Сергей Кремлёв Первая мировая: новый взгляд на старую войну
© Кремлёв С., 2014
© ООО «Издательство Алгоритм», 2014
* * *
На Америку Европа всегда должна смотреть открытыми глазами и не давать никакого предлога для обвинений или репрессий.
Америка усиливается с каждым днём. Она превратится в огромную силу, и придёт момент, когда перед лицом Европы, сообщение с которой станет более лёгким в результате новых открытий, она пожелает сказать своё слово в отношении наших дел и наложить на них свою руку.
Политическая осторожность потребует тогда от правительств старого континента скрупулёзного наблюдения за тем, чтобы не представилось никакого предлога для такого вмешательства.
В тот день, когда Америка придёт в Европу, мир и безопасность будут из неё надолго изгнаны».
Шарль-Морис Талейран, конец XVIII векаПредисловие автора
Уважаемый читатель!
2014 ГОД – год 100-летия со дня начала Первой мировой войны. По этому поводу издаются научные монографии, произносится много речей, в эфир выходят специальные телевизионные передачи и фильмы, претендующие на документальность… И то и дело говорят о «забытой» «Великой» войне, которую якобы замалчивали злодеи антипатриоты большевики… С «патриотической» квасной пеной у рта повествуют о том, что эту войну когда-то называли «второй Отечественной», имея в виду, что первой была война с Наполеоном.
Однако за всеми этими потоками слов практически невозможно услышать простую правду о той войне. А правда эта заключается в том, что Первая мировая война была задумана мировым Золотым Интернационалом в интересах Америки, обслуживала интересы Америки и одной из своих генеральных целей имела цель стравливания и взаимного обессиливания России и Германии, то есть тех двух держав, мирное партнёрство которых исключало бы мировое главенство Америки.
При этом России Америка боялась в перспективе даже больше, чем Германии. Германия к началу Первой мировой войны была конкурентом Америки в реальном масштабе времени – мы это увидим. Россия же с её огромным потенциалом представляла опасность для Америки в будущем. Собственно, к 50-м годам XX века так и произошло. Поэтому в некотором смысле Первую мировую войну можно рассматривать как войну Америки против будущего России…
Да, это – необычный взгляд на ту войну, но это – правдивый взгляд, уважаемый читатель!
Правда о тех днях заключается и в том, что война России с Германией была России не нужна, её вполне можно было избежать. И хотя в ходе этой войны русский солдат проявил себя нередко как герой и умелый воин, подвиги его были исторически бессмысленны: не за Россию и не за интересы её народов проливал он свою кровь с осени 1914 года по осень 1917 года…
С разработки и анализа этого сюжета мировой истории я в своё время – в конце прошлого века – начал свою работу на поприще исторических изысканий. Результатом стал выход в свет в начале уже нового века, в 2003 году, моей первой книги «Россия и Германия: стравить! (От Версаля Вильгельма к Версалю Вильсона)».
За ней последовали две другие чисто исторические работы «Россия и Германия – вместе или порознь?», «Россия и Германия: путь к Пакту», затем – «Кремлёвский визит фюрера» с последней виртуальной главой и позднее – ещё более виртуальная «Если бы Гитлер не напал на СССР». Однако даже последняя книга не беллетристика, а особый тип исторического исследования.
Сейчас же я предлагаю вниманию читателя новое, дополненное и переработанное издание своей первой «германской» книги. Как-никак, со времени первого издания прошло более десяти лет, и эта «проба пера» нуждалась в глубокой, даже чисто стилистической правке. Не говоря уже о том, что за десять прошедших лет сильно углубилось и расширилось моё понимание новой и новейшей истории мира и России…
Вообще-то в планах было написание на материале старой книги более капитального по охвату фактов и событий труда о Первой мировой войне, ставшей и первой, по сути, войной русских и немцев. К сожалению, большая работа над книгой о В. И. Ленине отняла у меня те силы и то время, которое я предполагал истратить на «русско-германскую» тему. Однако и то, что предлагается читателю, – во многом новая книга.
К тому же, как говорится, «дорогá ложка к обеду»… И я надеюсь, что на фоне усиливающейся фальсификации предыстории, истории и послеистории Первой мировой войны в год её 100-летия, выход в свет такой книги будет тем более уместным и необходимым, что первый новейший конфликт русских и немцев – взаимно бессмысленный и спровоцированный враждебными силами – оказался в системном смысле тесно связан со вторым их конфликтом, о чём ниже будет кратко сказано…
В XX веке русские и немцы могли и должны были мирно сотрудничать, взаимно дополняя свои созидательные усилия.
А они два раза друг с другом воевали.
И ради чего?
В ОДИН ненастный день осени 1997 года я в очередной раз задумался над давно интересовавшим меня вопросом: «Насколько было неизбежным столкновение СССР и Германии?». В смертельном противостоянии двух великих держав и народов Германия проиграла. Но и Россия, как оказалось, в исторической перспективе одержала победу пиррову. И такой она стала не в последнюю очередь потому, что в первой половине сороковых годов Советскому Союзу пришлось заниматься трудом не мирным, а ратным.
К 1941 году наши общественные перспективы были без преувеличений грандиозными. Если бы третья пятилетка в 1942 году была завершена так, как намечалось, и была возможность к 1947 году выполнить четвёртую пятилетку, то уже к началу пятидесятых годов изумлённый мир увидел бы воочию, чего даже в такой отсталой в прошлом стране, как Россия, может достичь народ, работающий не на паразитическую и полупаразитическую элиту, не на финансово-промышленные структуры Золотого Интернационала, а на себя.
Прогресс экономический обеспечил бы благосостояние народов России, в жизни прочно обосновались бы новые поколения, качественно иначе образованные по сравнению с отцами и дедами, качественно более культурные. А за достатком, образованием и культурой пришла бы и социалистическая демократизация как расширение возможности для широкой массы самóй управлять своей судьбой.
22 июня 1941 года всё изменило как для России, так и для Германии, закончившись 9 мая 1945 года. Тогда победила Россия. И хотя Германия ныне далеко обошла свою былую победительницу, в исторической перспективе немцы тоже упустили свой исторический шанс! Ведь если бы не последний «Drang nach Osten», Германия могла бы сегодня быть (и по праву!) второй державой мира – после СССР.
Конфликт был обоюдно бессмыслен, но был ли он автоматически запрограммирован противостоянием коммунистического СССР и националистического Третьего Рейха?
На первый взгляд, утвердительный ответ очевиден. Скажем, будущий Маршал Советского Союза Борис Михайлович Шапошников ещё в бытность свою командующим войсками Ленинградского, а потом и Московского округов издал в 1927–1929 годах знаменитый трёхтомный труд «Мозг армии», где говорилось: «Великие войны подобны землетрясению… Это пережитое «землетрясение», к сожалению, ещё… не лишило империализм его удушающих человечество объятий анаконды… Предстоит ряд войн, войн ожесточённых, ибо те противоречия, которые существуют между капиталистической формой мирового хозяйства и нарождающейся новой экономической структурой, настолько велики, что без больших жертв и борьбы не обойтись».
Соответственно, СССР готовился к войне, как и другие державы, как и Германия. И очень многие считали, что именно этим двум странам придётся в будущем столкнуться опять. Мол, здесь всё программирует «идеология»…
Но вот мнение японского советолога профессора Тэратани: «К заключению советско-германского договора идея всемирной революции отошла на второй план. Троцкий вывел свою теорию «перманентной революции». Сталин с этой романтикой покончил. При нем, то есть в 30-е годы, произошла определённая деидеологизация советской внешней политики».
Профессор Тэратани справедливо считал, что Сталин отдавал приоритет обеспечению суверенитета СССР. Иными словами, идеологические установки СССР ориентировали на войну, и с этой точки зрения она становилась и впрямь неизбежной. Однако непосредственно государственные интересы ориентировали на мир…
И уже одно это обстоятельство делает всё не таким уж и очевидным!
Правда, сам же Тэратани писал: «Нередко можно встретить утверждение, что большевизм и нацизм – одного поля ягоды. Я с этим решительно не согласен. Нацизм и большевизм – генетические враги».
Вроде бы верно? Да, если иметь в виду идеологию. Но верно ли в целом? Задаваясь этим вопросом, я отнюдь не присоединяюсь к тем фальсификаторам истории, которые пытаются убедить нас, что Сталин-де и Гитлер – явления родственные. Родства – ни идейного, ни духовного – не было и в помине. А вот нечто, способное примирять и подталкивать к поиску общих государственных интересов, пожалуй, было…
Тот же Тэратани – в отличие от многих нынешних российских расстриг с учёными степенями по «марксистской истории» – признаёт, что к концу тридцатых годов сталинский СССР ставил во главу угла себя, а не химеры Троцкого. Да ведь и Ленин, скажем в скобках, в своих последних работах тревожился о том, как нам «организовать соревнование», как «реорганизовать Рабкрин», а не о том, как разжечь «мировой пожар».
То есть большевизм Сталина имел всё более явно выраженный государственный и даже, я бы сказал, национальный характер. Только национальная окраска тут была не чисто русская, а новая – советская.
Над тезисом о «советском народе» как о новой исторической общности людей сейчас смеются. Но мысль о том, что в начале XX века в России началá складываться новая нация – российская, высказывал уже генерал Деникин в «Записках русского офицера», изданных до Первой мировой войны. В СССР эта тенденция, тонко подмеченная Антоном Ивановичем, лишь развивалась и укреплялась. И большевизм сталинской формации всё чаще ставил интересы новой советско-российской нации превыше всего. При этом интересы советского народа не конфликтовали с интересами остальных народов мира, а находились на передовом рубеже подлинных, то есть созидательных и справедливых, интересов человечества.
Германский же нацизм превыше всего ставил интересы немецкой нации и только немецкой нации. Взгляд высокомерный и неконструктивный, чего уж тут отрицать! Однако высшие интересы обеих наций – и советско-российской, и германской – заключались в обеспечении взаимной дружбы и сотрудничества, у которых были и естественная экономическая основа, и глубокие исторические корни. И вот на почве общности национальных интересов СССР и Германия совсем не обязательно должны были сойтись в рукопашной.
ПРОФЕССОР Тэратани не ошибался так уж серьёзно: нацизм и большевизм как идеологии действительно были генетически глубоко чужды друг другу, вплоть до прямого антагонизма.
Но это не означало, что такими же генетическими врагами были нацистский Третий рейх, как государство германского народа, и социалистический Советский Союз, как государство советского народа. Два государства, Германское и Российское, исторически и геополитически изначально врагами не были. В системном смысле Германия и Россия были призваны не уничтожать, а дополнять друг друга. И тем не менее они за короткий исторический период дважды вели жестокие войны.
В чём дело?
Почему?
Напомню, что вначале меня заинтересовали обстоятельства и истоки формирования конфликта «Германия – СССР». Но, подробно рассматривая их, я вынужден был опускаться по временнóй шкале вглубь времён, ибо там отыскивались истоки: от начала тридцатых годов – к послеверсальской Веймарской Германии и полутроцкистскому СССР начала двадцатых годов, затем – к Версальскому миру, Первой мировой войне и – к её предыстории.
Не поняв, как стравливали два народа, в сути Первой мировой войны толком ничего понять нельзя. И лишь после того, как предыстория, история и послеистория той старой Войны легла на бумагу, я понял, что нерв ситуации я нащупал верно.
Надеюсь, по прочтении книги читатель со мной согласится.
Основная её идея ясна: Первую мировую войну (как и Вторую мировую войну) задумало и обеспечило Мировое Золото. Властвующие эксплуататорские элиты мира – не просто основная, но единственная причина обеих великих войн XX века. При этом, погружаясь в давно отшумевшие, а всё ещё не устаревшие страсти, я раз за разом приходил к мысли об искусственности участия дореволюционной России в войне западного мира с Германией.
Не должны мы были с ней воевать… Ни к чему это было нам с любой точки зрения, если, конечно, иметь в виду точку зрения друга России, а не её недоброжелателя.
Исследуя проблему «германцы – русские славяне», можно было бы добраться до времён поздней Римской империи и даже более древних – ведических, арийских. И, идя мысленно по этому пути, далеко не богатом взаимными конфликтами, можно вспомнить, что Ливонскую, например, войну Иван Грозный вёл не с немцами, а со шведами, что на Грюнвальдском поле смоленские полки были в силу того, что смоленские земли находились тогда под властью Литвы, что Александр Невский получил своё прозвище за невскую победу 1240 года не над немецкими «псами-рыцарями», а над шведским войском во главе с родственником шведского короля Биргером.
Да и Ледовое побоище, хотя и произошло через два года в столкновении с Тевтонским орденом, было не чисто двусторонним конфликтом. Орденские войска (даром что орден называли также Немецким) были фактически интернациональными (немцы, датчане, рыцари-добровольцы из других европейских стран, чудь-эсты).
Первое издание Большой Советской энциклопедии в томе первом за 1926 год называет среди врагов Невского шведов, ливонцев, литовцев, а о немцах даже не упоминает. Сам же Тевтонский орден появился на Балтике по приглашению польского князя Конрада Мазовецкого и обосновался там волею католических владык Запада для борьбы с литовскими язычниками-славянами. Да, ориентировали тевтонских рыцарей и на православную Русь, но рыцарей, а не немцев как таковых.
А вот в 1940 году, в том же первом издании БСЭ, но уже в томе 45 Ледовое побоище описывалось с упором «на немцев»… Думаю, не Сталин и не друзья России подписывали в печать энциклопедическую статью с подобной направленностью. В чём же тогда было дело? Думаю, в том, что не только в 1914-м, но и в 1940-м году желающих спровоцировать и стравить два народа в смертельной схватке хватало…
МЫ ПОМНИМ о победах русских чудо-богатырей при Егерсдорфе и Кунерсдорфе над прусским войском в Семилетней войне, о том, что в 1760 году русские доходили до Берлина в первый раз (заняв его, правда, всего-то на три дня). Но мы плохо помним, что Семилетняя война началась из-за колониальных свар Англии и Франции, а потом в эту абсолютно ненужную России войну нас втянула в своих интересах австрийская императрица Мария-Терезия. Она ловко использовала личную обиду Елизаветы Петровны на прусского Фридриха.
Конфликт Пруссии и России был выгоден лишь Австрии, Франции, Англии и Швеции. Знаменитый мемуарист тех времен Андрей Болотов (сам участник Семилетней войны) писал: «Заключены были (Марией-Терезией. – С. К.) тайные союзы с саксонским курфюрстом, бывшим тогда вкупе и королём польским, также с королём французским и с самою Швециею. Употреблены были все удобовозможные способы к заключению такового же союза с Россиею и к преклонению её к тому, чтоб и она вплелась в сие замышляемое и до неё нимало не касающееся дело».
Да, с тех пор как Россия превратилась в европейский и мировой фактор, её пытались «вплести» и «вплетали» в чуждые ей авантюры не раз. И поговорить об этом было бы не лишним, но такое путешествие во времени увело бы нас слишком далеко от проблем недавних и нынешних. Поэтому я остановился в Зеркальном зале Версаля конца семидесятых годов позапрошлого века и, полюбовавшись на золото мундиров и сияние бриллиантовых колье, отправился в обратный путь. А почему я стал «плясать» именно от версальских дворцовых зеркал, читатель вскоре узнает…
Принимаясь за переоценки новейших отношений русских и немцев на рубеже XIX и XX века и в начале XX века, я не шёл от личных симпатий и антипатий, не выстраивал заранее схем и не хотел исходить из чьих-то чужих построений. Я не следовал за устоявшимися схемами, однако и не игнорировал их, а критически переосмысливал. И при этом старался оставлять то, что позволяло выявлять историческую истину, а не подправлять её в каком-либо заранее заданном духе: «коммунистически-официозном», националистическом, прозападном или антисоветском.
Не стремясь к лаврам чрезмерно (а порой и злостно) беллетризующего историю Валентина Пикуля, я хотел добиться лёгкости, но не легковесности восприятия читателем серьёзных фактов и оценок.
Первым «китом», на котором покоился мой подход, был критический анализ дореволюционных, советских, постсоветских и западных источников.
Вторым «китом» стала уверенность в общности человеческих проявлений в любую эпоху. Чтобы понять, насколько истинно то или иное писаное историческое свидетельство той или иной эпохи, полезно и даже необходимо представить себя в этой эпохе, на месте её героев – и героев без кавычек, и «героев» в кавычках.
А третьим «китом» была избрана честность подхода. Я не хотел дать некую новую «версию» давних событий, а старался провести наиболее близкую к тому, что было на деле, реконструкцию. То есть восстановить подоплёку происходившего на глазах сотен миллионов людей…
Когда же каркас моих представлений о тех временах наметился, я взял за правило не бояться испытать его на прочность раз за разом, сравнивая то, что получилось у меня, с тем, что делали до меня другие. И, на мой взгляд, «здание», в которое я предлагаю войти читателю, выстроено не на песке.
Между прочим, в двадцатые годы на эту же тему, беря точно те же временные рамки, написал свою книгу «Европа в эпоху империализма. 1871–1919» академик Е. В. Тарле. Честно говоря, узнал я о ней уже после того, как первый вариант моей книги был готов, и, изучив труд Евгения Викторовича, был рад, что прочёл его после, а не до написания своего «Версаля…». Книга Тарле великолепна по фактографии и, как всегда у него, блестяща. Однако исторически она мало состоятельна, а почему я так её оцениваю, читателю станет, надеюсь, ясно при чтении моей книги.
Разные историки и авторы лгали или умалчивали о тех или иных существенных обстоятельствах по-разному. На взгляды и готовность к точности «историков» на службе «ренегатского» ЦК КПСС влияли одни факторы, на позиции западных историков – другие…
Мемуаристы зачастую были ещё более пристрастны, чем историки, а если были честны они, то подправками реальной истории занимались редакторы их мемуаров. В постсоветские времена на российских информационных просторах начали рыскать совсем уж отпетые лжецы, конъюнктурщики и «историки»-расстриги.
Правят бал они и поныне…
Но и среди вранья может попадаться прочная, надёжная правда. Отыскать в этих завалах, созданных совместно Востоком и Западом, не бутафорские, а настоящие «кирпичи» событий, фактов и причин было непросто, но я старался, читатель.
ПОВТОРЮ: без знания того, как и для чего задумывалась Первая мировая война, как она начиналась, продолжалась и закончилась, невозможно понять ни то, для чего задумывалась и как начиналась Вторая мировая война, ни то, что происходит в мире сегодня. Однако история с Первой мировой интересна и поучительна и сама по себе.
Поучительна тем, что хорошо вскрывает технологию, по которой в XX веке русские и немцы были столкнуты лбами вначале в первый, а потом и во второй раз.
Столкнут ли нас ещё и в третий? Вопрос не праздный. Уничтожаемую извне и изнутри нынешнюю Россию внешний мир может брать, казалось бы, голыми руками.
Так нас и берут.
Однако можно ли нас взять руками вооружёнными? По сей день – вряд ли, потому что если народы России окажутся на краю видимой гибели, они, как встарь, ощетинятся, пожалуй, иглами сопротивления. Соответственно, для России, осознавшей себя как суверенная и независимая держава, конфронтация с внешним миром неизбежна.
Но какая позиция Германии по отношению к России будет отвечать интересам германского народа? Выгодна ли для Германии новая конфронтация с Россией? Задумываться об этом надо сегодня, чтобы наше завтра было более умным и осмотрительным, чем поза– и позапозавчера.
О Первой мировой войне писал и Солженицын… Самобытный историк и публицист Николай Николаевич Яковлев оценил роман Солженицына «Август четырнадцатого» как книгу, проникнутую «смердяковской» тоской о том, что, мол, «умная нация» (то есть немцы) не покорила нацию «весьма глупую» (то есть нас)… Оценено неплохо, хотя Смердяков говорил, вообще-то, о французах: «Хорошо бы нас покорили тогда эти самые французы: умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к себе. Совсем даже были бы другие порядки…».
Всё же Яковлев был и прав, и не прав…
Справедливо отвергая «смердяковскую» концепцию Солженицына, он не увидел благодетельности идеи о значении Германии для России. Не покорение русских – нации социально весьма неопытной и неумелой – немцами, то есть нацией действительно более организованной и деловитой, а взаимовыгодные мирные связи – вот что было бы оправдано и политически, и экономически, и цивилизационно тогда и что оправдано и необходимо – с определёнными коррективами – и сейчас.
Сказанное выше не надо оценивать как низкопоклонство перед Германией, как проповедь нашей неполноценности. На мой взгляд, только так может мыслить не просто любящий свою Родину русский человек, но человек, осведомлённый об истории русских и немцев… В марте 1918 года на VII съезде партии Ленин говорил:
– Последняя война дала горькую, мучительную, но серьёзную науку русскому народу – организовываться, дисциплинироваться, подчиняться, создавать такую дисциплину, чтобы она была образцом. Учитесь у немца его дисциплине, иначе мы – погибший народ и вечно будем лежать в рабстве…
В такой констатации Ленина не было чувства цивилизационной неполноценности России, но было трезвое понимание тех исторически (со времён проклятого татаро-монгольского ига) сложившихся пороков национального русского характера, изжить которые нам было бы наиболее просто в союзе лишь с одним «внешним» народом – немецким. И тогда же Ленин произнёс следующие слова, лишний раз аттестующие его как глубоко русского патриота:
– Когда наступит пора обновления, то все почувствуют это, увидят, что русский человек не дурак… Надо уметь работать на новом пути…
Насколько по-иному мог бы сложиться мир XX века, если бы русские и немцы на всём протяжении этого века, начиная с его начала, работали сообща на пути созидания.
И это ведь было бы возможным, если бы не внешнее подстрекательство, не глупость российских «лидеров», начиная с царя Николая…
В разгар нашего первого трагического конфликта с Германией – 4 октября 1917 года – немец Томас Манн писал немцу же, профессору Виткопу: «И как я люблю всё русское! Как веселит меня его противоположность всему французскому и его презрение к нему, с которым встречаешься в русской литературе на каждом шагу! Насколько ближе друг другу русская и немецкая человечность! Моё многолетнее искреннее желание – согласие и союз с Россией»…
Вот так.
* * *
Предисловие 2003 года я закончил так:
«Остаётся сказать последнее… Я не старался связать в этой книге «все концы» – скорее, здесь завязан ряд «узелков на память». В подзаголовке названия я написал «Новый взгляд на старую войну», но можно было написать и «прямой взгляд, непредвзятый».
И, конечно, мне хотелось приобщить тебя, уважаемый читатель, к такому своему взгляду, убедить тебя в своей правоте. Но прежде всего мне хотелось написать не просто точную и строгую с фактической точки зрения книгу, а написать книгу интересную.
Я старался, читатель. А что из этого вышло, судить тебе».
В 2014 году прибавлю, что вышло тогда не так уж и плохо – первый блин оказался вовсе не комом. Книга была встречена с интересом, за первым тиражом последовали два дополнительных…
Но это лишний раз доказывает необходимость её переиздания после переработки, ибо сегодня, слыша и читая то, что говорят и пишут о Первой мировой войне, невольно вспоминаешь горькую сентенцию: «Лучшая ложь – правда».
За горами формально точной информации, статистики, за километрами тогдашней кинохроники скрывают то, что Первая мировая война была первой по-настоящему массовой Мировой бойней, организованной молодым мировым империализмом… Что эта война быстро лишилась флёра героизма, а для России и Германии эта война была полностью бессмысленной.
Однако сегодня приходится сделать некую поправку.
Десять лет назад, когда Россия ещё не была втянута в кризис так глубоко, как сейчас, я писал, что главным из наших войн с немцами должен быть вывод о том, что во внешнем мире у нас может быть лишь один разумный партнёр – Германия…
Увы, Германия опять ведёт себя не самым разумным образом (о России в формате Путина вообще не разговор), зато во Франции просыпается разумное национальное чувство самосохранения, выраженное в «лепенизме»… Нельзя допустить до того, чтобы возник новый исторический конфликт между французами и немцами. При этом оптимальную Европу будущего можно иметь лишь на базе тройственного партнёрства России, Германии и Франции.
Да, Россия может и обязана стать лидером новой Европы, но таковой может стать лишь новая Россия, сбросившая с себя олигархат, либерастию и «егэшный» путинизм, то есть Россия социалистическая, вновь объединившая вокруг себя народы Российского геополитического пространства.
Такая и только такая Россия сможет исправить ошибки прошлого и сделать Германию своим стратегическим партнёром в работе на благо Европы и всего мира.
Сергей Кремлёв (Сергей Брезкун),
10 июня 2014 года.
Часть первая. От седанской катастрофы До парижской конференции
Глава 1. Образование единой Германии и расцвет «колониальной» эпохи
ЭПОХУ между двумя мировыми войнами, как и нашу эпоху, нельзя понять, не зная и не понимая того, из чего возникала Первая мировая война.
И здесь есть ряд ключевых вопросов…
Готовилась ли война?
Если готовилась, то кем, как и зачем?
Насколько она была неизбежна?
И как протекали основные мировые и европейские события, которые ей предшествовали?
Между прочим, даже в те времена, когда всё и происходило, перед этими вопросами пасовали серьёзные европейские историки. Французский профессор Дебидур свой наиболее известный труд «История европейской дипломатии», закончил в 1891 году так: «Мы можем надеяться (не впадая в утопию), что наиболее опустошительные завоевательные войны, причинами которых почти всегда является честолюбие какой-либо династии или необдуманный порыв какого-либо народа, станут в Европе всё более и более редкими».
Здесь было ошибкой всё: и объяснение причин, и само предвидение хода событий. Через четверть века после прогноза Дебидура в самом центре Европы шла именно опустошительная завоевательная война с участием соотечественников профессора.
Но где и когда она началась?
На вопрос «Когда она закончилась?» ответить проще. Окончательно она завершилась 28 июня 1919 года во Франции, в Версале, когда были поставлены подписи под основным документом, фиксирующим итоги Первой мировой войны.
А если мы пойдём по шкале времени назад?
Тогда, перебирая прошлое год за годом, можно увидеть, что и начиналась Первая мировая там же – в Версале. Во всяком случае, в Версале во второй половине XIX века начался отсчёт подготовки условий для такой европейской войны, в малейшее сравнение с которой не шли даже наполеоновские войны.
ВЕРСАЛЬ – это бывшая деревушка, позже – маленький городок в восемнадцати километрах от Парижа. Людовик XIV устроил в нём свою блестящую резиденцию, и с тех пор Версаль вошёл не только в придворные хроники, но и в историю дипломатии. В 1763 году – за шесть лет до рождения Наполеона – Генуэзская республика передала здесь Франции Корсику. В 1783 году Версальский мирный договор утвердил независимость США. В свете будущих далеких событий – деталь символическая.
О красоте Версальских фонтанов слышали все. Менее известно, что, для того чтобы Король-Солнце мог любоваться блеском водяных струй, тут вначале рекой лились и золото, и кровь. На постройку водопровода для версальских каскадов королевская казна за три года истратила девять миллионов ливров. У тридцати же тысяч солдат и каменщиков, занятых на строительстве, были только жизни. Жизнью и пришлось заплатить за королевское удовольствие десяти тысячам из них. А весь Версальский комплекс обошелся народу Франции деньгами в полмиллиарда ливров.
Общий итог человеческих жертв, понесённых Францией ради создания красот Версаля, от историков ускользнул.
Версаль столетиями был символом вечного празднества, но его подлинная символическая суть иная: за внешним золотым блеском для сотен избранных – нищета, страдания и смерть сотен миллионов тех, кто этот блеск создавал.
Ко второй половине девятнадцатого века в версальских прудах отразилось много великих событий. Здесь французская монархия достигла пика своего могущества при Людовике XIV, отсюда же король Людовик XVI и королева Мария-Антуанетта отправились в путь, закончившийся для них на гильотине.
Здесь проходил короткими шажками император французов Наполеон, и здесь же красовался – значительно позже – его племянник, император Наполеон III. Вторая империя третьего Наполеона закончилась вместе с капитуляцией французской армии при Седане во время франко-прусской войны.
ОБ ЭТОЙ ДАВНЕЙ войне, имевшей эпохальное значение не только для обеих стран – её участниц, но и для остального большого мира, в Советском Союзе писали всегда невнятно. До прямых фальсификаций дело не доходило, однако ракурсы подачи эпохи были смещены серьёзно.
В чем тут дело? Пожалуй, в том, что одним из результатов войны стало вначале образование, а затем падение Парижской Коммуны. И причастность Пруссии, Бисмарка, Мольтке к разгрому Коммуны программировала негативное отношение к победе немцев в трудах советских историков.
У «историков ЦК КПСС» выходило так, что угрюмая, воинственная, милитаристская, кровожадная и агрессивная Пруссия, желающая поскорее выполнить программу объединения Германии «железом и кровью», вторглась в солнечную и жизнерадостную Францию, жестоко подавила её, отняла у неё провинции Эльзас и Лотарингию и ограбила побеждённых французов, наложив на них контрибуцию в 5 миллиардов франков.
Бисмарка же вообще обвиняли в подлоге. Он якобы и спровоцировал войну, вычеркнув несколько существенных фраз из так называемой «Эмсской депеши», перед тем как передать её в печать.
Имея перед глазами такую схему, не сразу можно было разобраться в том, что войну-то 19 июля 1970 года объявила Пруссии Франция! Причём великий наш писатель Иван Сергеевич Тургенев, связанный с французской общественной средой теснейшим образом, тем не менее оценил это объявление как «бесправное (то есть необоснованное. – С. К.), дерзко-легкомысленное».
И заносчиво-агрессивное, прибавлю уже я. Французская империя Наполеона III вознамерилась как минимум присвоить Рейнскую провинцию с историческими городами Кёльном, Аахеном, Триром (родиной Карла Маркса), то есть, как комментировал всё тот же Тургенев: «едва ли не самый дорогой для немецкого сердца край немецкой земли».
Французы были заранее уверены в победе. Их ружьё Шаспо по дальности (до 1800 м) и скорострельности (9 выстрелов в минуту) превосходило прусское игольчатое ружьё Дрейзе. Решительный перевес у немцев был в артиллерии: крупповские стальные нарезные орудия стреляли на 3,5 километра, а французские бронзовые – не далее 2,8 километра. Зная это, можно сказать, что война оказалась неким противостоянием фанфаронистой «бронзы чувств» и современных, новейших «стальных воли и ума».
В своих «Письмах о франко-прусской войне», написанных в августе 1870 года в Баден-Бадене, Тургенев отмечал: «Шансы на стороне немцев. Они выказали такое обилие разнородных талантов, такую строгую правильность и ясность замысла, такую силу и точность исполнения, численное их превосходство так велико, превосходство материальных средств так очевидно»…
Написал Тургенев и о противниках немцев: «Я и прежде замечал, как французы менее всего интересуются истиной… Они очень ценят остроумие, воображение, вкус, изобретательность – особенно остроумие. Но есть ли во всём этом правда? С этим нежеланием знать правду у себя дома соединяется лень узнать, что происходит у других, у соседей. И притом кому же неизвестно, что французы – «самый учёный, самый передовой народ в свете, представитель цивилизации и сражается за идеи»… При теперешних грозных обстоятельствах это самомнение, это незнание, этот страх перед истиной, это отвращение к ней страшными ударами обрушились на самих французов».
Тургенев надеялся, что поражения образумят Францию, заставят её посмотреть саму на себя трезвым взглядом, как это было с Россией после Крымской войны. Однако, забегая вперёд, можно сказать, что верных выводов французы так и не сделали… Вместо того чтобы упорно работать, учиться у немцев ежедневному строительству экономической мощи страны (а заодно учиться и уважать своих учителей-соседей, как это сделал наш Пётр в отношении шведов), французы все страсти галльской души вложили в идею «реванша над бошами». И уже одно это обстоятельство давало основание ожидать в будущем крупного военного конфликта на тех же полях сражений – в районе Страсбурга, Меца, Шалон-сюр-Марна… И ожидать по вине не столько немцев, сколько недалёких, но мстительных французов.
Смысл франко-прусской войны часто видят в «захватнических планах» прусского юнкерства. Что ж, одной из причин было и это. Но вот как его, этот смысл, представлял себе в реальном масштабе времени человек истинно русский, долго живший во Франции, скончавшийся в Буживале, близ Парижа, однако и Германию считавший своим «вторым отечеством». Я имею в виду опять-таки Ивана Тургенева. Его свидетельства и оценки ценны сразу по нескольким причинам, ведь он и хорошо осведомлённый современник, и тонкий, внимательный наблюдатель, и великий писатель, и объективный аналитик, приверженный не одной чьей-то стороне, а только собственному видению событий. Увидеть франко-прусскую войну его глазами будет для нас и полезно, и интересно.
Да и, пожалуй, неожиданно…
Так вот, 8 августа 1870 года Тургенев писал П. В. Анненкову: «Я с самого начала, вы знаете, был за них (немцев. – С. К.) всею душою, ибо в одном бесповоротном падении наполеоновской системы вижу спасение цивилизации, возможность свободного развития свободных учреждений в Европе: оно было немыслимо, пока это безобразие не получило достойной кары… Говоря без шуток: я искренне люблю и уважаю французский народ, признаю его великую и славную роль в прошедшем, не сомневаюсь в его будущем значении; многие из моих лучших друзей, самые мне близкие люди – французы; и поэтому подозревать меня в преднамеренной и несправедливой враждебности к их родине, вы, конечно, не станете».
И Тургенев не просто личную точку зрения излагал, а писал чистую правду, сообщая: «Я всё это время прилежно читал и французские, и немецкие газеты и, положа руку на сердце, должен сказать, что между ними нет никакого сравнения. Такого фанфаронства, таких клевет, такого незнания противника, такого невежества, наконец, как во французских газетах, я и вообразить себе не мог… Даже в таких дельных газетах, как, например, «Temps», попадаются известия вроде того, что прусские унтер-офицеры идут за шеренгами солдат с железными прутьями в руках, чтобы подгонять их в бой, и т. п… И это говорится в то время, когда вся Германия из конца в конец поднялась на исконного врага»…
А враг действительно был старинный – со времён ещё Тридцатилетней войны и последовавшего за ней Вестфальского мира 1648 года, по которому Франция отторгла от Германии Эльзас и добилась юридического закрепления германской раздробленности на ворох мелких «королевств» и «княжеств».
Владетельная шваль одинакова везде – что в России раннего средневековья, что в абсолютистской Европе. Русские удельные князья, разодрав единую Киевскую Русь на уделы, «обеспечили» России трёхсотлетнее татарское иго… Французские герцоги и графы – Столетнюю войну во Франции. А германские «великие» князьки, желая быть «владетельными», более двухсот лет преграждали путь Германии к объединению. Но помогали им в этом «вестфальские» принципы и идеи.
Недаром даже через десятилетия после Седана канцлер Германской империи фон Бюлов, выступая 14 ноября 1906 года в рейхстаге, напоминал: «Вестфальский мир создал Францию и разрушил Германию».
Теперь, когда Германия возрождалась и на поднятый меч отвечала поднятым мечом, французы не проявили в своем противостоянии с ней ни ума, ни чувства меры, ни благородства. Официальный «Jornal officiel» уверял, что цель войны со стороны Франции – возвращение немцам их свободы (!). Журнал «Soir» восклицал: «Наши солдаты так уверены в победе, что ими овладевает как бы некий скромный страх перед собственным неизбежным триумфом»!
Это было написано за месяц до Седана!
Каково?
Одновременно парижская газета с названием «Свобода» нахваливала некого Марка Фурнье за его статью в «Paris-jornal», где было сказано дословно: «Наконец-то мы узнаем сладострастие избиения. Пусть кровь пруссаков льётся потоками, водопадами, с божественной яростью потопа! Пусть подлец, который посмеет только сказать слово «мир», будет тотчас же расстрелян как собака и брошен в сточную канаву»…
Словами дело не ограничивалось… Немцев избивали (не на поле боя, а мирных немцев, живших во Франции) и особым постановлением изгоняли (всех подчистую) из французских пределов. Тургенев отмечал: «Разорение грозит тысячам честных и трудолюбивых семейств, поселившихся во Франции в убеждении, что их приняло в свои недра государство цивилизованное».
В то время Пруссия прочно считалась другом России. Эта дружба, начинавшаяся на полях «Битвы народов» при Лейпциге, где русский и прусский солдаты плечом к плечу стояли против Наполеона, постоянно укреплялась и растущими экономическими взаимными оборотами. Однако петербургская печать самым странным образом с пеной у рта протестовала «против немецких захватов». А корреспондент «Биржевых ведомостей» сообщал, что, дескать, в Бадене кричат: «Смерть французам!», и отдыхающие там русские барыни вследствие этого перешли, мол, на русский язык.
Находившийся, как мы знаем, в самом Баден-Бадене Тургенев заметил на это: «Г-н корреспондент достоин быть французским хроникёром: в его заявлении нет ни слова правды».
На деле наши барыни по-прежнему предпочитали русскому языку французский с нижегородским акцентом. И щипали корпию не только для немецких, но и для французских раненых, с которыми (как и вообще с пленными) немцы вели себя тогда по-рыцарски в отличие от французов. «Благородные» шевалье призвали на европейскую войну, как писал Тургенев, «звероподобных тюркосов (алжирских арабов. – С. К.)», и те обращались с немецкими пленными, ранеными, врачами и сёстрами милосердия далеко не благородно.
Впрочем, и цивилизованный природный француз – политик Поль Гранье де Кассиньяк – отказывал женевскому Красному Кресту в субсидиях на том основании, что он-де будет заботиться не только о французских, но и о немецких жертвах войны. Невольно вспоминается заявление генерала графа Дюма во времена наполеоновской оккупации Дрездена. Когда город осадили союзные русско-прусские войска, Дюма объявил: «Скорее все жители города обратятся в трупы, нежели один-единственный французский солдат умрёт с голоду».
До этого, правда, не дошло – Дрезден быстро занял незабвенный Денис Давыдов.
Приведу вновь свидетельство Тургенева, неплохо разбиравшегося и в политике, и в словесном выражении человеческих мыслей и устремлений: «Нельзя не сознаться, что прокламация короля Вильгельма при вступлении во Францию резко отличается благородной гуманностью, простотой и достоинством тона от всех документов, достигающих до нас из противного лагеря; то же можно сказать о прусских бюллетенях, о сообщениях немецких корреспондентов: здесь – трезвая и честная правда; там – какая-то то яростная, то плаксивая фальшь. Этого, во всяком случае, история не забудет».
Впоследствии, увы, всё сложилось так, что последний прогноз Ивана Сергеевича не оправдался. Только потому, что Германия-Пруссия, выиграв франко-прусскую войну, не отказалась воспользоваться плодами победы, советская «История дипломатии», например, оценила линию Пруссии как «захватническую» и «несправедливую».
А вот Ленин, к слову, был в своей исторической оценке спокоен: «Во франко-прусской войне Германия ограбила Францию, но это не меняет основного исторического значения этой войны, освободившей десятки миллионов немецкого народа от феодального раздробления и угнетения двумя деспотами – русским царём и Наполеоном III».
Не стоит подозревать Ленина в германофильстве. В августе 1915 года, в разгар Первой мировой войны, он писал: «Не дело социалистов помогать более молодому и сильному разбойнику (Германии) грабить более старых и обожравшихся разбойников (Англию и Францию. – С. К.)».
Ленин был прав как во второй своей оценке, так и в первой. Накануне франко-прусской войны вопрос об объединении Германии встал особенно остро. В 1867 году был создан Северогерманский союз, по конституции которого прусский король Вильгельм Первый возглавлял германские государства к северу от реки Майн в качестве «президента» союза, его верховного военного главы и руководителя дипломатии.
Южные немецкие государства – Бавария, Гессен, Вюртмберг – заключили с Северогерманским союзом соглашения. И для Вильгельма, и для Бисмарка, и для народной немецкой массы новое положение вещей было лишь прологом к единой Германской империи.
Тургенев комментировал происходящее так: «Неужели можно одну секунду сомневаться в том, что какой-то народ на месте немцев, в теперешнем их положении, поступил бы иначе?».
Да, Германия включила в свои пределы Эльзас и Лотарингию, но не только по праву победителя, а и потому, что французский, например, город Страсбур был основан как немецкий Страсбург и присоединён к Франции лишь в 1681 году, через тысячу лет после своего основания! Имена создателей знаменитого Страсбургского собора: Эрвин из Штейнбаха, Ульрих из Энсингена, Иоганн Гюльц из Кёльна – говорят сами за себя… А так называемая «Страсбургская присяга», данная 14 февраля 842 года близ Страсбурга, оказалась одновременно памятником и старофранцузского, и древненемецкого языка. Тогда два младших внука Карла Великого клялись совместно действовать против их старшего брата Лотаря. Людовик Немецкий (будущий король Германии) клялся на немецком, а Карл Лысый (будущий король Франции) – на французском языке. Иными словами, правá на эти земли были, в общем-то, и у немцев, и у французов спорными и равными.
Крах Второй французской империи отдал первенство немцам.
После Седанской катастрофы Версаль стал штаб-квартирой прусского короля Вильгельма. В Зеркальном зале Версальского дворца 18 января 1871 года и была провозглашена Германская империя. Вильгельм стал первым германским императором – кайзером.
Прошло почти полвека, и положение двух стран поменялось противоположно: в Первой мировой войне потерпела поражение Германия. Великодушие не относится к добродетелям властителей европейских народов. Из поколения в поколение они жадны, жестоки и мелочно мстительны. Лишний раз это подтвердил премьер Французской республики Жорж Бенжамен Клемансо. Именно стены Зеркального зала избрал он в свидетели унижения теперь уже Германии в отместку за Седан. Так в Версале был подписан последний в его «дипломатической» истории важный международный акт – Версальский мирный договор 1919 года.
Это произошло после заключения предварительных условий мира во французском штабном вагоне в Компьенском лесу 11 ноября 1918 года. Пройдёт ещё двадцать лет, и опять капитулирует Франция. Гитлер прикажет притащить Компьенский вагон, чтобы подписать капитуляцию обязательно в нем. Можно было бы обойтись и без дешёвой символики, но не забудем: Гитлер всего лишь следовал по стопам Клемансо.
ГОСУДАРСТВА начинали, вели, выигрывали и проигрывали войны, народы при этом исправно платили дань золотом и жизнями. Такое распределение обязанностей не было чем-то новым, но после франко-прусской войны масштабы и характер политики «железа и крови» становились совсем другими. С этой поры началась новая история мира, потому что в мир пришёл новый мощный и динамичный фактор его преобразования – объединённая имперская Германия.
Примерно в те же годы окончательно сложился и ещё один серьёзнейший фактор – мировой финансовый капитал, то есть банковский капитал, активно сращённый с торговой и промышленной жизнью капиталистического мира и управляющий этим миром.
Академик Е. В. Тарле в конце 20-х годов – что называется, по ещё не остывшим следам – написал книгу «Европа в эпоху империализма. 1871–1919 гг.». Блестящий историк-энциклопедист, он не мог написать неинтересно, но далеко не всегда он проникал в суть событий глубоко… Возможно, сказалась любовь к Франции и нелюбовь к Германии, но картина эпохи повёрнута в книге Тарле как-то боком… Свет анализа падает на неё так, что многое важное не заметно из-за неверных бликов, зато малосущественное бросается в глаза не по истинному своему значению.
Об эпохе, предшествовавшей Первой мировой войне, Тарле в обычной для него яркой манере писал: «Намечалась грандиозная внешняя борьба, столкновение самых гигантских сил, какие только видело человечество. Могущественно организованный финансовый капитал и в Англии, и во Франции, и в Германии, двигая, как марионетками, дипломатией, всюду вёл систематически провокационную политику. Могущественные экономические силы более отсталых стран, вроде России и Италии, действовали в том же духе…».
Всё это хорошо и верно, но…
Но Евгений Викторович так и не пришёл к генеральной, основополагающей мысли о том, что «столкновение самых гигантских сил» намечалось прежде всего кое-кем, находившимся за океаном, что фактическая режиссура в театре политических марионеток Золотого Капитала всё решительнее переходила в руки дяди Сэма.
Увы, не поняв этого, Тарле ошибся и во многом другом, увидев смертельного врага России в Германии, хотя именно Германия могла быть для России наиболее подходящим партнёром во внешнем мире.
Объединение Германии произошло не благодаря «железу и крови» в первую очередь. Смысл этих слов Бисмарка переврали сразу же после их произнесения, а они для происходившего не были ключевыми. Германию объединило стремление десятков миллионов немцев, осознавших, что их подлинная Родина – не Баден, Вюртемберг, Гессен или Дармшадт, а Германия, разобщённая на протяжении веков и поэтому на протяжении веков ослабленная. Теперь она объединялась, и в новой Европе очень многое зависело от того, как сложится судьба германо-российских связей.
Именно их.
Наступали новые времена, и период от версальского триумфа Вильгельма до версальского триумфа Клемансо (только вот Клемансо ли?) задал тон событиям на весь двадцатый век. Поэтому нам просто необходимо, читатель, хотя бы галопом проскочить по «Европам» тех лет, чтобы разобраться в собственном времени.
Нет лучшего «романа» о молодом империализме, чем ленинский труд «Империализм, как высшая стадия капитализма». Он полон фактов и цифр, которые никак нельзя назвать сухими – так много в них слез, пота, крови, жадной слюны, нефти и керосина, финансовых бурь, океанских вод, золотых дождей и водопадов политиканского красноречия…
По накалу изображённых страстей страницы этого ленинского «романа» могут соперничать сразу с Шекспиром и Мольером одновременно. Возможно, читатели подумают, что я преувеличиваю? Отнюдь нет. Часто цитируемый Лениным, далеко не литературный берлинский журнал «Банк» считал, что «на международном рынке капиталов разыгрывается комедия, достойная пера Аристофана».
И этот же журнал не скрывал, каковы гонорары «актёров»: «уступка в торговом договоре, угольная станция (то есть лишний порт в далеких водах для заправки грузовых судов, а при необходимости и дредноутов. – С. К.), постройка гавани, жирная концессия, заказ на пушки…».
Последнее становилось всё более нужным. Почти одновременно с версальскими речами Вильгельма, в 1872 году, английский еврей Дизраэли – лидер аристократичных консерваторов, бывший и будущий премьер-министр Её Королевского величества Виктории и будущий лорд Биконсфилд – выступал в Хрустальном дворце в Сайденхэме близ Лондона.
Бывшее главное выставочное здание Всемирной Лондонской выставки 1851 года было насквозь пронизано солнцем, и это не метафора. Железный каркас дворца заполняли стеклянные плиты: Кристал Пэлас задумывался как символ светлого, обеспеченного новыми возможностями общества. Однако Британии этого — лондонского – солнца было уже мало. Для Дизраэли существовало лишь светило, долженствующее не заходить над Британской империей, к расширению которой он и призывал.
Дизраэли, друг Ротшильдов, знал, что говорил. Знал, что говорил и его преемник лорд Солсбери, разъяснявший новую колониальную политику Британии так: «Раньше мы фактически были хозяевами Африки, не имея надобности устанавливать там протектораты или нечто подобное – просто в силу того, что мы господствовали на море». Теперь же приходилось расширять и формально закреплять своё присутствие, ибо господствовать в мире хотел не только британский лев.
К тому же к концу XIX века положение лордов хотя и было внешне прочным, но только внешне. Сесиль Родс (по имени которого долгое время часть Африки называлась «Родезия») говорил в 1895 году своему другу, журналисту Стэнду: «Я посетил вчера одно собрание безработных. Когда я послушал там дикие речи, которые были сплошным криком: «хлеба, хлеба!» – я, идя домой и размышляя об увиденном, убедился более, чем прежде, в важности империализма. Мы должны завладеть новыми землями для помещения избытка населения, для приобретения новых областей сбыта товаров, производимых на фабриках и в рудниках. Империя есть вопрос желудка. Если вы не хотите гражданской войны, вы должны стать империалистами…».
Родс, конечно, недоговаривал, что если вы хотите быть империалистами, то вы обязательно должны хотеть и войны – империалистической, внешней. Во-первых, она быстро и навечно помещает часть избытка населения в «новые земли» и обеспечивает быстрый оборот стали, меди, хлопка и солдатских пайков… Во-вторых, без такой войны не обойтись просто потому, что не одни ведь английские лорды задумывались над увиденным в рабочих кварталах. Давление масс начинала ощущать правящая элита всех развитых стран. Соответственно, и война нужна была не одной Британии.
Во Франции крах Второй империи привёл вначале к установлению не Третьей буржуазной республики, а социалистической Парижской Коммуны. И после 1871 года понятие «версальцы» во Франции приобрело вполне определённое значение – это были те буржуазные войска, которые пришли из Версаля в Париж и расстреляли надежды рабочих у стены кладбища Пер-Лашез. Остались могилы, однако не исчезли надежды и память. Поэтому у французских собратьев Родса по классу тоже болела голова о новых землях и рынках. Тем более что они-то знали, что это такое – гражданская война.
Начинала постепенно закипать и Америка. Первого мая 1886 года в Чикаго рабочие забастовали и вышли на демонстрацию с требованием 8-часового рабочего дня. Вместо этого многие из них получили 9 граммов свинца, но свинец – не всегда подходящая социальная «пища» для масс. Пока что, правда, первая «маевка» погоды не сделала, и будущий президент США Теодор Рузвельт писал в том мае сестре Анне: «Мои здешние рабочие на ранчо – люди, занятые на изнурительной работе, их рабочий день длиннее, а заработная плата – не выше, чем у многих стачечников; но они американцы до мозга костей. Я бы хотел, чтобы они оказались со мной рядом против мятежников; мои люди хорошо стреляют и не знают страха».
Подход, впрочем, не отличался особой новизной даже для Америки. Президент Пенсильванской железной дороги Томас Скотт шестью годами ранее высказался следующим образом: «Покормите рабочих-забастовщиков пулемётными очередями в течение нескольких дней, и вы увидите, как они примут этот вид питания».
Пули, однако, были только врéменным решением проблемы. В начале XX века 1 (один) процент «американской нации» владел 47 (сорока семью) процентами национального богатства. Для «самой свободной страны» соотношение несколько неожиданное. И могли прийти такие времена, когда даже «американцы до мозга костей» не пожелали бы заниматься от зари до зари изнурительным трудом ради того, чтобы полковник Рузвельт и ему подобные забавлялись уничтожением последних американских бизонов на грандиозных охотах.
Это достаточно быстро понял и сам бравый полковник. В 1894 году экономический кризис в США, лишивший работы 3 миллиона человек, породил такое явление, как «марш безработных» на Вашингтон во главе с Джейкобом Кокси из Огайо. 11 мая 1894 года началась забастовка на заводах Пульмановской вагоностроительной компании. Пиком её стали волнения 5 июля, когда был сожжён вокзал и 700 вагонов. К 3 августа забастовку удалось подавить силой, но это была лишь временная победа. И уже в 1897 году Рузвельт пишет ряд «социальных» статей, одна из которых прямо называлась: «Как же не помочь нашему бедному брату».
Нет, Рузвельт – теперь уже губернатор штата Нью-Йорк – не изменился. Добиваясь уступок рабочим от промышленников, он держал наготове национальную гвардию. После того как он стал президентом, его резервом стали федеральные войска. Всё же это был прогресс: пули уже не приходили ему на ум как первый и самый надёжный аргумент. В 1899 году он писал своему другу, лорду Спринг Райсу: «Мы должны решать огромные проблемы, возникающие из отношений между трудом и капиталом. В предстоящие пятьдесят лет нам придётся уделять этому вопросу гораздо больше внимания, чем экспансии…».
Рузвельт лгал даже старому другу: Капитал США уделил внимание рабочему вопросу только после того, как США в 1929 году оказались на грани социальной революции. Уводить от неё Америку Капитал доверил тогда Франклину Делано Рузвельту – кузену Теодора Рузвельта. А вот экспансию начал уже он сам…
Именно США провели в 1898 году первую империалистическую войну. Это была война с Испанией за новые колонии. Впрочем, ещё до этого, в 1893 году, янки оккупировали Гавайские острова. В 1898 году Рузвельт не был президентом, но его младший друг и единомышленник, писатель и журналист Уильям Уайт писал: «Когда испанцы сдались на Кубе и позволили нам захватить Пуэрто-Рико и Филиппины, Америка на этом перекрёстке свернула на дорогу, ведущую к мировому господству. На земном шаре был посеян американский империализм. Мы были осуждены на новый образ жизни».
Как всё же глуп оказался мир, если забыл эти чёрные слова Уайта и всё более поддаётся господству США, омертвляющему мир.
Лицемерие всегда было такой же фамильной чертой американской элиты, как и напористая наглость. Уайт подтвердил это лишний раз: по нему выходило, что если бы не «слабаки»-испанцы, то добрый дядя Сэм сидел бы себе спокойно меж двух океанов и никуда оттуда не порывался бы. Тут всё было поставлено, конечно, с ног на уши. Не слабость Испании «повернула» Америку к экспансии, а Капитал Америки, набрав силу, двинулся по пути к мировому господству, отшвырнув пинком одряхлевшую Испанию.
Испано-американская война началась, между прочим, с того, что 15 февраля 1898 года американский крейсер «Мэйн» был взорван в порту Гаваны якобы испанской миной. Погибло 260 моряков, началась газетная кампания в поддержку интервенции на Кубу «для защиты гражданского персонала США и американской собственности»…
Война длилась недолго: начавшись 24 апреля 1898 года, она уже с 26 июля перешла в фазу «мирных» переговоров, а 10 декабря 1898 года завершилась «мирным» Парижским договором, по которому Испания отказалась от претензий на Кубу, передала Америке в качестве военных репараций Пуэрто-Рико и остров Гуам и за компенсацию в 20 миллионов долларов уступила Филиппины.
Что же до «Мэйна», то когда много лет спустя затонувшее судно подняли со дна моря, оказалось, что взрыв-то был, но изнутри!
ЭЛИТА Америки начинала считать себя элитой мира, однако в Старом Свете были люди, думавшие и иначе, чем те же Рузвельт и Уайт. Лорд Керзон в 1892 году писал: «Афганистан, закаспийский район, Персия – это для меня клетки шахматной доски, на которой разыгрывается партия; ставка в ней – мировое господство».
Керзон имел в виду, конечно, господство Британии. И тогда оно было реальностью. К 1900 году Великобритания владела 33 миллионами квадратных километров (в 109 раз больше самого Британского Острова!), на которых жило 368 миллионов человек. Четверть земного шара и четверть населения мира! Индия была здесь лишь главной жемчужиной в британской короне, а Суэцкий канал – английской удавкой на горле мировой торговли.
Нельзя сказать, что никто в той же России не видел тогда зловещего характера перспективной англосаксонской политики по обе стороны Атлантики. Так, несправедливо забытый русский геополитик, Генерального штаба генерал-майор Алексей Ефимович Вандам (Едрихин) писал в своем труде «Наше положение» в 1912 году:
«Простая справедливость требует признания за всемирными завоевателями и нашими жизненными соперниками англосаксами одного неоспоримого качества – никогда и ни в чём наш хваленый инстинкт не играет у них роль добродетельной Антигоны (в греческой мифологии дочь царя Фив Эдипа, сопровождавшая слепого отца в его скитаниях. – С. К.). Внимательно наблюдая жизнь человечества в её целом и оценивая каждое событие по степени влияния его на их собственные дела, они неустанной работой мозга развивают в себе способность на огромное расстояние во времени и пространстве видеть и почти осязать то, что людям с ленивым умом и слабым воображением кажется пустой фантазией. В искусстве борьбы за жизнь, то есть политике, эта способность даёт им все преимущества гениального шахматиста над посредственным игроком. Испещрённая океанами, материками и островами земная поверхность является для них своего рода шахматной доской…».
Вот как точно сказано – на вырост, на век вперёд! Уже в начале XX века Вандам писал о «шахматной доске» англосаксов, а Збигнев Бжезинский в конце этого века назвал свою книгу «The Grand Chessboard» («Великая шахматная доска»).
Вряд ли здесь требуются отдельные комментарии, но я приведу ещё одну оценку англосаксов Вандамом: «Земная поверхность является для них своего рода шахматной доской, а тщательно изученные в своих основных свойствах и в духовных качествах своих правителей народы – живыми фигурами и пешками, которыми они двигают с таким расчётом, что их противник, видящий в каждой стоящей перед ним пешке самостоятельного врага, в конце концов теряется в недоумении, каким же образом и когда был сделан роковой ход, приведший к проигрышу партии…».
Тогдашние правители России не прислушались к Вандаму, что и привело их к краху. Сегодняшние правители России не более дальновидны, чем царь и его советники…
Интересно, чем это закончится для России?
Вернёмся, впрочем, на рубеж XIX и XX века… В 1901 году президентом США стал Теодор Рузвельт… Англичане контролировали Суэцкий канал, а Соединённые Штаты Рузвельта готовились затянуть – туже некуда – свободу Центральной и Южной Америки «удавкой» канала Панамского. Однако полными хозяевами янки даже в Западном полушарии ещё не были. Имея груды золота, они не имели пока мощного флота, и поэтому бразильские, например, железные дороги строились в основном на французские, бельгийские, британские и немецкие капиталы. За нехваткой линкоров Штаты орудовали тогда больше принципами политики «открытых дверей» и «равных возможностей».
Под «равными возможностями» при этом понималась возможность любых действий США во внешнем мире и невозможность любых действий внешнего мира в самих США…
При всём при том Соединённые Штаты проникались сознанием будущей роли властелина мира XX века. Причём новый, сверхдержавный, настрой присутствовал не только в тайных планах, но проявлялся даже на уровне массового сознания. Великий американский писатель О`Генри написал своих «Королей и капусту» в 1904 году, за десять лет до Первой мировой войны. И уже тогда его «звёздно-полосатый» консул в банановой Анчурии говорил о США как о «самой великой, твёрдовалютной и золотозапасной державе мира…». А ведь тогда этого и в помине ещё не было! США тогда были самым великим в мире должником!
Франция, хотя и потерпела Седанское фиаско (при необходимости выплачивать пруссакам солидные репарации), сумела отхватить второй после Британии «колониальный» приз – 11 миллионов квадратных километров колоний с 50 миллионами полурабов. На французском языке получала приказы треть Африки! Но Франция в этой гонке оставалась далеко позади Англии. Зато она отыгрывалась в Европе, о чём ещё будет сказано.
Слово «гонка» тут выражало самую суть. Во второй половине девятнадцатого века паруса уступали пару. Флоты держав мчались по земному шару, как на регате. И мир был окончательно поделён между Капиталом разных стран очень скоро.
Мы как-то склонны считать, что он был поделён между европейскими державами уже во времена сэра Френсиса Дрейка, королевы Елизаветы и Лаперуза. Однако что нужно было Европе в XVII–XVIII веках от огромного внешнего мира? Табак, чай, кофе, пряности, экзотические краски, ценные породы дерева, фрукты и ещё кое-что по мелочам.
Поэтому до XIX века планета была, по сути, «бесхозной». Только прогресс техники и знаний быстро вызвал к жизни множество новых потребностей, в том числе и потребность для Запада колониальных захватов. Недавно открытая таблица Менделеева из чисто научного достижения на глазах превращалась в торговый прейскурант. Бросовые земли, изгаженные пятнами нефтяных выходов, начинали цениться подороже золотоносных жил…
В 1876 году – через пять лет после Седана – колонии занимали лишь десятую часть «Чёрного континента», а к 1900 году – уже девять десятых! В то время полностью была захвачена Полинезия, а в Азии доделили ранее неприбранное к рукам. Формально независимыми там оставались лишь Турция, Аравия, Персия, Афганистан, Китай и Сиам.
Впрочем, и там «белые» капиталы резвились вовсю, исключая разве что Афганистан.
Россия обходилась без колоний, она даже отказалась принять в русское подданство земли, открытые в Южном полушарии Миклухо-Маклаем. Зато Российская империя царя Николая не отказывалась быть полуколонией сама. Английские исследователи Тьюгенхэт и Гамильтон писали, что нефтяные поля Баку уже в 1888 году давали два с половиной миллиона тонн нефти на площади всего в несколько десятков квадратных километров. Некоторые скважины самопроизвольно фонтанировали на высоту более 90 метров. Семье Нобелей лишь одна из этих скважин давала более миллиона галлонов нефти в день. То есть каждый день – состояние.
Тьюгенхэт и Гамильтон сравнивали расточительность и богатство некоторых нефтепромышленников с атмосферой во дворцах золотоордынского Кубилай-хана. У одного «нефтяного короля» имелся дворец из золотых плит, другой хранил нефть в цистернах из платины, все ввозили из России множество красивых женщин и имели наёмные войска «кочи» из разорившихся грузинских дворян для охраны и защиты друг от друга.
Вот какую жизнь вела за счёт российских недр мировая «золотая» сволочь. А что имела Россия? Тьюгенхэт и Гамильтон этого не скрыли: скученность рабочих бараков и за каторжный труд – хлеб пополам с водой.
В придачу Россия получила к 1913 году ещё и… острый топливный «голод»: добыча нефти уменьшилась по сравнению с 1901 годом на 2 миллиона тонн. Нефтепромышленники ссылались на «естественное истощение недр». На самом же деле ради взвинчивания цен новые нефтеносные поля консервировались, на старых сокращалось бурение. Закрывались нефтеперегонные заводы.
Мир был поделён на территориальные куски, но капиталы проникали через любые границы беспрепятственно и брали в долговую кабалу не менее крепко, чем белый плантатор – чёрных рабов в колодки.
Вот так же брали в кабалу и богатейшую, но стреноженную идиотизмом властей Россию. По сравнению с Англией, Франции не очень-то повезло с колониями вне Европы, зато она взяла своё в самой Европе. Англия размещала за границей суммарно в два раза больше капитала, чем Франция, однако на каждый «европейский» английский миллиард приходилось почти шесть миллиардов французских!
И почти треть заграничных французских капиталов вкладывалась в Россию. А это почти автоматически обеспечивало французским рантье миллионы русских мужиков со штыками на их стороне в любом крупном конфликте.
КОНФЛИКТ же зрел. Причём претендентов на одно мировое господство было даже не три, а целых четыре. В Большую тройку (США, Англия, Франция) энергично прорывалась Германия, превращая её в Большую четвёрку Капитала. При этом германский Капитал был и более национальным, чем англо-французский (и уж тем более – американский), и находился, так сказать, немного «на отшибе» из-за самобытности и новизны.
После полного разгрома французской армии при Седане кайзер Вильгельм I, поднимая бокал за своих сподвижников, сказал: «Вы, генерал Роон, отточили наш меч, вы, генерал Мольтке, управляли им, а вы, граф Бисмарк, своей политикой в течение нескольких лет вознесли Пруссию на теперешнюю высоту».
Несмотря на достаточно почтенный возраст и самого автора тоста, и его адресатов, сам такой тост говорил о государственной молодости: вялый монарх в окружении расслабленных царедворцев ничего подобного сказать не сумеет. В той же имперской Британии конца XIX века подобные энергичные тосты были невозможны, несмотря на весь империалистический пыл Редьярда Киплинга. Там всё катилось по давно накатанной колее. Неугомонные личности вроде Сесиля Родса могли успешно подвизаться лишь на периферии мира, но не в Европе.
А немцы сумели развернуться – и как! – в Европе. Да ещё и силой оружия! И тост кайзера с неприсущей Вильгельму красочной выразительностью отражал очевидный факт: германский Рейх возрос на умно выстроенном милитаризме, и это было особенностью лишь германского империализма.
Капитал США развивался, правда, ещё более энергично, но более богатый Капитал США развивался, не имея ни малейших внешних военных угроз, и поэтому мог позволить себе аж до 1917 года роскошь показного миролюбия и пацифизма.
Париж, конечно, обворожительней Берлина. Поддаваясь вековому обаянию «столицы мира», кое-кто склонен восхищаться Францией и возводить напраслину на Германию. И, скажем, романист Валентин Пикуль в манере легкомысленного парижанина сообщает читателю, что бедный-де провинциальный немецкий Вертер возрос как на дрожжах на контрибуции с Франции в пять миллиардов франков, «на грабеже».
И как-то остаётся за пределами романических строк, что изначально эти контрибуции были обеспечены новейшими стальными пушками Круппа, а сами эти пушки были созданы трудом и талантом немецких ученых, инженеров и рабочих. Забывалось и то, что Франция, Англия, Голландия, Бельгия получали намного бóльшие «контрибуции» тоже на грабеже, причём зверском грабеже колониальных народов.
Русский же военный атташе во Франции граф Игнатьев позднее справедливо признавал, что «франко-прусская война была выиграна не только Мольтке, но и германским унтер-офицером, сельским учителем»…
Впрочем, и сам Вильгельм I имел тут, наверное, положительное значение. Вот его вполне достоверная (из «Большой Советской энциклопедии» 1928 года) характеристика: «В личной жизни был очень скромен, бережлив, несловоохотлив, чрезвычайно пунктуален и добросовестен в работе». Качества, красящие и простого человека, а уж монарха – тем более.
Иногда немецкое национальное самосознание и гордость пробуждали в немцах средствами, вообще неординарными для XIX века… В Париже – за четыре года до первого версальского триумфа немцев – на Второй всемирной выставке 1867 года был устроен так называемый «европейский концерт». За первенство на европейской арене (пока что всего лишь музыкальной) сражались военные… оркестры.
И вот как Владимир Васильевич Стасов описывал итоги «сражения капельмейстеров»: «Первыми были признаны оркестры австрийский и прусский – с этим нечего было делать, их превосходство было уже слишком ощутительно для самих французов… Услыхав австрийцев и пруссаков, сам император (Наполеон Третий. – С. К.) воскликнул: «Вот настоящие образцы военной музыки! Вот чего нам надо добиваться»…
Пруссаки, правда, не дали французам времени ни для того, чтобы отточить музыкальное мастерство, ни для того, чтобы отточить шпаги.
А вот ещё одна символичная деталь: в самый первый день франко-прусской войны пруссак Андерсен выиграл в Баден-Бадене матч против самых сильных шахматистов Европы.
Всё это вместе — упорная повседневная работа «верхов», усилия народной немецкой массы, военная победа над Францией и, да, пятимиллиардные репарации – обеспечило бурный рост экономики Второго Рейха. В 1873 году наступил кризис, потребление упало вдвое. Однако германское производство, а значит, и германская мощь росли.
И с 1884 года начинаются уже германские колониальные захваты: Камерун, Того, Маршалловы острова. Появляются Германские Юго-Западная и Восточная Африка, в Океании – архипелаг Бисмарка, Земля Императора Вильгельма.
В предпоследний год XIX века Германия, пользуясь испано-американской войной, включает в состав империи Каролинские, Марианские острова и западную группу островов Самоа.
Посреди колониального бума в 1891 году оформился и ультранационалистический Пангерманский союз, цели которого полностью определялись самим названием. Один из его идеологов, генерал Фридрих фон Бернгарди, заявил: «Мы должны обеспечить германской нации и германскому духу на всём земном шаре то высокое уважение, которого они заслуживают».
В желании, чтобы тебя заслуженно уважали, ничего плохого нет. Плохо было то, что сам же Бернгарди и пояснял: «Наши политические задачи невыполнимы и неразрешимы без удара меча»…
ЕЩЁ НЕДАВНО на карте мира вообще не было германского Рейха, а к началу двадцатого века он стал третьей колониальной державой, хотя и уступал здесь даже Франции в четыре раза по площади колоний и их населению. Вышла Германия на третью позицию и по вывозу капитала, почти сравнявшись в общем итоге с Францией. Причём половину капитала Германия размещала в Европе, и тут лишь чуть отставая от Франции. Была и особенность: почти треть заграничных капиталов Рейх направлял в Америку – 10 миллиардов марок.
Планетный финансовый капитал распределялся тогда так… В мире было примерно на 600 миллиардов франков ценных бумаг. Из них на долю Англии приходилось 142 миллиарда, Соединённых Штатов – 132, Франции – 110 и Германии – 95. Если кого-то интересует Россия, то могу сообщить: 31 миллиард против 24 миллиардов Австро-Венгрии и 12 миллиардов Японии. За десяток миллиардов переваливали также Италия – 14 и Голландия – 12,5 миллиардов.
Формально царская Россия по многим валовым показателям была четвёртой державой мира, но не только по душевым, но и по определяющим экономическим показателям не входила, пожалуй, даже в мировую «десятку»…
Хозяева мировых капиталов объединялись в наднациональные картели и делили сферы влияния. Без особого шума и учредительных конгрессов оформлялся мировой «Золотой Интернационал». По самóй его природе о добром согласии речи тут быть не могло. Согласие было, но непрочное, злое. Уж очень неравномерно всё это было распределено – колонии, капиталы, дивиденды и экономические возможности.
Штаты, как промышленная и финансовая держава, могли быстро выйти на первую позицию, Германия – на вторую. А наднациональный рельсовый картель две трети внешних рынков отдавал Англии. Керосиновый рынок был поделён между американским «Керосиновым трестом» Рокфеллера и хозяевами русской нефти Ротшильдом и Нобелем. Втиснуться между ними для Германии означало попасть между двумя жерновами. Зато возникающий электрический рынок поделили американская «General Electric» и германская «A. E. G.». Первая получила Штаты и Канаду, вторая – Германию, Австрию, Россию, Голландию, Данию, Швейцарию, Турцию и Балканы. Владычица морей Британия явно оставалась здесь «на мели», зато легко обходила две электрические сверхдержавы на колониальных курсах…
Но и на морях Германия кое-где уже обходила Англию. Две крупнейшие немецкие судоходные компании «Северогерманский Ллойд» и «Гамбург-Америка линие», на портале гамбургской конторы которой красовалась надпись: «Поле моей деятельности – весь мир», имели вместе 148 судов общей вместимостью 770 тысяч тонн. Три английские – «Бритиш-Индиа стим навигейшн», «Уайт стар лайн» и «Кунард» – имели 155 судов вместимостью 700 тысяч тонн. Впрочем, вскоре обеими немецкими фирмами завладел Джон Пирпонт Морган. Тевтонский патриотизм патриотизмом, а доллары и в Германии доллары.
Общая картина была пёстрой, и состоявшийся раздел мира будущего передела не отменял. Наоборот, развитие мирового империализма делало неизбежной схватку за новый передел мира. Интересы были разнородными, а одинаковым – лишь стремление к максимальной наживе и обеспечению условий для неё.
Впрочем, на рубеже двух веков все основные участники будущего мирового конфликта однажды объединились в идеально сплоченную, дружную коалицию. И вряд ли когда-либо до этого и позже история знала союз более прочный, более согласованный и искренний, движимый более едиными идеями. Произошло же это геополитическое чудо в Китае.
Со второй половины девятнадцатого века в Китай за прибылью не ходили только ленивые. Особенно отличались янки, но и немцы, англичане и прочие прибирали прибрежный Китай с такой жадностью, что не выдержали даже многотерпеливые в своём конфуцианстве китайцы. Тайное общество с убедительным названием «Ихэцюань» («Кулак во имя справедливости и согласия») начало готовить восстание. В 1899 году оно началось.
Вот тут и случилось «великое единение» наций, а точнее мировой элиты, в рамках подавления восстания в Китае. В «цивилизованных» странах восстание ихэтуаней назвали «боксёрским», но китайские крестьяне, ремесленники, кули и мелкие торговцы дрались преимущественно голыми кулаками. Зато кулак интервентов во имя несправедливости был надежно защищён. И защищён не кожей и шерстью боксёрской перчатки, а сталью и свинцом. В интервенции приняли участие Германия, Япония, Италия, Англия, США, Франция, Россия и Австро-Венгрия. Английский адмирал Сеймур командовал объединённой англо-американской эскадрой, германский фельдмаршал Вальдерзее – объединёнными сухопутными войсками.
Борьба против ихэтуаней стала первой совместной мировой акцией Золотого Интернационала. Она же впервые показала, что нет предела единству разноплемённых жрецов Капитала в деле планетного противостояния народам, отстаивающим свои права на своей земле.
Восстание в Китае растянулось на два года, а на заре XX века его подавили зверски.
Да ведь и хищного зверья собралось тогда в Китае порядком: геральдически-аристократические британские львы, бойцовые французские и итальянские петухи, «нормальные» одноглавые орлы и двуглавые пернатые уроды, а также демократически-республиканские слоны и ослы…
И, вопреки всем правилам и нормам научной классификации мировой фауны, все эти хищники относились к одному и тому же семейству шакальих…
Глава 2. Политика премьера Витте против политики канцлера Бисмарка
ЧЕЛОВЕЧЕСТВО входило в двадцатый век, на который возлагали много надежд, поскольку прогресс науки и техники обещал действительно много. Уже в первой трети девятнадцатого века, в 1834 году, Николай Васильевич Гоголь писал: «На бесчисленных тысячах могил возвышается, как феникс, великий 19 век. Сколько отшумело и пронеслось до него огромных, великих происшествий! Сколько свершилось огромных дел, сколько разных образов, явлений, разностихийных политических обществ, форм пересуществовало. Какую бездну опыта должен приобресть 19 век! Богатый и обширно развитый наш умный девятнадцатый век, подаривший человечество таким счастием в награду его трудных и бедственных странствий».
XIX век Гоголя не оправдал надежд великого русского писателя и его аттестации полностью, но этот век действительно изменил мир неузнаваемо и впервые сделал достоянием человека всю планету.
Что сказал бы Гоголь, глядя на плоды девятнадцатого века в преддверии века двадцатого? Очевидно, это был бы вдохновенный гимн предстоящему окончательному освобождению людей от невежества и бедствий… Ведь новые научные и технологические достижения открывали перед человечеством небывалые возможности для совершенствования общества в интересах всех членов общества!
Однако хрустальные мечты об изобильном, новом «золотом веке» развеялись в последнем столетии второй тысячи лет от Рождества Христова, словно дым от пожара Хрустального дворца, сгоревшего в 1936 году, за три года до начала Второй мировой войны. Не успел век окрепнуть, как в нём началась Первая всемирная война.
Почему так произошло? Окидывая сегодня мысленным взором те годы, можно сказать, что причин оказалось четыре: Британская империя желала иметь над собой незаходящее солнце, кайзера Вильгельма не желали пускать в Париж, Бисмарк рассорился с Россией, а президент Рузвельт дал газетчикам основания изобразить себя в роли садовника на карикатуре с названием «Рузвельт сажает дерево империализма».
И я, в общем-то, не шучу, читатель. Конечно, главной причиной была та, что мировой капитализм двадцатого века просто не мог не попытаться решить свои проблемы мечом. Однако имело своё немалое значение и то, о чём я сказал: жадность английской элиты, высокомерие французской, бездарность русской и особое положение американского Капитала.
Возможно, кто-то уже обратил внимание, что в перечне отсутствует германский компонент. И это не случайно. Германский рейх и германский Капитал тоже были причастны к «созданию» этой чудовищной войны, но они в своих действиях по отношению к внешнему миру были, пожалуй, наиболее убедительны. Выходит, и наименее виноваты.
В 1888 году на 92-м году жизни скончался кайзер Вильгельм I, а через 99 дней правления скончался и его преемник – больной сын Фридрих III. Новым императором Германии стал внук Вильгельма I – 29-летний Вильгельм II (1859–1941).
Кайзер Вильгельм II дважды извещал французов о желании посетить Париж с официальным визитом. Французы неумно отказывали, а самолюбия у Вильгельма было с избытком: с юных лет ему пришлось вырабатывать характер, борясь с последствиями родовой травмы.
Конечно, ещё Маркс сказал, что, поскольку Германия завоевала Эльзас-Лотарингию, Франция будет воевать с Германией. Причём, отмечал Маркс, Франция будет воевать вместе с Россией. Но, хотя в фактическом отношении Маркс попал, что называется, в точку, ход рассуждений его был не так уж и верен: союз Франции и России не программировался автоматически, объективно дела обстояли скорее наоборот.
Тем не менее Маркс точно подметил, что Франция без России противостоять Германии не способна. Как бы галльский петух ни хорохорился, не с германским орлом ему было тягаться. За Францией было добрых два века развития только полностью централизованного государства (не считая ещё трёх веков единого), а Германия, возникнув как целостное государство чуть ли не под конец XIX века, обошла Францию по экономическому развитию за два десятилетия! К такому народу нельзя относиться высокомерно или легкомысленно. А французы поступали именно так.
Так что пангерманисты, пожалуй, имели какое-то право заявлять в 1912 году: «Мы не можем верить, что только мы одни должны довольствоваться той скромной долей, которую уделила нам судьба сорок лет назад».
Кайзер Вильгельм II резонно жаловался королю Италии: «За все долгие годы моего царствования мои коллеги, монархи Европы, не обращали внимания на то, что я говорил. Но скоро, когда мой флот подкрепит мои слова, они станут проявлять к нам больше уважения».
Вильгельм имел в виду короля Англии Эдуарда VII и нашего Николая II. Причём основания для немецких обид были: ни английская, ни русская европейская политика национальным интересам Германии не соответствовали. Эдуард в начале XX века ездил по Европе, подготавливая ту политику, которая изолировала бы Германию и которую он называл «политикой окружения».
Через сто лет, в 2005 году, профессор-экономист итальянского происхождения из университета Вашингтона в Такоме Гвидо Джакомо Препарата в крайне любопытной монографии «Гитлер, Inc. Как Британия и США создавали Третий рейх» провёл исследование мирового политического процесса применительно к англосаксонским корням Первой мировой войны и писал: «Главная цель этого масштабного окружения – не допустить стратегического союза между Германией и Россией: если эти две державы сольются в «братском объятии», то, как не без оснований полагали британские правящие круги, они обеспечат себя такими неисчерпаемыми источниками ресурсов, людей, знаний и военной мощи, что смогут угрожать самому существованию Британской империи в наступающем столетии».
Итак, Англия с далеко идущими и отнюдь не мирными намерениями «окружала» Германию – пока политически. Россия же начинала «вплетаться» в эту ненужную ей политику, на радость французам и англосаксам…
В то же время Англия всё более становилась жертвой своих необъятных колоний и связанного с этим богатства. Она казалась вечным колоссом, способным указывать даже Соединённым Штатам. Ценные бумаги, вложенные в колонии, к 1913 году приносили их владельцам 200 миллионов фунтов стерлингов годового дохода. А на всего сто фунтов в год уже можно было существовать.
Мечты Сесиля Родса приобретали прочный материальный фундамент: империя худо-бедно, но обеспечивала не только аристократические и буржуазные, но и простонародные желудки на Английском Острове.
Однако богатство одновременно и разъедало основы могущества. Английское золото растекалось по земному шару, а результатом становилась нехватка его для наращивания внутренней мощи. В 1913 году США выплавляли 31,3 миллиона тонн стали, Германия – 17,3, а Англия – всего 7,7 миллионов. Не имея таких колоний, как английские, немцы работали над созданием мощной страны внутри её собственных границ. А англичане «несли бремя белого человека» по всему свету. Занятие прибыльное, но непосредственно Англия хирела, новые отрасли промышленности развивались в ней слабо, медленно.
Примерно в таком же положении оказывалась и Франция – мировой ростовщик. Во Франции рос слой рантье. Да, они стригли купоны с русских займов, но это стимулировало парижских рестораторов, а не промышленность и военную мощь. Гоголь в прекрасном отрывке «Рим» провидчески уловил и ярко, точно описал ширящуюся пустоту французского общества: «При всех своих блестящих чертах, при благородных порывах, при рыцарских вспышках, вся нация была что-то бледное, несовершенное, лёгкий водевиль, ею же порождённый. Вся нация – блестящая виньетка, а не картина великого мастера».
В итоге первой европейской (и чуть ли не второй мировой) державой постепенно становилась Германия. По праву ли? Пожалуй, да. И у Капитала остальной Европы было два выхода: или сотрудничать с могучим Рейхом, или воевать с ним.
Для Франции сотрудничество с Германией означало подчинение. Ни на что другое, тоже по праву, Франция претендовать не могла. Но уже с восьмидесятых годов XIX века Франция, по мере укрепления Германии, всё более рассчитывала на прикрытие «русским щитом».
Выгодно ли было это России? Александр II, Александр III, тунеядствующее дворянство и вздорная, провинциально воспитанная русская буржуазия считали, что да. Считалось, что чрезмерное ослабление галлов чересчур-де усилит «тевтонов». Российские либеральные профессора уже видели русские линейные корабли на «просторах» Балтики, знамена «христолюбивого воинства» – над черноморскими проливами и, соответственно, русского царя – монархом всех славян.
БЫЛО ВСЁ это чепухой. У России внутри неё самой гнили или лежали нетронутыми такие богатства, земля Русская раскинулась так широко, а народы, её населяющие, были так темны, что всё, что требовалось России – это обеспечить надёжную оборону границ и заняться внутренними делами.
Иностранное участие в этих грандиозных делах было неизбежным, однако национально состоятельным тут мог быть один принцип: «Львиная доля – России, а вы и так урвёте немало».
Пётр Аркадьевич Столыпин делал хуже, чем говорил, но сказал мудро: «Вам нужны великие потрясения, а нам нужна великая Россия». Великие потрясения великую Россию исключали. Но даже мирная Россия могла быть великой, лишь развивая свои богатейшие окраины. Были совершенно не разработаны Средняя Азия, Европейский Север, Сибирь, Дальний Восток… Трижды прав был кайзер Вильгельм Второй, когда, прощаясь после очередного рандеву с русским царём, поднимал на своём флагмане сигнал «Адмирал Атлантического океана приветствует адмирала Тихого океана», намекая кузену Николаю, что нечего России соваться в Европу.
Другое дело – её восточные, тихоокеанские окраины.
Конечно, намёк тут был не без лукавства: Вильгельм имел в виду, безусловно, войну России с Японией и усиление противостояния на Тихом океане с англосаксами. Однако совет кайзера содержал и здравое зерно: пусть не воевать, а работать, но России было необходимо на Дальнем Востоке – в пределах своих же границ.
Стоило ли державе с нетронутыми богатейшими внутренними ресурсами залезать в Корею, соваться в Китай, конфликтовать с Японией? Николай Второй презрительно называл японцев «макакашками», а в Японии к началу XIX века уже практически не было неграмотных.
Деталь?
Да!
Однако одна такая деталь могла удержать умное российское руководство от опрометчивых действий. Но о каком уме и руководстве могла быть речь, если во время русско-японской войны командующий флотом Тихого океана адмирал Бирилёв на требования командира Владивостокского отряда подлодок о выделении 24 французских свечей зажигания к двигателю недрогнувшей рукой начертал: «Достаточно двух фунтов казённых стеариновых»?
Это, увы, не анекдот, а новейшая история царской России, читатель!
Англия, Франция, Германия были на крупномасштабной карте мира яркими заплатами, а Россия протянулась на полмира и сама была миром – самобытным и самодостаточным. Европейские державы уже исчерпали внутренние возможности и устремились в колонии. Но Россия-то не раскрыла, не разработала и сотой доли тех национальных богатств, которые были у нас под рукой… Имея ум и сердце, это понимал уже Ломоносов, но российские самодержцы конца XIX – начала XX века не имели ни сердца русского, ни ума хоть какого-то… Потому и проводили такую глупую дальневосточную политику, которая русской кровью прокладывала дорогу на Дальний Восток не столько русскому, сколько французскому и английскому капиталу.
Итак, на Дальнем Востоке от имени России совершались преступные глупости. А как обстояли русские дела в Европе?
Умная русская европейская политика укладывалась в три слова: «Мир с Германией». Такой мир позволял решать попутно и кавказские проблемы, развивать Среднюю Азию. Проводить достойную, уважительную к себе со стороны Германии «германскую» политику России было бы непросто, однако возможно! Недаром Бисмарк видел будущее российско-германских отношений только мирным.
Да, противоречия между двумя странами были немалыми, хотя большая часть их имела не объективный, а буржуазно-капиталистический характер. Самым неприятным образом это проявлялось в конкуренции русских и прусских помещичьих хлебов на германском и европейском рынках. Были и другие острые моменты, но они и возникали-то из-за обширности взаимных связей. Разумным здесь было бы одно: сглаживать углы и налаживать дружбу, а «градоначальники» всероссийского Глупова поступали прямо противоположно.
После Седана Александр II потребовал от Пруссии ограничиться меньшими репарациями, чем она рассчитывала получить с Франции. Так и пошло…
В 1875 году Бисмарк затевает превентивную войну против Франции. Россия Александра II эти планы срывает. В результате Россия после русско-турецкой войны на Балканах сталкивается на Берлинском конгрессе с противодействием Австро-Венгрии и Англии, а Германия её не поддерживает. К слову сказать, в Берлине судьбу южных славян недрогнувшей рукой кромсали лорд Солсбери и наш знакомец Дизраэли, уже ставший лордом Биконсфилдом. Этот же дуэт тонко рассоривал и русских с немцами.
Стремление к постоянному ослаблению России вообще было неизменной линией Дизраэли год за годом. Расчёт здесь был дальний, на десятилетия. И ведь выходило! В 1879 году Вильгельм I и Александр II рассорились окончательно. Недалекий, но самолюбивый русский «царь-освободитель» разобиделся на Германию за её поведение на Берлинском конгрессе, словно у Германии не было к России встречных серьёзных претензий.
Берлинский конгресс, подводивший итоги русско-турецкой войны 1877–1878 годов, описывают в разных странах по-разному, и в России издавна ставят его Германии в вину. Так, известный советский историк академик В. М. Хвостов считал, что «Бисмарк вёл себя двулично, разыгрывая «честного маклера»». Ещё более резко выражается 2-е издание Большой Советской Энциклопедии: «Председатель берлинского конгресса Бисмарк занял позицию, явно враждебную России и славянским народам Балканского полуострова».
На самом же деле Бисмарк и до конгресса, и после него был лоялен по отношению к единственному государству – Германии и к единственному народу – немецкому. Можем ли мы быть за это на него в претензии?
Собственно, на ход и исход Берлинского конгресса влиял не Бисмарк, а секретное Рейхштадское соглашение, подписанное Александром II и австрийским императором Францом Иосифом в богемском замке Рейхштад за год до русско-турецкой войны – 8 июля 1876 года. Тогда факт его заключения от российских славянофилов скрыли, что и неудивительно. Ведь по этому соглашению стороны (а фактически, конечно, лишь Россия) обязывались не оказывать содействия образованию на Балканах «большого славянского государства». Тем самым Россия обеспечивала себе нейтралитет Австрии при войне с турками.
Итоги этой войны и завершивший её Сан-Стефанский договор стимулировали иной поворот событий, чем то было обусловлено двумя императорами до начала войны: массы южных славян стали всё более оживляться. Недовольство Австрии и вызвало к жизни Берлинский конгресс с последующим пересмотром Сан-Стефанского договора. Сутью политического конфликта была глупость сановного Санкт-Петербурга и лично царя, что плохо сознавали как тогдашние, так и нынешние славянофилы.
За четыре месяца до Берлинского конгресса Тургенев писал в письме из Парижа: «Контрданс наш с Англией только что начался; запутаннейшие фигуры – впереди. Бисмарк, по-видимому, хочет ограничиться ролью «тапёра»: пляшите, мол, голубчики, а мы посмотрим».
Осуждения Бисмарка у Тургенева нет. Великий наш писатель мыслил трезво: своя рубашка ближе к телу. Тем более когда это и не «рубашка», а РОДИНА! ОТЕЧЕСТВО! которое надо любить не только сердцем, но и умно любить, чего у Александра II и близко не было…
Между прочим, вот итоговое (уже после конгресса) мнение генерала Дмитрия Алексеевича Милютина, одного из авторов Сан-Стефанского русско-турецкого договора, Берлинским трактатом существенно урезанного: «Если достигнем хоть только того, что теперь уже конгрессом постановлено, то и в таком случае огромный шаг будет сделан в историческом ходе Восточного вопроса. Результат будет громадный, и в России можно будет гордиться достигнутыми успехами».
Милютин был политиком-практиком, в отличие от профессорствующих и литераторствующих болтунов-славянофилов. Поэтому и он, и канцлер Горчаков понимали, что Россия на Востоке одержала такую победу, которая намного превышает наши возможности воспользоваться ей. Мы и так получили немало: Карс, Батум, закрепление своих позиций на Кавказе.
Конгресс проходил с 13 июня по 13 июля (редкий случай откровенно провокационной символики) 1878 года по требованию Англии и Австро-Венгрии. Только что закончилась русско-турецкая война (та самая, когда «на Шипке было всё спокойно»). Россия чуть не взяла Константинополь-Стамбул, то есть чуть не получила контроль над черноморскими проливами.
Если бы такая ситуация закрепилась (что, в общем-то, было нам абсолютно «не по зубам»), то британскому льву оставалось бы только утопиться с горя в Мраморном море, как раз между Босфором и Дарданеллами. Чтобы до такого не допустить, Британия ещё в феврале 1878 года (между прочим, тоже 13-го числа) выслала в Дарданеллы эскадру из 6 кораблей и резко нажала на Россию.
Сильные позиции России в славянском мире были ни к чему и австриякам. Обеспечить такие позиции всерьёз, то есть экономически, мы были не в состоянии, но даже рост морального нашего авторитета у «братьев-славян» вызвал в Вене панику. За неделю до Берлинского конгресса англичане и австрийцы заключили соглашение о совместной (и тут уж несомненно антирусской) линии поведения в Берлине. Соблюдено было соглашение свято, но Бисмарк не помогал в этом австрийскому министру иностранных дел графу Андраши и вечному лорду Биконсфильду, то есть Дизраэли. Последний пересекал Ла-Манш 20 лет назад и по приезде в Берлин тут же заказал обратный специальный поезд до Кале, намекая на то, что он признаёт лишь одно направление работы делегаций великих держав – по лондонскому сценарию…
Формальный глава нашей делегации – канцлер и князь Горчаков – блистал манерами. Но «первую скрипку» у нас играл «второй делегат» – граф Шувалов, с которым у Бисмарка установились уважительные и доверительные отношения. После конгресса о Шувалове говорили, что он якобы предал интересы России. Неумная аттестация… Да и неверная.
Что касается политической позиции германского канцлера, то её наиболее верно, пожалуй, оценил сторонний в данном случае наблюдатель… Профессор Антонэн Дебидур в своей «Дипломатической истории Европы» написал: «Бисмарк желал, чтобы Россия оставалась достаточно сильной, по крайней мере настолько, чтобы могла служить противовесом Австро-Венгрии, так как он не желал допускать, чтобы Германия попала в зависимость от Габсбургской монархии».
Серьёзного усиления России Бисмарк тоже, конечно, опасался, да оно и понятно. С одной стороны, Бисмарк был не русским, а немцем, с другой же стороны отношения «христианских» государств строились отнюдь не на евангельских началах.
Повторяю: на такой подход Бисмарка к делу нам обижаться нечего. Напротив, здесь было чему поучиться, если иметь в виду защиту национальных интересов. Не мешало сделать тогда и следующий вывод: на сентиментальные династические и исторические русско-прусские симпатии впредь полагаться не стóит, как не стóит и рассчитывать на «вечную благодарность» Германии за прошлую поддержку её Россией в конфликтах с Францией и Австрией.
Государства не люди. И за компетентными действиями глав государств стоят не личные пристрастия, а логика жизни народов. Увы, в России этого понять не захотели. Даже такой тонкий дипломат (а не только поэт), как Фёдор Тютчев, на немцев был в обиде. И по сей день в нашей исторической литературе, особенно в творениях неославянофилов и неопанславистов, утверждается, что в эпоху первых балканских кризисов Бисмарк хотел-де стравить Россию и Австро-Венгрию.
На деле ни к чему подобному Бисмарк стремиться не мог уже потому, что такой разворот европейской политической жизни вёл бы Россию к союзу с Францией. Ведь в те времена конфликт Вены и Парижа был не просто традиционным, а непрекращающимся – его тогда постоянно подпитывал «итальянский» вопрос. И с чем и с кем оставалась бы тогда Германия? Хорошие отношения с Австро-Венгрией для её уверенного будущего были желательными, а с Россией – жизненно необходимыми.
Нет, не так был глуп князь Отто фон Бисмарк-Шенхаузен, чтобы играть с огнём. Другое дело, что, стремясь к прочным связям с Россией, Бисмарк думал о немцах, а не о русских и мелким бесом перед нами не рассыпался. Масштабы у него были не те – и телесные, и исторические…
Бисмарк вообще не провоцировал никаких конфликтов постольку, поскольку они могли привести к тем или иным коалициям, которые преследовали его как «кошмар». Зато в России в коалициях не видели ничего плохого, хотя они были для нас вредны не менее, чем для Германии.
Уже упоминавшийся военный министр Александра II Д. А. Милютин – фигура, безусловно, выдающаяся. Реформатор русской армии после Крымской войны – одним этим сказано всё. Однако во внешней политике Милютин выдающихся способностей, увы, не проявил. Возможно, здесь сказалось отсутствие должного темперамента: генерал был человеком уравновешенным и прожил без малого сто лет (родился в 1816 году, умер в 1912!). И он мог, например, вначале бестрепетно подготовить Сан-Стефанский договор, по которому Россия получала больше, чем могла удержать, а потом, после Берлинского конгресса, меланхолично признавать чрезмерность идей своего же детища.
Будучи человеком честным, но негибким, Милютин в поведении Бисмарка усматривал не естественную для немца линию, а «козни, опутавшие престарелого императора (Вильгельма I. – С. К.)».
Примерно так же «мыслил» и сам Александр II. В 1879 году русский император пишет своему дяде – германскому императору – письмо, которое Бисмарк оценил не иначе как провокацию, да письмо ею и попахивало. Позиция Германии расценивалась там как враждебная России на том основании, что Бисмарк не ложился костьми за русские интересы. Но не всем же быть простаками, подобно русским, охотно подставляющим свои головы почём зря за чужие и даже чуждые нам идеи! Бисмарк однажды сказал: «Политика Англии всегда заключалась в том, чтобы найти такого дурака в Европе, который своими боками защищал бы английские интересы»…
Вот то-то и оно…
Скажем, академик Тарле в 1951 году, даже после антисоветской и антирусской Фултонской речи Черчилля, без тени иронии утверждал в газете «Известия»: «Один из замечательнейших политических лидеров Великобритании, Вильям Питт Старший (лорд Чатам), сделал дружбу с Россией одной из основ своей политики. «I am a Russian» («Я – русский»), – полушутя, полусерьёзно говорил он о себе»…
Тарле явно забыл о крыловских Вороне и Лисице, дружески аттестуя того английского премьер-министра конца XVIII века, который до, во время и после Семилетней войны 1756–1763 годов активнейше интриговал против России! Даром что и после той войны русским бокам пришлось принять на себя немало пинков за английские интересы в наполеоновских войнах и русско-турецких войнах, в русско-японской и в Первой мировой войне…
УВЫ, У МИЛЮТИНА политического чутья оказалось не больше, чем у Тарле. «Обидевшись» на Германию и «опасаясь» её, он предпринял передислокацию (!!) ряда войсковых соединений с юга и из центральных областей России в пограничные с Германией западные губернии…
Можно не сомневаться, что Уильям Питт Старший аплодировал ему из могилы на пару с Уильямом Питтом Младшим (тоже гадившим России где только можно и где нельзя).
Неудивительно поэтому, что Бисмарк и Вильгельм I считали Милютина «немцефобом». В действительности генерал таковым не был. Он просто был полон подозрений относительно усиливавшейся Германской империи, хотя, как и его коллега, министр иностранных дел Гирс, считал необходимым всемерно поддерживать мир с нею.
Планы русского Генштаба при Милютине были рассчитаны на оборону. Однако оборона-то предполагалась от Германии, в ходе русско-германской войны! И такой «сверхосторожностью» Дмитрий Алексеевич оказывал Отечеству услугу, увы, медвежью.
Концентрация русских войск на германской границе очень беспокоила Берлин. В августе 1879 года Вильгельм I инициирует свою встречу с Александром II в Александрове, где был и Милютин. Вильгельм дал русскому министру высший германский орден Чёрного Орла и почти час беседовал с ним с глазу на глаз… Впоследствии собеседник германского императора сам сообщил её содержание и сообщил явно без искажений.
– Почему вы, генерал, так подозрительны в отношении Германского Рейха? – спросил Вильгельм.
– Позвольте, Ваше Императорское Величество, на прямой вопрос ответить прямо. Политика Германии враждебна России. Она во всем поддерживает врагов России – Англию и Австрию. А те подстрекают против нас Турцию.
Вильгельм особой эмоциональностью не отличался, но тут в его тоне вдруг проскользнули извиняющиеся нотки пополам с досадой:
– Но, генерал, вы отлично осведомлены о том, что мы постоянно имеем угрозу со стороны Франции. Париж не может не думать о реванше…
Милютин еле заметно пожал плечами, а Вильгельм терпеливо разъяснил:
– Франция для Англии – соперник традиционный. Так же, как и для Австрии… И поэтому нам приходится быть крайне осторожными, чтобы сохранить эту ситуацию. Мы не можем явно разорвать ни с Австрией, ни с Англией и вынуждены занимать нейтральное положение.
Милютин опять недоуменно пожал плечами и произнес:
– Позволю себе возразить, Ваше Величество, что подобная пассивная политика недостойна Германии, которая ныне довольно могущественна и довольно высоко стоит в мнении целой Европы. Одним своим голосом, не обнажая меча, вы можете не допустить общеевропейской коалиции против России – векового своего друга и союзника.
Задумаемся, читатель, что, по сути, предлагал Милютин немцам? А вот что…
Всего за десять лет до этого разговора Германии как единого государства не было, и те же Франция, Англия и Австрия были едины в своем желании на веки вечные сохранить европейский расклад времён Вестфальского мира 1648 года. Другими словами, иметь Германию и впредь расчленённой.
Напряжённой внутригерманской работой и успешной внешней войной немцы обеспечили себе мощную историческую перспективу возрождения, что автоматически раздражало как Лондон, так и Вену, не говоря уже о Париже. После Крымской катастрофы 1855 года Россия не считалась способной вести успешную наступательную войну против европейских держав. Даже в русско-турецкой войне за болгарскую свободу победа далась нам со скрипом. Поэтому Европа была уверена лишь в оборонительной силе русских.
И вот при таком положении вещей Милютин, одновременно выдвигая войска к границе с Германией, был склонен ожидать от Германии такого поведения, когда та сломя голову, «не обнажая меч», но угрожая им, устраняла бы возможность общеевропейской коалиции против России?
Не слишком ли многого требовали Милютин и царь от «векового своего друга и союзника»? К тому же и коалиция-то составлялась против России не военная, а политическая. И не с целью вторжения в пределы России, а с целью пресечь продвижение России на славянские Балканы, то есть туда, куда нам, честно говоря, и нечего было соваться.
Этот-то последний момент и Милютин понимал, потому что вздыхал – дай, мол, Боже, освоить то, что позволяет Берлинский трактат. Однако почему-то он же хотел, чтобы немцы одёргивали англичан, пакостящих нам в Турции.
А с чего Берлину было этим заниматься? Да ещё и при прохладном по отношению к немцам настрое не только военного министра Милютина, но и его царственного шефа… Причём в ситуации, когда хорошие отношения с Германией надо было сохранять любой ценой. Ведь в 1879 году в Лондоне, например, наше Отечество вызывало чувство, о котором В. В. Стасов писал так: «Это – необыкновенная ненависть к России и ко всему русскому, царствующая в целых слоях английского общества и в их выразительнице – английской печати».
Предполагать в конце 70-х – начале 80-х годов (да и позже), что Германия по доброй своей воле начнёт первой войну с Россией, мог только никуда не годный русский политик. Увы, они-то в России и преобладали, начиная с главного из них «по чину» – самодержца. А тут ещё играли с нами шутку просто-таки злостную буйно прорезавшиеся в российских столицах интеллигентское «славянолюбие» и панславистские амбиции.
Уже Михайло Васильевич Ломоносов понимал, что могущество Российское должно прирастать Сибирью, Дальним Востоком, русским Севером, включая сюда и Северный морской путь, а также и русской Америкой… Ломоносов видел наше изобильное будущее как результат русской деятельности внутри русских же границ. А незадачливые славянофилы тянули нас куда-то к «святой Софии», к «вратам Царьграда»… И если Германия этой блажи не поддакивала, то уже этим для многих превращалась почему-то во врага.
Нет, были, были у Бисмарка основания ровно через месяц после встречи двух монархов в Александрове упрекать нашего посла в Берлине Сабурова в том, что «само русское правительство подало повод к охлаждению между Германией и Россией»…
А костры казачьих разъездов в виду Восточной Пруссии русско-германских отношений не согревали.
В 1887 ГОДУ Бисмарк опять пытается добиться европейской гегемонии, замышляя разгромить Францию. Теперь этому помешала Россия тугодума Александра III.
Уже в начале его царствования администрация Александра (ибо он хотя и мнил себя самодержцем, но управлял далеко не единолично) активизировала строительство стратегических железных дорог в Польше. Объективно это был, конечно, антигерманский акт, особенно если вспомнить, что Россия отчаянно нуждалась в развитии железных дорог внутри страны, в центре, а не на периферии государства.
О некоторых «железнодорожных» пикантностях эпохи на рубеже царствования Александра III и Николая II у нас ещё будет повод сказать пару слов. Но уже в начале 80-х годов в России некие силы начинают раздувать антигерманизм. И весьма яркой фигурой здесь оказался знаменитый «белый генерал», герой русско-турецкой войны, тридцатидевятилетний генерал от инфантерии Скобелев-младший.
Михаил Дмитриевич Скобелев был, безусловно, выдающимся полководцем и незаурядным русским человеком. Но его политическая роль не украсила скоротечной биографии генерала и доброй службы России не сослужила. Вот типичный пример его образа мыслей: «Нужен лозунг, понятный не только в армии, но и широким массам. Таким лозунгом может быть только провозглашение войны немцам и объединение славян. Этот лозунг сделает войну популярной в обществе».
О том, укрепит ли такая война Россию экономически, будет ли способствовать прочному усилению России, а не её бесплодному истощению, Скобелев не думал. Зато в своей роковой так называемой «парижской речи» 17 февраля 1882 года перед студентами-сербами (за 4 месяца до смерти) генерал обрушился на Германию как на врага России. Зато он видел друга во Франции, хотя добрых старых галлов хлебом не надо было кормить, если удавалось подсыпать угольков в костёр, на котором можно было сжечь российско-германские отношения.
История «парижской речи» темна. Своему другу, Василию Ивановичу Немировичу-Данченко, Скобелев говорил: «Я знаю, вы были против моей парижской речи. Но я сказал её по своему убеждению и не каюсь». А в письме Ивану Сергеевичу Аксакову генерал писал уже иное: «Что сказать вам про приписываемую мне речь сербским студентам. Её я, собственно, не произносил. Пришла ко мне сербская молодежь на квартиру, говорили по душе, не для печати»…
Оказалось, однако, что для печати: разговор «по душе» вдруг опубликовала газета «France». То есть речь и была, и не была, хотя генерал от варианта «France» не отказывался и тому же Аксакову сообщал: «В конце концов, всё там сказанное – сущая правда». Короче, горячего Скобелева умело спровоцировали, а он и удила закусил.
И вскоре умер смертью странной…
Апологетические авторы, пишущие о Скобелеве, никогда не приводят его оценок Тургеневым. А они интересны… 9 июля 1882 года Тургенев написал из Буживаля в письме актрисе Марии Гавриловне Савиной: «Душа моя сегодня особенно опечалена: вчера прибыло известие о смерти Скобелева. Долго не хотелось верить, что наш Ахиллес так рано погиб и что обманулись те, которые предсказывали ему великую будущность… Несчастлива Россия в своих великих людях. Народ наш, в глазах которого он был самым популярным современным лицом, едва ли поверит в естественность его смерти… Я бы не удивился, если б узнал, что немцы, его лютейшие враги, подверглись у нас избиению хуже еврейского».
Савина относилась к Скобелеву восторженно, и это сказалось на тоне Тургенева. В письме же Анненкову он был уже намного сдержанней, да и откровенней: «А тут ещё смерть Скобелева. Я ему, конечно, не сочувствовал, но горько и печально стало мне, как, вероятно, всем русским людям».
Да, живому Скобелеву Тургенев не сочувствовал, это уж точно! 25 февраля – сразу после скобелевской речи – он писал из Парижа постоянному своему адресату Анненкову: «Скобелев оказался таким же безмозглым, как Карл XII, на которого он физически очень похож. А между тем его как будто поддерживают в наших высших сферах и тем ещё усугубляют царствующий там сумбур. Аминь, аминь, говорю Вам»…
Мы часто представляем себе Тургенева этаким поклонником Франции. Ну как же: в друзьях Флобер, Мопассан, Гюго, в подругах – Полина Виардо… А Иван Сергеевич имел одну страсть, которую, правда, не очень-то афишировал – Россию. И его резкая оценка парижского поведения Скобелева лишний раз подтвердила это.
Скобелев провоцировал войну, антагонистичную интересам России, и для Тургенева в этом было главное, обесценивающее все прежние заслуги Михаила Дмитриевича.
Скончался Скобелев при обстоятельствах действительно загадочных: в номере у роскошной московской кокотки Ванды, после кутежа, во время которого неизвестный поднёс ему бокал шампанского. Хотя вскрытие констатировало паралич, сразу же поползли слухи о «немецких происках». Однако вряд ли это было так на самом деле. Экстремистским антирусским кругам Берлина (а они там, конечно, имелись и были достаточно сильны) шум вокруг выходок Скобелева был только выгоден.
Скорее здесь можно усмотреть руку тайной организации придворной аристократии «Священная дружина», созданной после казни народовольцами Александра II в 1881 году. Руководил «дружиной», призванной охранять императора и бороться с революционерами, гвардейский гусар, полковник и граф Павел Шувалов – сын и племянник знаменитых братьев-дипломатов Шуваловых, с которыми так близок был Бисмарк.
Скобелев менее всего был борцом за свободу народа, но мешал аристократам тем, что мог стать столпом и опорой любой антидворцовой оппозиции. Академик Тарле писал о нём: «Честолюбец высшего порядка, мечтающий не столько о Суворове, сколько о Наполеоне». Его антигерманские речи тоже были, конечно, тем «лыком», которое в строку ставят.
Так или иначе, Скобелев умер. Но оставил враждебным к России германским кругам вечно удобный повод делать лояльное отношение к России в Германии непопулярным.
Бисмарка же (которого Скобелев после Берлинского конгресса терпеть не мог) речи генерала весьма встревожили. И ему вместе с Шуваловыми пришлось немало потрудиться, чтобы как-то исправить положение к лучшему. Однако в России всё активнее действовали профранцузские (фактически – антирусские) политические, экономические и финансовые шулеры. И поэтому российско-германские отношения постоянно лихорадило, а тон задавал нередко сам Александр III. После февральской «речи» Скобелева он отозвал последнего в Петербург, но вышел генерал из царского кабинета после двухчасовой (!) аудиенции весёлым и довольным, хотя два часа назад подходил к «царским вратам» крайне сконфуженным. Для Берлина всё это тайной, конечно, не осталось.
После кончины Скобелева русский император направил его сестре очень сочувственную и прочувствованную телеграмму, в которой не было и тени «официальщины», зато были слова: «Грустно, очень грустно терять таких полезных и преданных своему делу деятелей».
Даже всегда прохладно относившийся к Германии академик Тарле позже признавал: «В Германии уже никогда не забывали ни речи генерала, ни телеграммы императора».
ОДНО ВРЕМЯ, правда, просвет вроде бы наметился… 18 июня 1887 года усилиями братьев Шуваловых и Бисмарка был заключён так называемый «договор перестраховки». Россия и Германия обязывались не нападать друг на друга и сохранять нейтралитет, кроме случая нападения России на Австро-Венгрию, а Германии – на Францию.
Чёрта нам было в той Франции!
Какое нам было до неё дело?
Увы, на большее Александр III с Германией не шел, и это была узколобая, ублюдочная политика. Инициативное нападение России на Австрийскую империю не могло не быть глупым и бесцельным ходом. И поэтому было почти невероятным даже для царизма, во всяком случае тогда. А вот военные действия Германии против Франции были реальны. Поэтому Россия своим договором страховала скорее Францию, чем Германию. Бисмарк это понимал, нажимал на нас. И начались русско-германские таможенные трения. Тупая царская политика вредила и экономике, и будущему России.
Французский историк Антонэн Дебидур в молодости воевал с пруссаками и по отношению к Германии объективным быть не мог. Но не более верно изображал он и франко-русские отношения. По Дебидуру – а он был современником всех описываемых событий – инициатива сближения с Францией принадлежала России, хотя на деле в этом была заинтересована как раз милая сердцу Дебидура Галлия. Франция обеспечивала себе, во-первых, безопасность. Во-вторых, она вытесняла с Востока Германию. А России союз с Францией не давал ничего, кроме займов, которые были сыром в мышеловке, да ещё и не бесплатным. В придачу мы получали абсолютно нам невыгодную вражду с немцами.
Наши связи с немцами установились не вчера. Можно вспомнить множество немецких по рождению, но русских по судьбе и заслугам перед Родиной немецких фамилий, хотя бы того же физика Эмилия Христиановича Ленца или академика Карла Максимовича фон Бэра, писавшего свои труды на немецком языке, но одним введением в народное потребление каспийской сельди (вместо «голландской») увеличившим национальное богатство России на миллионы тогдашних очень весомых и очень нужных нам рублей.
Возможно, читатель удивится, при чём здесь «селёдка»? А при том, что по тем временам, в разруху Крымской войны, мы ещё не умели приготовлять сельдь в промышленных масштабах самостоятельно. И впервые это удалось именно Бэру – не только великому русскому биологу, но и, как видим, практическому организатору конкретных хозяйственных дел, укреплявшему нашу экономическую независимость.
Бэр же был инициатором знаменитой (увы, знаменитой тогда, а ныне полузабытой!) транссибирской экспедиции Александра Фёдоровича Миддендорфа 1842–1845 годов. Одним из результатов этой экспедиции ещё одного русского немца стало присоединение к России Амурского края. Впрочем, это был век девятнадцатый.
Однако уже в петровские времена восемь лет шёл по просторам Сибири – с благословения великого Петра и по его приказу – Даниил Готлиб Мессершмидт. Родился в Данциге, умер в 1735 году в Петербурге, в нужде… Быстро освоив русский, он писал о себе: «Претерпевая великие труды и поездки, лишился здравия своего от нетерпимых многократных болотных и протчих вод, собирал в Сибири старинных мамонтовых костей, всяких каменьев и протч.».
Уроженец Лейпцига Готлиб Шобер, тоже по воле Петра, исследовал Поволжье, Терек, Каспий. Умер в Москве.
Вот как оценил их заслуги перед Россией академик Владимир Иванович Вернадский: «С них начинается естественнонаучное изучение России, они являются родоначальниками того великого коллективного научного труда, который беспрерывно и преемственно продолжается с 1717 года до наших дней… Шобер и Мессершмидт были немцами, но отдали России всю свою жизнь… Их имена должны быть запомнены нами – продолжателями начатого ими дела».
Немка Екатерина II удержала Россию от немецкого засилья, от властвования над русскими императора Петра III, желавшего быть «прусским поручиком». С другой стороны, она же манифестами от 4 декабря 1762 года и от 22 июля 1763 года приглашала иностранцев селиться в свободных местах России. На русские земли потянулись переселенцы из Вестфалии, Пфальца, Баварии, Саксонии, Швабии, Эльзас-Лотарингии.
К концу XIX века у нас жило почти полтора миллиона немцев. В одном Поволжье было 190 немецких колоний. Немецкий вопрос в России имел и плюсы, и минусы, но он был фактом. Причём фактом в потенциале положительным, потому что колонии были не раковыми опухолями, а примерами разумного хозяйствования и разумной жизни. Они не подавляли русских, а вносили в общий российский процесс что-то своё, России нужное и полезное.
Что же касается государств, то союзные Германия и Россия взаимно дополняли бы друг друга во всех отношениях. И хотя пангерманисты заглядывались на Украину, в Германии было достаточно трезвых голов для того, чтобы понять: «Всяк при своём».
По крайней мере – на русском Востоке.
В СВОЕЙ практической внешней политике Бисмарк далеко не всегда был последовательным проводником собственных же принципов. Что ж, умному государственному деятелю его принципы не должны мешать поступать реалистически, с учётом конкретной обстановки. И поэтому Бисмарк порой жестоко конфликтовал с нами, но не это определяло его генеральную линию – линию на лояльность к России.
Русский мыслитель Николай Яковлевич Данилевский хорошо написал в своём труде «Россия и Европа» о вечной вражде к нам Англии, о вечной готовности Франции встать рядом с Альбионом против российских интересов. Что же касается Пруссии, то Данилевский высказывался однозначно: «Задача этого государства, столь блистательно им начатая ещё во времена Великого Фридриха, столь блистательно им продолженная под руководством Бисмарка, но далеко ещё не оконченная, заключается, бесспорно, в объединении Германии, в доставлении немецкому народу политической цельности и единства. Цель эта недостижима без помощи и содействия России».
В общем-то, так считал и Бисмарк. Когда ему сообщили, что принц Вильгельм (будущий император) хочет выучиться русскому языку, канцлер буркнул: «Это самое лучшее, что он может сделать». Однако Бисмарку же принадлежат следующие слова: «Есть одно благо для Германии, которое даже бездарность германских дипломатов не сможет разрушить, – это англо-русское соперничество». Не самая лояльная к России мысль Бисмарка, но тут уж что есть, то есть.
К тому же верхушка российского общества не очень-то приветствовала и поощряла усиление Германии… И что там недалёкие царедворцы – на германское возрождение с опаской поглядывал даже такой тонкий аналитик, как Фёдор Иванович Тютчев.
Люди практического дела смотрели на многие вещи спокойнее… Так, в 70-е годы XIX века фирма Круппа, получив от прусского правительства заказ на орудия крупного калибра, столкнулась с большими трудностями. Справиться с ними помогли русские учёные-артиллеристы – специалисты по баллистике и порохам. А опытные стрельбы Крупп проводил на Охтенском полигоне… Ведь и самóй России такой опыт был нелишним.
Увы, от подобных доверительных отношений с немцами мы постепенно уходили в мутное, туманное будущее… В том числе и поэтому от линии Бисмарка под конец XIX века всё чаще отходила Германия. Вильгельм II, несмотря на былые уроки русского языка и предостережения Бисмарка, назначил канцлером генерала Георга-Лео фон Каприви де Капрера ди Монтекукули.
И генерал попытался договориться с Англией против возникающего франко-русского блока. Советская «История дипломатии» считает, что это Каприви порвал «перестраховочный» договор с Россией, чем и толкнул-де её на союз с Францией. Но Каприви был канцлером три года – с 1891-го по 1894-й, а дрейф Второго и Третьего Александров в сторону Франции начался гораздо раньше. Уже в 1888 году Россия «заглотила» первый французский заём, так что события оказались переставленными по времени: Каприви потому и мог вбивать клин между Рейхом и Россией, что этому близоруко помогал сам царизм.
Впрочем, не только царизм…
Одна интересная деталь высвечивает этот период очень характерно. Николай Карлович Гирс происхождения был шведского, а душу имел русскую. К началу девяностых годов ему исполнилось семьдесят лет, и почти десять лет он сидел в кресле министра иностранных дел России. Он был умен, опытен и потому выступал за осторожное сближение с Германией. «Даже видимость того, что Россия ищет дружбы Франции, скорее ослабит, чем укрепит наши позиции», – резонно считал Гирс.
Был он, впрочем, также и чиновно послушен, и поэтому ему пришлось вскоре заключить франко-русский пакт, как того требовали Александр III и российская (хотя далеко не русская) биржа.
Заключить вот в какой обстановке…
Практически весь мировой Капитал боялся прочного русско-германского союза, боялся, пожалуй, больше, чем чего-либо другого. Такой союз делал невозможной большую континентальную войну в Европе, мог сорвать множество замыслов. Противостоять же военной силой такому союзу было бы очень сложно. Англия и США не имели сухопутных армий, а Франция…
Вот Франция-то, как наиболее обеспокоенная сторона, и ринулась обрабатывать Россию в пользу заключения прямого военного союза с ней. Естественно, против Германии.
Даже тугодум Александр III заколебался. Позиция же Гирса была отрицательной. Судьбы многих будущих прибылей повисли в сером воздухе петербургского мая 1891 года. А Франция всё настоятельнее хотела быть уже не только ростовщиком для России, но и её старшим воинским начальником.
В качестве кредитора французские Ротшильды обещали устроить России очередной заём. Через русских евреев они финансировали почти всё железнодорожное строительство в стране и контролировали бóльшую часть банковской системы. И вдруг… Вдруг Альфонс Ротшильд заявил, что он-де с радостью разместил бы в Европе заём российского правительства, но «не сможет этого сделать, пока в России не прекратятся преследования несчастных евреев». Если учесть, что в Петербурге на одного банкира-русского приходилось четыре банкира-соплеменника Альфонса, то претензия была «обоснованной», что и говорить.
В то же время российские друзья парижского шантажиста обрабатывали царя и намекали: вот, мол, если бы Россия стала прямым союзником Франции, то для союзника в вопросе о займе могло бы быть и послабление.
Александр всё же колебался, а Гирс был твёрд в своём отрицании разумности такого шага.
Тогда Ротшильд расторг договор с царем о займе, и…
И уже в июле 1891 года бородатый самодержец, сняв фуражку (чтобы не отдавать честь), слушал «Марсельезу». А французская эскадра, приглашённая с «визитом дружбы», швартовалась под звуки революционного гимна у фортов монархического Кронштадта.
Пятьдесят девочек поднесли морякам-французам под командой адмирала Жерве букеты цветов. Идиотствующая российская публика восторженно орала: «Vive la France!».
В результате кредиты были получены, летом 1892 года в Петербурге прошло первое совещание начальников русского и французского генштабов, а в октябре 1893 года русская эскадра прибыла с ответным визитом в Тулон. Теперь уже французская публика облегчённо ревела: «Vive la Russie!», а один из русских (русских ли, правда?) корреспондентов сообщал в свою газету: «Я в каком-то чаду. Где я? Что такое случилось? Какая волшебная струя соединила всё это в одно чувство, в один разум? Разве не чувствуется тут присутствие Бога любви и братства, присутствие чего-то высшего, идеального, сходящего на людей только в высокие минуты»…
Присутствие некоего бога здесь действительно имело место быть, но бога наживы и войны, что тогда было понятно лишь тем, кто всё это в видах будущей европейской бойни, переходящей в мировую, и затевал.
К началу 1894 года франко-русская военная конвенция была подписана и взаимно ратифицирована. Теперь, начав войну с Францией, Германия автоматически получала и войну с Россией.
Однако сломать в одночасье русско-германские отношения было нелегко. Достаточно сказать, что первый торговый договор между двумя монархиями был заключён лишь в конце XIX века. Ранее договора не было не потому, что не было торговли, а потому, что она шла «по-родственному». Уж очень сильными оказывались взаимные и династические, и экономические связи.
Теперь же Александр III позволял себе припугнуть Вильгельма II тем, что он, мол, наводнит Германию казаками. В устах мало склонного к шуткам русского императора такие угрозы производили на немцев впечатление, что называется, неизгладимое… К тому же немцы не забывали о факторе «ночной кукушки». Ведь женой Александра III, то есть русской императрицей, была датчанка, к Германии относившаяся традиционно враждебно.
России вообще везло не только на «серых кардиналов», но и на подобных «серых «кукушек»». Скажем, резкий отворот от Берлина совершил Александр III, а помогал ему в этом министр финансов Сергей Юльевич Витте – счастливый муж разведённой еврейки Матильды Ивановны Лисаневич (урождённой то ли Хотимской, то ли Нурок).
ВИТТЕ числился также другом парижских Ротшильдов и петербургского банкира Адольфа Юльевича Ротштейна, и эти Ротштейны и Ротшильды вертели политикой России, как хотели. 18 июня 1895 года давний сотрудник Гирса граф Ламздорф внёс в свой дневник: «Наш посол беспокоится за судьбу нашего займа и уверяет, что французские капиталисты не дадут ни копейки, если в займе будут участвовать англичане или немцы. Он приписывает всё зло преждевременному разглашению сведений агентом Ротштейном; тот беседовал с Ротшильдом ещё до обращения в кредитные учреждения…».
А за месяц до этого Ламздорф записал: «Парижский Ротшильд отказывается вести переговоры о частичном займе, поскольку не может этого сделать без лондонского Ротшильда».
России оставалось гадать: с какой – лондонской или парижской – ноги встав, европейский Капитал будет свысока разговаривать с ней. Однако Витте не видел в том ничего угрожающего.
В России в это время сменился царь: Александр III скончался в Ливадии осенью 1894 года, и трон перешёл к его сыну Николаю II. Отец в официальной литературе именовался «Миротворцем», но заложил базу вовлечения России в ту войну, которую через двадцать лет Россия получит уже благодаря сыну. Увы, для того, чтобы разорвать завязанные отцом связи с Францией, у Николая не было ни воли, ни ума…
Владимир Карлович Ламздорф считал, что для России дружба с Францией «подобна мышьяку: в умеренной дозе она полезна, а при малейшем преувеличении становится ядом». Витте и его доверенные банкиры думали иначе, и Россия принимала французские займы с отчаянностью самоубийцы. Зато тот же Витте был очень твёрд с немцами, а это обеспечивало нам таможенные войны с Германией и взаимные убытки.
Витте воевал с немцами, требуя снижения пошлин на русский хлеб. В то же время русский мужик хронически недоедал, и снижение экспорта хлеба означало бы хоть какую-то сытость народа. Но тогда уменьшались бы прибыли помещиков и хлебных спекулянтов.
Зато Витте повышал пошлины на ввоз германских машин, чем способствовал сохранению нашей технической отсталости. Иными словами, убытки от «реформ» Витте были обоюдными – как для Германии, так и для России…
Что же касается отношений с французами, то и тут убытки были, но односторонние, для одной России. Ламздорф 1 июня 1895 года меланхолично помечал в дневнике: «Мы испортили наши отношения с соседней Германией и на более или менее длительное время устранили всякую возможность общих с ней действий в условиях доверия; всё это ради того, чтобы понравиться французам, которые стараются скомпрометировать нас до конца, приковать только к союзу с собой и держать в зависимости от своей воли».
Да, ситуацию определяли не интересы России. Причём, по точному выражению одного умного комментатора деятельности Ламздорфа и Гирса, «посуду били другие».
Однако, несмотря ни на что, к началу XX века треть русского экспорта шла в Германию: зерно, сахар, мясо, масло, лес. И четверть германского экспорта – машины, оборудование, химические изделия – шла в Россию. Производственное оборудование – не «Шанель» № 5, не «Кока-Кола». Промышленные машины – это основа суверенитета, а их поставляла нам Германия.
Русский сбыт товаров в Германию укреплял русский рубль, немецкий сбыт в Россию развивал русскую экономику и обеспечивал стабильный рост экономики немецкой. Тем не менее Витте тормозил перезаключение торгового русско-германского договора, и кончилось тем, что кайзер в личном письме предложил Николаю II покончить с волокитой.
Договор был продлён, и немцы предоставляли нам крупный заём, но в общей политике это уже почти ничего не меняло. Любителей помогать русским бить немецкие «горшки» прибавлялось в Европе со всех сторон. Россию разворачивали к Франции очень мощные силы внутри и вне страны.
Ламздорф был умным человеком, но менее всего он был бойцом. К 1905 году это выразилось в его депрессивной констатации в письме послу в Париже Нелидову: «Для того чтобы быть в действительно хороших отношениях с Германией, нужен союз с Францией. Иначе мы утратим независимость, а тяжелее немецкого ига я ничего не знаю».
Ламздорф не понял, что самый страшный хомут тот, в который запрягают для поездки на войну. А в такой «хомут» запрягала нас Франция. Да ещё при этом и вела себя крайне высокомерно после неудач России в русско-японской войне. Тот же Нелидов предупреждал офицеров Генштаба капитанов Половцева и Игнатьева, приехавших в Париж в служебную командировку: «Учтите, что здесь в моде mot d’ordre (лозунг) «La Russie ne compte plus!» («С Россией больше не считаются»).
ТАК ОБСТОЯЛО дело на Европейском континенте. Но оставалась же ещё и Англия… И там начинали преобладать очень нехорошие тенденции. Скажем, со времен друга Ротшильдов, Дизраэли-Биконсфилда, в политической жизни британцев становилось всё более ощутимым еврейское видимое участие, хотя история его невидимого участия уходила как минимум во времена Оливера Кромвеля.
Эта новая политическая черта английского общества проявилась не только в прижизненной роли Дизраэли, но ещё более зримо – в посмертном его почитании. День его смерти, 19 апреля 1880 года, на десятилетия стал для королевского двора и консерваторов «Днем подснежника». Почивший лорд особенно уважал этот цветок.
Лейб-публицист Сесиля Родса – редактор иоганнесбургской «Star» Монипенни – скорбел о Дизраэли лишь чуть меньше, чем лейб-публицист самого Дизраэли – многолетний редактор «Times» Бакли. Что всё это означало для Англии в канун нового века?
Ну, во-первых, это означало усиление транснациональных, то есть для Англии – антинациональных, тенденций во внешней политике. То, что было выгодно лондонским Ротшильдам, было выгодно и Ротшильдам парижским, и Варбургам берлинским, и Варбургам заокеанским. Но далеко не всегда это было выгодно даже всем английским лордам.
О народе можно и не говорить.
Между прочим, Гилберт Кийт Честертон – не только создатель образа патера-детектива Брауна, но и самобытный философ – писал: «Бенджамен Дизраэли справедливо сказал, что он на стороне ангелов. Он и был на стороне ангелов – ангелов падших. Он не стоял за животную жестокость, но он стоял за империализм князей тьмы, за их высокомерие, таинственность и презрение к очевидному благу».
Напомню, что падший ангел Библии – это Сатана…
Что же до слов Дизраэли о якобы приверженности ангелам, то особую пикантность его заявлению придавало то, что лорд встал на их сторону во времена бурных споров, вызванных опубликованием «Происхождения видов» Чарльза Дарвина. Тогда-то лордом и было заявлено, что по Дарвину-де человек либо обезьяна, либо ангел и сам Дизраэли – «на стороне ангелов».
Если вспомнить, что Дьявола порой именуют «обезьяной Бога», то с поправкой Честертона вся эта история приобретает дополнительную и не очень-то забавную глубину.
Политика Князей Тьмы, «обезьян Бога», становилась политикой Дизраэли, а та становилась политикой Англии. И это означало, что политика лордов становилась политикой еврейских космополитических банкиров.
Вот любопытная история… Суэцкий канал, обошедшийся в 400 миллионов франков и в 20 тысяч жизней египетских феллахов, был официально открыт для судоходства 17 ноября 1869 года. Проект канала принадлежал французу Лессепсу, строили канал французы и преимущественно французы им владели, к крайнему неудовольствию Англии. Сорока четырьмя процентами акций (176 600 штук из 400 000) владел египетский король – хедив Измаил-паша.
Суэцкие акции были «золотыми», и «вдруг» в 1875 году Дизраэли «неожиданно узнаёт» о том, что хедив готов свою долю акций продать Англии. Кредиты на закупку можно было провести через парламент, не разоряя английскую казну, но разве мог Дизраэли забыть о Ротшильдах! Деньги, вместо государственного беспроцентного финансирования, взяли под проценты у них якобы в целях ускорения сделки.
За 100 миллионов франков английское правительство стало вначале совладельцем канала, а после оккупации Египта англичанами в 1882 году канал стал фактически английским. Советская «История дипломатии» резюмировала: «Теперь… контроль над каналом был английскому правительству обеспечен».
Так-то оно так, но правительству ли?
Возьмём, к примеру, графа Арчибальда Филиппа Примроза Розбери – влиятельного лидера либералов. С 1892 по 1895 год он вначале министр иностранных дел, потом премьер-министр Англии. Граф относился к группе «либералов-империалистов», был сторонником репрессивных мер в Южной Африке против буров… А эти репрессии обеспечивали финансовые интересы…
Кого?
Да всё тех же Ротшильдов.
И ещё бы Розбери не хотел войны с бурами! В тридцать лет, в 1878 году, он стал мужем единственной дочери всесильного Ротшильда Лондонского Ганны. Вот почему через полтора десятка лет граф Ламздорф сетовал 22 мая 1895 года: «Парижский Ротшильд отказывается вести переговоры о частичном займе, поскольку не может это делать без лондонского Ротшильда, а тот, будучи родственником Розбери, имеет собственные замыслы».
К слову, кроме лондонских и парижских Ротшильдов были ведь и Ротшильды венские, и они через крупнейший банк «Кредит-Анштальт» контролировали экономику Австро-Венгрии.
В 1895 году кабинет Розбери пал, однако новый кабинет Солсбери тоже был связан с Ротшильдами если не родственными, то дружескими и деловыми связями. И этот ротшильд-фактор почти автоматически пристёгивал английскую политику к… американской.
Да, именно к американской!
Конечно, развернуть тяжеловесный дредноут Английского острова к бывшей его колонии было делом непростым и нескорым. Но для ротшильдов и варбургов это было делом совершенно необходимым, потому что Североамериканский континент, надёжно укрытый от военных потрясений, давно рассматривался ими как будущая главная резиденция Мирового Капитала.
Для британской Англии долговременные нормальные (как минимум нейтральные) отношения с Германией были бы разумными. Для ротшильд-Англии – абсолютно недопустимыми. Борьбой этих двух мощных тенденций и определялась непоследовательность и раздвоенность английской политики.
Американка Барбара Такман, написавшая в 1962 году интересную книгу о начале Первой мировой войны «Guns of August» («Пушки августа»), считает, что Германия могла бы иметь союз с Англией, если бы не отвергла «заигрывания министра колоний Джозефа Чемберлена». Советский автор книги о Джозефе и его сыновьях Лев Кертман убеждён в обратном: ни о каком согласии не могло быть и речи, потому что, мол, Германия была «главным империалистическим конкурентом Великобритании».
Неправы тут, надо сказать, оба.
Тезис Кертмана до него высказал, кстати, академик Тарле. Он также считал, что союз Германии с Англией неизбежно делал бы Германию «солдатом Англии на континенте» с перспективой войны против России постольку, поскольку Россия-де была связана союзом с Францией.
Если Евгений Викторович здесь что и доказал, так только то, насколько вредной и неестественной для России была её ориентация на Францию. Ведь без союза с Францией не могло быть и резкого ухудшения отношений с немцами.
А возможный союз немцев и англичан? Что ж, это был бы не лучший для России вариант, но и не смертельный. Конечно, при англо-немецкой «связке» России, например, были бы заказаны пути в Персию и ещё кое-куда…
Ну и что?
Нам нужен был иной путь – в глубь России, в глубь себя…
ОБЪЕКТИВНЫЕ условия для сближения Англии и Германии имелись, однако не на той базе, которую подразумевала Такман, да и сам Чемберлен. Чемберлен раз за разом считал, что возможно «генеральное соглашение между Германией, Англией и Америкой». Однако смысл имело бы лишь соглашение Англии и Германии против Америки.
Как бы то ни было, Англия развивалась естественно. И хотя она крепла за счёт колоний, но из своего дома она сама выходила во внешний мир. Германия тоже развивалась и крепла, используя внутренние силы прежде всего собственного народа. Это же можно было сказать и о других народах Земли, кроме…
Кроме двух – еврейского, саморассеявшегося по планете, и американского. Америка создавалась как своего рода «чёрная дыра», в которую проваливались части разных народов, всемирные ресурсы и золото… И своими успехами Америка была обязана чужим народам как минимум не меньше, чем собственному.
За океаном начиналась какая-то своя жизнь, но она не столько помогала жизни остального человечества, сколько обкрадывала и обсасывала её. Взамен этот странный, неестественный «народ» слишком часто не отдавал ничего, кроме выползающего из его «чёрной дыры» лицемерия, обрастающего золотой и стальной чешуей. Даже великие открытия американцев, меняющие к лучшему жизнь человека, делались нередко в чисто американской манере: наобум, но настырно и с размахом. Гудийр, например, отыскивая способ вулканизации резины, перепробовал полторы тысячи вариантов наугад, вплоть до подмешивания в смесь супов!
Да, Америка вырастала в великую державу и за счёт собственных усилий, но… Но вряд ли можно отрицать, что Англия и Германия оказались наиболее развитыми странами мира благодаря качествам самих английского и немецкого народов. Обе нации имели право сказать: «Мы развили нашу Родину сами, даже если средства для этого брали у других!». Американский же человеческий «коктейль» мог лишь драчливо заявлять: «А пошли вы все к чёрту!», потому что Америка развивалась в условиях искусственных, тепличных и уже поэтому неестественных.
Объединение англо-немецкой европейской естественности против еврейско-американской искусственности дало бы могучий потенциал развития нового мира. Но этим-то подобное объединение и было опасно для наднационального Капитала, всё более усиливающегося.
А что же Россия?
Россия, развивающаяся хотя и медленно, с задержками и просчётами, но развивающаяся тоже за счёт естественных, внутренних факторов, могла бы стать в англо-германском мире той третьей опорой, которая окончательно придала бы устойчивость подлинному прогрессу человечества.
Возможна была и иная последовательность: вначале германо-русский союз, затем присоединение к нему Англии. И если и был в таком возможном раскладе «четвёртый лишний», так это Франция. Хотя и для Франции могло бы найтись достойное её место.
Речь здесь, конечно, о капиталистическом союзе, но при реализации общего европейского блока даже в капиталистическом формате мир мог бы развиваться в сторону благоденствия, потому что такой блок исключал бы европейскую войну, будучи к тому же объективно антиамериканским.
В том-то и была загвоздка!
Мешала делу и дурацкая политика России – дурацкая как по отношению к прочности европейского мира, так и по отношению к будущему России.
Когда Чемберлен нащупывал возможности союза с Рейхом, Вильгельм II сообщил об английском предложении Николаю II и поинтересовался, что он может получить взамен от России, если откажется от «английского варианта». Было ясно: Вильгельм хотел знать, не отойдет ли Россия от ориентации на Францию.
Увы, советчики царя почти поголовно говорили на смеси нижегородского с французским, так что на письмо кайзера никакой русской положительной реакции не последовало. А Вильгельм тут, похоже, душой не кривил, потому что к России тянулся… Недаром даже Бисмарк в период своего канцлерства был недоволен слишком частыми визитами Вильгельма к русскому двору.
Профранцузско-антигерманская линия русской политики постепенно укреплялась. И всё тот же Тарле позднее был уверен, что царь поступил верно, не попался-де на удочку германского кузена… А немцы, мол, всерьёз о германо-английском комплоте (то бишь, по Тарле, заговоре) против Европы и не помышляли, поскольку, мол, в этом случае Германия становилась континентальным наемником бриттов.
Ну-у-у…
Как знать, как знать….
Если бы царь договорился с кайзером или не мешал сближению Германии и Англии, то даже англо-германский союз мог означать всего лишь изоляцию Франции, а не войну Германии против неё. Россия при этом имела бы выгоду и от упрочения отношений с немцами, и выгоду от роли «третейского судьи», потому что, «отстроившись» от Франции, Россия оказывалась бы в положении естественного арбитра – регулятора европейской ситуации. Россия могла бы стать той «осью», на которой висело бы коромысло европейского равновесия, где колебались бы германская и английская «чаши» «весов».
Иными словами, любой союз, который был бы скреплён российско-германским рукопожатием, означал бы европейский мир, умаление Франции, ограничение инициативы Англии и гегемонию Германии в Европе. А почему бы и нет? Германия этого заслуживала, а России это не вредило бы.
Наоборот, это было бы нам выгодно!
Неестественные, но могучие силы кажущегося прогресса сопротивлялись такому возможному будущему как сознательно, так и инстинктивно. И их сопротивление было тем успешнее, чем больше разногласий возникало между великими европейскими народами.
Англо-германские противоречия были, конечно, налицо. Если раньше «мастерской мира» считалась Англия, то теперь это определение подходило скорее Германии. Германский экспорт рос так быстро, что к концу XIX века удивление англичан, смешанное с досадой, сменилось – по их собственному признанию – паникой. Англичане мешали немцам в Турции, а немцы им – в Южной Африке. И такие конфликтные точки множились, как сыпь: Дальний Восток, Китай, Стамбул и Багдад…
Расстояния на земном шаре оставались прежними, но резко выросли скорости перемещения людей, грузов, оружия и информации. Конфликт между двумя соседями мог возникнуть за тысячи миль от них и стать известен в столицах враждующих сторон не позднее чем через сутки. И раз уж Британская империя была всемирной, а Германский Рейх стремился к тому же, то и сталкивались они лбами постоянно.
Пангерманский союз был настроен решительно антианглийски (он, правда, вообще был настроен «анти-…» по отношению к любой стране, кроме собственной), а лондонская «Сатердей ревью» не менее категорично утверждала: «Германия должна быть уничтожена»…
Всё это так. Однако объективно главным империалистическим конкурентом и Англии, и Германии были все-таки Соединённые Штаты.
Конечно, Англия могла попытаться решительно ослабить Германию, столкнув её с Францией, но тогда она оказывалась один на один с Америкой, надежно защищённой океаном от военного нападения. А это означало в перспективе утрату Англией своего мощного статуса.
Конечно, Германия могла утверждать себя в Европе и далее силой меча. Но, в конце концов, она, оставаясь одна, проигрывала бы той же далёкой Америке, не растрачивающей силы в истощающей лихорадке войны.
Америка была за океаном. Германия же и Англия находились друг от друга на расстоянии почти вытянутой руки, почти пистолетного выстрела. Их конфликт мог легко перерасти во взаимное уничтожение. Вариант не самый разумный с любой точки зрения.
Увы, как раз разума (даже не гуманистического, а практического, дальновидного) у англичан и немцев не хватило, хотя они не раз вступали в переговоры и даже заключали временные соглашения. Однажды, 29 марта 1898 года, переговоры Джозефа Чемберлена с германским послом графом Паулем фон Гатцфельдом проходили в… лондонском доме банкира Ротшильда. Но это ничего не меняло в главном – европейскую ситуацию постепенно продвигали к войне на территории Европы, уже и подзабывшей, что это такое – война.
И мог ли Ротшильд быть искренним в роли миротворца? Он мог лишь играть эту роль, играть, как актёр. Всё объяснялось здесь тактикой, а не стратегией извлечения прибылей.
Ротшильды – это южноафриканская золотая и алмазная промышленность. Крупный бирмингемский промышленник Джозеф Чемберлен – второе лицо в кабинете после премьера Солсбери – был связан с ней же. Значит, волей-неволей, с теми же Ротшильдами.
Лорд (лорд, читатель!) Ротшильд стал покровителем безжалостного энтузиаста «империи желудка» Сесиля Родса и одним из основателей Британской южноафриканской компании. Это было чуть ли не государство со своим знаменем, гербом, почтовыми марками. Но коммерческой «империи» Ротшильда мешала независимость бурских республик. На бурский Транасвааль и его президента Крюгера давили как политически, так и силой оружия.
У Германии на Африку был собственный расчёт, и Вильгельм II поддерживал буров. Его приветственная телеграмма Крюгеру после неудачного набега англичан на Трансвааль наделала в Европе много шума. «Нация никогда не забудет этой телеграммы», – восклицала английская «Morning Post», как будто Вильгельм поздравлял не людей, отстоявших свою свободу, а поработителей.
Но в тот момент Ротшильду надо было срочно договориться с немцами, и его компаньон-министр Чемберлен оказывался отличным вариантом. Тем более что дело сходилось клином не на одной лишь Африке. Интересы акционера «Королевской компании Нигера» Чемберлена конфликтовали с французскими колонизаторами, которые мешали и немцам. А, кроме того, ближайший союзник Чемберлена в кабинете, герцог Девонширский, был обеспокоен состоянием Китая, потому что на китайском рынке оперировали текстильщики Ланкашира, а в этот текстиль были вложены капиталы герцога. Положение же Германии в Китае было очень прочным.
При таком переплетении корыстных интересов врéменные союзы были неизбежны, и такие «высокие государственные соображения» не могли не быть приняты во внимание министрами то ли Его Величества короля, то ли Его Могущества Капитала. А это придавало «высокой политике» и «высшим государственным интересам» дополнительную многозначность и противоречивость.
Например, в начале XX века Родс и Ротшильды решили-таки провести и провели победоносную войну с бурами. Но теперь Германия отнеслась к этому спокойно.
Почему?
Да потому, что «в обмен» английские финансовые воротилы не возражали против планов «Дойче банк» и германского правительства построить Багдадскую железную дорогу и усилить германское влияние в Турции.
Немец Сименс едет в Константинополь-Стамбул с дочерью, а за компанию с ними едет и дочь Джозефа Чемберлена. 10 марта 1899 года в Берлин приезжает злейший враг буров Сесиль Родс, а кайзер Вильгельм благосклонно его принимает…
НИЧЕГО особенно нового здесь, впрочем, не было. Эгоистичность собственнических «верхов» была от них неотделима испокон веку. Менялись только масштабы возможностей для этой эгоистичности. Римский патриций был не менее жаден, чем Джозеф Чемберлен или Ротшильды, оседлавшие все европейские столицы. Однако возможности удовлетворять свои необузданные вожделения у римской элиты были неизмеримо меньшими, чем у элиты нового времени. Не могли тягаться с Ротшильдами, Ротштейнами, Родсами и Рокфеллерами и все коронованные Людовики и Карлы XVII и XVIII веков. Так что новые масштабы изменяли общество неузнаваемо. Стратегическая цель не изменялась – постоянная и максимальная выгода. Тактические средства тоже оставались прежними – врéменные союзы. А вот стратегическое средство вырисовывалось ранее небывалое: Мировая война.
И достаточно скоро.
Точный взгляд увидел её раньше, чем к мысли о ней пришёл сам Капитал. 15 декабря 1887 года Энгельс написал в Лондоне слова, которые Ленин назвал через тридцать лет пророческими. Что ж, не во всех, но в основных предвидениях Энгельс был действительно научно точен: «Для Пруссии-Германии невозможна уже теперь никакая иная война, кроме всемирной войны. И это была бы война невиданного ранее размера, невиданной силы. От восьми до десяти миллионов солдат будут душить друг друга и объедать при этом всю Европу. Опустошение, причинённое Тридцатилетней войной, сжатое на протяжении трёх-четырёх лет и распространённое на весь континент, голод, путаница нашего искусственного механизма в торговле, промышленности и кредите, крах старых государств и их рутинной государственной мудрости, крах такой, что короны дюжинами валяются на мостовой. Такова перспектива, если доведённая до крайности система конкуренции в военных вооружениях принесёт, наконец, свои неизбежные плоды. Вот куда, господа короли и государственные мужи, привела ваша мудрость старую Европу».
Это были не наивные причины Дебидура – «честолюбие какой-либо династии или необдуманный порыв народа», а проникновение в суть. И проникновение тем более выдающееся, что серьёзный англичанин Генри Ноэл Брейлсфорд даже в марте 1914 года в книге «Война стали и золота» писал: «Эпоха завоеваний в Европе закончилась; и если не считать Балкан и, может быть, окраин Австрийской и Российской империй, то можно с максимально возможной в политике достоверностью сказать, что границы наших современных национальных государств установлены окончательно. Лично я полагаю, что между шестью великими державами не будет больше войн».
Что же, «ура» Энгельсу?
Безусловно, но…
Но Энгельс был несправедлив к Германии: никакая война, кроме всемирной, была уже невозможна и для Англии, Франции, а особенно для Америки. Энгельс скончался 5 августа 1895 года и, верно спрогнозировав будущую мировую войну, просто не успел стать свидетелем бурного роста американской индустриальной мощи, которая быстро изменяла былой мировой политический «расклад». В результате выходило так, что к началу XX века не Германия стремилась к войне в первую очередь.
Зато неумно лезла в мировую свару царская Россия, но она лишь дополняла общую картину. Хотя у России была и лишь ей присущая особенность: она заведомо рассматривалась как «серая скотинка» для «убоя». А старались для этого многие.
Скажем, в российской исторической традиции Витте считают фигурой крупной и патриотической. Ссылаются при этом и на Ленина, хотя вот точная оценка Лениным деятельности Сергея Юльевича: «Блестящий бюджет Россия уже видала (при Витте). Тоже была «свободная наличность», тоже было хвастовство перед Европой, тоже усиленное получение займов от европейской буржуазии. А в результате? Крах».
Крах – слово точное. Перед войной, в 1914 году, России только для оплаты французским пайщикам очередных купонов займов требовалось полмиллиарда франков в год! Для того чтобы расплатиться, организовывались новые займы. Проценты нарастали на проценты, частные французские банки снимали свои комиссионные, французская пресса, рекламировавшая займы, – свои. Общая сумма долга России Франции достигла 27 миллиардов франков…
А до народного хозяйства России денег доходило немного.
Да и хозяйство-то было не впечатляющим, что бы там кто ни говорил о мощном-де «прогрессе» России в начале XX века. В 1988 году в Нью-Йорке была опубликована брошюра Бориса Бразоля «Царствование императора Николая II в цифрах и фактах». Автор пытался доказать, что после революции Россия оказалась якобы в упадке: даже железных дорог строили всего по тысяче километров в год, а при царе – по 1575 километров!
Но в 1917 году эксплуатационная длина железных дорог в России составляла 70,3 тысячи километров, а в 1945 году – 112,9 тысячи километров. За двадцать пять лет после гражданской войны и Великой Отечественной войны средний годовой прирост составил более 1600 километров в год. И это – не считая подъездных путей промышленных организаций и предприятий.
Грузооборот вырос к 1940 году почти в 6 раз, пассажирооборот – в 3,3 раза… А новое станционное хозяйство? А мосты? А тысячи километров по тундре, пустыне, тайге? А заново построенные дороги после войны на месте уничтоженных?
Бразоль сообщал, что «царский» километр железной дороги стоил якобы дешевле «советского» – всего 74 тысячи рублей. Но «Статистический сборник МПС за 1913 год» давал цену километра в 117,3 тысячи рублей для 1910 года и в 123,4 тысячи рублей для 1913 года. Однако царские дороги стоили действительно относительно недорого, потому что были плохи: лёгкие рельсы, слабый балласт, плохие шпалы…
Главное же, царская Россия вообще строила не так уж и много городов, домен, больниц, жилых домов. Она всё больше запутывалась в паутине внешних и внутренних кровососов. И хотя конторы и офисы этих финансовых «пауков» находились по разные стороны государственной границы, обе их разновидности были одинаково чужды России и её интересам.
Витте порой ставят в заслугу введение в России золотого обращения. Но практически этим занимался приглашённый Витте из Австро-Венгрии А. Ю. Ротштейн – один из реализаторов этой идеи там. А цена этой идее видна из слов Государственного контролера Петра Христофоровича Шванебаха: «Переход к золотому обращению совершился у нас главным образом путём накопления золота внешними займами». Поддерживать такой «успех» можно было только новыми займами.
Что получалось? Золотой запас России был вроде бы солидным. Золотое обеспечение бумажных денег составляло около 120 %! А в результате Запад… высасывал русское золото, и для кредитования национальной промышленности средств не хватало. Всё это было настолько очевидно, что мнения Ленина и Шванебаха, как видим, практически совпали.
Тогда же Ленин написал о казённом публицисте Гурьеве из правительственного официоза «Россия». Газета «Земщина» определяла его как «публициста с еврейско-либеральным оттенком», и Ленин издевался: «Неужели и официальная «Россия» является еврейско-либеральным органом?».
Ленин пояснял: действительный статский советник Гурьев был личным секретарём у Витте. А редактором «России», к слову, был бывший профессор права Демидовского лицея… Илья Яковлевич Гурлянд.
Так что оттенок определялся всё же верно.
С ИМЕНЕМ ВИТТЕ часто связывают рост железных дорог и реже – рост пьянства на Руси. А ведь это он (правда, он ли один?) провел занятную финансово-социальную новацию с казённой монополией на водку. Вот как описывал её последствия потомственный монархист В. В. Шульгин: «Картины, разыгрывавшиеся перед магазинами «монопольки», были отвратительны. Раньше люди пили в кабаках и корчмах. Там они сидели за столами и кое-чем закусывали. И как-никак не только орали пьяные песни, но иногда и беседовали. Кабак был в некотором роде клубом, хотя и низкопробным. После реформы кабаки закрылись. Потребители водки пили её прямо из горлышка на улице и, упившиеся, лежали тут же»…
Итак, до Витте простому человеку было где выпить и закусить. После Витте можно было только «налакаться». Замечу в скобках, что примерно по той же схеме в постсталинском СССР с какого-то момента запретили употребление спиртного в столовых. Социальный результат этой меры очень напоминал «виттевский».
Стараниями Витте бюджет становился всё более паразитическим и наполнялся за счёт не столько прироста производства, сколько «пьяными» доходами. Чистый доход винной монополии возрос с 188 миллионов рублей в 1900 году до 675 миллионов в 1913-м и составил около 30 % доходной части воистину «пьяного» бюджета.
Бывший Председатель Совета Министров и министр финансов Российской империи Владимир Николаевич Коковцов в своих воспоминаниях пишет, как весной 1913 года Витте одно время морочил ему голову с неким проектом отрезвления России, но так никакого проекта и не представил. Зато в конце года разразился в Государственном Совете по этому поводу «чисто истерической, – по словам Коковцова, – речью», закончив её истошным «Караул!»…
Речь Сергея Юльевича была, конечно, чистым камуфляжем и явно предназначалась «для истории»: мол, не Витте споил Россию, он её «отрезвить» хотел.
«Это слово «караул», – вспоминал Коковцов, – было произнесено таким неистовым, визгливым голосом, что весь Государственный Совет буквально пришёл в нескрываемое недоумение не от произведённого впечатления, а от неожиданности выходки, от беззастенчивости речи»…
Пожалуй, в этом кратком наброске с натуры личность Витте обрисована до забавного точно. Сергей Юльевич был хамелеоном в жизни, в политике, в воззрениях. Возможно, именно эта его абсолютная бессовестность в сочетании с быстрым умом и дворянским происхождением привлекли к нему внимание еврейской буржуазной элиты в России уже на ранних этапах карьеры будущего графа «Полусахалинского». Ведь Витте пришёл в государственную политику России с частной службы в акционерном обществе Юго-Западных железных дорог. А российские железные дороги – это еврейские магнаты Блиох, Гинцбурги, Варшавский, Поляковы…
За свою долгую карьеру Витте не раз вступал в видимые конфликты с еврейскими деловыми кругами (с тем же Поляковым), но без теснейшего и теплого с ними сотрудничества его карьера просто не состоялась бы.
Причём, если пойти по пути авантюрных предположений, то прорыв Витте на высшие этажи официальной бюрократической лестницы можно расценить как хитрую многоходовую комбинацию еврейской элиты по внедрению в государственные «верхи» Российской империи «своего человечка». Сам же Сергей Юльевич сыграл в этой комбинации роль пешки, уверенно продвигаемой опытным игроком в ферзи.
Витте взлетел в жизни мгновенно. Закончив математический факультет Новороссийского университета в Одессе (!), он почти сразу начал служить на частных железных дорогах. В 1888 году тридцатидевятилетний Витте – управляющий Юго-Западными железными дорогами, где председателем правления был Блиох.
По этим дорогам нередко ездил сам император Александр III из Петербурга в Крым и обратно. Литерный царский поезд ходил со скоростями курьерскими. Ходил из года в год, и никаких происшествий с ним не случалось… И вот тут…
Рассказ о том, что произошло далее, абсолютно достоверен, он взят из мемуаров самого Витте.
По службе ему приходилось литерные поезда сопровождать, но к особе императора его не допускали. Всё, что мог узреть Сергей Юльевич, так это заношенные штаны Александра, которые латал ночами царский камердинер Котов (царь обнов не любил и занашивал одежду до ветхости).
Служба шла заведённым порядком, и особого внимания на служащего Блиоха никто не обращал. Причём даже с Витте «на борту» поезда скорости не сбавляли. И вдруг…
Вдруг в августе 1888 года управляющий дорогами Витте начинает категорически требовать снижения скорости хода императорского поезда, ибо иначе он-де не гарантирует безопасности. Казалось бы, если есть сомнения, проведи нужные дорожные работы. Но нет, Витте требует снижения хода, и министру путей сообщения адмиралу Посьету приходится переделывать график движения, увеличив его на три часа. В результате в Фастове на Витте обращается непосредственно высочайшее неудовольствие. Вначале, впрочем, его передаёт начальник царской охраны генерал Черевин, но Витте начинает возражать Черевину в тонах чрезмерно громких. И тогда…
И тогда из салона выходит сам Александр III и перебивает «ретивого служаку»:
– Да что вы говорите. Я на других дорогах езжу, и никто мне не уменьшает скорость, а на вашей дороге нельзя ехать просто потому, что ваша дорога жидовская.
Витте примолк, зато заговорил Посьет:
– Дорога ваша, голубчик, не в порядке. На других же дорогах мы ездим быстро, и никто государя везти медленно не осмеливается.
И тут Витте взвился:
– Знаете, Ваше Высокопревосходительство, пускай делают другие как хотят, а я государю императору голову ломать не хочу, потому что кончится это тем, что вы таким образом государю голову сломаете!
И исполнилось по слову Виттеву! Прошло два месяца. Срок достаточный для того, чтобы не вызывать лишних подозрений, но недостаточный для того, чтобы «усердие» Витте забылось. И 17 октября 1888 года около станции Борки под Харьковом (конечно же, не на «виттевской» Юго-Западной, а на «чужой» Харьково-Николаевской дороге) поезд с Александром III и его семьёй полетел под откос…
Витте, назначенный одним из экспертов, описывая этот инцидент, сочинил целую былину о том, как богатырь-император на своей спине удерживал крышу столового вагона, спасая домашних и прислугу. Эта живописная картина кочует из книги в книгу, однако в действительности царскую семью вместе с императором спасло то, что стены вагона сдвинулись «домиком» и задержали падение крыши.
Не менее живописным оказалось и экспертное заключение Витте в целом. Оно было настолько неточно, что с ним не согласились ни Александр Фёдорович Кони, приехавший из Петербурга, ни директор Харьковского технологического института, инженер-технолог и профессор механики Виктор Львович Кирпичёв.
Витте печатно оспаривал мнение Кирпичёва, заявляя, что тот-де «не знает железнодорожной практики». А ведь инженерное чутьё у оппонента Витте было заложено, что называется, в генах. Кирпичёвы – это целая династия ученых-инженеров. Брат Михаил – химик, сотрудник Менделеева. Брат Нил – генерал, профессор Николаевской военно-инженерной академии, а в советское время – преподаватель Военно-инженерной академии имени В. В. Куйбышева. Сын Михаил – советский ученый, теплотехник, академик. Так что насчёт «некомпетентности» Кирпичёва наводил Сергей Юльевич тень на октябрьский день.
Однако дело было сделано – Александр вспомнил о «строптивце»-«прозорливце», без топора рубящем царю правду-матку в глаза. И… Витте был предложен пост директора департамента железнодорожных дел министерства финансов.
Может, впрочем, царю о Витте и напомнили, а насчёт поста подсказали. Ведь почему-то этакого инженерного пророка не в МПС (министерство путей сообщения) определили, а к финансам.
С этого и пошло…
Витте, всей своей судьбой связанный с еврейским финансово-промышленным капиталом, оказался настолько на своём (для этого капитала) месте, что поневоле призадумаешься: не слишком ли кстати разыгралась вначале в Фастове, а затем под Борками эта «карьерно-катастрофическая» история? Подобный «карманный» Витте нужен был блиохам до зарезу: в России разворачивалось грандиозное железнодорожное строительство, и нечистые загребущие руки на нём можно было нагреть лучше, чем на чём-либо другом.
А риск для царской фамилии? Ну погиб бы Александр, погиб бы цесаревич Николай – подумаешь! Беда невелика, царя как-нибудь подыскали бы нового. А вот продвинуть «к царям», да ещё и сразу из пешек в ферзи такого «государственного деятеля», как Витте? Это – дело непростое, зато и выгодное.
Н-да…
«Фокусничал» Витте на постах министра финансов и премьер-министра много. Он лишил, например, ссуд Государственного банка наиболее здоровые финансово-промышленные группы фон Дервиза, Алчевского, Мамонтова. А в 1899 году с подачи Витте возникло так называемое «мамонтовское дело» Саввы Ивановича Мамонтова – русского мецената и председателя правления общества Московско-Ярославско-Архангельской дороги.
Мамонтов затеял новый крупный железнодорожный проект на Севере – дело для России крайне полезное. Витте вначале его притворно поддержал, а потом сам же и «потопил», лишив поддержки. Да ещё и возбудил против фирмы Мамонтовых уголовное дело. По суду присяжных они были оправданы, однако от разорения это их не спасло. Заодно был похоронен и перспективный экономический проект развития русского Севера. В России прямо говорили, что за крахом Мамонтова стоят происки еврейских банкиров.
Защитники Витте пытались доказывать, что, мол, «инвестиционное раскручивание экономики путём казённых субсидий имеет логические пределы», должны, мол, действовать механизмы саморегуляции. Но ведь даже эти «логические пределы» были в России далеко не достигнуты. При этом для блиохов субсидии отыскивались.
Витте изображал из себя поборника «честного бизнеса», но железную дорогу Пермь – Котлас (часть той линии Петербург – Вологда – Вятка, которую он не дал построить Мамонтову) позже строил родственник жены Витте – инженер Быховец. А на смену Мамонтову в правлении Архангельско-Ярославской дороги пришёл другой её родственник – врач Леви.
Долгое время Витте управлял и Министерством путей сообщения. В выпущенной в свет в 1989 году политической биографии Витте, написанной историком А. В. Игнатьевым, хвалебно расписывается, как Витте проводил-де «политику сосредоточения железных дорог в руках государства путём выкупа частных дорог и казённого железнодорожного строительства».
А вот результат этой «благородной» работы на благо государства. В Германии к 1913 году казённая железнодорожная сеть составляла 94 % от общей, а в России – только 67 %. Германские дороги были неубыточны, а российские – убыточны. Но убыточны лишь для казны. Что же касается частных акционеров, то они за 29 лет – с 1885 года по 1913 год – получили почти 4 миллиарда рублей чистого дохода.
Золотом.
Такой вот был Витте «государственный деятель» и «славянофил» (как его аттестуют некоторые биографы на том основании, что он в юности тиснул пару статей в газете Аксакова «Русь» и записывался в «Священную дружину» графа Шувалова, из которой, присягнув на верность, быстренько вышел).
Много позже в предисловии к мемуарам уже покойного мужа Матильда Ивановна-Исааковна Витте-Нурок жаловалась: «При дворе, среди консерваторов, у либералов, в демократических кругах – всюду на графа Витте смотрели как на человека «чужого». Он искал блага своей родине, идя собственными путями, и поэтому имел мало постоянных попутчиков».
Итак, блага искал, возможности для делания блага имел огромные, но попутчиков на пути служения Родине имел мало. То есть один лишь граф Витте о России и радел, а рядом была ещё одна понимающая его радетельница – графиня Матильда. О Ротштейне и Ротшильдах, для которых Витте чужим не был, графиня не упомянула, надо полагать, исключительно из чувства ревности.
Витте оказался гением приспособленчества, услужливости и угадывания, «откуда ветер дует». И то, как прочно этот идеальный хамелеон связал себя с младых ногтей именно с интернациональными еврейскими финансовыми кругами, лучше многого показывало, кто в России всё более властно и своекорыстно «заказывает музыку».
И это не голословное утверждение, читатель. Вот как накануне Первой мировой войны описывал изменение внутрироссийской ситуации с начала 80-х годов XIX века журнал «Еврейская старина»: «В выходцах из черты оседлости происходила полная метаморфоза: откупщик превращался в банкира, подрядчик – в предпринимателя высокого полета, а их служащие – в столичных денди. Образовалась фаланга биржевых маклеров, производивших колоссальные воздушные обороты. Один петербургский еврей-старожил восхищался: «Что был Петербург? Пустыня; теперь же ведь это Бердичев!»…»
А вот ещё одно свидетельство, интересное настолько, что я просто приведу отрывок из воспоминаний графа Игнатьева «Пятьдесят лет в строю», относящийся к 1896 году:
«На одном из дежурств по полку (Игнатьев только что вышел в кавалергарды. – С. К.) ко мне прибежал дежурный унтер-офицер по нестроевой команде и с волнением в голосе доложил, что «Александр Иваныч померли». Александром Ивановичем все, от рядового до командира полка, величали старого бородатого фельдфебеля, что стоял часами рядом с дневальным у ворот, исправно отдавая честь всем проходящим.
Откуда же пришёл к нам Александр Иванович? Оказалось, ещё в начале 70-х годов печи в полку неимоверно дымили, и никто не мог с ними справиться; как-то военный округ прислал в полк печника из еврейских кантонистов (военные воспитанники, обязанные потом отслужить. – С. К.), Ошанского. При нём печи горели исправно, а без него дымили. Все твёрдо это знали и в обход всех правил и законов задерживали Ошанского в полку, давая ему мундир, звания, медали и отличия за сверхсрочную «беспорочную службу». И вот его не стало…
Я никак не мог предполагать того, что произошло в ближайшие часы. К полковым воротам подъезжали роскошные сани и кареты, из которых выходили нарядные элегантные дамы в мехах и солидные господа в цилиндрах; все они пробирались к подвалу, где лежало тело Александра Ивановича. Оказалось – и это никому из нас не могло прийти в голову, – что фельдфебель Ошанский много лет стоял во главе петербургской еврейской общины. На следующее утро к полудню полковой манеж принял необычный вид. Кроме всего еврейского Петербурга сюда съехались не только все наличные офицеры полка, но и многие старые кавалергарды во главе со всеми бывшими командирами полка. У гроба Александра Ивановича аристократический военный мир перемешался с еврейским торговым и финансовым. После речи раввина гроб старого кантониста подняли шесть бывших командиров полка… Таков был торжественный финал старой истории о дымивших печах».
Сам Игнатьев видел в рассказанной им истории всего лишь забавный курьез, но дыма, как известно, без огня не бывает. Гвардейские печи «задымили», а потом четверть века жить не могли без Ошанского, надо полагать, не зря. Похоже, кому-то очень уж надо было, чтобы за «дымовой завесой» гвардейских печей десятилетиями скрывалась неприметная, но, как видим, отнюдь не незначительная фигура. И картину Игнатьев невольно нарисовал скорее зловещую, чем курьёзную. Императорский Санкт-Петербург воистину становился Нью-Бердичевым.
Во главе Ленского золотопромышленного товарищества оказывается сын барона Евзеля Гинцбурга Гораций Гинцбург и сын Горация – Габриэль. В 1908 году к русской золотодобыче подключаются такой своеобразный «англичанин», как барон Джеймс де Гирш, и его банкирский дом. Гирш орудует также в Южной Африке, а это означает: на пару с Ротшильдами.
Не обошлось здесь и без могущественного москвича Самуила Полякова (чья дочь была замужем за де Гиршем), а также парижанина (бывшего петербуржца) барона-банкира Жака Гинзбурга.
Дмитрий Рубинштейн («Митька» Распутина) выходит в банкиры последней нью-бердичевской императрицы Аликс. И с 1891 года неофициальным, а с 1894 года уже официальным агентом российского Министерства финансов во Франции на долгие годы (до самой войны и позже) становится действительный тайный советник (чин II класса!), кавалер ордена Белого Орла, французский финансист Артур Рафалович.
Впрочем, непосредственно русскую землю Рафаловичи тоже без благодеяний не оставили: в Одессе имелся банкирский дом «Рафалович и сыновья». Лучшим другом Рафаловичей был помещик Абаза, племянник которого «организовал» России войну с Японией.
Возвращаясь же к Витте, можно подытожить: не уважая и не признавая новую «бердичевскую» ипостась «града Петрова», ни один финансист – ни частный, ни казённый – долго на своём месте не усидел бы. С другой стороны, возникшему союзу Нью-Бердичева, Парижа и Лондона невозможно было не привлечь к затеваемой европейской войне русского мужика в качестве мелкой разменной монеты для оплаты крупных комбинаций.
Глава 3. Россия и Германия – от сотрудничества к раздору
КОМБИНАЦИИ же задумывались серьёзные и серьёзно. То, что война лишь продолжает политику другими средствами, мир знал со времён Клаузевица. Будущая мировая война тоже была, естественно, средством. И в качестве такового она должна была обеспечить выполнение сразу трёх задач.
Надо было, скажем, сбить социальную напряжённость, которая нарастала и в Европе, и в Америке. Но это – в третью, впрочем, очередь.
Во вторую очередь война должна была дать невиданные ранее дивиденды. Особую прибыльность для Капитала военных государственных заказов хорошо объяснил американский публицист Гершль Мейер: «Даже тогда, когда 75–90 процентов производственной мощности компании используются для гражданского производства и только 10–25 процентов – для военных заказов, именно последние играют решающую роль для предпринимателей. Гражданская продукция покрывает расходы на материалы, амортизацию, заработную плату, жалованье служащим, аренду и прочее. А военная продукция дает чистую сверхприбыль».
Всё верно, ведь здесь платит особый, нерыночный потребитель. Цены на военную продукцию определяются не себестоимостью, а возможностями казны. Казна же развитых государств становилась бездонной за счёт наращивания государственного долга. Кредиторами выступали рядовые налогоплательщики, только проценты с долга выплачивали не им, а они сами.
Кровью…
Однако даже сверхприбыль играла вторую роль, а в первую очередь война виделась её организаторам как средство истощения европейских конкурентов Америки и выведения Америки на авансцену мировой политики.
А передел мира? Ведь считается, что Первая мировая война велась за новый передел мира, к которому рвалась Германия…
Что ж, германские устремления проявлялись внешне наиболее ярко, но не они были решающими. Да, молодой Рейх, как добрая немецкая кровяная колбаса с тмином, оказался нашпигован идеями агрессивного пангерманизма пополам с могучими крупповскими двенадцатидюймовыми стволами. Достаточно взглянуть на старую фотопанораму орудийного цеха десятых годов на заводе Круппа, где этих стальных «хоботов»» только в пределах видимости насчитывается с полсотни, чтобы понять, насколько война для капитала Германии была делом решённым. Но решённым в том случае, если старые колониальные державы не уступят им часть планетной добычи полюбовно, открыв колониальные рынки как для германского экспорта, так и импорта.
Аппетиты у Германии были немалыми, но их трудно было назвать непомерными: аппетит был по экономическому организму Рейха, быстро растущему и нуждающемуся в сырье и рынках сбыта.
Даже без войны немцы активно завоёвывали мир своим умением работать. Вот как русский дипломат Николай Николаевич Шебеко докладывал в 1911 году в МИД о планах развития Багдадской железной дороги: «В настоящем своём фазисе сооружаемый путь представляет уже прекрасный сбыт для изделий германских фабрик и заводов, так как весь железостроительный материал доставляется из Германии. В будущем законченном виде дорога даст возможность германской промышленности наводнить своими продуктами Малую Азию, Сирию и Месопотамию, а по окончании линии Багдад – Ханекин – Тегеран также и Персию».
Эти пути на Восток немцы, в отличие от англичан, пролагали не огнём пушек и сталью мечей, а огнём домен и рельсовой сталью! У пангерманской идеологии были убедительные материальные обоснования.
Академик Тарле отзывался о мощи Антанты в степенях только превосходных: «Соединённые силы Антанты были так колоссальны, её материальные возможности были так безграничны…» и т. п. Однако статистика говорила об обратном…
В 1913 году удельный вес Рейха (без Австро-Венгрии) в мировом машиностроении составлял 21,3 процента. А всей Антанты: Великобритании, Франции и России, вместе взятых – 17,7 процента. Итог для Германии впечатляющий, но…
Но бледнеющий перед силой США, имевших 51,8 процента!
Была и другая статистика. В 1900 году почти 75 % американского экспорта шло в Европу, а в 1913 году – только 59 %! И основной причиной было усиление Германии. Выходило, что из-за немцев капитал США терял своё влияние в Европе с темпом более одного процента в год!
А ведь у дяди Сэма была серьёзная «фора»: ему не приходилось много тратиться на содержание вооружённых сил, на сооружение «оборонительных валов», «линий», крепостей. На ведение, наконец, разорительных войн на протяжении веков…
Собственно, эти-то цифры и соображения заранее программировали всё: географию, течение и итог Первой Великой Дележки Мира и Получения Сверхприбылей Путём Войны.
Ход рассуждений здесь был простым и подлым…
Начнем с географии… В XX веке война могла быть серьёзной и масштабной только в Европе между европейцами. И с обязательным участием Германии, уже перевалившей через отметку одной пятой мирового современного производства. Но единственным традиционным соперником на Европейском континенте Германии была Франция, а Франция не смогла бы выдержать войны с Германией один на один. Значит, к Франции надо было заранее пристегнуть третью крупную континентальную державу – Россию.
Сбивать антигерманский комплот должна была Британия, но аккуратно, подавая себя до поры до времени как сторона, скорее, нейтральная.
Победить же в войне должны были Соединённые Штаты… Как страна, дающая половину мирового производства современной продукции, она вполне подходила на роль конечного арбитра.
Но как быть с вольнолюбивыми ковбоями и фермерами? С не забывшими воли промышленными рабочими Америки, не говоря уже о «среднем» классе? На все проблемы вне звёздно-полосатой родины им всем было глубоко наплевать. Покрасоваться с карабинами у себя под боком: в Мексике, на Кубе – куда ни шло. А вытянуть их в далёкую Европу на Великую войну – такую, чтобы Прибыль получилась с большой буквы, в мировом масштабе – было непросто.
Почти невозможно.
Значит, надо было начать и вести войну чужими руками, но под американским контролем. Альтернативы не было, война должна начаться руками немцев и французов с привлечением мужичков недотёпистого «адмирала Маркизовой лужи и Цусимского пролива» Николая Александровича Романова. Мужички отвлекут «тевтонов», потом подключатся бритты… На «подхвате» – австрияки, итальянцы, турки, сербы и т. д., но это так, между прочим…
Когда же европейцы измордуют друг друга до полусмерти и увязнут в долгах Америке, всегда можно будет найти повод для подключения к войне и «стопроцентных янки», как это предсказывал за сто с лишним лет до начала XX века прозорливый и хитромудрый Шарль-Морис Талейран, князь Беневентский – дипломат всех французских правительств с конца XVIII века до начала 30-х годов XIX века…
Организаторам войны был заранее ясен и ход её, и исход. И странно, что это отрицалось таким, например, крупнейшим специалистом по эпохе, как академик Тарле. Он писал: «Конечно, для капиталистических классов всех стран, особенно всех великих держав, был элемент риска; математически непререкаемой надежды на победу не было ни у кого»…
Тарле не прав тут в корне. Что касается Соединённых Штатов (и только Соединённых Штатов!), то они имели в той войне нечто большее, чем надежды на победу. Риск для США заранее был сведен к нулю, зато победа рассчитывалась с математически непререкаемой точностью.
Заранее не приходилось сомневаться, что в случае войны Германия Антанту будет бить. И что США начнут поддерживать Антанту вначале «по факту», без прямого вступления в войну. А вот когда Германия Антанту почти побьёт, США вмешаются уже открыто и сведут окончательный баланс.
В свою пользу.
Тарле не понял сути замысла Первой мировой войны даже после войны, а вот хитрая, проницательная лиса Талейран, понаблюдав за Америкой вблизи, дал точный прогноз будущего за сто двадцать лет до действительных событий и предупреждал: «На Америку Европа должна смотреть всегда открытыми глазами и не давать никакого предлога для обвинений или репрессий. Америка усиливается с каждым днём. Она превратится в огромную силу, и придёт момент, когда перед лицом Европы, сообщение с которой станет более лёгким в результате новых открытий, она пожелает сказать своё слово в отношении наших дел и наложить на них свою руку… В тот день, когда Америка придет в Европу, мир и безопасность будут из неё надолго изгнаны».
Именно так всё и произошло, но всё это надо было хорошенько подготовить. Ведь приходилось иметь дело не с оловянными солдатиками, а с судьбами доброго полумиллиарда живых людей.
И НАДО БЫЛО обязательно изолировать Германию от России и одновременно не дать Германии мириться с Англией. В этой двуединой задаче враги европейского мира преуспели вполне. Было их немало, но есть среди них одна по-особому загадочная фигура. Тайны долгой подготовки войны проявились в ней так отчётливо, что, по сути, перестали быть тайнами. Случай этот настолько уникален, что на нём надо остановиться отдельно.
Я имею в виду наиболее – по определению первого издания Большой Советской Энциклопедии 1930 года – крупного представителя закулисной дипломатии в эпоху Вильгельма II барона Фридриха Августа фон Гольштейна.
Это имя почти незнакомо современной советской историографии и из последующих изданий БСЭ «выпало» (что удивительно и загадочно само по себе). О Гольштейне упоминает академик Хвостов в написанном им в начале шестидесятых годов втором томе «Истории дипломатии», но и он подлинное значение таинственного барона не подчёркивает.
Впрочем, современные западные историки тоже почему-то барона из вида упускают.
Гольштейн родился в год смерти Пушкина – в 1837 году. Начинал он как ближайший сотрудник Бисмарка, а значительно позже активно содействовал его отставке.
В двадцать три года Гольштейн приехал в Петербург на должность младшего атташе прусского посольства при после Бисмарке.
В тридцать семь лет он был вторым секретарём посольства в Париже и стал известен благодаря показаниям на процессе 1874 года по делу своего бывшего шефа – посла Германии во Франции графа Арнима, соперника и противника Бисмарка. Говорили, что Гольштейну, выполняя задания Бисмарка, приходилось даже собирать пыль под диваном в приёмной посольства, чтобы подслушивать беседы фон Арнима.
С 1880 года барон, оставшийся на всю жизнь холостяком, обосновался в министерстве иностранных дел в качестве советника политического отдела. Забавно, что автор биографии Бисмарка Алан Палмер утверждал: Бисмарк способствовал-де продвижению «честного и амбициозного» барона по служебной лестнице до тех пор, пока тот не стал самым-де знаменитым «серым кардиналом» со времён отца Жозефа, состоявшего при Ришелье.
Палмер сам не заметил, как попал впросак! Ведь «серые кардиналы» тем и отличаются, что действуют скрыто, в реальном масштабе времени не то что не знамениты, а вообще малоизвестны и не имеют никакого официального веса при абсолютном фактическом влиянии. По служебной лестнице «серые кардиналы» никогда не поднимаются именно в силу своего особого положения.
Именно этим отличался и «серый барон» Гольштейн. Он наотрез отказывался от всех повышений и до ухода от дел в 1906 году формально оставался всё тем же скромным советником, на деле заправляя всей внешней политикой Германии.
Бисмарк получил отставку от Вильгельма II весной 1890 года, и уже тогда роль Гольштейна в этом шаге была одной из главных.
Почему Гольштейн так настойчиво хотел отстранить Бисмарка, если он не метил высоко сам?
И почему Гольштейн действовал в тени, за кулисами, все самые важные для дипломатической подготовки мировой войны десятилетия?
Ответы отыскиваются в основных результатах политики Гольштейна. Уже при отставке Бисмарка он выступил ярым противником перезаключения договора о «перестраховке» с Россией. Он даже спрятал в решительную минуту текст договора от сына Бисмарка – Герберта. Собственно, «новый курс» канцлера фон Каприви де Капрера ди Монтекукули был курсом Гольштейна. И эту антирусскую линию, идущую вразрез с принципами Бисмарка, он выдерживал до конца своей деятельности.
Но он же сорвал и намечавшееся англо-германское сближение. Он уверял Вильгельма II, что Англия и так, мол, никогда не пойдёт заодно с Францией и Россией. Через пару десятков лет таким же (почему-то!) образом провоцировал немцев английский министр иностранных дел сэр Эдуард Грей, уверяя, что Англия останется нейтральной. И это в то время, когда Англия готовилась объявлять Германии войну.
Статс-секретарь, а потом канцлер Бернгард фон Бюлов имел номинальное значение, а реально всё решали пометы барона на полях дипломатических депеш. Если он писал: «Дёшево!», то проект отставлялся в сторону.
Именно в руках Гольштейна были важнейшие дипломатические назначения, он вёл собственную переписку с германскими представителями за границей. Иногда он даже сносился через голову послов с их секретарями и явно заслужил своё прозвище «великий незнакомец» наряду с уже избитым «серое преподобие» (graue Eminenz)…
Е. В. Тарле, подробно описывая Германию Вильгельма II, личности Гольштейна много внимания не уделил, но уровень его влияния понимал, потому что написал: «Все четыре канцлера, занимавшие этот пост между отставкой Бисмарка и началом мировой войны, то есть и Каприви (1890–1894), и князь Гогенлоэ (1894–1900), и Бюлов (1900–1909), и Бетман-Гельвег (1909–1917), были, в сущности, орудиями и исполнителями воли императора, точнее мысли стоявших за ним лиц вроде барона Фрица фон Гольштейна»…
Но кто стоял за Гольштейном?
Тарле – обычно очень чуткий к психологическим и личностным аспектам исторических событий – этим вопросом почему-то не задался. Более того, он даже не заметил, что противоречил сам себе, когда утверждал: «Уже наличность таких выдающихся людей, как князь Лихновский, Брокдорф-Ранцау, Бернсторф, Кидерлен-Вехтер, Маршаль фон Биберштейн, не даёт ни малейшего права… говорить об общей неудовлетворительности германской дипломатии».
Гольштейна в перечне нет, хотя все перечисленные Евгением Викторовичем дипломаты были младшими современниками и коллегами «серого барона», а в искусстве дипломатии ему, скорее всего, уступали.
Правда, в одном месте своей «Европы в эпоху империализма» Тарле дал хотя и сжатую, ущербную своей краткостью, но важную характеристику барона. Вот она: «Отметим, к слову, что в 1890–1907 годах за спиной императора стояло одно лицо, громадная роль которого только сравнительно недавно (Тарле писал это в 1927 году. – С. К.) выявлена, – барон Фриц фон Гольштейн, скрывавшийся в тени… Этот человек, очень работоспособный и дельный, в сущности, и составлял доклады, представлявшиеся канцлерами императору, и, в совершенстве изучив натуру Вильгельма, искусно подсказывал императору его резолюции, подсказывал самим построением доклада. В 1925 году выяснилось документально, что Гольштейн вёл широкую биржевую игру и был в постоянных сношениях с биржей; он отражал интересы наиболее агрессивно настроенных сфер крупного капитала. Он был очень важной, хотя и скрытой пружиной, посредством которой капитализм создавал империалистическую внешнюю политику».
Однако Тарле тут же прибавлял: «Это – только деталь, конечно. Империалистическая, агрессивная тенденция в германской внешней политике была неизбежна».
Похоже, артистическая натура либерала Тарле (а он в чём-то так и остался буржуазным либералом) плохо выносила германский практицизм, зато была доброжелательна к англо-французскому образу мыслей.
Небеспристрастный взгляд – ограниченный взгляд. И поэтому Тарле не смог понять, что даже агрессивная тенденция во внешней политике Германии не была неизбежной, а уж антирусская тенденция и вовсе была не обязательна.
Полезно сравнить мнение современника Первой мировой войны Тарле с позднейшим мнением профессора Гвидо Джакомо Препарата: «Несомненно, что если бы Германию предоставили самой себе, то она никогда первой не начала бы войну: в случае неудачи она теряла слишком многое. Германию надо было принудить к войне».
Этим, принуждением Германии к войне, в числе других и занимался Гольштейн. Его линия проводилась как подчеркнуто антибисмарковская, то есть в конечном счёте антироссийская.
Но какова же была здесь роль лично кайзера? Ведь Вильгельм не раз и не два пытался договориться с Николаем (а ещё раньше – с Александром III). Увы, в том-то и была трагедия, что как в Нью-Бердичеве, так и в Берлине активно действовали те наднациональные силы, которые подготавливали открытый, военный антагонизм двух ранее дружественных стран. Вильгельма тонко обходили и тонко им манипулировали.
Фактор Гольштейна здесь если и был деталью, то деталью принципиальной. Тарле невольно дал точный образ: Гольштейн был пружиной. Пружина задаёт движение, без неё не работает весь механизм, но пружину, в свою очередь, кто-то заводит! И уже не деталью, а сутью эпохи становилось то, что в Германии, даже вопреки намерениям монарха, некто заводил пружину для движения Германии против России.
Заканчивая с Гольштейном, скажу, что «венцом» (не по значению, а по времени) официальных усилий барона стал подрыв позиций Германии в Марокко и конфликт по этому поводу с Францией. На этом он исчерпал кредиты у Вильгельма и был отставлен за три года до своей смерти.
Почти семидесятилетний «добряк» (по оценке Палмера) оказался весьма мстительным и через журналиста Гардена раззвонил о гомосексуальных забавах в интимном кружке ближайшего друга кайзера и второй «скрытой пружины» наднациональных антирусских кругов – графа Филиппа Эйленбурга. Обстоятельство занятное. Вряд ли престарелый барон собирал свой «компромат» опять под диванами. Скорее, он отыскивал его на диванах в кружке графа Филиппа. Если учесть тесную связь влиятельного масонства с аристократическим гомосексуализмом, то физиономия барона приобретает вполне определённый оттенок – космополитический.
Между прочим, ещё в начале своей «антикарьерной» карьеры фон Гольштейн, ведя 26 апреля 1871 года переговоры с военным делегатом Парижской коммуны Клюзере о возможном признании коммунаров германским правительством, сорвал переговоры в пользу версальской контрреволюции. В общей картине жизни барона – мелочь. Но мелочь многозначительная и разоблачающая. «Серые бароны» верно служат Элите, но органически не могут не ненавидеть восставшую «чернь», борющуюся за свои человеческие права…
Редкие и скупые советские оценки Гольштейна объясняют его «просчёты» приверженностью-де «к окостенелым доктринам и схемам», но вряд ли удачливый биржевой спекулянт, ловко превращающий дипломатические тайны в золото, был так уж неспособен к ломке своих взглядов. Нет, просто схема, в которую была вписана политика Гольштейна, никакого отношения к интересам Германии не имела изначально, потому что она изолировала Германию, вела её к войне и создавала Германии образ будущего «поджигателя войны».
При внимательном рассмотрении «великий незнакомец» оказывается особо доверенным лицом наднациональных элитарных сил. Так что Graue Eminenz не направлял внешнюю политику Рейха. Нет, это им, как рулём, целенаправленно, десятилетиями, германскую внешнюю политику подправляли в нужном Золотому Интернационалу направлении. Курсовых же целей было две: разрыв с Россией и недопущение альянса с Англией.
Бисмарк разобрался в «под-над-диванном» бароне хотя и поздно, но разобрался. И предостерегал кайзера от «человека с глазами гиены». Увы, Гольштейн интриговал и властвовал беспрепятственно. Причём властвовал до самой смерти, потому что до последних дней был частным советником фон Бюлова и внёс свою долю в последний Боснийский кризис 1908—09 года как в преддверие скорой Большой войны.
Тогда Австро-Венгрия аннексировала славянские провинции Турции – Боснию и Герцеговину. Сербия начала протестовать, потому что рассчитывала на эти славянские земли как на часть будущего югославянского государства. Россия поддержала Сербию, а Германия, не без злой воли Гольштейна, – австрияков. Англо-французы остались в стороне, не желая подыгрывать России и этим усиливать наше влияние на Балканах. В результате авторитет русских упал и одновременно разногласия между русскими и немцами получили дополнительную подпитку.
Гольштейн был, безусловно, выдающейся личностью с безукоризненным знанием своего ремесла, дипломатической истории, придворной жизни и тайн. Его положение было таким, что, как правило, не ему, а он грозил отставкой, и угроза каждый раз срабатывала.
Жил он таинственно, видимым образом почти ни с кем не встречаясь, избегал журналистов и всякой публичности. Не существует даже его подлинной фотографии. Зато подлинную его роль проявила сама история.
«Гольштейны» были и во Франции, и в России, и в Англии, и в Америке. И везде их руками обеспечивалось одно – война. Но германский Гольштейн оказался настолько загадочным, что его вызывающая загадочность превратилась в свою противоположность.
С ИМЕНЕМ, как ни странно, именно Фрица Гольштейна связан почти мимолётный, но очень интересный и так и не пóнятый верно эпизод российско-германских отношений. Летом 1905 года, когда до начала Первой мировой войны было почти десять лет, у острова Бьорке в финляндских шхерах встретились два императора – Вильгельм II и Николай II.
Об этом свидании писали не раз, но подлинные его детали явно остались только между двумя основными фигурами Бьоркского рандеву. С другой же стороны, о Бьорке хотя и писали неоднократно, но без понимания того, что же тогда произошло и почему.
Так каким же был смысл Бьорке?
Вряд ли можно разобраться в этом вопросе, если предварительно не посмотреть на мировую политику начала XX века… А она представляла собой хотя и ещё неустановившийся окончательно, ещё незрело противоречивый в частностях, однако уже единый в главном процесс, который скрыто, но напористо организовывал во всех странах одновременно наднациональный Мировой Капитал, объединившийся в своего рода «Золотой Интернационал».
В первые годы XX века расстановка фигур будущей Большой Игры Живыми Солдатиками определилась почти окончательно. Была избрана и новая штаб-квартира Капитала – неуязвимые территориально и геополитически Соединённые Штаты. Да, пока что между Америкой и Англией существовали отношения должника и кредитора, и США вплоть до Первой мировой войны были крупнейшим в мире должником, а Англия – крупнейшим мировым кредитором. Точнее, по верному замечанию академика В. М. Хвостова, кредитором была английская финансовая олигархия, а её английской можно было назвать с большой натяжкой как в смысле формальной национальной принадлежности, так и с позиций её мироощущения – космополитического и эгоистического.
Далее, во всех основных «политических» державах, то есть в США, Англии и Франции, наднациональный Капитал уже занял уверенные и решающие позиции.
В Германии положение оказывалось несколько иным. Для начала XX века было верным мнение о том, что промышленный капитал более национален, чем банковский. И поскольку в Германии бурно развивалась товаропроизводящая экономика, Германия контролировалась Золотым Интернационалом в наименьшей мере.
Над Россией контроль вроде бы уже установился, но говорить о его прочности было ещё рано в силу относительной отсталости России.
При всём при том надо было окончательно оторвать Россию от Германии и сделать их политический союз совершенно невозможным. Капитал задумывал грядущие мировые потрясения, и Европа неизбежно должна была стать их ареной просто потому, что надо было ослабить Германию и Россию. А это было невозможно без того, чтобы не только Германия и Франция враждовали, но и Германия и Россия были разобщены.
Легко сказать, но как сделать? Ведь вне России, на Дальнем Востоке, происходило такое, что как раз наоборот могло отвратить Николая и русских от «демократической» Европы и сблизить их с «монархической» Германией. Речь – о позиции Англии и Франции в конфликте России с Японией…
Чуть позже об этом будет сказано более подробно.
Обычно главным политическим противостоянием тех лет считают англо-германское, а противоречия между Англией и Германией рассматривают как основную причину Первой мировой войны.
И зря!
Да, миром начала двадцатого века правила вроде бы Англия, но миром двадцатого века в целом должны были править – по задумке наднациональной Элиты – Соединённые Штаты. И тогда перспективным основным мировым противоречием выступало бы уже не англо-германское, а американо-германское. Собственно, оно уже существовало и наднациональной Элитой учитывалось как важнейшее.
Вот что писал 1 января 1898 года германский посол в Вашингтоне Хольлебен: «Противоречия между Германией и Соединёнными Штатами в экономических вопросах, всё более и более обостряющиеся со времени великого подъёма, испытанного Германией в качестве экономической силы, поскольку речь идет о настроениях в США, вступили в острую стадию.
Сейчас Германия в здешней прессе и в обывательских разговорах является, безусловно, самой ненавидимой страной. Эта ненависть относится в первую очередь к стесняющему конкуренту, но она переносится также на чисто политическую почву. Нас называют бандитами и грабителями с большой дороги (это американцы-то, укравшие целый континент и прибирающие к рукам всё, что только плохо лежит! – С. К.). То обстоятельство, что недовольство против нас заходит так далеко и проявляется сильнее, чем против других конкурентов, объясняется здесь страхом перед нашей возрастающей конкурентоспособностью в хозяйственной области и перед нашей энергией и возрастающей мощью в области политической».
Оценка Хольлебена не только ярка и точна. Она ценна ещё и тем, что доказывает: не очень-то «должник» опасался своего «кредитора», и Англию в США как серьёзного в перспективе конкурента не рассматривали. Зато там очень опасались Германии.
А ведь Германия в конце XIX века была лишь слабой тенью Германии десятых годов XX века!
Общие констатации Хольлебена хорошо иллюстрировались и практически. Весной и летом того же 1898 года разгорелась испано-американская война. Вообще-то выражение «разгорелась» тут не очень верно: огонь американских канонерок выжигал остатки былого влияния Испании в регионе, как степной пожар выжигает сухую траву – неудержимо и дотла. Штаты занимали Карибские острова, высадились на Филиппинах.
Однако в Манильскую бухту на Филиппины была послана из Китая и германская эскадра. 12 июня 1898 она стала на якорь в виду эскадры американской, по мощи немцам уступавшей.
Янки благодушны лишь тогда, когда видят перед собой покорных холуёв. Немцы на эту роль – во всяком случае, сто лет назад – не годились, и в прессе США поднялась волна «благородного возмущения». И, надо признать, янки было от чего «возмущаться»: часть лакомых кусков «испанского пирога» немцы от США тогда оттягали. Правительство Испании сбыло с рук и так уплывающее из них и в Берлине продало Германии Каролинские и Марианские острова. Лишь после Второй мировой войны Америка наложила всё же на них свою загребущую лапу.
А ведь это было только начало. Тогда же Ленин со своей всегдашней беспощадной точностью отметил: «Соединённые Штаты имеют «виды» на Южную Америку и борются с растущим в ней влиянием Германии».
ВПРОЧЕМ, с германским влиянием активно боролась и Англия. Английскую элиту беспокоил рост как общей, так и (особенно) морской германской мощи. Англия входила в очередной конфликт с Германией по вопросу о Багдадской железной дороге, но это был именно очередной и далеко не единственный конфликт далеко не в единственной точке земного шара.
Но и отношения Англии с Россией, и так никогда не бывшие сердечными, портились. Англия открыто поддерживала Японию, да и вообще традиционно «гадила», порой скрыто, а чаще – открыто. 30 января 1902 года был заключён антирусский англо-японский союз, опираясь на который Япония и развязала русско-японскую войну 1904–1905 годов.
В апреле 1904 года синдикат английских банков совместно с американо-еврейским банкирским домом «Кун, Леб и Ко» и банкиром Яковом Шиффом предоставили Японии кредит в 50 миллионов долларов. По заслуживающему доверия (в данном случае) свидетельству Витте, «тогда государь считал англичан нашими заклятыми врагами».
Правда, и в «союзной» Франции банкир-барон Жак Гинзбург «в самый разгар маньчжурской войны, – по воспоминаниям графа Игнатьева, – сумел провести заём для Японии».
Обращусь ещё раз к монографии Гвидо Джакомо Препарата «Гитлер, Inc.», где американский профессор достаточно верно замечает: «К 1900 году британцам стало ясно, что рейх сможет выдавить их из мировой политики. Германия может… обрушиться на Францию и вывести её из игры раз и навсегда, после чего взор Германского рейха обратится к России… Если Россия и Германия объединяются в той или иной форме, то евразийское объятие становится реальностью: то есть в самом центре огромного материка возникнет монолитная евразийская империя, опирающаяся на огромную по численности славянскую армию и германский технический гений. Британская элита решила всеми силами не допустить такого развития событий, ибо такое потенциальное государственное образование создало бы смертельную угрозу превосходству Британской империи…».
Кое-что в вышеприведённой оценке нуждается, конечно, в уточнениях… Так, к 1900 году не только британцам, но и янки стало ясно, что рейх – это реальная угроза планам мирового господства США, особенно если рейх подкрепит себя союзом с Россией.
Вариант некой «монолитной евразийской империи» как некого прямого «государственного образования» при доминирующей роли немцев реально исключался, ибо Россия никогда не пошла бы на утрату национальной и государственной независимости, а силой её к этому не смог бы принудить никто, включая Германию. Россия не Франция, и в чисто оборонительной войне в случае германской агрессии исход войны для германского кайзера был бы примерно тем же, что сто лет назад для императора французов Наполеона. Однако Препарата прав в том, что тесный даже межгосударственный союз России и Германии исключал бы в перспективе мировое превосходство как Британской, так и Американской империй…
И вот на фоне всего этого началось взаимное встречное движение Англии к Франции и наоборот.
Всего семь лет назад между двумя колониальными супердержавами не то что союза – просто нормальных отношений не было и в помине. На языке у всего мира было слово «Фашода», и англичане и французы были на грани войны – войны классически колониальной, которая велась бы не под стенами Лондона и Парижа, а за тысячи километров от них, но всё же могла возникнуть.
Или всё же не могла?
Дело было так. В сентябре 1898 года у селения Фашода на Белом Ниле, в верховьях великой реки, столкнулись лбом два военных соединения.
Французский колониальный отряд капитана Маршана пришёл сюда из Французского Конго ещё в июле, водрузил над развалинами старой крепости трёхцветный флаг и теперь стоял на пути у английской экспедиции генерала Китченера, шедшей вверх по Нилу.
Встретились генерал и капитан не на светском приёме, так что субординация полетела к чёрту: капитан решительно отказался уступить старшему по званию, и мутные нильские воды начали вскипать от накала страстей.
Генерал командовал корпусом в 20 тысяч человек, капитан – отрядом в сотню бойцов, но суть была не в местном соотношении сил в конкретном африканском захолустье. Фашодский кризис нарастал не под стенами заброшенной крепостёнки в Восточном Судане, а в европейских столицах.
Это была серьёзная проба складывающегося глобального колониального «расклада», но проба политическая, когда потоком лились чернила газетных писак, а не кровь солдат, и в бой вводили не передовые части, а передовые статьи. В ходе Фашодского конфликта нащупывались связи, оценивались шансы будущих коалиций. Иными словами, «хлопы» пока не дрались и чубы трещали пока что у «панов».
Франция оказалась вдруг в таком раздоре с Англией, что, как писал академик Тарле, даже в ультранационалистической французской прессе впервые за долгие-долгие годы стали задаваться вопросом: кого скорее следует считать вечным, наследственным врагом Франции – Германию или Англию?
Вопрос, был, надо сказать, не праздный: в конце концов Жанна д`Арк освобождала Родину не от «тевтонов», а от англичан.
Дошло до того, что начинали составляться проекты привлечения Германии к войне с Англией на стороне Франции и… России. Но Германия в тот момент могла больше получить от полюбовного соглашения с Англией на колониальной ниве, и Франции пришлось уступить.
Генерал отдавил-таки капитану мозоли, даром что Маршан шёл к Фашоде через джунгли и болота Центральной Африки целых два года.
Собственно, военная стычка Франции с Англией могла укрепить лишь Германию, а это отнюдь не входило в расчёты планировщиков будущей мировой войны, так что Англии и Франции вместо взаимного мордобоя пришлось переходить к взаимному, хотя и сомнительному «согласию». В марте 1899 года Франция получила в виде компенсации территории вокруг озера Чад…
Забавно, но даже историки-марксисты называли одним из факторов намечавшейся «дружбы» бывших «фашодских» недругов личную-де дипломатию английского короля Эдуарда VII. Он, мол, был сторонником англо-французского и англо-русского (ха!) сближения, зато неприязненно относился и к Вильгельму, и к Германии.
Об Эдуарде историки не забыли, а то, что по обе стороны Ла-Манша политику определяли Ротшильды лондонские и парижские, почему-то из виду упускали. Однако главным-то было как раз это: союзу банкиров остро понадобился англо-французский союз.
Франция хотя и хорохорилась, но дряхлела. Французская экономика теряла динамичность, Франция – достойную перспективу. А ведь, напомню, без Франции, как единственной реально антигерманской континентальной великой державы, не могла начаться будущая Большая война.
Поэтому Францию надо было надёжно прибирать к рукам путём подконтрольного союза. Английский король был здесь лишь коронованным зицпредседателем вроде Фунта в ильфо-петровском «Золотом телёнке» и не более того.
К тому же особенно трудиться Эдуарду и не пришлось: Франция охотно шла на попятный в прошлых спорах, и 8 апреля 1904 года было подписано англо-французское соглашение, которое формально касалось раздела сфер влияния в Африке (и ещё кое-где по мелочам), а фактически было закладной доской в будущем здании антигерманского глобального союза. Соглашение получило в печати название «сердечного согласия», по-французски «Entente cordiale».
Отсюда и пошла «Антанта».
России это «согласие» выходило боком. Всё более привязанная к Франции займами и политикой финансового Петербурга – Нью-Бердичева, Россия хмуро смотрела на перспективы оказаться привязанной ещё и к Англии.
Россия терпела поражение в войне с Японией, Франция ей не помогала, а бездействовала, да ещё руками Жака Гинзбурга помогала Японии. Англия была враждебна открыто.
Друзья проверяются в беде, и даже в такой локальной беде, как дальневосточный «японский» конфуз, поведение Европы волей-неволей заставляло задумываться даже ленивого на мысль русского монарха «Ники»: стоит ли связывать свою судьбу с «европами» или всё же не порывать со «старым другом» Германией …
Тем более что кайзер Вильгельм царя Николая к этому настойчиво подталкивал.
ИТАК, наднациональному Капиталу, с одной стороны, надо было в зародыше подавить возможность германо-российского согласия, а с другой – окончательно пристегнуть Россию к «согласию» собственному.
И метод для этого, судя по всему, был выбран настолько же умелый, насколько и рискованный. Хотя, впрочем, при точном учёте психологии Вильгельма и Николая, а также в свете того, что внешнее недоброе влияние на русскую политику было мощным и глубоким, риск был не очень уж и велик и даже вовсе исключался.
Пожалуй, избранный метод можно охарактеризовать как «контрминный». Что делает умный и умелый солдат, если противник ведёт под него подземную мину? Ну конечно же начинает вести свою контрмину, для того чтобы упреждающе взорвать чужую мину и полностью расстроить вражеские расчёты. Такой контрминой финансового Запада и стал для надежд Вильгельма II германский (впрочем, германский, пожалуй, лишь внешне) план нового европейского политического расклада.
Документов об этой истории никто не оставил, да и оставить не мог: такие замыслы бумаге не доверяют. Но вот что говорит нам логика…
Германии был нужен союз с Россией, и это был бы неизбежно союз против Франции как континентального врага Рейха и против Англии как его же глобального врага.
Но союз с Германией объективно был нужен и России. Обретая стабильность на западной границе, она могла бы наилучшим образом использовать все выгоды взаимного товарообмена с немцами. Немало, если учесть, что для России единственно разумной внешней политикой была та, которая обеспечивала бы мир и ускоренное освоение внутренних богатств. Имел ли для России значение пресловутый «колониальный вопрос», если у неё была в небрежении собственная территория?!
Однако Россия была связана соглашениями с Францией и так просто разорвать их не могла, полученные и всё ещё не оплаченные займы держали здесь царизм крепко. Вильгельм это понимал, но слишком уж полагался не только на себя, на здравый смысл Николая II, но и на своих советников.
В конце октября 1904 года кайзер пишет Николаю о «комбинации трёх наиболее сильных континентальных держав». Подразумевались, естественно, Германия, Россия и Франция, но Францию кайзер поминал, что называется, для проформы. Он вряд ли сомневался, что если бы удалось подвигнуть Николая на общий союз, то это привело бы к разрыву России с только что выстроенным «сердечным согласием».
Вряд ли стоит Вильгельма за такой настрой осуждать. Мыслил он неглупо как с позиции защиты германских, так и русских интересов. И подход здесь был простой: не примкнёт Франция – беда не велика. А даже если она и примкнёт, то тоже горе невеликое: играть ей в Европе всё равно придётся вторую скрипку.
Собственно, говоря по чести, ни на что иное французы и не могли рассчитывать, вопрос был лишь в том, кто в одном из двух возможных тройственных ансамблей с участием французов и русских будет «примой» – Англия или Германия?
Союз с Альбионом означал для Франции войну с немцами, союз с Германией и Россией – тоже войну, но явно более приемлемую – вне Европы, на колониальных фронтах.
Так что смысл в затее Вильгельма был… А особенно разумной она выглядела в своем стремлении к прочному миру с Россией. Одного кайзер не учел разветвлённости интернациональной, говоря современным языком, сети «агентов влияния» и согласованности их действий, в том числе и в его собственном Фатерлянде. Вот почему в русских делах он охотно начал действовать по плану… Гольштейна и при участии Гольштейна.
Да, да, читатель, убеждённый русофоб барон Фриц фон Гольштейн вдруг проникся мыслью об общности судеб двух монархий и стал готовить встречу кайзера и царя…
В результате возникла идея их свидания в шхерах Бьорке, но такая деталь, как хлопоты Гольштейна, сразу позволяет предполагать в идее будущего Бьоркского свидания двойное дно, устроенное Гольштейном, а точнее устроенное другими при посредстве «серого барона».
Чудес в мире политики, управляемой финансистами, не бывает, так что любовью к русским барон Фриц воспылал явно неспроста. «Timeo danaos et dona ferentes», – говаривал в «Энеиде» Вергилий, и совет древнеримского поэта бояться данайцев, даже приносящих дары, был вполне уместен для случая с германцем Гольштейном.
События разворачивались так… 27 октября 1904 года русский посол в Берлине Остен-Сакен доносил министру иностранных дел Ламздорфу: «Я был очень удивлён, когда два дня тому назад стороной меня уведомили, что барон Гольштейн, первый советник министерства иностранных дел, желает меня видеть. Вы, конечно, припомните, дорогой граф, что эта важная особа, может быть истинный вдохновитель политики берлинского кабинета, для официальных послов оставался невидимым».
Встретившись с бароном российско-остзейским, барон берлинский повёл те же речи, что и кайзер в своем письме царю: мол, стоит подумать о том, как создать союз Германии и России, втянув в него французов, которые испугаются-де перспектив остаться на континенте в одиночестве.
Описывая Бьоркский эпизод, академик Тарле позже утверждал: «Что Франция испугается и примкнёт, Гольштейн, а за ним и канцлер князь Бюлов и особенно Вильгельм не сомневались».
Ну, канцлер с кайзером, может, так и думали, хотя и вряд ли, потому что слишком уж было очевидно, что если Франция даже и «испугалась» бы, то «примкнуть» ей к Германии новые «сердечные друзья» из-за Пролива (а скрыто – ещё и из-за океана) не позволят никак. Впрочем, определённые надежды монарх с князем могли и иметь, поскольку, как уже говорилось, определённый резон для Франции в идеях кайзера был.
Но вот уж насчёт чего не стоит строить иллюзии, так это насчёт того, что наивно (по оценке Тарле) мыслил барон Гольштейн. Тарле описывает Вильгельма как натуру ограниченную, недалёкую, непрозорливую. Что ж, пусть даже так (хотя и вряд ли именно так). Но Гольштейн-то под такую характеристику не подпадает абсолютно. Он-то был как раз хладнокровно-расчётлив и знал европейскую ситуацию досконально.
Почему же тогда Гольштейн действовал так, как он действовал? Разумное объяснение напрашивается одно: расчёт был на то, что Вильгельм увлечётся подброшенной Гольштейном идеей, которая и без того уже бродила в его голове. Затем надо было организовать встречу кайзера с царем в максимально неофициальной обстановке и подсунуть «Ники» через «Вилли» такой договор, который, на первый взгляд, крепко соединял бы Германию и Россию, а на самом деле противоречил бы обязательствам России по отношению к Франции.
Политическая и дипломатическая бездарность русского царя и его равнодушие к серьёзной повседневной государственной работе для закулисных режиссёров тайной не были. Поэтому можно было твёрдо рассчитывать на то, что Николай как бездумно подпишет российско-германский договор, так бездумно же от него и откажется после того, как его отговорят ошеломлённые русские министры, или заранее осведомлённые русские «агенты влияния», или и те, и другие одновременно. Ведь в Нью-Бердичеве уже нередко было сложно разобраться, кто тут сановник, а кто – агент. Одна личность Витте поводов для раздумий давала достаточно.
Реакцию кайзера на «вероломный» отказ царя предугадать было нетрудно. «Контрмина» взрывалась и разрывала в клочья не только бутафорский «договор», но и возможность уже не фальшивого, а подлинного, без посредничества гольштейнов и «витть», союза России и Германии.
Для Гольштейна устройство подобных политических «контрмин» было делом привычным. Так, в мемуарах Герберта фон Дирксена, бывшего послом Германии и в СССР, и в Японии, и в Англии, мы читаем: «Я никогда не верил в возможность русско-японской войны, развязанной по инициативе Японии (точнее, развязанной Японией по инициативе Англии. – С. К.). Более того, я всегда с одобрением относился к плану Джозефа Чемберлена, направленному на установление взаимопонимания между Британией, Германией и Японией. К плану, который был сорван психопатическим (ну-ну. – С. К.) руководителем германской внешней политики Гольштейном…».
Вот и здесь всё вышло как по нотам… Весной 1905 года канцлер Бюлов (явно после разговоров с Гольштейном) посоветовал Вильгельму предложить Николаю встретиться во время очередной прогулки кайзера по Балтике. Место и время свидания были выбраны умело: обстановка неделовая; русские министры, которые обязаны по законам Российской империи контрассигновать (заверить) царскую подпись, будут далеко, за исключением некомпетентного морского министра Бирилёва (того самого, который на Тихом океане «заменял» французские свечи зажигания казенными стеариновыми).
Ни о каком предварительном противодействии со стороны политических советников царя не могло быть и речи, потому что даже Вильгельм действовал втайне от собственной свиты.
10 (по новому стилю – 23) июля 1905 года Николай отправился навстречу Вильгельму. Вот как описаны эти два дня в дневнике царя:
«10 июля. Воскресенье
Встали в 9 часов с жаркой погодой с тёмными тучами. <…> Ровно в час вышел на «Полярной звезде» в Бьорке, куда прибыл в 4 часа. Стали на якорь у ост. Равица. Были две грозы с сильнейшим ливнем, но температура приятная. С 7 час. ожидали прихода «Гогенцоллерна» (яхта кайзера. – С. К.), кот. запоздал на два с ½ часа. Он подошёл во время нашего позднего обеда. Вильгельм приехал на яхту в отличном расположении духа и пробыл некоторое время. Затем он увёз Мишу и меня к себе и накормил поздним обедом. Вернулись на «Полярную» только в 2 ч.
11 июля. Понедельник
Проспал подъём флага и встал в 9¼. Погода была солнечная, жаркая, со свежим SO (зюйд-остом. – С. К.). В 10 ч. прибыл Вильгельм к кофе. Поговорили до 12 ч. и втроём с Мишей отправились на герм. крейс. «Берлин». Осмотрел его. Показали арт. учение.
Завёз Вильгельма к нему и вернулся на «Полярную». Было полчаса отдыха. В 2 часа у нас был большой завтрак. Слушали музыку Гвар. Эк. (Гвардейского Экипажа. – С. К.) и разговаривали всё время стоя до 4½. Простился с Вильгельмом с большой сердечностью. Снялись в 5 час. одновременно и до маяка Веркомоталы шли вместе; затем разошлись. <…> Вернулся домой под самым лучшим впечатлением проведённых с Вильгельмом часов».
Подсчитаем…
10 июля монархи встретились около десяти вечера и были вместе менее четырёх часов, причём провели время так, что наутро «Ники» проснулся не без труда. Затем совместного времени на всё про всё примерно шесть часов, включая кофе, переезды, учение, пение и прощание. Бьоркский договор был подписан, что называется, между двумя чашками кофе.
С русской стороны его контрассигновал шестидесятилетний адмирал Бирилёв. Но как! Царь пригласил его в каюту и предложил поставить подпись под текстом, который перед этим прикрыл рукой.
Впрочем, может, ничего он и не прикрывал, а просто Бирилёв присочинил позже в своё оправдание, а потом эта деталь пошла гулять из монографии в монографию.
Но, так или иначе, от министра иностранных дел Ламздорфа и от Витте прикрыться ладошкой не получалось, а те встали на дыбы: договор-де неприемлем и разрушает всю систему внешних отношений империи.
Насколько эта система отвечает русским интересам, не обсуждалось. Правда, Витте, возвращаясь из Америки после мирных переговоров с Японией, был принят кайзером и, как мы увидим, «с сочувствием» отнёсся к идеям венценосного собеседника о желательности союза трёх континентальных держав.
Да ведь если внимательно читать Бьоркский договор, то видно, что он отнюдь не программировал войну. Скорее наоборот, он Европу от европейской войны страховал.
Статья первая гласила: «В случае если одна из двух империй подвергнется нападению со стороны одной из европейских держав, союзница её придёт ей на помощь в Европе всеми своими сухопутными и морскими силами».
Что это значило?
Если Германия нападала на Францию, Россия могла быть в стороне, но если Франция нападала на Германию, Россия обязана была прийти Германии на помощь. Ну и что? Конечно, Россия была связана соглашением с Францией, но ведь в этом соглашении не было записано (хотя и подразумевалось) обязательство России поддержать агрессию Франции против Германии. То есть дух и буква Бьорке скорее программировали европейский мир, что было, вообще-то, обстоятельством только похвальным.
Далее, статья третья определяла, что договор вступает в силу «тотчас после заключения мира между Россией и Японией», а статья четвёртая предусматривала, что «Император всероссийский после вступления в силу этого договора предпримет необходимые шаги к тому, чтобы ознакомить Францию с этим договором и побудить её присоединиться к нему в качестве союзницы».
Как видим, договор заключался, по сути, не за спиной Франции.
«СКУЧНО жить на этом свете, господа!» – сетовал Гоголь. Казалось бы, много воды утекло в финляндских шхерах мимо острова Бьорке, упокоились – с миром и не очень-то – все, причастные к Бьоркской затее. А 12 мая 1951 года в печать был подписан 6-й том второго издания Большой Советской Энциклопедии. И там, на странице 441, чёрным по белому было напечатано: «Статья 4 обязывала Россию не сообщать Франции о договоре до его вступления в силу, и только после вступления договора в силу Россия имела право (?! – С. К.) предоставить Франции соответствующую информацию, с тем чтобы побудить её присоединиться в качестве союзницы».
Уж не знаю зачем, но энциклопедическое издание злостно перевирало эту давнюю и давно вроде бы сданную в архив историю. Ведь статья 4 не «обязывала Россию не сообщать» ничего французам до вступления договора в силу, а всего лишь определяла тот срок, после которого Россия не просто «имела право» информировать Францию, а обязана была её известить.
Различие всё же существенное…
Тем не менее Ламздорф, а позже и Витте от договора пришли, по словам Тарле, в ужас.
Не думаю, читатель, что в двойной игре надо подозревать Ламздорфа. В письме послу в Париже Нелидову он горько жаловался одновременно и на бьоркскую «передрягу», и на «странные авантюры последних двух лет». Старый дипломат считал, что России лучше бы не связываться вообще ни с кем. Оно бы и верно, однако на деле приходилось выбирать из двух вариантов.
Обойтись без тесных связей с одной из крупных европейских держав России было нельзя никак: очень уж мы отстали в экономическом и технологическом развитии, и выбираться из этой невесёлой реальности в более весёлую надо было при помощи более развитого и хотя бы минимально лояльного к России партнёра.
Англия здесь отпадала сразу. А по сравнению с Францией Германия была несомненно лучшим выбором. Ламздорф плохо (точнее – никак) не ориентировался в проблемах технического прогресса и таком прочем. Поэтому он и плохо сознавал неизбежность выбора союзника. Однако в закулисных антирусских махинациях Ламздорфа не заподозришь.
А как там с Витте?
До 5 сентября 1905 года он был в Америке, ведя переговоры с японцами. Потом вернулся в Европу, где несколько раз встречался в Париже с финансистом Нейцлиным и ещё с одним занятным финансистом – шестидесятитрёхлетним Морисом Рувье. Скончавшийся в 1911 году Рувье был не просто банкиром, но и политиком: министр финансов в 1889–1892 и в 1902–1905 годах, премьер-министр в 1887 и 1905–1906 годах. Перерыв в его политической деятельности в конце XIX века был вынужденным: Рувье был замешан в мошенничестве Панамской компании по строительству канала между Атлантическим и Тихим океанами (знаменитая «панама»). Однако в начале XX века, в эпоху подготовки намного более масштабных мошенничеств, Рувье вновь кому-то понадобился и был выведен из резерва в действующие политики (точнее – политиканы).
Виттевские доверительные с Рувье парижские «амуры» доверия к Сергею Юльевичу не прибавляют, особенно если принять в расчёт то, что и в Америке он беседовал не только с японцами в американском Портсмуте и не только с активистками женского общества охраны памятников старины…
Чего-чего, а влиятельных интернациональных мошенников в Новом свете было, пожалуй, побольше, чем в Старом! И всё, что мы знаем (или всё, что мы не знаем) о пребывании Витте в Америке, даёт основания думать, что за океаном будущий граф подозрительных контактов не избегал. Можно предположить, что и сроки Бьоркского свидания были закулисно согласованы со сроками возвращения Витте в Европу и лишь немного разнесены по времени для маскировки.
Основания для такого предположения имеются… Вот какой была последовательность событий. Бьоркский договор подписан, и его третья статья прямо увязывает начало вступления договора в силу с миром с Японией, то есть, по сути, с возвращением Витте.
До этого возвращения выдержана приличная пауза, в течение которой и Николай, и Вильгельм пребывают в уверенности, что всё будет более-менее в порядке. Ламздорф – фигура не влиятельная, а Витте в своё время высказывался за континентальный союз (хотя делами, а не словами, подрывал его основу – германо-российские отношения).
Наконец Витте сходит на берег с океанского парохода. Увидеться с ним желают и английский король Эдуард VII, и кайзер. Однако Николай бьет Витте в Париж депешу с прямым повелением заехать по пути домой именно к императору Вильгельму.
10 сентября Витте – без пяти минут граф Сахалинский (остряки переделали этот титул в «Полусахалинский», ибо Россия лишилась половины Сахалина) – уже в Берлине и встречается с канцлером Бюловым. Тон бесед таков, что Бюлов уверен в успехе Бьоркского договора.
Затем Витте – гость в охотничьем замке кайзера «Гросс Роминтен». Впечатления Вильгельма в телеграмме Бюлову: «Встреча превзошла все ожидания. Витте был чрезвычайно откровенен и искренен».
В Роминтене Витте впервые познакомился с текстом Бьоркского договора, тут же прослезился и «от волнения и восхищения не мог произнести ни слова». Потом всё же воскликнул: «Хвала господу! Благодарение господу! Наконец-то мы избавились от отвратительного кошмара, который нас окружал»…
Слова эти дошли до нас, правда, в редакции кайзера, так что сей царственный «репортёр» мог немного эмоций и подбавить. Однако то, что Витте встретил Бьорке на ура, лучше записок кайзера доказывают факты: уехал Витте из Роминтена вдрызг обласканным. Он увозил высший германский орден Красного орла (орден Чёрного орла кайзер пожаловал ему в 1897 году) и портрет хозяина замка с собственноручным его автографом: «Портсмут – Бьорке – Роминтен».
Нешуточное дельце: Вильгельм лично проводил на вокзал подданного своего кузена!
Кайзер в Роминтене был уверен, что Витте – его единомышленник, и увлечённо обсуждал с ним международные задачи России и Германии. Витте поддакивал. А почему бы и не повалять ему в Германии ваньку? Основное-то дело ждало Сергея Юльевича в Петербурге.
Он появляется там, наговорившийся с Рувье (и не с ним одним) всерьёз и с кайзером – лицедействуя. И тут всё поворачивается иначе: из энтузиаста бьоркских договоренностей Витте становится их уничтожителем.
Но опять-таки, как всё это было обставлено! В изложении самого Витте его «переубедил» Ламздорф. Что ж, может тот его и убеждал искренне. Но вот «сопротивлялся» ему Витте явно лицемеря, для того чтобы создать впечатление «изменения своей позиции» под «весомостью» объективной-де реальности и ранее-де «принятых Россией обязательств».
Витте разыграл незамысловатый (для методичного Ламздорфа иного и не требовалось) фарс и при встрече с министром иностранных дел сделал вид, что незнаком с условиями соглашения в Бьорке. Тут нам не надо ничего домысливать, сцену описал сам Витте. Ламздорф протянул Витте текст:
– Прочтите, что за «прелесть»!
Витте взял отлично знакомую ему бумагу, выдержал паузу и «взорвался» в «благородном негодовании»:
– Как! Да это – прямой подвох, не говоря о неэквивалентности договора. Ведь он бесчестен по отношению к Франции, ведь по одному этому он невозможен! Разве государю неизвестен наш договор с Францией?
– Как неизвестен! Отлично известен. Государь, может быть, его забыл, а вероятнее всего не сообразил сути дела в тумане, напущенном Вильгельмом, – ответил Ламздорф.
Витте вновь принялся рассуждать о бесчестности бьоркского союза. Судя по такой реакции, общение с Морисом Рувье оказало на Витте глубоко облагораживающее влияние, и он не мог после знакомства с такой «кристальной» личностью мыслить иначе, чем человек чести.
Отбросив же иронию, сообщу, что «переубеждённый» Витте, узревший «вдруг» всю «неприглядность» тех идей, над которыми он несколько дней назад проливал слёзы счастья в Роминтене, с жаром стал доказывать необходимость немедленного уничтожения договора с Германией. И тут же пристегнул к делу ещё и дядю царя – великого князя Николая Николаевича, имевшего влияние на Николая II, но не имевшего мало-мальски серьёзного политического кругозора.
Первый акт виттевского фарса (виттевского по исполнению, но, конечно же, не по замыслу) – Роминтен – был позади. Теперь надо было довести до конца второй акт – нью-бердичевский.
Тут-то – совместно с Ламздорфом, который боялся и союза с Францией, и союза с Германией, и боялся ослушаться, и с Николаем Николаевичем, который ничего не боялся, но ничего и не соображал, зато был легко управляем извне – Витте и убедил императора, что Бьоркский договор надо ликвидировать.
Да, недаром, знать, Николай на следующий день после расставания с Вильгельмом сделал 12 (25) июля в дневнике запись: «С утра жизнь вошла в обычную колею. Радостно было увидеть детей, но не министров».
Чуяло сердце.
Но почему трезвый, предельно циничный и расчётливый Витте говорил в Роминтене одно, а в Петербурге другое, прямо противоположное? И почему изображал перед Ламздорфом «неведение»?
Относительно последнего «почему» ответ очевиден. Если бы Витте признался главе российской дипломатии, что знаком с текстом Бьоркского договора, то Ламздорф сразу же задал бы неизбежный и естественный вопрос: «Ну и как вы, Сергей Юльевич, находите этот договор? Что вы сказали о нём императору Вильгельму?». И тут Витте пришлось бы лгать более крупно и рискованно.
Но почему он лгал вообще? Допустим, в Роминтене у него не хватило духу разочаровывать гостеприимного и сыплющего орденами хозяина. Но к чему было паясничать перед Ламздорфом?
Да и перед Николаем…
Некоторые биографы Витте всё объясняют его-де желанием быть угодным венценосцам, но высшего сановника, заботящегося о личном положении более, чем о выгоде державы, иначе как негодяем назвать трудно.
А с негодяя всего станется.
Нет, странная двойная метаморфоза Гольштейна и Витте (один из русофоба стал вдруг «русофилом», а другой из пропагандиста идеи союза трёх континентальных держав превратился в уничтожителя практических шагов к такому союзу) лишается всякой загадочности, если исходить из того, что и тут, и там был спектакль, расписанный на две роли, и обе роли были антирусскими и антигерманскими.
Витте был в этом спектакле особенно отвратителен и провокационен. Дезавуируя Бьоркский договор, он одновременно писал в Берлин, что царь-де не только хранит верность принятому решению, но теперь ещё больше убеждён в необходимости достигнуть намеченной в Бьорке цели. Витте лгал и о том, что Ламздорф якобы тоже поддерживает заключённый союз. Мол, надо только время, чтобы подготовить почву для перемен во французской позиции. Иллюзии поддерживались для того, чтобы их крах был как можно более болезненным и непоправимым.
Кайзер радовался успеху, а Николая вынудили написать берлинскому кузену, что договор, мол, надо дополнить декларацией о неприменимости его в случае войны Германии с Францией, так как у России есть перед Францией обязательства.
Германский император в телеграмме от 29 сентября 1905 года резонно ответил царю, что «обязательства России по отношению к Франции могут иметь значение лишь постольку, поскольку она (Франция) своим поведением заслуживает их выполнения».
Не помогло и это – Николай от договорённостей, письменно заверенных им же в Бьорке, отказался.
Вильгельм, когда ему сообщили об отказе России от подписи «самодержца всероссийского», был в шоке. Кайзер, правда, и после этого пытался отговорить Николая от оверштага с бьоркского курса, писал ему: «Что подписано, то подписано», но царь органически не был способен на решительные и самобытные действия.
Он уступил.
Формально он уступил Витте, фактически – сценаристам и режиссёрам будущей войны. Хотя лишь в 1907 году, в ответ на попытки немцев признать договор «молчаливо существующим», Петербург окончательно ответил, что договор не только рассматривается как несуществующий, но и никоим образом не может быть возобновлен.
В том же 1907 году Россию присоединили к англо-французской «сердечной» Антанте.
АКАДЕМИК Тарле написал о Витте отдельную книгу, как всегда у него интересную, но вряд ли глубокую. В Бьорке Тарле увидел лишь неловкую, фантазийную интригу-авантюру Вильгельма, и, заканчивая рассказ о конце Бьоркского эпизода, Евгений Викторович с забавным пафосом констатировал: «Вильгельм снова убедился, как и в 1892–1894 годах, что с Витте ему не справиться. Не императору Вильгельму с Эйленбургом и Бюловым было и браться за эту замысловатую задачу – обмануть графа Витте, когда это никогда не удавалось дружной и коллективной умственной работе самых испытанных банкирских синдикатов и концернов, самых закалённых в боях, самых могущественных мировых бирж».
Забавно (или грустно?) здесь не только то, что обычно ироничному Тарле напрочь отказало чувство меры и он изобразил сомнительную личность «портсмутско-полусахалинского» графа в виде этакого суперфинансиста, суперстоика и супертитана, единолично побивающего всю Мировую Биржу.
Ещё более забавно (или всё же грустно?) то, что Тарле не ошибся, хотя и не в том, что сказал. Мировой Бирже действительно никогда не удавалось «обмануть графа Витте» по той простой причине, что она им всегда управляла!
Одному из тех, кто был к этому причастен – директору Парижско-Нидерландского банка Нейцлину, о реноме Витте заботы было мало. И поэтому ему не было нужды приглаживать «имидж» председателя Совета министров Российской империи и скрывать от публики его занятные словесные пассажи, о которых – чуть ниже.
Витте вернулся в Россию, уже охваченную революцией. Маньчжурская страда и Цусимская трагедия русских мужиков во имя дивидендов парижских рантье завершились. Теперь народная Россия впервые потребовала от царизма уплатить по процентам с крови и пота, пролитых под Мукденом, в Цусимском проливе и под Порт-Артуром.
Отсрочить этот законный платёж буржуазно-помещичья империя уже не могла без «данайских даров» европейских банкиров, и для определения условий нового займа в Петербург съехались представители банкирских групп Франции, Германии, Англии, Америки и Голландии. Как видим, этот «Интернационал» умел объединяться – невзирая на официальные межгосударственные трения – и без призывов Маркса и Энгельса.
16 октября 1905 года, то есть через месяц с небольшим после их последней встречи, Витте увиделся с главой французской делегации Нейцлиным. Нейцлин-то потом и вспоминал, что Витте трижды, подчёркивая каждое слово, повторил: «Скажите Рувье твёрдо и настоятельно, что ничто не произойдёт в отношениях между Францией, Россией и Германией без ведома или за спиной французского правительства». А потом добавил: «Есть ещё вещи, о которых я не могу вам говорить, но скажите твердо Рувье, что он может положиться на слова, которые я поручаю вам передать».
Обычно так ведут себя не премьер-министры великой державы, а люди зависимые, несамостоятельные. Иными словами, люди, очень напоминающие агентов тех или иных сил. Ну в самом-то деле, почему бы Витте то, что он передавал Рувье по «испорченному телефону» через Нейцлина, не передать через него же в запечатанном письме?
Ан нет, выходит, много чего было между Витте и Рувье (а не между Россией и Францией!) такого, что бумаге не доверяется ни в коем случае!
И всё это было, конечно, неспроста.
Витте был лжив, лицемерен и склонен к актёрству уже в силу обстоятельств своей карьеры с самых ранних её этапов. И с самых ранних её этапов он был связан с банковским капиталом России. А это автоматически означало, что он был связан и с иностранным банковским капиталом, как патроном капитала «российского» (точнее, нью-бердичевского). Об этом уже говорилось. Так что по мере роста влияния Витте росло влияние на Россию этого внешнего капитала. Было, пожалуй, справедливо и обратное: укреплялся в России иностранный капитал – укреплялся и Витте.
С какой это делалось целью?
Ответ можно найти, пожалуй, в письме министра финансов графа В. Н. Коковцова Николаю Второму от 19 января 1914 года: «Граф Витте вносит всё новые и новые, не возникавшие в Государственной Думе предложения, явно рассчитанные на одно – разрушить то, что стоит до сих пор твёрдо, – наши финансы».
К политической биографии графа Витте можно подобрать одно ключевое слово: займы. А истинный синоним понятия иностранных займов для России был тоже единственный: паутина. Так что дифирамбы Тарле Сергей Юльевич не заслужил ни в малейшей степени. Его роль была всегда резко отрицательной и антинациональной. Конечно, исключением он здесь не был, подобную роль играли почти все сановники царизма, связанные с финансами Российской империи и фигурировавшие на политической арене со второй половины XIX века вплоть до краха старой России в 1917 году. Но Витте был исключителен в том смысле, что имел выдающееся влияние на процесс такого финансового закабаления Руси, при котором первоначальные иностранные займы вначале давали толчок русской экономике, а затем высасывали её по классической кровососной схеме.
Кроме того, займы шли во многом на покрытие военных приготовлений, то есть и здесь обеспечивали интересы не России, а Франции, а затем – Антанты и США.
Наконец, займы помогали бороться с революцией, то есть с законными требованиями народов России.
Тема займов России в советской (и уж тем более в западной) историографии глубоко не рассматривалась, да и нам углубляться в неё сейчас не с руки. Но непосредственно к Бьоркскому эпизоду примыкают – и по времени, и по смыслу – хлопоты Витте относительно того займа 1906 года, который имел одну подоплёку. Ту, о которой Витте говорил Нейцлину без обиняков так: «Французы и правительство в первую очередь должны понять, что они всё потеряют здесь, если у нас будет настоящая революция».
Замечу в скобках, что это ценное признание Витте полностью опровергает россказни о том, что первая русская революция руководилась-де антироссийскими «еврейскими» финансовыми кругами. Напротив, эти круги, решавшие в Европе всё, революцию финансово помогали подавлять.
Сам Витте в своих воспоминаниях пишет о своём пребывании в Париже после возвращения из Портсмута в Европу в начале сентября 1905 года следующее: «Меня сопровождал г-н Нейцлин, директор банка Paris et Pays Bas, который являлся представителем синдиката французской группы для совершения русского займа без включения в этот синдикат еврейских банкирских домов, которые уклонялись от участия в русских займах со времени кишиневского погрома евреев, устроенного Плеве, несмотря на мои личные отношения с главою дома Ротшильдов, который всегда являлся главою синдиката по совершению русских займов, когда в нём принимали участие еврейские фирмы».
Если учесть только то, что в проведении русского займа 1906 года активно участвовал, например, Жак Гинцбург, над этими заявлениями Витте можно смеяться открыто и долго. Но ведь и сам Нейцлин возглавлял отнюдь не антисемитскую банковскую группу. В неё входили: Лионский кредит (!), Парижско-Нидерландский банк, Национальная контора, Генеральное общество, банкирский дом Готтингера, другие менее крупные банки. В большинстве из банков этой так называемой «русской группы» влияние еврейского капитала было или преобладающим, или по крайней мере существенным.
Иными словами, россказни как самого Витте, так и его биографов о том, что Витте-де несколько раз, в том числе через Артура Рафаловича, «безуспешно» зондировал настроения лондонских и парижских Ротшильдов, дают нам повод лишний раз улыбнуться.
Конечно же, Ротшильды «уходили» из дела русских займов только для того, чтобы остаться. Остаться где прямо, а где и опосредованно, через дочерние или родственные банки, через участие в прибылях Нобелей и других своих интернациональных партнёров по грабежу России.
ДВУЛИЧИЕ Витте не покидало его и в самом конце жизни. Весной 1914 года, в марте, «Новое время» опубликовало ряд бесед с «анонимным» русским государственным деятелем, в котором любой петербургский конторщик, не чуждый «политическим рассуждениям», легко узнавал нашего графа. И там Витте заявлял, что всегда-де считал, что главным рычагом русской иностранной политики является возможно более тесное соединение с Германией. Ни более и не менее!
Дело будущей войны было к тому времени уже налажено, клин между Россией и Германией был вбит основательно, и теперь Витте мог вновь затесаться в «германофилы» без риска помешать чёрному делу будущей войны. Возможно, преследовал Витте (и его патроны) и ещё одну цель. Весной 1914 года намечались переговоры России с Германией о новом торговом договоре, и Витте твёрдо рассчитывал на то, что эта миссия будет возложена на него. Можно лишь догадываться, как лучший друг французских банкиров Сергей Юльевич постарался бы «укрепить» российско-германские торговые связи.
Слава богу, не вышло…
Показательно, что, когда война началась, Витте осенью 1914 года очень хлопотал о публикации в «Историческом вестнике» своего доклада 1894 года об устройстве военного порта на Мурмане.
По Балтике до Лондона – 1300 километров, а от Мурмана, вокруг Скандинавии, – 3000 километров. Понятно, что при скудости тогдашнего экономического развития русского Севера Мурманский порт был нужен России только на случай войны с Германией. И царь разумно выбрал тогда вариант морской базы в Либаве, хотя Витте лоббировал вариант Мурманска.
Осенью первого военного года Витте притворяться уже не было смысла, и бывший якобы «германофил» образца весны того же года торопился доказать, что он-де предвидел «тевтонские козни» за двадцать лет до их расцвета…
Только в этом, в бесстыжем хамелеонстве, Витте остался неизменнным и верным себе до жизненного конца, последовавшего в 1915 году.
Бьорке оказался безуспешным эпизодом, потому что был задуман его истинными творцами как обречённый на провал эпизод. Вильгельм хотел видеть в Бьорке поворот к новому порядку вещей, когда лидерство в Европе перешло бы от Англии к Германии, Николай, хотя и несильный политическим умом и действием, но порой умеющий ситуацию понять, увидел в Бьорке возможность стабильности для России.
Но те силы, которые порождали деятелей типа Гольштейна и Витте, с самого начала замышляли быстрый взрыв Бьоркских соглашений, после того как заблаговременно проведённый фитиль был подожжён и догорел до конца.
Конец идей Бьорке стал одновременно и логической точкой в попытках изменить движение от будущей европейской войны к возможному европейскому миру.
Конечно, Вильгельма отнюдь не стоит рассматривать лишь как жертву происков Гольштейна и подлинных патронов последнего. Импульсивность кайзера, поверхностность и самоуверенность – эти черты были присущи ему, увы, в роковых пропорциях.
Если бы он не ухватился за лукавую идею некого почти экспромтного договора в шхерах под фанфары Гвардейского экипажа и шампанское «поздних обедов», а разрабатывал жилу германо-русского союза вдумчиво, в серии убедительных бесед не за спиной Ламздорфа, не за спиной общественных сил России и Германии, а на фоне общего и хорошо подготовленного перелома германских общественных настроений в пользу только и исключительно России, если бы всё это подкреплялось ещё и более активной кредитной политикой Германии в России, то всё могло бы пойти и вразрез с планами гольштейнов, а точнее с планами тех, кто направлял гольштейнов и витте.
Однако не будем снимать вины и с честных по отношению к своей Родине германских дипломатов, германских политиков, как и со всего германского общества. И они ведь не проявили дальновидности и оказались неспособными на широкое противодействие закулисным проискам закулисных наднациональных сил.
То же самое, конечно, надо сказать и о честных по отношению к своей Родине российских дипломатах, политиках, общественных деятелях… Практически все они тоже не выполнили своего долга перед Россией. Против будущей войны протестовали только большевики во главе с Лениным, да ещё Лев Толстой…
Толстой провидчески писал в статье «Христианство и патриотизм» сразу после визита французской эскадры в Санкт-Петербург в октябре 1893 года: «Все мы знаем, что никакой особенной любви к французам мы не испытывали ни прежде, ни теперь не испытываем, точно так же, как и то, что мы не испытывали и не испытываем никакой враждебности к немцам… Как бы ни был миролюбив Александр III, сложатся такие обстоятельства, что ему нельзя будет отказаться от войны, которой будут требовать все, окружающие его, все газеты, и, как это всегда кажется, общественное мнение всего народа. Зазвонят в колокола, оденутся в золотые мешки долговолосые люди (то есть попы в золотых ризах. – С. К.) и начнут молиться за убийство. И начнётся опять старое, давно известное, ужасное дело»…
Статью Толстого в переводах опубликовали во Франции, в Англии, в Германии, а в России она распространялась лишь в подпольных гектографированных изданиях… Увы, пророчество Льва Николаевича сбылось точка в точку, хотя и не в царствование бездарного Александра III, а в царствование его бездарного сына Николая…
СОЕДИНЕНИЕ Ротшильд-фактора с Гольштейн-способом давало прекрасные – для Капитала, конечно – результаты ещё до войны. Академик Тарле без тени сомнения верил, что британский-де кабинет «в целях экономии» искренне предлагал Германии ограничить морские вооружения. Однако какие там «экономия» и «ограничения»! В 1907 году, во время 2-й Гаагской конференции по вопросам войны и мира, Британское адмиралтейство писало: «Производство военных кораблей тесно связано во всеми отраслями производства и торговли и поэтому приковывает к себе законное внимание и интересы. И крупным ударом по этим интересам является любое предложение ограничить рост морского вооружения. Такое ограничение серьёзно отразится на одной из главных отраслей национальной индустрии».
Немцы, правда, говорили то же самое: «Приостановление на год строительства флота выбросит на улицу множество людей». Адмирал Тирпиц предупредил рейхстаг, что отсрочка с финансированием приведёт к тому, что «мы будем вынуждены уволить большое число людей, и вся отрасль нашего кораблестроения будет расстроена».
Его английские коллеги подтверждали: «Англия имеет высший интерес в развитии кораблестроения, в торговле во имя жизни и процветания».
Двенадцатидюймовые снаряды в полтонны весом были, конечно, весьма своеобразным «залогом мирной торговли». А новые серии мирных сухогрузов как средство поддержать экономику лордам адмиралтейства почему-то на ум не приходили. Уже в восьмидесятые годы XX века их соотечественник – профессор международной истории Лондонского университета Джеймс Джолл – описывая истоки Первой мировой войны, считал, что гонка, мол, морских вооружений запустила экономические процессы, которые «трудно было остановить». Профессор явно поставил телегу впереди лошади. Наоборот: экономические процессы империализма запустили гонку вооружений.
Гонка вооружений привела к войне в точном соответствии с пророчеством Энгельса. Как мы знаем, в 1904 году было заключено соглашение между Англией и Францией. В 1907 году к нему присоединилась Россия и образовалось Тройственное согласие (на бумаге, впрочем, тогда не закреплённое).
До лета 1914 года оставалось семь лет, и они прошли в шлифовке ситуации на «абразиве» ряда конфликтов и провокаций разного рода.
Так, 31 августа 1907 года были подписаны русско-английские конвенции по Персии, Афганистану и (не улыбайся, читатель) Тибету. Министр иностранных дел Российской империи Извольский и английский посол сэр Артур Николсон обменялись идентичными нотами.
Александр Петрович Извольский пришёл на смену Ламздорфу, а до этого был посланником в Копенгагене. Ещё со времени конфликтов Дании с Германией вокруг Шлезвига и Гольштейна (не барона, а провинции) датские придворные круги были настроены резко против немцев. Извольский эти настроения воспринял как само собой разумеющееся руководство к действию… Да и семя падало тут на вполне подготовленную почву: Александр Петрович был личностью занятной. То ли масон, то ли не масон. Карьерный дипломат, своё первое крупное дипломатическое назначение он получил в 1894 году, в тридцать восемь лет став министром-резидентом в Ватикане. А папский двор испокон веку был школой тайных шашней, интриг и хитроумных, запутанных политических комбинаций. Затем Извольский перебывал посланником в Белграде, Мюнхене, Токио, а с 1903 года, как уже сказано, работал в Копенгагене.
Человек ловкий и изобретательный, Извольский и из Копенгагена укреплял русско-французский союз как только мог. В том числе и такими – по тем временам новыми – методами, как организация в Париже выступлений балетной антрепризы Сергея Дягилева.
Извольский сыграл в истории русской дипломатии отнюдь не положительную роль и подготовке мировой войны он, конечно, поспособствовал. Был он сторонником сближения не только с Францией, но и с Англией.
О русско-английских переговорах ходило много разных слухов, а обстановка секретности вокруг них нервировала как германских политиков, так и широкую народную массу в Германии. Что ж, такая реакция была вполне понятной. Тем более что по окончании переговоров в европейской прессе широко заявлялось, что Россия, мол, даже в случае победоносной для себя войны с Англией не смогла бы получить такого «подарка», который она получила без войны.
Что ж, «подарок» был ещё «тот»! Лишь глупцы и откровенные, нанятые Лондоном, газетные клакеры могли заявлять, что Англия что-то или в чём-то способна уступить России в интересах России, так что и на этот раз Англия ничего не уступила, ничем Россию не подарила…
Зато получила ряд фактических уступок от Санкт-Петербурга.
Во-первых, Англия добилась отказа от активной политики России по отношению к Афганистану. Афганцы традиционно ненавидели англичан и, что существенно, успешно им сопротивлялись. Также традиционно Афганистан неплохо относился к России, которая не могла и не хотела его завоёвывать, зато могла с ним экономически сотрудничать, а в перспективе и политически поддержать. Российская подпись под конвенцией с Англией лишила нас такой вполне разумной перспективы.
Советский академик В. М. Хвостов считал, правда, что конвенция и Англии не позволяла «аннексировать Афганистан, ликвидировав его как государство». Однако на деле этого не позволяла Англии самоотверженная борьба афганского народа, не склонявшего головы и не складывавшего оружия, владеть которым афганцы умели.
Ну а то, что Петербург и Лондон взаимно обязывались совершенно отказаться от действий в Тибете, вплоть до отказа от посылки туда даже научных экспедиций, могло бы выглядеть неудачной шуткой, если бы эта «шутка» не существовала в виде межгосударственного соглашения. Русским, даже к началу XXI века толком не освоившим Сибирь, «преграждали» путь в Тибет, куда с трудом добирались небольшие экспедиции Пржевальского, Роборовского, Козлова, да ещё художники Верещагин и Рерих.
Самым же «весомым» результатом вдруг возникшего «благорасположения» Британии к России стало соглашение о разделе сфер влияния в Персии (Иране). Академик Тарле удивлялся «великодушию» и даже «простоватости» англичан за то, что «Англия отдавала (? – С. К.) России северную, самую богатую часть Персии, брала себе меньшую и худшую южную часть и этим самым давала России возможность занять очень твёрдую стратегическую позицию для дальнейшего движения на юг, к Персидскому заливу, в случае если бы отношения с Англией когда-либо впоследствии испортились».
Тарле не иронизировал, и зря. Ведь таким «щедрым» жестом России предлагалось вместо ненужных ей и провальных авантюр на Дальнем Востоке, в Маньчжурии и Корее, ввязываться в новые непосильные и провальные авантюры теперь уже на Ближнем Востоке.
Какая там «твёрдая стратегическая позиция»! Непрочный камень, стоя на котором рискуешь свалиться и свернуть себе шею.
Какое там «движение к заливу»! Не к заливу, а в болото заводило нас любое движение вовне, а не вовнутрь наших естественных геополитических рубежей, пролегавших не далее чем по южному – южному для России и северному для Персии – краю Каспийского моря.
Так что «подарочек» был нам от бриттов, что называется, с изъянцем… И с двойным дном. В целом же переговоры и их итоги были рассчитаны, во-первых, на окончательное пристёгивание России к Антанте, к лондонской и парижской биржам. Второй целью англо-русских соглашений было поощрение дальнейшего раздора русских с немцами. Замечу, к слову, что к заключению этих соглашений приложил свою руку (так и хочется написать вместо «руку» – «копыто») британский министр иностранных дел Грей, о котором в своём месте будет сказано подробнее.
Россию раззадоривали немецкими планами постройки Багдадской железной дороги: мол, немцы угрожают будущему русскому владычеству в Северной Персии. То, что такая дорога была бы удобным путём для азиатского русского экспорта, как-то «забывалось».
Что же до будущего «владычества» в Персии, то о нём можно было говорить разве что спьяну… С одной стороны, на это не было сил. С другой стороны, в этом не было необходимости. Вобрав в себя почти всё Каспийское море, Россия в этом регионе вышла на свои естественные границы, и дальнейшее продвижение на юг было бы геополитической глупостью.
Ленин, между прочим, оценил англо-русское соглашение 1907 года верно: готовятся к войне с Германией. Но и противоположный фланг умных русских политиков смотрел на ситуацию так же. Пётр Николаевич Дурново (о нём мы ещё вспомним) справедливо полагал, что всякая российская политика, дружественная Англии, тем самым враждебна Германии, а ссориться с Германией и особенно воевать с ней Россия не может. Точнее, может, но без успеха для себя. Да и незачем это России, потому что никакого непримиримого столкновения интересов у России и Германии нет.
И вот над этим мнением Дурново Тарле слегка поиздевался. Немцам же после опубликования англо-русских конвенций было не до иронии. Они не без оснований публично заявляли: «Рейх в опасности! Англия завершила политическое окружение Германии».
Ещё до обмена Извольского и сэра Артура подписями, с 3 по 6 августа 1907 года, прошло первое после Бьорке свидание Вильгельма и Николая, на этот раз в Свинемюнде. Атмосфера его была тоже, так сказать, «морской» – «штормовой» и ненадёжной.
Извольский, сопровождавший царя, попытался подсунуть немцам так называемый Балтийский протокол с пунктом об «устранении Англии с Балтики». Чудны дела Твои, Господи! Но дела Сатаны – ещё чуднее… Англофил Извольский вдруг выказывал (перед немцами) явную враждебность к Англии.
С чего бы это?
Немцы (в Свинемюнде с кайзером был фон Бюлов) рассудили верно: Извольский хочет их спровоцировать, а потом показать «недружественный» текст с немецкой подписью англичанам. В итоге Берлин принял проект Протокола, вычеркнув из него всё антианглийское. Но в любом случае этот Протокол заранее оказывался пустой бумажкой, потому что подлинно деловой и взаимно лояльный дух уходил из российско-германских отношений как таковых…
В наступившем Боснийском кризисе 1908—09 годов, к которому фон Гольштейн успел приложить слабеющую, но указывающую в нужном (к войне!) направлении руку, Россию вновь ловко пристегнули к проблемам балканских славян.
Германия в 1909 году дважды предлагала Англии урегулировать их военно-морские проблемы, однако Англия от этого уклонилась, зато британское правительство решило строить по два новых дредноута на каждый новый германский – я ещё об этом скажу.
Затем произошла ещё одна проба европейских сил – в Марокко.
В 1911 ГОДУ, с прибытия германской канонерской лодки «Пантера» в марокканский порт Агадир, начался франко-германский Агадирский кризис, где Золотой Интернационал попробовал Тройственное согласие на крепость.
«Прыжку «Пантеры»» предшествовала оккупация французами марокканской столицы Феца. В Марокко у Германии (особенно у монополии «Братья Маннесман») были серьёзные вложения капитала, и Германия потребовала компенсаций. Франция пригрозила войной, к чему её вначале активно подталкивала Англия.
Показательно, что французский социалист Жан Жорес в те времена вёл активную пропаганду против правительства, заявляя, что рисковать из-за Марокко неисчислимыми жертвами войны с Германией – бессмысленное преступление. Имущая элита Франции считала иначе, но повод для войны был действительно мелковат.
Кончилось тем, что в испанском городе Алхесирасе прошла международная конференция, где «пантерным» идеям Германии прищемили хвост. Россия в конференции участвовала, однако уже плелась в хвосте у англо-французской Антанты.
Для Золотого Интернационала это было тогда хотя и опасной, на грани взрыва, но игрой, зондажем. Перед тем как «заваривать» всеобщую свару непосредственно посреди Европы, надо было многое опробовать и оценить, в том числе и проверить готовность России идти против собственных интересов.
Империя Романова к тому времени завязла во внешних долгах, как неосторожная муха в паутине, но тут даже она начала дёргаться и просить у Франции пойти с немцами на мировую. Уж очень опасным для царя было бы ввязываться в войну из-за чужой колониальной распри.
Тем не менее комбинация «Фец-Агадир» как зондаж полностью удалась. После неё стало ясно, что для вовлечения в войну России надо искать другой повод – чисто европейский и для России чувствительный. (Забегая вперёд, скажу, что в конце концов России наступили на её «балканскую» «мозоль»).
О том же, насколько Франции (и Золотому Интернационалу в целом) важно было удержать русский фактор в своих руках, говорит следующая деталь. Хотя Россия оказала французам на Алхесирасской конференции по Марокко лишь вялую поддержку, в поощрение она получила новый заём в 2 миллиарда 200 миллионов франков (843 миллиона рублей). И этот заём спасал царизм, расшатанный первой русской революцией, от финансового краха…
«Прыжок «Пантеры»» оказался полезен и тем, что помог лучше понять резервы англо-германского согласия. Реально они были невелики: во время Агадирского кризиса Англия в конце концов заявила, что выступит на стороне Франции. Британский министр иностранных дел Эдуард Грей оценивал ситуацию так: «В случае войны между Германией и Францией Англия должна была бы принять в ней участие. Если бы в эту войну была втянута Россия, Австрия была бы тоже втянута. Следовательно, это было бы не дуэлью между Францией и Германией, а европейской войной».
Тем, кто стоял за Греем, европейская война, в которой Германия и Россия, Германия и Англия сражались бы друг против друга, была необходима. Однако начинать её в 1912 году было бы для Капитала неразумно. Хотя после Фашодского кризиса прошло немало лет, вооружение ещё не было подкоплено в достатке, да и «колониальный» повод к европейской войне выглядел бы в глазах народов совсем уж сомнительным. Поэтому, вмешавшись на стороне Франции в чисто политической, а не военной фазе Агадирского кризиса, Англия страсти до поры утихомирила.
Надо, впрочем, сказать, что Англия, хотя и входила в Антанту, имела внутри себя силы, способные всерьёз договориться с Германией, если бы кайзер пошёл, например, на снижение темпов морских вооружений. Такой шаг со стороны Германии был бы расценен в Англии как свидетельство явного миролюбия, и Германия вроде бы сама мыслила в том же направлении, о чём уже говорилось. Однако немцам помешали… сами же англичане, а точнее – те английские «подданные», подданной которых всё более становилась сама Англия.
Адмирал Тирпиц соглашался поладить с англичанами при условии: Рейх уменьшит программу строительства дредноутов с четырёх до трёх, а англичане свою – с восьми до четырёх. При всех неудобствах для Англии тут было о чём говорить. Директор «Гамбург-Америка линие» Баллин, который соперничал с англичанами на трансатлантических линиях, склонялся к идеям сближения с былыми конкурентами. Его поддерживал банкир Эрнст Кассел, личный друг короля Эдуарда VII.
Кассел вместе с лордом Ревелстоуком и нефтяным дельцом Гюльбенкяном в 1910 году основали Национальный турецкий банк и в союзе с германским «Дойче банком» собирались финансировать железнодорожные и нефтяные ближневосточные проекты. Это были, конечно, империалистические замыслы, но на весы войны и мира они бросали не двенадцатидюймовые «гири» снарядов, а рельсы и буровые колонны.
Если бы Англия заняла в любом политическом европейском конфликте позицию просто нейтралитета, то военного продолжения у такого конфликта, скорее всего, не было бы. Это понимали, вообще-то, все. И как раз мирный вариант стабилизации Европы не устраивал наднациональный Капитал с любой точки зрения.
Всю свою жизнь верно служивший этому Капиталу Уинстон Черчилль в 1912 году, будучи первым лордом Адмиралтейства, лицемерно предлагал Германии устроить «морские каникулы», то есть прервать постройку судов на год-полтора. В 1913 году он это предложение так же лицемерно повторил. Правдив же и искренен он был в марте 1912 года, когда заявил в парламенте, что отныне будет строить новых дредноутов на 60 % больше, чем Германия.
Германия же в 1911 году ещё раз попыталась договориться с Петербургом во время переговоров в Потсдаме по урегулированию проникновения германских капиталов на Средний Восток, включая железнодорожный проект. Кайзер предложил повлиять на Австро-Венгрию и прекратить её антиславянские интриги, если Россия откажется от поддержки британской политики, враждебной Германии.
Лукавил ли здесь Вильгельм?
Вряд ли, ему нужен был хотя бы дружественный нейтралитет России, а ещё лучше – союз с ней. Да, такой союз позволял бы Берлину смотреть на вопросы войны и мира более свободно, но ведь и России он позволял бы сокращать военные расходы в пользу так необходимых нам мирных.
Николай не внял голосу здравого смысла и на этот раз, и «клячу» будущей войны начинали постепенно настёгивать кнутом… Англия была среди активнейших «кучеров», но старательно придерживалась позиции «я не я, и лошадь не моя, и я не извозчик».
Иначе смотрел на тот период знаменитый лидер думских крайне правых, курский помещик Марков-второй… Николай Евгеньевич слыл личностью своеобразной, представляя собой классический, так сказать, образец «оголтелого» монархизма. Богатый землевладелец, он был неотделим от самодержавия, потому что с его падением он терял всё (всё он и потерял)… В эмиграции Марков написал книгу «Войны тёмных сил», где все напасти общества выводил из масонского заговора.
Не имеющий ни малейшего представления о том, что социальный процесс определяется объективным экономическим фактором не меньше, чем субъективными групповыми усилиями, Марков то и дело попадал пальцем в небо. Но человеком он был по-своему неглупым, и уж, во всяком случае, информированным. Так вот, он писал: «Как только масонское влияние увлекло русскую дипломатию в объятия управляемого масонами «коварного Альбиона», тотчас обострились русско-германские отношения, и Россия оказалась втянутой в мировую войну».
Марков переоценивал (а точнее, совершенно неверно оценивал) значение русско-французского союза и считал, что он-то и удерживал Европу от войны. Но зловещую роль Англии и «тёмных сил» Марков уловил верно.
Вообще-то Англию «подпирало» и с другой стороны. Если в 1907 году там бастовало 147 498 рабочих, то в 1909 – уже 300 819, а в 1911 – 931 050.
Рост приличный…
11 августа 1911 года «Daily Mail» писала: «Стачечники – хозяева… положения… Гражданская война – к счастью, сопровождающаяся лишь незначительными насилиями – в разгаре».
Вряд ли такие новые черты английской жизни устраивали английскую элиту, привыкшую к тому, что хозяином положения является она. И если Ленин выдвинул впоследствии лозунг превращения империалистической войны в войну гражданскую в интересах Труда, то Капитал был тоже не дурак и вёл дело к тому, чтобы в своих интересах превратить начинающуюся гражданскую войну в войну империалистическую.
Ведь такая война едоков убавляет, а рабочих мест прибавляет.
ОДНАКО планировать первый военный импульс со стороны Англии было не лучшим решением для Золотого Интернационала и заокеанских планировщиков будущей войны. Вернее было воспользоваться Францией. А ещё лучше – Россией, да на неё инициативу войны и свалить.
В 1912 году вначале премьер-министром Франции, а в 1914 году – её президентом стал Раймон Пуанкаре. Свой человек французских магнатов тяжёлой индустрии, поверенный концерна Шнейдера в ле Крезо, уроженец отторгнутой у Франции после Седана Лотарингии, Пуанкаре был ориентирован исключительно на войну, как и пушки производства «Шнейдера-Крезо».
«Пуанкаре – это война», – говорили умные люди сразу после того, как Золотой Интернационал Капитала поставил его во главе окончательных военных приготовлений Франции и Европы. К слову, одного этого прозвища («Пуанкаре-война») достаточно для того, чтобы увидеть лживость утверждения о единоличной-де ответственности Германии и кайзера за развязывание мирового конфликта.
Для того чтобы расценить привод к власти Пуанкаре как верный симптом готовности капитала Франции к скорой войне, были и более серьёзные основания, чем броские словесные ярлыки. Сама личность Пуанкаре, весь его политический настрой идеально подходили для войны постольку, поскольку он был подчёркнуто равнодушен к проблемам внутренней политики, отдавая всего себя политике внешней. Причём политике агрессивной, реваншистской и наступательной.
Пуанкаре потому и стал перед войной президентом Франции, что его президентство обязано было стать «военным». Среди той сотни-другой первых закулисных и публичных фигур, которые во имя личных корыстных интересов приближали Мировую Бойню, Пуанкаре был, пожалуй, наиболее последовательным и цельным выражением идеи войны. И его прозвище в некотором смысле было математически точным. Ведь оно возникло после того, как «мой двоюродный брат – это война» сказал кузен Раймона Пуанкаре, великий французский математик Анри Пуанкаре.
Стефан Пишон, бывший в 1906—11 и в 1913 годах министром иностранных дел Франции, считал, что если бы в Елисейском дворце в 1914 году был не Пуанкаре, а Клеман Фальер (президент Франции до 1913 года), то и войны бы не было. Преувеличение, конечно: к войне, к её подготовке приложили руку и Фальер, и сам Пишон… При этом не в них и даже не в Пуанкаре, то есть в исполнителях, была суть. Войну делали неизбежной тогдашние хозяева мира – «денежные мешки». Однако мнение коллеги Пуанкаре что-то да значит.
Важно оно и потому, что ещё раз опровергает миф о том, что единственной виновницей войны и её инициатором была Германия.
А ведь кое-кто отдаёт инициативу и России, и тоже облыжно. Хотя роль царизма в непосредственном развязывании войны оказалась, как мы увидим, своеобразной до безобразия…
Глава 4. Балканы – геополитический капкан для России…
ДО НАЧАЛА Первой мировой войны, «войны Пуанкаре», прошли две скоротечные Балканские войны, позволившие расставить декорации пролога Мировой Бойни. Заодно были проверены некоторые тактические идеи и новые методы ведения военных действий, которые в полной мере развились в скором будущем.
Почему-то считают, что Первую Балканскую войну между славянским в своей основе Балканским союзом (Болгария, Сербия, Черногория, Греция) и «младотурецкой» Турцией благословил и подтолкнул царизм. Но это объяснение и поверхностное, и неверное, хотя внешне всё так и было.
Внешне, но не по сути. Славянские войска воевали не русским, а французским оружием, турецкие же – немецким, и генерал фон дер Гольц фактически командовал турками.
Балканские славяне были нам наиболее близки и по языку, и даже вроде бы, по сердечной склонности, особенно сербы. Тем не менее России на Балканах делать было нечего уже потому, что за десятилетия своей балканской политики она имела на Балканах лишь непрочную славу, могилы русских солдат и бульвары в балканских столицах, названные именами русских генералов.
Морально Россия имела на славянских Балканах «непробиваемые» позиции, а вот материально её влияние было фактически ничтожным… Да и Союз-то Балканский был выразителем интересов славянства только в речах его лидеров. Вот мнение Николая Николаевича Беклемишева, интересного русского аналитика, высказанное в 1914 году накануне Мировой войны: «Балканский союз состоялся именно для перевода земель Европейской Турции к более платежеспособным организациям, которые обременялись при этом новыми обязательствами вследствие необходимости военных займов. Само собой разумеется, что значительную часть обязательств Турции предназначено было перевести на славян, как наиболее покладистых плательщиков, и этим перераспределением надлежало заняться технической комиссии в Париже».
Спрашивается, при чём здесь Россия? И где тут её выгоды – хоть экономические, хоть политические?
Лучшей помощью «братьям-славянам» стало бы наше внутреннее всестороннее развитие, которое позволило бы окрепшей России в будущем возглавить славянский мир.
«А как же с возможным перехватом у России влияния?» – возможно, спросит кто-то.
Ну, если бы балканские славяне, увидев, что русские не склонны лить свою кровь ради их интересов, с какого-то момента охладели бы к русским, то это доказывало бы, во-первых, непрочность их чувств к нам. Собственно, XXI век эту непрочность даже у болгар выявил со всей очевидностью.
Во-вторых, стало бы ясно, что и раньше не стоило русским на Балканах «огород городить».
Увы, в балканской сфере русской политики тон задавали иные настроения. Русский посланник в Белграде Гартвиг был ярым германофобом, славянофилом и сторонником всемерной поддержки Сербии, но прав ли был здесь Гартвиг?
Нет, конечно! Слишком часто России приходилось отдуваться на Балканах за тех, кто не очень-то за это был нам благодарен… В начале XX века А. Ф. Кони – современник русско-турецкой войны 1877—78 годов – написал о том времени интересные воспоминания, где говорилось и вот что: ««Братушки» оказывались, по общему единодушному мнению военных, «подлецами», а турки, напротив, «добрыми честными малыми», которые дрались как львы, в то время как освобождаемых братьев приходилось извлекать из кукурузы»….
А вот мнение Е. В. Тарле: «Крымская война, русско-турецкая война 1877—78 годов и балканская политика России в 1908–1914 годов – единая цепь актов, ни малейшего смысла не имевших с точки зрения экономических или иных повелительных интересов русского народа».
Так ведь оно и было, увы…
Не лишним будет привести и оценку Генерального штаба генерал-майора Евгения Ивановича Мартынова. О русской восточной политике он писал: «Для Екатерины овладение проливами было целью, а покровительство балканским славянам – средством. Екатерина на пользу национальным интересам эксплуатировала симпатии христиан, а политика позднейшего времени жертвовала кровью и деньгами русского народа, для того чтобы на счёт его возможно комфортабельнее устроить греков, болгар, сербов и других, будто бы преданных нам единоплеменников и единоверцев».
Все они: и Кони, и Тарле, и Мартынов – писали сущую правду! Балканы приветственно махали России, а экономически обслуживали Запад.
Александр II «освобождал» болгар от турок и на этом деле обеспечил России миллиардный внешний долг! А если бы те силы и деньги, которые мы «ухнули» на Балканах в 1877 году во имя подвигов Скобелева, за десять лет до этого мы вложили в Русско-Американскую компанию на тогда ещё русской Аляске, то не пришлось бы России эту Аляску за гроши Америке продавать. А ведь кое-кто Александра II держит за чуть ли не великого государя…
Эх!..
Генерал Мартынов употребил горькие слова «будто бы преданных нам…» не с пустой головы. В его оценке, в оценке Кони особых преувеличений не усматривается, если знать, что боевые потери русской Дунайской армии составили за время русско-турецкой войны 1877—78 годов примерно 40 % личного состава, союзной румынской армии – менее 15 %, а участие в освобождении Болгарии «болгарского ополчения» было эпизодическим, и, соответственно, ничтожными были его потери. Сербия тоже выставляла против турок войска, но скромные как по количеству, так и по их боевой активности.
И преувеличивал ли Кони, когда писал: «Мрачной иронией дышало пролитие крови русского солдата, оторванного от далёкой курной избы, лаптей и мякины, для обеспечения благосостояния «братушки», ходящего в сапогах, раздобревшего на мясе и кукурузе и тщательно запрятывающего от взоров своего «спасителя» плотно набитую кубышку в подполье своего прочного дома с печами и хозяйственными приспособлениями»?
Однако опыт тогдашнего «освобождения славян», который стоил России двухсот тысяч солдатских жизней (и это в то, относительно малокровопролитное, время!), впрок нам не пошёл. Царизм по-прежнему заглядывался на Царьград-Константинополь-Стамбул и рассчитывал, что «братушки» будут в таком походе подмогой.
Теперь, уже в десятые годы нового XX века, в Петербурге вновь раздавались громовые речи о «славянском единении» и необходимости «поддержать братьев против нехристей».
Мнение Беклемишева о сути Балканского Союза мы знаем. А вот мнение о Балканских войнах XX века Е. В. Тарле: «Сербия и Болгария живут… земледелием и скотоводством, и для них… вопрос о Македонии (один из основных поводов к войне с Турцией. – С. К.) был… вопросом о новой пахотной земле и новых пастбищах… Для Сербии приобретение Салоник было равносильно выходу к морю, в чём так нуждались экспортеры сербского скота и сырья».
Вот какова была подоплёка конфликта, читатель.
В чём тут заключался интерес России, не пойму…
Да его ведь и не было!
ПЕРВАЯ Балканская война началась 9 октября 1912 года, а 30 мая 1913 года уже закончилась победой славян. По настроению и формальным результатам войну можно было назвать национально-освободительной, но подлинная суть её выражалась словом «репетиция». Прибавить к этому можно было разве что ещё одно ключевое слово: «повод» – повод для нового вмешательства России в чужие, вообще-то, для неё дела. Балканские страны сыграли роль живых «оловянных солдатиков», а Россия – подставного распорядителя. Но отныне Россия и славянские Балканы были связаны публично и зримо.
Не то что гимназические учителя, но даже мальчишки-газетчики теперь твёрдо знали: славянских братьев мы в обиду не дадим ни «турке», ни «немчуре». Если учесть, что нью-бердичев… то есть петербургская кадетская «Речь», была в руках евреев Гессена и Винавера, бойкие «Биржевые Ведомости» – еврея Проппера, разухабистый «День» – евреев Когана и Биккермана, популярная дешёвая «Копейка» – еврея Городецкого, а московские «профессорские» «Русские Ведомости» – еврея Иоллоса (известный сионист Жаботинский был здесь заграничным корреспондентом), то «истинно русский» дух во всех слоях общества поддерживался постоянно и согласованно. В массовом русском сознании из Германии активно делали врага. Удавалось это тем проще, что Белград не какой-то там Агадир.
Сбывались слова Льва Толстого, сказанные в 1893 году, о том, что войны русских с немцами будут «требовать все… газеты, и, как это всегда кажется, общественное мнение всего народа».
Народа ли?
Сам Толстой понимал, что в тогдашней России «общественное мнение» всё чаще становится на деле антиобщественным, потому-то он и отметил: «…как это всегда кажется». Но то, что понимал Толстой, понимали и через двадцать лет после его предупреждения, увы, далеко не все.
Спровоцированный смысл первой Балканской войны хорошо виден из того, что не успели бывшие союзники отпраздновать победу, как началась Вторая Балканская война, теперь – между поощряемой немцами Болгарией и… остальными участниками Балканского союза, к которым присоединились Румыния и… Турция.
Здесь всё «провернули» быстро: с 29 июня до 10 августа 1913 года. Болгария потерпела поражение, и часть её новых земель совместно общипали «братья»-сербы, греки и турки.
Турецкие акции несколько укрепились, и теперь Париж мог не опасаться разрушения Турции, в которой 63 % (почти две трети!) иностранных капиталовложений было французского происхождения.
В ЭТОЙ книге я практически не касаюсь отношений России в XX веке с Австро-Венгрией, да и Турцией, но для наших целей это – вполне второстепенные сюжеты. К началу XX века Турция – былой грозный противник России – не котировалась, ослабела и имела устойчивую и вполне «заслуженную» ей репутацию «больного человека Европы».
Австро-Венгрия – при том, что эта «лоскутная империя» была раздираема внутренними противоречиями – и к началу Первой мировой войны была достаточно всё же сильна и представляла для России определённую угрозу.
Тем не менее серьёзным противником «один на один» Австрия быть для России не могла с любой точки зрения. Достаточно напомнить, что чешские полки австрийской армии во время войны порой переходили на сторону русских с развёрнутыми полковыми знамёнами… Психологически ситуацию прекрасно описал Ярослав Гашек в своём бессмертном «Швейке», причём Гашек знал, о чём писал: он сам воевал и сам быстро перешёл на сторону России.
На протяжении веков Австрийская империя была одним из ведущих участников европейского политического «ансамбля», а Вена – важнейшей европейской столицей, от которой зависело решение важнейших вопросов. Однако если Пруссия усиливалась, объединяя вокруг себя всех немцев, то Австрия как второе (и даже первое по мощи) государство немцев постепенно дряхлела.
Во второй половине XIX века Австрийская империя вела активную борьбу с Прусским королевством за гегемонию во всё ещё разъединённой Германии, но и тут всё было непросто… Так, в 1864 году Австрия вместе с Пруссией провела войну против Дании, закончившуюся передачей провинций Шлезвиг и Гольштейн под управление Пруссии и Австрии. А вскоре из-за этих же земель началась уже… австро-прусская война 1866 года. Она окончательно расставила точки над «i»: пруссаки при Садовой победили, австрияки проиграли и, чтобы как-то удержаться в европейских лидерах, в 1867 году образовали «двуединую» Австро-Венгерскую империю, объединившись с Венгрией.
Ранее Венгрия по отношению к Австрии имела положение полуколонии, но теперь поддержка венгерских магнатов оказывалась просто необходимой для укрепления расшатанного имперского фундамента… Былая абсолютистская Австрия была преобразована в «конституционное» двуединое государство, разделённое по линии реки Лейта на две самоуправляемые части: Австрию (Цислейтанию) и Венгерское королевство (Транслейтанию).
И почти сразу после этого Австрия нормализовала свои отношения с объединённой под рукой Пруссии новой Германской империей, а также с Италией. В 1882 году был образован блок «центральных держав» – Тройственный союз Германии, Австро-Венгрии и Италии, который в 1891 году было договорено автоматически продлять в 1902 и 1912 году.
Однако с самого начала «Тройственного согласия» европейская роль Австрии, уже в облике «Австро-Венгрии», была решена: она становилась в новой политической «тройке» одной из «пристяжных» при германском «кореннике». В русских делах, впрочем, Австрия то и дело сбивалась на враждебную к России политику, в связи с чем былые «дружественные» отношения Вены и Петербурга времён наполеоновских войн сменились более чем прохладными. А растущее стремление Петербурга «встревать» в дела южных славян на Балканах не исключало вероятности прямого военного конфликта между Австро-Венгрией и Россией. Но единоличный конфликт был, как уже сказано, вряд ли возможен: ни внутреннее политическое положение, ни состояние австрийской экономики не позволяли Австрии идти на самостоятельную антироссийскую авантюру. В то же время Австрия была прямой, в том числе военной, союзницей Германии, как член Тройственного союза.
Всё это англосаксонские планировщики будущей войны, конечно же, учитывали.
В РУССКИХ балканских сюжетах издавна фигурировала тема черноморских проливов, не изжитая и к началу XX века. И раз уж они помянуты, то скажу, забегая вперёд, что ещё одним стойким заблуждением является уверенность многих в том, что в начавшейся вскоре Большой, Мировой, войне Россия воевала как раз за обладание черноморскими проливами и что именно проливами собиралась-де расплатиться Антанта с Россией в случае общей победы.
Увы, читатель, и «за проливы» русские Иваны платили жизнью в счёт будущих прибылей всё тех же Ротшильдов. Проливы нужны были им и Нобелям, как хозяевам русской нефти. Проливы нужны были французскому Капиталу, владевшему Донбассом и тяжёлой промышленностью Юга России.
«Русскими» проливами перерезáлись бы и германские интересы на Ближнем Востоке, уже во славу Ротшильдов английских, а заодно с ними – и во славу нефтяного магната Детердинга…
Впрочем, англичане больше рассчитывали на то, что босфорско-дарданелльский «улов» Николая Романова разделят на всех.
Не светило нам ничего и на самих Балканах, хотя в России тогда думали иначе. Есть интересный документ – «Записка статского советника А. М. Петряева». Александр Михайлович Петряев знал Балканы хорошо, он там долго служил консулом. Будучи уже товарищем министра иностранных дел в 1917 году, он писал: «Англия и Франция не будут способствовать образованию на берегах Адриатики большого славянского государства, тяготеющего к России. Они, несомненно, предпочтут создание независимого Хорватского королевства, которое всецело подпадет под их влияние».
Петряев ошибся – Югославия была создана на основе объединения Сербии и Хорватии как раз при поддержке Антанты.
Что ж так?
А почему бы и не так, если в мае 1915 года не в славянском Петрограде, а в туманном Лондоне был образован Югославянский комитет во главе с хорватом Анте Трумбичем, и этот комитет сыграл выдающуюся роль в послевоенном южнославянском государственном устройстве.
С помощью не русских, а англичан…
Даром что английский министр иностранных дел Грей невозмутимо говорил русскому кадетскому лидеру Милюкову во время его лондонского визита в 1916 году: мол, как там устроятся сербы с хорватами, это их внутреннее дело, а ещё оно касается России, не Англии.
Не вредно для нас помнить и о том, что якобы души не чающая в России Болгария «братушек» в 10-е годы XX века была теснейше экономически связана с Германией и Австро-Венгрией. Так что, рассориваясь с последними, Россия отношений с болгарами не улучшала. А ведь Болгария как политически, так и экономически была для нас доступнее (а значит, и перспективнее), чем, например, Сербия. Но в условиях буржуазного порядка вещей действовал принцип: «Близок локоть, да не укусишь!».
И будет правильным сказать, что Россия с её столицей Нью-Бердичевом, в начале войны спешно переименованным в по-русски звучащий «Петроград», шла к участию в мировой войне, имея две странные цели: сделать, во-первых, Германию из дружественного государства смертельным врагом и, во-вторых, окончательно дать повязать себя внешними влияниями и долгами, чтобы стать вотчиной иностранного Капитала.
Забегая вперёд, сообщу, что к 1917 году российский долг Англии составил примерно треть годового дохода Российской империи, и это было больше, чем Англия была должна Соединённым Штатам. Франции царская Россия задолжала в два раза меньше, чем Англии, зато в 1917 году уже «временная» Россия начала безудержно заглатывать американские займы, увеличивая государственный внешний долг.
ГЕНРИ Ноэл Брейлсфорд в «Войне стали и золота» писал об этом так: «С 1854 по 1906 годы Сити бойкотировало Россию. Заём 1906 последовал за явно инспирированными статьями в «The Times», которые предсказывали политическое соглашение (оно и последовало в 1907 году. – С. К.). Финансы и дипломатия в современном мире стали друг другу необходимы. Если бы какая-либо держава или группа держав удерживала монополию на мировом денежном рынке хотя бы в течение нескольких лет и сознательно использовала её в политических целях, она в конце концов диктовала бы свою волю России… Россия уязвима, так как она зависит от своей репутации на западных рынках совершенно так же, как любая из республик Латинской Америки».
«Лестное» для царской «могучей» России сравнение, не так ли, господа путинисты и либерасты?
Кроме займов неплохо срабатывало и другое средство, о котором с горечью писал известный нам полковник Игнатьев: «Россия издавна дорого платила за свою техническую отсталость, представляя лакомый кусочек для иностранной промышленности: без затраты капиталов, одной продажей патентов, что и носило громкое название «техническая помощь», можно было снимать любые барыши с русских заводов. «Техническая помощь» являлась одним из самых надёжных средств для обращения России в колонию и хорошим подспорьем для иностранного шпионажа».
Конечно, в самой России об этом строго помалкивали, и для «патриотически» настроенной российской публики сочинили имеющую хождение по сей день сказочку о том, как прекрасно заживёт после победы над «гуннами» «христолюбивая» Россия.
Время добавило к этой сказке ещё одну подлую и лживую присказку: «Эх, если бы не проклятые большевики»…
Вся эта «идиллия» разбивается о цифровые данные. Взглянем ещё раз на российскую долговую проблему… Накануне Октябрьской социалистической революции, в 1917 году, государственный долг России превышал 60 миллиардов рублей. Много это или мало? Пусть читатель судит сам: это составляло семнадцать довоенных годовых государственных бюджетов. При этом внешний долг составлял 16 миллиардов, из них около 9 миллиардов – краткосрочная задолженность.
Что это значило? А то, что в случае «войны до победного конца» одна из «победительниц», Россия, почти сразу должна была бы выплатить Западу почти три довоенных бюджета. Это не считая того, что из 19 миллиардов краткосрочных внутренних обязательств казначейства на долю англо-франко-заокеанского Капитала тоже приходилось немало.
Ну как тут не вспомнить Ленина: «Есть ли экономическая возможность в эру «финансового капитала» устранить конкуренцию даже в чужом государстве? Конечно есть: это средство – финансовая зависимость и скупка источников сырья (чем как раз усиленно занимались в России англичане и французы. – С. К.), а затем и всех предприятий конкурента».
Так что, как уж там было бы при сепаратном мире царской России с Германией, не знаю, но вот при совместной «победе» царской ли, буржуазной ли России вместе с Антантой «мирное» завоевание России последней было бы обеспечено!
Балканы становились для России политическим капканом, внешние займы – финансово-экономическим. Защёлкнуть эти капканы должна была будущая мировая война, в которую втягивали Россию.
Позже, познакомившись с запиской Дурново, мы увидим, что кое-кто из русской правящей элиты подобную угрозу видел до войны, но… Но даже обращения прямо к Николаю были тщетными.
Перед войной золотой запас России весил более двух с половиной тысяч тонн. Внешний долг, возникший как результат военных расходов, сразу «съедал» четыре пятых этой золотой горы, добытой русскими людьми из русских же недр. Вот за какое будущее якобы Россия Романовых и Витте отправляла на западные рубежи империи миллионы Иванов в серых шинелях, оторвав их от миллионов Марий.
И лишь яркие цветы иван-да-марьи, распустившиеся по весне над ушедшими в землю солдатами, напоминали потом о загубленных зазря жизнях, судьбах и любви.
БАЛКАНСКИЕ войны позволили расставить предпоследние точки. Все основные участники будущего европейского и мирового конфликта на серии встреч и переговоров, вызванных этими войнами, ещё раз посмотрели друг на друга и враг на врага. Кто-то был готов более, кто-то менее, но уже было возможно начинать.
Кайзер Вильгельм был уверен и в себе, и в Германии. А основания для этого он имел. Даже знаменитый французский политический деятель Эдуард Эррио – убеждённый антагонист Германии на протяжении всей своей долгой жизни– признавал: «Германия противопоставляет нам, помимо грозной армии, внушительную организацию. Она извлекает пользу из всего, черпая во всех областях практики и ума». И Германия действительно была готова отмобилизоваться, народ действительно был сплочён и организован.
А Россия? С одной стороны, российские «верха» хорохорились. С другой стороны, состояние дел в России можно было уяснить себе, ознакомившись хотя бы с таким перлом казённой мысли, как решение царского правительства от 15 декабря 1909 года, где заявлялось следующее: «Усовершенствование способов передвижения в воздушном пространстве и практические испытания новых изобретений должны составлять по убеждению Совета министров преимущественно предмет частной самодеятельности».
К началу войны у нас, благодаря таланту и энергии Игоря Сикорского, появился, правда, тяжёлый бомбардировщик «Илья Муромец», но общая картина получалась безрадостной: Германия производила во время войны до 2000 самолётов в месяц (здесь и далее указан максимально достигнутый месячный уровень), Франция – 2500, Англия – 2700, США – 2650, и даже Италия – 1000. А Россия – 215 (двести пятнадцать).
А вот данные по автотранспорту… При мобилизации армии воюющих стран получали следующее количество автомобилей: французская – около 5500 грузовых и около 4000 легковых машин; английская – 1141 грузовик и трактор, 213 легковых и полугрузовых машин и 131 мотоцикл; германская – 3500 грузовых и 500 легковых машин, а русская – всего 475 грузовых, но зато 3562 легковых машин.
Иными словами, если в развитых европейских странах автомобиль уже становился элементом экономики, то в России он всё ещё являлся предметом роскоши на потребу «чистой» аристократической и буржуазной публики.
Что же до Николая Романова, то он терял последние остатки уважения даже у честных людей из привилегированных классов. Летом 1908 года русский царь впервые в истории прибывал с визитом в Швецию. Русская миссия во главе с посланником бароном Будбергом и военным агентом Игнатьевым всходит на борт шведского катера, поднявшего русский посольский флаг. В ту же минуту стокгольмский рейд затягивается дымом: в нашу честь салютуют военные корабли и древние крепостные верки.
Русская эскадра запаздывает, но вот и она, с царской яхтой «Штандарт» впереди. Будберг готовится пересесть на яхту, и тут командир ближнего шведского миноносца вдруг сообщает в рупор:
– С яхты передают: «Посланника на борт не принимать!».
Самолюбивый Будберг багровеет, дисциплинированные Игнатьев и морской агент Петров молчат, недоумевая. На берегу они узнают: их не хотели допускать к высочайшему завтраку.
А за год до этой царской выходки шведы на том же рейде встречали Вильгельма II и наблюдали, как застопорившая ход яхта «Гогенцоллерн» принимала посланника Германии. Вильгельм вышел к трапу, снял фуражку и на глазах шведской эскадры трижды облобызал высшего представителя Рейха в Швеции.
Однако стокгольмский эпизод был лишь промежуточным звеном. В России давно говорили: «Ходынкой началось, Ходынкой и кончится»…
А как началось-то?
А вот как…
В мае 1895 года Николай II и императрица Александра Фёдоровна («Аликс») короновались в древней столице Москве. Среди коронационных торжеств числилось и народное гуляние на Ходынском поле. От «царей» были обещаны кулёк с конфетами, булкой и куском колбасы да «коронационная» памятная кружка.
«Гостинцев» заготовили 400 тысяч, а подвалило «на праздник» около полумиллиона! В обычное время здесь проводились учения войск, поле было перекопано и перерыто канавами и окопами. Их прикрыли досками, но что эти доски значили, когда напирала полумиллионная толпа? Люди приходили заранее, за сутки, скапливались, стояла дикая жара.
Начали раздавать кульки, толпа подалась, закричали первые задавленные. И через пару часов с поля увезли только трупов около 1300 (по официальным данным, а по неофициальным – около четырёх тысяч). Всего же пострадало десять тысяч человек.
Что было далее, читатель? У нас есть документ, принадлежащий перу лично Его Императорского Величества. Николай был человеком скрупулёзным и дневник вёл почти до самого своего расстрела. Вот записи тех дней…
«18 мая. Суббота
До сих пор всё шло, слава Богу, как по маслу, а сегодня случился великий грех. На Ходынском поле произошла страшная давка, причём ужасно прибавить, потоптано около 1300 человек!! Я об этом узнал в 10½ ч.; отвратительное впечатление осталось от этого известия. В 12½ завтракали и затем Аликс и я отправились на Ходынку. Собственно, там ничего не было; музыка всё время играла гимн и «Славься!». Обедали у Мама в 8 ч. Поехали на бал к Montebello (французский посол в России. – С. К.). Было очень красиво устроено. После ужина уехали в 2 ч.
19 мая. Воскресенье
С утра началось настоящее пекло. В 11 час. пошли к обедне. В 2 ч. Аликс и я поехали в Старо-Екатерининскую больницу, где обошли все бараки и палатки, в которых лежали несчастные, пострадавшие вчера. Уехали прямо в Александрию, где хорошо погуляли. В 7 ч. начался банкет. В 9½ ч. поехали к д. Сергею. Пили чай.
20 мая. Понедельник
День стоял отличный. Поехали к обедне (не к панихиде! – С. К.) в Чудов монастырь. В 3 часа поехал с Аликс в Мариинскую больницу, где осматривал вторую группу раненых. Тут было 3–4 тяжёлых случая (то есть «царям» показали считанные жертвы. – С. К.). Обедали с Мама. В 10½ поехали на генерал-губернаторский бал.
21 мая. Вторник
Встали поздно с чудным утром. В 11½ поехали к Ходынскому лагерю (не на поле – скорбеть, а на парадный смотр. – С. К.). После молебна все части прошли отлично. В 3¼ отправились в Александрию, где гуляли и пили чай. В 10¾ поехали на бал в Дворянское собрание».
И всё…
Более о трагедии нет ни слова. Зато идёт потоком: катались на лодке, ели, пили чай, мёд, обедали, ужинали.
И лез же кусок в горло!
Это потом Россия припомнит ему и кадрили под стоны умирающих, и обеды под слёзы сирот.
Кайзер же пользовался в стране огромной популярностью… В марте 1913 года наш кораблестроитель академик Алексей Николаевич Крылов вышел в плавание на немецком пароходе «Метеор» в качестве председателя Особой комиссии по исследованию успокоительных систерн Фрама. Эти успокоители качки на море в сфере политики не срабатывали, но общая работа хорошо объединяла русского инженера и старшего механика «Метеора» немца Шредера. По вечерам они коротали время за долгими беседами, и как-то Шредер оживлённо сказал:
– О, наш кайзер умеет найти путь к простым сердцам!
– И к вашему сердцу старого морского волка тоже? – шутливо спросил Крылов.
– Алексей Николаевич, судите сами… Однажды мы компанией собрались в Гамбурге в скромной пивной за кружкой пива. Знаете, как это бывает: снаружи дождь, промозглый вечер, а за столом – старые приятели и добрая немецкая песня. Вдруг… отворяется дверь и входит кайзер.
– Один?
– Один, и даже без зонтика, в мокрой шинели.
– И вы?
– Мы, конечно, вскочили, молчим.
– А он?
– А он усмехнулся и говорит: «Что это вы замолчали? Спойте-ка мне «Вахту на Рейне», да угостите кружкой пива»…
– И вы угостили?
– Ах, Алексей Николаевич! Никогда я не пел так весело! В тот вечер я выпил лучшую кружку в своей жизни!
– А потом?
– Потом он сидел задумавшись и сказал: «Спасибо, друзья! Вы хорошо проводите своё время»…
И вышел.
В таких эпизодах не обходилось, конечно, без театральности, кайзер порисоваться любил. И сословный склад жизни от пивных «экспромтов» не исчезал: на торжествах по поводу спуска очередного дредноута кайзера окружали не корабельщики с рабочими мозолями, а элита во фрачных парах и белоснежных платьях, блистающая бриллиантами.
В толпе, наблюдающей это со стороны, стоял порой и молодой австриец Адольф Шикльгрубер с «кайзеровскими» усами и про себя возмущался таким несправедливым распределением ролей на празднике жизни. Он считал, что истинные его создатели тоже имеют право на свою долю почета и славы, но пока лишь восторженно смотрел на то, как стальная громада сползает со стапеля, роняя с обшивки капли «крестильного» шампанского.
Пройдёт год, и он окажется в окопах войны, которую со стороны Германии будет олицетворять Вильгельм. Но Вильгельм ли её начал? И хотел ли кайзер именно войны, а не германской военной мощи?
В фигуре Вильгельма II много противоречий, которые, в общем-то, неотделимы от любого империализма, а от германского тем более. Особенности характера кайзера лишь придавали этим противоречиям особый колорит. Академик Тарле – со слов некоторых современников, да и по собственному разумению – утверждал, что основой личности Вильгельма был-де инстинкт самосохранения. Мол, он ни разу не слетал на самолёте, не спустился на субмарине под воду, чего от него, мол, ожидали.
Ну не всем же быть птицами такого высокого государственного полёта, как орёл наш Владимир Владимирович Путин, бестрепетно летающий в сверхзвуковых истребителях и спускающийся в пучины вод…
Тарле был человеком сугубо гражданским, интеллигентствующим, от боевых самолётов и от подводного флота далёким, и явно упускал из виду, что во времена перед Первой мировой войной (да и значительно позже) взлетевшие самолёты не всегда благополучно приземлялись, а лодки – не всегда всплывали вновь. А зря рисковать собой Вильгельм, как ответственный глава государства, просто не имел права.
Биография Вильгельма содержит немало и любопытных, и загадочных моментов. Вот, например, один из них. 28 октября 1908 года в английской «Daily Telegraph» была опубликована беседа с кайзером. Странным образом её пропустила цензура и канцлера, и министерства иностранных дел. Потом, правда, были путаные объяснения, что её, мол, просто не прочли, как будто речь шла о некой малозначащей бумажке. А между тем публикация «Daily Telegraph» вызвала реакцию более чем бурную. Вильгельм жаловался на враждебность Англии к Германии, говорил о желательности дружбы двух стран и сообщал, что в эпоху бурской войны отклонил секретное предложение Франции и России о совместном выступлении против Англии.
В Германии по поводу «неосторожного», «опрометчивого» интервью тоже поднялась газетная буря. Оценил как политический и дипломатический дилетантизм этот шаг кайзера и Тарле. А ведь в таких действиях Вильгельма скорее усматриваются его умный, согласованный с МИДом зондаж и попытка расстроить только-только сложившуюся Антанту.
Использование прессы руководителем такого уровня для целей политического зондажа было по тем временам делом новым.
Нет, Вильгельм был непрост.
И очень непрост…
Граф Игнатьев, наш военный агент в Париже, хорошо знавший и Берлин, о Вильгельме пренебрежительно не отзывался, хотя симпатий к нему тоже не испытывал. «Среди бесцветных монархов начала века типа Николая Второго, – писал Игнатьев, – Вильгельм, несомненно, выделялся природной талантливостью, скованной узкими монархическими идеалами, и при своей опасной фантастике служил хорошим прикрытием для совсем не фантастического развертывания дерзких планов»…
Замечу уже я сам: не только «прикрытием» служил Вильгельм – и дерзкие планы-то составлялись не без кайзера.
Игнатьев, наблюдая однажды в Берлине ежедневный вахтпарад с оркестром, проходящий под окнами его гостиничного номера, верно угадал, что «эта внешняя муштра составляла часть системы боевого воспитания не только армии, но и всего немецкого народа».
Что ж, метод срабатывал, и Тарле, выставляя Вильгельма исключительно недалёким поверхностным фанфароном, сам, пожалуй, не очень-то глубоко проникал в суть непростой проблемы выстраивания жизни реального государственного организма.
А вот Вильгельм был в этих вопросах далеко не дилетантом. Он, например, разошёлся с Бисмарком во взглядах на социальный вопрос. Бисмарк намеревался потопить рабочее движение в крови, Вильгельм настаивал на социальных реформах сверху и даже выдвигал мысль о международной конференции по социально-политическим вопросам. Благодетелем рабочего класса кайзер не был, но внутренняя политика Вильгельма отличалась от политики Николая в принципиально лучшую сторону.
Да ведь не забудем, что и властвовал кайзер не в покорно почёсывающей затылки и прочее «Расее», а в цивилизованной европейской великой державе. Чтобы понять сегодня, как различались монархи России и Германии, как различались сами царская Россия и кайзеровская Германия, достаточно знать, как распорядились они в грядущей войне своим самым ценным и в философском, и в чисто военном отношении достоянием – людьми.
Рядовой германский резервист был воякой получше, чем молодой солдат срочной службы. Тем более был хорош запасной немецкий унтер-офицер. Однако и русский «унтерцер» запаса не очень-то ему уступал, а порой и превосходил по командным, боевым качествам и воспитательным способностям – из царских унтеров потом получались неплохие советские генералы. В образовании разница между немцем и русским, конечно, была, но долгие годы нелёгкой «царёвой» службы позволяли вырабатывать и в России вполне кондиционных младших командиров.
И этот резерв, этот, без преувеличения, «золотой запас» русской армии всеобщая мобилизация погнала в строй рядовыми! Готовые фельдфебели и взводные в первые же месяцы войны сложили свои головы в Галиции, в Восточной Пруссии. Учить теперь русского новобранца было некому.
А немцы поступили «с точностью до наоборот». Их запасные унтер-офицеры, обогащённые вдобавок к прошлому армейскому ещё и жизненным опытом, стали надёжным костяком германских войск.
Как видим, Вильгельм и его генералы – в отличие от «кузена Ники» и его бездарных генералов – хорошо понимали, что «кадры решают всё».
МИЛИТАРИСТСКАЯ пропаганда в Германии была поставлена на широкую ногу, с учётом театральных склонностей её «первого солдата» – кайзера Вильгельма.
Сам этот солдат был, повторю, позёрства не чужд. Так, с началом мировой войны он приделал к своему автомобилю сирену с лейтмотивом «вечно ищущего нового» бога Вотана из вагнеровской оперы «Кольцо нибелунгов». Автомобиль кайзера мчался по Берлину, его обгоняли мотивы «грядущей победы», и всё это было вполне в духе, немецкой массой одобряемом.
Однако тяга к позе и эффекту сослужила немцам недобрую службу. Поводов тыкать в свою сторону пальцем они дали более чем достаточно. Генерал Брусилов летом 1914 года отдыхал в немецком Киссингене. Уже начался сараевский кризис, о котором речь впереди, немцы проклинали сербов, а заодно и вступающихся за них русских.
На центральной площади Киссингена был воздвигнут макет Московского Кремля и под гром сводного оркестра подожжён со всех сторон. Брусилов вспоминал: «Дым, чад, грохот рушившихся стен. Колокольни и кресты накренялись и валились наземь. Толпа аплодировала, и неистовству её не было предела. Над пеплом наших дворцов и церквей, под грохот фейерверка загремел немецкий национальный гимн».
Рассказ Брусилова явно правдив, и картина нарисована в нём впечатляющая, ничего не скажешь. А среди документов той эпохи найдётся достаточно достоверных подтверждений, что тем летом немцы были готовы воевать уже не с макетами. Но быть готовым к войне – не значит её начать. А тупой шовинизм одинаково отвратителен во всех странах. Не пройдёт и месяца, как поощряемая царскими властями толпа вандалов в Петербурге разгромит и разграбит не макет, а посольство Германии. Безвозвратно погибнут ценные художественные коллекции посла Пурталеса.
Что же до горящих макетов Кремля, то они ещё аукнутся немцам на большом историческом отдалении. О них ещё упомянет неугомонный романист Валентин Пикуль.
Но как!
Подправить в нужном направлении исторический факт порой не так уж и сложно. Для этого надо вырвать его из жизни той эпохи, которой факт принадлежит. Пикуль так и поступил: рассказал о рушащемся в немецкий огонь русском Василии Блаженном – бутафорском, а рядом упомянул Бисмарка, и…
И фактомонтаж готов: в подсознание читателя закладывается мысль о том, что немцы-де в своих мечтаниях жгли русские кремли уже в бисмарковские времена. И как-то забывается, что не макетный, а настоящий Кремль сожгли (было такое в нашей истории) «милые, обаятельные» французы.
В 1812 году…
Но до псевдоисторических «монтажей» Пикуля в 1914 году было ещё далеко. Пока что воинственные спектакли на германских площадях позволяли франко-русской Антанте уверять, что войну вот-вот начнет Берлин.
Академик Хвостов в капитальной советской «Истории дипломатии» как убедительнейшее доказательство того, что «именно Германия начала войну в августе 1914 года», цитирует письмо германского статс-секретаря Ягова послу в Лондоне: «В основном Россия сейчас к войне не готова. Франция и Англия также не захотят сейчас войны. Через несколько лет Россия уже будет боеспособна. Тогда она задавит нас количеством своих солдат; её Балтийский флот и стратегические железные дороги уже будут построены. Наша же группа слабеет (имелось в виду одряхление Австро-Венгрии. – С. К.). В России это хорошо знают и поэтому, безусловно, хотят ещё на несколько лет покоя».
Эти строки фон Ягова стали классически известными, их приводят все кто ни попадя, однако…
Однако фон Ягов писал это князю Лихновски – убеждённому англоману и англофилу! Позже Ягов даже обвинит Лихновски в излишнем потворстве Англии. Но и сам Ягов во время войны был сторонником замирения с Англией, заключения сепаратного мира с нами. Он сетовал: «Жаль, что в России нет авторитетной власти и мужик должен истекать кровью»…
Если агрессивно (по отношению к России) были настроены исключительно немцы, то как тогда надо понимать то, что не кайзер, а славянские «Млада Босна», «Народна одбрана», сербская офицерская тайная организация «Союз или смерть» (известная и как «Чёрная рука») создали тот повод, который выводил в окопы Россию? 28 июня 1914 года в Боснии, в Сараево, был убит наследник австрийского престола эрцгерцог Франц-Фердинанд, приехавший туда на манёвры австрийской армии.
К ПОКУШЕНИЮ были причастны сербская контрразведка и её начальник полковник Драгутин Дмитриевич, он же – вождь «Чёрной руки» по кличке «Апис» («apis» по латыни – «пчела», и Драгутина так прозвали ещё в отрочестве).
Аписом звали и священного быка древнеегипетского бога Осириса. Быка связывали с культом мёртвых: он способствовал увеличению количества приносимых жертв. (Интересно, что Валентин Пикуль, явно не зная точного смысла прозвища «Apis», приписал ему как раз «бычью генеалогию»).
Впрочем, именно вторая символика полностью себя оправдала. Культу мёртвых Дмитриевич-«Апис» таки послужил… Правда, служил ему «Апис» не в одиночку: ещё в мае он получил провоцирующую телеграмму из… русского генерального штаба, который извещал сербский генштаб о предстоящем-де нападении Австро-Венгрии на Сербию. Ложно сообщалось, что это решено на совещании (действительно бывшем) Вильгельма и эрцгерцога в богемском замке Конопище под Прагой. А объявленные австрияками манёвры якобы только ширма для сосредоточения войск на сербской границе.
Русский военный агент (атташе) граф Игнатьев писал позже: «Много таинственного и необъяснимого, в особенности в русских делах, оставила после себя мировая война». Вспоминая предвоенные впечатления от русского Генштаба, граф размышлял и так: «Чем, например, можно объяснить, что во главе самого ответственного секретного дела – разведки – оказались офицеры с такими нерусскими именами, как Монкевиц по отчеству Августович и Энкель по имени Оскар?».
Советский же историк Михаил Покровский прямо считал, что убийство Франца-Фердинанда было спровоцировано русским генштабом. Что ж, очень может быть, но с одной поправкой: определёнными кругами в русском Генштабе, связанными с определёнными кругами в России и вне её.
Знал, похоже, о подготовке покушения и сербский премьер Пашич.
Не менее весомы и мнения о том, что убийство было организовано в Вене. Если проследить за последними часами жизни обреченного эрцгерцога, то становится похоже на то, что и это – правда.
Принятые в Сараево «меры безопасности» в связи с визитом эрцгерцога гарантировали одно – опасность. Медленная езда по кривым улочкам, толпы народа и… специально расчищенное от людей место для бомбиста.
Однако первое в тот день покушение, с брошенной бомбой, оказалось неудачным. Бомба перелетела под колёса заднего автомобиля и ранила адъютанта эрцгерцога.
Вместо того чтобы прекратить разъезды, ответственный за безопасность фельдцехмейстер Потиорек вновь везёт Франца-Фердинанда по улицам и даже не прикрывает его телохранителями на подножках. С левой стороны наследника и его жену добровольно страхует граф Гаррах, но Гаврило Принцип всаживает в августейшую чету серию пуль с правой подножки. Как раз тогда, когда Потиорек приказывает шофёру затормозить.
Франц-Фердинанд был женат на славянке – чешке графине Хотек (Принцип застрелил и её) – и имел планы создания западного славянского государства в рамках единой империи. Не симпатизировавший Францу-Фердинанду Гитлер в «Mein kampf» даже назвал его «великим другом славян». Будущий фюрер тут, конечно, выдал эрцгерцогу чересчур определённую характеристику, но подобные даже расплывчатые замыслы увеличивали как число друзей наследника австрийского престола, так и, естественно, врагов. Император Франц-Иосиф был стар, в 1914 году ему шёл 84-й год, и в 1916 году он умер. Займи его место Франц-Фердинанд в условиях мира, война могла бы и не начаться, зато могла бы начаться российско-австрийская разрядка…
Уж не знаю, почему потянуло на откровенность бывшего английского дипломата Эдуарда Грея, но в своих «Воспоминаниях» он признался: «Миру, вероятно, никогда не будет рассказана вся подноготная убийства эрцгерцога Франца-Фердинанда. Возможно, в мире нет и даже не было человека, знающего всё, что требовалось, об этом убийстве».
Откуда, спрашивается, Грей – один из непосредственных организаторов войны из лагеря Антанты – знал о том, что о покушении «никто» «ничего» толком «не знает»? Обычно так пишут люди не только хорошо осведомлённые, но и причастные. Но слова Грея дают основания предполагать в событиях такую параллельность действий самых различных сил, когда все нити действительно ускользают из рук любого отдельно взятого человека…
За сутки до Сараевского убийства у себя на родине, в сибирском селе Покровском, был тяжело ранен знаменитый Григорий Распутин. Бывшая его приверженка (а может, и любовница) Феония (Хиония) Гусева ударила его в живот ножом, потом убегала от гонявшихся за ней мужиков с криком «Всё равно убью антихриста!», а ещё потом пыталась зарезаться сама.
При аресте у Гусевой изъяли номер газеты «Свет» со статьёй о Распутине крупного масона Амфитеатрова, с 1905 года жившего в Париже. А назавтра, в Сараево, Гавриле Принципу повезло больше, чем Гусевой в Покровском: эрцгерцог был убит.
Автор ни в коей мере не поклонник Распутина. Перекрёстное сопоставление исторических данных не позволяет сомневаться, что:
а) Распутин действительно врачевал царевича-гемофилитика, и это несколько извиняет мать Алексея как мать, но нисколько не обеляет её как императрицу, доверительно приблизившую к себе проходимца;
б) Распутин был, что называется, «шармёром» и мог людей, особенно с неустойчивой психикой (как и было у императорской фамилии), очаровывать;
в) Распутин был очевидной и весьма гнусной куклой в руках тех «тёмных сил», которые навязли в зубах и «левых», и «правых», и «центра».
Но…
Но в чём также не приходится сомневаться, так это в том, что Распутин в вопросе о войне мыслил верно и ненужной для России войны с Германией не хотел. Не хотел сам, помимо чьих-то влияний…
В здравом смысле этому малограмотному, но сметливому мужику отказать нельзя, и он рассуждал просто: «Германия – страна царская. Россия – тоже… Драться им друг с дружкой – накликать революцию. Революция – царям «по шапке». А куды ж тады Григорий?».
То-то и оно!
Точно так же (дословно так же, с поправкой лишь на различие словарей мужика и монарха) с вершин образования и трона рассуждал Вильгельм II в своих письмах к «Ники». Кайзер настойчиво отговаривал Николая от дружбы с «республиканской» Францией, срубившей голову Людовику XVI.
Дело было, конечно, не в республиканизме, но «Вилли», очевидно не без оснований, считал, что такие аргументы дойдут до «Ники» быстрее. Для нас же тут существенно одно: кайзер толковал о мире. Пусть даже как гарантии от революций, но мире!
Сохранение мира как цель и задача искупает всё! Недаром русский народ знает крепко: «Худой мир лучше доброй ссоры»! Но вряд ли русский царь знал пословицы и поговорки русского народа, и уж точно он не знал ни нужд его, ни путей, выводящих Россию к умному и мирному будущему…
На советы Вильгельма царь реагировал кисло. Однако у Распутина влияния на Николая было явно побольше, чем у Вильгельма. В царском дневнике имя «старца» попадается не так уж часто, но это скорее доказывает, что Распутин был для царя так же свят, как и Бог, имя которого всуе упоминать не рекомендуется. Так что «святой чёрт» Григорий мог оказаться тем частным фактором, который мог обусловить общее изменение политики, то есть отказ Николая в решительный момент от войны, несмотря на внешнее давление окружения. Ведь «Грегорий» был элементом внутренней жизни упрямого и своевольного императора, и поэтому «распутин»-фактор стоил многого!
Вот же, по свидетельствам знающих участников эпохи, Распутин решающим образом сорвал участие России в Первой Балканской войне. Логика тут была той же: «куды, мол, нам соваться, кады здеся, дома, не всё у порядке…». И, как ни странно, роль Распутин тут сыграл государственно положительную, хотя и в этом факте извращённость, бесцельность русского самодержавия проявились вполне наглядно.
Известный современный историк Александр Бушков не всегда оценивает события глубоко, однако глаз у него не только острый, но зачастую и верный. В своей книге «Россия, которой не было», Бушков задаётся вопросом: существовала ли для Российской империи возможность избежать русско-германской войны? И считает, что вероятность этого была, а «ключ» – в Гришке Распутине.
Вообще-то, «ключи» от войны всегда «золотые», а не личностные, но Бушков не ошибается в том, что война не была неизбежной. Несмотря на то что Россию добрый десяток лет готовили к войне именно с Германией, «германская» война даже ранним летом 1914 года и даже после Сараево была отнюдь не очевидной для огромного большинства русского общества, включая широкую армейскую массу.
Мировая война свалилась на русскую голову так же неожиданно, как в августе свалился бы на неё снег. И при определённых обстоятельствах Гришка, возможно, смог бы стать той «соломинкой», которая сломала бы спину «верблюду» войны.
Находятся желающие рассматривать Распутина как исключительно нравственную фигуру, вождя неких «духовных христиан» и радетеля-де за Землю Русскую. Всё это, конечно, глупости. А вот очень может быть, не глупости то, что Гришку и впрямь могли пырнуть ножом накануне выстрелов Принципа по согласованному плану. И, может, недаром одновременность этих двух событий – убийства в Сараево и покушения в Покровском – давно привлекла внимание исследователей на Западе и особенно в Германии, где порой кое-кто заявляет: в том, что война началась, виновен именно Петербург.
Автор известной в советское время книги «23 ступени вниз» Марк Константинович Касвинов над подобными версиями потешался, но и сам писал неубедительно: история, мол, «движется подчас слишком алогичными, иррациональными ходами».
Мысль странная! История-то движется порой действительно так, но лишь для тех, кто не видит того, как её движут.
И кто…
И зачем…
А покушение на Распутина очень уж удачно совпало по времени с сараевскими выстрелами. Позднее он говорил, что не будь случая с «окаянной» Феонией, не было бы и войны. И если есть основания усматривать руку определённых русских кругов в действиях «Пчелы»-Аписа, то уж тем более логично допустить их участие в покровских событиях.
Касвинов считал, что больше исторического смысла было бы при перемене результатов: если бы Фердинанд уцелел, а Распутина зарезали. Ну, как сказать. Похоже, Распутина просто не дорезали по расейской привычке к халтуре. Ведь ещё декабристов вешали так, что уже повешенные срывались и сетовали: «Эх, Россия! И повесить-то толком не умеют». За сто лет ничего не изменилось: теперь толком не сумели зарезать.
Так ли, иначе, но в общей схеме событий такие детали лишь драматизировали предвоенный фон и придавали ему пикантность. Сутью же ситуации было то, что военный взрыв становился потребностью новой империалистической эпохи.
Англия утрачивала первенство и желала поправить свои дела, физически уничтожив военную мощь главного европейского конкурента – Германии.
Франция стремилась к реваншу за Седан и возврату утраченных земель.
США…
Ну, США уже почти вышли на первую мировую позицию, а теперь за счёт войны рассчитывали прибрать Европу к рукам.
И каждая держава из этой троицы держав достигала своих целей только войной!
Только война могла уничтожить германский флот и подорвать колониальные требования Германии. Только военный реванш возвращал Франции Эльзас и Лотарингию. И только война, причём длительная, делала Соединённые Штаты господином Европы и мира и устраняла Германию как экономического конкурента.
Россия войной никаких конструктивных задач не решала, война приносила ей лишь протори и убытки…
Для Германии война была желательна, но не обязательна, Германия, обеспечив себе военную мощь, могла бы ограничиться чисто экономической экспансией, но как раз этого-то англосаксы ей и не желали позволить.
Бенито Муссолини – тогда ещё социалист, пацифист и редактор органа социалистов «Аванти» – понимал расстановку сил лучше многих… И в день Сараевского убийства он сказал коллеге-журналисту Мишелю Кампана: «Ситуация ясна. Центральные державы, атакуя Сербию, нападают таким образом на Англию и Францию. Всеобщий конфликт неизбежен».
Как видим, Муссолини, умный перспективный политик, Россию как фактор конфликта даже не упомянул.
Задумывали войну в Вашингтоне, Нью-Йорке, Лондоне и Париже. А вот техническую реализацию чужих руководящих идей можно было доверить и Санкт-Петербургу с биржевым «Нью-Бердичевым» на пару.
Что касается Берлина, то Берлин, повторю, желал не войны как таковой, он желал «места под солнцем».
Если бы старые колониальные державы потеснились бы в колониях в пользу Германии, если бы Россия, вместо того чтобы готовить себя к войне с Германией, активно с ней сотрудничала в налаживании экономического сосуществования, то Вильгельм и Капитал Германии вполне могли предпочесть войне такое мирное развитие ситуации, когда роль Германии в мире обоснованно возрастала бы в условиях мира.
УЗНАТЬ то, кто и как организовал убийство эрцгерцога и что этому сопутствовало, было бы, конечно, интересно. Однако интереснее понять, почему местом совершения акта, ставшего поводом к войне, были избраны именно Балканы? Ответ, впрочем, очевиден: чтобы непременно втянуть в войну Россию, для которой Балканы (и только Балканы) стали единственной «болевой» точкой в Европе.
Ясно и то, кому было нужно подключение России к европейской войне, однако не мешает остановиться на ряде моментов ещё раз…
С одной стороны, Сербия сама по себе была не прочь вовлечь Россию в свои проблемы, однако объяснить произошедший «сараевский» разворот событий просто расчётом сербов на помощь России в конфликте с Австрией не получается. И уж тем более во втягивании России в войну нельзя обвинить кайзера и Германию.
Да, начальник австро-венгерского Генерального штаба Конрад считал, что немцы призваны насадить культуру среди славян (Мольтке-младший говорил, впрочем, о будущей борьбе германизма и славянства как о борьбе двух культур). Но даже компетентные в военном деле генералы далеко не всегда разбираются в политике и уж тем более в экономике. А экономика объективно обеспечивала дружественные русско-германские отношения.
Да, основополагающий германский план начальника германского генштаба Шлиффена (умершего в 1913 году) предполагал ударить по Франции лишь в первую очередь, а после её разгрома перейти к России.
Однако основой плана Шлиффена были обходные движения – своего рода «стратегические Канны»… В Европе так реально и получилось: немцы вошли во Францию в обход – через Бельгию.
А вот в России ход конём немцам делать было просто негде, тем более что до собственно России немцам надо было пройти русскую Польшу.
Поэтому Шлиффен отнюдь не намеревался наносить по России решительный удар. Он был уверен, что поражение Франции образумит царизм и всё ограничится военной демонстрацией. Соответственно, руководящий германский меморандум имел название: «Война против Франции».
Для того чтобы сама обстановка вынудила немцев дописать в это название «… и России», прозвучали сараевские выстрелы. Только придав противостоянию с австро-германским блоком «общеславянский» смысл, можно было спровоцировать Николая на войну с Германией и рассчитывать на широкое одобрение в России такой войны.
Вспоминая же совет: «Ищи, кому выгодно», истоки покушения в Сараево мы отыщем не в Берлине, Вене, Белграде и Петербурге… Во всех этих столицах имелись активные сторонники войны, но все они, так или иначе, были в конечном счёте вольными или невольными марионетками в руках тех кукловодов, которые дёргали за ниточки, сидя в офисах Америки и Лондона. Причём дёргали не только «элиту», дёргали и народные массы, ибо, не оглупив их, нельзя было обеспечить успех антинародным замыслам.
Великий князь Александр Михайлович, дядя последнего русского императора, в своих мемуарах, опубликованных в 1932 году в Париже, писал: «Ни один из сотни миллионов европейцев того времени не желал войны. Коллективно все они были способны линчевать того, кто осмелился бы в эти ответственные дни проповедовать умеренность. За попытку напомнить об ужасах грядущей войны они убили Жореса в Париже и бросили в тюрьму Либкнехта в Берлине»…
Жан Жорес действительно был убит толпой, о чём ещё будет сказано. Но ведь эту толпу надо было умело взвинтить! Да и не все европейцы, даже вне толпы, индивидуально, «не желали войны»… Сам же Александр Михайлович и напоминал, что жена английского премьера леди Асквит в ответ на свой вопрос Черчиллю: «Что же, Уинстон, это мир?» – получила весёлый ответ: «Нет, война». При этом, по свидетельству леди Асквит, глаза у улыбающегося Черчилля блестели…
Ещё бы! Это ведь была и его война, которую готовил и которой желал и он…
И только ли он один?!
В целом это была война, подготовленная наднациональной Золотой Элитой. Однако не забудем, что составляли наднациональную Элиту национальные элиты империалистических держав.
Почти за год до сараевской провокации, в разгар первой Балканской войны, Ленин писал в «Правде» за 23 мая 1913 года: «Германский канцлер пугает славянской опасностью. Изволите видеть, балканские победы усилили «славянство», которое враждебно всему «немецкому миру». Панславизм, идея объединения всех славян против немцев – вот опасность, уверяет канцлер и ссылается на шумные манифестации панславистов в Петербурге. Прекрасный довод! Фабриканты орудий, брони, пушек, пороха и прочих «культурных» потребностей желают обогащаться и в Германии, и в России, а чтобы дурачить публику, они ссылаются друг на друга. Немцев пугают русскими шовинистами, русских – немецкими»…
Сказано было великолепно! И Ленин смотрел на ситуацию с позиций истинно русского человека с выдающимся государственным разумом. Он прекрасно понимал, насколько война, вообще война, России не нужна. Тем более что Россия была не готова даже к полноценной оборонительной войне. И поэтому Ленин свою мысль о русских и немецких шовинистах закончил так: «И те, и другие играют жалкую роль в руках капиталистов, которые прекрасно знают, что о войне России против Германии смешно и думать».
Увы, у последнего Романова отсутствовали и чуткий политический разум, и чувство Родины. Он шёл к войне как баран, и даже не как баран-провокатор, а просто как глупый баран, ведомый другими. Но он же, глава России, вёл под мясницкий нож мирового Капитала и всю Россию.
Что уж говорить о промышленниках Рябушинских, Гучковых, Коновалове, Терещенко, о великом князе Николае Николаевиче? Эти, блюдя свои человечески мелкие, но отнюдь не грошовые интересы, желали скорейшей войны не менее своих собратьев по классу собственников в США, Англии, Франции, Германии, Австро-Венгрии, Италии….
Уже упоминавшийся русский монархист Марков-второй громил со страниц своей газеты «Земщина» и с думской трибуны «прогрессивный» блок, но видел далеко не все его связи, наивно считая, что «пока был франко-русский (имелось в виду – без Англии. – С. К.) союз, войны не было, войной и не пахло». Марков не знал, что через несколько дней после 17 января 1913 года, когда Пуанкаре был избран президентом Французской республики, он заявил русскому послу в Париже Извольскому: «Для французского правительства весьма важно иметь возможность заранее подготовить французское общественное мнение к участию Франции в войне, могущей возникнуть на почве балканских дел».
Это было сказано за полтора года до Сараевского покушения, читатель!
Ну можно ли более кратко и более разоблачительно показать, что скорая война и сама географическая точка её инициирования были предрешены не политикой Берлина, а соединённой политикой тех то ли «тёмных», то ли «золотых» сил, к которым примыкала и французская элита, простодушно зачисленная Марковым в миротворцы?
Первым актом президента Пуанкаре стало отозвание из Петербурга посла Жоржа Луи и назначение на его место Теофиля Делькассе – одного из «отцов» Антанты с репутацией главного врага Германии.
Академик Тарле осуждающе сообщает, что в Германии это восприняли «как обиду, угрозу, враждебную демонстрацию». Ну а чем же это было, если не откровенной, неприкрытой угрозой, не наглой, провокационной антигерманской демонстрацией?
Не приходится сомневаться, что назначение Делькассе было, как это обычно и принято, предварительно согласовано с Петербургом. И от этого выходка Пуанкаре приобретала особенно провокационный и зловещий характер.
А тут ещё Николай II с подачи Извольского и министра иностранных дел Сазонова – в отступление от обычая даровать главам иностранных государств высшую в империи награду лишь по особым случаям – тут же наградил Пуанкаре лентой Андрея Первозванного.
Всё это выглядело так, что на передний край антигерманского фронта выдвигалась Франция.
Россия при этом составляла второй его эшелон.
А что же Англия?
В КОНЦЕ концов непосредственная европейская ситуация зависела от позиции Англии, хотя сама позиция Англии была уже не самостоятельной, а согласовывалась без афиширования с чиновными кабинетами Вашингтона и с биржей Нью-Йорка…
Да, внешне могло показаться, что ситуация от Англии только и зависела, и очень многие историки даже после войны так и не смогли избавиться от поверхностной уверенности в том, что всё определялось неизбежностью «пробы сил» между Германией и Англией.
Ну ещё бы! Именно эти две страны были тогда индустриализованы в наибольшей мере. В 1907 году процент рабочих и служащих в торговле, транспорте и промышленности по отношению ко всему самодеятельному населению составил для Англии 45,8 %, для Германии – 40 %, а для США – всего 24,1 %. Поэтому фактор США считал второстепенным даже такой историк-энциклопедист, как Евгений Викторович Тарле. В своих работах по этому периоду он дал нам отличный фактический материал, а тенденцию так и не увидел, как не увидела её почему-то и вообще вся советская историография.
В действительности растущее соперничество Англии и Германии было не столько причиной, сколько удобным «приводным ремнём» для механизма раскрутки войны в интересах США. И, собственно, даже не США, как государства американской нации, а США, как новой и окончательной резиденции Золотого Капитала. Именно наднациональный Капитал заказывал теперь политические сценарии, расписывал роли и подбирал исполнителей и режиссёров.
Что же касается Англии, то английская сторона провела свою предвоенную партию блестяще. Она сумела полностью подчинить себе французскую и русскую внешнюю политику так, что внешне это даже не замечалось. А при этом Англия умело водила за нос и Германию, создавая у той впечатление, что Англия в любой момент может и готова с немцами договориться…
За год до войны, во время Балканских войн, Англия политически поддержала Австро-Венгрию и Германию против России, с которой была связана «сердечным согласием» Антанты. И внутри Антанты это вполне сошло ей с рук. Более того, сама Антанта до самого сентября 1914 года была вот уж воистину лишь «сердечным согласием», потому что документально, специальным договором до начала Первой мировой войны оформлена не была.
Трюк со стороны Альбиона, надо признать, ловкий.
Не менее ловко при посредстве Англии были своевременно устранены «японские опасения» России. Россия могла резонно опасаться выступления Японии против неё, если русская армия будет связана войной в Европе. И такие сомнения устранил союз, заключённый с Японией одной из стран Антанты – Англией. И, конечно, англо-японский союз был одним из дополнительных факторов, гарантировавших участие России в будущей европейской войне.
А как умело была поставлена Англией «дымовая завеса» чуть ли не германофильства! Видя только её, Германия была уверена, что Англия в её конфликт с Францией и повязанной Францией Россией не ввяжется.
Кайзер был воякой бравым, но обвели его англичане вокруг пальца, как безусого фенриха…
Впрочем, «англичане» – понятие собирательное. В жизни это были конкретные люди. И нам очень не мешает присмотреться к тому, кто, в отличие от германского Гольштейна, вполне официально руководил внешней политикой Англии с 1905 по 1916 годы…
Сэр Эдуард Грей (позднее – виконт Фаллодон) стал министром иностранных дел в сорок три года. Прекрасно воспитанный, старинного вигского (то есть либерального) аристократического рода… Сдержанные черты худощавого и даже измождённого лица, тонкие, плотно сжатые губы, тихий (по определению Черчилля – «замогильный») голос.
Убеждённый элитарный антисоветчик, умер Грей в год прихода Гитлера к власти – в 1933 году. И, по мнению хорошо знавших его людей, был он классическим, изощрённым лицемером, имея одну искреннюю страсть – изучение английских певчих птиц, которым даже посвятил специальный труд.
Вот очень живая его характеристика: «Сэр Эдуард не любил говорить много; то же немногое, что он говорил, он частенько предпочитал выражать неясно. Собеседник Грея часто не знал, как, собственно, надо понимать речи британского министра: усматривать ли в них многозначительный намёк либо же полную бессодержательность, то есть желание уклониться от выражения собственных мыслей».
Бездетный вдовец, чаще всего необщительный, не знавший иностранных языков, он, по утверждению некоторых, «не любил внешнюю политику».
Казалось бы, не лучший кандидат на пост главы внешнеполитического ведомства сáмой, так сказать, «внешнеполитической» державы тогдашнего мира. Но в своём кресле Грей сидел долго, уверенно, и в годы, что называется, «роковые». А дела держал в руках крепко.
Короче, виконт Фаллодон выглядел личностью хотя и не такой эксцентрической, как барон Гольштейн, но тоже достаточно своеобразной. И с теми же «родовыми» признаками поверенного могучих сил, которые, однако, предпочитали властвовать через посредников типа сэра Эдуарда. Лидер «либералов-империалистов», он был близок к лорду Розбери, тому самому, родне Ротшильдов.
Соответственно, и основными задачами этого «английского Гольштейна» были: 1) пристёгивание к Англии (то есть в перспективе и к Америке) Франции и России; 2) проведение по отношению к Германии такой видимой линии, когда немцы не опасались бы в случае войны с Европейским континентом получить одновременно и войну с Английским Островом.
Последнее ещё называют «усыпить бдительность», чем Грей по отношению к Германии и занимался. Грей прежде всего и подготовил Первую мировую войну с англосаксонской стороны.
Позднее он утверждал, что «десять дней подряд» делал всё, чтобы сохранить мир в июле 1914 года. И Грею на такое заявление резонно отвечали: «Да, вы десять дней подряд делали всё, чтобы сохранить мир, но перед этим вы десять лет подряд делали всё, чтобы вызвать войну».
Между прочим, бывший Генерального штаба полковник русской армии, будущий Маршал Советского Союза Борис Михайлович Шапошников писал о «свойственных ханжам мазках Грея в обрисовке характера будущей мировой войны».
Вот уж сказано, как припечатано.
Обманывал Грей (точнее, обманывали Греем) Германию и впрямь с ханжеским размахом, не скупясь на авансы и посулы. Скажем, в предвоенные годы Англия якобы шла на заключение конвенции с Рейхом по сотрудничеству на Ближнем Востоке… Шла и на соглашение о разделе португальских колониальных владений в пользу Рейха.
«Иракская» конвенция должна была быть подписана 15 июня 1914 года, но потом акт подписания… «несколько отложили». Начавшаяся через пару месяцев война превратила конвенцию в бумажку.
«Португальское» соглашение было готово в мае 1913 года, в августе парафировано. Однако Грей затягивал и затягивал его обнародование, а подписание назначил на… конец июля 1914 года.
Именно неоправданное согласие посла Лихновски отложить опубликование договора по португальским колониям статс-секретарь фон Ягов ставил потом ему в вину как главный лондонский просчёт германской дипломатии. Хотя мог ли англофил Лихновски отказать «лучшему другу немцев» сэру Эдуарду в его просьбе о «небольшой» (всего лишь до начала мировой войны!) отсрочке?
Война подоспела так вовремя и так «удачно» избавила будущего виконта Фаллодона от необходимости подписывать усиливающие Германию документы, что провокационная линия Лондона выявляется на одном этом с полной прозрачностью. Кроме того, эти факты дополнительно доказывают, что далеко не кайзер горел желанием начать войну летом 1914 года.
Зато коллега Грея, первый лорд адмиралтейства Уинстон Черчилль (которого у нас будет повод не раз помянуть недобрым словом позже), с присущей ему энергией бодро заявлял: «Ни разу в течение трёх последних лет мы не были так хорошо подготовлены». Фон Ягов считал, что Англия небоеспособна, однако Черчилль представлял себе состояние английских вооружённых сил и промышленности получше фон Ягова. И уверенность немецкого статс-секретаря в неготовности Англии доказывает одно: англичане обманывали и обманули немцев.
В дополнение к моральному портрету английского министра иностранных дел сообщу, что, когда творец Шерлока Холмса Артур Конан Дойл в 1900-е годы выступил с гневным протестом против конголезской политики бельгийского короля Леопольда, заливавшего Конго кровью и слезами, сэр Эдуард заявил, что шумиха вокруг Конго угрожает европейскому миру.
Да оно и понятно!.. Оттолкнёшь от Антанты Бельгию, а та, не дай бог, разрешит Германии транзит войск через свою территорию для удара по Франции. И как же тогда с удобным поводом для Англии «вступиться» за «поруганную» Бельгию и вступить в войну?
Сэр Артур смотрел далеко вперёд…
Сразу после Сараевских выстрелов он в очередной раз демонстративно подчеркнул незаинтересованность-де Англии в развитии напряжённости и сумел создать у немцев полную иллюзию того, что Англия в войне против Германии участвовать не будет. Это было подстрекательство не столько тонкое, сколько совсем уж бесчестное.
Потом историки будут объяснять поведение Англии её якобы тревогами по поводу растущей-де германской морской мощи, но вот как соотносились военно-морские силы на основном морском театре в Северном море. Англия имела в «Гранд-Флит» («Большом флоте») и «Флоте Канала» 20 дредноутов, 38 додредноутов (линкоров), 5 линейных крейсеров, 67 крейсеров, 192 эсминца и 68 подводных лодок.
Флот открытого моря Германии включал в себя 15 дредноутов, 22 додредноута, 3 линейных крейсера, 25 крейсеров, 137 эсминцев и 24 подлодки.
Общее же число наиболее тяжёлых кораблей сверхдредноутного, дредноутного и додредноутного типа у Англии выглядело ещё внушительнее: 66 против 37 немецких. То есть за англичанами оказывалось явное преимущество, особенно с учётом французского флота (правда, слабого), а также отличной береговой обороны и хорошо защищённых морских баз. Англичане и более интенсивно, чем немцы, наращивали свою флотскую мощь.
К тому же на Балтийском море русский Балтийский флот подавляющее превосходил немецкие силы, и немцы оказывались перед необходимостью перебрасывать часть кораблей из Северного моря на Балтику через Кильский канал (что они потом и делали).
Нет, дело было не во флоте.
Во-первых, Англия желала войны лишь чуть менее, чем США. Да, Америке война сулила только многочисленные выгоды: подъём производства, снижение безработицы и социальной напряжённости, финансовое закабаление Европы, усиление своего политического влияния и создание массовой армии.
И всё это – без малейшего риска для своей территории, без риска проиграть войну.
Однако и Англия рассчитывала отбояриться лишь экспедицией на континент без ущерба для собственно Острова. А одновременно она предполагала разбить опасного германского конкурента, чьи товары вытесняли английские на мировом рынке.
Впрочем, все эти соображения могли заботить и заботили английскую элиту. Что касается рядового англичанина, то он воевать на суше с себе подобными (то есть с европейцами) не умел и не любил. Недаром Бисмарк в своё время похохатывал: «Если бы Англия высадила на берега Германии десант, то я просто приказал бы полиции его арестовать».
Двинуть запроливные массы англичан «на континент», в окопы, было не немного легче, чем подвигнуть на это же заокеанских «янки». О том, как с навешиванием «бубенцов воинственности» на рядового американца справилась элита США, мы в своём месте узнаем. Но технология в Америке была применена, в общем-то, та же, что за три года до этого в Англии. Способы её хорошо описал генерал Фёдоров, посетивший «Остров» в 1915 году с миссией адмирала Русина: «Газеты и журналы, плакаты и листовки, публичные доклады, патриотические манифестации, кино, театр»…
У Трафальгарской колонны Нельсона непрерывно шёл поставленный с размахом балаган по записи добровольцев на фронт. В результате так называемая «китченеровская» армия (по имени военного министра Китченера) вырастала на глазах: за год с 200 тысяч до 1 миллиона.
Соответственно росло и английское военное производство, чему очень способствовал принятый сразу после начала войны «Декрет о защите государства».
Возрастали и централизация, и контроль капитала за жизнью страны. И всё это были приметы новой империалистической эпохи. Ранее хоть умирать можно было по своему выбору. Теперь и этой «демократической свободы» европейца лишали: фронт и тыл приобретали черты тотальности. А в итоге росли прибыли элиты, то есть то, ради чего весь сыр-бор усиленно и разжигали.
В списке акционеров только одного оружейного концерна Армстронга, который с начала XX века не выплачивал дивиденды менее 10, а то и 15 процентов, были имена шестидесяти представителей знати или их жён, сыновей, дочерей; пятнадцати баронетов, двадцати рыцарей с титулом «сэр», восьми членов парламента, пяти епископов, двадцати крупных офицеров и восьми журналистов. Война этой компании могла принести одно – повышение годовых доходов в три, пять, а то и в десять раз.
Было из-за чего стараться.
Английский журнал «Экономист» уже во время войны в испуге проговорился однажды – в номере от 13 февраля 1915 года: «Филантропы выражают надежду, что мир принесёт международное ограничение вооружений. Но те, кто знают, какие силы фактически направляют европейскую дипломатию, не увлекаются никакими утопиями»…
Сэр Эдуард Грей утопиями не увлекался. Он и его патроны прекрасно понимали, что начинать войну имеет смысл только тогда, когда в ней против Германии (и Австро-Венгрии как вспомогательной единицы) будет воевать Россия. Россию к этому готовили более десяти лет, и теперь приходило время окончательно её «дожать» и поджечь тщательно обдуманный военный европейский пожар…
Глава 5. Выстрел в Сараево и англо-французские интриги
САРАЕВО было воспринято разными кругами в Европе по-разному. Убийство наследника австрийского престола можно было, конечно, счесть за «casus belli», то есть повод к войне, хотя бы войне Австрии с Сербией. Но вначале Европа отнеслась к произошедшему с явным безразличием. Николай II в своём дневнике об этом событии не упомянул ни словом. В Кронштадте тогда гостила английская эскадра с королём Георгом V на борту, и царь оставил для истории лишь сведения о байдарочных катаниях и завтраках с Georgie.
Франция, правда, обсуждала убийство с жаром, но не эрцгерцога и его жены, а убийство редактора «Фигаро» Кальметта, павшего от руки мадам Кайо, жены французского министра финансов и лидера радикальной партии Жозефа Кайо. Кальметт публиковал интимные письма Кайо в целях его дискредитации, и жена ответила на провокацию пулей.
Кайо травила не только «Фигаро», а вся консервативная, клерикальная и умеренно-республиканская печать. Травила по той простой причине, что Кайо – до того послушный – с какого-то момента начал мешать финансистам со своей идеей прогрессивного подоходного налога. В 1912 году Кайо «ставили на вид» и слишком дружественный тон по отношению к Германии. Его счастье, что в придачу к ненависти банкиров он имел ещё и любовь незаурядной женщины. Во Франции это было кое-что, и Генриетту Кайо оправдали.
Европу надо было расшевелить, что постепенно и было сделано, хотя и не сразу. Франц-Фердинанд был убит 28 июня, а только 23 июля 1914 года посланник Австрии в Белграде барон Гизль вручил австрийский ультиматум Сербии.
Но и после этого Парижская «Пти Паризьен» уделяла «сараевской» теме ровно вдвое меньше внимания, чем мадам Кайо. В Германии и Австрии видные военные в июле убыли в отпуска, чтобы не подбавлять политического «электричества» в июльскую атмосферу, и так обычно богатую грозами.
Во Франции промышленники и коммерсанты получали наличные доходы золотыми луидорами и золотом же расплачивались. Эдуард Ротшильд в загородном замке Лафферьер закатывал костюмированные персидские балы. А ранним летом 1914 года «весь» (то есть избранный) Париж увидел бал драгоценных камней.
Супердамы заранее обменялись драгоценностями, чтобы блеснуть – в прямом смысле слова – платьем цвета камней, украшавших его сверху донизу. Очевидец писал: «Красные рубины, зелёные изумруды, васильковые сапфиры, белоснежные, чёрные и розовые жемчуга сливались в один блестящий фейерверк. Но больше всего ослепляли белые и голубые бриллианты».
Когда война стала фактом, то раздалось хоровое: «Как неожиданно!», «Война застала нас врасплох!». Французский еженедельник «Симан Финансир» 1 августа писал: «Понадобилась только неделя, чтобы привести Европу на грань катастрофы, ещё не виданной в истории».
Что ж, значит, Капитал провёл свою многолетнюю работу квалифицированно и аккуратно. И при чём здесь «неделя», если французский посол в Сербии ещё в 1911 году жаловался: «Французская держава по каждому пункту в мире поставлена в распоряжение к ле Крезо»?
А «Крезо» – это пушки.
А вот ещё одна «капля», в которой отражена эпоха… В августе 1913 года на 9-й конференции начальников Генеральных штабов Франции и России (тогда это были Жоффр и Жилинский) Жоффр потребовал во имя скорейшей концентрации русских войск для наступления на Германию проложить тысячи (!) километров новых железнодорожных путей, удвоить линии Барановичи – Пенза – Ряжск – Смоленск; Барановичи – Сарны – Ровно; Лозовая – Полтава – Киев – Ковель и построить новый двухколейный путь Рязань – Тула – Варшава.
Ещё до 9-й конференции по требованию французов был учетверён участок Жабинка – Брест – Литовск («каких-то» сто километров) и построен двухколейный путь Брянск – Гомель – Лунинец – Жабинка (тут уже этих километров набиралось под тысячу).
Жабинка, Барановичи, Лунинец, Сарны, Ковель, Ряжск… Болотные, лесные, захолустные места… Тогдашнее экономическое значение – это ноль. Однако это были стратегически важные направления. На экономических картах маленькие точки бесследно проваливались в крупноячеистую сетку параллелей и меридианов, однако на картах штабных они занимали место самое почётное.
Русской экономике очень пригодились бы эти тысячи стальных километров для объединения в целостный комплекс промышленных районов, житниц хлебных и рыбных, зон лесных и степных. А вместо этого – по воле чужеземного Золотого Клана и во имя его – русские мастеровые прокладывали по болотному бездорожью пути в никуда…
А точнее – пути в войну.
Загодя!
Нет, сказать, что всё произошло так уж неожиданно, было бы опрометчиво. В январском номере органа военного министерства России «Разведчик» за 1914 год военный министр Сухомлинов писал: «Мы все знаем, что готовимся к войне на западной границе, преимущественно против Германии. Не только армия, но и весь русский народ должен быть готов к мысли, что мы должны вооружиться для истребительной (слог-то каков! – С. К.) войны против немцев и что германские империи должны быть разрушены, хотя бы пришлось пожертвовать сотнями тысяч человеческих жизней».
Это была, конечно, не только антигерманская, но и антирусская провокация. А разве не такой же провокацией было требование Пуанкаре расходовать французские кредиты на строительство в России стратегических железных дорог, протянутых к германским границам? И разве не провокацией стал визит «Пуанкаре-войны» в Россию после Сараевского убийства?
ПРЕЗИДЕНТ Франции приехал в Петербург на встречу с царем 20 июля, то есть до австрийского ультиматума Сербии. И весь его визит выглядел как вызов Германии и одновременно как предвоенная инспекция России. Царь Николай в эти дни досрочно произвёл в офицеры юнкеров выпускных классов военных училищ и громогласно заявлял, что Франции надо продержаться десять суток, пока Россия отмобилизуется и «накладёт» немцам «как следует».
Любопытно, что Сухомлинов 11 июня 1915 года был с позором отстранён, 21 апреля 1916 года арестован и заключён в Петропавловку, но Николай его освободил. Летом 1917 года, уже во «временной» России, генерала всё же судили и 12 сентября приговорили к пожизненной каторге. И он тут же сбежал… в Германию.
Там-то, на вилле в Ванзее под Берлином, он после войны не удержался от признания: «Если кто когда-нибудь… займётся выяснением закулисной истории возникновения войны, тот должен будет обратить особенное внимание на дни пребывания Пуанкаре в Петербурге, а также и последующее время приблизительно от 24 до 28 июля».
Пуанкаре, повторяю, приехал явно на инспекцию, но это – во-первых. Кроме того он приехал и для того, чтобы «обрубить» все «швартовые», ещё привязывающие Россию к мирной внешней политике. И всё вышло, как и планировалось: «патриотический» антигерманизм достиг в России того уровня, после которого надо скорее сдерживать «коней» (или всё же ослов?) до поры, а не шпорить их.
Французы старались подгадить русско-германским отношениям не только на высшем – президентском, уровне, но даже по мелочам. 14 июля 1914 года на Лоншанском поле под Парижем прошёл военный парад «в память взятия Бастилии революционным народом». Цветистый спектакль в чисто французском духе закончился, военные атташе готовились разъезжаться по домам.
И тут нашего графа Игнатьева попросили сесть в открытый автомобиль вместе с его германским коллегой: мол, устроители опасаются враждебных выкриков толпы по адресу немца.
Автомобиль тронулся, и публика со всех сторон заорала: «Vive la Russie! Vive les russes!» («Ура России, ура русским!»). Игнатьев отнюдь не жаждал войны России с Германией, совсем наоборот. И, уступив французам, он, конечно, сплоховал – не сообразил, что немец внутри себя оскорбится такой нарочитой демонстрацией «русско-французской теплоты» больше, чем если бы он ехал в отдельном авто, а французы прямо махали ему кулаками. Но в последнем варианте он злился бы на Францию, а так, как вышло, – невольно на Россию.
Что французам и требовалось.
Мелочь?
Э-э, нет!
Подобным же образом французы будут пакостить нам и через двадцать с лишним лет, сталкивая уже Третий Германский рейх и СССР на Всемирной выставке в Париже в 1937 году. Тогда французы совершенно намеренно отвели территорию под советский и немецкий павильоны друг против друга. А затем заблаговременно, чтобы подзудить, показали макет советского павильона со скульптурой Веры Мухиной «Рабочий и Колхозница» лейб-архитектору фюрера Шпееру.
Шпеер принялся за работу, и итоговый эффект вышел потрясающим: вдохновенные, устремленные вперёд советские молодые ребята шагали с павильона СССР прямо на немцев, а над ними хищно нависал с высоты павильона Германии имперский орел.
В предвоенную пору 1914 года таких «мелочей» хватало и в Париже, и в Лондоне. В начале июля (6 числа) посол Германии фон Лихновски известил Эдуарда Грея о только что закончившихся в Потсдаме австро-германских консультациях и «совершенно доверительно» добавил:
– В Берлине считают, что ввиду слабости России не стоит сдерживать Австро-Венгрию.
– Да, Россия, увы, слаба, – «согласился» Грей. Он так сожалеюще покачал при этом головой, что не приходилось сомневаться: ему очень (ну просто очень!) хотелось бы, чтобы Россия была сильна, но куда, мол, денешься от фактов.
Берлин такие коварные английские «оценки» лишь окрыляли.
А вот уже русский военный агент в Англии докладывает в Петербург: «Английский Генштаб уверен, что Австрию толкает на войну Германия».
Ну ещё бы: британский Генштаб, да в разговоре с русским офицером, говорил бы в такие времена что иное! Спору нет, провоцировать простаков в Англии умели всегда…
Одновременно Грей заверял послов Австрии и Германии Мендорфа и Лихновски в строгом нейтралитете Англии и её стремлении уладить австро-сербский конфликт миром. Восьмого же июля сэр Эдуард принимал русского посла графа Бенкендорфа…
– Я крайне озабочен серьёзностью складывающегося положения, граф, – страдальчески сообщил шеф «Форин офис».
– Да, на этой покатости можно поскользнуться, если только не обладать сильным духом и решительной волей, – согласился граф Александр Константинович.
– Прекрасно сказано, – несколько оживился Грей. – И как раз поэтому я убеждён, что России надо решительно поддержать Сербию и защитить её от произвола австрийцев. Ваш авторитет у славянства, ваша сила…
Бенкендорф вежливо помалкивал и лишь сделал неопределённый жест рукой: а вы, мол, господа, как же?
Грей намёка, впрочем, не усмотрел, и Бенкендорфу пришлось задать этот вопрос вслух:
– Но ведь и Англии, очевидно, придётся вступиться, если не с нами за Сербию, то за Францию?
Грей опять стал бесстрастен и развел руками:
– Мы всегда на стороне обиженного и нуждающегося в помощи, господин посол. Но по нашим данным тогда в наиболее тяжёлом положении окажется Россия. У меня есть точные сведения: в случае войны Вильгельм и Мольтке очень быстро переместят центр военных операций с запада на восток. Своего основного противника Германия видит в России…
Грей лгал в глаза.
Ну и что?
Пройдёт два десятка лет, и политику провоцирования СССР против Германии будут проводить уже бывшие коллеги Грея по кабинету Ллойд-Джордж и Черчилль в беседах с нашим полпредом Майским.
Другое время, постаревшие фигуры, но цели и методы английской дипломатии не изменятся. А пока что надо было подстрекнуть Россию царскую, потому что без России войну начинать нельзя было во всех смыслах. Единственной же надёжной гарантией тут могло стать или объявление войны Германией России, или наоборот.
Но обязательно надо было добиться, чтобы конфликт оформился вначале между этими двумя державами. Только после того, как они увязли бы во взаимных мобилизационных действиях после официального объявления состояния войны между собой, можно было двигать дело Большой войны дальше.
Был тут и ещё один тонкий момент… В не раз уже помянутой книге «Европа в эпоху империализма» академик Тарле заявлял, что германский канцлер Бетман-Гельвег был активным сторонником войны. Но вот как оценивал того же Бетмана начальник Штаба РККА Борис Михайлович Шапошников в своём труде «Мозг армии»: «Трагическая личность – один из преемников Бисмарка на канцлерском посту – Бетман-Гельвег думал достигнуть намеченных целей исключительно мирным путём, проводя политику «без войны». Бетман исходил из того положения, что идущее быстрым темпом развитие производительных сил Германии настолько перегонит остальные государства, что конкуренция их окажется исключённой».
Шапошников воевал с немцами на фронте. Тарле – на бумаге, обвиняя Бетмана в том, что в 1914 году в Германии видели главного врага не во Франции, а в России. И это-де, как утверждал Тарле, на том основании, что «победа над Францией казалась нелёгкой, но вполне возможной; победа над Россией – и лёгкой, и несомненной».
Что ж, порассуждаем, насколько академик был прав…
Не приходится сомневаться, что если бы Германия ударила вначале по России (а не по Франции, как это было в реальности), то Франция активно не вмешалась бы. Ещё чего не хватало: лить кровь французских шевалье во имя жизней сиволапого мужичья!
Зато немцам была бы обеспечена поддержка австрияков. И это не считая поддержки Евгения Викторовича Тарле, который приписал немцам шапкозакидательские настроения по отношению к России.
Итак, «лёгкая победа» немцев на Восточном фронте, быстрый вояж по западным флангам Российской империи, аннексия Курляндии, русской части Польши, Лифляндии с Эстляндией.
Затем – замирение с Россией на германских условиях, и Россия со счетов сбрасывается.
После этого можно было передохнуть, чтобы с приходом новых тёплых дней ударить уже по одинокой Франции.
Ну разве это не есть та рациональная схема войны для Германии, в случае если бы немцы были настроены так уж антироссийски и были так самонадеянны на наш счёт, как это описывал Тарле?
В реальности же немцы строго придерживались ориентированного на Францию плана Шлиффена и на русской границе держали лишь незначительные силы. Со слепой враждой к нам это как-то не вязалось.
Что, может, так было потому, что нашей силой пренебрегали?
Нет, не настолько глупы и не осведомлены были немцы, чтобы не понимать, что в оборонительной войне Россия слабости не проявит как минимум. А там…
А там – кто его знает? «Русские долго запрягают, но быстро ездят», – говаривал Бисмарк.
Германия не хотела давать повода к усилению напряжённости с Россией. Зато поводы для вражды то и дело давал сам Санкт-Петербург – как чиновный, официальный, так и биржевой. Чего стоил один шум, поднятый осенью 1913 года вокруг турецкой миссии генерала Лимана фон Сандерса.
Турция обратилась к Германии с просьбой провести полную реорганизацию её армии. Перевооружить эту новую армию европейского образца должны были германские оружейные заводы во главе с Круппом.
Конечно, радости для нас в таком сюрпризе было мало. Дружбы с Турцией у нас особой не наблюдалось, зато имелись реальные конфликтные зоны в Закавказье.
Но и немцев можно было понять. От таких предложений и возможностей уважающие себя державы не отказываются. Тут ведь и загрузка своей экономики, и привязка к себе Турции, тут и интересы Багдадской железной дороги. Так что шуми, не шуми, а Германия от соблазна не отступится.
Это было яснее ясного…
Забегая вперёд, скажу, что все усилия немцев не особо-то турецкую армию и усилили. Ведь сила современных армий определяется общим уровнем развития общества, а он у тогдашней Турции был «ещё тот»…
И это тоже было понятно заранее… Так стоило ли трепать нервы себе и другим?
Однако вместо того, чтобы сделать хорошую мину при плохой игре и максимально сгладить напряжённость, обменяв её на возможные германские уступки нам, Петербург взвился так, что исключительно по нашей инициативе запахло нашей войной с Германией один на один.
До какого-то момента Россию подзуживали ещё и из Лондона. Сэр Эдуард Грей многозначительно давал понять, что он-де не прочь подумать о совместном обращении трёх держав (то есть, Англии, Франции и России) к Порте…
Делалось всё это, конечно, для того, чтобы петербургская дипломатия ломила в отношениях с немцами напрямик – прямо к максимальному взаимному озлоблению. Но до войны сэр Эдуард доводить дело тогда ещё не мог (так сорвалось бы всё её расписание), и поэтому в конце ноября он вылил-таки на Сазонова и Гирса ушат холодной воды: мол, коллективная нота протеста нецелесообразна.
В Берлине относительно умения Альбиона интриговать, конечно, не обманывались. Однако раздражение на нас было там велико.
Да и поделом.
Вряд ли мы ошибёмся, читатель, если предположим, что описанная выше нервозность Петербурга была искусственно вызвана биржевыми Нью-Бердичевым, Лондоном, Парижем, Нью-Йорком… Очень уж мелким был повод, и очень уж серьёзным был итог: русско-германские отношения были испорчены как раз так, как этого и требовали интересы близящейся Большой войны.
Теперь получалось, что к началу 1914 года Германия уже могла понять, что Петербург способен пойти на неё войной.
Настроения Франции были известны со времён Седана.
Но вот позицию Лондона в Берлине оценивали совершенно ошибочно, потому что Англия умело разыгрывала роль нейтрала.
Кайзер, его дипломатическая и генеральская команды мыслить умели, однако разве были они способны оценивать расстановку мировых сил так, как эти силы были уже расставлены в действительности? Золотой Интернационал уже поставил во главу своих интересов план возвышения США путём мировой войны. Уже был создан финансовый штаб будущей войны – ФРС, Федеральная Резервная Система США, о чём ещё будет позднее сказано. И не то что России и Франции, но даже Англии здесь отводилась роль мальчика для битья.
Могли ли так думать в Берлине о «гордом Альбионе», о могучей «Британской империи, над которой не заходило солнце»? Ведь Англии – с позиций чисто национальных интересов – было нецелесообразно прямо ввязываться в европейскую континентальную войну.
В Берлине на это рассчитывали, а в Лондоне иллюзию ловко поддерживали. Во имя чего? Ответ, хотя и был верным, звучал странно: во имя того, чтобы в результате «победоносной» для себя войны Англия… стала должником Америки и начала утрачивать свои мировые позиции.
Академик Тарле с издёвкой писал: «Впоследствии в Германии с раздражением спрашивали Бетман-Гельвега и других ответственных лиц, как им вообще пришло в голову так странно решать вопрос? Почему им показалось, что придётся иметь дело не со всей Антантой?.. На этот вопрос не было дано сколь-нибудь основательного ответа. И в самом деле, если дать ответ на этот вопрос было очень трудно даже в 1919 году, то понятно, что в 1913–1914 годах ошибался в этом отношении не только Бетман-Гельвег, но и лица, располагавшие более сильными интеллектуальными средствами, чем этот исполнительный и по-своему добросовестный бюрократ».
Иронизировал Евгений Викторович насчёт германского канцлера и его коллег всё же зря. В категориях национальной политики государства ответ действительно не отыскивался, а кайзер и его сотрудники были, с одной стороны, исключительно национальными деятелями, а с другой – общественные науки не изучали. И поэтому не смогли вовремя (да и позже) увидеть, что ситуацию определяет уже наднациональная политика наднациональных деятелей Золотого Клана.
Мысля в категориях такой «политики», подлинным хозяевам Англии было вполне выгодно и разумно вести Англию по невыгодному для Англии, как национального государства, пути, пути прямой европейской войны Англии с Германией.
Политика правящей элиты Англии – всех этих Черчиллей и Греев – была предательской по отношению к Англии Елизаветы и Нельсона, йоменов Робин Гуда и лондонских докеров, Англии Чосера и Диккенса… Так могло ли националистическое, повторяю, руководство Германии вовремя осмыслить логику почти тотального национального предательства английской элитой интересов Англии и предвидеть масштабы этого предательства?
ПОСЛЕДНЯЯ неделя июля 1914 года стала решающим, но логическим завершением тридцатилетних трудов гольштейнов, витте, греев, ротшильдов, пуанкаре, шнейдеров, круппов, армстронгов, барухов, дюпонов, сазоновых, гучковых, черчиллей и рузвельтов…
Уже знакомый нам Генри Ноэл Брейлсфорд недаром ведь писал перед войной: «Международные отношения фирм, торгующих вооружением, представляют соблазнительную тему для сатиры. Капитал лишён патриотизма. Германская фирма оказывается под руководством французских директоров. В Нобелевский трест и компанию Гарвей входили все ведущие фирмы по производству вооружений: английские, французские, германские и американские. Французская фирма Шнейдер и германская фирма Крупп (две крупнейшие пушечные фирмы мира. – С. К.) объединились в синдикат для разработки железных рудников в Алжире. Число лиц, наживающихся на вооружении и войне, относительно невелико по сравнению со всем населением цивилизованного мира. Но их индивидуальное значение крупнее, они работают в союзе с «обществом» (Брейлсфорд имел в виду, естественно, «светское, высшее общество». – С. К.), которое рассматривает империю как поле для карьеры своих сыновей, и с финансовыми кругами, которые считают её сферой для инвестиций».
Прекрасно сказано: «Британская империя – не более чем поле для инвестиций «общества» крупных частных собственников»…
К этой общей картине единения Золотого Интернационала могу добавить конкретную деталь… Незадолго до войны президент сверхаристократического Парижского скакового общества Иоахим Мюрат, прямой потомок наполеоновского маршала, по примеру многих Дворянских Родов породнился с Еврейским Капиталом, женившись на богатейшей приёмной дочери эльзасского банкира Эттингера. «Трогательный» союз блестящего француза и состоятельной немецкой еврейки в преддверии массового избиения рядовыми немцами рядовых французов…
Золотая Элита XX века уже не могла жить без военных доходов и без самой войны. Она готовила войну, и теперь наступал её час…
Но пока ещё не наступил, потому что Россия была вне игры, и 23 июля 1914 года ультиматум от Австро-Венгрии получила пока одна Сербия со временем на размышление – двое суток.
Империя австрийских Габсбургов была самой слабой из великих держав, однако прихлопнуть Сербию ей большого труда не составило бы. Мешало то, что министр иностранных дел России Сазонов заявлял: Россия не может-де, позволить Австрии «говорить с Сербией угрожающим языком или применить к ней военные меры».
Сербия действительно сразу же после получения ультиматума обратилась за помощью к России.
«Логика» тут была обоюдно странной… Вспомним, что академик Хвостов уверял через полвека, что в 1914 году войны хотела лишь Германия (читай – с Австро-Венгрией), а России надо было подождать ещё несколько лет, потому что она была не готова.
Так зачем же тогда, спрашивается, сазоновы-романовы лезли на рожон? Зачем Николай II в феврале 1914 года безответственно заявлял сербскому премьеру Пашичу: «Для Сербии мы всё сделаем»?
Зачем?
Ведь царя уже не раз предупреждали о безрассудности таких настроений – тот же лидер «правых» П. Н. Дурново!
Ну если бы даже Австрия оккупировала Сербию, что бы произошло?
Австрия заработала бы себе ещё одну «национальную» головную боль, а проблем у Вены хватало и без сербов. Тем временем Россия усилилась бы, Австрия ещё больше ослабла бы, и вот тогда…
Тогда можно было бы и двинуться в очередной освободительный поход на земли южных славян, если уж так дома не сиделось.
Увы, в Петербурге летом 1914 года закусывали удила не гвардейские кони, а царские министры, якобы русские журналисты и…
И много кто в придачу – заинтересованный...
СЕРБИЯ повела себя ещё более безответственно. Принято считать, что австрийский-де ультиматум состоял из таких пунктов, которые при их выполнении уничтожали Сербию как суверенное государство. Сэр Эдуард Грей иезуитски «простодушно» «сомневался», может ли Россия посоветовать сербам согласиться с ультиматумом, и провокационно прибавлял: «Государство, которое нечто подобное примет, собственно, перестаёт быть самостоятельным государством».
Однако самостоятельно, суверенно лишь то государство, которое может защитить себя военной силой. А если не может, оно должно вести себя соответственно.
Впрочем, Грей лгал и по сути. Ультиматум местами был действительно жёсток: сербы, например, должны были уволить из армии офицеров по спискам, представленным Веной. Но Сербии он всё же не уничтожал, да и вообще катастрофических угроз там не было. Наверное поэтому полное содержание ультиматума далеко не всегда приводится даже в толстых исторических трудах.
А знакомство с тем основным документом, из-за которого началась (как утверждают хором все и на Западе, и на Востоке) мировая война, рождает одну мысль: «А имели ли сербы хоть малейшее моральное право отвергать такой ультиматум в то время?».
Так или иначе, за 10 минут до истечения срока ультиматума, 25 июля в семнадцать пятьдесят, сербский премьер Пашич вручил барону Гизлю ответ. Сербия принимала все пункты, кроме единственного.
Читатель, вчитайся, а потом вдумайся в тот пункт, который был отвергнут. После того как сербы приняли условия, если и не ликвидирующие независимость страны, то всё же серьёзно её ущемляющие, они не согласились с тем, чтобы австрийская полиция всего-навсего участвовала на территории Сербии в расследовании по делу лиц, замешанных в сараевских событиях.
При этом сербы сослались на то, что это-де противоречило бы сербской конституции, и предлагали передать расследование дела в Международный суд в Гааге.
Итак, сербы отвергли то единственное требование австрийцев, которое как раз было наиболее естественным и законным, а одновременно и самым необременительным.
Если вспомнить, что свою судьбу Сербия была намерена защищать русским оружием, находящимся в русских же руках, то это был, во-первых, фактически ответ из России. И это было «добро» войне.
Во-вторых же, по отношению к России со стороны Сербии это была преступная и непрощаемая подлость! Ведь получалось, по сути, что будущая кровь русских мужиков будет на сербском руководстве ещё в большей мере, чем на российском…
Австрийцы тут же начали мобилизацию против Сербии, но на русско-австрийской границе всё было спокойно.
Ничего странного в этом не было. Ни в Берлине, ни в Вене отнюдь не были склонны расценивать происходящее как начало Большой Войны. Узнав о сербском ответе, Вильгельм писал статс-секретарю фон Ягову: «Уже нет оснований к войне»… Впрочем, одновременно он считал, что Австрии стоит оккупировать Белград и часть Сербии в качестве «гарантии».
А вот британское казначейство уже 25 июля – в день истечения австрийского ультиматума Сербии – приступило к выпуску специальных банкнот, не подлежащих обмену на золото и предназначенных в военное время.
Требуются ли здесь комментарии?
28 июля 1914 года Австрия объявила Сербии войну, а в ночь на 29 произвела артиллерийский обстрел Белграда. В России Генштаб тут же стал торопить Николая с мобилизацией…
Царь склонялся к объявлению то полной (против Германии и Австрии), то частичной (только против Австрии) мобилизации, а Вильгельм телеграммами убеждал его не пороть горячку. Её действительно можно было и не пороть, потому что Германия ни за что не нанесла бы первый удар по России. Её целью в случае войны был Париж.
Но как Германии начинать войну с Францией при не вступившей перед этим в войну с Германией России – союзнице Франции? Начать войну должна была Россия и начать её с Германией, потому что без столкновения Германии с Россией мировому Капиталу мировая война не требовалась. Она, собственно, без участия России на стороне Франции мировой и не стала бы…
Если бы царь и наследники Витте не торопились, то даже если бы Германия рискнула воевать с Францией, России скорая опасность не угрожала бы. России, как союзнице Франции, можно было бы даже формально пойти на войну с Германией и (или) Австрией после того, как её начала бы против Франции Германия (или Франция против Германии), но вести эту войну по типу «странной» войны, которую вели в 1939 году Франция и Англия против Третьего Рейха… Можно было спокойно отмобилизоваться после не Россией начатой войны и оградить свои рубежи.
А там посмотрели бы…
Пассивное содействие победе Германии над Францией даже после всех германо-российских недоразумений было бы России выгодно. Но в Петербурге «русские» газеты уже расписывали, как чубатые Кузьки Крючковы входят в Берлин.
Царя уверяли, что если объявить лишь частичную мобилизацию (против Австрии), то она якобы сорвёт всеобщую (ещё и против Германии). Глупость, конечно…
И под всей этой «патриотически-квасной» пеной скрывалось истинное стремление: надо поскорее призвать хоть какие-то мужицкие массы, поставить их под ружьё и бросить на Германию…
С одной стороны, так завязывалась мировая война, с другой стороны, вступление России в неё спасало Францию.
Россию выдвигали на передовой рубеж, зато Франция как-то сразу начала осторожничать. Это было и понятно: одно дело бодро вышагивать на парадах, размахивая шпагой в сторону «пруссаков», и другое – со дня на день ожидать вторжения этих самых пруссаков.
30 июля 1914 года французы мобилизовали пять пограничных корпусов и тут же то ли из трусости, то ли из предосторожности отвели их передовые части от границы с Германией на десять километров, чтобы, не дай бог, не дать немцам повод для пограничных инцидентов.
Президент Пуанкаре представлял эти меры русскому послу Извольскому как доказательство миролюбия, а генерал Жоффр успокаивал русского военного агента Игнатьева: этот, мол, тонкий маневр заранее был предусмотрен планом мобилизации.
ФРАНЦУЗЫ могли себе позволить такую «тонкую» игру, поскольку МИД Сазонов с Генштабом не забывали о проблемах «сынов свободы»… Фактически уже сразу после 23 июля в приграничных виленском и варшавском округах начались мобилизационные приготовления, ещё до официально оформленной реакции царя. Начальник Черниговского гарнизона, полковник Михаил Дмитриевич Бонч-Бруевич (позднее – видный штабной генерал), получил секретный пакет из Киева с приказом о немедленном приведении частей гарнизона в предмобилизационное состояние 29 июля в пять часов пополудни. И это объективно вынуждало Германию быть начеку.
Но что особенно интересно, читатель, так это то, что наша мобилизационная активность странно сочеталась с нашей дипломатической пассивностью как раз там, где русской дипломатии была необходима чуткость камертона, то есть в Вене и Берлине.
Уже после (!) сараевских выстрелов министр иностранных дел Сазонов почему-то (?!) разрешил уехать со своих постов берлинскому послу Свербееву и венскому послу Шебеко. Интересно и то, что об этой немаловажной и многозначащей «детали» умалчивают практически все советские авторы. И только известный нам Марков-второй по этому поводу заметил: «В те самые дни, когда окончательно решался роковой вопрос, разразится ли мировая война или удастся её хотя бы на время оттянуть, ни в Германии, ни в Австро-Венгрии не было императорских русских послов: один наслаждался отпуском у себя в деревне, другой набирался впечатлений в Петербурге».
Марков для «округления» эффекта с фактами нередко обращался весьма вольно. Не совсем точен он оказался и тут: в середине июля Свербеев уже был опять в Берлине и посетил статс-секретаря Ягова. Но в те дни, когда ещё что-то можно было исправить, нашего посла на месте действительно не было.
А теперь, когда уже мобилизовались приграничные округа, Свербеев мог лишь уныло констатировать в шифрованной телеграмме Сазонову: «Узнав от меня, что мы действительно принуждены мобилизовать четыре военных округа… Ягов в сильном волнении ответил мне, что неожиданное это известие вполне меняет положение и что теперь он не видит уже возможности избежать европейской войны».
Пребывая в эмиграции, Сазонов переврал это мнение Ягова, выставив немца этаким милитаристом-фаталистом, считающим, что раз уж конфликт неизбежен, так пусть он разразится поскорее. Зато Сазонов записывал в пацифисты одного из творцов Антанты – Делькассе. Очевидно, Сергей Дмитриевич после всех треволнений и бурных лет числил себя тоже по «миротворческому» ведомству, напрочь отказываясь от своей доли ответственности за войну.
Но факты-то говорят об обратном!
В 1910 году кайзер Вильгельм знакомился с новым русским министром иностранных дел и, отпуская его, сказал:
– Наконец мне пришлось встретиться с русским министром иностранных дел, который мыслит и чувствует как русский.
Сазонов поклонился в ответ, а Вильгельм прибавил:
– С национально настроенным министром нам, немцам, нетрудно будет жить в мире и добром согласии.
Теперь «национально настроенный» Сазонов боялся, как бы не опоздать с войной против немцев. Николай 28 июля спокойно поигрывал в теннис, но кончилось тем, что он записал в дневнике: «День был необычайно беспокойный. Меня беспрестанно вызывали к телефону то Сазонов, или Сухомлинов, или Янушкевич».
И 29 июля Сазонов после совещания с военным министром Сухомлиновым и начальником Генштаба Янушкевичем добивается от Николая II указа о всеобщей мобилизации. Затем его приостанавливают за несколько минут до того, как начальник мобилизационного отдела генерал Добророльский начал диктовать указ телеграфисткам столичного Главтелеграфа. Причиной стала очередная депеша Николаю от кайзера, предостерегавшего кузена от обвала.
«Национально» же «настроенное» трио – министр и два генерала – утром 30 июля собирается вновь.
– Я имею точные данные, что германская мобилизация идёт полным ходом, – заявил Янушкевич.
Это была неправда! Немцы объявили мобилизацию только 1 августа. Точнее, на границе с Францией некоторые мобилизационные мероприятия начались уже в последнюю неделю июля, однако на русско-германской границе всё было спокойно. Граф Игнатьев проезжал Германию 26 июля, и вот его впечатления: «В Эйдкунене, германской пограничной станции, я встретил знакомую и обычную обстановку, разве что только таможенные и железнодорожные служащие показались мне особенно предупредительными. Естественно, что весь день я не отрывался от оконного стекла, стремясь заметить хоть малейшие, но хорошо мне знакомые ещё с академии признаки предмобилизационного периода: удлинение посадочных платформ, сосредоточение к большим станциям подвижного железнодорожного состава и тому подобное. Но уже темнело, а мне всё ещё ничего не удалось заметить»…
Зато что-то «заметил» Янушкевич, и они с Сухомлиновым дозвонились до царя. Николай, выслушав Янушкевича, был краток:
– Я прекращаю разговор.
– Ваше Величество, Сергей Дмитриевич передаёт свою покорнейшую просьбу позволить сказать вам несколько слов.
– Хорошо…
Сазонов взял трубку:
– Ваше Величество, я нижайше прошу аудиенции для неотложного доклада.
Николай помолчал и согласился:
– Приезжайте в три часа.
ВОЕННЫЙ министр Сухомлинов 12 марта 1914 года в «анонимной» статье в «Биржевых ведомостях» заявил: «Россия готова».
Лидер кадетской партии Милюков считал, что «эта статья была фатальна» и стала «одним из толчков, вызвавших войну».
А это были ещё цветочки… 31 мая (по европейскому счёту это 13 июня, что даёт, к слову, занятную символическую инверсию: «31–13») во второй инспирированной Сухомлиновым статье в «Биржевке» заявлялось ещё круче: «Россия готова, должна быть готова и Франция».
В эти же самые месяцы казённый заказ (наряд) на винтовки для самого нашего крупного оружейного завода, Тульского, был следующим: в январе 1914 года – пять (пять!) штук, в феврале – также пять, в марте – шесть, в апреле – пять, в мае – одна (одна!), в июне – опять одна, в июле – одна учебная винтовка.
Что, читатель, не верится?
Верю, что не верится, потому что мне и самому верится в такое с трудом. Увы, источник этих сведений вполне авторитетен, это – знаменитый наш оружейник, генерал (и царской, и Советской армий) Владимир Григорьевич Фёдоров, тогда – член оружейного отдела Артиллерийского комитета.
В своих воспоминаниях Фёдоров писал позже: «За несколько дней до объявления войны крупнейший завод выпускает одну учебную винтовку в месяц! Так готовилось военное министерство к вооружённому столкновению».
Забегая вперёд, скажу, что с началом войны Фёдоров подался аж в… Японию за остро необходимыми русской армии хотя бы старыми японскими винтовками «арисака».
В конце июля Сухомлинов опять безмятежно подтвердил «полную нашу готовность». И так вот «изготовившись» на газетных страницах, он смотрел теперь в глаза Сазонову, закончившему телефонный разговор с царём, и с нетерпением ждал, что тот скажет…
– В три часа я в Петергофе, – успокоил его и Янушкевича Сазонов. – И вот что… Если я смогу его убедить, то звоню вам, генерал, – он повернулся к Янушкевичу, – а вы тотчас звоните на Главтелеграф.
– Хорошо, – возбуждённо согласился Янушкевич. – А потом я уйду из дома, сломаю телефон и вообще вы меня не отыщете, если опять придёт приказ всё отменить.
Генерал был готов закатиться хоть к девкам в весёлый дом. Сазонов же уехал к царю. А через два часа, около пяти вечера 30 июля, он позвонил Янушкевичу:
– Теперь вы можете сломать свой телефон…
Пройдёт год. Осенью 1915 года Янушкевич будет телеграфировать Сухомлинову: «Армия 3-я и 8-я растаяли… Кадры тают, а пополнения, получающие винтовки в день боя (!!! – С. К.), наперебой сдаются… Нет винтовок, и 150 тысяч человек стоят без ружей. Час от часу не легче. Ждём от вас манны небесной. Главное, нельзя ли купить винтовок»…
А германская тяжёлая артиллерия, не испытывая недостатка в снарядах, громила без устали безоружные массы мужиков, которые не имели не то что патронов, но, как видим, и самих винтовок…
Через почти два десятка лет в парижской эмиграции великий князь Александр Михайлович напишет: «Пятнадцать миллионов мирных русских крестьян должны были оставить в 1914 году домашний очаг, потому что Александр II и Александр III считали необходимым защищать балканских славян от притязаний Австрии. Вступительные слова манифеста, изданного царём в день объявления войны, свидетельствовали о послушном сыне (то есть Николае II. – С. К.), распятом на кресте своей собственной лояльности.
«Верная своим историческим традициям, наша империя не может равнодушно смотреть на судьбу своих славянских братьев…» Трудно добиться большего нагромождения нелогичности на протяжении коротенькой фразы. Самая могущественная империя перестаёт быть таковой в тот момент, когда сентиментальная верность традициям прошлого отклоняется от победоносного шествия вперёд».
Причины вступления России в войны объяснялись, конечно же, не тем, что Николай «распял» себя «на кресте своей собственной лояльности» к «заветам» отца и деда… А вот насчёт нагромождения нелогичности в царском манифесте августейший дядя Николая написал точно: с позиций национальных интересов даже царской России вплетение России «в сие замышляемое» не Россией и «до неё нимало не касающееся» дело было абсолютно нелогичным.
Увы, Россию вели к войне в соответствии с иной логикой – «золотой» логикой «тёмных» наднациональных сил, с биржевой «логикой» Нью-Бердичева и Нью-Йорка… И, как позднее говорили в России со злой иронией: «Англия и Франция готовы воевать до последнего русского солдата»…
Глава 6. Война решена – война началась…
ПЕРВЫМ днём мобилизации было назначено 31 июля. В этот день, в 12 часов 23 минуты по венскому времени, в военное министерство Австро-Венгрии тоже поступил указ о всеобщей мобилизации против России, подписанный императором Францем-Иосифом. Сопоставляя времена и учитывая разницу в час, можно предполагать, что Австрия решилась не одновременно, а вслед за нами, хоть потом утверждалось и обратное. Впрочем, в войну с Россией австрияки пока не вступали.
Не обошлось в последние предвоенные дни и без кавалера высших германских орденов Чёрного и Красного Орла – Сергея Юльевича Витте.
22 марта 1906 года в телеграмме берлинскому банкиру Мендельсону по поводу возможного германского займа Витте писал о «мудрых принципах, провозглашённых в Бьорке»…
Принципы в Бьорке провозглашались, как мы помним, и впрямь неглупые, но Витте сам же их и торпедировал.
Теперь он создавал себе образ противника конфликта, но рецепт его был отнюдь не миротворческим: «Надо вовремя прицыкнуть на этого сумасшедшего нахала Вильгельма».
В каком смысле «прицыкнуть» и может ли грозный тон не готовой (по словам самого же Витте) России образумить неплохо готовую Германию – этого Сергей Юльевич не пояснял.
А в полночь 31 июля к Сазонову пришёл в очередной раз германский посол Пурталес. Утром его принимал сам Николай, но что значил Николай в России, если надо было выручать её, а не вредить ей? Разговор с царём вышел пустым, и теперь Пурталес стоял перед Сазоновым.
– Господин министр, я уполномочен моим правительством передать вашему правительству, что если к двенадцати часам первого августа Россия не демобилизуется, то Германия тоже объявит мобилизацию.
– Означает ли это войну? – спросил Сазонов.
– Нет, но мы к ней чрезвычайно близки.
Кайзер Вильгельм был импульсивен, спору нет. За треть века нахождения у власти он выработал стиль совершенно индивидуальный: эффективный реализм в деталях и энергичные иллюзии в общем видении вещей. Германия его юности была всего лишь юнкерской Пруссией, а Германия его поздней зрелости – могучим промышленным Рейхом, чьи владения протянулись до экватора. И теперь Вильгельм склонен был полагать, что Европа должна считаться с ним более, чем с собой, поскольку был уверен, что он лучше Европы знает, как можно обеспечить благо не только Германии, но и всего континента…
Нахально?
Самоуверенно до нарциссизма?
А это как сказать…
Ещё до войны пастор Науман выдвигал идеи «Срединной Европы» при верховенстве Германии. Такая программа находила своё подкрепление во взглядах уже не служителей Бога, а слуг Мамоны – промышленников и финансистов Германии.
Сразу после начала военных действий – 9 сентября 1914 года – эти планы, как основные цели войны, излагал в особой записке канцлер Бетман-Гельвег. Немцами предполагалось создание среднеевропейского экономического союза в составе Австро-Венгрии, ослабленной Франции, Бельгии, Голландии, Дании, Польши, а также Италии, Швеции, Норвегии под «фактическим немецким руководством».
Как можно было оценивать такие идеи с точки зрения интересов и перспектив России?
«Срединная Европа» не угрожала России в том случае, если Россия занималась бы исключительно своим внутренним ростом, не противодействуя созданию такой Европы, объединяемой мечом ли, экономическими ли способами… Мощная объединённая экономика континентальной Европы сразу раскалывала бы англосаксонские планы мировой гегемонии, но эта же экономика могла помочь нам в строительстве могучей Российской державы, если бы внешние займы шли на цели промышленного развития, а не на строительство «стратегических» дорог по пинским болотам.
А могла ли «Срединная Европа» стать результатом войны? В принципе, да, но только тогда, когда в этой войне не участвовала бы Россия. В войне «один на один» Германия ослабляла бы Францию и становилась бы единоличным лидером Европы.
Ну и бог с ней…
Вполне можно допустить, что кайзер Вильгельм, пастор Науман, канцлер Бетман в своих оценках шансов «Срединной Европы» теоретически не ошибались… Другое дело, что при том реальном политическом раскладе, который реализовался к 1914 году, их взгляды были опасной мечтой. Воплотиться в реальность идея «Срединной Европы» могла бы, но лишь в союзе с Россией или при нейтралитете России. А на такую возможность Вильгельм махнул рукой – в другую сторону давно тянул сам Нью-Бердичев. И этот антигерманский маневр проделывался провокаторами настолько ловко, что ход и смысл событий не улавливался даже теми, кому по возрасту, по положению и чину не мешало бы оказаться и более прозорливым.
Так, знаменитый генерал Брусилов одно время даже после Первой мировой войны был уверен в том, что «немец внешний и внутренний был у нас всесилен… В Петербурге была могущественная русско-немецкая партия, требовавшая во что бы то ни стало, ценой каких бы то ни было унижений крепкого союза с Германией, которая в то время демонстративно плевала на нас. Какая же при таких условиях могла быть подготовка умов народа к этой заведомо неминуемой войне, которая должна была решить участь России».
Тут Брусилову явно отказывает логика… Если «внутренний немец» был так тотально «всесилен», то с чего бы это война с «немцем внешним» была «заведомо неминуемой»? И не было ли более верным предположить обратное (и, увы, соответствующее реальности): как раз потому, что всесильными оказывались те, кому русско-германский союз был костью в прожорливом горле, абсолютно ненужная для России война стала с определенного момента «неминуемой»?
Не знаю, как уж там Германия на нас «плевала», будучи нашим крупнейшим торговым партнёром, поставлявшим к тому же промышленное оборудование для создания новейших отраслей производства… Но знаю, что англо-французы на Россию не плевали. Они её, да, лобызали, в том же «приступе страстей», что некогда испытывал небезызвестный Иуда Искариот, лобызая Иисуса Христа…
Между прочим, ещё раз о Брусилове… Аналитик Валентин Николаев сообщает, что генерал, состоявший в 20-е годы при РВС СССР для особо важных поручений, в одной из своих лекций назвал главных постоянных стратегических континентальных противников России: Англию, Турцию, Польшу… Зал удивился: а как же Германия, в войне с которой Брусилов, автор «брусиловского прорыва», так отличился?
«С ней нам нечего было делить, – ответил прозревший генерал, – нас просто стравили…»
Ну что тут сказать, читатель?
Пожалуй, одно: «ЭХ!!!»…
БЕССМЕРТНЫЕ боги могут относиться к тем, кто их предаёт, спокойно. У них в запасе вечность.
А у людей?
А у народов?
Для смертных существуют критические моменты, когда они или разрывают цепь губительных обстоятельств, или опутываются ими ещё крепче…
Не интересы «немецко-русской партии», а интересы Российского государства диктовали одно решение: отказаться от конфликта с немцами. И, что грустно, интуитивно это понимал (потому и колебался) даже такой слабый монарх, как Николай II.
И как ему было не сомневаться в правильности своего антигерманского выбора, если в феврале 1914 года на стол императора легла записка Петра Николаевича Дурново – крупнейшего деятеля Министерства внутренних дел Российской империи. В 1884—93 годах – директор департамента полиции, в 1900–1905 годах – товарищ министра, с сентября 1905 по апрель 1906 года – министр внутренних дел, Дурново был затем напрочь от министерства отставлен не без происков Витте. С 1906 года Пётр Николаевич стал членом Государственного Совета.
Дурново был лидером и знаменем крайне «правых». Ленин называл его «дикой собакой» и раз за разом употреблял формулу «Дубасовы и Дурново»… Генерал-адъютант Дубасов – московский губернатор в 1905–1906 годах – кроваво подавил московское Декабрьское восстание, а Дурново занимался тем же во всей России.
Да, классовый облик Дурново вполне ясен, это был монархист и защитник интересов исключительно имущих. Он был настолько последовательно и органично олигархичен, что от него отшатывалась даже олигархия. Но записку царю Дурново написал интересную и умную с любой точки взгляда на неё, и поэтому я процитирую её обширно…
«Жизненные интересы России и Германии, – писал Дурново, – нигде не сталкиваются и дают полное основание для мирного сожительства этих двух государств. Будущее Германии – на морях, то есть именно там, где у России, по существу наиболее континентальной из всех великих держав, нет никаких интересов»…
А что, разве это не так по сей день? Только кретины от геополитики и отъявленные коррупционеры могут выбрасывать народные деньги на французские «Мистрали» и ратовать за «океанский флот», отдавая в фактическое владение США и НАТО важнейшие регионы континентального Российского геополитического пространства, начиная с Украины!
Прекрасно понимал Дурново и бессмысленность нашей борьбы за черноморские проливы, которые «выпускают» русский флот всего лишь в Средиземное море, запертое Гибралтаром и контролируемое Англией (а теперь – Америкой).
Писал Дурново и так: «Скажу более, разгром Германии – в области нашего товарообмена – для нас невыгоден».
И Дурново не ограничился этой простой констатацией, а подробно описал суть взаимных экономических отношений:
«Что касается немецкого засилья в области нашей экономической жизни… Россия слишком бедна капиталами и промышленной предприимчивостью, чтобы могла обойтись без широкого притока иностранных капиталов. Поэтому известная зависимость от того или другого иностранного капитала неизбежна для нас до тех пор, пока промышленная предприимчивость и материальные средства русского населения не разовьются настолько, что дадут возможность совершенно отказаться от услуг иностранных предпринимателей… Но пока мы в них нуждаемся, немецкий капитал выгоднее для нас, чем всякий другой. Прежде всего, этот капитал из всех наиболее дешёвый, как довольствующийся наименьшим процентом предпринимательской прибыли… Мало того, значительная доля прибылей, получаемых на вложенные в русскую промышленность германские капиталы, и вовсе от нас не уходит: в отличие от английских и французских капиталистов, германские капиталисты и сами со своими капиталами переезжают в Россию. Англичане и французы сидят себе за границей, до последней копейки выбирая из России вырабатываемые их предприятиями барыши. Напротив того, немцы-предприниматели подолгу проживают в России и быстро русеют. Кто не видал, например, французов и англичан, чуть не всю жизнь проживающих в России и ни слова по-русски не говорящих. Напротив того, много ли видно в России немцев, которые хотя бы с акцентом, ломаным языком, но всё же не объяснялись бы по-русски?»…
Тут есть над чем думать и ныне живущим поколениям «дорогих россиян», усердно внимающих англосаксам…
Что же касается экономических аспектов конфликта с немцами, то Дурново мыслил прямо-таки как марксист:
«Последствием этой войны окажется такое экономическое положение, перед которым гнёт германского капитала покажется лёгким. Ведь не подлежит сомнению, что война потребует расходов, намного превышающих ограниченные финансовые ресурсы России. Придётся обратиться к кредиту союзных и нейтральных государств, а он будет оказан, разумеется, не даром… И вот неизбежно, даже после победоносного окончания войны, мы попадём в такую финансовую и экономическую кабалу к нашим кредиторам, по сравнению с которой теперешняя зависимость от германского капитала покажется идеалом».
Как в воду смотрел здесь Пётр Николаевич!
Удивительно, но ширящиеся антигерманские настроения в «образованных» столичных кругах даже советские историки объясняли тем, что растущему-де российскому торгово-промышленному капиталу начинала мешать германская конкуренция. Мол, разрыва русско-германского договора 1904 года особо желали промышленники, так как этим-де устранялся импорт в Россию «германских фабрикатов».
Но «фабрикат» «фабрикату» рознь. Из Германии в Россию поступала подавляющая часть экспорта по статье «машины и части машин». Одно дело – поставить «конкуренту» кровать, сваренную из прокатного «уголка», другое дело – поставить «уголок» и уж совсем иное – поставить прокатный стан, на котором этот «уголок» катают. Немцы поставляли нам кровати и прокат, но поставляли и прокатные станы. Так что германские поставки угрожали не столько внутреннему сбыту русских товаров, сколько планам технологического закабаления России англосаксонским и французским Капиталом.
Промышленники Рябушинские закатывали весной 1913 года «славянские» обеды в компании со «славянофильствующими» кадетскими лидерами под одобрительные взгляды дяди царя, великого князя Николая Николаевича… Что ж, кричали там о «проливах», но пили-гуляли, по сути, во славу Франции, Англии, Бельгии…
От этого-то и предостерегал Дурново.
Что грустно – при всей убийственной для деятелей Нью-Бердичева и Антанты точности анализа, особым гением-пророком Дурново не был. Писал-то он об очевидном.
Но много ли отыскивалось среди российской элиты тех, кто был способен это очевидное видеть и тем более руководствоваться им? Брусилову чудилось пронемецкое всесилие… Однако о каком всесилии можно было говорить, если ситуацию не переламывали даже документы и аргументы, подобные представленным Дурново?
Николай практических выводов из предупреждения Дурново не сделал, но сомневался… Да и как ему было не сомневаться, если предстояло решиться на очень многое… Ещё пару лет назад Николай, оказавшись перед необходимостью заместить должность нашего посла в Берлине, предложил его тогдашнему Председателю Совета Министров графу В. Н. Коковцову, сказав при этом так:
– Вы знаете, что этот пост очень трудный, наша политика всегда была основана на дружбе с Германией, а теперь обстоятельства так сложились, что нужен человек опытный и выдержанный, как вы, чтобы ограждать наши интересы.
Коковцов внимательно слушал, не пытаясь даже жестом выразить свою реакцию, и царь продолжил:
– К тому же император Вильгельм вас, видимо, искренно жалует и расточал мне величайшие похвалы по вашему адресу.
– Государь, я тронут вашим доверием, но могу ли я дать совершенно откровенный ответ, или же ваше решение окончательно? – спросил Коковцов.
– Нет, я не желаю стеснять вас, Владимир Николаевич, и делаю это предложение, потому что верю в его пользу.
– Ваше Величество, от поста посла в Берлине я не имею права отказаться, но опасаюсь оказаться в Берлине не на месте… Я не привык к дипломатическим тонкостям, а в Берлине учитывают каждое слово.
Николай слушал без видимого неудовольствия, и Коковцов решился:
– И, если честно, я также боюсь, что моё убеждение в сохранении мира во что бы то ни стало может встретиться с иными тенденциями у тех наших кругов, которые преследуют так называемую «национальную» политику…
Слово «национальную» Коковцов произнес подчёркнуто, явно ставя его в кавычки, но Николай на это внимания обращать не пожелал, разъяснений не попросил и вяло произнёс:
– Я не могу вас насиловать, и я с удовольствием сохраню за вами ваше теперешнее положение. Передайте Сазонову, что он может прислать мне доклад о назначении его кандидата.
Кто там выбирал кандидата – Сазонов ли, или не Сазонов, но выбор пал, как мы знаем, на С. Н. Свербеева, человека, по оценке Коковцова, «поразительно ничтожного». И он оказался идеальным передатчиком идей как своего «шефа» Сазонова, так и закулисных шефов «шефа».
В этом полностью документальном эпизоде, взятом из воспоминаний Коковцова, как в капле грязной воды обнаруживается полный набор «бацилл», отравлявших российский государственный «организм»: вялость и нерешительность царя; неумение подлинно национально мыслящей части его окружения переломить эту вялость и активная суета якобы национальных «нью-бердических» сил, направляемых «англо-французской» Антантой, которую, в свою очередь, направляла Америка.
ТЕМ НЕ МЕНЕЕ Николай даже накануне Обвала 1914 года сомневался. Кайзер, при всей своей самоуверенности, тоже колебался. Узнав о том, что сербский премьер Пашич почти согласился с ультиматумом Вены, он пишет статс-секретарю фон Ягову, что Австро-Венгрии следует ограничиться дипломатическим успехом и войны не начинать.
Милюков потом утверждал, что Вильгельм «увлёкся идеей войны с Россией», но при этом забыл, что он сам в то время публично «увлекался» идеей войны с Германией.
Кайзер же раздумывал…
Провести мобилизацию ему было намного проще, чем Николаю. Генерал-полковник Гельмут фон Мольтке-младший как-то обмолвился, что германская армия пребывает в состоянии «постоянной мобилизации», но за этим стояла не готовность к агрессии, а продуманность, организация, хорошо развитая дорожная сеть и крайне высокие воинские качества запасников, даже более боеспособных, чем молодые солдаты срочной службы.
России же после объявления мобилизации сложно было её начать и непросто остановить. На «техническую невозможность» демобилизации в Петербурге и напирали, однако не так уж, вообще-то, и сложно было нашу мобилизацию – при желании – свернуть даже после того, как она началась. Ведь к полудню 1 августа объявленная утром 31 июля мобилизация ещё не вышла из стадии освоения мобилизационных предписаний должностными лицами и получения ими мобилизационных сумм.
Приостановить ещё не начавшиеся сборы запасных было возможно, но не для сановного Нью-Бердичева.
Потом – после войны – было много споров о том, можно ли было избежать войны, не поторопились ли в Берлине с последним ультиматумом. Спорили немцы-социалисты Бернштейн и Каутский, перебирали варианты наш Тарле и немец Дельбрюк, но значение имел лишь тот факт, что война была решена не в Берлине и не в Санкт-Петербурге. Сараевские выстрелы лишь произвели сербы, а подготовили для них почву да-а-а-леко не они.
Война была решена, и русскую махину раскручивали вовсе не для того, чтобы в последний момент её остановить…
В семь вечера граф Пурталес вновь вошёл в кабинет Сазонова. Было видно, что посол Германии сильно волнуется.
Прямо с порога он задал вопрос:
– Готово ли русское правительство дать благоприятный ответ на ультиматум Германии?
– Нет, мы не можем отменить общую мобилизацию, но по-прежнему расположены к переговорам для разрешения спора мирным путём…
– Господин министр, я опять спрашиваю, готово ли русское правительство дать благоприятный ответ на ультиматум Германии? Я хотел бы указать на тяжёлые последствия, которые повлечёт за собою ваш отказ считаться с этим германским требованием…
– Нет, господин посол, мобилизацию не остановить.
Пурталес вынул из кармана сложенный лист бумаги и дрогнувшим голосом произнёс:
– Итак, я спрашиваю в третий раз, господин министр: готово ли русское правительство дать благоприятный ответ на ультиматум Германии?
– Увы, граф, я не могу дать вам другого ответа, кроме уже услышанного вами…
Теперь у Пурталеса дрожали и голос, и рука с бумагой, но он закончил:
– В таком случае мне поручено моим правительством передать вам следующую ноту.
В ноте было объявление войны и – по феноменальному недосмотру германского посольства – даже в двух вариантах, которые канцлер Бетман-Гельвег прислал из Берлина.
Впрочем, тогда на это не обратил внимания даже Сазонов. Смысл был ясен, и дословно читать ноту Сергей Дмитриевич не стал. А Пурталес подошёл к окну, прислонился, глядя на Петербург из кабинета русского министра в последний раз, поднял руки с возгласом: «Кто бы мог предвидеть, что мне придётся покинуть Петербург при таких условиях!» – и… заплакал.
Сазонов тоже вдруг заглянул в будущее и… тоже дрогнул. Он подошёл к Пурталесу и вместо холодного рукопожатия неожиданно обнял его. А потом Пурталес, уже экс-посол, нетвёрдыми шагами вышел из сазоновского кабинета…
Выше приведено описание самого Сазонова… Эту же сцену весьма живописно, но с очень уж большой долей отсебятины, серьёзно искажающей сведения того же Сазонова, описал Валентин Савич Пикуль в своей «Нечистой силе».
Ну, живость воображения литераторам не возбраняется. Хуже то, что Пикуль элементарно передёрнул даты, утверждая, что ко времени последнего разговора Пурталеса с Сазоновым «немцы уже оккупировали беззащитный Люксембург». Они-то его оккупировали, но только на следующий день, 2-го августа.
Увы, это не единственное намеренное «заблуждение» Валентина Савича, выставляющее ситуацию в свете, выгодном для его схем, но невыгодном для обозрения фактов истории. И, чтобы уж поставить окончательную точку, сообщу, что Пикуль все отсутствующие у Сазонова «художественные детали», позволяющие обвинить Германию в упорном намерении воевать, просто списал у… французского посла Мориса Палеолога. А этот своеобразный дипломат уступал своему великому соотечественнику Дюма лишь в писательском таланте, но отнюдь не в таланте к выдумке.
Царь Николай в этот день скромно отметил: «Погулял с детьми. В 6½ поехали ко всенощной. По возвращении оттуда узнали, что Германия нам объявила войну. Обедали… Вечером приехал английский посол Buchanen (Бьюкенен. – С. К.) с телеграммой от Georgie (Георга V. – С. К.). Долго составлял с ним ответ… Пили чай в 12¼».
Пройдёт совсем немного времени, и обильно потечёт первая русская кровь. Город Москва – через сына московского промышленника Владимира фон Мекка – попросит Леонида Осиповича Пастернака (отца поэта) нарисовать плакат «для благотворительного сбора пожертвований в пользу жертв войны».
Пастернак – художник тонкий и впечатлительный – уловит «нерв» происходящего точно, даже пророчески, и в немногих красках выполнит выразительный литографированный плакат: раненый солдат в фуражке прижимает ко лбу белую повязку, прислонился к стене и вот-вот упадёт.
Перед плакатом, расклеенным в Москве в день сбора, стояли толпы. Бабы плакали. А потом из Питера приехал флигель-адъютант и сообщил автору: «Государь вашим плакатом недоволен. Он сказал, что его, – тут светский красавец взвил свой голос до невозможной бравости, – его солдат всегда держит себя молодцом, а не так»…
А действительно!
Почему бы, спрашивается, и не взвиться соколóм истекающему кровью «нижнему чину», если его государь запись в своём дневнике о первом дне войны начал со слов: «Хороший день, в особенности в смысле подъёма духа»?
После этого русским войскам само собой полагалось глядеть чёртом и под марши полковых оркестров бодро идти навстречу немецким пулемётным «ливням»…
«Ливням», отсекающим от России прошлое и скрывающим за своей плотной свинцовой завесой будущее России.
И без того неясное…
ПРЕДВОЕННАЯ неделя истекла. Для России и Германии начиналась первая военная неделя. И уже воевали, но пока лишь друг с другом, Австро-Венгрия и Сербия.
К этому времени Германия – во исполнение идей покойного Шлиффена – изыскала способ объявить 3 августа под вечер войну Франции и утром 4 августа вошла в Бельгию.
Париж начал всеобщую мобилизацию ещё 31 июля, узнав, что её объявил Петербург. Впрочем, французы относили начало своей мобилизации к 1 августа – тому дню, когда её объявила и Германия. Пуанкаре и Жоффр беспокоились о «национальных соображениях морального порядка» и хотели, чтобы ответственность была впоследствии возложена на немцев.
В минуту начала трагедии народов эти фигляры заботились лишь о чистоте своих манишек и генеральских перчаток. Но ещё до начала военных действий они всё же оказались залиты кровью человека получше их. 31 июля в Париже, во время произнесения речи против развязывания войны, был убит знаменитый лидер социалистов Жан Жорес.
Вот каким было подлинное настроение массовой буржуазной Франции, возлагающей ответственность за войну на кайзера.
Впрочем, французские политики – любители позы и фразы – не могли обойтись без лицемерия даже в разговорах друг с другом. 1 августа военный министр Мессими позвонил мэру Лиона Эдуарду Эррио: «Отныне это борьба цивилизации против варварства. Все французы должны быть едины в ненависти к врагу, у которого только одна цель – уничтожить нацию (во как хватил! – С. К.), выступающую перед лицом всего мира как борец за право и свободу».
Колониальным «французским» Индокитаю, Алжиру, Сомали, Тунису и Конго, Мадагаскару, Мартинике и Таити при этих речах оставалось только помалкивать. Марокканцев, правда, к борьбе «за свободу» привлекли, и им предстояло истекать кровью на полях у Марны.
В свете же стенаний о «цивилизации и варварстве» интересно описание бывшим французским послом в Берлине Жюлем Камбоном его последней встречи со статс-секретарем фон Яговым.
После объявления войны Ягов пришёл к Камбону сам – попрощаться. Перед французским посольством ревела и свистела немецкая толпа, а Ягов лукаво посмотрел на француза и заметил:
– Что бы сказали эти глупцы, мой дорогой друг, если бы увидели, как мы с вами беседуем, сидя на одном диване…
ВСКОРЕ к войне присоединилась и Англия. Причём «пацифистская» и «нейтральная» Англия начала войну с Рейхом первой – 4 августа.
Вена объявила войну России лишь 6 (шестого, читатель!) августа.
Итак, выходило, что Австро-Венгрия, в предвидении войны с которой Россия и начала полную мобилизацию, вступила на «русскую» магистраль войны последней.
Однако так ли, иначе, Большая война (или Большая бойня, или Большая Выделка Сверхприбылей – кому как) началась во всём её объёме.
Надолго и всерьёз.
Уже после окончания войны кое-кто утверждал, что якобы был момент, когда позиция Англии могла бы повернуть Германию исключительно на Россию. И англосаксонские историки увлечённо обсасывают вопрос: «Что было бы, если бы немцы в 1914 году начали массированное наступление на востоке, ограничившись обороной на западе?».
Фальсификаторам истории мало того, что были-таки реально рассорены и реально разведены по разные стороны исторического ринга два великих народа, призванные один другой дополнять. Хотя бы в предположениях фальсификаторам и провокаторам хочется увидеть только наше взаимоуничтожение, только наше взаимное обессиливание, без столкновения немцев с «европами»…
Позднее страх перед потенциальным германо-русским союзом и ненависть к такой перспективе прорвутся уже не в антирусской, а в антисоветской политике Запада, в людоедских пожеланиях американца Трумэна и англичанина Черчилля-сына о том, чтобы русские и немцы взаимно уничтожали друг друга как можно больше и как можно дольше…
4 августа 1914 года император Германии Вильгельм Второй произносил тронную речь в рейхстаге: «Настоящее положение является следствием недоброжелательства, питаемого в течение долгих лет к мощи и процветанию Германской империи. Нас принудили защищаться, и мы берёмся за меч с чистой совестью и незапятнанными руками».
Первая фраза в речи кайзера была правдивой полностью, вторая же – лишь отчасти. Никто из тех, кто имел власть в мире благодаря рождению, выборам, деньгам или собственной ловкости, о чистой совести не мог и заикаться, и Вильгельм в том числе.
Только те, кто стоял на стороне Труда и только Труда, то есть Ленин и русские большевики, сразу же выступившие против войны, и единицы вроде Карла Либкнехта или Жана Жореса имели чистую совесть перед судом подлинной (то есть не прилизанной) истории.
И всё же за Германией была тогда, пожалуй, действительно немалая доля правоты. Недаром же нобелевский лауреат, норвежский писатель и политический деятель Бьёрнстьерне Бьёрнсон, которого называли «норвежским Вольтером» и «норвежским Гюго», за несколько лет до войны писал о немцах:
«Это великий народ, счастливый своей непоколебимой верой в неоспоримость своих прав».
Личность незаурядная, Бьёрнсон знал, что такое патриотизм и национальное право. Тем не менее он лояльно размышлял о «германской» Европе. Можно ли было предполагать холуйские мотивы у человека, который всю жизнь боролся за независимость Норвегии от Швеции и за демократизацию общества, был автором слов национального норвежского гимна?
Приведу и ещё одно мнение хотя и двуличного, но несомненно умного Карла Радека: «Когда Вильгельм II понял, что локализовать войну (ограничившись конфликтом Австрии и Сербии. – С. К.) не удастся, он пытался дать контрпар в Вене, но было уже поздно». Радек считал, что Вильгельм хотел лишь припугнуть царя и тем лишить сербов русской поддержки.
Ещё более ценным можно считать признание американки Барбары Такман, которая написала о Вильгельма так: «Когда Россия приступила к мобилизации, он (кайзер. – С. К.) разразился горячей тирадой со зловещими предсказаниями, обрушившись не на «предателей-славян», а на своего хитроумного дядю (то есть короля Англии Эдуарда VII. – С. К.)».
Да, на полях «горячих» дипломатических телеграмм Вильгельм зло черкнул: «Мир захлестнёт самая ужасная из войн, результатом которой будет разгром Германии. Окружение Германии стало, наконец, свершившимся фактом. Мы сунули голову в петлю… Мёртвый Эдуард сильнее меня живого»…
Монарх Вильгельм, давно отождествивший себя с Рейхом, не мог не придавать главенствующего значения личности другого монарха, поэтому и роль Эдуарда он преувеличил. А вот наличие заговора против Германии Вильгельм увидеть сумел. И показательно то, что он винил в этом заговоре не русских, а европейскую Антанту.
Даже академик Тарле отмечал, что в июле 1914 года кайзера очень подзуживала крайне правая пресса Германии, упрекая в излишнем миролюбии, уступчивости, нерешительности. И кто знает, насколько такие «ультрапатриотические» призывы оплачивались долларами и фунтами?
Своё отношение к уже ведущейся войне на Востоке Вильгельм ясно высказал ответом на секретный запрос-меморандум командующего германскими войсками генерала Фалькенгайна в 1915 году. Фалькенгайн спрашивал, желательны ли переговоры с Россией о примирении? Кайзер немедленно ответил безоговорочным «Да!»
На Запад Германия была развёрнута всегда, но на Россию-то немцы вначале не наступали. Петербург-Бердичев сам отдал приказ на переход границы и поспешное вторжение в Восточную Пруссию исключительно в интересах поддержки французов.
Конечно, Германия годами готовила войну, как и остальные её будущие участники. И всё же только о Германии можно сказать, что во многом она оказалась жертвой обстоятельств, сформированных не ей.
Сербия стала жертвой провокации.
А Россия?
Россия пала жертвой бездарного руководства и внутреннего предательства её интересов верхами, «сливками общества».
Мнение вдумчивого военного теоретика всегда знать нелишне, особенно если речь о такой фигуре, как маршал Шапошников, который знал Первую мировую войну и как солдат, и осознавал её как военный мыслитель. Вот его оценка начала войны: «Мобилизация на пороге мировой войны являлась фактическим её объявлением и только в таком смысле и могла быть понимаема… Если рассматривать ответственность за войну с этой точки зрения, то, безусловно, являются правыми те, кто возлагает вину за мировой пожар на Россию».
Непатриотичное рассуждение?
Нет, всего лишь неполное, потому что далее Шапошников говорил прямо: «Конечно, не русская мобилизация была причиной европейской войны» – и ссылался на Ленина, хорошо сказавшего о начале войны ещё во время войны. Причём Шапошников цитировал Ленина не только потому, что в 20-е годы был уже командиром РККА, а и потому, что Ленин бил, что называется, «в точку», констатируя: «Война есть продолжение политики. Надо изучить политику перед войной, политику, ведущую и приведшую к войне… Обыватель ограничивается тем, что-де «неприятель нападает», не разбирая, из-за чего ведётся война, какими классами, ради какой политической цели… Важно, из-за чего ведётся данная война».
Шапошников дал и образную, а одновременно и профессионально точную обрисовку войны: «За немцами с берегов Шпрее остаётся честь установления термина «встречный бой». Так вот, мировую войну в соответствии с её характером мы бы подвели под рубрику встречной войны. Может быть, на этом помирятся буржуазные дипломаты, политические деятели и историки в определении характера войны, а кстати и разделят пополам ответственность за войну».
Сказано отлично, но всё-таки, может быть, кому-то надо отдать и «большую половину»? Ведь Шапошников сам писал, что «рука сербского Генерального штаба направляла револьвер Принципа, бросая тем самым вызов Австро-Венгрии на кровавую борьбу»…
А кто направлял сербский Генштаб?
Нет, роль Германии в преддверии войны была неоднозначной, роль Австрии с самого начала была подчинённой.
И подлинными непосредственными зачинщиками войны оказались Франция и Англия, послушные Золотому Интернационалу. Поэтому нам остаётся бросить последний предвоенный взгляд на Англию и на её министра иностранных дел сэра Эдуарда Грея. Именно он, а не премьер-министр Асквит последними «ударами кисти мастера» завершил давно задуманное не им одним и не им в первую голову.
Выглядело это так…
НАКАНУНЕ вручения австрийского ультиматума Сербии Грей отклонил предложение Сазонова о коллективном воздействии России, Англии и Франции на Вену. Бритту надо было, чтобы ультиматум был предъявлен. Содержание его для англичан не было секретом: кроме заблаговременной информации австрийского посла, основные положения ультиматума были изложены 22 июля в «Таймс», контролируемой еврейскими кругами ещё со времен Дизраэли-Биконсфилда.
То есть «Таймс» известили тоже накануне…
В «день ультиматума», 23 июля, Грей принял австрийского посла Менсдорфа и стал рассусоливать о том-де ущербе, который нанесёт война торговле четырёх великих держав: России, Австрии, Франции и Германии. Англию он не упомянул, из чего австриец сделал благоприятный вывод: Англия воевать не будет. О Грее же Менсдорф доносил: «Он был хладнокровен и объективен, как обычно, настроен дружественно и не без симпатии к нам».
До вступления Англии в войну оставалось менее полумесяца…
Всю последующую неделю Грей, которого Сазонов даже в двадцатые годы аттестовал «убеждённым пацифистом», неутомимо занимался одним – направлением Европы к войне. День после вручения ультиматума, 24 июля, он проводит в неустанных трудах.
Уже сам, лично, он сообщает русскому послу Бенкендорфу, что готов-де при посредничестве «незаинтересованных» держав (Англии, Франции, Германии и Италии) обсудить кризис с Австро-Венгрией и Сербией.
Россия у Грея оставалась за скобками, но Сазонов то ли по наивности, то ли затемняя истину, и этот лицемерный шаг Грея позже оценивал высоко (мол, Грей «согласился» наконец с его предложением).
Грей, впрочем, сморщил при этом такую едва уловимую – не кислую, а лишь с джентльменской кислинкой — мину, что Бенкендорф назавтра доложил в Петербург: «Я не наблюдал ни одного симптома ни со стороны Грея, ни со стороны короля, указывающего на то, что Англия серьёзно считается с возможностью остаться нейтральной. Мои наблюдения приводят к определённому впечатлению обратного порядка».
Неглуп был всё же русский немец Бенкендорф!
Потом Грей вновь принял Менсдорфа. Вчера он отказался обсуждать австрийскую ноту по существу, заявив, что ему, мол, надо увидеть документ воочию. Теперь австриец привез официальную копию.
– Сэр, вот аутентичный текст.
Грей начал «тщательно» вчитываться в уже хорошо знакомый текст без каких-либо эмоций на идеально выбритом лице. Потом отложил бумагу и вздохнул:
– Вы дали сербам слишком мало времени и были чересчур категоричными. Но документ – поразительный, поразительный…
– Что вы имеете в виду, сэр?
– Ах, господин посол, я имею в виду то, что Англия, к счастью, здесь лишь беспристрастный наблюдатель.
И, наконец, 24-го же числа наступает очередь посла Германии в Лондоне фон Лихновски. Тут Грей был просто-таки категоричен:
– Пока речь идёт о локализации столкновения между вами и сербами, это меня не касается…
– Понимаю вас, сэр, – согласился Лихновски.
– Но если бы общественное мнение России заставило русское правительство выступить против Австрии, то опасность европейской войны, по нашему мнению, надвинется вплотную, – вёл далее Грей.
– Европейской? – невольно поёжился Лихновски.
– Да… И всех последствий такой войны четырёх, – Грей слегка, но отчётливо повысил свой тихий размеренный голос, – великих держав совершенно нельзя предвидеть.
Лихновски чуть не спросил: «А Англия?», но и так всё было ясно. Четыре державы – это Россия, Австро-Венгрия, Германия и Франция…
«Итак, Англия, слава богу, ставит себя вне конфликта», – облегчённо подумал про себя Лихновски.
Через день, 26 июля, английская «команда» Золотого Интернационала пошла уже с королевского козыря. Георг V интимно беседовал с племянником – братом кайзера принцем Генрихом Прусским. Король говорил так, как будто он со своим подданным сэром Греем читал с одного листа: войну-де надо локализовать между Австрией и Сербией, а Англия будет нейтральной.
Обманутый Георгом Генрих (обманутый ведь, чего уж там!) передал брату в Берлин, что эти слова явно «сказаны всерьёз».
Однако всерьёз говорилось другое. 27 июля на заседании кабинета Грей ультимативно потребовал участия Англии в войне и в противном случае пригрозил отставкой. Но это было уже просто кокетством: всерьёз возражать никто не собирался, хотя для виду кабинет и поломался…
Уинстон Черчилль со свойственной ему выразительностью очень точно продемонстрировал врождённое двуличие и лицемерие образцового английского джентльмена: он сообщал жене, что энергичные военные приготовления обладают для него «отвратительным очарованием».
Первое слово было попыткой самооправдания, второе же…
Второе содержало истину.
Июльские маневры Королевских военно-морских сил показали мощь Англии очень наглядно: для того чтобы объединённые флоты проплыли мимо яхты Георга V на инспекторском смотру, понадобилось шесть часов!
А в ночь на 29 июля, уже без парадной помпы, с потушенными огнями, британские дредноуты вышли из Портленда, прошли Английский Канал, французский Ла-Манш, и направились на боевую базу в Скапа-Флоу.
Теперь и для Британии наступал предвоенный финал…
Каким же был он?
Во всех трудах о Первой мировой войне заседание английского кабинета 27 июля, где Грей грозил отставкой, выглядит прямо-таки шекспировским сюжетом. После доклада Грея, который якобы впервые обратил внимание коллег на то, что на континенте вот-вот грянет война, воцарилось молчание.
Затем его нарушил лорд Морли, которому в 1914 году исполнилось семьдесят шесть лет (умер он в 1923 году). Это был английский либерал старого закала. Он написал биографии Вольтера, Руссо, Кромвеля и собственного патрона – Гладстона…
Написал Морли и двухтомную «Жизнь Кобдена». Фабрикант Ричард Кобден – убеждённый сторонник фритредерства (свободы торговли) – был своеобразным политическим деятелем середины XIX века. Он выступал против Крымской войны, против владения Гибралтаром, морское владычество Англии считал узурпацией, а господство над Индией – авантюрой… В качестве первого шага к международному разоружению Кобден требовал одностороннего уменьшения британской армии и флота.
Сам Морли, будучи статс-секретарём по делам Индии, взглядов своего героя не разделял и подавлял индийское освободительное движение жестоко. Но чего у него, как и у Кобдена, нельзя было отнять, так это любви к Англии как к государству англичан, а не филиалу конторы дяди Сэма и Ротшильдов.
Морли числили в прогерманцах, но он был всего лишь пробританцем, который понимал, что хорошие отношения с немцами – в интересах англичан.
Вот этот лорд Морли и высказался против войны с Рейхом. Его поддержали ещё десять членов кабинета. Ллойд Джордж с несколькими министрами якобы колебались. С Греем были только премьер Асквит, Холден и Черчилль.
Конфуз?
Исторический момент?
Нет, читатель, – спектакль.
Хотя и без публики – друг перед другом.
Пару лет назад, во время Агадирского кризиса, в том же кабинете Асквита соотношение было обратным: на стороне мира с Германией оказалось три человека, включая всё того же Морли. И тут вдруг такая метаморфоза! А ведь и тот кризис был чреват для Англии войной.
Более того, тогда именно жёсткая публичная позиция Англии в отношении Германии сдержала развитие конфликта и перевела его в чисто политическую фазу.
На этот раз угроза выступить против Германии наверняка обеспечивала бы тот же эффект. То есть, не давая «карт-бланш» Грею на жёсткую публичную антигерманскую позицию, несогласные с ним министры приближали европейскую войну, а не отдаляли её. Если же Англия объявила бы себя вначале нейтральной, это лишь оттянуло бы её выступление в поддержку франко-русской Антанты. Правда, Морли требовал вообще мира с Германией.
Для большинства же в либеральном кабинете «колебания» и «пацифизм» были играми джентльменов. Лишний раз это невольно подтвердил сам Грей, ни в какую отставку не подавший. Развитие событий было ясно до очевидности. Проявить свою позицию открыто Англии надо было тогда, когда не было бы обратного хода у России.
Было ясно и другое. Германия, идя на войну, фактически шла против всей Европы (её союз с Австро-Венгрией общей картины не менял). Успех Германии мог быть обеспечен лишь быстрым и эффективным ударом по Франции через Люксембург и «угол» Бельгии. Так что нарушение нейтралитета Бельгии Германией в случае войны было предрешено заранее, и этого не мог не понимать любой мало-мальски компетентный не то что военный, но и политик. Про себя все это и понимали, кроме, разве что, бельгийского короля Альберта.
Русский военный агент во Франции полковник Лазарев ещё в 1906 году предлагал план действий французской армии против возможного наступления немцев по левому берегу Мааса, через Бельгию. Французский генштаб отнёсся к идее пренебрежительно, но вышло так, как предугадывал Лазарев. Правда, для французов не было пророка и в своём отечестве, потому что возможность наступления немцев через Бельгию учитывалась и в отвергнутом ими плане француза Мишеля.
Почему же французский республиканский Генштаб поступал здесь как адмирал Нельсон, смотревший на то, чего не желал видеть, прикладывая подзорную трубу к выбитому глазу? Не потому ли, что так же поступал и британский имперский Генштаб?
КАК фактор Бельгии влиял на Англию? Простой взгляд на карту показывает, что обладание бельгийским побережьем вроде бы сразу давало Германии стратегические выгоды: от Бельгии до Англии через море рукой подать. Но – через море. И гробить флот в попытках высадиться в Англии кайзер, конечно, не стал бы.
Впоследствии Ллойд Джордж бросил хлёсткую фразу о том, что, мол, пока речь шла о Сербии, девяносто девять сотых английского народа было против войны, а когда речь зашла о Бельгии, девяносто девять сотых английского народа пожелали-де воевать.
Язык у записного парламентского «льва» был подвешен как надо, но стóит ли принимать подобную болтовню всерьёз?
Во-первых, любой народ – сам по себе – всегда и везде склонен в массе своей к миру, в чём глубоко прав. А, во-вторых, проход немцев через Бельгию безопасности Англии, по существу, не угрожал.
Зато как формальный повод для вступления Англии в войну годился.
Сэр Эдуард спокойно выжидал неизбежного хода событий, тем временем ежедневно «уговаривая» упрямых-де «пацифистов» и князя Лихновски. Но 29 июля, во время второй уже за этот день встречи с послом Германии, Грей наконец заявил, что «британское правительство желает поддерживать прежнюю дружбу с Германией» только до тех пор, пока последняя не трогает Франции.
Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!
Заметим, что ко времени беседы Грея с Лихновски в Петербурге день завершился – сказывалась разница во времени. Грей имел свежие новости от Бьюкенена и знал, что Россия фактически уже мобилизуется и её конфликт с Германией предрешён. Поэтому он так резко и изменил тон, заявляя, что Англия примкнёт к Франции.
Лихновски смог лишь изумлённо спросить:
– То есть как?
– Если вы втянетесь в конфликт с Францией, мы будем вынуждены принять срочные решения и не сможем остаться в стороне.
Как видим, сэр Эдуард, в чью «государственную мудрость, внутреннюю честность и благородство» был прямо-таки влюблён русский кадет Милюков, сопротивление «пацифистов» внутри английского кабинета помехой не считал и гнул свою линию в полной уверенности, что всё будет так, как нужно тем, кому это нужно…
Потрясённый Лихновски отбил экстренную депешу в Берлин. Вильгельм, прочтя её, отреагировал на удивление прозорливо, надписав на лондонской телеграмме посла: «Англия открывает свои карты в момент, когда она сочла, что мы загнаны в тупик и находимся в безвыходном положении! Низкая торгашеская сволочь, старалась обманывать нас обедами и речами. Грубым обманом являются адресованные мне слова короля в разговоре с Генрихом. Грей определённо знает, что стоит ему только произнести одно серьёзное предостерегающее слово в Париже и в Петербурге и порекомендовать им нейтралитет, и оба тотчас притихнут. Но он остерегается вымолвить это слово и вместо этого угрожает нам. Мерзкий сукин сын!».
Это было написано ещё до петербургского ультиматума Пурталеса, так что даже за два дня до первого объявления военных действий кайзер действительно был склонен не начинать войну, как и Николай (лично он) в Петербурге.
1 августа 1917 года пока ещё не стало рубежным днём между миром и войной. Но оборвать последние нити мира между Берлином и Петербургом было необходимо многим в Париже, в Лондоне, но особенно – за океаном. Уже паутинные, российско-германские связи всё ещё держали европейский мир, ненужный теперь в Европе никому, кроме её народов.
Да ещё, пожалуй, Российской державе и Германскому рейху…
1 августа истончившиеся нити лопнули. Франция получила возможность сказать, что она-де идёт на войну из-за союзной России, которой-де объявила войну Германия…
Германия же пошла вперёд на Францию, зацепив при этом Бельгию. Повод для Англии возник…
Сэру Грею осталось на утреннем заседании кабинета 4 августа только развести руками: мол, обстоятельства диктуют… И кабинет уже дружно проголосовал за войну. Последовательными до конца оказались двое: лорд Морли и единственный лейбористский министр Джон Бернс. Они подали в отставку.
Хотя позднее, в 1927 году, после смерти лорда, был опубликован его «Меморандум об отставке Морли». Из него стало ясно, что Морли ушёл больше из-за того, чтобы не мешать своим пацифистским прошлым военному кабинету. Выяснилось из посмертного меморандума и другое: то, насколько плохо были осведомлены о контактах генштабов Антанты даже английские министры, если они получали лишь официальную информацию.
В тот же день Грей произнёс речь в палате общин:
– Европейский мир не может быть сохранён, ибо некоторые страны стремились к войне. Франция вступила в войну, выполняя долг чести. Мы же ни перед кем ни обязаны, кроме Бога и собственных принципов. Мы свободны в выборе нашего курса. Однако французское побережье беззащитно. Нейтралитет Бельгии вот-вот будет попран. Можем ли мы стоять спокойно в стороне и наблюдать за совершением гнуснейшего преступления, навеки запятнавшего позором страницы истории, и превратиться таким образом в соучастника во грехе?
Грей говорил медленно, напыщенно и фальшиво, но основной мотив всё же невольно высказал: «Англия должна выступить против чрезмерного расширения какой бы то ни было державы».
В этом-то и была суть.
Вечером Грей послал в германское посольство князю Лихновски письмо: «Правительство Его Величества считает, что между обеими странами с 11 часов вечера сего дня (то есть 4 августа) существует состояние войны».
АМЕРИКАНКА Барбара Такман в своих «Пушках августа» без тени иронии написала: «Минуты, когда отдельной личности удаётся повести за собой нацию, запоминаются навечно, и речь Грея стала одним из поворотных пунктов, по которым люди впоследствии отсчитывают ход истории».
Если учесть, что английское правительство только видимым образом подстёгивали со всех сторон: Остин Чемберлен, Бальфур, консервативная оппозиция, то слова Такман выглядят просто насмешкой над трагедией миллионов людей, чьи жизни, отданные за годы войны, должны были принести миллионы долларов элите далёкой от Европы страны – родины Такман.
Такман была уверена и в том, например, что лорда Китченера 4 августа чуть ли не сняли с парохода, отправляющегося в Египет, чтобы спешно назначить военным министром. Вот, мол, насколько война была для Англии вынужденным экспромтом.
В сказках такое, конечно, бывает, но только там…
Много ли стоит каюта первого класса от Лондона до Александрии? Золотой Интернационал не раз тратился и на более дорогостоящий театральный реквизит, а спектакль с «отъездом» Китченера (лично, может быть, в этот балаган и не посвящённого) явно был рассчитан на место в будущих «научных» монографиях. Ну можно ли более выразительно показать, что леди Британия лишь уступила-де обстоятельствам, что её «вынудили тевтоны, нарушившие нейтралитет несчастной Бельгии»? Даже военного министра пришлось отыскивать наспех, на скорую руку…
Что ж, это был один из тех «экспромтов», которые потому так хорошо и удаются, что тщательно подготовлены.
Впрочем, недалеко от Такман ушла и советская «История Первой мировой войны», сделав «глубокомысленный» вывод: «Британское правительство могло помешать начать войну в 1914 году, если бы недвусмысленно заявило о своей позиции…», и т. д.
Так-то оно так… Но как могло британское правительство помешать начать войну, если подлинные властители Британии делали всё для того, чтобы помешать Европе не начать войну и удержаться в пределах мира?!
«История Первой мировой…», правда, возложила-таки на Англию «значительную часть вины» за развязывание войны. И это тогда, когда на деле английская «часть» была решающей, подавляющей (прибавляя сюда же и вину США).
Возможно, позднейшие поколения советских историков находились под влиянием схемы Тарле. Оценивая предвоенную обстановку, Евгений Викторович перебрал, казалось бы, все сложившиеся комбинации интересов: Сербии, Австрии, России, Германии, Англии и Франции, не забыл даже об Италии.
И лишь об интересах США, как важнейшей причине войны, он не обмолвился при анализе тех дней ни словечком.
Почему уж, сказать не могу…
Зато Тарле раз за разом утверждал, что начать войну стремилась и Антанта, и австро-германский блок, но летом 1914 года её выгодно было начать только Германии.
Надеюсь, что мной сказано достаточно для того, чтобы сделать вывод обратный…
Конечно, особенно Австро-Венгрия была не прочь решить свой конфликт с Сербией силой. Но только с Сербией! В войну с Россией Австрии ввязываться не хотелось.
Зато, скажем, Россия…
Хотя при чём тут Россия Ломоносова, Суворова и Ивана Безымянно-великого? Не Россия, а её «национально мыслящая» нью-бердичевская «элита» тщательно заботилась о том, чтобы в нужный момент разгорающегося военного пожара в нужном месте хватило идейного «керосина» для «тушения» этого пожара.
Вот лишь три предвоенных эпизода…
27 декабря 1912 года… Сазонов в Петербурге заявляет сербскому послу: «Сербы победят Австрию (Ого! – С. К.) и будущее принадлежит им». Причём Сазонов передавал сербу совместное франко-русское мнение, и оно к лету 1914 года дезавуировано не было. Французский посол Морис Палеолог уверял начальника канцелярии Сазонова барона Шиллинга: «Никогда Россия и Франция не были в лучшем положении, чем теперь»…
Апрель 1913 года… Тот же Сазонов подстрекает очередных сербских гостей: «Вы, сербы, должны работать для будущего времени, так как вы получите от Австрии много земель».
А вот уже февраль 1914 года… Теперь уже сам Николай II обнадёживает сербского премьера Пашича: «Для Сербии мы всё сделаем».
Читаешь такое, и на языке вертится вопрос: «А что вы готовы сделать для России?».
Нет, и у академика Тарле, и у многих других «зеркало» анализа оказывалось, увы, кривым. Реальные грехи Германии в нём неимоверно выпячивались. Грехи же Антанты съёживались, выглядели мелкими. А бородка дяди Сэма вообще терялась. Германия в таком «зеркале» воинственно надувала щеки, а Антанта испуганно таращила глаза.
Но не так оно было на деле…
Показательно, что местами вполне проницательная Барбара Такман вдруг «простодушно» доверилась свидетельству Дэвида Ллойд Джорджа, который позже утверждал, что банкиры и бизнесмены приходили-де в ужас при мысли о войне, а управляющий Английским банком, посетив сэра Дэвида в субботу 1 августа, информировал-де его: «Сити решительно выступает против нашего вступления в войну».
Конечно, среди английской финансово-промышленной элиты были и здравомыслящие люди, понимавшие, что война, скорее всего, ослабит Англию и усилит США. Пока что кредитная система мира имела центром Лондон, а вот как будет после войны, оставалось лишь гадать. И если бы неблагополучное будущее для Британии никто в ней самой не видел, то там не было бы и влиятельных (но не решающих) сил, выступающих за англо-германскую дружбу. Однако, если бы деловой Сити был действительно «против» (да ещё и «решительно»), то войны бы и не было.
Нет, Сити вёл свою часть партии в полном согласии с Уолл-Стрит, а Уолл-Стрит уже написал партитуру войны.
Что же касается Ллойд Джорджа, то он так крепко увяз в оружейных махинациях крупнейшего мирового торговца оружием сэра Бэзила Захарова, что уж сэр-то Дэвид к войне был готов в любую минуту, как и его закулисно всесильный партнёр.
ЛИЧНОСТЬ Бэзила Захарова – мультимиллионера и финансового дельца – в нашей стране практически неизвестна. На Западе он тоже менее популярен, чем Ротшильды и Рокфеллеры. Оно и неудивительно: как писала о нём в 1933 году первая (во 2-м и 3-м изданиях о Захарове нет ни строчки!) Большая Советская энциклопедия, он «избегал гласности, предпочитал работать за кулисой». Родом из Константинополя (отец – русский, мать – гречанка), он, по авторитетному свидетельству всё той же первой БСЭ, «достиг богатства неизвестными путями». Однако кое-что можно на сей счёт и сказать…
Так, например, Жак Бержье, автор интереснейшей монографии «Промышленный шпионаж», сообщает, что когда изобретатель пулемёта Хирам Максим прибыл для демонстрации образца пулемёта на артиллерийский полигон в Специи с герцогом Генуэзским и целой свитой итальянских специалистов и генералов, то два артиллериста, которые должны были вести стрельбу, валялись на земле мертвецки пьяные: их споили в кабаке агенты Захарова, конкурента Максима…
В Вене в аналогичной ситуации стрелки-испытатели были усыплены, а пулемёт испорчен.
Бержье пишет, что Захаров разработал «очень совершенную систему взяток». Например, в России Захаров заявлялся к какому-нибудь влиятельному чиновнику в среду и говорил ему: «Сегодня у нас четверг». Чиновник, естественно, возражал, и тогда Захаров, настаивая на своём, предлагал пари на 10 тысяч рублей. И… «проигрывал»…
Захаров руководил одновременно крупным оружейным бизнесом и огромной организацией промышленного шпионажа и саботажа, которой дал название «Сеть ZZ». Во время войны эта сеть работала на оба блока – деньги не пахнут!
То, как Захаров был богат, явствует даже из нескольких деталей его обнародованного «послужного списка»: поставка пулемётов России во время русско-японской войны; одалживание денег английскому королю Эдуарду VII; руководство (совместно с другим супербогачом – Детердингом) нефтяной англо-голландской компанией «Ройял Датч Шелл»…
Был сэр Бэзил (он удостоился рыцарского звания) и фактическим хозяином английской оружейной фирмы «Виккерс». Обделывал общие дела с германским «Круппом», французской «Шнейдер-Крезо», австрийской «Шкодой»…
Жил он долго… Родился в 1850 году, умер в 1930-м. И в 1914 году пребывал в относительной молодости: ему исполнилось шестьдесят четыре. После войны получил от «своего» правительства (Захаров числился французским подданным) орден Почётного легиона, от английского короля – орден Бани, а от Оксфордского университета – степень доктора гражданского права, хотя знал одно право – право вооружённого насильника и гешефтмахера…
Был до неприличного скуп и жаден.
Для Захарова было всё равно, как это звучит: бизнес, профит, прибыль, гешефт, выгода, «навар»… Лишь бы этот навар был погуще… Подданным он был французским, заправлял в английской «Виккерс», но одним из эффективных прототипов германских подводных лодок стала подлодка «Норденфельд», которую Захаров поставлял в Грецию и Турцию, а уж оттуда чертежи «как-то» попали в Германию…
Впрочем, один ли этот Бэзил был таковским!
Не раз уже упоминавшийся будущий генерал-лейтенант Красной Армии, а во время Первой мировой войны – русский военный агент во Франции, граф Игнатьев волею судеб оказался в центре деятельности, связанной с русскими военными заказами. Он оставил описание интереснейшего эпизода. Вокруг Игнатьева (человека честнейшего, позднее отдавшего Советской власти двести двадцать пять казённых миллионов франков, которые мог прикарманить с ведома французского правительства) крутились посланцы американского промышленного магната Моргана. Но граф понимал: предоставление монополии Моргану равносильно сдаче себя ему в плен.
Махинации Моргана беспокоили, как оказалось, и маршала Китченера. Китченер вызвал Игнатьева в Лондон, и там они втроём с русским военным агентом в Англии генерал-лейтенантом Ермоловым провели переговоры. Аудиенция была закончена, русские уже шли по коридору, но вдруг их догнал великан унтер-офицер и попросил Игнатьева вернуться.
Игнатьев вспоминал: «Китченер стоял посреди кабинета. Он вплотную подошёл ко мне и, глядя в упор, негромко, с большим внутренним волнением спросил:
– Подтвердите, полковник, что вы не сторонник соглашения с Морганом!..».
Игнатьев был всего лишь честным солдатом, а не царским министром или нью-бердичевским комбинатором. Как он мог гарантировать принципиальность российских «верхов», продажных почти поголовно? Ответив уклончиво, он поинтересовался:
– Позвольте узнать, почему вас так может интересовать этот вопрос?
«И без того красное, – писал Игнатьев, – обветренное лицо генерала стало пунцовым. Он нервно взял меня за пуговицу кителя и процедил сквозь зубы:
– Хотя бы потому, что этого как раз желает Ллойд Джордж»…
Справедливости ради приведу пример из формально другого лагеря… На некоторых образцах английских снарядов стояло клеймо «КР-96/04», смысл которого выяснился лишь после войны: так были помечены снаряды, которые изготовлялись в Англии по лицензии германского пушечного «короля» Круппа компанией «Виккерс». После перемирия она выплатила Круппу огромную сумму, так что он нажился на том, что изобретённые им снаряды убивали его же соотечественников – немецких солдат.
Впрочем, и броня английских дредноутов изготовлялась по лицензии того же Круппа…
Когда в 1923 году Крупп оказался замешанным в провокацию на его заводах, арестован и приговорён французским военным трибуналом к 15 годам заключения, крупнейшие французские капиталисты и промышленники, испанский король и даже Папа Римский немедленно выступили в защиту Круппа, признанного военным преступником, и через шесть месяцев стальной и пушечный «король» вышел из дюссельдорфской тюрьмы на свободу…
Потом он финансировал и вооружал Гитлера.
КРУПП – Виккерс… Ллойд Джордж – Морган… Ллойд Джордж – Захаров… Морган – Ротшильд… Ротшильд – Розбери… Розбери – Черчилль…
Это были лишь отдельные звенья одной общей цепи, в которую идущая война вплетала ещё и 4 миллиона тонн (!) колючей проволоки, опутавшей поля сражений…
Цепь обвисала на человечестве всё тяжелее, сковывала его… И вместо нового, более осмысленного и доброго мира человек получал бессмысленную для всех, кроме захаровых, круппов и морганов, жестокую и долгую войну.
Война же эта была бесчестна настолько, что отвергала мало-мальски честных людей на верхах власти и продвигала вперёд совсем уж бесчестных.
В июне 1916 года лорд Китченер на броненосном крейсере «Гемпшир» отправился в Россию. Западнее Оркнейских островов крейсер подорвался, к берегу выплыло только 12 человек. Китченер был безжалостен, но прям, и этим не устраивал многих. Почему он погиб, сегодня уже не узнать. Но погиб он для многих вовремя…
В декабре 1916 года премьер-министром вместо «сработанного» Асквита стал нелюбимый Китченером Ллойд Джордж, тесно связанный, кроме Моргана, ещё и с сионистскими кругами.
Был «на коне» и Черчилль. Десять лет назад, во время выборов в парламент 1906 года, манчестерские евреи сплотились вокруг него так активно, что на одном из митингов их лидер заявил: «Любой еврей, голосующий против Черчилля, будет предателем нашего дела».
Что же это было за такое «святое дело»?
Каким может быть главное дело у честного человека? Тут нет двух мнений! Человек, достойный так называться, делает жизнь лучшей для как можно большего числа честных и достойных людей. Но этой ли цели служили черчилли и ллойд джорджи?
Надо ли много размышлять, чтобы дать на этот вопрос честный ответ?
Глава 7. Кому война – мачеха, а кому – мать родная…
СОЗИДАЮЩАЯ человеческая мысль всегда преображала мир к лучшему… Однако только со второй половины XIX века она предоставила народам воистину могучие, небывалые ранее возможности преображать жизнь и планету для их блага.
В 1869 году Америка построила Бруклинский мост, а Европа – Суэцкий канал. Через два года на заводе Круппа зажглась первая в мире мартеновская печь, а в 1883 году крупповские же рабочие в Эссене смонтировали первый прокатный стан.
В 1885 году в Чикаго вырос первый небоскрёб, а через год «Нью-Йорк трибюн» впервые была набрана на линотипной машине Мергенталера.
В том же 1886 году Карл Бенц – инженер из немецкого Мангейма – построил первый в мире трёхколёсный автомобиль с бензиновым двигателем, а чуть позже Бенц и Готлиб Вильгельм Даймлер создали и первый «настоящий» автомобиль – четырёхколёсный…
В 1889 году французы под руководством Эйфеля подняли над Парижем его новый символ – трёхсотметровую ажурную стальную башню, потрясшую посетителей Парижской всемирной выставки.
Ещё через год, в 1890-м, английские инженеры Фаулер и Бейкер протянули над заливом Ферт-оф-Форт в Шотландии железнодорожный мост длиной в полтора километра.
Русские строители в 1880 году закончили в Ташкенте Транскаспийскую магистраль, а в 1892 году начали строить Транссиб.
С 6 по 15 апреля 1896 года в Афинах стараниями Пьера Кубертэна прошли первые Олимпийские игры. А через четыре года, на рубеже двух столетий, в 1900 году, стараниями лорда Китченера (того самого) мир «обогатился» стратегией «выжженной земли» в англо-бурской войне в Южной Африке.
В том же 1900 году англичанами был создан и первый в мире концентрационный лагерь там же, в Южной Африке, для буров.
Первого августа 1914 года в Европе «открылась» Первая мировая война, а пятнадцатого августа этого же года в Америке открылся Панамский канал.
Капитал гордо заявлял, что всё это, кроме войны, – плоды его усилий. Но мосты, прокатные станы, каналы, лампочки накаливания, фонографы и рентгеновские аппараты – абсолютно всё, что делало жизнь более осмысленной и изобильной, создавал Труд. И только создание войны Капитал мог по праву поставить себе в единоличную заслугу.
За двадцать восемь лет до августа 1914 года Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин в журнале «Вестник Европы» писал: «Добрые гении пролагают железные пути, изобретают телеграфы, прорывают громадные каналы, мечтают о воздухоплавании, одним словом, делают всё, чтобы смягчить международную рознь; злые, напротив, употребляют все усилия, чтобы обострить эту рознь. Политиканство давит успехи науки и мысли и самые существенные победы последних умеет обращать исключительно в свою пользу»…
Так думал и чувствовал человек глубоко русский и одновременно гражданин мира не в пошло-барственном толковании этого понятия, а в понимании созидательном, грядущем. Щедрин тонко уловил нарастающее несоответствие производительной мощи человечества и общественного устроения этого человечества.
Уже современник Мировой войны, также русский, Максимилиан Волошин, сказал тоже хорошо: «Это ведь ложь, что это война рас. Это борьба нескольких государственно-промышленных осьминогов. Они совершают свои гнусные пищеварительные процессы, а им посылают отборных юношей»…
Так мыслили русские деятели культуры – деятели подлинной культуры, то есть гуманистической культуры.
Что же касается европейской «гуманистической» мысли, то Французская лига прав человека и гражданина устами своего президента Бюиссона в августе 1914 года обратилась «к нации» так: «То, что разразилось сегодня, – это смертельный поединок двух религий: религии Силы и религии Права. Это освободительный крестовый поход демократии».
А пока лицемеры идиотствовали, берлинская электрическая фирма «Санита» с Фридрихштрассе, 131, писала своему партнёру, женевской фирме «Феликс Бадель», деловое письмо: «Наша модель раздвижного костыля – модель военная и представляет предмет первой необходимости. Мы хотим поэтому привлечь всё ваше внимание к вопросу экспорта костылей за границу; у вас, без сомнения, имеется возможность вести дела с Францией и Россией и сбывать туда наши раздвижные костыли, которые скоро станут очень выгодным товаром».
КАК ВИДИМ, германской фирме «Санита» не было нужды печалиться о начавшейся войне, если немцы не без прибыли начали сбывали костыли Антанте для инвалидов, появляющихся во Франции и России благодаря немцам… При этом и торговцы в России и Франции тоже не оставались в накладе.
А вот англичане издавна выгодно торговали жирами, важными для производства взрывчатых веществ. И из своих колоний они поставляли теперь эти жиры… Германии. Оттуда же шёл в Рейх и корм для скота. Всё – по ценам военного времени, то есть втридорога.
В 1927 году бывший британский военно-морской агент в Швеции, отставной контр-адмирал Консетт, опубликовал книгу «The Triumph of Civil Forces» (в 1966 году она была переиздана под названием «The Triumph of Unarmed Forces» – «Триумф невооружённых сил»). Консетт привёл в ней документальные данные о торговле Англии со скандинавскими странами теми товарами, которые затем перепродавались в Германию. Шесть миллионов тонн меди, никеля, свинца, олова, цинка и полтора миллиона тонн продовольствия – вот только то, о чём знал и докладывал в Лондон один только Консетт! А ведь Скандинавия была не единственным каналом перепродажи. Товары из-за океана и из стран Антанты шли в Германию и через Голландию, через Швейцарию…
Уже во времена президентства второго Рузвельта, Франклина Делано, комиссия сенатора Ная не просто раскопала сведения о связях американских и германских трестов, но обнаружила сенсационные данные о выполнении в США военных заказов Рейха во время войны. Шума было много, но шумели зря. Могло ли быть иначе, если число филиалов крупнейших монополий США в Рейхе переваливало тогда за полсотни?
Кто-то, может быть, и рассчитывал на недолгую войну – в пропагандистских ведомствах, например, где профессиональные писаки забрасывали противника шапками. Но люди дела уже до войны отдавали себе отчёт, что быстрых побед в этой войне не предвидится.
Позднее кое-кто хотел выставить недалёкими идиотами немцев на том основании, что план Шлиффена предусматривал разгром Франции за 8 недель. Однако высшее руководство Рейха отнюдь не играло в солдатики. План – это план-максимум. А реально в Германии перед войной за счёт форсированного импорта были созданы военные запасы дефицитного сырья (хлопка, селитры, цветных металлов) на 6—12 месяцев. Вот на какие сроки войны ориентировались в Германии реально. Промахнулась, конечно, Германия, но порядок явления был всё же уловлен.
В странах Антанты особой заблаговременной экономической подготовки не проводили. Не потому, что не собирались воевать, а по другим совершенно причинам.
В России, скажем, всё объяснялось гнилостью и некомпетентностью высшего руководства.
В Англии же и Франции причина была, напротив, в осведомлённости. Тем, кто планировал близкие сверхприбыли на военной дороговизне, было ни к чему накапливать запасы по дешёвым довоенным ценам. Ведь их могли с началом войны и реквизировать. Было проще выждать и закупать во время войны, «исполняя патриотический долг». А недостатка в сырье с началом войны ни Англия, ни Франция не испытывали, за исключением короткого периода после объявления Германией неограниченной подводной войны в начале 1917 года.
Этот вид войны на морских коммуникациях мог и впрямь создавать проблемы с поставками из колоний, из Америки – Северной и Южной, из нейтральных стран. И создавал… Но подводные лодки стали грозой морей не сразу. А всего ведь заранее не предусмотришь.
В общих же чертах Большой Капитал заранее знал: война будет долгой, потому что руководить ей будет он. И, как из любого выгодного предприятия, прибыль тут надо было получать до тех пор, пока её не начнут перевешивать возможные убытки в виде восстаний уставших народов.
В минуты горькой откровенности с самим собой это понимали и такие противоречивые фигуры как, например, Эдуард Эррио. В отличие от своего коллеги по партии радикалов Кайо, он – эрудит, знаток литературы, ценитель музыки – не был человеком банков и «двухсот семейств», хотя служил всю жизнь этой Франции. Так вот, Эррио написал: «Во Франции и в других странах держатели ценных бумаг, банкиры, стояли над политическими деятелями, они были подлинными хозяевами Франции, незримыми, но вездесущими»…
Не успели во французском министерстве иностранных дел на Кэ д`Орсэ вчитаться в слова немецкой ноты, как тем же вечером 3 августа 1914 года в обстановке строгой секретности французское правительство попросило «Де Ротшильд Фрэр» занять сто миллионов долларов у Соединённых Штатов.
Золотой конвейер двинулся…
Роль доверенного кредитора за океаном взял на себя Морган заодно с обязанностями представителя французского правительства в военной торговле между Францией и США. Но и парижские Ротшильды своё получили: американские займы шли формально на их банк, а уж потом – в казну. Комиссионные же – только Ротшильдам. Их контора на рю Лафит начала перекачивать и английские деньги после того, как лондонские Ротшильды выпустили в Англии облигации французского займа.
Попутно ротшильдовская «Ле никель» продавала металл, добытый во французской Новой Каледонии, германским оружейным заводам.
Впрочем, патриотизм банкирских баронов был вне сомнений. Эдуард Ротшильд писал из Парижа британской родне: «Наш долг, как патриотов, предоставить в распоряжение правительства всё, чем мы располагаем. Объединившись с вашим народом на поле боя, мы должны объединить и наши кошельки».
Порыв тут был воистину трогательный: английские и французские солдаты в окопах обменивались вшами, а их более удачливые «соотечественники» – акциями. При этом Эдуард оказался настолько патриотично дальновиден, что «отдавая всё» французской «родине», он сверх этого одновременно вкладывал крупные средства в акции Нью-Йоркской железной дороги и новых линий нью-йоркского же метро.
А когда в 1917 году за своей долей окопных вшей отправились в Европу экспедиционные силы США, Эдуард был готов объединить свой кошелёк с кошельком и этого «нового» союзника, участвуя в военном займе казначейства Соединённых Штатов.
ГЕНЕРАЛ Мольтке в 1910 году говорил бельгийскому военному атташе в Берлине майору Мелотту: «Что касается Англии, то германский флот создан не для того, чтобы прятаться в гаванях. Он пойдёт в наступление и, возможно, будет разбит. Германия потеряет свои корабли, но Англия утратит своё господство на морях, которое перейдёт к Соединённым Штатам. Только они окажутся победителями в европейской войне. Англия это знает и, вероятно, останется нейтральной».
Мольтке родился и был воспитан в стране, где на чужих дядей не оглядывались, и поэтому он не мог представить себе, что в могучей Англии немалая часть элиты ориентируется на интересы не своей родины, а на интересы того Золотого Интернационала, который как раз и вёл дело к будущему господству Америки. Поэтому Мольтке не предполагал, что Британия пойдёт на уничтожение мощи Германии, заплатив за это собственной мощью в угоду дяде Сэму…
Господство этого джентльмена с козлиной бородкой и хищным взглядом Первая мировая война готовила по всем направлениям. Участник этой войны, бывший офицер старой русской армии, советский военный историк генерал Барсуков написал капитальный труд «Артиллерия русской армии (1900–1917 гг.)». И вот что там было сказано: «Россия влила в американский рынок 1 800 000 000 золотых рублей, и притом без достаточно положительных для себя результатов. Главным образом за счёт русского золота выросла в Америке военная промышленность громадного масштаба, тогда как до мировой войны американская военная индустрия была в зачаточном состоянии. Ведомства царской России, урезывая кредиты на развитие русской военной промышленности, экономили народное золото для иностранцев. Путём безвозмездного инструктажа со стороны русских инженеров (в одном Коннектикуте их работало около двух тысяч! – С. К.) созданы в Америке богатые кадры опытных специалистов по разным отраслям артиллерийской техники».
Ничего это не напоминает тебе, мой современник по бытию в России Владимира Путина?
Сведения генерала Барсукова подтверждает генерал Маниковский в книге «Боевое снабжение Русской Армии в 1914–1918 гг.». Труд Маниковского – исследование тоже основополагающее, и там сказано: «Без особо ощутительных для нашей Армии результатов в труднейшее для нас время пришлось влить в американский рынок колоссальное количество золота, создать и оборудовать там на наши деньги массу военных предприятий, другими словами, произвести на наш счёт генеральную мобилизацию американской промышленности, не имея возможности сделать того же по отношению к своей собственной».
Но если бы иностранцам помогали только золотишком и умишком – это было бы ещё полбеды. Беда была в том, что помогали и кровью. И уже в начале войны русская кровь обеспечила французам их самую важную в той войне победу на Марне.
ПЯТОГО сентября 1914 года на равнине между Верденом и Парижем в районе реки Марна началась Марнская битва. Врываясь во Францию, Мольтке следовал в целом схеме Шлиффена, однако ослабил эту схему материально. И это сразу наложило фатальную тень возможной неудачи на все планы и шансы немецкого наступления…
Тут Германию подвела жадность её правящего класса. Высшие круги промышленно-финансовой буржуазии очень беспокоились за промышленные районы Эльзаса и Лотарингии на левом фланге и настояли на его усилении за счёт наиболее важного, «прорывного» правого фланга – «бельгийского».
Это был, конечно, недопустимый промах. В пользу других фронтов Мольтке уменьшил первоначальную ударную группировку правого крыла с двадцати пяти армейских корпусов до шестнадцати. Сокращались и резервы. Соотношение между правым крылом и левым уменьшалось по сравнению с замыслом Шлиффена с 7:1 до 3:1.
В результате «молниеносного» немецкого наступления в северной Франции не получилось, хотя и низким его темп назвать нельзя никак. Пограничное сражение было выиграно, а к концу августа войска кайзера продвигались вперёд на 13 километров за сутки.
Для пешей армии – очень даже неплохо.
До Парижа оставалась где сотня, а где и всего-то сорок (!) километров! Вдоль Марны фронт временно стабилизировался, но у немцев были все шансы его прорвать. Однако через неделю вместо германского прорыва произошло французское «чудо на Марне»: наступавшие отступили, и со скорой победой Германии было покончено.
Чуда, впрочем, не было, просто 20 августа 2-я русская армия генерала от кавалерии Самсонова разбила немцев в Восточной Пруссии у Гумбинена. И хотя фронт русских армий был слаб, общее положение на Востоке складывалось для немцев критическое. На Австрийском фронте дела шли ещё лучше: 3 сентября нами был взят Лемберг, то есть Львов.
27 августа 1914 года генерал Жоффр докладывал военному министру Мильерану: «Слава богу, мы имеем благоприятные известия от русских в Восточной Пруссии. Можно надеяться, что благодаря этому немцы будут вынуждены отправить войска отсюда на Восток. Тогда мы сможем вздохнуть».
И французы вздохнули…
В Марнское сражение втянулось с обеих сторон до 2 миллионов человек, и вот в такую горячую пору Мольтке пришлось снять с направления главного удара на Западном фронте более ста тысяч солдат, чтобы перебросить их для отпора русским войскам.
Для лучшего понимания последней цифры напомню, что знаменитым маршем шестисот парижских такси военный губернатор Парижа генерал Галлиени перебросил в критический момент к линии фронта на Марне всего 6 000 солдат. И они помогли резко изменить ситуацию. А русская армия оттянула на себя силу, в десятки раз бóльшую!
Фактически успех французов на Марне был определён первоначальным успехом русских в Восточной Пруссии. И теперь русским войскам пришлось жестоко за это расплачиваться: германский контрудар, усиленный срочно прибывшими из Франции подкреплениями, опрокинул армию Самсонова.
Командующий соседней 1-й Неманской армией Ренненкампф был хорошим карателем во время революции 1905 года и надёжным партнёром для еврейских дельцов, но бездарным военачальником, и Самсонова он не поддержал. К тому же трагедию усугубило то, что наш фронт был пока непрочным, а Нью-Бердичев торопил: надо было выручать Париж, на который надвигался кайзер, надо было спасать фронт на Марне…
Собственно, нечто подобное можно было предполагать ещё до войны, ибо французские планы заранее исходили из обязательства России начать активные боевые действия в кратчайшие сроки. И во имя этих царских авансов русскую армию бросили в огонь тогда, когда она ещё не успела толком отмобилизоваться и изготовиться…
Позднее эмигрантский историк Первой мировой войны генерал Н. Н. Головин писал: «Обязательство начать решительные действия против Германии на 15-й день мобилизации является в полном смысле слова роковым решением… Преступное по своему легкомыслию и стратегическому невежеству, это обязательство тяжёлым грузом ложится на кампанию 1914 года… Это в полном смысле слова государственное преступление».
Спорить здесь не с чем, однако не мешает спросить: «А преступник-то кто?»… Ведь вряд ли здесь можно свалить вину на «проклятых большевиков», якобы разваливших русскую армию?
Расплачиваться за преступления царя и царизма пришлось, увы, русским мужикам. К 14 сентября 1914 года остатки самсоновцев и Неманская армия были вытеснены из Восточной Пруссии.
Генерал Людендорф считал: «Наше наступление на Западе потерпело крушение, так как генерал Мольтке взял войска из победоносного положения, и благодаря этому 9 сентября 1914 года совершилась драма на Марне».
Но, может быть, Людендорф просто оправдывался? Нет! Французский генерал Ниссель подтверждает: «Всем нам отлично известно, насколько критическим было во время битвы на Марне наше положение. Несомненно, что уменьшение германской армии на два корпуса и две кавалерийские дивизии, к чему немцы были вынуждены, явилось той тяжестью, которая по воле судьбы склонила чашу на нашу сторону»…
Ниссель покривил душой в одном – в конечном счёте чаша в пользу Парижа и Антанты склонилась по воле Золотого Интернационала. Это он заставил Нью-Бердичев, срочно переименованный в Петроград, залить кровью русских мужиков горящие акции ротшильдов и морганов. Последнее было для цивилизованных важным и значащим, а русская кровь…
Что ж, вот как Европа ценила её… В одной из бесед с царским председателем Совета министров Штюрмером – человек был свой и стесняться было нечего – Морис Палеолог, посол Франции в России, прямо заявил: «При подсчёте потерь союзников центр тяжести не в числе, а в совсем другом. По культурности и развитию французы и русские стоят не на одном уровне. Россия – одна из самых отсталых стран в мире. Сравните с этой невежественной и бессознательной массой нашу армию… Это – цвет человечества. С этой точки зрения наши потери гораздо чувствительнее русских потерь».
Требуются комментарии?
И ЗА ВСЁ это мы, читатель, не получили от Франции даже благодарности – ни позднее от потомков, ни тогда, в реальном масштабе времени.
В ноябре 1917 года премьером «правительства спасения» и военным министром Франции станет Клемансо – фигура мерзкая… Через год он напишет: «Брест-Литовский мир нас сразу освободил от фальшивой поддержки союзных притеснителей из России, и теперь мы можем восстановить наши высшие моральные силы в союзе с порабощёнными народами Адриатики в Белграде – от Праги до Бухареста, от Варшавы до северных стран… С военным крушением России Польша оказалась сразу освобождённой и восстановленной; национальности по всей Европе подняли голову, и наша война за национальную оборону превратилась силой вещей в освободительную войну».
Клемансо имел прозвище «Тигр», хотя был всего лишь политическим шакалом. Итак, по его шакальей схеме, не Россия своей кровью поддержала Францию, начав войну, абсолютно ненужную России, а Франция была «вынуждена» поддерживать царизм. А надеждой сербов, остальных южных славян и чехов был, по Клемансо, не русский штык, а французская шпага. И, значит, не Россия своим Румынским фронтом удерживала Бухарест от мгновенного поражения?..
Польша же…
Что ж, Клемансо действительно поддержал панскую Польшу против Советской России в стремлении поляков к угнетению западных украинцев и западных белорусов.
Позднее политические наследники Клемансо эту Польшу десятилетиями подстрекали на антисоветские безрассудства, а потом, когда Польша была использована как тряпка с керосином для поджога Второй мировой войны, они эту «тряпку» выбросили за ненадобностью.
«Забота» же Клемансо – премьера второй мировой колониальной державы – о «порабощённых народах» выглядела лишь чуть менее кощунственно, чем его спесь по отношению к России.
Увы, за Клемансо числились и более занятные метаморфозы. Он начинал как радикал и гордо именовал себя «сыном Великой французской революции», а позже, в свою бытность министром внутренних дел (в 1906 году) и премьером (с 1906 по 1909 год), он неизменно стоял на стороне работодателей в их чисто экономических конфликтах с рабочими и брал на себя полную ответственность за то, что войска стреляли в демонстрантов.
Он считался ярым ненавистником Германии, но когда в конце XIX века против офицера французского генштаба еврея Дрейфуса было выдвинуто обвинение в шпионаже в пользу Германии, Клемансо в своей газете «Орор» защищал Дрейфуса. Любопытно, что банкирский дом Ротшильдов проводил, напротив, активнейшую антидрейфусарскую политику и направо и налево финансировал антисемитские издания. Жан Жорес сказал тогда: «Они жертвуют своей расой, чтобы спасти свой класс».
Эту тёмную историю раздули так, что Франция была поставлена чуть ли не на грань гражданской смуты. А значительно позднее «ревнитель справедливости» Клемансо состряпал абсолютно клеветнический (тут уж сомневаться не приходилось) процесс против министра внутренних дел Мальви, обвинив того в «сообщничестве с противником».
И вот теперь подобных Клемансо вновь выдвигали на первый план, чтобы они разыгрывали из себя вершителей судеб народов.
МИРОВАЯ бойня – для одних, Мировая алхимия, превращающая сталь и свинец в золото, – для других к лету 1917 года длилась уже три года. Я не пишу военную историю той войны, поэтому обойдёмся без описания сражений, фронтовых подробностей и прочего подобного. Скажу лишь, что и на Западе, и на Востоке война давно стала позиционной, и пулемётные ливни вместе с осколочным градом выбивали людей не хуже, чем заросли сорняков, буйно выросших на бывших хлебных нивах.
Народы уставали, но долгая, затяжная война была крайне прибыльна и желательна тем, кто её и затеял. Скорый конец войны не только не входил в их планы – он их просто страшил. Вначале европейские державы должны были по возможности больше истощить себя, влезть поглубже в долги Америке, а уж потом…
Потом можно было вести войну и к финишу, где наградой Европе были бы победные марши и салюты, а Америке – невиданные барыши.
Когда всё начиналось, от западных русских земель до Берлина было чуть больше трёхсот километров относительно легко проходимой территории. И вот что писал в своих мемуарах генерал Михаил Дмитриевич Бонч-Бруевич, бывший начальник штаба армий Северного фронта, брат ленинского соратника: «Накануне войны предполагалось, что с объявлением её русские войска поведут через Силезию наступление на Берлин. Будь это сделано, мы, вероятно, оказались бы в германской столице. Но правый фланг русской армии почему-то устремился в Восточную Пруссию, и неумное это наступление погубило армии Самсонова и Ренненкампфа. Наступление же в Галиции завело несколько наших армий в Карпаты, где мы безнадежно застряли».
А ведь действительно, читатель! Вот она – карта Европы. От тогдашней русской границы до ныне польской Познани (тогда – немецкого Позена) – 70 километров равнины. И ещё двести пятьдесят равнины же – от Позена до столицы Германии, Берлина.
Зато справа – Мазурские болота, в которых сгинул Самсонов, а слева – Карпатские горы, где тоже не очень-то разгуляешься. Не вернее ли было ударить на Берлин, имея целью быстрое поражение Германии в самом её сердце?
Тем не менее направление на Берлин оперативным для русских войск не стало. Интересно, почему?
Только в середине ноября 1914 года русская Ставка вроде бы решила провести подготовку к глубокому вторжению в Германию с направлением на Позен (Познань) и Бреслау (Вроцлав). Завязалась Лодзинская операция, закончившаяся для обеих сторон безрезультатно. Русским войскам пришлось не только отказаться от движения на Германию, но даже отступить.
У немцев оказалось «таранное» преимущество на главных направлениях, но этот «таран» разбился о стойкость русских солдат. Со стороны же русского командования была продемонстрирована как минимум… дурость.
Но дурость ли?
Техническая оснащённость русской армии по сравнению с англо-французской была «аховой». Тем не менее именно российский генералитет активно использовал радиосвязь, и русские радиосводки регулярно перехватывались немцами. Собственно, выходило так, что радисты русской армии обеспечивали германский Генштаб разведывательными данными более исправно, чем весь аппарат разведки полковника Николаи…
Куда там всяким мифическим суперагентам типа Мата Хари! Радио не помогло наладить качественное управление русскими войсками, зато немцы всегда из первых рук отлично знали обстановку, расположение русских частей и их предполагаемые действия.
Возможно, кто-то скажет, что я преувеличиваю? Увы, нет! Об этом достоверно свидетельствует академическая «История Первой мировой войны 1914–1918 гг.».
После войны генерал Фалькенгайн признавал, что перехваченные немцами радиограммы позволяли следить за перемещениями противника зачастую изо дня в день с самого начала войны на Востоке до середины 1915 года, то есть в самую горячую пору войны. Генерал писал: «Это главным образом и придавало войне здесь совсем иной характер и делало её для нас совершенно иной, гораздо более простой, чем на Западе»…
А генерал Гофман признавал и большее: «Такое легкомыслие очень облегчало нам ведение войны».
Ну ещё бы!
Собственно, и успех-то немцев против Самсонова был обеспечен прежде всего радиоперехватами.
Почему же выходило так? Не потому ли, что далеко не всем в России (а тем более вне России) нужна была быстрая, решительная победа России на русско-германском фронте? Ведь такая победа быстро закончила бы всю войну, преждевременно подведя итог военным сверхприбылям…
И надо это было наднациональным планировщикам Мировой Бойни для одних, но Мировой «золотой» Алхимии для других?
Генерал М. Д. Бонч-Бруевич был отличным штабником, а политический момент улавливал слабо. И поэтому он считал, что «стратегические планы оказались невыполненными»…
Однажды французского политического деятеля Вильсона – компаньона Клемансо по тёмным железнодорожным аферам конца прошлого века – подрядчик спросил: какой, мол, суммой за устройство выгодного заказа эти два политикана удовлетворятся?
Вильсон подошёл к окну, подышал на стекло, написал на затуманившейся его поверхности цифру, а потом стёр.
Таким же образом писались и «протоколы» совещаний Золотого Интернационала. Решения таяли в воздухе, результат же их был вполне материальным и весомым – на вес золота.
ВОЗМОЖНО, кто-то заявит: «Домыслы всё это!»… Да, есть у врагов прояснения исторической правды такое любимое словечко. Но сказанное об обдуманной преступности выбранных стратегических направлений для русского наступления не домысел. Ещё в 1913 году во время совещания русских и французских геншабистов генерал Жоффр убеждал русских в опасности вторжения в Восточную Пруссию: «Это самое невыгодное для нас направление…». А потом несколько раз повторил: «C’est un guet-apens («Это – ловушка)»…
Последнюю попытку воззвать к здравому смыслу французские военные круги сделали перед самой войной. 31 июля во Франции уже фактически шла мобилизация. Военный министр Мессими вызвал русского военного агента полковника Игнатьева, и прямо в кабинете у министра Алексей Алексеевич составил телеграмму в Петербург, где третьим пунктом стояло: «Наиболее желательным для французов направлением нашего удара продолжает являться Варшава – Позен».
Да и в России такой взгляд не был новым. Профессор Академии Генштаба Золотарёв разработал теорию оборонительного значения линии Буг-Нарев, писал о выгоде угрозы жизненному центру Германии – Силезскому промышленному району. И все эти стратегические теории опрокидывала практика стратегии, где расчёты строились на песке, но песке особого рода – золотóм.
И вот уж тут случайности исключались!
О полковнике-предателе (сейчас, правда, иногда уверяют, что не предателе, а невинной жертве «стечения обстоятельств») Мясоедове, разоблачённом в начале войны как немецкий агент, судимом военно-полевым судом и повешенном в Варшавской цитадели, написано немало.
В жандармскую бытность Мясоедова на пограничной станции Вержболово его нередко приглашал на императорские охоты сам кайзер. Шум вокруг Мясоедова впервые поднялся в печати за два года до войны (особенно постарался здесь Гучков), и тогда лучший друг прусских баронов ушёл в отставку, довольствуясь дивидендами со своих паёв в германских фирмах. Выручил его тогда военный министр Сухомлинов.
Он же с началом войны направил своего протеже к главнокомандующему армиями Северо-Западного фронта генералу Рузскому (фигуре тоже тёмной, загадочной).
Случайно или нет, но Рузский, вместо того чтобы вежливо отделаться от Мясоедова, направил его в «знакомые места» – в Вержболово, где бывший жандарм освещал для друга-кайзера нашу 10-ю армию. «Расколол» Мясоедова начальник штаба фронта генерал М. Д. Бонч-Бруевич, чего ему не простили ни Рузский, ни Сухомлинов, ни придворные круги, ни нынешние фальсификаторы истории.
Да, не знал Михаил Дмитриевич, что стратегия бывает всякая…
В том числе и вот такая… Российская частная промышленность саботировала военные заказы русской армии. Наш военный агент во Франции полковник Игнатьев регулярно выбивался из сил, пытаясь разместить у «Шнейдер-Крезо» очередной срочный заказ на орудийные патроны. Тормозил дело шеф русской артиллерии – великий князь Сергей Михайлович. Задержки спустя какое-то время устранялись, но странным образом: обязательно по понедельникам.
Тайну петербургских «понедельников» объяснили Игнатьеву знающие люди в… Париже: «По субботам Рагузо играет в карты во дворце Кшесинской».
Поляк Рагузо-Сущевский – это представитель Шнейдера в России. Балерина-прима полька Матильда Кшесинская – «штатная» любовница семьи Романовых, которую к тому времени монопольно «ангажировал» августейший артиллерист.
Итак, «стратегическая линия» выстраивалась следующая: Шнейдер – Рагузо – Кшесинская – «комиссионные» – в. к. Сергей – заказ – Шнейдер…
А в это время французские инженеры, работавшие до войны в России, искренне удивлялись: «Зачем вы обращаетесь к нам за содействием? Одни ваши петроградские заводы по своей мощности намного превосходят весь парижский район. Если бы вы приняли хоть какие-то меры по использованию ваших промышленных ресурсов, вы бы нас оставили далеко позади себя».
Что ж, эта инженерная братия (даром что была «из Европ») тоже проявляла непростительную наивность.
Однако такими простецами были далеко не все.
ВОТ ВОПРОС, который рано или поздно, но возникает обязательно: «А если бы выстрел Гаврилы Принципа не поставил точку не только на жизни австро-венгерского эрцгерцога Фердинанда, но и на мирной жизни Европы? Что, не было бы Первой мировой войны?».
Ну конечно, она была бы всё равно…
Да ещё какая!
Долгая, кровавая, окопная, бешено прибыльная… Точно такая, какая и была…
Вот цифры из доклада начальника Главного артиллерийского управления Маниковского военному министру. На казённом заводе 122-миллиметровая гаубичная шрапнель обходилась в 15 рублей за снаряд, а на частном – в 35! Разница в ценах на 152-милллиметровый фугасный снаряд была ещё большей: 42 и 70 рублей. «Наша частная промышленность, – писал Маниковский, – взвинтила цены на все предметы боевого снабжения… В общем, гг. промышленники и наши, и в союзных странах проявили непомерные аппетиты к наживе»…
Генерал явно не понимал, что если уж такой аппетит появляется, то он всегда непомерный.
Рекомендую читателю монографию Владимира Яковлевича Лаверычева «Военный государственно-монополистический капитализм в России (М., «Наука», 1988 г.)». Название говорит само за себя: перед войной и во время войны Большой Капитал даже в Российской империи начинал организовываться так же, как это давно произошло на Западе, с участием государственных структур.
Вдумчивое чтение одной лишь монографии Лаверычева позволяет многое прояснить, давая понимание того, была ли случайной и мировая война, и Великая Октябрьская социалистическая революция… Например, Лаверычев сообщает: «Потребление сахара было на низком уровне из-за политики сахарозаводчиков». А далее Владимир Яковлевич наглядно иллюстрирует этот общий тезис отрывком из доклада (от октября 1915 года) комиссии знаменитого генерала Батюшина. Батюшин – крупный русский контрразведчик времён Первой мировой войны, одно время плодотворно работал под началом известного нам генерала М. Д. Бонч-Бруевича – не только штабника и учёного-геодезиста, но по совместительству, так сказать, и контрразведчика.
Оба генерала не раз больно наступали на любимые – «золотые» – мозоли петроградского элитарного гадюшника. Причём Батюшин – настолько крепко, что нынешние обирающие и обдирающие Россию правнуки тех, кто обирал и обдирал её в начале века, не могут успокоиться до сих пор и, упоминая о генерале, злобно перевирают его фамилию в мельче звучащее «Батюшкин»…
Так вот, Батюшин докладывал: «Во всероссийском обществе сахарозаводчиков произошла перегруппировка, и во главе всего дела встали два еврея – Гепнер и Абрам Добрый. Гепнер и Добрый (упоминается в докладе и сахарозаводчик Лазарь Бродский. – С. К.) дирижируют в Союзе сахарозаводчиков, устанавливают количество производства, цены на сахар, место его хранения и определяют количество товара, подлежащего выпуску на рынок. При обысках (в банках. – С. К.) и у киевских сахарозаводчиков Израэля Бабушкина, Иоэля Гепнера и Абрама Доброго были обнаружены материалы, уличающие как этих лиц, так и других, причастных к сахарной промышленности, в злостной спекуляции сахаром, умышленном сокращении выпуска сахара на внутренний рынок империи, сосредоточении сахара в пунктах, где в этом не встречалось необходимости, вывозе сахара за границу во время войны в ущерб снабжения таковым населения и, наконец, в преступном противодействии снабжению сахаром армии»…
Что ж, кому война – мачеха, а кому – и сплошной сахар! Недаром, видно, Шарль-Морис Талейран-Перигор любил называть это самое словом «сладенькое»…
И речь тут – всего лишь о сахаре и сахарозаводчиках! Были же ещё и банкиры Бродские, и хлеботорговцы Дрейфусы, и угольщики Рабинович с Коганом-Бернштейном, заправлявшие в угольной секции топливного отдела Центрального военно-промышленного комитета Российской империи, не говоря уже о непосредственно военных промышленниках и интендантах.
И это только в одной России!
А ведь российский капитал в мировых масштабах был всего лишь бедным родственником капитала Америки и Европы!
Так что бедный студент Гаврила, «служивший» террористом, мог не стрелять в эрцгерцога Фердинанда, а спокойно продолжать учёбу – войну бы начали и без него…
А ЧТО произошло бы, если бы русского солдата не бросили затыкать собой на Востоке дыры французской обороны на Западе, а дали возможность подтянуть силы, и уж потом, когда Германия была бы близка к Парижу и увязла в Европе, мы бы ударили мощным «кулаком» в берлинском направлении?
Смотришь, тогда война могла бы закончиться и впрямь к первому осеннему листопаду, как это планировал Шлиффен и обещал своим войскам кайзер. Но не так, как им планировалось и обещалось…
И что тогда?
Россия на белом коне въезжает в Берлин, а Париж, кряхтя, подсчитывает синяки?
Лондон толком не повоевал, а уж о США и вообще нет разговора, они в первые годы в войне формально «не участвовали». Соответственно, континентальные Ротшильды не успели объединить кошельки ни с островной роднёй, ни с партнёрами по ту сторону Атлантики.
Сверхприбылей нет, лишний люд «в новые земли», точнее под землю, не «переселён», Соединённые Штаты в «большой свет» не выведены и не могут установить свой контроль над истощённой и опутанной военными долгами Европой.
Торговец оружием на все четыре стороны Бэзил Захаров тоже оказался бы не у дел, как и германский Крупп, и английский Виккерс, как заокеанские Морган и Дюпон…
Нет уж, быстрая победа, как и маневренная война, Золотому Интернационалу не требовались.
Генерал Фёдоров был выдающимся и образованным оружейником, но политически его образовывала сама жизнь – долгая, более чем девяностолетняя… И поэтому он, не изощрившись в понимании политической стороны дела, служил России Советской так же честно, как и России царской.
В своих воспоминаниях о том, как он скитался от Японии до Франции «в поисках оружия для русской армии», Фёдоров не даёт политического анализа эпохи. Это – не его «епархия». Зато он всегда точно описывает то, что видел, а иногда делится раздумьями. И как раз честная солдатская бесхитростность делает записки Фёдорова очень полезными для историка. Тут есть те надёжные точки-«кочки», пробираясь с которых одна на другую, можно избежать опасности утонуть в бездонной болотной лжи пристрастных и недобросовестных мемуаристов.
Мировую войну Фёдоров провёл «на колёсах»: из Японии – на Северо-Западный фронт, оттуда – в Англию и Францию, потом опять фронты и оружейные заводы… Возможность сравнивать у Владимира Григорьевича была уникальной, даже генерал Гермониус, нередко сопутствовавший Фёдорову в зарубежных миссиях, не имел «русского» фронтового опыта.
Так вот, фёдоровские описания уровня оснащённости русской и англо-французской армии заставляют любого русского мужчину скрежетать зубами и вспоминать «ненормативную лексику».
У них – всё! Пушки, снаряды, патроны – в изобилии. В начале войны английское военное министерство (то, которое к войне было якобы «не готово») решило довести норму пулемётов с 2 до 4 на батальон. Но министр военного снаряжения Ллойд Джордж предложил (вроде бы шутя): «Возьмите максимум в 4 пулемёта, возведите его в квадрат, умножьте результат на два, а произведение умножьте снова на два – на счастье».
Конечно, после таких расчётов английские батальоны не имели по 64 пулемёта. Но и от реальности эта «арифметика» не так уж отличалась, к удовольствию друга Ллойд Джорджа сэра Бэзила Захарова.
И только бы пулемёты! Фёдоров пишет об автоматах Фаркара-Хилла с магазином на 50 патронов, о новейших образцах ружейных гранат, окопных перископов, осветительных пистолетов и ракет, об оружейных чехлах, о мундирах на меху и кожаных шароварах для окопов…
Какие же требовались для всего этого масштабы производства?! Да ещё и при высокой скорости «оборота», при быстроте «изнашивания» «товара»! А какие при этом «светили» промышленникам прибыли?!
Всё это было возможно на Европейском театре военных действий лишь при долговременном, позиционном характере войны. Именно такая война и установилась на Западном фронте. Во французские окопы на вагонетках по траншейным железным дорогам подвозили не только бочки с вином, но даже горячую воду…
Русско-германский же фронт был далеко не так стабилен, тут маневренность войны была выше: то русские били прусских, то наоборот. Но здесь и маневренность работала на… затягивание войны, потому что программировала переброску немецких войск с Запада на Восток и тем укрепляла неподвижность линии фронта на Западе!
Скорая победа за счёт ряда мощных наступательных операций прекрасно оснащённых союзных армий на Западе?
Э-э-э, нет!
Такой вариант был нужен кому угодно, только не тем, кто реально определял ситуацию в силу реальной, то есть финансовой, власти. Уже после войны, в начале тридцатых годов, американец Уильям Буллит (появляющийся на страницах этой книги в первый, но не в последний раз) и австрийский еврей Зигмунд Фрейд написали психоаналитическое исследование биографии 28-го президента США Вудро Вильсона, чьё президентство проходило в годы Первой мировой. В предисловии к русскому изданию этого труда «новые русские» «философы» Старовойтов и Царев сообщили, что Америка у Вильсона ассоциировалась-де с матерью, Англия – с отцом, а Германия, которая, оказывается, являлась объектом его «амбивалентной (то есть противоречивой. – С. К.) ревности и ненависти», – с младшим братом…
Увы, и от Фрейда, и от его «российских» адептов ускользнуло, а с кем ассоциировался у Вильсона Капитал США?
Будучи профаном в психоанализе, рискну всё же предположить, что с хозяином… Причём хозяином одновременно и бешено богатым, и феноменально самодурственным.
Европа лишь перед мировой войной дошла до бриллиантового «бала камней» с участием красивых человеческих особей. А в Штатах уже в 1883 году госпожа Вандербильт устроила бал для… собачек, чьи ошейники были усыпаны бриллиантами.
На другом прославившемся приёме собравшихся развлекали сигарами, завёрнутыми в стодолларовые банкноты. Бедняк на эту сумму мог протянуть тогда полгода.
ИНТЕРЕСНОЕ мнение о магнатах Америки той эпохи оставил нам Энгельс. 19 апреля 1890 года в Лондоне он написал: «Во всей Северной Америке, где существуют миллионеры, богатство которых лишь с трудом можно выразить в наших марках, гульденах или франках, среди этих миллионеров нет ни одного еврея, и Ротшильды являются просто нищими рядом с этими американцами».
Ротшильдов Энгельс обидел, конечно, зря. Так же, впрочем, как и евреев, которых тогда в Америке уже хватало, в том числе и среди миллионеров.
Исаак Зингер вовсю продавал свои швейные машины, а Бернард Барух – акции конголезских компаний – акции, разбухающие на глазах от крови чёрных рабов. Леви Лейтер и Робак торговали галантереей, бриллиантами и земельными участками. Якоб Шифф был совладельцем крупнейшего американо-еврейского банкирского дома и одновременно центра сионизма – «Кун, Леб энд компани», основанного в 1867 году. К началу войны еврейский список властелинов Америки лишь возрос.
Но в чём Энгельс был прав, так это в общей оценке перспектив отношений европейских и американских миллионеров. Инициатива и власть всё чаще оставались за Новым Светом. Причём если перед войной Европа ещё могла как-то тягаться с ним, то после войны…
О том, что дала в этом смысле война, как всегда точно и просто сказал Ленин: «Американские миллиардеры были едва ли не всех богаче и находились в самом безопасном географическом положении. Они нажились больше всех. Они сделали своими данниками все, даже самые богатые страны. Они награбили сотни миллиардов долларов. И на каждом долларе – ком грязи от «доходных» военных поставок».
Ленин, к слову, писал и так в 1916 году: «Горстка богатых стран – их всего четыре, если говорить о самостоятельном и действительно гигантски-крупном, «современном» богатстве: Англия, Франция, Соединённые Штаты и Германия – эта горстка развила монополии в необъятных размерах, получает сверхприбыль в количестве сотен миллионов, если не миллиардов, едет «на спине» сотен и сотен миллионов населения других стран, борется между собой за делёж особенно роскошной, особенно жирной, особенно спокойной добычи. В этом экономическая и политическая суть империализма…».
Особое положение США выявлялось при этом даже в такой детали, как характер народного питания. В 1915 году в воюющих странах приходилось следующее количество калорий на человека в день: в Англии – 2900; во Франции – 2749; в Германии – 2708; в России – 2514; в Австрии – 2486.
Американец получал 2925 калорий. Разница вроде бы невелика. Но если посмотреть на «животные» калории в рационе, то всё становилось на свои места. В США их было 1054, в Англии – 975.
Немцы, французы и австрийцы имели «животных» калорий в два раза меньше янки и англичан: 544; 544 и 456.
Русский же видел мяса, масла, молока и яиц ещё в два раза меньше – всего на 279 калорий. Не забудем и то, что неравномерность потребления в России была особенно большой.
Наибольшими были и русские экономические потери: к 1916 году Россия потеряла 60 % того дохода, что имела в 1913 году, при потерях Англии в 15 % и Германии в 30 %.
Не верится, читатель?
Эх, если бы я в этих цифрах лгал! Мне и самому, наверное, легче было бы, но…
Итак, европейцы (особенно русские) пояса подтягивали, а американцы распускали. Чем ожесточённее шла война в Европе, тем жирнее жила Америка. Уже через полгода после первых крупных европейских сражений на оружейных заводах за океаном работали 50 тысяч рабочих вместо 20 тысяч в мирное время. Проблема безработицы снималась…
А вот как менялась занятость на американских верфях: в марте 1917 года (накануне объявления войны Германии) – 25 тысяч работающих; во второй половине 1917 года – 170 тысяч; в 1918 году – уже 300 тысяч!
Продукция пороховых заводов США выросла вдвое. Но если раньше фунт американского пироксилина обходился французам в 20 центов, то теперь – в 65. Ллойд Джордж поразил парламент сообщением: только за полмесяца континентальных боёв британская артиллерия выпустила больше снарядов, чем за всю бурскую войну.
Как выросли при этом дивиденды британских и американских акционеров «лев» английской политики умолчал.
ПРИБЫЛИ, однако, становились неверными. Объявленная немцами подводная война то утихала, то усиливалась и серьёзно нарушала поток поставок в Европу через океан. И Америке уже нельзя было оставлять ситуацию без прямого военного контроля. За тридцать два месяца войны золотой родник очень уж забился железом осколков, костями солдат, головёшками пожарищ и затонувшими судами. Источник иссякал, а народы начинали волноваться. «Деловая» Америка всё чаще задумывалась: «Не пора ли?»…
Вступать в войну Америке действительно было пора со всех точек зрения… Но как убедить в необходимости этого рядового американца – исконного «изоляциониста»?
Забегая вперёд, скажу, что 3 февраля 1917 года Вильсон объявил о разрыве дипломатических отношений с Германией, а 6 апреля – и о состоянии войны с ней. События форсировала русская Февральская революция, задуманная и начатая при содействии англичан и американцев как спецоперация, как дворцовый переворот, но быстро принявшая характер массового буржуазно-демократического движения… Приходило время завершать ту войну, от которой США уже получили много… И завершать таким миром, из которого те же США получили бы ещё больше.
Далеко не во всём правый, но интересный и порой на удивление глубокий американский публицист середины XX века Дуглас Рид считал, что Первая Мировая война произошла-де потому, что сионисты решили иметь свой национальный очаг в Палестине. Для того, мол, чтобы подвигнуть Англию на завоевание нужных Сиону земель, всё и началось. Рид приводил какие-то совершенно шалые цифры численности английских войск в Палестине – 1 192 511 солдат и офицеров, явно не представляя, что это такое – миллион неплохо вооружённых солдат в условиях ближневосточного театра военных действий в начале XX века. Рид утверждал, что отвлечение-де войск в интересах отвоевания будущей еврейской родины привело к поражению союзников в Европе.
В Англии за всю войну было мобилизовано примерно 5 миллионов мужчин, хотя далеко не все они были на фронте. Из них погибло: во Франции и Фландрии – 381 тысяча, в районе Дарданелл – 22, на Месопотамском фронте – 11, в Македонии – 3, в Египте и Палестине – 11 тысяч человек.
Уже из этого видна вздорность цифр и утверждений Рида… Весной 1917 года в районе Палестины оборонялось 45 тысяч турок под командованием немца Фалькенгайна против 100 тысяч англичан, включая сюда и французские части. К марту 1918 года на 500-километровом Месопотамском фронте было всего 447 тысяч англичан, из них – 170 тысяч штыков.
Второй том «Истории Первой мировой войны», изданной издательством «Наука» в 1975 году, сообщал на странице 516: «На Сирийско-Палестинском фронте в конце апреля 1918 года намечалось осуществить наступление с целью разгрома турок. Однако мартовское наступление германской армии на французском фронте сорвало планы англичан в Палестине. Пришлось войска отсюда перебрасывать во Францию. Лишь после того, как на французском фронте обозначились некоторые успехи, англичане приступили к подготовке наступления».
Как видим, войска перебрасывали в Европу, а не наоборот.
В Палестине английские войска, получившие подкрепление, насчитывали 64 тысячи человек, а у турок под командой теперь уже Лимана фон Зандерса было 34 тысячи. Наращивание сил на Ближнем Востоке стало возможным после усиления европейского фронта вступившими в войну американцами.
Сил, которыми располагали англичане, вполне хватило для того, чтобы после артподготовки в 4.30 утра 19 сентября 1918 года они двинулись на Дамаск, взятый 1 октября. Позади остались библейские Назарет и Галилейское озеро. Если учесть, что в тылу находился Египет с Суэцким каналом, то военное присутствие англичан на Ближнем Востоке было вполне оправданным и без нажима сионистов.
Иными словами, объяснение Рида оказывалось более чем упрощённым, хотя подмеченные им мотивы, безусловно, накладывали свой отпечаток на какие-то конкретные черты войны.
Приведу любопытные факты… Премьер-министр Англии Герберт Асквит и военный министр граф Китченер не были склонны усиливать войска на Ближнем и Среднем Востоке, распыляя наступательный потенциал на европейском театре военных действий. Благосклонный к Сиону лорд Альфред Мильнер мыслил иначе, и в ноябре 1915 года члены так называемого «Детского сада» (кружка Мильнера) со страниц газеты «Манчестер Гардиан» заявили, что будущее-де Британии как морской державы зависит от Палестины, которая должна стать «буферным государством, населённым патриотично настроенным народом», то есть евреями.
А 6 июня 1916 года шедший в Россию крейсер с Китченером на борту «удачно» «подорвался» «на мине»… Асквита «уличили» в «махинациях» и 7 декабря 1916 года его заменил Ллойд Джордж, связанный с еврейством, а «мастер ложи» Мильнер стал, как пишет профессор Препарата, «главным стратегом военного кабинета».
И вряд ли просто совпадением было то, что в Англии с июля 1917 года министром военного снабжения стал близкий сионистам Черчилль. В Германии фактическим имперским руководителем военной промышленности стал немецкий еврей Вальтер Ратенау из электрогиганта «A.E.G.», а в США американский еврей, нью-йоркский биржевик Бернард Барух, возглавил самый важный из ряда специальных военных органов – Военно-промышленное управление – и скоро превратился в промышленного диктатора страны.
Что тут было ведущим – еврейская кровь или принадлежность к имущему классу?
Конечно, классовый момент преобладал. Но то, что к началу XX века на вершины не только скрытой финансовой, но и официальной политической власти густо выходило еврейство или люди, от него зависимые, предвещало особую сплочённость, особую активность, особую потаённость и эффективность действий той части Имущего Золотого Интернационала, для которой не только богом, но и подлинной родиной была Золотая Прибыль.
Капитал всё более лишался отечества и превращался в интернациональное сообщество под рукой Соединённых Штатов.
ЕВРОПЕЙСКИЕ фигуры за годы войны кое в чём поменялись. В конце 1916 года ушёл Грей. Со стороны же Америки финал готовили те, кто обеспечивал и пролог. В 1902 году профессор государственного права, сорокашестилетний президент Принстонского университета Вудро Вильсон публично провозглашал, что США должны добиваться управления всем миром. Однако тогда на первые роли имущая Америка выдвигала первого Рузвельта, «посадившего», как писали газетчики, «дерево империализма». Сухощавого, нервного и до совершенства ханжеского, лицемерного и двуличного профессора-принстонца Вильсона пока держали в резерве.
И лишь когда фундамент войны был заложен, Капиталу США потребовались таланты не напористого Рузвельта, а воспитанного Вильсона. В 1912 году его делают президентом США, и он сразу же начинает создавать себе репутацию «миротворца».
Описывая Вильсона, академик Тарле утверждал, что тот «имел во внешней политике Соединённых Штатов юридически скромную, а фактически решающую власть». Однако сам же через три фразы сообщает: «Он был деятельным орудием финансового капитала».
Тот, кто обладает властью, не является орудием, а тот, кто служит орудием, не имеет власти. И поэтому Вильсон имел лишь широкие полномочия. Уполномочивать же его Большой Капитал мог только на войну. Тарле писал в 1927 году о Вильсоне так: «К мысли о возможности и выгодности войны для экономического и политического будущего Соединённых Штатов он привыкал всё более уже с 1915 года, а особенно с начала 1916 года… Замечу, что и в германской, и в американской литературе до сих пор держится и такое мнение, что уже с самого начала мировой войны Вильсон считал вмешательство неизбежным».
Последняя фраза нуждается, конечно, в уточнении: не «с самого начала», а «задолго до начала», не «Вильсон», а «шефы и создатели Вильсона», и не «вмешательство», а «негласное и гласное руководство на всех этапах подготовки войны». Правда, такого уточняющего мнения не высказывал никто ни в германской, ни в американской, ни в какой иной научной литературе…
Можно лишь забавляться той лицемерной наглостью, с которой полковник Хауз (мы с ним сейчас познакомимся, читатель) в конце 1915 года мотивировал желательность-де «более активного участия» США в делах Европы. Он заявлял: «США не могут допустить поражения союзников, оставив Германию господствующим над миром военным фактором». И прискорбно то, что эту немудрящую побасёнку всерьёз восприняли даже солидные советские академики от истории, утверждавшие, что мысль о вступлении в войну на стороне Антанты возникла у американского Капитала лишь в ходе самой войны, неблагоприятно складывавшейся для Антанты, и что президент Вильсон, мол, тоже лишь постепенно проникался этой идеей…
Держи карман шире!
Вильсон был доверенным лицом непосредственно промышленно-финансовых магнатов, а доверенным лицом Вильсона (хотя, впрочем, и магнатов тоже) считался полковник Эдуард (Эдвард) М. Хауз – личный эмиссар президента в Европе в 1914–1916 годах.
Вильсон отправил Хауза за рубеж весной предвоенного года с миссией ответственной и деликатной. Официально провозглашалось, что задача Хауза – предупредить вооружённое столкновение. Фактически он должен был провести инспекцию готовности европейских держав к войне. Начать её в случае их готовности было делом техники.
В скобках замечу, что фактически ту же инспекторскую миссию имел в 1940 году и личный представитель президента США Рузвельта (второго – Франклина Делано), заместитель госсекретаря Самнер Уэллес, которого Рузвельт направлял в Европу с якобы «миротворческими» целями. На деле вояж Уэллеса по европейским столицам был призван не дать угаснуть европейской войне и создать условия для расширения конфликта за счёт сталкивания СССР и Германии…
Возвращаемся, однако, во времена перед Первой мировой войной… Уже в мае 1914 года Хауз писал Вильсону: «Наибольшие шансы для мира – это достижение согласия между Англией и Германией. С другой стороны, для нас было бы несколько хуже, если бы обе эти державы слишком сблизились».
Янки, как видим, лицемерили даже в личной секретной переписке, но тут уж ничего не поделаешь – от себя не уйдёшь…
Впоследствии архив Хауза был издан, но всё самое существенное осталось, конечно, лишь в «архиве» всеведущего Господа Бога.
Первое издание Большой Советской энциклопедии называет Хауза «Гаузом» и пишет о нём как об «одном из интереснейших деятелей США во время президентства Вильсона».
Да уж…
Техасский помещик, родившийся в 1858 году, полковник техасской милиции, он начинал как железнодорожный деятель, подобно Витте.
Вот ещё оценки 1-го издания БСЭ: «Сам Гауз не стремился к занятию каких-либо официальных должностей, довольствуясь ролью организатора и закулисного советчика… При непосредственном участии Гауза составляется кабинет нового президента и проводится в жизнь ряд важных финансовых законопроектов. Основные интересы Гауза лежали, однако, в области внешней политики»…
БСЭ сообщает также, что Хауз выступил «негласным посредником» в деле обеспечения нефтяных интересов США и Англии в Мексике, что он «заявил себя сторонником активного вступления США в мировую политику» и что «его называли негласным компаньоном («silent partner») Вильсона».
Пожалуй, эта характеристика кого-то до боли напоминает. И не барона ли Гольштейна? А также лорда Грея… И случайным ли было это сходство? Нет, конечно, не случайным… Причём Гольштейн, Грей, Хауз были не просто схожи личностно… Они были схожи системно, как доверенные лица не юридических, а реальных правительств, сидевших не в чиновных кабинетах, а в деловых офисах и конторах… А схожее системное положение хозяева отводили греям и хаузам в силу их особых – «серо-кардинальских» – черт натуры.
Весной 1914 года, занимаясь негласной подготовкой войны, «серый полковник» Хауз навестил Старый Свет. Порой, задерживаясь в Париже, он курсировал между Берлином и Лондоном, потому что без Лондона (это в Штатах понимали хорошо) войны не было бы. Тут нужен был глаз да глаз.
Добираться до России нужды не ощущалось: с Нью-Бердичевом проблем не возникало, Россия шла к месту убоя без сопротивления.
В Берлине же Хауз помогал английским партнёрам американского Капитала вводить в заблуждение кайзера относительно нежелания Англии ввязываться в европейскую континентальную распрю.
Между прочим, позже в своих якобы дневниках Хауз поведал дивные вещи… Мол, в разговоре с ним 1 июня кайзер доверительно предлагал США и Англии объединиться против «русских полуварваров» и воевать их аж до Сибири… И ведь что обидно – даже в России нашлись люди, готовые Хаузу поверить!
В Лондоне Эдуард Хауз действовал в активном согласии с сэром Эдуардом Греем. Обычно нелюдимый и мрачный, Грей с Хаузом был внимателен и, по признанию последнего, неизменно «очаровывал» его.
Что ж, рыбак рыбака видит издалека…
Сам близкий одно время к Вильсону, Уильям Буллит сообщает, что Эдуард Хауз питал к Эдуарду Грею «почти сыновье доверие». Если учесть, что Грей был на четыре года младше Хауза, факт подобной «любви» оказывается странным. Впрочем, оба были людьми голубой крови, так что и «голубая» родственность натур не исключалась.
Странным выглядело и другое. 1 июня 1914 года Хауз действительно имел беседу с кайзером о желательности-де европейского взаимопонимания и мира. Кайзер проект одобрил, и полковник отправился в Англию. Путь вроде бы недлинный, но с Греем личный представитель президента могущественнейшей державы встретился (официально, во всяком случае) лишь 17 июня, причём якобы «безрезультатно».
28 июня в Сараево убит Франц-Фердинанд.
А 3 июля Грей якобы передает Хаузу (почему-то через молодого дипломата Тиррела), что собирается довести до кайзера информацию о мирных намерениях Англии.
В Лондоне был нормально аккредитован посол Германии князь Лихновски, имевший, естественно, шифрованную телеграфную связь с Берлином. В Европе начинает пахнуть грозой, и заокеанскому «миротворцу» надо бы торопиться. Однако вместо того, чтобы быстро известить кайзера о настроениях Англии через Лихновски, Хауз лишь… 7 июля пишет в Берлин письмо, попадающее в руки Вильгельма уже после австрийского ультиматума Белграду, то есть после 23 июля. А через неделю начинается война.
«Миротворческая» миссия себя оправдала…
Через три дня после начала европейской бури, 4 августа 1914 года, Вильсон провозглашает нейтралитет Соединённых Штатов, и начинается прогрессирующее «объединение кошельков». Причём, вопреки принципу сообщающихся сосудов, по ту сторону атлантических вод они наполняются, а по эту – опустошаются.
Стоит ли, впрочем, удивляться: мир капитала законам физики не подчиняется. К тому же ещё 29 мая 1914 года Эдвард Хауз сообщал из Европы: «Как только будет получено согласие Англии, Франция и Россия выйдут к границам Германии и Австрии».
А за пять месяцев до этой «мирной» депеши «серого полковника» Федеральным резервным актом от 23 декабря 1913 года в США была учреждена Федеральная Резервная Система – объединение банков США, выполняющее функции центрального эмиссионного банка. Федеральная Резервная Система, кроме прочего, выпускает и банкноты, известные как «доллары» (они же – «зелёные», они же – «баксы»). Не вдаваясь в тему ФРС глубоко, просто скажу, что её учреждение было одним из завершающих этапов подготовки к Первой мировой войне, финансировать которую и была призвана новая глобальная структура мирового финансового капитала.
Учреждение ФРС в США и Мировая Бойня в Европе – две стороны одной и той же медали, и лишь неисправимые глупцы – «россиянские» «историки» – могут называть эту Бойню «национальной войной», «Второй Отечественной» и так далее…
Что же до полковника Хауза, то за время войны он побывал в Европе ещё несколько раз и каждый раз с «посредническими» миссиями, а вернее – с новыми инспекциями теперь уже хода войны.
«Посредничал» полковник между англо-французами и немцами по тому же принципу, по которому сам сэр Эдуард Грей «посредничал» между немцами и русскими накануне 1 августа 1914 года. То есть вначале Вильсон через Хауза предлагал созвать мирную конференцию, угрожая в случае отказа Германии вступлением в войну США. А потом прикидывался колеблющимся и заявлял: «Мы, вероятно, поступим именно так, но…».
Подстегнутые этими «вероятно» и «но…», немцы войну продолжали, а англичане стремились добиться военной победы до того, как США смогут рассчитывать на свою долю не только как кредитор и военный поставщик Антанты, но и как прямой её союзник.
Америку это как раз устраивало, опоздать она не очень-то и боялась. США уже достаточно хорошо контролировали Европу, и Хауз играл здесь роль полномочного папского легата, соединяющего частные усилия посольств, миссий и агентств в одно целое.
Собственно, никогда не нюхавший армии «полковник» относился, повторяю, к «бойцам» той же «когорты», в рядах которой служили и Гольштейн, и тёзка Хауза Грей.
Второе имя голубоглазого блондина голландско-британского происхождения было «Мандель», а получил он его в честь ближайшего друга отца Хауза – еврея-коммерсанта из Хьюстона. Итак, проеврейские симпатии были обеспечены мальчику с колыбели.
Когда же мальчик вырос, зятем и советником Эдварда-Манделя стал еврей доктор Сидней Мезес – автор ранних планов создания мирового сверхправительства и директор организации «Исследование», готовящей материалы для Вильсона и американский делегации на будущих «мирных» переговорах.
В 1912 году Хауз написал программный роман «Филипп Дрю: «Администратор»», где была глава с названием: «Как делают президентов». В романе технология была следующей. Его герои «наметили добрую тысячу миллионеров, каждый из которых должен был дать по 10 тысяч долларов». «Лишь немногие дельцы, – говорилось далее, – не считали для себя счастьем присоединиться к ним с завязанными глазами в деле охраны Капитала».
В жизни происходило примерно то же, что и в романе. Один из тех, с кем автор «Филиппа Дрю» был тесно связан, ведущий сионист США раввин Стефен Уайз в 1910 году публично вещал избирателям штата Нью-Джерси: «Во вторник мистер Вудро Вильсон будет избран губернатором вашего штата; он не закончит срока губернаторской службы, так как в ноябре 1912 года он будет избран президентом США; после этого его переизберут президентом второй раз».
По Стефену Уайзу и вышло.
Вот как отзывался о Хаузе человек, знавший его хорошо: «Он избегал гласности, обладая чувством циничного юмора, подогреваемого сознанием того, что он – невидимый и не подозреваемый никем, – не будучи богат и не занимая высокого поста, одним личным влиянием мог фактически отклонять течение исторических событий».
А вот наблюдения вильсоновского сотрудника Буллита. Буллит, естественно, хорошо знал о ведущей закулисной роли Хауза и поэтому удивлялся, как «тот же человек мог столь заметно проявлять видимую субординацию», что на заседаниях Комитета по созданию Лиги наций казалось: он «просто перевёртывает листы партитуры для своего господина».
Знакомый портрет, не так ли?
Сам Хауз писал: «Очень нетрудно, не неся никакой ответственности, сидеть с сигарой за стаканом вина и решать, что должно быть сделано».
Зигмунд Фрейд считал, что Хауз стал «заместителем» отца для Вильсона (который был на два года старше своего психоаналитического «папаши»). Ну, во всяком случае, Вильсон говорил: «Мистер Хауз является моим вторым «Я». Он – моё независимое «Я». Его и мои мысли – одно и то же»… Тут, похоже, повторялась вывороченная наизнанку история с Эдуардом Греем, которого Хауз, превосходя годами, любил «сыновьей любовью».
Показательно, что журналист Джон Сильвер Вирек написал позже книгу «Самая странная дружба в истории. (Вильсон и Хауз)»… За консультациями к раввину Уайзу Вирек явно не обращался, иначе слово «странная» он бы не употребил.
Хауз уже в ранней молодости признавался, что всегда хотел иметь «своего» президента. Что ж, он получил «своего» президента и контролировал «своего» президента вплоть до конца Парижской мирной конференции после окончания войны.
О том, что контролировали и самого Манделя Хауза, можно, очевидно, не говорить.
ВОЕННЫЙ «конвейер» Золотого Интернационала работал вовсю… Англия выкачивала золото из России, а Штаты – уже из Англии. Но и прямые каналы возникали всё чаще. «Нешнл сити бэнк» Рокфеллера открыл в России свои отделения, проявлял активность Морган…
В 1916 году на слушаниях в сенатской комиссии по обследованию военной промышленности у президента «Нешнл сити» Вандерлипа было спрошено: «Вы как бы взяли Россию как вашу сферу влияния, а Морганы взяли Англию и Францию?»
То, чем занимались американские банкиры, то есть предоставление займов нейтральной страной странам воюющим, международным законодательством было запрещено, и Вандерлип отмолчался. Но чуть не брякнул со злости на конкурента: «Да, Морганы укрепились именно там – через Ротшильдов».
Впрочем, Рокфеллеры тоже использовали это «через…», и тут, к слову, нелишне отметить, что, очевидно, с ними был связан дядя Троцкого по материнской линии, банкир и биржевик Абрам Лейбович Животовский.
Троцкий для русской революции – фигура чужеродная, даром что он действовал в ней очень активно. Троцкий создавал проблемы уже Ленину, и в конце концов уже Россия Сталина отторгла от себя Троцкого, но его феномен заставляет задуматься, насколько же многоходовыми могли быть антирусские комбинации Золотого Интернационала…
В 1916 году в США был образован Совет национальной обороны. Американская привычка лицемерить сказалась и здесь, поскольку занимался-то этот Совет не обороной, а подготовкой к внешней войне. И было бы вернее назвать его Советом агрессии.
В том же 1916 году Капитал обеспечил переизбрание Вильсона на пост президента под лозунгами… нейтралитета и… воздержания от вступления в войну.
Режиссёры выборного балагана сработали грубо, но эффективно – на контрасте. Республиканцам было указано с пеной у рта требовать «вмешаться», а Вильсон хорошо поставленным профессорским голосом вещал о мире. Ничего более хитрого для американских простаков в Америке и не требовалось. Однако уже скоро сотням тысяч (а потом и миллионам!) из них предстояло отправиться в Европу.
Очевидец – большевик Александр Гаврилович Шляпников – интересно и разоблачительно вспоминал, как американцев психологически готовили к войне уже летом 1916 года: «Газеты вели упорную кампанию за выступление Америки, а Вильсон пока ограничивался нотами и миротворчеством. Однако уже в то время для всякого, кто хотел видеть, было ясно, что американские капиталисты готовятся к войне. Хитро и умно обрабатывали они так называемое «общественное мнение», подготовляли всякими способами милитаристское настроение и солдатчину. Церкви, манифестации, газеты, парламент, звёздный полосатый флаг, театр, школа, кинематограф и т. д. и т. п. – всё было пущено в ход, всё проповедовало защиту «американского отечества», требовало создания армии и флота.
Если старики, пришельцы из других стран, мало трогались и беспокоились судьбою «американского отечества», то выросшее в Америке поколение, до школьного возраста включительно, живо откликалось на эту шумиху. В одном из рабочих районов мне приходилось видеть американскую бутафорию «Гибель науки», с нашествием анонимных врагов, разрушением городов и т. п. ужасами. И в этом пролетарском местечке дети с энтузиазмом встречали в каждом случае американский национальный флаг, неистово аплодируя».
Заключал Шляпников эти картинки с натуры выводом верным и резонным: «Крепко держит свою власть над народом организованный американский капитал».
Так что переход Америки от первого этапа, грома аплодисментов, ко второму, грому пушек, был делом чистой и уже тогда неплохо отработанной техники, впервые опробованной, как мы помним, в Англии…
Глава 8. Провокация с «Лузитанией», «пломбированный вагон» Ленина и «14 пунктов мира» Вильсона
МАССОВЫЙ исход «миротворцев» в гимнастёрках из Нового Света в Старый был обставлен в несколько этапов. Психологическим шедевром оказалась тут история с «Лузитанией». Именно её трагедия позволила организовать в Америке первое широкое возмущение Германией. И именно потому, что тайной целью тут было намерение вызвать ненависть к «тевтонам», потопление фешенебельного (водоизмещением в 32 тысячи тонн!) английского лайнера немецкой подводной лодкой 7 мая 1915 года часто описывается искажённо. А ведь эпизод-то был неоднозначным.
Впрочем, скорее, однозначным!..
Шла война – время для круизов не самое подходящее. И пассажирская «Лузитания» стала транспортным судном, за которым немцы охотились, не скрывая этого. Накануне последнего её рейса рядом с рекламой о скором отплытии «Лузитании» из Нью-Йорка в американских газетах публиковалось сообщение:
«Путешественникам, которые намерены пересечь Атлантику, мы напоминаем, что Германия и её союзники находятся в состоянии войны против Англии и её союзников, что зона военных действий включает воды, прилегающие к Британским островам, что в соответствии с официальным предупреждением имперского правительства Германии суда, идущие под флагом Англии или любого её союзника, будут уничтожены в этих водах, и, таким образом, пассажиры этих судов, путешествующие в зоне военных действий, подвергают свою жизнь опасности.
Имперское посольство Германии в Вашингтоне
22 апреля 1915 года».
Не знаю, чем можно объяснить то, что более тысячи пассажиров (а среди них – почти две сотни американцев) решились и после такого предупреждения идти в этот рейс. Относительно экипажа яснее: для многих причиной были доллары и фунты стерлингов, ибо «Лузитания» в очередной раз везла не только людей, но и военные грузы, снаряды, патроны. Позднее сообщалось о 2400 ящиках с винтовочными патронами и 1250 ящиках со шрапнельными снарядами…
И совсем уж полной загадкой остаётся то, почему на борт взошли мультимиллионер Альфред Вандербильт, «король шампанского» Джордж Кесслер и другие финансовые тузы, получившие персональные телеграфные рекомендации отказаться от рейса на этом судне! Под текстом стояла подпись Morte (то есть в переводе с французского «смерть»).
Очевидно, и магнатов влекли в Европу неотложные интересы Долларов и Фунтов, дающих Власть и Силу.
У юго-восточного побережья Ирландии в 10 милях от берега лайнер был торпедирован лодкой U-20 капитан-лейтенанта Вальтера Швигера. «Лузитания» затонула так быстро, что бóльшая часть людей, находившихся на борту, погибла… Цифровые данные в разных источниках разнятся, в том числе относительно количества пассажиров: от 1257 до 1959 человек. Разнится и количество погибших: от 785 до 1154 (по другим данным 1196 или 1198), из них то ли 114, то ли 128, то ли 139 американцев из 197.
В любом случае трагедия была налицо, и Америка взорвалась от возмущения. Но «Лузитанию» просто «подставили». Британское адмиралтейство знало о местоположении лодки Швигера заранее. Ещё в 1914 году русские моряки потопили германский крейсер «Магдебург» и сумели поднять со дна освинцованные книги кодов и радиошифров. Россия поделилась удачей с союзниками, и радиоперехваты очень помогали в противодействии германским подводникам.
Вот и на этот раз вначале на охрану «Лузитании» у английских берегов ей навстречу был направлен эскорт из крейсера «Джуно» и нескольких эсминцев. А потом он был отозван.
Гибель «Лузитании» была выгодна и необходима всему англосаксонскому крылу Золотого Интернационала – как Вильсону и его хозяевам, так и англичанам. Мотивы были настолько прозрачны, что молва тут же указала на молодого военно-морского (его «снабженческая» карьера была ещё впереди) министра Черчилля.
Что ж, акцией с «Лузитанией» сэр Уинстон и впрямь сразу резко повышал свои акции на политической бирже Хозяев Мира. «Лузитания» не стала, правда, немедленным поводом к вступлению США в войну, но помогла как в этом смысле, так и в более ближних расчётах: резкие протесты США в адрес Германии прорвали блокаду Британских островов германскими подводными лодками лучше мощной эскадры.
Немцы были вынуждены сократить свою подводную активность, и американцы опять могли без особого риска снабжать Европу средствами для продолжения разорительных (для Европы) сражений.
МОРСКАЯ бойня притихла, сухопутная – продолжалась. Над окопами Западного фронта кружили шесть тысяч голубей. Однако это были не «голуби мира», а курьеры – крылатые почтовые служащие английской секретной службы. В окопах же нарастали ожесточение и усталость.
Бенито Муссолини рассорился с социалистами и напрочь забыл, что в 1913 году он баллотировался кандидатом от них, обличая милитаризм, национализм и империализм. Осенью первого военного года он ушёл из «Аванти», и 14 ноября 1914 года начала выходить его «Пополо д’Италиа». По обе стороны заголовка красовались цитаты из французского социалиста Огюста Бланки: «У кого есть железо, у того есть и хлеб» – и Наполеона: «Революция – это идея, нашедшая штыки».
Железа и штыков в Европе хватало, с хлебом было хуже. Не предвиделись пока и революции. Весь 1915 и 1916 год росли потери, росли и прибыли.
Не обходилось без провокаций. В Москве 28 мая 1915 года произошёл второй (первый был 11 октября 1914 года) чудовищный погром немцев-москвичей. Разрушения производили по плану, с ведома полиции.
В Афинах французские агенты во главе с де Рокфеем инсценировали нападение «агентов Вильгельма» на французское посольство и устраивали взрывы на греческих кораблях, объясняя их «германскими торпедными атаками». Делалось это с целью полного установления контроля Антанты над Грецией.
Полковник Лоуренс Аравийский бунтовал кочевые арабские племена, а сэр Эдуард Грей писал Вильсону секретные послания о необходимости-де мира и «искоренения милитаризма». Под последним подразумевался, естественно, милитаризм только германский, но никак не англосаксонский. Вильсон отвечал: надо же было обеспечить работой будущих историков.
Англичане, чтобы подбодрить приунывших русских «союзников», пригласили в Англию делегацию из шести журналистов и писателей (были там Немирович-Данченко, Корней Чуковский, Набоков).
Был и Алексей Николаевич Толстой. Потом он вспоминал: «Только и видно было добродушных – почти придурковатых – людей-рубах. Ты, мол, да я, мол, англичанин и русский – давай, парень, выпьем. Даже сэр Эдуард Грей, задававший тон всей политике, прикинувшись простачком, похохатывал. Другого стиля гостям не показывали».
Толстой за столом спросил Грея:
– Сэр, а вы часто бываете на континенте?
– О, нет, я там никогда не был, – мило улыбнулся тот в ответ.
– Почему?
– А я боюсь, что украдут мой чемодан! Ха-ха-ха…
22 сентября 1916 года Грей впервые употребил в переписке слова «Лига Наций». И сразу становилось ясно, что Лига задумывается как дымовая завеса над будущими военными приготовлениями к будущей, уже второй, мировой войне. И по части подобных «завес» англичане навострились как в переносном, так и в прямом смысле слова: дымовые завесы усиленно внедрял морской министр Черчилль.
Однако иногда и хитрый негодяй может дать маху. Соединённые Штаты уверенно и умело вели дело к такому исходу войны, какой сразу в Америке и задумывался, и всё же одна деталь очень уж явно обнажила тот факт, что военный пожар в Европе Америка тушила керосином.
Вышло это так…
12 декабря 1916 года Германия заявила о готовности «немедленно приступить к мирным переговорам». Со стороны немцев был тут, конечно, и двусмысленный маневр. Да и как же иначе, если войну-то все вели неправедную, алчную и хищническую. Но Германия действительно была не прочь замириться на приемлемых условиях.
Хотя бои шли на французской территории, в Германии всё явственней не хватало продовольствия и сырья. Сторонние наблюдатели говорили о «гениально организованном голоде» в Германии – не в смысле его намеренности, а в смысле чёткого распределения скудных пайков.
Итак, Германия – по заявлениям Антанты – «агрессор», предлагала мир. Антанта, если она была искренне против войны, должна была как минимум сразу же поддержать предложение немцев в принципе, объявить перемирие и начать мирные переговоры…
Однако мог ли Вильсон (то есть Капитал США) допустить, чтобы война закончилась не тогда, когда это решат за океаном?
И 18 декабря 1916 года «миротворец» Вильсон вместо простой поддержки предложения Германии обратился к воюющим державам с «мирной», но абсолютно неконкретной нотой. В ноте говорилось, что президент США «полагает, что наступило время получить от всех воюющих ныне держав соображения как об условиях, на которых война могла бы быть закончена, так и о формах, которые, по их мнению, могли бы быть признаны в качестве действительной гарантии против её возобновления или недопущения подобных конфликтов в будущем, дабы было возможно откровенно сравнить эти соображения…».
Президент уверял, что он «не предлагает мира, он даже не предлагает посредничества, он только предлагает, чтобы было приступлено к зондировке, дабы мы все – нейтральные и воюющие – могли узнать, насколько близка пристань мир для всего человечества, которое стремится к нему с настойчивым и всё увеличивающимся вожделением».
Несмотря на все заверения в обратном, было ясно, что «нейтральные» Штаты предлагают себя в роли международного арбитра, но такой вариант для немцев был по ряду причин неприемлем… И они резонно ответили Вильсону, что мир должен быть достигнут в прямых переговорах только между участниками войны.
Немцы были, вообще-то, правы: «двое дерутся – третий не встревай!». В истории прецеденты посредничества третьей стороны имелись, конечно, но это был не тот случай. Однако англо-французы уже так залезли в американские долги, что оттуда не получалось даже «чирикать» – положительной реакции на предложение Германии о переговорах от Антанты не последовало. Правда, державы «сердечного Согласия» «самым дружественным, но решительным образом» протестовали «против приравнения, проведённого в американской ноте, между двумя группами воюющих…», но это был, по сути, «бунт на коленях».
В итоге «мирная» нота США своей цели достигла: война продолжалась, потому что теперь у Антанты был повод Германии отказать…
Считается, что «мирное» предложение Германии было не более чем пропагандистской акцией и лишь в последнюю очередь имело в виду переговоры о заключении мира. Но ведь последняя цель имела место быть, причём Вильсон был очень недоволен, что Вильгельм опередил его в «миротворческой» инициативе… Да, «мирная» инициатива кайзера была выдержана в решительных и победоносных тонах («Германия и её союзники… показали свою непреодолимую силу» и т. д.), но это была инициатива в пользу если не мира, то переговоров о нём.
Тем не менее союзники приглашением к переговорам, как уже было сказано, не воспользовались. Думаю, они отказались бы от них, даже если бы немцы выдвинули в качестве предварительных условий те, которые содержались в ответе союзников Вильсону от 10 января 1917 года…
Антанта уже полностью зависела от Америки, а Америке была нужна война, в которую ей ещё лишь предстояло вступить.
НАЧАЛСЯ 1917 год. В горах и на равнинах Турции ветры и дожди выбелили черепа то ли миллиона, то ли даже полутора миллионов турецких армян, вырезанных турками весной 1915 года. А сэр Эдуард Грей и «демократическая» Европа уже успели переварить шутку Талаат-паши: «Армянского вопроса более не существует, так как армян более не существует».
И переварить её Антанте было не так уж и сложно, потому что с исчезновением с турецкой деловой «арены» армянских финансистов и дельцов их место занял не турецкий, не немецкий, а англо-французский капитал.
Во французской армии распространяли листовки: «Нас ведут на убой»…
В русской армии были введены телесные наказания солдат, и теперь смысл войны разъясняли русскому мужику розгами. Царизм тщетно пытался вбивать «патриотизм» через, пардон, солдатские задницы, но в головах фронтовиков-окопников бродило иное: «Зачем? Для кого? Не пора ли кончать?»…
Из-за границы, несмотря на крайне ограниченный тоннаж судов, везли в Россию не станки для заводов, а колючую проволоку, которую без особого труда можно было делать и у нас. А были бы станки – не было бы нужды оплачивать русским золотом работу чужих (заокеанских в том числе) станков.
Вот так вот это было, читатель!
К 1917 году дело снабжения русской армии кое-как наладили. Но к этому времени был выбит не только кадровый состав офицерства и солдатской массы, а и сам «кураж» войны. Запал первых лет прошёл. Армия, всё более превращаясь в народное ополчение и по духу, и по уровню подготовки, вся враз осознала: «Это надо не нам, а богатеям».
Накануне Нового года, 12 декабря 1916 года, Борис Пастернак писал родителям: «Пробегая газеты, я часто содрогаюсь при мысли о том контрасте и той пропасти, которая разверзается между дешёвой политикой дня и тем, что при дверях»…
А «при дверях» 1917 года уже стояли великие потрясения.
25 декабря 1916 года – через девять дней после того, как во дворце его зятя князя Юсупова был убит Григорий Распутин – великий князь Александр Михайлович направил племяннику, императору Николаю, длинное письмо, в конце которого писал: «Как это ни странно, но мы являемся свидетелями того, как само правительство поощряет революцию… Преступные действия, равнодушие к страданиям народа и беспрестанная ложь вызовут народное возмущение. Я не знаю, послушаешься ли ты моего совета, или же нет, но я хочу, чтобы ты понял, что грядущая революция 1917 года явится прямым продуктом усилий твоего правительства…».
Царя предупреждали об угрозе революции и остальные «Михайловичи» – великие князья Георгий Михайлович и Михаил Михайлович…
Как об стенку горох!
Тем временем Америка (и, к слову, Япония), пользуясь случаем, пока европейские колониальные державы дубасили друг друга, укрепляла своё присутствие по всему миру.
А вот Францию и Германию война обобрала донельзя…
Англия тоже была на грани срыва в революцию. 24 апреля 1916 года в Дублине началось восстание ирландцев, подавленное Лондоном зверски: артиллерия смела огнём полгорода, сдавшихся расстреливали без следствия и суда сотнями. Выступление в Ирландии было более националистическим, чем классовым, однако внутриполитическую ситуацию оно революционизировало, конечно, во всех смыслах – не только в политическом, но и в социальном.
ОДНАКО в целом всё шло как по нотам… Английский флот установил прочную «голодную блокаду» Германии, а единственным мало-мальски равноценным ответом для немцев была неограниченная подводная война, прерывающая морское снабжение Англии.
Германские подводники имели к тому времени и лучшие в мире лодки, и самый большой боевой опыт. К середине 1916 года они располагали 134 подводными лодками, количество потопленных судов исчислялось многими сотнями, а общий потопленный тоннаж составил около миллиона тонн.
К концу 1916 года потери союзников на море приблизились к критическим: в период с октября по декабрь 1916 года были потеряны суда общим водоизмещением полмиллиона тонн, а в 1917 году только за май было потоплен тоннаж свыше 540 тысяч тонн.
Перед Англией замаячила угроза поражения…
Препятствием для немцев могла стать позиция формально нейтральных Соединённых Штатов, и, хотя официальная реакция США на германские планы неограниченной подводной войны отсутствовала, германский посол в Вашингтоне граф Бернсторф сообщал в Берлин, что объявление беспощадной подводной войны автоматически вовлекает США в мировой конфликт.
Берлин и верил, и не верил. Ведь, избрав выдвигавшего «пацифистскую» программу Вильсона президентом, рядовой американец показал, что воевать он не склонен. Учитывал Берлин и то, что в Америке жили миллионы граждан немецкого происхождения, связи с Фатерляндом не оборвавшие.
Помнил вроде бы об этом и Вильсон. С другой стороны, к 1917 году Германия получила кредитов от «нейтральных» Штатов на 20 миллионов долларов, а страны Антанты – на 2 миллиарда, то есть в сто раз больше! Такой «нейтралитет» не мог не настораживать.
Одного этого соотношения кредитов – 1:100 в пользу Антанты – было достаточно для обоснованного недоверия Германии к Америке. Недавно немцы разумно отвергли лукавое американское предложение о «посредничестве», и сейчас тоже приходилось десять раз подумать, прежде чем идти на такую решительную меру, как эскалация подводной войны, косвенно затрагивающая и Соединённые Штаты…
Казалось, чаши весов застыли в пусть и неустойчивом, но – равновесии. И тут «вдруг» произошёл некий казус…
6 января 1917 года Ассоциация торговли и промышленности в Берлине устроила обед в честь посла Соединённых Штатов Джемса Джерарда. Звучали речи о традиционной дружбе Америки и Германии, приветствовали друг друга Джерард и статс-секретарь Циммерман, лобызались штатовские атташе и германские министры.
Посол Джерард был сама любезность и благодушие…
Жест (безусловно, заранее взаимно согласованный, ибо такие «обеды» экспромтом не даются) был задуман немцами широко и с очевидным намёком. Все знали, что Джерард – лишь передатчик воли и настроений Вильсона. Далеко не все, но те, кому надо, знали и то, насколько капитал США уже внедрился в Германию. Поэтому «банкет Джерарда» был расценён германским общественным мнением однозначно: Штаты дают понять, что в войну с Рейхом они ввязываться не намерены.
И 31 января 1917 года Циммерман в здании германского Аусамта (МИДа) вручил недавнему собутыльнику Джерарду ноту, извещавшую о начале Германией неограниченной подводной войны с 1 февраля.
А 3 февраля Вильсон объявил в конгрессе о… разрыве дипломатических отношений с Германией.
Провокация Джерарда сработала, а Германия опять оказалась в положении стороны, инициирующей отрицательное развитие событий.
Существует мнение, что, мол, «банкет Джерарда» и «запустил механизм катастрофы». Однако не будем наивными: этот банкет во время войны повлиял на общий ход дел так же, как перед войной сараевские выстрелы. Это был видимый, публичный повод. А основную диверсию против своего германского якобы собрата Капитал Америки провёл, конечно, в кулуарах.
И не в один день.
Кроме «банкета Джерарда», вторым «вашингтонским выстрелом» стало обнародование Вильсоном 28 февраля 1917 года так называемой «депеши Циммермана».
Кутерьма вокруг этой шифрованной телеграммы (точнее, каблограммы, потому что она шла по трансатлантическому кабелю) выглядит странно и тёмно. Не сказать об этой депеше нельзя: эпизод считается классическим, но вот объяснить его…
Получилось так… В январе 1917 года германский посол в США граф Бернсторф через полковника Хауза добился у Вильсона разрешения пользоваться для сношений с Берлином телеграфным шифром, неизвестным правительству США. Мотив – необходимость оперативного обмена мнениями о поисках путей мира.
Разрешение было дано, и 19 января Циммерман послал из Берлина транзитом через Вашингтон шифрованную этим шифром депешу германскому посланнику в Мексике Экгардту.
Однако ещё в Лондоне эту оглушительно провокационную депешу расшифровали английские контрразведчики. И англичане через американского посла У. Х. Пейджа передали её Вильсону явно в расчёте на то, что содержание такого документа будет очень кстати для всех, ведущих Америку к вступлению в войну.
В депеше Экгардту предписывалось выяснить у президента Мексики дона Венустиано Каррансы готовность мексиканцев к войне со Штатами, если те объявят войну Германии. Мексике обещали финансовую поддержку и соблазняли её перспективой вернуть себе Техас, Аризону и Нью-Мексико.
Внешне всё выглядело феноменально нелепо. Мексиканской Моське предлагалось победить американского республиканского Слона с демократическим Ослом в придачу. Однако не всё было просто, Мексика тогда бурлила. В 1910 году там началось мощное крестьянское движение Франсиско Панчи Вильи и Эмилиано Сапаты против ставленника Америки и Англии диктатора Диаса.
В 1911 году Диас сбежал из страны, и его сменил либерал Мадеро. Но даже он американцам не подходил, и в 1913 году опять-таки проамериканский генерал Уэрта сверг Мадеро, убив его.
Сапата и Вилья поднажали и в конце 1914 года заняли столицу Мехико. Хунта Уэрты рухнула, и США перешли к прямой интервенции. Впрочем, уже в апреле 1914 года в мексиканском порту Веракрус высаживался американский десант, остававшийся там до октября.
Президентом Мексики стал тем временем опытный политик, крупный помещик Карранса. Он разгромил Вилью, но выступил против империалистической политики США и обещал провести земельную реформу – ход сильный.
В марте 1916 года части американской армии под командованием Першинга перешли мексиканскую границу, но лёгкой прогулки у янки не получилось. Правительственные войска Каррансы и партизанские армии Вильи и Сапаты, временно забыв гражданские распри, объединились и Першинга из страны вышвырнули.
Увы, мексиканцы ещё круче воевали друг с другом. Как вспоминал знаменитый художник Давид Альфаро Сикейрос, воевавший на стороне Каррансы, офицер-карранклан (сторонник Каррансы), взяв в плен своего бывшего однокашника-вильиста, ставил его к стенке… Трещали пулемётные очереди, горячились кони, метались в горячке чёрной оспы и жарких боев люди…
Повернуть эту плохо управляемую и легко возбуждавшуюся массу против американцев-«гринго» было делом непростым. Но попытаться хотя бы оценить вероятность этого было для Германии делом соблазнительным.
Исключить угрозу вступления США в войну на стороне Антанты было, в принципе, нельзя. Такой вариант давно был реален для любого приличного аналитика. Мексиканцы же способны были отвлечь янки на какое-то время тогда, когда фактор времени для Германии становился решающим.
При всем при том депеша Циммермана была, конечно, актом крайне авантюрным. Одна опасность утечки информации через ненадёжную мексиканскую сторону перевешивала все возможные (а скорее всего, невозможные) выгоды.
Огласка же депеши могла стать (и стала) отличным поводом «разогреть» рядового американца до воинственной кондиции. Техас – это тебе не Эльзас-Лотарингия. Так и получилось, фактор «телеграммы Циммермана» был использован Вильсоном максимально.
При этом системно он оказался схож с «фактором Гаврилы Принципа». Выстрел в Сараево был тщательно подготовлен сразу с нескольких сторон и в нужное время. Но и депеша Циммермана пришлась очень кстати…
Пятидесятивосьмилетний Артур Циммерман был хотя и «карьерным» дипломатом, пройдя все стадии консульской службы, но дипломатом он был для Рейха нетипичным. В Аусамт пришёл не из аристократической, а из буржуазной среды, после войны полностью сошёл с политической арены, хотя жил долго, умер в 1940 году. Так что и тут мы имеем пример судьбы странной, двойственной, в которой можно легко подозревать скрытые от посторонних глаз мотивы и поступки…
После публикации злосчастной телеграммы агентством «Ассошиэйтед Пресс» американские пацифисты объявили её провокацией англичан. Чтобы не раскрывать немцам умение англичан дешифровывать германский дипломатический код, технология перехвата обнародована не была, а директор английской морской разведки сэр Реджинальд Холл провёл хитроумную операцию прикрытия подлинного источника информации.
Все эти обстоятельства позволяли Германии от конфузной депеши откреститься и вслед за пацифистами Америки объявить её провокацией. Однако 3 марта 1917 года её подлинность была подтверждена на пресс-конференции самим Циммерманом. Шаг, ещё более непонятный, чем отправка депеши подобного содержания. Ведь сколько мы имеем примеров вранья на высшем государственном уровне в ситуациях менее критических и по поводам менее значительным…
Остаётся лишь гадать, по чьему-то недосмотру или по чьей-то злой воле была состряпана эта провокация с точной адресацией и точным учётом того, чем можно окончательно раздражить общественное мнение Америки?
Во всяком случае, пришлась депеша Циммермана очень, повторяю, ко времени. От США, как от страны нейтральной и от Европы далёкой, народы Европы ожидали миротворческого посредничества. Но дядя Сэм отводил себе роль решающей военной фигуры на решающем, финальном этапе войны. И нужен был окончательный повод для того, чтобы прекратить разыгрывать роль арбитра и превратиться в прямого участника «игры». Депеша Циммермана таким поводом и стала.
Я уже приводил это мнение и даже вынес его как эпиграф к книге, однако напомню его ещё раз, оно того стоит! В конце XVIII века опытнейший политикан и дипломат Шарль-Морис Талейран после вынужденного пребывания в Америке – во Франции он мог тогда и на гильотину угодить – прозорливо предупредил Старый Свет:
«На Америку Европа всегда должна смотреть открытыми глазами и не давать никакого предлога для обвинений или репрессий. Америка усиливается с каждым днём. Она превратится в огромную силу, и придёт момент, когда перед лицом Европы, сообщение с которой станет более лёгким в результате новых открытий, она пожелает сказать своё слово в отношении наших дел и наложить на них свою руку. Политическая осторожность потребует тогда от правительств старого континента скрупулёзного наблюдения за тем, чтобы не представилось никакого предлога для такого вмешательства. В тот день, когда Америка придёт в Европу, мир и безопасность будут из неё надолго изгнаны».
Теперь, в 1917 году от Рождества Христова, через более чем сто лет после пророчества Талейрана, этот злосчастный для Европы день наступал…
Миссии Хауза… Затем «Лузитания»… Затем «банкет Джорджа»… Наконец, «депеша Циммермана»…
Теперь США могли брать дело войны непосредственно в свои руки. Да было и пора… Подводная война уже угрожала голодом Англии, а тоннаж судов, потопленных с момента её объявления, стремительно рос и рос…
Америке приходилось спешить.
Второго апреля Вильсон обратился к Конгрессу с просьбой санкционировать объявление войны Германии. Шестого апреля война была объявлена.
Одновременно появлялась возможность более решительно вмешаться в русские дела…
В РОССИЮ уже пришёл Февраль 1917-го… Значит, в Россию уже пришла революция. Её буржуазный характер вполне устраивал и Антанту, и США. И не просто устраивал – Февральский переворот прямо готовили англичане, но, судя по всему, его готовили также и в Америке.
Одна деталь позволяет предположить, что именно Америка и инициировала Февральский переворот даже в первую голову.
Здесь имелся один тонкий момент… Союзником Англии и Франции была царская Россия. То, что она являлась самодержавной монархией, было бы ещё полбеды, но закавыка заключалась в том, что в Америке уже не один год вовсю муссировался «еврейский вопрос» в его российском аспекте… На языке у всех газетчиков и политиков постоянно были напоминания о еврейских погромах, за которые-де ответственен проклятый царизм. Америка договоры с Россией расторгала из-за этих самых погромов!
Символом Демократической партии США с 80-х годов XIX века был осёл, Республиканской партии – слон… И впрягаться в одну военную упряжку с царским «погромным чудовищем» этим Ослу со Слоном было невозможно никак…
Поэтому не будет такой уж натяжкой предположить, что свержение самодержавия было прямо заказано Антанте Америкой, для того чтобы устранить политически неудобное препятствие для непосредственного юридического включения Соединённых Штатов в войну в Европе.
Так или иначе, американский Апрель 1917 года оказался в системном отношении тесно связан с петроградским Февралём 1917 года: первый политически вряд ли был возможен без второго.
Однако дальше русская революция пошла не по расчётам Америки и Антанты, и ход её нравился американцам и англо-французам всё менее.
В конце 1916 года был убит Распутин, в феврале 1917 года Николай II отрёкся. Отрёкся не под дулом нагана матроса Железняка, а после опроса собственных командующих фронтами и флотами.
Жёстко против отречения высказался только Хан Нахичеванский, остальные сказали: «Уходи!». Вот почему последний дворцовый комендант Николая генерал Воейков назвал основными виновниками падения самодержавия именно эту компанию во главе с бывшим главнокомандующим, дядей царя, великим князем Николаем Николаевичем.
Как уже сказано, были они скорее не виновниками, а исполнителями падения царя, но самого факта это не меняло: Николай более не был «хозяином земли Русской»… При этом отречения царя требовали и кадет Милюков, и помещик Родзянко, и монархист Шульгин…
Поезд генерал-адъютанта Иванова, которого царь направил на усмирение Петрограда, застопорил в пути не красногвардеец, а железнодорожный штатский генерал, кадет Ломоносов. Потом, впрочем, «думец» Шульгин запустил в оборот легенду о разобранных-де путях под Гатчиной, но если их кто-то и разбирал, то по указанию того же Ломоносова или какого-то другого железнодорожного штатского генерала…
И я не вижу лучшего способа дать краткую оценку Февралю, чем привести слова Ленина: «Весь ход событий февральско-мартовской революции показывает ясно, что английское и французское посольство с их агентами и «связями»… организовали заговор для смещения Николая Романова». Чуть позднее я приведу эту ленинскую оценку в развёрнутом виде…
А вот уже не цитата, а факты…
Мелкие, так сказать, «капли» исторической истины, по которым узнаётся вкус всей эпохи… Английский посол Бьюкенен носил неизменный значок со свастикой. И свастика же была на банкнотах Временного правительства, возникшего в результате Февральского переворота. На пятитысячной купюре она была повторена три раза!
Вряд ли это было простым совпадением.
Ещё за год до революции полковник Генштаба Энгельгардт – кадетский член Военной комиссии Государственной Думы – честно признавался: «Распутинская и сухомлиновская клики сильны…». И тут же прибавлял: «Но мы с ними справимся». – «Каким способом? – интересовались собеседники». – «Да, пожалуй, придётся революционным. Только как бы «слева» не захлестнуло…».
«Слева» и захлёстывало. Такой вариант не устраивал ни Антанту, ни Америку. И общую ситуацию хорошо описывал Манифест состоявшегося в августе 1917 года VI съезда ленинской РСДРП(б):
«Американские миллиардеры, наполнившие свои погреба золотом, перечеканенным из крови умирающих на полях опустошённой Европы, присоединили своё оружие, свои финансы, свою контрразведку и своих дипломатов для того, чтобы не только разгромить своих немецких коллег по международному грабежу, но и затянуть потуже петлю на шее русской революции».
Как известно, первое Штатам удалось, второе – нет. Но это не значит, что Штаты, как и российский Капитал, не старались. Так, 6 августа 1917 года крупнейший предприниматель, заводчик Рябушинский, откровенно огласил свою программу: «Костлявая рука голода и народной нищеты схватят за горло друзей народа, членов разных комитетов и советов».
Капиталисты России саботировали производство. В мае 1917 года было закрыто 108 заводов. Летом простаивало уже 40 % металлургической промышленности и 20 % текстильной.
Пришёл октябрь 1917 года с ленинской Октябрьской революцией. Ещё в феврале этого года большевики не были ведущей партией масс. Формально они не были ей и после Октябрьской революции: на выборах в Учредительное Собрание (кстати, через неделю после Октября) большевики получили по стране лишь 25 % голосов, а партия эсеров – более половины.
Однако Ленин был прав, утверждая, что страна доверяет именно большевикам, потому что в течение 1917 года только они быстро набирали влияние в массах, а остальные партии так же быстро его теряли. По стране большевики получили 25 %, а в столице, в Петрограде, где Ленин имел возможность наиболее отчётливо довести до народа свою позицию и где народная масса была наиболее сознательной, большевики получили на выборах в «Учредилку» 50 % – шесть мест из двенадцати!
Большевизм отражал устремления трудящейся массы. Вот почему Ленин смог завоевать её умы и сердца и победить в жестокой внутренней борьбе.
НАЧАЛОСЬ, правда, с поражений. Старая русская армия развалилась, новой пока не было. В Брест-Литовске Россия и Германия подписали сепаратный мирный договор.
Троцкий его подписание вначале саботировал.
Бухарин был резко против мира.
И тот, и тот, особенно первый, откровенно сыграли здесь на руку Антанте и США. Отказ Троцкого от немедленного мира провоцировал втягивание Германии в антисоветскую интервенцию, и этим Лев Давидович оттягивал немецкие войска с Западного фронта на Восточный.
Деталь, надо сказать, занятная, к тому же если знать, что английский дипломатический агент и разведчик Брюс Локкарт тоже стремился сорвать ратификацию Брестского мира и действовал в Петрограде в этом направлении весьма активно.
В дни накануне ратификации Ленин писал: «И тяжкое же ремесло человека, которому приходится парить в баньке чесоточных». Имелись в виду те, кому Ленин ставил диагноз: «чесотка громких фраз»…
«Перманентно революционный» Троцкий идеально подходил под такой диагноз. Но опять-таки только ли в р-р-еволюционности было дело или играли свою роль более тонкие и менее «романтические» комбинации?
Ввиду опасности германского наступления на Петроград дипломатический корпус был эвакуирован в Вологду, и Ленин в разговорах с Локкартом и американским представителем Робинсом сообщал им, что Советская Россия, если Антанта окажет нам военную помощь, готова продолжать войну в случае продолжения германской агрессии.
Однако сам же Ленин был уверен, что английское правительство этого ни за что не сделает. И Ленин был прав: союзники оказали помощь, но не русской революции, а русской контрреволюции.
Ленин же, сразу обозвав договор «похабным миром», настоял на его заключении и ратификации под угрозой выхода из ЦК. Ленина поддержал и Сталин. А буржуазные газеты опять подняли старую тему о «пломбированном вагоне»…
Не можем обойти её и мы, уважаемый читатель.
Подробнейшим образом этот сюжет я рассмотрел в своей книге о Ленине «Ленин: Спаситель и Творец», и там он занял целых три главы, а здесь придётся сказать о том же кратко…
«Историк» Юрий Фельштинский в редакторском предисловии 1995 года к материалам эмигранта Николаевского написал: «Сделав ставку на революцию в России, германское правительство в критические для Временного правительства дни и недели поддержало ленинскую группу, помогло ей проехать через Германию и Швецию… Как и германское правительство, ленинская группа была заинтересована в поражении России».
Здесь всё не так… Ставку на революцию в России сделали Америка и Антанта, и это они вдохновляли на революцию, замышляемую как верхушечный переворот, российские буржуазные круги.
Через Швецию Ленину помогли проехать швейцарские и шведские социал-демократы.
Ленин вернулся в Россию не в «критические дни», а в разгар «медового месяца» Временного правительства с российским обществом.
И Ленин был заинтересован в поражении не России, а помещичье-капиталистической власти, справедливо считая такое поражение условием перехода власти к представителям народа.
Наконец, ни в каких отношениях с имперским кайзеровским правительством Ленин не был. Это позднее, в ноябре 1918 года, он поручал наркому иностранных дел РСФСР Чичерину предложить революционному германскому правительству помощь России для ведения Германией народной войны против вторжения иностранного империализма. Но переговоры по прямому проводу с лидером немецких социал-демократов, членом Совета народных уполномоченных Гуго Гаазе, ни к чему не привели.
Весной 1917-го года до всего этого было ещё далеко. Ленин приехал в Петроград 16 апреля 1917 года из Швейцарии действительно транзитом через Германию и Швецию. Но такой маршрут был задан ему и его товарищам… англичанами.
Вот как это вышло…
Февральская революция объявила всеобщую политическую амнистию. Теперь эмигранты могли вернуться домой без того, чтобы тут же угодить в царскую тюрьму. Но Англия не пропускала тех революционеров, которые выступали против войны. Поэтому путь Ленину из Швейцарии через Францию и Англию на Швецию и дальше был закрыт во имя торжества «английской демократии» над «прусским милитаризмом». При проезде Ленина через Англию его бы просто арестовали, и это – не простое предположение. Англичане так тогда и поступили с некоторыми российскими политэмигрантами.
Собственно, Ленин вначале предпринял всё же попытку договориться с Англией о проезде через её территорию на тех же условиях, на которых он позднее проехал через Германию. Предполагалось, что руководителем поездки, сопровождающим ленинскую группу при проезде через Англию, будет швейцарский левый социал-демократ Фриц Платтен.
Англичане не согласились.
Не забудем, что Золотой Интернационал уже обеспечил подключение Соединённых Штатов к финальной стадии войны, и преждевременное её прекращение было для вильсонов, ллойд джорджей, клемансо, черчиллей и барухов просто недопустимо.
Отношение же германского правительства к проезду русских революционеров, выступающих против войны, было прямо противоположным английскому. Как могли немцы в апреле 1917 года отказать в возвращении на родину тем, кто обличал мировую бойню, если ещё в декабре 1916 года Германия была готова немедленно приступить к мирным переговорам?
Имперские министры не настолько хорошо разбирались во взглядах лидера большевиков, чтобы понимать, что они, представители истощаемой войной Германии, хотели мира во имя спасения германского империализма, а Ленин призывал к миру во имя уничтожения любого империализма, в том числе и германского.
Всю пикантность ситуации при проезде транзитом через Германию Ленин прекрасно понимал, но иного пути добраться до бурлившей России не было. Поэтому он настоял на праве экстерриториальности, то есть проезде без контроля паспортов и багажа и недопущении в вагон кого бы то ни было из чиновников. Отсюда и пошёл ездить «пломбированный вагон» по страницам петроградских газет…
Переговоры с немцами вёл всё тот же лидер швейцарских левых социал-демократов Фриц Платтен. Он же сопровождал Ленина при проезде через Германию, Швецию и Финляндию.
Российская буржуазия сбросила царя, чтобы продолжать войну. И вдруг приезжает энергичный человек с лозунгом: «Никаких уступок «революционному» оборончеству! Да здравствует социальная революция!».
Как ослабить его влияние? Ну, конечно, сообщить, что это приехал «немецкий шпион».
Что и было сделано…
ОДНАКО для «германского агента», якобы получившего «миллионы золотых марок» от «германского генштаба», Ленин повёл себя по приезде в Россию странно. Во второй половине апреля 1917 года в Петроград приехал известный датский социал-демократ Фредерик Боргбьерг, связанный с немецким правым социал-демократом Шейдеманом, который через полтора года войдет в последнее имперское правительство Макса Баденского.
Боргбьерг от имени Объединённого комитета рабочих партий Дании, Норвегии и Швеции предложил социалистическим партиям России принять участие в конференции по вопросу о заключении мира. Созвать её предлагалось в Стокгольме в мае 1917 года.
6 мая, на заседании Исполкома Петроградского Совета, где большинство было тогда у меньшевиков и эсеров, Боргбьерг откровенно сказал: «Германское правительство согласится на те условия мира, которые германская социал-демократия предложит на социалистической конференции…»
Шито тут всё было, конечно, белыми нитками! Ясно было, что «условия мира германской социал-демократии» от первого до последнего пункта напишут германский генштаб и канцлер Бетман-Гельвег. Так что один-то агент германского генштаба – без кавычек – в мае 1917 года по Петрограду разгуливал. Это был датчанин Боргбьерг.
Как же «помог» ему в этом деле Ленин?
А вот как…
8 мая Исполком Петросовета заслушал мнения партийных групп. За поездку в Стокгольм высказались трудовики, бундовцы и меньшевики. Большевики же – по требованию Ленина – объявили участие в такой «мирной» затее полной изменой интернационализму.
Апрельская конференция большевиков, проходившая с 7 по 12 мая 1917 года, разоблачила Боргбьерга как… агента германского империализма. Ленин, выступая на ней 8 мая, сказал:
– Я не могу согласиться с товарищем Ногиным. За всей этой комедией якобы социалистического съезда кроется самый реальный политический шаг германского империализма. Тут не может быть и тени сомнения, что это предложение немецкого правительства, которое не делает таких шагов прямо и которому нужны услуги датских Плехановых, потому что на такие услуги немецкие агенты не годятся. Положение Германии самое отчаянное, вести теперь эту войну – дело безнадёжное. Вот почему немцы говорят, что готовы отдать почти всю добычу, ибо они всё-таки стремятся при этом урвать кое-что…
Зал слушал внимательно, хотя не все лица выражали одобрение и понимание. Вроде бы речь о мире, а Ленин – против. Ленин же продолжал:
– Несомненно, что когда английские и французские социал-шовинисты сказали, что они не идут на конференцию, они уже всё знали, они пошли в своё министерство иностранных дел, и им там сказали: мы не хотим, чтобы вы туда шли… Вот почему, товарищи, я думаю, что нам эту комедию надо разоблачать. Все эти съезды не что иное, как комедии, прикрывающие сделки за спиной народных масс…
Вот тебе и «пломбированный вагон»!
Вот тебе и «немецкий шпион»!
А ведь как удобно было бы укрыться за спиной Боргбьерга действительному агенту немцев…
Впоследствии отставные «социалистические» политики Февраля об истории с Боргбьергом вспоминать не любили, а если и вспоминали, то с явным намерением затемнить этот неприглядный для них эпизод.
Владимир Бенедиктович Станкевич (точнее, Владас Станка), приват-доцент кафедры уголовного права Петербургского университета и лидер фракции трудовиков («энэсов» – «народных социалистов»), покинувший Россию в 1919 году и с 1949 года живший в США, написал о Боргбьерге следующее: «Подлинное же мнение большинства германской социал-демократии привез представитель датских социалистов Боргбьерг. Он появился как-то таинственно, произнёс небольшую (?! – С. К.) речь с явными недомолвками, потом на неделю куда-то стушевался. Потом появился опять и заявил, что может приблизительно изложить мнение германских социалистов. Но это мнение отнюдь не произвело впечатления ответного рукопожатия, а скорее, попытки спекульнуть на русской революции».
В общем, по Станкевичу выходило, что приезжала, мол, какая-то мелкая подозрительная «шушера», которую никто (и особенно «трудовики» во главе со Станкевичем-Станкой) всерьёз не воспринял. А ведь пятидесятилетний Боргбьерг к тому времени был уже двадцать лет депутатом датского парламента, главным редактором центрального органа партии – газеты «Социал-демократ». К Октябрю он отнёсся враждебно, а в двадцатые и тридцатые годы занимал в королевском правительстве Дании посты министра социального обеспечения, а потом – образования.
Поэтому тот же Станкевич говорил в 1917 году с Боргбьергом «без дураков», прекрасно представляя себе немалые фактические полномочия датчанина.
АНГЛИЙСКИЕ, французские и бельгийские «социалисты большинства» от предложения Боргбьерга отказались. Отказались, как и Ленин, но не по тем же причинам, что и Ленин! Полностью подчинившись «работодателям», они напропалую сотрудничали с правительствами, а те, естественно, желали довести войну до полной победы над немцами. Ведь Соединённые Штаты Америки уже вламывались в Европу и были отлично подготовлены для того, чтобы эту победу быстро обеспечить…
Не поддержали германскую (а не датскую, скажем прямо) идею и немецкие левые социал-демократы Роза Люксембург и Карл Либкнехт, сидевшие тогда в тюрьме. Итак, кайзеровская Германия, как и царская Россия, была обречена и «справа», и «слева». Собственно, они были обречены уже три года назад. Вильгельм это предвидел, Николай, несмотря на прямые предостережения Дурново, нет.
Возвращаясь к теме обречённости царизма за счёт усилий его же союзников, сообщу, что ещё при царе, в январе 1917 года, в русской столице состоялась межсоюзническая конференция. Были там англичане, французы, итальянцы… А за год до этого, в начале 1916 года, в Петрограде во главе английской военно-разведывательной миссии с особыми полномочиями появился полковник «Интеллидженс сервис» Самуэль Хор – уже тогда член палаты общин… Позднее Хор стал министром иностранных дел и в английской политике след оставил значительный.
К Хору прислушивался английский посол Бьюкенен. Хор, освоивший русский язык, был хорошо принят в Центральном Военно-промышленном комитете (ВПК) – «штабе» деловых людей. Хор был хорош и с кадетами, с англофилом профессором Милюковым. К слову, Самуэль Хор был соучеником по Кэмбриджу князя Феликса Юсупова – одного из убийц Распутина.
Ситуацию Хор оценивал весьма трезво и понимал, что самодержавие само ведёт себя к краху. Но и в Государственную Думу, как «конституционную» замену царю, он верил не очень-то. Хор верил в решительных людей…
Так вот, полковник Хор обозвал январскую конференцию «Ноевым ковчегом». Он считал: «Ни народ, ни правительство, ни император не хотели приезда союзной миссии… этой большой компании политиканов, военных и экспертов… Это было назойливостью в час испытаний их Родины»…
Конечно, это было и назойливостью, но прежде всего это было подготовкой вполне определённых событий. Английскую делегацию возглавлял уже известный нам лорд Альфред Мильнер, и вот как оценил суть его миссии ирландский политик Гинелл: «Наши лидеры… послали лорда Мильнера в Петроград, чтобы подготовить революцию, которая уничтожила самодержавие в стране-союзнице». Гинелл был тогда в гневе от жестокой расправы Лондона с Ирландским национальным восстанием, поэтому и разоткровенничался, и верить ему мы тут просто обязаны.
К тому же всё достаточно прозрачно даже с точки зрения хронологии и последовательности происходившего. Как верно подметила в своё время советская исследовательница И. В. Алексеева, в начале февраля 1917 года делегаты союзнической конференции покинули Петроград, и «ещё не успели высохнуть чернила на их оптимистических рапортах, как в России вспыхнула революция».
Вот именно, что «вспыхнула»…
Ленин в реальном масштабе времени, ещё находясь в Швейцарии и имея возможность следить за ситуацией лишь по сообщениям газет, понимал всё точно. Ранее я приводил очень усечённую его оценку, а сейчас дам её полностью:
«…Прямо лакействующие перед буржуазией или просто бесхарактерные люди, которые кричали и вопили против «пораженчества», поставлены теперь перед фактом исторической связи поражения самой отсталой монархии и начала революционного пожара.
Но если поражения в начале войны играли роль отрицательного фактора, то связь англо-французского финансового капитала, англо-французского империализма с октябристско-кадетским капиталом России является фактором, ускорившим этот кризис путём прямо-таки организации заговора против Николая Романова.
Эту сторону дела, чрезвычайно важную, замалчивает по понятным причинам англо-французская пресса и злорадно подчёркивает немецкая. Мы, марксисты, должны трезво смотреть правде в глаза, не смущаясь ни ложью, казённой, слащаво-дипломатической ложью первой воюющей группы империалистов (Антанты. – С. К.), ни подмигиванием и хихиканием их финансовых и военных конкурентов другой воюющей группы (Германии и Австро-Венгрии. – С. К.). Весь ход событий февральско-мартовской революции показывает ясно, что английское и французское посольства с их агентами и «связями», давно делавшие самые отчаянные усилия, чтобы помешать сепаратному миру Николая Второго с Вильгельмом II, непосредственно организовали заговор вместе с октябристами (члены праволиберальной партии «Союз 17 октября» в честь царского Манифеста от 17.10.1905. – С. К.) и кадетами (партия крупной буржуазии. – С. К.), вместе с частью генералитета и офицерского состава армии и петербургского гарнизона особенно для смещения Николая Романова. Англо-французский империалистический капитал, в интересах продолжения империалистической бойни, ковал дворцовые интриги, подстрекал и обнадёживал Гучковых и Милюковых»…
Ясно, внятно и по существу!
Не так ли?
Хор и Мильнер приехали в Россию не в «запломбированном» вагоне, «чистая» российская публика встречала их лояльно, в отличие от того, как она встретила Ленина. Однако как раз англичане действовали в России прямо противоположно интересам России… При этом Хор, Бьюкенен, кадеты, Мильнер, Милюков, ВПК и многое другое было частицами одной и той же политической «мозаики».
Взглянем на ещё один её элемент… Имея в виду работу английских разведчиков в России в 1917 году, не стоит упускать из виду такой малоизвестный факт, как причастность к событиям известного английского писателя Уильяма Сомерсета Моэма, автора «Бремени страстей человеческих»…
После начала Первой мировой войны Моэм работал в разведке, год был в Швейцарии, а потом его направили в Россию с секретной антибольшевистской миссией. И в 1938 году, в книге «Подводя итоги», он признавался: «Я не прошу мне верить, что, если бы меня послали в Россию на полгода раньше, я бы, может быть, имел шансы добиться успеха. Через три месяца после моего приезда в Петроград грянул гром, и все мои планы пошли прахом».
Под «громом» Моэм имел в виду гром выстрела крейсера «Аврора», возвестившего о рождении новой России. Русский царизм ушёл в историческое небытие по воле мировой Элиты и под давлением русской элиты, а русскую элиту сметала стихия народного возмущения.
ГОВОРЯ о дооктябрьской деятельности англосаксов по установлению контроля над Россией, надо обязательно помнить и об американской миссии Элиху Рута, появившейся у нас летом 1917 года. Эту миссию называют «военной», хотя в состав особой миссии в Россию входили представители не только военного и военно-морского ведомств, но и бизнесмены и даже профсоюзный деятель – социалист-ренегат Эдвард Рассел.
Значение миссии Рута было подчёркнуто тем, что её глава – при живом после США в России Фрэнсисе – имел ранг чрезвычайного посла, а восемь членов миссии – ранги чрезвычайных посланников.
Опытнейший политикан, Рут в 1908 году в качестве государственного секретаря США заключил с Японией «Соглашение Рута-Такахиры». Любовью к России он, надо сказать, не отличался, что, собственно, для элиты США было нормой… В 1917 году Руту было 72 года (прожил он девяносто два), и именно он был удостоен Золотой Элитой чести провести инспекцию России на предмет её готовности продолжать войну. Опыта у Рута хватало, он зубы на внешней политике проел и сам называл себя «закалённым старым служакой».
О миссии Рута, как и о миссии Сэмюеля Хора, о миссии лорда Мильнера, у нас знают мало. И до удивления мало внимания им уделили историки. А ведь эти миссии – одни из «ключей» к пониманию как истории Первой мировой войны, так и вообще новейшей мировой истории. Тем более что миссия Элиху Рута была не просто дотошной инспекцией, а знаменовала собой новый этап мировой войны.
Америка прямо брала верховное руководство войной на себя как залог своего будущего верховного руководства миром после войны. И Элиху Рут приехал для того, чтобы оценить российскую ситуацию, а также сообщить, что роль главного кредитора России переходит от Англии к США.
Не последней задачей Рута была и подготовка таких запасных вариантов российской власти, которые были бы удобными для США… Например, диктатура того же генерала Корнилова… Надо было обсудить пути установления «удобной» власти, обсудить кандидатуры доверенных лиц Антанты и США в этой власти.
Американская журналистка Бесси Битти многое увидела в русской революции во время русской революции и написала об увиденном знаменитую книгу «Красное сердце России». Написала она там и о миссии Рута, которую Битти наблюдала с первых же минут прибытия миссии: Бесси была среди встречающих бывший царский поезд, на котором приехал в Питер Рут и который американка видела в последний раз тогда, когда на этом поезде царскую семью увозили в ссылку.
Миссию и принимали по-царски, и поселили по-царски – в Зимнем дворце, где каждое утро Битти и другие иностранные корреспонденты виделись с Рутом на пресс-конференциях. Удивительные это были встречи, потому что на них Рут и репортёры поменялись местами: Рут молчал, а журналисты рассказывал ему о том, что удалось им узнать. Но основную информацию Рут получал, конечно же, не от них.
«Время от времени, – сообщает Битти, – из Петрограда выезжали специальные миссии, чтобы на месте выяснить некоторые детали сложной ситуации. Армейские специалисты отправились на фронт, морские изучали причины неповиновения Черноморского флота, банкиры взялись за изучение степени истощённости русской казны, а верующие поехали в Москву, чтобы ознакомиться с будущим положением русской церкви»».
Миссия Рута прибыла во Владивосток 3 июня 1917 года, до Петрограда добралась 13 июня и отбыла обратно 9 июля. Между прочим, Рута познакомили и с адмиралом Колчаком, за которым специально ездил в Севастополь контр-адмирал Джеймс Гарольд Гленнон, и будущий «диктатор Сибири» «закалённому старому служаке» понравился.
Хуже было с русской армией, которую инспектировала военная группа генерал-майора Х. Скотта: 1 июля 1917 года армия начала своё последнее и неудачное наступление в Первой мировой войне.
Однако это Штаты не обескуражило. Сбрасывать Россию как антигерманскую силу со счетов не хотелось, а выход России из войны грозил срывом многих планов США! И посол Френсис, и сам Рут верили в то, что Россия как «пушечное мясо» для Запада не потеряна. Тем более что «керенская» Россия была готова служить взахлёб именно Америке.
Штаты уже прикидывали, как ввозить в Россию военное снаряжение и как вывозить из России то, чем она будет за это снаряжение расплачиваться. Американская миссия железнодорожных экспертов во главе со Стивенсом оценивала «провозоспособность» Сибирской железной дороги, и Временное правительство тут же придало Стивенсу статус советника Министерства путей сообщения.
В США формировался специальный «железнодорожный корпус» для управления русскими дорогами, в 1918 году, с началом сибирской диктатуры Колчака, он-то Транссиб под свой контроль и взял.
Итогом миссии Рута стал «План американской деятельности по сохранению и укреплению морального состояния армии и гражданского населения России». Суть его была проста: «Хотите иметь деньги – продолжайте воевать».
«Миссия Рута, – подтверждает и Бесси Битти, – ясно заявила, что главным условием предоставления помощи России является дальнейшее участие России в войне».
Рута в Питере дружно заверяли, что это участие никем под сомнение и не ставится. К тому же, как было сказано выше, Рут был прекрасно осведомлён о планах русских «верхов» установить жёсткую правую диктатуру.
Шанс на подобное был отнюдь не призрачным, и Рут ориентировал Вашингтон именно в этом духе. И 13-го июля посол Временного правительства в США Бахметьев сообщил в МИД: «Американское правительство открывает нам немедленно кредит в 75 миллионов».
Это было только начало. Предполагался заём в 325 миллионов долларов под низкие проценты.
Однако никакие иностранные миссии, включая и миссию Рута, уже не контролировали русскую ситуацию – её определял теперь сам народ, приняв руководство над собой Ленина и партии большевиков.
В ФЕВРАЛЕ 1917 года в России был свергнут царь, в Октябре 1917 года было свергнуто Временное правительство… В Германии монархии тоже приходил конец, что и произошло осенью 1918 года, когда в Германии началась Ноябрьская революция. В наступающем хаосе Германия оказывалась во власти нескольких разнородных сил, общим у которых было только стремление к низвержению монархии. Одни стремились к этому во имя трудящихся, другие – во имя Капитала. И хотя такое же противостояние стало сутью жизни и в послереволюционной России, объединиться левые силы Германии с пролетарской Россией не смогли, даром что этого очень желал Ленин в интересах народов обеих стран.
Иного желали в России враги народов и политиканы. Скажем, весной 1917 года «трудовики» и другие «социалисты» были готовы договариваться с прогерманским политическим курьером Боргбьергом. Однако после того как Октябрь отстранил их от власти, они начали изображать Германию (не имперскую Германию, а Германию как таковую) средоточием враждебности к России.
После заключения Брестского мира ряд деятелей якобы социалистического сброда: Барановский, Болдырев, Верховский, Гоц, Пораделов, Потресов, Розанов, Станкевич-Станка, Сурин и Хенриксон – издали в Петрограде сборник статей «Народ и армия».
Меньшевик Розанов (однофамилец философа) писал там: «Германия была нашим неприятелем в войне, теперь она стала нашим врагом. Эта вражда – на целый исторический период. Она не временна и не случайна, она не связана с той или иной комбинацией власти у нас, она не ограничивается Гогенцоллернами с их Гинденбургами. Она – нечто большее и нечто более тяжёлое: нашим врагом является целая страна, вся Германия со всей её современной государственной культурой».
Мирный, казалось бы, человек Розанов, медик, а сколько в его словах было злобы… И по ним видно, что либеральная, буржуазная, интеллигентствующая Россия даже при своём издыхании тянулась куда угодно: к англосаксам, к французам, но только не к той стране, вражда с которой всегда ослабляла Россию, а партнёрство с которой укрепляло её прежде всего экономически.
Да и политически…
Германию вражда с Россией ослабляла ещё более, чем Россию. И это хорошо стало видно на примере как раз Брест-Литовского мира.
История его драматична, достаточно вспомнить, что в ходе дискуссии о допустимости его заключения Ленин был готов уйти из ЦК и обратиться непосредственно к партийной массе. «Левые коммунисты»-бухаринцы, выступая против мира, не видели того, что Ленин чуть позже разъяснял публично: мир – это передышка для войны за Россию. Ленин напоминал, что бывало немало договоров о «вечном мире», которые не протягивали и года… С Брестским миром так и получилось.
Но этот вроде бы победоносный для Германии и унизительный (по определению Ленина – «похабный») для России мир ослабил Германию решающим образом. Имперская германская элита, вместо того чтобы заключить с Россией честный демократический мир «без аннексий и контрибуций», пожадничала и, навязав России 3 марта 1918 года в Брест-Литовске очень тяжёлые условия мира, одновременно подписала будущий смертный приговор Второму Рейху.
Если бы Германия полностью демилитаризовала свою приграничную с Россией зону и тем резко усилила свой Западный фронт, её шансы на сведение войны на Западе к более-менее приемлемому для немцев итогу были бы не такими уж и безнадежными.
Вместо этого Германия к лету 1918 года оккупировала всю Украину, часть Белоруссии, Донскую область и Крым, высадила войска на Таманском полуострове, обосновалась на Кавказе, заняла Киев, Баку, Тифлис, Кутаис, Одессу, Таганрог, Ростов, Псков, Курляндию, Эстляндию и Лифляндию.
Буржуазная Центральная Рада Украины обязывалась поставить в Рейх 1 миллион тонн хлеба, 50 тысяч тонн живого веса рогатого скота, 400 миллионов штук яиц и прочее по мелочам.
По добавочному Русско-германскому договору от 27 августа 1918 года, подписанному в Берлине в дополнение к Брестскому договору, РСФСР должна была выплатить Германии золотом полтора миллиарда рублей!
Итак, блестящий для Германии результат?
Ну как сказать…
«Миллион» – слово, конечно, громкое. А теперь разделим… Скажем, 400 миллионов штук яиц на 67 миллионов немцев Рейха. Не выходит и по шести штук на человека.
Не густо…
Так ведь и этого немцы не получили. В разных источниках данные приводятся разные, но, даже если брать максимальные цифры, оказывается, что без малого десять тысяч вагонов по 20 тонн хлеба на вагон да плюс 39 тысяч голов скота (то есть вряд ли более 15 тысяч тонн живого веса) – вот и всё, что вывезли немцы с Украины реально.
Итого: килограмма по три хлеба да по двести граммов мяса на один голодный немецкий рот в течение примерно полугода… То есть ежедневная «украинская» хлебная прибавка к столу немецкой семьи из четырёх человек составляла где-то 80 граммов на всё про всё – 20 граммов на человека.
О мясе говорить вообще не приходится.
В течение полугода вывозили немцы и сахар – по чайной ложечке на человека в день.
Не разопьёшься…
«Золотые» же миллиарды остались лишь на бумаге: ровно через два с половиной месяца после августа 1918 года Советская Россия аннулировала Брестский договор вместе со всеми к нему «добавочными».
Выиграла Германия на Востоке за счёт распри с Россией крохи в прямом смысле этого слова. При этом в разгар решающей для немцев летней кампании 1918 года на восточноевропейском фронте оставалось до трёх десятков германских дивизий из общего их числа в 240.
А на Западном фронте численность одних американских войск превысила к тому времени миллион человек. В германской же армии в большинстве батальонов были расформированы четвёртые роты. Вооружения и боеприпасов хватало, но уже не хватало людей.
В июле 1918 года немцы попробовали переломить течение войны, начав «сражение за мир» в районе реки Марны, уже давно принимавшей в себя больше крови, чем воды. Наступление захлебнулось, а союзники подготовили мощный контрудар, и «вторая Марна» осталась решительно за ними.
Вновь, как и в начале войны, отвлечение германских сил на Россию (но теперь уже исключительно по вине самой Германии) в конце войны программировало крах Германского Рейха и бедствия для немецкого народа.
Россия, вместо того чтобы залечивать урон от войны империалистической, была вынуждена вести войну гражданскую.
Германия же, вместо того чтобы хотя бы к осени 1918 года замириться с Россией на основе справедливого мира и последним концентрированным ударом покончить с войной на Западе, истощала себя в бесплодном противостоянии с Россией.
Хотя почему «бесплодном»?
Плоды-то были, но это были плоды раздора, и пользовались ими общие враги как Германии, так и Советской России.
В САМОМ начале 1918 года, 8 января, президент США Вудро Вильсон направил послание конгрессу, содержащее «Четырнадцать пунктов об условиях мира», которые стали знамениты как «пункты Вильсона».
С одной стороны, «пункты Вильсона» обнаруживали неплохое понимание перспектив такой мировой политической ситуации, которая была выгодна как Капиталу США, так и формирующемуся наднациональному мировому Капиталу. В этом смысле «пункты Вильсона» было бы вернее назвать не «пунктами мира», а «пунктами нового порядка в мире, подчинённом Америке».
«Программа всеобщего мира» выглядела в послании президента так:
1. «Открытые мирные договоры, открыто обсуждённые…» и отмена тайной дипломатии, после чего «дипломатия всегда будет действовать откровенно и на виду у всех».
2. «Абсолютная свобода судоходства на морях…» в мирное и военное время…
3. Устранение «всех экономических барьеров и установление равенства условий для торговли всех наций»…
4. «Справедливые гарантии того, что национальные вооружения будут сокращены до предельного минимума»…
5. «Свободное, чистосердечное и абсолютно беспристрастное разрешение всех колониальных споров»…
Таковыми были общие положения «программы мира», и все они – при внешней привлекательности – были или пустопорожними декларациями, или обеспечивали преимущества только и исключительно Америке. Не поясняя здесь ничего по существу, предлагаю разобраться с этим самому читателю…
Далее следовали, так сказать, «территориальные» и «национальные» пункты «программы мира»…
Шестой пункт касался России, и о нём я скажу подробнее в своём месте, пока что приведя лишь заключительный пассаж «русского» пункта: «Отношение к России со стороны наций, её сестёр, в грядущие месяцы будет пробным камнем их добрых чувств, понимания ими её нужд и умения отделить их от своих собственных интересов, а также показателем их мудрости и бескорыстия их симпатий».
(В скобках замечу, что, заявляя это, США уже готовились скрыто финансировать мятеж чехословацкого корпуса в России, без которого серьёзная гражданская война просто не началась бы…)
В седьмом и восьмом пунктах говорилось об «эвакуации и восстановлении Бельгии» и возврате Франции Эльзас-Лотарингии, в девятом пункте – об «исправлении границ Италии»…
Десятый пункт предусматривал «широчайшую возможность автономного развития» народов Австро-Венгрии, а одиннадцатый – «эвакуацию» Румынии, Сербии и Черногории, то есть освобождение всех оккупированных там территорий.
Двенадцатый пункт касался Турции, а также декларировал свободный статус Дарданелл.
Тринадцатый пункт трактовал о необходимости создания «независимого Польского государства» с «неоспоримо польским населением, которому должен быть обеспечен свободный и надёжный доступ к морю…».
Содержание «пунктов Вильсона» с седьмого по тринадцатый позволяет уверенно предполагать, что последним, кто имел хоть какое-то отношение к их разработке, был их «автор».
Свидетель на сей счёт есть авторитетный – Уильям Буллит. Буллит, конечно, не оспаривает авторство бывшего шефа, а незаметно для себя проговаривается: «Вильсон оставался удивительно невежественным в вопросах европейской политики, географии и национального состава. Даже после произнесения им величественных речей, посвящённых международным событиям, его знание Европейского континента оставалось элементарным».
«Национальные» же пункты были составлены вполне квалифицированно, явно теми, кто понимал весьма тонкие «тонкости» в незнаемой Вильсоном Европе. Особенно это относилось к идее «польского коридора» к морю…
Заключительный, четырнадцатый, пункт гласил: «Должно быть образовано общее объединение наций на основе особых статутов в целях создания взаимной гарантии политической независимости и территориальной целостности как больших, так и малых государств».
Это была прокламация будущей Лиги Наций…
За год до появления «14 пунктов мира» Ленин писал: «Американские миллиардеры и их младшие братья (в Голландии, Швейцарии, Дании и прочих нейтральных странах)… начинают замечать, что золотой родник оскудевает». Тогда Америка ещё не вступила в войну, а теперь, когда янки обосновывались в Европе всё увереннее, «родник» почти иссяк… Революционные же взрывы в Европе, уставшей от войны, могли прибыльный для капитала «родник» и вовсе уничтожить.
Понимание того, что из военной «лавочки» уже много не выжмешь и надо открывать «лавочку» послевоенную, и вызвало к жизни американские «пункты мира».
Глава 9. Военный «эндшпиль»: Америка приходит в Европу
ДА, С МИРОВОЙ войной Капиталу надо было поскорее кончать. Советская Россия явно подавала «дурной пример», попытки контролировать её не удались, а попытки уничтожить с самого начала оказались очень уж неопределёнными по своим результатам. Советская власть, которой сроку отводили вначале «всего ничего», не рушилась, а сражалась, и никто не мог дать гарантии, что её удастся уничтожить.
Итак, с одной стороны возникала опасность «большевизации» Европы… С другой стороны, к середине 1918 года США уже почти обеспечили военное поражение германского конкурента, но именно что «почти»… А как верно было сказано: «Слово «почти» – это почти слово»… Немцы были ещё сильны и могли преподнести тот или иной сюрприз.
И не только немцы…
Скажем, в ходе той войны случился некий пикантный эпизод, известный лишь со слов компетентного участника. Весной 1918 года немцы опять близко подошли к Парижу. Французскую столицу обстреливала дальнобойная (на 100 километров) пушка «Большая Берта», Париж бомбили в ночных налётах немецкие бомбардировщики.
Это-то секретом не являлось, об этом говорила вся Европа. Менее известным было то, что в Париже забастовало 400 тысяч рабочих.
Союзники были в панике. США – тоже. Американские солдаты, только начав свои плавания к Старому Свету, могли ненароком опоздать. И вот тут-то «серый полковник» Хауз срочно обратился к влиятельному корреспонденту агентства Херста Карлу фон Виганду с поручением.
Виганд был не просто газетчиком, у него имелись серьёзные связи, он дружил с кайзером. И теперь он должен был выехать в Швецию, а оттуда в рейх для… выработки предварительных условий сепаратного мира Европы и США с Германией!
Сепаратного – потому что тогда у Германии появлялась возможность возобновить наступление на Восточном фронте на Россию, теперь уже Советскую. Мира – потому что победа США могла рухнуть накануне победы.
Однако немцы успехи наступления закрепить не смогли, а Клемансо сумел уговорить рабочих. Необходимость в посредничестве Виганда отпала.
Не войдя в исторические анналы, эта история с несостоявшимся миром не вошла, естественно, и в дневник «полковника» Хауза. Её, со слов Виганда, вписал в свой дневник американский посол в Берлине в тридцатых годах Додд. Сам профессор Додд в правдивости Виганда сомневался, потому что, мол, нигде о ней не читал.
Ещё бы!
Это как раз и была та правда, которая тает и бесследно исчезает в воздухе, как звуки важного, но нигде не фиксируемого разговора…
Европа «перегревалась» и могла взорваться революциями по русскому образцу… Американцам приходилось, что называется, шпорить коней, слонов и ослов. В мае 1918 года на военном совете союзников в Версале союзные премьеры: английский – Ллойд-Джордж, французский – Клемансо и итальянский – Орландо – составили телеграмму Вильсону: «Положение крайне серьёзно. 162 союзные дивизии должны сдерживать напор 200 германских. Без американских подкреплений минимум по 300 тысяч человек ежемесячно на победу надеяться нельзя».
И дядя Сэм начал посылать в Европу нужное количество голов – сотни тысяч жизней в обмен на сотни миллионов долларов. К осени в Европу отправляли уже по 330 тысяч солдат ежемесячно.
Реальное их участие в боевых действиях было не таким уж и значительным. Это становится ясно, если знакомишься с данными о людских потерях войск США. Основная их доля пришлась на период с июля по ноябрь 1918 года и составила 34 тысячи солдат и офицеров. Всего же безвозвратные боевые потери США составили около 114 тысяч человек (по некоторым данным – существенно меньше) из более чем двух миллионов, направленных в Европу. Как и всегда, Америка не столько воевала, сколько психологически «давила».
Но давила она, надо признать, с размахом.
В итоге Германия быстро утрачивала даже минимальные шансы не то что на победу, но и на более-менее почётный мир.
И вот как интересно выворачиваются иногда пути Золотого Интернационала! Америка сделала всё для того, чтобы Германия внешнюю войну проиграла. Америке был ни к чему Рейх, угрожающий вначале оттоптать янки пятки, а потом и показать им спину.
А вот теперь, после того как Штаты почти низринули Германию в ничтожество, после того как они подрезали германскому Капиталу крылья, Америке же приходилось заботиться о внутренней политической победе германского Капитала над общим врагом – рабочими Германии…
Кроме того планировщикам Первой мировой войны требовалось сохранить германский потенциал европейского противостояния на будущее для обеспечения базы уже Второй мировой войны.
«Старосветских» помощников в этих делах у Штатов хватало. Долларов – тоже. Фронт германских армий всё ещё не был сломлен, союзники даже не занимали территории Германии, зато масштабная работа «кротов» внутри Германии шла вовсю…
Наднациональному Капиталу, с которым теперь действовали в согласии германские коллеги, требовалось во что бы то ни стало не допустить в Германии социальной революции типа русской Октябрьской.
На сей счёт нет подробных документов, да и были ли они когда-либо, но вдумчивый анализ убеждает в мысли о том, что германские крупные собственники в критической ситуации решили пожертвовать и так уже почти упущенной военной победой на внешнем фронте ради классовой победы на внутреннем, социальном, фронте.
3 октября 1918 года в Германии, пока что при кайзере, по указанию Вильсона образуется «коалиционное» правительство. Глава – аристократ, принц Макс Баденский, но в состав уже вошли «демократы» Шейдеман и Бауэр.
5 октября это правительство обратилось к Вильсону с просьбой о перемирии, на что 8 октября последовал жёсткий ответ. Фактически от немцев требовали капитуляции.
9 октября на заседании кабинета министр иностранных дел задал вопрос генерал-квартирмейстеру Людендорфу:
– Может ли фронт продержаться хотя бы три месяца?
Людендорф поправил усы и резко ответил:
– Нет!
ЛЮДЕНДОРФ потребовал перемирия ещё 28 сентября. Но он имел в виду именно перемирие, а не катастрофическую капитуляцию. Поэтому когда Макс Баденский снёсся с Вильсоном и немцы узнали, что им предлагают форменное самоубийство, тот же Людендорф настоял, чтобы маршал фон Гинденбург обратился к войскам.
Седоусый маршал обратился: «Ответ Вильсона требует капитуляции, а потому для нас, солдат, неприемлем».
Армия же продолжала разваливаться. Людендорф 26 октября подал в отставку, а 4 ноября в Киле восстали моряки.
9 ноября 1918 года рабочие Берлина объявили всеобщую забастовку по призыву «Союза Спартака».
10 ноября Вильгельм навсегда бежал в Голландию. Его личный друг, директор «Гамбург Америка линие» Баллин, узнав об этом, покончил самоубийством.
В Германии нарастал хаос…
В истории конца Первой мировой войны, как и в истории её начала, её хода, есть много мест не просто тёмных, но особенно своеобразных. Например, чаще всего думают, что левый «Союз Спартака», образовавшийся в 1918 году, был назван по имени античного героя…
Может, и так, а может, и не совсем так… Может быть, кто-то знающий вспомнил об орденском имени основателя мощного франкмасонского ордена иллюминатов Адама Вейсхаупта, потрясавшего Германию в конце XVIII века… Адам Вейсхаупт у иллюминатов был «Спартаком», историк Вестенридер – «Пифагором».
Вообще-то основателями и руководителями группы «Спартак», созданной во время войны, были вполне достойные рабочие лидеры: Карл Либкнехт, Роза Люксембург, Франц Меринг, Клара Цеткин, Юлиан Мархлевский, Лео Иогихес-Тышко, Вильгельм Пик…
Однако кроме них в группу входили ведь и другие, и без провокаторов и тайных соглядатаев там, скорее всего, не обошлось. Недаром «Союз Спартака» в начавшейся германской революции наделал немало ошибок, хотя имел перед собой успешный опыт русского Октября…
«Вольные братья-каменщики» и люди, к ним близкие, всегда (а в двадцатом веке особенно) любят двусмысленности. Так что сказать точно, тень какого Спартака чтили в Германии в 1918 году, теперь просто невозможно.
Правда, Людендорф позднее громогласно заявлял: в военном поражении виновно франкмасонское влияние в армии.
Может, он и ошибался, но вот же, по словам знающих русских наблюдателей – графа Игнатьева, например, в противостоящей немцам французской армии отрицательное отношение к франкмасонам фактически расценивалось как неблагонадёжность.
Да и Россия тут исключением не была… Знаменитая Елена Кускова, жена лидера кадетов Прокоповича и сама видный член партии кадетов, в глубокой эмигрантской старости размышляла: то ли раскрыть «наши общие преступления 1917 года», то ли «записать их и потом зарыть бумаги в американскую землю». Но кое-что она всё же доверила бумаге без последующего погребения: «Движение это (масонское. – С. К.) было огромно. Везде были свои люди. Князьёв и графьёв было много. Были и военные высокого ранга. До сих пор тайна огромна. К Февральской революции ложами была покрыта вся Россия. Здесь, за рубежом, есть много членов этой организации. Но все молчат. И будут молчать».
Впрочем, не будем углубляться в «масонскую» тему. Безусловно, масонство – наиболее очищенная от национального и конкретно-государственного интереса форма организации Золотой Мировой Элиты. И это – очень серьёзный и давний фактор в политической истории мира. Масонство формировалось, вырастало, совершенствовалось и видоизменялось не один и не два века. Однако дело не в фартуках и мистике, а в кошельках, в экономических и особенно в социальных, классовых интересах. Классовые же интересы Капитала всегда интернациональны, а точнее вненациональны, а ещё точнее – наднациональны…
Тем не менее, как уже однажды было сказано, в Германии – в силу особенностей её новейшей истории – Капитал имел весьма выраженную национальную окраску. И вот теперь, осенью 1918 года, этот национальный по преимуществу германский Капитал капитулировал перед Капиталом интернациональным. А последнему рейхсканцлеру кайзеровской Германии принцу Максу оставалось лишь направить к нему парламентёров.
Вечером 7 ноября 1918 года автомобиль германской делегации под белым флагом пересёк линию фронта. Немцев посадили в специальный поезд, и утром они уже подходили к штабному вагону маршала Фоша на станции Ретонд в Компьенском лесу.
Фош руки им не подал и с отсутствующим видом полюбопытствовал:
– Чего вы хотите, господа?
– Мы хотим получить ваши предложения о перемирии.
– О, у нас, – Фош издевательски развёл руками, – у нас нет никаких предложений такого рода. Нам очень нравится продолжать войну.
– Мы считаем иначе. Нам нужны ваши условия прекращения борьбы.
– Ах, так это вы просите о перемирии. Это другое дело.
КОМПЬЕНСКОЕ перемирие ещё не было подписано, а его условия уже ориентировали Германию на вражду с новой Россией. Статья 12-я условий перемирия предусматривала, что германские войска должны покинуть русскую территорию только тогда, когда «союзники признают, что для этого настал момент, приняв во внимание внутреннее положение этих территорий».
Если тут кому-то было что-то непонятно, то публичные комментарии к «14 пунктам» Вильсона, сделанные им в Нью-Йорке 27 сентября 1918 года, всё объясняли вполне определённо.
Начало шестого, русского, пункта в четырнадцати «пунктах мира», «озвученных» в Америке 8 января 1918 года, выглядело так: «Урегулирование всех затрагивающих Россию вопросов, которое обеспечит России самое полное и свободное сотрудничество других наций в предоставлении ей беспрепятственной и ничем не стеснённой возможности принять независимое решение относительно её собственного политического развития и её национальной политики и обеспечение ей радушного приёма в сообществе свободных наций при том образе правления, который она сама для себя изберёт…»
О том, как США и другие «сёстры-нации» «помогали» народам России сделать свой свободный выбор, о том, как Антанта и США разжигали и разожгли гражданскую войну, и о том, как они предприняли вдобавок интервенцию в Россию, грабя и разрушая её, можно написать отдельную книгу.
А можно просто сообщить, что 27 сентября 1918 года Вильсон прокомментировал шестой пункт следующим образом: все белогвардейские правительства на территории России должны получить помощь и признание Антанты; Кавказ – это часть проблемы Турецкой империи; Средняя Азия должна стать протекторатом англосаксов; в Сибири должно быть отдельное правительство, а в Великороссии – новое (то есть не Советское).
У народов России на американские комментарии был свой взгляд. Этот взгляд кардинально отличался от вильсоновского, и «столпы» американской «демократии» заняли вполне однозначную позицию по отношению к Октябрьской революции с первых же дней после неё. Как отмечал в 1987 году в № 10 журнала «Новое время» Б. Козлов, уже 19 ноября 1917 года Военное торговое управление США постановило, что «на будущее время и до тех пор, пока управление не сделает других распоряжений, запрещается выдача всяких лицензий на экспорт контролируемых товаров в Россию, включая лицензии на морские перевозки через Тихий океан». Государственный секретарь Лансинг в письме Вильсону от 10 декабря 1917 года решительно настаивал на поддержке Америкой русской контрреволюции, что и было сделано, хотя не сразу решительно. Тем не менее в первую очередь Соединённые Штаты, совместно с англичанами и французами, планировали и финансировали мятеж белочехов, начавшийся летом 1918 года…
Окончательно Белый дом санкционировал совместную с Японией интервенцию в Россию на секретном совещании 6 июля 1918 года – как раз в день убийства в Москве левыми эсерами германского посла Мирбаха. Известный исследователь советско-американских отношений Виктор Мальков в 1988 году в интервью журналу «Новое время» высказал гипотезу, что два события были связаны, заявив при этом, что, во всяком случае, «синхронность событий 6 июля 1918 года в Москве и Вашингтоне – факт».
СОБСТВЕННО, американская «Сибирская экспедиция» началась в марте 1918 года с посылки во Владивосток крейсера «Бруклин», однако тогда всё ограничилось «наблюдением», и морских пехотинцев янки высадили только после того, как под прикрытием японских войск на Дальнем Востоке началось чешское восстание. Растянувшись от Поволжья до владивостокской бухты Золотой Рог, войска чехословацкого корпуса стали запалом большой российской гражданской войны на огромной территории.
17 июля 1918 года государственный департамент опубликовал меморандум. Стиль его был вполне характерным для той Америки, которая в Европе чужими руками заканчивала Первую мировую войну и успешно закладывала базу покорения европейцев руками европейцев, а в Азии была вынуждена считаться с категорическим нежеланием Японии быть служанкой дяди Сэма.
Меморандум сообщал, что Америка-де отрицательно относится к интервенции в России, но вынуждена во имя исполнения союзнического долга помочь чехам.
У этого лицемерного меморандума была вполне лицемерная и предыстория. 11 марта 1918 года президент США Вильсон направил послание IV Чрезвычайному Всероссийскому съезду Советов.
Я приведу его полностью:
«Пользуясь Съездом Советов, я хотел бы от имени народа Соединённых Штатов выразить искреннее сочувствие русскому народу в особенности теперь, когда Германия ринула свои вооружённые силы вглубь страны, с тем чтобы помешать борьбе за свободу и уничтожить все её завоевания и вместо воли русского народа осуществить замыслы Германии.
Хотя Правительство Соединённых Штатов, к сожалению, в настоящий момент не в состоянии оказать России ту непосредственную и деятельную поддержку, которую оно желало бы оказать, я хотел бы уверить русский народ через посредство настоящего Съезда, что Правительство Соединённых Штатов использует все возможности обеспечить России полный суверенитет и полную независимость в её внутренних делах и полное восстановление её великой роли в жизни Европы и современного человечества.
Народ Соединённых Штатов всем сердцем сочувствует русскому народу в его стремлении освободиться навсегда от самодержавия и сделаться самому вершителем своей судьбы».
Иллюстрацией к этому меморандуму может быть тот факт, что к апрелю 1918 года Америка захватила четыре парохода российской судоходной компании «Доброфлот»: «Симферополь», «Нижний Новгород», «Тула» и «Кишинёв» (их России так и не отдали).
А «серый кардинал» Вильсона, «полковник» Хауз, в эти же дни разрабатывал программу политики США по «русскому вопросу», где первыми пунктами стояло: «1. Признание временных правительств, которые создавались или предполагается создать в различных районах России. 2. Предоставление помощи этим правительствам и через эти правительства».
И 16 августа 1918 года во Владивостоке высадились 27-й и 31-й полки армии США – всего 3 тысячи человек. Они прибыли из Манилы.
За четыре дня до этого японцы высадили во Владивостоке 12-ю пехотную дивизию, а это – 16 тысяч человек. 18 августа её командир генерал Отани, член Высшего Военного совета Японии, был назначен главнокомандующим всеми войсками союзников на Дальнем Востоке.
3 сентября прибыли дополнительные американские силы – 5 тысяч человек из 8-й пехотной дивизии под командой генерал-майора У. С. Гревса.
В июле Америка и Япония договорились о совместных антисоветских военных действиях и о примерном равенстве сил в Приморье и Сибири. Однако в части численности войск обе стороны нарушили эту договорённость… Будущий колчаковский министр барон Будберг писал в начале марта 1918 года: «Местные (токийские. – С. К.) газеты обсуждают вопрос о выступлении Японии для водворения порядка на Дальнем Востоке… Япония ожидает, как выскажется по этому вопросу Америка, зорко и ревниво следящая за каждым шагом Японии, особенно на азиатском материке».
Практически одновременно предпринимались и политические шаги: японцы официально заявили о посылке войск во Владивосток 2 августа, а Штаты – 3 августа 1918 года.
Назначенный 14 сентября командующим, Гревс обосновался во Владивостоке со своим штабом Американских Сибирских экспедиционных сил. Формально подчиняясь Отани, он пробыл там до 1 апреля 1920 года.
С моря Гревса поддерживал тихоокеанский флот США под командованием адмирала Найта. Во Владивостоке ошвартовывались крейсера «Бруклин», «Сакраменто», «Бир», «Олбани», «Нью-Орлеан»…
Японцы к ноябрю 18-го года увеличили численность своих войск в России до 73 тысяч и постепенно занимали наше Приморье. За ними потихоньку продвигались и американцы. Активных боевых действий они избегали, и боевые их потери за всё время Сибирской экспедиции оказались незначительными – немногим более двухсот убитых, умерших и раненых.
Не более активно американцы «воевали» и на севере России, где первый батальон морской пехоты был высажен в Мурманске 24 мая 1918 года с крейсера «Олимпия». Всего на севере к началу января 1919 года в составе Северо-русских экспедиционных сил накопилось почти 6 тысяч американцев, из них – 700 железнодорожных инженеров, всё время интервенции американцы старались не выпускать из своих рук контроль над российскими железными дорогами, включая КВЖД. При этом 9 января 1919 года в Токио было подписано японо-американское соглашение об установлении совместного контроля: всё же основной иностранной военной силой на Дальнем Востоке и в Сибири были японцы.
У Америки же основной расчёт был на Колчака, войска которого шли из Сибири на Самару.
К осени 1918 года в России усилиями Антанты и США вовсю шла гражданская война, усугубленная иностранной интервенцией. В Германии же 9 ноября 1918 года установилось правительство, с Вильсоном согласное, под «руководством» правого социал-демократа Эберта. И рано утром 11 ноября условия перемирия были подписаны.
В 11 часов 11 ноября в Париже прогремел артиллерийский салют в 101 залп, извещающий об этом событии.
А 13-го декабря (13-го то ли случайно, то ли намеренно, во имя чёрной символики) 1918 года в Париж на «мирную» конференцию прибыл из Вашингтона главный «миротворец» – сам Вудро Вильсон.
Правда, до того, как «умиротворить» Европу и мир, предстояло проделать это с Германией. Хотя немцы и не очень-то дружно вели дело к социалистической республике, но «краснела» Германия быстро. И в начале 1919 года в Берлин со срочным и деликатным заданием были направлены офицеры Его Королевского Величества Великобритании.
Задание было действительно специфическим, но жизнь бриттам облегчало то обстоятельство, что в Германии оказалось проще простого найти желающих помочь. Вчерашние враги объединили усилия, и 15 января 1919 года цель была достигнута: в Берлине кайзеровские офицеры зверски убили Карла Либкнехта и Розу Люксембург. Проблем у Капитала в Германии сразу поубавилось.
Вскоре и вообще всё пошло на лад: 6 февраля 1919 года в Веймаре открылось Национальное учредительное собрание, а 13-го февраля (дату опять таки выбрали такую то ли случайно, то ли намеренно) Шейдеман там же сформировал первое правительство «веймарской коалиции».
Началась бесславная и бездарная история Веймарской республики.
А В ПАРИЖЕ 18 января 1919 года в зале министерства иностранных дел Франции на Кэ д`Орсэ речью французского президента Пуанкаре открылась Парижская «мирная» конференция. Француз сразу же выдвинул идею расчленения Германии на ряд мелких государств. Французским патронам Пуанкаре и Клемансо явно хотелось повторить давнюю историю Вестфальского мира 1648 года, завершившего Тридцатилетнюю европейскую войну и закрепившего раздробленность Германии.
Конечно, это были пустые мечтания: ни Лондон, ни Вашингтон такой вариант не устраивал.
Зато их устраивало и радовало другое… И посол Англии в Париже лорд Берти записывал в своём дневнике: «Нет больше России! Она распалась. Если только нам удастся добиться независимости буферных государств, граничащих с Германией на Востоке, то есть Финляндии, Польши, Эстонии, Украины и т. д., то, по мне, остальное может убираться к чёрту и вариться в собственном соку».
Каково?!
Показательно, что английского лорда особенно заботило то, как бы отгородить «санитарным кордоном» Россию не просто от Европы, а именно от Германии. Судя по этому, лорд явно знал толк в геополитике! Но и дядя Сэм ему, надо сказать, не уступал. За океаном тоже хорошо понимали, насколько «красная» Россия потенциально опасна для интернационального Капитала. Поэтому её и пытались нарезать на куски, как ветчину перед сытным обедом.
Сразу после Октябрьской революции, ещё 23 декабря 1917 года, Клемансо, Пишон и Фош от Франции, лорды Мильнер и Сесиль от Англии заключили тайную конвенцию о разделе сфер влияния в России: Англии – Кавказ, Кубань, Дон; Франции – Бессарабия, Украина, Крым…
США формально в конвенции не участвовали, хотя фактически держали в руках все геополитические нити, особо претендуя на Сибирь и Дальний Восток… Они рассчитывали в России, «очищенной от большевизма», и на общую гегемонию, и на конкретную добычу.
Географическая карта, подготовленная госдепартаментом США для американской делегации на Парижской конференции, показывала это со всей наглядностью графического документа: Российское государство занимало там лишь Среднерусскую возвышенность.
Прибалтика, Белоруссия, Украина, Кавказ, Сибирь и Средняя Азия превращались на «госдеповской» карте в «самостоятельные», «независимые» государства. Графическая иллюстрация к сентябрьским комментариям к январским «мирным» пунктам получалась хоть куда!
Иллюстрировала эта карта и ещё одно: «Золотая» Америка стала всерьёз рассматривать себя как вершительницу судеб мировой цивилизации. Ничем иным нельзя было объяснить то, что она замахивалась на будущее России – громадной, потенциально первой (первой не в силу внешних захватов, а в силу внутреннего развития) мировой многонациональной державы.
Екатерина Великая называла нашу Родину Вселенной, а психопатический американец-профессор, поставленный кем-то там «в президенты», намеревался послать (вдумайся, читатель!) в революционную Россию отряды из молодёжных христианских ассоциаций «для морального обучения и руководства русским народом»!
Э, мсье Путин, лучший друг Барака Обамы, готов друга Путина вытащить из любой грязной лужи, если тот будет в ней тонуть?
Впрочем, я опять выскочил в современность, а надо ещё многое сказать о том давнем уже прошлом.
Тогда, по окончании Первой мировой империалистической бойни, в искусственной истории искусственной американской империи началась новая эпоха – Америка вошла в мир как мировой жандарм, как всемирный Держиморда…
Пройдёт почти семьдесят лет новейшей истории человечества, и американский историк Артур Шлесинджер-младший в книге «Циклы американской истории» напишет: «Мы беззаботно применяем выражение «конец невинности» к тому или иному этапу американской истории. Это вполне благозвучная фраза в тех случаях, когда за ней не скрывается пагубное заблуждение. Сколько раз нация может потерять свою невинность?».
Вряд ли сам автор этого вопроса понял, насколько он точен, насколько бьёт в лоб!
Соединённые Штаты чуть ли не в колыбели обрели бесстыдство шлюхи, которая способна терять «невинность» раз за разом, поскольку это ей выгодно и необходимо.
И каждый раз эта потеря «невинности» заливала белые ризы американского ханжества вот уж действительно невинной кровью…
Вначале – французское «пушечное мясо», направленное за океан завоёвывать Америке её независимость в XVIII веке.
Потом – выбитые из винчестеров индейцы в веке XIX…
В придачу к ним – запоротые чёрные рабы…
И ещё – американские простые парни, считавшие, что погибают в Гражданской войне Севера и Юга за освобождение этих рабов, а на самом деле умиравшие за свободу рук для Капитала, растущего на «целинных», нетронутых соках нового континента.
Но всё это происходило до поры до времени, до Первой мировой войны, в пределах самой Америки.
И вот теперь, с приходом XX века, очередная «потеря невинности» обернулась реками крови уже на другом великом континенте – в Европе.
Перманентная американская «девственница» окончательно вышла во внешний мир, для того чтобы «терять невинность» всё чаще и заливать при этом уже всю нашу Планету всё бóльшими потоками невинной, то есть чужой и чуждой Америке, крови.
«Мирная» Парижская конференция и должна была закрепить такое новое мировое положение вещей.
Закрепить уже достигнутое и подготовить условия для новых «невинных» циклов американской истории.
Часть вторая. Германия – «Дойная корова» Версаля…
Глава 1. «О «честной сделке» президента Рузвельта и «честном» лицемерии Парижской конференции
В 1907–1909 ГОДАХ по указанию президента Соединённых Штатов Америки Теодора Рузвельта шестнадцать свежевыкрашенных белой эмалевой краской новеньких американских линкоров совершили кругосветное плавание.
А в 1910 году Рузвельт морочил голову публике в Осаватоми, в штате Канзас: «Я стою за честную сделку, но, когда я говорю, что я стою за честную сделку, я хочу сказать не только, что я стою за честную игру в соответствии с нынешними правилами игры, но также что я стою за изменение этих правил, с тем чтобы добиваться более существенного равенства возможностей».
В 1917 году, за два месяца до официального вступления Америки в войну и за два года до смерти, почти шестидесятилетний экс-президент Рузвельт добивался уже другой возможности – сформировать конный полк под его командой для отправки во Францию.
Клемансо писал тогда действующему президенту США Вудро Вильсону, что «имя Рузвельта имеет легендарную силу во Франции», но Вильсон не позволил бывшему конкуренту насладиться новой авантюрной популярностью.
Рузвельт отыгрался на том, что «наладил» на фронт в Европу всех своих сыновей и мужа младшей дочери хирурга Дерби. Чтобы его Теодор и Арчибальд побыстрее оказались в войсках, отец добился для них личного вызова от командующего экспедиционным корпусом США во Франции генерала Першинга. Вскоре в английские войска уехал Кермит, а потом и 19-летний Квентин, поступивший в первый в США отряд военных летчиков.
Тед был дважды ранен, Арчи возвратился искалеченным, Квентин погиб. Но войну никто из Рузвельтов не проклинал… Это была их война. Сыновья оказались достойными отца, и от той «яблони империализма», которую когда-то «посадил» Рузвельт-старший, Рузвельты-младшие «упали» недалеко.
Пример семьи Рузвельтов хорошо доказывает, что Соединённые Штаты в Европе сражались-то за изменение правил «игры», но не для того, чтобы «добиваться более существенного равенства возможностей», а для того, чтобы обеспечить в будущем абсолютное неравенство в пользу США.
В Европу Америка пришла не ради Европы, но ради Америки же. Заокеанский Капитал готовил эту войну, он её и выиграл.
Для себя!
Сразу же после окончания войны это, казалось бы, стало ясно до очевидного. Уже то, что в результате войны Америка сосредоточила у себя почти весь золотой запас мира, говорило само за себя… Однако и шестьдесят лет спустя авторы советской «Истории Первой мировой войны» почему-то пересказывали старые россказни «полковника» Хауза и наивно полагали, что Штатам пришлось вступить в войну просто потому, что они, мол, очень уж оказались экономически связанными со странами Антанты, которым Америка ещё до своего вступления в войну предоставила кредитов на сумму, в сто раз большую, чем Германии.
А ведь было-то всё наоборот! Как раз для того, чтобы «сильно» привязать к себе страны Антанты и разгромить Германию, Соединённые Штаты давно задумали эту войну. Как раз поэтому 99 % своего военного «бизнеса» они и проворачивали в союзе с Антантой и против Германии.
Один «германский» процент кредитов был лишь фиговым листиком на американском «нейтралитете». Да и к тому же почему было не нажиться на немцах, хотя бы «по мелочам», уже в ходе войны?
Но драть особенно бо-о-льшие проценты с побеждённой Германии Америке ещё предстояло в будущем – после войны.
Накануне войны, осенью 1913 года, по Средиземному морю полтора месяца бродили девять опять-таки белых линкоров США, отправленных туда по указанию кузена Теодора Рузвельта – Франклина Делано Рузвельта, заместителя морского министра в правительстве президента Вильсона и будущего «трижды» президента США. Возможно, в Америке этот визит кому-то и казался «визитом дружбы», но для подобной акции хватило бы и одного линкора, ну – пары…
А девять?
Это уже, простите, была не просто демонстрация силы, а просто-таки запугивание Европы исключительно «нейтральной» Америкой…
В апреле 1917 года вступление Америки в войну придало ей новый импульс, но в декабре 1917 года Вильсон «признавался» Буллиту: «Я ненавижу всякую войну, и единственное, о чём я забочусь на земле, – это о мире, который я собираюсь установить».
Хорошо говорил американский президент, одно было плохо: лгал он. Ленин объяснил положение вещей иначе, по существу: «Содрать при помощи данной войны ещё больше шкур с волов наемного труда, пожалуй, уже нельзя – в этом одна из глубоких экономических основ наблюдаемого теперь поворота в мировой политике».
Для того чтобы сдирать эти шкуры уже при помощи мира, чтобы сделать Германию «дойной коровой», и была устроена Парижская конференция.
Слов там было произнесено немало, вместе с техническим персоналом в Париже собралось несколько тысяч человек. 14 февраля 1919 года, после месяца препирательств, Вильсон, например, высокопарно декламировал, как лекцию читал: «Пелена недоверия и интриг спала. Люди смотрят друг другу в лицо и говорят: мы – братья, и у нас общая цель. Мы раньше не сознавали этого, но сейчас мы отдали себе в этом отчёт. И вот наш договор братства и дружбы».
Даже сама манера выражаться была у Вильсона (или у его спичрайтеров) отвратительно лицемерной… Подобным же – фальшиво красноречивым – лицемерием отличался, надо сказать, и Черчилль…
Да и он ли один?!
Но всё определяли не слова, а та реальность, которая сложилась на планете к концу января 1919 года.
ВОЙНА в Европе закончилась. Но далеко не везде и не для всех. Полностью к мирной жизни не вернулся в 1919 году ещё ни один крупный участник войны. По новой Советской России – на Урале, в Поволжье, в Сибири – катилась волна мятежа белочешского корпуса, взбодрённого долларами, франками и фунтами… В мае 1918 года мятежные эшелоны вытянулись на тысячи километров от Волги до Байкала и дальше – к Тихому океану. С их одновременного выступления и началась большая гражданская война…
В полной силе был пока что «Верховный правитель» Колчак – креатура английской разведки и американских покровителей. Колчак свёл знакомство с янки летом 1917 года, во время приезда в Россию миссии Элиху Рута, и именно янки вывели адмирала на авансцену…
Чехи, американцы, японцы оккупировали Владивосток и Дальний Восток… В военном отношении особенно активны были японцы, однако Америка рассчитывала взять своё в будущем: местная буржуазия была склонна к американскому патронажу.
В Архангельске и Мурманске высадились англичане. Они же оккупировали Баку…
Поддержанный Антантой, собирал Вооружённые Силы Юга России генерал Деникин…
Батька Махно бил то «белых», то «красных», то своих… «Возвращаясь из Бердянска, – рассказывал он своему начальнику штаба, бывшему железнодорожному машинисту Белашу, – расстрелял коменданта станции Верхний Токмак. Сволочь такая, парень был хороший, помнишь, мы по занятии Бердянска назначили его комендантом. Теперь вывесил плакат: «Бей жидов, спасай революцию, да здравствует батько Махно!». Я его коцнул…»
Да, на Юге России всё перемешалось особенно круто и темпераментно. В Одессе дымила трубами англо-французская эскадра, и Григорий Котовский проводил свои одесские операции то во френче французского офицера, то во фраке «сбежавшего от большевиков» негоцианта. У маленькой же Жанны Лябурб, работавшей среди французских моряков, была одна неизменная форма – очарование француженки и опыт революционерки. Контрразведка интервентов арестовала её, и Жанну расстреляли, однако французская эскадра вскоре из Одессы ушла, «республиканский» трёхцветный флаг над военными судами всё более заливал один цвет – красный, и французы убрались от греха, от этой сумасшедшей России подальше…
Приходили оперативные сводки с фронтов Венгерской Советской Республики: «Красная Армия Советской Венгрии заняла линию фронта на румынском участке: Берек, Миносликола – Фальва, Антафальва, но отошли из железнодорожного узла Фюлес. На чехословацком фронте наши атаки продолжаются».
Германию тоже будоражили перестрелки по всей территории – от Киля до Мюнхена. Правительственные войска генерала Леки обстреливали революционных моряков. В Берлине зверствовали отряды военного комиссара правительства социал-демократа Густава Носке, который сдавшихся в плен рабочих просто расстреливал, публично заявляя: «Должен же кто-то стать кровавой собакой». Это как раз подчинённые ему офицеры штаба кавалерийской дивизии за три дня до начала Парижской «мирной» конференции убили Люксембург и Либкнехта: вначале зверски избили прикладами, а потом добили выстрелами в голову.
Тогда ещё юный референдарий, будущий королевский прусский советник Гюнтер Гереке – кавалер «Железного креста» и инвалид войны – только стал ландратом в округе Науэн. Он писал: «Продовольственное положение в районе было катастрофическим. Рабочие голодали, их семьи нуждались в хлебе насущном».
Ещё один молодой офицер закончившейся войны – Эрнст фон Саломон, ставший карателем Добровольческого корпуса, – дал впечатляющую картину двух Германий: «Мы вошли в пригород. Вокруг стояли тихие уютные дома, увитые плющом, откуда нас весело приветствовали и бросали нам цветы…».
Это была Германия бюргеров…
Была, однако, и другая Германия: «Однажды я вошёл в пролетарскую казарму. Моим глазам открылось зрелище крохотной, не более десяти квадратных футов комнаты, уставленной кроватями. В этой тесноте спали семь человек – мужчин, женщин, детей… К женщинам подошёл унтер-офицер; одна стремительно отбросила одеяло, задрала рубашку и, повернувшись к нему белыми ягодицами, издала громкий неприличный звук. Мы отпрянули… Смеялись даже дети; они вместе с женщинами кричали нам: «Свиньи!»…»
«Мы хотели спасти граждан, – заключал Саломон, – но спасали и сохраняли буржуазию»…
В номерах некогда респектабельного отеля «Адлон» пахло плесенью, и один рукав у швейцара был пуст. Пустой рукав не попытка автора «оживить» рассказ острой деталью, а реальность, известная из воспоминаний тех, кто видел всё это своими газами.
Надписи «Verboten» («Запрещено») висели повсюду, и повсюду сновали полицейские. На углу Беренштрассе стоял тяжёлый пулемёт.
Проститутки на Фридрихштрассе обслуживали только за франки, фунты и – тут уж и вообще не разговор – за доллары. Зато нищие в пока ещё приличных костюмах не отказывались от марок и смущались от непривычки к тому делу, которым им пришлось заняться.
В Берлине было неуютно и зябко, и нищие дрожали как от холода, так и от шума банкетов в отеле «Адлон», которые жена известного адвоката, бывшего члена IV Государственной Думы кадета Александрова, устраивала в честь французских офицеров. Хлопали пробки, вздрагивали нищие под окнами, лилось шампанское, звучали тосты за Францию, Англию, Америку, новую Германию и победу белых армий.
А на углу Беренштрассе стоял тяжёлый пулемёт.
ВЛАСТЬ имела силы казнить, но не могла остановить развал. Сапёрная рота обер-лейтенанта Винценца Мюллера получила приказ отправиться из Касселя в Берлин на пополнение запасного гвардейского сапёрного батальона. Утром она уже чётко вышагивала к казармам в Кепенике, удивляя прохожих выправкой и стройностью рядов. Со стороны Унтер-ден-Линден то и дело слышалась винтовочная и пулемётная стрельба. На следующее утро Мюллера разбудил ротный фельдфебель:
– Господин обер-лейтенант, рота исчезла.
– То есть?
– Берлинцы разбежались по домам, а потом и остальные ушли на вокзалы. Осталось пять унтер-офицеров, и всё.
Уполномоченный Совета солдатских депутатов отнёсся к происшедшему спокойно: в Берлине бывало сейчас и не такое. Он выдал Мюллеру штатское кожаное пальто и кепку, потому что в офицерской форме со знаками различия появляться в городе было опасно. А через пару часов в военно-инженерном отделе прусского военного министерства обер-лейтенанту предложили: «Хотите добровольно поступить в Пограничную стражу «Восток»?..»
Мюллер согласился.
Начальником Пограничной стражи был генерал фон Сект, а дислоцировалась она на полустихийно возникшей германо-польской границе и в Прибалтике. Фактически это были самые дисциплинированные войска в Германии, не считая контрреволюционных отрядов Добровольческого корпуса – фрейкора.
В районе Шауляя стояла «Железная дивизия» майора Бишофа, на Ригу наступал генерал-майор граф фон дер Гольц. Германские войска ещё держались на Украине, хотя оттуда их выметала уже не только русская, но и германская революция.
Восточные войска капитулировавшей Германии серьёзно помогали Антанте в её интервенции против России. При попустительстве Антанты они подавили Советскую власть в Прибалтике и нависали над Петроградом.
В Париже готовился Версальский договор, а немецкая Пограничная стража служила интересам как держав-победительниц, так и будущим планам аннексии Прибалтики Германией.
Верховное командование, то есть Гинденбург и генерал Гренер, даже рассчитывало на крупные операции против Советской России в союзе с Антантой. Однако на самом деле немцы уже были неспособны на масштабные военные действия, а Антанта склонялась к мысли о временном выключении Германии из европейского силового «расклада». Использование германских войск против России могло оказаться тушением пожара керосином.
Да и объективно потенциал Германии как душителя русской революции был сомнителен. Пока существовал Рейх, большевиков обвиняли в том, что они-де послушно выполняют указания из Берлина в обмен на то, что Германия устраняется от вмешательства в русские дела. В действительности Германия вмешивалась в той мере, в какой была на это способна, но не более того, насколько была способна.
Случались и курьёзы…
В предисловии 90-х годов к статье эмигранта Мельгунова «Приоткрывающаяся завеса» некто С. Н. Дмитриев сообщал, что 21 июля 1918 года «германская комиссия № 4, допущенная на основании Брестского договора правительством Советской Федеративной Республики» под командой лейтенанта Балка пленила-де в Ярославле участников антисоветского мятежа, организованного Савинковым.
По Дмитриеву, ссылавшемуся на «Красную книгу ВЧК», выходило, что с благословения Совнаркома воины Балка распоряжались в Ярославле прямо как в Фатерлянде, а Балк даже якобы выпускал приказы «Гражданскому населению города Ярославля»… Но Дмитриев просто вырвал пяток строк из многостраничного отчёта ВЧК, дающего картину, конечно, иную…
6 июля 1918 года Ярославль был захвачен врасплох мятежом эсеров и белогвардейцев… Начались аресты и расстрелы. А через неделю к Ярославлю подтянулись советские пехотные части, броневики, бронепоезд, артиллерия… Город был окружён.
Прошла ещё неделя… И, оказавшись в положении безнадёжном, мятежники нашли «выход» в том, что… объявили себя в состоянии войны с Германией (!), а потом, заявив, что «для них ясна безуспешность дальнейшей борьбы (борьбы, конечно, с Германией, стакнувшейся с проклятыми Советами. – С. К.)», «сдались германской армии» в лице представителя комиссии военнопленных лейтенанта Балка.
Балк «потешную» «капитуляцию» принял, издал комично-высокопарный «приказ», а наскоро вооружённые самими же мятежниками германские пленные заперли сдавшийся штаб в здании театра и окружили его своим караулом.
Как видим, Балк помог не Советской власти, а её врагам. Конечно, провокация эсеров имела две цели: спастись самим и попытаться создать конфликт, осложняющий наши отношения с немцами. Но вся эта трагикомическая история кончилась просто: Чрезвычайный штаб Ярославского фронта вступил с Балком в недолгие переговоры, в результате которых, как сообщал отчёт ВЧК, «австро-германские пленные сложили оружие, и театр со штабом белогвардейцев очутился в наших руках».
А вот что писал летом 1918 года в докладной записке на имя кайзера якобы «покровитель» Ленина генерал Людендорф: «Если мы не предпримем наступления (на Россию. – С. К.), то обстановка останется неясной. Мы, возможно, нанесём большевикам смертельный удар и укрепим наше внутриполитическое положение».
Просто и прямолинейно…
БЫЛИ, конечно, в Германии и дальновидно мыслящие люди, понимавшие, что большевики именно как потенциально национальная русская сила не могут быть объективно враждебными Германии как таковой.
В той же «Красной книге ВЧК» есть интересные показания одного из руководителей подпольного «Национального центра» профессора Сергея Андреевича Котляревского. Арестованный в конце гражданской войны, в 1920 году, он описывал недавние события, и вот какая у него получалась картина…
Одно время российская элита, оказавшаяся не у власти, пыталась заигрывать с немцами и прямо запрашивала, какой будет цена за оккупацию, если во имя освобождения от большевиков либеральные профессора призовут в Россию германские войска? Германский же представитель, близкий к послу Мирбаху советник посольства доктор Рицлер, откровенно заявил: «Этого спектакля мы русской буржуазии не дадим».
Почему?
В мае 1918 года сам же Рицлер это Котляревскому и объяснил. Они встретились в частном доме, и разговор у них получился непринуждённым, откровенным. Рицлер, сын знаменитого баварского историка и сам историк, был знаком с Котляревским ещё по Мюнхену, где Котляревский когда-то работал над диссертацией и бывал в доме Рицлеров.
– Надежды русских на наше вмешательство иллюзорны, – разочаровал Котляревского Рицлер.
– ??!…
– Советская власть как-никак заключила с нами мир. К тому же Германия не сочувствует вашим правым кругам. Конечно, «военная партия» и сам Людендорф настроены по отношению к большевикам непримиримо, но есть ведь и объективные соображения…
– Какие? – тут же вскинулся Котляревский, – Ведь ранее вы поддерживали наиболее реакционные круги!
– Напрасно вы так думаете, – не согласился Рицлер, – вашу реакцию держали на плаву миллиарды французских займов. И что тут может измениться теперь?
– Многое, – пытался возразить Котляревский.
– Нет, нет, – рассмеялся Рицлер, – кадеты все заражены ненавистью к Германии и находятся под полным влиянием англичан. И даже если бы Германия хотела низвергнуть Советскую власть, то работать на передачу власти в руки кадетов – значит работать на Антанту. К чему это нам?
Немец помолчал и прибавил:
– Левые, между прочим, – я говорю об эсерах – тоже враждебны к Германии. Нет, то правительство, которое вы имеете, наиболее приемлемо как для самой России, так и для нас…
Разговор Рицлера с Котляревским состоялся незадолго до покушения левых эсеров на Мирбаха и левоэсеровского мятежа. Так что в оценке эсеровских настроений Рицлер не ошибся, как и в оценке политических устремлений кадетов. Профессор Милюков в Киеве пытался, впрочем, организовать широкую интервенцию Германии в Великороссию, однако это была попытка установить лишь временный, вынужденный союз с «тевтонами» против «Совдепии».
Хотя показательно то, что, по словам Котляревского, даже в профессорской либеральной среде, ранее не принимавшей Брест-Литовский мир, возникало понимание того, что он был для России тогда единственным выходом.
В уже готовой рухнуть кайзеровской Германии взгляды, подобные тем, которые высказывал Рицлер, не были, увы, главенствующими. Однако даже здравомыслящая Германия была склонна к определённой лояльной сдержанности в отношении к Советской власти не потому, что эта власть была «прогерманской», а потому, что только эта власть верно понимала, чтó России необходимо от внешнего мира.
А необходимы были нам, во-первых, мир, а во-вторых – максимально широкие экономические связи с немцами.
В разговоре с Котляревским Рицлер признал, что самостийная Украина более нужна Австро-Венгрии, чем Германии.
– И что из этого следует? – поинтересовался Сергей Андреевич.
– Ну, во всяком случае, после окончания войны Брест-Литовский мир будет, надо полагать, пересмотрен в духе длительных добрососедских отношений Германии и России. Нам нужно уже сейчас укреплять их экономическую и культурную сторону…
А ВСКОРЕ левыми эсерами был убит Мирбах. 14 июля 1918 года в 11 часов вечера доктор Рицлер, исполнявший должность германского дипломатического представителя, посетил народного комиссара иностранных дел Чичерина и сообщил ему содержание только что полученной из Берлина телеграммы. Германское правительство поручало Рицлеру «просить о согласии русского правительства на допущение батальона германских солдат в военной форме для охраны германского посольства и о скорейшей доставке этих солдат в Москву». Рицлер заверял, что, мол, «всякие оккупационные цели далеки от германского правительства».
Батальон не дивизия, но и не взвод.
Да хоть бы и взвод! Это была та точка, отступить за которую означало утратить национальный характер Советской власти. Вот почему назавтра, 15 июля, Ленин на заседании Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета зачитал проект правительственного заявления, где было сказано:
«Подобного желания мы ни в коем случае и ни при каких условиях удовлетворить не можем, ибо это было бы объективно началом оккупации России чужеземными войсками.
На такой шаг мы вынуждены были бы ответить… усиленной мобилизацией, призывом поголовно всех взрослых рабочих и крестьян к вооружённому сопротивлению… Война стала бы тогда роковой, но безусловной и безоговорочной необходимостью, и эту революционную войну рабочие и крестьяне России поведут рука об руку с Советской властью до последнего издыхания».
ВЦИК утвердил это заявление Совнаркома РСФСР единогласно. Риск, конечно, был, немцы могли начать наступление… Но и отступать нам было уже некуда: за нами была Москва. Немцы поняли, что любой нажим принесёт результат, обратный желаемому. И пока всё оставалось как было.
Прошло четыре месяца… И на первом же заседании ВЦИКа шестого созыва, 13 ноября 1918 года, Свердлов в тишине замершего зала зачитал постановление:
«Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет сим торжественно заявляет, что условия мира с Германией, подписанные в Бресте 3 марта 1918 года, лишились силы и значения. Брест-Литовский договор <…> в целом и во всех пунктах объявляется уничтоженным.
Российская Советская Федеративная Социалистическая Республика предлагает братским народам Германии и бывшей Австро-Венгрии <…> немедленно приступить к урегулированию вопросов, связанных с уничтожением Брестского договора»…
На том же заседании ВЦИКа было решено отправить в дар рабочим Германии два хлебных маршрута.
Далее же вышло так… Когда эшелоны прибыли на пограничную станцию Вержболово, представители немецкого солдатского Совета стали мяться: мол, указаний не имеем, хлеб пока принять не можем. А наутро член нового германского правительства Гуго Гаазе по прямому проводу передал в Германский Совет рабочих и солдатских депутатов в Москве:
«Прошу сообщить русскому правительству нижеследующее. По вопросу о предложенной отправке муки кабинет поручил высказать ему глубоко прочувствованную благодарность народного германского правительства. Мы тем выше ценим эту жертву, что нам и всему миру известно об острой нужде, которую терпит население в Петербурге и Москве. К счастью, в результате предпринятых нами у президента Вильсона шагов открылась для нас возможность получения съестных припасов из-за океана. Мы поэтому в состоянии пока отказаться от великодушного предложения русского правительства».
Полсотни вагонов хлеба – капля в море потребностей как России, так и Германии. Конечно, это с нашей стороны был лишь жест. Но жестом – вполне многозначительным – был и отказ Берлина: «вожди» германской революции старались отмежеваться от родства с русской революцией.
Но красным цветом Германия тогда была окрашена густо, как и остальные отвоевавшие европейские державы. И хотя к 1919 году на Россию навалилась ещё и Антанта, в англо-французских интервенционистских силах начиналось брожение.
Пройдёт немного времени, и, как уже было сказано, одесская эскадра французов задымит в направлении Босфора и Дарданелл – подальше от России и от «греха большевизма».
Даже англичане не чувствовали себя спокойно в новом мире, где возникла Советская Россия. Даром что английская элита немало потрудилась над созданием той «империи желудка», которой страстно желал Сесиль Родс. За пять лет до войны имущая Англия отважилась на крупные социальные реформы: страхование от болезней, безработицы, необеспеченной старости. По закону о страховании стариков, каждый английский подданный старше 70 лет, не имеющий средств к существованию, получал право на 5 казённых шиллингов в неделю. Деньги невеликие, но от голодной смерти спасали.
В тогдашнем мире это было явлением новым, «эпохальным». Но с появлением рабоче-крестьянского государства «смелые» реформы сразу как-то поблекли. Да и деньги на подобные «благодеяния» были во многом израсходованы во время войны, а после войны приходилось платить по военным долгам.
Англия беднела, общественная атмосфера накалялась, по стране начинали гулять мощные социальные вихри…
ГУЛЯЛИ вихри, но уже дипломатические, и по залам со съехавшимися в Версаль «миротворцами». 30 января 1919 года полковник Хауз записал в дневнике: «Казалось, что всё пошло прахом. Президент был зол, Ллойд Джордж был зол, и Клемансо тоже был зол. Впервые президент утратил самообладание при переговорах с ними…».
Не будем доверчивыми: «Дневники» Хауза писались в расчёте на обязательное опубликование их. Так что сплошь и рядом целью их автора была не фиксация подлинного положения вещей, а создание нужного Золотому Интернационалу (то есть искажённого до неузнаваемости) представления о подлинных мотивах, планах и решениях наднациональной Элиты.
Хотя сквозь полковничьи «дымовые завесы» – не хуже тех, которые так мастерски наловчился ставить за время войны морской министр Англии Черчилль – проступали порой и контуры правды.
И на этот раз дневниковая запись Хауза отражала явно имевшее место быть, то есть грызню. Да и могло ли не быть её среди хищников, готовых лить родную – как Теодор Рузвельт и пушечный король Шнейдер, потерявший на войне сына, или собственную – как магнаты на «Лузитании», кровь ради «золотых» выгод?
Выгод своих и своего класса.
«Дневники» Хауза были опубликованы во второй половине тридцатых годов, а в те времена, когда «полковник» был ещё занят практической политикой, Америка хотела сделать стержнем будущего мира Лигу Наций.
Естественно, «американская» Лига задумывалась, как рычаг господства Америки во всём мире, включая, конечно, и Европу.
Английский же проект видел Лигу как равноправный блок крупных империалистических государств, обеспечивающих status quo по части колоний и сфер влияния. Тут тоже всё было ясно: так сохранялось английское колониальное могущество.
Положение Франции было иным. В войне она потеряла каждого десятого мужчину, плодородные земли были засеяны осколками. И французов на конференции волновали дела более конкретные и близкие: ограбление Германии, возврат Эльзаса и Лотарингии, репарации и… «русский вопрос».
Маршал Фош раз за разом кричал:
– Мсье, если мы не покончим с «большевистской опасностью», то проиграем войну!
– А это ещё как? – удивлялись «коллеги».
– Германия побеждена, но что, если она в своих интересах урегулирует отношения с Россией или, не дай бог, сама станет жертвой большевизма, – пояснял маршал.
Он был даже готов пойти на сотрудничество с Германией в борьбе с русским большевизмом после подписания прелиминарного договора и считал, что такой вариант может оказаться очень ценным.
Буржуазная Франция оставалась верна себе: не допустить сближения русских и немцев любой ценой – и была готова ради этого даже лишиться части добычи при предстоящей её делёжке.
Французы заботились и о создании Польши как «барьера между Германией и Россией», по словам Клемансо. Возросший на двуличии, Клемансо лгал и тут. Польша замышлялась не как барьер, а как шлагбаум для новой войны, который будет поднят в своё время.
И, ПОЖАЛУЙ, на теме «версальской» Польши надо остановиться отдельно…
Осенью 1916 года из оккупированных земель русской Польши кайзеровская Германия создала первое в новейшей истории мира «независимое» Польское королевство. После поражения Рейха оно ушло в небытие, и ему на смену пришла Польша, вызванная к жизни уже Антантой. От германского варианта союзному варианту остались в наследство лишь кавычки при слове «независимая».
Смысл «польской государственности» в версальском исполнении был иным, чем в германском варианте. Теперь у Германии отторгался Данциг, а создаваемый «Польский коридор» к Балтийскому морю шириной под сто километров отрезáл от Германии Восточную Пруссию.
Границы с Польшей искусственно рассекали единые в хозяйственном отношении районы Германии и отсекали от родины обширные районы с чисто немецким населением. В военном отношении граница Германии с Польшей была вскрыта на сотнях километров.
Идеологические соображения «польско-советской дружбы» формировали в СССР совершенно искажённое и неадекватное восприятие Польши. Однако польский аспект проблемы европейской стабильности необходимо рассматривать прежде всего в свете его возможного дестабилизирующего потенциала, потому что Польша органически не может быть фактором стабилизации.
И умные люди понимали это всегда!
25 марта 1919 года премьер-министр Англии Ллойд Джордж направил участникам Парижской «мирной» конференции меморандум, озаглавленный «Некоторые соображения для сведения участников конференции, перед тем как будут выработаны окончательные условия» – так называемый «документ из Фонтенбло».
Ллойд Джордж писал: «Если в конце концов Германия почувствует, что с ней несправедливо обошлись при заключении мирного договора 1919 года, она найдёт средства, чтобы добиться у своих победителей возмещения… Поддержание мира будет… зависеть от устранения всех причин для раздражения, которое постоянно поднимает дух патриотизма; оно будет зависеть от справедливости, от сознания того, что люди действуют честно в своем стремлении компенсировать потери… Несправедливость и высокомерие, проявленные в час триумфа, никогда не будут забыты или прощены.
По этим соображениям я решительно выступаю против передачи большого количества немцев из Германии под власть других государств… Я не могу не усмотреть причину будущей войны в том, что германский народ, который достаточно проявил себя как одна из самых энергичных и сильных наций мира, будет окружён рядом небольших государств. Народы многих из них (Ллойд Джордж мог бы сказать и прямо: Чехии и Польши. – С. К.) никогда раньше не могли создать стабильных правительств для самих себя, и теперь в каждое из этих государств попадёт масса немцев, требующих воссоединения со своей родиной. Предложение комиссии по польским делам о передаче 2100 тыс. немцев под власть народа иной религии, народа, который на протяжении всей своей истории не смог доказать, что он способен к стабильному самоуправлению, на мой взгляд, должно рано или поздно привести к новой войне на Востоке Европы».
К Ллойд Джорджу не прислушались, и в результате передела территория Германии после Первой мировой войны уменьшилась на 13 процентов за счёт щедрых антантовских подарков Польше.
Через десять лет после появления «меморандума из Фонтенбло» некоторые аналитики в Англии заявляли, что создание Польского коридора с выводом Польши к морю – это «одно из самых тяжких известных в истории преступлений против цивилизации». Ни более и не менее! Англичанин Фоллик расценивал фактическую передачу Польше Данцига как второе тягчайшее преступление.
А вот оценка Польши тридцатых годов, принадлежащая американскому журналисту, хорошо знакомому с предметом: «Вполне можно застраховать пороховой завод, если на нём соблюдаются правила безопасности, однако страховать завод, полный сумасшедших, немного опасно»…
Итак, Польша – пороховой завод, полный сумасшедших… Это не я сказал, уважаемый читатель, а американец. Что ж, со стороны, из-за океана, наверное, виднее… Прибавлю лишь, что к этой давней оценке не мешало бы прислушаться и нынешней Европе… Тем более что и в Европе политические способности польских «верхов» умели оценить нелицеприятно даже те, кто им покровительствовал. Сам Черчилль во время Второй мировой войны, в октябре 1944 года, взбешённый тупым нежеланием эмигрантского «премьера» Польши Миколайчика признать будущие границы Польши с СССР по этнической «линии Керзона», бросил лондонским полякам: «Вы не правительство, вы ослеплённые люди… У вас на уме только низменные собственные интересы… Ваша аргументация является, попросту говоря, преступной попыткой сорвать соглашение между союзниками… Вас следует посадить в больницу для умалишённых».
Возвращаясь же к предварительному европейскому раскладу, намеченному версальскими «миротворцами» по окончании Первой мировой войны, сообщу, что австрийским немцам – вопреки громко провозглашённому Антантой «праву наций на самоопределение» – категорически запрещалось воссоединение с немцами германскими, хотя Учредительное Собрание в Вене единогласно высказалось за аншлюс, то есть присоединение Австрии к Германии!
Австрийская Судетская область, населённая почти исключительно немцами, передавалась – опять-таки вопреки провозглашённым принципам об этнической однородности – в состав новообразованной «версальской» Чехословакии.
В дополнение к «польским» «новациям», передача миллионов немцев под власть чехов программировала будущий конфликт в центре Европы с точностью умелой штурманской прокладки на морской карте.
ВЕСНОЙ 1919 года до новой европейской войны было, конечно, ещё далеко. 30 апреля германская делегация прибыла в Париж, а 7 мая её вызвали в Версаль на заседание конференции. Клемансо, маленький и жёлтый, как высохший зародыш человека (сравнение Гарольда Никольсона, наблюдавшего француза своими глазами. – С.К), заявил им: «Час расплаты настал»…
Пока речь французского премьера переводилась, секретарь конференции вручил побеждённым толстенную книгу – условия мира. Четыреста сорок статей на двухсот девяти страницах…
Полистав их, Брокдорф-Ранцау в ответной речи сказал: «Господа! От нас требуют, чтобы мы признали себя единственными виновниками войны. Подобное признание в моих устах было бы ложью. Германия признаёт несправедливость, совершённую ею по отношению к Бельгии. Но и только! Ошибались не одни мы. А надёжно выправить эти ошибки можно на основе 14 пунктов мира, из которых Германия и исходила, соглашаясь на перемирие»…
«Пункты мира» Вильсона действительно трактовали лишь территориальные и национальные проблемы в духе образования в Европе лишь таких государств, которые были бы целостными в национальном отношении при широкой автономии национальных меньшинств. Однако в Версале на Германию не только «вешали всех собак», но ещё и неумно корнали её территорию, взваливали непомерные репарации…
Условия толстой «книги мира» оказались потяжелее всей мировой полиграфической продукции той эпохи. Начались сложные взаимные переговоры. Немцы упирались, в Берлине проходили демонстрации, президент Эберт и министр Шейдеман произносили речи с балкона, простирая руки к толпе. «Пусть отсохнут руки прежде, чем они подпишут такой мирный договор», – заклинал Шейдеман.
В Германии на неделю объявили национальный траур.
Но, прежде чем отсохли руки у германских лидеров, наступила суббота, 28 июня 1919 года. В Зеркальном зале Версаля воссел Клемансо под тяжёлым балдахином с лепной золочёной надписью: «Le roi gouverne par lui-meme» («Король управляет по своей воле»).
С лентой через плечо, этот зародыш то ли человека, то ли будущей войны проскрипел: «Впустите немцев!».
Звуки шагов в тишине, а потом вновь голос Клемансо: «Месье, заседание открыто!».
Ещё несколько процеженных сквозь зубы фраз, и немцев подводят к столу, где лежит договор. Доктор Мюллер подписывает его под громы артиллерийского салюта.
«Заседание окончено», – сплёвывает Клемансо.
Немцев уводят. Они, наконец, юридически капитулировали перед «союзными и объединившимися державами»: Соединёнными Штатами Северной Америки, Британской империей, Францией, Италией и Японией, а также примкнувшими к ним Бельгией, Боливией, Бразилией, Китаем, Кубой, Эквадором, Грецией, Гватемалой, Гаити, Геджасом, Гондурасом, Либерией, Никарагуа, Панамой, Перу, Польшей, Португалией, Румынией, Сербо-Хорвато-Словенией, Сиамом, Чехословакией и Уругваем.
Китай Версальский договор по причине уважительной не подписал: правá на Шаньдунскую провинцию получил не он, а Япония.
США, Эквадор и Геджас договор подписали, но не ратифицировали, каждый по своим соображениям.
США заключили в 1921 году с Германией отдельный договор, мало чем отличающийся от Версальского, а как там было с Геджасом – не знаю…
Достоверно одно – кровь воинов Самсонова, обеспечивших «чудо на Марне», кровь «Брусиловского» прорыва, обеспечившего последующие «чудеса», как и пот русских мастеровых и крестьян, в зачёт не пошли.
Антанте было не до того – надо было помогать Деникину и Колчаку.
ПО УВЕРЕНИЯМ союзников основу будущей Версальской системы должны были заложить 14 пунктов мирных условий президента Вильсона. Звучали они, как мы знаем, красиво – заокеанскому дядюшке полагалось выглядеть добрым и справедливым. И действительно, куда уж лучше: мир без аннексий, равноправие наций, открытая дипломатия, свобода морей…
Однако немцев обманули – подписанный ими договор ничего общего с посулами Вильсона не имел. В Париже был разыгран последний акт грандиозного спектакля: вначале надо было забросить немцам вильсоновскую «приманку», потом, когда они прекратили воевать, эту приманку вырвали у них с кровью. А чтобы Америка сохранила лицо (точнее, личину) свободолюбца, «разногласия» союзников на Парижской конференции раздувались для публики до размеров непримиримых. Вильсон якобы отстаивал будущие всемирные «братство и дружбу», а роли «бук» отводились другим: отчасти – Ллойд Джорджу и всецело – Клемансо.
В конце концов «мир» вышел таким, что Ленин, глядя на него со стороны, заметил: «Война путём Версальского договора навязала такие условия, что передовые народы оказались на положении колониальной зависимости, нищеты, голода, разорения и бесправности, ибо они на многие поколения договором связаны и поставлены в такие условия, в которых ни один цивилизованный народ не жил. Это неслыханный, грабительский мир, который десятки миллионов людей, и в том числе самых цивилизованных, ставит в положение рабов».
Ленин не преувеличивал – Германия попадала в самое настоящее рабство. Даже Черчилль признал: «Экономические статьи договора были злобны и глупы до такой степени, что становились явно бессмысленными».
При этом исключительно на Германию – и даже не на руководство, а на немецкий народ – единолично возлагалась вся официальная ответственность за войну. Правда, и кайзеру в порядке санкции предъявлялось обвинение в «высшем оскорблении международной морали и священной силы договоров».
Немецкие полководцы Гинденбург, Людендорф, немецкие промышленники Тиссен, Крупп и другие объявлялись военными преступниками. Так-то оно так, но выходило, что Дюпоны, Бэзил-Захаровы, Морганы, Френчи, Тафты, Стимсоны, Рокфеллеры, Гепнеры, Бродские, Рябушинские, Путиловы, Клемансо, Черчилли, Ротшильды, Греи, Сухомлиновы, Барухи, Пуанкаре и Вильсоны были ни при чём…
Да, кайзер в случае победы рассчитывал на крупные аннексии и экономические выгоды. На пангерманских картах желательные границы «Deutsches Kaiserreich» протягивались от Кале до Финского залива и даже захватывали, как вассальную территорию, Англию. Но это был, во-первых, «пивнушный» экстремизм, не подкреплённый ресурсами и реальной государственной политикой. А, во-вторых, немцы, в отличие от Америки, и не прикидывались освободителями европейских народов. Они властно требовали, чтобы с ними считались…
Умея работать, они были готовы жёстко конкурировать со всем светом в экономическом соревновании, а раз им этого не позволяли, они желали добиться своего права вооружённой рукой. Что ж, с таким народом действительно было более верным не воевать, а ладить миром. Золотой же Интернационал выбрал войну.
НАПИСАВ так, автор отнюдь не склонен оправдать немцев, в их национальном характере недостойных черт хватает, но в чьём национальном характере их нет?
Не склонен я и принимать сомнительный принцип «Понять – значит простить». То, чего нельзя простить, прощать нельзя.
Однако верное понимание прошлого обеспечивает нам верную линию в настоящем… А если желания понять нет, от одностороннего взгляда не спасает даже энциклопедическая эрудиция… Я имею в виду взгляд всё того же нашего знаменитого историка-академика Е. В. Тарле…
Евгений Викторович происходил из вполне состоятельной интеллигентной буржуазной среды. Родившись в 1875 году, он с 1903 года стал приват-доцентом, а с 1917 года – профессором Петербургского университета. Не случись Октября 1917 года, он всё равно стал бы крупной величиной в исторической науке: для этого у него было всё… Но как историк и как общественная личность он сформировался либералом.
После Октября Тарле начал работать как историк-марксист, и, скорее всего, вполне искренне. Но и до того, как марксистский метод исследования истории стал в России нормативным, и после этого Тарле по своим душевным пристрастиям всегда был, повторяю, русским либералом. Французская Марианна-«Свобода» и корректные английские «джентльмены» были ему ближе, чем «тупой пруссак-солдафон». Мягко-барственная натура Евгения Викторовича была «прусской муштре» глубоко враждебна.
И поэтому Тарле органически не мог и не желал признавать как непреложный научный вывод и заявлять как гражданскую позицию, что по отношению к Германии у России всегда был один разумный путь: дружить с ней. Иначе приходилось с ней воевать, нарушая интересы России.
По отношению ко всем остальным державам жёсткости выбора не было… Со всеми остальными можно было (и нужно, конечно, было) дружить; но если они лезли на рожон, с ними можно и нужно было воевать или просто «выводить за скобки» и учитывать постольку поскольку…
А безусловный мир с Германией был ценностью сам по себе! Мир с Германией – непреложное условие мощного развития России. Вот что должно было быть императивом русской внешней политики XX века.
Увы, безусловная дружба с Германией – это был путь не для Тарле и других, схоже с ним мыслящих… А в единомышленниках у Тарле был, скажем, такой влиятельный человек, как нарком иностранных дел СССР Литвинов, добрых десять лет вбивавший клин в советско-германские отношения и почти открыто придерживавшийся англосаксонской ориентации до самой своей отставки в 1939 году.
Вот почему в 1938 году в журнале «Историк-марксист» Тарле мог писать: «Теперь, когда советская наука ликвидирует последствия систематической фальсификации истории, проводившейся «школой» Покровского, пора разделаться окончательно и с одним из совсем уж безобразных по своей явной лживости, одним из наиболее ошибочных в научном отношении и наиболее вредным в отношении политическом представлений, пущенных в ход Покровским… Мы говорим о пресловутом вопросе касательно «виновности» в мировой войне.
Неустанно (Покровским. – С. К.) с жаром и подъёмом обличалась Антанта. А так как Антанта и в самом деле тоже (это «тоже…» Тарле выглядит просто-таки бесподобно! – С. К.) была виновна и очень виновна, то статейки «школы» приобретали для наивного читателя крайне убедительный вид, стоило только, обличая Антанту… скороговоркой бормотать о Германии… Звериные клыки германского империализма и в 1912, и в 1913, и в 1914 годах ни один историк не имеет никакого права конфузливо прикрывать от взоров потомства»…
Вот что значит не любить! Историк Тарле начисто забывал, что к началу Первой мировой войны если какой империализм и имел звериные клыки, периодически пуская их в ход, так это англосаксонский.
Уничтожение североамериканских индейцев… Миллионы чёрных рабов, переправленных из Африки в Штаты, и миллионы таких же рабов, до Штатов не довезённых и пошедших на корм акулам…
Зверский, изощрённо-подлый расстрел бриттами восставших сипаев, привязанных к пушечным жерлам… Зверства англо-бурской войны… Зверства, которые десятилетиями ни на секунду не скрывала ночная мгла, так как над Британской империей «никогда не заходило солнце»…
Вот ведь как дела обстояли на деле! Колониальными захватами Германия не пренебрегала, но вот уж тут уместно будет употребить слово «тоже»…
В 1926 году Тарле подписывает письмо старому большевику-ленинцу, историку Михаилу Николаевичу Покровскому: «Преданный Вам Евг. Тарле», а в конце 1932 года хвалится в письме Т. Л. Щепкиной-Куперник «архихвалебным» отзывом только что скончавшегося Покровского о своей работе «Жерминаль и прериаль».
Свою явно профранцузскую и негативную к немцам книгу «Европа в эпоху империализма» Тарле свободно опубликовал при жизни Покровского, в 1927 году… И Покровский Тарле «под орех» за неё не разделывал.
Но 1938 год – это время дипломатического и внешнеполитического могущества англофила и германофоба Литвинова, и Тарле громит покойного Покровского в таких вот выражениях: «Покровский, возглавляя ряд исторических учреждений, мог легко распространять свои антинаучные и антиленинские взгляды, не допуская их критики со стороны научной общественности».
В своё время «антиленинец» Покровский редактировал ленинский «Империализм как высшая стадия капитализма» по просьбе Ленина, хотя во взглядах на «германский вопрос» с Лениным однажды и разошёлся. Во времена Брестского мира Покровский публично настаивал на немедленном наступлении против немцев, а Ленин его критиковал.
То есть записать Покровского в германофилы было трудно, и он всего лишь старался быть исторически точным, когда утверждал: «С начала мирового кризиса 1911–1914 годов военно-политическая обстановка его развязки была предрешена военными соглашениями и планами генеральных штабов Франции и России».
Оно ведь так было! Без реально, документально и публично оформленного и практически работающего франко-русского союза (и только без него!) развязать нужную Золотому Интернационалу большую и долгую европейскую войну было бы просто не-воз-мож-но!
В своём начальном посыле европейскую войну программировал только франко-русский тандем, где лидер, Франция, горела желанием взять реванш за Седан, и Покровский был тут прав трижды – как историк, как политик и как истинный, сознательный патриот России.
А потом – после анализа возможных перспектив Германии и России при мирном развитии событий – франко-русский союз был использован заокеанскими и наднациональными планировщиками будущего господства США для окончательного формирования антигерманской Антанты, призванной обеспечить развязывание войны.
Тарле, пытаясь доказать обратное, порой выглядел просто смешно. Например, Покровский прямо указывал на сербские истоки покушения в Сараево. Тарле же их отрицал на том основании, что, мол, «никогда и никем не было доказано прямое участие сербских властей в заговоре».
Покровский резонно замечал: «Конечно, приказа за подписью Пашича (сербского премьера. – С. К.) убить Франца-Фердинанда ни в каких архивах найти нельзя».
«Отчего же? – с забавной в пятьдесят три года «наивностью» вопрошал Тарле и продолжал: – Может быть, когда-нибудь найдутся документы об этом… Тогда и будем говорить категорически»…
Вряд ли Евгений Викторович сам верил в собственные слова и искренне допускал хоть на миг, что такие приказы доверяют бумаге. Другое дело – историческая ложь. Уж тут проблем нет, её-то бумага стерпит. И свои обвинения 1938 года в адрес Покровского Тарле строил на основе только что опубликованных тогда в США… «Дневников полковника Хауза», из которых якобы следовало, что «тягчайшая доля ответственности за развязывание мировой войны лежит прежде всего и больше всего на Германии».
Кто такой Хауз, мы знаем. Активно поучаствовав в подготовке одной мировой войны, он своими якобы дневниками работал теперь на подготовку второй мировой войны, которую Золотой Интернационал задумывал по всё той же схеме: «Германия против России».
Так что Тарле, поверив в 1938 году якобы откровениям Хауза, всего лишь попался на провокацию, одновременно и антигерманскую, и антирусскую. Ибо, как и за четверть века до этого, Россию и Германию ссорили для того, чтобы потом столкнуть лбами.
Опыт тут Имущей Наднациональной Элитой был накоплен немалый. Недаром Покровский писал в 1928 году: «Бесспорный выигрыш Антанты (имелся в виду выигрыш в споре о том, кто-де «начал первым». – С. К.) был куплен целым морем газетной лжи, подтасовок и подделок».
Исторической подделкой были «дневники» Хауза, своего рода подделкой был и сам Версальский договор.
Однако в 1919 году заикнуться о таком в антантовской Европе никто и помыслить не смел… Единственным судьёй здесь был Клемансо, а он неумолимым перстом указывал исключительно на «бошей», на Берлин и на кайзера…
СГОРЯЧА Антанта настолько пыталась свалить всё на Вильгельма, что в Версальском договоре был даже специальный пункт о выдаче бывшего кайзера Антанте для суда над ним. Но тут же «судьи» спохватились, что такой процесс чего доброго докажет: империалистическая война возникла не как результат воли одного «полусумасшедшего монарха», а как неизбежная черта существования всей системы капитализма, где американское алчное лицемерие и англо-французский колониальный вампиризм выглядели ничуть не менее (если не более) отвратительно, чем германский милитаризм.
Вообще-то сам Вильгельм, находясь уже в эмиграции в Голландии, разобрал проблему вполне основательно, и одна из глав его мемуаров так и называется: «Вопрос о виновниках войны»…
Бывший кайзер отмечал, что перед войной общее положение Германской империи было блестящим, но именно поэтому «становилось всё более затруднительным её положение на международной арене»… Вильгельм прямо указывал, что германское «мирное завоевание значительной части мирового рынка соответствовало усердию и успехам немцев и должно было принадлежать им по справедливости», однако это не устраивало Англию, почему ей, «не умея состязаться» с Германией мирным путём, и пришлось «пустить в ход насилие»… «На мировом рынке мы всё равно двигались вперёд в соответствии с нашими планами, и в этом отношении нам не на что было жаловаться, – продолжал Вильгельм и заключал. – Зачем же нам надо было ставить на карту плоды нашей мирной работы?».
Конечно, здесь было не без лукавства, но и не без правды…
Любопытно при этом, что бывший кайзер так и не понял сути, то есть того, что его и Германию «кинули» в конечном счёте именно янки. Вильгельм не обвинял Америку за её роль в Первой мировой войне, напротив, он был уверен, что Америка всего лишь использовала представившиеся ей возможности («осуществила своё выгодное дело»), и писал: «Нельзя упрекать какое-либо государство за его суверенное решение о войне и мире, поскольку это решение не стоит в противоречии с твёрдыми договорами».
Тем не менее Вильгельм признал: «Необходимо всё же отметить, что Джон Кеннет Турнер в своей книге «Shall it be again» на основании обширных материалов доказывает, что все указанные Вильсоном причины вступления Америки в войну не соответствуют действительности и что Вильсон действовал исключительно в интересах влиятельных высших финансовых кругов Уолл-стрита.
Америка извлекла из мировой войны значительные выгоды: она сконцентрировала у себя почти 60 % всего мирового золотого запаса, и теперь уже не английский фунт, а американский доллар определяет валютный курс во всём мире»…
Кайзер был и остался крупнейшим собственником, и поэтому очень уж обличать других собственников, пусть и объегоривших его, Вильгельму было не с руки… Но осуществление Америкой её «выгодного дела» в Европе руками Антанты не становилось от этого более привлекательным и достойным. Как Америка, так и англо-французская Антанта выглядели, повторяю, отвратительно, и более того – по-людоедски…
Чего стоило одно «версальское» заявление Клемансо о том, что в Германии живёт «лишних двадцать миллионов человек»! Соперничать с подобным заявлением могло разве что сообщение, опубликованное во время войны «солидной», «объективной» лондонской «Таймс», о «фабрике по переработке человеческих трупов, из которых немцы извлекают различные вещества для военных целей и даже пищевые продукты в виде суррогатов мяса»… Подтекст был очевиден: стóит ли церемониться с этакими извергами?
С побеждёнными немцами и не церемонились – мы это вскоре увидим… Увы, у творцов Версаля через десятилетия нашлись единомышленники в России. Исторический беллетрист Валентин Пикуль пожимал плечами: «Казалось бы, немцам, потерпевшим поражение, только и радоваться условиям мира, ведь целостность Германии не пострадала (хотя пострадала и она. – С. К.), победители великодушно (ого! – С. К.) сохранили единство страны и нации. Но Германия взревела словно бык, которого повели кастрировать».
«Логика» Пикуля точно соответствовала воззрениям гоголевского Ивана Ивановича, который, после того как осведомлялся у убогой старухи, не хочется ли ей хлеба и мяса, «великодушно» заключал: «Ну, ступай же с Богом. Чего ж ты стоишь? Ведь я тебя не бью…».
Н-да…
Глава 2. Версальский приговор: «И в третьем поколении будете тянуть лямку»…
В ОТЛИЧИЕ от гоголевской «небоги» над немцами не только издевались. Их ещё и били. Причём били рядовых немцев. То, что Германия лишалась значительных территорий, – это ещё было полбеды, хотя вновь отторгаемые от Германии Эльзас и Лотарингия были скорее немецкими, чем французскими землями. Бисмарк когда-то склонялся к мысли передать часть этой спорной территории третьей стороне – Швейцарии, и даже краткий взгляд на проблему Эльзаса и Лотарингии убеждает в том, что смысл в идее «железного канцлера» был.
С «эльзасским вопросом» не лучшим образом справлялись и Франция, и Германия. До середины XVII века, до Вестфальского мира 1648 года, эти провинции входили в состав Германии. Потом их прибрала к рукам Франция, но даже через двести лет, в середине XIX века, для 85 процентов населения родным был немецкий язык. А сельские жители поголовно не знали французского языка даже в двадцатых годах двадцатого века – уже после того, как Эльзас и Лотарингия опять вошли в состав Франции.
Французы из века в век показывали себя плохим «старшим братом». Насильственное офранцуживание было таким жёстким, что в 1869 году, незадолго до франко-прусской войны, в Страсбурге приходилось вводить военное положение.
Немцы, впрочем, аннексировав древний Лоррейн, повели себя не лучше и начали усиленную германизацию. Во Францию тогда переселилось 400 тысяч человек. В германском рейхстаге эльзасцы получили 15 мест, так вот, на первых же выборах все пятнадцать выиграла партия, выступающая против германской аннексии. Но через двадцать лет, в 1890 году, она успеха уже не имела, несмотря на то что Франция немало средств тратила на искусственное разжигание страстей.
Даже академик Тарле признавал: «Собственно, не было ни одного класса населения в Эльзас-Лотарингии, который определённо стремился бы к присоединению к Франции. Рабочий класс ни малейших сепаратистских наклонностей не проявлял; крупная торговая буржуазия и финансовый мир тесными узами связались с германским внутренним рынком».
То есть любовь эльзасцев к старой доброй Галлии горела ярким пламенем лишь на страницах парижских газет. Однако победители безоговорочно претендовали на «возврат захваченных тевтонами французских провинций». При этом Клемансо сослался на «ликование народа», с которым-де были встречены французские войска, и заявил, что «плебисцит совершился».
Чепчики вместо бюллетеней референдума – это было в практике народного волеизъявления чем-то новым. И уж не знаю, сколько их там взлетало в воздух, но неумолимые цифры доказывают, что французских «освободителей» эльзасцы приветствовали в основном на немецком языке. А французская «родина» к новым гражданам была по-прежнему немилостива. Их дискриминировали, эльзасских новобранцев направляли служить исключительно в колонии с наиболее гнилым климатом.
Теперь поток насильственных переселенцев потёк уже в Германию. Соответственно, эльзасские автономисты победили и на парламентских выборах 1928 года, и на муниципальных 1929-го. Наилучшим вариантом для населения стало бы действительно обеспечение широкой автономии Эльзас-Лотарингии в составе Германии, но Франция не допускала этого даже теоретически. Очень уж богатыми, очень лакомыми были эти территориальные «куски».
Иначе говоря, ни о каком подлинном праве народов на выбор судьбы в результате «версальских» радений не могло быть и речи. Скажем, у Германии отобрали все её бывшие колонии, однако не освободили их народы, а просто сменили им хозяев.
Что же касается почти всех отходивших от Германии других европейских земель, то их населяли преимущественно немцы. Из 327 тысяч жителей Данцига их было 317 тысяч. Мемель, «подаренный» союзниками «новодельной» Литве, тоже относился к чисто немецким городам.
ГЕРМАНИЯ фактически разоружалась: флот сводился на «нет», армия уменьшалась до всего сотни тысяч человек (96 тысяч солдат и 4 тысячи офицеров). В Вооружённых силах запрещалось иметь бронетанковые войска, авиацию и тяжёлую артиллерию.
Было сдано и уничтожено 130 тысяч пулемётов, 31 тысяча миномётов, 60 тысяч орудий и стволов, почти 30 тысяч лафетов, 16 тысяч самолётов и 27 тысяч авиамоторов.
У Германии отбирали 80 тысяч оружейных лекал, потому что ей запрещалось производство оружия.
То, что армия и флот чуть ли не уничтожались, масла у немецких детей не отнимало. Но и масло вывозилось к союзникам десятками тысяч тонн.
Франция и Бельгия отбирали у немцев 371 тысячу голов скота, из них – 140 тысяч дойных коров. И, лишая молока немецких детей и раненых в госпиталях, французы и бельгийцы занимались фактически геноцидом.
До 1 мая 1921 года Германия должна была выплатить 20 миллиардов золотых марок золотом, отдать половину наличности красителей, все крупные торговые суда, половину – средних, четверть – рыболовных, пятую часть речного флота.
На чём рыбу ловить и зерно возить?
По репарациям отбиралось 150 тысяч товарных вагонов, 10 тысяч вагонов пассажирских и 5 тысяч паровозов.
Франция экономически захватывала Рур, и немцев обязывали в счёт репараций поставить Франции 140 миллионов тонн угля, Бельгии – 80 миллионов, Италии – 77 миллионов.
Немцев лишали двух третей их угольных богатств, четырёх пятых химической мощи. Их лишали базы производства продовольствия, да и вообще всего, что могло приглянуться Антанте…
То, насколько немецкому народу выкручивали руки версальской «верёвкой», было видно не только по отторжению от Рейха чисто немецкого Данцига и созданию Польского Коридора раздора. В манере насильников союзники «решили» и Верхнесилезский вопрос, который был в СССР темой запретной. Уж очень неприглядно выглядели в этом «вопросе» поляки. История же стоит того, чтобы о ней рассказать.
Верхнюю Силезию историки ЦК КПСС относили к «исконным польским землям», хотя последний год польского владения ими – 1336-й… Ничего не скажешь, год к XX и XXI векам неблизкий.
Перед Первой мировой войной из 2 207 981 жителя Верхней Силезии поляков вместе с полунемцами и полуполяками было 1 169 340 человек. То есть половина. Но ещё там были богатейшие залежи угля, цинковой и железной руды. Вильсон и Клемансо настаивали на передаче этих залежей Польше вместе с людьми, которые к ним «прилагались».
Ллойд Джордж упирался.
Но ещё больше упирались немцы, и тут пасовал даже Большой Капитал. Во-первых, люди не суда, их делить всё же сложнее… Самым справедливым выходом представлялся плебисцит. Немцы на нём настаивали, немцы его и добились.
В плебисцитной зоне была введена власть международной комиссии во главе с французом – генералом Ле-Роном. Вертелся там и польский комиссар Корфантого. В зону хлынули агрессивные поляки, всячески притесняя немцев. Фашиствующих поляков поддерживали французы, народ «демократический».
В зоне расцвёл террор – не немецкий, а польский. Корфантого организовывал его, не жалея сил, времени и денег. Немцам сжигали дома, им угрожали смертью.
Само же голосование 20 марта 1921 года прошло спокойно и завершилось полной победой немцев: за Германию было подано 707 393 голоса, за Польшу – 479 365 голосов.
Как видим, даже многие взрослые поляки желали жить в Германии. Союзнический Совет послов «милостиво» выделил веймарской Германии две трети Силезии, а Польше – треть. Но какую треть? Германия лишилась, а Польша приобрела 95 процентов запасов силезского угля, 49 из 61 антрацитовых копей, все 12 железных рудников, 11 из 16 цинковых и свинцовых рудников, 23 из 37 доменных печей. Германия потеряла 18 процентов общенациональной добычи угля и семьдесят – цинка.
Кромсали не только национальные богатства Германии, а и немецкую нацию. Тупо, невежественно, равнодушно. Что там Силезия! Тут хоть что-то немцам удалось отстоять. А вот как вышло с богемскими немцами, оказавшимися в никогда ранее не бывавшем на карте мира «Чехословацком» государстве, созданном хлопотами чешских масонов Масарика, Бенеша и их покровителей…
Ещё в Америке Вильсон заявил своему окружению:
– Я намерен отдать Богемию Чехословакии.
– А как вы при этом собираетесь поступить с немцами, там проживающими?
– Но их ведь там немного.
– Более трёх миллионов на семь миллионов чехов.
– Три миллиона? – изумился Вильсон. – Любопытно! Масарик мне никогда об этом не сообщал.
Конечно, Масарик не мог громогласно признавать, что чехи не имеют ни морального, ни исторического, ни международно-правового основания на включение в состав «Чехословакии» районов проживания судетских немцев.
Теперь Вильсону это разъясняли другие, но на его решение новая информация не повлияла, и немцы были отданы под власть чехов. Ранее богемские районы Судет с немецким населением граничили с Германией, но входили в состав Австро-Венгрии. После войны «лоскутная империя» распалась. Право на самоопределение получили от Антанты венгры, поляки, чехи (но не словаки). А вот австрийских немцев союзники такого права лишили, несмотря на единодушное желание тех воссоединиться с немцами германскими путём «аншлюса».
По судетским немцам такое решение ударило особенно больно: иногда чешская граница отделяла друг от друга детей и отцов, братьев и сестер.
Вильсон же отдал Южный Тироль Италии, так как не знал, что южнее перевала Бреннера жили австрийцы немецкой крови.
Вот чем закончился в действительности «крестовый поход демократии против алчных гуннов». Интересно, как реагировал на всё это президент Федерации прав человека и гражданина мсье Фердинанд Бюиссон – тот, который в 1914 году заявлял, что начался-де «смертельный поединок религии силы и религии права»?
КАК ВИДИМ, после Первой мировой войны Мировой Капитал зажал народ Германии крепко, превращая трудолюбивую и прилежную страну с великим народом в полуколонию под властью победителей. Причём из Германии стремились выжать максимум в том числе и потому, что второй потенциальный источник послевоенных выгод, Россию, из рук «пастырей» сумел увести Ленин. РСФСР отвергла все претензии по царским займам и долгам, отказавшись, к слову, и от участия в репарациях с Германии.
В первый момент от Германии требовали суммарной выплаты 226 миллиардов золотых марок в течение 42 лет. Окончательно же союзники сошлись на 132 миллиардах в течение 66 лет, то есть Германию обязывали выплачивать долги до 1985 года!
До 1985 года!!!
Когда нацисты шли к власти, они выпустили впечатляющий плакат: старик, мужчина и юноша под плетью надсмотрщика вращают ворот, а на плакате написано: «И в третьем поколении будете тянуть лямку»…
Если бы не Ленин и не социалистическая революция, нечто подобное ожидало бы и Россию, хотя она и была не побеждённой стороной, а бывшей союзницей Англии и Франции по «Entente cordiale», что в переводе с французского означало, как мы помним, «сердечное согласие»… Германия выплачивала репарации, а Россия села бы к Западу в долговую яму… Но поскольку последнее с Россией у Запада не получилось, то не оставалось ничего иного, как отыграться на Германии.
На ней и отыгрались, однако в первую очередь не Франция Клемансо и не Британия Ллойд Джорджа, а непосредственно Соединённые Штаты. И, как ни странно, последний факт не всегда был очевидным даже для осведомлённых современников. Так, в СССР даже в 1928 году кое-кто считал, что Версальская система «создаёт условия для гегемонии французского империализма на континенте Европы».
На самом же деле Версаль создал все условия для гегемонии империализма американского. И сделано это было настолько умело и ловко, что Америка оказалась в тени и даже сумела создать впечатление того, что европейцы её обходят и не очень-то ей послушны. Академик Тарле писал: «Французы (Клемансо и стоявший за ним Пуанкаре) только тогда должны были считаться с Вильсоном, когда в возникавших спорах на его сторону становился Ллойд Джордж. Но Ллойд Джордж не часто и не очень энергично становился на его сторону».
И даже капитальная советская «История дипломатии» была уверена, что: «В результате войны и Версаля противоречия между союзниками ещё более углубились. Американские монополии не были удовлетворены результатами мирной конференции… В силу этого сенат США под давлением изоляционистов (ох уж эти якобы всемогущие «изоляционисты»! – С. К.) отказался ратифицировать Версальский договор».
Авторы основополагающей советской дипломатической летописи наверняка перерыли горы архивных документов, учли указания ЦК и методологию применяли «марксистскую». Однако не учли они ни блудливых движений густых бровей Ллойд Джорджа, ни побито обвисших усов Клемансо, ни сардонического изгиба нервных, требовательных губ Вильсона. А изгиб губ президента Соединённых Штатов всё в послевоенной Европе и определял.
Кстати, сенатор Лодж – «изоляционист» и самый громкий противник Вильсона – не гнушался признаваться: «Это не изоляционизм, а свобода действовать так, как мы считаем нужным, не изоляционизм, а просто ничем не связанная и не затруднённая свобода Великой Державы решать самой, каким путём идти».
Сказать проще, Америка не позволяла никому указывать ей, оставляя за собой право указывать всем. Известна знаменитая фраза автомобильного «короля» Генри Форда: «Я позволяю покупателям выбирать автомобиль любого цвета при условии, что они выберут чёрный»… Примерно на такой манер и была «уступчива» с европейцами Америка на Парижской конференции и после неё, хотя внешне всё выглядело благопристойно…
Скажем, в изданном в США «Архиве полковника Хауза» попадаются записи на сей счёт, достойные пера Дюма-отца… Например, Хауз писал, что на его вопрос о том, как прошло совещание с Клемансо и Ллойд Джорджем, Вильсон ответил якобы: «Блестяще, мы разошлись по всем вопросам».
В литературном отношении этот анекдот действительно блестящ, а вот в историческом смысле его ценность нулевая. Должник расходится с кредитором во мнениях лишь до тех пор, пока кредитор это ему позволяет или пока это кредитору выгодно. А ведь кредитор теперь в мире был один – Штаты, все же остальные по отношению к ним были должниками.
К тому же Америка имела теперь и мощные вооружённые силы, и военную промышленность, позволяющую при необходимости быстро наращивать военную мощь.
ДА, США не ратифицировали Версальский договор. Они с помпой не вошли и в Лигу Наций, «милостиво» вступив в неё лишь в 1934 году, когда Америка начала готовить второе издание мировой бойни во славу прибылей и гегемонии Америки. Но авторы манифеста Второго Конгресса Третьего Коммунистического Интернационала уже летом 1919 года констатировали: «Правящие круги США пытаются с помощью Лиги Наций прикрепить к своей золотой колеснице народы Европы и других частей света, обеспечив над ними управление из Вашингтона. Лига Наций должна была стать, по существу, мировой монопольной фирмой «Янки и Ко»…
Лига Наций ей и стала без формального членства в ней США! Европейские клиенты США, например Уинстон Черчилль, уверяли весь свет: «Едва была создана Лига Наций, как ей был нанесён почти смертельный удар. Соединённые Штаты отреклись от детища президента Вильсона, а затем его партия и его политический курс были сметены победой республиканцев на президентских выборах 1920 года».
Черчилль написал это в своей «Истории Второй мировой войны», и объективно его опус стоил «дневников» Хауза.
Вильсона смели не республиканцы – 25 сентября 1919 года его разбил паралич, и поражение лично Вильсона на предстоящих выборах было неизбежно уже поэтому. Впрочем, даже без такого обстоятельства для Элиты США приходило время «сменить караул», что и было сделано при неизменности задач «караула».
Политический же курс США сохранился и после ухода Вильсона, и это был курс на установление экономического и политического контроля над европейской ситуацией, а также на упрочение возникшего мирового лидерства США. И чего стоили литературные «дымовые завесы» Черчилля, если новый президент США Гардинг действовал в точном соответствии с программой Вильсона, ранее заявлявшего: «Мы должны финансировать весь мир, а те, кто финансирует мир, должны управлять им»?
Эта фраза была зародышем будущих планов Дауэса и Юнга, о которых ещё будет сказано…
Поразительно! Американец Дауэс вёл в Европе активные переговоры, готовя новую американскую диспозицию для Европы в виде плана, позднее названного его именем, а академик Тарле в апрельском номере «Анналов» за 1924 год утверждал: «Из внеевропейских держав только Соединённые Штаты представляют собой серьёзную величину, но правительство Штатов и главенствующая с выборов 1920 года республиканская партия основным принципом своей внешней политики демонстративно выставляют начало полнейшего невмешательства в европейские дела. Да и удивительно было бы, если бы дело обстояло иначе».
Однако дело обстояло, конечно же, иначе…
Во-первых, Соединённые Штаты представляли собой после Первой мировой войны не «серьёзную», а серьёзнейшую величину.
Во вторых, Соединённые Штаты не просто всё активнее и нахрапистее вмешивались в дела Европы – они были полны решимости чуть ли не единолично вершить отныне её судьбу! И было бы крайне удивительно, если бы это было не так.
Вильсон, хотя и пребывал в параличе, вполне мог обеспечить ратификацию Версальского договора со всеми статьями о Лиге Наций – для этого было достаточно принять ряд непринципиальных поправок сенатора Лоджа. Однако Штатам было выгодней изобразить дело так, что они устраняются-де от Лиги, «где преобладают Англия и Франция».
Ход это был умный: зачем кукловоду выставлять себя на обозрение публики? «Записные» историки изучают архивы, а не мешало бы им познакомиться ещё и с приёмами средневековых мистерий, где раскрашенная деревянная фигурка на ниточках изображала деву Марию (от чего, собственно, и ведёт название театр марионеток). Простодушной публике позволительно следить увлечённо за действием на сцене, но профессионалы видят движение нитей и угадывают движения рук, дёргающих за них…
А вообще-то тогдашнему закулисному руководству мира можно лишь аплодировать: будущее оно планировало уверенной рукой, широко и не мелочась. И особенно хорошо это проявилось в том, как Америка подошла к проблеме колоний. Мандаты на бывшие владения Второго рейха получали все кому ни лень, даже Бельгия и Япония. Последняя получила под мандат Лиги Наций Каролинские, Маршалловы и Марианские острова. И только США не получили ничего!
Почему же?
Что, бедняга дядя Сэм не смог и тут отстоять свои интересы?
Вряд ли… Просто надо было смотреть вперёд. В самóм расцвете колониальной системы таился скорый её закат. Так стоило ли из-за мандатной бумажки порождать раздражение или даже озлобление у будущих экономических рабов Штатов?
Да и почему «будущих»?
И без мандатов Америка получала из голландских колоний на выгодных условиях 86 % сырого каучука, 87 % олова, из Азии – 85 % импорта вольфрама и так далее… Недаром начальник Штаба РККА Б. М. Шапошников в конце двадцатых годов писал: «Всем известны те позиции, кои ныне завоевал в мире Капитал Америки. Они подороже территориальных захватов».
А ЛИГА Наций? А Европа? Велика ли разница! Разве фактическое управление ими не переходило в руки Доллара?
Подсчитано, что с 1920 года за старые долги Европа ежегодно отваливала банкам и частным гражданам Соединённых Штатов 665 миллионов (тогдашних!) долларов в течение около десятка лет. И платили европейцы не золотом (которое к тому времени и так почти всё уже перекочевало за океан), а ценными бумагами предприятий! А такая плата была подороже золотой. В конце концов золото просто брусок металла, а сталелитейный завод – это сталелитейный завод!
Как ни крути, а события развивались по прогнозу Ленина, сделанному в августе 1916 года: «Крупный финансовый капитал одной страны всегда может скупить конкурентов чужой, политически независимой страны. Экономическая «аннексия» вполне осуществима без политической».
Так и выходило!
Фактически после Первой мировой войны Соединённые Штаты получили один общий мандат на управление Европой и миром, что бы там ни утверждали «аналитики» и «историки», не видящие дальше официальных протоколов. А ведь могли бы и вспомнить, что на «мирной» Парижской конференции Клемансо проорал в лицо всем грядущим поколениям «историков»: «К чёрту! Никаких протоколов!».
Совсем без протоколов обойтись, впрочем, не получалось, и в их официальном пакете были зафиксированы немалые претензии к поверженной Германии со стороны торжествующей Франции…
Вначале Франция выдвинула требование к Германии подписать бланкетное, то есть неограниченное, обязательство о покрытии всех убытков, нанесённых войной. Жадности у Клемансо было явно больше, чем ума: он всё ещё думал, что Франция представляет собой в новом мире что-то весомое. Правда, легкомысленного, несмотря на престарелость, галла никто не разубеждал. Зачем?
Для виду и ради психологического давления на немцев с ним согласились, хотя Франция так никогда и не получила того, что запрашивала вначале. К тому же сумма репараций с годами уменьшалась: 226 миллиардов в 1921, позднее – 132 миллиарда, а потом и ещё меньше…
Так или иначе, у Клемансо неуёмно прорывалась традиционная ненависть к немцам, и он был настолько безудержен, что в Германии начались бурные протесты. Неистовствовали угольный «король» Гуто Стиннес и Национальная народная партия промышленника Гугенберга. Англия им сочувствовала, потому что чрезмерное ослабление немцев вело к чрезмерному усилению французов. А надо оно было Ллойд Джорджу?
И всё же британскому Льву пришлось кое в чём галльскому Петуху уступить, даром что после Версаля Британия наложила свою лапу на 60 (!) процентов территории и 70 (!) процентов населения всех колониальных владений в мире! На первый взгляд, подобное «не львиное» поведение было плохо объяснимым, однако за вроде бы «нелогичным» поведением буржуазных политиканов чаще всего стоят принципы не «железной», и даже не «стальной», пушечных кондиций, а «золотой» логики…
Рассмотрим подобную «нелогичную» логику на примере не британских джентльменов с Английского Острова, а немца (точнее, немецкого еврея) Вальтера Ратенау.
Бывший имперский руководитель Военно-сырьевого отдела, а теперь министр хозяйственного восстановления Германии, Ратенау не выражал протестов по поводу пиратских аппетитов Клемансо. Убитый 24 июня 1922 года уже в должности министра иностранных дел, Ратенау, напротив, был деятельным сторонником безоговорочного выполнения версальских обязательств – его за это и убили германские националисты, среди которых был, к слову, Эрнст фон Саломон.
Но почему Ратенау отстаивал принципы ограбления вроде бы своей страны даже ценой жизни?
Политическая ипостась Ратенау известна широко, на Генуэзской конференции 1922 года он подписал Рапалльский договор с СССР, и его убийство террористической организацией «Консул» советская историография объясняла местью за Рапалло. Хотя в кругах, близких к Стиннесу, Ратенау с намного большими основаниями ненавидели за Версаль…
Так ли, иначе, о Ратенау-политике историки вспоминают часто. Реже сообщается, что он был сыном основателя и президентом крупнейшего треста Германии «A.E.G.» («Альгемайне электрицитетс гезельшафт») – Всеобщей компании электричества.
Был Ратенау также теоретиком интернационального «организованного капитализма» и «хозяйственной демократии» (находя, кстати, некоторое сочувствие здесь у Николая Бухарина).
И уж совсем забывают упомянуть, что АЭГ был связан личной унией с крупными банками, со Стальным трестом Тиссена, трубным концерном Маннесмана, концерном Круппа и «другом-врагом» АЭГ – электротрестом Симменса…
Но и это не всё! АЭГ не только имел дочерние общества и представительства в трёх десятках стран, но и был на треть собственностью… ДЭК – «Дженерал электрик компани», крупнейшего электротехнического треста США, контролируемого финансовой группой Моргана.
Формально ДЭК приобрёл 30 % акций АЭГ лишь в 1922 году, но договор о дележе мира был заключён между ними ещё до Первой мировой войны – в 1907 году… И поэтому Ратенау-капиталисту был прямой расчёт игнорировать Ратенау-политика. Чем более грузла в версальском «болоте» Германия, тем больше было у США возможностей усилить свои позиции в германской экономике.
Ратенау был близко связан ещё и с американо-еврейской банковской группой «Кун, Леб и Ко».
Вот в чём были расчёт и выгода.
Та же выгода негласно хмурила тонкие губы Вильсона, и насупившимся бровям Ллойд Джорджа приходилось уступать.
На сцене же гордо, по-петушиному, красовался Клемансо…
При этом можно лишь догадываться, как все трое выглядели на совещаниях в парижской резиденции кавалера ордена Бани и Почётного легиона сэра Бэзила Захарова, поскольку наиболее деликатные вопросы Парижской конференции обсуждались именно там.
Разыграно всё было, господа историки, неглупо. Кто бы и где ни хорохорился, реально в Париже и Версале распоряжался, конечно же, Вильсон, а точнее – банки и монополии США. И могло ли быть после Первой мировой войны, устроенной ради этого, иначе?
Формально оставаясь в стороне – даже Версальский договор не ратифицировала! – Америка предоставляла Клемансо сомнительное право выжать из Германии, отупевшей после краха, максимум. К тому же при этом обеспечивалось сохранение взаимной ненависти немцев и французов, а в немцах возбуждалась жажда реванша…
В конечном счёте солидная толика и «львиной» британской, и «петушиной» французской доли выжатого из Германии попала туда, куда и планировалось – за океан. А побеждённая Германия, экономика которой переходила в немалой мере под контроль Америки, оказывалась не только «дойной коровой», но ещё и «троянским конем» американского капитала в Европе…
Зоологи, классифицируя сей гибрид, с ума бы сошли, однако финансистов он не поражал.
Они сами же его и создали.
ПОСЛЕВОЕННЫХ выгод США получали столько, что изобретённые в конце позапрошлого века арифмометры выходили из строя от перенапряжения. Что там ни говори, а результатов Капитал Америки достиг для первого раза неплохих…
Юниус Спенсер Морган нашёл свою «удачу» там же, где и первый Рокфеллер – в грязи и дыму гражданской войны Севера и Юга США в 1861—65 годах. Его сыну Джону Пирпонту-старшему, умершему в 1913 году, тогда ещё не было тридцати, но он работал самостоятельно, ловко торгуя негодными ружьями. Внук Джон Пирпонт-младший в Первую мировую торговал ружьями уже исправными. Ловчить не было смысла: счёт шёл на миллионы штук, так что хватало «честной» прибыли…
Не были обижены и Дюпоны: сорок процентов снарядов союзников выбрасывались из стволов силой дюпоновских порохов.
Реальный объём экспорта из США с 1913 по 1920 год возрос с 2,4 миллиарда долларов до 3,4 миллиарда – на 37 %, то есть на треть. А номинальный объём экспорта за счёт вздутых цен вырос в три с половиной раза – до 8,1 миллиарда долларов.
Могли бы добиться Штаты такой переплаты за свои товары в мирных условиях?
То-то!
К концу войны США сосредоточили у себя 40 (сорок!) процентов мировых запасов золота, и эта цифра возрастала. Валовой торговый оборот одной лишь «Дюпон де Немур» за время войны увеличился с 83 до 308 миллионов долларов. А капитал её составил миллиард! Чистые прибыли за четыре года всемирного мордобоя достигли 237 миллионов долларов. Из них 141 миллион получили акционеры в виде дивидендов, а за 49 миллионов «Дюпон де Немур» купила вначале часть акций «Дженерал моторс корпорейшн», потом подумала и прикупила весь контрольный пакет.
Между прочим, военные дивиденды были исчислены из нормы 458 процентов нарицательной стоимости акционерного капитала… А из-за трёхсот процентов, как считал английский профсоюзный деятель и публицист Дж. Т. Даннинг (его охотно цитировал Маркс), Капитал был готов на любое преступление «хотя бы под страхом виселицы».
А тут даже страха-то не было – одни дивиденды!
Владелец самой знаменитой треуголки всех времён вывел чеканную, как из-под монетного стана, формулу: «Для ведения войны нужны три вещи: во-первых, деньги, во-вторых – деньги и, в-третьих – деньги»… Что ж, каждый смотрит в свою подзорную трубу. Дюпоны эту формулу использовали в инверсированном виде: «Для делания денег нужны лишь три вещи: во-первых, война…», ну и так далее…
Да и одни ли Дюпоны в ходе Первой мировой войны освоили эту подлую и гнусную «науку»?
В результате закончившегося взаимного массового истребления европейцев Европа оказалась со всеми своими колониями у Дяди Сэма в кармане.
Германия должна была выплачивать репарации Англии и Франции, а те – долги Америке. И какая разница, как это называлось – долги, репарации, займы! Золото не только не пахнет, оно ещё и безразлично к внешней стороне дела, к тому, как его «титулуют»…
Лишь бы деньги текли к деньгам.
Они и текли…
Вот цифры, приведённые Лениным в 1920 году на II конгрессе Коминтерна со ссылкой на английского экономиста Джона Мейнарда Кейнса, который участвовал в работе Парижской конференции, написал книгу «Экономические последствия мира» и позднее стал основателем экономической теории, известной под названием «кейнсианства».
Ленин говорил тогда (ПСС, т. 41, с. 219):
«Как сложились долговые отношения между главными державами? Я перевожу фунты стерлингов на золотые рубли, считая 10 золотых рублей на фунт стерлингов. И вот что получается: Соединённые Штаты имеют актив 19 миллиардов; пассив – ноль. Они были до войны должником Англии… Остались две державы, которые самостоятельно выступают теперь в мире: Англия и Америка. Только Америка оказалась в финансовом положении абсолютно самостоятельной. Она была должником до войны, теперь она только кредитор. Все остальные державы мира в долгу. Англия попала в такое положение, что актив её 17 миллиардов, пассив – 8 миллиардов, она наполовину уже попала в положение должника. Притом в её актив попало около 6 миллиардов, которые должна Россия…».
Любопытно, как Ленин решал проблему этих шести «русских миллиардов»… По примеру Александра Македонского, который не распутывал гордиев узел, а просто разрубил его, Ленин заявлял:
«Дело не только в том и даже вовсе не в том, что русское революционное правительство не хочет платить долгов. Какое угодно правительство не могло бы заплатить, потому что эти долги есть ростовщический начёт на то, что уже 20 раз оплачено, и этот же самый буржуа Кейнс, нисколько не сочувствующий русскому революционному движению, говорит: «Понятно, что этих долгов считать нельзя»».
О Франции Ленин сказал так:
«Её актив равняется трём с половиной миллиардам, а пассив – десяти с половиной! И это – страна, о которой сами французы говорили, что это ростовщик всего мира, потому что её «сбережения» были колоссальны, колониальный и финансовый грабёж, составивший ей гигантский капитал, дал ей возможность давать взаймы миллиарды и миллиарды, в особенности России. С этих займов получался гигантский доход. И несмотря на это, несмотря на победу, Франция попала в положение должника…»
Итак, Европа в результате войны оказалась в долгах как в шелках!
И все долги надо было выплачивать Америке…
ОБЩЕСТВЕННУЮ ситуацию характеризуют не только цифры, но и характерные для эпохи настроения… Красноречивое признание вырвалось после войны у Перси Гаррисона Фоссета, английского географа, топографа, археолога, путешественника и офицера английской армии: «Из войны я вынес убеждение в том, что как мировая держава Британия находится на ущербе… Надо полагать, тысячи людей утратили подобные иллюзии за эти четыре года, прожитые в грязи и крови. Таково неизбежное следствие войны для всех, за исключением тех немногих, кто нажился на ней».
Нужны ли здесь комментарии?
Россия в своём пассиве имела разорённую двумя войнами страну, многовековые последствия татаро-монгольского нашествия в виде изломанного национального характера, отсталости, невежества масс…
Зато в активе мы получили такое государство, где у Капитала власти не было. И это был актив в перспективе громаднейший.
Останься Россия буржуазной – её после войны не ждало бы ничего хорошего, это доказывают долговые цифры старой России. А вот уже не цифры, а мнения на ту же тему…
«То, что мы наблюдаем в России, является началом великой борьбы за её неизмеримые ресурсы сырья», – сообщал в мае 1918 года журнал англо-русских финансовых кругов «Россия».
Похоже писала и «London finansial news» в ноябре 1918 года: «События всё более принимают характер, свидетельствующий о тенденции к установлению над Россией международного протектората по образу и подобию британского плана для Египта. Такой поворот событий сразу превратил бы русские ценные бумаги в сливки международного рынка».
Но с Россией у Америки вышла осечка: «сливки» скисли, бывшие ценные бумаги по причине чересчур хорошего качества нельзя было использовать даже для целей специфически утилитарных.
Зато с Германией у янки наблюдались сплошные активы. И дело было не только в репарациях и долгах как таковых. Одна лишь цитата из книги американского экономиста Ричарда Сэсюли «ИГ Фарбениндустри» (издана на Западе в 1947-м году и в сталинском СССР уже в 1948-м году), всего одна цитата показывает, что значил для США разгром Германии:
«Начавшая было развиваться американская химическая промышленность также была подавлена немцами в период, предшествующий Первой мировой войне. Одним из средств, при помощи которого был достигнут этот результат, явилось снижение цен. В течение десяти лет, с 1903 по 1913 годы, немецкие фабриканты продавали, например, салициловую кислоту в США на 25 % дешевле, чем в самой Германии. Это также относилось и к брому, щавелевой кислоте, анилину и другим продуктам. Подобным же средством был и «принудительный ассортимент»: чтобы купить какой-либо особенно нужный продукт из числа изготовляемых немецкими фирмами, американцы должны были купить весь ассортимент продукции. Таким образом происходило вытеснение с рынка американских фирм».
Чтобы сорвать экономическую экспансию Германии в Америке, Америка и спланировала военное подавление потенциала Германии руками Антанты, к которой заблаговременно пристегнули Россию.
А современные «россиянские» идиоты от истории всё талдычат нам о «забытой» «Отечественной» войне…
ПРИЗНАНИЕ Сэсюли тем ценнее, что даже в двадцатые годы чаще говорили о конкуренции не американских, а английских и германских товаров. Большая Советская энциклопедия писала в 1929 году в томе 15 на странице 601:
«По существу, история мировой торговли в эпоху империализма (до войны 1914—18) является историей напряжённого соревнования между Германией и Англией. Германский купец преследует английского буквально во всех частях света. В Южной Америке, в Японии, в Китае, в Персии, в Тунисе, в Марокко, в Египте, в Бельгийском Конго – во всех этих странах удельный вес импорта из Германии повышается, а из Англии уменьшается. Германские товары начинают вытеснять английские даже на рынках британских колоний».
Всё это было верно для вчерашнего дня, а если бы не было войны, то и для самих двадцатых годов…
А для тридцатых?
А для сороковых?
Перед войной, в 1913 году, крупнейший немецкий экономист (да и практический политик) Карл Гельферих пророчествовал:
«Развитие германских колоний и теперь ещё находится в первоначальной своей стадии. В будущем наши многообещающие начинания создадут нам колониальный рынок для наших промышленных продуктов и культуру сырья, необходимого для нашего народного хозяйства, как, например, культуру хлопка, и этим упрочат наше мировое положение».
Профессор Гельферих был ярым монархистом и, увы, не меньшим антисоветчиком. После убийства левыми эсерами в Москве в 1918 году германского посла Мирбаха он был назначен к нам послом и скоро вышел в отставку, считая, что «вредно создавать хотя бы видимость сотрудничества с большевиками». Но о хозяйственных вопросах Гельферих писал не с бухты-барахты: он служил в колониальном ведомстве, был статс-секретарём финансов, произвёл исчисление народного дохода Германии. И из его констатации следовало, что к тридцатым-сороковым годам Германия могла оставить далеко позади не только Англию, но и обойти Америку.
Мировой войной Америке удалось сбить немцев с темпа. Теперь можно было вздохнуть свободнее, а в какой-то мере и получить германские патенты, хотя к этой «святая святых» в Германии относились ревниво и не очень-то подпускали сюда даже победителей.
И, надо сказать, несмотря на все репрессии и репарации, немцы доказали, что они умеют сопротивляться даже на коленях. А германский Капитал сумел использовать для восстановления утраченных позиций все средства: прочные связи с Капиталом США, разногласия между Англией и Францией, но также и потенциал отношений с новой Россией…
Использовался и такой жестокий по отношению к собственному народу метод, как гиперинфляция. У инфляции было несколько причин, и ни одной объективной, как, собственно, вообще у любой инфляции. Вот и германская послевоенная гиперинфляция объяснялась не стихийными бедствиями и даже не катастрофическим недостатком материальных средств, а жадностью, жестокостью Капитала и его стремлением решить свои шкурные проблемы за счёт многомиллионных масс.
Формально инфляция началась уже 31 июля 1914 года, рейхсбанк прекратил обмен банкнот на золото. Тогда в обращении ходили «бумаги» на 2 миллиарда марок. Через девять лет, перед стабилизацией марки, бумажных денег было выпущено на 93 триллиона, а может и больше.
Заработная плата выдавалась каждый понедельник по индексам стоимости жизни, опубликованным в прошлую среду. Но и это не помогало, «покупательная сила марки таяла не по дням, а по часам». Последние слова взяты не из сентиментального романа, а из энциклопедического издания.
Хозяйки уходили на рынок с двумя корзинками: одна (маленькая) – для провизии, вторая (побольше) – для бумажных денег. И всё чаще в маленькой корзинке оказывались даже не суррогаты (Erzatz), а «суррогаты суррогатов» (Erzatz-Erzatz). Далеко не полный список продовольственных эрзацев превышал 11 тысяч названий!
До войны лучше германского рабочего оплачивался только американский рабочий. А в апреле 1922 года английский статистик Джон Гилтон подсчитал: чтобы купить один и тот же набор продуктов американскому каменщику надо было работать один час, английскому – три, французскому – пять, бельгийскому – шесть, а немецкому – семь часов с четвертью.
Курс доллара составлял триста марок за доллар, однако марку подорвала уже выплата первого репарационного миллиарда в августе 1921 года, и к концу 1922 года за доллар давали семь с половиной тысяч марок.
Окончательно же сводил с ума 1923 год: к марту доллар стоил 21 тысячу, к сентябрю – 110 миллионов, а к декабрю – более четырёх миллиардов марок! По сравнению с 1913 годом реальная заработная плата падала так: в апреле 1922 года – 72 процента довоенной, в октябре – 55, в июне 1923 года – 48 %.
Немцев спасали только дешёвый хлеб (который, к слову, до выпуска закона от 23 июня 1923 года добывался по развёрстке) и высокая урожайность хорошо поставленного сельского хозяйства. Немецкий бауэр даже после изнурительной войны получал с гектара в полтора раза больше пшеницы, чем канадец, и в два с половиной раза больше, чем американский фермер. Но Германия всё же голодала.
Наёмные рабочие от инфляции лишь страдали, а трагедией она стала для «среднего класса» – «миттельштанда». В Германии эти люди отличались особой бережливостью и охотно вкладывали сбережения в «твёрдопроцентные» облигации государственных и муниципальных займов, закладные листы ипотечных банков. Теперь, в течение одного 1923 года, труды всей жизни и расчёты на обеспеченную старость пошли прахом. Миттельштанд жил исключительно распродажей семейных ценностей и скарба.
Скажу в скобках, что «средний класс» по своим склонностям и воспитанию относился к социалистическим идеям прохладно, а чаще враждебно. Но он же не мог простить Капиталу вырванных «с мясом» былых благополучия и устойчивости личного бытия. Тот, кто стал бы в глазах бюргеров неким «усреднителем» между социализмом и капитализмом, да ещё выдвигал бы антиверсальские национальные идеи, был бы воспринят ими как Спаситель. Так что пройдёт десяток лет, и миттельштанд особенно активно поддержит национал-социализм Гитлера.
Капиталу же Германии гиперинфляция принесла колоссальные… прибыли. Для него она означала фактическую ликвидацию всего внутреннего долга. Кроме того, в самую сложную пору, когда надо было вновь налаживать экспорт, германские промышленные магнаты смогли оплачивать свои производственные издержки ничего не стоящими деньгами и заставить рабочих трудиться, по сути, за еду…
Зато «король Рура» Гуго Стиннес, спекулируя на разнице курсов и искусственно сбивая курс марки ещё ниже, создал гигантское объединение в тысячу предприятий и фирм с 600 тысячами работающих. Афера с этим сверхтрестом «Сименс-Рейн – Эльбе-Шукерт» лопнула (впрочем, в соответствии с замыслом), и на её развалинах возник грандиозный стальной трест «Ферейнигте Штальверке». Он-то и занял главенствующее положение в чёрной металлургии Германии и в европейском стальном картеле.
Германия тогда вообще была благодатным местом для людей с долларами. Канадскую корпорацию «United Europian Investors» создали в те годы специально для скупки акций германских предприятий: энергетических, машиностроительных, химических. Пример заурядный, и из общей массы его выделяло лишь то, что президентом корпорации с окладом в 10 тысяч долларов в год стал будущий президент США Франклин Делано Рузвельт, знаменитый «ФДР»…
Когда курс марки стабилизировался, ФДР продал свою долю, свыше тысячи акций, по 10 тысяч марок за штуку.
Марок уже не бумажных, а золотых…
ПИК гиперинфляции пришёлся на 1923 год не случайно. Как раз тогда германский Капитал и американский Капитал (в союзе с английским) решили ряд важных своих проблем. А германские промышленники ещё и добились на время особой сплочённости послеверсальских немцев. Этот интересный эпизод получил название «пассивного сопротивления» в Руре.
В 1922 году у власти находилось правительство Вирта – Ратенау, и оно вело «политику выполнения мирного договора». 28 июня Ратенау со своей виллы в Грюнвальде отправился на машине в министерство. По дороге его нагнала другая машина и на перекрёстке неожиданно преградила дорогу. Шофёр Ратенау резко затормозил, а преследователи открыли стрельбу. Потом взорвалась граната, и Ратенау был убит наповал. За тремя убийцами из организации «Консул» легко угадывался Стиннес.
Как уже было сказано, при Ратенау и Вирте был подписан Рапалльский договор с СССР – 16 апреля 1922 года. Осенью 1955 года бывший канцлер Йозеф Вирт рассказал в беседе с дипломатом Морицем Шлезингером, что к мнению о необходимости «выхода на Восток» он пришёл ещё летом 1921 года во время прогулки с сотрудником восточного отдела МИД бароном фон Мальцаном. А в декабре 1921 года Адольф Георг Отто (сокращённо Аго) фон Мальцан, барон Ватенберг унд Пенцлин из старинного мекленбургского рода, был назначен руководителем восточного отдела МИД. Впрочем, тогда Вирт ещё колебался, и лишь весной 1922 года, на Генуэзской конференции, поворот к Востоку состоялся.
У германских националистов были к Ратенау крупные «версальские» счёты, однако и «рапалльский» счёт сюда плюсовался. С одной стороны, ряд крупных промышленников, со многими из которых у Мальцана были прекрасные отношения, был готов сотрудничать даже с «красной» Россией… С другой стороны, было немало и таких, которые ориентировались теперь на англосаксов, и вот им-то линия Вирта-Ратенау-Мальцана была ни к чему.
Итак, Ратенау погиб в июне, а в ноябре 1922 года пал (политически) и Вирт. Новым канцлером стал Куно. До этого Куно был генеральным директором «Линие Гамбург-Америка», то есть сподвижником Моргана. И правительство Куно начало широко саботировать репарационные поставки, вступив на путь той «политики катастроф», к которой призывал Стиннес.
Причиной такого внешне смелого поворота стало решение магнатов США и Англии, совпавшее с желанием Германии поскорее отстранить от активной европейской экономической политики победителя-аутсайдера – Францию. Надо было зримо, в какой-то шумной акции показать и доказать необходимость чего-то нового в послеверсальской ситуации. Скажу сразу, что этим «чем-то» должен был стать план Дауэса, дающий жизнь перспективному гибриду «троянского коня» и «дойной коровы».
Две названные цели были прозрачными, но, думается мне, что был тут и третий момент. Обостряя отношения между Францией и Германией, англосаксы вкупе с Кунами и Лебами исключали для Франции возможность реалистичной её политики по отношению к Германии. А ведь во Франции имелись деловые круги, которые строили планы такого франко-германского экономического сближения, где Германия виделась как минимум равным партнёром.
Нетрудно было понять, что динамизм Германии быстро отдавал бы ей уже «первую скрипку», а Франция взамен получала бы стабильное будущее, лишённое противостояния Германии.
В общем-то, для Франции это был разумный шанс сохранить в будущем пристойное положение в Европе и мире, не подпадая под англосаксонское влияние. И, конечно, Америке подобные поползновения надо было сорвать ещё до их внятного формулирования, ибо надо было думать уже о новой будущей мировой войне, где Франции опять предстояло с Германией воевать, а не сотрудничать.
Проведено всё было умело… В январе 1923 года французы и бельгийцы, ссылаясь на невыполнение Германией угольных и лесных репарационных поставок, оккупировали Рурскую область. Оккупанты ультимативно потребовали от представителей рабочих и директоров «дани» на 20 процентов большей, чем ранее, а за отказ угрожали военным судом, иными словами – расстрелом.
Ответом немцев стало «пассивное сопротивление»: добыча угля и работа предприятий не прекращались, но железнодорожники и рейнские водники парализовали транспортную сеть и прекратили вывоз сырья во Францию.
Тогда французы и бельгийцы вызвали своих железнодорожников. Сопротивление нарастало, останавливались уже заводы. Оккупанты дополнительно воспользовались услугами… поляков, которые тут же призвали военнообязанных и направили их в Германию для обслуживания рурской промышленности и транспорта. Одновременно Рур, где сосредотачивалось три пятых горного и горнозаводского дела страны, был отрезан от Германии.
И тут Берлин распорядился начать полный саботаж. Рабочие бездействовали, торговля замерла, чиновники бастовали. А жил Рур за счёт постоянных государственных субсидий. При этом угольные и чугунные «короли» Рура нередко платили рабочим эрзац-банкнотами собственного производства (всё равно деньги у рабочих шли только на продовольствие), а на бумажные марки субсидий в том же Берлине закупали фунты и доллары.
Рурская эпопея и добила марку окончательно, как того и хотел Стиннес. На 23 ноября 1923 года общая масса бумажных марок составила, по некоторым источникам, 224 септиллиона.
Сколько это в миллиардах, не скажу – знаю только, что нечто астрономическое.
Был у «рурского эпизода» и тот пикантный нюанс, что «пассивное сопротивление» рядовых немцев питали берлинские субсидии, а внешнее безрассудство Берлина, крутившего и крутившего печатный станок, питали из-за океана подсказки: «Сопротивляйтесь».
Расчёт был верный. В случае с Руром Германия впервые взбрыкнула по-настоящему, запахло взрывом. Справиться с ним Франция не могла. И тогда Францию отставили в сторону, а США взяли европейские вожжи в руки уже открыто.
При этом Америке была нужна теперь Германия не полуживая, а постепенно оживающая. Ведь трудолюбивым немцам предстояло работать не только на отечественный, германский Капитал, но и на Капитал заокеанский, уверенно внедряющийся в германскую экономику…
Глава 3. Новые директивы Америки для Европы – планы Дауэса и Юнга
30 НОЯБРЯ 1923 года под руководством американского генерала Дауэса и английского финансиста Мак-Кенна начала работать комиссия экспертов по определению платёжеспособности Германии. В августе 1924 года на Лондонской конференции Европе и Германии был продиктован уже сам план Дауэса. 30 августа 1924 года вышел закон о денежной реформе, и с этого дня план вступил в силу.
Шестидесятилетний вице-президент США Чарльз Гейтс Дауэс был по совместительству ещё и директором-основателем крупнейшего чикагского банка «Центральный Трест Иллинойса», связанного (какое «совпадение»!) с группой всё того же Моргана, с которым был связан Ратенау.
В разработке плана имени Дауэса принял участие ряд тех деятелей Капитала, которые станут активными фигурами последующей политической истории мира: представители американских монополий Герберт Кларк Гувер – президент США с 1928 года, вездесущий Джон Фостер Даллес и будущий «военный» посол США в СССР Уильям Аверелл Гарриман, английский банкир и дипломат, посол Англии в Берлине лорд д`Абернон, будущий германский банкир фюрера Яльмар Шахт…
Во время Первой мировой войны Дауэс в чине генерала в координации с Бернардом Барухом организовывал военные поставки в Европу. Первая Большая Советская энциклопедия в томе 20, изданном в 1930 году, аттестовала его как символ гегемонии американского капитала в Европе, но отдавала должное: «Дауэс является одним из талантливых представителей американского монополистического финансового капитала, великолепно разбирающимся в положении послевоенной Европы и планомерно проводящим проникновение американского капитала во все важнейшие страны Европы, в особенности в Германию и Францию».
Дауэс и объявил Высшую Волю: в ближайшие пять лет Германия выкладывает «на бочку» по полтора миллиарда марок золотом, потом – по два с половиной. Контроль над немецкой военной промышленностью резко ослабевал, а под право контроля немецких железных дорог и банков Штаты давали Веймарской республике первый кредит в 200 миллионов долларов на восстановление экономики.
Потом последовали и другие кредиты. Жалеть не приходилось: считалось, что вкладывается в своё… Собственно, так оно и было. Германия начала резко прибавлять промышленные и торговые обороты, и с началом реализации плана Дауэса в германском будущем появился устойчивый просвет. А в Версальской системе появилась первая прореха.
18 декабря 1925 года на XIV съезде ВКП(б) Сталин говорил: «Смысл Дауэса состоит в том, что Германия должна выплатить Антанте… около 130 миллиардов золотых марок в разные сроки… План Дауэса, составленный в Америке, таков: Европа выплачивает долги Америке за счёт Германии, которая обязана Европе выплатить репарации, но так как всю эту сумму Германия не может выкачать из пустого места, то Германия должна получить ряд свободных рынков, …откуда она могла бы черпать новые силы и новую кровь для выплачивания репарационных платежей. Тут Америка имеет в виду и наши российские рынки…».
Однако Сталин сразу же предупредил, что расчёт Америки на то, что «Германия должна выкачивать копеечки для Европы за счёт российских рынков», это «решение без хозяина»…
«Мы вовсе не хотим, – продолжал Сталин, – превратиться в аграрную страну для какой бы то ни было другой страны, в том числе и для Германии. Мы сами будем производить машины и прочие средства производства… В этой части план Дауэса стоит на глиняных ногах…».
Сталин мог говорить уверенно: ленинско-сталинская Россия держала свою судьбу в собственных руках в отличие от капиталистической Европы. На том же XIV съезде Сталин напомнил о том, что только государственная задолженность Европы Америке исчисляется 26 миллиардами золотых рублей, что хотя Европа и стала «более-менее подниматься на ноги за счёт притока капиталов из Америки (отчасти из Англии)», но происходит это «ценой финансового подчинения Европы Америке»…
Итак, Германию – на «атлантические» кредиты от Америки и отчасти Англии – начали выводить из состояния коллапса. Контроль над германской военной индустрией и народным хозяйством в целом отменялся, репарационная комиссия союзных держав ликвидировалась.
Кроме прочего, это означало дальнейшее ослабление Франции… В Зеркальном зале Версаля французам мечталось, конечно, великое…
В конце 1922 года председатель финансовой комиссии французского парламента Дариак в своём секретном докладе Пуанкаре сообщал: «Если бумажная марка обесценивается со дня на день, то средства производства, принадлежащие Тиссену, Круппу и их соратникам, остаются и сохраняют свою золотую ценность. Это есть именно то, что имеет действительное значение».
Дариак был прав и вывод делал очевидный: вот бы это всё – да под контроль Франции.
Мечталось-то мечталось, а практически вопрос о контроле над германским народным хозяйством был решён в пользу американского, а не французского капитала. Кое-какие крохи достались Англии.
Вот оценка плана Дауэса Большой Советской энциклопедией 1928 года: «Американские кредиты широкой волной залили народное хозяйство».
ЧТО Ж, доллары и впрямь оплодотворяли экономику Германии не хуже, чем ил во время разлива Нила – поля египетских феллахов. За два года немцы превзошли довоенный уровень развития. Правда, это не означало, что был восстановлен довоенный уровень массового потребления: у светских женщин сверкали в ушах бриллианты, у рабочих женщин блестели голодные глаза. Чем стал для рабочей Германии план Дауэса, видно хотя бы из статистики заболеваний горняков лёгочным туберкулезом. В 1913 году на сто работающих приходилось 0,57 больных, в 1917 – 1,02. В 1920 году эта цифра поднялась до 1,84, а к 1925-му доросла до 3,93!
И у Карла Гельфериха в его последний год жизни (в 1924 году он скончался) были основания оценивать план Дауэса как шаг на пути «вечного порабощения» Германии. А генерал и депутат Людендорф при голосовании «дауэсовских» законов в рейхстаге кричал: «Позор для Германии! Десять лет назад я выиграл битву при Танненберге (это когда из-за Ренненкампфа погибла армия Самсонова. – С. К.). Теперь они устроили нам еврейский Танненберг!».
Но депутаты план приняли, крупные промышленники увидели в нём возможности рассчитаться с репарационными долгами и провести ряд махинаций. В этом смысле план Дауэса был очень характерен для послевоенного наднационального капитала своей внешней противоречивостью и железной (то бишь «золотой») внутренней логикой.
Германский долг позволял Америке внедряться в германскую экономику, не тратя на это ни цента. Получалось так, потому что американские банки, предоставившие Германии займы, тут же выпустили под них облигации, раскупленные рядовыми американцами. Банки сразу оказались с прибылью, а через несколько лет немцы – тут много поработал президент Рейхсбанка Яльмар Шахт – отказались от выплат всего долга по согласованию с Большим Капиталом США.
Президент Гувер в 1931 году объявил мораторий на уплату взносов. В результате мелкие держатели германских облигаций потеряли в сумме миллиарды марок, а крупные банки ещё раз оказались с прибылью. Черчилль по этому поводу с притворной грустью заключал: «Такова печальная история этой идиотской путаницы, на которую было затрачено столько труда и сил».
Что ж, труда Капитал затратил тут и впрямь немало, но и рыбка из «версальского пруда» была выловлена не простая, а золотая.
В июне 1929 года, на очередной Парижской конференции, директивы Дауэса заменили планом имени пятидесятипятилетнего американского финансиста Оуэна Д. Юнга, который принимал участие и в разработке плана Дауэса.
У Юнга был ещё один пост: председатель совета директоров крупнейшей электротехнической монополии США «Дженерал электрик компани» (ДЭК) – лучшей «подруги» германской АЭГ. Это не считая постов в Федеральном резервном банке и в «Дженерал Моторс» неугомонного Моргана.
Не забывал, к слову, Юнг и СССР. Он активно пытался привязать советские рынки к интересам США. Соответственно, нам тоже предлагались кредиты. Троцкий и Бухарин к таким идеям относились с интересом, однако крепнущий Сталин смотрел на «щедроты» Юнга настороженно.
Впрочем, полностью игнорировать Юнга, Моргана и ДЭК смысла не было, так что в 1928 году Юнг подписал с нашим Амторгом договор, по которому ДЭК выделяла Советскому Союзу 26 миллионов долларов на закупки электротехнического оборудования.
Естественно – у ДЭК…
Что касается Германии, то план Дауэса установил в очередной раз «окончательный» общий размер репараций – 113,9 миллиардов марок. Размер ежегодных платежей был определён на ближайшие 37 лет (то есть до 1966 года) в 2 миллиарда марок ежегодно. По истечении этого срока размер платежей мог быть пересмотрен или сохранён в прежнем объёме. В целом репарационные платежи должны были выплачиваться 59 лет, до 1988 (я не ошибся – до тысяча девятьсот восемьдесят восьмого!) года, на уровне после 1966 года от 1607 до 1711 миллионов марок ежегодно.
Вот как долго Новый Свет намеревался экономически доить свою новую «дойную корову» и политически держать её на привязи…
Зато все виды официального международного контроля отменялись, а для получения и распределения репараций и расчётов по долгам был создан Банк международных расчётов (БМР) со штаб-квартирой в Базеле. БМР оказался долгожителем: он финансировал военное возрождение Германии после Первой мировой войны, после Второй мировой войны помогал становлению Международного валютного фонда, способствовал в 70-е годы созданию Европейского экономического сообщества и т. д.
Совет директоров БМР состоял из 13 членов.
Интересно, было ли это случайным?
По плану Юнга репарационные отчисления от прибылей промышленности отменялись, немцы опять могли распоряжаться Рейхсбанком и Имперскими железными дорогами, но впредь репарации должны были выплачиваться только из государственного бюджета Германии и дохода от железных дорог. Этим бремя выплат почти полностью перекладывалось на плечи рядового населения…
С одной стороны, этим укреплялись позиции крупного германского капитала, с другой стороны, увеличивался размер прибылей американских акционеров германских предприятий, а с третьей стороны, экономическое положение рядового немца оставалось таким, что программировало постоянное социальное напряжение…
Последнее тоже входило в планы Америки: у немцев надо было поддерживать возмущение и негодование против Версальской системы, подготавливая приход к власти ультранационалистов, ориентированных на реванш, то есть на новую, прибыльную для Америки войну.
Научились янки играть на «Великой шахматной доске» планеты!
Впрочем, тогда и лидеры России умели видеть их хитрые ходы… Ещё 20 сентября 1924 года в № 11 журнала «Большевик» была опубликована большая статья Сталина «К международному положению», где были и такие слова:
«Можно, конечно, «планировать» превращение Германии в завзятую колонию. Но пытаться превратить на деле в колонию такую страну, как Германия, теперь, когда даже отсталые колонии с трудом приходится удерживать в повиновении, это значит заложить мину под Европу…».
А на XIV съезде ВКП(б) в 1925 году Сталин прямо указал на опасность будущей войны в Европе в связи с потерей Германией Силезии, Данцигского коридора и Данцига…
Впрочем, так ведь оно Америкой и наднациональной Золотой Элитой и планировалось, империализм, раз превратив в золото кровь, пот и слёзы миллионов, теперь вожделел новых сверхприбылей от новой Мировой Бойни… К тому же теперь возникла и новая задача – уже не просто ослабление России, а её уничтожение, ибо «красная» Россия представляла всё большую угрозу для Золотой Элиты.
Здесь у Золотого Интернационала был на Германию особый расчёт, и германскому Капиталу постепенно давали «карт-бланш» на создание вновь мощного Рейха…
Франко-бельгийские войска из Рура вывели… А план Юнга президент США Гувер вскоре для Германии смягчил, а потом этот последний репарационный план был и вообще фактически отменён мораторием Гувера на платежи по международным правительственным обязательствам.
Еще бы: ворон ворону (в смысле моргановская ДЭК германской АЭГ) ока не выклюет…
Стратегически всё было рассчитано умно и с дальним прицелом. Выжимать все соки из народа Германии до бесконечности было неразумно. Надо было вовремя остановиться, чтобы внести изменения в тактику, сохранив стратегию контроля.
К тому же и орган реального и эффективного контроля имелся – ранее помянутый Банк международных расчётов. В самом центре Европы теперь размещался официальный центр по обслуживанию финансовых интересов США и наднационального капитала, а эти интересы в перспективе предусматривали опять войну.
25 ОКТЯБРЯ 1929 года на Нью-Йоркской бирже грянула «чёрная пятница»: разразился грандиозный финансовый кризис. Акции предприятий падали и падали, хотя стены их продолжали стоять.
Началась «Великая депрессия»… Для десятков миллионов в Америке и Европе она означала трагедию, безработицу… Для десятков тысяч – самоубийства. По сравнению с 1925 годом зарплата американских рабочих упала вдвое. В 1930 году в США без работы остались 4 миллиона человек, а вскоре уже 15 миллионов.
В 1932 году выплавка стали и добыча угля упали в США до уровня 1902 года.
Бывшего президента «United Europian Investors» Франклина Рузвельта сделали президентом теперь уже США, и он начал спасать капитализм, поведя Штаты «Новым курсом».
Положение действительно было для Капитала серьёзным, но не настолько, чтобы особенно опасаться за своё место в системе власти Америки. Депрессия тридцатых годов стала оздоровительным выпуском «дурной» спекулятивной крови.
Сознательно ли, бессознательно, но этот приём был применён Капиталом уже не в первый раз… Когда-то приток контрибуционных золотых франков во Второй рейх Вильгельма Первого после Седанской победы породил волну спекулятивного учредительства – грюндерства. Нувориши процветали, кое-что перепадало и народу…
А через пять лет в Германии «разразился» кризис, потребление масс упало вдвое, зато «дело» Круппа только разрасталось. Ещё бы – рабочие теперь были рады иметь работу за хлеб, за гроши.
Для крупного Капитала кризисы – время золотое в прямом смысле этого звонкого слова!
Теперь нечто подобное – в другую эпоху, в других масштабах – повторялось в США. После ошеломительно прибыльной войны там появилось несколько десятков тысяч новых миллионеров, и разнобой мешал воротилам бизнеса упорядочить управление возникающим гигантским мировым «предприятием». Теперь разорялись тысячи мелких банков, зато крупные укреплялись.
Под шумок в Европе были аннулированы все американские кредиты, и подданные Его Величества британского короля были извещены, что в результате военной задолженности Соединённым Штатам Америки им придётся выплачивать только по годовым процентам государственного долга 350 миллионов фунтов стерлингов.
Англичане платили неохотно и даже отказывались платить, но это не отменяло того факта, что на одних процентах с военных займов Америка давно вернула своё с лихвой, не считая новоприобретённой доли в европейской экономике.
Как уже было сказано, до Первой мировой войны Соединённые Штаты были крупнейшим мировым должником, а после войны стали единоличным, по сути, мировым кредитором. И если бы Америка настаивала на выплате всех – трижды фактически уже оплаченных – долгов, Европа просто рухнула бы… Поэтому извлечение сверхприбылей можно было временно прекратить. Тем более что теряла на этом, по сути, «мелкота».
Начавшись в Америке, кризис пришёл и в Европу, в мире с главенством Америки быть иначе уже не могло. Не затронутой кризисом оказалась одна страна – дерзко низринувшая Капитал и созидающая себя сама – Советский Союз Сталина.
Хотя падение жизненного уровня населения было повсеместным, характер его в Новом и Старом свете различался. В США в то время у трудящейся массы не было никаких социальных гарантий, зато труд там стоил дорого. Меньшие часовые ставки в Европе компенсировались развитыми социальными институтами, добытыми в многовековой борьбе Рабочих Мозолей с Золотой Властью. Зато европейские магнаты и изворачиваться умели ловко. Особо прогремел по Европе странный крах финансового столпа австрийской экономики и австрийских Ротшильдов – банка «Остеррайхише Кредит-Анштальт фюр Хэндель унд Гевербэ». Банковская система Австрии вдруг рассыпалась как карточный домик, несмотря на заверения Ротшильдов парижских и лондонских, что они-де венским Ротшильдам «помогали».
Банкиры разводили руками, а на это удивительное фиаско непотопляемых Ротшильдов пристально смотрели из соседней Германии немигающие синие глаза будущего фюрера. В декабре 1933 года парижского Эдуарда Ротшильда предупредили: в случае прихода к власти в Австрии нацисты возьмутся за расследование дела о банкротстве «Кредит-Анштальт». Соответственно, венскому Луису Ротшильду рекомендовали отсидеться на вилле семьи во французских Каннах.
И было за что…
Дело в том, что незадолго до венского «краха» германский министр иностранных дел Курциус и австрийский вице-канцлер Шибер подписали соглашение о таможенном союзе между Германией и Австрией. Таможенные границы уничтожались, вводились согласованные тарифы и единый таможенный закон. Конечно, это был шаг к аншлюсу, то есть объединению Германии и Австрии, что прямо запрещалось Сен-Жерменским договором от 10 сентября 1919 года. «Сен-Жермен» входил в систему версальских «договоренностей» и грубо нарушал право немецкого народа Австрии на самоопределение. Ещё дальше шёл в этом смысле Женевский протокол 1922 года, который запрещал даже экономический союз Австрии и Германии.
Хотя Курциус и Шибер ссылались на французскую идею об общеевропейском союзе, Франция резко протестовала. Германские и австрийские немцы пригрозили в случае отрицательной западной позиции сближением с СССР. Вот тогда-то французские финансовые круги (то есть Ротшильды) и прекратили сотрудничество с австрийскими банками, испытывавшими трудности. Англия же удовлетворилась заверением Германии, что её соглашение с Австрией вызвано экономическими, а не политическими причинами.
Спорный вопрос передали всё же в Гаагский третейский суд, И тот принял сторону Франции.
Ещё бы – при дислокации клана Ротшильдов в трёх крупных европейских столицах!
Предвидя такой исход, Германия и Австрия ещё до решения суда заявили об отказе от соглашения.
Ротшильды победили.
Что касается Америки, то вот как изменялась там по годам сумма выплаченных дивидендов, если уровень 1925 года принять за сто процентов: в 1928 году – 157 %; в 1929 – 198 %; в 1930 – 224 %. Как видим, производство в США падало, а доходы американских рантье росли.
В разгар «кризиса» они немного упали: в 1931 году до 214 %, а в 1932 – до 182 %.
Да, обделывать ловкие дела в «добром Новом свете» научились… И можно было бы сказать, что хорошо организованной «Великой депрессией» окончательно завершилась история о Первой Военной Сверхприбыли.
Однако не мешает, пожалуй, прибавить и ещё кое-что…
Глава 4. Итоги войны: если где-то чего-то убудет…
ЕЩЁ МИХАЙЛО Ломоносов заметил, что если где-то чего-то убудет, то где-то чего-то и прибавится. Краткий итог Первой мировой войны для простых людей выразился в следующих примерных цифрах:
Погибло и умерло военнослужащих около 10 000 000
Пропало без вести (предположительно погибло) 3 000 000
Погибло гражданских лиц 13 000 000
Ранено 20 000 000
Осталось сирот войны 9 000 000
Осталось вдов войны 5 000 000
Беженцы 10 000 000
Только убитых и раненых насчитывалось более сорока миллионов! Прибавим к этому дополнительный дефицит из-за снижения рождаемости и увеличения смертности – примерно 20 000 000 нерождений и смертей. Нет, если Первая мировая война была не глобальным геноцидом, устроенным Капиталом в таких масштабах впервые, то что же тогда такое геноцид?
Так выразились итоги Первой мировой войны в части людских потерь. А как обстояли дела по части финансов?
Даже к началу тридцатых годов затраты на Первую мировую толком не подсчитали. Тем не менее конкретные цифры были уже в ходу, и ими широко пользовались, например будущий премьер-министр независимой Индии Джавахарлал Неру в своих письмах-очерках «Взгляд на всемирную историю». Неру писал их для дочери, юной Индиры Ганди, сидя в разных тюрьмах ещё колониальной Индии.
Весна 1933 года застала Неру в Центральной тюрьме Наини, и 1 апреля он записал: «Американцы оценивают общую сумму расходов союзников в 40 999 600 000 – почти в сорок один миллиард фунтов стерлингов, а расходы германских государств – в 15 122 300 000, свыше пятнадцати миллиардов фунтов стерлингов. Общая сумма их составляет свыше пятидесяти миллиардов фунтов!»…
Как видим, сплошные потери и расходы…
Так что, может, великий наш помор Михайло Ломоносов был неправ? И, может, не работает закон сохранения материи в человеческом обществе, когда гремят пушки?
Э-э, нет – работает!
Да ещё и как!
Говоря о войнах, всегда почему-то подсчитывают расходы. Хотя расход для одних – доход для других!
Не так ли?
Однако доходы остаются, как правило, «за кадром»… А почему? Ведь за первую мировую войну было не только израсходовано пятьдесят миллиардов фунтов, но и получено было кем-то примерно столько же…
То есть закон сохранения материи работает всё же и в области финансов, но весьма своеобразно. При этом все государства, кроме США, оказались после войны в долгу.
Так в долгу кому?
Ответ ведь один: в долгу наднациональным финансовым группам и монополиям, где Капитал США играл уже первую, но далеко не единственную скрипку.
Об этих доходах, полученных единицами как проценты с крови и слёз миллионов, тот же Неру написал так: «Мы не можем как следует оценить значение таких цифр: они слишком далеко выходят за пределы нашего повседневного опыта. Они напоминают астрономические цифры, как расстояние от Солнца до звёзд»…
Сказано сильно, но неточно. Не для жителей Солнца или звёзд, а для вполне реальных некоторых землян эти цифры находились всего лишь на расстоянии руки, протянутой к личному потайному сейфу. И, порывшись в нём, слабые человеческие руки (хотя можно ли их называть «человеческими», не знаю!) вынимали оттуда личную мощь, равняющую их хозяев с богами и самим Мирозданием.
Впрочем, точнее не с богами, а с самим Сатаной!
Ну как же не поддаться такому соблазну, леди энд джентльмены, если этот соблазн неотразим?
И как этого не понимают простаки?
КОГДА профессор Уильям Додд, попавший на пост посла Штатов в Рейхе чудом, всего лишь как вывеска американского либерала, однажды сморозил в имении Геринга, что, дескать, если бы люди знали историческую правду, большой войны никогда не было бы, английский посол сэр Эрик Фиппс и французский посол Франсуа-Понсэ в голос расхохотались, ничего не сказав в ответ…
А честный наивный Додд никак не мог взять в толк, с чего они хохотали, почему отмолчались?..
Но они-то знали почему…
14 октября 1918 года, когда Америка готовилась распять Германию после поражения немцев в фактически закончившейся войне, Вудро Вильсон с высокомерием громилы, наслаждающегося беспомощностью жертвы, направил в Европу ноту, в которой бессознательно разоблачил и себя, и своих могущественных патронов.
Вильсон ультимативно требовал низложения Вильгельма Второго и мотивировал это стремлением Америки к уничтожению «всякой произвольной власти где бы то ни было, могущей отдельно, тайно и по собственному единственному усмотрению нарушить мир на свете»…
Далее Вильсон пояснял: «Власть, которая до сих пор управляла германской нацией, и есть такого рода власть, как здесь описано».
Американский президент лгал даже формально, поскольку Вильгельм не был неограниченным самодержавным монархом, а за военные кредиты голосовал весь рейхстаг, кроме Карла Либкнехта.
Однако американский президент был поразительно точен в другом – в описании подлинного характера и методов власти той Золотой Элиты, которая как раз «тайно и по собственному единственно усмотрению» нарушила мир на свете во имя своекорыстных целей.
И «тайно» здесь – одно из ключевых слов. Настоящие, решающие судьбы войны и мира, доходы, как и их созидатели и обладатели, никогда не рвались и не рвутся на первые страницы писаной истории, то есть той, с которой потом разбираются историки и архивисты.
Для всеобщего обозрения всегда найдётся кто попроще и поимпозантнее, типа кайзера или смешливых гостей рейхсмаршала Геринга. Однако на то, чтобы делать не только деньги, но и историю, эти «безвестные» «герои» претендуют в первую голову.
А историю они, особенно начиная с XX века, делают на один манер, по одной схеме: прибыль на подготовке войны, затем сверхприбыль на войне, затем прибыль на послевоенном восстановлении разрушенной экономики, а затем… опять подготовка Большой войны или серии войн поменьше…
Всё остальное – лишь политический гарнир к этой основной деятельности наднационального Капитала.
Возможно, кто-то возразит: «Ну так уж и основной! А Катерпиллер, например, делающий не танки, а экскаваторы и бульдозеры? А обувные, пищевые, швейные корпорации? Во всех странах военное производство занимает небольшую часть общей экономической деятельности. Так разве не милитаризованному Капиталу, который в большинстве, война выгодна?»
Что ж, ответ здесь скрыт в самом вопросе!
Если бы для большинства Капитала война была экономически невыгодна (то есть иначе – убыточна), то оно, это преобладающее, якобы не склонное к войне большинство, вполне могло бы пресечь действия «меньшóго» милитаристского собрата. Ведь, как говаривал один из Рокфеллеров: «Чего не сделают деньги, то сделают большие деньги»…
Но Большие-то Деньги и делают Большую Войну, для того чтобы делать ещё бóльшие деньги.
Некто Даниил Проэктор под крылом Отделения истории АН СССР, академика Самсонова и издательства «Наука» выпустивший в 1989 году второе издание своего опуса «Фашизм: путь агрессии и гибели», закончил его так: «Войны бессмысленны». Как сказать! Они очень даже имеют смысл, если смотреть на них глазами Золотого Интернационала Имущей Элиты!
Уместно привести и следующее мнение – неверное, но с учётом того, кому оно принадлежит, показательное…
В предисловии к книге Барбары Такман «Августовские пушки» её переводчик Николай Яковлев (позднее он написал «1 августа 1914 года», а тогда скрылся под псевдонимом «О. Касимов») сообщал, со ссылкой на биографа президента Кеннеди Т. Соренсена, что Кеннеди, задолго до того, как прочёл книгу Такман, студентом прослушал в Гарварде курс о причинах Первой мировой войны…
Впоследствии Кеннеди любил приводить обмен репликами между двумя германскими канцлерами… Бывший канцлер спрашивал: «Как же это случилось?», а его преемник отвечал: «Ах, если бы знать!»…
Кеннеди утверждал, что гарвардский курс заставил-де его понять, «с какой быстротой государства, относительно незаинтересованные, за несколько дней погрузились в войну»…
Читая это, не знаешь – смеяться или плакать?
То ли Джон Кеннеди в очередной раз лицемерил, то ли действительно был настолько плохо подготовлен к задачам главы великой державы, что не понимал весьма простой вещи: искренне говорить об обеих мировых войнах, в том числе и о Первой мировой войне, как о неких неожиданных экспромтах, могут лишь очень наивные или недалёкие люди.
Французы почти шутят насчёт того, что самые удачные экспромты – это «экспромты» хорошо подготовленные… Первая мировая война и была со стороны англосаксов подобным «экспромтом», исподволь тщательно продуманным и умело спланированным за годы до войны.
Но вряд ли гарвардские наставники будущего президента США знакомили его с мнением Ленина: «Война порождена полувековым развитием всемирного капитала, миллиардами его нитей»…
И вот в этой ленинской оценке всё было «пришито» к эпохе прочными «нитками».
В ЗАКЛЮЧЕНИЕ же повторю, что ни в Версале в 1919 году, ни после него никаких особо серьёзных разногласий элитарной Европы и элитарных Соединённых Штатов не было. Была умная, широкая, планетарная игра, был и диктат.
Была точная «раскадровка» текущих и будущих событий режиссёрами наднационального Капитала – именно наднационального, а не «международного», ибо не стоит пачкать великое слово «народ», используя его в прилагательном к антинародному существительному «капитал»…
Вначале режиссёрские ремарки заглушались гулом голосов нескольких тысяч разноязыких делегатов в Париже и пышностью церемонии в Зеркальном зале Версальского дворца.
Потом – спорами на других конференциях и совещаниях…
Ещё потом – плачем и проклятиями «Великой депрессии»…
Однако всего того, чего хотела Америка, она добивалась: и в Париже 1919-го года, и в Париже года 1929-го. Она обеспечила себе не колониальные мандаты, полетевшие к чёрту не более чем через тридцать лет, не колонии, полетевшие туда же примерно в те же сроки, но право и возможность управлять ситуацией в мире так, как это надо было капиталу Америки.
Конечно, не всё задуманное удавалось, и независимая Советская Россия – как результат империалистической войны вместо буржуазной зависимой России – оказалась самым крупным и болезненным просчётом Элиты. С Россией приходилось повременить, зато остальная Европа стала, по существу, монопольной фирмой янки и КО.
Правда, владельцы «фирмы» ещё не знали, что и в Германии возникает потенциальная угроза их интересам. Они контролировали экономику, они сумели неплохо отладить контроль политических движений, но контроль над душами рядовых немцев Штаты установить не могли.
Во времена Веймарской республики в этих душах было перемешано всякое: тёмные аккорды Вагнера с легкомысленным джазом, великие темы Бетховена с весёлой опереттой, зонги «Трёхгрошовой оперы» Брехта с томной эротикой танго, марши «спартаковцев» с «Хорстом Весселем» штурмовиков…
Разные звуки боролись друг с другом, сливались, прорывались один сквозь другой, но их всё более властно перекрывала мелодия новой национальной надежды…
Оглушённая войной Германия выбирала свой новый путь. Увы, по этому пути Германию вновь вели к противоборству с Россией. Как значительно позднее сказал один западный публицист, Германия покатилась (точнее, её опять покатили) «от Рапалло к Сталинграду»…
Силы, повернувшие Германию на этот путь, были теми же, что и перед Первой мировой войной, и цели и задачи у них были сходные, и способы, и методы…
И пора бы это понять.
Послесловие. Россия и Германия – вместе или порознь?
ДАВНО ставшее привычным в русском языке слово «эпилог» происходит от двух греческих слов: «epi», что значит «после», плюс «logos» – «слово, речь». Итак, по-русски вроде бы получается «послесловие». Но эпилог и послесловие не совсем одно и то же, если верить толковым словарям.
Эпилог в литературе – это заключительное сообщение о событиях, происшедших через некоторое время после событий, изображённых в основной части произведения.
А послесловие – это «объяснение, последующее сочинению».
Вряд ли возможно в коротком эпилоге сообщить то, что остаётся мне сказать в этой книге. Эпилогом тут не отвертеться… А вот объяснить кое-что дополнительно не помешает.
Десять лет, прошедших от «чёрной пятницы» на бирже Нью-Йорка до первых налётов германских пикирующих бомбардировщиков Ю-87 на Варшаву, стали одним из самых динамичных периодов во всей мировой истории…
За быстролётный десяток лет Германия из Веймарской республики, придавленной Версальской системой, превратилась в мощный националистический Третий Рейх, вобравший в себя «Восточную марку» – Австрию, немецкие в этническом отношении Судеты, а также Чехию в качестве протектората Богемия и Моравия…
Осенью 1939 года Германия легко разгромила прогнившую Польшу, а летом 1940 года танки Гудериана прижали войска бывших версальских триумфаторов к берегам Английского канала Ла-Манша в районе Дюнкерка.
Неизмеримо – по сравнению со временем перед Первой мировой войной – выросло в мире и в Европе влияние Америки, как оно и было задумано планировщиками Мирового Капитала. Все эти годы они готовили, а теперь уже и начали вторую мировую войну.
За тот же десяток лет Англия и Франция не столько усилились, сколько одряхлели. Безусловный антинацист, американский журналист Уильям Ширер, живший в Германии с конца двадцатых годов, о германской молодёжи писал так: «Молодое поколение третьего рейха росло сильным и здоровым, исполненным веры в будущее своей страны и веры в самих себя, в дружбу и товарищество, способным сокрушить все классовые, экономические и социальные барьеры».
Иные картины давал он, наблюдая молодых англичан: «На дороге между Ахеном и Брюсселем (в мае 1940 года. – С. К.) я встречал немецких солдат, бронзовых от загара, хорошо сложенных и закалённых благодаря тому, что в юности они много времени проводили на солнце и хорошо питались. Я сравнивал их с первыми английскими военнопленными, сутулыми, бледными, со впалой грудью и плохими зубами»…
Вряд ли это было свидетельством прогресса Британской империи.
Россия к концу тридцатых годов, напротив, совершила ещё более мощный рывок во всех сферах жизни, чем Германия. Сотни тысяч рабочих и крестьянских парней и девушек из облюбованных тараканами комнатушек, из заселённых вековечными блохами изб шагнули в небо – в прямом смысле этого слова – с крыла осоавиахимовского У-2.
Миллионы освоили автомобиль, трактор, рацию, танк…
Затем тёмные силы привели в Россию новую войну, ставшую для нас Великой Отечественной…
В 2015 году исполнится 70 лет со дня её окончания, и в год 100-летия со дня начала первой жестокой войны между русскими и немцами, заканчивая эту книгу, имеет смысл ещё раз поразмыслить о двух её главных исторических героях, России и Германии, а также и о том мире, в котором они жили когда-то, живут сейчас и будут жить в будущем…
Поэт называл это – «о времени и о себе»… Сказано хорошо и верно, ведь и наши предки жили, и мы сами живём во вполне определённом времени. При этом мы-то с тобой, читатель, живём в России, но до Берлина всего-то часа три лёту из Москвы…
ИТАК, отгремели последние – уже не фронтовые, а салютные – залпы Первой мировой войны над Парижем, Лондоном, Вашингтоном…
Закончились «мирные» битвы-переговоры.
Разноязычные солдаты-«окопники», военнопленные, интернированные, разъехались и разбрелись по домам.
В Германии и Венгрии потерпели поражение революции, весьма, впрочем, по сравнению с русской вялые.
Народы всматривались в новую Европу, перекроенную войной и Версалем. Жизнь народов продолжалась, но будущее их было далеко не безоблачным, хотя в Париже вовсю веселились. И это будущее вновь зависело от того, как выстроят свои отношения прежде всего два великих народа – русский и немецкий. И после Первой мировой войны, как и до неё, именно Россия и Германия были в состоянии, осознав общность судьбы, взять в свои руки не только собственные судьбы, но и судьбы войны и мира вообще.
Россия и Германия…
Оглянемся назад и посмотрим, а что же было общего у наших стран? И было ли это общее у них, таких разных, к двадцатым годам двадцатого века даже не имеющих общей границы?
Была, конечно, общая история, были давние войны русских с Фридрихом Прусским, были и более близкие войны, которые Пруссия вела вместе с русскими против Наполеона… Были «войны» таможенные, и была, наконец, Первая мировая война, которая очень уж немцев с русскими не рассорила.
Не рассорила, наверное, потому, что Россия давно знала Германию лучше, чем любую другую европейскую страну.
В чём была причина?
Немца в России ещё с петровских времен не очень-то любили, но вошёл он в русскую жизнь настолько неотъемлемо, что в своём описании петербургского раннего утра Пушкин писал: «И хлебник, немец аккуратный, в бумажном колпаке не раз уж отворял свой васисдас».
«Васисдасом», как пояснял сам Пушкин, называли тогда «фортку», в которую до открытия булочной продавали хлеб.
У гения даже мгновенный набросок глубок и ярок, и Пушкин одной фразой вполне подтвердил это. Всего дюжина слов, а как подмечены тогдашние типично немецкие черты: мирные наклонности, точность, аккуратность и трудолюбие, чистоплотность… А также тот взгляд на жизнь, который выразился в немецкой поговорке: «Утренние часы с золотом во рту».
Так вот и жили в нашей России «русские» немцы.
И была кроме маленькой русской «Германии» другая Германия – непосредственно «германская», раздробленная на мелкие «государства». Но и раздробленная, она думала о будущем объединении под рукой Пруссии и при помощи России.
10 марта 1813 года партизан наш Денис Давыдов, освободив Дрезден от французов, при всех орденах (в том числе прусском «За достоинство») говорил в речи перед городской депутацией «о высокой судьбе, ожидающей Германию, если она не изменит призыву чести и достоинству своего имени; о благодарности, коей она обязана императору Александру, вступившему в Германию для Германии, а не для себя, ибо его дело уже сделано».
Правда, Давыдов шутливо признавался потом, что в этой речи он широко пользовался готовыми фразами из русских прокламаций, «целые груды которых лежали в памяти моей, как запас сосисок для угощения немцев».
Но, во-первых, тон прокламаций говорил сам за себя, да и Давыдов, в общем-то, не фальшивил. Ведь ещё в записках о временах Тильзита (когда Наполеон разбил Пруссию и заигрывал с нашим Александром) Давыдов писал: «Впереди Россия с её неисчислимыми средствами для себя, без средств для неприятеля, необъятная, бездонная. Позади – Пруссия, без армии, но с народом, оскорблённым в своей чести, ожесточённым, доведённым до отчаяния насилиями завоевателей, не подымающим оружия только потому, что не к кому ещё пристать».
Уважение к Германии и понимание сродности её интересов с русскими интересами – налицо. «Пристать»-то Пруссии надо было бы к России при всех издержках такого союза.
Увы, путём взаимно обогащающего и взаимно дополняющего сотрудничества две страны, два народа не пошли. Только великие русские самодержцы – а было их после воцарения Романовых всего-то два: Великий Пётр Первый да Великая Екатерина Вторая – верно увидели интерес России в том, чтобы умно брать у немцев всё нам недостающее.
Александр Первый и Николай Первый этот принцип окарикатурили, отдав политику России в руки немецким по сути и духу графу Канкрину и графу Нессельроде – этому злому гению внешней русской политики.
Александры Второй, а потом и Третий не придумали ничего лучше, как сближаться с Францией.
Россия ослабевала, теряла лицо, и в крепнущей Германии начали развиваться настроения, не очень-то для нас полезные.
В 1880 ГОДУ гениальный русский мыслитель Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин путешествовал по Германии и там случайно познакомился с белобрысым юношей, принятым им вначале по виду за «скитальца из котельнического уездного училища». Но услышал он в ответ: «Я сольдат; мы уф Берлин немного учим по-русску… на всяк слючай!».
Великий наш сатирик писал: «Мы, русские, с самого Петра I усердно «учим по-немецку» и всё никакого случая поймать не можем, а в Берлине уж и теперь «случай» предвидят и учат солдат «по-русску»».
Писал Щедрин тогда и так: «Берлин скромно стоял во главе скромного государства. Милитаристские поползновения существовали в Берлине и тогда, но они казались столь безобидными, что никому не внушали ни подозрений, ни опасений, хотя под сению этой безобидности выросли Бисмарки и Мольтке…
Лучшее право старого Берлина на общие симпатии заключалось в том, что никто его не боялся, никто не завидовал и ни в чём не подозревал, так что даже Москва-река ничего не имела против существования речки Шпрее. В настоящее время всё радикально изменилось. Застенчивость сменилась самомнением, политическая уклончивость – ничем не оправдываемой претензией на вселенское господство».
Смену германских настроений Щедрин уловил прозорливо, а вот относительно неоправданности претензий был неправ. Претензии были-таки в определённой мере оправданы – не на «вселенское господство», конечно, однако на одну из ведущих ролей в мире – несомненно.
Сам же Михаил Евграфович оставил нам (в очерках «За рубежом») в качестве «информации к размышлению» знаменитый «Разговор мальчика в штанах и мальчика без штанов», без хотя бы частичного изложения которого (чисто щедринский текст я выделил ниже курсивом) мне, уважаемый читатель, обойтись невозможно никак!
А началось всё тем, что посреди «шоссированной улицы немецкой деревни» вдруг «вдвинулась обыкновенная русская лужа», из которой выпрыгнул русский «мальчик без штанов» для разговора с немецким «мальчиком в штанах».
Хозяин, протягивая руку, приветствовал гостя:
– Здравствуйте, мальчик без штанов!
Мальчик без штанов, на руку внимания не обратив, сообщил:
– Однако, брат, у вас здесь чисто!
Хозяин был настойчив:
– Здравствуйте, мальчик без штанов!
– Пристал как банный лист… Ну, здравствуй! Дай оглядеться сперва. Ишь ведь как чисто – плюнуть некуда!
Мальчика в штанах интересовало многое. Спросил он, естественно, и отчего русский мальчик ходит без штанов. Ответ для немца был не очень-то понятным:
– У нас, брат, без правила ни на шаг. Вот и я без штанов, по правилу, хожу. А тебе в штанах небось лучше?
Мальчик в штанах отвечал:
– Мне в штанах очень хорошо. И если б моим добрым родителям угодно было лишить меня этого одеяния, то я не иначе понял бы эту меру, как в виде справедливого возмездия за моё неодобрительное поведение.
– Дались тебе эти «добрая матушка», «почтеннейший батюшка» – к чему ты эту канитель завел! У нас, брат, дядя Кузьма намеднись отца на кобеля променял! Вот так раз!
Мальчик в штанах ужаснулся:
– Ах, нет! Это невозможно!
Поняв, что «слишком далеко зашёл в деле отрицания», русский мальчик успокоил нового знакомого:
– Ну, полно! это я так… пошутил! Пословица у нас есть такая, так я вспомнил.
– Однако, ежели даже пословица… ах, как это жаль! И как бесчеловечно, что такие пословицы вслух повторяют при мальчиках.
Немец заплакал, а русский ухмыльнулся:
– Завыл, немчура! Ты лучше скажи, отчего у вас такие хлебá родятся? Ехал я давеча в луже по дороге – смотрю, везде песок да торфик, а всё-таки на полях страсть какие суслоны наворочены!
– Я думаю, это оттого, что нам никто не препятствует быть трудолюбивыми. Никто не пугает нас, никто не заставляет производить такие действия, которые ни для чего не нужны… Мы стали прилагать к земле наш труд и нашу опытность, и земля возвращает нам за это сторицею.
Долго говорили ещё мальчики: немецкий – разумно, русский – задиристо:
– Да, брат немец! про тебя говорят, будто ты обезьяну выдумал, а коли поглядеть, так куда мы против вас на выдумку тороваты!
– Ну, это ещё…
– Верно говорю. Слыхал я, что ты такую сигнацию выдумал, что хошь куда её неси – сейчас тебе за неё настоящие деньги дадут?
– Конечно, дадут настоящие золотые или серебряные деньги – как же иначе?
– А я такую сигнацию выдумал: предъявителю выдается из разменной кассы… плюха! Вот ты меня и понимай!
Тут Щедрин пометил: «Мальчик в штанах хочет понять, но не может». А русский мальчик без штанов продолжал:
– У нас, брат, шарóм покати, да зато занятно…
– Что же тут занятного… «Шарóм покати»!
– Это-то и занятно. Ты ждёшь, что хлеб будет – ан вместо того лебеда. Сегодня лебеда, завтра лебеда, а послезавтра – саранча, а потом – выкупные подавай! Сказывай, немец, как бы ты тут выпутался?
Не сразу, но немец ответил:
– Я полагаю, что вам без немцев не обойтись!
– На-тко, выкуси!
– Опять это слово! Русский мальчик! я подаю вам благой совет, а вы затвердили какую-то глупость и думаете, что это ответ. Поймите меня. Мы, немцы, имеем старинную культуру, у нас есть солидная наука, блестящая литература, свободные учреждения, а вы делаете вид, как будто всё это вам не в диковину. У вас ничего подобного нет, даже хлеба у вас нет, а когда я, от имени немцев, предлагаю вам свои услуги, вы отвечаете мне: выкуси! Берегитесь, русский мальчик! это с вашей стороны высокоумие, которое положительно ничем не оправдывается!
– А надоели вы нам, немцы, – вот что! Взяли в полон, да и держите! Правду ты сказал: есть у вас и культура, и наука, и искусство, и свободные учреждения… Да вот что худо: кто самый бессердечный притеснитель русского рабочего человека? – немец! кто самый безжалостный педагог? – немец! кто самый тупой администратор? – немец!…
Тут, с твоего позволения, читатель, я вклинюсь в разговор мальчиков, чтобы сказать в скобках вот что…
Русские люди и сами, конечно, могли положить крепкую кирпичную кладку, вырастить в Сибири отличный урожай… Смогли без немцев пройти до Аляски, обойти вокруг света и без немцев (хотя и не совсем без них) поднять демидовский Урал.
Однако было у нас так много расхлябанности, что немецкая собранность часто воспринималась нами с протестом не по причине немецкого высокомерия, а по причине нашего разгильдяйства, укорачивать которое не желали ни мальчики, ни дяди без штанов.
Да и в штанах – тоже.
Пушкин недаром писал: ««Авось», – о, шиболет народный…». «Шиболет» – это тайное слово, по которому народы узнавали своих. И действительно: на русский «авось» мы надеялись слишком часто. А вот немцы веками вырабатывали в себе ежедневную основательность.
Но «мальчик без штанов» видел иное:
– Только жадность у вас первого сорта, и так как вы эту жадность произвольно смешали с правом, то и думаете, что вам предстоит слопать мир. Все вас боятся, никто от вас ничего не ждёт, кроме подвоха. Есть же какая-нибудь этому причина?
– Разумеется, от необразованности. Необразованный человек – всё равно что низший организм, а чего же ждать от низших организмов?
– Вот видишь, колбаса! Тебя ещё от земли не видать, а как уж ты поговариваешь!
– «Колбаса», «выкуси»! – какие несносные выражения! А вы, русские, ещё хвалитесь богатством вашего языка! Между тем дело ясное. Вот уже двадцать лет, как вы хвастаетесь, что идёте исполинскими шагами вперёд, и что же оказывается? – что вы беднее, нежели когда-нибудь… что никто не доверяет вашей солидности, никто не рассчитывает ни на вашу дружбу, ни на вашу неприязнь.
АХ, ЧИТАТЕЛЬ, как всё это мучительно напоминает что-то очень знакомое…
А?
Вот то-то и оно…
В этом якобы приснившемся Щедрину разговоре отношения двух народов и их национальные черты представлены были без прикрас. Русско-немецкие противоречия выпирали здесь из каждой фразы и кололи больно, но…
Но немецкое содействие действительно русским требовалось. В середине девятнадцатого века митрополит Московский и Коломенский Филарет говорил о русском народе: «В нём света мало, но теплоты много».
Сказано хорошо, недаром же тот же русский народ признавал: «Ученье – свет, а неученье – тьма». К сожалению, не очень-то в простом народе это ученье ценилось!
А нам недоставало как света, так и ученья. Зато темнота имелась в наличии с избытком. Прикрыв в давние времена Европу от татаро-монгольского опустошения, Россия отстала от передовых народов основательно…
Надо было догонять, надо было учиться.
А у кого?
В Европе (да, по сути, и в мире) было тогда лишь три таких страны, без ясного определения отношений с которыми Россия была обречена на опасную невнятность всей внешней и внутренней политики. И у всех трёх – Англии, Франции и Германии – жадности, зависти к России и спеси было более чем достаточно…
Англия с её отточенным коварством, с её изысканным, бесстрастным бессердечием и полнейшим пренебрежением правами слабейшего была для России партнёром заведомо непригодным. С Англией надо было торговать, учиться её достижениям и ни на минуту не забывать, что «англичанка завсегда гадит».
Франция была внешне легкомысленной, а на деле тоже отменно своекорыстной, жадной и жестокой, что хорошо доказала своим поведением в колониях, в России в 1812 году, в Испании в те же наполеоновские времена… Испанец Гойя разоблачил бесчеловечность французов в своих офортах «Ужасы войны» с фотографической точностью и большой выразительностью: французы разрубали тела испанских повстанцев на части и насаживали на сучья деревьев. И не забудем, что это французам принадлежат ужасные слова: «Труп врага всегда пахнет хорошо».
Русско-французская дружба была выгодна лишь Франции и, косвенно, Англии. Англии это помогало ослаблять опасную в перспективе Германию, а выгоды французов очевидны: отрыв России от Германии – естественного, уже в силу соседства, союзника России… Плюс – защита Франции Россией, рассоренной с Германией…
Вот нас и рассоривали, чтобы в будущем стравить!
Германия, конечно, давала России немало и тупых администраторов, и педантичных педагогов, хотя и пользы от немцев на Руси было немало. А вот Франции вообще нечем было похвалиться: она поставляла России лишь гувернёров не лучшей кондиции, да бойких французских «мамзелей». При этом экономически и цивилизационно французы всё более становились в Европе аутсайдерами.
Немцы же…
О немцах было говорено в этой книге немало. Щедрин определял немецкую культуру и науку как второсортные… Вспоминая хотя бы Канта, Гегеля, Фейербаха, Маркса, Баха, Гёте, Бетховена, Вагнера, можно понять, что Михаил Евграфович судил здесь не очень-то справедливо…
К тому же скончавшись шестидесяти трёх лет от роду, в 1889 году, он не мог знать тогда, что описанный им подросший «мальчик в штанах», которому «никто не препятствовал быть трудолюбивым», изменит место Германии в мире в считанные два десятилетия.
Гельмгольц, Герц, Рентген, Планк, Лауэ, Борн, Гейзенберг, Нернст, Шрёдингер, Габер, Дизель, Бенц, Даймлер, Крупп – эти немцы внесли в мировую науку и технику начинающегося XX века не просто огромный, но просто-таки основополагающий вклад!
Соответственно, Германия и претендовала на многое. В октябре 1916 года в Берлине вышла книга уже знакомого нам Фридриха Наумана «Срединная Европа». Науманн писал о слиянии Австро-Венгрии и Германии и создании «между Вислой и Вогезами, Галицией и Констанцским озером конфедерации народов» при главенстве Германии. Собственно, это был план экономического объединения Европы. И России он был с определёнными поправками – в части, скажем, Галиции – скорее полезен, чем вреден.
Полезен в том, конечно, случае, если бы: 1) согласие с подобными германскими идеями Россия обменяла на широкие преимущества в отношениях с такой европейской федерацией; и 2) Россия стала не монархической, а народоправной, живущей не для «дяди» – дяди Сэма, или там – Жана, Джона, Ганса, а для Ивана да Марьи.
Такая внутренне развитая и крепкая Россия могла бы спокойно взирать на любые коалиции и конфедерации. Внутрь такой России ни одна из них не двинулась бы!
Не рискнула бы!
И такая Россия вполне могла рассчитывать не только на уважение, но и на дружбу с немцами – народом, хорошие отношения с которым для нас имели первейший смысл.
Причём дружба была возможна, в общем-то, при любом государственном устройстве Германии.
ЦАРСКУЮ Россию сменила Советская Россия, и уже в годы первой пятилетки она построила тысячи новых предприятий, но главное – построила новую экономику, основанную на тяжёлой индустрии. А создавалась новая, «машинная», Россия при помощи прежде всего Германии.
Американский строитель Днепрогэса получил от Совета Народных Комиссаров СССР табакерку с бриллиантами… На немецких же инженеров, вложивших в наши первые пятилетки свои ум и силы, не хватило бы и всей сокровищницы Алмазного фонда.
Основу новых отношений двух стран заложил Рапалльский договор… 10 апреля 1922 года в Генуе открылась международная экономическая и финансовая конференция. В немалой мере инициатива её созыва принадлежала Ленину, а Верховный совет стран Антанты в начале 1922 года во французских Каннах принял решение о проведении конференции в Италии.
Пять «приглашающих держав»: Англия, Бельгия, Италия, Франция и Япония вкупе с США в качестве «молчаливого наблюдателя» – пригласили в Геную 23 страны, в том числе Германию и Советскую Россию.
Целью провозглашалось «изыскание мер к экономическому восстановлению Центральной и Восточной Европы», а на самом деле в Италии Запад хотел попробовать русских на прочность и попытаться навязать нам свою волю.
Из этого не вышло ровным счётом ничего, зато через неделю после начала Генуэзской конференции в местечке Рапалло под Генуей нарком иностранных дел Чичерин и его германский коллега Вальтер Ратенау подписали договор между РСФСР и Германией.
Их первые беседы прошли 4 апреля, когда наша делегация была в Берлине проездом. Ратенау тогда на предложения Чичерина откликался неохотно. По словам заведующего восточным отделом МИДа Веймарской республики Мальцана, Ратенау рассчитывал на Геную и на то, что вместе с Францией и Англией, особенно с первой, он добьётся от нас большего.
А вышло так, что англо-французы германскую делегацию от обсуждений устранили, и Ратенау начал беспокоиться: как бы, наоборот, русские не договорились с Антантой за счёт немцев. Ратенау этого в Германии не простили бы, он и так держался «в седле» ненадёжно…
Растерянный Мальцан стал наведываться к Чичерину, а поздней ночью устроил с Ратенау и коллегами историческое «пижамное совещание». Речь шла о том, подписывать ли мирный договор с русскими. 16 апреля Ратенау с ведома Берлина решил: подписывать!
Россия и Германия восстанавливали дипломатические и консульские отношения и режим наибольшего благоприятствования в торговле. Провозглашалось экономическое сотрудничество, а сотрудничество политическое подразумевалось.
Мы взаимно отказывались от всех имущественных и финансовых претензий. Немцы – от возмещения за советские меры национализации, русские – от компенсаций, положенных России по Версальскому договору. Последний отказ имел значение даже более важное, чем можно было предполагать.
При составлении Версальского ультиматума Германии Антанта не забыла-таки о России. Статья 116 договора давала ей право на возмещение военных долгов за счёт Германии на сумму в 16 миллиардов золотых рублей при наших долгах Антанте в почти 9 миллиардов. Кроме того, по статье 177 мы имели право на репарации. Расчёт был неглупым: миллиарды-то были более на бумаге, но если бы мы польстились на эту приманку, то, во-первых, сразу же привязывали бы себя к союзникам. А во-вторых, на долгие годы осложняли бы отношения с Германией.
Вышло иначе! Да ещё и как иначе! Даже до Рапалло в 1921 году в министерстве рейхсвера была создана спецгруппа майора Фишера для налаживания контактов рейхсвера с Красной Армией! 11 августа 1922 года было заключено первое временное соглашение между ними.
Однако обе страны были намерены сотрудничать не столько в сфере «пушек», сколько в сфере «масла». 23 марта 1922 года (тоже до Рапалло) между Россией и компанией «Фридрих Крупп в Эссене» был заключён концессионный договор о сдаче 50 тысяч десятин в Сальском округе Донской губернии сроком на 24 года «для ведения рационального сельского хозяйства». Концессионер полностью ставил хозяйство со всем инвентарём и сооружениями, а в качестве платы передавал нам пятую часть урожая, но главное – опыт.
В этой поучительной истории и взаимные выгоды, и взаимные недоразумения, и пути их устранения отразились как в капле воды. Уже после подписания соглашения московским представительством Круппа немецкие директора заартачились, хотя о концессии просили сами. Ленин предложил нажать на Круппа, и у нас было чем нажать… В Швеции и в Германии, у Круппа, Россия размещала заказ на паровозы и железнодорожное оборудование. От добрых отношений с немцами зависела их доля. Начались переговоры, и 17 марта 1923 года Крупп договор подписал. Его сельскохозяйственная концессия существовала на Дону до октября 1934 года.
ГЕРМАНИЯ по-прежнему оставалась крупнейшим нашим внешним партнёром и по-прежнему единственным, сотрудничество с которым было для нас жизненно важно.
Даже поражение в Первой мировой войне немцев не подкосило. Происходивший из обрусевших шведов советский оптик Сергей Эдуардович Фриш вот как писал о своих германских впечатлениях 20-х годов: «Версальским миром союзники пытались обезвредить Германию, разрушив прежде всего её экономический потенциал. Лишённая железной руды, каменного угля, колониальных товаров, подавленная чудовищными репарационными платежами, Германия должна была превратиться в третьестепенное, послушное государство. Но в действительности получилось не так: уже в 1920–1921 годах Германия превратилась в конкурентоспособного экспортёра. В Англии говорили: что вы можете поделать, если на внешнем рынке немецкий паровоз стоит дешевле английского умывальника»!
Нет, с таким народом России определённо стоило дружить и сотрудничать! Да и поучиться у него не мешало многому: национальной гордости, аккуратности, спокойному, не аврально-артельному «навались, ребяты!», а вдумчивому, ежедневному трудолюбию.
Мы, вообще-то, тогда и учились…
Когда в двадцатые годы началась подготовка к новой организации науки в СССР, советские учёные отправились в Европу и Америку, для того чтобы посмотреть на западные системы научной работы, сравнить и сделать собственные выводы. В 1923 году непременный (и по должности, и фактически ещё с царских времен) секретарь Академии наук СССР Ольденбург ездил во Францию, Англию и Германию.
Вернувшись, он написал, что восемнадцатый век был веком академий, девятнадцатый – веком университетов, а двадцатый век становится веком научно-исследовательских институтов. И в этом смысле на Германию у нас обращали особое внимание. С 1925 по 1930 год в журнале «Научный работник» было напечатано полсотни отчётов о науке в разных странах, и двадцать из них были о Германии.
«Американских» отчётов оказался десяток. Абрам Фёдорович Иоффе был в США в 1926 году и пришёл к выводу (весьма верному), что антиинтеллектуализм и неприкрытая коммерциализация искажают науку в Америке. Там действительно не столько делали науку, сколько покупали её – уже тогда по всему миру.
В Германии же было давно создано Общество кайзера Вильгельма, и сеть его исследовательских институтов была хорошим примером. В середине 1927 года в Берлине прошла Неделя советских учёных. Здесь не было чего-то особенно нового, история научных контактов русских и немцев уходила, как мы помним, в петровские времена.
Да и только ли научных! Даже приход к власти нацистов не отменил возможности такого мощного, совместного комплексного российско-германского влияния на судьбы мировой цивилизации, которое в ближайшей перспективе имело бы своим результатом прочный европейский мир, а в долгосрочной перспективе – и глобальный мир.
Ведь если бы всего две страны мира – Россия и Германия – не допускали для себя и мысли о войне друг с другом, то все остальные страны развязать Вторую мировую войну – во всяком случае, в том её ужасном виде, который она приняла – не смогли бы…
В 1954 году в Париже были изданы мемуары князя Феликса Юсупова, графа Сумарокова-Эльстона, того самого – убийцы Гришки Распутина. Юсупов прожил жизнь бурную, весьма безалаберную, науками себя особо не утруждал. Но фигура это была, конечно же, интересная, в чём-то незаурядная уже на генетическом уровне.
В конце 1916 года Юсупов вместе с великим князем Дмитрием и думцем Пуришкевичем покончил с Распутиным во имя продолжения войны с Германией. А через почти сорок лет, в эмиграции, постарев и поумнев, он размышлял об удивительной судьбе России, которая дружит с врагами, враждует с друзьями. Мол, России-то с Германией и воевать было незачем. Династии породнились, народы друг на друга не злобятся…
Это было написано после двух мировых войн, после развалин Севастополя и Сталинграда, Берлина и Кёнигсберга, после взорванных заводов и фабрик, которые строили в России вместе русские и немцы…
Да, пути России и Германии в двадцатом веке разошлись круто, хотя судьбы их и были связаны и связаны по сей день прочно, независимо от того, понимают это русские и немцы или нет…
Сегодня мы знаем, как складывались отношения России и Германии в двадцатые, в тридцатые годы двадцатого века и уж тем более в годы сороковые, по точному выражению поэта – «роковые»…
Ну а что же сейчас?
Что завтра?
В предисловии к этой книге я писал, что сегодня Россию берут голыми руками. И Германия тоже берёт в России свой реванш. Один из моих друзей обратил внимание на то, что германские партнёры его предприятия – всё ещё крупнейшего в своей сфере тяжёлого машиностроения – несколько лет подряд присылали неравноправные договоры о совместных ежегодных работах, каждый раз подписанные германской стороной 22 июня очередного года…
Первый раз у нас решили, что это – простое совпадение.
Во второй раз поняли: увы, нет…
Так что нас ждёт впереди – новое 22 июня или…?
Вопрос этот хотя и назрел, но так, как он того заслуживает, всё ещё не поставлен.
А МОЖЕТ, всё для России уже позади? Может, нам уже никто не угрожает, как тому ковбою Джонни, который был неуловим просто потому, что он никому не был ни страшен, ни нужен? Вот же долго живший и работавший в России итальянский журналист Джульетто Кьеза минорно вздыхает в своей книге «Прощай, Россия»…
И, как и в начале двадцатого века, в начале двадцать первого века в Париже популярен лозунг «С Россией больше не считаются»… А француз Франсуа Шлоссер во французском издании «Nouvelobs» утверждает, что «в экономическом смысле Россия – карликовое государство, её валовой национальный продукт втрое ниже, чем у Бельгии».
У Бельгии, краем которой Германия два раза прошла на Францию, почти этого не заметив!
Нам говорят, что Россия слабее и Португалии…
А Германия?
Что ж, Германия – это по-прежнему Германия.
Вновь объединённая политически, по-прежнему находящаяся в географическом и геополитическом центре Европы, она несомненный экономический лидер Европейского Союза…
Можно ли впрячь в одну упряжку полудохлую «расейскую» клячу и уверенного в себе бранденбургского коня?
Вряд ли…
Да и незачем.
Но это – если клячу… А Россия-то по сей день – плохо ухоженный и полуголодный орловский рысак без заботливого хозяина. Подкорми – понесёт вдаль ещё как!
А Германия?
Да ведь и с ней тоже не всё ясно. Взять то же объединение – сами немцы иногда сравнивают его со снежной лавиной: мол, слишком уж неожиданно оно обрушилось на них… Не очень-то это радостное и не очень-то уверенное восприятие происходящего ныне.
Известный немецкий журналист Оскар Ференбах, долго возглавлявший газету «Штутгартер Цайтунг», на рубеже XX и XXI века написал книгу с вроде бы оптимистическим названием «Крах и возрождение Германии», но в ней странным образом тоже проскальзывает мотив «Прощай, Германия!»…
А в 2003 году издательство «РОССПЭН» выпустило в свет книгу Андрея Здравомыслова «Немцы о русских на пороге нового тысячелетия», где были приведены 22 экспертных интервью с представителями немецкой интеллектуальной элиты о России – её прошлом, настоящем и будущем, с контент-анализом и комментариями… Много сказано было, естественно, и о самой Германии.
Не останавливаясь подробно на этой богатой «информацией к размышлению» монографии, приведу отрывок из беседы с профессором истории Свободного университета Берлина Клаусом Майером… 1928 года рождения, он шестнадцати лет был призван в вермахт, успел повоевать, попал в русский плен, где встретил к себе – собственно, почти мальчишке, – «очень хорошее отношение со стороны русских»…
На вопрос, что означает для немца быть немцем, профессор Майер ответил:
«Я думаю, роль нации в Германии не особенно велика. Это небольшая (? – С. К.) страна в Европе. Возьмём футбол… Турки выиграли европейское первенство, и все здешние турки празднуют на улице… Это для них большое событие! Понимаете!
Я думаю, что у немцев чувство нации не так… не так распространено. У нас есть небольшие группы правых, в политическом смысле правой молодёжи, но это не идея, объединяющая всю нацию.
На самом деле есть более широкая идея – Европа, а затем уж немецкая нация! Или немцы, которые отдыхают в Италии, Испании и т. д. – вот это и есть Европа для большей части населения…»
Вот, оказывается, как! По мнению многих немецких граждан, великая Германия – это лишь прошлое. Прошлое – Германия Бетховена и Вагнера, Томаса Мюнцера и Лютера, Дюрера и Баха, Фридриха Великого и Бисмарка, Канта и Гегеля, Гутенберга и Гёте, Клаузевица и Мольтке, Вернера фон Брауна и Лени Рифеншталь…
И кое-кто хотел бы видеть Германию в будущем просто среднеевропейской державой без великих устремлений, но и без риска великих деяний.
Так – нечто вроде большой-большой Голландии или Дании…
А как же Россия?
И как быть с её славным и великим списком гениев, воинов, мыслителей, учёных, героев?
Да, несмотря на все уверения «путинистов», ту геополитическую, экономическую, культурную и военно-политическую ситуацию, в которой ныне увязла Россия, можно оценивать как почти катастрофическую, почти необратимую. Но с вполне определёнными оговорками.
Катастрофа России возможна, однако не неизбежна.
Более того! Финальная катастрофа России – это неестественная возможная перспектива как для России, так и для внешнего по отношению к ней мира.
К тому же это гибельная для всех перспектива…
А КАК тогда нам относиться к утверждению парижанина Шлоссера, равняющего Россию с Бельгией?
Ну, это сравнение неверно, конечно, как по существу, так и формально. Россия с любой точки зрения не Бельгия..
И так ли уж мы «отстали» от той же Португалии, с которой почему-то Россию рискуют сравнивать? Возьмём, например, португальскую науку… Доберётся ли она до уровня развития и результатов даже нынешней российской науки даже через пару десятков лет? Российская наука вроде бы и унижена, и оскорблена, и обнищала, а Запад её всё-таки по сей день обкрадывает с немалой выгодой для себя.
Настоящего нищего обокрасть нельзя.
Французы вновь фанфаронисто унижают Россию. Но вот некоторые цифры для их и нашего с тобой, читатель, сведения…
В 1987 году эксплуатационная длина железных дорог Франции составляла 34,6 тысяч километров, а грузооборот железных дорог – 51,3 миллиарда тонно-километров. Показатели Российской Федерации в 1990 году – 160 тысяч километров (из них 87 тысяч – общего пользования) и более 2500 миллиардов тонно-километров.
Конечно, Европа любит возить грузы по шоссе, а не по стальным путям. Но и в целом Россия даже сейчас, с разрушенной ельциноидами экономикой, поддерживает общий внутренний грузооборот на уровне во много раз превышающем французский, не говоря уже о бельгийском.
Причём то, что для европейских транспортных коммуникаций – катастрофа (имею в виду средненький такой снегопад), то для России – норма. Так что грузооборот свой нам поддерживать намного сложнее, чем французам, бельгийцам или португальцам.
А нас всё пытаются затолкнуть в разряд карликов.
Почему?
Да хотя бы потому, что при одной мысли о такой перспективе, когда Германия решится честно протянуть руку России, ту же евро-Францию мороз по коже продирает даже в золотую парижскую осень. От одной такой мысли Марианна во фригийском колпаке в страхе синеет, как новенькая «евро»-двадцатка…
Так ведь и у дяди Сэма подобные мысли способны немедленно окрасить его физиономию в желтовато-зеленовато «баксовый» цвет.
При этом честный российско-германский союз не только не угрожал бы законным интересам французского и любого другого народа – европейского или иного, но и обеспечивал бы Европу, совершенно отличающуюся от нынешней, Европу самостоятельную и самобытную.
Тем более что блестящие перспективы мог бы иметь и тройственный европейский союз России, Германии и Франции – этакое подлинно сердечное согласие…
ВОЗМОЖНА ЛИ подобная совместная перспектива?
Что ж, дорогой мой друг и современник, многое зависит от многого, и я не парижская гадалка…
Но то, что постепенно закручивается сейчас Америкой на просторах нашей голубой планеты, вряд ли сулит спокойствие её обитателям уже, может быть, в ближайшие годы. Очень уж неразумно ведут себя сегодня не только традиционно самоуверенные янки, не только униженные и оскорбленные народы мира, но даже вполне благополучные, казалось бы, европейцы…
Украинский синдром выявляет это, увы, со всей очевидностью.
К тому же и особого полёта мысли и чувства современная Европа не обнаруживает. Не успел войти в оборот «евро», а Оскар Ференбах уже уныло констатировал, что Европейский-де Союз находится в «состоянии оцепенения» и что нечего и мечтать пока о новом «европейском веке»… Нечего в том числе и потому, что в Европе в настоящий момент нет лидера, способного вдохнуть жизнь в процесс подлинной европейской интеграции.
Это было сказано в первые годы нового века, и прошедший десяток лет кризис «единой» Европы лишь усилил. И начинают всё громче признавать, что Европу намерена ещё прочнее прибрать под свой зад Америка…
Скучный, надо заметить, вариант.
А ведь лидером самобытной Европы может быть лишь Россия!
Не путинская, правда…
Немцы два раза сталкивались с Россией, и оба раза терпели поражение. Но и Россия оба раза оказывалась в развалинах на радость Америке. Сегодня Россия полуразвалена в третий раз, и на этот раз развалена сама собой, без видимой внешней агрессии.
Агрессия, конечно, была, но скрытая, системная, с участием как США, так и Европы… Однако не придётся ли немцам вместе с Европой ещё пожинать горькие плоды своей бескровной (для Запада) победы над Россией?
Да и победа ли это для Европы и особенно для Германии? Ведь и человек, и народ удовлетворяются тогда, когда они внутренне чувствуют, что их положение хотя бы примерно соответствует их возможностям.
Соответствует ли нынешнее положение Германии её цивилизационному потенциалу? Когда-то Германия претендовала на ведущую мировую роль, и при верном выборе пути к этой цели (пути в союзе и партнёрстве с Россией) она могла бы со временем, нет, не править миром (при сильной России это невозможно ни для кого, а России не нужно), но по праву вместе с Россией возглавить народы мира в их созидании развитой и устойчивой цивилизации планетарного масштаба.
Вместо этого немцам ныне грозит судьба некоего американизированного бюргера, у которого из сознания полностью устранили историческую память, заменив её созерцанием аккуратно отреставрированных средневековых замков и поеданием фастфуда… Такая ведь получилась у немцев «победа» над Россией в «союзе» с Америкой.
Однако как-то не верится, что потомки тех солдат, которые могли почти до последнего стоять в чужом для них Сталинграде и до последнего – в родном для них Берлине, так просто смирятся с ролью цивилизационных идиотов, которую Америка навязывает миру с таким воистину американским размахом, что успешно идиотизируется сама…
Если немцы смогут пойти по пути поисков самих себя, то этот путь неизбежно приведёт их к России не как к возможному объекту завоеваний и эксплуатации, а как к единственной стране мира, которая может искренне и успешно понять мысли и чувства немцев.
Более десяти лет назад в Германии увидела свет книга Анджелы Стент «Соперники столетия» с призывом к Германии взять на себя особую ответственность за судьбу России.
Спасибо, конечно, за такой порыв, но от Германии сегодня надо требовать прежде всего того, чтобы она взяла на себя всю полноту ответственности за свою собственную судьбу. И если Германия окажется на такой шаг способной, то это и будет означать её осознанное движение к сильной России как к гаранту вдохновенной самобытной германской судьбы.
Ведь и автор «Соперников столетия» уверена: «Взаимоотношения России и Германии и в XXI веке будут оказывать существенное влияние на архитектуру Европы и её систему безопасности».
Я хотел бы уточнить и углубить эту мысль лишь в одном: выступая сообща и верно усвоив уроки прошлого, мы способны оказать решающее и благотворное влияние на архитектуру всего мира.
ГЕРМАНИЯ на протяжении своей новейшей истории не раз демонстрировала способность к концентрации усилий государства и нации с целью выхода на лидерские позиции в мире.
И в каждом случае одним из основных (если не основным) системным фактором этого оказывалась удивительная и спасительная способность германского общества к быстрому обретению высокого психологического тонуса как базы для интенсификации общественных экономических и политических усилий.
Вообще-то и русский народ на такое способен. А как же – долго запрягаем, но быстро ездим. Так сказал о нас немец Бисмарк. И это не случайно: родственные натуры умеют подмечать порой у партнёра такие детали, которые не очень-то замечает за собой сам партнёр.
Накануне франко-прусской войны 1871 года раздробленная Германия относилась к аутсайдерам мирового политического процесса. А после победы Пруссии над Францией и провозглашения Германской империи Германия за два десятилетия превратилась по многим позициям во вторую мировую державу, имея хорошие шансы обойти даже США.
После поражения в Первой мировой войне Германия быстро окрепла, консолидировалась и развивалась динамично и эффективно.
После наиболее сокрушительной своей неудачи во Второй мировой войне Германия оправлялась наиболее долго, если иметь в виду психологический аспект жизни общества. Пожалуй, Германия даже и не оправилась психологически; если после Первой мировой войны победителям не удалось привить немцам комплекс вины, то после Второй мировой войны это удалось англосаксам в полной мере. Причём именно англосаксам, которые не только меньше всех пострадали в той войне, но и ответственны за неё больше, чем какие-либо другие народы.
Напротив, Россия, которой Германия во второй с ней войне принесла бездну горя и жестокой разрухи, никогда не тыкала этим немцам под нос. Уже в ходе Великой Отечественной войны Сталин в праздничном приказе Наркома обороны СССР от 23 февраля 1942 года № 55 заявил:
«Было бы смешно отождествлять клику Гитлера с германским народом, с германским государством. Опыт истории говорит, что гитлеры приходят и уходят, а народ германский, а государство германское остаётся»…
Это был благородный голос великого и благородного народа, в отличие от обвинений англосаксов, цементом процветания которых давно стало общественное и государственное лицемерие.
Редкие примеры обратного лишь подтверждают последний вывод, и интересны в этом отношении оценки, высказанные уже в XXI веке американским профессором Гвидо Джакомо Препарата:
«Невероятно огромна гора лжи, которую нагромоздили представители англо-американского истеблишмента, для того чтобы сохранить в глазах обществ своих стран (и только своих ли?! – С. К.) миф о том, что Вторая мировая война была «хорошей» войной, в которой восторжествовала справедливость…
По сути, союзные элиты рассказали сказку. Сказку о том, что немцы всегда были возмутителями спокойствия; один раз они нарушили мир и были за это наказаны, правда, слишком сурово (по Версальскому договору. – С. К.). Вследствие… избыточности наказания невесть откуда материализовалась сила Зла (то есть Гитлер. – С. К.)… Далее в сказке говорится о том, что злокозненность этой силы возросла настолько, что для её искоренения потребовался жесточайший глобальный конфликт.
Это не просто безобидная небылица, это – оскорбление…».
Это и не просто оскорбление, прибавлю уже я, это – преступление не только против истории, но и против будущего народов, потому что злостные мифы о непорочных ризах англосаксонской имущей Элиты, руководящей миром, не позволяют выстроить целостную и верную систему причин и факторов происхождения двух мировых войн, начиная с той Первой мировой, 100-летие которой уже наступило.
Пожалуй, стоит познакомить читателя с тем, какими словами профессор Препарата заканчивает свою книгу: «…индивиды, как писал Макиавелли в своём «классическом» руководстве по нечеловеческому поведению, «просты» и сами хотят верить в слова, произносимые законной властью. Законной властью, каковую мы считаем воплощением нашей воли, но которая в действительности есть не что иное, как высокие крепостные стены, скрывающие олигархию и её ложь. И с тем, и с другим история в конце концов сведёт свои счёты».
Похоже, и впрямь исчерпывается исторический срок мировой олигархии и её лжи, если даже буржуазный профессор Препарата – отнюдь не единомышленник Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина – пророчит им конец!
Однако без сильной, восстановившей самобытность России, как и без восстановившей самобытность и тягу к духовному величию Германии, вряд ли это станет возможным. Потому и стараются вытравить из душ как русских, так и немцев память и гордость об их великих заслугах перед миром, заменяя её чувством исключительно вины.
Стеснены, стеснены сегодня и русская, и германская душа… И немец Оскар Ференбах с равнодушием скопца заявляет, что Германия-де «утратила интерес к Европе».
А ведь Германия утрачивает интерес и к себе самой…
Особенно Германия молодая…
Обратимся ещё раз к книге Андрея Здравомыслова «Немцы о русских на пороге нового тысячелетия», где опубликована в числе других и беседа в Кёльне с женой профессора Герхарда Зимона Надеждой Петровной Зимон. Бывшая советская гражданка, окончившая филологический факультет МГУ, она в 70-е годы, работая в «Интуристе», познакомилась со своим будущим мужем во время одного из его приездов в Москву и к 2003 году более четверти века прожила в Германии.
Некоторые оценки этой «немецкой» русской вполне показательны, например: «Мы на западе очень обленились… когда человеку хорошо живётся, он становится не таким бдительным… и он не замечает, как у него что-нибудь отбирают, самые важные ценности…».
При этом, работая в германском Союзе бывших военнопленных, фрау Зимон компетентно свидетельствует: «У солдат (ветеранов. – С. К.) и военнопленных отношение к России очень положительное, значительно более положительное, интереса больше к России, чем, предположим, у молодых людей. Молодые люди вообще не интересуются Россией. Им абсолютно безразлично, для них – то ли это Россия, то ли это Чехия – ну хорошо, большая территория!».
Увы, мы наблюдаем это сегодня и в России – и в России уже очень много молодых людей не интересуется Россией. И по причинам, сходным с германскими…
Это – сегодня.
А завтра?
Во-первых, мы опять имеем объединённую Германию, а во-вторых, там наблюдается-таки тенденция к изживанию комплекса вины. В Германии это всегда было предвестием возникновения серьёзных общественных перемен и, увы, также реваншистских настроений. Первое может стать для Германии бодрящим душем.
Второе же…
Что ж, реванш может быть разным. За счёт России Германии никогда ничего «не обламывалось»… Вот вместе с Россией успехи у неё были – в тех же войнах с Наполеоном…
Что-то да значит и рост правых настроений в Австрии, которая традиционно тяготеет к Германии. Ведь идея «аншлюса» – воссоединения Германии и Австрии – относится не ко временам Гитлера, а к семидесятым годам XIX века.
НО ГЕРМАНИЯ (да и она ли одна?) будет считаться лишь с сильным. Сильна ли Россия сейчас?
Конечно, нет.
Тем не менее только Россия, возродив себя как социалистическую союзную державу, может стать эффективным стратегическим партнёром, а то и союзником Германии. А Германия в блоке с возродившейся Россией может стать не просто центром противодействия попыткам установления гегемонии США в Европе и в мире. Германия вместе с Россией (точнее, Россия вместе с Германией) могут стать центром кристаллизации нового мирового порядка не в интересах элиты США, а в интересах Планеты и её обитателей – двуногих и четвероногих (и над последними нельзя же издеваться бесконечно).
Всему миру, отдельным (особенно малым) странам и отдельным человеческим коллективам нужны лидеры – вряд ли кто-то будет с этим спорить. Однако уж кто-кто не годится на роль лидера, так это напрочь своекорыстная и бескрылая, ханжеская и наглая «перекати-поле» Америка…
Америка уже внесла очередную смуту в Европу… Она растравила балканские раны, привела в состояние сумасшедшего дома Украину… А в перспективе патронаж Америки – это новые войны, смуты и национальное унижение.
Ни один уважающий себя народ (кроме отбросов общества, привыкших питаться подачками и остатками фастфуда) нигде и никогда не относился с радостью и уважением к американскому присутствию в их странах. Кока-кола, «резинка», идиотски «жизнерадостная» «улыбка», сдвинутая козырьком назад бейсболка и прочие прелести «американского образа жизни» воспринимаются только неразвитой частью народов. А тот, кто имеет развитое чувство национального достоинства, если не на демонстрации, то хотя бы в стенах собственного дома нет-нет да и скажет, хотя бы про себя: «Yankee, go home!»…
Но вот гордый норвежец Бьёрнстерне Бьёрнсон (1832–1910) – лауреат Нобелевской премии, писатель, автор национального гимна «Да, мы любим эту землю» – патриот до кончика пера. В Норвегии XIX века о нём говорили: «Назвать имя Бьёрнсона – всё равно что поднять норвежский национальный флаг». Такого человека в лакейских чувствах не заподозришь. Однако именно Германии он отдавал естественное первенство в Европе…
Бьёрнсон был душевно связан и с Россией – его у нас знали, любили, переводили и издавали, в русской прессе Бьёрнсон публиковал публицистические статьи и подчёркивал ведущее значение русской литературы в развитии современной ему мировой литературы…
Не зря ведь всё это было, и неспроста всё это было…
ЕВРАЗИЙЦЫ рассуждают о «предназначении России»… Мол, что она есть – Европа или Азия?.. Спорят, заключается ли её призвание в том, чтобы быть мостом между Европой и Азией, между Западом и Востоком?
А ведь призвание России – просто быть! И если она будет существовать для себя самой, она будет существовать и для всего внешнего мира. Недаром природная немка Екатерина Великая назвала Вселенной Россию. Так что надо оправдывать эту давнюю характеристику.
Чьё-то лидерство России не требуется, в лидеры кому-либо она не навязывается. И это при том, что благотворным для мира может быть лидерство только России – народной России, конечно… У нас нет вселенских претензий, но есть вселенские потенции!
Вот и великая Екатерина это подтверждает.
Рассуждают о «народе-богоносце»… Глупости это, интеллигентские выдумки даже применительно к наиболее ярким моментам в истории русских… Однако Россия и русский народ в истории мира стоят действительно особняком. Например, русская история как никакая другая даёт основания утверждать, что Российское государство по критерию «мощь-сдержанность» оказалось уникально миролюбивым.
Святой Владимир, Ярослав Мудрый были вряд ли менее воинственными, чем их западноевропейские коллеги, и от вооружённого расширения своих владений не отказывались. Но Руси выпал особый жребий – в раннее средневековье нам пришлось оказаться на пути дикой кочевой волны. Вряд ли будет верным говорить, что Русь встала на её пути. Нет, мы на нём именно оказались. Приняв на себя этот напор, русский народ ценой утраты собственной цивилизации спас цивилизацию европейскую.
Татаро-монгольские набеги выжгли Русскую землю, обессилили и раздробили Русское государство, и в итоге оно было вынуждено вести исключительно оборонительную политику. Завоевательные потенции русских князей (народ этой идеей обуреваем не был) так или иначе не реализовались. И, по сути, Россия не вела захватнических войн – она постепенно расширялась до своих естественных геополитических пределов, не переходя за них.
Да, России приходилось воевать, но защищая и отстаивая себя. Поэтому русские воспитались как воины, саму войну при этом не приемля, расценивая её как беду, несчастье, зло…
Эта наша особая «миролюбивая» черта проявляется даже в языке: слово «мир» в русском языке означает два хотя и внутренне родственных, взаимозависимых, но всё же разных понятия. Современное правописание нивелировало характерную деталь, которая в старой грамматике была очевидна. Слово «миръ» в словаре Даля определяется как «отсутствiе ссоры, вражды, несогласiя, войны; ладъ, согласiе, единодушiе, прiязнь, дружба, доброжелательство; тишина, покой, спокойствiе».
Слово же «мiръ» (через «i»!) тот же Даль трактует как «вселенная;…наша земля, земной шаръ, свътъ; всъ люди, въсь свътъ, род человъческiй»…
И именно Россия дала миру великий лозунг: «Миру – мир!». Народу, способному на такие основополагающие идеи, «варяги» не нужны.
А надёжный партнёр во внешнем мире нужен. И, как и в конце позапрошлого века, в начале и в течение века прошлого, в начале нового, начинающегося века таким партнёром для России может быть только Германия – тоже, конечно, духовно обновившая себя.
Надо разорвать те порочные ведьмовские круги, которые враждебные Германии и России силы раз за разом очерчивали и очерчивают вокруг нас, чтобы мы не могли перешагнуть их в направлении друг к другу.
Вот ещё одно обстоятельство… Древние греки снабдили мир звучной приставкой «пан…», что по-гречески означает «всё». Как сообщает словарь, эта приставка «в сложных словах означает «относящийся ко всему, охватывающий всё»»…
И в политической истории мира наличествуют вот уж точно сложные слова-понятия: пангерманизм, панславизм, панисламизм…
Есть ещё, правда, панамериканизм…
Последний сегодня пытаются сделать ориентиром для всего мира, хотя символ Америки нынче не факел Статуи Свободы, а трусики Моники Левински и мордатая улыбка морского пехотинца…
А как быть с первыми тремя понятиями с приставкой «пан…»? Все три относятся, вообще-то, к области праздных мечтаний… Даром что во имя пангерманских идей вермахт дошёл до Волги, русских мужиков бросали под абсолютно ненужные им Салоники во имя идей панславистских, а панисламизмом пугают мир и поныне.
В то же время у народов, среди которых возникли эти – внешне не просто разные, а предельно враждебные друг другу – понятия, есть нечто общее. И прежде всего – то состояние духа, которое не очень-то точно (скорее, вообще неточно!) называют немецкой мечтательностью, русской чувствительностью, восточным фанатизмом. А это состояние точнее определить как способность в решающие моменты руководствоваться искренним, большим чувством, а не мелочным расчётом.
Русский не сентиментально чувствителен. Он – себе на уме, а надо – рванёт на груди рубаху!
Немец вроде бы расчётлив. Но как возвышенна и романтична немецкая музыка… И как сродни ей музыка русская…
Восток – дело тонкое… Мусульманин ещё более себе на уме и ещё более способен скрытничать и прятаться в свою раковинку-чалму, чем русский мужичок… Но ведь нет друга, беззаветнее восточного человека, если ты ему действительно друг.
Пангерманизм, панславизм, панисламизм – фантазийные понятия, разъединяющие в чём-то родственные народы, несмотря на то что в семантическом отношении эти «пан…измы» означают нечто, «охватывающее всё». Однако родство некоторых коренных черт национального характера германских, российско-славянских и исламских народов – это, пожалуй, не фантазия…
Готовность к широте и к подчинению, индивидуализм в сочетании со склонностью к коллективизму – это есть и у немцев, и у русских, и у народов Востока… И сама история доказывает, что ладить с исламскими народами умели только немцы и русские…
Феномен англичанина Лоуренса здесь ничего не опровергает, потому что сам Лоуренс был англичанином, весьма необычным для Англии.
Сегодня в Азии активна Америка и она, что называется, «разводит» исламский Восток, сталкивая его на путь самоубийственной внешней и внутренней политики.
Но завтра общая российско-германская линия, если она свяжется, может создать для исламской Азии новые шансы и новый облик.
В этой новой мировой связке может совершенно иначе смотреться и Япония. Идея континентального блока – давняя идея, её, пусть и непоследовательно, противоречиво, но весьма настойчиво разрабатывал крупнейший немецкий геополитик Карл Хаусхофер. И он совершенно верно считал перспективной цивилизационную «дугу» «Германия – Россия – Япония», резонно не включая в эту «дугу» Китай… Японцы имеют в национальном характере черты, сходные с теми чертами характера русских, немцев и народов исламского Востока, о которых было сказано выше, а Китай – это олицетворённый меркантилизм и расчёт. Для Китая хороший и удобный партнёр – это одураченный партнёр.
А немцы?
Один простой немец, узнав Россию в плену, сказал в середине XX века: «Если соединить немецкого мужчину и русскую женщину – это и будет коммунизм». Здесь есть над чем думать…
В конце-то концов, в прошлом ничего изменить нельзя, но из прошлого можно извлекать уроки. И хотя мы пока что уроков из прошлого не извлекаем, ни на что иное наше прошлое нам пригодиться не может…
Предыстория, история и послеистория Первой мировой войны даёт нам хорошую пищу для размышлений…
ЧЕРЕЗ 100 лет после начала Первой мировой войны размышления о ней приобретают не только актуальный, но и вполне определённый характер. Становятся окончательно понятными все, по сути, аспекты и истоки давних проблем.
Возьмём Россию… На все лады у нас расписывали «засилье» «немца»… А ведь к концу XVIII века, на протяжении XIX века и тем более с начала XX века наиболее мощным иностранным влиянием в России было влияние не немецкое, а, как это ни покажется странным на первый взгляд, английское.
Английское влияние было сильнее по двум причинам: во-первых, оно было тайным; во-вторых, оно хорошо финансировалось с позиций подкупа российских государственных «верхов» и подкармливания «образованных» кругов – всей этой либеральной профессуры типа Павла Милюкова.
Напомню, что императора Павла I – отнюдь не психопата, которым его обычно изображают, а очень неглупого человека – устранила в 1801 году проанглийская дворцовая камарилья… И жизнь Павла пресекла не столько золотая табакерка, сколько золотая английская гинея…
Собственно, проанглийская же камарилья устранила в 1917 году и императора Николая II, но уже не табакеркой в висок, как Павла, а путём Февральского переворота.
В России по сей день почти неизвестно, что русскую армию, очистившую русскую землю в Отечественную войну 1812 года, далее двигали в Европу, на Париж, не столько национальные интересы России, сколько английские субсидии. Русской кровью обеспечивалось окончательное устранение опаснейшего конкурента Англии – наполеоновской Франции.
Войны горцев против русских и авантюры Шамиля тоже финансировали англичане…
А много позднее в готовящуюся Первую мировую войну Россию втягивали открыто через франко-русский союз, а скрыто – через российскую агентуру английского влияния во всех кругах «общества». Карьерный рост во время Первой мировой войны того же адмирала Колчака обеспечили не столько его таланты, сколько английские хлопоты…
В России много говорили о якобы «немецком засилье», а на деле это полумифическое засилье не только не смогло удержать Россию от дрейфа к Антанте, но не удержало Россию и от войны с Германией. Одной из причин здесь было тайное, но реальное английское не засилье, но влияние.
В Германии скрытое влияние бриттов проявлялось слабее, хотя и там, как мы знаем, без гольштейнов не обходилось… Но в Германии обширная тайная паутина, опутавшая общество, требовалась менее остро – проще и надёжнее было разыгрывать английскую антигерманскую партию в России. Недаром русский геополитик Вандам так верно уловил способность и склонность англосаксов подходить к мировой политике, как к многоходовой шахматной партии.
Однако будет неверным говорить, что Англия, ведя интригу против России и Германии, исходила прежде всего из своих интересов. В прочитанной читателем книге об этом сказано было немало, но подчеркну ещё раз: ведущую роль в подготовке Первой мировой войны сыграли интересы не английского, а наднационального Капитала, которому война была нужна в силу многих причин – геополитических, экономических, социальных… Основными же движущими противоречиями были не сложившиеся англо-германские, а перспективные американо-германские… Ведь при сохранении мирного развития глобальной ситуации Германия обходила Америку. А сорвать такую перспективу могла лишь мировая война.
Почему же Англия согласилась таскать каштаны из огня, по сути, для Америки?
Сегодня ответ – при желании видеть – очевиден. Новая общность мировых капиталов, наднациональная их общность, окончательно сложилась на рубеже XIX и XX веков, когда возникла система мирового капиталистического хозяйства. И большинство английской элиты в этот период уже ощущало себя скорее частью новой наднациональной Элитарной Общности, чем гражданами и сынами Англии… При этом основную ставку сложившийся к XX веку Золотой Интернационал делал не на Англию, а на Америку…
Вышло так потому, что, с одной стороны, Англия в условиях появления новых средств вооружённой борьбы становилась уязвимой и доступной для разрушения, в отличие от Америки… С другой стороны, Англия в перспективе была, прошу прощения за каламбур, для Золотого Интернационала бесперспективна…
Уже до Первой мировой войны стало ясно, что классические колониальные империи обречены, а чисто национальный экономический потенциал Англии, в отличие от Соединённых Штатов, был слаб и даже беден. Относительно, конечно, слаб и беден, но…
По всему выходило, что новыми штаб-квартирами Мировой наднациональной Элиты должны стать Вашингтон и Нью-Йорк. В то же время для «верхов» Золотого Интернационала было бы просто глупым не использовать в полной мере многовековой опыт и связи Британии по части тайной дипломатии, интриг, проникновения в национальные элиты других стран…
Всё это, конечно же, использовалось, а результатом стала Первая мировая война.
А затем – и Вторая…
Говоря о причинах Первой мировой войны, не надо забывать и о том, что она позволяла Золотому Интернационалу сбить темп развития европейского рабочего движения, которое перед войной стало быстро усиливаться и леветь не без влияния Ленина.
А в конечном счёте причиной Первой мировой войны, как и Второй мировой войны, как и вообще всех больших и малых войн XX и XXI века, были и остаются отвратительная, воистину людоедская жадность Золотой Элиты и её необузданные вожделения…
СОВРЕМЕННЫЙ мир с его быстрыми коммуникациями, мировой Сетью, мобильной связью, пёстрым национальным составом миллиардеров и т. д. позволяет иметь штаб-квартиру Золотой Элиты где угодно, хоть на Багамских островах…
Однако всё давно налажено и завязано на Штаты, да и талант к нахрапу Америка обнаружила выдающийся, и ко второй половине 50-х годов бывший госсекретарь США Дин Ачесон публично бросил пренебрежительное замечание насчёт того, что Англия, мол, потеряв империю, так и не нашла для себя новую мировую роль.
Правда, в январе 1957 года премьер-министр Гарольд Макмиллан воскликнул в ответ: «Что за ерунда! Мы великая страна и не стыдимся это заявить во всеуслышание…».
Спустя примерно десять лет другой консервативный премьер, Эдвард Хит, во всеуслышание заявил уже иное: Британия окончательно перешла в разряд «средних держав первого ранга»…
Но это – по формальным признакам, в действительности британская составляющая англосаксонского мира, Pax Sacsonica, неизменно сильна, в том числе и финансово. В конце XX века Англия владела за рубежом акциями и финансовыми активами на сумму в 730 миллиардов фунтов. Четверть иностранных капиталовложений в США была тогда британской – около 50 миллиардов долларов, и примерно таким же был объём американских капиталовложений в Англии.
Факт любопытный!
Идейное же влияние английской части Золотой Элиты всегда было и остаётся огромным – опыт веков есть опыт веков. Но это уже не имеет особого значения – сам этот опыт отмечен сегодня печатью многовекового вырождения…
Мировая собственническая Элита деградирует, того не замечая, да и не желая замечать. Редкий ведь алкоголик и извращенец открыто (или хотя бы сам про себя) признаёт, что он алкоголик и извращенец.
Впрочем, относительно последнего я, конечно же, старомодно неправ. Нынешняя «креативная» Элита развращена настолько, что разврат считает уже не развратом, а отличительным признаком «избранности» и «креативности»…
Народам мира давно пора от этого всего избавляться, мировой капитализм исчерпал свои творческие возможности уже к началу Первой мировой войны, и это убедительно подтвердил сам факт войны, а точнее массовой бойни. После войны мировой капитализм стал превращаться в живой труп и к началу XXI века окончательно в него превратился.
Пора бы покойнику и окончательно упокоиться, ибо его присутствие в мире заражает человечество смертельными миазмами…
Но сделать это способны народы мира лишь при лидерстве возродившейся социалистической России. И просто необходимо – не для Элиты, а для народов, – чтобы рядом с сильной Россией стояла сильная, духовно возродившаяся, демократическая Германия, отряхнувшая с себя прах американизма.
Вот к каким выводам приводят размышления при взгляде на ту старую, но всё ещё не окончившуюся войну.
Будущее наше пока мутно и неясно, но уйти от него не удастся… Американец Фрэнсис Фукуяма имел наглость объявить нам о «конце истории». Однако жизнь народов не должна иметь конца – она есть, и она должна продолжаться и продолжаться.
г. Кремлёв («Арзамас-16»)
июль-август 1998 года, февраль-март 2000 года,
май 2002 года, июль 2002 года, июнь 2014 года
Основная библиография к книге Сергея Кремлёва «Первая мировая: новый взгляд на старую войну»
1. Александров В. На чужих берегах: Пер. с англ. / предисл. и общ. Ред. Л. К. Шкаренкова. – М.: Прогресс, 1987
2. Алексеева И. В. Агония Сердечного Согласия. Царизм, буржуазия и их союзники по Антанте. 1914–1917. – Л.: Лениздат, 1990.
3. Ананьич Б. В. Банкирские дома в России 1860–1914 гг. Очерки истории частного предпринимательства. – Л.: Наука. Ленинградское отделение, 1991.
4. Архив русской революции. В 22 т. – М.: Терра-Политиздат, 1991
5. Балканские исследования. Вып. 4. Русско-турецкая война 1877–1878 гг. и Балканы. – М.: Наука, 1978
6. Балканские исследования. Вып. 8. Балканские народы и европейские правительства в XVIII – начале XX в. – М.: Наука, 1982
7. Барсуков Е. З. Артиллерия русской армии (1900–1917). Т. 1–4. – М: 1948–1949.
8. Безыменский Лев. Почему Уинстон Черчилль ответил отказом. Ж. «Новое время», № 33, 1988 г., стр. 34
9. Белкин С. И. Голубая лента Атлантики. – 4-е изд., перераб. и доп. – Л.: Судостроение, 1990.
10. Белявская И. А. Теодор Рузвельт. – М.: «Наука», 1978.
11. Бержье Ж. Промышленный шпионаж. Пер. с фр. М., Международные отношения. 1972
12. Болотов А. Т. Жизнь и приключения Андрея Болотова: описанные самим им для своих потомков: В 3 т., М.: ТЕРРА, 1993
13. Большая Советская энциклопедия, 1-е издание
14. Большая Советская энциклопедия, 2-е издание – М., Советская энциклопедия.
15. Бонч-Бруевич М. Д. Вся власть Советам. Воспоминания. – М.: Воениздат. 1957.
16. Борисов Ю. В. Шарль-Морис Талейран. – М.: Междунар. Отношения, 1986.
17. Брусилов А. А. Мои воспоминания. Изд. 5-е. – М.: 1963.
18. Бьюкенен Дж. Мемуары дипломата. – М.: Международн. отношения. 1991.
19. Великий князь Александр Михайлович: Воспоминания. Мемуары.
Минск. Харвест. 2004
20. Вернадский В. И. Дневники. 1917–1921. – Киев. Наукова думка, 1994.
21. Вильгельм II. События и люди 1878–1918. Воспоминания. Мемуары. Минск, Харвест, 2003
22. Витте С. Ю. Воспоминания. В 3 томах, – М.: Соцэкгиз, 1960
23. Витте С. Ю. Избранные воспоминания. – М.: Мысль, 1991.
24. Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине: В 5 т. – М.: Политиздат, 1984
25. Галактионов М. Париж, 1914 (Темпы операций). – М., ООО «Издательство АСТ»; СПб.: Terra Fantastica. 2001.
26. Герасимов М. Н. Пробуждение. – М.: Воениздат, 1965.
27. Гереке Г. Я был королевско-прусским советником. Мемуары политического деятеля. Пер. с нем., – М.: Прогресс. 1977.
28. Головин Н. Н. Военные усилия России в Мировой войне /Заключит. статья И. В. Образцова. Жуковский; М.: Кучково поле. 2001.,
29. Головин Н. Н.: Из истории кампании 1914 года на русском фронте.
30. Гонкур Э и Гонкур Ж. Дневник. Записки литературной жизни. В 2 томах, М.: Художественная литература, 1964 г.
31. Давидсон А. Б. Сесиль Родс и его время. – М.: Мысль, 1984
32. Данилевский Н. Я. Россия и Европа / Сост., послесловие и комментарии С. А. Вайгачева. М.: Книга, 1991
33. Данилов Ю. Н. Россия в мировой войне 1914–1915 гг. Берлин, 1924.
34. Дебидур А. Дипломатическая история Европы. В 2 т., – М., Государственное издательство иностранной литературы, 1947
35. Деникин А. И. Путь русского офицера. – М.: Прометей, 1990
36. Джолл Дж. Истоки первой мировой войны/Пер. с англ., Ростов-на-Дону, Феникс, 1998.
37. Дипломатический словарь. В 3 т. 4-е изд., перераб. и доп. – М.: Наука, 1985.
38. Дневники императора Николая II. Орбита. Московский филиал. 1991.
39. Донгаров А. Г. Иностранный капитал в России и СССР. – М.: Междунар. Отношения, 1990.
40. Драбкина Е. Я. Чёрные сухари. – М.: Советский писатель, 1976.
41. Думова Н. Г., Трухановский В. Г. Черчилль и Милюков против Советской России. – М.: Наука, 1989.
42. Дух Рапалло: Советско-германские отношения. 1925–1933. – Екатеринбург-Москва: Научно-просветительский центр «Университет», 1997.
43. Епанчин Н. А. На службе трёх императоров. Воспоминания. – М: Издание журнала «Наше наследие», при участии государственной фирмы «Полиграфресурсы», 1996 г.
44. Зайончковский А. М. Мировая война 1914–1918 гг. Изд. 3, Т. 1–3. – М.: 1938.
45. Здравомыслов А. Г. Немцы о русских на пороге нового тысячелетия. М, РОССПЭН, 2003 г.
46. Игнатьев А. А. пятьдесят лет в строю. В 2 томах. – М.: Правда, 1989
47. Игнатьев А. В. С. Ю. Витте – дипломат. – М.: Международн. отношения. 1989
48. Из литературного наследия академика Е. В. Тарле. – М.: Наука, 1981.
49. История дипломатии. В 6 т. Изд. 2, перераб. И доп., – М.: Госполитиздат, 1959.
50. История Первой Мировой войны. 1914–1918. В 2 т. – М.: Наука, 1975.
51. История Франции. В 3 т., т. – М.: Наука, 1972
52. Кертман Л. Е. Джозеф Чемберлен и сыновья. – М.: Мысль, 1990.
53. Коковцов В. Н. Из моего прошлого. Воспоминания 1911–1919. – М.: Современник, 1991.
54. Костин Б. А. Скобелев. – М.: Патриот, 1990
55. Красильщиков А. П. Планеры СССР: Справочник. – М.: Машиностроение, 1991.
56. Красная книга ВЧК. В 2 т. – 2-е изд., уточн. – М.: Политиздат. 1990.
57. Куликов Н. Г. Я твой, Россия. – М.: Советская Россия. 1990 г.
58. Лаверычев В. Я. Военный государственно-монополистический капитализм в России. – М.: Наука, 1988.
59. Ламздорф В. Н. Дневник. 1894–1896 / пер. с фр, нем. и англ., введение, составление и комментарии И. А. Дьяконовой. – М..: Международные отношения. – 1991
60. Лан В. И. США: от первой до второй мировой войны. – М.: Наука, 1976.
61. Лан В. И. США в военные и послевоенные годы. – М.: Наука, 1978.
62. Ландсберг Ф. Богачи и сверхбогачи. О подлинных правителях Соединённых Штатов Америки. Пер. с англ. – М.: Прогресс, 1971.
63. Ленин В. И. Полное собрание сочинений, 5-е изд., – М.: Политиздат, 1975
64. Людвиг Э. Бисмарк. – М.: Захаров – АСТ. 1999.
65. Маниковский А. А. Боевое снабжение русской армии в мировую войну. Изд. 3. – М.: 1937.
66. Манн Т. Письма. – М.: Наука, 1975
67. Манфред А. З. Внешняя политика Франции 1871–1891 годов. – М.: Изд. АН СССР, 1952.
68. Мейер Г. Последняя иллюзия. Американский план мирового господства. Сокращ. пер. с англ. – М.: Издательство иностранной литературы, 1955 г.
69. Милюков П. Н. Воспоминания (1859–1917). – М.: Современник, 1990
70. Моруа А. Жизнь Дизраэли. – М.: Политиздат. 1991.
71. Мюллер В. Я нашёл подлинную родину. Записки немецкого генерала. Пер. с нем. – М.: Прогресс. 1974
72. Накануне, 1931–1939. Как мир был ввергнут в войну: Краткая история в документах, воспоминаниях и комментариях / Сост. Ник. Н. Яковлев и др. – М.: Политиздат, 1991.
73. Немирович-Данченко В. И. Скобелев. – М.: Воениздат, 1993
74. Неру Дж. Взгляд на всемирную историю. Письма к дочери из тюрьмы…, пер. с англ., В 3 т. – М.: Прогресс, 1981.
75. Николаевский Б. И. Тайные страницы истории. – М.: Издательство гуманитарной литературы. 1995
76. Новая Басманная, 19 / Вступ. Статья Г. Анджапаридзе; Сост. Н. Богомолова. – М.: Худож. Лит., 1990.
77. Палеолог М. Царская Россия во время мировой войны. – М.: Международн. отношения. 1991.
78. Палмер А. Бисмарк. / Пер. с англ. – Смоленск: Русич, 1997
79. Препарата Гвидо Джакомо. «Гитлер, Inc. Как Британия и США создавали Третий рейх». Пер. с англ. А. Н. Анваера. М., «Поколение», 2007.
80. Россия и США: дипломатические отношения. 1900–1917. Под ред. акад. А. Н. Яковлева. – М.: МФД, 1999.
81. Сазонов С. Д. Воспоминания. – М.: Международн. отношения. 1991.
82. Станкевич В. Б. Воспоминания. 1914–1919. Ломоносов Ю. В. Воспоминания о Мартовской революции 1917 г. / Сост., вступ. Ст., примеч. А. А. Сенина – М.: Российск. гос. гуманит. ун-т, 1994.
83. Стасов В. В. Письма к родным. В 3 томах. – М: Государственное музыкальное издательство, 1953
84. Сэсюли Р. ИГ Фарбениндустри. Пер. с англ., – М.: Государственное издательство иностранной литературы, 1948.
85. Такман Б. Августовские пушки. Пер. с англ. – М.: Молодая гвардия, 1972.
86. Тарле Е. В. Сочинения в 12 томах. – М.: Издательство АН СССР, 1958 г.
87. Троцкий Л., Моя жизнь. Опыт автобиографии. – М.: Панорама, 1991.
88. Труды по истории науки в России / В. И. Вернадский. – М.: Наука, 1988
89. Тургенев И. С. Полное собрание сочинений и писем в 28 томах. – М.-Л.: Наука, 1968.
90. Тьюгендхэт К., Гамильтон А. Нефть. Самый большой бизнес. Пер. с англ. – М.: Прогресс, 1978
91. Уткин А. И. Дипломатия Вудро Вильсона. – М.: Международн. отношения, 1989
92. «Хорошо забытое старое» / Сб. статей. – М.: Воениздат. 1991
93. Фёдоров В. Г. В поисках оружия. – М.: Воениздат, 1964.
94. Ференбах О. Крах и возрождение Германии. Взгляд на европейскую историю XX века. – М.: Аграф, 2001.
95. Фоссет П. Г. Неоконченное путешествие / Пер. с англ. – М.: АРМАДА, 1998.
96. Фрейд З., Буллит У. Вудро Вильсон. 28-й президент США. Психолог. Исслед. Пер. с англ. – М.: Прогресс, 1992
97. Фриш С. Э. Сквозь призму времени. – М.: Политиздат, 1992.
98. Фуллер Дж. Ф. С. Вторая мировая война. 1939–1945 гг. Стратегический и тактический обзор. Пер. с англ., – М.: Издательство иностранной литературы. 1956.
99. Шацилло К. Ф. От Портсмутского мира к Первой мировой войне. Генералы и политика. – М.: РОССПЭН, 2000.
100. Шапошников Б. М… Воспоминания. Военно-научные труды. – 2-е изд., доп. – М.: Воениздат, 1982.
101. Ширер У. Взлёт и падение третьего рейха. В 2 т. Пер. с англ. – М.: Воениздат, 1991.
102. Шляпников А. Г. Канун семнадцатого года. Семнадцатый год. В 3 т. – М.: Политиздат, 1992.
103. Честертон Г. К. Вечный Человек: Пер. с англ. – М.: Политиздат, 1991
104. Эррио Э. Из прошлого. Между двумя войнами 1914–1936. Пер. с франц., М.: Издательство иностранной литературы, 1958.
105. Яковлев Н. Н. 1 августа 1914. Издание третье, доп. – М.: Москвитянин, 1993.
Комментарии к книге «Политическая история Первой мировой», Сергей Кремлёв
Всего 0 комментариев