что его замок стал местом столь важной встречи, что немедленно устроил так, чтобы на нем была установлена мемориальная доска[1169]. Эренталь уехал в Вену, а Извольский провел вечер за игрой в бридж с хозяином замка[1170]. Русскому, вероятно, больше везло в карточной игре, чем в международных переговорах.

Никакие записи на этой встрече не велись, и, когда вопрос о Боснии и Герцеговине встал ребром и превратился в серьезную международную проблему, оба ее участника представили каждый свою версию договоренностей, к которым пришли, а они – что неудивительно – различались в некоторых ключевых деталях. Получил ли Извольский конкретную компенсацию от Эренталя: русская поддержка за аннексию и австро-венгерская поддержка интересов русских относительно черноморских проливов? Эренталь это отрицал. В попытке реабилитировать себя Извольский заявил, что Эренталь обманул его, проведя аннексию слишком скоро: у России, утверждал он, не было времени подготовить общественное мнение для обсуждения вопроса о проливах. Это не совсем так; покидая Бухлов, Извольский понимал, что аннексия случится скоро, возможно сразу после того, как делегации от австрийского и венгерского парламентов соберутся на ежегодное заседание в начале октября[1171]. И Извольский, возможно, сам планировал какой-то хитрый ход вроде созыва международной конференции с целью получить санкцию на аннексию. Незадолго до встречи в Бухлове Извольский написал в Санкт-Петербург: «Австрия будет выступать в роли обвиняемого, тогда как мы – в роли защитника балканских славян и даже турок». (Позднее Эренталь утверждал, что самое большее, на что когда-либо соглашалась или согласилась бы Австро-Венгрия, – это конференция для ратификации аннексии после самого этого факта.)[1172] Таким образом, можно сказать, что в Бухлове два политических деятеля заключили циничную сделку, чтобы получить все, что можно, от Османской империи, и ни один из них не ожидал активного международного протеста, который последовал.

После встречи в Бухлове Извольский отправился в давно запланированную поездку по столицам европейских стран, в то время как Эренталь дал знать своим союзникам – Германии и России о намерениях в отношении Боснии и Герцеговины, не сообщив им точной даты. Однако аннексия была не единственной подвижкой на Балканах, которую ускорил захват власти младотурками. Болгария, которая давно уже роптала относительно своего положения в составе Османской империи, готовилась воспользоваться шансом и объявить о своей независимости. Извольский приложил максимум усилий, чтобы отговорить болгар; он не хотел, чтобы все это выглядело как широкий заговор с целью развалить Османскую империю. Более того, османы все еще имели достаточно сил, чтобы напасть на Болгарию[1173]. У Эренталя не было такой озабоченности. Когда в конце сентября принц Фердинанд нанес визит в Будапешт, Эренталь прозрачно намекнул, что на Балканах вскоре все может измениться, и предложил, чтобы Болгария была настороже. Он не сказал Фердинанду, что Австро-Венгрия планирует аннексировать Боснию и Герцеговину 6 октября, а Фердинанд, которого не зря прозвали Лисом, не сообщил ему, что Болгария собирается объявить о своей независимости днем раньше[1174]. Болгария в назначенный день сделала это, и Фердинанд, который теперь получил титул царя, появился в одеждах, скроенных по образцу одеяний византийских императоров, которыми снабдил его поставщик театральных костюмов[1175]. Заявление Австро-Венгрии о Боснии и Герцеговине было сделано на следующий день, а в нем говорилось, что аннексия полностью поддержана Россией. Русские так и не получили взамен того, что ожидали, – открытия проливов для их военных кораблей, – и поняли, что их надули. Австро-Венгрия со своей стороны не видела необходимости в подобной компенсации, так же как и Сербия, которая тоже претендовала на Боснию и Герцеговину. Декларация о независимости Болгарии и аннексия подняли на Балканах большой шум, стравили друг с другом Россию и Австро-Венгрию и втянули союзников каждой из них в большой международный кризис с разговорами о войне, который продлился до весны следующего года.

Весть об аннексии не стала полной неожиданностью для Европы. Посол Австро-Венгрии в Париже тремя днями ранее вручил конфиденциальное письмо от Франца-Иосифа президенту Франции, потому что последний собирался уехать на выходные дни, а слухи о грядущем событии, безусловно, просочились. Сам посол не испытывал раскаяния, когда писал Эренталю: «Я импульсивен по характеру, и прекрасно это знаю, но в моем возрасте трудно измениться»[1176]. Берхтольду, который привез аналогичное письмо русскому царю, пришлось гоняться за императорской яхтой по Финскому заливу. Русских рассердили и та быстрота, с которой произошла аннексия, и то, что им официально не было сказано о ней до дня самого события. (Берхтольд хотел уйти в отставку с поста посла Австро-Венгрии в России, понимая, что Эренталь не был до конца честен с Извольским.)[1177] В Думе и прессе поднялась буря протеста из-за того, что две провинции, населенные братьями-славянами, отходят к Австро-Венгрии, а Извольский стал мишенью все усиливающихся нападок за то, что не защитил интересы России на Балканах. В правительстве его коллеги-министры были разгневаны тем фактом, что ни Николай, ни Извольский не потрудились сообщить им об обсуждении этого вопроса с Австро-Венгрией до встречи в Бухлове. Премьер-министр Столыпин пригрозил уйти в отставку и вместе с министром финансов Владимиром Коковцовым возглавил нападки на Извольского после того, как весть об аннексии достигла России. Николай поспешил отмежеваться от своего министра иностранных дел, который оказался в положении, которое с каждым месяцем все ухудшалось[1178].

Германия также была оскорблена тем, как было обставлено это объявление об аннексии: кайзер понял, что Эренталь вел с Россией нечестную игру, и выразил недовольство тем, что узнал эту новость из газет. Много лет прослуживший послом Австро-Венгрии в Германии граф Ладислав Сечени был вынужден нанести визит Вильгельму в его охотничьем поместье в Восточной Пруссии, чтобы попытаться сгладить ситуацию. После многочасового путешествия в поезде незадачливого Сечени увез, по его словам, «великолепный императорский автомобиль», который его ожидал[1179]. Вильгельм был небезосновательно озабочен тем, что Германия рискует утратить свое влияние в Константинополе, которое она тщательно наращивала в предшествующие годы. Он также понимал, что Эренталь излишне охладил отношение России к Австро-Венгрии, когда Двойственный союз все еще надеялся на ее отделение от Антанты[1180]. Однако в конечном счете немцы поняли, что у них нет иного выбора, кроме как поддержать своего главного союзника. Это была дилемма, с которой они вновь столкнутся в 1914 г.

В самой Австро-Венгрии реакция была неоднозначная. В то время как правительство Венгрии приветствовало увеличение территории, оно ясно дало понять, что не примет третьего – славянского – партнера в Дуалистическую монархию. В результате статус Боснии и Герцеговины должен был оставаться, по выражению одного венгерского политика, «плавающим, как гроб Магомета, в воздухе» под управлением министра финансов Объединенного кабинета министров в Вене[1181]. Южные славяне, проживавшие в самой империи, политическая активность которых росла, отнеслись к аннексии равнодушно. Складывающаяся хорвато-сербская коалиция в парламенте Хорватии открыто возражала против нее. Губернатор Хорватии арестовал около пятидесяти депутатов и обвинил их в государственной измене. Последовавший суд был пародией: предвзятые судьи, шаткие или сфальсифицированные доказательства и обвинительный приговор, который пришлось опровергать. «Этот суд был первым плодом политики аннексии, – написала ведущая венгерская газета. – Все и вся на нем было политикой»[1182]. Фальсификация также сыграла роль на другом сенсационном суде в тот же период. Доктор Генрих Фридъюнг – главный национальный историк и политический деятель – опубликовал статьи, в которых утверждал, что у него есть доказательства того, что основные южнославянские политические лидеры в Австро-Венгрии были на жалованье у Сербии. Оказалось, что документы были очень кстати предоставлены (и сфабрикованы) министерством иностранных дел Дуалистической монархии. Оба суда стали позором для правительства, и особенно Эренталя, и послужили дальнейшему отдалению южных славян империи.

Однако среди правящих классов Австро-Венгрии царило ликование при вести об аннексии. «Мы еще раз показали Европе, что все еще великая держава! – написал Франц-Фердинанд Эренталю. – Очень хорошо!» Он посоветовал Эренталю показать новым провинциям железный кулак и встречать любые попытки Сербии послать своих агитаторов пулями или парочкой показательных казней. А с любыми враждебными реакциями других стран, как был уверен эрцгерцог, можно справиться. «Гнев Англии дорого стоит, но толстяк Эдди уже утешился несколькими бутылками шампанского и компанией нескольких, с позволения сказать, дам»[1183].

Но не все решалось так просто. В министерстве иностранных дел Великобритании к этому моменту возникли подозрения в отношении Германии и Двойственного союза. Англичан также рассердило то, что Австро-Венгрия обошла международные соглашения по Балканам, и обеспокоило воздействие, которое это окажет на Османскую империю. Правительство либералов одобряло действия младотурок и не хотело, чтобы их усилия подрывались. И если Османская империя дойдет до развала, то интересы Великобритании в Восточном Средиземноморье окажутся под угрозой. Политика Великобритании в рамках этого кризиса состояла в том, чтобы балансировать между поддержкой Османской империи, противодействием влиянию там Германии и Австро-Венгрии и сохранением как можно лучших отношений с Россией, при этом не содействуя изменениям к соглашениям по черноморским проливам, которых добивались русские. (В конечном счете англичане предложили открыть проливы для военных кораблей всех стран, что, конечно, было самым последним, чего хотели русские.)[1184]

С точки зрения Великобритании, кризис наступил в плохое время. Паника перед военно-морским вторжением Германии была в полном разгаре (по словам одного из завсегдатаев задней скамьи в парламенте, он знал наверняка, что немецкие шпионы спрятали в центре Лондона 50 тыс. винтовок Маузера и 7 млн обойм боеприпасов)[1185], и от правительства потребовали увеличить расходы на английский военно-морской флот. В конце октября в «Дейли телеграф» было опубликовано знаменитое интервью с кайзером, в котором Вильгельм обвинял правительство Великобритании в плохих отношениях между Германией и Великобританией, что еще больше настроило общественное мнение в стране против Германии. Как заметил Грей британскому послу в Берлине: «Сейчас не тот момент, когда любая страна может спокойно высекать искры»[1186]. Напряженности добавил серьезный кризис в отношениях Франции и Германии, начавшийся из-за трех немецких дезертиров из Французского иностранного легиона в Северной Африке. 25 сентября французы схватили дезертиров, которым помогал немецкий консул в Касабланке. Правительство Германии немедленно потребовало извинений. Как все чаще случалось в те годы, возникли разговоры о войне. К ноябрю того года правительство Великобритании серьезно обсуждало, что ему делать в случае начала военных действий между Францией и Германией[1187]. К счастью, вопрос был решен, когда обе стороны договорились обратиться в арбитражный суд.

В добавление к инциденту в Касабланке французы были заняты внутренними делами – нарастанием воинственности среди рабочего класса и нового агрессивного национализма «справа». Последнее, чего хотела Франция, – это оказаться втянутой в ссору на Балканах, где интересы ее были невелики. Подобно Великобритании она также предпочитала видеть стабильную Османскую империю и мирные Балканы. Французские инвесторы владели 70–80 % объединенного долга Османской империи, Сербии и Болгарии[1188]. Тем не менее, хотя тогдашний министр иностранных дел Стефан Пишон не любил Россию и ему не нравился союз с ней, он признавал, что у Франции нет выбора, кроме как поддержать своего союзника. Так что Франция осудила аннексию и поддержала предложение России созвать международную конференцию. В частном порядке французы дали русским понять, что Франция надеется на сотрудничество с Великобританией в вопросе о черноморских проливах и – так как кризис углублялся – подталкивала русских к поиску разумного и мирного решения[1189].

В Константинополе местные жители стали нападать на австро-венгерские предприятия и граждан Дуалистической монархии на улицах, в то время как правительство Османской империи поддержало бойкот торговли с Австро-Венгрией. Самая яростная реакция по вполне понятным причинам была в Сербии. Огромные демонстрации прошли по улицам Белграда, и толпа попыталась разбить окна в здании посольства Австро-Венгрии. Кронпринц сказал, что он, как и все сербы, готов умереть за Большую Сербию. (Этого шанса он так и не получил: на следующий год был лишен права наследования, после того как в приступе гнева до смерти забил ногами слугу, и умер в 1972 г. в преклонном возрасте в Югославии Броз Тито.) Сформировалась новая полувоенная группа – Народна Одбрана (Народная оборона), которой в последующие несколько лет суждено было играть важную роль в политике, и сербские добровольцы с молчаливого согласия правительства пробирались через границу в Боснию и Герцеговину, чтобы расшевелить оппозицию к Австро-Венгрии[1190].

Правительство Сербии разослало по Европе своих представителей для склонения на свою сторону общественного мнения. Оно также потребовало компенсацию, хотя не имело на это веских законных оснований. «Дайте нам пастбище или мельницу, – просил посол Сербии в Лондоне своего австро-венгерского коллегу, – что-нибудь, чтобы изменить нашу страну»[1191]. Фактически Сербия просила гораздо больше – санджак Нови-Пазар, который связал бы ее с Черногорией, или даже отмену аннексии. Черногория также просила компенсацию, а именно отмены условий, навязанных ей соглашением 1878 г., согласно которым она не могла иметь флот. И Сербия, и Черногория также предпринимали шаги к мобилизации своих армий и заказывали за границей новое оружие[1192]. Зловещим предзнаменованием грядущей катастрофы были разговоры сербских офицеров о начале войны в случае необходимости. В конце октября Никола Пашич, который станет премьер-министром в 1914 г., убеждал руководителей России, включая самого царя и его министров, равно как и выдающихся панславистов, занять твердую позицию против Австро-Венгрии чего бы это ни стоило. В беседе с Извольским он намекнул, что Сербии, возможно, придется действовать и в одиночку, «если это вопрос существования, чести и достоинства народа»[1193].

Извольский, который всего лишь несколько недель назад еще гордился собой, проведя успешные переговоры с Австро-Венгрией, пришел в смятение от международной реакции и, по его словам, разозлился на Эренталя за проведение аннексии до того, как Россия смогла привести в порядок свои собственные требования. Русский, как недобро сказал Берхтольд, из напыщенного павлина превратился в мечущегося индюка[1194]. Эренталь, получивший желаемое и уверенный в поддержке Германии, был спокоен. Когда Извольский буйствовал и кричал о предательстве, Эренталь просто пригрозил обнародовать информацию об их тайных переговорах и свою собственную версию сделки в Бухлове, опровергнув таким образом заявления Извольского о том, что для него факт аннексии был неожиданностью. Он категорически отказался проводить международную конференцию, на которой теперь настаивал Извольский, или давать компенсацию Османской империи, а еще меньше – Сербии или Черногории, что бы ни говорили или ни делали эти два балканских государства.

Конрад, который решительно выступал за аннексию, убеждал свое правительство воспользоваться возможностью начать превентивную войну с Сербией и Черногорией, а также Италией, если она попробует вмешаться. Он пообещал быстро разгромить всех троих. Австро-Венгрия могла выставить на поле боя более 700 тыс. солдат на своих южных границах, в то время как Сербия имела там самое большее 160 тыс. солдат, Черногория – всего 43 тыс., а Италия, которая вряд ли стала бы воевать, – 417 тыс. Более того, боевая техника и выучка австрийских солдат были гораздо лучше, чем у противников[1195]. Как только Сербия будет разгромлена, ее следует включить в состав империи. Последний пункт был перебором для Эренталя, который понимал: самое большее, что он сделал бы с Сербией, – это заставил бы ее вступить в таможенный союз. Он предпочитал более дешевый дипломатический путь для урегулирования кризиса, но, безусловно, не исключал возможность войны[1196]. «Наверное, – писал он Францу-Фердинанду незадолго до кризиса, – конфликт между нами и Сербией в течение ближайших нескольких месяцев неизбежен, и, как только это станет ясно, я за то, чтобы со всей возможной энергией обвинять Сербию во всех грехах»[1197].

По словам одного работника министерства иностранных дел в Вене, всю зиму 1908/09 г. было ощущение, будто Австро-Венгрия находится на грани войны[1198]. Конрад убедил правительство усилить военные приготовления: он заказал новое оружие, перебросил войска в Боснию и Герцеговину и отложил демобилизацию новобранцев, отслуживших свой срок. Он также увеличил количество войск на австро-венгерской границе с Сербией и подготовился к мобилизации войск в Галиции недалеко от границ с Россией[1199]. Франц-Фердинанд, несмотря на всю свою ненависть к «балканским трусам», выступал в роли тормоза безрассудного стремления Конрада к войне. Австро-Венгрия, как аргументировал он Эренталю, может многое потерять, начав войну. «Пожалуйста, сдерживайте Конрада, – писал эрцгерцог адъютанту Конрада, – он должен прекратить разжигать войну. Было бы заманчиво ударить по сербам… но что пользы от дешевых лавров, когда мы рискуем ввязаться в невозможную для нас войну на три фронта? Тогда это будет конец песни»[1200]. К сожалению, когда на Балканах в 1914 г. разразился новый кризис, Франца-Фердинанда уже не было в живых, чтобы призывать к сдержанности.

Пока Эренталь наслаждался успехом аннексии, Извольский, который находился в Париже, когда пришла о ней весть, продолжал все более безнадежное путешествие по европейским столицам, пытаясь заручиться поддержкой по меньшей мере созыва международной конференции. (Бюлов со злостью сказал, что он на самом деле отложил свой отъезд в Санкт-Петербург, потому что хорошенькая и расточительная мадам Извольская пожелала сделать рождественские покупки.)[1201] Союзники России сделали очень мало, лишь предложили посредническую помощь в прекращении кризиса. Когда русские напрямую спросили Грея в ноябре того года, что будет делать Великобритания, если Россия вступит в войну с Австро-Венгрией за Балканы, он стал лавировать: «Очень многое зависит от того, как возникла причина спора и кто агрессор». Однако в частном порядке Грей сказал своим близким коллегам: «Англии будет очень трудно не вмешаться во все это»[1202]. В Берлине Бюлов был полон сочувствия (он еще не утратил окончательно надежду на сближение с Россией), но сказал Извольскому, что Германия ничего не может сделать. Немцы знали, что финансовое положение России было плохим, и справедливо полагали, что Россия не в состоянии воевать. Кайзер с удовольствием писал «Блеф!» на памятных записках, которые ложились на его стол, сообщая, что Извольский грозит войной[1203]. Когда в начале ноября Извольский вернулся в Санкт-Петербург, Берхтольд увидел в нем сломленного человека. «Он безвольно лежал в своем кресле. Его глаза были тусклы, голос – хриплый, речь – умирающего человека»[1204]. У Извольского была веская причина впасть в депрессию; Россия за границей выглядела слабой и изолированной, а его собственное положение заметно пошатнулось. Коллеги Извольского во главе со Столыпиным дали ему ясно понять, что он больше не может иметь свободу действий во внешней политике, а должен консультироваться с Советом министров. Что еще хуже, как оказалось, кто-либо другой в Министерстве иностранных дел России не знал, как с радостью подчеркнул Эренталь, что Россия уже пару раз – в 1870-х и 1880-х гг. – соглашалась не препятствовать аннексии Боснии и Герцеговины. «Вы поймете, – писал царь своей матери, – какой это неприятный сюрприз и в каком затруднительном положении мы находимся»[1205].

Начало зимы на Балканах сделало войну маловероятной до следующего марта, но интенсивная дипломатическая деятельность продолжалась. Пока Великобритания, Франция и Россия все еще публично настаивали на созыве конференции, Великобритания была на самом деле готова к двухсторонним соглашениям. Она взяла на себя посреднические функции в урегулировании конфликта между Болгарией и Османской империей, чтобы османы признали независимость Болгарии в обмен на компенсацию, которая должна была покрыть такие статьи расходов, как строительство железных дорог, построенных на османские деньги. И хотя царь Фердинанд (теперь он им стал) раньше обещал быть кротким как овечка, он отказался заплатить сумму, которую требовали османы, и угрожал войной Османской империи. Англичане уговаривали русских выделить необходимую сумму. Принципиальная договоренность была достигнута в декабре 1908 г., но торг по частностям продолжался до апреля следующего года[1206].

К началу 1909 г. Австро-Венгрия и Османская империя также нашли решение вопроса, согласно которому первая выплачивала последней компенсацию в обмен на признание аннексии. Англичане вмешались на стороне Османской империи, чтобы получить за это значительную плату. Это убедило общественное мнение в Австро-Венгрии в том, что Великобритания – определенно ее враг, настолько, что, как считал Эренталь, нужно использовать проблемы на Балканах для начала общеевропейской войны, и тогда Великобритании пришлось бы иметь дело с военно-морским флотом Германии. «Если Англия надеется сломить нас, – воскликнул он в разговоре с Фридъюнгом, – то в моем лице она найдет своего горячего противника, который не даст им завоевать легкую победу»[1207]. В обеих странах пресса с воодушевлением начала нападки друг на друга. Дружба, существовавшая на протяжении всего XIX в. между Великобританией и Австро-Венгрией, ушла в прошлое, когда разграничительные линии в Европе стали более отчетливыми.

Самым трудным для урегулирования вопросом после аннексии была компенсация Сербии, усложнявшаяся тем фактом, что Россия поддерживала требования Сербии, а Германия – Австро-Венгрии. Самое большее, что Эренталь был готов предложить Сербии, – это экономические уступки, такие как доступ к порту на Адриатике, но лишь в том случае, если Сербия признает аннексию и согласится жить мирно с Австро-Венгрией. Сербское правительство оставалось непреклонным, и, когда весной снега на Балканах растаяли, разговоры о войне в европейских столицах возобновились. Правительство Германии, помня о поражении в марокканском кризисе, твердо стояло за своего союзника. «На этот раз, – сказал Кидерлен, исполнявший обязанности министра иностранных дел, – уступить должны будут другие»[1208]. Тогда широкой общественности не было известно, что Германия уверила Австро-Венгрию в том, что, если война между ней и Сербией приведет к вмешательству России, начнут действовать условия Двойственного союза, и Германия вступит в войну на стороне Австро-Венгрии. Аналогичное обещание Германия сделает и в момент кризиса 1914 г.

В Санкт-Петербурге Столыпин, который оставался противником войны, сказал в начале марта послу Великобритании, что общественное мнение в России решительно поддерживает Сербию, поэтому правительство не сможет не встать на ее защиту: «России придется в таком случае объявить мобилизацию, и широкомасштабный конфликт будет неминуем»[1209]. В Берлине, где дело «Дейли телеграф» создавало свой собственный кризис, партия войны, в которую входили высокопоставленные военные, видела в войне шанс для Германии уйти от ее проблем как внутри страны, так и за ее пределами[1210]. Кайзер, который все еще восстанавливался после упадка сил в связи с этим делом, не был в восторге от перспективы войны, но, по-видимому, активно не возражал против нее. Он был очень занят, как сказал один придворный сановник, «такими важными вопросами, как новые ремешки для крепления под подбородком, новые застежки для цепочек на касках, двойные швы на солдатских брюках и частые осмотры гардероба»[1211]. В Вене Эренталь говорил о войне прозаически: «Сербский жулик хотел украсть яблоки из нашего сада, а мы схватили его и отпустим только в том случае, если он пообещает надолго исправиться»[1212].

В середине марта сербское правительство отвергло предложение Австро-Венгрии в ноте, которую англичане сочли излишне провокационной. Пока Эренталь составлял ответ, правительство Германии решило действовать. Оно отправило в Санкт-Петербург документ, оказавшийся ультиматумом, в котором говорилось, что правительство России должно признать аннексию. В случае получения Германией «уклончивого, обусловленного или нечеткого ответа» она воспримет его как отказ со стороны России: «Тогда мы умываем руки, и пусть события развиваются своим чередом»[1213]. 23 марта правительство России, которое военный министр уже проинформировал о том, что вооруженные силы страны не смогут воевать с Австро-Венгрией, капитулировало[1214]. Сербия сдалась неделей позже и послала в Вену ноту, в которой обещала перестать выражать несогласие с аннексией, прекратить военные приготовления, распустить собравшееся ополчение и жить с Австро-Венгрией «на условиях дружбы и добрососедских отношений»[1215]. В Санкт-Петербурге Берхтольд пригласил Извольского и Николсона – посла Великобритании вместе с женами на «ужин в честь окончания кризиса»[1216]. Кайзер прислал царю пасхальное яйцо с благодарностью за помощь в сохранении мира[1217]. Через некоторое время он сказал в Вене, что сам был на страже мира, стоя плечом к плечу с Францем-Иосифом, как рыцарь в сияющих доспехах[1218]. Несмотря на твердую позицию Германии, этот кризис все же вызвал озабоченность у ее руководителей относительно готовности страны к войне. Бюлов, который изначально был решительным сторонником Тирпица и его военно-морской программы, уже испытывал трудности в том, чтобы добиться от рейхстага утверждения финансирования. Как он сказал Гольштейну незадолго до аннексии: «Мы не можем ослаблять армию, так как наша судьба будет решаться на суше». Во время самого кризиса он скептически напрямую спросил Тирпица, способен ли военно-морской флот Германии выдержать нападение английского флота. Адмирал дал свой стандартный ответ: «Через несколько лет наш флот будет так силен, что нападение на него даже Великобритании будет означать огромный военный риск»[1219]. До того как его тихо убрали с должности летом 1909 г., Бюлов начал изучать возможности прекращения военно-морской гонки с Великобританией. Его преемник Бетман-Гольвег придерживался во многом аналогичной точки зрения и нашел восприимчивую аудиторию в Великобритании, где радикалы в кабинете министров и парламенте, возглавляемые Ллойд Джорджем – канцлером казначейства, были полны решимости урезать расходы и снизить напряженность в отношениях с Германией. Осенью 1909 г. начались переговоры, которые продолжались до лета 1911 г., когда новый марокканский кризис их заморозил. Насколько были велики их шансы на успех тогда или позже – вопрос спорный. Тирпиц и кайзер, чье слово в конечном счете являлось окончательным, были готовы предложить снизить темпы строительства в Германии, но только одного корабля, причем у Германии было бы два больших военных корабля на каждые три корабля Великобритании, что было слишком близко к границе допустимого для англичан. А в обмен на замедление темпов строительства военно-морского флота Германия ожидала также и политического урегулирования, при котором Великобритания дала бы обещание оставаться нейтральной, если Германия вступит в войну с другой европейской державой. Подозрения в отношении Германии теперь уже глубоко укоренились в британском министерстве иностранных дел и умах ключевых членов кабинета министров, особенно самого Грея, а потому такое обещание, которое подорвало бы, если не уничтожило Антанту, было весьма маловероятно.

Чего действительно хотели англичане – это договора о вооружениях, который значительно урезал бы расходы на военно-морской флот. Только после этого они были готовы разговаривать о политическом урегулировании. И хотя переговоры между двумя сторонами начались осенью 1909 г., правительства Германии и Великобритании оставались далеки друг от друга, и был достигнут очень небольшой прогресс, когда переговоры были остановлены еще одним кризисом, разразившимся в 1911 г., на этот раз снова из-за Марокко.

Подобно прошлому марокканскому кризису и тому кризису, который случился позднее, боснийская тема оставила свою долю воспоминаний, часто довольно горьких, а также предлагала извлечь уроки. Конрад был в отчаянии, видя, как ускользает возможность превентивной войны. Он написал одному своему другу: «С этим решением балканского кризиса для меня похоронена тысяча надежд… Я также утратил радость от своего дела, а значит, потерял то, что придавало мне сил во всех обстоятельствах еще с одиннадцатилетнего возраста»[1220]. Позже он написал длинный меморандум, в котором доказывал, что было бы лучше использовать в отношении Сербии военную силу во время кризиса, а не откладывать неизбежный конфликт. В будущем перед Австро-Венгрией встанет выбор: либо воевать на несколько фронтов, либо сделать «влекущие серьезные последствия уступки», которые могут уничтожить ее в любом случае. Однако Конрад нашел все же для себя утешение, придя к заключению, что мобилизация вместе с ультиматумом Германии сработала и заставила Россию и Сербию уступить. Эренталь пришел к выводу: «Это классический пример того, что успех бесспорен только тогда, когда есть сила, чтобы настоять на своем…»[1221] Он неразумно не пытался быть великодушным по отношению к России, сказав об Извольском: «Разногласия с этим дурным разъярившимся типом мне надоели, и я решил, что не буду пытаться до него достучаться»[1222]. И хотя Эренталь умер от лейкемии в 1912 г., его антисербские и антирусские взгляды и вера в то, что Австро-Венгрия должна иметь активную внешнюю политику и, в частности, утвердиться на Балканах, имели сильное влияние на молодое поколение дипломатов, из коих некоторые сыграли ключевую роль в событиях 1914 г.[1223]

Русские со своей стороны не старались установить дружеские отношения ни с Австро-Венгрией, ни с Германией. Извольский, которого через некоторое время сместили с должности министра иностранных дел и отправили в Париж в качестве посла, обвинил Эренталя в подрыве согласия на Балканах между их двумя странами и предупредил посла Германии о том, что их соперничество теперь не может не закончиться конфликтом[1224]. После того как получил немецкий ультиматум, царь написал матери: «Совершенно верно, что форма и метод действий Германии – я имею в виду, по отношению к нам – были просто отвратительны, и мы не забудем этого». Германия, продолжил он, снова попыталась отделить Россию от ее союзников – Франции и Великобритании: «Такие методы имеют тенденцию давать обратные результаты»[1225]. Исход боснийского кризиса, по словам одного депутата Думы, был «дипломатической Цусимой», таким же по-своему плохим, как и то страшное поражение России в Русско-японской войне. Дума вскоре одобрила еще одно увеличение расходов на оборону. Среди военных все чаще ходили разговоры о подготовке к следующему раунду переговоров с Австро-Венгрией, который наверняка состоится в ближайшие несколько лет[1226]. Представители всех классов в России, писал Николсон Грею, испытывают острое чувство стыда за то, что бросили своих славянских братьев: «Россия испытала глубокое унижение и отреклась от традиционной роли, которую она до сих пор играла в Юго-Восточной Европе и в ходе исполнения которой принесла столь великие жертвы в прошлом»[1227]. Память об этом не померкла шесть лет спустя[1228]. «Мы что, должны начинать мировую войну, – кричал Жорес французским журналистам накануне Великой войны, – потому что Извольский все еще зол на Эренталя за его обман в деле с Боснией?»[1229] Ответ, несомненно, отчасти должен быть «да», хотя есть и много других звеньев в цепи событий, приведших к 1914 г.

Боснийский кризис укрепил Двойственный союз между Германией и Австро-Венгрией. Однако он ухудшил отношения между Австро-Венгрией и Италией – третьим партнером в Тройственном союзе, – которая прекрасно знала о приготовлениях Дуалистической монархии к войне с ней. Осенью 1909 г. король Италии Виктор-Эммануил III принял царя и Извольского в Раккониджи – королевской загородной резиденции в северо-восточном уголке Италии. Российская делегация демонстративно поехала обходным путем через Германию, чтобы не ступать на землю Австро-Венгрии. Италия также подняла свои расходы на оборону, начав на Адриатике гонку дредноутов с Австро-Венгрией и укрепив свои фортификационные сооружения и вооруженные силы вдоль их общих сухопутных границ. Со своей стороны Австро-Венгрия, у которой помимо Италии были и другие враги, о которых ей нельзя было забывать, также резко увеличила военные расходы – более чем на 70 % между 1907 и 1912 гг. – во время и после боснийского кризиса[1230].

В то время как кризис также вызвал напряженность в Антанте, он не нанес ей серьезного ущерба. На самом деле Франция, Великобритания и Россия привыкли консультироваться друг с другом по международным вопросам. Министр иностранных дел Франции Стефан Пишон дал указания своим послам работать с двумя партнерами Франции на обычной основе[1231]. И хотя Великобритания продолжала настаивать на своей свободе действий, во время этого кризиса она продемонстрировала, что будет поддерживать Россию, как показала Франции и миру в первом марокканском кризисе. Только Италия держалась на определенном расстоянии от своих партнеров по Тройственному союзу и поддерживала хорошие отношения с Антантой. Другие державы все больше понимали, что у них нет выбора, кроме как оставаться на своем месте, будь то взаимная необходимость друг в друге у Австро-Венгрии и Германии или России и Франции. И подобно тому, как первый марокканский кризис заставил англичан начать серьезные военные переговоры с французами, нынешний кризис запустил в результате дискуссии Конрада и Мольтке.

На самих Балканах окончание кризиса не принесло ни стабильности, ни мира. Османская Турция осталась даже еще больше – если это возможно – возмущенной внешним вмешательством в ее дела. Болгария лишь на время удовлетворилась своей независимостью; она все еще мечтала о Большой Болгарии, которая на короткое время была создана в 1878 г., и жадно поглядывала на македонские территории. А санджак Нови-Пазар, из которого Эренталь вывел войска, сделав жест доброй воли по отношению к Османской империи, оставался искушением для захвата и для Сербии, и для Черногории в случае, если османы ослабнут еще больше – что было более чем вероятно. Сербия была вынуждена подчиниться Австро-Венгрии, но не имела намерения выполнять свои обещания. Она тайно оказывала поддержку движению за Великую Сербию и приступила к модернизации своей армии. Благодаря щедрым французским займам она сумела создать собственные военные заводы, а также покупать оружие у Франции (англичане были в основном вытеснены с рынка своим партнером по Антанте)[1232]. Отношения Сербии с Австро-Венгрией продолжали идти по нисходящей. Обе страны были опасно одержимы друг другом.

Россия, движимая отчасти общественным мнением внутри страны и желанием отомстить Австро-Венгрии, продолжала вмешиваться в дела на Балканах. Ее дипломаты трудились над созданием союза Балканских государств под опекой России, который стал бы барьером на пути дальнейших посягательств на Балканы и Османскую империю со стороны Двойственного союза и мог бы со временем, как надеялись, стать союзником России на Балканах против Австро-Венгрии. Связи России особенно с Сербией стали крепче. В 1909 г. Николай Гартвиг, открыто поддерживавший активную политику России на Балканах, стал послом России в Белграде. «Степенный, бородатый, обманчиво добродушный московит», говоря словами Берхтольда, он был ярым русским националистом и панславистом, который от всей души ненавидел Австро-Венгрию (хотя, что любопытно, Вена была его самым любимым городом в мире, и он ездил туда при всякой возможности). Гартвиг, который все еще находился там в 1914 г., был и убедительным, и энергичным и быстро завоевал себе в Сербии довольно влиятельное положение, которое использовал для поощрения сербских националистов в их стремлении к созданию Великой Сербии[1233].

Спустя год после начала боснийского кризиса глава министерства иностранных дел Великобритании Хардинг написал послу Великобритании в Вене: «Я полностью разделяю ваши взгляды на абсолютную необходимость какого-то согласия между Австрией и Россией в отношении политики на Балканах, в противном случае маловероятно, что нерушимый мир наступит в этом регионе на много лет… Любая другая политика неизбежно закончится войной в Европе»[1234]. К сожалению, такое согласие больше так и не возникло. Европе было суждено насладиться тремя короткими мирными годами, прежде чем начался следующий кризис, а затем и еще один. И с каждым кризисом две группировки европейских держав становились все больше похожими на полноценные альянсы, партнеры которых должны были помогать друг другу при любых обстоятельствах.

Глава 15 1911-й: год раздоров – снова Марокко

1 июля 1911 г. небольшая немецкая канонерская лодка «Пантера» с «двумя или тремя небольшими пугачами», по словам кайзера, на борту встала на якорь в порту Агадир, расположенном на атлантическом побережье Марокко[1235]. Небольшой, пыльный и тихий Агадир, который был закрыт для иностранной торговли, до сих пор не входил в зону интересов империалистов. Ходили слухи о месторождениях полезных ископаемых в Атласских горах, расположенных в глубине территории Марокко, но лишь несколько компаний, среди которых были и немецкие, начали проводить изыскания. Там можно было ловить рыбу – местные сардины, говорят, отличались отменным вкусом, и кое-где росли немногочисленные сельскохозяйственные культуры, где было достаточно воды. Местные овцы и козы выглядели худыми и нездоровыми, как сообщал местный немецкий представитель. «Безусловно, это не то место, которое привлекло бы немецких фермеров или могло бы дать им возможность обеспечивать себя. В довершение всего здесь невыносимый климат»[1236].

Как заявило правительство Германии, оно отправило в Агадир «Пантеру» и более внушительных размеров легкий крейсер «Берлин», прибывший несколькими днями позже, чтобы защитить соотечественников на юге Марокко. Не уделив достаточного внимания деталям и имея склонность ставить себя в неловкое положение, что было характерно для всей этой операции, министерство иностранных дел Германии лишь проинформировало другие державы о своем интересе к Марокко после свершившегося факта, что разозлило их даже в большей степени, чем могло бы при других обстоятельствах. Немцы также не смогли внятно объяснить, почему им понадобилось посылать корабли в Агадир. Министерство иностранных дел Германии стало получать поддержку своего заявления о том, что интересы страны и ее подданные находятся в опасности на юге Марокко, лишь за пару недель до появления «Пантеры» в порту Агадира, когда попросило дюжину немецких компаний подписать петицию (которую большинство из них даже не потрудились прочитать) с просьбой о вмешательстве Германии. Когда канцлер Германии Бетман выступил с такой историей в рейхстаге, ее встретили смехом. Да и не было в самом Агадире немцев-соотечественников. Местный представитель интересов Варбургов, который находился в 70 милях севернее, отправился на юг вечером 1 июля. После изнурительной поездки верхом на коне по каменистой дороге он прибыл в Агадир 4 июля и безуспешно размахивал на берегу руками, чтобы привлечь к себе внимание «Пантеры» и «Берлина». Единственный немец, которому угрожала опасность в Южном Марокко, был наконец замечен и подобран на следующий день[1237].

В Германии, особенно среди правых, реакция на весть о том, что получило название «прыжок «Пантеры», была одобрительная, с выражением облегчения ввиду окончания «унижения» и ликованием по поводу того, что Германия в конце концов начала действовать. После своих предыдущих неудач в Марокко и в погоне за колониями вообще, страшась окружения в Европе со стороны держав Антанты, Германия показала, что с ней следует считаться. «Немецкий мечтатель просыпается после двадцатилетнего сна, как Спящая красавица», – написала одна газета[1238]. Другие державы, в частности Франция, а также Великобритания, смотрели на это иначе – как на еще один конфликт из-за колонии, который баламутит мир в Европе, и как еще одну угрозу стабильности международного порядка. Этот кризис также случился в такой момент, когда правительства европейских стран уже боролись со своими внутренними проблемами. В 1911 г. по всей Европе экономики стран шли на спад. Цены росли, а заработки от них отставали, что больно ударяло по бедным слоям населения. Воинственность рабочего класса повышалась: в 1910 г., например, в Великобритании прошла 531 забастовка с участием в общей сложности около 385 тыс. рабочих; в 1911 г. забастовок стало в два раза больше, в которых приняло участие 831 тыс. рабочих. В Испании и Португалии забастовки сельских жителей и насилие привели к тому, что большие сельские районы были близки к гражданской войне[1239].

Внезапный шаг Германии, как все признавали в то время, значил нечто гораздо большее, чем судьба одного немца в Южном Марокко или будущие права на полезные ископаемые.

Он представлял собой вызов господству Франции в Марокко и стабильности Антанты. Правительству Франции пришлось решать, как много оно осмелится уступить Германии и может ли Франция оказать сопротивление, особенно военное. Англичане и русские на стороне Антанты и австро-венгры и итальянцы в Тройственном союзе должны были взвесить необходимость своей поддержки партнеров по союзу с перспективой оказаться втянутыми в идущую где-то далеко колониальную войну, в которой у них не было реальных интересов. И опять, как было во время первого марокканского кризиса 1904–1905 гг. и боснийского кризиса 1908–1909 гг., в столицах европейских стран заговорили о войне. Уильям Тафт, который стал преемником Рузвельта на посту президента, встревожился настолько, что предложил услуги Соединенных Штатов как посредника.

На самом деле у Германии было много шансов против Франции в Марокко, и если бы она повела дело лучше, то добилась бы значительного сочувствия и даже помощи от других держав, которые подписали договор в Альхесирасе в 1906 г., установивший режим международного правления в Марокко. Со времени его подписания одно французское правительство за другим и чиновники с набережной д'Орсе нарушали и дух договора, и его положения, пытаясь установить политическое и экономическое господство в стране и управлять ее слабым султаном. Германия изначально была готова согласиться с тем, что Франция имеет аналог протектората над большей частью территории Марокко до тех пор, пока немецкие бизнесмены обладают равными правами с французскими на экономическую эксплуатацию Марокко. В феврале 1909 г., на пике боснийского кризиса, Германия и Франция действительно подписали об этом соглашение. В Берлине посол Франции – младший брат Пола Камбона Жюль усердно работал над развитием лучших экономических и политических отношений между двумя странами, что, как пророчески, но в конечном счете напрасно сказал он, было самым лучшим для них обеих и для Европы.

Этому короткому обещанию, к сожалению для будущего, не было суждено сбыться в то время. Франция и Германия попытались – но безуспешно – добиться соглашения о границах между Французским Конго, расположенным на северном берегу реки Конго, и западноафриканской немецкой колонией Камерун, и предложенные совместные предприятия в Османской империи так и не реализовались. В Марокко местные французские чиновники демонстрировали свою власть. В 1908 г., когда слабый султан Абдельазиз был низложен своим братом Абдельхафидом, французы быстро связали нового правителя по рукам и ногам займами и соглашениями. В то время как такие опытные специалисты, как Жюль Камбон, предупреждали, что это обязательно приведет к проблемам с Германией, на набережной д'Орсе беспечно продолжали гнуть свою линию. Влияние все больше и больше стали оказывать умные, самоуверенные молодые люди – многие из них были выпускниками новой Школы политических наук, – которые занимали твердую антигерманскую позицию и лелеяли в отношении Франции честолюбивые планы: чтобы она играла более важную роль в Европе и построила еще большую империю, чем у нее уже была. Османская империя, доказывали они, это игрок на вылет, равно как и Австро-Венгрия, и Франция должна быстро ухватить свою долю того, что от них останется. С новой колонией в Марокко, добавленной к уже существующей колонии в Алжире, Франция получит свой аналог Британской Индии – свою собственную жемчужину в короне. Новые люди на набережной д'Орсе получали поддержку французской националистической прессы, в которую с их помощью часто просачивалась конфиденциальная информация, и сильных лобби, особенно колониальных. Череда слабых и плохо подготовленных министров привела к тому, что чиновники на набережной д'Орсе стояли на своем и никто в это не вмешивался[1240].

В марте 1911 г. при одной из частых смен кабинета министров в Третьей республике Жан Круппи, еще один человек, который почти ничего не знал о своих новых обязанностях, занял должность министра иностранных дел, как оказалось, на четыре месяца. За этот короткий период он сумел, следуя советам своих подчиненных, причинить значительный вред франко-германским отношениям. Одним из его первых шагов был разрыв соглашения с Германией о строительстве железных дорог в Марокко. Затем он остановил экономическое сотрудничество в других областях, а также заставил Абдельхафида отказаться от своих прав независимого правителя и перейти под защиту Франции (империалистическая демагогия). Под предлогом беспорядка в стране Круппи затем отдал приказ французским войскам оккупировать столицу страны Фес. (Французы уговорили султана попросить их о помощи через три недели после того, как войска появились в столице.) Испанцы, которые испытывали все большую озабоченность тем, что они совершенно справедливо расценили как цель французов, – захват всей страны, быстро выдвинули войска в район своего влияния, расположенного вдоль марокканского побережья Средиземного моря. марокканцы, как могли, выражали свое недовольство, равно как и другие державы. Французы пообещали вывести войска из Феса и его окрестностей, но находили одну причину за другой, чтобы остаться.

В Германии общественное мнение, которое было в основном равнодушно к колониям десятью годами раньше, теперь вдруг осознало их важность[1241]. Правительство Германии, которое уже испытывало сильное давление со стороны своего колониального лобби и тех немецких компаний, которые имели свои интересы в Марокко, понимало, что добьется многого, заняв жесткую позицию. Международное положение Германии ухудшилось с появлением Антанты, а оба ее соседа – Франция и Россия укрепляли свои вооруженные силы. И хотя переговоры с Великобританией по военно-морским вопросам продолжались, они были так же далеки от достижения конкретных договоренностей, как и в то время, когда они впервые начались в 1908 г. после боснийского кризиса. Внутри Германии нарастала оппозиция с обеих сторон политического спектра в отношении расходов на флот кайзера, и правительству становилось все труднее находить необходимые финансовые средства. Политическое разделение между правыми и левыми углубилось, а сама монархия, как ясно показало дело «Дейли телеграф», теряла популярность. У нового канцлера Германии Теобальда фон Бетман-Гольвега и его коллег было сильное искушение организовать хороший международный кризис, чтобы сплотить всех немцев вокруг своего правительства[1242]. По словам Бюлова, его преемнику нужен был яркий успех, вроде того, который имели Германия и Австро-Венгрия при аннексии Боснии. Бюлов, который начал негодовать на Бетмана и презирать его как слабака, также утверждал, что Бетман довольно жалко сказал при передаче ему полномочий: «Скоро я научусь справляться с внешней политикой»[1243].

Вся карьера Бетмана проходила на гражданской службе сначала в Пруссии, а затем в Германии, и у него почти не было опыта ведения международных дел. Он неуклонно двигался вверх по карьерной лестнице с помощью незаурядного ума и трудолюбия, а также благодаря крепким семейным связям, включая связи с самим кайзером. В возрасте 18 лет Вильгельм подстрелил своего первого оленя в усадьбе Гогенфинов семьи Бетман-Гольвег, расположенной к востоку от Берлина, и с тех пор часто посещал ее. К 1905 г. Бетман был поразительно молодым министром внутренних дел Пруссии; в 1907 г. он стал министром внутренних дел всей Германии, а затем, в 1909 г., – канцлером. Альберт Баллин – ведущий гамбургский бизнесмен и друг уходящего в отставку канцлера – назвал Бетмана «местью Бюлова» и сказал, что у того есть «все качества, которые делают честь мужчине, но вредят государственному деятелю»[1244]. Это было жестоко, но не так уж несправедливо.

Высокий и внешне импозантный, Бетман производил впечатление сильного прусского государственного деятеля. И хотя когда он был ребенком, его собственная бабушка воскликнула: «Что будет с Теобальдом? Он такой некрасивый!», повзрослев, он превратился в солидного мужчину, с продолговатым лицом, седой бородой и усами[1245]. Однако за этим фасадом скрывался достаточно хрупкий человек, который в детстве испытывал сильные головные боли и всегда беспокоился о своем здоровье. По природе он был глубоким пессимистом и мучился сомнениями в отношении себя, будущего своего класса и страны. Считается, что он не сажал деревья в Гогенфинове, когда унаследовал поместье, потому что ожидал, что Россия захватит его раньше, чем те достигнут зрелого возраста. При каждом повышении по службе он задавал себе вопрос, не накажут ли его боги за то, что он получает не по способностям. Став министром внутренних дел Пруссии, он заявил, что «каждый день болезненно ощущал несоответствие между способностями и обязанностями»[1246]. Склонность к меланхолии и самоанализу, боязнь близких отношений с другими людьми, присущие ему в молодости, так и не покинули его полностью. И хотя он был умным и образованным человеком с сильными нравственными устоями, все равно испытывал трудности в принятии решений. «У меня есть хорошие решения, – писал он, будучи еще студентом, близкому другу, – и я намерен осуществить их»[1247]. Хороших решений было недостаточно, друзья и враги говорили о склонности Бетмана откладывать действия. Жена Бюлова сообщала, что мадам Бетман по секрету сказала ей, что не хотела, чтобы Теобальд принял должность канцлера. «Он всегда такой нерешительный, сомневающийся, так подвержен волнениям по пустякам, что временами не знает, что делает. Ну, это уже стало семейным анекдотом»[1248].

Даже более решительный человек, чем Бетман, имел бы проблемы на посту канцлера. Проблемы, присущие правительственной системе Германии в то время, если уж на то пошло, были сложнее, чем раньше. Кайзер, его свита и министры-фавориты были независимыми деятелями и часто действовали против канцлера. Раскол в рейхстаге углублялся, и социал-демократы получали в нем все больше мест на выборах. Налоговая система нуждалась в реформировании, чтобы давать поступления, необходимые правительству для вооруженных сил и социальных программ. В широких слоях немецкого общества старые консервативные классы вели решительные арьергардные бои в защиту своих полномочий и положения, тогда как средний и рабочий классы настаивали на их большей доле для себя. Бетман пытался справиться с требованиями, поступавшими к нему со всех сторон – от кайзера, его коллег и из рейхстага. С ростом рядов Социал-демократической партии, особенно после 1912 г., у него стало больше проблем с рейхстагом, чем у Бюлова, и он не имел тесных отношений со своим сложным господином. Ему было труднее, чем предшественнику, справляться с импульсивным кайзером, что неоднократно приводило к затруднениям и трениям[1249].

Бетман занял свою должность, со злостью сказал Бюлов, «не как породистый рысак, не как скакун, а как тягловая лошадь, которая медленно и упорно бредет, еле волоча ноги, потому что не видно препятствий»[1250]. В этом замечании брошен камень в прошлое Бетмана, который был не таких благородных кровей, как предыдущие канцлеры Германии, хотя правильно женился – на женщине из старинной аристократической семьи, жившей по соседству. Клан Бетман-Гольвегов возник в XVIII в. как семья процветающих франкфуртских банкиров и через несколько поколений переместился в класс крупных землевладельцев. Дед Бетмана был выдающимся юристом и ученым, которому Вильгельм I пожаловал дворянский титул, а отец потратил свое значительное состояние на покупку имения Гогенфинов и стал по титулу, если не по рождению, прусским помещиком (юнкером). При Бетмане-старшем Гогенфинов стал процветающим имением приблизительно с 1500 жителей. Будущий канцлер вырос в большом особняке XVII в. и получал образование у частных учителей, пока его не отправили в закрытое учебное заведение, которое видело свою задачу в том, чтобы подготовить отпрысков знатных семей к государственной службе – либо военной, либо гражданской. Бетман впитал много предрассудков своего класса, нелюбовь к коммерции или евреям, например. «Вы знаете, что я не благородных кровей, – объяснял он одному своему соученику, – но, когда все функции внешней жизни осуществляются в привилегированном кругу, безрассудно и неправильно ступать за эту черту даже одной ногой»[1251].

И хотя Бетман, как и его отец, часто находил речи прусских реакционеров о своем собственном мире абсурдными, он неизменно оставался приверженцем консервативных взглядов. Ему многое не нравилось в современном мире, например его материализм, но он пытался найти способы перекинуть мостик между традиционными и новыми ценностями. Будучи подростком во время объединения Европы, позже он стал пылким националистом и оставался таковым. В 1877 г., когда какой-то фанатик предпринял попытку убить кайзера Вильгельма I, Бетман написал близкому другу о своем потрясении: «Я не могу поверить, что наш любимый немецкий народ не способен быть одним Volk (народом) и одним государством». Он сожалел о разногласиях в политике Германии и сокрушался «о презренных социалистах и неуверенных доктринерах-либералах»[1252]. Как гражданский служащий и государственный деятель, он работал ради единства и мира в обществе, надеясь, что, проведя скромные реформы и улучшив жизнь бедных классов, он сможет завоевать их преданность государству.

Взгляды Бетмана на внешнюю политику были просты: мир предпочтителен войне, но Германия должна быть готова воевать, если не поможет дипломатия, и защищать свои интересы и свою честь. Германия, как сказал он кайзеру летом 1911 г., когда второй марокканский кризис углубился, не может позволить себе отступить, потому что «наша репутация в мире непозволительно пострадает не только в настоящем, но и для всех будущих наших дипломатических действий»[1253]. Той зимой, до того как «Пантера» совершила свой прыжок к Агадиру, Гарри Кесслер имел долгий разговор с Бетманом на банкете в Берлине. Канцлер был умеренно оптимистичен в отношении международной арены: он понимал, что отношения Германии с Россией улучшаются. И некоторые доказательства этого действительно были: годом раньше Николай нанес Вильгельму визит в Потсдаме, и две страны пришли к соглашению о строительстве железных дорог в Османской империи, сняв таким образом причину напряженности, и немцы также пообещали, что Германия больше не будет присоединяться ни к каким агрессивным шагам со стороны Австро-Венгрии на Балканах[1254]. И, как сказал Бетман Кесслеру, Великобритания вполне может прийти к более разумному взгляду на Германию. Россия все еще представляла собой угрозу англичанам в Индии и других регионах, и этот факт в конце концов мог принести лишь пользу Германии: «Они должны чувствовать себя совсем неуютно и тогда обратятся к нам. Вот на это я и рассчитываю»[1255]. Бетман, в отличие от многих соотечественников, не испытывал ненависти к Великобритании (в действительности он отправил своего сына учиться в Оксфорд), но видел в ее союзе с Францией и Россией угрозу для Германии и надеялся развалить его. Во время марокканского кризиса Ратенау – выдающийся и глубоко мыслящий немецкий промышленник – приехал на обед к Бетману в его поместье Гогенфинов. Канцлер был уверен, что Германия правильно вступила в конфронтацию с Францией: «Марокканский вопрос сплачивает Англию и Францию, и поэтому он должен быть ликвидирован». Однако он был подавлен и тревожился о перспективе начала войны. «Я говорю вам это конфиденциально, – сказал он, обращаясь к Ратенау, когда провожал его к машине. – Это отчасти для вида. Мы не можем уступать слишком много»[1256].

У Бетмана, однако, были опасения относительно отправки «Пантеры» на задание, но он позволил министерству иностранных дел и его влиятельному министру Альфреду фон Кидерлен-Вехтеру себя уговорить[1257]. Бетман обычно предоставлял вести иностранные дела ему, и Кидерлен был более чем счастлив взять их в свои руки. Крупный блондин, жестоко прямолинейный, с лицом покрытым шрамами от дуэлей, Кидерлен не боялся никого, даже кайзера, и ничего, включая войну. Он был известен как своим остроумием и сарказмом, так и бестактностью и грубостью. Когда речь зашла о том, чтобы отправить его послом в Лондон, Грей якобы воскликнул: «Больше дредноутов и дурные манеры Кидерлена – это будет уже слишком!»[1258] Изначально он был фаворитом кайзера, который любил его непристойные шутки и истории, но он зашел слишком далеко, и его грубые комментарии о своем господине дошли до кайзера. В качестве наказания Кидерлен был отослан томиться послом в Румынию. Императрица, которая была в числе его врагов, тоже не одобряла его образ жизни: он много лет открыто жил с вдовой, которая вела его дом. Когда Бюлов заговорил с ним об этом, Кидерлен нелюбезно ответил ему: «Ваше превосходительство, если бы мне пришлось представлять вам на изучение corpus delicti (состав преступления – лат.), думаю, вам было бы трудно поверить в какие-либо незаконные отношения между мной и толстой старухой вроде нее»[1259].

Кайзер сначала сопротивлялся желанию Бетмана вернуть Кидерлена в Берлин в качестве министра иностранных дел, но уступил, сказав только, что канцлер убедится, что в его мехе есть вошь. Кидерлен не проявил благодарности или уважения к Бетману, которого называл Земляным червяком (Regenwurm), и Бетман со своей стороны обнаружил, что имеет дело с упрямым и скрытным человеком, которому дал прозвище Мул (Dickkopf)[1260]. Отчасти причиной того, что внешняя политика Германии во время пребывания Кидерлена в должности часто казалась непредсказуемой и непоследовательной, становился его отказ поддерживать связь с зарубежными послами, своими подчиненными или коллегами. Однажды Бетман сказал друзьям, что ему пришлось сильно напоить своего министра иностранных дел, чтобы выяснить, что тот замышляет[1261]. Возможно, Кидерлен и сам не знал. Как с недовольством высказался один высокопоставленный военный в военном министерстве в разгар марокканского кризиса, отправка «Пантеры» была типичным шагом для непоследовательной политики Германии: «Не было никакого понимания того, к каким последствиям это может привести и что делать со всеми этими возможными последствиями. Говорят, этот приказ однажды обрел форму за несколько часов, не будучи основанным на точном знании местных условий, якорной стоянки и т. п. Неудивительно, что сейчас мы оказались в большей или меньшей растерянности перед лицом последовавших в результате политических проблем»[1262].

Создавая этот кризис, Кидерлен, по-видимому, намеревался заставить французов начать серьезные переговоры по Марокко и, подобно Бетману, надеялся, что Великобритания отделится от Антанты. С самого начала Кидерлен не разъяснил ни своим собственным коллегам, ни французам, какую компенсацию он имеет в виду для Германии в Марокко или других местах, возможно специально[1263]. Он предполагал – не без причины, – что французы не готовы воевать, так что был готов балансировать на грани войны и блефовать[1264].

Жюль Камбон, который так много работал, чтобы улучшить взаимопонимание между своей страной и Германией, выяснил, что с Кидерленом чрезвычайно трудно вести переговоры. В июне они вели переговоры в Берлине по марокканскому вопросу, когда Кидерлен внезапно взял шесть недель отпуска, чтобы поехать на воды. Камбон навестил его там в конце месяца, чтобы сказать, что Франция, возможно, готова предложить компенсацию в каком-либо виде. Кидерлен, который уже отправил «Пантеру» на задание, лишь сказал: «Привезите нам что-нибудь из Парижа»[1265]. Его переговоры с Камбоном начались снова 8 июля, после того как распространилась новость о прибытии «Пантеры», с обсуждения положения Германии в Марокко и возможности предоставления компенсации ей где-нибудь в Африке. Неделю спустя Камбон без обиняков спросил, чего именно хочет Германия. Кидерлен приказал принести карту Африки и указал на все Французское Конго. Камбон, как впоследствии утверждал Кидерлен, «чуть не упал». Это требование, просочившееся в прессу, вызвало тревожные предположения во Франции и Великобритании о том, что Германия намерена построить в Африке обширную империю, включающую в конечном счете огромное Бельгийское Конго и португальские колонии – Анголу и Мозамбик[1266]. На самом деле ни Кидерлен, ни Бетман не имели никаких интересов в Африке, но они хотели показать, что Германию нельзя не принимать в расчет[1267].

Что еще нельзя было не принимать в расчет – и это еще больше затруднило урегулирование кризиса, – так это общественное мнение в самой Германии. Кидерлен, который подталкивал колониальное лобби и националистический Пангерманский союз занять жесткую позицию, чтобы напугать французов, обнаружил, что он разворошил нечто, что трудно сдерживать. Жюль Камбон заметил после окончания кризиса: «Ложь, что в Германии народ мирный, а правительство – воинственное; правда в том, что все наоборот»[1268]. Лидер социал-демократов Бебель был настолько озабочен высоким градусом общественного мнения в Германии, что попросил британского консула в Цюрихе предупредить Лондон: «Ужасный конец кажется неизбежным»[1269]. По всей Европе в эти последние годы мира от России, где Дума все более активно участвовала в иностранных и военных делах, до Великобритании, в которой имелась давняя традиция информированного общественного мнения, правительства обнаруживали, что их способность маневрировать все более ограничивается эмоциями и ожиданиями общественности.

Во Францию, где реакция на действия Германии вызвала шок и гнев, кризис пришел в плохой момент. В конце мая катастрофа на авиашоу унесла жизнь военного министра, а премьер-министр получил тяжелое ранение. Правительство продолжало прилагать усилия к тому, чтобы удержаться, но развалилось месяц спустя. Новый кабинет министров был приведен к присяге 27 июня, за четыре дня до того, как до него дошла весть о появлении «Пантеры» у берегов Агадира. Новый министр иностранных дел не имел абсолютно никакого опыта в иностранных делах. Премьер-министр Жозеф Келло, богатый человек с сомнительной репутацией, известный скандальным браком с разведенной женщиной, планировал сам ими заниматься. У Келло было одно большое достоинство – реализм. Когда разразился кризис, он поинтересовался у Жоффра, который только что стал начальником штаба, относительно шансов Франции в войне. Шансы, по словам Жоффра, были невелики, так что Келло решил, что у Франции нет другого выбора, кроме как вести переговоры, и дал указания Жюлю Камбону, который уже давно хотел решить марокканский вопрос, работать с Кидерленом[1270]. Подобно немцам французы обнаружили, что их собственные пресса и общественное мнение лишь добавляют напряженности переговорам[1271]. Чиновники министерства иностранных дел на набережной д'Орсе тоже стали яростно возражать и сделали все возможное, чтобы помешать Камбону. «Они не знают, чего хотят, – посетовал он своему коллеге, которому доверял, – они постоянно вставляют мне палки в колеса, возбуждая прессу и играя с огнем»[1272]. Тем летом Камбон дошел до того, что использовал французского военного атташе в Берлине для отправки своих сообщений в Париж Келло через военное министерство[1273]. В результате таких трудностей Келло сам предпринял тайные переговоры через посольство Германии в Париже, что позднее привело к обвинению его в государственной измене[1274].

Усложняя ответ Франции Германии, ее союзница Россия дала ясно понять, что не заинтересована в том, чтобы оказаться втянутой в войну из-за Марокко. Извольский, который теперь стал послом России в Париже, напомнил французам, что они не проявили активности в оказании поддержки его стране в боснийском кризисе тремя годами раньше. «Россия, разумеется, – сказал он, – остается верной своим союзникам, но ей будет трудно заставить общественное мнение благосклонно отнестись к войне из-за Марокко». И русские не особенно акцентировали внимание на том, придут ли они на помощь Франции, если на ту нападут. Русской армии, заявил Извольский, понадобятся два года, прежде чем она будет готова воевать. Царь передал смешанное послание французскому послу в Санкт-Петербурге: он сдержит свое слово, данное Франции, при необходимости, но для французов будет разумно прийти с Германией к соглашению[1275].

Другой ключевой союзник Франции – Великобритания изначально заняла такую позицию: Франция и Германия могут решить этот вопрос между собой без ее участия. Помимо волнений рабочих, правительство было озабочено решением других внутренних проблем – коронацией короля Георга V в июне того года, возобновившимися волнениями из-за самоуправления Ирландии, ростом массовости демонстраций – иногда сопровождавшихся насилием – суфражисток, требующих избирательного права для женщин, и достигшей своей кульминации борьбой между палатой общин и палатой лордов из-за парламентской реформы. На международной арене у Великобритании были проблемы с обоими ее партнерами по Антанте. «Как трудно работать с французами, – сказал один служащий министерства иностранных дел, – которые, похоже, никогда не действуют открыто»[1276]. А отношения Великобритании с Россией снова пошли на спад, особенно в Персии, где они обе продолжали соперничать за влияние[1277].

Напротив, ее отношения с Германией улучшались, несмотря на тупик в военно-морском вопросе. В мае того года, до начала кризиса, кайзер прибыл в Лондон на открытие памятника его бабушке, и визит прошел, по-видимому, хорошо (хотя, когда уезжал, он громко посетовал на Великобританию Луи Баттенбергскому – немецкому князю, который был адмиралом британского флота)[1278]. В Османской империи немецкие и английские финансовые предприятия сотрудничали в таких проектах, как строительство железных дорог[1279]. Радикальные и умеренные члены кабинета министров и их сторонники в парламенте критиковали высокие расходы на военно-морской флот и оказывали нажим на Грея с целью улучшения отношений с Германией, требуя помимо всего прочего, чтобы кабинет министров контролировал внешнюю политику, особенно в тех вопросах, которые касались Германии[1280].

Самому Грею нравилось, что Великобритания действует как в былые времена – как арбитр среди держав, и его не волновала перспектива расширения Германией своих колоний в Африке. Он побуждал французов быть более выдержанными и при этом намекал немцам, что Великобритании, возможно, придется поддержать Францию. Важно то, говорил он обеим сторонам, чтобы английские интересы уважались в любом новом урегулировании мароккан ского вопроса. Министерство иностранных дел, во главе которого теперь стоял сэр Артур Николсон, который занимал решительно антигерманскую позицию, и профранцузский посол в Париже придерживались более мрачного взгляда с самого начала: нынешний кризис был повтором первого марокканского кризиса, и Грей должен активно и явно поддерживать французов, или Антанте придет конец. Грей и его премьер-министр Асквит противостояли этому давлению до тех пор, пока в середине июля в Лондон не пришло известие о том, что Германия требует все Французское Конго[1281]. «Мы начинаем прозревать», – написал Айра Кроу, известный своим глубоким недоверием к внешней политике Германии. Вот что он написал в меморандуме министерства иностранных дел: «Германия делает самые большие ставки в игре. Если будут приняты ее требования по Конго или в Марокко, или – чего, я думаю, она будет добиваться – в обоих регионах, это будет определенно означать подчинение Франции. Условия, выполнения которых она добивается, не таковы, чтобы их могла принять страна, ведущая независимую внешнюю политику. Нюансы этих условий не так уж и важны сейчас. Это испытание силы, если уж на то пошло. Уступка означает не потерю интересов или авторитета. Она означает поражение со всеми неизбежно вытекающими последствиями».

Николсон согласился: «Если бы Германия увидела хоть малейшую слабость с нашей стороны, ее нажим на Францию стал бы для той невыносим, и ей пришлось бы бороться или сдаться. В последнем случае прочно установилась бы германская гегемония со всеми ближайшими и отдаленными перспективами»[1282]. Кабинет министров одобрил послание Грея в Германию о том, что в результате прибытия «Пантеры» англичане испытывают еще большую озабоченность кризисом и обязаны оказать поддержку Франции. Немцы – и это, вероятно, было указанием на их неуклюжее ведение всего этого дела – не потрудились ответить в течение двух недель, что лишь углубило подозрения Великобритании.

Для Грея это было беспокойное лето. В начале того года он пережил еще одну личную трагедию, когда его любимый брат Джордж был убит львом в Африке, а марокканский кризис удерживал Грея в Лондоне, далеко от его поместья в Фаллодоне. Кабинет министров разделился по вопросу о том, насколько твердыми следует быть с Германией и насколько большую поддержку предложить Франции. В стране продолжалась волна забастовок, и жара била все рекорды. (По вечерам Черчилль вызывал Грея и отправлялся с ним плавать в свой клуб.) 21 июля после продолжительного обсуждения кабинет министров принял решение сказать Германии, что Великобритания не согласится с решением марокканской проблемы, в котором не принимала участия. Тем же вечером Ллойд Джордж выступил с речью на официальном обеде в резиденции лорд-мэра Лондона. Великобритания, заявил он, традиционно использовала свое влияние для поддержания свободы и мира: «Но если нам будет навязана ситуация, в которой мир можно сохранить, лишь отказавшись от великого и благотворного положения, которое Великобритания завоевывала веками, проявляя героизм и добиваясь успехов, позволив обращаться с Великобританией так, будто ее можно не принимать в расчет среди государств, когда затронуты ее жизненные интересы, то в таком случае я категорически заявляю, что мир такой ценой будет унижением, непереносимым для такой великой страны, как наша. Национальная честь – это не вопрос принадлежности к той или иной стороне»[1283].

Речь в Мэншн-Хаус отчасти вызвала сенсацию, потому что ее произнес человек, который был известен своими умеренными взглядами на Германию. Посол Германии заявил протест против ее воинственного тона.

В Германии ужесточение позиции Великобритании потрясло Кидерлена, который уже начал сталкиваться с трудностями. Союзник Германии Австро-Венгрия выразила мягкое неодобрение. «Мы стоим плечо к плечу с Германией на востоке, – сказал Эренталь доверенному лицу, – и всегда будем верны своим союзническим обязательствам, но я не могу поддержать Кидерлена, отправившего «Пантеру» в Агадир… Мы не можем проводить авторитарную политику»[1284]. Кайзер, который, несмотря на всю жестокость своих комментариев и заметок на полях, неизменно уклонялся от перспективы войны, пригрозил вернуться из своего летнего круиза по Норвегии. «Потому что я не могу позволить своему правительству действовать таким образом, когда меня нет на месте, чтобы иметь возможность наблюдать за последствиями и вмешиваться. Иначе это будет непростительно, а я буду выглядеть просто как парламентский правитель! Le roi s'amuse! А тем временем мы держим курс на мобилизацию! Это не должно произойти в мое отсутствие!»[1285] 17 июля с яхты кайзера пришло сообщение, что он не хочет войны, и к концу месяца он возвратился в Германию.

Все это сбивает с толку в свете того, что должно было произойти, насколько неспокойно было в Европе и с какой готовностью принималась возможность войны при обсуждении вопроса, который был, в конце концов, колониальным спором, и его можно было сравнительно легко уладить путем международного соглашения. К началу августа британская армия уже обдумывала вопрос, сможет ли она быстро доставить экспедиционный корпус на континент, и возник страх, когда адмиралтейство потеряло из виду военно-морской флот Германии на целые сутки[1286]. Английские военные власти приняли некоторые оборонительные меры, например отправили солдат охранять оружейные склады[1287]. Позднее в том же месяце в ответ на продолжающийся кризис было созвано специальное заседание Комитета имперской обороны с целью изучения стратегического положения Великобритании и военных планов, на котором Грей сообщил своим коллегам по кабинету о продолжении переговоров между штабами британской и французской армий. Ходили слухи, будто немецкие военные рассматривают возможность высадки войск в Агадире, даже будто Вильгельм отдал предварительный приказ готовиться к мобилизации[1288]. 4 сентября Генри Уилсона – руководителя военных операций – так напугали сообщения, поступавшие от военных атташе в Германии, и рассказы о том, что Германия закупает пшеницу, что он позвонил в «Кафе рояль» на Пикадилли, чтобы предупредить Черчилля и Грея, которые там обедали. Втроем они сидели допоздна в доме Уилсона и обсуждали сложившуюся ситуацию[1289]. В Германии шло серьезное обсуждение вопроса о превентивной войне, и даже Бетман, видимо, понимал, что она может пойти на пользу немецкому народу[1290]. «Ужасная ситуация в Марокко начинает действовать мне на нервы», – писал Мольтке своей жене, добавляя: «Если мы опять выйдем из этой истории поджав хвост, если мы не сможем заставить себя выступить с энергичными требованиями, на которых готовы настаивать с мечом в руках, то тогда я теряю надежду на будущее Германского рейха. В этом случае я уйду в отставку. Но перед этим я попрошу избавиться от армии и отдать нас под протекторат Японии; тогда мы сможем без помех делать деньги и полностью стать умственно неполноценными»[1291].

1 августа после встречи с кайзером в балтийском порту Свинемюнде (который сильно пострадает от бомбежек союзников в 1945 г.) Кидерлен указал на то, что он готов забыть о своих требованиях всего Французского Конго и искать компромисса с французами. Националистическая пресса в Германии вопила об «унижении», «позоре» и «постыдном поведении»[1292]. «Если бы только мы могли быть избавлены от этого момента невыразимого позора, национального бесчестья», – писала ведущая консервативная газета. «Неужели старый прусский дух исчез, неужели мы стали народом женщин, которым правят интересы нескольких расово чуждых торговцев?» Иностранцы, как утверждала газета, называют императора «Guillaume le timide, le valeureux poltroon!»[1293]. Известные бизнесмены во главе с Баллином, с другой стороны, призывали к урегулированию ситуации, прежде чем экономическая ситуация в Германии не ухудшилась. В начале сентября страх перед войной привел к обвалу фондового рынка в Берлине.

Кидерлен и Жюль Камбон быстро достигли принципиального соглашения: часть Французской Африки для Германии в обмен на признание Германией господства Франции в Марокко. Как часто случается с переговорами, затем они три месяца пререкались из-за нюансов, таких как берега рек или крошечные деревушки в глубине Африканского континента, о которых никто, кроме местных жителей, мнения которых, разумеется, никто не спрашивал, не знал. Небольшой клочок территории под названием «Утиный клюв» на севере Камеруна породил особые проблемы. Кидерлен также вызвал переполох, когда решил провести короткий отпуск на французском курорте Шамони со своей любовницей, которая, по слухам, была французской шпионкой. И хотя он намеревался путешествовать инкогнито, их приветствовали на вокзале местный префект и почетный караул. Националистическая французская пресса бушевала – не из-за любовницы, а из-за бестактного выбора места. Кидерлен оставил ее там на несколько недель, а в своих письмах к ней, которые, как вполне мог допустить, будут прочитаны французами, предупреждал, что Германии, возможно, придется воевать, если она не получит удовлетворения на переговорах[1294].

Договор, который в конечном счете был подписан 4 ноября, дал Франции право установить над Марокко протекторат и обязывал уважать экономические интересы Германии. В обмен Германия получала около 100 тыс. квадратных миль в Центральной Африке. Кидерлен и Камбон обменялись фотографиями. «Моему ужасному противнику и очаровательному другу», – гласила надпись Кидерлена, а Камбон написал: «Моему очаровательному противнику и ужасному другу»[1295]. На железнодорожном вокзале Лиона носильщик узнал Камбона. «А вы не посол в Берлине?» Камбон ответил, что это так. «Вы и ваш брат в Лондоне оказали нам огромную услугу. Без вас мы попали бы в передрягу»[1296].

Однако позднее Грей сказал: «Последствия такого зарубежного кризиса с этим не заканчиваются. Кажется, что им пришел конец, но они уходят в подполье и снова появляются позже»[1297]. Европейские державы получили новые причины не доверять друг другу, и главные лица, которые принимали решения, и их народы ближе подошли к принятию возможности войны. Извольский, который теперь стал русским послом во Франции, написал своему преемнику в Санкт-Петербург, что международный порядок в Европе был серьезно ослаблен: «Нет сомнений в том, что каждое местное столкновение между державами должно привести к общеевропейской войне, в которой России, равно как и любому другому отдельно взятому европейскому государству, придется участвовать. С Божьей помощью начало конфликта можно отсрочить, но мы должны ежечасно принимать во внимание, что он может случиться в любой момент, и мы должны быть готовы к нему в любой час»[1298].

«Сердечное согласие» между Великобританией и Францией устояло, несмотря на то что каждая сторона понимала, что другая вела себя плохо. Французы понимали, что англичане могли бы оказать им более решительную поддержку с самого начала, а Великобритания досадовала на Францию из-за того, что та была несговорчива в вопросе о Конго и захватила испанскую часть марокканской территории[1299]. Британский кабинет министров продолжал беспокоиться относительно англо-французских военных переговоров. В ноябре кабинет провел два бурных заседания, на которых некоторые умеренные министры, выступавшие против военных обязательств перед Францией, пригрозили уйти в отставку. Даже Асквит начал сомневаться; как он написал Грею в сентябре того года, переговоры были «довольно опасными» и что «французов не следует поощрять в настоящих обстоятельствах строить планы на каких-либо допущениях такого рода»[1300]. Пока Грей упорно приводил доводы в пользу свободы действий в иностранных делах, он впервые был вынужден согласиться с некоторой долей контроля со стороны кабинета министров. Была заключена договоренность, что между английским и французским Генеральными штабами не будут проходить никакие обмены, которые привели бы к какому-либо обязательству со стороны британских военных или военно-морскому участию в войне, и если сношения такого рода и будут иметь место, то лишь с предварительного одобрения кабинета министров. Тем не менее военные переговоры продолжались, и Генри Уилсон продолжал путешествовать по Франции и уверять французских партнеров, что Великобритания будет рядом с ними. Также начались военно-морские переговоры, которые в феврале 1913 г. привели к соглашению о сотрудничестве на Средиземном море и в водах между Великобританией и Францией, согласно которому французы должны сосредоточиться на первом, а англичане – на вторых. Англичане могли сказать себе, что не подписались под военным союзом с французами, но узы, соединявшие эти две страны, стали крепче.

Во Франции подписание договора с Германией было расценено как победа, такая же большая, по словам некоторых, как взятие Алжира в 1830 г.[1301] Правительство Келло рухнуло, чему, однако, немало способствовало раскрытие того факта, что он состоял в тайной связи с немцами. К власти пришло новое правительство, возглавляемое настроенным против Германии националистом Раймоном Пуанкаре. Кризис, который рассматривали как свидетельство того, что Германия готова использовать войну, чтобы получить желаемое, также оказал сильное воздействие на общественное мнение Франции и стал стимулом для собственных приготовлений Франции к войне[1302]. Французский военный атташе в Берлине позднее предупредил, что общество в Германии охвачено воинственными настроениями и сильно возмущается тем, что в его глазах является поражением в Марокко, что оно не готово идти на компромисс или принимать компенсацию в будущем кризисе. По мнению военного атташе, военная конфронтация между Францией и Германией была неизбежна. Стефан Пишон, который был министром иностранных дел Франции между 1906 и 1911 гг. и вернулся на эту должность в 1913 г., Жоффр и ряд его ведущих генералов находились под сильным влиянием таких сообщений[1303].

В Германии этот договор был расценен как еще одно поражение, сравнимое с поражением в первом марокканском кризисе. Когда Бетману пришлось защищать этот договор в рейхстаге, он услышал гневные реплики от правых: «Поражение, произносим мы это слово или нет». Все видели, что кронпринц, сидевший на балконе, демонстративно зааплодировал[1304]. Императрица, которая обычно не вмешивалась в политику, с упреком сказала Кидерлену: «Мы всегда будем отступать перед французами и мириться с их дерзостью?»[1305] Кайзер также получил большую долю обвинений. «Что случилось с Гогенцоллернами, – вопрошала правая газета, – из которых однажды вышли Великий Электор, Фридрих-Вильгельм I, Фридрих Великий, кайзер Вильгельм?»[1306] Один американский политик, путешествовавший по Германии, услышал, как армейские офицеры говорили, что кайзер выставил их дураками в 1905 и 1911 гг. и они не позволят ему сделать это еще раз[1307].

Весьма реальная перспектива войны летом 1911 г. довела до сознания немцев тот факт, что стратегическое положение Германии далеко не хорошее. Кризис в дальнейшем способствовал утверждению в сознании многих немцев той мысли, что их страна окружена врагами[1308]. Ей, вполне возможно, пришлось бы воевать на три фронта: против Франции и России на суше и Великобритании – на море, и было неясно, достаточно ли у нее ресурсов[1309]. Росли сомнения в том, сможет ли военно-морской флот Германии бросить вызов английскому. Расширение Кильского канала, проводившееся с целью дать возможность большим военным кораблям благополучно проходить по нему из Балтийского моря в Северное и обратно, а Германии – обеспечить свое военное присутствие в обоих морях, должно было закончиться не раньше 1914 г. (Канал был открыт 24 июня 1914 г., за четыре дня до убийства в Сараеве.) Тирпиц, как он делал и раньше, воспользовался кризисом, чтобы потребовать новый военно-морской законопроект. Он хотел, чтобы в следующие несколько лет были построены еще шесть больших кораблей, а к военно-морскому флоту была бы добавлена третья боевая эскадра. Это, по его утверждению, сплотило бы правых и средний класс против левых и «выбило бы почву из-под ног социал-демократической и «левой» либеральной партий»[1310]. Он встретил сопротивление со стороны многих своих адмиралов, которые доказывали, что объявление о дополнительном строительстве Германией дредноутов при напряженной международной обстановке может привести к войне с Великобританией. Бетман тоже возражал Тирпицу, приводя основания: расходы и риски. В конце концов он не сумел убедить кайзера, который назвал его трусом и сказал, что он не позволит англичанам себя запугать. «Я велел рейхсканцлеру, – похвастался Вильгельм начальнику своего военно-морского кабинета, – помнить, что я наследник Великого Электора и Фридриха Великого, который всегда действовал без колебаний, когда наставал грозный час. Я также сказал канцлеру, что нужно принимать в расчет политическое провидение, которое позаботится о том, чтобы люди с таким грузом на совести, как англичане, в один прекрасный день познали бы унижение»[1311].

Армия, которая годами спокойно наблюдала за тем, как все возрастающее финансирование шло на военно-морской флот, теперь сама выступила с требованиями расширения. Это был вопрос «самосохранения», по словам Мольтке[1312]. Кайзер согласился на компромисс, по которому армия и флот получали каждый свое новое финансирование, но с некоторыми сокращениями. Общественное мнение Германии и рейхстаг, которые были против увеличившихся расходов, теперь выражали готовность их одобрить. Новый Закон о военно-морском флоте от 1912 г. предусматривал строительство трех новых дредноутов и двух легких крейсеров, тогда как по Закону о сухопутных войсках армия мирного времени должна была за последующие пять лет увеличиться приблизительно на 30 тыс. солдат и претерпеть такие изменения в организации, как укрепление военно-транспортной системы[1313]. Чтобы задобрить Бетмана, ему было разрешено возобновить переговоры с Великобританией. Неудивительно, что англичане отнеслись к ним с некоторым скептицизмом.

Марокканский кризис оставил еще один опасный осадок в умах европейских лидеров. Он напрямую привел к войне между Италией и Османской империей осенью 1911 г., которая, в свою очередь, проложила путь Балканским войнам 1912 и 1913 гг. Италия, которая раньше с завистью наблюдала за борьбой за колонии по всему миру, теперь решила, что настал момент добавить кое-что к своей небольшой коллекции заморских территорий. Османская империя была слаба, ее изнутри разрывали борьба и восстания в Албании и Йемене, а другие страны были заняты Марокко. За прошедшие годы Италия получала обещания от Великобритании, Франции, Австро-Венгрии и России, которые признавали, что у Италии есть особые интересы в двух провинциях Османской империи в Северной Африке – Киренаике и Триполи. (В настоящее время мы знаем их как Ливию.) Если статус Северной Африки изменится – а к этому явно шло в Марокко в 1911 г., – то Италия могла бы выступить с веским аргументом в пользу укрепления своего влияния в той или иной форме в Ливии. Обрести колонии также казалось гораздо легче, чем осуществить другую мечту итальянских националистов – отнять у Австро-Венгрии регионы, в которых говорят на итальянском языке, такие как огромный порт Триест и Трентино, – то есть совершить то, что слабость Италии отодвигала на далекую перспективу, если вообще делала возможным[1314]. Сама Австро-Венгрия была более чем счастлива думать о том, что Италия устремляет свои взоры на южное побережье Средиземного моря, подальше от Альп и Адриатики[1315].

Предыдущие попытки Италии построить империю, однако, были впечатляюще безуспешными. Итальянских националистов по прежнему возмущал захват Францией Туниса в 1881 г. История (после поражения при Карфагене Рим превратил этот регион в свою главную зерновую житницу), географическое положение (побережье Туниса находилось прямо напротив острова Сицилия) и эмиграция (ко времени начала Великой войны в Тунисе проживало около 130 тыс. итальянцев) – все это делало Тунис итальянским, а не французским. Действительно, Италии удалось основать две небольшие отсталые колонии в Эритрее и Сомалиленде на Африканском Роге, но ее попытка захватить Эфиопию закончилась ошеломляющим поражением от эфиопов в Садове в 1896 г. Это было огромным унижением для Италии, испытывавшей сильное желание играть свою роль на европейской и мировой аренах.

Италия скорее из вежливости считалась великой державой, нежели была ею в реальности. Во всем, кроме бедности, она тащилась позади других стран. Ее население составляло всего 35 млн человек, тогда как ее соседки и соперницы Австро-Венгрии – 50 млн. И она теряла большую долю населения – в одном лишь 1913 г. 873 тыс. человек – из-за эмиграции[1316]. Ее сеть железных дорог была не развита; страна была менее индустриальной и более сельскохозяйственной, чем другие западные державы; и она тратила на свою армию меньше, чем все другие страны, включая Россию[1317]. Это была новая страна, в которой различные регионы и города часто внушали – как и в наши дни – более сильную симпатию, чем к самой Италии. В ней существовал глубокий раздел между новыми рабочими классами и их работодателями, между севером и югом и между католической церковью и государством. Доминирующей фигурой в политике до 1914 г. был Джованни Джолитти – либеральный реформатор, который пытался модернизировать экономику, общество и политику Италии, но среди политиков и в народе было ощущение, что все это в какой-то степени импровизация, да и не очень эффективная к тому же. В высших правительственных кругах такие ключевые чиновники, как военные и гражданские лидеры, просто не общались друг с другом. Например, начальники Генерального штаба Италии не знали условий заключения Тройственного союза, защищать на войне интересы которого в один прекрасный день они могли пойти. Теоретически за иностранные дела отвечали король и военные, но на практике король Виктор-Эммануил III, который стал наследником своего отца, убитого в 1900 г., предоставил их ведение своим министрам. Невысокого роста, суетливый человек, он посвятил все свое внимание обожаемой семье, включая гораздо более крупную, чем он, жену-черногорку, и своей коллекции монет.

Иностранцы приезжали в Италию из-за ее прекрасного климата и многочисленных красот, но они же и смеялись над ней. В итальянцах видели очаровательных, безалаберных, по-детски непосредственных людей, а не народ, к которому нужно относиться серьезно. В международных делах другие державы – даже ее собственные партнеры по Тройственному союзу – не были склонны принимать Италию в расчет. Во время кризиса из-за аннексии Боснии, например, предложения Италии по его урегулированию отметались в сторону и не было даже мысли дать ей какую-то компенсацию на Балканах. (Ужасное землетрясение в Мессине сделало 1908 г. для Италии особенно тяжелым.) К итальянским дипломатам – выходцам из старых аристократических семей с юга Италии их зарубежные коллеги относились как к людям большой культуры, которые не всегда годились для ведения сложных переговоров, особенно по вопросам, затрагивающим торговлю или экономику, людям консервативным по своим взглядам, как, например, итальянский посол, который терпеть не мог автомобили и всегда на встречи в Вене со своими австро-венгерскими партнерами ездил в экипаже, запряженном четверкой лошадей. В то время как в Италии были действительно талантливые дипломаты, ее бедность затрудняла их работу; ее посольства часто не имели такого необходимого современного оборудования, как пишущие машинки[1318].

Отношения Италии с иностранными государствами отчасти определялись ее собственной слабостью и стратегическим положением. У нее были потенциальные враги в обоих лагерях, на суше и море; ее длинную береговую линию было невозможно оборонять должным образом, и ее военно-морской флот признавал, что не способен защитить все ее главные порты. Ее армии были сконцентрированы в северной части для отражения нападений либо Франции, либо Австро-Венгрии, в связи с чем один депутат парламента заметил, что голова Италии защищена стальной каской, а тело – голое[1319]. Руководители Италии были склонны – и это вполне объяснимо – нервничать, видя повсюду недоброжелательность и предполагая – что менее разумно, – будто враги Италии лишены логики и могут напасть внезапно без веских на то причин. После 1900 г. доказательства военных приготовлений австрийцев вдоль их общих границ усилили страхи итальянцев; 1911 г. принес некоторое облегчение, когда Конрад был смещен с должности, – но, как оказалось, лишь на непродолжительное время. Когда Европа разделилась на два блока, итальянские министры иностранных дел один за другим отчаянно пытались маневрировать между ними двумя. Как заметил один депутат парламента в 1907 г.: «Нерушимая верность Тройственному союзу, искренняя дружба с Англией и Францией и сердечные отношения с другими державами всегда остаются основой нашей внешней политики».

Внешняя и военная политика Италии была осторожной и оборонительной по необходимости, но это не мешало итальянским националистам мечтать о том, что она может быть другой и что иностранцы ошибаются насчет Италии. Они находили некоторое утешение в социальном дарвинизме: итальянские солдаты из-за трудностей в своей жизни должны были быть крепче слабых французов или австро-венгров[1320]. Что еще более важно, националисты были полны решимости показать, что объединение породило страну, которая трудится и имеет вес в мире. Правительство Италии настаивало на том, чтобы страна была представлена во всех главных событиях за рубежом; Италия даже посылала горстку солдат в Китай для участия в международном контингенте, подавившем в 1900 г. «Боксерское восстание»[1321]. А так как мировые державы в 1900 г. имели империи, Италии следовало продолжать строить свою собственную империю. Общественное мнение в Италии, которое, как и в других странах, приобретало все больший вес с распространением газет и ростом различных лобби, было в целом за. Даже социалисты с их антиимпериалистической риторикой не слишком возражали.

В течение лета 1911 г. по мере нарастания марокканского кризиса в Италии активизировалась националистическая агитация. Пресса, колониальное и националистическое сообщества – все говорили о Ливии. Так как к тому же шла пятидесятая годовщина последнего этапа объединения Италии, время казалось подходящим для того, чтобы совершить что-нибудь более существенное, чем построить в Риме огромный памятник Виктору-Эммануилу. Министр иностранных дел Италии Антонино ди Сан-Джулиано оказался в одном отеле вместе с заместителем начальника штаба военно-морского флота, и они вдвоем обсудили материально-техническое обеспечение военного вторжения. (Субтильный и циничный Сан-Джулиано, который, как и многие его коллеги, был выходцем из сицилийской аристократии, находился там с оздоровительными целями; в своих многочисленных болезнях он винил свою мать, которая вела слишком честную жизнь.)[1322] По возвращении в Рим Сан-Джулиано сказал Джолитти, что наилучшим моментом для нападения на османов в Ливии является осень или весна. Эти двое сговорились на сентябрь и лишь в последний момент потрудились сообщить об этом в войска[1323].

Прибегнув к политике, получившей прозвище «политика стилета», 28 сентября 1911 г. Италия поставила Османской империи невыполнимый ультиматум и объявила, что в любом случае начнет вторжение и оккупирует две провинции Ливии независимо от ответа. Итальянские корабли уже готовились выйти в море. Италия использовала предлог – защита своих интересов и граждан итальянской национальности, – имея на этот счет, если можно так назвать, неубедительные доказательства. Сан-Джулиано сказал послу Великобритании в Риме, например, что итальянские мукомольные мельницы в Триполи испытывают трудности при получении зерна от местных фермеров в результате махинаций османских властей[1324]. Левые в Италии призвали к забастовкам в знак протеста, но, как сообщил английский посол в Лондон, «даже в Социалистической партии мнения разделились, и агитация ведется нерешительно»[1325].

«Пиратскими действиями» назвали ораторы в немецком рейхстаге вторжение итальянцев, и общественное мнение за пределами Италии в основном с этим согласилось, особенно когда война стала затягиваться, а итальянцы прибегли к более жестоким методам подавления широко распространившегося местного сопротивления[1326]. Второй интернационал осудил Италию, но почти не проявил сочувствия к Османской империи, которую считал отсталой и сильно нуждавшейся во влиянии цивилизации[1327]. Другие великие державы не были склонны вмешиваться в конфликт из страха оттолкнуть от себя Италию в лагерь противника. Грей, который тешил себя надеждой отделить Италию от Тройственного союза, сказал итальянскому послу, что надеется на то, что «Италия так поведет дела, что последствия окажутся как можно менее серьезными и затруднительными». Когда посол Италии спросил, что намерена делать Великобритания, Грей сказал, что он говорил «с точки зрения невторжения»[1328]. Даже когда следующей весной итальянцы захватили остров Родос и острова Южные Спорады недалеко от побережья Малой Азии, европейские державы не отреагировали решительно. Сан-Джулиано пообещал вернуть острова, когда последний османский солдат покинет Ливию, но этот день наступил лишь в 1914 г.

Итальянцы заплатили большую цену за свое завоевание: огромный дефицит бюджета и около 8 тыс. убитых или раненых солдат за первый год. Высокую цену заплатили и жители Ливии – и тогда, и позднее. Их сопротивление продолжалось до 1920-х гг., когда новый правитель Италии Бенито Муссолини положил ему конец самым жестоким способом – ценой по меньшей мере 50 тыс. жизней ливийцев. Власть Османской империи была относительно мягкой и просвещенной, но при итальянцах Ливия, в которую также стали входить территории в глубине материка, превратилась в отсталую страну. Различные части этой колонии – каждая со своей историей и культурой – так и не соединились в одну страну, и Ливия в настоящее время все еще платит за это региональным и племенным соперничеством. Европа тоже заплатила немалую цену за агрессию Италии. Не выраженная явно договоренность великих держав о том, что Османская империя должна продолжать существовать, теперь была под вопросом. Как сказал той осенью премьер-министр Румынии послу Австро-Венгрии: «Двое начинают танец, но в конце в нем участвуют многие»[1329]. Кайзер Вильгельм, который находился в своем любимом охотничьем поместье в Роминтене, когда итальянцы предприняли свои действия, предсказал, что теперь и другие страны воспользуются слабостью Османской империи, чтобы заново открыть вопрос о контроле над черноморскими проливами или получить территории на Балканах. Это означало, как он опасался, «начало мировой войны со всеми ее ужасами»[1330]. Первое доказательство его правоты появилось на следующий год, когда балканские народы объединили свои силы против Османской империи.

Незадолго до Рождества 1911 г. сэр Эдвард Гошен – посол Великобритании в Берлине – сообщил в Лондон, что он отобедал с Бетманом. Вдвоем они в дружеской манере разговаривали о событиях прошедшего года. Посол спросил Бетмана, было ли у него на днях время играть, как обычно, сонаты Бетховена, перед тем как лечь спать. «Мой дорогой друг, – ответил Бетман, – мы с вами любим классическую музыку с ее простыми и открытыми созвучиями. Как я могу играть свою любимую старую музыку, когда воздух сейчас полон неблагозвучия?» Гошен возразил, сказав, что «композиторы даже в стародавние времена использовали диссонансы, чтобы привести к гармониям, которые звучали благозвучнее на фоне диссонансов, им предшествовавших». Бетман согласился, но добавил, что «в современной музыке, как и в царящей политической атмосфере, диссонансы преобладают»[1331]. Чтобы поиграть на нервах Европы, новый год должен был внести новые диссонансы на этот раз в саму Европу в виде первой войны в серии Балканских войн.

Глава 16 Первые балканские войны

В первый день нового 1912 г. Пол Камбон – посол Франции в Лондоне – написал своему брату в Берлин: «Что готовит для нас этот год? Надеюсь, что большого конфликта мы избежим»[1332]. Жюль тоже страшился наступающих месяцев: «Ухудшающееся здоровье императора Австрии, далекоидущие планы, приписываемые престолонаследнику, война в Триполи, желание правительства Италии найти выход из трудного положения, в которое оно втянуло страну, смешав разногласия других со своими собственными, честолюбивые планы Болгарии, угроза проблем в Македонии, трудности в Персии, потрясение в Китае – все это указывало на серьезные беспорядки в ближайшем будущем, и единственная надежда была на то, что серьезность опасности, возможно, приведет к ее предотвращению»[1333].

Он, вполне вероятно, упомянул и соперничество между Великобританией и Германией или взаимные страхи и враждебность между Россией и Австро-Венгрией. Однако именно на Балканах таились самые серьезные опасности: две войны между ее народами, одна в 1912 г., а вторая в 1913 г., чуть не втянули в конфликт великие державы. Дипломатия, блеф и балансирование на грани войны в конечном счете спасли мир, но, хотя европейцы не могли об этом знать, это была генеральная репетиция лета 1914 г. Как говорят в театре, если последний прогон проходит хорошо, премьера будет катастрофой.

Балканские государства от Греции на юге до Сербии, Болгарии и Румынии на севере были бедными родственниками Европы с немногими природными ресурсами, неразвитой инфраструктурой и лишь зарождающимися современными промышленностью и торговлей. В 1912 г. столица Сербии Белград был маленьким провинциальным городком, только-только начинавшим мостить главные улицы деревянной брусчаткой и имевшим всего одну хорошую гостиницу. В Румынии, где бытовал миф о том, что ее жители – народ, произошедший от римских легионеров, Бухарест претендовал на то, чтобы быть балканским Парижем. Высшие слои общества, которые говорили по-французски и одевались по последней французской моде, особенно восхищались, по словам одного наблюдательного русского журналиста, «ночным Парижем». Лев Троцкий, высланный из России за свою революционную деятельность, работал там корреспондентом, пишущим под псевдонимом для одной ведущей киевской газеты. Элегантные женщины и великолепно одетые армейские офицеры прогуливались по бульварам Бухареста, писал он, а на перекрестках стояли pissoirs, прямо как в Париже. И все же разница была гораздо больше, чем эти сходства, начиная от евнухов-извозчиков (из секты, в которой мужчин кастрировали после того, как они становились отцами двоих детей) и кончая цыганами, которые играли на скрипках в ночных клубах, или босоногими детьми, просившими подаяния на улицах[1334]. В Черногории столицей была просто чрезмерно разросшаяся деревня, а новый королевский дворец выглядел как пансион в Германии. (Старый дворец Бильярда получил свое название по биль ярдному столу, который привезли в горы с побережья.) Король Никола II часто садился под одно из немногих деревьев в этой гористой стране, чтобы вершить правосудие, как он его понимал, над своими подданными. С Италией и Россией он был связан семейными узами – одна его дочь вышла замуж за короля Италии, а две другие были женами русских великих князей. Но его внешняя политика обычно зависела от того, какая европейская страна выплатила ему субсидию. «Ваше величество, – сказал Конрад Францу-Иосифу в 1912 г., – король Никола напоминает мне канделябр». Императора позабавило объяснение Конрада: «Смотрите, он всегда стоит с протянутой рукой в ожидании, что кто-нибудь ему что-нибудь даст»[1335].

Румыния, которая тогда была гораздо меньше, чем теперь, в 1910 г. имела население меньше 7 млн человек, Болгария – около 4 млн, а Сербия – около 3 млн. В Черногории было всего лишь 250 тыс. жителей. («Это обособленная дыра мира», – сказал неудачливый австро-венгерский дипломат, который служил в ее столице Цетине перед Великой войной.)[1336]

Годы османского правления оставили после себя общества, которые были в основном все еще аграрными и глубоко консервативными, хотя классы землевладельцев и мелкой буржуазии все больше стремились к тому, чтобы походить на западные классы. Появились политические партии, которые стали называть себя Консервативной, Либеральной, Радикальной и даже Социалистической партиями, но за этими названиями скрывались уже устаревающая система семейных, региональных и этнических связей, а также явное самодержавие. В Черногории, одном из всех Балканских государств, где горы спасли страну от вхождения в Османскую империю, король Никола заигрывал с конституцией, которую он просто отодвигал всякий раз, когда уставал от политики; и оппозиционеры, уж какие они там были, а иногда даже его верные сторонники отправлялись в тюрьму или бывали казнены – в зависимости от его настроения. В Сербии радикалам и особенно их лидеру Николе Пашичу довольно сильно повезло в том, что в стране был слабый король Петр, но в Болгарии и Румынии были сильные короли – оба с германскими корнями, – которые доминировали в политике.

Для остальной Европы Балканские государства были чем-то вроде анекдота, местом действия романтических сказок вроде «Пленник Зенды» или оперетт (Черногория послужила вдохновением для написания оперетты «Веселая вдова»), но их политика была чрезвычайно серьезной, а зачастую и смертельной – с террористическими заговорами, насилием и убийствами. В 1903 г. непопулярный предшественник короля Петра в Сербии и его в равной степени непопулярная жена были выброшены из окон дворца, а их трупы – разрублены на куски. Король Черногории Никола ненавидел Пашича и его соратников-радикалов, потому что подозревал – и не без оснований, – что они подсылали к нему убийц с бомбами. Рост национальных движений сплотил народы, но и отделил православных от католиков или мусульман, албанцев от славян, а хорватов, сербов, словенцев, болгар или македонцев друг от друга. В то время как народы на Балканах сосуществовали и перемешивались – часто на долгие периоды мира, длившиеся века, становление национальных государств в XIX в. слишком часто сопровождалось сожжением деревень, массовыми убийствами, изгнанием меньшинств и продолжительными вендеттами.

Политики, которые пришли к власти, играя на национализме и обещая национальное процветание, оказались в плену сил, которые они не всегда могли контролировать. Тайные общества, формирующиеся на эклектической мешанине, которую составляли франкмасоны, подпольные карбонарии, добивавшиеся единства Италии, террористы, еще недавно пугавшие почти всю Европу, и стародавние бандиты распространились по Балканам, внедряя свои методы в гражданские и военные государственные институты. Внутренняя македонская революционная организация (IMRO) говорила о Македонии для македонцев, но все подозревали, что она действует вместе с болгарскими националистами с целью создания Большой Болгарии, в которую будет входить Македония. В Сербии правительство и армия были полны сторонников Народной обороны – националистической группы, возникшей во время боснийского кризиса, и ее более экстремистской тайной политической организации «Черная рука». В 1-й Балканской войне офицеры в нескольких случаях не подчинились своему правительству, захватив, например, город Монастир (который Сербия по тайной договоренности обещала Болгарии), в надежде на то, что тогда его будет невозможно передать[1337]. И хотя власти Османской и Австро-Венгерской империй прикладывали максимум усилий, чтобы подавить всякую революционную, да и по большей части политическую деятельность среди своих собственных подданных – южных славян или албанцев, перед ними стояла тяжелая задача, особенно потому, что большинство доморощенных заговоров и террористов получали поддержку из-за рубежа. Боснийские студенты в Венском университете, например, образовали тайное общество в ответ на аннексию своей родины. «Если Австро-Венгрия захочет проглотить нас, – заявляли они, – то мы будем разъедать ее желудок». И многие студенты ускользали за границу в Сербию, чтобы получить военную подготовку[1338].

Молодежь, которая вовлекалась в тайные общества, часто придерживалась более экстремистских взглядов, чем люди постарше, и была с ними не в ладах. «Наши отцы, наши тираны, – сказал один боснийский радикальный националист, – создали этот мир по своей модели и сейчас заставляют нас жить в нем»[1339]. Молодые члены тайных обществ были влюблены в насилие и готовы уничтожать даже свои собственные традиционные ценности и институты, чтобы построить новую Великую Сербию, Болгарию или Грецию. (Даже если кто-то из них и не читал Ницше, достаточно популярного в те годы, они слышали, что Бог мертв и европейскую цивилизацию нужно уничтожить, чтобы освободить человечество.) В последние годы перед 1914 г. власти Балканских государств либо терпели, либо были бессильны контролировать деятельность своих собственных молодых радикалов, которые совершали покушения на османских и австро-венгерских официальных лиц как угнетателей славян, на лидеров своих собственных стран, которых они считали недостаточно преданными национальному делу, или просто на обычных граждан, которые исповедали не ту религию или были не той национальности не там, где надо. Когда Франц-Иосиф посетил Боснию в 1910 г., возник заговор с целью его убийства. В Хорватии были неоднократные покушения – некоторые успешные – на жизнь чиновников Габсбургской династии.

На начальных этапах своей независимости Балканские государства довольствовались тем, что равнялись на крупные европейские державы или, по крайней мере, были вынуждены делать это. А крупные державы, особенно Россия и Австро-Венгрия до того, как они поссорились из-за аннексии Боснии, хотели сохранить существующее положение вещей на Балканах, чтобы Османская империя продолжала править своими оставшимися европейскими территориями. Однако за последние десятилетия XIX в. явный упадок Османской империи придал смелости лидерам во всех уголках Балкан взять дело в свои руки. Под лозунгом защиты христиан, все еще находящихся под властью османов в Македонии и других местах, Сербия, Болгария и Греция посылали деньги, оружие и шпионов для побуждения населения к сопротивлению. Неудивительно, что появление на политической арене младотурок и их политики, направленной на возвращение власти над османскими землями (и в большей степени «отуречивание» их), вселило тревогу в Балканских государствах и среди христиан – подданных Османской империи. К 1910 г. албанцы, христиане и мусульмане, которые были традиционно верны своим османским правителям, стали открыто бунтовать. На следующий год албанские революционеры объединили силы со своими македонскими коллегами. Османские власти приняли против них крутые меры, что только подлило масла в огонь беспорядков и насилия. Осенью 1911 г. война Италии с Османской империей подтолкнула христиан к новым восстаниям. В Македонии в декабре того года в результате нескольких взрывов были уничтожены полицейские участки и мечети. В отместку толпы мусульман напали на местных болгар. По всем независимым Балканским государствам прокатилась волна протестов и демонстраций против османов[1340].

Балканские лидеры в открытую говорили, что больше не могут доверять крупным державам защиту христиан, находящихся под османским владычеством, и намекали, что, возможно, им придется принять меры. Зачем поддерживать статус-кво на Балканах, спросил Троцкого один видный политик в Сербии. «Где был статус-кво, когда Австрия аннексировала Боснию и Герцеговину? Почему державы не защитили статус-кво, когда Италия захватила Триполи?» И почему с Балканскими государствами обращаются так, как будто они не европейские государства, а страны вроде Марокко?[1341] Как признался министр иностранных дел Сербии британскому послу в Белграде, существовала вероятность вторжения Австро-Венгрии в случае, если какое-нибудь балканское государство начнет предпринимать действия по захвату османской территории, но что касается лично его, Милована Миловановича, то для Сербии лучше погибнуть в борьбе. Если Австро-Венгрия сама станет расширяться дальше на юг Балкан, то с Сербией как независимым королевством будет покончено в любом случае[1342].

Гордость, националистические амбиции, искушения в виде приходящей в упадок империи на их границах, пример неприкрытой агрессии, поданный Италией, и полнейшее безрассудство – все это сплотило Балканские государства – ненадолго, как оказалось, – чтобы выдворить Османскую империю из ее оставшихся европейских владений. С осени 1911 г. между столицами Балканских государств тайно курсировали эмиссары или встречались будто бы случайно в том или ином европейском городе. Россия, а особенно российский посол в Константинополе, давно уже продвигала идею создания Балканской лиги, включающей Османскую империю, которая, как все надеялись, и обеспечит стабильность в регионе, и помешает распространению влияния Германии и Австро-Венгрии на юг и восток. Сами Балканские государства, перед которыми вставали и приобретали все более реальные формы картины грабежа Османской империи, этого совершенно не хотели. Сазонов, ставший преемником Извольского в 1910 г. на посту министра иностранных дел России, попытался втянуть Болгарию, Сербию, Черногорию и Грецию в союз, который должен был стать преградой перед Австро-Венгрией, которая не прочь расшириться на юг, в случае краха Османской империи[1343].

Осенью 1911 г. этот крах казался неизбежным. Сербия и Болгария с 1904 г. время от времени вели переговоры о той или иной форме партнерства, но болгары, возглавляемые царем Фердинандом, всегда предпочитали сохранять свободу действий. Теперь переговоры стали безотлагательными. Им на пользу было то, что новое правительство в столице Болгарии Софии было прорусским и менее склонным беспокоиться о том, как бы не обидеть Австро-Венгрию. Великобритания и Франция, которых Россия предупредила, что что-то готовится, не были против более теплых взаимоотношений между этими двумя балканскими государствами. Партнеры по Антанте разделяли надежды России на нахождение дешевого местного решения по сдерживанию немецкой и австро-венгерской экспансии в Османскую империю[1344]. В Софии и Белграде русские послы Анатолий Неклюдов и Гартвиг упорно трудились, чтобы сплотить болгар и сербов. Неклюдов, по меньшей мере, предвидел потенциальные проблемы: «Союз Болгарии и Сербии содержит одну опасную составляющую – искушение использовать его для наступательных целей»[1345].

Гартвиг не испытывал такого беспокойства. С момента своего появления в Белграде в 1909 г. он стал горячим сторонником сербского дела. Он быстро стал незаменимым участником политической сцены; все советовались с ним, начиная с самого короля, и каждое утро его кабинет заполняли известные представители сербского общества. Он и Пашич были особенно близки, и путем многочисленных намеков Гартвиг дал сербскому лидеру понять, что ему не следует слишком серьезно относиться к предупреждениям России «ступать осторожно». Когда Сазонов отправил сербскому правительству сообщение с настоятельной просьбой быть умеренным в проведении своей внешней политики, Гартвиг торжественно прочел его вслух. «Вы закончили, мой дорогой друг?» – спросил его Пашич. «Хорошо! C'est bien. Nous pouvons maintenant causer serieusement! [Теперь мы можем говорить серьезно.]»[1346] Сазонов беспокоился в отношении Гартвига, но не имел влияния отозвать его, возможно, потому, что жена Гартвига наладила прочные связи при дворе и среди панславянских кругов в России.

В конце сентября 1911 г. болгары дали русским понять, что они готовы вести переговоры сначала с Сербией, а затем Черногорией и Грецией. Авторитетный член болгарского правительства сказал Неклюдову, что Болгария и Сербия должны стоять вместе не только для того, чтобы защитить христиан в Османской империи, но и оставаться независимыми от Центральных держав[1347]. Сазонов, который выздоравливал в Давосе после тяжелой болезни, был рад, когда Неклюдов принес ему эту весть. «Так это превосходно! – воскликнул Сазонов. – Если бы только удалось! Болгария тесно связана с Сербией в политической и экономической сферах; пятьсот тысяч штыков для защиты Балкан – это навсегда преградит дорогу и к проникновению Германии, и вторжению Австрии!»[1348] Потребовалось еще несколько месяцев, чтобы сформулировать детали соглашения. Как предупреждение о грядущих трудностях между новыми союзниками был непростой вопрос о разделе македонских земель до самых крошечных деревень, где притязания Болгарии и Сербии перекрывались[1349]. Договор, который был подписан в конечном итоге в марте 1912 г., содержал тайные положения, направленные против Османской империи, и делал Россию арбитром в любых будущих спорах по вопросу о разделе Македонии. Болгария также пообещала поддержать Сербию, если она вступит в войну с Австро-Венгрией.

К этому моменту иностранные дипломаты по крупицам собирали слухи о новых взаимоотношениях, и в прессе стали появляться статьи. Сазонов мягко уверил партнеров России по Антанте, что этот договор носит чисто оборонительный характер и Россия будет использовать свое влияние ради обеспечения того, чтобы он таковым и оставался. Германия и Австро-Венгрия изначально не проявляли озабоченности[1350]. Однако весной 1912 г., когда подробности о тайных положениях договора просочились в прессу, великие державы начали подозревать, что на кону стоит больше, чем договор об обороне. «Очевидно, – писал Николсон, который теперь уже был несменяемым помощником министра иностранных дел, одному британскому дипломату в Санкт-Петербурге, – что вопрос о распределении трофеев в Македонии решен». Сазонов был, возможно, слишком смел, посетовал Николсон, но так говорить не годится, так как Великобритании нужно сохранять с Россией как можно лучшие отношения[1351].

Международная озабоченность возросла, когда стало ясно, что Болгария и Греция, давно уже разделенные своими конкурирующими целями в Македонии, теперь тоже сближаются. Новый премьер-министр Греции Элефтериос Венизелос дал слово освободить свой родной остров Крит от османского владычества и был готов принести в жертву интересы Греции в Македонии, по крайней мере на время, чтобы получить союзников. В мае договор между Болгарией и Грецией – снова конечно же названный лишь оборонительным – еще на один шаг приблизил союз Балканских государств к выступлению против Османской империи. Болгары и черногорцы нашли случай провести переговоры в следующем месяце, по иронии судьбы, в огромном дворце Габсбургов – Хофбурге, пока оба короля – Фердинанд и Никола наносили визит Францу-Иосифу. В договоре, заключенном чуть позднее летом, обошлись без притворства насчет его оборонительного характера, а война с Османской империей в нем считалась само собой разумеющейся. В конце сентября Сербия и Черногория подписали договор о вступлении в союз. Теперь Балканский союз, центром которого стала Болгария, был сформирован.

Сама Османская империя билась в агонии. В Константинополе младотурки были изгнаны из власти в начале лета армейскими офицерами, придерживавшимися правых взглядов, которые оказались неспособными заново установить порядок. Восстание в Албании продолжало набирать силу, и в Македонии нарастали беспорядки и насилие. В августе там на рынке взорвалась бомба, убив несколько невинных прохожих. Османская полиция запаниковала и стала стрелять в собравшуюся толпу. Было убито более сотни человек, в большинстве своем болгары. В Болгарии люди потребовали, чтобы их правительство совершило интервенцию с целью освобождения Македонии. Османы мобилизовали свои вооруженные силы на южной границе Македонии, а члены Балканского союза сделали то же самое несколькими днями позже. Россия к этому моменту пыталась – безуспешно – сдержать своих протеже. Другие великие державы тоже очнулись от прежней самоуспокоенности и после раунда поспешных обсуждений договорились, что Россия и Австро-Венгрия должны действовать от имени того, что осталось от Священного союза, с целью предостеречь Балканские государства и Османскую империю от вовлечения в войну. Державы не примут, как они твердо заявили, никаких территориальных изменений на Балканах в результате войны. Один французский дипломат в Санкт-Петербурге был более реалистичен: «Впервые в истории «восточного» вопроса маленькие государства заняли такую независимую от великих держав позицию, что чувствуют свою способность действовать совершенно без них и даже брать их на буксир»[1352].

8 октября, в тот день, когда предупреждение от Священного союза достигло столиц Балканских государств, царь Черногории Никола, который всегда был смелым игроком, объявил войну Османской империи. И хотя всегда неутомимо трудился, чтобы посеять беспорядки на османских территориях вдоль своих границ, он заявил британскому послу в Цетине, что у него не было выбора: «Прежде всего, продолжающиеся массовые убийства братьев-христиан на границе поразили его в самое сердце»[1353]. (Позднее поползли слухи, будто его главным мотивом было желание сорвать куш в Париже, пользуясь своим знанием времени начала военных действий.)[1354] 18 октября после нескольких неубедительных попыток изобразить свою невиновность другие члены Балканского союза вступили в войну. Троцкий находился в Белграде, когда плохо вооруженные сербские крестьяне – теперь солдаты – шли на войну, крича по пути «ура»: «Вместе с этими криками в сердце вселяется особое спонтанное ощущение трагедии, которое невозможно передать на расстоянии: чувство беспомощности перед лицом исторической судьбы, которая вплотную подходит к народам, запертым в Балканском треугольнике, а также чувство боли за все эти полчища людей, которых ведут на убой…»[1355]

На всех Балканах царило сильнейшее возбуждение, и огромные толпы людей выходили на демонстрации и пели патриотические песни. Старое соперничество было ненадолго забыто, и газеты вещали о «Балканах для балканских народов». За стенами болгарского посольства в Белграде сербы кричали: «Да здравствует король Фердинанд!»[1356]

Объединенные вооруженные силы Балкан превышали по численности османские войска более чем в два раза, и армии османов были деморализованы и не готовы к сражениям. Вынужденные воевать на нескольких фронтах одновременно, они потерпели ряд быстрых поражений. (Французы отнесли успехи балканских армий на счет использования ими артиллерии от французской фирмы «Крезо», тогда как османы применяли пушки производства немецкой фирмы Круппа.)[1357] К концу октября османы потеряли почти все свои оставшиеся территории в Европе. Опьяненный мечтами о короне древней Византии и отстояв мессу в честь победы в огромной церкви Святой Софии, Фердинанд подгонял свои болгарские войска идти на приступ Константинополя, но они задержались на горном хребте, расположенном к северо-востоку от города. Болгары оставили позади свое тыловое обеспечение, и солдаты испытывали недостаток боеприпасов, одежды и пищи и все больше и больше страдали от болезней. Вдобавок трения в Балканском союзе, которые всегда были недалеко от поверхности, становились очевидными. К смятению Болгарии, Греция захватила македонский порт Салоники (в настоящее время Фессалоники), в то время как сербы и черногорцы поспешили оккупировать санджак Нови-Пазар – тот самый кусок земли к югу от Боснии, который их разделял, а также столько территории Албании, сколько смогли захватить. Никому из союзников не понравился тот факт, что Болгария отхватила самый большой кусок от Османской империи. 3 декабря под нажимом великих держав, которые были и потрясены, и обеспокоены резкими переменами на Балканах, члены Балканского союза и Османская империя договорились подписать соглашение о прекращении огня и начать мирные переговоры в Лондоне в этом же месяце.

Балканы делало такими опасными то, что чрезвычайно переменчивая ситуация на суше смешивалась с интересами и притязаниями великих держав. Великобритания и Франция, у которых меньше всего было поставлено на карту на Балканах, не хотели, чтобы равновесию в Европе, которое недавно было под угрозой из-за второго марокканского кризиса, снова был брошен вызов. В то же время ни одна из держав не хотела, чтобы Османская империя исчезла, в результате чего началась бы драка за ее территорию в восточной части Средиземноморья или в основном на арабских землях на Ближнем Востоке. Если бы султан – который также был халифом, главным религиозным лидером мусульман-суннитов во всем мире, оказался свергнут, это вполне могло подтолкнуть к волнениям среди большого, в основном суннитского, населения Британской Индии, которое до сих пор было верным сторонником британского владычества, или миллионов мусульман в североафриканских колониях Франции[1358]. Французов также беспокоила судьба больших сумм денег, которые они одолжили Османской империи (Франция была ее крупнейшим кредитором). И обе державы боялись последствий конфронтации между Россией и Австро-Венгрией на Балканах. Тогдашний президент Франции Пуанкаре дал ясно понять русским еще в августе 1912 г., что Франция не заинтересована в том, чтобы оказаться втянутой в конфликт между Россией и Австро-Венгрией из-за Балкан. Однако сообщения из Парижа были смешанными: Пуанкаре также обещал, что Франция исполнит свои союзнические обязательства в отношении России, если Германия вступит в конфликт на стороне Австро-Венгрии[1359]. В декабре 1912 г., когда отношения между Россией и Австро-Венгрией стали быстро ухудшаться, Франция, очевидно, дала понять, что будет поддерживать Россию в случае начала войны[1360]. Действительно ли Пуанкаре верил в это сам или принимал желаемое за действительное, но он уверил русских, что Великобритания дала устное обещание отправить экспедиционные войска для оказания помощи Франции, если на нее нападет Германия[1361].

Грей настаивал, как всегда, на том, чтобы у Великобритании была свобода действий в решении вопроса, что ей делать в случае любого кризиса, но на самом деле он предложил России немалую помощь. Когда он предлагал помощь в достижении мирного урегулирования, он также заверял русских, что Великобритания с пониманием относится к их желанию «держать проливы в дружеских руках»[1362]. Когда угроза всеобщей войны стала нарастать, Грей снова указал французам на то, что Великобритания не связана обязательством помогать Франции в случае, если Германия решит поддержать Австро-Венгрию, напав на союзника России на западе. Тем не менее, пока бушевала 1-я Балканская война, в Лондоне не обсуждался вопрос о том, как доставить английские экспедиционные войска во Францию, а Грей сказал послу Германии, что для Великобритании «жизненно необходимо» помешать Германии сокрушить Францию и у Великобритании не будет иного выбора, кроме как прийти на помощь Франции[1363]. Если Великобритания и Франция понимали, что их выбор все больше ограничивается, то это в еще большей степени относилось к двум соседним державам, у которых был большой интерес на Балканах, – к России и Австро-Венгрии.

И хотя у России мало что напрямую было поставлено на карту на Балканах в экономическом смысле – торговля России и инвестиции на Балканах были крошечными по сравнению с другими державами, такими как Франция, – отношение русских к тамошним проблемам формировали как сильные амбиции, так и страхи[1364]. Если бы Османская империя рухнула, как казалось все более вероятным, то вопрос о контроле над проливами сразу встал бы ребром. Экономическое процветание и будущее развитие России были связаны с ее внешней торговлей. Большая часть ее экспорта зерна шла через проливы, и современное оборудование, необходимое ей для заводов и шахт, поступало тем же путем. Русские получили напоминание о том, насколько уязвимой делает география ее торговлю, когда проливы были временно закрыты в 1911 г., а потом еще раз в 1912 г. из-за войны Италии с Османской империей. Когда зерно скопилось в черноморских портах России и цена на него упала, торговцы в панике призывали правительство что-то сделать, а так как ценность российского экспорта резко упала, то процентная ставка возросла[1365]. Скорость наступления болгар в войне, которая разразилась осенью 1912 г., вызвала настоящую тревогу в Санкт-Петербурге. В какой-то момент правительство серьезно рассматривало вопрос об отправке войск для защиты Константинополя и, быть может, захвата полосы земли на берегах Босфора, пока не поняло, что у России нет необходимых транспортных средств или подходящих для этой цели десантных войск[1366].

У России были и другие причины бояться проблем в Османской империи. Вплоть до того момента сама отсталость ее южного соседа была ей удобна. Анатолийское плато, которое было еще не развито, а железнодорожная сеть была лишь в зачаточном состоянии, представляло собой удобную территориальную преграду между другими континентальными державами и Российской империей в Центральной Азии и давало России относительную свободу действий для распространения своей власти все дальше, особенно в Персии. (Хотя это неоднократно вызывало трения в отношениях с англичанами, Грей и его коллеги были готовы мириться со многим для поддержания дружбы с Россией.) Но начиная с 1900 г. нарастающее проникновение Германии в османские земли и сильно разрекламированный проект Германии строительства сети железных дорог от Берлина до Багдада стали новым нежелательным вызовом российским имперским амбициям[1367].

Наконец, если говорить о самих Балканах, руководители России были полны решимости не оказаться снова обойденными или униженными Австро-Венгрией, как это было в случае с Боснией и Герцеговиной в 1908 г. В Санкт-Петербурге вызывал подозрение каждый шаг, сделанный Австро-Венгрией, – ее попытки расположить к себе Черногорию и Болгарию путем предложения им займов, например, или деятельность католических священников из австрийской церкви на Балканах. Взгляды русских на Балканы также были сформированы на основе панславизма и определялись желанием защитить братьев – южных славян, многие из которых подобно самим русским были православными христианами. Будучи скорее набором эмоций и отношений, нежели последовательным политическим движением или идеологией, панславизм порождал пылкие речи в России и других регионах Центральной Европы перед Великой войной. Для русских панславистов речь шла об их «исторической миссии», «наших славянских братьях» или превращении огромной мечети Айя-Софии обратно в собор Святой Софии. Было также много разговоров об отвоевании «ключей и ворот к русскому дому» – проливов между Средиземным и Черным морями, чтобы российская торговля и военно-морской флот могли выйти «в мир». (Русские, по-видимому, не всегда брали в расчет тот факт, что Средиземное море было более масштабной версией Черного моря с ключевыми выходами из него в Суэце и Гибралтаре, находившимися под контролем другой державы, в данном случае Великобритании.) И если такая риторика напрямую не руководила политикой России на Балканах, она ограничивала ее выбор. Сазонов оказался под давлением, вынуждавшим его поддерживать балканские народы и не сотрудничать с Австро-Венгрией, хотя для России, возможно, было бы разумным попытаться восстановить давнее взаимопонимание с ней, чтобы поддерживать статус-кво на Балканах[1368]. Таким образом, панславизм нашел в нем готовую жертву.

К несчастью для России, стабильности на Балканах и, в конечном счете, для мира в Европе, человек, который теперь отвечал за внешнюю политику, так легко поддавался эмоциям и предрассудкам. Историческая миссия России, как считал Сазонов, состояла в том, чтобы освободить южных славян от османского гнета. И хотя это огромное обязательство было почти выполнено к началу ХХ в., России все еще нужно было быть на страже интересов балканских народов от угроз, будь то угрозы от возрождающейся Османской империи или Австро-Венгрии вместе с ее союзницей – Германией. Он испытывал сильные подозрения в отношении царя Болгарии Фердинанда, в котором видел немецкую кукушку, сидящую в балканском гнезде, и боялся младотурок, которые, по его мнению, действовали под руководством еврейских масонов[1369]. Несчастьем также было отсутствие у Сазонова интеллекта, опыта или силы характера его предшественника. Главным аргументом для его назначения на должность, по-видимому, был тот факт, что он – не Извольский, который дискредитировал себя после боснийского кризиса, а также то, что он был зятем премьер-министра Столыпина.

Подобно многим высокопоставленным чиновникам в России новый министр иностранных дел происходил из старой аристократической семьи. В отличие от некоторых своих коллег он был честен, и даже его враги сходились во мнении, что он порядочный человек и верный слуга царя и России. Сазонов также был глубоко религиознен и, по мнению барона Таубе, работавшего вместе с ним в Министерстве иностранных дел, мог бы стать иерархом Русской православной церкви. На взгляд барона Таубе, он не годился в министры иностранных дел: «Болезненный от природы, чрезмерно чувствительный и немного сентиментальный, нервный и даже неврастеник, Сазонов был типичным мягким славянином, излишне уступчивым и щедрым, слабым и неконкретным, постоянно меняющимся под влиянием своих впечатлений и интуиции, сопротивляющимся всем сколько-нибудь продолжительным мыслительным усилиям, неспособным идти от рассуждений к логическому концу»[1370].

В 1911 и 1912 гг., когда Балканские государства окружили остатки Османской империи, Сазонов их поощрял. «Бездействие, – писал он в своих воспоминаниях, – в отношении достижения своей цели Сербией и Болгарией означало бы для России не только отказ от ее исторической миссии, но и сдачу без сопротивления врагам славянских народов политического положения, достигнутого вековыми усилиями»[1371]. Он содействовал образованию Балканского союза и, как злополучный ученик чародея, питал иллюзию, что может им управлять. Когда он сказал руководителям Сербии и Болгарии, что Россия не хочет войны на Балканах, они решили, что на самом деле он так не думает. Как написал британский поверенный в делах в Софии накануне 1-й Балканской войны: «Опасность ситуации на самом деле кроется в том, что ни Болгария, ни Сербия не могут поверить, что Россия может отойти от своей вековой политики на Балканах, даже не сделав попытки к сопротивлению. Балканские государства сплотились благодаря России – поистине для оборонительных целей, – но оборонительные и наступательные – это термины во многом родственные при определенных обстоятельствах. Сейчас они сотрудничают, а как только они будут совершенно готовы и сочтут момент подходящим, их не остановят ни французские займы, ни увещевания России, ни вся Европа. Их мало волнует, приведут ли их действия к войне в Европе или нет»[1372].

Когда Гартвиг дружески поддержал сербские планы создания Великой Сербии, Сазонов выразил свое недовольство, но мало что сделал, чтобы остановить его. Он также не был готов защищать свои собственные просербские взгляды, хотя испытывал, как он признался в своих мемуарах, «определенный страх того, что правительство окажется неспособным управлять ходом событий»[1373]. Он также считал, что с Сербией трудно иметь дело: «Я не всегда видел, что самообладание и трезвая оценка опасности момента одни могли предотвратить катастрофу»[1374]. России предстояло признать, как часто случается с великими державами, что ее гораздо меньший и слабый сателлит был очень взыскателен, требуя – зачастую с успехом – помощи от своего покровителя. В ноябре 1912 г., например, во время 1-й Балканской войны сербский лидер Пашич, не посоветовавшись с Россией, опубликовал в лондонской «Таймс» резкое письмо о целях Сербии. Его страна, заявил Пашич, должна иметь береговую линию на Адриатике длиной около 50 км. «Ради этого минимума Сербия готова принести любую жертву, так как если она этого не сделает, то это будет неправильно по отношению к ее национальному долгу». Даже самое малое присутствие Сербии на Адриатике было, как прекрасно знал Пашич, проклятием для Австро-Венгрии. Его письмо было попыткой поставить Россию в такое положение, когда у нее не было бы иного выбора, кроме как поддержать Сербию[1375]. В этот раз русские отказались быть втянутыми, но Сазонова и его коллег ожидала аналогичная дилемма с Сербией два года спустя. Если бы Россия покинула Сербию перед лицом агрессии со стороны Австро-Венгрии, то она выглядела бы слабой; если бы Россия уверила Сербию в своей решительной поддержке, это вполне могло спровоцировать неосторожность Белграда.

Австро-Венгрия – другая великая держава, весьма озабоченная развитием событий на Балканах – разделяла страх России показаться слабой, но если Россия хотела видеть более сильные Балканские государства, то Австро-Венгрия относилась к этой перспективе с ужасом, особенно когда речь заходила о Сербии. Само существование Сербии было угрозой существованию старой многонациональной монархии, выступавшей в роли магнита, образца и вдохновения для южных славян в самой империи. Правящие элиты в Австро-Венгрии, слишком хорошо помнившие о том, как королевство Пьемонт возглавило объединение Италии и как Пруссия сделала то же самое с Германией – в каждом случае за счет Австро-Венгрии, видели Сербию в такой же опасной роли. (Сербские националисты думали точно так же и назвали одну из своих наиболее экстремистских газет «Пьемонт».) Деятельность сербских лидеров-националистов после государственного переворота 1903 г. по разжиганию националистических настроений на всем Балканском полуострове и в самой империи очень способствовала углублению страхов Австро-Венгрии.

Это было одно из тех несвоевременных совпадений, которые играют роль в делах людей, – в 1912 г. в Австро-Венгрии тоже появился новый министр иностранных дел, который, как и его российский коллега, был слабее и менее решителен, чем его предшественник. Леопольд фон Берхтольд был одним из богатейших людей в Дуалистической монархии, который женился на венгерской наследнице. Он происходил из древней и известной семьи, и у него были родственные связи практически со всеми, кто имел вес в обществе. И хотя по крайней мере один из его предков нарушил традиции и женился на сестре Моцарта, происходившей из среднего класса, сам Берхтольд был невероятным снобом и даже ханжой, который считал Эдуарда VII едва приемлемым в обществе. «Une royaute en decadence», – написал Берхтольд в своем дневнике, когда король Великобритании привез бывшую любовницу на шикарный курорт в Мариенбад. «Возврат к омерзительной и недостойной традиции времен короля Георга после Викторианской эпохи нравственного величия»[1376]. Элегантный и очаровательный, с безупречными манерами, он легко вращался в обществе. «Красивый пудель», как назвал его один из его многочисленных критиков, больше интересовался развлечениями и коллекционированием изящных вещиц, чем высокой политикой. Дурной вкус расстраивал его; когда он посетил новое крыло одного из замков Франца-Фердинанда, он счел, что мрамор «похож на сыр и напоминает работу мясника»[1377]. На втором месте после семьи, которой он был предан, у Берхтольда стояли скачки. По его словам, он всегда хотел быть министром в правительстве и выиграть на скачках. Первого он добился, обратив на себя внимание Эренталя сначала как многообещающий молодой дипломат, а затем как его вероятный преемник, а последнего – неумеренными тратами. Берхтольд построил свой собственный ипподром, выписал самых лучших английских тренеров и купил самых лучших лошадей.

Когда Эренталь умер, выбор кандидатур у Франца-Иосифа на место его преемника был ограничен. Преемник должен был быть человеком, занимающим высокое положение в обществе и приемлемым для наследника трона, а оппозиция Франца-Иосифа уже устранила двух вероятных кандидатов. Берхтольд, который был фаворитом и у дяди, и у племянника и снискал себе хорошую репутацию на посту посла Австро-Венгрии в России, казался самым подходящим кандидатом, и умирающий Эренталь упросил его стать его преемником[1378]. У самого Берхтольда были сомнения относительно своей пригодности для этой должности. (И у его коллег они тоже были; один из них сказал, что из него получился бы отличный придворный, ответственный за сложные дворцовые церемонии, но как министр иностранных дел – это катастрофа.)[1379] В беседе с императором Берхтольд перечислил свои собственные недостатки. Он не был знаком с внутренней «кухней» министерства иностранных дел и никогда не имел дела с парламентом Австрии. Более того, как человек, считавший себя и австрийцем, и венгром, он, вероятно, стал бы презираем обоими народами. Наконец, он, вероятно, не отвечал занимаемой должности по физическим требованиям. Тем не менее он принял эту должность из чувства долга перед своим императором[1380].

Берхтольд был умным человеком и опытным дипломатом, но он говорил искренне. Ему недоставало и уверенности, и решимости. Он всегда принимал решения после долгого обсуждения вопроса со своими подчиненными и даже иногда спрашивал мнения своих детей[1381]. Ему, стороннику мира, было трудно противостоять ястребам, особенно Конраду, который бомбардировал его памятными записками, убеждая начать войну с Италией или в 1912, 1913 и 1914 гг. – с Сербией[1382]. Берхтольду также недоставало необходимых знаний. Он мало знал о проблемах южных славян или Балкан или нюансах союза между Австро-Венгрией и Италией[1383]. В результате он был запуган более знающими коллегами и был склонен чрезмерно полагаться на их мнения. Его собственные взгляды на внешнюю политику были простыми и пессимистичными: Австро-Венгрии угрожают враждебно настроенные к ней соседи, а друг у нее только один – Германия. И если он когда-то надеялся на взаимопонимание с Россией, то со времени бос нийского кризиса пришел к убеждению, что на это мало шансов. Теперь Австро-Венгрия должна была, по его мнению, видеть в России «врага, который, безусловно, мог подождать, но не хотел забывать»[1384].

Когда в конце лета 1912 г. на Балканах возникла напряженность и поползли разговоры о войне, Берхтольд попытался сохранить там статус-кво, побуждая великие державы действовать вместе в рамках Священного союза Европы. Если им удастся нажать на Османскую империю, чтобы та изменила свое отношение к подвластным ей христианам, у Балканских государств больше не будет предлога для войны. Знаком того, насколько глубоко была теперь разделена Европа на враждебные лагери, была первоначальная реакция России и Франции в Антанте – подозрения и решимость не позволить Тройственному союзу играть первую скрипку[1385]. Сазонов сказал послу Великобритании в Санкт-Петербурге, что авторитету России на Балканах будет нанесен серьезный ущерб, если в Австро-Венгрии станут видеть защитницу христиан[1386].

Когда в конце сентября война на Балканах все же разразилась, руководство Австро-Венгрии, по-видимому, оказалось захвачено врасплох: ее военные атташе в Белграде и Константинополе были в отпусках[1387]. Череда быстрых побед Балканского союза вызвала сильное беспокойство и бурные дебаты в Вене. Общий совет министров Австро-Венгрии, который объединял страну, тянул с принятием новых военных расходов; теперь он поставил на голосование вопрос о выделении больших сумм на новые артиллерию и фортификационные сооружения. Так как стало ясно, что Османская империя потеряет большую часть, если не все, своих оставшихся европейских территорий и что со старым порядком на Балканах покончено, насущным вопросом для Австро-Венгрии был вопрос о том, каким будет новый порядок. Приемлемой была Большая Болгария, а независимое Албанское государство – желательным, потому что оно преградит путь Сербии к Адриатике и, вполне вероятно, станет сателлитом Австро-Венгрии. Однако гораздо большие Сербия или Черногория и последующий рост влияния России на Балканах были, безусловно, не тем, что Вена хотела бы видеть на своих южных границах. Требования Сербии включали санджак, который даст ей общую границу с Черногорией, часть Косова и доступ к Адриатике. Плохо было уже то, что у Черногории был крошечный участок адриатического побережья, но, если Сербия будет рваться на запад к морю, доминирующее положение Австро-Венгрии на Адриатике, которому уже бросила вызов Италия, столкнется с новой угрозой. Военно-морская база в Пуле, которая уже поглощала немалую долю ресурсов Австро-Венгрии, вполне может стать бесполезной, а очень важный порт Триест, расположенный на северном побережье Адриатического моря, мог быть задушен. Общественное мнение, которое уже враждебно относилось к Сербии, еще больше распалялось сообщениями о том, что сербы, продвигаясь в глубь османской территории, захватили австро-венгерского дипломата и плохо обращаются с ним, даже ходили слухи, будто его кастрировали. (Оказалось, что никакого вреда ему не причинили.)[1388]

Если его правительству не удастся справиться с Сербией и Черногорией, предупреждал генерал Блазиус Шемуа, сменивший на короткое время Конрада на посту начальника Генерального штаба, Австро-Венгрия может попрощаться со своим статусом великой державы[1389]. Конрад, который был подавлен успехами Сербии (мускулы на его лице постоянно подергивались, как сказал один его друг)[1390], отправил свой обычный длинный меморандум – на этот раз в более сильных выражениях, – настаивая на уничтожении Сербии. Берхтольд при поддержке императора и – поначалу – Франца-Фердинанда не поддался, но обозначил минимальные цели Австро-Венгрии другим державам: создание независимой большой Албании, недопущение Сербии к адриатическому побережью. Последнее, к несчастью для мира в Европе, было требованием Сербии, которое изначально поддержала Россия, чтобы продемонстрировать твердую поддержку своего сателлита.

Россия оказалась в неудобном положении. Ее военачальники пришли к выводу, что страна не будет готова к большой войне еще пару лет, и все же Россия не могла стоять в стороне и смотреть, как Австро-Венгрия расталкивает Балканские государства[1391]. Пытаясь отпугнуть Австро-Венгрию и ее союзницу Германию, Россия использовала тактику, к которой прибегнет снова летом 1914 г. В конце сентября 1912 г., точно в тот момент, когда Балканские государства мобилизовали свои армии, русские военные провели так называемую пробную мобилизацию в самом западном Варшавском военном округе, который граничил и с Германией, и Австро-Венгрией. Русские также продлили срок службы призывников, которых должны были демобилизовать. Благодаря этому число солдат на действующей службе выросло приблизительно на 270 тыс. человек[1392].

Действия русских вызвали ответные действия со стороны Австро-Венгрии, в которой нарастало уныние в связи с рухнувшим статус-кво на Балканах и растущей мощью Сербии, Черногории и – в меньшей степени – Болгарии. В конце октября Берхтольд имел долгую и трудную встречу со своими коллегами – военным министром Дуалистической монархии и министром ее финансов – на Общем совете министров. На этой встрече война с Балканским союзом была рассмотрена как серьезная возможность и было принято решение просить императора послать значительную группу войск для подкрепления войск, уже находящихся в Боснии[1393]. Вскоре после этого Берхтольд посетил Италию, где попытался убедить итальянцев поддержать Австро-Венгрию. (Он также взбодрился, посетив антикварные лавки и художественные галереи.)[1394] В ноябре, когда Балканский союз закрепил свои победы над турками, Австро-Венгрия ответила России, разместив свои войска в Боснии и Далмации в боевой готовности. Она также усилила свои гарнизоны в Галиции рядом с границами России, что вызвало панику среди местных жителей, которые испугались, что вот-вот начнется война[1395]. Европа действительно придвинулась ближе к всеобщей войне. В правящих классах России, как позднее писал Сазонов в своих воспоминаниях, царило твердое убеждение в том, что пришло время свести счеты с Австро-Венгрией и отомстить за боснийское фиаско[1396]. 22 ноября, через два дня после принятых Австро-Венгрией мер, царь председательствовал на заседании представителей высшего военного командования из ключевых западных регионов России, которые настаивали на том, чтобы правительство усилило их войска, и выступали за решающий поединок с Австро-Венгрией[1397]. Что касается царя Николая, то, по мнению посла Великобритании, он был даже еще большим панславистом, чем его правительство, и, говорят, сказал, что не потерпит второго унижения России вроде того, которое она испытала в ситуации с Боснией[1398]. На заседании было решено мобилизовать весь Киевский военный округ, который охватывал Западную Украину, а также большую часть Варшавского военного округа в Русской Польше. Также должна была начаться подготовка к мобилизации в Одесском военном округе, граничившем с Черным морем. Военный министр Сухомлинов не потрудился проинформировать своих гражданских коллег об этом важном и рискованном решении. Будет лучше всего, сказал он им, если они от самого царя узнают, что у него на уме. На следующий день, когда министры, включая Сазонова и Коковцова, который теперь был премьер-министром, были вызваны к царю в кабинет во дворце, расположенном в пригороде Санкт-Петербурга, они пришли в ужас от того, что услышали. Николай сказал им, что принял решение и телеграммы о начале мобилизации уже готовы к отправке. Россия, подчеркнул он, на данный момент лишь мобилизует силы против Австро-Венгрии, и он надеется, что Вильгельм, возможно, поддержит его и заставит Австро-Венгрию вести себя разумно. Коковцов осудил запланированную мобилизацию; она означала риск войны и с Австро-Венгрией, и ее союзницей Германией, а Россия была к ней не готова.

Сазонов тоже, несмотря на все свое восторженное отношение к «славянскому делу», струхнул и стал заметно более сдержан в своей поддержке Сербии; например, австрийцам и итальянцам он говорил, что Россия больше не поддерживает Сербию в ее стремлении получить порт на Адриатике. Как зло сказал английский посол, «Сазонов так бесконечно меняет свою позицию, что трудно отслеживать следующие одна за другой фазы пессимизма и оптимизма, которые он проходит»[1399]. В этом случае гражданские министры успешно противостояли нажиму со стороны военных, и запланированная мобилизация была отложена, хотя ряд действующих частей увеличили численность путем продления срока военной службы[1400]. Сухомлинов, который благодаря своей должности был прекрасно осведомлен о военных слабостях России, тем не менее продолжал доказывать, что война с Германией и Австро-Венгрией неизбежна и, возможно, будет лучше разделаться с этим. «Скажите им в Париже, – сказал он военному атташе Франции в Санкт-Петербурге, – что они могут быть уверены: здесь все готово, безо всякой шумихи; вот увидите»[1401].

Пока русские играли с огнем, в Берлине прошел ряд в равной степени важных встреч. Франц-Фердинанд и Шемуа, тогдашний начальник Генерального штаба Австро-Венгрии, прибыли туда, чтобы получить от Германии гарантии помощи в случае нападения русских. Канцлер Германии Бетман и министр иностранных дел Кидерлен сначала надеялись найти компромисс между сотрудничеством с Великобританией с целью ослабления международной напряженности по вопросу о Балканах и поддержкой Австро-Венгрии. В то же время они планировали удержать свою союзницу, чтобы та не зашла слишком далеко, например не аннексировала санджак, от которого Австро-Венгрия отказалась в 1908 г. Руководителям Германии также не хотелось бы увидеть разрушение Османской империи, в которой у нее были большие интересы, включая строительство железной дороги Берлин – Багдад[1402]. Кайзер, как всегда непредсказуемый, сначала враждебно относился к османам на том основании, что нынешнее руководство страны подняло мятеж против «моего друга султана», и благожелательно относился к Балканскому союзу; даже одно время человек, которого он называл «вором овец с Черных гор», стал у него «его величеством королем Черногории»[1403]. Однако ко времени приезда в Берлин Франца-Фердинанда и Шемуа в ноябре Вильгельм кардинально изменил свою позицию на открытую поддержку Австро-Венгрии. Действительно, во время бесед, которые произошли в ходе этих встреч сначала в Берлине, а затем в его охотничьем поместье на востоке страны, он пошел дальше, чем понравилось бы его собственному правительству, и пообещал гостям поддержку Германии в случае, если между Австро-Венгрией и Россией начнется война за Балканы. Неделю спустя Бетман сказал в рейхстаге, что Германия окажет поддержку своей союзнице, хотя вдаваться в детали он тщательно избегал[1404]. В Силезии, расположенной рядом с границей России, немецкие семьи строили планы переезда на запад, подальше от ожидаемого вторжения, а в Берлине, по слухам, высокопоставленные чиновники клали свои деньги в швейцарские банки для пущей безопасности. Тирпиц спросил у своих старших офицеров, какие предварительные меры можно принять до полной военно-морской мобилизации, а начальник Генерального штаба Германии Мольтке – и это было предвестником того, что станет его полным психологическим крахом в 1914 г., – был заметно одновременно и нервным и апатичным[1405].

По всей Европе на фондовых биржах было неспокойно, а прессу заполнили сообщения о передвижениях войск и других военных приготовлениях. «Воздух загустел от слухов, – сообщал корреспондент «Таймс» из Вены, – но не все из них достойны доверия. Однако все вместе они показывают, что конфликт на Ближнем Востоке приближается к той стадии, когда правительствам европейских стран понадобятся проницательность и благоразумие, если они хотят предотвратить его превращение в конфликт европейский»[1406]. Австро-Венгрия дала указания своим дипломатам в Белграде, Цетине и Санкт-Петербурге упаковать самые важные документы и быть готовыми к отъезду в случае войны. (У них появилась возможность воспользоваться такими указаниями два года спустя.)[1407] 7 декабря, вскоре после начала перемирия на Балканах, Конрад был снова назначен начальником Генерального штаба Австро-Венгрии. Он поспешил поделиться этой новостью со своей любимой Джиной, но когда увидел ее, то обхватил голову руками и сначала не мог говорить. Теперь перед Австро-Венгрией стоят гораздо более серьезные проблемы, чем раньше на Балканах, сообщил он ей; Балканские государства стали гораздо сильнее[1408]. Тем не менее он продолжал давить на Берхтольда, требуя военных действий против Сербии и Черногории, и на тот момент его поддерживал Франц-Фердинанд, который обычно, как Берхтольд, был за сдержанность[1409].

В начале декабря при подписании договора о перемирии с целью окончания 1-й Балканской войны Грей попытался ослабить международную напряженность путем созыва встречи послов великих держав и другой встречи – представителей Балканских государств; обе они должны были пройти в Лондоне с целью достижения мира. Говоря от имени правительства, военный министр Холдейн предупредил нового посла Германии в Лондоне – принца Карла Лихновски, что Великобритания вряд ли поддержит Австро-Венгрию, если та нападет на Сербию, и если разразится общеевропейская война, то почти наверняка она вмешается, чтобы помешать разгрому Франции. И хотя кайзер был в гневе на англичан – «трусы», «нация лавочников», «собаки на сене», – его правительство было готово сотрудничать с Великобританией, чтобы погасить кризис. И Кидерлен, и Бетман надеялись на нейтралитет Великобритании в будущей европейской войне, хотя уже и поставили крест на завоевании ее дружбы[1410]. Австро-Венгрию же возмутила, по ее мнению, вялая поддержка со стороны ее союзницы[1411].

Другие державы тоже приняли приглашение Грея. Франция не хотела войны за Балканы, а Италия всегда хваталась за шанс выглядеть великой державой. И Австро-Венгрия, и Россия ощущали финансовое напряжение от своих военных приготовлений, и с обеих сторон голоса, особенно из консервативных кругов, призывали к лучшему взаимопониманию между двумя великими монархиями. Правительство России уже приняло одно решение в ноябре отступить от края пропасти. Но на Сазонова обрушилась резкая общественная критика за готовность к компромиссу: это был, по словам одного депутата Думы, «дипломатический Мукден», эквивалентный одному из ключевых поражений русских на суше в Русско-японской войне. 11 декабря руководители Австро-Венгрии встретились с Францем-Иосифом, чтобы решить: мир или война. Конрад горячо выступил за войну при поддержке Франца-Иосифа. (Эрцгерцог вскоре вернулся на более сдержанную позицию.) Берхтольд и большинство гражданских министров были не согласны с Конрадом. Император, «необычно серьезный, невозмутимый и решительный», объявил свое решение: мир. В июле 1914 г. он примет иное решение[1412].

Лондонская встреча послов проходила в министерстве иностранных дел под председательством Грея с декабря 1912 по август 1913 г. Ее работа, как позже сказал Грей, «затянулась и иногда была невыносимо скучной». Пол Камбон, представлявший Францию, шутил, что эта встреча будет продолжаться до тех пор, пока вокруг стола не останутся сидеть шесть скелетов[1413]. (Для старой Европы с ее тесными аристократическими связями было характерно, что посол Австро-Венгрии граф Альберт Менсдорф, Лихновски из Германии и посол России граф Александр Бенкендоф были двоюродными братьями.) Посол Италии, как жаловался Менсдорф, говорил больше, чем все они, вместе взятые[1414]. И хотя теперь державы уже договорились о возможности избежать войны, они признали, что привести Балканские страны к согласию непросто. Балканский союз разваливался под давлением национального соперничества, и в Османской империи снова было неспокойно. В январе Энвер-паша из младотурок, изгнанный на короткое время, появился во главе группы вооруженных людей на заседании кабинета министров в Константинополе, чтобы обвинить правительство в том, что оно поддалось другим державам, и потребовать его отставки. Для подкрепления своего требования младотурки расстреляли военного министра.

Главные разногласия между великими державами были по вопросу характера и формы Албанского государства. Австро-Венгрия доказывала, что новое государство должно быть монархией. Камбон цинично полагал, что некомпетентный правитель в этом государстве прекрасно подойдет Австро-Венгрии тем, что окажется убитым и даст ей повод совершить интервенцию и сделать Албанию своим протекторатом[1415]. Границы Албании тоже вызывали бесконечные проблемы. Их частью был тот факт, что албанцы, которые вполне могли иметь своими предками самых первых обитателей Балкан, перемешались с южными славянами различных национальностей, исповедавшими разные религии. Также албанцы были разделены по клановому и религиозному признаку – жившие на юге были в основном мусульманами, тогда как на севере жили главным образом христиане – что еще больше побуждало внешние силы вмешиваться. Вдобавок Австро-Венгрия хотела, чтобы Албания была большой в противовес славянским государствам и преградой, отделяющей Сербию от моря, в то время как Россия надеялась отдать как можно больше османской территории своим славянским протеже[1416]. В результате шли бесконечные споры из-за маленьких деревень, о которых мало кто слышал. Грей сетовал, что было «неразумно и невыносимо, чтобы большая часть Европы оказалась вовлеченной в войну из-за спора об одном-двух маленьких городках на албанской границе»[1417]. (Невилл Чемберлен выразил такое же недовольство, когда воскликнул в радиопередаче о чехословацком кризисе в 1938 г.: «Как ужасно, фантастично, невероятно то, что мы здесь должны рыть окопы и примерять противогазы из-за ссоры в далекой стране между людьми, о которых ничего не знаем!»)

Судьба маленького городка Скутари (в настоящее время Шкодер) вызвала особенно сильные трения, и страх войны вернулся.

Австро-Венгрия хотела, чтобы этот город был включен в Албанию, так как он был центром католического, а следовательно, австро-венгерского влияния. Его включение в состав либо Черногории, либо Сербии нанесло бы, как считали Берхтольд и другие, вред авторитету и интересам Австро-Венгрии[1418]. Франц-Фердинанд, который к этому моменту уже отошел от своей былой воинственности, с волнением – и пророчески – написал Берхтольду в середине февраля 1913 г.: «Не отказываясь ни от чего, мы должны сделать все, чтобы поддержать мир! Если мы вступим в войну с Россией, это будет катастрофой, и кто знает, сработают ли ваши правый и левый фланги. Германии приходится иметь дело с Францией, а Румыния приносит извинения из-за болгарской угрозы. Поэтому сейчас очень неблагоприятный момент. Если мы начнем войну с Сербией, мы быстро преодолеем этот барьер, но что потом? И что мы будем иметь? Прежде всего, вся Европа накинется на нас и будет видеть в нас нарушителя мира, и помоги нам, Боже, чтобы мы аннексировали Сербию»[1419].

Когда между Россией и Австро-Венгрией снова стала нарастать напряженность, Франц-Иосиф послал доверенного эмиссара – принца Готтфрида фон Гогенлоэ-Шиллингсфюрста в Санкт-Петербург, чтобы уверить царя, что в Австро-Венгрии гражданские все еще контролируют генералов. Являясь еще одним страшным примером того, насколько легко высшие руководители европейских стран считали само собой разумеющейся перспективу крупномасштабной войны, Гогенлоэ предупредил, что война вполне может начаться в ближайшие шесть – восемь недель, если албанские вопросы не будут решены[1420]. Две державы снова отступили на шаг от войны, и к марту этот самый последний европейский кризис стал постепенно сходить на нет, когда Россия и Австро-Венгрия сократили численность своих войск, расположенных вдоль их общих границ, и пришли к соглашению, что город Скутари войдет в Албанию в обмен на несколько городков, отходящих к Сербии.

Однако на месте ситуация была далека от разрешения, потому что Балканские государства продолжали вести свои собственные игры. Черногория и Сербия, на время ставшие друзьями, попытались помешать любому мирному урегулированию, захватив Скутари в ходе самой войны, но османский гарнизон держался с поразительной стойкостью. Сами черногорцы и сербы оставались глухи ко все более настоятельным требованиям великих держав закончить осаду города. В конце марта Австро-Венгрия отправила свой флот на Адриатике установить блокаду черногорских портов. Сазонов предупредил о «чудовищной опасности, которую таит в себе этот отдельный шаг для мира в Европе», и правительство России снова стало рассматривать увеличение численности своих вооруженных сил[1421]. Великобритания и Италия поспешно предложили провести общую демонстрацию военно-морской силы и отправили свои корабли, а Россия и Франция позднее добавили свои. (Так как город Скутари находился в 12 милях от берега, было не совсем ясно, чего надеялись добиться страны этими действиями.) Русские неохотно согласились надавить на Сербию, которая со своей стороны закончила осаду в начале апреля. Царя Черногории Николу, однако, было не так-то легко поколебать. Он подкупил одного из защитников города – албанского офицера османской армии, чтобы тот сдал город. Эссад-паша Топтани, почти такой же мошенник, как и сам Никола, сначала убил командующего гарнизоном, а затем назначил цену 80 тыс. фунтов стерлингов, отправив сообщение, что потерял чемодан с такой суммой денег, и попросил его вернуть[1422].

23 апреля Эссад должным образом сдал Скутари черногорцам. В столице Черногории Цетине началось буйное празднование, на котором пьяные гуляки стреляли из ружей во все стороны. Какие-то умники отправили ослика, одетого в черное, с большим плакатом, на котором были написаны оскорбления, к посольству Австро-Венгрии. На Балканах и в Санкт-Петербурге на улицы вышли толпы людей, чтобы продемонстрировать свое воодушевление победой своих братьев – южных славян[1423]. В Вене и Берлине настроение было мрачным. Конрад приказал штабу готовить планы войны с Черногорией, если она откажется возвратить Скутари, а в конце апреля Готлиб фон Ягов, сменивший Кидерлена на посту министра иностранных дел после его внезапной смерти, пообещал Австро-Венгрии поддержку Германии. В начале мая Австро-Венгрия решила передать ультиматум Черногории и начала готовиться к войне; среди прочих мер было объявление чрезвычайного положения в Боснии. Россия, в свою очередь, стала наращивать свои меры; среди прочего были размещены заказы на поставку лошадей для ее вооруженных сил[1424]. К 3 мая царь Черногории понял, что Австро-Венгрия не шутит, и 4 мая объявил, что его войска покинут Скутари, предоставив великим державам решать этот вопрос. Австро-Венгрия и Россия опять отменили боевую готовность и остановили свои приготовления к войне. На время мир в Европе был сохранен, но не все были этому рады. В Вене Конрад сожалел, что Австро-Венгрия выступила в военных действиях: победа над Черногорией, по крайней мере, укрепила бы ее авторитет.

На званом обеде один из друзей Конрада заметил, что тот очень подавлен. Вдобавок теперь Австро-Венгрии приходилось иметь дело с Сербией, которая вдвое увеличилась в размерах.

Согласно Лондонскому договору, который был подписан в конце мая, Албания стала независимым государством. Она подчинялась международной Контрольной комиссии, которая никогда не работала эффективно из-за противодействия Австро-Венгрии. Маленькое государство, бедное и разобщенное, должным порядком получило короля – слабого и дружелюбного немецкого принца. Вильгельм Вид прожил в своем новом королевстве шесть месяцев, после чего Эссад-паша, у которого были свои собственные виды на трон, помог его выдворить. Договор также подтвердил завоевания Балканского союза, но не привел к миру. Балканский союз вскоре развалился. И Сербия, и Греция пришли в ярость оттого, что Болгария оказалась в самом большом выигрыше, присоединив к себе территорию, которую они считали по праву своей, и немедленно стали настаивать на пересмотре договора. Румыния, которая не участвовала в 1-й войне, теперь увидела возможность захватить часть Болгарии, в то время как Османская империя надеялась подвинуть Болгарию на юге. 29 июня 1913 г., через месяц после подписания договора, Болгария, в которой общественное мнение решительно выступало за войну, совершила упреждающее нападение на Сербию и Грецию. Румыния и Османская империя присоединились к противостоянию Болгарии, которая после этого потерпела ряд поражений. 10 августа 1913 г. Балканские государства заключили Бухарестский мир, по которому Румыния, Греция и Сербия получали территории за счет Болгарии. «Колокола мира в Бухаресте, – написал Берхтольд в своих воспоминаниях, – звучали глухо»[1425]. Две Балканских войны нанесли удары по чести и авторитету Австро-Венгрии.

Волнения на Балканах продолжались. Сербии, которая теперь контролировала османскую провинцию Косово и часть Македонии, сразу же пришлось подавлять бунт среди ее нового немалого мусульманского населения Албании. И хотя сербское правительство жестоко подавило все очаги сопротивления, оно поселило ненависть и негодование по отношению к Сербии в сердцах албанцев, которые все еще создавали проблемы в конце века. Границы Албании на юге оспаривала Греция, а на севере – Сербия, и сербы были полны решимости не отступать перед лицом великих держав.

Победа в обеих Балканских войнах сделала сербов – и общество, и его руководителей – чрезмерно уверенными в себе. «Они ничего не слушали и были способны на разные глупые поступки», – сообщал корреспондент «Таймс» из Белграда[1426]. Военные и экстремистское националистическое общество «Черная рука» выражали сильное недовольство, когда правительство проявляло любые признаки уступчивости, но и гражданские чиновники в целом тоже были непримиримы. «Если Сербия потерпит поражение на поле боя, – воскликнул Пашич в начале 1913 г. в разговоре с послом Сербии в Санкт-Петербурге, – то ее, по крайней мере, не будут презирать в мире, так как мир высоко оценит народ, который не хочет жить порабощенным Австрией». Вместе с военными успехами аппетиты Сербии выросли. В начале 1914 г. Пашич приехал в Санкт-Петербург на встречу с царем. Надежды Сербии на объединение всех сербов (Пашич щедро включил в это объединение и хорватов) теперь казались ближе к реализации. В Австро-Венгрии, как он сказал царю Николаю, есть около 6 млн неспокойных «сербохорватов», не говоря уже о словенцах, которые только начали осознавать факт своей принадлежности к южнославянскому братству[1427].

Австро-Венгрия оставалась главным препятствием к исполнению этой мечты. Осенью 1913 г. она потребовала, чтобы Сербия вывела свои войска с территорий Северной Албании, которые та оккупировала. Правительство Сербии не только отказалось сделать это; оно отправило туда еще больше войск, чтобы, по его заявлению, защитить братьев-сербов от албанцев. В начале октября Пашич, которого его длинная седая борода делала похожим на благодушного балканского мудреца, посетил Вену для дискуссий на правительственном уровне. «Это скромный, беспокойный человек, – написал о нем Берхтольд в своем дневнике. – Благодаря своему дружелюбию он заставил нас забыть разделяющие нас фундаментальные разногласия и не обратить внимания на его неискренность». Пашич был исполнен доброй волей, но отказался заключать какие-либо конкретные соглашения[1428]. И хотя он об этом не знал, Общий совет министров в это же время проводил заседание с целью обсудить меры, которые следует принять против его страны. Конрад, который – что необычно – присутствовал на этом заседании гражданских министров, настаивал, чтобы Австро-Венгрия начала действовать и аннексировала своего проблемного соседа. Гражданские министры не были еще готовы заходить так далеко, но они согласились с тем, что война вероятна в какой-то момент в будущем, а некоторые ее даже желали. Даже Берхтольд, который обычно был сторонником сдержанности, теперь был готов поддержать наращивание вооружений[1429].

Среди присутствовавших министров находился премьер-министр Венгрии Иштван Тиса, который занял жесткую позицию и во время кризиса 1914 г. сыграл решающую роль в принятии Австро-Венгрией решения начать войну с Сербией. Его соотечественники, даже те, которые были его политическими врагами, относились к нему с благоговейным страхом за его смелость, решительность и своеволие. «Это самый умный человек в Венгрии, – сказал его главный политический конкурент, – умнее всех нас, вместе взятых. Он как комод с множеством ящичков. Каждый ящичек заполнен знаниями доверху. Однако если говорить о Тисе, то чего нет в этих ящиках, того не существует. Этот умный, упорный и гордый человек представляет угрозу нашей стране. Запомните мои слова, этот Тиса опасен, как открытое лезвие бритвы»[1430]. Франц-Иосиф любил его, потому что тот сумел твердо и эффективно справиться с венгерскими экстремистами, которые думали только о независимости Венгрии и блокировали все попытки венгерского парламента увеличить военный бюджет.

Тиса, который раньше уже занимал должность премьер-министра, был одновременно и горячим венгерским патриотом, и сторонником монархии Габсбургов. У Венгрии, на его взгляд, было выгодное положение внутри Австро-Венгрии, которое защищало ее от врагов, таких как Румыния, и сохраняло старое Венгерское королевство с его большой территорией. Человек глубоко консервативный, он был полон решимости сохранять и главенствующее положение своего класса землевладельцев, и господство венгров над их подданными, которые не являлись венграми, включая хорватов, словаков и румын. Всеобщее избирательное право, которое дало бы национальным меньшинствам возможность сказать свое слово в политике Венгрии, по его словам, приведет к «кастрации нации»[1431].

Во внешней политике Тиса поддерживал союз с Германией и относился к Балканским государствам с подозрением. Он предпочел бы мир с ними, но был готов к войне, особенно если какое-либо из них становилось слишком сильным[1432]. На заседании Общего совета министров он поддержал ультиматум Сербии с требованием вывести свои войска из Албании. Он написал личное письмо Берхтольду: «События на албано-сербской границе ставят перед нами вопрос, останемся ли мы жизнеспособной державой или отступим и переживем смехотворный упадок. С каждым днем нерешительности мы теряем уважение, и шансы на выгодное и мирное решение подвергаются все большему и большему риску». Если Австро-Венгрия упустит свой шанс самоутвердиться, продолжал Тиса, она справедливо потеряет свое место среди великих держав[1433].

18 октября Австро-Венгрия предъявила Сербии ультиматум и дала ей восемь дней на выполнение требований. Из всех великих держав только Италия и Германия были о нем заранее проинформированы, и это стало еще одним указанием на то, что Священный союз в Европе завершал свое существование, и в следующие месяцы Тройственный союз и Антанта все больше работали порознь, когда речь заходила о Балканах[1434]. Ни один из союзников Австро-Венгрии не выступил против предпринятого ею шага, а Германия пошла еще дальше и оказала ей недвусмысленную поддержку. Кайзер был особенно резок: «Сейчас или никогда! – так написал он на благодарственном письме от Берхтольда. – Мир и порядок должны быть там установлены!»[1435] 25 октября Сербия капитулировала и вывела свои войска из Албании. На следующий день кайзер, который находился с визитом в Вене, за чаем сказал Берхтольду, что Австро-Венгрия должна оставаться непоколебимой: «Когда его величество император Франц-Иосиф требует чего-то, сербское правительство должно уступать, а если нет, то Белград будет подвергнут бомбардировкам и оккупирован до тех пор, пока воля его величества не будет исполнена». Жестом указав на свою саблю, Вильгельм пообещал, что Германия всегда поддержит своего союзника[1436].

Кризисный год на Балканах закончился мирно, но оставил после себя осадок в виде обид и опасных уроков. Сербия была явной победительницей, и 7 ноября она получила еще больше территории, когда подписала договор с Черногорией о разделе санджака Нови-Пазар. Однако национальный проект Сербии был еще не закончен. Теперь пошли разговоры о союзе с Черногорией или образовании нового Балканского союза[1437]. Правительство Сербии было не способно, да и не готово держать под контролем различные националистические организации в Сербии, которые вели агитацию среди южных славян в Австро-Венгии. Весной 1914 г. во время празднования Пасхи – главного праздника православной церкви – сербская пресса была полна ссылок на возрождение Сербии. Их собратья-сербы, писала ведущая газета, томятся в Австро-Венгрии и жаждут свободы, которую им могут принести только штыки Сербии. «Поэтому давайте сплотимся и поспешим на помощь тем, кто не может вместе с нами ощутить радость этого праздника возрождения в этом году»[1438]. Руководители России были обеспокоены своей маленькой упрямой союзницей, но не проявили намерений держать ее в узде.

В Австро-Венгрии царило удовлетворение оттого, что правительство наконец приняло меры к Сербии. Как написал Берхтольд Францу-Фердинанду вскоре после того, как Сербия склонилась перед ультиматумом: «Теперь Европа признает, что мы даже без всякой опеки можем действовать независимо, если нашим интересам что-то угрожает, и что наши союзники встанут с нами плечо к плечу»[1439]. Однако посол Германии в Вене заметил «ощущение унижения, сдержанного гнева, чувство, что ее обошли и Россия, и ее собственные друзья»[1440]. Все испытывали облегчение из-за того, что Германия в конечном счете осталась верной союзу, и возмущение из-за растущей зависимости Австро-Венгрии. Конрад выразил свое недовольство: «Теперь мы не более чем сателлит Германии»[1441]. Существование на юге независимой Сербии, которая стала еще сильнее, чем прежде, оставалось напоминанием о неудачах Австро-Венгрии на Балканах. Берхтольд подвергался массированной критике со стороны политиков Австрии и Венгрии, а также прессы за свою слабость. Когда в конце 1913 г. он предложил свою отставку, Франц-Иосиф не поддержал его: «Нет причины, да и непозволительно капитулировать перед группой из нескольких делегатов и газетой. Да и преемника у вас нет»[1442].

Подобно многим его коллегам Берхтольда преследовала мысль об угрозе со стороны Сербии, которая была тесно переплетена со статусом Австро-Венгрии как великой державы. В своих воспоминаниях он выразительно говорит о том, как империя была «ослаблена» в Балканских войнах[1443]. Казалось, что перед Австро-Венгрией все больше и больше встает необходимость жесткого выбора между войной за свое существование и исчезновением с карты мира. И хотя Тиса изначально строил невероятные планы сотрудничества с Россией с целью убедить Сербию отказаться от некоторых своих завоеваний, к этому моменту руководство Австро-Венгрии уже оставило надежду на то, что Сербию можно заставить сделать это мирными средствами; она поймет только язык силы. Конрад, новый военный министр генерал Александр фон Кробатин и генерал Оскар Потиорек – военный губернатор Боснии – все они были убежденными сторонниками жесткой линии. Общий министр финансов Австро-Венгрии Леон фон Билинский, который пытался удержать финансы страны на плаву, теперь поддерживал значительное увеличение военных расходов. «Война, возможно, будет дешевле, – сказал он, – чем нынешнее положение дел. Было бесполезно говорить, что у нас нет денег. Мы должны платить, пока не наступят перемены и мы уже не будем находиться в положении, когда почти вся Европа против нас»[1444]. Теперь среди руководства страны существовала та точка зрения, что силовое решение проблемы с Сербией и, возможно, Россией больше нельзя откладывать, хотя Конрад до самого начала Великой войны продолжал верить, что Россия может «проглотить» ограниченное нападение Австро-Венгрии на Сербию и Черногорию[1445]. Единственным человеком, который все еще надеялся предотвратить войну, был Франц-Фердинанд.

За год, прошедший с начала 1-й Балканской войны до осени 1913 г., Россия и Австро-Венгрия несколько раз подходили вплотную к войне, и тень более широкомасштабного конфликта падала на всю Европу, когда их союзники ожидали на флангах. И хотя эти державы в конечном счете сумели справиться с кризисами, их народы, руководители и общества свыклись с мыслью о войне как с чем-то, что может произойти скорее раньше, чем позже. Когда Конрад пригрозил уйти в отставку, потому что почувствовал, что Франц-Фердинанд к нему относится с пренебрежением, Мольтке попросил его передумать: «Теперь, когда мы движемся к конфликту, вы должны остаться»[1446]. Россия и Австро-Венгрия использовали военные приготовления, особенно мобилизацию, для сдерживания и оказания давления друг на друга и – в случае Австро-Венгрии – на Сербию. Угрозы на этот раз сработали, потому что ни одна из трех стран не была готова назвать действия других блефом и потому что в конечном счете голоса за сохранение мира были сильнее голосов, призывавших к войне. Что было опасно для будущего – то, что и Австро-Венгрия, и Россия продолжали думать, что такие угрозы могут сработать снова. Или – и это было в равной степени опасно – они решили, что в следующий раз не уступят.

Великие державы испытали некоторое успокоение оттого, что снова выпутались из кризиса. За последние восемь лет первый и второй марокканские кризисы, боснийский кризис, а теперь Балканские войны угрожали вызвать всеобщую войну, но дипломатия всегда предотвращала ее. За эти недавние напряженные месяцы Священный союз более или менее выстоял, и Великобритания и Германия работали вместе, чтобы найти компромиссы и сдерживать своих собственных партнеров по альянсу. Когда летом 1914 г. начался следующий балканский кризис, Грей, по крайней мере, ожидал чего-то подобного[1447].

Антивоенные силы, которые с опаской наблюдали за развитием событий, вздохнули с облегчением. Чрезвычайный съезд Второго интернационала, состоявшийся в Базеле в конце осени 1912 г., ознаменовал новую высокую точку в сотрудничестве на благо мира, невзирая на национальные границы. В феврале 1913 г. французские и немецкие социалисты издали совместный манифест, осуждающий гонку вооружений и обещающий совместную работу на благо мира. Пацифисты думали, что антивоенные силы растут даже внутри капитализма и лучшие отношения между странами не за горами[1448]. Чтобы довести до сознания людей ужасы войны, немецкий кинорежиссер проводил сьемки во время 2-й Балканской войны. Его фильм как раз только начали показывать общества борьбы за мир по всей Европе летом 1914 г.[1449] Фонд Карнеги за международный мир, который был щедро обеспечен американским миллионером Эндрю Карнеги, отправил делегацию, в которую входили австрийские, французские, немецкие, английские, русские и американские представители, расследовать Балканские войны. В докладе комиссия со смятением констатировала тенденцию воюющих народов изображать своих врагов «нелюдями» и совершать зверства и в отношении вражеских солдат, и в отношении гражданского населения. «В более древних цивилизациях, – говорилось в докладе, – есть синтез моральных и общественных сил, воплощенных в законах и институтах, придающих стабильность характеру, формирующих общественное мнение и обеспечивающих безопасность»[1450]. Доклад вышел в начале лета 1914 г., как раз накануне того момента, когда остальная Европа должна была узнать, насколько хрупка ее цивилизация.

Глава 17 Подготовка к войне или миру: последние мирные месяцы Европы

В мае 1913 г. во время краткого перерыва между двумя Балканскими войнами двоюродные братья – король Великобритании Георг V, царь России Николай II и кайзер Германии Вильгельм II встретились в Берлине на церемонии бракосочетания единственной дочери кайзера с герцогом Брауншвейгским (который тоже доводился им всем родственником). И хотя мать невесты, по имеющимся сообщениям, плакала всю ночь перед свадьбой от огорчения перед расставанием со своим ребенком, это мероприятие, как сказал английский посол сэр Эдвард Гошен Грею, прошло «с блистательным успехом». Немцы были чрезвычайно гостеприимны, и король с королевой неплохо повеселились. «Его величество сказал мне, что не знает такого королевского визита, на котором столь свободно и подробно обсуждалась бы политика, и он был рад сообщить мне, что он, король и император России достигли полного согласия по всем обсуждаемым вопросам». Особенно совпали точки зрения двоюродных братьев на то, что короля Болгарии Фердинанда по прозвищу Лисицата – «которого его величество назвал крепким словом» – следует держать под контролем. «У меня сложилось впечатление, – закончил Гошен, – что визит принес большую пользу, а его последствия будут, возможно, более долговременными, чем обычно бывает после визитов иностранных монархов»[1451].

Его король лично не испытывал такого воодушевления. Когда он попытался поговорить с Николаем с глазу на глаз, тот посетовал, что «ухо Вильгельма приклеено к замочной скважине». Кайзер также разглагольствовал с Георгом о помощи Великобритании Франции: «Вы вступаете с союзы с таким упадническим государством, как Франция, и таким полуварварским государством, как Россия, противодействуя нам, истинным поборникам прогресса и свободы…»[1452] Вильгельм, очевидно, полагал, что произвел глубокое впечатление и тем самым ослабил союз между Великобританией и Францией[1453]. Двоюродные братья тогда встречались в последний раз. Через год их страны будут уже воевать друг с другом.

У Европы все же еще оставался выбор в тот последний мирный период. Да, в 1913 г. многое тревожило ее народы: страх потерять землю, боязнь того, что соседи будут превосходить их как численно, так и по огневой мощи, опасение грядущих беспорядков или революции на родине, ужас перед последствиями самой войны. Такие страхи могли действовать двояко: сделать страны более осмотрительными или готовыми поставить на войну. И все же в то время, когда европейским лидерам не нужно было выбирать войну, возрастала вероятность того, что они ее выберут. Военно-морская гонка между Великобританией и Германией, соперничество между Австро-Венгрией и Россией на Балканах, разлад между Россией и Германией, тревоги Франции в отношении Германии отдалили друг от друга государства, которые могли многого достичь, действуя вместе. А за предыдущие десять или чуть более лет накопились подозрения, и воспоминания тяжелым бременем легли на умы тех, кто принимал решения, и их общества. Будь то поражение от Германии и изоляция Франции, Бурская война для Великобритании, марокканский кризис для Германии, Русско-японская война и боснийский кризис для России или Балканские войны для Австро-Венгрии – каждая держава имела свою долю горького опыта, который надеялась не повторить. Демонстрация того, что ты великая держава, и стремление избежать унижения – мощные силы в международных отношениях, хоть для Соединенных Штатов, России, Китая в наши дни или для европейских стран век назад. Если Германия и Италия хотели занять свое место под солнцем, то Великобритания надеялась избежать упадка и держалась за свою огромную империю. Россия и Франция стремились вернуть себе то, что они считали своим по праву, тогда как Австро-Венгрия боролась за выживание. Военная сила была вариантом, использование которого все рассматривали, но, несмотря на трения, Европе удавалось всегда вовремя остановиться. В 1905, 1908, 1911, 1912 и 1913 гг. Священный союз, уже ослабленный, устоял. Но опасные тенденции нарастали, и в 1914 г. в мире, который стал опасно привыкать к кризисам, европейские лидеры снова оказались перед выбором – война или мир.

И снова им пришлось столкнуться с приступами страха и усилившегося национализма, которые охватывали их общества, а группы, лоббирующие определенные интересы, все более умело раскачивали общественное мнение. В Германии, например, генерал-майор Август Кайм, игравший заметную роль в Военно-морской лиге Германии, основал аналогичную организацию в начале 1912 г. для агитации за увеличение армии. К маю в Wehrverein было 40 тыс. членов и 300 тыс. к следующему лету, а финансирование шло от таких крупных промышленников, как Альфред Крупп. Кайм поддерживал каждый военный законопроект, который шел в рейхстаг, но неизменно говорил, что таких проектов совершенно недостаточно[1454]. В Великобритании в массовой печати продолжали циркулировать статьи о германских планах вторжения и немецких официантах, которые на самом деле кадровые офицеры. Между государствами вспыхивали внезапные информационные войны в печати. В 1913 г. в немецкой прессе поднялся шум, когда французские актеры появились в немецкой военной форме в спектакле под названием «Фриц-улан», в то время как в Берлине следующим летом театр под подходящим названием «Валгалла» планировал поставить мелодраму «Ужас перед Иностранным легионом, или Преисподняя Ад Сиди-бель-Аббеса»[1455]. В начале 1914 г. в одной немецкой газете была опубликована статья ее корреспондента в Санкт-Петербурге, в которой говорилось, что враждебность к Германии в официальных кругах России растет. Российская пресса ответила обвинением немцев в подготовке превентивной войны с Россией. Военный министр Сухомлинов дал воинственное интервью ведущей газете, в котором сказал, что Россия к ней готова[1456].

В начале лета 1914 г. генерал Алексей Брусилов, которому суждено было возглавить одно из немногих успешных наступлений русских в Великой войне, находился на водах на курорте Бад-Киссинген, что на юге Германии, где он и его супруга были поражены увиденным на местном празднике. «На центральной площади, окруженной массой цветов, была выстроена превосходная декорация, изображающая Московский Кремль с его церквями, бастионами и башнями и собором Василия Блаженного на переднем плане». Прозвучал оружейный салют, и великолепный фейерверк осветил ночное небо, а пока оркестр играл государственные гимны России и Германии, а затем увертюру «1812 год» Чайковского, макет Кремля был сожжен дотла. Толпа немцев приветствовала это действо радостными криками, а Брусилов, его жена и небольшая группка их соотечественников стояли молча, огорченные и возмущенные[1457].

И хотя правящие классы по всей Европе часто разделяли националистические настроения своих народов, они также беспокоились об их надежности. Росло число левых политических партий, а в некоторых странах их лидеры открыто придерживались теперь революционных взглядов. В Италии изначальная воодушевленная поддержка войны в Северной Африке быстро сошла на нет среди социалистов и их сторонников; молодой радикал Бенито Муссолини организовывал демонстрации протеста, когда войска уходили на войну, а умеренные лидеры Социалистической партии были изгнаны и заменены более радикальными. На парламентских выборах в Германии в 1912 г. социал-демократы получили 67 новых мест, что вызвало чуть ли не панику среди правых. Лидер консервативного и националистического Аграрного союза опубликовал статью «Если бы я был кайзером», в ней он привел доводы в пользу хорошей победоносной войны, которая даст правительству предлог избавиться от всеобщего избирательного права[1458]. А рабочие были теперь и лучше организованы, и более воинственны. В больших и маленьких городах и в сельской местности Северной Италии пришлось вызывать войска для подавления забастовок и разгона демонстраций. В Великобритании число бастующих рабочих резко возросло с 138 тыс. в 1899 г. до 1 млн 200 тыс. в 1912 г. В то время как эти цифры уменьшились в 1913 г., в первые семь месяцев 1914 г. прошла почти тысяча забастовок зачастую по явно тривиальным поводам. Более того, подобно рабочим на континенте британский рабочий класс оказался все более восприимчивым к революционным идеям и готовым использовать прямые действия, вроде забастовок и саботажа, для достижения политических целей. В начале 1914 г. три самых воинственных профсоюза, представлявшие железнодорожных и транспортных рабочих и горняков, объединили свои силы в тройственный союз. Так как этот союз мог, если бы захотел, закрыть угольные шахты, остановить поезда и парализовать все доки, он стал угрозой британской промышленности и, в конечном счете, мощи Великобритании, что посеяло немалую тревогу среди правящих классов.

На другом конце Европы Россия продолжала предпринимать судорожные шаги, продвигаясь к остальному современному европейскому миру. С убийством Столыпина осенью 1911 г. с политической арены был убран человек, который мог бы втянуть царский режим, несмотря на возражения Николая и его двора, в проведение реформ, пока не стало слишком поздно. Царь, который все больше и больше поддавался влиянию реакционеров при дворе, делал все возможное, чтобы остановить движение России к конституционному правлению. Он назначал покладистых министров правого толка и игнорировал Думу, насколько мог. В начале 1914 г. он привел в смятение умеренных, внезапно уволив премьер-министра Коковцова – «как слугу», сказал один из великих князей, – таким образом убрав одного из немногих оставшихся компетентных министров, нацеленных на проведение реформ[1459]. Преемником Коковцова стал пожилой царский фаворит Иван Горемыкин, милый, реакционно мыслящий государственный деятель, совершенно неспособными руководить Россией в такое неспокойное время и тем более в грядущие времена. Министр иностранных дел Сазонов сказал о нем: «Старик, который давно уже утратил не только способность интересоваться чем-либо, кроме своего собственного спокойствия и благополучия, но и способность принимать в расчет то, что происходит вокруг него»[1460]. У самого Горемыкина не было иллюзий в отношении своих способностей для новой должности. «Совершенно не понимаю, зачем я понадобился, – сказал он ведущему либеральному политику. – Я похож на старую енотовую шубу, которую давным-давно упаковали в сундук и побрызгали камфарой»[1461].

Вдобавок ко всему скандал вокруг Распутина приобретал все более широкий общественный резонанс. В российском обществе бурлили слухи о том, что этот человек оказывал нездоровое влияние на императорскую семью и был в слишком близких отношениях с царицей и ее дочерями. Мать царя рыдала, когда говорила Коковцову: «Моя бедная невестка не сознает, что ведет к гибели и династию, и себя. Она искренне верит в святость этого авантюриста, а мы бессильны отвратить несчастье, которое неизбежно случится»[1462]. Трехсотая годовщина правления династии Романовых выпала на 1913 г., и Николай с Александрой поехали той весной по России, чтобы показаться народу. И хотя императорская чета и их придворные все еще полагали, что простые русские, особенно крестьяне, любят и почитают Романовых, Коковцов, сопровождавший своего царя, был поражен малочисленностью толп людей и заметным отсутствием у них воодушевления. Мартовские ветры были еще холодными, и царь не всегда выходил на остановках. В Москве толпы тоже собрались небольшие, и поползли шепотки о болезненном виде наследника престола, которого нес на руках его казак-телохранитель[1463].

В Думе раскол между консерваторами и радикалами углубился, что привело лишь к бесконечным дебатам и взаимным обвинениям, в то время как демократические партии центра все больше вытеснялись экстремистскими правыми и левыми. Государственный совет, который должен был функционировать как верхняя палата парламента, контролировался старыми реакционерами, видевшими свою роль в создании препятствий любым либеральным мерам, которые предлагала Дума[1464]. Правые говорили о государственном перевороте с целью восстановления неограниченной монархии, в то время как для большинства левых революция казалась единственным способом осуществить перемены. В городах рабочие попадали под влияние крайне левых, включая большевиков. За последние два года перед войной резко возросло число забастовок, которые сопровождались насилием. В сельской местности настроения среди крестьян делались все более зловещими. В 1905 и 1906 гг. во многих регионах России они пытались захватывать усадьбы помещиков. Тогда им это не удалось, но они ни о чем не забыли. Российские национальные меньшинства, будь то Прибалтика, Украина или Кавказ, пришли в движение и самоорганизовывались отчасти в ответ на государственную политику русификации, которая приводила к таким абсурдным ситуациям, когда, например, польские студенты были вынуждены читать свою собственную литературу в русском переводе, и заставляла людей испытывать все большее возмущение.

Реакцией властей на волнения в России было обвинение агитаторов – революционеров или масонов и евреев, между которыми не видели большой разницы. В 1913 г. реакционные министры внутренних дел и юстиции получили одобрение царя, когда в угоду русскому антисемитизму позволили провести суд над киевским евреем Менделем Бейлисом, который якобы осуществил ритуальное убийство христианского мальчика. Доказательства были не только шаткими, но и, как стало очевидно, сфабрикованными. Даже царь и его министры ко времени суда уже знали, что Бейлис невиновен, но решили не останавливаться на том основании, что евреи, как было известно, проводили ритуальные убийства, пусть не в этом случае. Суд вызвал возмущение в либеральных кругах России и за границей, и неуклюжие усилия правительства обеспечить признание Бейлиса виновным – включая арест свидетелей защиты – подорвали доверие к нему еще больше. Бейлис был оправдан и эмигрировал в Соединенные Штаты, откуда и увидел крах старого режима в 1917 г., находясь в безопасности[1465].

К 1914 г. русские и иностранцы описывали Россию как страну, находящуюся на вершине огнедышащего вулкана, который извергся после войны с Японией в 1905–1906 гг., а теперь подспудно снова собирался с силами. «Неумелая рука, – сказал граф Отто фон Чернин – дипломат австро-венгерского посольства в Санкт-Петербурге, – может раздуть пламя и начать большой пожар, если националисты – горячие головы вместе с крайне правыми заключат союз с угнетенными нациями и пролетариатом»[1466]. Русская интеллигенция жаловалась на чувство беспомощности и отчаяния при виде того, как рушится старое общество, в то время как новое было еще не готово родиться[1467]. В войне все чаще видели выход из российской дилеммы, способ сплотить русское общество. Русская аристократия и средние классы сходились друг с другом и правительством только в одном: славном прошлом России и необходимости заново утвердиться в роли великой державы. Поражение, нанесенное Японией, было страшным унижением, и явная слабость России в боснийском кризисе 1908 г., а совсем недавно и в Балканских войнах сплотила либеральную оппозицию с самыми ярыми реакционерами в стремлении способствовать перестройке военной и агрессивной внешней политики[1468]. В прессе и Думе много говорилось об исторической миссии России на Балканах и ее правах на черноморские проливы, даже если это означало войну с Германией и Австро-Венгрией или, как выражались самые горячие националисты, неизбежную борьбу славянской и тевтонской рас[1469]. И хотя депутаты Думы большую часть времени занимались тем, что критиковали правительство, Дума всегда поддерживала военные расходы. «Следует извлекать выгоду из всеобщего воодушевления, – сказал спикер Думы царю весной 1913 г. – Проливы должны принадлежать нам. Война будет принята с радостью, и она послужит лишь повышению авторитета императорской власти»[1470].

Австро-Венгрия – соперник России на Балканах – была в лучшей форме. Ее экономика, по которой сильный удар нанесли неопределенность ситуации и расходы на Балканские войны, в начале 1914 г. начала восстанавливаться, но нарастающая индустриализация привела с собой более многочисленный и более воинственно настроенный рабочий класс. В венгерской половине Дуалистической монархии требования социал-демократов всеобщего избирательного права встретили сопротивление у венгерской аристократии, которая была не готова делиться властью. Весной 1912 г. массовые рабочие демонстрации в Будапеште привели к ожесточенным столкновениям с правительственными силами. В обеих половинах Дуалистической монархии тлели национальные проблемы, как лесной пожар, прорываясь наружу там и сям открытым пламенем. В австрийской части империи русины, которые говорили на языке близком к украинскому и принадлежали к своей собственной церкви, требовали больших политических и языковых прав от своих польских владык, в то время как чехи и немцы схватились в кажущейся нескончаемой битве за власть. Парламент в Вене стал таким непослушным, что австрийское правительство приостановило его деятельность весной 1914 г.; он собрался вновь лишь в 1916 г. В Венгрии Румынская национальная партия требовала уступок, включая большую автономию для преимущественно румынских регионов, с которыми парламент, где главенствовали венгерские националисты, был не согласен. Под влиянием Тисы венгры были, по крайней мере, согласны оставаться под крылом Дуалистической монархии, но все должно было стать иначе, когда Франц-Фердинанд, известный своей антивенгерской позицией, стал бы преемником своего дяди. Весной 1914 г., когда старый император тяжело заболел, будущее монархии выглядело мрачно. Она, по словам посла Германии Генриха фон Чиршки, склонного к пессимизму, «расползалась по швам»[1471]. А с учетом роста власти Сербии Австро-Венгрия должна была направлять больше своих военных ресурсов на юг, что тревожило в Германии разработчиков военных планов, рассчитывавших на свою союзницу в войне против России.

И хотя Германия по многим показателям (например, промышленность и торговля) развивалась хорошо, а население продолжало расти, ее руководство и большая часть народа ощущали необычную неуверенность в последние мирные годы. Страх перед враждебным окружением, рост силы России, активизация Франции, отказ Великобритании уступить в военно-морской гонке, ненадежность собственных союзников, заметное увеличение числа голосов, поданных за Социал-демократическую партию Германии, – все это вызывало большой пессимизм в отношении будущего Германии. Войну все больше считали вероятной, если не неизбежной; Францию – самым реальным противником, но ее партнеры по Антанте, возможно, придут к ней на помощь (хотя Бетман все еще надеялся на улучшение отношений с Великобританией и Россией)[1472]. «Обиду на Германию, – сказал бывший канцлер Бюлов в начале 1914 г., – вполне можно назвать сутью политики Франции». Когда во Франции появилась открытка со словами «merde pour le roi de Prusse» («дерьмо для короля Пруссии» – фр.), написанными в обратном порядке, немецкие дипломаты сочли свои подозрения подтвержденными. Военный атташе Франции в Берлине сообщал о растущем воинственном настроении в обществе, способном породить «взрыв гнева и национальной гордости, который однажды заставит кайзера поднять руку и повести массы на войну»[1473]. Даже мягкий по характеру композитор Рихард Штраус поддался ан тифранцузским чувствам. Он сказал Кесслеру летом 1912 г., что пойдет на войну, когда она начнется. Что, по его мнению, он сможет там делать, спросила его жена. Наверное, неуверенно сказал Штраус, он мог бы служить медбратом. «О, ты, Рихард?! – выпалила его жена. – Ты же не выносишь вида крови!» Штраус выглядел смущенным, но настаивал: «Я буду стараться изо всех сил. Но если французы получат порку, я хочу быть там»[1474].

Среди высшего гражданского руководства Германии Бетман и – что удивительно – кайзер все еще очень хотели избежать войны. (У кайзера появилась новая страсть – археология, и каждую весну он проводил на раскопках на острове Корфу, что несколько облегчало жизнь Бетмана.) Министр иностранных дел Кидерлен, несмотря на свою любовь к воинственным разговорам, тоже был сторонником сдержанности, но в конце 1912 г. он внезапно умер от сердечного приступа. Его преемник Готлиб фон Ягов оказался слишком слаб, чтобы противостоять генералам. «Этот маленький выскочка», как его называл кайзер, был невыразительным человеком маленького роста, выходцем из семьи прусских аристократов. Его главной целью было, по-видимому, защищать интересы Германии любыми доступными ему способами[1475]. Опасно было то, что военные все больше считали войну неизбежной и даже желательной. Многие из них не простили Вильгельму то, что он отступил в марокканском кризисе 1911 г. или не так давно в 1-й Балканской войне. «Они упрекают его, – докладывала имевшая широкие связи баронесса Шпитцемберг, – в «слишком большой любви к миру» и считают, что Германия упустила свой шанс, когда могла бы победить Францию, пока Россия была занята на Балканах»[1476].

Генеральный штаб счел само собой разумеющимся, что в будущем ему придется воевать на суше на два фронта. Шлифен умер в январе 1913 г., и его последними словами были «только укрепляйте правый фланг», но его стратегические идеи все еще влияли на военное планирование Германии. Его преемник на посту начальника Генерального штаба Мольтке, верный своей пессимистичной натуре, был полон сомнений относительно того, сможет ли Германия одолеть в войне своих врагов, особенно если ей придется воевать одной, без союзников. Несмотря на свои изначальные опасения в отношении призыва на военную службу представителей рабочих классов, Мольтке теперь выступал за рост численности армии, и к нему присоединилось растущее поколение офицеров, среди которых был Эрих фон Людендорф – один из честолюбивых и умных представителей среднего класса, которые теперь прокладывали себе дорогу в Генеральный штаб. В то время как один военный законопроект прошел в рейхстаге летом 1912 г., осенний кризис 1-й Балканской войны, который показал слабость Австро-Венгрии, равно как и готовность России провести мобилизацию, выдвинул новые требования к правительству, сформулированные для Мольтке Людендорфом: быстрое увеличение численности армии и количества боевой техники и формирование специальных пулеметных подразделений. Язык требований был паникерским; в них сухо говорилось о «надвигающейся мировой войне»[1477].

8 декабря 1912 г. когда ситуация на Балканах оставалась напряженной, произошло то, что с тех пор стало одним из самых спорных инцидентов на пути к Великой войне: военный совет кайзера в его дворце в Потсдаме. В то утро Вильгельм прочел депешу от своего посла в Лондоне, который сообщал, что Грей и военный министр Великобритании Холдейн предупредили, что в случае начала всеобщей войны на континенте Великобритания почти наверняка вмешается, чтобы помешать Германии уничтожить Францию. В то время как такая вероятность никак не могла быть новостью для кайзера, он пришел в ярость от дерзости Великобритании. Он также испытывал чувство, будто его предали: в окончательной грядущей войне между тевтонцами и славянами британцы будут не на стороне тевтонцев, а вместе с галлами. Он поспешно созвал нескольких из своих самых доверенных советников – все военные, включая Мольтке, Тирпица и его помощника адмирала Георга фон Мюллера. Согласно записям в дневнике Мюллера, который является самым лучшим документом, кайзер довольно долго разглагольствовал. Он полагал, что хорошо бы получить разъяснения по позиции Великобритании; с настоящего момента Германии придется воевать с Великобританией и Францией вместе. «Флот, естественно, должен подготовиться к войне против Англии». Австро-Венгрия, продолжил он, должна будет заняться сербами, что почти наверняка вовлечет в конфликт Россию, и Германия не сможет избежать войны и на этом фронте. Поэтому Германии следует собрать вокруг себя каких только можно союзников – он надеялся на Румынию и Болгарию и, возможно, Османскую империю. Мольтке согласился с тем, что войны избежать не удастся (и ни один из присутствовавших на это не возразил), но сказал, что немецкую прессу следует использовать для того, чтобы создать в обществе правильный настрой. Тирпиц, который, видимо, никогда не хотел, чтобы его любимый флот использовали в военных действиях, сказал, что он предпочел бы, чтобы войну можно было отложить на полтора года. Мольтке язвительно ответил, что «флот не будет готов даже тогда», и предупредил, что положение армии станет ослабевать со временем по мере усиления ее врагов. «Война – чем скорее, тем лучше». И хотя слишком многое можно понять из факта поспешного созыва военного совета в момент кризиса, ужасает то, насколько быстро и легко присутствовавшие на нем согласились с тем, что надвигается война[1478].

В памятной записке, которую Мольтке написал Бетману вскоре после этого совета, он также предупредил, что важно убедить общественное мнение в Германии в том, что война справедливая и она необходима.

«Если война произойдет, то не может быть никаких сомнений в том, что основной груз ответственности ляжет на плечи Германии, за которую с трех сторон ухватятся ее противники. Тем не менее мы можем в нынешних условиях с уверенностью смотреть в лицо даже еще более трудным задачам, если сумеем сформулировать повод для объявления войны таким образом, чтобы народ сообща и с воодушевлением взял в руки оружие»[1479].

В кризис 1914 г. все правительства должны были прикладывать максимум усилий к тому, чтобы их народы выглядели невиновной стороной конфликта.

Полный воодушевления после совета, кайзер приказал подготовить новые законопроекты об армии и флоте. Бетман был в ужасе отчасти потому, что он не знал, как он будет обеспечивать их финансирование. «Кайзер собрал военный совет, на котором присутствовали его верные паладины из армии и флота, разумеется за спиной Кидерлена и моей, и приказал готовиться к новому увеличению численности армии и флота». Он сумел убедить Вильгельма не идти навстречу требованию Тирпица строить еще три новых крейсера в год. В 1913 г. в своем новогоднем обращении к армейским военачальникам кайзер с гордостью сказал: «Флот уступит армии главную долю имеющихся финансов»[1480]. Армия сумела набрать в свои ряды еще 136 тыс. человек, и к 1914 г. регулярная армия Германии составляла 890 тыс. человек. (На востоке, однако, простиралась Россия, у которой уже была армия численностью 1,3 млн человек, а так как ее население было в три раза больше населения Германии, то и резерв потенциальных солдат был гораздо больше.) По мнению кайзера, Бетман теперь уже согласился с мыслью о войне, и, как Жюль Камбон сообщал осенью 1913 г. в Париж: «Кайзер пришел к тому, что стал верить в неизбежность и даже необходимость войны с Францией»[1481].

Рост численности солдат Германии, безусловно, беспокоил ее врагов. Россия уже увеличивала численность своей армии, задерживая призывников еще на несколько дополнительных месяцев, и проводила пробные мобилизации наряду с расширением сети железных дорог. В 1913 г. в ответ на шаги Германии с одобрения и благодаря крупному займу от Франции царь утвердил новую десятилетнюю «Большую программу», которая должна была сразу увеличить численность армии в мирное время более чем на 200 тыс. человек, а в дальнейшем ожидались еще повышения ее численности и появление новых формирований. Окончательный вариант программы был утвержден 7 июля 1914 г.[1482]

Французы приняли свои собственные меры как ответ на вызов Германии. Планы Жоффра были рассчитаны на достаточное количество войск, готовых к началу военных действий как для отражения любого нападения Германии, так и осуществления своего собственного вторжения в Германию. Так как к 1914 г. Германия могла выставить на поле боя более многочисленную армию, Франция должна была либо изменить свои планы и вести оборонительную войну, которая противоречила стратегической доктрине армии, либо увеличить численность солдат в собственной армии. Для военных и их сторонников второй вариант был предпочтительнее, но он сталкивался с демографической проблемой Франции. В армию могло быть призвано больше новобранцев каждый год – что и происходило до этого момента, – но, имея население 39 млн человек, Франция имела гораздо меньший потенциал для набора рекрутов, чем Германия с ее 68-миллионным населением. Поэтому военное министерство выступило с предложением увеличить численность армии, удлинив срок службы призывников с двух до трех лет. «Трехлетний закон» снова вызвал разногласия в республике по поводу характера и роли военных. В то время как правые и сами военные поддерживали более многочисленную армию, социалисты и многие радикалы выступили с нападками на закон как попытку военных создать профессиональную армию со скорее реакционными, нежели правильными республиканскими ценностями. Жорес выступал со страстными речами в поддержку народного ополчения. Военные и правые указывали на угрозу со стороны Германии и отмечали, что французская армия уже испытывает опасный недостаток войск на родине в Европе, потому что была вынуждена послать войска для усмирения Марокко, где местные жители оказывают сопротивление французской власти[1483]. По мнению Жоффра, закон поможет увеличить численность французских солдат до 700 тыс. человек. У Германии по-прежнему будут в наличии 870 тыс. солдат, но достаточное их количество будет находиться на Восточном фронте лицом к лицу с русскими, и равновесие сил на западе качнется в пользу Франции[1484]. Более долгий срок службы также давал возможность улучшить подготовку солдат, которая давно уже вызывала озабоченность[1485]. И хотя закон был принят в июле, дебаты продолжались и в 1914 г. и во французском парламенте, и в прессе.

Во Франции также разгорелся один из тех сложных скандалов, которые были столь типичны для Третьей республики. То, что в 1911 г. началось как постыдная история о финансовой коррупции среди министров правительства, развилось в согласованную кампанию против Жозефа Кайо, которого националисты всегда подозревали в том, что он готов идти на компромисс с Германией и, быть может, даже подкуплен ею. Ходили слухи, что редактор консервативной «Фигаро» заполучил компрометирующие документы о сложной личной жизни Кайо, а также доказательства того, что он использовал свое положение министра юстиции для создания препятствий в расследованиях коррупционных дел.

Тем не менее Франция с учетом ее недавней истории казалась относительно спокойной и стабильной в последние два мирных года. Страна, как считали и иностранцы, и сами французы, переживала возрождение национального самосознания и чувства уверенности. Марокканский кризис 1911 г. убедил французское общественное мнение – и левых, и правых – в том, что Германия – это непримиримый враг, который никогда не перестанет грозить Франции. (То, что Франция сделала многое, чтобы спровоцировать этот кризис, просто не принималось в расчет; французские комментаторы неизменно предполагали, что их страна – невиновная сторона конфликта.) В летние месяцы 1911 г., когда кризис достиг пика, военное министерство получало сотни заявлений от солдат с просьбой восстановить их на действующей службе. «Мне сказали, что я слишком стар для того, чтобы командовать, – написал один генерал. – Я просто прошу, чтобы меня послали на границу как кавалериста, чтобы показать молодым солдатам Франции старого дивизионного командира, кавалера grand»-croix de la Legion d'Honneur (большой крест Почетного легиона – фр.), который знает, как надо умирать»[1486]. Студенты, которые десятью годами ранее могли быть циничными, уставшими от жизни, подозрительными к чувству гордости за народ и прошлое Франции, теперь говорили о том, что готовы пожертвовать ради нее жизнью. В Латинском квартале 3 тыс. студентов вышли на демонстрацию, скандируя «Vive l'Alsace! Vive la Lorraine!» («Да здравствует Эльзас! Да здравствует Лотарингия!» – фр.), а в парижских театрах стали популярны патриотические пьесы. В сельской местности наблюдатели отмечали новый воинственный настрой среди крестьян[1487]. Жанна д'Арк, которую превозносили в 1909 г., снова стала популярна. Однако на этот раз врагом были не англичане. «Вильма говорит, что в ее окружении все помешаны на войне, – сообщал в 1913 г. Гарри Кесслер о своей сестре, которая жила в Париже. – Все убеждены, что победят нас»[1488]. Когда Герману Цеппелину пришлось совершить вынужденную посадку во французском городке весной 1913 г., толпы местных жителей забросали его команду камнями. Правительство Франции принесло свои извинения за «плохое» поведение. Вильгельм в гневе написал: «Поистине мягко сказано! Это просто по-плебейски нецивилизованное поведение, как в стране варваров! Все это происходит благодаря антигерманской пропаганде!»[1489] Дело Заберна несколькими месяцами позже, когда немецкие офицеры презрительно отнеслись к жителям Эльзаса, получило широкое освещение во французской прессе, которая увидела в нем еще один пример прусского милитаризма[1490]. (Мольтке счел воинственность французской прессы полезной для дальнейшего оправдания увеличения численности армии Германии.)[1491]

Новые настроения во Франции особенно ярко выражал один человек – Раймон Пуанкаре, ведущий консервативный политик, который в январе 1912 г. стал премьер-министром, когда Кайо после второго марокканского кризиса был смещен со своей должности. В начале 1913 г. Пуанкаре был избран президентом, и на этом посту он удерживался до 1920 г. Возможно, оттого, что был родом из Лотарингии, большая часть которой отошла к Германии после 1871 г., Пуанкаре стал страстным французским националистом, полным решимости прекратить разногласия внутри французского общества и вернуть Франции ее законное место в мире. И хотя он утратил изначально пылкую католическую веру, принимал церковь как общественный институт, важный для большинства своих сограждан. Как премьер-министр он сделал многое, чтобы нейтрализовать давние конфликты между католиками и антиклерикалами по вопросу об образовании, поддержав светские школы и настаивая на толерантности в отношении школ религиозных[1492]. Мир, полагал он, выиграет многое от влияния Франции. «Мудрость, хладнокровие и достоинство, – сказал он, выступая с речью в 1912 г. – Вот характерные черты французской политики. Поэтому давайте попытаемся сохранить и усилить жизненную энергию нашей страны, и я говорю не только о ее военной и военно-морской мощи, но прежде всего об этой политической уверенности и этом чувстве национального единства, которые дают народу величие, славу и бессмертие»[1493]. И хотя, будучи человеком, ценившим здравомыслие, он был против войны, он также считал необходимым сделать французские вооруженные силы сильнее. Он стал кем-то вроде героя для французских националистов, так что был отмечен всплеск популярности имени Раймон, которым нарекали при крещении французских младенцев.

Сам Пуанкаре не был ни Наполеоном, ни Шарлем де Голлем, хотя всегда сознавал, что хорошо выглядит в общественном мнении. Будучи полной противоположностью человеку яркому, бросающемуся в глаза, – невелик ростом, аккуратен, суетлив и строг, – он вместе с тем был умным и исключительно трудолюбивым. По-видимому, это была семейная традиция. Со стороны обоих родителей он был выходцем из буржуазных семей, члены которой становились судьями, государственными служащими, профессорами или, как его отец, инженерами. Его двоюродным братом был Анри Пуанкаре – один из ведущих математиков Франции. Раймон со своей стороны отличился в парижском лицее и в возрасте 20 лет стал самым молодым адвокатом во Франции в 1880 г. И хотя он пошел по пути других честолюбивых молодых людей и перешел в журналистику и политику, юридическое образование привило ему уважение к формам и процессам. На людях Пуанкаре был невозмутим и спокоен. Жесткий радикал Жорж Клемансо, который его терпеть не мог, назвал его «деятельным маленьким человечком, холодным, неприятным и не храбрым»[1494]. Это, как и многое из того, что сказал Клемансо, было несправедливо. В политике до 1914 г. и в страшные дни Великой войны Пуанкаре продемонстрировал и храбрость, и силу духа. И даже Клемансо никогда не мог обвинить его в коррупции, как многих других политических деятелей в Третьей республике.

Пуанкаре, что необычно для его времени и класса, был феминистом и ярым поборником прав животных. Например, он отказывался участвовать в традиционной охоте, которая проводилась в загородном поместье президента. Он любил искусство, театр и музыку особенно, и в 1909 г. стал членом Французской академии[1495]. Его многочисленные дневники также характеризуют его как человека эмоционального и чувствительного (он плакал, когда был избран президентом), которого часто ранили проявления неуважения и нападки его врагов. Когда сразу после Рождества 1912 г. он объявил, что будет баллотироваться на пост президента, на него со злобными нападками обрушились радикалы и левые. Говорили, что у его жены (замужество с Пуанкаре было ее вторым браком) было сомнительное прошлое, и даже ходили сплетни, будто она выступала в кабаре или цирке[1496]. Клемансо утверждал, что она была замужем за почтальоном, которого Пуанкаре отправил в Северную Америку. «Вы желаете спать с мадам Пуанкаре? – имел обыкновение громко говорить Клемансо. – Хорошо, мой друг, будет устроено»[1497]. Такие нападки так бесили Пуанкаре, что однажды он вызвал Клемансо на дуэль. (К счастью для первого, она так и не состоялась, так как Клемансо был опытным дуэлянтом.)

Когда Пуанкаре стал президентом, он решил максимально использовать имеющиеся у него полномочия и заниматься иностранными делами самостоятельно. Он каждый день приходил в министерство иностранных дел, принимал послов, зачастую по собственной инициативе, писал депеши и назначал доверенных друзей на ключевые зарубежные посты. В качестве министров иностранных дел он выбирал людей, которые были готовы играть вторую скрипку. 12 июля 1914 г., незадолго до начала последнего кризиса в Европе, эту должность занял умеренный социалист Рене Вивиани, хотя не обладал для этого подходящими качествами, если не считать патриотизма и красноречия. Он очень мало разбирался в иностранных делах и был склонен винить своих чиновников, когда допускал ошибки, тогда как Пуанкаре просто запугивал его. Пуанкаре слегка раздражало невежество Вивиани в дипломатии – тот не знал даже такой основной вещи, как название министерства иностранных дел Австро-Венгрии. «Когда он читает телеграммы из Вены, – выражал свое недовольство Пуанкаре, – он не может сказать Ballplatz, произнеся его как Bol-platz или Baliplatz»[1498].

Решимость Пуанкаре контролировать внешнюю политику Франции не всегда претворялась в практическую политику или руководство. Из Лондона Пол Камбон, который в конечном счете, стиснув зубы, стал его уважать, обвинил его в том, что его «ясная речь находится на службе путаных мыслей»[1499]. Пуанкаре не хотел войны, но его целью было сделать Францию сильной и более напористой в Европе, а также на Ближнем Востоке, где у Франции уже была большая заинтересованность в территориях Османской империи – Сирии и Ливане. В своем инаугурационном обращении к французскому парламенту в феврале 1913 г. он сказал, что мир возможен только в случае, если страна будет всегда готова к войне. «Ослабленная Франция, Франция, открытая по своей собственной вине вызовам, унижению, уже не будет Францией»[1500].

Пуанкаре тем не менее был готов добиваться ограниченной разрядки в отношениях с Германией. Сожалея об утраченных провинциях – Эльзасе и Лотарингии, он тем не менее не хотел использовать войну, чтобы их вернуть[1501]. Франция сотрудничала с Германией во время кризисов на Балканах в 1912 и 1913 гг., а в январе 1914 г. Пуанкаре обедал в посольстве Германии в Париже и был первым французским главой государства, который это сделал со времен войны 1870 г. Пуанкаре, по-видимому, даже надеялся, что система союзов, разделяющая Европу на два лагеря, может каким-то образом принести какую-то стабильность и дать возможность европейским державам разрабатывать договоры для мира, выходящие за рамки Европы, например по разделению Османской империи[1502]. В то же самое время он считал, как и многие из его соотечественников, что немцы – задиры, с которыми надо вести себя твердо. Он прочел Вивиани одно из своих частых наставлений: «С Германией всегда необходимо быть непреклонным и решительным; ее дипломатия склонна блефовать, и она всегда испытывает нас, чтобы посмотреть, полны ли мы решимости сопротивляться или мы склонны уступить»[1503]. К 1914 г. Пуанкаре стал более пессимистично смотреть на возможность работы с Германией. «Все больше и больше, – написал он в своем личном дневнике, – Германия воображает, что ей предначертано главенствовать в мире, что так называемое превосходство германской расы, все увеличивающееся число жителей рейха и продолжающееся давление экономической необходимости создают для нее исключительные права среди народов». Он также начал сомневаться в том, что в любом будущем кризисе Германия пойдет на уступки[1504].

Это сделало дружеские отношения Франции более, чем когда-либо, ключом к поддержанию ее величия и положения в мире. Военный союз Франции с Россией нужно было вскармливать и углублять. С одобрения Пуанкаре займы Франции на строительство российских железных дорог за два года до войны увеличились приблизительно на 500 млн франков[1505]. Он уверил Извольского, который все еще был послом России в Париже, что тот использует свое влияние на внешнюю политику Франции, чтобы гарантировать «самые тесные связи с Россией»[1506]. Он также был верен своему слову, назначив непоколебимого французского националиста Делькассе, которого Германия вынудила уйти со своего поста во время первого марокканского кризиса, послом Франции в Санкт-Петербурге. Пуанкаре также взял себе за правило посещать Россию, и впервые он сделал это, когда был еще премьер-министром. «Император Николай, – сказал Сазонов, – часто ценил в других те качества, которыми не обладал сам, и был особенно поражен решимостью и силой воли премьер-министра Франции»[1507].

Пуанкаре также разделял широко распространенную точку зрения, что Антанту следует сделать еще сильнее, связав Великобританию военными обязательствами и с Францией, и с Россией. Проблема была в том, что Великобритания, в которой внешнюю политику твердо проводил Грей, проявляла мало интереса к каким-либо шагам, кроме уверений в доброй воле и поддержке. Еще большее беспокойство вызывала внутренняя политика Великобритании, которая была сильно похожа на политику Франции в худшие времена. Там был даже сложный финансовый скандал с Ллойд Джорджем и несколькими другими ведущими либеральными политиками, которых консерваторы с воодушевлением обвинили в использовании закулисной информации с целью покупки акций компании Маркони, которая должна была получить контракт на постройку правительственных радиостанций на территории всей Британской империи. И хотя парламентское расследование выявило, что обвиняемые невиновны, отчасти потому, что купили акции только американского филиала этой компании, который не извлекал выгоды из этого контракта, ситуация выглядела некрасивой и нанесла ущерб репутации Ллойд Джорджа и других, равно как и правительства в целом. В 1913 и первой половине 1914 г., которая была даже еще более тревожной для англичан и их союзников, Великобритания пережила глубокие и острые социальные и политические потрясения с бурными демонстрациями, бомбами, баррикадами и даже вооруженным ополчением. И ирландский вопрос снова встал ребром настолько, что перед Великобританией впервые с XVII в. встала проблема возможности гражданской войны.

Монархом, который в то время возглавлял вдруг ставшую беспокойной Великобританию, был Георг V, который в 1910 г. унаследовал трон после Эдуарда VII. Во многом он был противоположностью своего отца. У него были простые вкусы, он не любил зарубежные страны и скучал в светском обществе. Его двор, как он сам с гордостью говорил, был скучным, но респектабельным. С таким королем не будет скандалов с любовницами или неподходящими друзьями. Внешне он очень походил на своего двоюродного брата – русского царя (их двоих часто путали), а в поведении оставался морским офицером, которым всегда был. Он управлял своим двором, как кораблем, с вниманием к форме одежды, заведенному распорядку и пунктуальности. Он был предан своей жене, но ожидал от нее подчинения своим приказам. Ему нравилось, как она одевалась в то время, когда он познакомился с ней в 1890-х гг., и поэтому до самой своей смерти в 1953 г. она носила длинные платья. «Парижская публика сходила по ней с ума, – сообщал придворный после визита королевской четы в начале 1914 г., – и ходили слухи, что ее старомодные шляпки и платья ранней Викторианской эпохи войдут в моду в следующем году!»[1508] И хотя Георг считал свою должность бременем и боялся выступать с ежегодным обращением к нации, он выполнял свои обязанности добросовестно. Он также понимал и принимал тот факт, что он является конституционным монархом, обязанным прислушиваться к советам своих министров. Его собственная политика была политикой сельского сквайра, принадлежащего к тори и испытывающего инстинктивное отвращение ко всему, что отдает социализмом, и он подозревал, что многие ведущие либеральные политики на самом деле не джентльмены, включая премьер-министра, хотя ему нравился Асквит и к нему он питал уважение[1509].

Герберт Асквит, который занимал эту должность в то время, когда Великобритания шла от мира к войне, был умным и честолюбивым человеком, родом из богатой семьи торговца шерстью, проживавшей на севере Англии. Его счастливое детство внезапно закончилось со смертью отца, который оставил свою семью зависимой от благотворительности братьев своей жены. Герберта и одного из его братьев взял к себе один из дядьев, а затем передал их в другие семьи, пока они учились в школе в Лондоне. В отличие от своего болезненного брата Герберт преуспел, получив престижную стипендию для учебы в Баллиольском колледже Оксфордского университета, который был известен как кузница общественных деятелей[1510]. Там Асквит заработал себе репутацию умного и прилежного студента, а также серьезного участника дебатов – эти качества сослужили ему хорошую службу, когда он начал свою чрезвычайно успешную карьеру юриста. Он женился в молодом возрасте по любви и, по всем отзывам, был любящим отцом и мужем. Но к моменту смерти своей первой жены от тифа в 1891 г. Асквит уже влюбился в Марго Теннант – бойкую и своенравную дочь очень богатого бизнесмена. Марго, которая была интеллектуальным и социальным снобом, имела репутацию женщины, славящейся откровенностью, которая часто граничила с грубостью, физической силой – она обожала охотиться с собаками – и непредсказуемостью. Асквит оказался рядом с ней за столом на банкете в палате общин за несколько месяцев до смертельной болезни своей жены. «Страсть, – сказал он своему другу позже, – которая приходит, я думаю, к каждому раз в жизни, пришла ко мне и поработила меня». (Еще раз он точно так же будет порабощен в 1914 г.) Марго нашла, что он напоминает ей Оливера Кромвеля (который возглавлял парламентские войска против короля в гражданской войне), и почувствовала, что «это человек, который способен помочь мне и понять все»[1511]. На самом деле она колебалась более двух лет после того, как Асквит впервые сказал ей о своей любви, что произошло через несколько недель после похорон его жены. В 1894 г., перебрав других своих поклонников, Марго решила – внезапно, как она часто делала, – выйти за него замуж. Она занялась воспитанием своих пасынков (которые далеко не всегда ценили ее деспотические методы) и продвижением многообещающей политической карьеры Асквита.

В 1886 г. Асквит был выбран в парламент от Либеральной партии и за последующие годы неуклонно поднимался вверх в партийной иерархии и в английском обществе, приобретая новых влиятельных друзей, включая саму Марго, в кругах крупной буржуазии и аристократии. Когда в конце 1905 г. либералы вернулись во власть, Асквит стал канцлером казначейства, а затем в 1908 г. – премьер-министром. Он был талантливый лидер, умевший удерживать вместе разношерстную группу либералов, в которую входили пацифисты и радикальные реформисты, такие как Ллойд Джордж, с одной стороны, и империалисты вроде Грея – с другой. Когда в последние мирные годы разгорелась борьба между Черчиллем и Ллойд Джорджем за проект государственного бюджета для военно-морского флота на 1914–1915 гг., Асквиту удалось сдержать ее. Черчилль, который стал первым лордом адмиралтейства в 1911 г., теперь пошел на попятную и способствовал выделению больших ассигнований на военно-морской флот, тогда как его давний союзник Ллойд Джордж, ставший канцлером казначейства, был полон решимости стоять на своем. Их спор был окончательно разрешен лишь в январе 1914 г., когда при поддержке Асквита Черчилль добился увеличения ассигнований, как и хотел.

Асквит также был способен проявить значительное политическое мужество в продолжительной политической борьбе между палатой общин и палатой лордов по вопросу бюджета, предложенного Ллойд Джорджем в 1909 г., или во времена последовавших жестоких кризисов. Однако к 1914 г. он уже явно меньше, чем когда-то, интересовался обычными, но жизненно важными деталями политики. Политические враги дали ему прозвище «Подождем и посмотрим» за его склонность отсрочивать решения, чтобы добиться консенсуса, что превращалось в отсрочку ради нее самой. Его большой друг и товарищ по Либеральной партии Ричард Холдейн, который был военным министром в 1905–1912 гг., заметил: «Лондонское общество сделалось очень привлекательным для него, и он постепенно стал отходить от суровых взглядов на жизнь, которые мы с ним разделяли долгое время»[1512]. Другой давний друг назвал его «красным и надутым – совершенно не таким, каким он всегда был»[1513].

К сожалению, когда энергия Асквита стала убывать, его правительство столкнулось со все более неподатливыми внутренними проблемами. Пока шла борьба между английскими рабочими и их работодателями, разразился новый конфликт между женщинами всех классов и всех политических убеждений, которые требовали для себя избирательного права, и их противниками, среди которых, помимо всех прочих, был и сам Асквит. Мнения министров его кабинета по этому вопросу разделились. В то время как большинство суфражисток были мирными и относительно законопослушными, громкоголосое радикальное меньшинство, возглавляемое вызывающей опасения миссис Панкхерст и ее такой же непримиримой дочерью Кристабель, начало борьбу, используя разнообразные оригинальные средства. Их сторонницы мешали проведению митингов, плевались в противников предоставления избирательного права женщинам, приковывали себя к оградам, надоедали министрам правительства, резали картины в художественных галереях и разбивали окна даже на самой Даунинг-стрит. «Меня чуть не стошнило от ужаса», – пожаловалась Марго Асквит[1514]. В 1913 г. бомбой был уничтожен новый дом, который строил Ллойд Джордж на окраине Лондона, хотя он поддерживал предоставление женщинам избирательного права. Между январем и июлем 1914 г. воинствующие суфражистки подожгли более ста зданий, включая церкви и школы. Когда женщин ловили и приговаривали к тюремному заключению, они отвечали тем, что объявляли голодовку. В этом движении появилась первая мученица в 1913 г., когда одна из суфражисток бросилась под ноги коня короля Георга V на Дерби, и власти, по-видимому, какое-то время хотели увеличить число таких мучениц, позволив полиции грубо обращаться с женщинами-демонстрантками и насильно кормить объявивших голодовку. К лету 1914 г. Асквит был готов отказаться от противодействия и внести законопроект об избирательном праве для женщин в парламент, но вмешалась Великая война, и избирательному праву для женщин пришлось подождать.

Самым опасным для Великобритании в те годы был ирландский вопрос. Требования автономии для Ирландии набирали силу, особенно на католическом юге. Одно крыло либералов, следуя примеру своего великого вождя Гладстона, сочувствовало им, но политическая необходимость тоже играла свою роль. После выборов 1910 г. у правительства либералов больше не было большинства, и оно зависело от голосов ирландских националистов. В начале 1913 г. правительство внесло на рассмотрение законопроект об автономии Ирландии, по которому Ирландия получила бы свой собственный парламент внутри федеральной Великобритании. К сожалению, важное меньшинство в Ирландии, главным образом те протестанты, которые были в меньшинстве в Ольстере в северной части острова, не хотели автономии, которая оставит их под властью католиков; и в сопротивлении им выразила поддержку большая часть Консервативной партии Великобритании, включая ее лидера Бонара Лоу, который сам был протестантом родом из Ольстера.

Вопрос об ирландской автономии разделил британское общество; старые друзья переставали здороваться друг с другом, люди отказывались сидеть рядом за столом на званых обедах. Однако это все было всего лишь пеной на поверхности гораздо более зловещих глубинных течений. В 1911 г. в Ирландии ольстерские юнионисты, как они любили себя называть, издали программу, в которой провозгласили, что готовы сформировать собственное правительство, если будет принят закон об автономии Ирландии. В начале 1912 г. первые военизированные отряды добровольцев стали заниматься военной подготовкой и учиться владеть оружием – пример, которому вскоре последовали сторонники автономии Ирландии на юге. В конце сентября почти 300 тыс. человек из Ольстера подписали договор – некоторые явно своей кровью, – дав клятву провалить автономию. Из Великобритании их открыто поощряли Бонар Лоу и другие видные консерваторы, используя безрассудно возбуждающие и провокационные формулировки. В июле 1912 г. Лоу и многие его коллеги из палаты общин вместе с рядом консервативно настроенных пэров присутствовали на большом съезде в Бленхеймском дворце герцога Мальборо. В длинной и страстной речи Лоу заявил, что правительство ведет себя неконституционно, предлагая автономию Ирландии, и – что звучало как угроза, им неоднократно повторяемая, – обвинил его в том, что оно рискует развязать гражданскую войну. «Не могу себе представить, – заключил он, – на какое сопротивление пойдет Ольстер, в котором я не буду готов поддержать его и в ко тором его не поддержит подавляющее большинство британского народа»[1515]. Пока Лоу подливал масла в огонь, которого, по его словам, он страшился, другой бывший житель Ольстера – сэр Генри Вильсон, начальник военных операций в военном министерстве, ненавидевший Асквита (Пьяницу), да и большинство либералов подбадривали наиболее ярых сторонников Ольстера, строивших планы захвата власти силой в случае введения закона о самоуправлении Ирландии[1516]. (Его вполне могли бы уволить, что, очевидно, возымело бы разрушительное действие на развертывание военных сил Великобритании в начале Великой войны.) Более того, Вильсон поставлял консерваторам конфиденциальную информацию об армии и ее реакции на кризис. Так как многие офицеры и военнослужащие рядового и сержантского составов были родом из Ольстера или протестантских семей с юга, кризис вокруг автономии Ирландии вызвал у них сильное беспокойство в связи с тем, что им, возможно, придется выступить против своих мятежных соотечественников.

В марте 1914 г. кризис еще более обострился. Палата общин дважды передавала законопроект об автономии Ирландии в палату лордов, где доминировали пэры-юнионисты, которые каждый раз его отвергали. Асквит предложил компромисс: не включать временно в территорию, подпадающую под ирландскую автономию, шесть графств Ольстера, но оппоненты отказались такую возможность рассматривать. Действительно, среди членов палаты лордов возникло движение за то, чтобы оказать давление на правительство путем отклонения законопроекта, разрешающего существование армии, который принимали без обсуждения каждый год с 1688 г., и Лоу, безусловно, играл с идеей о поддержке «твердолобых пэров», как их стали называть. (В американской политике недавнего времени есть параллель – отказ республиканцев разрешить правительству принять повышенный «потолок долга», чтобы оно могло осуществлять заем денежных средств, необходимых ему для функционирования.) В тот же месяц произошел самый тревожный инцидент – так называемое восстание в Куррахе среди английских армейских офицеров, расквартированных на юге Ирландии. В результате глупости, неразберихи и, возможно, враждебности со стороны военного министра – некомпетентного сэра Джона Сили и главнокомандующего войсками в Ирландии сэра Артура Паджета офицеры на военной базе в Куррахе были предупреждены о том, что могут получить приказ предпринять военные действия против Ольстерских добровольческих сил, а в случае нежелания делать это они могут уклониться или уйти в отставку. Несколько десятков офицеров дали ясно понять, что они уйдут в отставку, и тогда Сили позволил себя уговорить послать им уверения в том, что их не попросят силой претворять в жизнь в Ольстере закон об автономии. Асквит предпочел не «продавливать» этот вопрос, но освободил Сили от занимаемой должности и взял на себя функции военного министра.

Когда в 1914 г. лето сменило весну, либералы и консерваторы по-прежнему продолжали оставаться далекими друг от друга, а в Ирландии оружие продолжало поступать к обеим сторонам конфликта и не прекращалась военная подготовка. В июле, сделав последнюю попытку прийти к компромиссу, король созвал в Букингемском дворце совещание лидеров обеих сторон. Британские правящие классы, общественность и пресса были почти полностью заняты ирландским вопросом и не обращали внимания на то, что происходило в Европе, даже когда Франц-Фердинанд – наследник австрийского престола – был убит в Сараеве 28 июня. Асквит, который теперь влюбился в молодую женщину гораздо моложе себя по имени Венеция Стенли, впервые упомянул о нарастающем кризисе на континенте в своих ежедневных письмах к ней лишь 24 июля, в день завершения совещания в Букингемском дворце еще одним провалом. И если англичане не замечали, что делается у их соседей, европейские страны пребывали в остолбенении от зрелища британского общества, явно балансирующего на грани гражданской войны. Как сказал русский царь английскому послу, он находил ситуацию в Великобритании трудной для понимания и выразил надежду, что она не окажет влияния на позицию Великобритании в международных делах[1517]. Германия и Австро-Венгрия имели иную точку зрения; если повезет, Великобритания окажется слишком разъединенной внутренне, чтобы воевать в случае начала войны[1518].

В начале 1914 г. это казалось большинству европейцев не более вероятным, чем в прошлое десятилетие. Конечно, продолжала существовать напряженность: Великобритания и Германия по-прежнему участвовали в военно-морской гонке, Франция и Германия не приблизились ни на шаг к более дружественным отношениям, а Россия и Австро-Венгрия по-прежнему маневрировали друг против друга на Балканах. К 1914 г. русские националисты уже усердно баламутили русинов в австрийской Галиции, что и раздражало, и беспокоило Вену[1519]. (Это имело и положительные и отрицательные стороны; монархия также поощряла католических священников переходить границу и обращать в свою веру русинов на территории России.) И внутри альянсов тоже существовали очаги напряжения. После Балканских войн отношения между Германией и Австро-Венгрией ухудшились; немцы считали, что их союзники безрассудно рисковали войной с Россией, тогда как в Австро-Венгрии были возмущены тем, что Германия оказалась плохим другом. Монархия также негодовала, видя растущие капиталовложения и влияние Германии на Балканах и в Османской империи. Несмотря на Тройственный союз, Италия и Австро-Венгрия продолжали соперничать за влияние в Албании, а общественное мнение в Италии по-прежнему было обеспокоено правами италоговорящих подданных Дуалистической монархии. Отношения между этими двумя державами достигли такой низкой отметки к лету 1914 г., что ни итальянский король, ни официальный представитель Италии не присутствовали на похоронах Франца-Фердинанда. В 1912 г. Германия и Австро-Венгрия договорились обновить Тройственный союз, быть может, для того, чтобы уверить друг друга в своей надежности, а также чтобы удержать в нем Италию.

«Члены Антанты, – сказал русский посол в Германии, – всегда находятся в согласии между собой; однако Тройственный союз – полная противоположность. Если Австро-Венгрия задумает что-то, то она торопится осуществить задуманное. Италия иногда примыкает к другой стороне, а Германия, которая объявляет о своих намерениях в самый последний момент, главным образом вынуждена поддерживать своих союзников, будь то к лучшему или худшему»[1520]. Хотя в самой Антанте соперничество между Великобританией и Россией за Центральную Азию и Персию никогда не прекращалось, и к весне 1914 г. Грей и его главные советники опасались, что договоренность о том, что российская сфера влияния – север Персии, а английская – ее юг, находится на грани срыва.

Ожидаемый развал Османской империи был искушением для внешних сил соперничать друг с другом за черноморские проливы и Константинополь, равно как и вообще в турецкоговорящей Малой Азии и на ее обширных арабских территориях, включавших современные Сирию, Ирак, Ливан, Иорданию, Израиль и большую часть Саудовской Аравии. Правительство России, вероятно, понимало, насколько ограниченны ее возможности захватить проливы, но русские националисты продолжали агитировать за то, чтобы Россия взяла ее, по их мнению, законное наследство. Австро-Венгрия, которая в основном держалась в стороне от борьбы за колонии, теперь проявила интерес к установлению своего присутствия в Малой Азии, отчасти чтобы компенсировать череду недавних поражений на Балканах. Это вызвало обеспокоенность у обоих ее союзников; Германия и Италия мечтали создать свои колонии на Ближнем Востоке, когда исчезнет Османская империя[1521]. А сам «инвалид» проявлял удивительные признаки жизни. Младотурки, которые теперь прочно вернули себе власть, пытались централизовать и упрочить правительство. Они укрепляли свою армию и купили у Великобритании три линкора, которые после прибытия решительно изменили баланс сил против русского флота. Россия ответила тем, что начала строить свои собственные линкоры, но у Османской империи было преимущество в 1913–1915 гг.[1522]

В конце 1913 г. среди стран Антанты промелькнула озабоченность, когда просочились новости о том, что немцы расширяют свою военную миссию в Османской империи и уже послали туда генерала Отто Лимана фон Сандерса. Так как у него были широкие полномочия в области обучения и поддержки османских вооруженных сил и он командовал армейским корпусом, базирующимся в Константинополе, это должно было резко усилить влияние Германии в Османской империи. Вильгельм, который втайне разрабатывал эти планы вместе с ближайшими военными советниками, сказал Лиману: «Либо немецкий флаг вскоре будет развеваться над укреплениями на Босфоре, либо я разделю печальную судьбу великого изгнанника на острове Святой Елены»[1523]. И снова гражданское руководство Германии встало перед проблемой разрешения нежелательных последствий действий безответственного и независимого императора.

До этого момента Россия и Германия довольно успешно сотрудничали в Османской империи. В ноябре 1910 г. царь Николай нанес визит Вильгельму в Потсдаме, где они подписали договор по Османской империи, который убрал по крайней мере один источник напряженности: Россия пообещала не подрывать новое правительство младотурок, а Германия – поддерживать реформы в Османской империи. Немцы также признали российскую сферу влияния на севере Персии и успокоили опасения России, передвинув проектируемую железную дорогу Берлин – Багдад южнее. Бетман был доволен: «Визит русского царя прошел лучше, чем ожидалось. Монархи общались друг с другом открыто и расслабленно, будучи в самом лучшем, почти веселом расположении духа»[1524]. Два правителя встретились снова на своих яхтах летом 1912 г. в балтийском порту Палдиски (сейчас он находится в Эстонии) как раз перед началом Балканского кризиса. Александра, по словам Сазонова, «демонстрировала лишь скуку, как обычно в таких случаях», но встречи проходили в «спокойном и дружеском тоне». Коковцов и Бетман, которые также на них присутствовали, тихо жаловались друг другу на то, как трудно сопротивляться давлению со стороны общества в связи с увеличившимися военными расходами. Вильгельм громко рассказывал бесконечные анекдоты. «Я должен признаться, – сказал Сазонов, – что не все из них мне понравились». Кайзер также посоветовал царю смотреть на восток и наращивать силы против Японии. Николай слушал его с обычной сдержанностью. «Слава богу! – сказал он Коковцову после окончания встречи. – Теперь не нужно следить за каждым словом, чтобы оно не было истолковано так, как и во сне не приснится». Но Николай испытал облегчение, потому что Вильгельм несколько раз сказал, что не позволит ситуации на Балканах привести к мировой войне[1525].

Дело Лимана фон Сандерса, как его быстро стали называть, разрушило сотрудничество между Германией и Россией в Османской империи, и реакция на это показала, насколько пугливы стали к этому времени европейские столицы. Русские, которые были в ярости от такого назначения, побуждали своих французских союзников и англичан оказать давление на младотурок с целью ограничить полномочия Лимана. Сазонов говорил о захвате османских портов, чтобы настоять на своем, и снова разговоры о всеобщей войне стали витать в воздухе. Председатель Совета министров России Коковцов призывал к сдержанности; такую же позицию занимали и французы, и англичане, которые не хотели оказаться втянутыми в войну из-за Османской империи. (Правительство Великобритании пришло в замешательство, когда обнаружило, что адмирал, который возглавлял британскую военно-морскую миссию в Константинополе, имел такие же полномочия, что и Лиман.) Хотя, как и раньше, они – особенно французы – признавали необходимость поддержать Россию. Извольский сообщал в Санкт-Петербург, что Пуанкаре проявил «спокойную решимость не уклоняться от выполнения обязательств, которые накладывал на них союз с нами, и Делькассе – французский посол в Санкт-Петербурге уверил российское правительство в безусловной поддержке»[1526].

К счастью, Европа на этот раз получила передышку: русские и немцы были не готовы доводить дело до применения силы, да и младотурки, которых тоже встревожил этот фурор, очень хотели урегулирования проблемы. В январе для спасения репутации Лиман был повышен в чине, так что теперь его ранг был слишком высок, чтобы командовать корпусом. (Ему было суждено оставаться в Османской империи до ее поражения в 1918 г.; он продвигал карьеру многообещающего турецкого офицера Мустафы Кемаля Ататюрка, что было его долгосрочным наследством турецкому народу.) Это дело еще больше усилило подозрения Антанты в отношении Германии и еще больше отдалило друг от друга Россию и Германию. В правительстве России, особенно после отставки Коковцова в январе 1914 г., стали считать, что Германия замышляет войну. На аудиенции с Делькассе в том месяце царь Николай спокойно говорил с французским послом о надвигающемся конфликте. «Мы не позволим им наступать нам на ноги, и на этот раз это не будет похоже на войну на Дальнем Востоке: нас будет поддерживать национальный настрой»[1527]. В феврале 1914 г. русский Генеральный штаб передал правительству два секретных немецких меморандума, которые достали его шпионы. В них говорилось о войне на два фронта и о том, как заранее следует готовить к этому общественное мнение Германии. В тот же месяц царь одобрил приготовления к нападению на Османскую империю в случае всеобщей войны[1528].

Тем не менее успешное завершение дела Лимана фон Сандерса и международное урегулирование кризиса в 1912 и 1913 гг. показали, что Европа все еще может сохранить у себя мир, что осталось еще что-то от Священного союза Европы, в котором великие державы выступали вместе с целью осуществления посреднических функций и принуждения к урегулированию конфликтов. На самом деле многие наблюдатели чувствовали, что настроение в Европе к 1914 г. стало лучше, чем было какое-то время до этого. Черчилль в своей истории Великой войны говорил об «исключительном спокойствии» тех последних месяцев мира, и Грей также, оглядываясь назад, писал: «В первые месяцы 1914 г. небо над миром выглядело более ясным, чем было. Балканские тучи рассеялись. После угрожающих периодов 1911, 1912 и 1913 гг. немного спокойствия было вероятным и, казалось, ожидаемым»[1529]. В июне 1914 г. Оксфордский университет удостоил почетной степени князя Лихновски – посла Германии, и композитора Рихарда Штрауса. Европа была – и это правда – разделена на два альянса, и после Великой войны в этом стали видеть одну из главных ее причин, так как конфликт между любыми двумя державами был сопряжен с риском втягивания в него их союзников. Однако можно возразить, как это делали в то время и продолжают делать сейчас, что оборонительные союзы, какими были эти два альянса, выступают в роли фактора, сдерживающего агрессию, и могут быть фактором стабильности. Североатлантический союз (НАТО) и страны Варшавского договора устанавливали в Европе во время холодной войны баланс, который был в конечном счете мирным. Как с одобрением сказал Грей в палате общин в 1912 г., страны были разделены на «отдельные группы, а не на противоположные», и многие европейцы – и среди них Пуанкаре – были с ним согласны. В своих воспоминаниях, написанных после Великой войны, Грей продолжал настаивать на ценности союзов: «Мы хотели, чтобы Антанта и Тройственный союз Германии дружно жили бок о бок. Это было лучшее из практически выполнимого»[1530]. И в то время как Франция и Россия в первом союзе, а Германия, Австро-Венгрия и Италия во втором подписали договоры о военном альянсе, Великобритания все еще отказывалась сделать это, чтобы, как утверждал Грей, сохранить свободу действий. Действительно, в 1911 г. Артур Николсон, который теперь был постоянным помощником министра иностранных дел, выражал недовольство тем, что Великобритания по-прежнему недостаточно связана обязательствами с Антантой: «Я не думаю, что люди вполне осознают, что, если мы должны оказывать помощь в сохранении мира и статус-кво, необходимо признавать наши обязательства и быть готовыми предоставить в случае необходимости нашим друзьям или союзникам помощь более материального и действенного рода, чем мы можем предложить им в настоящее время»[1531].

На деле, какими бы оборонительными ни были эти союзы и какой бы свободной ни чувствовала себя Великобритания, идя своим собственным курсом, за прошедшие годы разделение Европы стало уже общепринятым фактом. Это отражалось даже в риторике тех государственных деятелей, которые всегда с осторожностью относились к тому, чтобы слишком явно идентифицировать себя с той или иной стороной. К 1913 г. Сазонов, который только годом раньше заявлял немецкому послу в Санкт-Петербурге, что отказывается использовать это слово, говорил уже об Антанте. Грей, который разделял такое нежелание Сазонова, на следующий год признал, что надежды избегать использования этого слова не больше, чем на то, чтобы избавиться от инфинитивов с отделенной частицей (в англ. яз. – частица to + глагол. – Ред.). В любом случае, утверждал он, Антанта полезна для Великобритании: «Альтернативой является либо политика полной изоляции в Европе, либо политика конкретного альянса с той или иной группой европейских держав…»[1532]

Неизбежно ожидания и представления о взаимной помощи накапливались в обоих альянсах, по мере того как дипломаты и военные привыкли работать друг с другом. Партнеры также обнаружили, что им нужно убедить друг друга в своей верности или они рискуют потерять союзника. И хотя у Германии не было жизненно важных интересов, которые стояли на кону на Балканах, ей было все труднее не оказывать поддержку Австро-Венгрии в этом регионе. Для Франции союз с Россией был решающим в плане статуса великой державы, и все же французы всегда боялись, что, как только Россия снова станет сильной, ей не будет нужна Франция и она может вернуться в свой старый союз – с Германией[1533]. Это заставляло французов поддерживать цели русских даже тогда, когда они считали их опасными; Пуанкаре ясно давал России понять, что Франция вступит в войну между Россией и Австро-Венгрией даже из-за Сербии. «Определяющим фактором является то, – сказал он Извольскому в Париже в 1912 г., – что все это ведет к одному и тому же результату, то есть, если Россия вступит в войну, Франция тоже в нее вступит, так как мы знаем, что в этом вопросе Германия будет стоять за Австрию»[1534]. И хотя договор Франции с Россией был оборонительным и вступал в действие только в том случае, если одна из сторон подвергнется нападению, Пуанкаре выходил за рамки его положений, намекая, что Франция будет считать себя обязанной вступить в войну, даже если Германия просто проведет мобилизацию. К 1914 г. эти союзы, вместо того чтобы выступать в роли тормозов для своих членов, слишком часто давили на педаль газа.

Антанта, несмотря на осторожность Великобритании, становилась все более сплоченной и глубокой коалицией, чем Тройственный союз, так как узы, связывающие ее участников, будь то финансовые, особенно в случае Франции и России, военные и дипломатические (или даже улучшенное радио– и телеграфное сообщение), становились все более многочисленными и крепкими. Французы не только поощряли Великобританию и Россию вступать в военные дискуссии, но и сами нажимали на Великобританию с целью добиться от нее более четких обязательств, чем она до сих пор была готова дать. И хотя кабинет министров Великобритании оставался разобщенным по этому вопросу, а сам Грей предпочитал занимать туманную позицию между уверениями французов в своей поддержке и отказами уточнить, в чем она может состоять, у Франции был усердный и энергичный коллаборационист в лице Генри Вильсона, который посещал страну семь раз только в 1913 г. для участия в обсуждениях со своими французскими коллегами[1535]. Также к 1912 г. английский и французский флоты начали более тесно сотрудничать на Средиземном море, в Атлантике и на Дальнем Востоке.

Это было не только результатом давления французов, просто перед англичанами встала дилемма: их флот больше не мог отвечать на вызовы, в частности защищать интересы Великобритании на Средиземноморье, где Италия, Австро-Венгрия и Османская империя строили себе линкоры, и превосходить немецкий флот в открытом море. Если бы Великобритании не удалось установить контроль над военно-морской гонкой с Германией – а к концу 1912 г. с провалом нескольких раундов переговоров это выглядело в высшей степени маловероятно, – ей пришлось бы либо тратить гораздо больше средств на свой военно-морской флот, либо сотрудничать с флотами дружеских держав и делить с ними ответственность за ключевые регионы. Это ставило перед Асквитом политическую проблему. И хотя консерваторы обычно поддерживали растущие расходы на военно-морской флот, радикалы в его собственной партии этого не делали, и многие либералы были осторожны при принятии дальнейших международных обязательств, которые могли привести страну к войне.

Новым первым лордом адмиралтейства Великобритании был честолюбивый, энергичный и влиятельный молодой Уинстон Черчилль – в те времена член Либеральной партии. «Уинстон не говорит ни о чем, кроме моря, флота и тех замечательных деяний, которые он собирается совершить», – заметил его помощник[1536]. Черчилль принял свою новую должность, с безграничными воодушевлением и самоуверенностью овладевая знаниями о кораблях, корабельных верфях, доках и вооружении и думая о стратегических потребностях Великобритании. «Это было отличное время, – писал он о Великой войне. – С зари до полуночи день за днем ум был поглощен новизной захватывающих проблем, которые, теснясь, выходили на передний план»[1537]. За три предвоенных года он провел восемь месяцев на борту яхты «Чародейка», принадлежавшей адмиралтейству, и посетил каждый крупный корабль и морскую базу на Средиземном море и в британских водах. («Отпуск за счет правительства», – написал Вильсон об одной из таких поездок.)[1538] «В конце, – утверждал Черчилль с некоторым преувеличением, – я мог получить все, что было нужно флоту, и до деталей знал текущее состояние наших военно-морских дел»[1539]. И хотя Черчилль приводил в ярость многих старших морских офицеров своей спокойной высокомерной уверенностью в том, что может выполнять их работу лучше, чем они, он провел столь необходимые реформы. Впервые создал надлежащий Генеральный штаб, улучшил условия труда обычных матросов и перевел корабли военно-морского флота с угля на более эффективное и менее трудоемкое топливо – нефть[1540]. И хотя последнее имело далекоидущие стратегические последствия – нефтяные месторождения на Ближнем Востоке приобретут решающее значение для Великобритании, это было решением Черчилля – реорганизовать и перестроить Средиземноморский флот, который стал еще одним элементом в той смеси, которая сделала возможной Великую войну.

В то время как Средиземное море продолжало представлять огромную важность для англичан, давая им доступ к жизненно необходимому Суэцкому каналу, Атлантический океан, особенно вокруг Британских островов, был вопросом жизни и смерти, а Германия теперь могла ввести равное число боевых кораблей в свои воды. Поэтому Черчилль и его военно-морские советники решили в начале 1912 г. улучшить свои шансы, перебросив военные корабли из мест их базирования в Средиземное море к Гибралтару – месту входа в море из Атлантики и оставить только одну эскадру быстрых крейсеров на базе на Мальте. Это означало – хотя последствия стали явны не сразу, – что теперь Франция в основном отвечала за безопасность Средиземного моря перед лицом угроз, исходивших от флотов Италии и Австро-Венгрии и, возможно, – если дела обернутся плохо – Османской империи тоже. Для выполнения этой задачи французам пришлось бы переместить больше кораблей своего флота из атлантических портов в Средиземное море, что они вскоре и сделали. И они вполне могли, как последствие этого шага, ожидать, что Великобритания будет гарантировать безопасность французского атлантического побережья и защищать жизненно важные морские пути Ла-Манша. Как подчеркнул Черчилль в своем меморандуме Грею в августе 1912 г., французам пришлось бы сосредоточиться на Средиземноморье из-за своих североафриканских колоний, даже если бы британского флота не существовало, но тот факт, что англичане увели оттуда свои боевые корабли, поставил французов в весьма ответственное положение в случае начала войны. Подумайте о том, призывал он Грея, «насколько страшным должно быть оружие, которым должна обладать Франция, чтобы вынудить нас вмешаться, если она сможет сказать: «По совету и по договоренности с вашим военно-морским руководством мы оставили свое северное побережье без защиты». В заключение он написал – совершенно справедливо, что «всякий, кому известны факты, должен понимать, что у нас есть союзнические обязательства и нет преимуществ членства в союзе и, прежде всего, нет их точных определений»[1541].

Союз и точные определения, разумеется, были как раз тем, чего хотели посол Франции в Лондоне Пол Камбон и его правительство и чего Грей и правительство Великобритании надеялись избежать. Неформальные переговоры между командованием французской и английской армий уже побудили французов думать, что они могут рассчитывать на военную поддержку Великобритании на суше, как бы ни размахивал Грей «свободой действий». Неформальные переговоры командования военно-морских флотов тоже шли не систематически и безрезультатно на протяжении нескольких лет, но в июле 1912 г. британский кабинет министров придал им большее значение, официально санкционировав их продолжение. К концу 1913 г. английский и французский флоты достигли договоренности о сотрудничестве в случае начала войны. Британский флот должен был присматривать за самым узким местом Ла-Манша – Дуврским проливом, а вместе с французским флотом – делить ответственность за все остальное побережье. В Средиземном море французы будут патрулировать западную его половину, а англичане с их флотом на Мальте – присматривать за восточной. Два флота также будут действовать вместе против Германии на Дальнем Востоке. Были составлены подробные оперативные планы, особенно для Ла-Манша[1542].

Камбон также подталкивал Грея к письменному заявлению о сотрудничестве Великобритании и Франции в случае, если каждая из стран опасалась нападения. Он уверял Грея, что просит не о заключении союза или какого-либо обязывающего договора о том, что их две страны будут фактически действовать вместе, а просто о подтверждении того, что они будут совещаться. Грей, который предпочел бы оставить все как есть, признал необходимость что-то предпринять, чтобы уверить французов в своей поддержке, или возникнет риск развала «сердечного согласия». В ноябре 1912 г. с одобрения кабинета министров он обменялся письмами с Камбоном. В своем письме Грей сослался на неформальные переговоры между английскими и французскими армейскими и военно-морскими экспертами и подчеркнул, что в них не содержалось обещание предпринимать какие-то действия. Однако далее он признал, что в период кризиса каждой державе, вероятно, будет необходимо знать, придет ли другая сторона ей на помощь со своими вооруженными силами, и в таком случае имеет смысл принимать в расчет уже разработанные планы. «Я согласен с тем, – писал он, – что, если у одного из двух правительств будут серьезные основания ожидать неспровоцированного нападения третьей державы или чего-то такого, что будет угрожать всеобщему миру, следует немедленно обсудить с другой стороной, станут ли оба правительства действовать вместе с целью предотвращения агрессии и сохранения мира, и если да, то какие меры они будут готовы принять сообща»[1543].

Грей и премьер-министр Асквит вплоть до начала войны продолжали настаивать на том, чтобы Великобритания имела полную свободу действий в отношении Франции. Это выглядело формально правильно, но это была не вся правда. Неформальные переговоры военных и моряков привели к тому, что английские и французские вооруженные силы проводили свои мероприятия в уверенности, что другая сторона подставит плечо в случае начала войны. Лорд Эшер – придворный, эксперт по обороне и превосходный закулисный манипулятор – написал своему другу в 1913 г.: «Разумеется, нет никакого договора или соглашения, но как мы сможем выйти из обязательств Генерального штаба с честью, я понять не могу. Все это мне кажется таким неустойчивым»[1544]. Десятилетие неформальных переговоров, дипломатического сотрудничества и публичного принятия в обеих странах «сердечного согласия» создало целую сеть связей, которые было бы трудно игнорировать в случае начала следующего кризиса. Как Пол Камбон напомнил Грею, когда тот сказал, что между Францией и Великобританией нет официального договора: «Нет ничего, кроме нравственного «сердечного согласия», которое, однако, при случае можно было превратить в официальное «сердечное согласие», если бы этого пожелали два правительства»[1545].

Сам Грей, как он это делал всегда, продолжал посылать французам неоднозначные сигналы. В апреле 1914 г. он предпочел продемонстрировать, что придает большое значение отношениям с Францией, совершив свое первое путешествие за границу (после того как девять лет пробыл министром иностранных дел) в качестве лица, сопровождающего короля Георга V в Париж. Ни министр, ни сам король не любили ездить за границу. Грей также был мрачен, потому что недавно узнал, что теряет зрение. Он планировал летом того года посетить специалиста в Германии[1546]. Правда, англичане были довольны прекрасной, мягкой погодой и теплым приемом французов. Грею даже удалось побеседовать с Пуанкаре, который не говорил по-английски. «Святой Дух снизошел на сэра Эдварда Грея, – сказал Пол Камбон, – и теперь он говорит по-французски!»[1547] И хотя Грей уверял австрийского и немецкого послов в том, что большую часть времени он проводил за осмотром достопримечательностей и что не было «ничего агрессивного» в его дискуссиях с французами[1548], на самом деле он уступил нажиму французов и согласился начать неформальные военно-морские переговоры с русскими. Когда же в прессе появились комментарии и вопросы, Грей воспользовался этой возможностью и отложил переговоры до августа. И хотя никакие военно-морские соглашения с Россией никогда не были достигнуты, немцы были встревожены возможностью согласованных нападений с Балтики и Атлантики и более, чем когда-либо, убеждены, что Германия находится в окружении[1549].

Фактором, который делал разделение Европы еще более опасным, была усиливающаяся гонка вооружений. И хотя ни одна великая держава, кроме Италии, не вела войну между 1908 и 1914 гг., их общие расходы на оборону выросли на 50 %. (Соединенные Штаты тоже увеличили свои расходы, но гораздо меньше.)[1550] Между 1912 и 1914 гг. Балканские войны способствовали началу нового витка наращивания военных расходов, по мере того как сами балканские народы и державы наращивали свои вооруженные силы и вкладывали средства в более усовершенствованное и новое вооружение типа подводных лодок, пулеметов или самолетов – эти чудеса европейских науки и техники. Среди великих держав выделялись Германия и Россия: расходы на оборону в Германии подскочили с 88 млн фунтов стерлингов в 1911 г. до почти 118 млн фунтов стерлингов в 1913 г., тогда как Россия за тот же период с 74 млн дошла почти до 111 млн фунтов стерлингов[1551]. Министры финансов и другие беспокоились, что расходы слишком высоки, что они растут слишком быстро, что они непосильны и это приведет к народным волнениям. Однако их все больше отодвигали в сторону обеспокоенные государственные деятели и генералы, охваченные еще большим страхом – страхом отстать от врагов, которые заняты наращиванием своих вооруженных сил. Армейская разведка в Вене сообщала в начале 1914 г.: «Греция утраивает, Сербия удваивает, Румыния и даже Болгария и Черногория значительно усиливают свои армии»[1552]. Австро-Венгрия ответила новым законопроектом об армии, увеличивавшим численность ее вооруженных сил (хотя и гораздо меньше, чем Германия и Россия). Немецкие законы об армии и флоте, французский Трехлетний закон, российская «Великая программа» и увеличенные расходы Великобритании на свой флот были аналогичными ответами на ощущаемые угрозы, но другим они таковыми не казались. То, что казалось оборонительной мерой с одной точки зрения, было угрозой – с другой. И обычно внутренние лобби и пресса иногда при поддержке производителей оружия воскрешали призрак опасности, нависшей над нацией. Тирпиц, который всегда был изобретательным, когда нужно было добиться большего финансирования для его флота, выдвинул еще одну причину в пользу Закона о военно-морском флоте в 1912 г.: Германия не должна потратить зря свои прежние капиталовложения. «Без надлежащего оборонительного шанса против нападения англичан наша политика всегда должна демонстрировать уважение к Англии, и наши жертвы будут напрасны»[1553].

Либералы и левые, равно как и участники движения за мир, критиковали гонку вооружений и ее «торговцев смертью», и в то время, и после окончания Великой войны ее считали одним из основных, возможно, даже ключевым фактором, который вызвал катастрофу. Это была точка зрения, которая имела особый резонанс в 1920-х и 1930-х гг. в Соединенных Штатах, где росло разочарование участием Америки в войне. В 1934 г. сенатор Джеральд Най из Северной Дакоты возглавил специальный сенатский комитет по расследованию роли производителей оружия в подталкивании к Великой войне и пообещал показать, «что война и подготовка к войне – это не вопрос национальной чести и национальной обороны, а вопрос выгоды для небольшого числа людей». Комитет опросил десятки свидетелей, но неудивительно, что не смог ничего доказать. Великую войну вызвала не одна причина, а их сочетание и, в конечном счете, решения людей. Что все же сделала гонка вооружений – подняла уровень напряженности в Европе и оказала давление на тех, кто принимал решения, чтобы они спустили курок раньше, чем это сделает враг.

По иронии судьбы те, кто принимал решения, в то время были склонны видеть в готовности к войне надежное сдерживающее средство. В 1913 г. английский посол в Париже имел аудиенцию у короля Георга V. «Я предлагаю королю считать, что лучшей гарантией мира между великими державами является то, что все они боятся друг друга»[1554]. Так как сдерживающее средство эффективно только тогда, когда другая сторона думает, что вы готовы применить силу, всегда есть вероятность зайти слишком далеко и начать конфликт случайно или потерять доверие, не увидев угрозу. И честь, как ее называли тогда (сейчас мы сказали бы «авторитет»), была частью этого расчета. Великие державы осознавали свое положение в той же мере, в какой и свои интересы, и слишком явная готовность к уступкам или внешняя робость могла нанести им ущерб. И события десятилетия, прошедшего до 1914 г., показали, что сдерживающие средства работали, будь то способность Великобритании и Франции заставить Германию отступить в марокканском кризисе или проведение Россией мобилизации для оказания давления на Австро-Венгрию, чтобы та оставила в покое Сербию во время Балканских войн. Английское слово, которое часто использовалось в то время, вошло в немецкий язык как der Bluff. А что вы делаете, когда ваш обман называют блефом?

Предвоенная гонка вооружений также заставила думать о времени: если грядет война, то лучше воевать, пока у тебя есть преимущество. За несколькими исключениями – Италия, Румыния или, быть может, Османская империя – европейские народы знали, с кем они будут сражаться в войне, и благодаря своим шпионам обычно имели точное представление о численности вражеских сил и их планах. Немцы, например, прекрасно знали об увеличении численности и модернизации российских вооруженных сил и строительстве в России железных дорог. Генеральный штаб Германии рассчитал, что к 1917 г. воевать с Россией и победить будет невозможно: мобилизация Россией своей сильно увеличившейся армии продлится всего на три дня дольше, чем мобилизация армии Германии (если только Германия сама не предпримет масштабное и дорогостоящее железнодорожное строительство на востоке)[1555]. В ходе невеселого разговора с банкиром Максом Варбургом кайзер понял, что война с Россией начнется уже в 1916 г. «Охваченный тревогой кайзер даже подумал, а не лучше ли будет напасть первым, вместо того чтобы ждать»[1556]. Глядя на запад, немцы также знали о текущих недостатках французских вооруженных сил, таких как нехватка тяжелой артиллерии, еще до того как они были подвергнуты критике французским сенатором в июле 1914 г. Наконец, немцы опасались, что Австро-Венгрия долго не выдержит. Все эти соображения побудили основных деятелей, которые принимали решения в Германии, думать, что если уж воевать, то 1914 г. – хорошее для этого время. (Японские военные сделали аналогичные расчеты, когда рассматривали возможность войны с Соединенными Штатами в 1941 г.) И если немцы считали, что их время уходит, русские и французы полагали, что все складывается в их пользу, а французы, в частности, считали, что могут позволить себе ждать[1557]. Австро-Венгрия не была столь оптимистична. В марте 1914 г. Конрад – начальник Генерального штаба Дуалистической монархии – задал вопрос своему коллеге, нужно ли «ждать, пока Франция и Россия подготовятся, чтобы совместно вторгнуться к нам, или же предпочтительнее разрешить неизбежный конфликт раньше»[1558].

Слишком много европейцев, особенно таких, как Конрад, занимавших ключевые посты, вроде военных высокого ранга и правительственных чиновников, теперь ждали начала войны. Русский генерал Брусилов поспешил отправиться с женой в Германию на водный курорт летом 1914 г.: «Я был абсолютно уверен, что Мировая война начнется в 1915 г. Поэтому мы решили не откладывать наше лечение и отдых, чтобы иметь возможность вернуться на родину к маневрам»[1559]. В то время как уверенность в действенности наступления все еще убеждала многих в том, что любая война будет короткой, такие люди, как Бетман и Мольтке, смотрели на эту перспективу с глубоким пессимизмом. В апреле 1913 г., когда Россия и Австро-Венгрия противостояли друг другу после 1-й Балканской войны, Бетман предупредил всех в рейхстаге: «Никто не может представить себе масштабы мирового пожара, страданий и разрушений, которые он принесет народам»[1560]. И все же он, как и Мольтке, все больше понимал, что не в силах предотвратить его. Грей, однако, накануне Великой войны по-прежнему верил, что знание того, что всеобщая война будет катастрофой для всех участников, должно сделать европейских государственных деятелей осмотрительнее. «Разве не это в трудные годы, начиная с 1905 г. и по настоящее время, заставляло великие державы отказываться от попыток добиваться чего-либо, доводя до войны?»[1561]

Так как война казалась вполне вероятной, стало более, чем когда-либо, важно находить новых союзников. Сухопутные войска двух альянсов теперь были настолько равны по численности, что даже небольшая страна, вроде Греции или Бельгии, могла нарушить это равновесие. И хотя греки мудро отказались давать какие-либо обязательства, кайзер был уверен, что король Греции – представитель семьи Гогенцоллернов – поступит правильно, когда настанет время. Бельгия – другое дело. Все неистовые попытки Вильгельма перетянуть на свою сторону ее короля привели лишь к тому, что Бельгия исполнилась решимости защищать свой нейтралитет всеми возможными средствами. В 1913 г. Бельгия ввела воинскую повинность и увеличила численность своей армии. Она также реорганизовала вооруженные силы, чтобы укрепить свою крепость в Льеже неподалеку от границы с Германией, ясно показывая, какое государство, гарантирующее нейтралитет Бельгии, по ее мнению, с наибольшей вероятностью его и нарушит, хотя разработчики военных планов в Германии по-прежнему не рассчитывали на сопротивление со стороны «шоколадных солдатиков».

Другие главные призы ждали желающих на Балканах. Османская империя, по всей видимости, склонялась в сторону Германии. Вильгельм также возлагал надежды на Румынию – еще одну страну с правителем из семьи Гогенцоллерн. Король Кароль I, более того, имел тайный договор с Германией и Австро-Венгрией. Возможно, Двойственному союзу следовало бы насторожиться, так как монарх не позаботился признать его публично. Кароль, которого Берхтольд охарактеризовал как «умного, осторожного главного гражданского служащего», был не готов идти против общественного мнения своих подданных, среди которых нарастала враждебность к Дуалистической монархии из-за того, как венгры обращались со своими подданными румынами. Венгерский премьер-министр Тиса знал об этой проблеме и пытался умиротворить румынских националистов, которые в основном были сосредоточены в Трансильвании, предлагая им автономию в таких областях, как религия и образование, но этого было недостаточно для румын в Венгрии, и переговоры прекратились в феврале 1914 г. Россия тем временем демонстрировала дружеское отношение к Румынии. Царь посетил Румынию в июне 1914 г. и провел переговоры о помолвке одной из его дочерей и наследника румынского трона. Сазонов, который был среди сопровождавших императора придворных, доехал до границы Румынии с Австро-Венгрией и проехал несколько миль по Трансильвании, что было провокацией.

И хотя Берхтольд говорил, что ходит на цыпочках между Болгарией и Румынией, которые люто ненавидели друг друга после 2-й Балканской войны, он также пытался втянуть Болгарию в Тройственный союз[1562]. Несмотря на сильное сопротивление со стороны Вильгельма, который ненавидел царя Болгарии – Фердинанда Лисицату, Берхтольд в июне 1914 г. в конце концов убедил немецкое правительство предложить Болгарии приличный заем. Усилия Берхтольда также способствовали приближению Румынии к Антанте, но, несмотря на многие предупреждающие знаки, он до самого кануна Великой войны продолжал доверять Каролю. Однако Конрад приказал своему штабу в конце 1913 г. готовить план войны с Румынией. Он также попросил у Мольтке войск, которые должны были компенсировать вероятную враждебность Румынии. Мольтке, как всегда, тщательно избегал давать какие-либо обещания, но существовала вероятность, что на востоке у Германии будет 13–14 дивизий. В худшем случае, по оценке Конрада, объединенным силам Германии и Австро-Венгрии (которая могла вывести на поле боя 48 дивизий) придется принять на себя 90 русских дивизий, а также по 16 с половиной румынских и сербских дивизий от каждой страны плюс 5 черногорских дивизий – всего 128 в пользу Антанты перед 62 дивизиями Двойственного союза. Вот что должно было случиться[1563].

В тот последний мирный период многие страны предпринимали попытки преодолеть разногласия. В России, Германии и Австро-Венгрии были люди, которые выступали за союз этих трех консервативных монархий. В феврале 1914 г. консерватор – бывший русский министр внутренних дел Петр Дурново представил царю пространный документ, в котором убеждал, что Россия должна держаться подальше от ссор между Францией и Германией или Великобританией и Германией. Россия может многое выиграть, оставаясь в хороших отношениях с Германией, и может все потерять. Европейская война встряхнет российское общество сильнее, чем японская. Если Россия проиграет, предсказывал он, то в ней начнется «социальная революция в ее самом крайнем проявлении»[1564]. В Австро-Венгрии барон Иштван фон Буриан – давний друг Тисы, которого венгерский премьер-министр назначил присматривать для него за делами в Вене, – не исключал возможности договоренности в Европе и по проливам с Россией. Он немногого добился к июню 1914 г., но оставался оптимистом[1565].

Самую значительную попытку добиться разрядки, которая имела наибольший потенциал удержать Европу от войны, предприняли Германия и Великобритания. Летом 1913 г. с поразительным пренебрежением к своему старейшему союзнику англичане предложили Германии африканские колонии Португалии, пытаясь удовлетворить стремление Германии стать империей. Условия ликвидации Португальской империи были согласованы, но летом 1914 г. они еще ожидали подписания. Великобритания и Германия также достигли соглашения по железной дороге Багдад – Берлин: Великобритания больше не будет возражать против ее строительства, а немцы согласились уважать контроль англичан над регионом к югу от Багдада, включая морское побережье. Это были обнадеживающие события, но ключом к лучшим взаимоотношениям была, как всегда, военно-морская гонка.

В начале 1912 г., когда немцы готовили новый военно-морской законопроект, англичане предложили провести переговоры. С точки зрения Великобритании, увеличение Германией ассигнований на свой флот представляло собой неприемлемую угрозу британским водам, тогда как для правительства Асквита перспектива пытаться заставить парламент одобрить еще большие расходы на флот вызывала изжогу. Ведущий английский финансист сэр Эрнст Кассель, имевший хорошие связи в Германии, с одобрения кабинета министров посетил Берлин в конце января 1912 г., чтобы «прощупать» немцев насчет заключения соглашения в той или иной форме. Он повидался со своим добрым другом – немецким промышленником и судовладельцем Альбертом Баллином, который также хотел положить конец военно-морской гонке, и встретился с Бетманом и кайзером, которому представил краткий меморандум, содержащий три пункта. Первый, и самый важный: Германия должна признать, что военно-морское превосходство Великобритании жизненно важно для островной империи и поэтому немецкая программа должна быть заморожена или сокращена. Второй: Великобритания сделает все, что в ее силах, чтобы помочь Германии получить колонии. И наконец: обе страны должны пообещать не участвовать в агрессивных планах или союзах друг против друга. Бетман, как сообщил Кассель, был доволен, а Вильгельм «пришел в восторг, почти как ребенок»[1566]. Немцы предложили, чтобы англичане прислали от правительства министра в Берлин для обсуждения.

5 февраля 1913 г. кабинет министров Великобритании выбрал своим эмиссаром военного министра Ричарда Холдейна. Юрист Холдейн, коротконогий и толстый, с большим самомнением, влюбился в Германию и немецкую философию, как мальчишка, и впечатляюще хорошо говорил по-немецки. (Это ставилось ему в минус во время Великой войны.) Он поддерживал «ястребиную» часть кабинета министров и был особенно близок к Грею, с которым жил в одном доме. Официально сообщалось, что Холдейн изучает систему немецкого образования, но настоящей целью его поездки было прозондировать немцев и предложить им, что в случае, если две стороны смогут достичь соглашения, Черчилль или сам Грей готов приехать в Берлин, чтобы поставить окончательную точку. Холдейн провел двухдневные переговоры с Бетманом, кайзером и Тирпицем. По его оценке, Тирпиц был несговорчив, кайзер – дружелюбен (Вильгельм подарил ему свой бронзовый бюст), а Бетман – искренен в своем желании мира[1567].

Вскоре стало очевидно, что две договаривающихся стороны на самом деле далеки друг от друга. Англичане хотели положить конец военно-морской гонке, а немцы – искали гарантий того, что Великобритания будет сохранять нейтралитет в любой войне на континенте. Это конечно же дало бы Германии свободу действий в отношении России и Франции. Самое большее, на что могла пойти Германия, – это замедлить темпы строительства своих кораблей, если получит такую гарантию, тогда как самое большее, что могли пообещать англичане, – это сохранять нейтралитет в случае нападения на Германию, так как в этом случае она будет невиновной стороной. Вильгельм был в гневе из-за наглости (по его мнению) англичан: «Я, как кайзер от имени Германской империи и как главнокомандующий от имени моих вооруженных сил, должен полностью отвергнуть такую позицию, как несовместимую с нашей честью»[1568]. И хотя переговоры продолжались после возвращения Холдейна в Лондон, было ясно, что они ни к чему не приведут[1569]. 12 марта кайзер одобрил новый военно-морской законопроект после того, как императрица, которая горячо ненавидела англичан, сказала ему, чтобы он перестал раболепствовать перед Великобританией. Тирпиц, который с самого начала был против переговоров, поцеловал ей руку и поблагодарил от имени народа Германии[1570]. Бетман, с которым не посоветовались, попытался подать в отставку, но Вильгельм обвинил его в трусости и отказался принять ее. И Бетман, как верный подданный, остался на своем месте. Позже он сказал с печалью, что мог бы договориться с англичанами, если бы только Вильгельм не продолжал вмешиваться[1571].

Когда Черчилль представлял парламенту свои оценки военно-морского флота на 1912–1913 гг., вскоре после провала миссии Холдейна, он открыто сказал, что Великобритания наращивает его только из-за Германии и должна сохранять решающее преимущество. В качестве жеста доброй воли, пытаясь держать расходы под контролем, он также предложил ввести «военно-морской отпуск», чтобы две стороны получили короткую передышку в строительстве боевых кораблей. Это предложение он повторял в последующие два года. По-видимому, им двигали желание успокоить тех членов его собственной партии, которые возражали против большого увеличения расходов на оборону, и понимание того, что «военно-морской отпуск» на тот момент заморозит баланс сил в пользу Великобритании. Это предложение было решительно отвергнуто руководителями Германии и подверглось критике консерваторов в Великобритании. Единственной страной, где оно получило теплый прием, были Соединенные Штаты Америки: новый президент Вудро Вильсон был воодушевлен, а палата представителей потребовала созыва международной конференции для обсуждения вопроса о замораживании строительства боевых кораблей. В 1914 г. Вильсон послал своего ближайшего доверенного человека – малорослого, загадочного полковника Эдварда Хауса в европейские столицы, чтобы посмотреть, не могут ли Соединенные Штаты выступить посредником в заключении соглашения по военно-морскому разоружению. В мае Хаус сообщил из Берлина: «Ситуация чрезвычайная. Это совершенно взбесившийся милитаризм. Если только кто-нибудь, выступающий от вашего имени, не сможет донести другое понимание ситуации, то в один прекрасный день здесь разразится ужасная катастрофа»[1572].

Госсекретарь при Вильсоне Вильям Дженнингз Брайан отправил другим правительствам письмо с предложением, чтобы третья из Гаагских международных мирных конференций, которые стали проводиться с 1899 г., была созвана осенью 1915 г., и к 1914 г. некоторые страны начали готовиться к ней[1573]. Международное движение за мир тоже оставалось активным. 2 августа в немецком городе Констанце должна была состояться международная мирная конференция при поддержке американского филантропа Эндрю Карнеги, и Межпарламентский союз планировал собраться на заседание в этом же месяце в Стокгольме. В то время как многие пацифисты пребывали в уверенности, что война все больше и больше становится невозможной, одна умудренная опытом пацифистка пребывала в мрачном настроении. Берта фон Суттнер написала в своем дневнике: «Ничего, кроме взаимных подозрений, обвинений и тревог. Ну, это достойный хор для увеличения числа пушек, аэропланов, которые тренируются сбрасывать бомбы, и для военных министерств, которые все время требуют еще и еще»[1574]. Она умерла за неделю до убийства Франца-Фердинанда в Сараеве.

По мере приближения этого рокового события в Европе царило странное сочетание предчувствия беды и самоуспокоенности. Великий французский социалист Жорес написал так: «Европу столько лет мучили столь многие кризисы, она так много раз подвергалась опасным испытаниям, подходя к грани войны, что почти перестала верить в ее угрозу и наблюдает за дальнейшим развитием бесконечного балканского конфликта с ослабленным вниманием и меньшим беспокойством»[1575]. До него государственные деятели с грехом пополам справлялись с ситуацией. Раньше они сопротивлялись призывам своих собственных генералов нанести удар первыми. Почему бы им не сделать это снова?

Глава 18 Убийство в Сараеве

28 июня 1914 г. было воскресенье, день выдался погожий и теплый. В Европе отдыхающие заполнили парки и пляжи. Президент Франции Пуанкаре находился с женой на бегах в Лонгшаме за пределами Парижа. Толпы людей, как он позднее написал в своем дневнике, были счастливы и беззаботны. Зеленые лужайки выглядели живописно, и вокруг было много элегантных женщин, достойных восхищения. Для многих европейцев уже начался летний отпуск. Кабинеты министров европейских стран, их министерства и военные штабы были полупусты. Канцлер Австро-Венгрии Берхтольд охотился на уток в Моравии, кайзер Вильгельм участвовал на своей яхте «Метеор» в ежегодной летней регате на Балтийском море, а начальник его Генерального штаба Мольтке был на водах. Кризис, который вот-вот должен был разразиться, усугублялся тем, что так много ключевых фигур были труднодоступны или просто не воспринимали его достаточно серьезно, пока не стало слишком поздно.

Пуанкаре наслаждался прекрасным днем со своими гостями из дипломатического корпуса в специальной президентской ложе, когда ему вручили телеграмму из французского новостного агентства «Гавас». Эрцгерцог Франц-Фердинанд и его морганатическая супруга София были только что убиты в Сараеве – столице недавно обретенной Австро-Венгрией провинции Боснии. Пуанкаре немедленно сообщил об этом австрийскому послу, который побелел и немедленно уехал в свое посольство. Новость распространилась среди гостей Пуанкаре. Большинство людей подумали, что это происшествие не имеет большого значения для Европы, но румынский посол был глубоко пессимистичен. У Австро-Венгрии, считал он, теперь был предлог, если она хотела начать войну с Сербией[1576].

За пять недель, прошедших после убийства, Европа прошла от мира до полномасштабной войны с участием всех великих держав за исключением сначала Италии и Османской империи. Общественность, которая на протяжении десятков лет играла определенную роль, подталкивая своих лидеров к войне или миру, теперь оставалась в стороне, наблюдая за тем, как горстка людей в каждой из главных европейских столиц жонглировала важными решениями. Будучи продуктами своей социальной среды и времени с глубоко укоренившейся верой в авторитет и честь (такие слова часто будут востребованы в те беспокойные дни), в своих решениях они основывались на допущениях, которые они не всегда формулировали даже самим себе. Они также пребывали во власти своих собственных воспоминаний о прошлых победах и поражениях, своих надеждах и страхах перед будущим.

Весть об убийствах быстро распространилась по Европе и была встречена с той же смесью равнодушия и мрачного предчувствия, что и в ложе Пуанкаре. В Вене, где эрцгерцога не очень любили, прогулки верхом и развлечения в популярном Пратер-парке отменены не были. Однако высшие классы пришли в отчаяние в отношении будущего монархии, которая неоднократно теряла наследников, и снова воспылали враждебностью к сербам, которые, по общепринятому мнению, были ответственны за убийство. В немецком университетском городке Фрайбурге большинство жителей, если верить их дневникам, были озабочены собственными проблемами, будь то летний урожай или отпуск. Возможно, потому, что был историком, выдающийся ученый Фридрих Майнеке отреагировал иначе: «У меня тут же потемнело в глазах. Это означает войну, сказал я себе»[1577]. Когда весть долетела до Киля, власти отправили в море баркас, чтобы найти яхту кайзера. Вильгельм, который считал Франца-Фердинанда своим другом, был потрясен. «Не будет ли лучше оставить гонку?» – спросил он. Он решил немедленно вернуться в Берлин, чтобы взять инициативу в свои руки и оповестить всех, что намерен работать для сохранения мира, хотя в течение нескольких следующих дней он все же сумел найти время для интенсивного обсуждения внутренней отделки своей новой яхты[1578]. В самом Киле флаги были немедленно спущены до половины мачт, а оставшиеся общественные мероприятия – отменены. Британский флот, который там находился с визитом вежливости, отплыл 30 июня. Немцы послали ему сигнал «Счастливого пути», и англичане ответили «Друзьями были, и друзья навсегда»[1579]. Чуть более чем через месяц они будут воевать друг с другом.

Событие, которому суждено было вывести Европу на финишную прямую к Великой войне, было делом рук фанатичных славянских националистов из организации «Млада Босна» и их тайных сторонников в Сербии. Сами убийцы и их непосредственное окружение были в основном молодыми сербскими и хорватскими крестьянскими парнями, которые уехали из сел учиться и работать в городах Дуалистической монархии и Сербии. И хотя они надели костюмы вместо своей традиционной одежды и осуждали консерватизм старшего поколения, их тем не менее многое смущало и беспокоило в современном им мире. Трудно не начать сравнивать их с экстремистскими группами, существующими среди исламских фундаменталистов вроде «Аль-Каиды» веком позже. Подобно тем, более поздним фанатикам члены «Млады Босны» обычно были ярыми пуританами, презиравшими такие вещи, как алкоголь и сексуальные связи. Они ненавидели Австро-Венгрию отчасти потому, что обвиняли ее в совращении своих южнославянских подданных. Немногие члены «Млады Босны» имели постоянную работу. Они скорее зависели от того, что им перепадало от их семей, с которыми они обычно уже успели поссориться. Они делились друг с другом своим немногочисленным имуществом, спали друг у друга на полу и часами сидели за одной чашкой кофе в дешевых кафе, споря о жизни и политике[1580]. Они были идеалистами, преданными делу освобождения Боснии от иностранного владычества и построения нового, более справедливого мира. Находясь под сильным влиянием великих русских революционеров и анархистов, члены «Млады Босны» верили, что могут достичь своих целей только посредством насилия и, если необходимо, принесения в жертву своих собственных жизней[1581].

Руководителем заговора с целью убийства был боснийский серб Гаврило Принцип – худощавый, сосредоточенный на самом себе и впечатлительный сын работяги-крестьянина. Принцип, который имел страстное желание стать поэтом, переходил из одной школы в другую без заметного успеха. «Куда бы я ни пошел, люди считали меня слабаком, – сказал он в полиции после ареста 28 июня, – и я делал вид, что я слабый человек, хотя таковым не был»[1582]. В 1911 г. он был вовлечен в подпольный мир революционной политики. Он и несколько его друзей, которые потом станут его сподвижниками-заговорщиками, посвятили себя террористическим актам против людей, занимавших заметное положение, будь то сам старый император или кто-то из близких к нему людей. Во время Балканских войн 1912 и 1913 гг. победы Сербии и огромное увеличение ее территории с новой силой заставили их думать, что окончательная победа южных славян уже недалеко[1583].

Внутри самой Сербии население поддерживало «Младу Босну» и ее деятельность. На протяжении десяти лет или даже больше некоторые круги правительства Сербии поощряли действия полувоенных и заговорщицких организаций на территории врагов Сербии, будь то Османская империя или Австро-Венгрия. Армия предоставляла деньги и оружие вооруженным сербским бандам в Македонии и контрабандой переправляла оружие в Боснию точно так же, как в наши дни Иран делает это для хесболлаха в Ливане. У сербов также были свои собственные тайные общества. В 1903 г. группа, состоявшая главным образом из офицеров, убила непопулярного в народе короля Александра Обреновича и его жену и посадила на трон короля Петра. В последующие годы новый король счел целесообразным терпеть деятельность заговорщиков, которые оставались весьма влиятельными в Сербии и продвигали сербский национализм за границей. Ключевой фигурой среди них был привлекательный, безжалостный, злой и чрезвычайно сильный Драгутин Дмитриевич по прозвищу Апис по имени египетского бога, которого всегда изображают в виде быка. Апис был готов принести в жертву свою собственную жизнь и жизнь членов своей семьи и друзей ради создания Великой Сербии. В 1911 г. он с несколькими заговорщиками основал тайное общество «Черная рука», призванное объединить всех сербов любыми средствами[1584]. Премьер-министр Пашич, который надеялся избежать конфликта с соседями Сербии, знал о его существовании и пытался установить над ним контроль, отправив на пенсию, например, некоторых из наиболее опасных армейских офицеров-националистов. В начале лета 1914 г. его противостояние с Аписом обострилось. 2 июня Пашич ушел в отставку, но вернулся на свою должность 11 июня, а 24 июня, когда эрцгерцог готовился к поездке в Боснию, он объявил о роспуске парламента и проведении тем летом новых выборов. Король Петр также сделал шаг в сторону и назначил своего сына Александра правителем. Когда боснийские заговорщики вносили последние штрихи в свои планы убийства эрцгерцога 28 июня, Пашич, у которого не было желания провоцировать Австро-Венгрию, боролся за свое пребывание в политике и все же не смог избавиться от «Черной руки» и свалить Аписа.

Весть о грядущей поездке Франца-Фердинанда широко тиражировалась весной того года, и заговорщики, часть которых находилась в тот момент в Белграде, решили его убить. Сочувствовавший их движению майор сербской армии передал им шесть бомб и четыре револьвера из армейского арсенала, и в конце мая.

Принцип с двумя товарищами, оружием и ампулами с цианидом, чтобы совершить самоубийство после выполнения задуманного, были тайно провезены через границу Сербии в Боснию при попустительстве благожелательно настроенных по отношению к ним сербских чиновников. Пашичу стало известно о том, что готовится убийство, но он либо не смог, либо не захотел что-то сделать. В любом случае, вероятно, было уже слишком поздно; заговорщики благополучно приехали в Сараево и связались с местными террористами. В последующие несколько недель некоторые засомневались и стали убеждать других, что нужно отложить покушение, но это был явно не Принцип. «Я не был согласен с тем, что нужно отложить убийство, – сказал он на суде, – потому что во мне проснулось какое-то нездоровое желание совершить его»[1585].

Задачу им облегчили некомпетентность и заносчивость австро-венгров. Уже не один год ходили слухи о заговорах против Австро-Венгрии, вынашиваемых южнославянскими националистами, а также были реальные покушения на жизнь высокопоставленных официальных лиц и даже на самого императора. Власти в Вене и в проблемных регионах Боснии и Хорватии пристально следили за националистически настроенными студентами, обществами и газетами. И все же визит наследника Габсбургов в Боснию всего через шесть лет после ее аннексии, память о которой все еще терзала сербов, должен был воспламенить националистические чувства. А приехать эрцгерцог должен был для того, чтобы наблюдать за маневрами вооруженных сил Дуалистической монархии, которые однажды вполне могли бы быть использованы против Сербии и Черногории. Время этого визита еще больше ухудшало обстановку, так как совпадало с величайшим национальным праздником сербов – Днем святого Вита, когда они также вспоминали о своем величайшем национальном поражении от османов, которое произошло 28 июня 1389 г. в битве при Косове. Несмотря на напряженность, окружавшую это событие, безопасность визита не была обеспечена должным образом. Генерал Потиорек – реакционный и упрямый губернатор Боснии и Герцеговины – проигнорировал предупреждения, поступавшие к нему с разных сторон, о том, что эрцгерцог ставит себя под удар, и отказался использовать армию для охраны улиц Сараева. Он надеялся похвастаться своими собственными успехами в умиротворении и управлении Боснией, а также заработать себе очки в глазах Франца-Фердинанда, принимая Софию со всеми имперскими почестями, в чем ей всегда отказывали в других регионах Дуалистической монархии. Специальный комитет, образованный для контроля над приготовлениями к визиту, большую часть времени беспокоился о таких вопросах, как: какое вино следует подавать эрцгерцогу или нравится ли ему, когда во время приема пищи играет музыка[1586].

Вечером 23 июня Франц-Фердинанд и София сели в Вене в поезд, отправлявшийся в Триест. Перед отъездом он заметил в разговоре с женой одного из своих адъютантов: «Этот визит – не такой уж большой секрет, и я не удивлюсь, если меня ждут несколько сербских пуль!» Свет в его вагоне не работал; свечи, которые пришлось зажечь, придавали ему, как некоторым показалось, вид подземной усыпальницы. В среду утром императорская свита взошла на борт быстроходного броненосца Viribus Unitis («Общими силами»), который прошел вдоль берегов Далмации к Боснии. Они высадились на берег на следующий день и отправились в небольшой курортный городок Илидце недалеко от Сараева, где должны были остановиться. В тот вечер эрцгерцог и его герцогиня экспромтом решили посмотреть изделия ручной работы известных сараевских мастеров. Принцип, очевидно, был в толпе, когда императорская чета вошла в магазин ковров.

В пятницу и субботу эрцгерцог принимал участие в маневрах сухопутных войск в горах к югу от Сараева, в то время как герцогиня осматривала достопримечательности. В субботу вечером местные сановники собрались на званый ужин в Илидце. Герцогине был представлен доктор Иосип Сунарик – ведущий хорватский политик, который был среди тех, кто предупреждал о заговорах против императорской четы. «Видите, – весело сказала ему герцогиня, – вы ошиблись. Все не так, как вы говорите. Мы ездили по сельской местности, и сербское население все без исключения приветствовало нас столь дружески, с такой искренностью и нескрываемой теплотой, что мы по-настоящему рады этому». «Ваше высочество, – ответил он, – я молю Бога, чтобы – если я буду иметь честь завтра вечером снова видеть вас – вы могли сказать мне то же самое. Тогда с моей души упадет тяжкий груз, огромный камень»[1587]. В тот вечер императорская свита обсуждала, не отменить ли визит в Сараево, запланированный на завтра, но было решено оставить его в силе.

В то воскресное утро 28 июня в Сараеве была прекрасная погода, и императорская чета вышла из поезда, чтобы занять места в открытом туристском автомобиле, одном из немногих в своем роде в Европе. Эрцгерцог был великолепен в голубом мундире и шляпе с перьями – парадной форме генерала кавалерии австрийской армии, а герцогиня была в белом за исключением красного пояса. Заговорщики – всего их было семеро – были уже на месте, рассеявшись в толпе, которая собралась вдоль маршрута следования машины. Когда вереница автомобилей ехала по набережной Аппель вдоль реки, которая протекает через центр Сараева, молодой Неделько Чабринович метнул бомбу в машину эрцгерцога. Подобно подрывникам-самоубийцам в более поздние времена он попрощался со своей семьей, друзьями и раздал свое имущество. Водитель увидел летящую бомбу и нажал на газ, в результате чего она взорвалась под следующей машиной, и несколько ее пассажиров, а также прохожих получили ранения. Эрцгерцог послал своего адъютанта выяснить, что случилось, а затем приказал, чтобы все шло по программе, как запланировано. Его свита, потрясенная и рассерженная, направилась в здание ратуши, где их ждал лорд-мэр, чтобы выступить с приветственной речью. Запинаясь, он прочел ее, и эрцгерцог вынул из кармана записи своей ответной речи. Листки были мокры от крови одного из его приближенных. Произошло поспешное совещание, и было решено, что свита поедет в военный госпиталь проведать раненых. Когда машины на скорости мчались в обратную сторону по набережной Аппель, две головные машины, в которых ехали начальник службы безопасности и мэр Сараева, неожиданно повернули направо на гораздо более узкую улицу. Водитель эрцгерцога собирался последовать за ними, когда губернатор Потиорек закричал: «Стойте! Вы не туда едете». Когда водитель нажал на тормоза, Принцип, который стоял в ожидании, вскочил на подножку автомобиля и в упор выстрелил в эрцгерцога и герцогиню. Она упала на колени своего мужа, а он просил: «София, София, не умирай. Живи ради моих детей». Затем он потерял сознание. Их отвезли в губернаторский дворец, где была констатирована их смерть[1588]. Принцип, который пытался застрелиться, был схвачен очевидцами, а его товарищи-заговорщики взяты полицейскими, которые вмешались с запозданием.

Когда придворный принес весть о случившемся императору, находившемуся на своей любимой вилле в очаровательном курортном местечке Ишль, Франц-Иосиф закрыл глаза и несколько мгновений молчал. Его первые слова, произнесенные с глубоким чувством, показали глубину его отчужденности от своего наследника, который, женившись на Софии, не только бросил ему вызов, но и, по мнению императора, уронил честь Габсбургов. «Ужасно! Всевышний не позволяет бросать ему вызов безнаказанно… Высшая сила вернула старый порядок, который я, к сожалению, не смог сохранить»[1589]. Больше он ничего не сказал, а отдал распоряжение возвращаться в Вену. Неизвестно, думал ли он о том, как его империя может отомстить Сербии, или нет. Раньше он выбирал мир, и Франц-Фердинанд его поддерживал. Теперь в результате убийства из окружения императора ушел человек, который мог бы посоветовать ему быть сдержанным в те последние недели давно царившего мира в Европе. Восьмидесятитрехлетний император, здоровье которого ухудшалось (он тяжело болел той весной), остался один лицом к лицу с ястребами в своем правительстве и Генеральном штабе.

Похороны эрцгерцога и его супруги в Вене 3 июля не были пышными. Кайзер сообщил, что приступ люмбаго мешает ему на них присутствовать, но реальная причина, по-видимому, была в том, что до него и его правительства тоже доходили слухи о готовящемся убийстве. Во всяком случае Дуалистическая монархия попросила, чтобы на похоронах присутствовали не главы государств, а только их послы в Вене. Даже в смерти жесткий придворный этикет соблюдался для несчастной четы: его гроб был больше и стоял на более высоком возвышении, чем ее. Церковная служба в часовне Габсбургов длилась всего пятнадцать минут, после которой гробы погрузили на катафалк, чтобы отвезти на вокзал. Так как эрцгерцог давно знал, что его жене не будет позволено лежать рядом с ним в усыпальнице Габсбургов, он распорядился, чтобы их обоих похоронили – когда придет время – в одном из их любимых замков в Артштеттене в Нижней Австрии, где они покоятся по сей день. Спонтанно выражая свое возмущение тем, как проводятся похороны, члены знатных семей империи шли за гробами на вокзал. Простые жители Вены наблюдали за проезжающим кортежем, как сообщал российский посол, скорее с любопытством, нежели с печалью, а карусели в парке Пратер продолжали весело кружиться. Гробы погрузили в поезд, а затем повезли на барже через Дунай в такую сильную бурю, что они чуть не упали в реку[1590].

Еще до похорон началось обсуждение вопроса, что должна сделать Австро-Венгрия, столкнувшись, по всеобщему признанию, с возмутительной провокацией со стороны Сербии. Точно так же, как трагедия 11 сентября 2001 г. дала возможность сторонникам жесткого курса настоять на том, что они всегда рекомендовали сделать президенту Бушу и премьер-министру Блэру – начать вторжение в Афганистан и Ирак, – так и убийство в Сараеве широко распахнуло двери для тех людей в Австро-Венгрии, которые хотели решить проблему южных славян раз и навсегда. Это означало уничтожение Сербии – все считали, что за убийством стоит эта страна – в качестве первого шага к утверждению господства Австро-Венгрии на Балканах и установлению контроля империи над своими собственными южными славянами. В националистической прессе Сербия и южные славяне, как извечные враги Австро-Венгрии, по лучали эпитеты, которые сильно отдавали социал-дарвинизмом. «Теперь всем должно быть ясно, – написал 28 июня в своем дневнике ведущий консервативный политик и мыслитель Джозеф Редлих, – что мирное сосуществование этой полунемецкой монархии, обладающей родственными отношениями с Германией, и балканского национализма с его фанатической кровожадностью невозможно»[1591]. Даже те представители правящих классов, которые горевали о Франце-Фердинанде, говорили об отмщении, тогда как его враги бессердечно обвиняли его в том, что раньше он мешал войне с Сербией[1592].

Конрад, который, как начальник Генерального штаба, требовал войны еще со времен боснийского кризиса в 1908 г., узнал эту новость, когда пересаживался с одного поезда на другой в Загребе. Он немедленно написал своей любимой Джине. За этими убийствами явно стоит Сербия, и Австро-Венгрии давно уже следовало бы заняться ею. Будущее Дуалистической монархии теперь выглядит мрачно, продолжал он: Россия, вероятно, поддержит Сербию, и Румынию тоже придется считать врагом. Тем не менее, писал он Джине, война должна быть: «Это будет безнадежная борьба, но ее следует вести, потому что такая старая монархия и овеянная такой славой армия не могут уйти бесславно». Смысл его слов, обращенных на следующий день в Вене к его собственному Генеральному штабу и канцлеру, как отметил Берхтольд, был прост: «Война. Война. Война»[1593]. Конрад и думать не мог предпринять что-то менее существенное, чем провести мобилизацию армии в качестве средства для оказания давления на дипломатическое решение. Когда это случилось во время Балканских войн, сказал Конрад Берхтольду, боевой дух армии сильно пострадал. «Лошадь, – как любил говорить генерал, – которую три раза останавливают перед барьером и не дают ей прыгнуть, больше не приблизится к нему»[1594]. Когда в конце июля кризис достиг своей остроты, Конрад продолжал оставаться твердым противником частичной мобилизации и против Сербии, и против России из дипломатических соображений. Он также не рас сматривал ограниченную войну против Сербии с остановкой в Белграде, как собирались предложить Грей и другие[1595]. Воинственный настрой Конрада нашел широкую поддержку у его коллег-офицеров, включая военного министра генерала Александра Кробатина и Потиорека в Боснии, который был непоколебим в своем желании отомстить Сербии отчасти из-за смущения ввиду своей собственной неспособности защитить эрцгерцога.

В министерстве иностранных дел, особенно среди молодых служащих, многие из которых восхищались Эренталем и его активной внешней политикой, мнение склонялось в пользу жесткого ответа на это убийство. Оно было аргументировано тем, что Австро-Венгрия не хочет утратить свое значение в мире, как ее сосед на юге – Османская империя. Как сказал Редлиху граф Александр Ойос, которому суждено было играть решающую роль в последующие несколько недель: «Мы еще способны принимать решения! Мы не хотим и не должны уподобляться больному. Лучше быть уничтоженными быстро»[1596]. В ходе следующих недель его подчиненные побуждали Берхтольда действовать против Сербии решительно и быстро. Да, Россия, возможно, сочтет себя обязанной вмешаться, но лучше принять удар сейчас, чем тогда, когда она станет сильнее. Или, быть может, давней солидарности между двумя консервативными монархиями окажется достаточно, чтобы Россия осталась в стороне. Со ссылкой на внутреннюю ситуацию в Дуалистической монархии также выдвигался аргумент, что время уходит: ее подданные южные славяне, возможно, все еще поддерживают свое правительство, но ожидание опасно, потому что сербская пропаганда уже посягает на них[1597]. С безосновательным оптимизмом министерство иностранных дел также надеялось, что Румыния может испугаться угрозы более тесной дружбы между Австро-Венгрией и Болгарией и сохранит лояльность[1598].

Посол Германии Генрих фон Чиршки – упрямый, самонадеянный и воинственный человек – добавил свой голос: Австро-Венгрии следует постоять за себя и показать Сербии, кто тут хозяин. Еще прежде чем его начальство в Берлине приняло решение, какой политики придерживаться, Чиршки говорил каждому чиновнику, с которым встречался в Вене, что Германия будет поддерживать Дуалистическую монархию независимо от ее действий. Он предупреждал, что, если Австро-Венгрия снова покажет свою слабость, Германия, возможно, обратит свои взоры в другую сторону в поисках союзников[1599]. Берхтольда на самом деле и не нужно было убеждать; если он был против войны во время предыдущих кризисов, то с конца 2-й Балканской войны в 1913 г. пришел к убеждению, что Австро-Венгрии придется однажды воевать с Сербией. И вот это время настало[1600]. 1 июля Берхтольд встретился с потрясенным Францем-Иосифом, который согласился с тем, что Австро-Венгрия должна заново утвердить себя как великая держава. «Мы, – сказал император, – самая консервативная держава в Европе, оказались в этом затруднительном положении из-за экспансионистской политики Италии и Балканских государств»[1601]. Единственной серьезной оппозицией по отношению к тем, кто склонялся к войне, были венгры, в частности премьер-министр Тиса. У Австро-Венгрии нет достаточно доказательств против Сербии, написал он императору 1 июля, чтобы убедить мир в том, что это маленькое государство виновато. Более того, международное положение Дуалистической монархии уже было слабым: Румыния, несмотря на свой тайный договор, вряд ли станет оказывать ей поддержку, а возможная помощь от Болгарии – недостаточная компенсация. Совет Тисы состоял в том, что Австро-Венгрии следует продолжать работать над мирным урегулированием с Сербией[1602]. В последующие несколько недель на него было оказано сильнейшее давление, чтобы заставить присоединиться к сторонникам войны. Без поддержки Венгрии правительство в Вене не могло предпринимать никаких действий.

Другой вопрос, который надо было решить: что готова предпринять союзница Австро-Венгрии Германия. Сигналы, исходившие от Чиршки, были ободряющими, и 1 июля влиятельный немецкий журналист Виктор Науман, который был близок к министру иностранных дел Германии Ягову, нанес визит Ойосу, чтобы сказать, что кайзер Вильгельм, если действовать правильно, окажет решительную поддержку Австро-Венгрии: то же самое будет и с общественным мнением в Германии. «Австро-Венгрия, – продолжил Науман, – кончится как монархия и великая держава, если не воспользуется этим моментом»[1603]. Берхтольд решил непосредственно с Берлином решать ключевой вопрос о том, какова будет официальная позиция Германии. Его эмиссаром, вероятно, не случайно стал Ойос, который был известным ястребом, а также имел хорошие связи в Германии (его сестра была замужем за сыном Бисмарка). Узнав об этой миссии, Конрад спросил Франца-Иосифа: «Если ответ будет таков, что Германия на нашей стороне, то мы начнем войну с Сербией?» Старый император ответил: «В этом случае да»[1604].

Вечером 4 июля Ойос выехал в Берлин, везя с собой длинный меморандум о ситуации на Балканах, а также личное письмо от Франца-Иосифа Вильгельму. И хотя ни в одном документе не говорилось о решении начать войну, их тон был воинственным; например, упоминались непреодолимая пропасть между Австро-Венгрией и Сербией и необходимость для Дуалистической монархии разрубить веревки той сети, которую ее враги накинули на нее.

Письмо императора Вильгельму заканчивалось так: «Вероятно, вы также пришли к убеждению после недавних ужасных событий в Боснии, что примирение в той вражде, которая разделяет нас с Сербией, больше не может рассматриваться и давняя политика мира, которую до сих пор вели европейские монархи, будет под угрозой до тех пор, пока этот очаг преступной агитации в Белграде продолжает безнаказанно гореть»[1605]. Ойос также вез устное сообщение от Берхтольда к пожилому послу графу Ладиславу Сечени-Маричу в Берлине: Австро-Венгрия считает, что сейчас самое подходящее время заняться Сербией. В Берлине Ойос вышел за рамки даже этих инструкций и сказал немцам, что Австро-Венгрия намерена оккупировать и разделить Сербию на части[1606].

5 июля, пока министерство иностранных дел обдумывало значение сообщений из Вены, Сечени был приглашен на обед к кайзеру. Вильгельм прочел документы и сначала старался выиграть время. Все это очень серьезно, и ему нужно посоветоваться со своим канцлером Бетманом. Однако, когда посол нажал на него, Вильгельм перестал осторожничать. Он пообещал, что Франц-Иосиф может быть уверен в полной поддержке Германии: даже если дело дойдет до войны с Сербией и Россией, Германия встанет плечом к плечу со своим союзником. В тот день кайзер с запозданием провел совещание со своими чиновниками: Бетман одоб рил его обещание поддержки Австро-Венгрии, а военный министр Фалькенхайн коротко сказал, что армия готова воевать. На следующий день Бетман повторил уверения в поддержке Германией Австро-Венгрии послу Сечени и Ойосу, который вернулся в Вену, довольный успехом своей миссии. После войны он сказал: «В наши дни никто не может представить себе, как сильно мы тогда верили в силу Германии, в непобедимость немецкой армии». Его правительство приступило к осуществлению дальнейших мер с целью подчинить Сербию[1607].

Так что через неделю после убийства Германия дала Австро-Венгрии так называемый карт-бланш, и Европа сделала гигантский шаг к всеобщей войне. Это не означает, как доказывают некоторые, что Германия приняла решение начать такую войну ради своих собственных целей. Скорее ее руководители были готовы принять такую возможность отчасти потому, что если войне суждено было начаться, то для Германии это время было благоприятным, и отчасти потому, что Австро-Венгрию нужно было сохранить как союзника. А также были такие люди, как сам Вильгельм и Бетман, имевшие власть решать, быть войне или миру, и которых в конечном счете убедили, что война – лучший вариант для Германии, – или у них просто не хватило мужества сопротивляться нажиму, оказываемому на них, и доводам тех, кто хотел войны. И возможно, они просто устали, как и многие европейцы, от напряжения и кризисов и хотели развязки. Прыжок в темноту, как сказал Бетман в разговоре со своим личным секретарем Куртом Рицлером, имеет свою привлекательность[1608].

Действия Германии, как и действия ее друзей и врагов в этот последний мирный период, следует понимать в контексте предшествующих десятилетий и допущений, которые лежали в основе размышлений ее руководителей. В конце концов, только несколько человек – в частности, Бетман, Мольтке и кайзер – определяли политику Германии. На них и их подчиненных, которые подталкивали их к действиям, влияло то, что они были склонны видеть скорее угрозы, нежели возможности. Они боялись левых внутри страны, и, когда бросали взгляд за границу, их давние страхи оказаться в окружении усиливались еще больше. К 1914 г. военные в Германии считали само собой разумеющимся, что им придется воевать на суше на два фронта. В мае того года Георг фон Вальдерзее – начальник хозяйственного снабжения армии Германии – написал меморандум, в котором говорилось, что у Германии есть определенные враги, которые, скорее всего, нападут одновременно и которые вооружаются ускоренными темпами; руководители Германии должны не поддерживать мир любой ценой, а, скорее, укреплять свои вооруженные силы путем призыва в них всех имеющихся молодых людей, если это необходимо, и быть готовыми к войне в любой момент[1609]. Также казалось, что Антанта угрожающе сильна, в то время как Тройственный союз становился слабее. Военный союз между Францией и Россией углубился, и теперь Великобритания и Россия двигались к большему военному сотрудничеству. И хотя англо-российские военно-морские переговоры в то лето так и не увенчались успехом, они сослужили службу – усилили мрачные предчувствия Германии. На следующий день после убийства эрцгерцога Бетман сказал своему послу в Лондоне князю Максу фон Лихновски, что у него есть достоверные сообщения о том, что готовится соглашение, по которому британские фрахтовщики будут перевозить русские войска на Балтийское побережье Германии[1610]. Неделей позже, когда Австро-Венгрия потребовала и получила свой карт-бланш, Бетман сказал одному известному политику-националисту: «Если начнется война с Францией, Англия выступит против нас до последнего солдата»[1611]. А что еще больше ухудшало ситуацию – Германия и Австро-Венгрия не могли рассчитывать на других своих союзников: Румыния, вероятно, переметнется в лагерь противника, да и Италия была ненадежной. Поллио, начальник ее Генерального штаба, казался и компетентным, и желающим сотрудничать с Германией и Австро-Венгрией, но, как спросил Вальдерзее в мае того года, «Как долго продлится его влияние?». Это был пророческий вопрос. Поллио умер в день убийства в Сараеве, а правительство Италии назначило его преемника лишь к концу июля. Готовность Италии воевать на стороне своих союзников оставалась – как и всегда – под сомнением[1612].

Именно могучий восточный сосед был причиной большинства кошмаров руководителей Германии. Отражая идеи социал-дарвинизма того времени, многие немцы видели в славянах, и особенно в России, естественных конкурентов тевтонской расы. Вильгельм был далеко не одинок, страшась славянских орд, несущихся на запад. Его слова часто звучали как речи правых политиков в Соединенном Королевстве в наши дни, обеспокоенных проблемой восточных европейцев, штурмующих британские порты, или консервативных американских республиканцев, испытывающих такую же озабоченность в отношении мексиканцев. «Я ненавижу славян, – сказал он военному атташе из Австро-Венгрии с поразительной бестактностью, учитывая большое количество славян, проживавших в Дуалистической монархии. – Я знаю, это грех, но я ничего не могу с собой поделать». Сербия, как он любил выражаться, была «свиной монархией». Его высокопоставленные военачальники, такие как Вальдерзее и Мольтке, пророчески говорили о надвигающейся на Германию необходимости воевать за само свое существование как народа и культуры. Они также считали такие доводы удобными, когда подталкивали правительство весной и в начале лета 1914 г. к большому увеличению ассигнований на армию[1613].

Бросая взгляд назад, любопытно отметить, насколько мало внимания руководство Германии уделяло альтернативам войне как способу разорвать окружение. Да, Бетман надеялся на восстановление дружественных отношений с Великобританией, но после провала миссии Холдейна двумя годами ранее оно все более казалось маловероятным. Кайзер время от времени выражал надежду на то, что давний союз между двумя консервативными монархиями Германии и России может быть возрожден, но сомнительно, чтобы он на самом деле верил в такую возможность. В 1914 г. известный банкир Макс Варбург записал свой разговор с ним: «Вооружение России, большое строительство в ней железных дорог были, по его мнению, подготовкой к войне, которая могла разразиться в 1916 г.

…Охваченный тревогой кайзер даже подумывал, не лучше ли напасть первым, вместо того чтобы ждать нападения»[1614]. И кайзер подобно другим руководителям Германии полагал, что конфликт с Россией неизбежен, и серьезно рассматривал возможность превентивной войны. В министерстве иностранных дел было много тех, включая Ягова и его заместителя Циммермана, которые с этим соглашались и доказывали, что дипломатическая и военная ситуация в 1914 г. особенно благоприятна для Германии[1615]. Им следовало бы вспомнить знаменитые слова Бисмарка: «Превентивная война подобна совершению самоубийства из страха перед смертью».

Высшее военное руководство, если уж на то пошло, было даже больше психологически готово к войне, чем гражданское. Строительство Кильского канала было почти завершено, и к 25 июля немецкие дредноуты могли уже безопасно курсировать по нему в обоих направлениях между Северным и Балтийским морями. Да, армия еще не достигла увеличения своей численности, но новая программа России только началась. На поминальной службе по Францу-Фердинанду 3 июля военный представитель Саксонии завел разговор с Вальдерзее. Этот генерал, как он сообщил своему правительству, считал, что война может начаться в любой момент. Генеральный штаб Германии был готов: «У меня сложилось впечатление, что они сочли бы войну весьма кстати, если бы она началась прямо сейчас. Условия и перспективы для нас не станут лучше»[1616]. Что придавало военному руководству Германии уверенности? То, что его стратегия была полностью перенесена на карты. «Вооруженные планом Шлифена, – написал позже Гренер из Генерального штаба, – мы верили, что можем спокойно ожидать неизбежного военного конфликта с нашим соседом…»[1617]

За несколько недель до событий в Сараеве Мольтке сказал Ягову, что для Германии было бы разумным бросить вызов России, пока у Германии еще есть шанс победить. Начальник штаба Ягов предложил вести внешнюю политику «с целью спровоцировать войну в ближайшем будущем». Приблизительно в это же время Мольтке сказал одному немецкому дипломату из посольства Германии в Лондоне: «Если ситуация наконец выйдет из-под контроля – мы готовы; чем скорее, тем лучше»[1618]. И для него лучше бы уж скорее. В 1912 г., во время 1-й Балканской войны, он сказал своей племяннице: «Если надвигается война, то надеюсь, что она начнется раньше, чем я буду слишком стар, чтобы справиться с ней удовлетворительно»[1619]. К 1914 г. его здоровье пошатнулось. Ему пришлось провести четыре недели на курорте Карлсбад в апреле – мае, лечась от бронхита, а еще раз он туда попал на продолжительное время 28 июня[1620]. И он не был столь уверен в успехе Германии, сколь звучали его слова. Он прекрасно сознавал опасности продолжительной войны. Когда Конрад фон Гетцендорф в мае 1914 г. задал ему вопрос о том, что тот намерен делать, если Германии не удастся одержать быструю победу над французами, Мольтке ответил уклончиво: «Ну, я буду делать, что смогу. Мы не превосходим французов численно». И пока Бетман продолжал надеяться, что англичане предпочтут нейтралитет, Мольтке также считал само собой разумеющимся, что Великобритания вступит в войну на стороне Франции. И все же он и его коллеги излучали для гражданских лиц уверенность в том, что Германия может разгромить Францию, Россию и Великобританию в короткой войне[1621].

К 1914 г. партнерство с Австро-Венгрией приобрело для Германии большее значение, чем когда-либо раньше. Ягов с предельной честностью выразился в разговоре с Лихновски 18 июля: «Также спорно, станет ли союз с этим рассыпающимся созвездием государств на Дунае хорошим капиталовложением, но я вместе с поэтом скажу – думаю, это был Буш: «Если вам больше не нравится ваша компания, попытайтесь найти другую, если такая найдется»[1622]. Это давало Австро-Венгрии, как удивительно часто случается в международных отношениях, власть над своим более сильным партнером. К 1914 г. руководители Германии поняли, что у них нет иного выбора, кроме как поддерживать своего союзника, даже если он проводит опасную политику, точно так же как Соединенные Штаты продолжают поддерживать Израиль или Пакистан в наши дни. Что важно, Бетман, который во время предыдущих кризисов советовал Австро-Венгрии пойти на компромисс, теперь согласился с тем, что Германии придется поддержать своего союзника, что бы тот ни решил сделать. «Перед нами стоит все та же дилемма в отношении действий Австрии на Балканах, – сказал он Рицлеру, которому канцлер часто изливал душу. – Если мы посоветуем ей действовать, австрийцы скажут, что мы подтолкнули их к этому; если же посоветуем обратное, они скажут, что мы бросили их. Тогда они обратятся к западным державам, которые готовы раскрыть ей объятия, и мы потеряем своего последнего сильного союзника»[1623].

В те тревожные недели июля 1914 г. Бетман был особенно печален, потому что 11 мая после тяжелой болезни умерла его любимая жена Марта. «Что было прошлым и должно было стать будущим, – написал он своему предшественнику Бюлову, – все, что было связано с нашей совместной жизнью, теперь разрушено смертью»[1624]. Рицлер вел дневник своих бесед с Бетманом, имевших место в те кризисные недели. 7 июля, на следующий день после того, как канцлер поддержал карт-бланш, двое мужчин засиделись допоздна под ночным летним небом в старом замке Бетмана в Гогенфинове, расположенном к востоку от Берлина. Рицлер был потрясен пессимизмом своего более пожилого собеседника, когда тот сетовал на ситуацию в мире и положение Германии. Немецкое общество, считал Бетман, находилось в нравственном и интеллектуальном упадке, и существующий политический и общественный порядок, по-видимому, не способен обновиться. «Все, – сказал он печально, – стало таким старым». Будущее тоже казалось ему безрадостным: Россия – «все более страшный кошмар» будет становиться все сильнее, в то время как Австро-Венгрия в своем упадке достигла такой точки, что уже не может воевать вместе с Германией как ее союзница. (Вспомните, что раньше Бетман решил не сажать деревья в своем поместье, допуская, что русские через несколько лет захватят Восточную Германию.)[1625]

Главные лидеры Германии, такие как Бетман, возможно, не намеренно начали Великую войну, в чем их часто обвиняют среди прочих такие немецкие историки, как Фриц Фишер. Однако тем, что относились к началу войны как к само собой разумеющемуся и – иногда – даже желаемому факту, что дали Австро-Венгрии карт-бланш и придерживались плана войны, по которому Германия неизбежно должна была воевать на два фронта, лидеры Германии позволили ей начаться. Временами в те последние чрезвычайно напряженные недели они, по-видимому, понимали огромность того, чем они рискуют, и утешались самыми маловероятными сценариями. Если Австро-Венгрия будет действовать быстро в отношении Сербии, сказал Бетман Рицлеру, Антанта, возможно, просто примет это как факт. Или Германия и Великобритания могут начать сотрудничать – в конце концов, они делали это раньше на Балканах – в том, чтобы в войну с участием Австро-Венгрии не оказались втянутыми другие страны. Этот последний сценарий Ягов отнес к «категории благих желаний»[1626]. И все же сам министр иностранных дел стремился видеть все таким, как ему хотелось, а не таким, каким оно было на самом деле, когда, например, писал Лихновски 18 июля: «Когда все сказано и сделано, Россия не готова к войне». Что до союзников России – Великобритании и Франции, то действительно ли они хотят воевать на ее стороне? Грей всегда хотел поддерживать баланс сил в Европе, но, если Россия уничтожит Австро-Венгрию и нанесет поражение Германии, в Европе появится новый правитель-гегемон. Франция тоже может оказаться не готовой воевать: сеющие распри дискуссии о трехлетней военной службе вполне могут возобновиться осенью, и было хорошо известно, что во французской армии существенно недостает снаряжения и недостаточно обучение. 13 июля разоблачения в сенате Франции добавили подробностей об отсутствии во французской армии полевой артиллерии, например, что побудило немцев думать, будто Франция вряд ли станет воевать в ближайшем будущем и что русские могут прийти к заключению, что не могут рассчитывать на своего союзника. И если повезет, Антанта развалится[1627].

В случае начала войны, как надеялись руководители Германии в моменты оптимизма, возможно, им удалось бы ее локализовать на Балканах. Или, быть может, одна угроза военной силы принесла бы победу. В конце концов, блеф сработал против России в боснийском кризисе, когда та спасовала перед усиленными военными приготовлениями Австро-Венгрии и ультиматумом Германии. Блеф сработал снова и во время Балканских войн, когда Австро-Венгрия заставила Сербию и Черногорию уйти из Скутари, а Россия предпочла остаться в стороне. Сербия и ее покровительница Россия, возможно, и на этот раз отступят перед решительным Двойственным союзом. «Мы рассчитывали, – сказал начальник пресс-службы Бетмана Отто Хамман в октябре 1914 г., – унизить Россию, не начиная войну; это было бы успехом»[1628].

Маловероятным тот факт, что руководство Германии будет проявлять решимость в стремлении к миру, делал страх выглядеть слабым и недостойным мужчин, не вступившись за свою честь и честь Германии. «Я не хочу превентивной войны, – сказал Ягов, – но, если нас позовут воевать, мы не должны уклоняться»[1629]. Кайзер, за которым было последнее слово, будет Германия воевать или нет, колебался, как он это делал столь часто раньше, между надеждой на то, что можно сохранить мир, и произнесением самых воинственных высказываний: «От сербов следует избавиться, и совсем скоро!» – так, например, он неразборчиво написал 30 июня, делая пометки на полях[1630]. Как и молодой Джордж Буш почти век спустя, обвинявший своего отца в том, что тот не прикончил Саддама Хусейна, когда у него был такой шанс, Вильгельм всегда хотел отличаться от своего отца, которого считал слабым и нерешительным. Вильгельм гордился тем, что является Верховным главнокомандующим Германии, и в то же время он знал, что многие подданные, включая армейских офицеров, считали его ответственным за «бледный вид» Германии во время предыдущих кризисов. И хотя он утверж дал, что за годы своего правления он все делал на благо мира, эпитет «император мира» был колким. В разговоре со своим другом – промышленником Густавом Круппом фон Болен-унд-Гальбахом 6 июля, сразу после того, как Австро-Венгрии был выдан картбланш, кайзер сказал, что дал свое обещание, зная о том, что Австро-Венгрия намерена принять меры против Сербии. «На этот раз я не уступлю», – сказал он трижды. Как отметил Крупп в письме к одному коллеге, «неоднократное подтверждение императором, что на этот раз никто больше не сможет обвинить его в нерешительности, имело почти комический эффект»[1631]. Бетман сказал, наверное, самую разоблачающую фразу, когда заметил, что для Германии отступление перед лицом ее врагов будет означать самокастрацию[1632]. Такие же точки зрения были характерны отчасти и для общественного класса, к которому принадлежали руководители Германии, кроме Бисмарка, выходца из того же мира, который был достаточно силен, чтобы бросать вызов его законам, когда он этого хотел. Он никогда не позволял, чтобы ему навязывали войну. Трагедией Германии и Европы было то, что его преемники были не такими людьми, как он.

Как только руководители Германии приняли решение поддерживать Австро-Венгрию, они стали ожидать от своего союзника, что тот будет действовать быстро, пока общественное мнение в Европе все еще потрясено и исполнено сочувствия. Также по внутренним причинам было важно, о чем Германия часто напоминала Вене, свалить на Сербию всю вину. (До самого начала военных действий лидеры Германии боялись, что рабочий класс и его вожди в профсоюзах, а также социал-демократическая партия останутся верны своим часто повторяемым словам и будут противиться войне.) Ультиматум Вены Белграду и короткая победоносная война вслед за ним, в случае если Сербия не капитулирует, не дадут великим державам возможности вмешаться, пока не будет уже слишком поздно.

Немцы поняли, что своих партнеров в Вене торопить невозможно. Подобно большой медузе с несварением желудка Дуалистическая монархия действовала сама по себе, размеренно и замысловато. Многие солдаты были отпущены из армии в «отпуск на сбор урожая», и они должны были снова надеть солдатскую форму лишь к 25 июля. «Мы прежде всего сельскохозяйственное государство, – сказал Конрад, который придумал такие правила, немецкому военному атташе, – и мы живем плодами своего урожая целый год». И если бы он попытался вернуть своих солдат в армию раньше, это могло вызвать хаос на железных дорогах и, что еще хуже, насторожить всю Европу. Еще одним доводом в пользу ожидания было то, что президент Франции Пуанкаре и его премьер-министр Вивиани, который также отвечал и за отношения с зарубежными странами, должны были находиться с государственным визитом в России до 23 июля. Как только они поднимутся на борт корабля, чтобы отплыть домой во Францию, связь станет плохая, и им в течение нескольких дней будет трудно согласовывать свои действия с Россией по поводу ответа на ультиматум. Отсрочка дорого обошлась Австро-Венгрии: почти за четыре недели, прошедшие между убийством и выставлением ультиматума, сочувствие, которое испытывали к ней европейцы, в основном рассеялось, и то, что могло бы выглядеть как естественная реакция на трагедию, приобрело вид хладнокровной политики силы[1633].

Самой важной причиной медлительности Австро-Венгрии был Тиса, который все еще не был убежден в том, что жесткая линия в отношении Сербии верна. Он опасался, как он сообщил императору в письме 1 июля, что война будет разрушительной независимо от ее исхода: поражение может привести к потере большой части территории или гибели Венгрии, тогда как победа может привести к аннексии Сербии и прибавлению слишком сильного южнославянского компонента к Дуалистической монархии[1634]. 7 июля в Вене собрался Общий совет министров – единственный орган, несущий ответственность за всю Австро-Венгрию. Тиса оказался в изоляции, когда его министры стали обсуждать, как наилучшим образом сокрушить Сербию и что им следует делать с ней по окончании войны. Берхтольд и военный министр Кробатин отмахнулись от предложения венгра попытаться сначала одержать над Сербией дипломатическую победу. Они добивались таких успехов в прошлом, сказал канцлер, но Сербия не изменила своего поведения и продолжала агитировать за Великую Сербию. Единственный способ иметь с ней дело – сила. Премьер-министр Австрии Штюргк, который был сторонником жесткой линии поведения во время предыдущих кризисов на Балканах, говорил о «решении на кончике меча». И хотя решение принимала одна Австро-Венгрия, по его словам, было большим успокоением знать, что за ее спиной стоит верная Германия. Конрад пришел на это заседание, хотя не был министром правительства, чтобы обсудить вариант развития событий в том случае, если Россия придет на помощь Сербии, что ему казалось вероятным. Все, за исключением Тисы, согласились, что требования, содержащиеся в ультиматуме, должны быть изложены таким образом, чтобы Сербии пришлось их отвергнуть и тем самым дать Австро-Венгрии повод к войне. Тиса согласился с тем, что ультиматум должен быть жестким, но выразил желание посмотреть формулировки перед отправкой[1635].

На следующей неделе он подвергся прямому давлению со стороны своих коллег и – косвенному – коллег из Германии. Для Тисы союз с Германией – «краеугольный камень всей политики» – был необходим для поддержания статуса Австро-Венгрии как великой державы и, что для него было даже еще важнее, статуса самой Венгрии. Он не относился к Сербии с меньшей враждебностью, чем его коллеги; скорее не был согласен с ними в отношении тактики. Он также, по-видимому, убедил себя, что Румыния будет сохранять нейтралитет (король Кароль прислал Францу-Иосифу утешительное письмо с уверениями в этом), а Болгарию теперь, когда Берлин пообещал ей заем, можно было втянуть в Тройственный союз. 14 июля на встрече с Берхтольдом он уступил и согласился с тем, что жесткий ультиматум должен быть послан Сербии с крайним сроком – 48 часов. Если Сербия не подчинится его условиям, последует война. Одной уступки он сумел добиться: Австро-Венгрия должна ясно дать понять, что не намерена забирать территорию Сербии по окончании войны[1636].

Позднее в тот же день у него состоялся разговор с немецким послом, о котором Чиршки сообщил в Берлин. Тиса утверждал, что, хотя в прошлом он и выступал за осмотрительность, с каждым проходящим днем в нем крепла убежденность, что Дуалистическая монархия должна принять меры к тому, чтобы продемонстрировать свою жизнеспособность и – выделено Чиршки – «положить конец невыносимым обстоятельствам на юго-востоке». Австро-Венгрия больше не могла терпеть дерзкий тон Сербии. Как теперь считал Тиса, настало время действовать. «Нота составлена таким образом, что возможность ее принятия практически исключена». Мобилизация Австро-Венгрии для войны с Сербией последует по истечении крайнего срока. При прощании Тиса пожал руку Чиршки и сказал: «Вместе мы теперь будем смотреть в будущее спокойно и твердо». Вильгельм оставил на полях его доклада одобрительную пометку: «Ну, наконец-то настоящий мужчина!»[1637]

Основные наброски ультиматума были составлены уже ко второй неделе июля. В него было включено требование, чтобы офицеры, придерживающиеся националистических взглядов, были уволены из сербской армии, а националистические общества – распущены. Король Сербии должен был издать декларацию о том, что его страна больше не станет продвигать идею Великой Сербии. Чтобы гарантировать исполнение Сербией этих и других требований, Австро-Венгрия должна была создать в Белграде специальное ведомство. Эти условия сами по себе были чрезвычайно трудными для принятия независимым государством, и им предстояло становиться еще более жесткими по мере того, как над ними работали чиновники в Австро-Венгрии, равно как и над досье, которое имело целью доказать, что Сербия годами строила заговор против Австро-Венгрии. Для придания весомости своим намерениям министерство иностранных дел Австро-Венгрии отправило в Сараево для расследования убийства своего юрисконсульта; к сожалению, он не сумел найти доказательства того, что за убийством стояло сербское правительство. В конечном счете досье оказалось полным ошибок и не было закончено вовремя, чтобы быть переданным великим державам наряду с копией ультиматума. В результате Россия продолжала верить утверждениям сербского правительства, что оно совершенно не виновато, а Франция и Великобритания сочли, что Австро-Венгрия не доказала свои обвинения[1638].

В то время как в Вене велась интенсивная закулисная деятельность, правительство делало все возможное, чтобы создать видимость обычной деловой активности. Газетчиков в Вене и Будапеште попросили сбавить тон комментариев по Сербии. Чиршки сообщил в Берлин, что Берхтольд отправил Конрада и военного министра в отпуск, чтобы не вселять в людей предчувствие беды. («По-детски!» – ответил кайзер со своей яхты, на которую вернулся, не подозревая, что его собственное правительство хотело убрать его с дороги отчасти по этой же причине.)[1639] Тем не менее начали циркулировать слухи о том, что Австро-Венгрия готовит для Сербии что-то нехорошее. Посол Германии в Риме помимо всего прочего рассказал итальянскому министру иностранных дел о карт-бланш, и Сан-Джулиано предупредил своих послов в Санкт-Петербурге и Белграде, не зная о том, что русские взломали итальянские дипломатические коды[1640]. В Вене российский посол спросил, что намерена предпринять Австро-Венгрия, но его настолько убедили в своем невмешательстве, сказав, что собираются ждать завершения расследования, что он сам уехал в отпуск за два дня до передачи ультиматума Сербии[1641]. 17 июля посол Великобритании сообщил в Лондон: «В венской прессе есть только одна тема, которая почти вытеснила даже Албанию с ее внутренними противоречиями, а именно: когда будет подан протест против действий Сербии и каково будет его содержание? В том, что протест последует, никто не сомневается, и он, вероятно, будет связан с требованиями, имеющими цель унизить Сербию». Министерство иностранных дел хранило «зловещее молчание», но из авторитетного источника он узнал, что, если Сербия не сдастся сразу же, Австро-Венгрия применит силу и – более того – она уверена в поддержке Германии. Затем он добавил постскриптум: «Я только что разговаривал с Берхтольдом. Он был мил, объявил, что нанесет нам визит в загородную резиденцию в следующее воскресенье, пригласил нас погостить у него в Бухлове – месте, где состоялся знаменитый разговор между Эренталем и Извольским, сказал мне, что его лошади будут вскоре участвовать в бегах, но и словом не обмолвился об общей политике или сербах»[1642].

Правительство Германии также являло собой картину летнего спокойствия, возможно намеренно, в чем впоследствии обвиняли его историки, чтобы убаюкать любые подозрения в том, что рассматривает перспективу войны. Ягов вернулся в Берлин после медового месяца в первую неделю июля, но кайзер совершал свой обычный круиз по Северному морю, а большинство высокопоставленных чиновников и военных оставались в отпусках. Генеральный штаб продолжал функционировать в обычном режиме мирного времени. Вальдерзее, который пребывал в имении своего тестя, написал Ягову 17 июля: «Я останусь здесь, готовый к прыжку; мы все в Генеральном штабе готовы; а пока нечем заняться». Тем не менее главные руководители обеспечили себе связь с Берлином. У Бетмана была специальная телеграфная линия, которая шла до Гогенфинова[1643]. Правительство Германии также пристально следило за тем, что происходит в Вене. Артур Циммерман – несговорчивый заместитель министра иностранных дел, который считал, что настал подходящий момент для того, чтобы Австро-Венгрия отомстила Сербии, – оставался на своем посту в Берлине и постоянно побуждал Австро-Венгрию ускорить свои действия. Он прекрасно понимал, какие условия Австро-Венгрия планировала выдвинуть Сербии к 13 июля, хотя правительство Германии утверждало тогда и позже, что ничего не знало о содержании ультиматума[1644].

В Сербии, где весть об убийстве изначально была воспринята, по словам британского поверенного в делах, скорее «с изумлением, чем с сожалением», наиболее фанатичная националистическая пресса поспешила оправдать убийц. Пашич, у которого в разгаре была непростая избирательная кампания, якобы сказал, услышав эту новость: «Очень плохо. Это будет означать войну». Он приказал закрыть все гостиницы и кафе к 22:00 в знак траура и послал свои соболезнования в Вену. Несмотря на давление со стороны Австро-Венгрии, он, однако, отказался проводить расследование и дал вызывающее интервью одной немецкой газете, в котором отрицал, что его правительство имеет какое-либо отношение к убийству[1645].

Тем не менее опасения в отношении намерений Австро-Венгрии в Сербии нарастали, и 10 июля их еще больше подпитал любопытный инцидент в Белграде. Гартвиг – чрезвычайно влиятельный русский посол, который за эти годы многое сделал, чтобы раздуть честолюбивые намерения сербов, – зашел вечером к своему коллеге из Австро-Венгрии барону Владимиру Гисль фон Гислингену. Русский, который был человеком тучным, пыхтел от напряжения. Он отказался от кофе, но достал свои любимые русские сигареты. Сказал, что хочет прояснить неуместный слух о том, что в вечер, когда произошло убийство, он играл в бридж и отказался приспустить флаг на мачте дипломатической миссии. Гисль заверил, что считает вопрос урегулированным. Тогда Гартвиг перешел к основной цели своего визита. «Я прошу вас, – сказал он, – именем нашей искренней дружбы как можно более полно ответить на вопрос: что Австро-Венгрия будет делать с Сербией и какое решение принято в Вене?» Гисль был верен политике своего правительства: «Я определенно могу уверить вас в том, что суверенитет Сербии не будет нарушен и при доброй воле правительства Сербии этот кризис может найти разрешение, которое понравится обеим сторонам». Гартвиг многословно поблагодарил его и уже начал с усилием вставать, как внезапно рухнул на пол и спустя несколько мгновений умер. Его семья немедленно обвинила Гисля в отравлении, и по Белграду поползли еще более дикие слухи, будто из Вены был привезен специальный электрический стул, который мог убивать, не оставляя следов. Этот инцидент никак не улучшил отношения между Австро-Венгрией и Россией, которые и без того ухудшались. Что было гораздо серьезнее, после смерти Гартвига больше не было человека, который мог бы повлиять на правительство Сербии, чтобы оно приняло даже самые возмутительные требования ультиматума[1646].

И хотя теперь Пашич был очень обеспокоен тем, что, вероятнее всего, произойдет, 18 июля он отправил сообщение сербским посольствам в разных странах, гласившее, что Сербия будет сопротивляться любым требованиям Австро-Венгрии, посягающим на ее суверенитет[1647].

Он встревожился бы еще сильнее, если бы знал о тайной встрече, которая произошла в Вене на следующий день. Прибыв в машинах без опознавательных знаков в дом Берхтольда, самые влиятельные люди в Австро-Венгрии приняли решение, которое, как они понимали, могло привести к всеобщей войне в Европе. Берхтольд раздал копии ультиматума, который составили он и его коллеги из министерства иностранных дел. Позднее в том же году, когда большая часть Европы уже воевала, жена Берхтольда сказала подруге: «Бедный Леопольд не мог спать в тот день, когда писал свой ультиматум сербам, так как очень беспокоился о том, что они могут его принять. Несколько раз за ночь он вставал и изменял или добавлял что-нибудь, чтобы уменьшить этот риск»[1648]. Присутствовавшие на встрече предполагали, что Сербия отвергнет условия ультиматума, и в основном обсуждались вопросы мобилизации и другие необходимые военные меры. Конрад сказал, что чем скорее начнется война, тем лучше, и не проявлял никакой озабоченности перспективой вмешательства России. Тиса, как всегда, настаивал, чтобы не было аннексии сербской территории. Присутствовавшие согласились с этим, но, уходя, Конрад цинично сказал военному министру Кробатину: «Посмотрим»[1649]. Вскоре после этой встречи Тиса написал своей племяннице, что все еще надеется на то, что войны можно будет избежать, но теперь он целиком полагается на Бога. Его собственный настрой, как он написал ей, был «серьезным, но не озабоченным или беспокойным, потому что я похож на человека, стоящего на углу улицы, который может в любой момент получить удар по голове, но всегда готов к большому путешествию»[1650].

20 июля, на следующий день после тайной встречи, Берхтольд отправил копии ультиматума и сопроводительной записки к нему в свои посольства по всей Европе. Посол в Белграде должен был доставить свой экземпляр ультиматума правительству Сербии вечером в четверг 23 июля, тогда как другие дожидались утра 24 июля. К досаде немцев, их союзник не потрудился предоставить им копию ультиматума раньше 22 июля[1651]. Тем не менее они были готовы сдержать свое обещание об оказании помощи. 19 июля Norddeutsche Allgemeine Zeitung, которая, как считалось, выражала позицию правительства, опубликовала короткое сообщение о том, что Австро-Венгрия вполне оправданно хочет привести свои отношения с Сербией в порядок. Сербия, говорилось далее в заметке, должна уступить, а другие европейские страны не должны вмешиваться, чтобы любой конфликт между этими двумя противниками мог оставаться локализованным. 21 июля Бетман отправил телеграммы своим послам в Лондоне, Париже и Санкт-Петербурге с просьбой изложить эти пункты правительствам принимающих стран. На следующий день Жюль Камбон – посол Франции в Берлине – попросил Ягова изложить детали того, что написано в ультиматуме. Ягов ответил, что понятия об этом не имеет. «Меня тем более это удивило, – язвительно сообщил Камбон в Париж, – ведь Германия с особым рвением собирается оказывать поддержку Австрии»[1652].

Берхтольду по-прежнему нужна была официальная санкция старого императора, так что утром 20 июля в сопровождении Ойоса он выехал в Ишль. Франц-Иосиф прочитал документ до конца и заметил, что некоторые его положения очень жестки. Он был прав. Ультиматум обвинял сербское правительство в том, что оно терпимо относилось к преступной деятельности на своей земле, и требовал, чтобы оно немедленно приняло меры к тому, чтобы положить ей конец, включая увольнение любых военных или гражданских чиновников по выбору Австро-Венгрии, закрытие националистических газет и изменение образовательных программ, которые должны быть лишены всего, что можно истолковать как пропаганду, направленную против Австро-Венгрии. Более того, ультиматум посягал на суверенитет Сербии. В двух пунктах, которые в конечном счете стали камнем преткновения для Сербии, ей было приказано согласиться на участие Дуалистической монархии в подавлении подрывной деятельности в пределах Сербии и расследовании и суде над всеми сербскими заговорщиками, ответственными за убийства. Сербскому правительству было дано сорок восемь часов, чтобы дать ответ. Тем не менее император одобрил ультиматум в том виде, в каком он был. Берхтольд и Ойос остались на ланч и возвратились в Вену в тот же вечер[1653].

23 июля Гисль – посол Австро-Венгрии в Белграде – попросил министерство иностранных дел принять его во второй половине дня. Пашич отсутствовал, занимаясь избирательной кампанией, так что Гисля принял министр финансов Лазарь Пачу, который непрерывно курил. Гисль начал зачитывать ультиматум, но серб прервал его после первого предложения, сказав, что не имеет полномочий принять такой документ в отсутствие Пашича. Гисль был тверд; до шести часов вечера 25 июля Сербия должна дать ответ. Он положил ультиматум на стол и ушел. Стояла мертвая тишина, когда сербские чиновники постигали его содержание. Наконец заговорил министр внутренних дел: «У нас нет другого выбора, кроме как воевать». Пачу поспешил к русскому поверенному в делах и стал просить о поддержке России. Князь Александр сказал, что Австро-Венгрия встретит «железный кулак», если нападет на Сербию, и министр обороны Сербии принял предварительные меры к подготовке обороны страны. Однако, несмотря на свою дерзкую риторику, Сербия не была в состоянии воевать. Она все еще восстанавливалась после Балканских войн, и большая часть ее армии находилась на юге, удерживая непокорные территории, которые она обрела. Два следующих дня правительство отчаянно пыталось избежать приговора, который навис над Сербией. Она и раньше сталкивалась с гневом Австро-Венгрии во время боснийского кризиса, а также в 1-й и 2-й Балканских войнах, и все же ей всегда удавалось выстоять путем комбинации своих собственных уступок и давления на Австро-Венгрию со стороны Священного союза Европы[1654].

Пашич приехал в Белград в пять часов утра следующего дня «очень взволнованный и подавленный», по словам английского поверенного в делах. Стали строить планы эвакуации правительства из столицы и минирования мостов через Саву, по которой проходила граница с Австро-Венгрией. Российский посол сообщил, что деньги из государственного банка и правительственные документы вывозятся из страны, а сербская армия начала мобилизацию. Кабинет министров Сербии часами заседал 24 июля, пытаясь составить ответ на ультиматум; закончилось тем, что все требования были приняты за исключением двух, которые давали Австро-Венгрии право вмешиваться во внутренние дела Сербии. Сербы пытались тянуть время, попросив Вену продлить срок ответа, но Берхтольд коротко сказал их послу, что ожидает удовлетворительного ответа – или какого-то иного. Пашич также разослал в столицы Европы настоятельные просьбы о помощи. Видимо, он надеялся, что другие великие державы – Франция, Великобритания, Италия, Россия, да и, возможно, даже Германия соберутся вместе, как они это делали раньше в момент кризисов на Балканах, чтобы урегулировать проблему. Ответы, если они и приходили, были неутешительными. Ближайшие соседи Сербии – Греция и Румыния не скрывали, что вряд ли придут к ней на помощь в войне с Австро-Венгрией, в то время как Черногория, как и следовало ожидать, дала неконкретные обещания, на которые нельзя было полагаться. Великобритания, Италия и Франция посоветовали Сербии сделать все возможное, чтобы прийти к компромиссу, и в те самые первые дни не проявили желания быть посредниками.

Единственной страной, которая предложила нечто более ощутимое, была Россия, но даже ее ответ был неоднозначным. 24 июля Сазонов сказал послу Сербии в Санкт-Петербурге, что считает ультиматум отвратительным, и пообещал помощь от России, но сказал, что ему нужно посоветоваться с царем и французами, прежде чем он сможет предложить что-то конкретное. Если Сербия решила воевать, любезно добавил министр иностранных дел России, то будет разумным занять оборонительную позицию и отступать на юг. 25 июля, когда приблизился крайний срок ответа, Сазонов дал более весомый ответ послу. Основные министры уже встретились к этому моменту с царем и решили – так было сказано в сообщении, отправленном в Белград, – «максимально помочь в обороне Сербии». В то время как это все еще не являлось твердым обещанием военной поддержки, оно вполне могло взбодрить правительство Сербии, которое готовило окончательный ответ Австро-Венгрии. В Белграде в тот день было очень жарко, и город вибрировал от барабанного боя, созывающего новобранцев[1655].

Среди государств Антанты, руководители которых до сих пор не обращали внимания на нарастающий кризис на Балканах, реакцией на ультиматум были потрясение и смятение, и они принялись с трудом вырабатывать свою позицию. Пуанкаре и его премьер-министр Вивиани к этому моменту были на борту судна в Балтийском море и испытывали трудности в установлении связи с Парижем и своими союзниками. Отдельно Грей в Лондоне и Сазонов в России попросили Австро-Венгрию продлить срок ответа на ультиматум. Берхтольд отказался пальцем пошевелить.

Реакция была другой в Германии и Австро-Венгрии, где националистические и военные круги с восторгом встретили эту новость. Немецкий военный атташе в Вене докладывал: «Сегодня в военном министерстве царит приподнятое настроение. Наконец появился какой-то признак пробуждающейся энергии в монархии, даже если пока только на бумаге». Больше всего боялись того, что Сербия снова увильнет от наказания. Из Сараева в день истечения крайнего срока ответа на ультиматум представитель военного командования написал своему другу: «С каким удовольствием и наслаждением я пожертвовал бы свои старые кости и жизнь, если это унизило бы государство-убийцу и положило бы конец этому пристанищу детей-убийц, – Господь дарует нам только способность оставаться решительными, и сегодня в шесть часов вечера в Белграде нам выпадет удача!»[1656]

Ответ сербов, который Пашич передал Гислю незадолго до истечения крайнего срока, удовлетворил его желание. И хотя тон ответа был примирительным, правительство Сербии отказалось уступить в решающих пунктах ультиматума о вмешательстве Австро-Венгрии во внутренние дела Сербии. Сказав: «Мы возлагаем свои надежды на вашу верность и благородство австрийского генерала», Пашич пожал руку Гислю и вышел. Посол, который уже предполагал, что ответ будет неудовлетворительным, бегло взглянул на документ. Полученные им от Берхтольда инструкции были ясными: если Сербия не примет все условия, он должен разорвать с ней дипломатические отношения. На самом деле он уже подготовил об этом ноту. Пока посыльный доставлял ее Пашичу, Гисль сжег в саду сборник шифров посольства. Он, его жена и его челядь – каждый лишь с небольшой ручной кладью – на машине доехали до вокзала по забитым людьми улицам. Большая часть дипломатического корпуса пришла проводить их. Сербские войска охраняли поезд, и, когда он, выдувая клубы дыма, тронулся, кто-то крикнул уезжающему военному атташе: «Привет Будапешту». На первой же остановке в Австро-Венгрии Гисля вызвали на платформу для телефонного разговора с Тисой. «Все действительно должно быть так?» – спросил венгр. «Да», – ответил Гисль. В Ишле далеко на севере Франц-Иосиф и Берхтольд с нетерпением ожидали вестей. Сразу после 18:00 позвонили из военного министерства в Вене и сообщили, что отношения с Сербией разорваны. Первой реакцией императора было: «Вот как!» – но после некоторого молчания он задумчиво сказал, что разрыв отношений не обязательно ведет к войне. Берхтольд тоже ненадолго ухватился за эту соломинку, но теперь он уже запустил в действие такие силы, которые не мог остановить, не имея должной твердости характера[1657].

Конрад, возглавлявший ястребов, внезапно потребовал отложить официальное объявление Австро-Венгрией войны Сербии до второй недели августа на том основании, что его армии будут готовы лишь этому сроку. Берхтольд, который боялся, что любая отсрочка даст время другим странам настоять на переговорах, и испытывал давление со стороны Германии, побуждавшей действовать быстро, отказался сделать это, и 28 июля Австро-Венгрия объявила войну Сербии, хотя серьезные боевые действия начались не раньше второй недели августа. Австро-Венгрия и Германия с помощью Сербии довели Европу до этой опасной черты. Многое теперь зависело от того, как поведут себя другие страны. На следующей неделе Европа висела между войной и миром.

Глава 19 Конец священного союза Европы: Австро-Венгрия объявляет войну Сербии

В середине июля эта неутомимая парочка – Беатрис и Сидни Уэбб находились в летнем фабианском лагере, где говорили о контроле над промышленностью и страховке и жаловались на группу буйных студентов из Оксфорда, которые распевали революционные песни и пили слишком много пива. Проблемы на континенте время от времени привлекали их внимание, но, как сказал Сидни, война между державами «была бы слишком большим безумством»[1658]. Действительно главным вопросом, который большую часть месяца волновал министерства иностранных дел и прессу по всей Европе, была не Сербия, а ухудшающаяся ситуация в Албании, в которой ее новый правитель – злополучный немецкий князь по имени Вильгельм Вид находился в обстановке широко распространившегося восстания и гражданской войны. Австрийский ультиматум Сербии 23 июля был первым сигналом для большинства европейцев к тому, что на Балканах складывается гораздо более серьезная конфронтация, и, когда 25 июля ответ Сербии был отвергнут Веной, озабоченность стала превращаться в тревогу. Гарри Кесслер, который приятно проводил несколько недель отпуска, навещая в Лондоне и Париже друзей, среди которых были Асквит, леди Рэндольф Черчилль, Дягилев и Роден, всерьез задумался о возвращении в Германию[1659].

И все же многие люди, приближенные к центрам власти, допускали, что войны еще можно избежать, как это случалось в других аналогичных кризисах. 27 июля Теодор Вульф, редактор Berliner Tageblatt – одной из ведущих немецких газет, отвез свою семью на ежегодный отдых на голландское побережье, а сам вернулся в Берлин. Министр иностранных дел Ягов сказал ему, что ситуация не критическая, что ни одна из крупных держав не хочет войны и что Вульф спокойно может оставить семью в Нидерландах. Даже те, чьей профессией было воевать, с трудом верили, что на этот раз кризис серьезный. Как написал один из служащих Генерального штаба Германии в своем дневнике после начала войны: «Если бы кто-нибудь сказал мне тогда, что через месяц мир будет в огне войны, я бы лишь с жалостью посмотрел на него, так как после различных событий последних лет – марокканского кризиса, Альхесираса, аннексии Боснии и Герцеговины – мы медленно, но верно утрачивали веру в то, что война возможна»[1660].

Даже в России, где проблемы на Балканах все же вызывали тревогу, реакция на весть об убийстве была сначала более близка к равнодушию, нежели к мрачному предчувствию. Дума уже разъехалась на лето, и, казалось, не было нужды ее созывать. Российский посол в Вене уверял правительство: «Уже есть причина предполагать, что по крайней мере в ближайшем будущем политика Австро-Венгрии будет более сдержанной и спокойной»[1661]. Тем не менее, как и ее союзница Франция и соперники – Германия и Австро-Венгрия, Россия в 1914 г. испытывала тревогу в отношении будущего. Британия не стремилась заключать военно-морской договор, а Персия оставалась источником напряжения. Россия также была вовлечена в борьбу с Австро-Венгрией за влияние на Болгарию, которое Россия, казалось, теряла, и перед ней встали вызовы в Османской империи как от ее собственной союзницы Франции, так и Германии. «Тевтонское кольцо, – предупреждала влиятельная санкт-петербургская газета в конце 1913 г., – угрожает России и всему славянскому миру гибельными последствиями…»[1662] В мае шеф российской полиции предупредил Генеральный штаб о донесениях его шпионов, что Германия готова найти предлог, чтобы нанести удар, пока у нее еще есть шанс на победу[1663]. Для правительства России внутренняя ситуация в стране была еще более тревожной, чем ситуация на международной арене. В мае и июне стоимость рубля стала падать, и возникло беспокойство в отношении надвигающегося экономического спада. Весь год по всей России проходили забастовки и демонстрации, а в июле их должно было стать еще больше, чем в любой предыдущий месяц[1664].

К тому времени царь и члены его семьи, которые большую часть весны провели в Крыму отчасти для лечения нервов Александры, вернулись в свое уединение в пригороде Санкт-Петербурга. Состояние императрицы не улучшилось, когда в начале июля ее сын, больной гемофилией, упал, находясь на борту одной из императорских яхт, после чего у него началось сильное кровотечение. Что еще больше ухудшало для нее эту ситуацию, Распутин находился далеко, на расстоянии тысяч миль. Он получил удар ножом в живот от одной сумасшедшей в тот самый день, когда в Сараеве был убит эрцгерцог. И хотя царь отправил к нему своего хирурга, Распутин был слишком болен, чтобы предпринимать какие-либо поездки до конца лета. Возможно, было несчастливым стечением обстоятельств, что Распутин находился далеко от центра предстоящих событий, так как он был преданным пацифистом и отговорил царя от участия в Балканских войнах. С больничной койки Распутин отправил телеграмму, в которой предостерегал: «Страшная грозовая туча висит над Россией. Бедствия, горе, непроглядная тьма, никакого света. Океан слез и очень много крови. Что сказать? Я не могу найти слов, чтобы описать весь ужас»[1665].

На другом конце Европы в Великобритании министерство иностранных дел изначально заняло во многом такую же спокойную позицию в отношении убийства эрцгерцога, как и российский посол в Вене. Несменяемый помощник министра иностранных дел Николсон сомневался, что Австро-Венгрия предпримет какие-то действия против Сербии. Сначала общественное мнение в Великобритании было полно сочувствия Дуалистической монархии. Король Георг V заехал без предупреждения в ее посольство на следующий день после убийства, чтобы выразить свою скорбь, и ее посол – граф Альберт Менсдорф был удовлетворен, получая десятки писем от своих многочисленных друзей из высших кругов Великобритании. Грей и Асквит, равно как и ведущие члены Консервативной партии, выступили в парламенте с речами соболезнования, но другая смерть – смерть Джозефа Чемберлена 2 июля – вызвала гораздо более сильное чувство утраты[1666]. Во время дебатов по вопросам иностранных дел в палате общин 10 июля Грей лишь кратко упомянул Балканы, потратив большую часть времени на неевропейские вопросы. Асквит, который в тот момент находился в тисках страсти к Венеции Стенли и ежедневно писал ей любовные письма, мимоходом упомянул об убийствах 30 июня и не вспомнил о них до 24 июля. Он писал ей главным образом об ирландском вопросе, ее домашних питомцах, среди которых был пингвин, и своем желании увидеть ее[1667].

Для английского народа и его лидеров продолжающийся кризис из-за самоуправления Ирландии и сопровождающая его угроза гражданской войны были гораздо более близкими и насущными проблемами, чем события в далеком уголке Европы. В отчаянной попытке достичь соглашения по вопросу, какие части протестантского Ольстера должны быть исключены из законопроекта о самоуправлении, который все еще медленно продвигался в парламенте, король отложил свой летний отдых и 21 июля созвал в Букингемском дворце совещание. В течение четырех душных от зноя дней Асквит и лидер ирландских националистов Джон Редмонд вместе с лидером консерваторов Бонаром Лоу и представителем ольстерских протестантов Карсоном тщетно пытались прийти к соглашению. 24 июля, когда совещание закончилось, пришла весть об ультиматуме Австро-Венгрии в адрес Сербии. Георг V решил продлить свое пребывание в Лондоне и отменил обычное посещение бегов со своим другом герцогом Ричмондским. «Политический кризис, – написал он герцогу, – такой острый в отношении ирландского вопроса, а теперь и вероятность всеобщей европейской войны вынуждают меня в настоящее время оставаться в Лондоне… Надеюсь, вам повезет с хорошей погодой и бега пройдут удачно»[1668]. Асквит, по крайней мере сначала, придерживался более оптимистической точки зрения на растущий европейский кризис. «Это отвлечет внимание от Ольстера, что хорошо», – сказал он хозяйке известного салона в Лондоне[1669].

Французы тоже медленно пробуждались для осознания нарастающей опасности. Это всего лишь небольшая неприятность на Балканах, думал Адольф Мессими, который только вступил в должность военного министра. «Это как-нибудь разрешится само собой, как и раньше»[1670]. На набережной д'Орсе министерство иностранных дел было занято разработкой планов предстоящего визита президента Пуанкаре и его премьер-министра Вивиани в Санкт-Петербург. Большинство телеграмм между Парижем и французским послом в России Морисом Палеологом больше касались таких вопросов, как точные формулировки тостов, нежели проблем на Балканах.

Французские политики и общественность были в основном озабочены сенсационным скандалом, связанным с женой ведущего радикального политика Жозефа Кайо. Враги обвинили его в коррупции, что, вероятно, соответствовало действительности, и дружеском отношении к Германии, что было, безусловно, правдой. В конце концов, он был реалистом, который считал, что Германия и Франция могут добиться многого, действуя вместе. Будучи премьер-министром во время второго марокканского кризиса он сделал многое, чтобы прийти к мирному решению. За это его ненавидели французские националисты, а также за то, что он выступал против введения трехлетнего срока обязательной военной службы, благодаря которому должна была вырасти численность французской армии. (Почти так же плохо было то, что он выступал в поддержку введения подоходного налога.) В первые месяцы 1914 г. Гастон Кальмет – редактор ведущей ежедневной парижской газеты «Фигаро» начал против него жестокую кампанию с помощью статей с такими заголовками, как «Сомнительный финансист» и «Человек Германии». Вдобавок Кальмету удалось раздобыть несколько неосторожных любовных писем, которые Кайо написал своей второй жене Генриетте, когда она еще была замужем за другим мужчиной, и пригрозил опубликовать их. 16 марта Генриетта, как всегда прекрасно одетая, пришла в офис «Фигаро». Когда ее провели в кабинет Кальмета, она вынула из меховой муфты пистолет «Браунинг» и выпустила в него всю обойму. Сказав объятым ужасом сотрудникам: «Во Франции больше нет правосудия. Это единственное, что оставалось сделать», она стала спокойно ждать, когда ее арестуют за убийство. Суд над ней начался 20 июля. Восемь дней спустя, когда Австро-Венгрия объявила войну Сербии, присяжные оправдали ее на том основании, что она совершила преступление по страсти. Печальным последствием ее действий стало то, что муж, который вполне мог бы выступить в поддержку сдержанной политики Франции, когда Европа скатывалась к войне, был вынужден уйти из правительства в отставку[1671].

Ближе к концу июля новая проблема, вызревавшая на Балканах, стала перемещаться на первые полосы европейской прессы. На фондовых биржах стала нарастать тревога, когда распространились слухи о том, что Австро-Венгрия намерена решать проблему с Сербией при помощи силы, а Россия на этот раз полна решимости поддержать своего маленького союзника. Безусловно, люди думали, что кризис в конце концов разрешится, как разрешились и предыдущие кризисы. Ну, произойдет обмен несколькими дипломатическими нотами, может быть, начнутся даже военные приготовления в Австро-Венгрии и России как средство устрашения, но в конечном счете вмешаются другие державы и станут посредниками в решении проблемы, и армии останутся на местах. Священный союз Европы будет поддерживать мир, как он это делал столь долгое время. «Блеф, все блеф, – написал в 1912 г. министр иностранных дел Германии Кидерлен во время 1-й Балканской войны. – Я увижу это уже в третий раз: Альхесирас, Марокко – и теперь это. Только теперь каждый норовит превзойти другого в блефе. Война может начаться только в том случае, если кто-то окажется настолько бездонно глупым и будет блефовать настолько отчаянно, что не сможет остановиться, и ему придется стрелять. Я не считаю никого из нынешних государственных деятелей таким бараном»[1672]. Кидерлен не прожил достаточно долго, чтобы увидеть, как он ошибался. Его смерть, как и убийство эрцгерцога, и ножевая рана Распутина или вынужденная отставка Кайо, является еще одним примером роли случая в истории. Если бы Кидерлен занимал свою должность летом 1914 г., возможно, он оказался бы достаточно сильным, чтобы противостоять военным и убедить Бетмана и кайзера пойти по пути мира.

Кризис в июле 1914 г. изначально был создан безрассудством Сербии, мстительностью Австро-Венгрии и свободой действий – карт-бланш, – предоставленной ей Германией. Теперь пришла очередь стран Антанты сделать все возможное, чтобы либо предотвратить войну, либо, если она начнется, вести ее на условиях благоприятных для себя. В то время как многие исторические споры концентрировались на вопросе виновности в войне Германии, или Австро-Венгрии, или даже Сербии, другие возлагали вину на Антанту: на Францию – за проведение политики мести Германии, на Россию – за союз с Францией и поддержку Сербии или на Великобританию – за непризнание законных притязаний Германии на место под солнцем и большую долю мировых колоний или за недостаточно ясно выраженное намерение в начале кризиса вмешаться на стороне Франции и России. В то время как все эти вопросы завораживали и будут продолжать завораживать историков и политологов, нам, возможно, придется признать, что на них не может быть определенного ответа, потому что на каждый аргумент есть сильный контраргумент. Действительно ли Франция намеревалась отомстить Германии? Даже такие националисты, как Пуанкаре, смирились с утратой Эльзаса и Лотарингии и не были готовы идти на риск войны, чтобы вернуть эти провинции. Да, договор Франции с Россией заставил Германию почувствовать себя в окружении, но с французской и российской точки зрения этот договор был оборонительным и приходил в действие только в случае нападения Германии. (Однако, как часто бывает в международных отношениях, то, что является оборонительным с одной точки зрения, может казаться угрозой с другой, и именно таким Германия видела этот договор.) Насколько большую ответственность следует возложить на Россию за потворство сербскому национализму? Сазонову следовало бы сделать больше, чтобы держать под контролем своего посла Гартвига, но, несмотря на всю панславянскую риторику в националистических кругах, не все руководители России хотели прийти на защиту Сербии, если это означало риск разжигания другого крупного конфликта через столь непродолжительное время после катастрофического поражения в Русско-японской войне. Что касается Великобритании, то с ее изначальным заявлением о том, что она без колебаний будет воевать на стороне Франции, которое могло бы подействовать на Германию как сдерживающий фактор, не все ясно. Немецкие военные считали, что британский экспедиционный корпус можно не принимать в расчет, и надеялись одержать победу во Франции задолго до того, как в дело вступит морская держава. В любом случае Великобритания не смогла бы сделать такое заявление, прежде чем его одобрит кабинет министров, – а мнения в кабинете министров сильно разделились в отношении того, что делать в последние недели перед началом войны.

Из трех держав Антанты у Франции была наиболее открытая политика в 1914 г., чтобы гарантировать: в случае начала войны Франция вступит в нее объединенной, как невиновная сторона, и Россия встанет рядом с ней. Французы также надеялись удержать своего союзника от таких провокационных действий, которые позволят Германии и Австро-Венгрии заявить, что они просто защищались от агрессии России. Как было подчеркнуто на срочном заседании кабинета министров 30 июля: «Ради общественного мнения пусть немцы сами окажутся виноватыми»[1673]. Это было важно и для внутренней ситуации, и для международной. Руководителям Франции не давали покоя воспоминания о поражениях в войне 1870–1871 гг. и долгой изоляции страны после нее, собственные внутренние разногласия в стране, понимание демографической слабости Франции по сравнению с Германией и страхи, что ее союзники ее не поддержат. Французы надеялись, но никогда полностью не рассчитывали на вмешательство Великобритании, даже если Германия, как все подозревали, намерена нарушить нейтралитет Бельгии. Однако для Франции было необходимо, чтобы Россия действовала быстро при нападении на немецкие войска на востоке, когда начнется война. За годы перед 1914 г. французы сделали все, что было в их силах, чтобы получить твердое обязательство от России напасть на Германию как можно раньше, чтобы облегчить напор ожидаемого нападения Германии на Францию. Благодаря огромным займам на строительство в России железных дорог и промышленное развитие французы сумели получить от российских военных такие обещания, но они никогда не были полностью уверены, что те их сдержат. Даже растущая мощь России была палкой о двух концах для Франции, перед которой вставала опасность превратиться в младшего партнера. Что еще хуже, Россия могла стать настолько сильной, что больше не нуждалась бы в союзе с Францией[1674].

Также всегда существовала опасность – и это тоже не давало покоя французам, – что консерваторы в России, которые продолжали выступать за установление дружеских отношений с Германией, одержат победу. Палеолог, который слал паникерские сообщения в Париж, сказал британскому послу в мае 1914 г.: «Император переменчив, и министерство не стабильно. При дворе всегда существовала группировка, выступавшая за соглашение с Германией»[1675]. Точно так же, как Германия поддерживала Австро-Венгрию из страха потерять ее, так и Франция летом 1914 г. не стремилась сдерживать Россию, которая двигалась в сторону конфронтации на Балканах. Великий вождь социалистов Жорес, который крепко держал в своих руках ведение иностранных дел, сказал во французском парламенте 7 июля во время обсуждения предстоящего визита Пуанкаре и Вивиани в Санкт-Петербург: «Мы считаем недопустимым… чтобы Франция оказалась втянутой в необдуманную балканскую авантюру из-за договоров, ни текста, ни смысла, ни границ, ни последствий которых она не знает»[1676].

Несмотря на противодействие социалистов, Пуанкаре и Вивиани 15 июля отправились в Россию на борту крейсера «Франция», чтобы не проезжать по территории Германии. И хотя они не могли этого знать, днем раньше Тиса перестал быть противником ультиматума Австро-Венгрии к Сербии, составление текста которого в тот момент заканчивалось в Вене. Когда французский военный корабль шел через Северное море в Балтийское, погода, как и во всей Европе, была великолепная, и Пуанкаре сидел на палубе, читая Ибсена, и разговаривал с Вивиани. И хотя он тоже отвечал за иностранные дела, французский премьер-министр мало о них знал, но, как оказалось, он был ходячей литературной энциклопедией и читал своему компаньону на память целые отрывки прозы и поэзии. Мысли Пуанкаре время от времени обращались к суду над Кайо на родине, но международная ситуация его не беспокоила, по крайней мере он так утверждал в той версии своего дневника, которую опубликовал позднее. Он писал о своей уверенности, что плывет к миру, к установлению добрых отношений с другими государствами и к подтверждению союза Франции с Россией[1677]. На самом деле союз его волновал больше, чем он признавал; существовала большая возможность того, что осенью французский парламент мог отменить с трудом завоеванный закон о трехлетнем сроке военной службы, что вполне могло усилить сомнения русских в ценности Франции как союзницы[1678].

Когда французская делегация сошла на сушу в России 20 июля, царь сам встретил ее. Французов разместили в его огромном дворце в Петергофе, расположенном к западу от Санкт-Петербурга. (В самом городе рабочие начали общую забастовку, и на улицах были столкновения; Пуанкаре шокировал хозяев, поинтересовавшись причинами.)[1679] Следующие несколько дней были плотно заполнены банкетами, приемами и военными смотрами. Вивиани, который жаждал вернуться в Париж, где суд над Кайо достиг апогея и где наслаждалась жизнью его своенравная любовница, бесконечно жаловался на скуку и усталость. У него была проблема с печенью, и пришлось поспешно вызывать местного доктора-француза. Пуанкаре было трудно испытывать сочувствие к своему спутнику: «Он вспыльчив, боязлив и груб и окутан мрачным молчанием»[1680].

Важная часть поездки проходила за кулисами, в личных разговорах между французами и русскими, но, к сожалению, мы знаем очень мало о том, что в них было сказано. Записи в лучшем случае отрывочны, и вполне возможно, что некоторые из них были уничтожены. Две стороны вели беседы, и это известно, о напряженности между Россией и Великобританией по вопросу Персии, и французы убеждали русских добиваться с англичанами военно-морского соглашения[1681]. По словам британского посла, впоследствии он был достоверно проинформирован Сазоновым и французским послом, что в разговорах также обсуждались отношения Австро-Венгрии и Сербии и что Франция и Россия планировали вместе обратиться к Вене, чтобы та не угрожала независимости Сербии[1682]. Безусловно, ситуация на Балканах сильно занимала мысли и русского, и французского лидеров. На приеме для дипломатического корпуса в Санкт-Петербурге вечером 21 июля Пуанкаре сказал послу Австро-Венгрии, что ни одну страну нельзя считать ответственной за заговоры, составленные на ее территории. У Сербии есть «друзья», включая Россию, которые будут «удивлены», если Австро-Венгрия примет какие-то жесткие меры. Посол отправил предупреждение Берхтольду в Вену, тот предпочел проигнорировать его[1683]. В то время как нет доказательств того, что французы и русские составили заговор с целью спровоцировать войну с Германией, они открыто говорили о возможности вооруженного конфликта к 22 июля, о чем, по словам французского атташе в Санкт-Петербурге, «никто даже и не думал еще несколькими днями раньше»[1684].

Русские, которые испытывали все большую озабоченность в связи со слухами, приходившими из Вены, отсылали свои собственные предостережения еще до приезда французов. 8 июля Сазонов сказал австро-венгерскому поверенному в делах, что любая попытка Вены вмешиваться во внутренние дела Сербии будет опасным шагом, который произведет «очень плохое впечатление» в России[1685]. Неделей позже на летней вечеринке один высокопоставленный чиновник из Министерства иностранных дел России попросил посла Италии передать Австро-Венгрии сообщение о том, что Россия не потерпит никаких угроз независимости Сербии. Два дня спустя Сазонов в разговоре с послом Австро-Венгрии бароном Фридрихом Запари подчеркнул озабоченность России. Запари уверил его, как мог, – «был кроток, словно ягненок», по словам Сазонова, – в том, что его правительство очень любит мир и не хочет делать отношения с Сербией еще более сложными, чем они есть[1686]. Так что на тот момент российское правительство выжидало, что будет дальше.

К несчастью для России – и мира, ее руководство было настолько неадекватным, что собиралось броситься в сильную международную бурю. Сам Сазонов, как и царь, склонялся к миру, но оба они были слабы и легко поддавались влиянию, оба остро переживали за честь и достоинство России, и оба с негодованием вспоминали, как Россия была вынуждена отступить в предыдущих кризисах на Балканах. Премьер-министр Горемыкин был пустым местом, а доминирующими фигурами в Совете министров были министр сельского хозяйства Александр Кривошеин, придерживавшийся жесткой линии, когда речь заходила о престиже России за границей, и Сухомлинов, который был безрассуден, а самолюбие заставляло его настаивать на том, что вооруженные силы России готовы к любой случайности[1687]. Начальник штаба генерал Николай Янушкевич занимал свою должность всего пять месяцев и не обладал очевидными достоинствами для этого, за исключением благосклонности царя. Британский военный атташе сказал, что его назначение на эту должность «вызвало всеобщее удивление. Он производил впечатление скорее придворного, нежели солдата»[1688]. Среди других высших военачальников великий князь Николай Николаевич обладал и опытом, и здравым смыслом, но он был сторонником ранней мобилизации даже с риском войны, когда кризис усилился. Его жена – одна из многочисленных детей короля Черногории, которая удачно вышла замуж, – была горячей и безоговорочной защитницей Сербии. «Будет война, – воскликнула она в разговоре с Палеологом 21 июля во время визита Пуанкаре. – От Австрии ничего не останется… Наши армии встретятся в Берлине, и Германия будет уничтожена»[1689].

Другим влиятельным голосом в поддержку войны был французский посол в Санкт-Петербурге. Палеолог ненавидел Германию и давно уже был убежден в том, что серьезный конфликт неизбежен. Умный, лукавый, эмоциональный и тщеславный, он неуклонно поднимался все выше по карьерной лестнице дипломатической службы, присоединяясь к могущественным людям, среди них были Делькассе и Пуанкаре, с которыми он познакомился, когда те были еще студентами. Стремясь стать писателем, равно как и государственным деятелем, Палеолог утверждал, что является потомком древнего и благородного византийского рода, но его многочисленные враги говорили, что его родители – грек, высланный из Румынии, и бельгийка-музыкантша – были скромного, даже сомнительного происхождения. Когда в январе 1914 г. он был назначен в Санкт-Петербург на смену Делькассе, тогдашний премьер-министр Франции Гастон Думерг сказал ему, что война может разразиться в любое время и безопасность Франции зависит от того, насколько быстро ее союзники включатся в боевые действия. Палеолог, который считал себя независимым деятелем, а не служащим своего правительства, счел своим долгом всячески продвигать идею Антанты и, когда начнется война, вовлечь в нее Россию на стороне Франции[1690]. 24 июля, когда всем стало известно об австрийском ультиматуме Сербии и когда Пуанкаре и Вивиани уже были на пути домой, он пригласил британского посла сэра Джорджа Бьюкенена и Сазонова на обед. Русский министр иностранных дел был рассержен действиями Австро-Венгрии, которые он назвал «безнравственными и провокационными». Он надеялся, как сообщил Бьюкенен в Лондон, что Великобритания немедленно объявит о своей солидарности с Францией и Россией. Палеолог был даже еще более горяч: «По словам французского посла почти выходило, будто Франция и Россия полны решимости оказать решительное сопротивление, даже если мы откажемся к ним присоединиться. Слова министра иностранных дел, однако, не были столь определенными по этому вопросу»[1691]. В течение следующих дней Палеолог повторил свои уверения в поддержке Францией России и самому Сазонову, и послу Италии, который вполне мог передать эту весть о позиции Франции Австро-Венгрии и Германии[1692].

Палеолог, возможно, вышел за рамки данных ему инструкций, но он был близок к Пуанкаре, который сам уверял русских в поддержке Франции в кризисный период. На прощальной встрече с царем перед отъездом Пуанкаре сказал ему, что их две страны должны тесно взаимодействовать, если Австро-Венгрия и Германия нападут на Сербию. «Чем труднее становится ситуация, тем более объединенными и близкими мы должны быть». Двое мужчин также, по-видимому, обстоятельно обсуждали то, как Россия и Франция могут сотрудничать в военной области[1693]. Конечно, это был не первый раз, когда такие дискуссии имели место; свыше десяти лет российские и французские военные вместе разрабатывали планы войны с Германией, и их связи, включая прямое сообщение по радио, стали со временем теснее[1694]. В июле 1914 г. с учетом их злости на Австро-Венгрию русские могли бы сами принять решение идти на войну, но французы не хотели удерживать их. На самом деле, подобно своим немецким коллегам, многие руководители Франции полагали, что если война должна начаться, то теперь самое лучшее для этого время. В июне 1914 г. в отчете Генерального штаба отмечалось, что Румыния является потенциальным врагом Австро-Венгрии и Россия представляет большую угрозу Германии[1695].

Первой реакцией Сазонова утром 24 июля, когда он узнал об ультиматуме, было: «Это означает войну в Европе». Царь, который в тот момент присутствовал на летних армейских маневрах в Красном Селе к югу от Санкт-Петербурга, сказал просто: «Это тревожно». Изначально он, по крайней мере, не подвергал сомнениям уверения Вильгельма в том, что Германия ничего не знала об ультиматуме, и утешался напоминанием кайзера, что Германии и России всегда удавалось прийти к соглашению во время предыдущих кризисов. В тот день Совет министров собрался на экстренное заседание в Красном Селе. В то время как Сазонов все еще надеялся на то, что войны можно избежать, он занял такую позицию: Россия не может позволить Австро-Венгрии подрывать ее влияние на Балканах, разгромив Сербию. Позже в частном разговоре он, удивив посла Австро-Венгрии, выразил возмущение требованиями, которые Сербия предъявляла России, и тем, как она втягивала своего большого союзника в конфликты, но в тот момент не видел альтернативы тому, чтобы предложить ей помощь. Авторитет России и общественное мнение требовали никак не меньшего[1696]. Кривошеин в речи, которая имела большое значение в том, чтобы склонить на свою сторону других, сказал, что Россия должна занять твердую позицию даже с риском начала войны. Его коллега Петр Барк, который обычно высказывался осторожно, согласился: «Когда речь идет о чести и достоинстве России и самом ее существовании как великой державы, министр финансов должен присоединиться к большинству членов кабинета». Совет министров принял решение действовать совместно с другими державами, включая Германию, чтобы попытаться убедить Австро-Венгрию дать время на дипломатическое решение конфликта, продлив крайний срок ответа Сербии на ультиматум. Однако, чтобы усилить нажим, Совет министров также санкционировал мобилизацию Балтийского и Черноморского флотов и частичную мобилизацию российской армии в четырех военных округах. В то время как мобилизация представляла собой в большей степени угрозу Австро-Венгрии, чем Германии, это все же был весьма рискованный шаг, являясь вызовом Дуалистической монархии. Как оказалось, он был также бесполезным с военной точки зрения, так как у армии не было разработанных планов мобилизации против одной только Австро-Венгрии. Как в конце заседания резюмировал российскую политику Горемыкин: «Мы не хотим войны, но не боимся ее». В тот же вечер Сазонов сказал заметно расстроенному послу Германии о чрезвычайном недовольстве России выдвинутым ультиматумом[1697].

На следующий день, когда приближался уже крайний срок ответа Сербии на австрийский ультиматум, позиция России ужесточилась. «Россия, – сказал Сазонов Бьюкенену, который своевременно передал это в Лондон, – не может позволить Австрии сокрушить Сербию и стать доминирующей державой на Балканах и, уверенная в поддержке Франции, пойдет на все риски начала войны». Палеолог, который также присутствовал на встрече Сазонова и Бьюкенена, заявил, что Франция готова воевать на стороне России, и потребовал, чтобы Великобритания ответила, встанет ли она на сторону своих друзей. Сазонов добавил, что англичанам придется выбирать между оказанием России активной помощи или утратой ее дружбы[1698]. Российский Совет министров, который снова собрался в то утро, уже одобрил дальнейшие военные меры. Все крепости должны были перейти на военное положение, пограничные посты – быть укомплектованы личным составом, и приняты предварительные меры к мобилизации в оставшихся военных округах. Самые высокопоставленные военачальники в России явно расценили это как шаг к общей мобилизации и войне[1699]. И хотя русские несколько дней продолжали отрицать, что они делают что-то, выходящее за рамки обычного, – 26 июля Сухомлинов дал немецкому военному атташе слово чести, – наблюдатели, пересекавшие российскую границу, видели признаки возросшей военной активности повсюду[1700].

В тот вечер один отставной российский дипломат ужинал с другом на своей даче, расположенной на дороге между Петергофом и Красным Селом, когда они услышали топот полка, марширующего в сторону Санкт-Петербурга: «Мы все поспешили к садовым воротам и стояли там, глядя на огромных гвардейцев, молча топающих по пыльной дороге в летних сумерках. Я никогда не забуду зловещее чувство надвигающейся гибели, которое это зрелище вызвало во мне»[1701]. Придет эта гибель или нет, зависело в конечном счете от одного человека, как это было и в Германии, и в Австро-Венгрии. Несмотря на новую конституцию 1906 г., царь все еще контролировал внешнюю политику и военных. Как сказал одному своему коллеге посол Франции в Берлине Жюль Камбон сразу после предъявления Австро-Венгрией ультиматума Сербии: «Сегодня судьба Франции и сохранение мира в Европе зависят от воли иностранца – воли царя. Что он решит и по чьему совету?»[1702]

Пока правительство России делало шаги к войне, Пуанкаре и Вивиани, как и рассчитывало правительство Австро-Венгрии, были в море, начиная с 24 июля имея возможность связываться с Парижем и французскими посольствами за границей лишь периодически. Когда новость об ультиматуме достигла «Франции», плывшей в направлении Стокгольма, Вивиани спешно послал телеграмму, вероятно написанную Пуанкаре, в Санкт-Петербург с просьбой передать ее в Париж и Лондон. В ней он рекомендовал Сербии принять все условия ультиматума, совместимые с ее честью и независимостью, а также предлагал, чтобы Антанта поставила ситуацию под международный контроль, запросив международного расследования соучастия Сербии в убийстве эрцгерцога, и не позволила Австро-Венгрии проводить его самостоятельно[1703]. Надежда на то, что каким-то образом умирающий Священный союз Европы может вернуться к жизни и урегулировать еще один европейский кризис, была той соломинкой, за которую хватались французы, итальянцы и особенно англичане в последующие несколько дней.

Пуанкаре и Вивиани также обсудили отмену своих запланированных визитов в Скандинавские страны и немедленное возвращение во Францию, но решили, что это может обидеть принимающие стороны и вызвать ненужную тревогу на родине. Поэтому они продолжили плавание по Балтике, все более и более тревожась по мере ухудшения вестей с Балкан. Так как немцы теперь глушили все радиосообщение между «Францией» и Парижем (а также между самой Францией и Россией), было трудно посылать и принимать сообщения. В Париже их коллеги по своей собственной инициативе решили принять меры предосторожности. Штабные офицеры были вызваны из отпусков, а войска – отправлены охранять железные дороги и другие ключевые объекты. Начальник Генерального штаба генерал Жоффр позднее утверждал, что у него не было иллюзий в отношении серьезности ситуации: «Мы двигались прямо к войне, и Россия оказывалась вовлеченной в нее одновременно с нами». Он и военный министр уверяли российского военного атташе в том, что Франция готова выполнить свой союзнический долг. К концу месяца Франция прошла значительный путь подготовки к войне; в больших и маленьких городах в магазинах мужской одежды начали выставлять на продажу тяжелые ботинки и толстые носки[1704].

В то время как французское правительство играло в основном пассивную роль в период между предъявлением Австро-Венгрией ультиматума Сербии и объявлением ею войны 28 июля, Великобритания наконец переключила свое внимание с Ирландии на континент и начала действовать. Грей медленно – слишком медленно – осознавал степень опасности, которая разрасталась на Балканах, и не был готов признаться самому себе, что Великобритания каким-то образом связана членством в Антанте. 9 июля посол Германии князь Карл фон Лихновски увидел его жизнерадостным и проявляющим оптимизм в отношении того, что ситуацию еще можно «разрулить». Грей утверждал, что Великобритания, безусловно, воспользуется своей обычной свободой действий, но добавил, что она очень близка с Францией и Россией. Он признал, что имели место какие-то «разговоры» с французами по военным вопросам, но дал понять, что достичь удалось немногого. На встрече неделей позже он предупредил Лихновски, что, если общественное мнение в России будет взбудоражено в отношении Сербии, Великобритании придется «удовлетворить чувства русских»[1705]. Он предпочел не объяснять немецкому послу, насколько он и министерство иностранных дел озабочены отношениями с Россией. Новый очаг напряженности возник из-за контроля над нефтью в Месопотамии (в настоящее время это часть Ирака); борьба за влияние в Персии продолжалась; а правительство Индии начало проявлять озабоченность интригами русских в Афганистане. Николсон и его коллеги в министерстве иностранных дел далеко не были уверены в том, что англо-русскую конвенцию 1907 г. можно будет возобновить в 1915 г. «Меня тоже пресле дует тот же страх, что и вас, – написал Николсон Бьюкенену в Санкт-Петербург в начале той весны, – чтобы Россия не устала от нас и не заключила сделку с Германией»[1706]. По мере усиления кризиса в июле 1914 г. Грей и его коллеги не испытывали желания слишком сильно нажимать на Россию, чтобы та отступила в конфронтации с Австро-Венгрией, из опасения подтолкнуть Россию в объятия Германии. (Германия, разумеется, испытывала такой же страх: что ей либо придется поддержать Австро-Венгрию, либо рискнуть потерять своего единственного значительного союзника.) 28 июля, в день объявления Австро-Венгрией войны Сербии, Николсон написал Бьюкенену в частном порядке: «Я так же, как и вы, предвидел, что этот кризис Россия может воспринять как испытание нашей дружбы, и, если мы разочаруем ее, все надежды на дружеское и постоянное взаимопонимание с ней исчезнут»[1707].

По мере углубления кризиса Грей возлагал надежду на то, что Великобритании удастся избежать жесткого выбора. Державы, снова выступающие в роли Священного союза Европы, должны каким-то образом достичь урегулирования, будь то посредством совещания послов в Лондоне, как это было успешно сделано во время 1-й и 2-й Балканских войн, или путем давления на те державы, которые самым непосредственным образом вовлечены в переговоры. Возможно, предложил он, Россия окажет давление на Сербию, а Германия – на Австро-Венгрию? Когда стало ясно, что Россия встала на сторону Сербии, Грей ухватился за возможность того, что Франция, Великобритания, Германия и Италия вместе смогут уговорить Россию и Австро-Венгрию провести друг с другом прямые переговоры. Когда Европа прошла важный этап – объявление Австро-Венгрией войны Сербии 28 июля, Грей высказал идею об остановке в Белграде вооруженных сил Австро-Венгрии, чтобы дать время на переговоры. (Вильгельм, который уклонялся от войны, когда ему нужно было противостоять ее реальности, в это же время высказал аналогичное предложение.) Однако, когда Грей выдвигал одно предложение за другим, он также сказал французам и своим собственным коллегам, что, несмотря на все военные и военно-морские переговоры, проведенные за все эти годы, Великобритания не связана с Францией никакими обязательствами или тайными договорами и будет руководствоваться собственными решениями. Он никогда не был до конца откровенен ни с одним из своих коллег, британским обществом или даже, возможно, с самим собой в отношении того, насколько он и военные на самом деле связали Великобританию словом сотрудничать с Францией. В то же время он – как делал это столь часто и раньше – предупредил Германию, что Великобритания не останется в стороне, чтобы увидеть поражение Франции, и отнесется с сильным осуждением к любому нарушению нейтралитета Бельгии.

23 июля посол Австро-Венгрии в Лондоне Менсдорф сообщил Грею о характере ультиматума, который должен был быть предъявлен Сербии. Очевидно, Грей был потрясен. В тот вечер он и военный министр Холдейн ужинали с немецким промышленником Альбертом Баллином, который был послан в Лондон правительством Германии с неофициальной миссией – прощупать возможную реакцию Великобритании на возможность начала войны на континенте. Как это случилось и со многими другими моментами в те последние лихорадочные дни, после самого события воспоминания о нем различались: Холдейн вспоминал, что он и Грей предупредили Баллина, что, если Германия нападет на Францию, не следует рассчитывать на сохранение Великобританией нейтралитета; Баллин же привез в Берлин совершенно другое сообщение: по его мнению, Великобритания озабочена главным образом балансом сил на континенте, так что, пока Германия не предпримет попытки проглотить Францию после любой войны (возможно, лишь заберет несколько французских колоний), Великобритания не станет вмешиваться[1708].

На следующий день Грей прочитал полный текст ультиматума. «Нота показалась мне, – сказал он Менсдорфу, – самым грозным из виденных мной документов, адресованных одним государством другому независимому государству». По указаниям Берхтольда Менсдорф сделал неубедительную попытку преуменьшить значение этого документа; это был на самом деле не столько ультиматум, сколько демарш с ограниченным временем, и, пока Австро-Венгрия планировала начать военные приготовления после крайнего срока ответа на него, это было не одно и то же, что военные действия[1709]. На заседании кабинета министров в тот же день, на котором планировалось обсудить провал совещания по Ирландии в Букингемском дворце, Грей впервые поднял вопрос о кризисе на Балканах и высказал уверенность в том, что, если Россия нападет на Австро-Венгрию, Германия будет защищать своего союзника. В то время как большинство его коллег все еще твердо высказывались против вовлечения Великобритании в войну, этот баланс на следующей неделе изменился, главным образом в результате действий Германии. Грей мрачно сказал, что ультиматум подводит их ближе к Армагеддону, чем в какое-либо другое время после первых Балканских войн. Его решение было значительно менее драматичным: он собирался предложить, чтобы Германия, Франция, Италия и Великобритания объединили силы в том, чтобы подтолкнуть Австро-Венгрию и Россию не начинать никаких действий. Однако в тот же день Великобритания тоже начала свои первые осторожные приготовления к войне. Весь британский флот в своих территориальных водах неделей раньше находился на летних военно-морских маневрах, и правительство теперь распорядилось, чтобы он оставался мобилизован. Подобно российским и французским подготовительным мерам и тем мерам, которые собиралась принять Германия, такие маневры, возможно, были оборонительными по замыслу, но они не обязательно казались таковыми для стороннего наблюдателя, и, значит, в игру вступил еще один фактор, который поднял и так уже высокий уровень напряженности в Европе.

Вечером 24 июля Грей вызвал Лихновски и попросил посла передать своему правительству, что Великобритания желает вместе с Германией обратиться просьбой к Австро-Венгрии продлить предельный срок ответа на ультиматум. Тогда у других держав появится время, чтобы урегулировать усиливающиеся раздоры между Австро-Венгрией и Россией. «Бесполезно, – нацарапал кайзер, когда на следующий день прочитал отчет Лихновски. – Я не стану обращаться с такой просьбой, если только Австрия специально не попросит меня это сделать, что маловероятно. В жизненно важных вопросах и вопросах чести никто не советуется с другими»[1710].

В субботу, 25 июля, Грей снова встретился с Лихновски, чтобы обсудить ситуацию. Немецкому послу со все большим трудом удавалось защищать позицию своего собственного правительства. Большой поклонник Великобритании и ее государственных институтов, он давно уже был сторонником налаживания лучшего взаимопонимания между Лондоном и Берлином. В 1912 г. он был вызван из отставки, чтобы занять этот пост, кайзером, который велел ему отправляться в Англию и быть «очень хорошим парнем». Бетману и в министерстве иностранных дел не понравилось это назначение, потому что они считали, что у него нет достаточного опыта и он слишком простодушно относится к англичанам[1711]. На самом деле Лихновски во время кризиса неоднократно делал полезные замечания: что Германия следует опасным курсом, поощряя Австро-Венгрию, и что в случае начала широкомасштабной войны в нее втянется Великобритания. Стоящие над ним начальники – он их информировал – были мечтателями, если действительно думали, что любой конфликт можно локализовать на Балканах[1712]. (И, как язвительно написал Николсон Бьюкенену: «Я думаю, что разговоры о локализации войны просто означают, что все державы должны встать в кружок и смотреть, как Австрия спокойно душит Сербию»[1713].)

Во второй половине того же дня, когда срочные телеграммы продолжали лететь по Европе, Грей предпочел, как обычно, поехать на выходные в свой загородный дом неподалеку от Винчестера[1714]. И хотя ему можно было послать туда телеграмму, это решение кажется любопытным в такой быстро развивающейся ситуации. Вернувшись в Лондон в понедельник 27 июля, он узнал, что Германия резко отвергла предложение о посредничестве четырех держав в урегулировании кризиса на том основании, что, по словам Ягова, это приведет к международному арбитражному суду, что могло случиться только в том случае, если Россия и Австро-Венгрия – две стороны, которых это касается непосредственно, – попросят об этом[1715]. Великобритания к этому времени также ощущала нарастающее давление со стороны России и Франции, которые хотели, чтобы она четко заявила о своей поддержке. Бьюкенен, который встретился с Сазоновым в воскресенье, чтобы убедить его совместно с Австро-Венгрией действовать над урегулированием ситуации и отложить мобилизацию российской армии ради дела мира, телеграфировал в Лондон в понедельник об ужесточении позиции русских: «Министр иностранных дел ответил, что он не верит, что нам удастся склонить Германию в сторону мира, если только мы не объявим публично о нашей солидарности с Францией и Россией»[1716]. В Париже Извольский сказал английскому дипломату на званом обеде, что война, безусловно, приближается и что это вина Великобритании. Если бы только англичане в начале кризиса дали ясно понять о намерениях воевать вместе с русскими и французами, Австро-Венгрия и Германия не были бы столь решительно настроены. Этот кризис не похож на боснийский, пророчески добавил он, когда слабая Россия была вынуждена отступить. На этот раз Россия может воевать[1717]. Во вторник 28 июля Пол Камбон, который спешно вернулся из Парижа, где на время отсутствия Пуанкаре и Вивиани был советником правительства, предупредил Грея, что, «если все будут считать, что Великобритания, безусловно, останется в стороне от европейской войны, шансы на сохранение мира окажутся в большой опасности»[1718]. Камбон, который посвящал время своего пребывания в Лондоне превращению «сердечного согласия» во что-то более существенное, чем добрая дружба, с самого начала кризиса опасался, что Грей будет «вилять и колебаться» и что это придаст Германии смелости действовать на свое усмотрение. «Англия наверняка присоединится к нам в конце концов, – тем не менее уверял он одного своего коллегу в Париже, – но слишком поздно»[1719]. В течение следующей недели Камбон должен был испытывать муки, пытаясь добиться твердого обязательства от Грея.

Через континент летели сообщения о необычной активности. На выходных, 25–26 июля, немецкие шпионы донесли об активизировавшемся радиообмене между Эйфелевой башней в Париже и главной российской военной базой на западе России. Говорили, что российские пограничники были в полной боевой готовности, а подвижной состав железных дорог перегоняли к российским городам вблизи границы с Восточной Пруссий[1720]. 26 июля Вильгельм, правительство которого надеялось, что он будет благополучно пребывать в Северном море, внезапно приказал немецкому флоту сопровождать его яхту назад в Германию. Очевидно, он опасался, что Россия планирует неожиданно торпедировать ее. Он также ощущал, что Бетман не имеет должного представления о военных делах[1721]. На следующий день Пуанкаре и Вивиани отменили свой запланированный визит в Копенгаген и отправилсь назад во Францию. Волны националистических настроений нарушили летнее спокойствие. В Санкт-Петербурге толпы людей, маленькие вначале, но растущие день ото дня в течение недели, ходили по улицам с портретами царя Николая и национальным флагом и распевали «Спаси, Господи, люди Твоя»[1722]. Когда сам Николай посетил местный театр в Красном Селе, зрители стоя устроили ему несколько спонтанных оваций, а присутствовавшие армейские офицеры запели песню. В Париже толпы людей прошли в демонстрациях мимо посольства Австро-Венгрии, а в Вене, как сообщил английский посол, «царит самое необузданное воодушевление»; местные жители попытались устроить демонстрацию у посольства России, в то время как офицеров в форме подбадривали воодушевляющими криками. В Берлине, когда пришла весть об ответе сербов на австрийский ультиматум, собрались огромные толпы народа, которые пели патриотические песни и австрийский государственный гимн. Студенты университета ходили по Унтер-ден-Линден, распевая песни и скандируя патриотические лозунги[1723].

Однако в Италии на улицах было тихо, и посол Великобритании сообщал, что общественное мнение осуждает и роль сербов в убийстве эрцгерцога, и то, что было расценено им как чрезмерно жесткая реакция Австро-Венгрии. Итальянское общество, отметил он, заняло «позицию тревожного ожидания». Правительство, по его мнению, искало благовидный предлог уклониться от выполнения своих обязательств как члена Тройственного союза[1724]. Для итальянского правительства дилемма состояла в том, что оно не хотело, чтобы Австро-Венгрия уничтожила Сербию и заняла главенствующее положение на Балканах, но одновременно оно не хотело и восстанавливать против себя своих партнеров по альянсу, особенно Германию. (Итальянцы, как и многие другие европейцы, питали большое, даже преувеличенное уважение к немецкой военной силе.) Реальная война в Европе представляла собой дополнительную проблему: если Германия и Австро-Венгрия станут победителями, Италия еще больше будет зависеть от их милости и станет чем-то вроде вассального государства. Война на стороне Двойственного союза также будет непопулярна в Италии, где общественное мнение все еще видело в Австро-Венгрии традиционного врага, который раньше угрожал Италии и притеснял итальянцев, как теперь сербов. Окончательным аргументом была слабость самой Италии. Ее флот будет разбит, если ему придется воевать с французским и английским флотами, а ее армия сильно нуждалась в восстановительном периоде после войны с Османской империей за Ливию. Действительно, итальянские вооруженные силы все еще встречали сильное сопротивление на своих новых территориях в Северной Африке[1725].

Мудрый и опытный министр иностранных дел Италии Сан-Джулиано проводил июль на курорте Фьюджи-Фонте в горах к югу от Рима, тщетно пытаясь вылечить изнуряющую его подагру. (Местные воды были знамениты своей способностью лечить также камни в почках и получили похвальный отзыв от Микеланджело, который сказал, что они помогли ему избавиться от «камня единственного вида, который я не мог любить».) Посол Германии в Италии навестил там Сан-Джулиано 24 июля, чтобы передать ему подробности ультиматума. Несмотря на значительный нажим со стороны и Германии, и Австро-Венгрии, Сан-Джулиано занял и тогда, и в последующие недели такую позицию: Италия не обязана вступать в какую-либо войну, которая не является однозначно оборонительной, но может принять решение вступить в нее при определенных обстоятельствах – в частности, при предложении ей территории, на которой проживает италоговорящее население в Австро-Венгрии. И если Австро-Венгрия получает выгоду на Балканах, то Италии тоже нужна будет компенсация. 2 августа правительство Австро-Венгрии, которое грубо назвало итальянцев ненадежными кроликами, неохотно поддалось на давление со стороны Германии и сделало неопределенное предложение территориальной компенсации, не включая, однако, сюда никаких территорий самой Австро-Венгрии, и то только в случае вступления Италии в войну. На следующий день Италия заявила, что останется нейтральной[1726].

В Великобритании в ту последнюю июльскую неделю общественное мнение тоже разделилось, причем сильное радикальное крыло Либеральной партии и Лейбористская партия выступали против войны. Когда днем в понедельник, 27 июля, состоялось заседание кабинета министров, выявился раскол. Грей, увиливая, не предлагал никакого четкого плана действий. С одной стороны, сказал он, если Великобритания не присоединится к Франции и России, «мы, естественно, навсегда лишимся их доверия, и Германия почти наверняка нападет на Францию, когда Россия будет проводить мобилизацию. Если, с другой стороны, мы скажем, что мы готовы связать свою судьбу с Антантой, Россия немедленно нападет на Австрию. Следовательно, наше влияние на сохранение мира зависит от нашей явной нерешительности. Италия, нечестная как всегда, отрекается от своих обязательств Тройственному союзу на том основании, что Австрия не проконсультировалась с ней, прежде чем выдвигать ультиматум»[1727].

После заседания Ллойд Джордж – влиятельный канцлер казначейства, который все еще находился в лагере тех, кто хотел мира, – сказал одному своему другу, что, «в первую очередь, не могло быть и речи о том, чтобы мы приняли участие в какой-либо войне. Не было ни одного министра, который высказался бы за»[1728].

По другую сторону Ла-Манша некоторые из тех, кто принимал решения и раньше проявлял воинственность, теперь засомневались. Вернувшийся в Берлин 27 июля кайзер теперь думал, что ответ сербов на ультиматум приемлем. Военный министр Фалькенхайн написал в своем дневнике: «Он выступает с путаными заявлениями. Единственное, что становится ясно: он больше не хочет войны, даже если это означает, что мы подведем Австро-Венгрию. Я подчеркиваю, что он уже не контролирует ситуацию»[1729]. Царь послал Сазонову записку с предложением, чтобы Россия объединила свои силы с Францией и Великобританией и, быть может, Германией и Италией ради попытки сохранения мира путем убеждения Австро-Венгрии и Сербии вынести свой спор на решение Постоянного третейского суда в Гааге: «Возможно, есть еще время до начала роковых событий»[1730]. Сазонов также взял на себя ответственность провести прямые переговоры с Австро-Венгрией, и из Берлина Бетман посоветовал союзнице Германии принять в них участие, видимо больше для того, чтобы иметь возможность свалить вину на Россию в глазах общественного мнения внутри Двойственного альянса, а не ради мира.

И хотя кайзер и, возможно, Бетман продолжали хвататься за соломинки, вращаясь в вихрях сильных течений, преобладающим настроением среди германского руководства на этот момент была неизбежность войны. Они также убеждали себя, что Германия – невиновная сторона. 28 июля Мольтке написал беспощадный меморандум, в котором говорилось, что Россия будет обязана провести мобилизацию, когда Австро-Венгрия нападет на Сербию, а Германия тогда будет обязана прийти на помощь своему союзнику, проведя собственную мобилизацию. Россия ответит нападением на Германию, и в конфликт вступит Франция. «Таким образом, франко-русский союз, который столь часто превозносится как исключительно оборонительный договор, созданный лишь для того, чтобы противостоять агрессивным планам Германии, придет в действие, и начнется взаимная бойня цивилизованных народов Европы»[1731]. Переговоры между Россией и Австро-Венгрией начались 27 июля лишь для того, чтобы прерваться на следующий день, когда Австро-Венгрия под нажимом Германии быстро объявила Сербии войну[1732].

Объявление Австро-Венгрией войны Сербии было бы забавным, если бы оно не имело столь трагических последствий. Так как Берхтольд мелодраматично закрыл свое посольство в Белграде, он был в растерянности: как передать весть об этом в Сербию? Германия отказалась быть его эмиссаром, так как все еще пыталась создать впечатление, что ничего не знала о планах Австро-Венгрии, так что Берхтольд прибегнул к отправке незашифрованной телеграммы Пашичу – это был первый раз, когда война объявлялась таким образом. Подозревая, что кто-нибудь в Вене может попытаться обманом заставить Сербию напасть первой, премьер-министр Сербии отказывался верить этой телеграмме до тех пор, пока не пришло подтверждение из сербских посольств в Санкт-Петербурге, Лондоне и Париже[1733]. В Будапеште Тиса выступил с горячей речью в поддержку объявления войны в венгерском парламенте, а лидер оппозиции выкрикнул: «Наконец!»[1734] Когда Сухомлинов услышал эту новость на званом обеде в Санкт-Петербурге, он сказал своему соседу по столу: «На этот раз мы выступим в поход»[1735]. Вечером 28 июля австрийские пушки, установленные на северном берегу реки Савы, обстреляли Белград. У Европы осталась одна неделя мира.

Глава 20 Гаснет свет: последняя мирная неделя в Европе

Объявление Австро-Венгрией войны Сербии 28 июля превратило все более явное движение Европы к войне в бег над пропастью. Россия, которая не делала секрета из своей поддержки Сербии, вероятно, в ответ пригрозила Австро-Венгрии. Если войне было суждено начаться, то Германия вполне могла прийти на помощь своей союзнице и оказаться в состоянии войны с Россией. Тогда, с учетом характера заключенного союза, Франция была обязана вступить в войну на стороне России. В любом случае, хотя военные планы Германии и держались в тайне, французы уже достаточно ясно понимали, что Германия не собиралась вести войну только с Россией, а совершила бы нападение и на западном фронте. Что будут делать Великобритания и Италия, а также маленькие страны, такие как Румыния и Болгария, все еще было неясно, хотя у всех были дружеские связи с потенциальными воюющими сторонами.

Австрийский писатель Стефан Цвейг проводил отпуск неподалеку от бельгийского порта Остенда, где, как он вспоминал, настроение было таким же беспечным, как и каждое лето. «Приезжие наслаждались отдыхом: загорали на пляже под яркими навесами или купались в море, дети запускали в небо воздушных змеев, молодые люди танцевали у кафе, расположенных вдоль мест для гулянья у стены гавани. Люди всех вообразимых национальностей были собраны вместе и свободно общались».

Время от времени настроение падало, когда продавцы газет выкрикивали тревожные заголовки об угрозах мобилизации на востоке или приезжие замечали, что вокруг стало больше бельгийских солдат, но вскоре отпускная эйфория возвращалась. Неожиданно, однако, стало невозможно не замечать тучи, сгущавшиеся над Европой. «Внезапно, – вспоминал Цвейг, – над пляжем пронесся холодный ветер страха, расчищая его от отдыхающих». Он поспешно упаковал вещи и поспешил на поезде домой. К тому времени, когда он добрался до Вены, началась Великая война. Подобно тысячам и тысячам других европейцев он с трудом поверил, что мир в Европе закончился так быстро и окончательно[1736].

Внезапное ухудшение международных отношений в Европе подстегнуло начало лихорадочных маневров «в последнюю минуту» в столицах европейских стран. Кабинеты министров круглые сутки собирались на экстренные заседания; свет горел всю ночь в министерствах иностранных дел; даже правители и самые выдающиеся государственные деятели вылезали из своих постелей, как только получали расшифровки посланных им телеграмм; младшие чиновники спали на раскладушках рядом со своими конторками. Не все те, кто обладал властью, хотели избежать войны – вспомните Конрада в Австрии или Мольтке в Германии, – но тех, кто принимал решения, охватывали как изнеможение, так и опасное чувство беспомощности перед надвигающейся гибелью. И все были озабочены тем, чтобы продемонстрировать невиновность собственной страны. Это было необходимо как для внутренних целей, чтобы объединить нацию на пороге любого конфликта, так и для того, чтобы склонить на свою сторону свободные от обязательств страны, такие как Румыния, Болгария, Греция или Османская империя, в Европе и за ее пределами, а также Соединенные Штаты с их людскими и иными ресурсами и промышленностью.

Утром 29 июля, после объявления Австрией войны, Пуанкаре и Вивиани сошли на сушу в Дюнкерке и немедленно отправились в Париж, где их встретила большая взволнованная толпа людей, которые кричали: «Да здравствует Франция! Да здравствует республика! Да здравствует президент!» – и иногда: «На Берлин!» Пуанкаре был сильно взволнован. «Никогда я не был так ошеломлен, – написал он в своем дневнике. – Это была объединенная Франция»[1737]. Он немедленно взял руководство правительством в свои руки и сместил Вивиани, которого считал невежественным и ненадежным, на менее значительный пост[1738]. Приходили слухи – как оказалось, соответствовавшие действительности – о том, что правительство России распорядилось провести частичную мобилизацию. Палеолог, который, возможно, надеялся поставить свое собственное правительство перед свершившимся фактом или боялся, что оно может попытаться удержать Россию от этого шага, не потрудился предупредить Париж или «Францию» заранее о том, что Россия мобилизует свои вооруженные силы. Он также неоднократно уверял Сазонова в «полной готовности Франции выполнить свои союзнические обязательства в случае необходимости»[1739]. Позже в тот же день посол Германии зашел к Вивиани, чтобы предупредить его о том, что Германия предпримет первые шаги к своей собственной мобилизации, если Франция не прекратит военные приготовления. В тот вечер из Санкт-Петербурга пришло известие о том, что Россия отвергла требования Германии остановить мобилизацию. Кабинет министров Франции, спокойный и серьезный, по словам одного из наблюдателей, собрался на заседание на следующий день и принял решение не делать попыток убедить Россию удовлетворить требование Германии. Военный министр Мессими принял меры к тому, чтобы перебросить французские вооруженные силы к границе, но их следовало держать в 10 км от нее, чтобы не спровоцировать никаких инцидентов с немцами. Необходимость показать и французскому обществу, и, что важно, Великобритании, которая все еще не сделала никакого заявления, что Франция – не агрессор, занимала самое главное место в мыслях руководства страны[1740].

Далеко на востоке темпы скатывания к войне ускорялись. Военные планы с их уклоном в сторону наступательных операций теперь стали аргументом в пользу мобилизации с целью доставить войска на место и быть в готовности перейти границу и напасть до того, как враг будет к этому готов. Военачальники и их Генеральные штабы уверенно говорили о победе гражданским лицам, которым все труднее становилось сопротивляться давлению. В России с ее огромными расстояниями, как утверждали Сухомлинов и военные, всеобщая мобилизация против обеих стран Двойственного союза была безусловной необходимостью: Австро-Венгрия уже начала мобилизацию, а Германия предприняла предварительные шаги – вызвала в части солдат, отпущенных в отпуска. К 29 июля коллеги Сазонова сумели убедить его, что тянуть дольше опасно. Министр иностранных дел согласился поговорить с царем Николаем, который не мог принять решение.

Царь опасался, что начавшуюся войну будет трудно остановить и она может привести к катастрофе, и все еще верил в мирные намерения Вильгельма[1741]. Он подписал два указа, уступив настойчивым требованиям своих министров: один о частичной мобилизации, главным образом вдоль границ России с Австро-Венгрией, а другой – о всеобщей мобилизации против Германии, но все никак не мог решить, какой использовать. 29 июля Николай послал Вильгельму телеграмму (на английском языке, на каком обычно шла их переписка). «Я рад, что Вы вернулись», – написал он и попросил своего немецкого кузена о помощи в поддержании мира, хотя и предупредил, что он и его народ в ярости от нападения на Сербию: «Я предвижу, что очень скоро я поддамся давлению, оказываемому на меня, и буду вынужден принять чрезвычайные меры, которые приведут к войне»[1742]. Вильгельм остался глух и написал на полях: «Признание его собственной слабости и попытка взвалить ответственность на мои плечи». В своей телеграмме, которую он еще раньше послал по предложению Бетмана и которая разминулась с телеграммой Николая, Вильгельм защищал действия Австро-Венгрии, но добавлял, что он, как друг, делает все, что в его силах, чтобы наладить между Австро-Венгрией и Россией взаимопонимание[1743]. Эти два правителя обменялись десятью телеграммами до 1 августа, в то время как пропасть между двумя их странами непоправимо углублялась.

Вечером 29 июля Сазонов вместе с Сухомлиновым и начальником штаба Янушкевичем позвонил Николаю и сказал, что его министры советуют провести всеобщую мобилизацию. На их конце телефонной линии началось ликование, когда царь согласился[1744]. Позднее в тот же вечер, когда у Центрального телеграфа в Санкт-Петербурге уже стоял офицер, чтобы разослать необходимые приказы, Янушкевич позвонил и сообщил, что Николай передумал, наверное, после прочтения сообщения Вильгельма и разрешил начать лишь частичную мобилизацию против Австро-Венгрии, сказав: «Я не буду отвечать за чудовищную бойню»[1745]. Николай, видимо, все еще видел в мобилизации инструмент дипломатии, а не прелюдию к войне. На следующий день в телеграмме Вильгельму он объяснил, что действия России являются чисто оборонительными мерами против ее южного соседа и что он по-прежнему рассчитывает на то, что Вильгельм окажет нажим на Австро-Венгрию, чтобы та начала переговоры с Россией. «У нас впереди почти неделя, – сердито и небрежно написал кайзер. – Я больше не могу соглашаться ни на какое посредничество, так как царь, который попросил об этом, одновременно тайно провел мобилизацию за моей спиной. Это лишь маневр, чтобы сдержать нас и усилить старт, который у них уже есть!»[1746]

Правительство Николая встретило весть о его решении со смятением. Австро-Венгрия не демонстрировала намерения отступиться от Сербии, и Германия шла ко всеобщей мобилизации. Частичная мобилизация оставила бы Россию опасно незащищенной. Действительно, как убедительно доказывал генерал-квартирмейстер Юрий Данилов, это «заронит зерна сомнения и беспорядка в той сфере, где все должно быть основано на заранее сделанных расчетах высочайшей точности»[1747]. Утром 30 июля Сухомлинов и Янушкевич по телефону умоляли царя приказать проводить всеобщую мобилизацию. Царь был тверд в своем решении и не собирался его менять. Тогда трубку взял Сазонов, чтобы попросить у царя личной аудиенции днем. Николай ответил, что его распорядок дня заполнен, но он может принять министра иностранных дел в три часа дня. В этом случае царь и министр беседовали почти целый час. Николай, который выглядел осунувшимся, был раздраженным и нервным и в какой-то момент выпалил: «Это решение только мое». Сазонов, как говорили в обществе Санкт-Петербурга, наконец сломил сопротивление правителя, сказав, что, учитывая состояние общественного мнения в России, война с Германией – единственное средство для Николая спасти свою собственную жизнь и сохранить трон для передачи сыну. Царь согласился начать всеобщую мобилизацию на следующий день. Сазонов позвонил Янушкевичу, чтобы сообщить ему новость, а затем велел: «Разбейте ваш телефон»[1748].

Из Берлина правительство Германии пристально наблюдало за развитием событий в России. Кайзер пришел в бешенство, узнав о военных приготовлениях России, в которых он увидел акт предательства, даже когда они все еще были направлены только против Австро-Венгрии. Он обвинял Францию и Великобританию и своего умершего дядю Эдуарда VII в том, что склонил царя к союзу не с теми странами. Вильгельм пригрозил уничтожить Британскую империю и призвать своих друзей в мусульманском мире начать против нее джихад. (В последнем, по крайней мере, он был верен своему слову.) «Так как если нам суждено истечь кровью, то Англия, по крайней мере, потеряет Индию»[1749]. В то время как некоторые высокопоставленные военачальники, Фалькенхайн например, настаивали на мобилизации – что в случае Германии неотвратимо привело бы к военным действиям – они встречали сопротивление. Мольтке изначально не думал, что ситуация достаточно серьезна, а Бетман был за отсрочку, чтобы изобразить Германию жертвой агрессии. Именно военные меры России, как сказал Бетман английскому послу 28 июля, стали непреодолимым препятствием для попыток добиться мирного урегулирования конфликта с Австро-Венгрией на Балканах, а также снятия угрозы самой Германии. 29 июля, когда российское правительство решало, начинать или не начинать всеобщую мобилизацию, Бетман отправил телеграмму своему послу в Санкт-Петербурге: «Будьте любезны, очень серьезно доведите до сведения г-на Сазонова, что наращивание Россией мобилизационных мер вынудит нас провести свою мобилизацию, и тогда война в Европе едва ли будет предотвращена»[1750].

Кабинет министров Великобритании собрался на заседание в 11:30 29 июля, чтобы обсудить объявление Австро-Венгрией войны сербам, а также потратил значительное время на обсуждение обязательств Великобритании перед Бельгией как одной из сторон Лондонского договора 1839 г., который гарантировал этой маленькой стране нейтралитет и независимость. (Другими странами, подписавшими этот договор, были Франция, Австрия, Россия и Пруссия – в последнем случае эти обязательства перешли к Германии после 1871 г.) Министр торговли Великобритании Джон Бернс, находившийся среди тех радикально настроенных либералов, которые выступали против войны, записал в своем дневнике: «Ситуация была серьезно пересмотрена со всех точек зрения. Было решено не принимать никаких решений». Грея попросили сказать и Камбону, и Лихновски, что «на этом этапе мы не можем заранее взять на себя обязательство либо стоять в стороне при любых обстоятельствах, либо присоединиться при каких-то обстоятельствах»[1751]. Кабинет министров, однако, все же принял два важных решения. Первое: Черчиллю было дано разрешение послать телеграммы на флот с приказом провести предварительную мобилизацию. В ту ночь флот выдвинулся на север через Ла-Манш с погашенными огнями на свои боевые позиции в Северном море. Так же правительство введет в действие «этап предосторожности» для вооруженных сил Великобритании согласно их новому уставу. Произошло короткое замешательство, когда выяснилось, что никто не знает точно, как начать этот процесс, и все пришли в ужас, когда стало известно, что часть солдат территориальной армии призвана на караульную службу, что было необычно для мирного времени. Правительство поспешно поместило объявление в газеты о том, что Великобритания не проводит мобилизацию: «Отданные приказы являются мерой предосторожности и носят оборонительный характер»[1752].

Грей встретился и с Полем Камбоном, и Лихновски сразу же после заседания кабинета министров. В разговоре с Камбоном он подчеркнул свободу действий Великобритании, а с Лихновски зашел дальше, чем мог бы одобрить кабинет министров, и сделал предупреждение: правительство Великобритании все еще надеется на посредничество в конфликте между Австро-Венгрией и Сербией, но, если Россия и Германия окажутся втянутыми в него, ему придется быстро принимать решения. «В таком случае, – продолжил Грей, – будет невозможно оставаться в стороне и ждать какое-то время». Перо Вильгельма взорвалось пометками на полях, когда тот вечером того же дня читал депешу посла: «Подлый обманщик! Жалкий трус! Негодяи! Мелкие лавочники!»[1753]

На последнем этапе кризиса и кайзер, и Бетман, которые в предыдущих кризисах вставали на сторону мира, демонстрировали нервное напряжение, в котором они находились, когда оказались перед лицом войны. Франция начала военные приготовления; Бельгия созывала своих резервистов и укрепляла оборону, особенно вокруг самой важной крепости – города Льежа; а британский флот ушел на свои боевые позиции. Самое опасное было то, что Россия быстро шла к полной мобилизации. 29 июля Бетман проинструктировал своего кузена Пурталеса – посла Германии в Санкт-Петербурге, чтобы тот предупредил Сазонова, что в случае продолжения Россией мобилизации у Германии не будет другого выбора, как сделать то же самое. Пурталес, богатый и привлекательный мужчина и фаворит кайзера, раньше слал в Берлин разуверяющие сообщения, убеждающие, что Россия всего лишь блефует. Теперь он оказался в неприятном положении. Когда Сазонов услышал эту угрозу, которую Пурталес предпочел назвать просто дружеским мнением, он сердито воскликнул: «Теперь у меня нет сомнений относительно реальных причин непримиримости Австро-Венгрии!» Пурталес горячо запротестовал против такого жесткого замечания. Сазонов коротко ответил, что у Германии все еще есть шанс доказать, что он ошибается[1754].

В тот же день Бетман, который до этого момента отвергал просьбы англичан и русских оказать давление на Австро-Венгрию, чтобы та пошла на компромисс, резко поменял свою позицию и стал побуждать ее принять посредничество. Насколько искренна была эта попытка сохранить мир, спорный вопрос; Бетман также прислушивался к мнениям в Германии и других местах. Большинство правых националистов открыто выступало за войну, даже превентивную, в то время как многие умеренные были готовы поддержать войну оборонительную. Правое крыло и либеральная пресса все чаще использовали слова «честь» и «жертва» и рисовали ужасы русского деспотизма и русских «азиатских» варваров, сметающих все в Германии, женщин и детей, остающихся на милость жестоких казаков[1755]. Однако среди рабочего класса антивоенные настроения по-прежнему казались сильными. В ту неделю по всей стране проходили большие демонстрации за мир, в которых приняли участие около 750 тыс. человек, а в одном только Берлине 100 тыс. человек вышли на улицы – больше, чем участников патриотических маршей[1756]. Тем не менее Бетман надеялся – и, как оказалось, справедливо, – что рабочие и их лидеры в Социал-демократической партии (СДП) сплотятся вокруг своей родины, если на нее нападет Россия. В результате он сильно сопротивлялся призывам кайзера и правых воспользоваться кризисом и использовать армию, чтобы сломить СДП.

Однако Бетман попросил своего посла в Вене Чиршки настоятельно порекомендовать тамошнему правительству принять посредничество. К этому моменту Бетман уже прочел предупреждение, посланное Лихновски, о том, что Великобритания вполне может вмешаться, и его настроение было мрачным. Он не надеялся убедить правительство Австро-Венгрии. Утром 30 июля Берхтольд просто сказал, что военные действия против Сербии зашли уже слишком далеко, и о любой попытке заморозить их с остановкой в Белграде не может быть и речи с учетом общественного мнения и настроений среди военных[1757]. Прямое обращение Вильгельма к Францу-Иосифу, вторившее предложению Бетмана остановить войска в Белграде и воспользоваться посредничеством, не возымело никакого действия. Чего, возможно, не знали ни кайзер, ни Бетман – так это того, что немецкие военные слали совершенно другие сообщения, побуждая своих коллег в Австро-Венгрии сделать их мобилизацию всеобщей и двигаться к российской границе. Поздно вечером 30 июля Мольтке отправил взволнованную телеграмму Конраду, в которой, в частности, говорилось: «Австро-Венгрия должна быть сохранена, немедленно проводите мобилизацию против России. Германия проведет свою»[1758].

Разные сообщения, приходящие из Берлина, сотрясали правительство Австро-Венгрии, испытывавшее сильное международное давление с целью заставить ее согласиться на посредничество и боявшееся, что Германия оставит ее без поддержки, как это было во время боснийского кризиса и не так давно во время 1-й и 2-й Балканских войн. «Кто правит в Берлине? Мольтке или Бетман?» – спрашивал потрясенный Берхтольд у своих коллег. Он предпочитал поверить, что это Мольтке, и сказал: «У меня сложилось впечатление, что Германия призывает к отступлению, но теперь я имею самые недвусмысленные уверения от тех, кто отвечает за военные дела»[1759]. На встрече утром 31 июля Общий совет министров решительно отмел предложения, исходившие из Берлина, а также предложения остановиться в Белграде и воспользоваться международным посредничеством. Россия, как сказал Берхтольд, будет выглядеть лишь как спасительница Сербии; армия Сербии останется в целости, а Австро-Венгрия окажется в более слабом положении по отношению к Сербии в будущем. Премьер-министр Австрии граф Штюргк и министр финансов Билински с горечью отозвались о предыдущем посредничестве во время 1-й и 2-й Балканских войн, когда Австро-Венгрии пришлось отступить. «Весь народ взбунтуется, – сказал Билински, – при повторении этого политического театра»[1760]. При отсутствии Франца-Фердинанда, который мог бы помочь ему сопротивляться призывам к войне и Конраду, говорящему ему: «На карте стоит монархия», старый император в тот же день подписал приказ о всеобщей мобилизации вооруженных сил Австро-Венгрии[1761]. Берхтольд назвал эту меру «оборонительными военными контрмерами в Галиции, на которые мы были вынуждены пойти из-за мобилизации в России» и сказал, что Австро-Венгрия их остановит, как только это сделает Россия[1762]. Был сделан еще один гигантский шаг к европейской войне.

Бетман в те пару дней в конце июля, возможно, и не планировал, что Австро-Венгрия пойдет на переговоры, но он все еще лелеял надежду убедить Великобританию оставаться нейтральной. Как он сказал Фалькенхайну, который записал его слова в своем дневнике: «Последнее – желательно, потому что, по мнению канцлера, Англия не сможет встать на сторону России, если та развяжет войну, напав на Австрию»[1763]. Немцев побуждали думать, что это возможно, потому что брат кайзера – принц Генрих ранее на той неделе завтракал с королем Георгом V и король, как было сообщено в Берлин, сказал: «Мы сделаем все возможное, чтобы не оказаться замешанными в это, и сохраним нейтралитет»[1764]. 29 июля Бетман также попытался добиться от Великобритании сохранения нейтралитета, предприняв – и это можно расценить по-разному – либо усилия по предотвращению всеобщей войны в Европе, либо просто еще одну попытку выставить Германию как невиновную сторону. Вечером того же дня у него состоялась встреча с британским послом в Берлине сэром Эдвардом Гошеном. Гошен немедленно сообщил о своем разговоре в Лондон. Война, по словам канцлера, может быть неизбежной между Россией с одной стороны и Германией и Австро-Венгрией – с другой, но он выразил надежду на то, что Великобритания останется нейтральной. В конце концов, главное, в чем она заинтересована на континенте, – это не допустить сокрушения Франции. В обмен на гарантию своего нейтралитета Великобританией Германия была готова пообещать, что не отнимет у Франции ни клочка ее территории, хотя может забрать у нее некоторые колонии. Также Германия не будет вторгаться в Нидерланды. «Что касается Бельгии, – информировал Гошен Лондон, – его превосходительство не смог сказать, на какие действия могут вынудить Германию действия Франции, но утверждал, что при условии того, что Бельгия не выступит ни на чьей стороне против Германии, ее целостность после окончания войны будет сохранена». В заключение Бетман выразил надежду на то, что такое соглашение между Великобританией и Германией может привести к улучшению отношений, а это всегда было его целью.

Предложение Гошена в Лондоне было встречено насмешками, когда его телеграмму прочли на следующее утро. Учитывая сильный антигерманский уклон в министерстве иностранных дел, Кроу отметил: «Единственный комментарий, который нужно сделать по поводу этих поразительных предложений: они говорят о потере доверия к государственному деятелю, который их делает… Ясно, что Германия практически приняла решение воевать и единственным сдерживающим фактором до сих пор для нее был страх того, что Англия присоединится к защите Франции и Бельгии»[1765]. Грей побледнел от гнева, когда узнал об инициативе Бетмана, и выражения, в которых был написан ответ, отправленный британскому послу в Берлин в тот же день, были такими крепкими, каких он никогда не позволял себе употреблять. Предложение, чтобы Великобритания молча согласилась на нарушение Германией нейтралитета Бельгии и осталась нейтральной, пока Германия будет побеждать Францию, было «неприемлемым». Грей продолжил: «Для нас заключение такой сделки с Германией за счет Франции будет позором, от которого доброе имя нашей страны никогда не отмоется»[1766].

Давление на англичан, чтобы они обозначили свою позицию, нарастало. В Париже Пуанкаре сказал английскому послу Берти, что, если на континенте разразится война, Великобритания почти наверняка окажется втянутой в нее для защиты своих интересов, и если сказать об этом сейчас, то Германия почти наверняка удержится от нападения на своих соседей. Все больше отчаиваясь, Поль Камбон не давал покоя своим друзьям в министерстве иностранных дел Великобритании и нанес визит Грею, чтобы напомнить ему, что в ноябре 1912 г. они обменялись письмами, в которых пообещали, что их две страны будут советоваться друг с другом при наступлении серьезного кризиса насчет того, какие шаги они могут предпринять вместе. Однако кабинет министров Великобритании все еще не мог прийти к твердому решению относительно политики, которой он станет придерживаться в случае начала войны на континенте. Либеральный Комитет по иностранным делам, который давно уже критиковал Грея и подозревал его в том, что тот связан тайными обязательствами с Францией, пригрозил Асквиту лишением своей поддержки, если будет принято решение о вмешательстве Великобритании. Один из его членов написал Асквиту, что до девяти десятых членов парламента от Либеральной партии будут против такого решения правительства. При этом Грей и его соратники – либералы-империалисты, вероятно, откажутся работать в правительстве, которое не поддержало Францию. Лидеры либералов опасались – и небезосновательно, – что правительство может быть распущено, что оставит дорогу к власти открытой для консерваторов[1767].

31 июля, в пятницу, кабинет министров снова собрался на заседание и принял лишь решение о том, что не может дать Камбону каких-либо обещаний. Россия уже начала мобилизацию, и, хотя они об этом знать не могли, Австро-Венгрия собиралась объявить у себя всеобщую мобилизацию, и Германия планировала предпринять первые шаги к своей собственной. На заседании Грей продолжал настаивать на том, чтобы Великобритания оставалась совершенно свободной в принятии решения, что ей делать[1768]. Айра Кроу с этим не соглашался. В убедительном меморандуме, написанном в тот же день, он доказывал: «Теория о том, что Англия не может участвовать в большой войне, означает ее отказ от положения независимого государства. Ее можно поставить на колени и заставить подчиняться указаниям любой державы или группы держав, которые способны воевать, и таких несколько… Вся политика Антанты может оказаться бессмысленна, если она не означает, что в справедливом споре Англия встанет на сторону своих друзей. Такие честные ожидания были озвучены. Мы не можем отказаться их признать, не подвергнув наше доброе имя суровой критике»[1769].

Вне небольшого круга тех, в чьих руках теперь была судьба Великобритании, общественное мнение также оставалось разделенным, но уже склонялось в сторону интервенции. «Таймс», например, теперь доказывала, что Великобритания имеет моральные обязательства перед Францией и Россией и, более того, не может стоять в стороне, когда баланс сил на континенте сдвинулся в сторону Германии[1770].

В то время как Великобритания боролась со стоящей перед ней дилеммой, Германия принимала судьбоносное решение начать мобилизацию. Это было особенно опасно для мира в Европе, потому что мобилизация в Германии не была похожа на все остальные. Ее прекрасно согласованные и плавные шаги – от объявления состояния осады или «неминуемой угрозы войны» до проведения полной мобилизации, формирования боевых подразделений со всем снабжением и, наконец, переброски армий через границы – было почти невозможно остановить, как только они начались. И ее армия была всегда готова – даже в мирное время – тронуться с места немедленно; узел связи ее Генерального штаба работал круглосуточно, в нем был свой телефонный коммутатор, который был соединен напрямую с Главпочтамтом и телеграфом[1771]. Для Германии мобилизация была не дипломатическим инструментом, а самой войной. И хотя Бетман и кайзер сопротивлялись нажиму военных, чтобы запустить этот процесс, к 31 июля военные начали брать верх. Бетман принял этот сдвиг власти со смирением; представитель Саксонии в Берлине написал ему в своем сообщении: «Власть ускользнула из рук ответственных монархов и государственных деятелей, так что безумная европейская война произойдет вопреки желанию правителей или их народов»[1772].

Важно, что Мольтке, который раньше соглашался с тем, что мобилизация может еще подождать, накануне внезапно изменил свою позицию. Фалькенхайн записал в своем дневнике: «Изменения его настроения трудно или вообще необъяснимы»[1773]. Однако у Мольтке была на то веская причина: Германия должна быть готова взять Льеж до объявления войны, а он получал донесения о том, что бельгийцы поспешно укрепляют его. (Он никогда не информировал гражданских лиц об этой части военных планов Германии.)[1774] Возможно также, что он просто не мог больше выносить напряжение неопределенности. После «бесконечных переговоров» 30 июля между Бетманом и Фалькенхайном было принято решение объявить «состояние неминуемой угрозы войны» – необходимого предварительного этапа перед началом мобилизации – в полдень следующего дня независимо от того, провела Россия свою мобилизацию или нет. В полночь один из его адъютантов увидел явно взволнованного Мольтке за составлением воззвания для кайзера. Он опасался, по словам начальника Генерального штаба, что Великобритания вмешается и конфликт примет масштаб мирового. «Не многие могут представить себе размах, продолжительность и исход этой войны»[1775].

Когда еще до полудня 31 июля пришло подтверждение мобилизации в России, Бетман позвонил Вильгельму и получил у него разрешение объявить «состояние неминуемой угрозы войны». В военном министерстве в Берлине военный атташе из Баварии записал в своем дневнике: «Везде сияющие лица, люди жмут друг другу руку в коридорах, каждый поздравляет себя с взятием барьера». Посол Баварии послал в Мюнхен телеграмму: «Генеральный штаб уверенно готовится к войне с Францией и ожидает, что разгромит ее за четыре недели»[1776]. Общественность Германии узнала о принятом решении около четырех часов дня в старой прусской манере: отряд солдат промаршировал из берлинского дворца и остановился на большой улице Унтер-ден-Линден. Барабанщики били в барабаны, развернувшись на четыре стороны света, а офицер зачитал воззвание. Правительство Германии также отправило ультиматум России, который, как ему было известно, почти наверняка отвергнут; в нем содержалось требование прекратить всякую подготовку к войне против Германии и Австро-Венгрии в течение двенадцати часов. Когда на следующее утро Бетман встретился с представителями всех немецких земель, чтобы попросить их санкционировать войну, если Россия откажется выполнить условия ультиматума, он уверил их в том, что до самого конца он старался сохранить мир: «Но мы не можем терпеть провокацию России, если не хотим перестать существовать как великая европейская держава»[1777]. Второй ультиматум был послан во Францию, давая ей восемнадцать часов на обещание оставаться нейтральной в любом конфликте. Как доказательство готовности сдержать такое обещание Франция должна была передать Германии ключи от своих пограничных крепостей Тул и Верден. (Германия пообещала вернуть их в целости и сохранности в конце войны с Россией.) Из Германии также были отправлены телеграммы в Грецию, Румынию и Османскую империю с вопросом: на каких условиях они могут присоединиться к Тройственному союзу в грядущей войне.

Так как Германия готовилась к войне на два фронта, действия ее самого важного союзника вызвали у нее озабоченность, когда Австро-Венгрия перебросила часть своей уже мобилизованной армии – около двух пятых ее общей численности – к Сербии, несмотря на поступающие начиная с 27 июля сообщения о растущей военной активности русских[1778]. Даже после приказа 31 июля о начале всеобщей мобилизации значительная часть вооруженных сил Австро-Венгрии продолжала двигаться на юг, на Балканы. Конрад, принимая желаемое за действительное, что было характерно для многих его решений, видимо надеялся, что Россия приведет свои войска к границам Австро-Венгрии, которые будут там сидеть и ждать, пока он быстро разгромит Сербию[1779]. Это не соответствовало представлениям Германии и было не тем, что ей было нужно.

Как часто случается в альянсах, война вывела на передний план разные интересы его партнеров. Австро-Венгрия, которая в мирное время обещала в кратчайшие сроки напасть на Россию, была одержима идеей уничтожения Сербии. Германия со своей стороны не имела намерения отвлекать силы от западного направления для защиты Австро-Венгрии, пока не будет разгромлена Франция. С точки зрения Германии, было необходимо, чтобы Австро-Венгрия отправила на север против России как можно больше войск. Мольтке уже убеждал Конрада – своего австрийского коллегу – перебросить его войска на север и восток, а 31 июля кайзер послал Францу-Иосифу телеграмму в энергичных выражениях, гласившую: «В этой серьезной борьбе первостепенную важность имеет то, чтобы Австрия мобилизовала свои основные силы против России, а не дробила бы их ради одновременного нападения на Сербию». Далее в ней говорилось: «В этой важнейшей схватке, в которой мы стоим плечо к плечу, Сербия играет второстепенную роль, требуя лишь необходимый минимум оборонительных мер»[1780]. Однако Конрад не перебрасывал свои войска с юга на север до 4 августа, что привело к военной катастрофе Австро-Венгрии.

Ко второй половине дня субботы, 1 августа, из России все еще не пришел ответ на ультиматум Германии. Патриотические демонстрации, которые проходили в начале недели, уже стихали, и народ в Германии с мрачными предчувствиями и даже унынием ожидал развития событий. Один журналист сообщил, что во Франкфурте «повсюду царят глубокая озабоченность, пугающие тишина и спокойствие; в тихих комнатах сидят жены и молодые женщины с тягостными мыслями о ближайшем будущем; разъединение, большой страх перед тем, что может случиться». Домохозяйки начали запасать продукты питания; люди шли в банки и забирали сбережения. Теперь кайзер испытывал сильнейшее давление со стороны своих генералов, чтобы объявить всеобщую мобилизацию, так как они видели, что уходит время, в то время как численность российских армий росла, а также со стороны своей собственной жены, которая сказала ему, что он должен быть мужчиной. Он подписал такой приказ в 17:00[1781]. Вскоре после этого он выступил с речью с балкона своего берлинского дворца: «От всего сердца я благодарю вас за выражение вашей любви и верности. В предстоящем нам сражении я не вижу больше противоборствующих сторон в моем народе. Среди нас есть только немцы…» Ему аплодировали гораздо больше, чем обычно; немцы всех политических убеждений теперь были готовы защищать свою родину от русских, которые на тот момент представлялись им как главный враг. Несмотря на националистическое мифотворчество об огромном всплеске патриотического воодушевления впоследствии, когда война стала реальностью, настроение в обществе, по-видимому, помимо всего прочего выражало смирение[1782].

Вскоре после подписания кайзером приказа о всеобщей мобилизации от Лихновски пришла телеграмма. Как сообщал посол, Великобритания пообещала сохранить нейтралитет, если Германия не нападет на Францию. Эта весть, по словам одного наблюдателя, была «как бомба». Кайзер и, наверное, Бетман испытали облегчение. Повернувшись к Мольтке, кайзер весело сказал: «Значит, мы просто развертываем всю армию на востоке!» Настроение в комнате быстро стало оживленным. Мольтке отказался рассматривать возможность развертывания войск только против России. Развертывание войск на западе нельзя было остановить, не нарушая планов и тем самым лишая Германию шансов на успех в надвигающейся войне с Францией. «Кроме того, – добавил он, – наши разведывательные отряды уже вошли в Люксембург, а дивизия из Трира следует за ними». И он прямо сказал кайзеру, что «если его величество настаивает на отправке всей армии на восток, то у него будет не армия, готовая нанести удар, а беспорядочная масса неорганизованных вооруженных людей без снабжения». Вильгельм ответил: «Ваш дядя дал бы мне другой ответ»[1783].

С той поры ведутся споры, прав ли был Мольтке в том, что Германии было слишком поздно начинать войну на одном фронте в одиночку. Генерал Гренер – тогдашний начальник департамента железных дорог Генерального штаба Германии – впоследствии утверждал, что это было бы осуществимо[1784]. Был достигнут компромисс: развертывание войск на обоих фронтах будет продолжено, как и планировалось, но немецкие армии на западе будут стоять перед французской границей до тех пор, пока не прояснится позиция Франции. Мольтке так никогда и не оправился от психологического поражения, которое потерпел в тот день. Когда он возвратился домой после просьбы кайзера проводить частичную мобилизацию, как вспоминала его жена: «Я сразу же увидела, что произошло нечто ужасное. Его лицо было багровым, пульс едва прощупывался. Передо мной стоял отчаявшийся человек»[1785].

В тот же вечер пришла вторая телеграмма от Лихновски, в которой говорилось, что его предыдущая телеграмма была ошибочной; англичане настаивали на том, чтобы не было ни вторжения Германии в Бельгию, ни нападения на Францию, и, более того, немецкие войска, нацеленные на западе на нападение на Францию, не должны быть переброшены на восток против России. Когда Мольтке возвратился в королевский дворец в Берлине, чтобы получить разрешение возобновить меры против Бельгии и Франции, кайзер, уже лежавший в постели, резко сказал: «Поступайте как хотите; мне все равно» – и повернулся на другой бок[1786]. Но в те решающие сутки его министрам, которые не ложились спать до раннего утра следующего дня, споря о том, требуется ли для войны с Россией ее официальное объявление, было не до сна. Мольтке и Тирпиц не видели такой необходимости, но Бетман, который говорил, что «иначе я не смогу тянуть за собой социалистов», победил – и это была одна из его последних побед над военными[1787]. Текст объявления войны должен был быть подготовлен и телеграфирован Пурталесу в Санкт-Петербург. С принятием Германией решения о проведении мобилизации теперь три из пяти великих европейских держав начали всеобщую мобилизацию и были либо уже официально готовы к войне, как Австро-Венгрия, либо почти готовы к ней, как в случае с Россией и Германией. Из трех оставшихся Италия выбрала нейтралитет, Франция решила игнорировать ультиматум Германии и начала у себя всеобщую мобилизацию 2 августа, а Великобритания все еще не решила, что ей делать.

1 августа было у англичан началом официальных выходных. Многие семьи уехали на побережье, а в лондонском Музее мадам Тюссо проходила выставка новых восковых фигур для отдыхающих: «Европейский кризис. Близкие к оригиналам портретные модели его императорского величества императора Австрии, короля Сербии Петра и других царствующих монархов Европы. Кризис автономного управления в Ирландии. Сэр Эдвард Карсон, г-н Джон Редмонд и другие знаменитости. Представители военно-морского и армейского командования. Приятная музыка. Освежающие напитки по доступным ценам»[1788]. В коридорах власти на Уайтхолле не было каникулярного настроения, и на этот раз все более угрюмому Грею не удалось ускользнуть в свой загородный дом.

Одна плохая весть следовала за другой. Лондонский Сити был в панике. Банковская ставка за ночь удвоилась, и сотни людей выстроились в очереди во дворе Английского банка, чтобы обменять свои бумажные деньги на золото. Руководство фондовой биржи приняло решение о ее закрытии до дальнейшего уведомления (фондовая биржа оставалась закрытой до января следующего года). Ллойд Джордж, как канцлер казначейства, и Асквит собрали на совещание ведущих бизнесменов, пытаясь уверить их, что правительство вмешается в случае необходимости стабилизировать экономику. С континента приходили сообщения о передвижениях армий и рассказы (которые оказались неправдой) о том, что немецкие войска уже переходят границу Франции. В личном письме Николсону в министерство иностранных дел британский посол в Берлине Гошен горестно писал: «Это все ужасно! Полагаю, что всем моим слугам надо дать расчет, и я останусь со своим английским камердинером и швейцарской aide-cuisinier. Надеюсь, вы не так устаете, как я»[1789].

Кабинет министров собрался на заседание поздним утром в субботу, 1 августа. «Честно могу сказать, что никогда не испытывал более горького разочарования», – написал после него Асквит Венеции Стенли – но он имел в виду, что не смог встретиться с ней в течение недели. Международный кризис, продолжил он, не приближается к своему разрешению, и кабинет министров по-прежнему не может решить, что делать. В то утро одни все еще были за то, что Асквит в своем письме назвал «политической линией Manchester Guardian»: Великобритании следует объявить, что она ни при каких обстоятельствах не вступит в войну на континенте, – а на другом полюсе были Грей со своими сторонниками, такими как Черчилль и сам Асквит, которые отказывались исключать возможность войны. Грей снова намекнул на свой уход в отставку, если кабинет примет решение о проведении твердой политики невмешательства. Между теми и другими находилась все еще не определившаяся со своей позицией ключевая фигура – Ллойд Джордж, который темпераментно склонялся к миру, но прекрасно понимал, что Великобритании необходимо сохранить ее положение великой державы. На заседании было решено только лишь, что министры не будут просить парламент санкционировать отправку во Францию британского экспедиционного корпуса[1790].

После заседания кабинета министров Грей принял Камбона, который с нетерпением ожидал в министерстве иностранных дел вестей о намерениях Великобритании. Французский посол подчеркнул величайшую опасность, исходящую теперь для его страны от Германии на суше, и то, что военно-морской флот Германии теперь может угрожать ее атлантическому побережью, оставшемуся без защиты, как с некоторой долей преувеличения утверждал Камбон, в результате договоренности с Великобританией, которая гарантировала его защиту. Грей мало утешил его, снова размахивая перед ним «свободой действий». Нейтралитет Бельгии, однако, был важен для англичан, и министр иностранных дел собирался в понедельник просить палату общин – если кабинет министров согласится – утвердить, что Великобритания не допустит нарушения этого нейтралитета. Камбон указал, что общественное мнение во Франции будет весьма разочаровано таким запаздывающим ответом Великобритании, и, если верить отчету Грея об этой встрече, сделал предупреждение: «Если вы не поможете Франции, Антанта исчезнет; и независимо от того, будет ли победа на стороне Германии или Франции и России, ваше положение в конце войны окажется очень неудобным»[1791]. После этого Камбон шаткой походкой вошел в кабинет Николсона с побелевшим лицом и смог лишь сказать: «Они собираются бросить нас, они собираются бросить нас»[1792]. Своему другу – английскому журналисту, который пришел к нему во французское посольство, – он сказал: «Я думаю, не следует ли убрать слово «честь» из английского словаря». Николсон поспешил наверх, чтобы спросить Грея, правду ли говорит Камбон об их встрече. Когда Грей подтвердил это, Николсон с горечью сказал: «Вы сделаете нас… притчей во языцех во всех странах» – и выразил свой протест, добавив, что министр иностранных дел всегда давал Камбону понять, что в случае агрессии Германии Великобритания примет сторону Франции. «Да, – ответил Грей, – но не в письменном виде»[1793]. В тот вечер Кроу, который в министерстве иностранных дел был решительным сторонником вмешательства, написал своей жене: «Правительство наконец приняло решение сбежать и бросить Францию в час нужды. Настроение в министерстве таково, что практически все хотят подать в отставку, чтобы не служить такому правительству бесчестных трусов»[1794].

На другом конце Европы в тот же день Россия и Германия разрывали отношения. (Австро-Венгрия, все еще мечтающая о разгроме Сербии, не выступила со своим собственным объявлением войны России до 6 августа.) В 18:00 взволнованный посол Германии Пурталес три раза спрашивал Сазонова, согласится ли Россия на требование Германии прекратить мобилизацию. И каждый раз Сазонов отвечал, что Россия готова вести переговоры, но приказы о мобилизации не могут быть отозваны. «У меня нет для вас другого ответа», – сказал он. Тогда Пурталес сделал глубокий вдох и с трудом выговорил: «В таком случае, сэр, я уполномочен своим правительством вручить вам эту ноту». Дрожащими руками он передал документ с объявлением войны, отошел к окну и заплакал. «Я никогда не мог бы поверить, – сказал он Сазонову, – что покину Санкт-Петербург при таких обстоятельствах». Они обнялись. На следующее утро служащие посольства Германии вместе с представителями отдельных немецких земель уехали из России на специальном поезде с того же Финляндского вокзала, на который три года спустя приедет Ленин, чтобы устроить революцию[1795]. Сазонов позвонил царю и проинформировал его о разрыве отношений. Николай сказал лишь: «Моя совесть чиста – я сделал все, что мог, чтобы избежать войны»[1796]. Его семья с нетерпением ожидала его к обеду. Он пришел, очень бледный, и сказал им, что Россия и Германия теперь находятся в состоянии войны. «Услышав эту весть, – вспоминал один из учителей царских детей, – императрица заплакала, и великие княжны при виде отчаяния матери тоже расплакались»[1797]. В тот день в Европе много слез было пролито, хотя это было ничто по сравнению с тем, что всех ожидало по мере того, как факт войны укоренялся в сознании, а новобранцы маршировали, чтобы присоединиться к своим полкам.

Участники международного движения за мир наблюдали быстрое скатывание к войне с ужасом, и в нескольких европейских городах прошли демонстрации в поддержку мира, но ни к чему не привели. Великий французский социалист Жан Жорес без устали трудился, пока нарастал кризис, чтобы сохранить единство рабочего класса в Европе в борьбе с войной. «Их сердца должны биться как одно, чтобы предотвратить эту ужасную катастрофу!» – сказал он 25 июля в своей последней речи во Франции[1798]. 29 июля он присоединился к представителям социалистических партий в Брюсселе в последней попытке удержать от развала Второй интернационал. Они все еще называли друг друга товарищами, и лидер Социал-демократической партии Германии обнял Жореса, но становилось ясно, что национализм, который всегда был угрозой единству Второго интернационала, вот-вот разорвет его на части, когда рабочий класс в каждой стране бросился на защиту своего отечества, а их партии приготовились проголосовать вместе с правительствами за военные кредиты. После долгих споров было решено лишь перенести съезд, назначенный на конец того лета, на 9 августа и провести его в Париже, а не в Вене, как планировалось. Делегаты от Великобритании посетовали, что у австралийцев не будет достаточно времени, чтобы приехать на съезд. Жорес был встревожен и печален; у него ужасно болела голова. Тем не менее в тот вечер он выступил с речью на огромном собрании в Cirque Royale – самом большом концертном зале в Брюсселе. Он снова предупредил об ужасной судьбе – смертях, разрухе и болезнях, которые ожидают Европу, если все они не будут работать для того, чтобы предотвратить войну. На следующее утро он был уже более бодр и сказал своему другу – бельгийскому социалисту: «Будут взлеты и падения. Но невозможно, чтобы все не закончилось хорошо. У меня есть два часа до отправления поезда. Давайте сходим в музей и посмотрим ваших фламандских примитивистов»[1799].

Вернувшись в Париж к 30 июля, Жорес продолжил писать, как он всегда делал, свои обзоры для левой газеты «Юманите», организовывать митинги и пытался встретиться с правительственными чиновниками. Когда Жорес в тот день поздно вечером забежал в свое любимое кафе, чтобы выпить с друзьями, никто не заметил бородатого молодого человека, который ходил взад-вперед по тротуару снаружи. Пламенный и фанатичный националист Рауль Виллен решил, что Жорес – предатель, так как он интернационалист и пацифист. Он взял с собой револьвер, но не воспользовался им в тот вечер. На следующий день Жоресу удалось добиться встречи с Абелем Ферри – заместителем министра иностранных дел, который прямо сказал ему, что ничего нельзя сделать, чтобы предотвратить войну. Жорес отреагировал так, будто получил удар кувалдой, но сказал, что будет продолжать борьбу за мир. «Вас убьют за ближайшим углом», – предупредил его Ферри. В тот вечер Жорес с несколькими друзьями зашел в кафе поужинать, прежде чем продолжить работу. Они сидели у окна, которое было открыто, чтобы впустить в помещение воздух в тот душный вечер. Снаружи внезапно появился Виллен и дважды выстрелил; Жорес умер почти сразу же. На этом месте у «Кафе дю Круассан» на улице Монмартр[1800] в настоящее время висит мемориальная доска.

Весть о его смерти достигла кабинета министров Франции вечером 31 июля, когда он снова собрался на срочное заседание. Министры были в напряжении. Всеобщая мобилизация в Германии и Австро-Венгрии подтвердилась, и начальник Генерального штаба Жоффр бомбардировал их требованиями, чтобы во Франции была объявлена ее собственная всеобщая мобилизация, предупреждая их о том, что каждый день промедления ставит Францию во все более опасное положение. Пуанкаре пытался сохранять для других невозмутимый вид, как он написал в своем дневнике, но под маской спокойствия он был сильно встревожен. Единственная передышка после бесконечных заседаний наступила для него, когда он пошел вместе с женой на прогулку по парку вокруг Елисейского дворца. Когда две их собаки прыгали вокруг них, написал Пуанкаре, «я спросил себя с тревогой, неужели Европа действительно падет жертвой всеобщей войны, потому что Австрия полна упрямой решимости устроить скандал с мечом Вильгельма II в руках»[1801]. Посол Германии только что приходил, чтобы спросить премьер-министра Франции, останется ли Франция нейтральной в войне между Россией и Германией. Вивиани сказал, что даст определенный ответ утром. Посол также спросил, верно ли, что Россия проводит всеобщую мобилизацию, и Вивиани ответил, что он об этом не проинформирован. Продолжаются споры о том, насколько много знало руководство Франции на тот момент. Телеграмма от Палеолога с сообщением о решении России, посланная в то утро, шла двенадцать часов (признак того, как начинала рушиться связь на территории Европы), так что, возможно, она успела к заседанию кабинета министров. В любом случае политика французского правительства оставалась неизменной с самого начала кризиса, чтобы и Россия, и Франция гарантированно выглядели невиновными перед лицом германской агрессии. В предыдущие дни Пуанкаре и Вивиани неоднократно побуждали Россию действовать осторожно и избегать провокационных шагов[1802]. И хотя не существует никаких записей о дискуссиях, проходивших в кабинете министров в тот вечер, когда он заканчивал свою работу в полночь, было решено принять решение о мобилизации на следующий день. Также министры договорились пообещать Великобритании в ответ на просьбу из Лондона, что Франция будет уважать нейтралитет Бельгии. Военный министр Мессими также встретился с российским послом Извольским, чтобы уверить его, что Франция будет воевать вместе с Россией[1803].

Когда кабинет министров снова собрался утром 1 августа, Пуанкаре сказал, что они больше не могут откладывать общую мобилизацию французских войск, и его коллеги – некоторые неохотно – согласились. Телеграммы, уже подготовленные, были отправлены днем, и в больших и малых городах по всей Франции люди собирались, чтобы прочитать маленькие голубые листочки-уведомления, вывешенные в витринах магазинов. В Париже огромная толпа заполнила площадь Согласия. Некоторые ринулись к статуе, изображающей столицу утраченной провинции Эльзас Страсбург, и сорвали с нее черные траурные одеяния, которые окутывали ее с 1871 г. В обращении к французскому народу, призывавшему к национальному единству, Пуанкаре уверил всех, что правительство Франции продолжает прикладывать все усилия к сохранению мира. Он обещал, что мобилизация не означает войну. «По правде говоря, – сказал один проницательный наблюдатель, – ему никто не поверил. Если это не война, то что-то ужасно близкое к ней»[1804]. В последующие дни по всей стране громыхали поезда, собиравшие молодежь Франции, чтобы отвезти ее к границам. Генеральный штаб боялся, что, возможно, до 10 % резервистов откажутся подчиниться мобилизационным приказам; на места сбора не явилось меньше 1,5 %[1805].

К воскресенью, 2 августа, Россия, Германия, Австро-Венгрия и Франция провели мобилизацию, официально в состоянии войны были Россия с Германией, а Австро-Венгрия – с Сербией. В тот день русская кавалерия пересекла границу с Германией, а немецкие войска вошли в Люксембург южнее Бельгии, хотя нейтралитет этого крошечного герцогства был гарантирован великими державами, в том числе самой Германией. Италия, как все больше становилось ясно, намеревалась объявить о своем нейтралитете. Из-за Атлантики, откуда со смешанным чувством удивления и ужаса наблюдали американцы, президент Вильсон, который большую часть времени проводил у постели своей умирающей жены, отправил через своих послов предложение о посредничестве, но было уже слишком поздно, и европейцы не были готовы слушать. Оставался один последний шаг на пути к войне – вступление в нее Великобритании.

В то воскресное утро находившийся на грани слез Лихновски, чьи надежды на восстановление дружеских отношений между Великобританией и Германией рухнули, нанес визит Асквиту во время завтрака, собираясь умолять, чтобы Великобритания не вставала на сторону Франции, но было уже слишком поздно. Общественное мнение в Великобритании ожесточалось против Германии. Как написал в тот день своему другу госсекретарь по Индии лорд Морли, который был одним из тех членов кабинета министров, что самым решительным образом выступали против войны: «Своевольные действия Германии ослабляют усилия миротворцев в кабинете министров»[1806]. Еще более важным было то, что разворачивающаяся угроза Бельгии поколебала мнение членов кабинета министров так, как не повлияли на него военные приготовления Германии против Франции или России. Географическое положение страны означало, что на протяжении веков Великобритания никогда не оставалась незаинтересованной, если другая держава захватывала Нидерланды с их жизненно важными водными путями, по которым товары (и зачастую армии) поступали с континента в Великобританию и обратно. Теперь партия консерваторов со своей стороны оказала давление на Асквита в форме письма от лидера консерваторов Бонара Лоу, в котором доказывалось, что будет «гибельным для чести и безопасности Соединенного Королевства колебаться при решении вопроса о поддержке Франции и России», и правительству была обещана полная поддержка партии[1807].

В 11:00 кабинет министров нарушил все традиции, собравшись на заседание в воскресенье. Это была непростая сессия, которая показала, насколько глубок все еще был раскол между министрами. Однако большинство начало формироваться из тех, для кого нарушение Германией нейтралитета Бельгии явилось бы поводом для войны. В то утро было решено, что Грей может сказать Камбону, что Великобритания не позволит немецкому флоту напасть на северное побережье Франции. Министры также утвердили решение Черчилля, принятое накануне вечером, провести мобилизацию военно-морских резервистов, и договорились провести еще одно заседание в 18:30. Несколько пацифистов вместе с Ллойд Джорджем, который все еще был свободен от обязательств, пообедали вместе. Грей отправился на часок в лондонский зоопарк, чтобы посмотреть на птиц, а Асквит улучил момент, чтобы написать Венеции Стенли. «Сегодня утром я не получил от тебя письма, – посетовал он, – и это самый грустный момент дня для меня»[1808]. Кабинет министров Великобритании собрался на заседание снова в 18:30, как и договаривались. И хотя Морли и Джон Бернс из министерства торговли, которые впоследствии уйдут в отставку, были все еще открыто против войны, Ллойд Джордж теперь уже колебался в отношении помощи Бельгии. Он также прекрасно понимал стратегические интересы Великобритании в том, чтобы не допустить на континенте господства Германии. Теперь уже существовало осторожное большинство, которое выступало за интервенцию в случае «существенного» нарушения нейтралитета Бельгии. Это большинство укрепилось бы, если бы Бельгия решила дать Германии отпор и попросила помощи[1809].

В 19:00 по британскому времени, когда англичане все еще спорили, что делать с европейским кризисом, посол Германии в Брюсселе пришел к министру иностранных дел Бельгии, который безотлучно находился на работе с 29 июля, с ультиматумом, который был составлен скорее Мольтке, чем Бетманом, что было еще одним указанием на то, насколько военные взяли в свои руки политику Германии. В документе говорилось, что Германия располагает «достоверной информацией» о том, что французы планируют войти в Бельгию, для того чтобы напасть на Германию. (На самом деле французское правительство категорически запретило Жоффру входить в Бельгию, прежде чем в нее вторгнутся немцы.) Правительство Германии не мог не волновать тот факт, что Бельгия не сможет защитить себя и оставит Германию на милость французов. Для самосохранения Германии, возможно, придется принять меры против этой агрессии французов. «Поэтому, – говорилось далее в документе, – правительство Германии будет исполнено глубочайшего сожаления, если Бельгия расценит как враждебный акт по отношению к ней вступление на землю Бельгии германских войск, если Германия окажется вынужденной сделать это для самозащиты от действий ее противника». Германия потребовала от Бельгии «благосклонного нейтралитета» и свободного прохода для германских войск через свою территорию. В обмен Германия гарантировала Бельгии целостность и независимость после войны. Бельгийскому правительству было дано двенадцать часов на то, чтобы дать ответ[1810]. Бельгия всегда решительно защищала свой нейтралитет, отказываясь от вступления в военные союзы со своими соседями, но готовясь воевать с любым из них в случае необходимости. Даже в 1914 г., когда немецкие войска продвигались по ее территории, часть бельгийских войск все еще находилась на юге и вдоль побережья, чтобы показать, что Бельгия намерена защищать свой нейтралитет от всех врагов, даже от такого маловероятного нападения, как нападение со стороны Франции или Великобритании. Общественное мнение в Бельгии, по крайней мере до 1914 г., не было сосредоточено ни на каком отдельном враге или друге. В стране давно царило возмущение Великобританией, возглавившей международную кампанию в начале века против ужасных действий их алчного короля Леопольда II в Конго. Министерство иностранных дел Бельгии, консервативные и католические круги склонялись в сторону Германии, но Франция оказывала более сильное влияние на бельгийскую культуру[1811]. Бельгийцы гордились своей независимостью и дорожили своей свободой. Военные реформы и увеличение военных расходов в 1913 г. должны были их защитить. По мере того как вероятность войны между Францией и Германией приближалась, 29 июля правительство Бельгии призвало в армию больше новобранцев и дало указание командующему в Льеже укрепить оборонительные сооружения огромной крепости и блокировать подходы к ней с восточной стороны в направлении Германии. 31 июля правительство распорядилось провести полную мобилизацию бельгийской армии.

Когда ультиматум был переведен с немецкого на французский, бельгийскому правительству не понадобилось много времени, чтобы принять решение. Премьер-министр барон Шарль де Брокевиль и король Альберт I немедленно решили, что требования Германии следует отвергнуть. Правительственные министры, которые были поспешно собраны среди ночи, были единогласно за. Возможно, к своему собственному удивлению, бельгийцы также без колебаний решили, что окажут наступлению германских войск такое сопротивление, какое только смогут. «Эх, бедные глупцы! – сказал один немецкий дипломат в Брюсселе, когда узнал об этом. – Почему они не хотят уйти с дороги парового катка?» Когда весть об отклонении ультиматума просочилась в газеты благодаря одному французскому дипломату и появилась утром 3 августа, бельгийский народ продемонстрировал свое одобрение. Везде развевались бельгийские флаги, и все говорили о национальной гордости бельгийцев. Как сам король сказал в своем обращении к нации: «Мы отказались лишиться своей чести»[1812]. Помогло то, что король Альберт пользовался всеобщим уважением. Он не был похож на своего умершего дядю Леопольда, о котором никто не сокрушался, почти во всем: новый король был честным, жил скромно, наслаждаясь домашним счастьем с женой-немкой и тремя детьми, и больше увлекался чтением и альпинизмом, чем молоденькими любовницами. Когда король и королева выехали из дворца на следующий день на специальную сессию парламента, их приветствовали огромные толпы народа. В зале заседаний королевскую чету все стоя встретили овациями; все меры, предложенные правительством, включая военные кредиты, получили единогласное одобрение. Социалистическая партия выступила с заявлением, в котором говорилось, что ее члены защищаются от «милитаристского варварства» и воюют за свободу и демократию[1813].

Утром в понедельник 3 августа кабинет министров Великобритании собрался, чтобы обсудить, что должен сказать Грей парламенту днем, а также было принято решение мобилизовать армию. И хотя подробности пока еще были неизвестны, пришла весть об ультиматуме Германии Бельгии, а также была получена телеграмма от короля Альберта Георгу V с просьбой о помощи. С точки зрения англичан, как позднее Асквит написал Венеции Стенли, агрессия Германии против Бельгии «все упрощает»[1814]. Ллойд Джордж, чья поддержка была необходима, чтобы левое крыло Либеральной партии поддержало правительство, теперь прочно перешел в лагерь тех, кто выступал за интервенцию с целью защиты нейтралитета Бельгии и был на стороне Франции. Грей вернулся в министерство иностранных дел около двух часов дня, надеясь быстро пообедать и поработать над своей речью. Там он обнаружил посла Германии, который ждал его, чтобы спросить, какое решение принял кабинет министров. «Объявление войны?» Грей сказал, что скорее это «выдвижение условий». Он не мог сообщить о них Лихновски, пока не проинформирует парламент. Лихновски умолял Грея не делать нейтралитет Бельгии одним из условий. Грей просто повторил, что пока ничего не может ему сказать[1815].

В четыре часа дня бледный и уставший Грей стоял перед палатой общин. «Его голос был ясен, – сказал один из наблюдателей, – в нем не было теплых ноток; язык речи был без прикрас, точный, простой, строгий, полный сурового достоинства»[1816]. Скамейки и проходы были забиты людьми, и галереи были полны зрителей, включая архиепископа Кентерберийского и российского посла. Грей заявил, как всегда, что охранял свободу действий Великобритании. Однако ее дружба с Францией («И с Германией!» – выкрикнул один член палаты) и ее обещание уважать нейтралитет Бельгии создали «долг чести и интересов». Франция, по его словам, настолько доверяла Великобритании, что оставила свое атлантическое побережье без защиты. «Пусть каждый заглянет в свою душу и прислушается к своим чувствам, – продолжил он, – и сделает вывод о размерах этого долга для самого себя. Я толкую его для себя, как я это чувствую, но я не хочу навязывать никому нечто большее, чем подсказывают ему его чувства в отношении этого долга». Он знал, о чем говорил. Теперь Великобритания, по его словам, оказалась в ситуации, когда она может либо принять свой долг чести и интересов, либо убежать. И даже если Великобритания останется в стороне от войны, это ухудшит ее жизненно важные торговые и коммерческие связи с континентом, а ее собственным берегам будет угрожать доминирующая европейская держава. «Я совершенно уверен, – в заключение сказал он, – что наше моральное положение будет таково, что к нам будет утрачено всякое уважение». Его последние слова утонули в громких одобрительных возгласах. Бонар Лоу за консерваторов и Джон Редмонд за ирландских националистов пообещали свою поддержку. Рамсей Макдональд, выступивший от лица маленькой Лейбористской партии, сказал, что Великобритании следовало бы сохранить нейтралитет. Ни в тот день, ни позже не было голосования по вопросу, следует ли Великобритании объявить войну Германии, но было ясно, что у правительства есть поддержка подавляющего большинства в случае, если оно примет решение вмешаться.

Когда Николсон позднее пришел в кабинет Грея, чтобы поздравить его с успехом, который имела его речь, бедный Грей лишь стукнул кулаками об стол, сказав: «Я ненавижу войну… Я ненавижу войну». Позже в тот вечер Грей произнес фразу, которая для многих европейцев стала обобщением того, что означает война. Глядя в окно на Сент-Джеймсский парк, в котором фонарщики зажигали газовые фонари, он сказал: «По всей Европе гаснут фонари; мы не увидим их зажженными снова на нашем веку»[1817]. И хотя позднее Грей скромно заметил, что был «всего лишь выразителем интересов Англии», он многое сделал для того, чтобы Великобритания вмешалась в войну[1818]. Ллойд Джордж, который сыграл ключевую роль в повороте кабинета министров в сторону войны, написал своей жене в Северный Уэльс: «В эти дни я живу в кошмарном мире. Я упорно боролся за мир, и мне удавалось до сих пор удерживать кабинет министров от сползания в этот кошмар, но все подталкивает меня к выводу, что, если маленькое государство Бельгия подвергнется нападению Германии, все мои традиции и даже предрассудки будут на стороне войны. Меня наполняет ужасом такая перспектива». Асквит был более прозаичен; за своей обычной игрой в бридж он сказал, что «один положительный момент в этой омерзительной войне, в которую мы того и гляди вступим, – это урегулирование ирландского спора и сердечный союз сил Ирландии в оказании помощи правительству в поддержании наших высших государственных интересов»[1819]. Возможно, или многие люди так думали в то время, что Великая война спасает Великобританию от гражданской войны.

В Париже в тот же вечер понедельника посол Германии Вильгельм Шён с трудом пытался расшифровать сильно искаженную телеграмму от Бетмана. Он расшифровал достаточно, чтобы немедленно пойти к французскому премьер-министру с объявлением Германией войны Франции. По утверждению правительства Германии, его вынуждают пойти на эти меры продвижение французов через границу в Эльзас и жестокие атаки французских летчиков. Один из них, по его словам, даже сбросил бомбу на немецкую железную дорогу. (Гитлер использовал точно такой же предлог, который так же мало был основан на реальности, когда напал на Польшу в 1939 г.) Шён обратился с последней просьбой – чтобы немцев, остающихся в Париже, поместили под защиту американского посла – и жалобой на то, что какой-то человек, выкрикивавший что-то угрожающее, запрыгнул в его машину, когда он ехал на эту встречу. Собеседники учтиво расстались, пребывая в мрачном настроении[1820]. Позднее Пуанкаре записал в своем дневнике: «В сто раз лучше, что мы не были вынуждены сами объявлять войну даже на основании неоднократных нарушений нашей границы. Было необходимо, чтобы Германия, полностью несущая ответственность за агрессию, была вынуждена признать свои интересы публично. Если бы Франция объявила войну, то союз с Россией стал бы сомнительным, французские единство и дух были бы сломлены, а Италия под нажимом Тройственного союза, возможно, выступила бы против Франции»[1821].

На следующий день, во вторник 4 августа, под многочисленные одобрительные возгласы французскому парламенту было зачитано послание от Пуанкаре, в котором он утверждал, что вина за войну полностью ложится на Германию, которой придется защищаться перед судом истории; все французы выступят вместе в священном союзе, и этот union sacréе никогда не будет разрушен. Несогласных не было; Социалистическая партия уже приняла решение поддержать войну. Когда ведущий оппонент левых воздал должное Жоресу, которого хоронили в тот день, сказав: «Больше нет противников, есть только французы», зал взорвался продолжительными криками «Да здравствует Франция!»[1822].

В тот же день британское правительство отправило ультиматум Германии с тем, чтобы она дала гарантии уважения нейтралитета Бельгии. Крайний срок ответа был 23:00 того же дня по Гринвичу. Так как никто не ожидал, что Германия на это согласится, готовился текст объявления войны Германии для передачи его послу Лихновски. Отпечатанные телеграммы с предупреждением посольствам и консульствам Великобритании по всему миру о том, что Великобритания собирается воевать, годами лежали в папках в министерстве иностранных дел; лишь имя врага в них не было вписано. Клерки потратили день, чтобы вписать в них слово «Германия».

В Берлине в тот же день Бетман обратился к немецкому парламенту, чтобы объяснить, что Германия лишь защищается. Да, признал он, Германия вторглась в нейтральные страны – Бельгию и Люксембург, но только из-за угрозы со стороны Франции. Когда война закончится, Германия возместит любой ущерб. Социалистическая партия, которая давно обещала повести миллионы своих членов против капиталистической войны, присоединилась к другим партиям, проголосовав за военные кредиты. Бетман упорно трудился, чтобы перетянуть их на свою сторону, но они сами двигались в его направлении. 3 августа на долгом и непростом заседании депутатов от Социалистической партии большинством было принято решение проголосовать за военные кредиты отчасти на основании того, что они не могли предать своих рядовых членов, которые шли на войну, а отчасти потому, что они видели в Германии жертву российской агрессии. Ради партийного единства остальные согласились с большинством[1823].

Вечером 4 августа, еще до истечения крайнего срока ультиматума Великобритании, посол Великобритании Гошен пришел к Бетману, чтобы попросить свой паспорт. «Ах, это так ужасно!» – воскликнул Гошен, тщетно задавая вопрос, не может ли Германия проявить уважение к нейтралитету Бельгии. Бетман произнес послу речь: Великобритания делает ужасный шаг всего лишь из-за слова «нейтралитет». Договор с Бельгией, по словам Бетмана, который дорого стоил Германии в мировом общественном мнении, был всего лишь «листком бумаги». Великобритания, продолжил он, могла бы сдержать и желание Франции отомстить, и русский панславизм, но вместо этого поощряла их. Эта война – вина Великобритании. Гошен разрыдался и ушел[1824]. Бетман не считал, что Германия несет какую-то ответственность. Позднее он написал другу: «Остается под большим вопросом, действительно ли разумными действиями мы могли бы предотвратить объединение врожденного антагонизма французов, русских и англичан против нас»[1825]. Кайзер зло высказался по поводу предательства Великобритании и обвинил Николая в «бессовестном поведении» – игнорировании всех попыток Германии и Вильгельма сохранить мир. Мольтке считал, что англичане все время строили военные планы, и спрашивал себя, сможет ли Германия убедить Соединенные Штаты стать ее союзником, если пообещает американцам Канаду[1826].

В Лондоне англичане ждали приближения крайнего срока ответа на свой ультиматум – одиннадцати часов вечера. В министерстве иностранных дел возникла недолгая паника, когда кто-то понял, что они допустили ошибку в тексте объявления войны Германии и преждевременно послали его Лихновски. Поспешно был составлен другой – исправленный – текст, и младший служащий был делегирован, чтобы изъять неправильный документ. На Даунинг-стрит собрался кабинет министров – большинство министров выглядели встревоженными и собранными, за исключением Черчилля, который выглядел настороженным и уверенным с большой сигарой во рту. Секретари ждали за дверями зала заседаний. «Во всяком случае война не может продлиться долго», – сказал кто-то. Как раз перед 23:00 младший служащий позвонил в министерство иностранных дел, чтобы узнать, есть ли новости. «Никаких новостей ни у нас, ни в посольстве Германии», – был ответ. Начали бить куранты Биг-Бена, и Великобритания вступила в войну. Снаружи толпы людей на Уайтхолле и Молле взялись за руки и запели патриотические песни. Черчилль отправил телеграмму на флот: «НАЧИНАЙТЕ БОЕВЫЕ ДЕЙСТВИЯ ПРОТИВ ГЕРМАНИИ»[1827].

Узы, которые связывали мирную и процветающую Европу в XIX в., теперь быстро разорвались. Железнодорожные и телеграфные линии были обрублены, перевозки замедлились, банковские резервы были заморожены, международные валютные биржи прекратили свою работу, торговля сократилась. Простые люди отчаянно пытались добраться до дома в мире, который внезапно стал другим. В посольстве Германии в Париже царил хаос: матери прижимали к себе плачущих младенцев и сотни чемоданов в беспорядке валялись на полу. Наверное, около 100 тыс. американцев были застигнуты войной на континенте, и они зачастую оставались без денег, так как банки были закрыты. Многие сумели добраться до Великобритании, где американский посол Уолтер Пейдж со своими сотрудниками делали все возможное, чтобы справиться с проблемой. «Спаси нас, Господь! – писал он президенту Вудро Вильсону. – Что это была за неделя!.. В те первые два дня, разумеется, была большая суматоха. Обезумевшие мужчины и рыдающие женщины умоляли, проклинали и требовали – бог знает, какой начался бедлам. Некоторые называли меня гением чрезвычайной ситуации, другие – полным придурком, третьи – всеми словами между этими двумя крайностями».

Американское правительство отправило линейный корабль «Теннесси» с золотом для оказания финансовой помощи своим гражданам; этот же военный корабль переправил американцев через Ла-Манш из Франции[1828]. С послами из воюющих стран обращались более любезно: им предоставляли спецпоезда, их защищали войска их врагов. Жюль Камбон и российский посол уже покинули Берлин в выходные дни, и теперь 5 августа совершенно раздавленный Лихновски готовился покинуть Лондон. «Я боялся, что он буквально сойдет с ума, – написал Пейдж Вильсону после встречи с ним. – Он на стороне противников войны – и полностью проиграл. Разговор с ним был одним из самых душераздирающих в моей жизни…»[1829]

В 1914 г. европейские лидеры потерпели провал, либо намеренно выбрав войну, либо не найдя в себе сил противостоять ей. Более полувека спустя перед молодым и неопытным американским президентом встала проблема кризиса в своей стране и своего собственного выбора. В 1962 г., когда Советский Союз разместил на Кубе свои войска, включая ракеты с ядерными боеголовками, способные наносить удары по Восточному побережью Соединенных Штатов, Джон Ф. Кеннеди подвергся сильнейшему нажиму со стороны своих собственных военных, которые хотели, чтобы он принял меры даже с риском начала тотальной войны с Советским Союзом. Он устоял отчасти потому, что извлек урок из фиаско предыдущего года в заливе Свиней: военные не всегда правы, но также и потому, что незадолго до кризиса прочитал книгу Барбары Такман «Пушки в августе» – необычное повествование о том, как Европа, ошибаясь и спотыкаясь, пришла к Великой войне. Он предпочел начать переговоры с Советским Союзом, и мир отошел от края пропасти.

Потрясение, возбуждение, уныние, покорность: европейцы по-разному встречали грядущую войну. Некоторые нашли утешение, даже вдохновение в том, каким образом их народы стали единым целым. Великий немецкий историк Фридрих Майнеке назвал эту войну «одним из величайших моментов в моей жизни, который внезапно наполнил мою душу глубочайшей верой в наш народ и величайшей радостью»[1830]. Генри Джеймс, напротив, с болью написал своему другу: «Совершеннейшая невероятность чего-либо, столь пустого и столь постыдного, в век, в котором мы жили и считали его утонченным и высокоцивилизованным, несмотря на все его ощутимые несоответствия, и увидели в конце концов всю его мерзость в крови и поняли, что именно это и подразумевалось все это время, подобна внезапному узнаванию в семейном кругу или группе лучших друзей банды убийц, мошенников и негодяев; такое же потрясение»[1831].

Европа могла бы направить свои стопы и в других направлениях, но в августе 1914 г. они привели ее к концу пути, и теперь она стояла перед уничтожением.

Эпилог Война

4 августа над Европой разразилось, по словам Теодора Рузвельта, «огромное черное торнадо»[1832]. Подобно внезапной летней грозе война застигла многих врасплох, но сначала почти не было предпринято попыток избежать ее. Некоторые европейцы испытали облегчение оттого, что ожидание закончилось, и даже успокоение, так как их общества сплотились. Европейское движение за мир распалось по национальному признаку, который всегда присутствовал в нем, и по всему континенту социалисты объединяли силы с партиями среднего и высшего классов и голосовали подавляющим большинством за военные кредиты. Немецкие социалисты ощутили, что «ужасное напряжение спало… впервые почти за четверть века можно было с открытым сердцем, ясным сознанием и безо всякого ощущения предательства влиться в хор поющих захватывающую и яростную песню: «Deutschland, Deutschland, uber alles!»[1833] Уинстон Черчилль был далеко не одинок в том, что ощущал возбуждение от самой драмы. «Моя дорогая, – писал он жене, – все клонится к катастрофе и краху. Я заинтересован, готов и счастлив. Разве не ужасно быть таким?»[1834] Большинство европейцев, насколько можно судить, были просто ошеломлены теми скоростью и окончательностью, с какими закончился долгий мир в Европе. Они приняли начало войны с покорностью и чувством долга, убежденные в том, что их страны являются невиновными сторонами конфликта, подвергшимися нападению угрожающих им иностранных войск.

И хотя существует много мифов о Великой войне, в августе 1914 г. солдаты действительно говорили своим семьям, что к Рождеству они вернутся домой. В британскую Академию Генштаба в Кэмберли, выпускники которой между обычными вечеринками в саду, крикетными матчами и пикниками ожидали приказа, пришло наконец сообщение, что они получают свои назначения – большинство в британский экспедиционный корпус, отправляющийся на континент. Сам колледж был закрыт до дальнейшего распоряжения, а его преподаватели тоже получили штабные должности; власти полагали, что нет нужды продолжать обучать офицеров для короткой войны[1835]. Предупреждения таких экспертов, как Иван Блиох и сам Мольтке, или таких пацифистов, как Берта фон Суттнер и Жан Жорес, о том, что наступления закончатся безвыходным положением, когда ни одна из сторон не будет достаточно сильна, чтобы победить другую, а общества истощат свои ресурсы от людей до боеприпасов и вооружений, были забыты, по крайней мере на время, когда европейские державы вступали в войну. Большинство людей от тех, кто отдавал приказы, до обычных граждан считали, что война будет короткой, как, например, Франко-прусская война, когда армиям германского альянса потребовалось менее двух месяцев, чтобы заставить Францию сдаться. (То, что война тянулась, потому что французский народ продолжал бороться, было другим вопросом.) Финансовые эксперты, будь то банкиры или министры финансов, считали само собой разумеющимся, что война должна быть короткой: подрыв торговли и неспособность правительств занимать деньги по мере истощения международных рынков капитала означали бы, что надвигающееся банкротство не даст возможности воюющим сторонам продолжать воевать. Как предупреждал Норман Энджелл в своем романе «Великая иллюзия», даже если Европа окажется настолько глупа, что начнет войну, последующий экономический хаос и обнищание стран быстро заставят воюющие народы начать переговоры о мире. Не многие понимали – хотя Блиох четко осознавал, – что правительства Европы обладают непроверенной, но большой возможностью выжимать ресурсы из своих обществ либо путем налогообложения, управления экономикой, либо путем освобождения мужчин для фронта, заменяя их труд на женский, и что сами европейцы обладают стоицизмом и упорством, благодаря которым они могут воевать долгие годы даже при нарастании ужасных потерь. Что удивительно в Великой войне – не то, что европейские общества и отдельные люди в конечном счете не выдерживали такого напряжения – и не все не выдерживали или не полностью, – а то, что Россия, Германия и Австро-Венгрия держались так долго, прежде чем скатились в революцию, или бунт, или отчаяние.

В те первые недели войны все выглядело так, будто Европа может еще избежать своей судьбы. Если бы Германия быстро разгромила Францию, Россия вполне могла принять решение заключить мир на востоке, а Великобритания могла бы пересмотреть свое решение воевать. Даже если бы французский народ решил продолжать воевать, как в 1870–1871 гг., он в конце концов был бы вынужден капитулировать. Когда немецкие войска хлынули через Бельгию и Люксембург, стоявшие на их пути, в Северную Францию, военные планы Германии развивались так, как должны были. Но не совсем. Решение Бельгии оказать сопротивление замедлило темпы продвижения вперед немецких войск. Главная крепость в Льеже пала 7 августа, но еще двенадцать крепостей оставалось взять одну за другой. Сопротивление Бельгии также означало, что Германии пришлось оставлять войска позади по мере продвижения вперед. Немецкая армия на огромном левом фланге, который должен был охватить реку Мез, выйти к Ла-Маншу, а затем повернуть на юг к Парижу и тем самым принести немцам ошеломляющую победу, оказалась слабее и медленнее, чем планировалось. 25 августа Мольтке, встревоженный скоростью продвижения русских войск на востоке, которые захватывали усадьбы немецких землевладельцев и сожгли любимый охотничий домик кайзера в Роминтене, приказал двум армейским корпусам общей численностью около 88 тыс. человек передислоцироваться с запада в Восточную Пруссию[1836]. И британский экспедиционный корпус прибыл раньше, чем ожидалось, на подкрепление французам.

Продвижение немцев вперед замедлилось, а затем остановилось, встретив сопротивление союзников. К началу сентября равновесие сдвинулось не в пользу Германии, а союзники были далеки от разгрома. 9 сентября Мольтке приказал немецким армиям во Франции отступить на север и перегруппироваться, а два дня спустя он отдал приказ к общему отступлению по всей линии фронта. Это – хотя он не мог знать этого в то время – стало концом плана Шлифена и шансов Германии быстро разгромить Францию. 14 сентября кайзер освободил его от исполнения своих обязанностей по причине здоровья.

Немцы и союзники той осенью предпринимали отчаянные попытки добиться для себя преимущества более искусным маневрированием. Потери росли, но победа ускользала. К концу 1914 г. погибли 265 тыс. французских солдат, а англичане потеряли 90 тыс. Некоторые немецкие полки несли потери до 60 % личного состава; в октябре немецкая армия потеряла 80 тыс. человек только в сражениях за фламандский город Ипр[1837]. По мере приближения зимы армии по обеим сторонам фронта окопались в ожидании возобновления атак весной. Они не знали, что временные окопы, которые они копали от швейцарской границы через восточные и северные границы Франции до Бельгии и дальше, станут глубже, крепче и более разветвленными и прослужат им до лета 1918 г.

На Восточном фронте из-за того, что расстояния были гораздо больше, сеть окопов так и не развилась до такой степени и не стала такой непроходимой, но мощь обороны от прямых атак была слишком очевидна в начальные месяцы войны. Австро-Венгрия понесла ряд крупных поражений, но Россия оказалась неспособной добиться решающей победы. В первые четыре месяца войны Австро-Венгрия в общей сложности потеряла убитыми и ранеными почти миллион человек. И хотя Германия в противоположность тому, что ожидали Шлифен и его последователи, осуществила наступление и нанесла поражение двум российским армиям в битве при Танненберге, победа на поле боя не положила конец войне. И Россия, и ее противники имели ресурсы и решимость воевать дальше.

Есть одна история, которая может даже быть правдой. Великий полярный исследователь Эрнст Шэклтон отправился в Антарктиду осенью 1914 г. Когда наконец он на обратном пути добрался до китобойной станции на острове Южная Георгия весной 1916 г., он якобы спросил, кто победил в европейской войне, и был удивлен, когда ему ответили, что она все еще продолжается. Промышленность, национальное богатство, труд, наука, технологии, даже искусство – все было использовано в военных целях. Достижения Европы, которые она с такой гордостью демонстрировала на Парижской выставке в 1900 г., дали ей возможность усовершенствовать средства мобилизации ее огромных ресурсов для собственного уничтожения.

Начальные этапы войны подали ужасный пример для последующих лет: наступления то и дело останавливались, когда орудия защищающихся обрушивали на них свой смертельный огонь. Генералы неоднократно пытались преодолеть этот тупик путем массовых наступательных операций, которые приводили к таким же массовым потерям; фронты, особенно на западе, где земля была перепахана взрывами, были изрыты воронками от снарядов и перечеркнуты рядами колючей проволоки; части действующей армии почти не двигались. Пока тянулась война, она уносила с собой людские жизни в таких количествах, какие нам трудно себе представить. Одно лишь летнее наступление русских в 1916 г. принесло 1,4 млн убитых и раненых; 400 тыс. итальянцев были взяты в плен во время наступления Конрада в Доломитах (Италия); в первый день битвы на реке Сомме (Франция) 2 июля потери англичан составили 57 тыс. убитых и раненых, а к концу битвы в ноябре – 650 тыс. человек; у Германии было 400 тыс. убитых, раненых и пропавших без вести. В Вердене борьба между Францией и Германией за контроль над крепостью стоила французам, вероятно, более 500 тыс. человек убитыми и ранеными, а нападавшим немцам – более 400 тыс. человек. К моменту окончания войны 11 ноября 1918 г. на полях сражений в общей сложности за все время воевали 65 млн человек, а 8,5 млн были убиты. 8 млн человек находились в плену или просто пропали без вести, 21 млн человек получили ранения – в эту цифру входили только те раны, которые вошли в официальную статистику; никто никогда не узнает, скольким людям были нанесены психологические травмы или они были психологически уничтожены. В сравнении: 47 тыс. американских солдат было убито во Вьетнаме и 4800 солдат войск коалиции – во время вторжения и оккупации Ирака.

Война, которая началась как европейская, вскоре стала глобальной. С самого начала в нее автоматически оказались вовлеченными империи. Никто не остановился, чтобы спросить канадцев или австралийцев, вьетнамцев или алжирцев, хотят ли они воевать за империалистические державы. По правде говоря, многие хотели. Во многих «белых» доминионах, где у многих все еще были семейные узы с Великобританией, просто считали, что следует защищать родину. Что еще удивительнее, многие индийские националисты сплотились в поддержке Великобритании. Молодой юрист с радикальными взглядами Махатма Ганди помогал британским властям вербовать индийцев на войну. Другие державы постепенно вставали на ту или иную сторону. Япония объявила войну Германии в конце августа 1914 г. и воспользовалась случаем захватить немецкие владения в Китае и на Тихом океане. Османская империя выбрала себе в союзники Германию и Австро-Венгрию два месяца спустя, а Болгария присоединилась к ним в 1915 г. Это был последний союзник, которого приобрели Центральные державы. Румыния, Греция, Италия, несколько латиноамериканских стран и Китай в конечном счете присоединились к Антанте.

В Соединенных Штатах изначально не было сильной поддержки той или иной стороны конфликта, который, казалось, не имел никакого отношения к интересам американцев. «Я снова и снова благодарю Бога за Атлантический океан», – писал Уолтер Пейдж, американский посол в Лондоне. Элиты, либералы и люди, жившие на Восточном побережье США или имевшие семейные связи с Великобританией, склонялись в сторону Антанты, но значительное меньшинство – возможно, четверть американцев были выходцами из Германии. И у большого ирландского католического меньшинства имелись веские причины ненавидеть Великобританию. Когда началась война, Вильсон оторвался от ложа умирающей жены, чтобы дать пресс-конференцию, на которой он провозгласил, что Соединенные Штаты сохранят нейтралитет. «Я хочу, – сказал он, – гордиться тем, что Америка, если никто другой, сохраняет самообладание и готова со спокойными мыслями и неизменной целью помочь остальному миру». Потребовались уловки Германии – или, конкретнее, высшего ее руководства, чтобы принудить американцев забыть о своем нейтралитете. В 1917 г. Соединенные Штаты, выведенные из себя нападениями немецких подводных лодок на их корабли и новостями, которые англичане услужливо передавали в Вашингтон, о том, что Германия пытается уговорить Мексику и Японию напасть на США, вступили в войну на стороне Антанты.

К 1918 г. объединенные силы их врагов были слишком велики для Центральных держав, и один за другим они стали искать мира, пока Германия, наконец, не запросила прекращения огня. Когда 11 ноября пушки замолчали, мир сильно отличался от того, каким он был в 1914 г. По всей Европе разногласия в обществе, которые временно погасли в начале конфликта, снова возникли, пока тянулась война, делая ее бремя все более тяжелым. По мере распространения социальных и политических волнений старые режимы испытывали серьезные трудности, будучи неспособными сохранить доверие своих народов или оправдать их ожидания. В феврале 1917 г. царский режим в конце концов рухнул, и слабое Временное правительство, пришедшее ему на смену, было, в свою очередь, изгнано десять месяцев спустя новой революционной силой – большевиками Владимира Ленина. Для спасения своего режима, который подвергся нападению его политических соперников и остатков старой власти, Ленин заключил мир с Центральными державами в начале 1918 г., уступив им огромные куски российской территории на западе. Пока одни русские воевали с другими русскими в жестокой Гражданской войне, народы, порабощенные Российской империей, воспользовались этой возможностью, чтобы отделиться. Поляки, украинцы, грузины, азербайджанцы, армяне, финны, эстонцы и латыши – все получили (некоторые лишь ненадолго) независимость.

Австро-Венгрия распалась на части летом 1918 г., ее национальные проблемы в конечном счете оказались для нее слишком велики. Ее поляки соединились с теми, которые внезапно освободились от России и Германии, чтобы создать впервые за более чем вековой период Польское государство. Чехи и словаки объединились в неустойчивом союзе и образовали Чехословакию, а южные славяне Дуалистической монархии в Хорватии, Словении и Боснии присоединились к Сербии и образовали новое государство, которое станет известным как Югославия. Венгрия, сильно уменьшившаяся за счет потери Хорватии и мирных урегулирований после войны, стала независимым государством, в то время как то, что осталось от владений Габсбургов, превратилось в маленькое государство Австрию. Из других Центральных держав Болгария тоже пережила революцию, и Фердинанд, хитрый до последнего, отрекся от престола в пользу своего сына. Османская империя тоже рухнула; одержавшие победу члены Антанты отняли у нее ее арабские территории и большую часть владений, которые у нее оставались в Европе, оставив ей только исконные турецкие территории. Последний султан Османской империи в 1922 г. тихо отправился в изгнание, и ее новый светский правитель Кемаль Ататюрк приступил к созданию современного Турецкого государства.

Когда немецкие армии потерпели поражение летом 1918 г., народ Германии, который держали в неведении Гинденбург и Людендорф, занимавшие тогда господствующее положение в правительстве, гневно отреагировал против всей системы власти. Какое-то время, когда матросы и солдаты взбунтовались, а Советы рабочих захватили власть в местных органах управления, казалось, что Германия может последовать по пути России. Кайзер неохотно и вынужденно отрекся от престола в начале ноября 1918 г., и социалистами была провозглашена новая республика, которая, как оказалось, сумела обуздать революцию.

И хотя победившие державы получили свою долю беспорядков – к 1918 г. во Франции, Италии и Великобритании прошли мощные забастовки и демонстрации – старый порядок там удержался на какое-то время. Но Европа как единое целое уже не была центром мира. Она растратила свои огромные богатства и истощила силы. Народы ее империй, которые раньше в основном молча соглашались на управление собой извне, пришли в движение, их уверенность в том, что их иностранные хозяева знают все лучше остальных, непоправимо пошатнулась за четыре года жестоких сражений в Европе. Новые национальные лидеры, многие из которых воевали и своими глазами видели то, что может сделать европейская цивилизация, потребовали самоуправления сейчас, а не в каком-то далеком будущем. «Белые» доминионы Великобритании были согласны остаться в империи, но только при условии расширенной автономии. Новые игроки за пределами Европы стали получать бóльшую роль в мировых делах. На Дальнем Востоке Япония приобрела бóльшую силу и уверенность и заняла главенствующее положение в своем регионе. По другую сторону Атлантики Соединенные Штаты стали главной мировой державой, вой на еще больше подстегнула развитие ее промышленности и сельского хозяйства, а Нью-Йорк все больше и больше становился центром мировых финансов. Американцы считали Европу старой, пришедшей в упадок и конченой – и многие европейцы были с ними согласны.

Война не только уничтожила многое из европейского наследия и миллионы людей, но и ожесточила многих из тех, кто в ней уцелел. Националистические чувства, которые поддерживали европейцев во время войны, приводили к немотивированным убийствам гражданских лиц, будь то немцы в Бельгии, русские в Галиции или австрийцы в Боснии. Оккупационные армии сгоняли гражданских лиц на принудительные работы и выдворяли людей «не той» этнической принадлежности. После войны в большей части Европы для политической жизни были характерны насилие, частые убийства и ожесточенная борьба между оппозиционными партиями. И новые фанатичные тоталитарные идеологии типа фашизма и русского коммунизма заимствовали организацию и дисциплину военных, а в случае фашизма – еще и черпали вдохновение в самой войне.

Великая война ознаменовала резкое изменение европейской истории. До 1914 г., несмотря на все свои проблемы, Европа надеялась, что мир станет лучше, а человеческая цивилизация движется вперед. После 1918 г. верить в это уже было невозможно для европейцев. Когда они оглядывались назад на свой исчезнувший довоенный мир, они могли испытывать только чувство потери и утраты. В конце лета 1918 г., когда степень поражения Германии стала явной, граф Гарри Кесслер возвратился в свой старый дом в Веймаре, в который он не приезжал много лет. И хотя Кесслер оказался вовлеченным в националистическую лихорадку в 1914 г., он давно уже начал сожалеть, что война вообще началась. Его старый кучер и собака ждали его на железнодорожном вокзале и приветствовали так, будто он отсутствовал всего несколько дней. Его дом, как он вспоминал, подобно Спящей красавице ждал его, совсем не изменившись: «Картины импрессионистов и неоимпрессионистов, ряды книг на французском, английском, итальянском, греческом и немецком языках, скульптуры Майоля, его излишне могучие, коренастые женщины, его прекрасный обнаженный мальчик, слепленный с маленького Колина, как будто был все еще 1913 г., и многие люди, которые были здесь, а сейчас уже мертвы, пропали без вести, рассеяны по свету или являются врагами, могут вернуться и начать жизнь в Европе заново. Дом казался мне маленьким дворцом из «Тысячи и одной ночи», полным сокровищ и полустертых символов и воспоминаний, которые кто-то, заброшенный из другого века, мог только лишь попробовать на вкус. Я нашел посвящение от Д'Аннунцио; персидские сигареты из Исфагана, привезенные Клодом Ане; бонбоньерку с крестин младшего ребенка Мориса Дени; программу выступлений русского балета 1911 г. с изображениями Нижинского; тайную книгу лорда Лавлейса – внука Байрона о его инцесте, присланную мне Джулией Уорд; книги Оскара Уайльда и Альфреда Дугласа с письмом от Росса; и – все еще нераспакованный – серьезно-комический шедевр Роберта де Монтескью довоенных лет – портрет графини Кастильоне, которую он любил и после ее смерти, – ее ночная сорочка лежала в драгоценном футляре или небольшом стеклянном гробу в одной из его залов для приемов. Как чудовищно судьба взбесилась из этой европейской жизни – именно из нее, – будто вторая кровавая историческая трагедия возникла из игры в пастухов и легкого духа Буше и Вольтера. То, что век движется не к более прочному миру, а к войне, мы на самом деле знали, но и не знали в то же время. Это было какое-то мимолетное чувство, подобное мыльному пузырю, внезапно лопнувшему и исчезнувшему без следа, когда дьявольские силы, которые пузырились и булькали, созрели»[1838].

Из тех, кто сыграл свою роль, поставив Европу на путь, приведший к Великой войне, некоторые не дожили до ее конца. Мольтке так и не вернулся из своего отпуска по болезни, чтобы осуществлять свои обязанности начальника Генерального штаба Германии. Он умер от инсульта в 1916 г., когда его преемник Фалькенхайн бросал немецкую армию в многочисленные, дорого ей стоившие, тщетные атаки на Верден. Принцип, который запустил фатальную цепь событий, когда убил Франца-Фердинанда в Сараеве, был признан виновным в суде Австро-Венгрии, но его нельзя было казнить, потому что он был несовершеннолетним. Он умер от туберкулеза в австрийской тюрьме весной 1918 г., не раскаявшись до последнего вздоха в том, какого джинна выпустил из бутылки его поступок[1839]. Император Франц-Иосиф умер в 1916 г., оставив свой шатающийся трон молодому и неопытному внучатому племяннику Карлу, который продержался у власти только до 1918 г. Иштван Тиса, который в конечном итоге одобрил решение Австро-Венгрии начать войну с Сербией, был убит на глазах у его жены революционными венгерскими солдатами в 1918 г. Распутин был убит в Санкт-Петербурге в 1916 г. аристократами-заговорщиками, которые тщетно надеялись, что его уход из жизни спасет царский режим. Царь Николай отрекся от престола на следующий год. Он, Александра и их дети были убиты в Екатеринбурге большевиками весной 1918 г. Их тела, захороненные в неотмеченной могиле, были обнаружены после краха Советского Союза. Останки идентифицированы по ДНК с использованием образца, взятого у герцога Эдинбургского – внучатого племянника Александры, и Русская православная церковь объявила родителей и детей святыми.

Некоторым министрам царя Николая повезло больше. Извольский так и не вернулся из Парижа в Россию и жил во Франции на небольшое пособие от французского правительства. Министр иностранных дел Сазонов был уволен в 1917 г., присоединился к антибольшевистским силам адмирала Колчака в Гражданской войне и закончил свою жизнь в ссылке во Франции – умер в Ницце в 1927 г. Сухомлинова обвинили в неудачах России в войне, и в 1916 г. царь покинул своего военного министра и позволил его судить по обвинению в коррупции, пренебрежении русской армией и шпионской деятельности в пользу Германии и Австро-Венгрии. Обвинение в коррупции было, безусловно, справедливым, но правительство сумело предоставить лишь невнятные доказательства в поддержку других обвинений. Новое Временное правительство, которое пришло к власти в начале 1917 г., бросило его и его красавицу жену Екатерину в тюрьму и возобновило судебное разбирательство в конце лета. Екатерина была оправдана, а Сухомлинов – приговорен к пожизненному заключению, хотя в мае 1918 г. большевики, которые теперь были у власти, отпустили его на свободу в рамках общей амнистии. Той осенью он бежал из России в Финляндию и добрался до Берлина, где и писал свои почти неизбежные мемуары и пытался выжить в крайней нищете. Екатерина, которая к этому времени нашла себе нового богатого защитника, осталась в России; большевики, очевидно, расстреляли ее в 1921 г. Однажды февральским утром 1926 г. берлинский полицейский нашел на скамейке в парке тело старика. Сухомлинов, который когда-то был одним из самых богатых и влиятельных людей в России, ночью замерз насмерть[1840].

В конце войны Ойос – ястреб, который помог Австро-Венгрии получить от Германии карт-бланш, – на минуточку задумался о самоубийстве, размышляя о своей собственной ответственности за войну и конец Дуалистической монархии, но передумал и умер естественной смертью в 1937 г. Канцлер Берхтольд ушел в отставку в начале войны в знак протеста против недальновидного отказа императора и его коллег отдать Италии небольшие кусочки австрийской территории, которые та хотела получить в обмен на свой нейтралитет. Он дожил до 1942 г. в одном из своих поместий в Венгрии и похоронен в своем замке Бухлове – месте роковой встречи между его предшественником Эренталем и Извольским, которая положила начала боснийскому кризису 1908 г. Начальник Генерального штаба Австро-Венгрии Конрад, который в конце концов получил в 1915 г. разрешение от Франца-Иосифа жениться на Джине фон Рейнингхаус, был уволен новым императором в 1917 г. После войны он и Джина вели простую жизнь в австрийских горах; он проводил время, изучая английский язык, – девятый иностранный язык – совершая прогулки с бывшим королем Болгарии Фердинандом, и писал свои мемуары в пяти томах, в которых оправдывал себя. (В 1920-е гг. потоком хлынули такие мемуары, в которых ключевые игроки пытались реабилитировать себя и переложить вину за войну на других.) Конрад умер в 1925 г. и был удостоен торжественных похорон правительством новой Австрийской республики. Джина дожила до тех времен, когда Австрия вошла в Третий германский рейх, и нацисты всегда относились к ней с величайшим уважением. Умерла она в 1961 г.

Асквит стал объектом нарастающей критики за свою бездеятельную позицию в отношении войны и был вынужден уйти в отставку в конце 1916 г. Его преемником стал Ллойд Джордж, который, несмотря на свое неприятие войны, оказался сильным лидером в военное время. Соперничество между двумя этими мужчинами раскололо Либеральную партию, которая так и не возвратила былую силу. Грей, который почти ослеп, тоже ушел в оппозицию, но согласился быть британским послом в Соединенных Штатах в конце войны. В своих воспоминаниях он продолжал отрицать, что когда-либо давал какие-либо обещания Франции. Незадолго до смерти он опубликовал книгу о птицах. Сэр Генри Вильсон, который сделал так много для выстраивания отношений между Великобританией и Францией, закончил войну фельдмаршалом. В 1922 г. он стал советником по безопасности в правительстве Северной Ирландии, которая осталась частью Соединенного Королевства, когда Южная Ирландия стала независимой. Он был убит вскоре после этого двумя ирландскими националистами на ступенях своего лондонского дома.

Пуанкаре оставался на своем посту на протяжении всей войны и вместе с Францией встретил победу и возвращение ей Эльзаса и Лотарингии. Его президентский срок закончился в 1920 г., но он дважды возвращался во власть в качестве премьер-министра в 1920-х гг. Он ушел на пенсию летом 1929 г. ввиду плохого здоровья, но дожил до тех времен, когда Гитлер с нацистами захватили власть в 1933 г., и умер на следующий год. Когда началась Великая война, Дрейфус поступил добровольцем на военную службу в армию, которая опозорила его, и прослужил до победы; он умер в 1935 г., и его похоронная процессия проходила через площадь Согласия, на которой были выстроены войска.

В Германии Бетман вынужденно покинул свой пост летом 1917 г. благодаря усилиям Гинденбурга и Людендорфа, так как он пытался воспрепятствовать их стремлению возобновить неограниченные военные действия подводных лодок против торговых кораблей и их экспансионистским военным целям. Бетман удалился в свое любимое имение в Гогенфинове и провел несколько оставшихся лет своей жизни, пытаясь оправдать себя и свою политику, равно как и отрицать ответственность Германии за войну. Он умер в 1920 г. в возрасте 64 лет. Его соперник за ухо кайзера Тирпиц после войны примкнул к политике правых и до самой своей смерти в 1930 г. утверждал, что его военно-морская политика была правильной, и обвинял всех остальных, начиная от кайзера и заканчивая армией, в поражении Германии.

Вильгельм прожил много лет, напыщенный, властный и самоуверенный до конца. Во время войны он стал «теневым кайзером»: его генералы все делали от его имени, а на самом деле обращали на него мало внимания. Вильгельм устроил свою штаб-квартиру в маленьком бельгийском городке Спа за линией Западного фронта и проводил дни однообразно: конные прогулки ранним утром, пара часов работы (которая состояла главным образом в том, чтобы раздавать награды и рассылать поздравительные телеграммы своим офицерам), посещение госпиталей, осмотр достопримечательностей и прогулки днем, затем ужин со своими генералами и отход ко сну в 23:00. Он любил подъезжать достаточно близко к линии фронта, чтобы слышать пушечные выстрелы, и с гордостью говорил в Спа, что был на войне. Как и Гитлер в последующей войне, он любил мечтать о том, что будет делать после ее окончания. Вильгельм был полон планов: содействовать проведению автомобильных гонок и реформировать общественную жизнь в Берлине. Больше не должно было быть никаких приемов в отелях; аристократы должны строить себе свои собственные дворцы[1841]. По мере продолжения войны его приближенные заметили, что он выглядит изможденным и легко впадает в депрессию, и стали утаивать от него все нарастающие дурные вести[1842].

Когда осенью 1918 г. поражение Германии стало очевидным, его военные составили план героической смерти своего кайзера в последнем наступлении на поле боя. Вильгельм и слышать об этом не захотел и продолжал напрасно надеяться, что сможет удержать свой трон. Когда ситуация в Германии ухудшилась, 9 ноября его наконец уговорили уехать специальным поездом в Нидерланды, и Германия в тот же день стала республикой. Первое, чего попросил Вильгельм по приезде в усадьбу одного голландского аристократа, который согласился принять его, была «чашка настоящего доброго английского чая»[1843]. Несмотря на давление со стороны Антанты, голландцы отказались выдать его, и он прожил до конца своих дней в небольшом дворце в Дорне. Он занимался тем, что рубил деревья – их было 20 тыс. к концу 1920-х гг., – писал мемуары, которые, что неудивительно, не демонстрировали никакого раскаяния ни в начале войны, ни в проведении политики, которая привела к ней, читал длинные отрывки на английском языке из Вудхауса своим слугам, гневно критиковал Веймарскую республику, социалистов и евреев и обвинял немецкий народ в том, что он подвел его, все еще веря при этом, что однажды народ попросит его вернуться. Он воспринял восхождение к власти Гитлера и нацистов со смешанными чувствами; он считал Гитлера простолюдином и плебеем, но соглашался со многими его идеями, особенно с теми, где говорилось о возвращении величия Германии. Но он предупреждал: «Это прикончит его так же, как прикончило меня»[1844]. Вильгельм приветствовал начало Второй мировой войны и цепочку первых побед германских войск с радостью. Он умер 4 июня 1941 г. – менее чем за три недели до вторжения Гитлера в Россию – и был похоронен в Дорне[1845].

Следует ли обвинять его в том, что началась Великая война? Или Тирпица? Грея? Мольтке? Берхтольда? Пуанкаре? Или никто не был виноват? Следует ли нам вместо них обратиться к общественным институтам или идеям? Генеральным штабам, обладавшим слишком большой властью, самодержавным правительствам, социальному дарвинизму, культу наступления, национализму? Есть так много вопросов – и столько же ответов. Возможно, самое большее, на что мы можем надеяться, – это как можно лучше понять тех людей, которым пришлось делать выбор между войной и миром, их силу и слабости, их любовь, ненависть и склонности. Чтобы сделать это, мы должны также понять их мир с его допущениями. Мы должны помнить, как это помнили те люди, которые принимали решения, что происходило до этого последнего кризиса 1914 г. и какие уроки они извлекли из марокканских и боснийского кризисов или событий Балканских войн. Сам факт того, что Европе удалось успешно пережить эти более ранние кризисы, парадоксальным образом привел к опасной самоуспокоенности летом 1914 г. и уверенности в том, что опять решения найдутся в самый последний момент и мир будет сохранен. И если мы хотим из нашего XXI в. указать на кого-то пальцем, то можем обвинить тех, кто вверг Европу в войну, в двух грехах. Первое – в недостатке воображения и неумении увидеть, насколько разрушителен будет такой конфликт; и второе – в отсутствии смелости противостоять тем, кто говорил, что не осталось другого выбора, кроме войны. Выбор есть всегда.

Примечания

Аббревиатуры: BD – Gooch, G. P. and Temperley, H., eds., British Documents on the Origins of the War; DDF – Франция, министерство иностранных дел, Documents diplomatiques français, 1871–1914, 3-й выпуск; RA – Королевский архив, Виндзорский замок, доступны на сайте . Полностью данные для этих и других источников можно найти в библиографии.

Библиография

Adam, R. J. Q., Bonar Law (London, 1999)

Adamthwaite, A., Grandeur and Misery: France's Bid for Power in Europe 1914–1940 (New York, 1995)

Addison, M. and O'Grady, J., Diary of a European Tour, 190 (Montreal, 1999)

Aehrenthal, A. L. v., Aus dem Nachlass Aehrenthal. Briefe und Dokumente zur Österreichisch-Ungarischen Innen– und Aussenpolitik 1885–1912 (Graz, 1994)

Afflbach, H., Der Dreibund. Europäische großmacht– und Allianzpolitik vor dem Ersten Weltkrieg (Vienna, 2002)

–, Falkenhayn. Politisches Denken und Handeln im Kaiserreich (Munich, 1994)

–, «The Topos of Improbable War in Europe before 1914», in H. Afflbach and D. Stevenson (eds.), An Improbable War? The Outbreak of World War I and European Political Culture before 1914 (New York, 2007), 161–82

–, «Wilhelm II as Supreme Warlord in the First World War», War in History, vol. 5, no. 4 (1998), 427–9

Albertini, L., The Origins of the War of 1914 (London, 1957)

Allain, J., Joseph Caillaux: Le Défi victorieux, 1863–1914 (Paris, 1978)

Anderson, M. S., The Rise of Modern Diplomacy, 1450–1919 (London, 1993)

Andrew, C., «France and the German Menace», in E. R. May (ed.), Knowing One's Enemies: Intelligence Assessments before the Two World Wars (Princeton, 1986), 127–49

–, Théophile Delcassé and the Making of the Entente Cordiale: A Reappraisal of French Foreign Policy 1898–1905 (London, 1968)

Angell, N., The Great Illusion (Toronto, 1911)

Angelow, J., Der Weg in die Katastrophe: Der Zerfall des alten Europa, 1900–1914 (Berlin, 2010)

–, «Der Zweibund zwischen Politischer auf– und militärischer Abwertung», Mitteilungen des Österreichischen Staatsarchivs, vol. 44 (1996), 25–74

Armour, I. D., «Colonel Redl: Fact and Fantasy», Intelligence and National Security, vol. 2, no. 1 (1987), 170–83

Austro-Hungarian Gemeinsamer Ministerrat, Protokolle des Gemeinsamen Ministerrates der Österreichisch-Ungarischen Monarchie (1914–1918) (Budapest, 1966)

Bach, A. (ed.), Deutsche Gesandtschaftsberichte zum Kriegsausbruch 1914. Berichte und Telegramme der Badischen, Sächsischen und Württembergischen Gesandtschaften in Berlin aus dem Juli und August 1914 (Berlin, 1937)

Baernreither, J. M. and Redlich, J., Fragments of a Political Diary (London, 1930)

Balfour, M. L. G., The Kaiser and His Times (New York, 1972)

Bánffy, M., They Were Divided: The Writing on the Wall (Kindle version, 2010)

Barclay, T., Thirty Years: Anglo-French Reminiscences, 1876–1906 (London, 1914)

Bark, P. L., «Iul'skie Dni 1914 Goda: Nachalo Velikoy Voinui. Iz Vospominany P. L. Barka, Poslednego Ministra Finansov Rossiiskogo Imperatorskogo Pravitel'stva», Vozrozhdenie, no. 91 (1959), 17–45

Barraclough, G., From Agadir to Armageddon: Anatomy of a Crisis (London, 1982)

Becker, J. J., 1914, Comment les Français sont entrés dans la Guerre: Contribution а l'étude de l'opinion publique printemps-été 1914 (Paris, 1977)

Beesly, E. S., Queen Elizabeth (London, 1906)

Berghahn, V., Germany and the Approach of War in 1914 (London, 1973)

–, «War Preparations and National Identity in Imperial Germany», in M. F. Boemeke, R. Chickering, and S. Förster (eds.), Anticipating Total War: The German and American Experiences, 1871–1914 (Cambridge, 1999), 307–26

Bernhardi, F. v., Germany and the Next War (London, 1914)

Bestuzhev, I. V., «Russian Foreign Policy February – June 1914», Journal of Contemporary History, vol. 1, no. 3 (1966), 93–112

Bethmann Hollweg, T. v., Reflctions on the World War (London, 1920)

Beyens, H., Germany before the War (London, 1916)

Bittner, L. and Ubersberger, H. (eds.), Österreich-Ungarns Aussenpolitik von der Bosnischen Krise 1908 bis zum Kriegsausbruch 1914. Diplomatische Aktenstücke des Österreichisch-Ungarischen Ministeriums des Äussern (Vienna, 1930)

Bloch, I. S., The Future of War in its Technical Economic and Political Relations: Is War Now Impossible? (Toronto, 1900)

–, «The Wars of the Future», Contemporary Review, vol. 80 (1901), 305–32

Blom, P., The Vertigo Years: Change and Culture in the West, 1900–1914 (London, 2008)

Bodger, A., «Russia and the End of the Ottoman Empire», in M. Kent (ed.), The Great Powers and the End of the Ottoman Empire (London, 1996), 76–110

Boemeke, M. F., Chickering, R., and Förster, S. (eds.), Anticipating Total War: The German and American Experiences, 1871–1914 (Cambridge, 1999)

Boghitschewitsch, M. (ed.), Die auswärtige Politik Serbiens 1903–1914 (Berlin, 1931)

Bond, B., The Victorian Army and the Staf College 1854–1914 (London, 1972)

Bosworth, R., «Britain and Italy's Acquisition of the Dodecanese, 1912–1915», Historical Journal, vol. 13, no. 4 (1970), 683–705

–, Italy and the Approach of the First World War (London, 1983)

Bourdon, G., The German Enigma (Paris, 1914)

Boyer, J. W., «The End of an Old Regime: Visions of Political Reform in Late Imperial Austria», Journal of Modern History, vol. 58, no. 1 (1986), 159–93

Bridge, F. R., «Austria-Hungary and the Boer War», in K. M. Wilson (ed.), The International Impact of the Boer War (Chesham, 2001), 79–96

–, «The British Declaration of War on Austria-Hungary in 1914», Slavonic and East European Review, vol. 47, no. 109 (1969), 401–22

–, «The Entente Cordiale, 1904–14: An Austro-Hungarian Perspective», Mitteilungen des Österreichischen Staatsarchivs, vol. 53 (2009), 335–51

–, The Habsburg Monarchy among the Great Powers, 1815–1918 (New York, 1990)

–, «Isvolsky, Aehrenthal, and the End of the Austro-Russian Entente, 1906–8», Mitteilungen des Österreichischen Staatsarchivs, vol. 20 (1976), 315– 62

–, From Sadowa to Sarajevo: The Foreign Policy of Austria-Hungary, 1866–1914 (London, 1972)

–, «Tarde Venientibus Ossa: Austro-Hungarian Colonial Aspirations in Asia Minor 1913–14», Middle Eastern Studies, vol. 6, no. 3 (1970), 319–30

Bridge, W. C., How the War Began in 1914 (London, 1925)

Brinker-Gabler, G. (ed.), Kämpferin für den Frieden: Bertha von Suttner. Lebenserinnerungen, Reden und Schriften: Eine Auswahl (Frankfurt am Main, 1982)

Brock, Michael and Brock, Eleanor (eds.), H. H. Asquith: Letters to Venetia Stanley (Oxford, 1982)

Brusilov, A. A., A Soldier's Notebook 1914–1918 (London, 1930).

Bülow, B., Memoirs of Prince von Bulow (Boston, 1931)

Burkhardt, J., «Kriegsgrund Geschichte? 1870, 1813, 1756 – historische Argumente und Orientierungen bei Ausbruch des Ersten Weltkriegs», in J. Burkhardt, J. Becker, S. Förster, and G. Kronenbitter (eds.), Lange und kurze Wege in den Ersten Weltkrieg: Vier Augsburger Beitraeger zur Kriesursachenforschung (Munich, 1996), 9–86

Burkhardt, J., Becker, J., Förster, S., and Kronenbitter, G. (eds.), Lange und kurze Wege in den Ersten Weltkrieg: Vier Augsburger Beitraeger zur Kriesursachenforschung (Munich, 1996)

Burrows, M., The History of the Foreign Policy of Great Britain (London, 1895)

Bushnell, J., «The Tsarist Officer Corps, 1881–1914: Customs, Duties, Inefficiency», American Historical Review, vol. 86, no. 4 (1981), 753–80

Butterworth, A., The World that Never Was: A True Story of Dreamers, Schemers, Anarchists and Secret Agents (London, 2010)

Cairns, J. C., «International Politics and the Military Mind: The Case of the French Republic, 1911–1914», Journal of Modern History, vol. 25, no. 3 (1953), 273–85

Callwell, C. E., Field-Marshal Sir Henry Wilson: His Life and Diaries (London, 1927)

Cambon, P., Correspondance, 1870–1924, vol. III: 1912–1924 (Paris, 1940–46)

Cannadine, D., The Decline and Fall of the British Aristocracy (New Haven, CT, 1990)

Cannadine, D., Keating, J., and Sheldon, N., The Right Kind of History: Teaching the Past in Twentieth-Century England (New York, 2012)

Carter, M., The Three Emperors: Three Cousins, Three Empires and the Road to World War One (London, 2009)

Ceadel, M., Living the Great Illusion: Sir Norman Angell, 1872–1967 (Oxford, 2009)

–, Semi-Detached Idealists: The British Peace Movement and International Relations, 1854–1945 (Oxford, 2000)

Cecil, G., Life of Robert Marquis of Salisbury, 4 vols (London, 1921–32)

Cecil, L., Albert Ballin: Business and Politics in Imperial Germany, 1888–1918 (Princeton, 1967)

–, The German Diplomatic Service, 1871–1914 (Princeton, 1976)

–, Wilhelm II, vol. II: Emperor and Exile, 1900–1941 (Chapel Hill, 1989)

Chandler, R., «Searching for a Saviour», Spectator, 31 March 2012

Charykov, N. V., Glimpses of High Politics: Though War & Peace, 1855–1929 (London, 1931)

Chickering, R., Imperial Germany and a World without War: The Peace Movement and German Society, 1892–1914 (Princeton, 1975)

–, «Problems of a German Peace Movement, 1890–1914», in S. Wank (ed.), Doves and Diplomats: Foreign Offis and Peace Movements in Europe and America in the Twentieth Century (London, 1978), 42–54

–, «War, Peace, and Social Mobilization in Imperial Germany», in C. Chatfield and P. Van den Dungen (eds.), Peace Movements and Political Cultures (Knoxville, 1988), 3–22

Churchill, W. S., The World Crisis, 1911–1918, vol. I: 1911–1914 (London, 1923)

Cimbala, S. J., «Steering through Rapids: Russian Mobilization and World War I», Journal of Slavic Military Studies, vol. 9, no. 2 (1996), 376–98

Clark, C., Iron Kingdom: The Rise and Downfall of Prussia, 1600–1947 (London, 2007)

–, Kaiser Wilhelm II (Harlow, 2000)

–, The Sleepwalkers: How Europe Went to War in 1914 (London, 2012)

Clifford, C., The Asquiths (London, 2002)

Cooper, M. B., «British Policy in the Balkans, 1908–1909», Historical Journal, vol. 7, no. 2 (1964), 258–79

Cooper, S. E., «Pacifim in France, 1889–1914: International Peace as a Human Right», French Historical Studies, vol. 17, no. 2 (1991), 359–86

–, Patriotic Pacifim: Waging War on War in Europe, 1815–1914 (Oxford, 1991)

Cornwall, M., «Serbia», in K. M. Wilson (ed.), Decisions for War, 1914 (London, 1995)

Craig, G. A., Germany, 1866–1945 (Oxford, 1978)

–, The Politics of the Prussian Army, 1640–1945 (Oxford, 1964)

Crampton, R. J., «August Bebel and the British Foreign Offi», History, vol. 58, no. 193 (1973), 218–32

–, «The Balkans as a Factor in German Foreign Policy, 1912–1914», Slavonic and East European Review, vol. 55, no. 3 (1977), 370–90

–, «The Decline of the Concert of Europe in the Balkans, 1913–1914», Slavonic and East European Review, vol. 52, no. 128 (1974), 393–419

–, The Hollow Detente: Anglo-German Relations in the Balkans, 1911–1914 (London, 1979)

Cronin, V., Paris on the Eve, 1900–1914 (London, 1989)

Csáky, I., Vom Geachteten zum Geächteten: Erinnerungen des k. und k. Diplomaten und k. Ungarischen Aussenministers Emerich Csaky (1882–1961) (Weimar, 1994)

Czernin, C. O., In the World War (London, 1919)

Dangerfild, G., The Strange Death of Liberal England, 1910–1914 (New York, 1961)

De Burgh, E., Elizabeth, Empress of Austria: A Memoir (London, 1899)

Deák, I., Beyond Nationalism: A Social and Political History of the Habsburg Officer Corps, 1848–1918 (Oxford, 1992)

Dedijer, V., The Road to Sarajevo (London, 1967)

Diószegi, I., Hungarians in the Ballhausplatz: Studies on the Austro-Hungarian Common Foreign Policy (Budapest, 1983)

Dockrill, M. L., «British Policy during the Agadir Crisis of 1911», in F. H. Hinsley (ed.), British Foreign Policy under Sir Edward Grey (Cambridge, 1977), 271–87

Doughty, R., «France», in R. F. Hamilton and H. H. Herwig (eds.), War Planning, 1914 (Cambridge, 2010), 143–74

–, «French Strategy in 1914: Joffe's Own», Journal of Military History, vol. 67 (2003), 427–54

–, Pyrrhic Victory: French Strategy and Operations in the Great War (London, 2005)

Dowler, W., Russia in 1913 (DeKalb, 2010)

Dülffr, J., «Chances and Limits of Arms Control 1898–1914», in H. Afflerbach and D. Stevenson (eds.), An Improbable War: The Outbreak of World War I and European Political Culture before 1914 (Oxford, 2007), 95–112

–, «Citizens and Diplomats: The Debate on the First Hague Conference (1899) in Germany», in C. Chatfild and P. Van den Dungen (eds.), Peace Movements and Political Cultures (Knoxville, 1988), 23–39

–, «Efforts to Reform the International System and Peace Movements before 1914», Peace & Change, vol. 14, no. 1 (1989), 24–45

–, «Kriegserwartung und Kriegsbild in Deutschland vor 1914», in W. Michalka (ed.), Der Erste Weltkrieg: Wirkung, Wahrnehmung, Analyse (Munich, 1994), 778–98

Dumas, F. G. (ed.), The Franco-British Exhibition: Illustrated Review, 1908 (London, 1908)

Dungen, P. v. d., «Preventing Catastrophe: The World's First Peace Museum», Ritsumeikan Journal of International Studies, vol. 18, no. 3 (2006), 449–62

Eby, C., The Road to Armageddon: The Martial Spirit in English Popular Literature, 1870–1914 (Durham, NC, 1987)

Echevarria, A. J., «Heroic History and Vicarious War: Nineteenth-Century German Military History Writing», The Historian, vol. 59, no. 3 (1997), 573–90

–, «On the Brink of the Abyss: The Warrior Identity and German Military Thought before the Great War», War & Society, vol. 13, no. 2 (1995), 23–40

Eckardstein, H. F. v. and Young, G., Ten Years at the Court of St. James», 1895–1905 (London, 1921)

Einem, K. v., Erinnerungen eines Soldaten, 4th edn (Leipzig, 1933)

Ekstein, M. and Steiner, Z., «The Sarajevo Crisis», in F. H. Hinsley (ed.), British Foreign Policy under Sir Edward Grey (Cambridge, 1977), 397–410

Epkenhans, M., Tirpitz: Architect of the German High Seas Fleet (Washington, DC, 2008)

–, «Wilhelm II and «His» Navy, 1888–1918», in A. Mombauer and W. Deist (eds.), The Kaiser: New Research on Wilhelm II's Role in Imperial Germany (Cambridge, 2003), 12–36

Esher, R., Journals and Letters of Reginald, Viscount Esher (London, 1934–8)

Eubank, K., Paul Cambon: Master Diplomatist (Norman, OK, 1960)

–, «The Fashoda Crisis Re-Examined», The Historian, vol. 22, no. 2 (1960), 145–62

Evera, S. V., «The Cult of the Offensive and the Origins of the First World War», in S. E. Miller, S. M. Lynn-Jones, and S. Van Evera (eds.), Military Strategy and the Origins of the First World War (Princeton, 1991), 59–108

Exposition Universelle Internationale de 1900, 1900 Paris Exposition: Guide pratique de visiteur de Paris et de l'Exposition… (Paris, 1900)

Feldman, G. D., «Hugo Stinnes and the Prospect of War before 1914», in M. F. Boemeke, R. Chickering, and S. Förster (eds.), Anticipating Total War: The German and American Experiences, 1871–1914 (Cambridge, 1999), 77–95

Fellner, F., «Die «Mission Hoyos»», in H. Maschl and B. Mazohl-Wallnig (eds.), Vom Dreibund zum Vökerbund. Studien zur Geschichte der internationalen Beziehungen, 1882–1919 (Vienna, 1994), 112–41

Ferguson, N., The Pity of War (New York, 1999)

Fesser, G., Reichskanzler Fürst von Bülow. Architekt der Deutschen Weltpolitik (Leipzig, 2003)

–, Der Traum vom Platz an der Sonne. Deutsche «Weltpolitik» 1897–1914 (Bremen, 1996)

Figes, O., A People's Tragedy: The Russian Revolution, 1891–1924 (London, 1996)

Fischer, F., «The Foreign Policy of Imperial Germany and the Outbreak of the First World War», in G. Schöllgen (ed.), Escape into War? The Foreign Policy of Imperial Germany (New York, 1990), 19–40

–, Germany's Aims in the First World War (London, 1967)

–, War of Illusions: German Policies from 1911 to 1914 (New York, 1975)

Fisher, J. A. F. and Marder, A. J., Fear God and Dread Nought: The Correspondence of Admiral of the Fleet Lord Fisher of Kilverstone (London, 1952)

Foley, R. T., «Debate – the Real Schlieffen Plan», War in History, vol. 13, no. 1 (2006), 91–115

–, German Strategy and the Path to Verdun: Erich von Falkenhayn and the Development of Attrition, 1870–1916 (Cambridge, 2005)

Förster, S., «Der Deutschen Generalstab und die Illusion des kurzen Krieges, 1871–1914», Militärgeschichtliche Mitteilungen, vol. 54 (1995), 61–95

–, Der doppette Militarismus. Die deutsche Heeresrüstungpolitik zwischen Status-quo-Sicherung und Aggression. 1890–1913 (Stuttgart, 1985)

–, «Dreams and Nightmares: German Military Leadership and Images of Future Warfare, 1871–1914», in M. F. Boemeke, R. Chickering, and S. Förster (eds.), Anticipating Total War: The German and American Experiences, 1871–1914 (Cambridge, 1999), 343–76

–, «Facing «People's War»: Moltke the Elder and Germany's Military Options after 1871», Journal of Strategic Studies, vol. 10, no. 2 (1987), 209–30

–, «Im Reich des Absurden. Die Ursachen des Ersten Weltkriegs», in B. Wegner (ed.), Wie Kriege entstehen. Zum historischen Hintergrund von Staatskonflikten (Munich, 2000), 211–52

France. Ministère des Affires Étrangères, Documents diplomatiques français, 1871–1914, 3rd series

French, D., «The Edwardian Crisis and the Origins of the First World War», International History Review, vol. 4, no. 2 (1982), 207–21

Freud, S., Civilization and its Discontents (New York, 1962)

Fuller, W. C., The Foe Within: Fantasies of Treason and the End of Imperial Russia (Ithaca, 2006)

–, «The Russian Empire», in E. R. May (ed.), Knowing One's Enemies: Intelligence Assessment before the Two World Wars (Princeton, 1986), 98–126

–, Strategy and Power in Russia, 1600–1914 (New York, 1992)

Funder, F., Vom Gestern ins Heute. Aus dem Kaiserreich in die Republik (Vienna, 1953)

Gardiner, A. G., Pillars of Society (London, 1916)

Geinitz, C., Kriegsfurcht und Kampfbereitschaft. Das Augusterlebnis in Freiburg. Eine Studie zum Kriegsbeginn 1914 (Essen, 1998)

Geiss, I., «Deutschland und Österreich-Ungarn beim Kriegsausbruch 1914. Eine machthistorische Analyse», in M. Gehler (ed.), Ungleiche Partner? Österreich und Deutschland in ihrer gegenseitigen Wahrnehmung. Historische Analysen und Vergleiche aus dem 19. und 20. Jahrhundert (Stuttgart, 1996), 375–95

Geiss, I. (ed.), July 1914: The Outbreak of the First World War: Selected Documents (London, 1967)

Geppert, D., «The Public Challenge to Diplomacy: German and British Ways of Dealing with the Press, 1890–1914», in M. Mösslang and T. Riotte (eds.), The Diplomats» World: A Cultural History of Diplomacy, 1815–1914 (Oxford, 2008), 133–64

German Foreign Offi, Die grosse Politik der Europäischen Kabinette 1871–1914. Sammlung der diplomatischen Akten des auswärtigen Amtes, vol. XXXIX: Das Nahen des Weltkrieges, 1912–1914 (Berlin, 1926)

Geyer, D., Russian Imperialism: The Interaction of Domestic and Foreign Policy, 1860–1914 (Leamington Spa, 1987)

Gieslingen, W. G. v., Zwei Jahrzehnte im Nahen Orient: Aufzeichnungen des Generals der Kavallerie Baron Wladimir Giesl (Berlin, 1927)

Gildea, R., Barricades and Borders: Europe, 1800–1914 (Oxford, 1996)

Gilmour, D., Curzon (London, 1994)

Goldberg, H., The Life of Jean Jaurus (Madison, 1968)

Gooch, G. P. and Temperley, H. W. (eds.), British Documents on the Origins of the War, 1898–1914, vols. I–XI (London, 1926–38)

Gooch, J., «Attitudes to War in Late Victorian and Edwardian England», in B. Bond and I. Roy (eds.), War and Society: A Yearbook of Military History (New York, 1975), 88–102

–, «Italy before 1915», in E. R. May (ed.), Knowing One's Enemies: Intelligence Assessments before the Two World Wars (Princeton, 1986), 205–33

Gordon, D. C., «The Admiralty and Dominion Navies, 1902–1914», Journal of Modern History, vol. 33, no. 4 (1961), 407–22

Gregory, R., Walter Hines Page: Ambassador to the Court of St. James's (Lexington, 1970) Grey, E., Twenty-Five Years, 1892–1916 (London, 1925)

Grigg, J., Lloyd George: The People's Champion, 1902–1911 (Berkeley, 1978)

–, Lloyd George: From Peace to War, 1912–1916 (London, 1985)

Groener, W., Lebenserinnerungen. Jugend, Generalstab, Weltkrieg (Göttingen, 1957)

Groh, D., «The «Unpatriotic Socialists» and the State», Journal of Contemporary History, vol. 1, no. 4 (1966), 151–77

Haldane, R. B. H., An Autobiography (London, 1929)

–, Before the War (London, 1920)

Hamilton, G. F., Parliamentary Reminiscences and Reflctions, 1886–1906 (London, 1922)

Hamilton, R. F., «War Planning: Obvious Needs, Not so Obvious Solutions», in R. F. Hamilton and H. H. Herwig (eds.), War Planning: 1914 (Cambridge, 2009)

Hamilton, R. F. and Herwig, H., Decisions for War, 1914–1917 (Cambridge, 2005)

–, The Origins of World War I (Cambridge, 2003)

–, War Planning 1914 (Cambridge, 2010)

Hankey, M. P. A. H., The Supreme Command, 1914–1918 (London, 1961)

Hantsch, H., Leopold Graf Berchtold: Grandseigneur und Staatsmann (Graz, 1963)

Harris, R., The Man on Devil's Island: Alfred Dreyfus and the Affir that Divided France (London, 2010)

Haupt, G., Socialism and the Great War: The Collapse of the Second International (Oxford, 1972)

Hayne, M. B., The French Foreign Office and the Origins of the First World War, 1898–1914 (Oxford, 1993)

–, «The Quai d'Orsay and Inflences on the Formulation of French Foreign Policy, 1898–1914», French History, vol. 2, no. 4 (1988), 427–52

Hazlehurst, C., Politicians at War, July 1914 to May 1915: A Prologue to the Triumph of Lloyd George (London, 1971)

Heinrich, F., Geschichte in Gesprächen. Aufzeichnungen, 1898–1919 (Vienna, 1997)

Helmreich, E., The Diplomacy of the Balkan Wars, 1912–1913 (London, 1938)

Herring, G., From Colony to Superpower: US Foreign Relations since 1776 (Oxford, 2008)

Herrmann, D. G., The Arming of Europe and the Making of the First World War (Princeton, 1997)

Hertling, G., Graf von, and Lerchenfeld-Köfering, H., Graf, Briefwechsel Hertling-Lerchenfeld 1912–1917. Dienstliche Privatkorrespondenz Zwischen dem Bayerischen Ministerpräsidenten Georg Graf von Hertling und dem Bayerischen Gesandten in Berlin Hugo Graf von und zu Lerchenfeld (Boppard am Rhein, 1973)

Herwig, H., «Conclusions», in R. F. Hamilton and H. Herwig (eds.), War Planning, 1914 (Cambridge, 2010), 226–56

–, «Disjointed Allies: Coalition Warfare in Berlin and Vienna, 1914», Journal of Military History, vol. 54, no. 3 (1990), 265–80

–, «The German Reaction to the Dreadnought Revolution», International History Review, vol. 13, no. 2 (1991), 273–83

–, «Imperial Germany», in E. R. May (ed.), Knowing One's Enemies: Intelligence Assessment before the Two World Wars (Princeton, 1986), 62–97

–, «Luxury» Fleet: The Imperial German Navy, 1888–1918 (London, 1987)

–, The Marne, 1914: The Opening of World War I and the Battle that Changed the World (New York, 2009)

–, «From Tirpitz Plan to Schlieffen Plan: Some Observations on German Military Planning», Journal of Strategic Studies, vol. 9, no. 1 (1986), 53–63

Hewitson, M., Germany and the Causes of the First World War (New York, 2004)

–, «Germany and France before the First World War: A Reassessment of Wilhelmine Foreign Policy», English Historical Review, vol. 115, no. 462 (2000), 570–606

–, «Images of the Enemy: German Depictions of the French Military, 1890–1914», War in History, vol. 11, no. 4 (2004), 4–33

Heywood, A., ««The Most Catastrophic Question»: Railway Development and Military Strategy in Late Imperial Russia», in T. G. Otte and K. Neilson (eds.), Railways and International Politics: Paths of Empire, 1848–1945 (New York, 2006), 45–67

Hinsley, F. H. (ed.), British Foreign Policy under Sir Edward Grey (Cambridge, 1977)

Hobhouse, C., Inside Asquith's Cabinet: From the Diaries of Charles Hobhouse (London, 1977)

Hoetzendorf, Gina Agujari-Kárász Conrad von, Mein Leben mit Conrad von Hözendorf: Sein geistiges Vermächtnis (Leipzig, 1935)

Hoetzsch, O. (ed.), Die Internationalen Beziehungen im Zeitalter des Imperialismus. Dokumente aus den Archiven der Zarischen und der provisorischen Regierung, vol. IV: 28. Juni Bis 22. Juli 1914 (Berlin, 1932)

Holstein, F. v., The Holstein Papers, ed. N. Rich et al. (Cambridge, 1955)

Hopman, A., Das Ereignisreiche Leben eines «Wilhelminers». Tagebücher, Briefe, Aufzeichnungen 1901 bis 1920 (Munich, 2004)

House, E. M. and Seymour, C., The Intimate Papers of Colonel House (New York, 1926)

Howard, C., «The Policy of Isolation», Historical Journal, vol. 10, no. 1 (1967), 77–88

Howard, M., «Men against Fire: Expectations of War in 1914», in S. E. Miller, S. M. Lynn-Jones, and S. van Evera (eds.), Military Strategy and the Origins of the First World War (Princeton, 1991), 3–19

–, The Franco-Prussian War: The German Invasion of France, 1870–1871 (London, 1961)

Howorth, J., «French Workers and German Workers: The Impossibility of Internationalism, 1900–1914», European History Quarterly, vol. 85, no. 1 (1985), 71–97

Hughes, W. M., Policies and Potentates (Sydney, 1950)

Hull, I., The Entourage of Kaiser Wilhelm II, 1888–1918 (Cambridge, 2004)

Hynes, S. L., The Edwardian Turn of Mind (Princeton, 1968)

Izvol'skiǐ, A. P. and Seeger, C., The Memoirs of Alexander Iswolsky, Formerly Russian Minister of Foreign Affairs and Ambassador to France (London, 1920)

Jarausch, K., The Enigmatic Chancellor: Bethmann Hollweg and the Hubris of Imperial Germany (New Haven, CT, 1973)

Jeffry, K., Field Marshal Sir Henry Wilson: A Political Soldier (Oxford, 2006)

Jelavich, B., History of the Balkans, vol. I: Eighteenth and Nineteenth Centuries (Cambridge, 1983)

–, Russia's Balkan Entanglements 1806–1914 (Cambridge, 1991)

–, «What the Habsburg Government Knew about the Black Hand», Austrian History Yearbook, vol. XXII (Houston, 1991), 131–50

Jelavich, C. and Jelavich, B., The Establishment of the Balkan National States, 1804–1920 (Seattle, 1977)

Johnston, W. M., The Austrian Mind: An Intellectual and Social History, 1848–1938 (Berkeley, 1972)

Joll, J., 1914: The Unspoken Assumptions: An Inaugural Lecture Delivered 25 April 1968 at the London School of Economics (London, 1968)

–, The Second International, 1889–1914 (New York, 1966)

Joll, J. and Martel, G., The Origins of the First World War (Harlow, 2007)

Joly, B., «La France et la Revanche (1871–1914)», Revue d'Histoire Moderne et Contemporaine, vol. 46, no. 2 (2002), 325–47

Jusserand, J. J., What Me Befell: The Reminiscences of J. J. Jusserand (London, 1933)

Kaiser, D. E., «Germany and the Origins of the First World War», Journal of Modern History, vol. 55, no. 3 (1983), 442–74

Keiger, J., France and the Origins of the First World War (Basingstoke, 1983)

–, «Jules Cambon and Franco-German Detente, 1907–1914», Historical Journal, vol. 26, no. 3 (1983), 641–59

–, Raymond Poincaré (Cambridge, 1997)

Kennan, G., Siberia and the Exile System (New York, 1891)

Kennan, G. F., The Other Balkan Wars: A 1913 Carnegie Endowment Inquiry in Retrospect (Washington, DC, 1993)

Kennedy, P. M., «German World Policy and the Alliance Negotiations with England, 1897–1900», Journal of Modern History, vol. 45, no. 4 (1973), 605–25

–, «Great Britain before 1914», in E. R. May (ed.), Knowing One's Enemies: Intelligence Assessment before the Two World Wars (Princeton, 1986), 172–204

–, The Rise of the Anglo-German Antagonism, 1860–1914 (London, 1982)

–, The Rise and Fall of the Great Powers: Economic Change and Military Conflict from 1500 to 2000 (New York, 1987)

–, The War Plans of the Great Powers, 1860–1914 (London, 1979)

Kennedy, P. M., Nicholls, A. J., Nationalist and Racialist Movements in Britain and Germany before 1914 (London, 1981)

Kessler, H., Journey to the Abyss: The Diaries of Count Harry Kessler, 1880–1918 (New York, 2011)

Kießling, F., Gegen den «Grossen Krieg»?: Entspannung in den internationalen Beziehungen 1911–1914 (Munich, 2002)

Kipling, R. and Pinney, T., The Letters of Rudyard Kipling (Houndmills, 1990)

Kissinger, Henry, Diplomacy (New York, 1994)

–, «The White Revolutionary: Reflctions on Bismarck», Daedalus, vol. 97, no. 3 (1968), 888–924

–, A World Restored: Metternich, Castlereagh and the Problems of Peace, 1812–1822 (Boston, 1957)

Kleǐnmikhel», M., Memories of a Shipwrecked World: Being the Memoirs of Countess Kleinmichel (London, 1923)

Kokovtsov, V. N., Out of My Past: The Memoirs of Count Kokovtsov, Russian Minister of Finance, 1904–1914, Chairman of the Council of Ministers, 1911–1914, ed. H. H. Fisher (London, 1935)

Kramer, A., Dynamic of Destruction: Culture and Mass Killing in the First World War (Oxford, 2008)

Kröger, M., «Imperial Germany and the Boer War», in K. M. Wilson (ed.), The International Impact of the Boer War (London, 2001), 25–42

Kronenbitter, G., «Die Macht der Illusionen. Julikrise und Kriegsausbruch 1914 aus der Sicht des Militärattachés in Wien», Militärgeschichtliche Mitteilungen, vol. 57 (1998), 519–50

–, ««Nur los lassen». Österreich-Ungarn und der Wille zum Krieg», in J. Burkhardt, J. Becker, S. Förster, and G. Kronenbitter (eds.), Lange und kurze Wege in den Ersten Weltkrieg. Vier Augsburger Beitraeger zur Kriesursachenforschung (Munich, 1996), 159–87

Krumeich, G., Armaments and Politics in France on the Eve of the First World War: The Introduction of Thee-Year Conscription, 1913–1914 (Leamington Spa, 1984)

LaFeber, W., The Cambridge History of American Foreign Relations, vol. II: The American Search for Opportunity, 1865–1913 (Cambridge, 1993)

Laity, P., The British Peace Movement, 1870–1914 (Oxford, 2001)

Lambi, I. N., The Navy and German Power Politics, 1862–1914 (Boston, 1984)

Langsam, W. C., «Nationalism and History in the Prussian Elementary Schools under William II», in E. M. Earle and C. J. H. Hayes (eds.), Nationalism and Internationalism: Essays Inscribed to Carlton J. H. Hayes (New York, 1950)

Laurence, R., «Bertha von Suttner and the Peace Movement in Austria to World War I», Austrian History Yearbook, vol. 23 (1992), 181–201

–, «The Peace Movement in Austria, 1867–1914», in S. Wank (ed.), Doves and Diplomats: Foreign Offis and Peace Movements in Europe and America in the Twentieth Century (Westport, 1978), 21–41

Lee, D. E., Europe's Crucial Years: The Diplomatic Background of World War One, 1902–1914 (Hanover, 1974)

Lee, S., King Edward VII: A Biography (London, 1925)

Lerchenfeld-Koefering, Hugo Graf von und zu, Kaiser Wilhelm II. Als Persönlichkeit und Herrscher (Regensburg, 1985)

Lerman, K., The Chancellor as Courtier: Bernhard von Bülow and the Governance of Germany, 1900–1909 (Cambridge, 1990)

Leslie, J., «The Antecedents of Austria-Hungary's War Aims: Policies and Policy-Makers in Vienna and Budapest before and during 1914», Wiener Beiträge zur Geschichte der Neuzeit, vol. 20 (1993), 307–94

–, «Österreich-Ungarn vor dem Kriegsausbruch», in R. Melville (ed.), Deutschland und Europa in der Neuzeit: Festschrift für Karl Otmar Freiherr von Aretin zum 65. Geburtstag (Stuttgart, 1988), 661–84

Levine, I. D. and Grant, N. F., The Kaiser's Letters to the Tsar, Copied from the Government Archives in Petrograd, and Brought from Russia by Isaac Don Levine (London, 1920)

Lichnowsky, K. and Delmer, F. S., Heading for the Abyss: Reminiscences (London, 1928)

Lieven, D. C. B., Nicholas II: Twilight of the Empire (New York, 1993)

–, «Pro-Germans and Russian Foreign Policy 1890–1914», International History Review, vol. 2, no. 1 (1980), 34–54

–, Russia and the Origins of the First World War (Basingstoke, 1987)

Lincoln, W. B., In War's Dark Shadow: The Russians before the Great War (Oxford, 1994)

Linton, D. S., «Preparing German youth for War», in M. F. Boemeke, R. Chickering, and S. Förster (eds.), Anticipating Total War: The German and American Experiences, 1871–1914 (Cambridge, 1999), 167–88

Lloyd George, D., War Memoirs of David Lloyd George (London, 1933)

Lubbock, P. and James, H., The Letters of Henry James (London, 1920)

Lukacs, J., Budapest 1900: A Historical Portrait of a City and its Culture (New York, 1990)

Macartney, C. A., The Habsburg Empire, 1790–1918 (London, 1968)

MacKenzie, N. and MacKenzie, J. (eds.), The Diary of Beatrice Webb, vol. III: 1905–1924 (Cambridge, MA, 1984)

Mahan, A. T., The Inflence of Sea Power upon History, 1660–1805 (Boston, 1890)

Mansergh, N., The Commonwealth Experience: From British to Multiracial Commonwealth (Toronto, 1983)

Marder, A., From the Dreadnought to Scapa Flow: The Royal Navy in the Fisher Era, 1904–1919 (Oxford, 1961)

Margutti, A., The Emperor Francis Joseph and His Times (London, 1921)

Martel, G., The Origins of the First World War, 3rd edn (Harlow, 2003)

Massie, R. K., Dreadnought: Britain, Germany, and the Coming of the Great War (New York, 1992)

Maurer, J., «Churchill's Naval Holiday: Arms Control and the Anglo-German Naval Race, 1912–1914», Journal of Strategic Studies, vol. 15, no. 1 (1992), 102–27

–, The Outbreak of the First World War: Strategic Planning, Crisis Decision Making and Deterrence Failure (Westport, 1995)

May, E. R. (ed.), Knowing One's Enemies: Intelligence Assessment before the Two World Wars (Princeton, 1986)

Mayne, R., Johnson, D., and R. Tombs (eds.), Cross Channel Currents: 100 Years of the Entente Cordiale (London, 2004)

McDonald, D. M., United Government and Foreign Policy in Russia, 1900–1914 (Cambridge, 1992)

McLean, R. R., Royalty and Diplomacy in Europe, 1890–1914 (Cambridge, 2001)

McMeekin, S., The Berlin – Baghdad Express: The Ottoman Empire and Germany's Bid for World Power, 1898–1918 (London, 2010)

–, The Russian Origins of the First World War (Cambridge, Mass., 2011)

Menning, B., «The Offensive Revisited: Russian Preparation for Future War, 1906–1914», in David Schimmelpenninck van der Oye, and B. Menning (eds.), Reforming the Tsar's Army: Military Innovation in Imperial Russia from Peter the Great to the Revolution (Cambridge, 2004), 215–31

–, «Pieces of the Puzzle: The Role of Lu. N. Danilov and M. V. Alekseev in Russian War Planning before 1914», International History Review, vol. 25, no. 4 (2003), 775–98

–, Bayonets before Bullets: the Imperial Russian Army, 1861–1914 (Bloomington, Ind., 1992)

–, «War Planning and Initial Operations in the Russian Context», in R. F. Hamilton and H. H. Herwig (eds.), War Planning 1914 (Cambridge, 2010), 80–142

Menning, R., «Dress Rehearsal for 1914? Germany, the Franco-Russian Alliance, and the Bosnian Crisis of 1909», Journal of the Historical Society, vol. 12, no. 1 (2012), 1–25

Menning, R. and Menning, C. B., ««Baseless Allegations»: Wilhelm II and the Hale Interview of 1908», Central European History, vol. 16, no. 4 (1983), 368–97

Messimy, A., Mes Souvenirs: Jeunesse et Entrée au Parlement. Ministre des Colonies et de la Guerre en 1911 et 1912: Agadir. Ministre de la Guerre du 16 Juin au 16 Août 1914: La Guerre. Avec un Frontispice et une Introduction (Paris, 1937)

Miliukov, P. N. and Mendel, A. P., Political Memoirs, 1905–1917 (Ann Arbor, 1967)

Miller, S. E., Lynn-Jones, S. M., and Van Evera, S. (eds.), Military Strategy and the Origins of the First World War (Princeton, 1991)

Moltke, H. v., Erinnerungen, Briefe, Dokumente 1877–1916. Ein Bild vom Kriegsausbruch und Persölichkeit des ersten militärischen Führers des Krieges, 2nd edn (Stuttgart, 1922)

Mombauer, A., «German War Plans», in R. F. Hamilton and H. H. Herwig (eds.), War Planning: 1914 (Cambridge, 2009), 48–79

–, Helmuth von Moltke and the Origins of the First World War (Cambridge, 2001)

–, «A Reluctant Military Leader? Helmuth von Moltke and the July Crisis of 1914», War in History, vol. 6, no. 1 (1999), 417–46

–, «Of War Plans and War Guilt: the Debacle Surrounding the Schlieffn Plan», Journal of Strategic Studies, vol. 28, no. 5 (2008), 857–85

Mommsen, W., «The Debate on German War Aims», Journal of Contemporary History, vol. 1, no. 3 (1966), 47–72

–, «Domestic Factors in German Foreign Policy before 1914», Central European History, vol. 6, no. 1 (1973), 3–43

Monger, G., The End of Isolation: British Foreign Policy, 1900–1907 (London, 1963)

Morison, E. E. (ed.), The Letters of Theodore Roosevelt, 7 vols (Cambridge, 1954)

Morrill, D. L., «Nicholas II and the Call for the First Hague Conference», Journal of Modern History, vol. 46, no. 2 (1974), 296–313

Morris, A. J. A., «The English Radicals» Campaign for Disarmament and the Hague Conference of 1907», Journal of Modern History, vol. 43, no. 3 (1971), 367–93

Morris, E., Theodore Rex (New York, 2001)

Mortimer, J. S., «Commercial Interests and German Diplomacy in the Agadir Crisis», Historical Journal, vol. 10, no. 3 (1967), 440–56

Musulin, A. v., Das Haus am Ballplatz. Erinnerungen eines Österreich-Ungarischen Diplomaten (Munich, 1924)

Neilson, K., «The Anglo-Japanese Alliance and British Strategic Foreign Policy, 1902–1914», in P. P. O'Brien (ed.), The Anglo-Japanese Alliance (New York, 2004), 48–63

–, Britain and the Last Tsar: British Policy and Russia, 1894–1917 (Oxford, 1995)

–, «Great Britain», in R. F. Hamilton and H. H. Herwig (eds.), War Planning, 1914 (Cambridge, 2009), 175–97

Neklyudov, A. V., Diplomatic Reminiscences before and during the World War, 1911–1917 (London, 1920)

Nicolson, H. G., Portrait of a Diplomatist: Being the Life of Sir Arthur Nicolson, Bart., First Lord Carnock: A Study in the Old Diplomacy (London, 1930)

Nish, I., «Origins of the Anglo-Japanese Alliance: In the Shadow of the Dreibund», in P. P. O'Brien (ed.), The Anglo-Japanese Alliance (New York, 2004), 8–25

Nolan, M., The Inverted Mirror: Mythologizing the Enemy in France and Germany, 1898–1914 (New York, 2005)

O'Brien, P. P., «The Costs and Benefis of British Imperialism 1846–1914», Past and Present, no. 120 (1988), 163–200

–, «The Titan Refreshed: Imperial Overstretch and the British Navy before the First World War», Past and Present, vol. 172, no. 1 (2001), 146–69

O'Brien, P. P. (ed.), The Anglo-Japanese Alliance (New York, 2004)

Offr, A., The First World War: An Agrarian Interpretation (Oxford, 1991)

–, «Going to War in 1914: A Matter of Honor?», Politics & Society, vol. 23, no. 2 (1995), 213–41

Oppel, B., «The Waning of a Traditional Alliance: Russia and Germany after the Portsmouth Peace Conference», Central European History, vol. 5, no. 4 (1972), 318–29

Otte, T. G., ««Almost a Law of Nature?»: Sir Edward Grey, the Foreign Offi, and the Balance of Power in Europe, 1905–12», in E. Goldstein and B. J. C. McKercher (eds.), Power and Stability: British Foreign Policy, 1865–1965 (London, 2003), 75–116

–, ««An Altogether Unfortunate Affair»: Great Britain and the Daily Telegraph Affair», Diplomacy and Statecraft, vol. 5, no. 2 (1994), 296–333

–, «Eyre Crowe and British Foreign Policy: A Cognitive Map», in T. G. Otte and C. A. Pagedas (eds.), Personalities, War and Diplomacy: Essays in International History (London, 1997), 14–37

Ousby, I., The Road to Verdun: France, Nationalism and the First World War (London, 2003)

Paléologue, M. and Holt, F. A., An Ambassador's Memoirs, 1914–1917 (London, 1973)

Palmer, A. W., Twilight of the Habsburgs: The Life and Times of Emperor Francis Joseph (London, 1994)

Patterson, D. F., «Citizen Peace Initiatives and American Political Culture, 1865–1920», in C. Chatfild and P. van den Dungen (eds.), Peace Movements and Political Culture (Knoxville, 1988), 187–203

Pless, D. F. v. and Chapman-Huston, D., Daisy, Princess of Pless (New York, 1929)

Poincaré, R., Au Service de la France: Neuf Années de Souvenirs, 11 vols (Paris, 1926–74)

Porch, D., «The French Army and the Spirit of the Offensive, 1900–1914», in B. Bond and I. Roy (eds.), War and Society: A Yearbook of Military History (New York, 1975), 117

–, The March to the Marne: Th French Army, 1871–1914 (Cambridge, 1981)

Radziwill, C., Behind the Veil at the Russian Court, by Count Paul Vassili (London, 1913)

Rathenau, W. and Pogge von Strandmann, H., Walther Rathenau, Industrialist, Banker, Intellectual, and Politician: Notes and Diaries, 1907–1922 (Oxford, 1985)

Rathenau, W. (ed.), Briefe (Dresden, 1926)

Redlich, J., Emperor Francis Joseph of Austria: A Biography (New York, 1929)

–, Schicksalsjahre Österreichs, 1908–1919: Das politische Tagebuch Josef Redlichs (Graz, 1953)

Renzi, W. A., In the Shadow of the Sword: Italy's Neutrality and Entrance into the Great War, 1914–1915 (New York, 1987)

Reynolds, M. A., Shattering Empires: The Clash and Collapse of the Ottoman and Russian Empires, 1908–1918 (Cambridge, 2011)

Rich, D. A., The Tsar's Colonels: Professionalism, Strategy, and Subversion in Late Imperial Russia (Cambridge, 1998)

Rich, N., Friedrich von Holstein, Politics and Diplomacy in the Era of Bismarck and Wilhelm II (Cambridge, 1965)

Ridley, J., Bertie: A Life of Edward VII (London, 2012)

Riezler, K., Tagebücher, Aufsätze, Dokumente (Göttingen, 1972)

Ritter, G., The Sword and the Scepter: The Problem of Militarism in Germany, vol. II: The European Powers and the Wilhelminian Empire, 1890–1914 (Coral Gables, 1970)

–, «Zusammenarbeit der Generalstäbe Deutschlands und Österreichs», in C. Hinrichs (ed.), Zur Geschichte und Problematik der Demokratie. Festgabe für Hans Herzfeld, Professor der Neueren Geschichte an der Freien Universität Berlin, Anlässlich seines fünfundsechzigsten Geburtstages Am 22. Juni 1957 (Berlin, 1958), 523–50

Robbins, K., Sir Edward Grey: A Biography of Lord Grey of Fallodon (London, 1971)

Roberts, A., Salisbury: Victorian Titan (London, 1999)

Rogger, H., «Russia in 1914», Journal of Contemporary History, vol. 1, no. 4 (1966), 95–119

Rohkrämer, T., «Heroes and Would-be Heroes: Veterans» and Reservists» Associations in Imperial Germany», in M. F. Boemeke, R. Chickering, and S. Förster (eds.), Anticipating Total War: The German and American Experiences, 1871–1914 (Cambridge, 1999), 189–215

Röhl, J. C. G., «Admiral von Müller and the Approach of War, 1911–1914», Historical Journal, vol. 12, no. 4 (1969), 651–73

–, The Kaiser and His Court: Wilhelm II and the Government of Germany (Cambridge, 1996)

Rose, K., King George V (London, 1983)

Rosen, R. R., Forty Years of Diplomacy (London, 1922)

Rossos, A., Russia and the Balkans: Inter-Balkan Rivalries and Russian Foreign Policy 1908–1914 (Toronto, 1981)

Rotte, R., «Global Warfare, Economic Loss and the Outbreak of the Great War», War in History, vol. 5, no. 4 (1998), 481–93

Rüger, J., The Great Naval Game: Britain and Germany in the Age of Empire (Cambridge, 2007)

–, «Nation, Empire and Navy: Identity Politics in the United Kingdom, 1887–1914», Past and Present, vol. 185, no. 1 (2004), 159–87

Sanborn, J., «Education for War, Peace, and Patriotism in Russia on the Eve of World War I», in H. Afflerbach and D. Stevenson (eds.), An Improbable War? The Outbreak of World War I and European Political Culture before 1914 (New York, 2007), 213–29

Sazonov, S. D., Fateful Years, 1909–1916: The Reminiscences of Serge Sazonov (London, 1928)

Schmidt, S., Frankreichs Aussenpolitik in der Julikrise 1914. Ein Beitrag zur Geschichte des Ausbruchs des Ersten Weltkrieges (Munich, 2009)

Schoen, W., The Memoirs of an Ambassador: A Contribution to the Political History of Modern Times (London, 1922)

Schorske, C., Fin-de-Siucle Vienna: Politics and Culture (New York, 1981)

Sharp, A., Anglo-French Relations in the Twentieth Century: Rivalry and Cooperation (London, 2000)

Shatsillo, K. F., Ot Portsmutskogo Mira k Pervoi Mirovoi Voine (Moscow, 2000)

Showalter, D., «From Deterrence to Doomsday Machine: The German Way of War, 1890–1914», Journal of Military History, vol. 64, no. 3 (2000), 679–710

–, «Railroads, the Prussian Army, and the German Way of War in the Nineteenth Century», in T. G. Otte and K. Neilson (eds.), Railways and International Politics: Paths of Empire, 1848–1945 (New York, 2006), 21–44

Shukman, H., Rasputin (Stroud, 1997)

Smith, D., One Morning in Sarajevo: 28 June 1914 (London, 2008)

Snyder, J., «Civil – Military Relations and the Cult of the Offnsive, 1914 and 1984», in S. E. Miller, S. M. Lynn-Jones, and S. van Evera (eds.), Military Strategy and the Origins of the First World War (Princeton, 1991), 20–58

–, The Ideology of the Offensive: Military Decision Making and the Disasters of 1914 (Ithaca, 1984)

Sondhaus, L., Franz Conrad von Hözendorf: Architect of the Apocalypse (Boston, 2000)

Soroka, M., «Debating Russia's Choice between Great Britain and Germany: Count Benckendorf versus Count Lamsdorff 1902–1906», International History Review, vol. 32, no. 1 (2010), 1–24

Sösemann, B., «Die Tagebücher Kurt Riezlers. Untersuchungen zu Ihrer Echtheit und Edition», Historische Zeitschrift, vol. 236 (1983), 327–69

Spender, J. A., The Public Life (London, 1925)

Spitzemberg, H. v., Das Tagebuch der Baronin Spitzemberg. Aufzeichnungen aus der Hofgesellschaft des Hohenzollernreiches (Göttingen, 1960)

Spring, D. W., «Russia and the Franco-Russian Alliance, 1905–14: Dependence or Interdependence?», Slavonic and East European Review, vol. 66, no. 4 (1988), 564–92

Stargardt, N., The German Idea of Militarism: Radical and Socialist Critics, 1866–1914 (Cambridge, 1994)

Steed, H. W., Though Thirty Years, 1892–1922: A Personal Narrative (London, 1924)

Steinberg, J., Bismarck: A Life (Oxford, 2011)

–, «The Copenhagen Complex», Journal of Contemporary History, vol. 1, no. 3 (1966), 23–46

–, «The Novelle of 1908: Necessities and Choices in the Anglo-German Naval Arms Race», Transactions of the Royal Historical Society, vol. 21 (1971), 25–43

–, Yesterday's Deterrent: Tirpitz and the Birth of the German Battle Fleet (New York, 1965)

Steinberg, J. W., All the Tsar's Men: Russia's General Staf and the Fate of the Empire, 1898–1914 (Baltimore, 2010)

Steiner, Z., The Foreign Office and Foreign Policy, 1898–1914 (Cambridge, 1969)

–, «Grey, Hardinge and the Foreign Offi, 1906–1910», Historical Journal, vol. 10, no. 3 (1967), 415–39

–, «The Last Years of the Old Foreign Office, 1898–1905», Historical Journal, vol. 6, no. 1 (1963), 59–90

Steiner, Z. and Neilson, K., Britain and the Origins of the First World War (London, 2003)

Stengers, J., «Belgium», in K. M. Wilson (ed.), Decisions for War, 1914 (London, 1995), 151–74

Stevenson, D., Armaments and the Coming of War: Europe, 1904–1914 (Oxford, 1996)

–, «Militarization and Diplomacy in Europe before 1914», International Security, vol. 22, no. 1 (1997), 125–61

–, «War by Timetable? The Railway Race before 1914», Past and Present, vol. 162, no. 2 (1999), 163–94

Stieve, F. (ed.), Der diplomatische Schriftwechsel Iswolskis, 1911–1914 (Berlin, 1924)

Stone, N., Europe Transformed, 1878–1919 (Glasgow, 1983)

–, «Hungary and the Crisis of July 1914», Journal of Contemporary History, vol. 1, no. 3 (1966), 153–70

–, «V. Moltke – Conrad: Relations between the Austro-Hungarian and German General Staff, 1909–14», Historical Journal, vol. 9, no. 2 (1966), 201–28

Strachan, H., The First World War, vol. I: To Arms (Oxford, 2001)

Stromberg, R. N., «The Intellectuals and the Coming of War in 1914», Journal of European Studies, vol. 3, no. 2 (1973), 109–22

Sweet, D. W., «The Bosnian Crisis», in F. H. Hinsley (ed.), British Foreign Policy under Sir Edward Grey (Cambridge, 1977), 178–92

Szamuely, T., The Russian Tradition (London, 1988)

Tanenbaum, J. K., «French Estimates of Germany's Operational War Plans», in E. R. May (ed.), Knowing One's Enemies: Intelligence Assessment before the Two World Wars (Princeton, 1986), 150–71

Tanner, M., Nietzsche: A Very Short Introduction (Oxford, 2000)

Taube, M. d., La Politique russe d'avant-guerre et la fin de l'empire des tsars (1904–1917): Mémoires du Baron M. de Taube … (Paris, 1928)

Taylor, A. J. P., The Struggle for Mastery in Europe (London, 1998)

Thaden, E. C., Russia and the Balkan Alliance of 1912 (University Park, PA, 1965)

Thompson, J. L., Northcliff: Press Baron in Politics, 1865–1922 (London, 2000)

Tirpitz, A. v., My Memoirs (London, 1919)

–, Politische Dokumente, vol. I: Der Aufbau der deutschen Weltmacht (Stuttgart, 1924)

Tombs, R. and Tombs, I., That Sweet Enemy: The French and the British from the Sun King to the Present (New York, 2008)

Travers, T. H. E., «Technology, Tactics, and Morale: Jean de Bloch, the Boer War, and British Military Thory, 1900–1914», Journal of Modern History, vol. 51, no. 2 (1979), 264–86

Trotsky, L., The Balkan Wars, 1912–13: The War Correspondence of Leon Trotsky, ed. G. Weissman and D. Williams (New York, 1991)

Trumpener, U., «War Premeditated? German Intelligence Operations in July 1914», Central European History, vol. 9, no. 1 (1976), 58–85

Tuchman, B., The Guns of August (New York, 1963)

–, The Proud Tower: A Portrait of the World before the War, 1890–1914 (London, 1967)

Turner, L. C. F., «The Role of the General Staff in July 1914», Australian Journal of Politics and History, vol. 11, no. 3 (1965), 305–23

–, «The Russian Mobilization in 1914», Journal of Contemporary History, vol. 3, no. 1 (1968), 65–88

Tylor, E. B., Primitive Culture: Researches into the Development of Mythology, Philosophy, Religion, Art, and Custom (London, 1873)

Urbas, Emanuel [Ernest U. Cormons], Schicksale und Schatten (Salzburg, 1951)

Verhey, J., The Spirit of 1914: Militarism, Myth, and Mobilization in Germany (Cambridge, 2000)

Vermes, G., Istv'an Tisza: The Liberal Vision and Conservative Statecraft of a Magyar Nationalist (New York, 1985)

Victoria, Queen of Great Britain, The Letters of Queen Victoria: A Selection from Her Majesty's Correspondence between the Years 1837 and 1861, vol. III: 1854–1861 (London, 1908)

–, Queen Victoria's Journals,

Wandruszka, A. and Urbanitsch, P. (eds.), Die Habsburgermonarchie 1848–1918 (Vienna, 1989)

Wank, S., «Aehrenthal's Programme for the Constitutional Transformation of the Habsburg Monarchy: Thee Secret «Mémoires»», Slavonic and East European Review, vol. 41, no. 97 (1963), 513–36

–, «The Archduke and Aehrenthal: The Origins of a Hatred», Austrian History Yearbook, vol. 38 (2002), 77–104

–, «The Austrian Peace Movement and the Habsburg Ruling Elite», in C. Chatfield and P. van den Dungen (eds.), Peace Movements and Political Cultures (Knoxville, 1988), 40–63

–, «Desperate Counsel in Vienna in July 1914: Berthold Molden's Unpublished Memorandum», Central European History, vol. 26, no. 3 (1993), 281–310

–, «Foreign Policy and the Nationality Problem in Austria-Hungary, 1867–1914», Austrian History Yearbook, vol. 3, no. 3 (1967), 37–56

–, «Pessimism in the Austrian Establishment at the Turn of the Century», in S. Wank, H. Maschl, B. Mazohl-Wallnig, and R. Wagnleitner, The Mirror of History: Essays in Honor of Fritz Fellner (Santa Barbara, 1988)

Weber, E., France: Fin de Siucle (London, 1986)

–, The Nationalist Revival in France, 1905–1914 (Berkeley, 1968)

Weinroth, H. S., «The British Radicals and the Balance of Power, 1902–1914», Historical Journal, vol. 13, no. 4 (1970), 653–82

Welch, M., «The Centenary of the British Publication of Jean de Bloch's Is War Now Impossible? (1899–1999)», War in History, vol. 7 (2000), 273–94

White, A. D., The First Hague Conference (Boston, 1912)

Wilhelm II, Reden des Kaisers. Ansprachen, Predigten und Trinksprüche Wilhelms II (Munich, 1966)

Williams, E. E., Made in Germany (London, 1896)

Williams, W., The Tiger of France: Conversations with Clemenceau (Berkeley, 1949)

Williamson, S. R. J., Austria-Hungary and the Origins of the First World War (Basingstoke, 1991)

–, «General Henry Wilson, Ireland, and the Great War», in W. R. Louis (ed.), Resurgent Adventures with Britannia: Personalities, Politics and Culture in Britain (London, 2011), 91–105

–, «German Perceptions of the Triple Entente After 1911: Their Mounting Apprehensions Reconsidered», Foreign Policy Analysis, vol. 7 (2011), 205–14

–, «Inflence, Power, and the Policy Process: The Case of Franz Ferdinand, 1906–1914», Historical Journal, vol. 17, no. 2 (1974), 417–34

–, The Politics of Grand Strategy: Britain and France Prepare for War, 1904–1914 (London, 1990)

Williamson, S. and May, E., «An Identity of Opinion: Historians and 1914», The Journal of Modern History, vol. 79, no. 2 (2007), 335–387

Wilson, K. M., «The Agadir Crisis, the Mansion House Speech, and the Double-Edgedness of Agreements», Historical Journal, vol. 15, no. 3 (1972), 513–32

–, The Policy of the Entente: Essays on the Determinants of British Foreign Policy, 1904–1914 (Cambridge, 1985)

Winzen, P., «Prince Bulow's Weltmachtpolitik», Australian Journal of Politics and History, vol. 22, no. 2 (1976), 227–42

–, «Treitschke's Inflence on the Rise of Imperialism and Anti-British Nationalism in Germany», in P. M. Kennedy and A. J. Nicholls (eds.), Nationalist and Racialist Movements in Britain and Germany before 1914 (London, 1981), 154–71

Wohl, R., The Generation of 1914 (Cambridge, MA, 1979)

Wolff T., Tagebücher 1914–1919. Der Erste Weltkrieg und die Entstehung der Weimarer Republik in Tagebüchern, Leitartikeln und Briefen des Chefredakteurs am «Berliner Tagblatt» und Mitbegründer der «Deutschen Demokratischen Partei». Erster Teil (Boppard am Rhein, 1984)

Zedlitz-Trützschler, R. v., Twelve Years at the Imperial German Court (New York, 1924)

Zuber, T., Inventing the Schlieffen Plan: German War Planning, 1871–1914 (Oxford, 2002)

Zweig, S., The World of Yesterday (London, 2009)

Айрапетов О. Р. Генералы, либералы и предприниматели // Работа на фронт и революции 1907–1917. М., 2003.

– Последняя война императорской России: Сборник статей. М., 2002.

– К вопросу о причинах поражения русской армии в Восточно-Прусской операции. zapadrus.su/rusmir/istf/327-2011-04-26-13-04-00.html

Виноградов В. Н. 1914 год: быть или не быть войне? // Последняя война Российской империи: Россия, мир накануне, в ходе и после Первой мировой войны по документам российских и зарубежных архивов. М., 2004. С. 161–164.

Воейков В. Н. С царем и без царя: Воспоминания последнего дворцового коменданта государя императора Николая II. М., 1995.

Игнатьев A. A. 50 лет в строю. М., 1986.

Игнатьев A.В. Внешняя политика России 1907–1914: Тенденции, люди, события. М., 2000.

Благодарность

И снова мне чрезвычайно повезло получить помощь от многих людей при написании этой книги. Они заслуживают уважения за все то, что в ней есть хорошего, а я беру на себя ответственность за ее недостатки.

Начну, как и положено, со своих замечательных помощников в исследованиях, которые были неутомимы, высокоорганизованны и полезны настолько, что я считаю их своими важнейшими соавторами. Дон Берри, Юлия Наумова, Ребекка Сноу, Катарина Ул и Трой Ветесс раскопали и изучили удивительные материалы на нескольких языках и проявили безошибочное чутье на все, что было важно и интересно. На последних этапах Дон подключился к чтению рукописи, выделению примечаний и приведению в порядок библиографии. В Торонто Миша Каплан тоже провел полезную работу.

За прошедшие несколько лет я имела огромное удовольствие работать и извлекла пользу из пребывания в колледже Святого Антония Оксфордского университета. И если временами я чувствовала себя как персонаж из сценки Монти Пайтона, который громко жаловался, что у него болит мозг, я никогда не переставала удивляться и глубоко благодарна за необычную интеллектуальную и общественную жизнь, частью которой я была. Я многое узнала и продолжаю узнавать от своих коллег и студентов. Я также извлекла огромную пользу из того, что имела возможность использовать ресурсы Бодлианской библиотеки университета и библиотеки колледжа.

Административный совет колледжа Святого Антония щедро предоставил мне академический отпуск на 2012–2013 гг., и я испытываю особую благодарность к профессору Розмари Фут, которая бескорыстно взяла на себя роль временно исполняющей обязанности директора и, не вызывая ничьего удивления, играла ее с обычными для нее честностью и деловитостью. Я также благодарна своим коллегам, благодаря им значительная работа, связанная с управлением колледжем в мое отсутствие, текла гладко. Это заместитель директора Алекс Правда, университетские казначеи Алан Тейлор и его преемница Кирстен Джиллингэм, колледжский казначей Питер Робинсон, директор по развитию Ранджит Махумдар, секретарь колледжа Маргарет Коулинг, моя личная помощница Пенни Кук и их коллеги.

Пока я была в Оксфорде, я также продолжала работать в другом большом учебном заведении – Университете в Торонто и извлекать пользу из контактов со своими коллегами и студентами в нем, а также имела возможность пользоваться его великолепной библиотекой. Я особенно благодарна Центру международных исследований Мунка – его основателю Питеру Мунку и его директору Джанис Стейн за то, что дали мне должность для проведения исследовательских работ на тот год, который я жила в Торонто и писала эту книгу, и за то, что сделали меня частью своего деятельного и стимулирующего сообщества.

Пять лет назад я не собиралась писать книгу о начале Великой войны; этот путь был слишком хорошо проторен, и у меня были другие проекты. Когда Эндрю Франклин из Profile Books предложил мне эту идею, я не приняла ее – а затем обнаружила, что все лето думала о ней. Так что у меня на него есть, быть может, небольшой зуб, но я испытываю к нему гораздо бóльшую благодарность за то, что он вовлек меня в эту увлекательную тему. Без него и его замечательной команды в Profile Books, включая Пенни Дэниэл, Дэниэла Крю и покинувшего нас Питера Карсона, которого нам сильно не хватает, эта книга не смогла бы обрести форму. И в таком же долгу я перед своими издателями в Соединенных Штатах из Random House и в Канаде из Penguin Books. Кейт Медина в Нью-Йорке и Диана Турбайд в Торонто – образцовые издатели, конструктивные замечания и предложения которых сделали эту книгу гораздо лучше, чем она могла бы быть. Тревор Горвуд – великолепный литературный редактор. Мне также повезло, что моими активными приверженцами, подбадривающими меня в этом, как иногда казалось, долгом путешествии, были Каролин Доней, литературный агент и друг, и в Канаде – всегда полный энтузиазма Майкл Левин.

Я хотела бы поблагодарить членов правления Бодлианской библиотеки и сэра Брайана Кроу за разрешение цитировать документы из собрания Айры Кроу. Благодарю также профессора Лайарда Истона и группу издательств Knopf Doubleday за разрешение использовать переводы дневников графа Гарри Кесслера. Отрывки из дневников королевы Виктории были использованы с любезного разрешения ее величества королевы Елизаветы II.

Генри Киссинджер, Алистер Хорн, Норман Дэвис, Майкл Ховард, Юджин Роуган, Ави Шлайм, Пол Беттс, Алан Александрофф, Хартмут Погге фон Штрандманн и Лиакат Ахамед – все они любезно отвлекались от своей работы, чтобы обсудить со мной мои идеи и дать совет. Многие друзья и члены семьи ободряли меня и оказывали содействие, включая горячие завтраки, обеды и ужины на протяжении всей моей работы над книгой: Томас Барксей, Дэвид Блуит, Роберт Ботвелл, Гвинет Дэниэл, Артур Шепс и Эндрю Уотсон. Я всегда благодарна за то, что у меня большая и любящая семья, которая заботилась обо мне и не давала мне стать совершенной затворницей и жить с призраками австрийских эрцгерцогов, русских графов, немецких генералов или британских министров. Энн Макмиллан и Питер Сноу, Томас и Катарина Макмиллан, Марго Финли и Дэниэл Сноу тоже читали части рукописи и, как всегда, делали бесценные критические замечания и комментарии. Мой самый лучший и дотошный читатель – это моя мать Элунед Макмиллан, которая читала каждое слово. И хотя ей непросто критиковать своих детей, она была честной и очень полезной. Моя глубочайшая благодарность вам всем.

Сноски

1

Kramer, Dynamic of Destruction, 8–9.

(обратно)

2

New York Times, 29 сентября 1914.

(обратно)

3

Kramer, Dynamic of Destruction, 30.

(обратно)

4

Так называют обострение международных отношений, вызванное оккупацией французами марокканского города Фес в 1911 г.

(обратно)

5

Международный конфликт 1905–1906 гг., возникший из-за соперничества европейских держав в Марокко.

(обратно)

6

Lloyd George, War Memoirs, т. I, 52.

(обратно)

7

Все ссылки на путеводитель Хатчетта по Выставке, Paris Exposition, 1900: guide pratique du visiteur de Paris et de l'exposition, взяты из онлайн-версии на сайте

(обратно)

8

The Times, 24 мая 1900.

(обратно)

9

New York Observer and Chronicle, 25 октября 1900.

(обратно)

10

The Times, 18 апреля 1900.

(обратно)

11

Lieven, The Aristocracy in Europe, 1815–1914, 7.

(обратно)

12

Zweig, The World of Yesterday, 215.

(обратно)

13

Addison and O'Grady, Diary of a European Tour, 1900, 30.

(обратно)

14

Zweig, The World of Yesterday, 26.

(обратно)

15

Dowler, Russia in 1913, глава 1, везде.

(обратно)

16

Kennedy, The Rise and Fall of the Great Powers, глава 4, везде.

(обратно)

17

Tylor, Primitive Culture, 2.

(обратно)

18

Blom, The Vertigo Years, 8.

(обратно)

19

New York Observer and Chronicle, 27 декабря 1900.

(обратно)

20

New York Observer and Chronicle, 11 октября 1900.

(обратно)

21

Тернер Фредерик Джексон (1861–1932) – американский историк и публицист, сторонник дальнейшей экспансии США на мировой арене.

(обратно)

22

Herring, From Colony to Superpower, 345.

(обратно)

23

Cronin, Paris on the Eve, 37.

(обратно)

24

Zweig, The World of Yesterday, 216.

(обратно)

25

Weber, France: Fin de Siucle, 230–31.

(обратно)

26

Blom, The Vertigo Years, 265–8.

(обратно)

27

New York Observer and Chronicle, 18 октября 1900.

(обратно)

28

Kessler, Journey to the Abyss, 81.

(обратно)

29

Hewitson, «Germany and France», 580.

(обратно)

30

Weber, France: Fin de Siucle, 243–4.

(обратно)

31

Cronin, Paris on the Eve, 36.

(обратно)

32

Weber, France: Fin de Siucle, 243.

(обратно)

33

Andrew, Théophile Delcassé, 136; New York Observer and Chronicle, 1 ноября 1900.

(обратно)

34

Ridley, Bertie, 338.

(обратно)

35

New York Times, 24 июня 1897; Spectator, 26 июня 1897.

(обратно)

36

RA VIC/ MAIN/QVJ (W) 22 июня 1897 (экземпляры принцессы Беатрис).

(обратно)

37

Massie, Dreadnought, XVIII.

(обратно)

38

Rüger, The Great Naval Game, 200, 74.

(обратно)

39

Massie, Dreadnought, XX.

(обратно)

40

Roberts, Salisbury, 664–5; Rüger, The Great Naval Game, 184–5; Massie, Dreadnought, XVIII–XX.

(обратно)

41

Kipling and Pinney, The Letters of Rudyard Kipling, т. II, 303.

(обратно)

42

Massie, Dreadnought, XXX; Rüger, The Great Naval Game, 191–2; Roberts, Salisbury, 661.

(обратно)

43

Cannadine, The Decline and Fall of the British Aristocracy, 9–11; Lieven, The Aristocracy in Europe, 1815–1914, 205; Cecil, Life of Robert, Marquis of Salisbury, 159.

(обратно)

44

Roberts, Salisbury, 8–12, 28.

(обратно)

45

Tuchman, The Proud Tower, 9.

(обратно)

46

Roberts, Salisbury, 714–15; Tuchman, The Proud Tower, 6.

(обратно)

47

Cecil, Life of Robert, Marquis of Salisbury, 176.

(обратно)

48

Roberts, Salisbury, 111.

(обратно)

49

Cecil, Life of Robert, Marquis of Salisbury, 3–4, 6, 8.

(обратно)

50

Gilmour, Curzon, 125.

(обратно)

51

Massie, Dreadnought, 195.

(обратно)

52

Roberts, Salisbury, 6.

(обратно)

53

Король прибег к игре слов. В английском языке используются два слова со значением «маркиз». Одно из них прямо заимствовано из французского (marquis), а другое «англифицировано» (marquess).

(обратно)

54

Там же, 34.

(обратно)

55

Bánffy, They Were Divided, Kindle version, loc. 6086.

(обратно)

56

Cannadine, The Decline and Fall of the British Aristocracy, 36–9.

(обратно)

57

Hamilton, Parliamentary Reminiscences and Reflections, 1886–1906, 253.

(обратно)

58

Roberts, Salisbury, 624, 651.

(обратно)

59

Там же, 626.

(обратно)

60

Там же, 65.

(обратно)

61

Там же, 647; Gilmour, Curzon, 125.

(обратно)

62

Cecil, Life of Robert, Marquis of Salisbury, 247.

(обратно)

63

Roberts, Salisbury, 44.

(обратно)

64

Там же, 46–50.

(обратно)

65

Там же, 628.

(обратно)

66

Howard, «The Policy of Isolation», 82.

(обратно)

67

Cecil, Life of Robert, Marquis of Salisbury, 90.

(обратно)

68

Там же.

(обратно)

69

Howard, «The Policy of Isolation», 81.

(обратно)

70

Там же, 79–80.

(обратно)

71

Beesly, Queen Elizabeth, 107.

(обратно)

72

Chichele Professor – специальное профессорское звание оксфордского колледжа Всех Душ, учрежденное в честь архиепископа Генри Чичела – основателя этого колледжа. (Примеч. ред.)

(обратно)

73

Burrows, The History of the Foreign Policy of Great Britain, 34; Otte, «Almost a Law of Nature?», 75–6.

(обратно)

74

Rüger, The Great Naval Game, 179.

(обратно)

75

Steiner and Neilson, Britain and the Origins, 19.

(обратно)

76

Перевод О. Юрьева.

(обратно)

77

Kennedy, Rise of the Anglo-German Antagonism, 229.

(обратно)

78

Roberts, Salisbury, 495–6.

(обратно)

79

Там же, 692.

(обратно)

80

Там же, 615–16; Herring, From Colony to Superpower, 307–8.

(обратно)

81

Проконсулом, или генеральным консулом, назывался глава британской администрации Египта в период английского контроля над ним.

(обратно)

82

Cecil, Life of Robert, Marquis of Salisbury, 3, 218.

(обратно)

83

Gilmour, Curzon, 128.

(обратно)

84

Mansergh, The Commonwealth Experience, т. II, 27.

(обратно)

85

Tuchman, The Proud Tower, 46–7.

(обратно)

86

Там же, 56.

(обратно)

87

Spender, The Public Life, 81.

(обратно)

88

Гомруль – движение за автономию Ирландии, а также название пакета реформ, расширявших возможности самоуправления этой страны.

(обратно)

89

Massie, Dreadnought, 233–9.

(обратно)

90

Spender, The Public Life, 89.

(обратно)

91

Kennedy, Rise of the Anglo-German Antagonism, 230– 32.

(обратно)

92

Roberts, Salisbury, 748.

(обратно)

93

Taylor, The Struggle for Mastery in Europe, 396.

(обратно)

94

Neilson, «The Anglo-Japanese Alliance», 52.

(обратно)

95

Kennedy, Rise of the Anglo-German Antagonism, 230–31; Roberts, Salisbury, 745.

(обратно)

96

Bond, The Victorian Army and the Staff College, 191.

(обратно)

97

На самом деле имеется в виду, конечно, не Тяньцзинь (Tianjin), а Циндао (Qingdao).

(обратно)

98

Taylor, The Struggle for Mastery in // Europe, 376.

(обратно)

99

Там же, 395.

(обратно)

100

Massie, Dreadnought, 306.

(обратно)

101

Neilson, «The Anglo-Japanese Alliance», 49.

(обратно)

102

Steiner and Neilson, Britain and the Origins, 29.

(обратно)

103

Massie, Dreadnought, 308; Balfour, The Kaiser and His Times, 235–6; Eckardstein and Young, Ten Years at the Court of St. James, 227.

(обратно)

104

Nish, «Origins of the Anglo-Japanese Alliance», 12.

(обратно)

105

Морская лига – существовавшая в те годы общественная организация, выступавшая за всемерное усиление военно-морского флота Великобритании.

(обратно)

106

Там же, 13.

(обратно)

107

Собственно князем (сяку) Ито Хиробуми стал лишь в 1907 г. В 1901 г. он был еще маркизом (косяку).

(обратно)

108

The Times, 4 января 1902.

(обратно)

109

Balfour, The Kaiser and His Times, 240.

(обратно)

110

Екклесиаст, 10: 16.

(обратно)

111

Benson and Esher, Letters: A Selection from Her Majesty's Correspondence, т. III, 414.

(обратно)

112

Kennedy, Rise of the Anglo-German Antagonism, 119.

(обратно)

113

Там же, 104.

(обратно)

114

The Times, 4 января 1896.

(обратно)

115

Roberts, Salisbury, 624.

(обратно)

116

Balfour, The Kaiser and His Times, 195.

(обратно)

117

Steiner and Neilson, Britain and the Origins, 21.

(обратно)

118

Там же, 195.

(обратно)

119

Kennedy, «German World Policy», 614.

(обратно)

120

Kennedy, Rise of the Anglo-German Antagonism, 234.

(обратно)

121

Massie, Dreadnought, 358.

(обратно)

122

Там же, 259.

(обратно)

123

Kröger, «Imperial Germany and the Boer War», 38.

(обратно)

124

Имеется в виду Хлодвиг Карл Виктор цу Гогенлоэ-Шиллингсфюрст (1819–1901). У автора почему-то Готфрид фон Гогенлоэ, но это не может быть он, так как этот жил в 1265–1309 гг.

(обратно)

125

Balfour, The Kaiser and His Times, 222–3.

(обратно)

126

Kennedy, Rise of the Anglo-German Antagonism, 246–7.

(обратно)

127

Там же, глава 14.

(обратно)

128

Steiner and Neilson, Britain and the Origins, 22.

(обратно)

129

Eckardstein and Young, Ten Years at the Court of St. James, 112.

(обратно)

130

Kennedy, Rise of the Anglo-German Antagonism, 238.

(обратно)

131

Balfour, The Kaiser and His Times, 231.

(обратно)

132

Carter, The Three Emperors, 267–71; The Times, 6 февраля 1901.

(обратно)

133

Lerchenfeld-Koefering, Kaiser Wilhelm II, 65, 58, 34.

(обратно)

134

Beyens, Germany before the War, 14–15.

(обратно)

135

Там же, 14.

(обратно)

136

Balfour, The Kaiser and His Times, 82, 138–9.

(обратно)

137

Hopman, Das ereignisreiche Leben, 125.

(обратно)

138

Hull, The Entourage of Kaiser Wilhelm II, 17.

(обратно)

139

Balfour, The Kaiser and His Times, 162.

(обратно)

140

Lerchenfeld-Koefering, Kaiser Wilhelm II, 11.

(обратно)

141

Zedlitz-Trüt-zschler, Twelve Years at the Imperial German Court, 58–9.

(обратно)

142

Hopman, Das ereignisreiche Leben, 140.

(обратно)

143

Epkenhans, «Wilhelm II and «His» Navy», 12.

(обратно)

144

Balfour, The Kaiser and His Times, 143, 142.

(обратно)

145

Cecil, German Diplomatic Service, 212.

(обратно)

146

Zedlitz-Trützschler, Twelve Years at the Imperial German Court, 36.

(обратно)

147

Lerchenfeld-Koefering, Kaiser Wilhelm II, 33.

(обратно)

148

Balfour, The Kaiser and His Times, 82, 139, 148; Röhl, The Kaiser and His Court, 15–16.

(обратно)

149

Zedlitz-Trützschler, Twelve Years at the Imperial German Court, 69.

(обратно)

150

Röhl, The Kaiser and His Court, 15–16; Balfour, The Kaiser and His Times, 148.

(обратно)

151

Beyens, Germany before the War, 58–9.

(обратно)

152

Kessler, Journey to the Abyss, 199.

(обратно)

153

Röhl, The Kaiser and His Court, 13.

(обратно)

154

Wilhelm II, Reden des Kaisers, 32–3.

(обратно)

155

Lerchenfeld-Koefering, Kaiser Wilhelm II, 19.

(обратно)

156

Wilhelm II, Reden des Kaisers, 44.

(обратно)

157

Balfour, The Kaiser and His Times, 226–7.

(обратно)

158

Hull, The Entourage of Kaiser Wilhelm II, 15–16.

(обратно)

159

Schoen, Memoirs of an Ambassador, 138.

(обратно)

160

Röhl, The Kaiser and His Court, 23–4.

(обратно)

161

Ibid., 25–6; Balfour, The Kaiser and His Times, 73–4.

(обратно)

162

Balfour, The Kaiser and His Times, 75–6.

(обратно)

163

Clark, Kaiser Wilhelm II, 1–2, 16–18.

(обратно)

164

Carter, The Three Emperors, 22.

(обратно)

165

Zedlitz-Trützschler, Twelve Years at the Imperial German Court, 233.

(обратно)

166

Bülow, Memoirs of Prince von Bulow, т. II, 22.

(обратно)

167

См., например, Zedlitz-Trützschler, Twelve Years at the Imperial German Court, 184, 235, 272.

(обратно)

168

Craig, Germany, 1866–1945, глава 2; Clark, Iron Kingdom, 558–62.

(обратно)

169

Wilhelm II, Reden des Kaisers, 51.

(обратно)

170

Balfour, The Kaiser and His Times, 126.

(обратно)

171

Hull, The Entourage of Kaiser Wilhelm II, 31–3.

(обратно)

172

Herwig, «Luxury» Fleet, 23.

(обратно)

173

Zedlitz-Trützschler, Twelve Years at the Imperial German Court, 37–8, 67; Clark, Kaiser Wilhelm II, 120.

(обратно)

174

Fesser, Reichskanzler Fürst von Bülow, 46–7.

(обратно)

175

Rüger, The Great Naval Game, 93.

(обратно)

176

Zedlitz-Trützschler, Twelve Years at the Imperial German Court, 233.

(обратно)

177

Balfour, The Kaiser and His Times, 119.

(обратно)

178

Wilhelm II, Reden des Kaisers, 56.

(обратно)

179

Holstein et al., The Holstein Papers, 175.

(обратно)

180

Clark, Iron Kingdom, 564.

(обратно)

181

Craig, Germany, 1866–1945, 228; Cecil, German Diplomatic Service, 211–12.

(обратно)

182

Lerchenfeld-Koefering, Kaiser Wilhelm II, 23.

(обратно)

183

Herwig, «Luxury» Fleet, 17.

(обратно)

184

Hull, The Entourage of Kaiser Wilhelm II, 31.

(обратно)

185

Langsam, «Nationalism and History», 242–3.

(обратно)

186

Herwig, «Luxury» Fleet, 18.

(обратно)

187

Epkenhans, «Wilhelm II and «His» Navy», 15.

(обратно)

188

Там же, 16.

(обратно)

189

Balfour, The Kaiser and His Times, 232.

(обратно)

190

Craig, Germany, 1866–1945, 244–5.

(обратно)

191

Там же, 246.

(обратно)

192

Cecil, German Diplomatic Service, 282.

(обратно)

193

Lerman, The Chancellor as Courtier, 1.

(обратно)

194

Cecil, German Diplomatic Service, 281–2.

(обратно)

195

Balfour, The Kaiser and His Times, 201.

(обратно)

196

Lerman, The Chancellor as Courtier, 86–90.

(обратно)

197

Cecil, German Diplomatic Service, 283.

(обратно)

198

Berghahn, «War Preparations and National Identity», 315.

(обратно)

199

Kennedy, «German World Policy», 617.

(обратно)

200

Kennedy, Rise of the Anglo-German Antagonism, 226.

(обратно)

201

Там же, 235.

(обратно)

202

Massie, Dreadnought, 126.

(обратно)

203

Eckardstein and Young, Ten Years at the Court of St. James, 33.

(обратно)

204

Massie, Dreadnought, 129–30; Cecil, German Diplomatic Service, 294–5.

(обратно)

205

Massie, Dreadnought, 124; Craig, Germany, 1866–1945, 127.

(обратно)

206

Hewitson, Germany and the Causes, 146–7.

(обратно)

207

Там же, 147.

(обратно)

208

Craig, Germany, 1866–1945, 249.

(обратно)

209

Winzen, «Prince Bulow's Weltmachtpolitik», 227–8.

(обратно)

210

Bülow, Memoirs of Prince von Bulow, т. III, 100.

(обратно)

211

Winzen, «Treitschke's Influence», 155.

(обратно)

212

Cecil, Wilhelm II, 51.

(обратно)

213

Epkenhans, «Wilhelm II and «His» Navy», 17.

(обратно)

214

Winzen, «Treitschke's Influence», 160–61.

(обратно)

215

Wilson, The Policy of the Entente, 4.

(обратно)

216

Kennedy, Rise of the Anglo-German Antagonism, 209.

(обратно)

217

Epkenhans, «Wilhelm II and «His» Navy», 13.

(обратно)

218

Ritter, The Sword and the Sceptre, 110.

(обратно)

219

Kennedy, «German World Policy», 622.

(обратно)

220

McMeekin, The Berlin – Baghdad Express, 14.

(обратно)

221

Виргинские острова. Ныне – территория США.

(обратно)

222

Cecil, Albert Ballin, 152–3.

(обратно)

223

Winzen, «Treitschke's Influence», 159.

(обратно)

224

Kennedy, Rise of the Anglo-German Antagonism, 241.

(обратно)

225

Этот «современник» – Джон Джервис, 1-й граф Сент-Винсент – тоже британский адмирал.

(обратно)

226

Carter, The Three Emperors, 105.

(обратно)

227

Balfour, The Kaiser and His Times, 140.

(обратно)

228

Там же, 84.

(обратно)

229

Pless and Chapman-Huston, Daisy, Princess of Pless, 263–4.

(обратно)

230

Balfour, The Kaiser and His Times, 180.

(обратно)

231

Eckardstein and Young, Ten Years at the Court of St. James, 55.

(обратно)

232

Balfour, The Kaiser and His Times, 265.

(обратно)

233

Massie, Dreadnought, 106. 49. Balfour, The Kaiser and His Times, 296.

(обратно)

234

Там же, 265.

(обратно)

235

Roberts, Salisbury, 485–6.

(обратно)

236

Massie, Dreadnought, 107.

(обратно)

237

Clark, Kaiser Wilhelm II, 184.

(обратно)

238

Tuchman, The Proud Tower, 131–4.

(обратно)

239

Там же, 132.

(обратно)

240

Mahan, The Influence of Sea Power upon History, 28.

(обратно)

241

Автором понятия считается живший в XVII в. адмирал Артур Герберт, 1-й граф Торрингтон.

(обратно)

242

Rüger, The Great Naval Game, 205–6.

(обратно)

243

Clark, Kaiser Wilhelm II, 184.

(обратно)

244

Bülow, Memoirs of Prince von Bulow, т. II, 36–7.

(обратно)

245

Epkenhans, Tirpitz, Kindle version, loc. 345.

(обратно)

246

Там же, loc. 375–6.

(обратно)

247

Там же, loc. 391–5.

(обратно)

248

Beyens, Germany before the War, 129.

(обратно)

249

Massie, Dreadnought, 165.

(обратно)

250

Steinberg, Yesterday's Deterrent, 69.

(обратно)

251

Epkenhans, Tirpitz, Kindle version, loc. 93–4.

(обратно)

252

Balfour, The Kaiser and His Times, 203.

(обратно)

253

Epkenhans, Tirpitz, Kindle version, loc. 383–7.

(обратно)

254

Там же, loc. 427–31.

(обратно)

255

Herwig, «From Tirpitz Plan to Schlieffen Plan», 53–5.

(обратно)

256

Epkenhans, Tirpitz, Kindle version, loc. 592–5; Lambi, The Navy and German Power Politics, 147.

(обратно)

257

Kennedy, Rise of the Anglo-German Antagonism, 239.

(обратно)

258

Steinberg, «The Copenhagen Complex», везде.

(обратно)

259

Tirpitz, Politische Dokumente, т. I, 1.

(обратно)

260

Herwig, «Luxury» Fleet, 35.

(обратно)

261

Epkenhans, Tirpitz, Kindle version, loc. 598–601.

(обратно)

262

Там же, loc. 438–43, 465–77; Herwig, «Luxury» Fleet, 35; Rüger, The Great Naval Game, 37–43.

(обратно)

263

Epkenhans, Tirpitz, Kindle version, loc. 479–83.

(обратно)

264

Там же, loc. 529–48.

(обратно)

265

Zedlitz-Trützschler, Twelve Years at the Imperial German Court, 183–4.

(обратно)

266

Kennedy, «German World Policy», 620.

(обратно)

267

Fesser, Der Traum vom Platz, 184.

(обратно)

268

The Times, 16 August 1902.

(обратно)

269

Williams, «Made in Germany», 10.

(обратно)

270

Там же, 11.

(обратно)

271

Geppert, «The Public Challenge to Diplomacy», 134.

(обратно)

272

Там же, 143–4.

(обратно)

273

Thompson, Northcliffe, 45.

(обратно)

274

Steiner and Neilson, Britain and the Origins, 178–81.

(обратно)

275

Roberts, Salisbury, 666.

(обратно)

276

Kennedy, Rise of the Anglo-German Antagonism, 247.

(обратно)

277

Там же, 237.

(обратно)

278

Там же, 248.

(обратно)

279

Steiner and Neilson, Britain and the Origins, 33.

(обратно)

280

Rüger, The Great Naval Game, 12, 98.

(обратно)

281

Rüger, «Nation, Empire and Navy», 162.

(обратно)

282

Offer, The First World War, 82.

(обратно)

283

French, «The Edwardian Crisis and the Origins of the First World War», 208–9.

(обратно)

284

Thompson, Northcliffe, 296.

(обратно)

285

Kennedy, Rise of the Anglo-German Antagonism, 416.

(обратно)

286

Offer, The First World War, 222.

(обратно)

287

Там же, 223–4.

(обратно)

288

Там же, глава 15.

(обратно)

289

«Двенадцать дней Рождества» – английская народная песня с перечислением разнообразных подарков, причем в список также входят лорды и леди.

(обратно)

290

French, «The Edwardian Crisis and the Origins of the First World War», 211–12.

(обратно)

291

Thompson, Northcliffe, 134.

(обратно)

292

O'Brien, «The Costs and Benefits of British Imperialism, 1846–1914», 187.

(обратно)

293

Wilson, The Policy of the Entente, 11.

(обратно)

294

Roberts, Salisbury, 109.

(обратно)

295

Gardiner, Pillars of Society, 53.

(обратно)

296

Massie, Dreadnought, 404.

(обратно)

297

Gardiner, Pillars of Society, 54.

(обратно)

298

В отличие от первого лорда адмиралтейства эта должность подразумевает оперативное командование силами флота и на нее назначаются не политики, а профессиональные военные моряки.

(обратно)

299

Там же, 56.

(обратно)

300

Massie, Dreadnought, 408.

(обратно)

301

Marder, From the Dreadnought to Scapa Flow, 14.

(обратно)

302

Gardiner, Pillars of Society, 57.

(обратно)

303

Там же, 57.

(обратно)

304

Marder, From the Dreadnought to Scapa Flow, 15.

(обратно)

305

Там же, 18.

(обратно)

306

Gardiner, Pillars of Society, 55–6.

(обратно)

307

Massie, Dreadnought, 410.

(обратно)

308

Marder, From the Dreadnought to Scapa Flow, 7–9.

(обратно)

309

Там же, 33.

(обратно)

310

Там же, 36.

(обратно)

311

Herwig, «Luxury» Fleet, 55.

(обратно)

312

Там же, 54–5.

(обратно)

313

Massie, Dreadnought, 485.

(обратно)

314

Herwig, «The German Reaction to the Dreadnought Revolution», 276.

(обратно)

315

Marder, From the Dreadnought to Scapa Flow, 107.

(обратно)

316

Herwig, «Luxury» Fleet, 50.

(обратно)

317

O'Brien, «The Titan Refreshed», 153–6.

(обратно)

318

Rüger, «Nation, Empire and Navy», 174.

(обратно)

319

Gordon, «The Admiralty and Dominion Navies, 1902–1914», 409–10.

(обратно)

320

O'Brien, «The Titan Refreshed», 150. 52. Там же, 159.

(обратно)

321

Steiner, «The Last Years», 77.

(обратно)

322

Там же, 76, 85.

(обратно)

323

Имеется в виду император Фридрих III, отец Вильгельма II, который был болен раком и правил всего несколько месяцев.

(обратно)

324

Otte, «Eyre Crowe and British Foreign Policy», 27.

(обратно)

325

BD, т. III, Appendix, 397–420, 417.

(обратно)

326

Там же, 403–4.

(обратно)

327

Там же, 415–16.

(обратно)

328

Там же, 419.

(обратно)

329

Stevenson, Armaments, 101.

(обратно)

330

Epkenhans, Tirpitz, Kindle version, loc. 695–9.

(обратно)

331

Herwig, «The German Reaction to the Dreadnought Revolution», 278.

(обратно)

332

Epkenhans, Tirpitz, Kindle version, loc. 831–5.

(обратно)

333

Herwig, «Luxury» Fleet, 8–9.

(обратно)

334

Там же, 62.

(обратно)

335

Herwig, «The German Reaction to the Dreadnought Revolution», 279.

(обратно)

336

Там же, 281.

(обратно)

337

Steinberg, «The Copenhagen Complex», 38.

(обратно)

338

Steinberg, «The Novelle of 1908», 28.

(обратно)

339

Marder, From the Dreadnought to Scapa Flow, 112–13.

(обратно)

340

Berghahn, Germany and the Approach of War, 57–8.

(обратно)

341

Herwig, «Luxury» Fleet, 62; Epkenhans, Tirpitz, Kindle version, loc. 764–7.

(обратно)

342

Massie, Dreadnought, 701.

(обратно)

343

Epkenhans, Tirpitz, Kindle version, loc. 813–17.

(обратно)

344

Ritter, The Sword and the Sceptre, 298n76.

(обратно)

345

Steinberg, «The Novelle of 1908», 26, 36.

(обратно)

346

Там же, 39.

(обратно)

347

Epkenhans, Tirpitz, Kindle version, loc. 749–56.

(обратно)

348

Marder, From the Dreadnought to Scapa Flow, 140–42.

(обратно)

349

Epkenhans, Tirpitz, Kindle version, loc. 758–61.

(обратно)

350

Bülow, Memoirs of Prince von Bulow, т. I, 357.

(обратно)

351

Thompson, Northcliffe, 153.

(обратно)

352

Одна из «чиновничьих» должностей в британском правительстве. Ее занимает не член парламента, а специалист-администратор.

(обратно)

353

Действительно, он был произведен в почетные адмиралы королевой Викторией.

(обратно)

354

Имеется в виду племянник знаменитого Гельмута фон Мольтке – Мольтке-младший.

(обратно)

355

BD, т. VI, 117, 184–90; Bülow, Memoirs of Prince von Bulow, т. I, 358–60.

(обратно)

356

Steinberg, «The Novelle of 1908», 41–2.

(обратно)

357

Hopman, Das ereignisreiche Leben, 152.

(обратно)

358

Otte, «An Altogetherby, The Road to Verdun, 169. Unfortunate Affair», 297–301.

(обратно)

359

Там же, 301–2.

(обратно)

360

Там же, 305–7, 314.

(обратно)

361

Clark, Kaiser Wilhelm II, 239–40.

(обратно)

362

Otte, «An Altogether Unfortunate Affair», 329.

(обратно)

363

Balfour, The Kaiser and His Times, 291.

(обратно)

364

Einem, Erinnerungen eines Soldaten, 122.

(обратно)

365

Wilson, The Policy of the Entente, 7.

(обратно)

366

Marder, From the Dreadnought to Scapa Flow, 156.

(обратно)

367

Cannadine, The Decline and Fall of the British Aristocracy, 48–9; Grigg, Lloyd George, 203–8, 223.

(обратно)

368

Kennedy, Rise of the Anglo-German Antagonism, 423.

(обратно)

369

Мухаммед Ахмед ибн ас-Саййид абд-Аллах – суданский религиозный лидер, провозгласивший себя Махди, то есть «Мессией», и организовавший в стране восстание против египетского и британского правительств.

(обратно)

370

Eubank, «The Fashoda Crisis Re-examined», 145–8.

(обратно)

371

Andrew, Théophile Delcassé, 45.

(обратно)

372

Tombs and Tombs, That Sweet Enemy, 428–9; Roberts, Salisbury, 702; Eubank, «The Fashoda Crisis Re-examined», 146–7.

(обратно)

373

Tombs, 126.

(обратно)

374

Thompson, Northcliffe, 55–7.

(обратно)

375

Roberts, Salisbury, 706–8.

(обратно)

376

Mayne et al., Cross Channel Currents, 5.

(обратно)

377

BD, т. I, 300, 242.

(обратно)

378

Mayne et al., Cross Channel Currents, 5.

(обратно)

379

Kennedy, Rise of the Anglo-German Antagonism, 234.

(обратно)

380

Eckardstein and Young, Ten Years at the Court of St. James, 228.

(обратно)

381

Rich, The Tsar's Colonels, 88.

(обратно)

382

Weber, France: Fin de Siucle, 105–6.

(обратно)

383

Ousby, The Road to Verdun, 168–9.

(обратно)

384

Weber, France: Fin de Siucle, 106.

(обратно)

385

Joly, «La France et la Revanche», везде.

(обратно)

386

Porch, The March to the Marne, 55.

(обратно)

387

Ous

(обратно)

388

Там же, 122–4.

(обратно)

389

Barclay, Thirty Years, 135.

(обратно)

390

Weber, France: Fin de Siucle, 121–4.

(обратно)

391

Ousby, The Road to Verdun, 120.

(обратно)

392

Hayne, French Foreign Office, 28–40; Keiger, France and the Origins, 25– 9.

(обратно)

393

Hayne, French Foreign Office, 38–9.

(обратно)

394

Porch, The March to the Marne, 83, 218–21, 250–52 и везде.

(обратно)

395

Tombs and Tombs, That Sweet Enemy, 426.

(обратно)

396

Там же, 426–7.

(обратно)

397

Barclay, Thirty Years, 140–41.

(обратно)

398

Lincoln, In War's Dark Shadow, 17.

(обратно)

399

Keiger, France and the Origins, 11–12; Fuller, Strategy and Power in Russia, 353–4.

(обратно)

400

Sanborn, «Education for War and Peace», 213–14.

(обратно)

401

BD, т. II, 35, 285–8.

(обратно)

402

Andrew, Théophile Delcassé, 1–10.

(обратно)

403

Hayne, «The Quai d'Orsay», 430.

(обратно)

404

Andrew, Théophile Delcassé, 67.

(обратно)

405

Там же, 90.

(обратно)

406

Там же, 18–19.

(обратно)

407

Там же, 54.

(обратно)

408

Там же, 24, 91.

(обратно)

409

Там же, 191.

(обратно)

410

Monger, The End of Isolation, 104–5.

(обратно)

411

Andrew, Théo phile Delcassé, 190, 196–7.

(обратно)

412

Там же, 181.

(обратно)

413

Hayne, French Foreign Office, 109.

(обратно)

414

Eubank, Paul Cambon, 65.

(обратно)

415

Hayne, French Foreign Office, 103.

(обратно)

416

Eubank, Paul Cambon, 95.

(обратно)

417

Там же, 209.

(обратно)

418

Там же, 65, 68; Hayne, French Foreign Office, 103.

(обратно)

419

Andrew, Théophile Delcassé, 186–7.

(обратно)

420

Nicolson, Portrait of a Diplomatist, 86.

(обратно)

421

Там же, 84.

(обратно)

422

Andrew, Théophile Delcassé, 186.

(обратно)

423

Monger, The End of Isolation, 772.

(обратно)

424

Andrew, Théophile Delcassé, 207–8.

(обратно)

425

Cronin, Paris on the Eve, 63; Tombs and Tombs, That Sweet Enemy, 439–41; Mayne et al., Cross Channel Currents, 14–16.

(обратно)

426

Andrew, Théophile Delcassé, 209.

(обратно)

427

Hayne, French Foreign Office, 94.

(обратно)

428

Andrew, Théophile Delcassé, 212–14; Williamson, Politics of Grand Strategy, 10–13.

(обратно)

429

Eubank, Paul Cambon, 87.

(обратно)

430

Williamson, Politics of Grand Strategy, 27; Weinroth, «The British Radicals», 657–8.

(обратно)

431

Clark, Kaiser Wilhelm II, 192.

(обратно)

432

Fischer, War of Illusions, 52–4.

(обратно)

433

Sharp, Anglo-French Relations, 18.

(обратно)

434

Lloyd George, War Memoirs, т. I, 3.

(обратно)

435

Scarborough Evening News, 24 октября 1904.

(обратно)

436

Neilson, Britain and the Last Tsar, 255–8.

(обратно)

437

По местному времени было уже 9 февраля.

(обратно)

438

По другим данным, потери русского флота составили 5045 человек убитыми, 803 ранеными и 6016 пленными. Японцы же потеряли 117 человек убитыми и 538 ранеными.

(обратно)

439

Herring, From Colony to Superpower, 360–61.

(обратно)

440

McDonald, United Government, 70–71.

(обратно)

441

Kleǐnmikhel», Memories of a Shipwrecked World, 176.

(обратно)

442

Lincoln, In War's Dark Shadow, 224.

(обратно)

443

McDonald, United Government, 71; Lincoln, In War's Dark Shadow, 225.

(обратно)

444

McDonald, United Government, 71, 73.

(обратно)

445

Lieven, Nicholas II, 144.

(обратно)

446

Figes, A People's Tragedy, 179–86.

(обратно)

447

Lieven, Nicholas II, 149.

(обратно)

448

Airapetov, Generalui, 12.

(обратно)

449

Figes, A People's Tragedy, 16.

(обратно)

450

Совершенно достоверных подтверждений этому нет, личный врач Александра III и после революции отрицал пристрастие царя к спиртному.

(обратно)

451

Lieven, Nicholas II, 39.

(обратно)

452

McDonald, United Government, 16n39.

(обратно)

453

Там же, 16.

(обратно)

454

Izvol'skiǐ and Seeger, The Memoirs of Alexander Iswolsky, 270n.

(обратно)

455

Carter, The Three Emperors, 64–71; Lieven, Nicholas II, 40–42, 58–9, 166– 7.

(обратно)

456

Carter, The Three Emperors, 69.

(обратно)

457

Steinberg, All the Tsar's Men, 29–31. 21. Там же, 30.

(обратно)

458

Lincoln, In War's Dark Shadow, 33.

(обратно)

459

Lieven, Nicholas II, 42.

(обратно)

460

Neklyudov, Diplomatic Reminiscences, 4.

(обратно)

461

McDonald, United Government, 65–6.

(обратно)

462

Neilson, Britain and the Last Tsar, 70.

(обратно)

463

Carter, The Three Emperors, 225.

(обратно)

464

Lieven, Nicholas II, 64.

(обратно)

465

Там же, 71.

(обратно)

466

Там же, 141.

(обратно)

467

Neilson, Britain and the Last Tsar, 62.

(обратно)

468

Lieven, Nicholas II, 102.

(обратно)

469

McDonald, United Government, 70.

(обратно)

470

Там же, 70.

(обратно)

471

Там же, 73 и главы 2 и 3.

(обратно)

472

Там же, 40–41.

(обратно)

473

Radziwill, Behind the Veil, 226.

(обратно)

474

Lieven, Nicholas II, 65–6.

(обратно)

475

Kleǐnmikhel», Memories of a Shipwrecked World, 211–12.

(обратно)

476

Radziwill, Behind the Veil, 230.

(обратно)

477

Lieven, Nicholas II, 227.

(обратно)

478

Там же, 55n8.

(обратно)

479

Carter, The Three Emperors, 221.

(обратно)

480

Neilson, Britain and the Last Tsar, 55.

(обратно)

481

Lieven, Nicholas II, 149; Figes, A People's Tragedy, 191.

(обратно)

482

Radziwill, Behind the Veil, 357; Lincoln, In War's Dark Shadow, 343.

(обратно)

483

Figes, A People's Tragedy, 230; Radziwill, Behind the Veil, 361.

(обратно)

484

Lieven, Russia and the Origins, 23–4.

(обратно)

485

Fuller, Strategy and Power in Russia, 415.

(обратно)

486

Szamuely, The Russian Tradition, 19.

(обратно)

487

Процитировано в Robert Chandler, «Searching for a Saviour», Spectator (London), 31 марта 2012.

(обратно)

488

Kennan, Siberia and the Exile System, 55.

(обратно)

489

Dowler, Russia in 1913, 198.

(обратно)

490

Vinogradov, «1914 God: Быть или не быть войне?», 162.

(обратно)

491

Fuller, Strategy and Power in Russia, 378.

(обратно)

492

Neilson, Britain and the Last Tsar, 86 и гл. 3.

(обратно)

493

Weinroth, «The British Radicals», 665–70.

(обратно)

494

Gilmour, Curzon, 201.

(обратно)

495

Именно главнокомандующим, а не начальником штаба, как в тексте.

(обратно)

496

Hinsley, British Foreign Policy under Sir Edward Grey, 135–6.

(обратно)

497

Fuller, Strategy and Power in Russia, 364–5; Neilson, Britain and the Last Tsar, 113–15.

(обратно)

498

Jusserand, What Me Befell, 203.

(обратно)

499

Lieven, Russia and the Origins, 6.

(обратно)

500

Stevenson, Armaments, 53.

(обратно)

501

Lieven, «Pro-Germans and Russian Foreign Policy», 38.

(обратно)

502

Airapetov, Generalui, 10–11.

(обратно)

503

Fuller, Strategy and Power in Russia, 379–82.

(обратно)

504

Там же, 404.

(обратно)

505

Lieven, «Pro-Germans and Russian Foreign Policy», 41–2.

(обратно)

506

Spring, «Russia and the Franco-Russian Alliance», везде.

(обратно)

507

Там же, 569.

(обратно)

508

Soroka, «Debating Russia's Choice», 14.

(обратно)

509

Hantsch, Leopold Graf Berchtold, 33.

(обратно)

510

Taube, La Politique russe d'avant-guerre, 15.

(обратно)

511

Там же, 43.

(обратно)

512

Soroka, «Debating Russia's Choice», 11.

(обратно)

513

Там же, 4.

(обратно)

514

Carter, The Three Emperors, 138.

(обратно)

515

Albertini, The Origins of the War, т. I, 159.

(обратно)

516

Lieven, «Pro-Germans and Russian Foreign Policy», 43–5.

(обратно)

517

Levine and Grant, The Kaiser's Letters to the Tsar, 118, 120.

(обратно)

518

Andrew, Théophile Delcassé, 250–52.

(обратно)

519

Carter, The Three Emperors, 130.

(обратно)

520

Cecil, Wilhelm II, 14.

(обратно)

521

На деле их по его инструкциям рисовали профессиональные художники.

(обратно)

522

Carter, The Three Emperors, 185; Bülow, Memoirs of Prince von Bulow, т. II, 146.

(обратно)

523

Balfour, The Kaiser and His Times, 248.

(обратно)

524

Albertini, The Origins of the War, т. I, 159–60; Bülow, Memoirs of Prince von Bulow, т. II, 152–3; McDonald, United Government and Foreign Policy in Russia, 78–9.

(обратно)

525

Levine and Grant, The Kaiser's Letters to the Tsar, 191–4.

(обратно)

526

Lerman, The Chancellor as Courtier, 128– 30.

(обратно)

527

Bülow, Memoirs of Prince von Bulow, т. I, 161.

(обратно)

528

Hopman, Das ereignisreiche Leben, 144.

(обратно)

529

Lieven, Nicholas II, 192.

(обратно)

530

BD, т. IV, 205, 219–20.

(обратно)

531

Neilson, Britain and the Last Tsar, 102–3.

(обратно)

532

Taube, La Politique russe d'avantguerre, 90.

(обратно)

533

Там же, 101.

(обратно)

534

Soroka, «Debating Russia's Choice», 15.

(обратно)

535

Hantsch, Leopold Graf Berchtold, 49.

(обратно)

536

Csáky, Vom Geachteten zum Geächteten, 67.

(обратно)

537

В оригинале: «Je l'ai regretté tous les jours, mais je m'en félicité toutes les nuits». Bülow, Memoirs of Prince von Bulow, т. II, 325.

(обратно)

538

Radziwill, Behind the Veil, 380.

(обратно)

539

Taube, La Politique russe d'avant-guerre, 105.

(обратно)

540

BD, т. IV, 219, 235–6.

(обратно)

541

Fuller, Strategy and Power in Russia, 416.

(обратно)

542

Soroka, «Debating Russia's Choice», 3.

(обратно)

543

Так называлось протекавшее в конце XIX в. противостояние российской и британской агентуры в Центральной Азии.

(обратно)

544

Taube, La Politique russe d'avantguerre, 103. 106. Nicolson, Portrait of a Diplomatist, 183–5. 107. Hinsley, British Foreign Policy under Sir Edward Grey, 158.

(обратно)

545

Bülow, Memoirs of Prince von Bulow, т. II, 352.

(обратно)

546

Menning and Menning, ««Baseless Allegations»», 373.

(обратно)

547

Grey, Twenty-five Years, т. I, 154.

(обратно)

548

Spring, «Russia and the Franco-Russian Alliance», 584.

(обратно)

549

Albertini, The Origins of the War, т. I, 189.

(обратно)

550

Geiss, «Deutschland und Österreich-Ungarn», 386.

(обратно)

551

Angelow, «Der Zweibund zwischen Politischer», 58; Snyder, The Ideology of the Offensive, 107.

(обратно)

552

Bülow, Memoirs of Prince von Bulow, т. II, 367.

(обратно)

553

Там же, 362.

(обратно)

554

Stevenson, Armaments, 4.

(обратно)

555

Stone, Europe Transformed, 315.

(обратно)

556

Франц-Карл, как утверждают, получил прозвище Добрый лишь потому, что никто не мог придумать ничего еще. (Примеч. авт.)

(обратно)

557

Речь об австрийских Габсбургах. Испанские пренебрегали этой опасностью и полностью вымерли к концу XVII столетия, что привело к так называемой Войне за испанское наследство. (Примеч. пер.)

(обратно)

558

Redlich, Emperor Francis Joseph, 40.

(обратно)

559

Palmer, Twilight of the Habsburgs, 23.

(обратно)

560

Margutti, The Emperor Francis Joseph, 26–7.

(обратно)

561

Там же, 50.

(обратно)

562

Palmer, Twilight of the Habsburgs, 230–31.

(обратно)

563

Margutti, The Emperor Francis Joseph, 35–50; Redlich, Emperor Francis Joseph, 17–18, 188.

(обратно)

564

Palmer, Twilight of the Habsburgs, 172.

(обратно)

565

Margutti, The Emperor Francis Joseph, 45–6.

(обратно)

566

Там же, 52.

(обратно)

567

Она прожила до 86 лет, но так и не узнала о судьбе своего мужа. (Примеч. пер.)

(обратно)

568

Теории эти включали в себя версии с политическим убийством и даже с неудачным абортом. (Примеч. пер.)

(обратно)

569

Palmer, Twilight of the Habsburgs, 265.

(обратно)

570

Там же.

(обратно)

571

RA VIC/MAIN/QVJ (W) 4 августа 1874 (экземпляры принцессы Беатрис).

(обратно)

572

Margutti, The Emperor Francis Joseph, 48.

(обратно)

573

Leslie, «The Antecedents», 309–10; Williamson, «Influence, Power, and the Policy Process», 419.

(обратно)

574

Lukacs, Budapest 1900, 49–50, 108–12.

(обратно)

575

Deák, Beyond Nationalism, 69.

(обратно)

576

Vermes, Istv'an Tisza, 102.

(обратно)

577

Freud, Civilization and Its Discontents, 61.

(обратно)

578

Steed, Through Thirty Years, т. I, 196.

(обратно)

579

Wank, «Pessimism in the Austrian Establishment», 299.

(обратно)

580

Там же; Johnston, The Austrian Mind, 47.

(обратно)

581

Boyer, «The End of an Old Regime», 177–9; Stone, Europe Transformed, 304; Johnston, The Austrian Mind, 48; Urbas, Schicksale und Schatten, 77; Bridge, From Sadowa to Sarajevo, 254.

(обратно)

582

Boyer, «The End of an Old Regime», 174–7; Palmer, Twilight of the Habsburgs, 291; Stone, Europe Transformed, 316; Stevenson, Armaments, 4; Williamson, Austria-Hungary, 44–6.

(обратно)

583

Palmer, Twilight of the Habsburgs, 293.

(обратно)

584

Czernin, In the World War, 46; Macartney, The Habsburg Empire, 746; Steed, Through Thirty Years, 367; Wank, «The Archduke and Aehrenthal», 86.

(обратно)

585

Там же.

(обратно)

586

Steed, Through Thirty Years, т. I, 367; Bridge, The Habsburg Monarchy, 7.

(обратно)

587

Czernin, In the World War, 48.

(обратно)

588

Там же, 50; Afflerbach, Der Dreibund, 596–7.

(обратно)

589

Hantsch, Leopold Graf Berchtold, 389.

(обратно)

590

Aehrenthal, Aus dem Nachlass, 179–80.

(обратно)

591

Bridge, «Tarde Venientibus Ossa», везде.

(обратно)

592

Sondhaus, Franz Conrad von Hötzendorf, 82–4; Ritter, The Sword and the Sceptre, 229.

(обратно)

593

Берлиц Максимилиан Дельфиниус (1852–1921) – лингвист и педагог, разработчик популярной методики обучения иностранным языкам и основатель международной системы школ, использующих эту методику.

(обратно)

594

Hoetzendorf, Mein Leben mit Conrad von Hötzendorf, 174–5.

(обратно)

595

Sondhaus, Franz Conrad von Hötzendorf, 73–4.

(обратно)

596

Hoetzendorf, Mein Leben mit Conrad von Hötzendorf, 66; Sondhaus, Franz Conrad von Hötzendorf, 89, 104.

(обратно)

597

Hoetzendorf, Mein Leben mit Conrad von Hötzendorf, 30.

(обратно)

598

Там же, 210.

(обратно)

599

Там же, 31; Sondhaus, Franz Conrad von Hötzendorf, 111; Williamson, Austria-Hungary, 49–50.

(обратно)

600

Bridge, From Sadowa to Sarajevo, 440.

(обратно)

601

Там же, 267.

(обратно)

602

Bosworth, Italy and the Approach, 55–7.

(обратно)

603

Herwig, «Disjointed Allies», 271; Angelow, «Der Zweibund zwischen Politischer», 34; Margutti, The Emperor Francis Joseph, 220–28; Williamson, Austria-Hungary, 36.

(обратно)

604

Bridge, From Sadowa to Sarajevo, 254–5, 427–8; Margutti, The Emperor Francis Joseph, 127, 228.

(обратно)

605

Musulin, Das Haus am Ballplatz, 80; Stevenson, Armaments, 38–9; Williamson, Austria-Hungary, 114.

(обратно)

606

Bridge, «Austria-Hungary and the Boer War», 79.

(обратно)

607

Bridge, From Sadowa to Sarajevo, 260; Steiner, The Foreign Office and Foreign Policy, 182–3; Williamson, Austria-Hungary, 112.

(обратно)

608

Wank, «Foreign Policy and the Nationality Problem in Austria-Hungary», 45.

(обратно)

609

Bridge, From Sadowa to Sarajevo, 232–4; Jelavich, Russia's Balkan Entanglements, 212–13.

(обратно)

610

Kessler, Journey to the Abyss, XXI.

(обратно)

611

Schorske, Fin-de-siucle Vienna, 213– 19.

(обратно)

612

Там же, 346–8.

(обратно)

613

Kessler, Journey to the Abyss, 230.

(обратно)

614

Lukacs, Budapest 1900, 129–32.

(обратно)

615

Offer, The First World War, 121–7.

(обратно)

616

Там же, 128.

(обратно)

617

Wank, «The Archduke and Aehrenthal», 83n33.

(обратно)

618

Sondhaus, Franz Conrad von Hötzendorf, 84–5.

(обратно)

619

Förster, «Der deutschen Generalstab», 95.

(обратно)

620

Offer, The First World War, 129.

(обратно)

621

Deák, Beyond Nationalism, 128–9, 134–6.

(обратно)

622

Lukacs, Budapest 1900, 184n.

(обратно)

623

Weber, France: Fin de Siucle, 218–20.

(обратно)

624

Offer, «Going to War in 1914», 217.

(обратно)

625

Kronenbitter, Krieg im Frieden, 33.

(обратно)

626

Lieven, Russia and the Origins, 22.

(обратно)

627

Neklyudov, Diplomatic Reminiscences, 5.

(обратно)

628

Bernhardi, Germany and the Next War, 28.

(обратно)

629

Offer, «Going to War in 1914», 216.

(обратно)

630

Rathenau, Briefe, 147.

(обратно)

631

Rathenau and von Strandmann, Walther Rathenau, 142– 3.

(обратно)

632

Stromberg, «The Intellectuals», 115, 119.

(обратно)

633

Tanner, Nietzsche, 4 и везде.

(обратно)

634

Blom, The Vertigo Years, 354.

(обратно)

635

Kessler, Journey to the Abyss, 128.

(обратно)

636

Cronin, Paris on the Eve, 43–6.

(обратно)

637

Там же, 47.

(обратно)

638

Wohl, The Generation of 1914, 6–7.

(обратно)

639

Blom, The Vertigo Years, гл. 8.

(обратно)

640

Tuchman, The Proud Tower, 88–97.

(обратно)

641

Там же, 106.

(обратно)

642

De Burgh, Elizabeth, 326–7.

(обратно)

643

Butterworth, The World that Never Was, 323.

(обратно)

644

Barclay, Thirty Years, 142.

(обратно)

645

Gooch, «Attitudes to War, 95. 24–7.

(обратно)

646

Hynes, The Edwardian Turn of Mind, 26–7.

(обратно)

647

Weber, France: Fin de Siucle, 224.

(обратно)

648

Там же, 12.

(обратно)

649

Tuchman, The Proud Tower, 32; Blom, The Vertigo Years, 184–5.

(обратно)

650

Travers, «Technology, Tactics, and Morale», 279.

(обратно)

651

Miller et al., Military Strategy, 14n28.

(обратно)

652

Steiner and Neilson, Britain and the Origins, 171.

(обратно)

653

Hull, The Entourage of Kaiser Wilhelm II, 133–5.

(обратно)

654

Hynes, The Edwardian Turn of Mind, 201.

(обратно)

655

Там же, 199.

(обратно)

656

Gildea, Barricades and Borders, 268–7.

(обратно)

657

Ousby, The Road to Verdun, 155–6.

(обратно)

658

Bourdon, The German Enigma, 170.

(обратно)

659

Hynes, The Edwardian Turn of Mind, 286–7.

(обратно)

660

Blom, The Vertigo Years, 334 и гл. 13.

(обратно)

661

Leslie, «The Antecedents», 312.

(обратно)

662

Я благодарен бригадному генералу Дэвиду Годсалу за разрешение процитировать этот отрывок из неопубликованного дневника капитана Уилмота Колфилда.

(обратно)

663

Gooch, «Attitudes to War», 94.

(обратно)

664

Bernhardi, Germany and the Next War, 26.

(обратно)

665

Joll and Martel, The Origins of the First World War, 276–7.

(обратно)

666

Lukacs, Budapest 1900, 130–32.

(обратно)

667

Schorske, Fin-de-Siucle Vienna, 133–46.

(обратно)

668

Bernhardi, Germany and the Next War, 57–8.

(обратно)

669

Berghahn, «War Preparations and National Identity», 311ff.

(обратно)

670

Nolan, The Inverted Mirror, 25.

(обратно)

671

Steiner and Neilson, Britain and the Origins, 165.

(обратно)

672

Hewitson, Germany and the Causes, 92.

(обратно)

673

Eby, The Road to Armageddon, 6.

(обратно)

674

Martel, The Origins of the First World War, 280– 81.

(обратно)

675

Cannadine et al., The Right Kind of History, 19–20, 23–4.

(обратно)

676

Langsam, «Nationalism and History», 250–51.

(обратно)

677

Joll and Martel, The Origins of the First World War, 274–5.

(обратно)

678

Bernhardi, Germany and the Next War, 57.

(обратно)

679

Там же, 20.

(обратно)

680

Berghahn, «War Preparations and National Identity», 316.

(обратно)

681

Cannadine et al., The Right Kind of History, 53.

(обратно)

682

Roberts, Salisbury, 799.

(обратно)

683

Kennedy, «German World Policy», 616–18.

(обратно)

684

Fischer, «The Foreign Policy of Imperial Germany», 26.

(обратно)

685

Joll, 1914, 18.

(обратно)

686

Hewitson, Germany and the Causes, 95.

(обратно)

687

Thompson, Northcliffe, 155–6.

(обратно)

688

Steiner, «The Last Years», 76.

(обратно)

689

Ousby, The Road to Verdun, 154–6.

(обратно)

690

Hewitson, «Germany and France», 574–5, 580– 81.

(обратно)

691

Nolan, The Inverted Mirror, 56.

(обратно)

692

Herwig, The Marne, 32–3.

(обратно)

693

Nolan, The Inverted Mirror, 30.

(обратно)

694

Bourdon, The German Enigma, 163–4.

(обратно)

695

Nolan, The Inverted Mirror, 58.

(обратно)

696

Там же, 61.

(обратно)

697

Gooch, «Attitudes to War», 96.

(обратно)

698

Förster, «Facing «People's War»», 223–4.

(обратно)

699

Ritter, The Sword and the Scepter, 102.

(обратно)

700

Joll, The Second International, 196.

(обратно)

701

Stevenson, Armaments, 38.

(обратно)

702

Ferguson, The Pity of War, 31–3.

(обратно)

703

Förster, «Im Reich des Absurden», 213–14; Feldman, «Hugo Stinnes», 84–5.

(обратно)

704

Steed, Through Thirty Years, 359.

(обратно)

705

Lieven, Russia and the Origins, 16–17; Bushnell, «The Tsarist Officer Corps», passim.

(обратно)

706

Airapetov, Последняя война императорской России, 44–58.

(обратно)

707

Ritter, The Sword and the Sceptre, 102–3.

(обратно)

708

Bourdon, The German Enigma, 207.

(обратно)

709

Eby, The Road to Armageddon, 4.

(обратно)

710

Howard, «Men Against Fire», 17.

(обратно)

711

Перевод Владимира Кормана.

(обратно)

712

Rohkrämer, «Heroes and Would-be Heroes», 192–3.

(обратно)

713

Steiner and Neilson, Britain and the Origins, 169.

(обратно)

714

Hynes, The Edwardian Turn of Mind, 28–9.

(обратно)

715

Linton, «Preparing German Youth for War», 177–8.

(обратно)

716

Там же, 167.

(обратно)

717

Там же, 180–83.

(обратно)

718

Weber, France: Fin de Siucle, 215–17; Porch, The March to the Marne, 207–10.

(обратно)

719

Porch, The March to the Marne, 92–3.

(обратно)

720

Там же, гл. 5, 106–7; Harris, The Man on Devil's Island, 365–6.

(обратно)

721

Porch, The March to the Marne, гл. 7.

(обратно)

722

Там же, 189.

(обратно)

723

Clark, Iron Kingdom, 596–9.

(обратно)

724

Balfour, The Kaiser and His Times, 333.

(обратно)

725

Berghahn, Germany and the Approach of War, 174–8.

(обратно)

726

Gooch, «Attitudes to War», 97.

(обратно)

727

Rohkrämer, «Heroes and Wouldbe Heroes», 199–203.

(обратно)

728

Stromberg, «The Intellectuals», 109.

(обратно)

729

Urbas, Schicksale und Schatten, 67–8.

(обратно)

730

Kessler, Journey to the Abyss, 581.

(обратно)

731

Stromberg, «The Intellectuals», 117–18n37.

(обратно)

732

Там же, 120; Weber, The Nationalist Revival in France, 108–9.

(обратно)

733

Laurence, «Bertha von Suttner», 184–5.

(обратно)

734

Там же, 196.

(обратно)

735

Blom, The Vertigo Years, 192.

(обратно)

736

Laurence, «Bertha von Suttner», 186–7; Joll and Martel, The Origins of the First World War, 260–61; LaFeber, The Cambridge History of American Foreign Relations, 43.

(обратно)

737

Kennedy, Rise of the Anglo-German Antagonism, 293.

(обратно)

738

Rotte, «Global Warfare», 483–5.

(обратно)

739

Bloch, The Future of War, ХХХ.

(обратно)

740

Там же, LXXI.

(обратно)

741

Там же, IX.

(обратно)

742

Там же, XIX.

(обратно)

743

Travers, «Technology, Tactics, and Morale», 266.

(обратно)

744

Bloch, The Future of War, XVI.

(обратно)

745

Там же, XI.

(обратно)

746

Dungen, «Preventing Catastrophe», 456–7.

(обратно)

747

Ceadel, Living the Great Illusion, 4, 20–21.

(обратно)

748

Angell, The Great Illusion, Kindle version, loc. 4285.

(обратно)

749

Там же, loc. 947–9.

(обратно)

750

Там же, loc. 633–4.

(обратно)

751

Там же, loc. 1149.

(обратно)

752

Steiner and Neilson, Britain and the Origins, 142; Ceadel, Living the Great Illusion, 8–12, 22.

(обратно)

753

Offer, The First World War, 250.

(обратно)

754

Laity, The British Peace Movement, 189.

(обратно)

755

Cooper, «Pacifism in France», 360–62.

(обратно)

756

Bülow, Memoirs of Prince von Bulow, т. II, 383.

(обратно)

757

Chickering, «Problems of a German Peace Movement», 46, 52.

(обратно)

758

Chickering, Imperial Germany, 239–53.

(обратно)

759

Wank, «The Austrian Peace Movement», 42–3; Dülffer, «Efforts to Reform the International System», 28.

(обратно)

760

Herring, From Colony to Superpower, 358–60.

(обратно)

761

Patterson, «Citizen Peace Initiatives», 187–92.

(обратно)

762

Herring, From Colony to Superpower, 357–8.

(обратно)

763

Chickering, Imperial Germany, 345.

(обратно)

764

Cooper, «Pacifism in France», 366–7.

(обратно)

765

Morris, «The English Radicals» Campaign», везде.

(обратно)

766

Weinroth, «The British Radicals», 661–2.

(обратно)

767

Kessler, Journey to the Abyss, 336, 368–9.

(обратно)

768

Zweig, The World of Yesterday, 226.

(обратно)

769

Cooper, «Pacifism in France», 363.

(обратно)

770

Anderson, The Rise of Modern Diplomacy, 253–5.

(обратно)

771

Там же, 255.

(обратно)

772

Morrill, «Nicholas II and the Call», 296–313.

(обратно)

773

Dülffer, «Chances and Limits of Arms Control», 98.

(обратно)

774

Dülffer, «Citizens and Diplomats», 30–31.

(обратно)

775

Joll and Martel, The Origins of the First World War, 258.

(обратно)

776

Massie, Dreadnought, 429.

(обратно)

777

Chickering, Imperial Germany, 225.

(обратно)

778

Dülffer, «Citizens and Diplomats», 25.

(обратно)

779

Laurence, «The Peace Movement in Austria», 55.

(обратно)

780

Andrew, Théophile Delcassé, 121.

(обратно)

781

BD, т. I, 274, 224–5; 276, 226.

(обратно)

782

White, The First Hague Conference, 114.

(обратно)

783

Tuchman, The Proud Tower, 252.

(обратно)

784

BD, т. I, 282, 229–31.

(обратно)

785

White, The First Hague Conference, 8.

(обратно)

786

Там же, 18–19.

(обратно)

787

Dülffer, «Citizens and Diplomats», 24.

(обратно)

788

Dülffer, «Chances and Limits of Arms Control», 102.

(обратно)

789

Chickering, Imperial Germany, 227.

(обратно)

790

Там же, 228.

(обратно)

791

Aehrenthal, Aus dem Nachlass, 388.

(обратно)

792

Stevenson, Armaments, 109.

(обратно)

793

Laity, The British Peace Movement, 171–2.

(обратно)

794

Laurence, «The Peace Movement in Austria», 29.

(обратно)

795

Stevenson, Armaments, 109–10.

(обратно)

796

Ceadel, Semi-Detached Idealists, 166.

(обратно)

797

Charykov, Glimpses of High Politics, 261.

(обратно)

798

Marder, From the Dreadnought to Scapa Flow, 133.

(обратно)

799

Chickering, Imperial Germany, 229–30.

(обратно)

800

Steiner, «Grey, Hardinge and the Foreign Office», 434–5.

(обратно)

801

Dülffer, «Efforts to Reform the International System», 40.

(обратно)

802

Howorth, «French Workers and German Workers», 85.

(обратно)

803

Chickering, Imperial Germany, 269.

(обратно)

804

Laurence, «Bertha von Suttner», 194.

(обратно)

805

Joll, The Second International, 107.

(обратно)

806

Craig, Germany, 1866–1945, 267–9; Joll, The Second International, 89–90.

(обратно)

807

Groh, «The «Unpatriotic Socialists»», 153–5.

(обратно)

808

Chickering, Imperial Germany, 272.

(обратно)

809

Joll, The Second International, 100–105; Goldberg, Life of Jean Jaurus, 329–30.

(обратно)

810

Goldberg, Life of Jean Jaurus, 13.

(обратно)

811

Там же, 63–5.

(обратно)

812

Там же, 15, 375; Heinrich, Geschichte in Gesprächen, 327–8.

(обратно)

813

Goldberg, Life of International, 126–43, 197.

(обратно)

814

Porch, The March to the Marne, 247–9.

(обратно)

815

Joll, The Second International, 126–43, 197.

(обратно)

816

Chickering, Imperial Germany, 275; Haupt, Socialism and the Great War, 90–91, 107.

(обратно)

817

Haupt, Socialism and the Great War, 67–8.

(обратно)

818

Там же, 64.

(обратно)

819

Там же, 91–2; Joll, The Second International, 152–7.

(обратно)

820

Haupt, Socialism and the Great War, 102–3.

(обратно)

821

Joll, The Second International, 70.

(обратно)

822

Howorth, «French Workers and German Workers», 75; Chickering, «War, Peace, and Social Mobilization», 16–17.

(обратно)

823

Joll, The Second International, 49–54; Howorth, «French Workers and German Workers», 78–81.

(обратно)

824

Haupt, Socialism and the Great War, 68–9.

(обратно)

825

Там же, 69–70.

(обратно)

826

Joll, The Second International, 123–4.

(обратно)

827

Haupt, Socialism and the Great War, 64–6.

(обратно)

828

Там же, 77.

(обратно)

829

Там же, 114; Goldberg, Life of Jean Jaurus, 435–8.

(обратно)

830

Cooper, Patriotic Pacifism, 171.

(обратно)

831

Там же, 165–7.

(обратно)

832

Chickering, Imperial Germany, 317.

(обратно)

833

Weinroth, «The British Radicals», 676; Chickering, Imperial Germany, 118.

(обратно)

834

Cooper, «Pacifism in France», 365.

(обратно)

835

Angell, The Great Illusion Kindle version, loc. 2928–30.

(обратно)

836

Howard, «The Armed Forces», 217.

(обратно)

837

Stevenson, «War by Timetable?», 167–8; Herwig, «Conclusions», 232.

(обратно)

838

Howard, The Franco-Prussian War, 14.

(обратно)

839

Stevenson, «War by Timetable?», 167.

(обратно)

840

Bucholz, Moltke, Schlieffen, 146–7, 229, 232.

(обратно)

841

Там же, 150.

(обратно)

842

Stevenson, «War by Timetable?», 171.

(обратно)

843

Craig, The Politics of the Prussian Army, 197n3.

(обратно)

844

Bucholz, Moltke, Schlieffen, 64–6.

(обратно)

845

Craig, The Politics of the Prussian Army, 216.

(обратно)

846

Moltke, Erinnerungen, 11.

(обратно)

847

Herwig, «Conclusions», 231.

(обратно)

848

Showalter, «Railroads», 40.

(обратно)

849

Stevenson, «War by Timetable?», 192–3.

(обратно)

850

Evera, «The Cult of the Offensive», 73–6.

(обратно)

851

Hamilton, «War Planning», 13.

(обратно)

852

Herwig, «Imperial Germany», 90.

(обратно)

853

Herwig, «From Tirpitz Plan to Schlieffen Plan», 57.

(обратно)

854

Tirpitz, My Memoirs, т. II, 290.

(обратно)

855

Bond, The Victorian Army and the Staff College, 133.

(обратно)

856

Kronenbitter, Krieg im Frieden, 88.

(обратно)

857

Echevarria, «Heroic History», 573–90.

(обратно)

858

Echevarria, «On the Brink of the Abyss», 31–3.

(обратно)

859

Прусская винтовка Дрейзе была фактически в два раза скорострельнее, хотя в боевых условиях часто выходила из строя. Французская винтовка Шасспо была в этом и других отношениях еще совершенней – в частности, дальность прицельной стрельбы из нее достигала километра и более.

(обратно)

860

Howard, «The Armed Forces», 206–9.

(обратно)

861

Travers, «Technology, Tactics, and Morale», 268.

(обратно)

862

Welch, «The Centenary», 273–94.

(обратно)

863

Bloch, «The Wars of the Future», 307.

(обратно)

864

Там же, 314–15.

(обратно)

865

Cairns, «International Politics», 280–81.

(обратно)

866

Bloch, «The Wars of the Future», 314.

(обратно)

867

Travers, «Technology, Tactics, and Morale», 273–4.

(обратно)

868

Burkhardt, «Kriegsgrund Geschichte?», 72–4.

(обратно)

869

Mombauer, «German War Plans», 52n10.

(обратно)

870

Snyder, The Ideology of the Offensive, 26–30; Evera, «The Cult of the Offensive», везде.

(обратно)

871

Travers, «Technology, Tactics, and Morale», 271n22.

(обратно)

872

Doughty, Pyrrhic Victory, 25.

(обратно)

873

Howard, «Men Against Fire», 10–11.

(обратно)

874

Messimy, Mes Souvenirs, 119.

(обратно)

875

Porch, «The French Army», 120.

(обратно)

876

Там же, 118.

(обратно)

877

Gooch, «Attitudes to War», 95.

(обратно)

878

Echevarria, «On the Brink of the Abyss», 27–8, 30–31.

(обратно)

879

Foley, German Strategy, 41.

(обратно)

880

Howard, «Men Against Fire», 8–10.

(обратно)

881

Cairns, «International Politics», 282.

(обратно)

882

Foley, German Strategy, 28–9.

(обратно)

883

Kießling, Gegen den «Großen Krieg»?, 43–50, 139; McDonald, United Government, 199–201; Kronenbitter, Krieg im Frieden, 139.

(обратно)

884

Kronenbitter, Krieg im Frieden, 126–31.

(обратно)

885

Förster, «Dreams and Nightmares», 345, 360.

(обратно)

886

Maurer, The Outbreak of the First World War; см., например, гл. 1.

(обратно)

887

Förster, «Der deutschen Generalstab», 61–95.

(обратно)

888

Csáky, Vom Geachteten zum Geächteten, 137.

(обратно)

889

Mombauer, «German War Plans», 59.

(обратно)

890

Steinberg, Bismarck, 57–60; Bucholz, Moltke, Schlieffen, 110–13.

(обратно)

891

Bucholz, Moltke, Schlieffen, 120–21.

(обратно)

892

Там же, 127.

(обратно)

893

Snyder, The Ideology of the Offensive, 134.

(обратно)

894

Bucholz, Moltke, Schlieffen, 130–31.

(обратно)

895

Там же, 124, 129–31.

(обратно)

896

Craig, The Politics of the Prussian Army, 277.

(обратно)

897

Echevarria, «Heroic History», 585; Mombauer, «German War Plans», 52n10.

(обратно)

898

Snyder, «Civil-Military Relations», 35.

(обратно)

899

Förster, «Dreams and Nightmares», 359–60.

(обратно)

900

Craig, The Politics of the Prussian Army, 277.

(обратно)

901

Herwig, The Marne, 33.

(обратно)

902

Mombauer, Helmuth von Moltke, 100–105; Snyder, The Ideology of the Offensive, 117.

(обратно)

903

Bucholz, Moltke, Schlieffen, 301–2.

(обратно)

904

Foley, German Strategy, 6–7.

(обратно)

905

Herwig, «From Tirpitz Plan to Schlieffen Plan», 55.

(обратно)

906

Craig, Germany, 1866–1945, 317.

(обратно)

907

Ritter, The Sword and the Sceptre, 206.

(обратно)

908

Там же.

(обратно)

909

Mombauer, Helmuth von Moltke, 46.

(обратно)

910

Там же, 42–6.

(обратно)

911

Craig, The Politics of the Prussian Army, 300.

(обратно)

912

Bülow, Memoirs of Prince von Bulow, т. II, 201–2.

(обратно)

913

Maurer, The Outbreak of the First World War, 37.

(обратно)

914

Herwig, «From Tirpitz Plan to Schlieffen Plan», 59.

(обратно)

915

Mombauer, Helmuth von Moltke, 59.

(обратно)

916

Bucholz, Moltke, Schlieffen, 223–5.

(обратно)

917

Kronenbitter, Krieg im Frieden, 311.

(обратно)

918

Hull, The Entourage of Kaiser Wilhelm II, 240.

(обратно)

919

Kessler, Journey to the Abyss, 658; Foley, «Debate – the Real Schlieffen Plan», 222.

(обратно)

920

Snyder, The Ideology of the Offensive, 203.

(обратно)

921

Groener, Lebenserinnerungen, 84.

(обратно)

922

Fischer, War of Illusions, 55.

(обратно)

923

Hull, The Entourage of Kaiser Wilhelm II, 258–9; Afflerbach, Falkenhayn. Politisches, 79.

(обратно)

924

Mombauer, Helmuth von Moltke, 165.

(обратно)

925

Bucholz, Moltke, Schlieffen, 263–4.

(обратно)

926

Mombauer, «German War Plans», 57.

(обратно)

927

Craig, The Politics of the Prussian Army, 280.

(обратно)

928

Showalter, «From Deterrence to Doomsday Machine», 696.

(обратно)

929

Snyder, The Ideology of the Offensive, 152.

(обратно)

930

Bülow, Memoirs of Prince von Bulow, т. II, 88–9.

(обратно)

931

Fischer, War of Illusions, 390.

(обратно)

932

Bülow, Memoirs of Prince von Bulow, т. II, 84–5.

(обратно)

933

Fischer, War of Illusions, 225–9; Beyens, Germany before the War, 36–8.

(обратно)

934

Mombauer, «German War Plans», 48–79.

(обратно)

935

Fischer, War of Illusions, 390.

(обратно)

936

Hewitson, Germany and the Causes, 118.

(обратно)

937

Herrmann, The Arming of Europe, 96–7.

(обратно)

938

Mombauer, Helmuth von Moltke, 210.

(обратно)

939

Hewitson, Germany and the Causes, 131–3; Hewitson, «Images of the Enemy», везде.

(обратно)

940

Herrmann, The Arming of Europe, 132–3.

(обратно)

941

Там же, 84.

(обратно)

942

Там же, 91–5.

(обратно)

943

Mombauer, «German War Plans», 57.

(обратно)

944

Herwig, «Imperial Germany», 71.

(обратно)

945

Herwig, «Disjointed Allies», 273.

(обратно)

946

Herrmann, The Arming of Europe, 101.

(обратно)

947

Gooch, «Italy before 1915», 211–22; Mombauer, Helmuth von Moltke, 167–9.

(обратно)

948

Maurer, The Outbreak of the First World War, 33; Herwig, «Disjointed Allies», 271–2; Ritter, «Zusammenarbeit», 535.

(обратно)

949

Herwig, «Disjointed Allies», 271n9.

(обратно)

950

Williamson, Austria-Hungary, 87–8.

(обратно)

951

Kronenbitter, Krieg im Frieden, 282.

(обратно)

952

Stone, «V. Moltke – Conrad», 201–2 и везде.

(обратно)

953

Sondhaus, Franz Conrad von Hötzendorf, 85.

(обратно)

954

Stevenson, «War by Timetable?», 181–2.

(обратно)

955

Stone, «V. Moltke – Conrad», 204n7.

(обратно)

956

Kronenbitter, ««Nur los lassen»», 39.

(обратно)

957

Herrmann, The Arming of Europe, 234, 237.

(обратно)

958

Stone, «V. Moltke – Conrad», 213–14.

(обратно)

959

Herwig, «Disjointed Allies», 278.

(обратно)

960

Menning, «The Offensive Revisited», 226.

(обратно)

961

Armour, «Colonel Redl: Fact and Fantasy», 175–6.

(обратно)

962

Там же, 179–80; Sondhaus, Franz Conrad von Hötzendorf, 124–7.

(обратно)

963

Stevenson, «War by Timetable?», 177–8; Heywood, «The Most Catastrophic Question», 46, 54.

(обратно)

964

Menning, «The Offensive Revisited», 224.

(обратно)

965

Menning, «Pieces of the Puzzle», 782.

(обратно)

966

Fuller, «The Russian Empire», 109, 122–4.

(обратно)

967

Shatsillo, Ot Portsmutskogo, 199.

(обратно)

968

Fuller, «The Russian Empire», 110.

(обратно)

969

Stevenson, Armaments, 151–6.

(обратно)

970

Fuller, Strategy and Power in Russia, 427–33.

(обратно)

971

Brusilov, A Soldier's Notebook, 11.

(обратно)

972

Fuller, The Foe Within, 46–8.

(обратно)

973

Turner, «Role of the General Staffs», 317; Paléologue, Ambassador's Memoirs, т. I, 83.

(обратно)

974

Rich, The Tsar's Colonels, 221.

(обратно)

975

Fuller, «The Russian Empire», 100–101.

(обратно)

976

Spring, «Russia and the Franco-Russian Alliance», 568–9, 578–9 и везде.

(обратно)

977

Menning, «The Offensive Revisited», 219.

(обратно)

978

Айрапетов, Последняя война императорской России, 174–5; Shatsillo, Ot Portsmutskogo, 65–7.

(обратно)

979

Menning, «Pieces of the Puzzle», 788.

(обратно)

980

Fuller, «The Russian Empire», 111–12, 118–21.

(обратно)

981

Snyder, The Ideology of the Offensive, 178.

(обратно)

982

Fuller, «The Russian Empire», 111–13; Menning, «The Offensive Revisited», 225.

(обратно)

983

Fuller, Strategy and Power in Russia, 440–41.

(обратно)

984

Menning, «Pieces of the Puzzle», 796.

(обратно)

985

Menning, «War Planning», 121.

(обратно)

986

Айрапетов, «К вопросу о причинах поражения русской армии»; Snyder, The Ideology of the Offensive, 189–94.

(обратно)

987

Fuller, «The Russian Empire», 110–11.

(обратно)

988

Айрапетов, «К вопросу о причинах поражения русской армии»; Menning, «War Planning», 122–5.

(обратно)

989

Andrew, «France and the German Menace», 147.

(обратно)

990

Ignat'ev, 50 лет в строю, 390–91.

(обратно)

991

Schmidt, Frankreichs Aussenpolitik, 182–3.

(обратно)

992

Ignat'ev, 50 лет в строю, 392.

(обратно)

993

Messimy, Mes Souvenirs, 118n1; Porch, The March to the Marne, 184–5.

(обратно)

994

Porch, The March to the Marne, 216–23.

(обратно)

995

Tanenbaum, «French Estimates», 163.

(обратно)

996

Doughty, «France», 160.

(обратно)

997

Doughty, Pyrrhic Victory, 26.

(обратно)

998

Doughty, «France», 159.

(обратно)

999

Becker, 1914, Comment les Français, 43n174.

(обратно)

1000

Tanenbaum, «French Estimates», 164.

(обратно)

1001

Porch, The March to the Marne, 129–32.

(обратно)

1002

Tanenbaum, «French Estimates», 137.

(обратно)

1003

Doughty, «France», 154.

(обратно)

1004

Там же, 154; Tanenbaum, «French Estimates», 156.

(обратно)

1005

Doughty, «France», 153.

(обратно)

1006

Herwig, «Imperial Germany», 70.

(обратно)

1007

Schmidt, Frankreichs Aussenpolitik, 165–7.

(обратно)

1008

Tanenbaum, «French Estimates», 163.

(обратно)

1009

Там же, 159.

(обратно)

1010

Там же, 166.

(обратно)

1011

Snyder, The Ideology of the Offensive, 102–3.

(обратно)

1012

Tanenbaum, «French Estimates», 170–71.

(обратно)

1013

Doughty, «France», 163.

(обратно)

1014

Williamson, Politics of Grand Strategy, 226.

(обратно)

1015

Doughty, «France», 165–8; Doughty, «French Strategy in 1914», 434.

(обратно)

1016

Doughty, «France», 165.

(обратно)

1017

Porch, The March to the Marne, 232–3.

(обратно)

1018

Messimy, Mes Souvenirs, 179.

(обратно)

1019

Schoen, Memoirs of an Ambassador, 20; Rich, Friedrich von Holstein, т. II, 694.

(обратно)

1020

Schoen, Memoirs of an Ambassador, 22–3.

(обратно)

1021

BD, т. III, 71, 62.

(обратно)

1022

Balfour, The Kaiser and His Times, 255.

(обратно)

1023

Rich, Friedrich von Holstein, т. II, 695.

(обратно)

1024

Hewitson, «Germany and France», 579.

(обратно)

1025

Rich, Friedrich von Holstein, т. II, 691–3.

(обратно)

1026

Там же, 702n1.

(обратно)

1027

Hewitson, «Germany and France», 585–6.

(обратно)

1028

Rich, Friedrich von Holstein, т. II, 680–81.

(обратно)

1029

Там же, 683, 684.

(обратно)

1030

Morris, Theodore Rex, 334–5.

(обратно)

1031

Andrew, Théophile Delcassé, 269–70.

(обратно)

1032

Там же, 272.

(обратно)

1033

Kaiser, «Germany and the Origins», 453.

(обратно)

1034

Bülow, Memoirs of Prince von Bulow, т. II, 162.

(обратно)

1035

Kaiser, «Germany and the Origins», 453.

(обратно)

1036

Craig, The Politics of the Prussian Army, 285.

(обратно)

1037

Lee, Edward VII, т. II, 340.

(обратно)

1038

The Times, 31 марта 1905.

(обратно)

1039

Marder, From the Dreadnought to Scapa Flow, 116.

(обратно)

1040

Monger, The End of Isolation, 192.

(обратно)

1041

Там же, 187.

(обратно)

1042

Там же, 190.

(обратно)

1043

Andrew, Théophile Delcassé, 287–8.

(обратно)

1044

Там же, 281, 283, 285.

(обратно)

1045

Там же, 286.

(обратно)

1046

Balfour, The Kaiser and His Times, 265.

(обратно)

1047

Monger, The End of Isolation, 224 and n2.

(обратно)

1048

Nicolson, Portrait of a Diplomatist, 119.

(обратно)

1049

Andrew, Théophile Delcassé, 291–2.

(обратно)

1050

Там же, 299.

(обратно)

1051

Там же, 292–3.

(обратно)

1052

Там же, 296–7.

(обратно)

1053

Там же, 289.

(обратно)

1054

Там же, 276–8, 278–9.

(обратно)

1055

Там же, 296–301.

(обратно)

1056

Weber, The Nationalist Revival in France, 31.

(обратно)

1057

Monger, The End of Isolation, 202.

(обратно)

1058

Bülow, Memoirs of Prince von Bulow, т. II, 135, 138.

(обратно)

1059

Rich, Friedrich von Holstein, т. II, 707.

(обратно)

1060

Nicolson, Portrait of a Diplomatist, 122.

(обратно)

1061

Andrew, Théophile Delcassé, 303.

(обратно)

1062

Weber, The Nationalist Revival in France, 32.

(обратно)

1063

Williamson, Politics of Grand Strategy, 40–41.

(обратно)

1064

Там же, 42.

(обратно)

1065

Marder, From the Dreadnought to Scapa Flow, 117.

(обратно)

1066

Rich, Friedrich von Holstein, т. II, 731.

(обратно)

1067

Grey, Twenty-five Years, т. I; см., например, его письмо от 31 января 1906, 176–9.

(обратно)

1068

Otte, «Almost a Law of Nature?», 82–3.

(обратно)

1069

Wilson, The Policy of the Entente, 13.

(обратно)

1070

Grey, Twenty-five Years, т. I, 128.

(обратно)

1071

Lloyd George, War Memoirs, т. I, 91.

(обратно)

1072

Gilmour, Curzon, 26n.

(обратно)

1073

Robbins, Sir Edward Grey, 23–4, 29.

(обратно)

1074

Massie, Dreadnought, 585.

(обратно)

1075

Steiner and Neilson, Britain and the Origins, 41–2.

(обратно)

1076

Wilson, The Policy of the Entente, 35.

(обратно)

1077

Steiner and Neilson, Britain and the Origins, 42–3.

(обратно)

1078

Otte, «Almost a Law of Nature?», 79.

(обратно)

1079

BD, т. III, 200, 162.

(обратно)

1080

Grey, Twenty-Five Years, т. I, 98.

(обратно)

1081

Rich, Friedrich von Holstein, т. II, 733.

(обратно)

1082

Oppel, «The Waning of a Traditional Alliance», 324.

(обратно)

1083

Bridge, From Sadowa to Sarajevo, 281–2.

(обратно)

1084

Herring, From Colony to Superpower, 363.

(обратно)

1085

BD, т. III, 401, 337–8.

(обратно)

1086

Lerman, The Chancellor as Courtier, 147–8.

(обратно)

1087

Balfour, The Kaiser and His Times, 262; Lerman, The Chancellor as Courtier, 144.

(обратно)

1088

Balfour, The Kaiser and His Times, 264.

(обратно)

1089

Otte, «Almost a Law of Nature?», 83.

(обратно)

1090

Foley, «Debate – the Real Schlieffen Plan», 44–5.

(обратно)

1091

Craig, The Politics of thePrussian Army, 284–5.

(обратно)

1092

Joll and Martel, The Origins of the First World War, 197.

(обратно)

1093

Oppel, «The Waning of a Traditional Alliance», 325–6.

(обратно)

1094

Dumas, The Franco-British Exhibition, 4.

(обратно)

1095

Williamson, Politics of Grand Strategy, 38–40.

(обратно)

1096

BD, т. III, 299, 266–8.

(обратно)

1097

Williamson, Politics of Grand Strategy, 76.

(обратно)

1098

Lloyd George, War Memoirs, т. I, 49–50.

(обратно)

1099

Wilson, The Policy of the Entente, 85–7.

(обратно)

1100

Там же, 93–6.

(обратно)

1101

Williamson, Politics of Grand Strategy, 90–92.

(обратно)

1102

Kennedy, «Great Britain before 1914», 173.

(обратно)

1103

Wilson, The Policy of the Entente, 125.

(обратно)

1104

Offer, The First World War, 303.

(обратно)

1105

Doughty, Pyrrhic Victory, 39.

(обратно)

1106

Marder, From the Dreadnought to Scapa Flow, 384–8.

(обратно)

1107

Wilson, The Policy of the Entente, 126; Fisher and Marder, Fear God and Dread Nought, т. II, 232.

(обратно)

1108

Marder, From the Dreadnought to Scapa Flow, 246–7.

(обратно)

1109

Williamson, Politics of Grand Strategy, 106–7.

(обратно)

1110

Steiner and Neilson, Britain and the Origins, 213.

(обратно)

1111

Neilson, «Great Britain», 183–5; Williamson, Politics of Grand Strategy, 187–93.

(обратно)

1112

Jeffery, Field Marshal Sir Henry Wilson, 96–7.

(обратно)

1113

Williamson, Politics of Grand Strategy, 196.

(обратно)

1114

Porch, The March to the Marne, 228.

(обратно)

1115

Eubank, Paul Cambon, 114, 123, 155 и везде.

(обратно)

1116

Doughty, «French Strategy in 1914», 435.

(обратно)

1117

Schmidt, Frankreichs Aussenpolitik, 138–41.

(обратно)

1118

Jeffery, Field Marshal Sir Henry Wilson, 37.

(обратно)

1119

Williamson, «General Henry Wilson», 91.

(обратно)

1120

Там же, 94–6.

(обратно)

1121

Callwell, Field-Marshal Sir Henry Wilson, т. I, 89.

(обратно)

1122

Там же, 78–9.

(обратно)

1123

Andrew, «France and the German Menace», 137.

(обратно)

1124

Callwell, Field-Marshal Sir Henry Wilson, т. I, 105.

(обратно)

1125

Keiger, «Jules Cambon», 642.

(обратно)

1126

Aehrenthal, Aus dem Nachlass, 196.

(обратно)

1127

Diöszegi, Hungarians in the Ballhausplatz, 197–200.

(обратно)

1128

Hoetzendorf, Mein Leben mit Conrad von Hötzendorf, 63, 237.

(обратно)

1129

Bülow, Memoirs of Prince von Bulow, т. I, 372.

(обратно)

1130

Kronenbitter, Krieg im Frieden, 248–51.

(обратно)

1131

Bridge, From Sadowa to Sarajevo, 290.

(обратно)

1132

Wank, «Aehrenthal's Programme», 520–22.

(обратно)

1133

Aehrenthal, Aus dem Nachlass; see, for example, 385–8.

(обратно)

1134

Bülow, Memoirs of Prince von Bulow, т. II, 371.

(обратно)

1135

Jelavich, Russia's Balkan Entanglements, 217.

(обратно)

1136

Musulin, Das Haus am Ballplatz, 57.

(обратно)

1137

Williamson, Austria-Hungary, 95.

(обратно)

1138

Czernin, In the World War, 50.

(обратно)

1139

Williamson, «Influence, Power, and the Policy Process», 431.

(обратно)

1140

Williamson, Austria-Hungary, 97.

(обратно)

1141

Bridge, From Sadowa to Sarajevo, 279; Bridge, The Habsburg Monarchy, 189– 90.

(обратно)

1142

Diöszegi, Hungarians in the Ballhausplatz, 200.

(обратно)

1143

Macartney, The Habsburg Empire, 597–8; Bridge, From Sadowa to Sarajevo, 149–50.

(обратно)

1144

Stevenson, Armaments, 82.

(обратно)

1145

Jelavich, Russia's Balkan Entanglements, 240; Jelavich and Jelavich, The Establishment, 255–6.

(обратно)

1146

Jelavich, Russia's Balkan Entanglements, 239n53.

(обратно)

1147

Macartney, The Habsburg Empire, 774.

(обратно)

1148

Williamson, Austria-Hungary, 65.

(обратно)

1149

Baernreither and Redlich, Fragments, 21–2.

(обратно)

1150

Там же, 35, 44.

(обратно)

1151

Там же, 43–4.

(обратно)

1152

Aehrenthal, Aus dem Nachlass, 449–52.

(обратно)

1153

Там же, 599.

(обратно)

1154

Bridge, «Isvolsky, Aehrenthal», 326.

(обратно)

1155

Bridge, «The Entente Cordiale», 341.

(обратно)

1156

Bridge, From Sadowa to Sarajevo, 433.

(обратно)

1157

Baernreither and Redlich, Fragments, 37.

(обратно)

1158

Bridge, «Isvolsky, Aehrenthal», 326.

(обратно)

1159

Bridge, From Sadowa to Sarajevo, 298–9.

(обратно)

1160

Lee, Europe's Crucial Years, 326.

(обратно)

1161

McDonald, United Government, 127.

(обратно)

1162

Cooper, «British Policy in the Balkans», 262.

(обратно)

1163

Taube, La Politique russe d'avant-guerre, 185–7; Nicolson, Portrait of a Diplomatist, 200; Lee, Europe's Crucial Years, 184–5.

(обратно)

1164

Margutti, The Emperor Francis Joseph, 225.

(обратно)

1165

Hopman, Das ereignisreiche Leben, 147–8.

(обратно)

1166

Reynolds, Shattering Empires, 22.

(обратно)

1167

Schoen, Memoirs of an Ambassador, 77; Bridge, «Isvolsky, Aehrenthal», 332–3.

(обратно)

1168

Fuller, Strategy and Power in Russia, 419.

(обратно)

1169

Bülow, Memoirs of Prince von Bulow, т. I, 373.

(обратно)

1170

Bridge, «Isvolsky, Aehrenthal», 334; Hantsch, Leopold Graf Berchtold, 121–2.

(обратно)

1171

Bridge, «Isvolsky, Aehrenthal», 335.

(обратно)

1172

Fuller, Strategy and Power in Russia, 419.

(обратно)

1173

Bridge, «Isvolsky, Aehrenthal», 334.

(обратно)

1174

Там же, 339.

(обратно)

1175

McMeekin, The Russian Origins, 225.

(обратно)

1176

Bridge, From Sadowa to Sarajevo, 437.

(обратно)

1177

Hantsch, Leopold Graf Berchtold, 144.

(обратно)

1178

McDonald, United Government, 136–51.

(обратно)

1179

Bridge, From Sadowa to Sarajevo, 435–6.

(обратно)

1180

Bülow, Memoirs of Prince von Bulow, т. I, 373, 379–80; Balfour, The Kaiser and His Times, 287.

(обратно)

1181

Bridge, The Habsburg Monarchy, 296.

(обратно)

1182

Steed, Through Thirty Years, 308–14. IX, ч. 1, 695, 671–3.

(обратно)

1183

Aehrenthal, Aus dem Nachlass, 624.

(обратно)

1184

Sweet, «The Bosnian Crisis», 178–9.

(обратно)

1185

Eby, The Road to Armageddon, 151.

(обратно)

1186

Otte, «Almost a Law of Nature?», 92.

(обратно)

1187

Marder, From the Dreadnought to Scapa Flow, 149–50.

(обратно)

1188

Menning, «Dress Rehearsal for 1914?», 8.

(обратно)

1189

Там же, 11–15.

(обратно)

1190

Bülow, Memoirs of Prince von Bulow, т. I, 374.

(обратно)

1191

Boghitschewitsch, Die auswärtige Politik Serbiens, т. III, 78.

(обратно)

1192

Stevenson, Armaments, 115–16.

(обратно)

1193

Boghitschewitsch, Die auswärtige Politik Serbiens, т. III, 93; Jelavich, Russia's Balkan Entanglements, 241–2.

(обратно)

1194

Hantsch, Leopold Graf Berchtold, 137.

(обратно)

1195

Herrmann, The Arming of Europe, 123–5; Stevenson, Armaments, 116.

(обратно)

1196

Heinrich, Geschichte in Gesprächen, 124–5, 221–2.

(обратно)

1197

Aehrenthal, Aus dem Nachlass, 628.

(обратно)

1198

Musulin, Das Haus am Ballplatz, 168.

(обратно)

1199

Stevenson, Armaments, 117 –18, 125–6.

(обратно)

1200

Turner, «Role of the General Staffs», 306; Aehrenthal, Aus dem Nachlass, 629.

(обратно)

1201

Bülow, Memoirs of Prince von Bulow, т. II, 439.

(обратно)

1202

Wilson, The Policy of the Entente, 91.

(обратно)

1203

Herrmann, The Arming of Europe, 118–19.

(обратно)

1204

Hantsch, Leopold Graf Berchtold, 142.

(обратно)

1205

McDonald, United Government, 141–4; Lee, Europe's Crucial Years, 193–4.

(обратно)

1206

Sweet, «The Bosnian Crisis», 183–4; Nicolson, Portrait of a Diplomatist, 215.

(обратно)

1207

Sweet, «The Bosnian Crisis», 182–3; Heinrich, Geschichte in Gesprächen, 169.

(обратно)

1208

Menning, «Dress Rehearsal for 1914?», 7.

(обратно)

1209

BD, т. V, 576, 603.

(обратно)

1210

Berghahn, Germany and the Approach of War, 81.

(обратно)

1211

Zedlitz-Trützschler, Twelve Years at the Imperial German Court, 263.

(обратно)

1212

Afflerbach, Der Dreibund, 655.

(обратно)

1213

Jelavich, Russia's Balkan Entanglements, 224.

(обратно)

1214

Fuller, «The Russian Empire», 99.

(обратно)

1215

Bridge, From Sadowa to Sarajevo, 438.

(обратно)

1216

Hantsch, Leopold Graf Berchtold, 174.

(обратно)

1217

Carter, The Three Emperors, 371.

(обратно)

1218

Palmer, Twilight of the Habsburgs, 305.

(обратно)

1219

Epkenhans, Tirpitz, Kindle version, loc. 755–64.

(обратно)

1220

Sondhaus, Franz Conrad von Hötzendorf, 96.

(обратно)

1221

Stevenson, Armaments, 122; Bridge, The Habsburg Monarchy, 295.

(обратно)

1222

Aehrenthal, Aus dem Nachlass, 726.

(обратно)

1223

Fellner, «Die «Mission Hoyos»», 115.

(обратно)

1224

Herrmann, The Arming of Europe, 131.

(обратно)

1225

Lieven, Nicholas II, 193–4.

(обратно)

1226

Herrmann, The Arming of Europe, 131.

(обратно)

1227

Grey, Twenty-five Years, т. I, 182.

(обратно)

1228

Lieven, Russia and the Origins, 37.

(обратно)

1229

Goldberg, Life of Jean Jaurus, 470.

(обратно)

1230

Stevenson, Armaments, 136.

(обратно)

1231

Cooper, «British Policy in the Balkans», 261.

(обратно)

1232

Stevenson, Armaments, 131–3; Boghitschewitsch, Die auswärtige Politik Serbiens, т. III, 77.

(обратно)

1233

Jelavich, Russia's Balkan Entanglements, 244; Hantsch, Leopold Graf Berchtold, 33; Neklyudov, Diplomatic Reminiscences, 46–50; Gieslingen, Zwei Jahrzehnte im Nahen Orient, 253.

(обратно)

1234

Cooper, «British Policy in the Balkans», 279.

(обратно)

1235

Barraclough, From Agadir to Armageddon, 1–2.

(обратно)

1236

Mortimer, «Commercial Interests and German Diplomacy», 454.

(обратно)

1237

Barraclough, From Agadir to Armageddon, 2; Cecil, Albert Ballin, 178; Massie, Dreadnought, 725–7.

(обратно)

1238

Fesser, Der Traum vom Platz, 141; Fischer, War of Illusions, 74–5.

(обратно)

1239

Barraclough, From Agadir to Armageddon, 31–2.

(обратно)

1240

Keiger, «Jules Cambon», 642–3; Keiger, France and the Origins, 31–3.

(обратно)

1241

Hewitson, «Germany and France», 591.

(обратно)

1242

Berghahn, Germany and the Approach of War, 94.

(обратно)

1243

Bülow, Memoirs of Prince von Bulow, т. III, 12.

(обратно)

1244

Cecil, Albert Ballin, 122–3.

(обратно)

1245

Jarausch, The Enigmatic Chancellor, 16.

(обратно)

1246

Там же, 43.

(обратно)

1247

Там же, 29n34.

(обратно)

1248

Bülow, Memoirs of Prince von Bulow, т. III, 19.

(обратно)

1249

Cecil, Albert Ballin, 122–3.

(обратно)

1250

Jarausch, The Enigmatic Chancellor, 68.

(обратно)

1251

Там же, 25–7.

(обратно)

1252

Там же, 27–9.

(обратно)

1253

Там же, 122.

(обратно)

1254

Fuller, Strategy and Power in Russia, 422.

(обратно)

1255

Kessler, Journey to the Abyss, 509.

(обратно)

1256

Rathenau and von Strandmann, Walther Rathenau, 134.

(обратно)

1257

Jarausch, The Enigmatic Chancellor, 121.

(обратно)

1258

Spitzemberg, Das Tagebuch, 545.

(обратно)

1259

Bülow, Memoirs of Prince von Bulow, т. II, 464.

(обратно)

1260

Cecil, German Diplomatic Service, 310–12.

(обратно)

1261

Jarausch, The Enigmatic Chancellor, 123.

(обратно)

1262

Herrmann, The Arming of Europe, 160.

(обратно)

1263

Allain, Joseph Caillaux, 371–7.

(обратно)

1264

Hewitson, «Germany and France», 592–4.

(обратно)

1265

Williamson, Politics of Grand Strategy, 143.

(обратно)

1266

Barraclough, From Agadir to Armageddon, 127–8.

(обратно)

1267

Stevenson, Armaments, 183.

(обратно)

1268

Jarausch, The Enigmatic Chancellor, 124; Mommsen, «Domestic Factors», 23.

(обратно)

1269

Crampton, «August Bebel and the British», 221–2.

(обратно)

1270

Keiger, France and the Origins, 35.

(обратно)

1271

Messimy, Mes Souvenirs, 64–5.

(обратно)

1272

Там же, 60.

(обратно)

1273

Там же.

(обратно)

1274

Keiger, «Jules Cambon», 646; Keiger, France and the Origins, 35.

(обратно)

1275

Herrmann, The Arming of Europe, 153.

(обратно)

1276

Steiner and Neilson, Britain and the Origins, 75.

(обратно)

1277

Neilson, Britain and the Last Tsar, 321.

(обратно)

1278

Rose, King George V, 165–6.

(обратно)

1279

Weinroth, «The British Radicals», 664.

(обратно)

1280

Neilson, Britain and the Last Tsar, 318.

(обратно)

1281

Wilson, «The Agadir Crisis», 514–15; Dockrill, «British Policy», 274–5.

(обратно)

1282

BD, т. VII, 392, 371–3.

(обратно)

1283

The Times, 22 июля 1911.

(обратно)

1284

Redlich, Schicksalsjahre Österreichs, 95–6.

(обратно)

1285

Fesser, Der Traum vom Platz, 145; Balfour, The Kaiser and His Times, 313–14.

(обратно)

1286

Callwell, Field-Marshal Sir Henry Wilson, т. I, 97–8.

(обратно)

1287

Marder, From the Dreadnought to Scapa Flow, 244–6.

(обратно)

1288

Eubank, Paul Cambon, 139; Messimy, Mes Souvenirs, 61.

(обратно)

1289

Jeffery, Field Marshal Sir Henry Wilson, 99–100.

(обратно)

1290

Riezler, Tagebücher, Aufsätze, Dokumente, 180.

(обратно)

1291

Mombauer, Helmuth von Moltke, 124.

(обратно)

1292

Barraclough, From Agadir to Armageddon, 135.

(обратно)

1293

Fischer, War of Illusions, 83.

(обратно)

1294

Andrew, Théophile Delcassé, 70n1.

(обратно)

1295

Rathenau and von Strandmann, Walther Rathenau, 157.

(обратно)

1296

Eubank, Paul Cambon, 141.

(обратно)

1297

Grey, Twenty-five Years, т. I, 233.

(обратно)

1298

Stieve, Der diplomatische Schriftwechsel Iswolskis, 194–5.

(обратно)

1299

Steiner and Neilson, Britain and the Origins, 79–80.

(обратно)

1300

Там же, 80–81.

(обратно)

1301

Messimy, Mes Souvenirs, 68.

(обратно)

1302

Krumeich, Armaments and Politics, 21–9.

(обратно)

1303

Schmidt, Frankreichs Aussenpolitik, 21–21.

(обратно)

1304

Jarausch, The Enigmatic Chancellor, 124.

(обратно)

1305

Beyens, Germany before the War, 61.

(обратно)

1306

Fesser, Der Traum vom Platz, 148.

(обратно)

1307

Craig, The Politics of the Prussian Army, 291.

(обратно)

1308

Mombauer, Helmuth von Moltke, 125.

(обратно)

1309

Ritter, The Sword and the Sceptre, 172.

(обратно)

1310

Epkenhans, Tirpitz, Kindle version, loc. 852–9.

(обратно)

1311

Röhl, «Admiral von Müller», 656.

(обратно)

1312

Herwig, «Imperial Germany», 81–2; Mombauer, Helmuth von Moltke, 131.

(обратно)

1313

Herrmann, The Arming of Europe, 161–6.

(обратно)

1314

Bosworth, Italy and the Approach, 57.

(обратно)

1315

Albertini, The Origins of the War, т. I, 342.

(обратно)

1316

Bosworth, «Britain and Italy's Acquisition», 683.

(обратно)

1317

Bosworth, Italy and the Approach, 10.

(обратно)

1318

Там же, 38–9.

(обратно)

1319

Gooch, «Italy before 1915», 222. 86. Там же, 225–8. 87. Там же, 206.

(обратно)

1320

Bosworth, Italy and the Approach, 6–8; Gooch, «Italy before 1915», 216–17.

(обратно)

1321

Bosworth, Italy and the Approach, 34.

(обратно)

1322

Там же, 36.

(обратно)

1323

Gooch, «Italy before 1915», 209.

(обратно)

1324

BD, т. IX, ч. 1, 257, 289–91.

(обратно)

1325

BD, т. IX, ч. 1, 241, 278–9.

(обратно)

1326

Barraclough, From Agadir to Armageddon, 143–4.

(обратно)

1327

Haupt, Socialism and the Great War, 58–62.

(обратно)

1328

BD, т. IX, ч. 1, 250, 284.

(обратно)

1329

Rossos, Russia and the Balkans, 35.

(обратно)

1330

Albertini, The Origins of the War, т. I, 346; Barraclough, From Agadir to Armageddon, 144–5.

(обратно)

1331

BD, т. VII, 763, 788–9.

(обратно)

1332

Cambon, Correspondance, т. III, 7.

(обратно)

1333

Albertini, The Origins of the War, т. I, 357.

(обратно)

1334

Trotsky, The Balkan Wars, 360–61.

(обратно)

1335

Hoetzendorf, Mein Leben mit Conrad von Hötzendorf, 105.

(обратно)

1336

Aehrenthal, Aus dem Nachlass, 232.

(обратно)

1337

Trotsky, The Balkan Wars, 72.

(обратно)

1338

Dedijer, The Road to Sarajevo, 179–80.

(обратно)

1339

Jelavich, History of the Balkans, 110.

(обратно)

1340

Rossos, Russia and the Balkans, 34–5.

(обратно)

1341

Trotsky, The Balkan Wars, 80.

(обратно)

1342

BD, т. IX, ч. 1, 249, 283–4.

(обратно)

1343

Helmreich, The Diplomacy, 29–30.

(обратно)

1344

Там же, 32–3.

(обратно)

1345

Там же, 33.

(обратно)

1346

Thaden, Russia and the Balkan Alliance, 27–8.

(обратно)

1347

Neklyudov, Diplomatic Reminiscences, 38 –9.

(обратно)

1348

Там же, 45.

(обратно)

1349

Там же, 80–81.

(обратно)

1350

Helmreich, The Diplomacy, 62–4, 67.

(обратно)

1351

BD, т. IX, ч. 1, 570, 568.

(обратно)

1352

Fischer, War of Illusions, 150.

(обратно)

1353

BD, т. IX, ч. 2, 5, 3–4.

(обратно)

1354

Helmreich, The Diplomacy, 141–5.

(обратно)

1355

Trotsky, The Balkan Wars, 65–6.

(обратно)

1356

Rossos, Russia and the Balkans, 79.

(обратно)

1357

Helmreich, The Diplomacy, 203–4.

(обратно)

1358

Wilson, The Policy of the Entente, 92.

(обратно)

1359

Thaden, Russia and the Balkan Alliance, 116–17; Jelavich, Russia's Balkan Entanglements, 231.

(обратно)

1360

Thaden, Russia and the Balkan Alliance, 118; Albertini, The Origins of the War, т. I, 412–13.

(обратно)

1361

Игнатьев, Внешняя политика России, 1907–1914, 141.

(обратно)

1362

Neilson, Britain and the Last Tsar, 328–9.

(обратно)

1363

Wilson, The Policy of the Entente, 92.

(обратно)

1364

Jelavich, Russia's Balkan Entanglements, 203.

(обратно)

1365

Bodger, «Russia and the End», 84.

(обратно)

1366

Thaden, Russia and the Balkan Alliance, 132.

(обратно)

1367

Bodger, «Russia and the End», 79.

(обратно)

1368

Rossos, Russia and the Balkans, 85.

(обратно)

1369

Sazonov, Fateful Years, 49–50; Hantsch, Leopold Graf Berchtold, 234n.

(обратно)

1370

Taube, La Politique russe d'avant-guerre, 225–7.

(обратно)

1371

Sazonov, Fateful Years, 54.

(обратно)

1372

BD, т. IX, ч. 1, 711, 683–5; Helmreich, The Diplomacy, 154–5.

(обратно)

1373

Sazonov, Fateful Years, 78.

(обратно)

1374

Там же, 80.

(обратно)

1375

Rossos, Russia and the Balkans, 102.

(обратно)

1376

Hantsch, Leopold Graf Berchtold, 119.

(обратно)

1377

Там же, 484–5.

(обратно)

1378

Musulin, Das Haus am Ballplatz, 178.

(обратно)

1379

Vermes, Istv'an Tisza, 199.

(обратно)

1380

Hantsch, Leopold Graf Berchtold, 246.

(обратно)

1381

Csáky, Vom Geachteten zum Geachteten, 129; Leslie, «Österreich-Ungarn», 663.

(обратно)

1382

Albertini, The Origins of the War, т. I, 385.

(обратно)

1383

Там же, 383–4.

(обратно)

1384

Hantsch, Leopold Graf Berchtold, 176.

(обратно)

1385

См. письмо Bertie to Grey, 29 августа 1912, BD, т. IX, ч. 1, 671, 653–5.

(обратно)

1386

BD, vol. Hantsch, Leopold Graf Berchtold, 323; Afflerbach, Der Dreibund, 731–3; Williamson, Austria-Hungary, 127.

(обратно)

1387

Heinrich, Geschichte in Gesprächen, 380.

(обратно)

1388

Helmreich, The Diplomacy, 214–15.

(обратно)

1389

Boghitschewitsch, Die auswärtige Politik Serbiens, т. III, 159.

(обратно)

1390

Sondhaus, Franz Conrad von Hötzendorf, 124.

(обратно)

1391

Helmreich, The Diplomacy, 153.

(обратно)

1392

Williamson, Austria-Hungary, 132; Bucholz, Moltke, Schlieffen, 276.

(обратно)

1393

Hantsch, Leopold Graf Berchtold, 323; Afflerbach, Der Dreibund, 731–3; Williamson, Austria-Hungary, 127.

(обратно)

1394

Hantsch, Leopold Graf Berchtold, 328.

(обратно)

1395

Williamson, Austria-Hungary, 132.

(обратно)

1396

Sazonov, Fateful Years, 78.

(обратно)

1397

Herrmann, The Arming of Europe, 178.

(обратно)

1398

BD, т. IX, ч. 2, 303, 227–8.

(обратно)

1399

Там же.

(обратно)

1400

Rossos, Russia and the Balkans, 104–5.

(обратно)

1401

Herrmann, The Arming of Europe, 178.

(обратно)

1402

Fischer, War of Illusions, 155–6.

(обратно)

1403

Röhl, «Admiral von Müller», 659.

(обратно)

1404

Fischer, War of Illusions, 157–8.

(обратно)

1405

Röhl, «Admiral von Müller», 664; Bucholz, Moltke, Schlieffen, 276–7.

(обратно)

1406

The Times, 22 ноября 1912.

(обратно)

1407

Helmreich, The Diplomacy, 216.

(обратно)

1408

Sondhaus, Franz Conrad von Hötzendorf, 120–21.

(обратно)

1409

Williamson, Austria-Hungary, 130–31.

(обратно)

1410

Fischer, War of Illusions, 158–61.

(обратно)

1411

Hantsch, Leopold Graf Berchtold, 388.

(обратно)

1412

Williamson, Austria-Hungary, 130–31.

(обратно)

1413

Grey, Twenty-Five Years, т. I, 256.

(обратно)

1414

Helmreich, The Diplomacy, 250.

(обратно)

1415

Eubank, Paul Cambon, 161.

(обратно)

1416

Crampton, «The Decline», 393–4.

(обратно)

1417

BD, т. IX, ч. 2, 626, 506.

(обратно)

1418

Hantsch, Leopold Graf Berchtold, 377.

(обратно)

1419

Там же, 381.

(обратно)

1420

Williamson, Austria-Hungary, 134; Helmreich, The Diplomacy, 282–4.

(обратно)

1421

Williamson, Austria-Hungary, 136; Helmreich, The Diplomacy, 296–7.

(обратно)

1422

Crampton, «The Decline», 395 и след. 12.

(обратно)

1423

Helmreich, The Diplomacy, 313–14.

(обратно)

1424

Williamson, Austria-Hungary, 139–40. 94. Sondhaus, Franz Conrad von Hötzendorf, 123.

(обратно)

1425

Hantsch, Leopold Graf Berchtold, 471.

(обратно)

1426

Cambon, Correspondance, т. III, 27.

(обратно)

1427

Jelavich, Russia's Balkan Entanglements, 246–8.

(обратно)

1428

Williamson, Austria-Hungary, 151.

(обратно)

1429

Vermes, Istv'an Tisza, 203.

(обратно)

1430

Там же, 131.

(обратно)

1431

Stone, «Hungary and the July Crisis», 157.

(обратно)

1432

Leslie, «The Antecedents», 323–4.

(обратно)

1433

Hantsch, Leopold Graf Berchtold, 498; Williamson, Austria-Hungary, 133–4.

(обратно)

1434

Crampton, «The Decline», 417–19.

(обратно)

1435

Albertini, The Origins of the War, т. I, 483–4.

(обратно)

1436

Helmreich, The Diplomacy, 428.

(обратно)

1437

Bridge, From Sadowa to Sarajevo, 366–7.

(обратно)

1438

Там же, 442.

(обратно)

1439

Williamson, Austria-Hungary, 154–5.

(обратно)

1440

Afflerbach, Der Dreibund, 748.

(обратно)

1441

Sondhaus, Franz Conrad von Hötzendorf, 129.

(обратно)

1442

Hantsch, Leopold Graf Berchtold, 513.

(обратно)

1443

Там же, 312.

(обратно)

1444

Herrmann, The Arming of Europe, 179.

(обратно)

1445

Williamson, Austria– Hungary, 135; Leslie, The Antecedents, 352–3.

(обратно)

1446

Albertini, The Origins of the War, vol. I, 483–4.

(обратно)

1447

Crampton, The Hollow Detente, 172.

(обратно)

1448

Haupt, Socialism and the Great War, 107.

(обратно)

1449

Cooper, Patriotic Pacifism, 159–60.

(обратно)

1450

Kennan, The Other Balkan Wars, 271.

(обратно)

1451

BD, т. X, ч. 2, 476, 702–3.

(обратно)

1452

Rose, King George V, 166–7.

(обратно)

1453

McLean, Royalty and Diplomacy, 197.

(обратно)

1454

Craig, Germany, 1866–1945, 295; Herwig, «Imperial Germany», 84.

(обратно)

1455

Kießling, Gegen den «Großen Krieg»?, 195–6.

(обратно)

1456

Rosen, Forty Years of Diplomacy, 154.

(обратно)

1457

Brusilov, A Soldier's Notebook, 3–4.

(обратно)

1458

Gildea, Barricades and Borders, 419.

(обратно)

1459

Rogger, «Russia in 1914», 96.

(обратно)

1460

Sazonov, Fateful Years, 80.

(обратно)

1461

Miliukov and Mendel, Political Memoirs, 284.

(обратно)

1462

Kokovtsov, Out of My Past, 296.

(обратно)

1463

Там же, 361.

(обратно)

1464

Figes, A People's Tragedy, 216.

(обратно)

1465

Там же, 241–5.

(обратно)

1466

Rogger, «Russia in 1914», 95–6.

(обратно)

1467

Там же, 101–2.

(обратно)

1468

Geyer, Russian Imperialism, 249–54.

(обратно)

1469

Там же, 274–5.

(обратно)

1470

Lieven, Nicholas II, 168.

(обратно)

1471

Bridge, From Sadowa to Sarajevo, 371.

(обратно)

1472

Hewitson, «Germany and France», 578; Kießling, Gegen den «Großen Krieg»?, 196.

(обратно)

1473

Tanenbaum, «French Estimates», 167–8.

(обратно)

1474

Kessler, Journey to the Abyss, 609.

(обратно)

1475

Bülow, Memoirs of Prince von Bulow, т. III, 33; Cecil, German Diplomatic Service, 317.

(обратно)

1476

Spitzemberg, Das Tagebuch, 563.

(обратно)

1477

Stevenson, Armaments, 286–9.

(обратно)

1478

Röhl, The Kaiser and His Court, 173–4; Röhl, «Admiral von Müller», 661; Stevenson, Armaments, 252–3.

(обратно)

1479

Mombauer, Helmuth von Moltke, 145.

(обратно)

1480

Herwig, «Imperial Germany», 84.

(обратно)

1481

Röhl, «Admiral von Müller», 665; Balfour, The Kaiser and His Times, 339–40; Tanenbaum, «French Estimates», 169.

(обратно)

1482

Stevenson, Armaments, 316–20. 33. Krumeich, Armaments and Politics, гл. 2.

(обратно)

1483

Stevenson, Armaments, 221.

(обратно)

1484

Doughty, «France», 163.

(обратно)

1485

Там же, 162.

(обратно)

1486

Weber, The Nationalist Revival in France, 97.

(обратно)

1487

Там же, 94–5, 102.

(обратно)

1488

Kessler, Journey to the Abyss, 580.

(обратно)

1489

German Foreign Office, Die grosse Politik, т. XXXIX, 292.

(обратно)

1490

Nolan, The Inverted Mirror, 40, 82–3.

(обратно)

1491

Stevenson, Armaments, 222.

(обратно)

1492

Keiger, Raymond Poincaré, 122–3, 130–31.

(обратно)

1493

Там же, 145.

(обратно)

1494

Williams, Tiger of France, 286.

(обратно)

1495

Там же, 11–14, 24–7, 154.

(обратно)

1496

Там же, 147.

(обратно)

1497

Adamthwaite, Grandeur and Misery, 8; Hughes, Policies and Potentates, 223–7.

(обратно)

1498

Hayne, French Foreign Office, 274.

(обратно)

1499

Cambon, Correspondance; Там же, III, 39.

(обратно)

1500

Keiger, Raymond Poincaré, 151.

(обратно)

1501

Hayne, French Foreign Office, 238.

(обратно)

1502

Keiger, Raymond Poincaré, 155–7.

(обратно)

1503

Schmidt, Frankreichs Aussenpolitik, 236–7.

(обратно)

1504

Там же, 238–40.

(обратно)

1505

Williamson, «German Perceptions», 206.

(обратно)

1506

Goldberg, Life of Jean Jaurus, 439.

(обратно)

1507

Sazonov, Fateful Years, 56.

(обратно)

1508

Rose, King George V, 80.

(обратно)

1509

Там же, 71.

(обратно)

1510

Clifford, The Asquiths, 2–3.

(обратно)

1511

Там же, 13–14.

(обратно)

1512

Haldane, An Autobiography, 111.

(обратно)

1513

Clifford, The Asquiths, 186.

(обратно)

1514

Там же, 145.

(обратно)

1515

Adam, Bonar Law, 107–9.

(обратно)

1516

Jeffery, Field Marshal Sir Henry Wilson, 115–16.

(обратно)

1517

BD, т. X, ч. 2, 537, 780–83.

(обратно)

1518

Churchill, The World Crisis, т. I, 185; Dangerfield, The Strange Death, 366.

(обратно)

1519

Leslie, «Österreich-Ungarn», 669–70. 71. Afflerbach, Der Dreibund, 793–4, 806–8, 810–11.

(обратно)

1520

Angelow, Der Weg in die Katastrophe, 26.

(обратно)

1521

Wandruszka and Urbanitsch, Die Habsburgermonarchie, 331–2; Bridge, From Sadowa to Sarajevo, 364–5.

(обратно)

1522

Bodger, «Russia and the End», 88.

(обратно)

1523

Herwig, «Imperial Germany», 87.

(обратно)

1524

Jarausch, The Enigmatic Chancellor, 117.

(обратно)

1525

Sazonov, Fateful Years, 43–4; Kokovtsov, Out of My Past, 321–3.

(обратно)

1526

Stieve, Der diplomatische Schriftwechsel Iswolskis, 17–18.

(обратно)

1527

McLean, Royalty and Diplomacy, 67–8.

(обратно)

1528

Shatsillo, Ot Portsmutskogo, 272–4; Stevenson, Armaments, 343–9.

(обратно)

1529

Churchill, The World Crisis, т. I, 178; Grey, Twenty-Five Years, т. I, 269.

(обратно)

1530

Grey, Twenty-Five Years, т. I, 195.

(обратно)

1531

Wilson, The Policy of the Entente, 68.

(обратно)

1532

Spring, «Russia and the Franco-Russian Alliance», 584; Robbins, Sir Edward Grey, 271.

(обратно)

1533

Schmidt, Frankreichs Aussenpolitik, 266–76.

(обратно)

1534

Там же, 252–3, 258–9.

(обратно)

1535

Jeffery, Field Marshal Sir Henry Wilson, 103.

(обратно)

1536

Marder, From the Dreadnought to Scapa Flow, 253.

(обратно)

1537

Churchill, The World Crisis, т. I, 118.

(обратно)

1538

Williamson, Politics of Grand Strategy, 274.

(обратно)

1539

Churchill, The World Crisis, т. I, 119.

(обратно)

1540

Marder, From the Dreadnought to Scapa Flow, 254–6, 265– 6.

(обратно)

1541

Churchill, The World Crisis, т. I, 113.

(обратно)

1542

Williamson, Politics of Grand Strategy, 320–25.

(обратно)

1543

BD, т. X, ч. 2, 416, 614–15.

(обратно)

1544

Esher, Journals and Letters, т. III, 331.

(обратно)

1545

BD, т. X, ч. 2, 400, 601–2.

(обратно)

1546

Robbins, Sir Edward Grey, 285.

(обратно)

1547

Rose, King George V, 164.

(обратно)

1548

Bridge, «The Entente Cordiale», 350.

(обратно)

1549

Angelow, Der Weg in die Katastrophe, 60–61.

(обратно)

1550

Stevenson, Armaments, 2–9.

(обратно)

1551

Там же, 4.

(обратно)

1552

Herrmann, The Arming of Europe, 207.

(обратно)

1553

Epkenhans, Tirpitz, Kindle version, loc. 862.

(обратно)

1554

Kießling, Gegen den «Großen Krieg»?, 67–8.

(обратно)

1555

Heywood, «The Most Catastrophic Question», 56.

(обратно)

1556

Förster, «Im Reich des Absurden», 233.

(обратно)

1557

Stevenson, Armaments, 358–9; Schmidt, Frankreichs Aussenpolitik, 208–11, 242–4.

(обратно)

1558

Herwig, «Imperial Germany», 88.

(обратно)

1559

Brusilov, A Soldier's Notebook, 1.

(обратно)

1560

Kießling, Gegen den «Großen Krieg»?, 43–4.

(обратно)

1561

Grey, Twenty-Five Years, т. I, 292.

(обратно)

1562

Hantsch, Leopold Graf Berchtold, 458.

(обратно)

1563

Sondhaus, Franz Conrad von Hötzendorf, 134; Hantsch, Leopold Graf Berchtold, 252–3; Kronenbitter, ««Nur los lassen»», 39.

(обратно)

1564

McDonald, United Government, 199–201.

(обратно)

1565

Leslie, «The Antecedents», 334–6, 338–9.

(обратно)

1566

Churchill, The World Crisis, т. I, 95.

(обратно)

1567

Haldane, Before the War, 33–6.

(обратно)

1568

Cecil, Wilhelm II, 172.

(обратно)

1569

Cecil, Albert Ballin, 182–96.

(обратно)

1570

Hopman, Das ereignisreiche Leben, 209–10.

(обратно)

1571

Cecil, Wilhelm II, 172–3.

(обратно)

1572

House and Seymour, The Intimate Papers, т. I, 249.

(обратно)

1573

Marder, From the Dreadnought to Scapa Flow, 283–4; Maurer, «Churchill's Naval Holiday», 109– 10.

(обратно)

1574

Brinker-Gabler, Kämpferin fur den Frieden, 167.

(обратно)

1575

Haupt, Socialism and the Great War, 108.

(обратно)

1576

Poincaré, Au Service de la France, т. IV, 173–4.

(обратно)

1577

Geinitz, Kriegsfurcht und Kampfbereitschaft, 50–53.

(обратно)

1578

Cecil, Wilhelm II, 198.

(обратно)

1579

Massie, Dreadnought, 852–3; Cecil, Wilhelm II, 198; Geiss, July 1914, 69.

(обратно)

1580

Smith, One Morning in Sarajevo, 40.

(обратно)

1581

Dedijer, The Road to Sarajevo, 175–8, 208–9, 217 и гл. 10, везде.

(обратно)

1582

Там же, 197.

(обратно)

1583

Там же.

(обратно)

1584

Там же, 373–5; Jelavich, What the Habsburg Government Knew, 134–5.

(обратно)

1585

Dedijer, The Road to Sarajevo, 294–301, 309; Jelavich, What the Habsburg Government Knew, 136.

(обратно)

1586

Leslie, «The Antecedents», 368; Funder, Vom Gestern ins Heute, 483; Dedijer, The Road to Sarajevo, 405–7, 409–10.

(обратно)

1587

Kronenbitter, Krieg im Frieden, 459; Dedijer, The Road to Sarajevo, 312; Funder, Vom Gestern ins Heute, 484.

(обратно)

1588

Dedijer, The Road to Sarajevo, 11–16, 316.

(обратно)

1589

Margutti, The Emperor Francis Joseph, 138– 9.

(обратно)

1590

Smith, One Morning in Sarajevo, 214; Hopman, Das ereignisreiche Leben, 381; Albertini, The Origins of the War, т. II, 117–19; Hoetzsch, Die internationalen Beziehungen, 106–7.

(обратно)

1591

Stone, «Hungary and the July Crisis», 159–60.

(обратно)

1592

Kronenbitter, Krieg im Frieden, 460–62.

(обратно)

1593

Sondhaus, Franz Conrad von Hötzendorf, 140; Hantsch, Leopold Graf Berchtold, 558–9.

(обратно)

1594

Musulin, Das Haus am Ballplatz, 226.

(обратно)

1595

Leslie, «The Antecedents», 320.

(обратно)

1596

Wank, «Desperate Counsel», 295; Leslie, «Österreich-Ungarn», 664.

(обратно)

1597

Leslie, «Österreich-Ungarn», 665.

(обратно)

1598

Stone, «Hungary and the July Crisis», 161.

(обратно)

1599

Albertini, The Origins of the War, т. II, 150–55.

(обратно)

1600

Leslie, «The Antecedents», 375–80.

(обратно)

1601

Hantsch, Leopold Graf Berchtold, 559.

(обратно)

1602

Bittner and Ubersberger, Österreich-Ungarns Aussenpolitik, 248.

(обратно)

1603

Fellner, «Die «Mission Hoyos»», 122; Albertini, The Origins of the War, т. II, 129–30.

(обратно)

1604

Turner, «Role of the General Staffs», 308.

(обратно)

1605

Bittner and Ubersberger, Österreich-Ungarns Aussenpolitik, 252; Albertini, The Origins of the War, т. II, 133–5.

(обратно)

1606

Fellner, «Die «Mission Hoyos»», 125–6, 137.

(обратно)

1607

См., например: Albertini, The Origins of the War, т. II, 137–48; Geiss, July 1914, 70–80; Kronenbitter, ««Nur los lassen»», 182.

(обратно)

1608

Sösemann, «Die Tagebücher Kurt Riezlers», 185.

(обратно)

1609

Mombauer, Helmuth von Moltke, 168–9, 177.

(обратно)

1610

Jarausch, The Enigmatic Chancellor, 153–5.

(обратно)

1611

Mommsen, «The Debate on German War Aims», 60n16.

(обратно)

1612

Mombauer, Helmuth von Moltke, 168–9.

(обратно)

1613

Cecil, Wilhelm II, 172; Dülffer, «Kriegserwartung und Kriegsbild», 785; Joll and Martel, The Origins of the First World War, 274; Förster, «Im Reich des Absurden», 251–2; Mombauer, Helmuth von Moltke, 177, 181.

(обратно)

1614

Förster, «Im Reich des Absurden», 233.

(обратно)

1615

Wolff, Tagebücher 1914–1919, 63–5.

(обратно)

1616

Bach, Deutsche Gesandtschaftsberichte, 63.

(обратно)

1617

Groener, Lebenserinnerungen, 140.

(обратно)

1618

Stevenson, Armaments, 363–4; Mombauer, Helmuth von Moltke, 182.

(обратно)

1619

Mombauer, Helmuth von Moltke, 135.

(обратно)

1620

Там же, 173.

(обратно)

1621

Herwig, «From Tirpitz Plan to Schlieffen Plan», 58; Mombauer, Helmuth von Moltke, 159–60, 212–13.

(обратно)

1622

Lichnowsky and Delmer, Heading for the Abyss, 379–80n.

(обратно)

1623

Sösemann, «Die Tagebücher Kurt Riezlers», 183.

(обратно)

1624

Jarausch, The Enigmatic Chancellor, 105.

(обратно)

1625

Herwig, «Imperial Germany», 80; Sösemann, «Die Tagebücher Kurt Riezlers», 183–4.

(обратно)

1626

Sösemann, «Die Tagebücher Kurt Riezlers», 184–5; Lichnowsky and Delmer, Heading for the Abyss, 392.

(обратно)

1627

Mombauer, Helmuth von Moltke, 195n44; Lichnowsky and Delmer, Heading for the Abyss, 381; Sösemann, «Die Tagebücher Kurt Riezlers», 184.

(обратно)

1628

Fesser, Der Traum vom Platz, 181.

(обратно)

1629

Lichnowsky and Delmer, Heading for the Abyss, 381.

(обратно)

1630

Turner, «Role of the General Staffs», 312; Geiss, July 1914, 65.

(обратно)

1631

Fischer, War of Illusions, 478; Cecil, Wilhelm II, 193–6.

(обратно)

1632

Joll, 1914, 8.

(обратно)

1633

Kronenbitter, «Die Macht der Illusionen», 531; Williamson, Austria-Hungary, 199–200.

(обратно)

1634

Bittner and Ubersberger, Österreich-Ungarns Aussenpolitik, 248.

(обратно)

1635

Geiss, July 1914, 80–87; Sondhaus, Franz Conrad von Hötzendorf, 141; Williamson, Austria-Hungary, 197–9.

(обратно)

1636

Stone, «Hungary and the July Crisis», 166–8; Vermes, Istv'an Tisza, 226; Leslie, «The Antecedents», 343.

(обратно)

1637

Geiss, July 1914, 114–15.

(обратно)

1638

Jelavich, What the Habsburg Government Knew, 133.

(обратно)

1639

Williamson, Austria-Hungary, 200–201; Geiss, July 1914, 90–92.

(обратно)

1640

Williamson, Austria-Hungary, 201.

(обратно)

1641

Jelavich, Russia's Balkan Entanglements, 256.

(обратно)

1642

BD, т. XI, 56, 44–5.

(обратно)

1643

Turner, «Role of the General Staffs», 312; Fischer, War of Illusions, 478–9; Geiss, July 1914, 89–90.

(обратно)

1644

Hoetzsch, Die internationalen Beziehungen, т. IV, 301–2; Jarausch, The Enigmatic Chancellor, 161–2; Hertling and Lerchenfeld-Köfering, Briefwechsel Hertling-Lerchenfeld, 307.

(обратно)

1645

BD, т. XI, 27, 19–20; 45, 37; Albertini, The Origins of the War, т. II, 272– 5.

(обратно)

1646

Gieslingen, Zwei Jahrzehnte im Nahen Orient, 257–61; Albertini, The Origins of the War, т. II, 276–9.

(обратно)

1647

Williamson, Austria-Hungary, 201.

(обратно)

1648

Macartney, The Habsburg Empire, 808n.

(обратно)

1649

Austro-Hungarian Gemeinsamer Ministerrat, Protokolle des Gemeinsamen Ministerrates, 150–54; Williamson, Austria-Hungary, 203.

(обратно)

1650

Vermes, Istv'an Tisza, 232–3.

(обратно)

1651

Albertini, The Origins of the War, т. II, 265.

(обратно)

1652

Geiss, July 1914, 142, 149–50, 154.

(обратно)

1653

Macartney, The Habsburg Empire, 808n; Hantsch, Leopold Graf Berchtold, 602–3. Полный текст в книге Albertini, The Origins of the War, т. II, 286–9.

(обратно)

1654

Gieslingen, Zwei Jahrzehnte im Nahen Orient, 267–8; Albertini, The Origins of the War, т. II, 346; Bittner and Ubersberger, Österreich-Ungarns Aussenpolitik, 659–63; Cornwall, «Serbia», 72–4.

(обратно)

1655

BD, т. XI, 92, 74; 107, 85; Stokes, «Serbian Documents from 1914», 71–4; Cornwall, «Serbia», 75–9, 82.

(обратно)

1656

Kronenbitter, «Die Macht der Illusionen», 536; Kronenbitter, ««Nur los lassen»», 159.

(обратно)

1657

Albertini, The Origins of the War, т. II, 373–5; Gieslingen, Zwei Jahrzehnte im Nahen Orient, 268–72.

(обратно)

1658

MacKenzie and MacKenzie, The Diary of Beatrice Webb, т. III, 203–5.

(обратно)

1659

Kessler, Journey to the Abyss, 631–40.

(обратно)

1660

Mombauer, «A Reluctant Military Leader?», 422.

(обратно)

1661

Lieven, Nicholas II, 198.

(обратно)

1662

Бестужев, «Russian Foreign Policy February – June 1914», 100–101.

(обратно)

1663

Lieven, Russia and the Origins, 49.

(обратно)

1664

Rogger, «Russia in 1914», 98–9.

(обратно)

1665

Shukman, Rasputin, 58.

(обратно)

1666

Bridge, «The British Declaration of War», 403–4.

(обратно)

1667

Brock and Brock, H. H. Asquith, 93, 122–3.

(обратно)

1668

Rose, King George V, 157–8.

(обратно)

1669

Hazlehurst, Politicians at War, 31.

(обратно)

1670

Messimy, Mes Souvenirs, 126–7.

(обратно)

1671

Cronin, Paris on the Eve, 427–9.

(обратно)

1672

Afflerbach, «The Topos of Improbable War», 179.

(обратно)

1673

Doughty, «France», 149.

(обратно)

1674

Schmidt, Frankreichs Aussenpolitik, 271–2, 278–83.

(обратно)

1675

Там же, 265–8.

(обратно)

1676

Goldberg, Life of Jean Jaurus, 460.

(обратно)

1677

Poincaré, Au Service de la France, 224–6, 230.

(обратно)

1678

Krumeich, Armaments and Politics, 217; Schmidt, Frankreichs Aussenpolitik, 283.

(обратно)

1679

Figes, A People's Tragedy, 232; Игнатьев, 50 лет в строю, 423.

(обратно)

1680

Poincaré, Au Service de la France, 259, 269–70; Krumeich, Armaments and Politics, 291n153.

(обратно)

1681

Poincaré, Au Service de la France, 246–7.

(обратно)

1682

BD, т. IX, 101, 80–82.

(обратно)

1683

Там же, 253–5; Williamson, Austria-Hungary, 203.

(обратно)

1684

Schmidt, Frankreichs Aussenpolitik, 78.

(обратно)

1685

Hoetzsch, Die internationalen Beziehungen, т. IV, 128.

(обратно)

1686

Bridge, How the War Began, 27.

(обратно)

1687

Lieven, Nicholas II, 201; Lieven, Russia and the Origins, 108–9.

(обратно)

1688

Turner, «The Russian Mobilization», 74.

(обратно)

1689

Там же, 78.

(обратно)

1690

Hayne, French Foreign Office, 116–21; Schmidt, Frankreichs Aussenpolitik, 227–8; Cairns, «International Politics», 285.

(обратно)

1691

BD, т. IX, 101, 80–2.

(обратно)

1692

Turner, «The Russian Mobilization», 81, 83.

(обратно)

1693

Schmidt, Frankreichs Aussenpolitik, 89–91.

(обратно)

1694

Doughty, «France», 146–7.

(обратно)

1695

Schmidt, Frankreichs Aussenpolitik, 202–4.

(обратно)

1696

Bittner and Ubersberger, Österreich-Ungarns Aussenpolitik, 805.

(обратно)

1697

Bark, «Июльские дни 1914 г.», 32–4; Bridge, How the War Began, 30–32; Игнатьев, Внешняя политика России, 1907–1914, 213–14.

(обратно)

1698

BD, т. IX, 125, 93–4.

(обратно)

1699

Turner, «The Russian Mobilization», 76–7.

(обратно)

1700

Там же, 77, 80.

(обратно)

1701

Rosen, Forty Years of Diplomacy, 163.

(обратно)

1702

Stengers, «Belgium», 158.

(обратно)

1703

Schmidt, Frankreichs Aussenpolitik, 335–42; Poincaré, Au Service de la France, 288; Krumeich, Armaments and Politics, 219– 20.

(обратно)

1704

Turner, «The Russian Mobilization», 82–3; Poincaré, Au Service de la France, 302; Doughty, «French Strategy in 1914», 443.

(обратно)

1705

Lichnowsky and Delmer, Heading for the Abyss, 375.

(обратно)

1706

Nicolson, Portrait of a Diplomatist, 295.

(обратно)

1707

Там же, 301.

(обратно)

1708

Bridge, «The British Declaration of War», 407; Haldane, An Autobiography, 288–9; Cecil, Albert Ballin, 205–9.

(обратно)

1709

Bridge, «The British Declaration of War», 408; Wilson, The Policy of the Entente, 135–6; BD, т. XI, 91, 73–4; 104, 83–4.

(обратно)

1710

Geiss, July 1914, 183–4.

(обратно)

1711

Bülow, Memoirs of Prince Von Bulow, т. III, 122–3.

(обратно)

1712

Lichnowsky and Delmer, Heading for the Abyss, 368–469.

(обратно)

1713

Nicolson, Portrait of a Diplomatist, 301.

(обратно)

1714

Hobhouse, Inside Asquith's Cabinet, 176–7; Robbins, Sir Edward Grey, 289–90.

(обратно)

1715

BD, т. IX, 185, 128.

(обратно)

1716

BD, т. IX, 170, 120–1.

(обратно)

1717

BD, т. IX, 216, 148.

(обратно)

1718

Eubank, Paul Cambon, 171.

(обратно)

1719

Там же, 169.

(обратно)

1720

Trumpener, «War Premeditated?», 66–7; Bittner and Ubersberger, Österreich-Ungarns Aussenpolitik, 739, 741.

(обратно)

1721

Cecil, Wilhelm II, 202–3.

(обратно)

1722

Bridge, Russia, 52.

(обратно)

1723

BD, т. IX, 135, 99; 147, 103; The Times, 27 июля 1914; Bark, «Июльские дни 1914 г.», 26; Bittner and Ubersberger, Österreich-Ungarns Aussenpolitik, 759; Verhey, Spirit of 1914, 28–31.

(обратно)

1724

BD, т. XI, 162, 116; 245, 160–61.

(обратно)

1725

Renzi, «Italy's Neutrality», 1419–20.

(обратно)

1726

Там же, 1421–2.

(обратно)

1727

Hobhouse, Inside Asquith's Cabinet, 177.

(обратно)

1728

Williamson, Politics of Grand Strategy, 345.

(обратно)

1729

Afflerbach, «Wilhelm II as Supreme Warlord», 432.

(обратно)

1730

Игнатьев, Внешняя политика России, 1907–1914, 218–19.

(обратно)

1731

Geiss, July 1914, 283.

(обратно)

1732

Jarausch, The Enigmatic Chancellor, 171.

(обратно)

1733

Albertini, The Origins of the War, vol. II, 460–61.

(обратно)

1734

Vermes, Istv'an Tisza, 234.

(обратно)

1735

Rosen, Forty Years of Diplomacy, 163.

(обратно)

1736

Zweig, The World of Yesterday, 243–5.

(обратно)

1737

BD, т. XI, 270, 174; Poincaré, Au Service de la France, 368.

(обратно)

1738

Keiger, Raymond Poincaré, 171.

(обратно)

1739

Schmidt, Frankreichs Aussenpolitik, 335–42; Turner, «The Russian Mobilization», 83.

(обратно)

1740

Schmidt, Frankreichs Aussenpolitik, 345–7; Herwig, The Marne, 17.

(обратно)

1741

Lieven, Nicholas II, 199–200.

(обратно)

1742

Geiss, July 1914, 260–61.

(обратно)

1743

Там же.

(обратно)

1744

Bridge, Russia, 50; Turner, «The Russian Mobilization», 86.

(обратно)

1745

Там же, 87–8.

(обратно)

1746

Там же, 78; Geiss, July 1914, 291.

(обратно)

1747

Cimbala, «Steering through Rapids», 387.

(обратно)

1748

Bridge, How the War Began, 65–6; Bark, «Июльские дни 1914 г.», 31–2; Kleǐnmikhel», Memories of a Shipwrecked World, 202–3.

(обратно)

1749

Cecil, Wilhelm II, 204–5.

(обратно)

1750

Geiss, July 1914, 284–5; Fuller, Strategy and Power in Russia, 447; Jarausch, The Enigmatic Chancellor, 168–9.

(обратно)

1751

Ekstein and Steiner, «The Sarajevo Crisis», 404; Williamson, Politics of Grand Strategy, 347.

(обратно)

1752

Hankey, The Supreme Command, 154–6.

(обратно)

1753

Geiss, July 1914, 288–90.

(обратно)

1754

Albertini, The Origins of the War, т. II, 300–302; Geiss, July 1914, 296–7; Turner, «The Russian Mobilization», 86.

(обратно)

1755

Verhey, Spirit of 1914, 17–20.

(обратно)

1756

Там же, 53–6. 22. Jarausch, The Enigmatic Chancellor, 151–2, 164, 168–9.

(обратно)

1757

Geiss, July 1914, 291–2, 308–9.

(обратно)

1758

Turner, «Role of General Staffs», 315.

(обратно)

1759

Там же.

(обратно)

1760

Austro-Hungarian Gemeinsamer Ministerrat, Protokolle des Gemeinsamen Ministerrates, 156–7.

(обратно)

1761

Albertini, The Origins of the War, т. II, 669–70.

(обратно)

1762

Geiss, July 1914, 323.

(обратно)

1763

Mombauer, Helmuth von Moltke, 199–200; Hewitson, Germany and the Causes, 197; Turner, «Role of General Staffs», 314–15.

(обратно)

1764

Cecil, Wilhelm II, 204.

(обратно)

1765

BD, т. XI, 293, 185–6.

(обратно)

1766

BD, т. XI, 303, 193; Robbins, Sir Edward Grey, 293–4.

(обратно)

1767

Wilson, The Policy of the Entente, 140–3; Hazlehurst, Politicians at War, 84–7.

(обратно)

1768

Williamson, Politics of Grand Strategy, 349.

(обратно)

1769

BD, т. XI, 369, 228– 9.

(обратно)

1770

The Times, 29, 30 и 31 июля 1914.

(обратно)

1771

Bucholz, Moltke, Schlieffen, 280–81.

(обратно)

1772

Bach, Deutsche Gesandtschaftsberichte, 107.

(обратно)

1773

Mombauer, Helmuth von Moltke, 205.

(обратно)

1774

Там же, 208.

(обратно)

1775

Там же, 206.

(обратно)

1776

Herwig, «Imperial Germany», 95; Fischer, War of Illusions, 502–4.

(обратно)

1777

Jarausch, The Enigmatic Chancellor, 174; Verhey, Spirit of 1914, 59–60.

(обратно)

1778

Stone, «V. Moltke – Conrad», 216–17.

(обратно)

1779

Albertini, The Origins of the War, 670–71; Williamson, Austria-Hungary, 206–8.

(обратно)

1780

Stone, «V. Moltke – Conrad», 217.

(обратно)

1781

Afflerbach, «Wilhelm II as Supreme Warlord», 433n22.

(обратно)

1782

Verhey, Spirit of 1914, 46–50, 62–4, 68, 71; Stargardt, The German Idea of Militarism, 145–9.

(обратно)

1783

Mombauer, Helmuth von Moltke, 216–20.

(обратно)

1784

Groener, Lebenserinnerungen, 141–2, 145–6.

(обратно)

1785

Mombauer, Helmuth von Moltke, 219–24.

(обратно)

1786

Там же, 223–4.

(обратно)

1787

Jarausch, The Enigmatic Chancellor, 174–5.

(обратно)

1788

The Times, 1 августа 1914.

(обратно)

1789

BD, т. XI, 510, 283–5.

(обратно)

1790

Robbins, Sir Edward Grey, 295; Wilson, The Policy of the Entente, 136–7; Brock and Brock, H. H. Asquith, 38.

(обратно)

1791

DDF, 3-й выпуск, 532, 424–5; BD, т. IX, 447, 260.

(обратно)

1792

Nicolson, Portrait of a Diplomatist, 304.

(обратно)

1793

Williamson, Politics of Grand Strategy, 353n34; Nicolson, Portrait of a Diplomatist, 304–5; Hazlehurst, Politicians at War, 88.

(обратно)

1794

Бодлианская библиотека Оксфордского университета, Papers of Sir Eyre Alexander Barby Wichart Crowe, MS Eng. E. 3020, 1–2.

(обратно)

1795

Bridge, Russia, 76–9.

(обратно)

1796

Воейков, С царем и без царя, 110.

(обратно)

1797

Lieven, Nicholas II, 203.

(обратно)

1798

Goldberg, Life of Jean Jaurus, 463–4.

(обратно)

1799

Там же, 465–7; Joll, The Second International, 162–6.

(обратно)

1800

Goldberg, Life of Jean Jaurus, 469–72.

(обратно)

1801

Poincaré, Au Service de la France, 432–3.

(обратно)

1802

Keiger, Raymond Poincaré, 174–7; Albertini, The Origins of the War, vol. III, 88–91.

(обратно)

1803

Albertini, The Origins of the War, т. III, 85, 89; Krumeich, Armaments and Politics, 227.

(обратно)

1804

Albertini, The Origins of the War, т. III, 106–7; Keiger, Raymond Poincaré, 180–82.

(обратно)

1805

Keiger, Raymond Poincaré, 189.

(обратно)

1806

Wilson, The Policy of the Entente, 147n82; Lichnowsky and Delmer, Heading for the Abyss, 422.

(обратно)

1807

Adam, Bonar Law, 170.

(обратно)

1808

Hazlehurst, Politicians at War, 96–7; Brock and Brock, H. H. Asquith, 145; Wilson, The Policy of the Entente, 136ff.

(обратно)

1809

Hankey, The Supreme Command, 161–2; Hazlehurst, Politicians at War, 97–100.

(обратно)

1810

Geiss, July 1914, 231.

(обратно)

1811

Stengers, «Belgium», 152–5.

(обратно)

1812

Там же, 161–3.

(обратно)

1813

BD, т. XI, 670, 349–50; Tuchman, The Guns of August, 107–8; The Times, 4 августа 1914.

(обратно)

1814

Brock and Brock, H. H. Asquith, 150.

(обратно)

1815

Grey, Twenty-Five Years, т. II, 12–13.

(обратно)

1816

Robbins, Sir Edward Grey, 296.

(обратно)

1817

Grey, Twenty-Five Years, т. II, 20; Nicolson, Portrait of a Diplomatist, 305–6.

(обратно)

1818

Grey, Twenty-Five Years, т. II, 321–2; Wilson, The Policy of the Entente, 145–6; Великобритания, парламентские дебаты, палата общин, 5-й выпуск, т. LXV, 1914, cols 1809–34; The Times, 4 августа 1914.

(обратно)

1819

Hazlehurst, Politicians at War, 32; Grigg, Lloyd George, 154.

(обратно)

1820

BD, т. IX, 147, 240–41; Schoen, Memoirs of an Ambassador, 200–201, 204.

(обратно)

1821

Krumeich, Armaments and Politics, 229.

(обратно)

1822

The Times, 5 августа 1914.

(обратно)

1823

Joll, The Second International, 171–6.

(обратно)

1824

Hollweg, Reflections on the World War, 158n; Jarausch, The Enigmatic Chancellor, 176–7; BD, т. XI, 671, 350–54.

(обратно)

1825

Jarausch, The Enigmatic Chancellor, 181.

(обратно)

1826

Cecil, Wilhelm II, 208–9.

(обратно)

1827

Williamson, Politics of Grand Strategy, 361.

(обратно)

1828

Gregory, Walter Hines Page, 51–2.

(обратно)

1829

Там же, 151.

(обратно)

1830

Joll, 1914, 15.

(обратно)

1831

Lubbock, Letters of Henry James, 389.

(обратно)

1832

Morison, Letters of Theodore Roosevelt, 790.

(обратно)

1833

Bosworth, Italy and the Approach, 78.

(обратно)

1834

Brock and Brock, H. H. Asquith, 130n2.

(обратно)

1835

Bond, The Victorian Army and the Staff College, 294–5, 303.

(обратно)

1836

Strachan, The First World War, т. I, 239–42.

(обратно)

1837

Там же, 278–9.

(обратно)

1838

Kessler, Journey to the Abyss, 857–8.

(обратно)

1839

Smith, One Morning in Sarajevo, 264–8.

(обратно)

1840

Fuller, The Foe Within, гл. 8, везде.

(обратно)

1841

Craig, Germany, 1866–1945, 368.

(обратно)

1842

Cecil, Wilhelm II, 210–12.

(обратно)

1843

Там же, 296.

(обратно)

1844

Joll, 1914, 6.

(обратно)

1845

Хорошее описание последних лет жизни Вильгельма см. у Cecil, Wilhelm II, гл. 14–16.

(обратно)

Оглавление

Введение Война или мир?

Глава 1 Европа в 1900 г.

Глава 2 Великобритания и блестящая изоляция

Глава 3 «Горе тебе, земля, когда царь твой отрок!»[110] Вильгельм II и Германия

Глава 4 Weltpolitik. Место Германии на мировой арене

Глава 5 «Дредноут» и англо-германское соперничество на море

Глава 6 Нечаянные друзья: «Сердечное согласие» между Францией и Англией

Глава 7 Медведь и кит: Россия и Великобритания

Глава 8 Верность нибелунгов: союз Германии с Австро-Венгрией

Глава 9 О чем они думали? Надежды, страхи и негласные допущения

Глава 10 В мечтах о мире

Глава 11 В мыслях о войне

Глава 12 Разработка планов

Глава 13 Начало кризисов: Германия, Франция и Марокко

Глава 14 Боснийский кризис: конфронтация между Россией и Австро-Венгрией на Балканах

Глава 15 1911-й: год раздоров – снова Марокко

Глава 16 Первые балканские войны

Глава 17 Подготовка к войне или миру: последние мирные месяцы Европы

Глава 18 Убийство в Сараеве

Глава 19 Конец священного союза Европы: Австро-Венгрия объявляет войну Сербии

Глава 20 Гаснет свет: последняя мирная неделя в Европе

Эпилог Война

Примечания

Библиография

Благодарность Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg