«История катастрофических провалов военной разведки»

История катастрофических провалов военной разведки (fb2) - История катастрофических провалов военной разведки (пер. О. Минковский) 2962K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Джон Хьюз-Уилсон

История катастрофических провалов военной разведки  Джон Хьюз-Уилсон

John Hughes-Wilson

MILITARY INTELLIGENCE BLUNDERS AND COVER-UPS

ПРЕДИСЛОВИЕ

Едва ли не первое, что каждое утро видят на своем рабочем столе президенты и премьер-министры, — свежая сводка разведданных.

«Разведывательная информация» относится к числу наиболее важных вещей в нашей жизни, но мы, как правило, даже не подозреваем об этом. Да, мы, налогоплательщики, купившие весьма дорогую игрушку, очень редко понимаем, за что именно заплатили.

Вслед за разрушением зданий Всемирного торгового центра, вторжением в Ирак коалиционных сил во главе с США весной 2003 года и последовавшими за этим событиями разведданные стали мелькать в заголовках новостей с невиданной дотоле частотой. Общественное мнение впервые осознало не только важность данных разведки для ведения государственной политики, но и увидело сам процесс сбора этих данных. Многие были весьма удивлены, если не шокированы, обнаружив, что правящие круги способны манипулировать секретной информацией или же игнорировать ее, если та не соответствует проводимой ими политике. Такая информация, в обычных условиях всегда остававшаяся в тени, внезапно стала попадать на газетные передовицы и завладевать умами с невиданной доселе силой. В этой книге предпринимается попытка взглянуть на недавние в историческом плане события с точки зрения разведчика. Причем не только «военного разведчика», так как, вообще-то, разделение разведки на «военную» и «гражданскую» — распространенное заблуждение. Строго говоря, всякая разведслужба является государственной; ее военный аспект выступает на первый план только тогда, когда все идет из рук вон плохо.

Большинство из нас читало о событиях, изложенных в этой книге, но лишь очень немногие видели эти события изнутри. Взгляд изнутри подразумевает знание предмета, а это знание означает власть. Причем я не имею в виду политиков или других шишек из числа всевозможных бывших правительственных чиновников, а также журналистов, вращающихся в высших сферах, которые вставляют в свои обзоры фразы вроде: «В приватной беседе Президент сообщил мне...», призванные показать, будто они обладают эксклюзивным знанием. Нет, настоящая «инсайдерская информация» — это разведданные, вовремя предоставленные политикам и, шире, лицам, ответственным за принятие решений. Очень легко забыть, что за хлесткими заголовками выпусков новостей скрывается секретная информация. Именно она превращает этих ответственных лиц в героев или же, наоборот, в подлецов. Данная книга пытается пролить свет на то, что в действительности происходило в разведывательных структурах во время широко известных событий, начиная со Второй мировой войны и заканчивая масштабной антитеррористической операцией, а также почему были приняты те или иные решения, учитывая, что люди (публичные или не афиширующие свою публичность), их принимавшие, имели доступ к секретной информации.

В книге сделан упор на просчеты и оплошности разведок по той простой причине, что они интереснее для широкой публики, нежели гораздо более частые случаи успешных операций, которые к тому же должны оставаться под грифом секретности, чтобы их при необходимости можно было повторить. Также во многих случаях о промахах разведки ничего не сообщалось, чтобы о них не узнали налогоплательщики.

Соответственно, в данной работе освещаются случаи искажения информации и попытки исправить ситуацию, причем далеко не все эти попытки были предприняты с целью ввести в заблуждение врага, и автор отдает себе отчет в том, что кое-что из описанного может вызвать неудовольствие. Например, события, вошедшие в историю как «Штурм Дьеппа», и роль вице-адмирала лорда Луиса Маунтбеттена в этой кровавой бойне вызывают весьма сильные эмоции, но факты остаются фактами, а тайное постепенно становится явным. Если долго копаться в архивах, то откроются такие вещи, которые многие предпочли бы забыть навсегда. Маунтбеттен — лишь одна из подобных фигур. Во все времена, при любых правительствах имелись государственные чиновники и дипломаты высшего ранга, которые дорого дали бы за то, чтобы их промахи и опрометчивые решения навсегда остались тайной за семью печатями. Как мы видим, секретность в разведывательной деятельности далеко не всегда обусловлена высшими соображениями.

Секретность, помимо прочего, еще и опасный союзник тех высших госслужащих, которые пребывают в счастливой уверенности, будто владение секретной информацией осуществляет мечту всех негодяев: власть без ответственности. Порядочный разведчик всегда должен обладать внутренней смелостью, чтобы взять на себя ответственность за совет (неважно, хороший или плохой), который он дает своим боссам из мира большой политики. В конце концов, анализировать разведданные — значит пытаться прогнозировать будущее, а не просто представлять вчерашнюю информацию обеспокоенным руководителям страны. С последним гораздо лучше справляются CNN, Sky и ВВС, вот почему телевизоры есть в кабинете любого министра любого правительства.

Многочисленные исторические события, упомянутые в этой книге, сопровождаются и некоторыми профессиональными размышлениями о предпосылках и динамике этих событий. Где возможно, автор старался избегать судить, зная, чем кончилось дело. Это было бы некорректно по отношению как к участникам событий, так и к читателям — ведь все мы крепки задним умом.

В этой работе огромную помощь мне оказали директор и сотрудники Королевского института оборонных исследований при правительстве Великобритании, особенно терпеливый и предупредительный библиотекарь Джон Монтгомери. За консультации относительно событий во Вьетнаме я многим обязан своим старым друзьям и коллегам из Соединенных Штатов, особенно полковнику Джону Муну и полковнику Джону Роббинсу из армии США. Также я благодарен им за вдумчивые комментарии к моим наброскам глав об Америке и за ранее неопубликованные воспоминания о перипетиях Новогоднего наступления 1968 года во Вьетнаме. Сотрудники Центра по изучению военных конфликтов при Королевской военной академии в Сэндхерсте оказали мне неоценимую помощь в вопросе изучения обстоятельств плана «Барбаросса» и поистине византийских интриг сталинского окружения. Рассказ Питера Шепарда о встрече с пьяным японцем, выболтавшим план нападения на Перл-Харбор, был впоследствии повторен в его собственной книге по данному вопросу.

Фолклендская война и операция в Персидском заливе представляют для меня особый интерес, так как я принимал самое непосредственное участие в обоих конфликтах, однако лучшие воспоминания об организации разведки на Фолклендах и «на юге», безусловно, принадлежат заслуженному полковнику Дэвиду Берриллу и прочим моим боевым товарищам.

Многие мои бывшие коллеги из разных стран помогали мне, не только предоставляя материалы, но и просто добрым советом, а вот ошибки и упущения — мои и только мои, равно как и выраженные в книге мнения. Они представляют собой плоды 25 лет, проведенных внутри военной разведки и в размышлениях о ней. Как я уже сказал, данная работа — не лекция о международном положении, а книга, которую, как я надеюсь, прочитает и оценит как обычная, так и профессиональная публика. Также я надеюсь, что и те и другие смогут что-нибудь из нее почерпнуть.

Джон Хьюз-Уилсон Кент, 2004

1. О РАЗВЕДКЕ

Как часто говорят, в самом термине Military Intelligence содержится внутреннее противоречие. Эта избитая шуточка вызывает немалое раздражение профессионалов, однако с ней приходиться мириться, так как история действительно изобилует катастрофическими ошибками разведчиков. С древнейших времен и до операции «Буря в пустыне» солдаты всех государств бывали захвачены врасплох неожиданными действиями врага. Как могут военные быть настолько недальновидны?!

Да, использование эффекта неожиданности — это одна из аксиом ведения войны. В каждом военном учебном заведении самому последнему курсанту вдалбливается в голову необходимость застать противника врасплох и, в свою очередь, быть начеку. Несмотря на все эти усилия, военные попадаются на одну и ту же удочку с завидным постоянством. Следствием чего это является: непроходимой тупости или же хитрости противника?

И того и другого. Как любой командир рассчитывает встретить врага во всеоружии, так и его коллега по ту сторону баррикад изыскивает любую возможность, чтобы запутать, переиграть оппонента и взять его «тепленьким». Для того чтобы избежать подобного конфуза, командующие полагаются на свою разведку. Иногда та оправдывает ожидания, иногда нет. От успеха разведчиков зависит принятие командующим решений и в конечном счете его репутация. Очень часто от разведки зависит будущее государства и его жителей.

Именно поэтому мы так придирчиво оцениваем решения военного командования, хотя вся разница между ними и ответственными решениями других профессионалов лишь в «цене». Лица других профессий принимают важные решения, но никто из них (возможно, кроме глав государств в период войн) не несет столь колоссальной ответственности. Если банкир допускает фатальную ошибку, то она может привести к краху банка и потере сбережений вкладчиками. Если на операционном столе ошибется хирург, то его пациент умрет. Однако если промах допустит генерал, адмирал или командир эскадрильи, то погибнут сотни, а нередко и тысячи военных и гражданских лиц. Приведу только один пример: Гитлер и фон Паулюс потеряли в окружении под Сталинградом не меньше четверти миллиона своих солдат и офицеров, из которых лишь 5000 вновь увидели родину. Как вы полагаете, приказал бы Гитлер своей 6-й армии сражаться до последнего, будь в его распоряжении точные разведданные о планах советского командования?

Разведслужбы могут помочь оперативному штабу, но они не могут принимать решения за командующих войсками. Даже когда донесения разведки предельно ясны, точны, своевременны и подкреплены неоспоримыми доказательствами, история являла нам множество примеров, когда упрямые, амбициозные или введенные в заблуждение командиры просто-напросто не обращали на факты внимания. За примером не нужно далеко идти.

В сентябре 1944 года генерал «Бой» Браунинг проигнорировал аэрофотосъемку, сделанную майором Брайаном Урквартом. Кадры недвусмысленно свидетельствовали о перегруппировке танковых дивизий СС в районе голландского города Арнем. Простым игнорированием депо не кончилось — Браунинг незамедлительно отчислил несчастного офицера из действующей армии с формулировкой «душевное расстройство, вызванное стрессом и переутомлением». Уркварт в сопровождении начальника медицинской службы был вынужден покинуть штаб-квартиру армии и отправился в тыл для лечения. Несколько дней спустя на позиции англичан высадились немецкие парашютисты.

Приказ Браунинга привел к катастрофическим последствиям для 1-й британской воздушно-десантной дивизии во время печально известной операции «Маркет-Гарден». Этого бы никогда не произошло, если бы генерал Браунинг не принял своего решения, продиктованного главным образом желанием не остаться в стороне от заварушки, когда конец войны, как все полагали, был близок. Солдаты британской и польской воздушно-десантных бригад заплатили непомерную цену за тщеславие и высокомерие Браунинга, отказавшегося принять во внимание точную и своевременную информацию, предоставленную ему разведкой.

Что любопытно, годы спустя, когда Уркварт занимал пост старшего советника по безопасности при Генеральном секретаре ООН, он вспомнил эту историю с сожалением, но вместе с тем и с юмором, заметив в конце: «Впрочем, я не осуждаю генерала Браунинга: что еще можно было сделать в его положении?»

Конечно, военное командование не состоит преимущественно из глупцов. Даже самый твердолобый генерал понимает, что в войне по меньшей мере две противоборствующих стороны, и желает в ней восторжествовать. Победа принесет ему почести, награды, славу и обожание соотечественников, так почему же при всех этих позитивных стимулах почти половина военачальников наступает на одни и те же грабли?

В подавляющем большинстве случаев поражение обусловлено недостатком информации о враге. Что бы ни было тому причиной — самоуверенность, невежество, доверчивость или простое неумение проанализировать информацию,— военное поражение практически всегда будет ассоциироваться с провалом разведки. В 1941 году английское командование в Малайе считало японцев хилыми коротышками-азиатами, неспособными воевать в джунглях, не говоря уже об управлении современными истребителями. О, как мы ошибались!

Оглядываясь назад, трудно даже понять, как такие вздорные суждения могли стать частью национальной военной политики. Соответственно, нам надо более пристально взглянуть на механизм работы разведслужб, на которые долгое время смотрели как на секту чернокнижников, вершащих свои дела под покровом ночи. Действительно ли их просчеты и провалы являются причиной поражений на фронтах? Каким образом разведка вообще может столь непоправимо ошибаться?

Впрочем, это не должно нас сильно удивлять. Вполне отдавая себе отчет в важности хорошо поставленной разведки, командующие не слишком охотно оказывали поддержку спецслужбам в тех их действиях, которые порой спасали жизнь всей армии. Для многих армейских или флотских чинов разведка зачастую оставалась чем-то вроде бедной родственницы. Все дело в том, что путь к славе на войне лежит через различные операции: сбивать вражеские самолеты, топить корабли, захватывать в плен целые бригады или хотя бы просто осуществлять оперативное командование — вот гарантированная дорога к почестям и продвижению по службе. Как следствие, разведка (наряду с таким же неприметным героем — снабжением) часто воспринимается как прибежище кабинетных теоретиков или, на худой конец, слишком умных и слишком сложных индивидуумов. Однако, по иронии судьбы, именно разведку и снабжение во всех военных учебных заведениях мира называют двумя ключевыми факторами успеха.

Осознание того, что секретная информация может быть неверно интерпретирована или даже отброшена, показавшись власть имущим неудобной или неточной, заставило современные разведслужбы вести свою деятельность еще более энергично. Теперь их цель — заставить своих «потребителей», военных или политиков, признать правду под давлением неопровержимых доказательств. Для достижения этой цели военная разведка реорганизовалась в своего рода систему, призванную свести к минимуму любые ошибки и отклонения от нормы. Этот процесс получил название «цикл сбора данных» и представляет собой несложную систему, чья цель — превратить информацию в разведданные.

Для нас важно отследить базовые процессы, происходящие в разведке, — только так можно понять причины прошлых ошибок и то, почему они имели место.

ЦИКЛ СБОРА ДАННЫХ

Секретные данные — не что иное, как информация, подвергшаяся систематической обработке и профессиональному анализу. Существует еще много различных определений, но любой профессиональный разведчик совершенно четко понимает, что от него требуется. Для такого профессионала разведданные — это «отсортированная, точная информация, своевременно предоставленная лицу, ответственному за принятие решений, чтобы оно смогло предпринять надлежащие действия».

Что такое неточная информация, понятно без лишних слов — никто не любит лжи, и даже начинающего репортера уволят за то, что он не удосужился проверить свои источники. Понятно и то, что вопль «Осторожней!», раздавшийся после того, как автомобиль переехал пешехода, вряд ли можно назвать своевременной информацией, однако перед разведчиком обычно встает другая, более сложная проблема: проблема несоответствия возможностей и намерений.

Возможности против намерений

Уяснить разницу между потенциальными возможностями врага и его намерениями — ключевой момент для понимания всей трудности, с которой сталкивается поставщик информации. Например, если в ящике стола у меня долгое время пылится пистолет, то я, безусловно, способен на насилие, однако нет никаких свидетельств моего намерения осуществить это. Я являю собой лишь потенциальную угрозу, основанную единственно на том, что владею смертоносным оружием.

Если же, с другой стороны, я вооружен всего лишь заточенным карандашом, но размахиваю им перед вашим лицом с недвусмысленным намерением выколоть вам глаз, то я, напротив, являюсь крайне опасным субъектом. Несмотря на весьма ограниченные возможности для агрессии (в каждом доме или офисе вы найдете пару таких карандашей), мои намерения не оставляют никаких сомнений. Таким образом, мы видим, что возможности и намерения суть вещи разные.

Эта проблема будет напоминать о себе снова и снова, когда придется говорить о просчетах разведки. Цикл сбора информации имеет целью разграничить две эти составляющие (другой вопрос, насколько успешно он это делает, но проводимое различие, тем не менее, получается достаточно четким). Определить возможности довольно легко — каждый может сосчитать, сколько у врага танков и самолетов,— но с намерениями все во много раз сложнее. Намерения человека — субстанция чертовски переменчивая. Даже самого проницательного разведчика может ждать конфуз, когда он столкнется с непредсказуемостью оппонента. Каковы, например, были истинные намерения Саддама Хусейна перед вторжением Ирака в Кувейт в 1990 году?

 

И действительно, на любом совещании разведслужб времен «холодной войны» так или иначе сопоставлялись возможности Советского Союза (множество танков и ракет) и его намерение использовать всю эту армаду. В тот период в разведслужбах верховодили «бухгалтера» (занимавшиеся, стало быть, подсчетом возможностей), призывавшие к симметричному ответу. Впервые в мировой истории технические средства позволили разведывательным органам собирать информацию в неограниченных объемах. Вся разведка свелась к получению колоссальных порций информации, добытой зачастую довольно дорогостоящим путем, а на выходе формировались весьма туманные прогнозы.

Проиллюстрировать такую ситуацию позволяет курьезный случай, произошедший на одном из совещаний разведки НАТО в 1979 году. Отчеты пестрели фотографиями советских танков, орудий, кораблей, самолетов и ракет, и Верховный главнокомандующий объединенными силами НАТО воскликнул, обратившись к одному молодому офицеру: «Итак, нас серьезно превосходят в технике!» — «Да, сэр»,— с энтузиазмом отозвался тот. «Но пустят ли русские ее в ход?» — последовал тихий вопрос. «Мы точно не знаем, сэр,— приуныл офицер, однако затем лицо его прояснилось. — Но они вполне могут это сделать!»

Порой нельзя не посочувствовать командующему, получившему подобный прогноз. Возможности далеко не всегда совпадают с намерениями.

Запрос информации

Для того чтобы лучше понять процесс сбора информации, давайте вернемся к нашему командующему и его стремлениям. Первым этапом сбора информации будет определение им запросов к разведке. Что же он хочет знать?

Удивительно, но многие командиры нечетко представляют себе этот крайне важный аспект. Зачастую кажется, что и потенциальный противник, и все премудрости разведки — лишь досадная помеха на пути к их наполеоновским планам. Кстати говоря, при Ватерлоо Наполеон и герцог Веллингтон, два величайших полководца в истории, словно сговорившись, игнорировали маневры и планы противника, сосредоточившись только на своих войсках и позабыв совет Макиавелли, данный им еще триста лет тому назад: «Для хорошего полководца ничто не может быть полезнее, чем попытка проникнуть в замыслы своего врага».

Правда, мало-помалу генералы приходят к пониманию важности вопроса. «Собираются ли аргентинцы напасть на Фолкленды? Если да, то когда, в каком месте и какими силами?» — вот хрестоматийный пример правильного запроса, поставленного перед разведкой, который позволяет запустить цикл сбора информации. Если бы британский Объединенный разведывательный комитет в конце 1981 года ставил вопросы с такой четкостью, Фолклендская война никогда бы не развивалась по тому пути, по которому она пошла в реальности.

План сбора информации

Затем различные требования адресуются различным источникам и агентствам и становятся частью плана по сбору информации. Для подготовки такого плана необходимо, чтобы лица, вовлеченные в этот процесс, представляли себе сильные и слабые стороны этих агентств.

Так, например, агентурные разведданные (процесс работы с агентами, что всегда было епархией ЦРУ, MJ6 и многочисленных джеймсов бондов в детективных романах) полезны при выявлении намерений врага, тогда как спутниковые фотографии (епархия Национального управления воздушно-космической разведки США) помогают понять возможности противника, то есть пересчитать его танки и ракетные установки. Обоим агентствам было бы чрезвычайно трудно, если вообще возможно, поменяться функциями, сохранив свои источники информации. Естественно, не имеет смысла возлагать на конкретных исполнителей ту задачу, для которой они непригодны. Нельзя ожидать, что морской радар поможет собрать свежую информацию о ядерных исследованиях, ведущихся на суше.

План сбора информации примерно следующий:

Запрос командующего к разведслужбе:

Собирается ли враг атаковать? Если да, то когда, где и в каком количестве?

На какие вопросы ожидаются ответы:

• Каково расположение вражеских сил?

• Каково состояние их готовности?

• Проводится ли инструктаж в частях?

• Наблюдается ли активизация воздушных и морских сил?

• Проходит ли мобилизация гражданского населения?

• Идет ли подготовка к переброске частей и вооружения?

• Возможно ли выявить намерения врага?

Подробный план сбора информации готовится штабом разведки и рассылается в максимально возможное количество агентств и источников. Не вся информация относится к разряду секретной, однако та, что подпадает под эти условия, хранится отдельно («под грифом»), также для агентств устанавливается предельный срок для ответа. План сбора находится на постоянном контроле; «горячая» информация обычно передается незамедлительно.

Запросы могут быть еще больше детализированы, пример такой детализации в таблице.

Ключевые составляющие секретной информации

ПРОВЕРКА И СОПОСТАВЛЕНИЕ ДАННЫХ

После того как информация собрана, ее нужно выверить. Это нудная, неблагодарная задача, но большая часть оперативной работы разведчика состоит в проверке поступившей информации, а не в ее сборе. Проверкой обычно занимается смышленый и трудолюбивый сотрудник, и его работа бесконечно далека от волнующих образов плаща и кинжала. Сегодня базы данных компьютеризированы, но во времена Наполеона те, кто отвечал за проверку информации, полагались лишь на гусиное перо и хорошую память. Интересный факт: лучший эксперт Гитлера по Советской армии, полковник Гелен из военной разведки Восточного фронта, по крупицам собравший превосходную картотеку по противнику, в конце 1945 года оказался востребован уже американцами. Именно Гелен создал Федеральную разведывательную службу Германии. Уникальная база данных перевесила всякую щепетильность.

Проверка информации важна еще по одной причине. В наш технологичный век, пожалуй, впервые возникла опасность перегрузить разведслужбы слишком большим объемом данных. Например, во время войны во Вьетнаме у американцев скопилось множество ящиков с фотографиями, сделанными с воздуха, на которые даже не было времени взглянуть. Эти ящики превратились в символ неспособности военной разведки Соединенных Штатов справиться с потоком информации, не говоря уже о том, чтобы передать ее своим боссам. Разведслужбам просто не хватало времени (а порой и сотрудников), чтобы изучить снимки, и кто знает, может быть, пропущенная информация могла бы позволить американцам предотвратить некоторые события и спасти тысячи жизней своих солдат.

Техника порой подавляет человека — полиция, установившая современные камеры наблюдения, уже столкнулась с этим, поэтому система проверки данных должна иметь функцию «быстрого отклика», то есть быть «на расстоянии протянутой руки» от лица, проводящего проверку, — только тогда от нее будет польза. Для проверяющего же непростительной ошибкой станет неспособность вычленить важную информацию и верно интерпретировать ее.

ЧТО ТАКОЕ ИНТЕРПРЕТАЦИЯ?

После проверки информацию нужно интерпретировать, то есть обработать. Это значит, что ее необходимо сравнить с прочими данными и ответить на четыре основных вопроса:

• Правдива ли она?

• Кто противник?

• Чем он занимается?

• Что все это значит?

От объективных ответов на эти обманчиво простые вопросы зависит, успехом или провалом увенчаются дорогостоящие усилия разведки. К раздражению технократов, человеческий фактор (смекалка, опыт, профессионализм и интуиция) пока машиной не превзойден, поэтому интерпретация информации целиком и полностью остается в компетенции эксперта из плоти и крови.

РАСПРОСТРАНЕНИЕ ИНФОРМАЦИИ И ЕЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ НАЧАЛЬСТВУ

Этот заключительный этап цикла сбора информации является, пожалуй, самым хлопотным. Хотя те дни, когда гонца, принесшего дурную весть, убивали на месте, уже давно в прошлом, никакому чиновнику не улыбается перспектива снабдить своего босса информацией, которая тому не по нутру. Сотрудники разведслужб — такие же люди, как и все мы, поэтому для трусливого, честолюбивого или льстивого чиновника велик соблазн «подкорректировать» информацию, чтобы угодить начальству или же избежать его гнева. Кто осмелится сказать в глаза Уинстону Черчиллю или какому-либо другому харизматичному премьер-министру: «Мне кажется, что вы ошибаетесь...»?

Истолкование информации может происходить (и зачастую происходит) в угоду политической конъюнктуре, как, например, в Израиле в 1973 году, когда все израильтяне повторяли как мантру: «Нападение на нас невозможно без тотальной мобилизации египтян». Хуже того, отчеты разведки могут быть самым беспардонным образом положены под сукно. В 1916и 1917 годах Чартерне, шеф разведки армии Дугласа Хейга, отдал негласный приказ своим подчиненным не сообщать плохие новости или сводки, идущие вразрез с мнением главнокомандующего о германской армии: «Не стоит расстраивать шефа подобными новостями... Это лишь обременяет его и вгоняет в депрессию». С такой бюрократической манипуляцией сложно что-либо поделать. В колледже такое поведение можно было назвать «неспортивным», но во время Первой мировой войны оно стало причиной гибели сотен тысяч людей. Решения, принятые на поле боя, отзываются куда более мрачным эхом, чем недопи-санная теоретическая работа.

Таким образом, распространение информации должно быть тщательным, своевременным и с четким разграничением факта и интерпретации или оценки событий. Также выдвигаются особые требования к безопасности и секретности данных (если враг поймет, что вам известно, его планы вполне могут измениться). В довершение всего информация должна быть кристально честной и объективной. Об этом легко говорить, но многие ли люди на деле решатся противоречить всемогущему политику или генералу, указывая им на то, что их грандиозные планы очень скоро превратятся в пыль, так как враг не слишком расположен сотрудничать с ними?

Гитлер, будучи верховным главнокомандующим, единолично отвечавшим за стратегические и тактические перемещения армии во время Второй мировой войны, впадал в неистовую ярость, когда офицеры его штаба хоть в чем-то возражали ему. Накануне решающей атаки советских войск под Сталинградом один офицер набрался смелости и указал фюреру на рост численности войск противника в излучине Дона. Гитлер немедленно впал в истерику: «Я не потерплю подобных разговоров в моей ставке!.. Это возмутительный пессимизм!» — после чего ударил офицера прямо на глазах изумленного генералитета и прогнал из штаба. Что ж, каждый сотрудник разведслужб знает, что правдивость далеко не всегда позволяет двигаться по карьерной лестнице вверх.

Венцом процесса сбора и обработки разведывательной информации является система «разведка и оповещение». РО — самый важный инструмент, позволяющий отслеживать рост возможностей и изменение намерений врага. Система аккумулирует всю известную информацию в удобочитаемую матрицу, обычно разбитую, подобно сигналам светофора, на три уровня опасности: зеленый, желтый и красный (при этом черный цвет означает неопределенную степень опасности). Такая матрица представляет собой не что иное, как подробную сводную таблицу собранной информации. Технологически развитые государства, такие как США с его агентствами вроде NORAD (Командование воздушно-космической обороны Северной Америки), сегодня используют для этой цели очень сложные компьютерные программы. Более традиционные, политизированные организации (министерство иностранных дел или Объединенный разведывательный комитет Великобритании) всегда рассматривали очевидные технологические новшества как уступающие в интеллектуальном отношении более элегантным «дипломатическим каналам».

Однако простота системы РО обманчива. Ее можно использовать в гораздо большем объеме, нежели интеллектуальный потенциал конкретного человека, каким бы способным и опытным тот ни был. Например, если бы во время кипрского кризиса в конце 1974 года Форин-офис удосужился задать ключевые вопросы: «Рассредоточились ли военные самолеты Турции по аэродромам? Загружают ли их бомбами? Находятся ли пилоты в боевой готовности или распущены по домам?» — то чиновникам дали бы своевременный ответ. Если бы в Форин-офисе прислушались к оценкам, данным министерством обороны с помощью системы РО, проливающим свет на намерения Турции в отношении Кипра и составленным из ответов на вышеупомянутые вопросы, то министр иностранных дел не был бы введен в заблуждение и не последовало бы официального извинения со стороны кабинета министров — этот факт у нас по-прежнему не любят вспоминать.

Если система РО будет использована надлежащим образом, если в работе с ней будут применяться научные методы критического анализа источников, то вся собранная секретная информация будет представлена в виде реальной картины событий, с оценкой потенциальных возможностей и намерений противника. Даже если эта картина по каким-то причинам не будет полной, система сможет подсказать даже самому упрямому министру или генералу, каких именно элементов информации недостает для полноты картины.

Теперь, когда мы лучше осведомлены о механике процесса сбора данных и способны оценить истинную роль разведки, пора более пристально взглянуть на причины просчетов военных разведок, которые сыграли роковую роль в судьбах армий, сражений и целых государств. Примеры, приводимые в этой книге, можно сгруппировать в точности так же, как мы это только что сделали при описании цикла сбора данных: просчеты в сборе информации, ее оценке и интерпретации. Отдельной строкой идут примеры того, как необходимую информацию не удалось донести до тех, кто в ней нуждался. Поистине нельзя не посочувствовать тем несчастным командирам, которые остались в неведении из-за того, что некто, у кого такая информация была, не смог или не захотел поделиться ей с ними.

Для первого знакомства с хитросплетениями мира разведки уместно будет рассказать об очевидной ошибке: речь идет о незадачливых сотрудниках разведки, накануне высадки союзников в Нормандии неверно истолковавших данные, которые они столь тщательно собрали и выверили. Нет сомнения, они выполнили свою работу, вот только сделали они ее не очень хорошо.

2. ОШИБОЧНОЕ ИСТОЛКОВАНИЕ. День «Д» (1944)

Если бы высадка в Нормандии закончилась провалом, то вся история двадцатого века пошла бы совершенно по иному пути. Никакое другое событие Второй мировой войны не могло бы изменить ход истории больше, чем поражение союзников на нормандских пляжах, которое, безусловно, имело бы катастрофические последствия. Немецкие генералы не рискнули бы довести до конца заговор против победоносного Адольфа Гитлера, а тот, в свою очередь, мог перегруппировать свои дивизии на востоке, выиграв время для создания нового секретного оружия, после чего Красная армия столкнулась бы со всей мощью хорошо вооруженного, вновь набравшего силу вермахта, за спиной которого находилась бы бурно развивавшаяся промышленность Германии (производство оружия в ней достигло своего пика в сентябре 1944 года).

Сегодня нам кажется само собой разумеющимся, что день «Д» (операция под кодовым названием «Овер-лорд») был обречен на успех, однако в то время была нешуточная боязнь того, что высадка может провалиться и немцы отбросят десант в море, как они уже сделали в 1942 году под Дьеппом. Сам Черчилль опасался повторения кровопролитного первого дня операции на реке Сомма, когда погибло 60000 человек. Знаем мы и о том, что утром 6 июня 1944 года Эйзенхауэр на случай катастрофы, исключать которую было нельзя, составил секретную депешу, начинавшуюся со слов: «Высадка в Нормандии закончилась провалом».

Если бы германская разведка верно истолковала данные, собранные со всей присущей немцам педантичностью, Эйзенхауэр с позором ушел бы в отставку. Однако разведслужбы Третьего рейха были совершенно сбиты с толку одной из величайших отвлекающих операций в военной истории, их штаб попался в ловушку и фатальным для себя образом интерпретировал намерения союзников. На ключевые для любой разведки вопросы: «Собираются ли союзники атаковать? Если да, то когда, где и какими силами?» — запутавшиеся немецкие разведчики дали три неверных ответа из четырех.

Дело было не в том, что немцы не предвидели наступление союзников: напротив, они ожидали его. Еще в январе 1944 года шеф существовавшего в армейском верховном командовании отдела Fremde Heere West («Иностранные армии Запада») полковник барон Алексис фон Ренне получил шифровку от одного из своих секретных агентов в Англии, в которой говорилось, что туда собирается генерал Эйзенхауэр. После полного поражения вермахта в ходе Североафриканской операции 1943 года его прибытие могло означать только одно: в 1944 году будет открыт Второй фронт, и именно «Айк»[1] должен возглавить ударные соединения. Фон Ренне был бы, несомненно, менее доволен, узнай он, что шифровку его подчиненному диктовал некий «Тэйт» — двойной агент М15.

Главнокомандующий силами вермахта на Западе фон Рундштедт и его заместитель фон Роммель, командовавший группой армий В и отвечавший за укрепления «Атлантического вала», очень хорошо понимали всю опасность вторжения. Единственным спорным моментом оставалось место высадки союзников. Неудивительно, что и по ту сторону Ла-Манша этот вопрос также был головной болью стратегов операции «Оверлорд». Союзникам не удавалось скрыть все приготовления к вторжению, но им хотя бы удалось внести сумятицу в ряды германских разведслужб. Была создана особая организация, ответственная за сверхзадачу — обман германского верховного командования. Этот «Маскировочный штаб союзников» (Allied Deception Staff) действовал под ничего не означающим наименованием London Controlling Section (LCS). Его задача была проста: ввести в заблуждение высшее командование вермахта и лично Гитлера относительно намерений союзников о вторжении на континент.

LCS была по-своему замечательной организацией, и состояли в ней (в полном соответствии с ее оригинальной миссией) столь же оригинальные люди. Глава LCS полковник Джон Беван и его помощники, такие как писатель Деннис Уитли, финансист сэр Реджинальд Хоар, и, конечно же, первый заместитель Бевана, блестящий полиглот сэр Рональд Уингейт, сформировали ядро LCS, превратив его в настоящую сокровищницу талантов. Еще более важным было то, что члены LCS обладали широко разветвленной сетью личных связей едва ли не во всех влиятельных структурах лагеря союзников. В результате (и это было, наверное, важнейшим достижением) LCS пользовался безграничным доверием начальников штабов союзников и даже самого Черчилля и коалиционного правительства. Такое доверие было необходимо, так как время от времени именно LCS эффективно координировал и направлял усилия разведслужб союзников, которые спорили и конкурировали между собой, и их атаки на немецкую систему Ю.

Гитлер прекрасно понимал, что первейшей задачей союзников является обман противника. В марте 1944 года он предупреждал своих командующих на западном фронте: «Какой бы массовой ни была концентрация военных судов, это не может и не должно служить доказательством готовящегося вторжения на конкретном участке фронта от Норвегии до Бискайского залива». Как многие командующие до и после него, фюрер был убежден, что является единственным настоящим разведчиком и может диктовать условия профессионалам.

Однако Гитлер и его военные советники были убеждены в одном: для осуществления успешного вторжения союзникам необходимо захватить какой-либо порт в качестве плацдарма. Это слепое убеждение, основанное на данных германских ВМС и на успешном опыте по отражению наступления под Дьеппом в 1942 году, серьезно осложняло веру в объективные данные разведки. По другую сторону Ла-Манша был разработан искусный план «Бодигард» с одной-единсгвенной целью: укрепить подобное заблуждение гитлеровцев.

«Бодигард» было кодовым названием для целого комплекса дезинформационных мер, призванных заставить немецкую разведку отправлять в ставку Гитлера ложные сигналы. У плана было две четких цели: во-первых, с его помощью можно было ослабить гитлеровские армии, «размазав» их по всей территории Европы, от Норвегии до Балкан, а во-вторых, насколько возможно отсрочить ответную реакцию немцев, вынужденных гадать, не является ли высадка союзников отвлекающим маневром.

Чтобы достичь поставленных целей, LCS предложил грандиозный план, суть которого состояла в том, чтобы снабжать германскую разведку только теми данными, которые та искала. Более того, согласно «Бодигарду», ведомство полковника фон Рённе в полной мере снабжалось правдивой информацией о численности союзных войск. Дезинформация заключалась в указании неточного времени и места предполагаемой высадки, а также состава и места дислокации частей союзников. Эти сведения были затеряны в колоссальном объеме информации, поставлявшейся германской разведке. Некоторые из них, что удивительно, были абсолютно достоверными: единственной, но неразрешимой проблемой было опознать то, какие именно это были сведения. Говоря современным языком, целью LCS было вывести из строя германскую систему РО с помощью «помех».

План «Бодигард» имел далеко идущие цели и, по словам Энтони Кейва Брауна[2], «представлял собой масштабное надувательство, к которому были причастны многие структуры». «Бодигард» был разделен на шестнадцать основных пунктов, или «информационных зон», каждая из которых отвечала за дезинформацию конкретных немецких служб: агентурной сети, радиолокационных систем слежения, аналитиков целей бомбовых ударов и борцов с французским Сопротивлением. В выполнении этой задачи британцам очень помогла задуманная в Блетчли-парке секретная операция «Ультра», с помощью которой англичане получили доступ к сверхсекретным немецким сообщениям, кодируемым машиной «Энигма», зачастую еще до того, как их успевал прочесть непосредственный адресат. С помощью операции «Ультра» союзники могли точно определить, за какого рода информацией охотятся немцы, и любезно делились ей, естественно с целью сбить врага со следа.

Взлом кода «Энигмы» представляется безусловным триумфом британской разведки, однако этот постулат не соответствует действительности, так как на самом деле ее сообщения были дешифрованы поляками, а британцам код передали французы.

История «Энигмы» (или, назовем ее официально, «шифровальной машины») берет начало еще в конце Первой мировой войны. В 1919 году немецкий инженер Артур Шербиус усовершенствовал некое голландское изобретение, выглядевшее как тяжелая пишущая машинка в деревянном корпусе, после чего выставил образцы на продажу в ходе конгресса Международного почтового союза в 1923 году. Шербиус не преуспел в роли продавца и разочаровался в своем детище, но три года спустя машина была куплена германским военным флотом и переделана для военных нужд.

В 1929 году один бдительный таможенник в Варшаве задержал контейнер, в котором якобы находились радио-детали, предназначенные для некой немецкой компании. В ходе обычной проверки дотошный чиновник получил уведомление из германского посольства, гласящее, что произошла прискорбная ошибка и груз должен немедленно быть возвращен в Германию. Заинтригованный чиновник почувствовал, что происходит что-то необычное, но в тот день была пятница, поэтому было решено приступить к детальному досмотру в понедельник утром. В выходные польские генштабисты, предупрежденные встревоженными таможенниками, тайно вскрыли контейнер и сняли копии с его содержимого, включая чертежи и фотографии.

В контейнере находилась секретная шифровальная машина «Энигма», предназначенная для германского посольства. Сознавая масштабы «находки», поляки начали трудоемкую работу по реконструкции, воссозданию машины и (что было более важно) прочтению ее сообщений. Интерес поляков был понятен: в период между 1928 и 1932 годами рейхсвер и его разведка внедрили «Энигму» как основную шифровальную машину, во многом по причине ее надежности.

В 1932 году капитан Бертран, глава французской шифровальной службы, завербовал некоего Ганса Шмидта, чьим достоинством было то, что он работал в германском военном шифровальном департаменте. Под именем «агент Аш[3]» он снабжал французскую разведку секретными кодами, используемыми в германских военных структурах, и руководствами по шифрованию. Всего он передал 303 секретных документа, включая по меньшей мере одно послание, зашифрованное с помощью «Энигмы», а также несколько ключей к шифрам, — последние, возможно, с ведома советской разведки, на которую он тоже работал. Французское правительство обязало Бертрана поделиться этими данными с Великобританией и Польшей, дружественными Парижу странами, также обеспокоенными притязаниями Гитлера на власть. Английские спецслужбы, следуя инструкциям Форин-офиса, сведения, предоставленные «агентом Аш», проигнорировали.

Однако поляки нежданную помощь приняли с благодарностью и предоставили полученные данные в распоряжение группы талантливых молодых математиков из Познанского университета, в учебном плане которого были курсы по дешифрованию. В контакте с французами, имея в распоряжении новейшие, легально закупленные коммерческие «Энигмы», а также опираясь на ключи, добытые «агентом Аш», Мариан Реевский и два его помощника по секретной группе BS-4 раскрыли тайну «Энигмы». К середине 1930-х годов, по их словам, они могли читать «до 80%» секретной переписки германских спецслужб, а в 1937 году польские математики сумели даже создать прообраз компьютера, названный ими «Бомба», заменивший ранние перфокарты и громоздкие бумажные «ключи».

После аннексии Судетской области Чехословакии, последовавшей за Мюнхенским сговором в 1938 году, в Польше не могли не понимать, что война с Гитлером неизбежна. В 1939 году в обстановке строгой секретности в Париже прошла конференция разведчиков, где вопрос взлома германских шифров обсуждался уже с британской стороной. По словам шефа польской разведки Мейера, разочарованные поляки придержали информацию, так как «было ясно, что англичане почти ничего не знали об “Энигме”» и уж точно у них не было «ничего, что можно было предложить взамен». (Впрочем, это было не совсем так: британцы могли читать низкоуровневые сообщения «Энигмы» от немецкого «Легиона Кондор» еще во время Гражданской войны в Испании в 1938 году, и перспектива дальнейшей дешифровки их определенно интересовала.)

К 1939 году ситуация изменилась радикально: в Польше более не могли читать сообщения «Энигмы», потому что немцы увеличили количество роторов на машинах, усложнив таким образом шифр. Война уже стучалась в дверь, и у поляков просто не было времени на математические изыскания. 16 августа 1939 года, за шестнадцать дней до начала войны, капитан Бертран лично передал копию «Энигмы», созданную поляками, вкупе со всей документацией, ключами, шифрами и даже чертежами протокомпьютера из Познани изумленному (и благодарному) офицеру связи из Блетчли-парка. Таким образом, именно поляки преподнесли англичанам на блюдечке оружие, с помощью которого последние выиграли войну. Обладающие поистине бесценным инструментом и готовые подойти во всеоружии к переменам, продиктованным войной, британские спецслужбы отныне могли не только снабжать немцев ложной информацией, но и проверять, проглотил ли враг наживку.

Члены LCS, без сомнения, были осведомлены и еще об одном важном постулате: немногие разведслужбы доверяют слишком легко полученной информации. Подобно богатому коллекционеру, свято верящему в то, что дорогая картина никак не может быть подделкой, сотрудники разведслужб склонны считать истинной именно ту информацию, добыча которой потребовала наибольших усилий. Едва ли такие действия имели смысл, но Беван и его сотрудники подготовили целый ряд «утечек», которые попали на стол к фон Рённе весьма окольными (и зачастую дорогостоящими) путями: посредством законспирированных связных в Мадриде, через сводки шведской биржи и «утечки» в прессе нейтральных государств — мы назвали лишь некоторые из них.

В этом предприятии Бевану здорово помог небывалый успех контрразведки. Начиная с 1940 года М/5 удавалось эффективно контролировать всю шпионскую сеть Третьего рейха в Англии. Вместо того чтобы уничтожить большинство безликих агентов абвера, наводнивших Великобританию в 1940 и 1941 годах, специальное подразделение М/5 арестовывало их вскоре после прибытия в страну и заставляло работать против бывших хозяев. Поставленные перед нехитрым выбором очутиться лицом к лицу с расстрельной командой или провести время под домашним арестом в уютном доме в компании радиоприемника для передачи фальшивых данных в Берлин, такие агенты быстро становились сговорчивыми.

Используя разветвленную сеть двойных агентов, созданную М/5, комитет «Дабл кросс», возглавляемый сэром Джоном Масгерманом, мог снабжать немцев любой информацией, предусмотренной планом «Бодигард». Послание агента «Тэйт» о прибытии Эйзенхауэра в Англию было первым в длинном ряду систематической дезинформации, отправлявшейся в Германию даже после высадки в Нормандии. По меньшей мере шесть других проверенных агентов «Дабл кросса» отправляли информацию непосредственно своим абверовским шефам в Гамбурге и Мадриде, красочно описывая войсковые соединения, концентрацию танковых и пехотных частей и впечатления от личного наблюдения за войсками.

В ходе операции «Фортитьюд Север», являвшейся одним из ключевых пунктов плана «Бодигард», сообщалось о развертывании в районе Эдинбурга мифической 4-й британской армии: сведения о ней педантично поставляли агенты «Дабл кросса» «Матг» и «Джефф» — норвежцы, немедленно сдавшиеся англичанам по прибытии. В числе прочего они отослали в Гамбург данные о генерал-лейтенанте сэре Эндрю Торне, новом «командующем» этой армией. Соль замысла состояла в том, что Торн был лично знаком с Гитлером, являясь до войны британским военным атташе в Берлине. Для подстраховки норвежцы также вбросили в шотландские газеты информацию о «приветственных комитетах» граждан и инцидентах с военной техникой. Между тем немцы могли слушать бесконечные переговоры «штаба» 4-й армии, на деле состоявшей из 40 офицеров и нескольких радистов, прилежно передававших в эфир тщательно контролируемый текст.

Эти радисты были следующим звеном в коварном плане полковника Бевана. Понимая, что сотрудники генерального штаба противника, будучи профессионалами, ищут дополнительные источники информации, подтверждающие агентурные данные, всегда готовый помочь Беван любезно снабжал фон Рённе и его людей тем, что они хотели найти. Фальшивый штаб 4-й армии и его деятельные подразделения постоянно получали директивы и прочие вполне достоверные сообщения, которые легко перехватывала блестящая радиотехническая служба абвера. В одном такому-то офицеру (имя легко можно было найти в списке чинов армии) предоставлялся отпуск по семейным обстоятельствам, в другом разгневанный интендант заказывал дополнительное лыжное оборудование...

С различными вариациями все эти сообщения недвусмысленно указывали на то, что значительные британские силы, дислоцированные в Шотландии, готовятся к кампании в горных или арктических районах. В связке с разведывательными полетами и фотосъемкой, осуществляемой королевскими ВВС, и активизировавшимися британскими эсминцами близ побережья Норвегии все это могло означать лишь одно, поэтому Гитлер был вынужден держать в Норвегии не менее двенадцати дивизий, чтобы отразить мифическое вторжение несуществующей армии.

Данные агентуры и радиоперехватов стоило дополнить и другими источниками, о чем хорошо были осведомлены в LCS. Окрестности Эдинбурга вряд ли могли подвергнуться аэрофотосъемке — немногие немецкие самолеты имели соответствующую дальность полета для долгого полета над Северным морем и необходимый практический потолок,— но не то с южной частью Англии. Специально оборудованные самолеты люфтваффе, поднимавшиеся на большую высоту, легко достигали Кента. Согласно плану «Бодигард», частью операции «Фор-титыод Север» являлось предоставление немцам подходящих «мишеней» для съемки. Беван и его сотрудники, постоянно помня об обеспокоенности немцев возможностью вторжения через Па-де-Кале (кратчайший путь на материк), решили усилить подозрения врага и создать видимость концентрации армии на юго-востоке страны. Это помогало отвлечь внимание немцев от Нормандии и, наоборот, приковывало их к району Кале.

На побережье около Дувра был выстроен макет нефтебазы, все трубы, клапаны, резервуары которого выглядели как настоящие; вполне настоящими были и инспекционные поездки короля Георга VI. С высоты 34000 футов пилоты немецких самолетов-разведчиков не могли разглядеть, что объекты их съемок — деревянные макеты, выстроенные иллюзионистом Джаспером Маскелайном и архитектором сэром Бэзилом Спенсом. Те же, кто потом анализировал эти фотографии, не могли предположить, что сотни танков, стоящие в садах графства Кент, не что иное, как резиновые надувные имитации «Шерманов». Один местный фермер даже с изумлением наблюдал, как один такой «танк» медленно сдулся, проткнутый рогом его быка. Десантные суда, стоявшие на якоре на реке Медуэй, и их команды, сновавшие по палубам, также выглядели вполне убедительно.

Когда результаты аэрофотосъемки присовокупили к агентурным донесениям, анализу радиосигналов (показавшему, что весь эфир над Кентом, Эссексом и Сассексом осуществляется хорошо известными связистами американской армии) и всесторонне освещавшемуся прибытию генерала Джорджа Паттона, картина для германских аналитиков стала ясна: 1-я американская группа армий под командованием Паттона существует и дислоцируется на юго-востоке Англии, как раз на берегу Па-де-Кале. Двойные агенты Масгермана «Брут» и «Гарбо» выдумывали одну мелкую деталь за другой, а предупредительный «Тэйт» подтверждал их сообщения непосредственно из Кента: «В районе Дувра возводится нечто грандиозное»,— писал он своему немецкому куратору. Так и было: Беван и LCS собирали вымышленную армию, призванную удержать практически все танковые дивизии вермахта в 150 милях к востоку от настоящего пункта вторжения.

К этому моменту даже такой щепетильный аристократ, как фон Рённе, сложил наконец мозаику: агентура доносила о наращивании военной мощи врага; радиоперехваты сигналили о новых формированиях, прибывавших в Великобританию; аэрофотосъемка четко говорила о небывалой концентрации живой силы и техники на юго-восточном побережье Англии. Теперь все зависело от способностей фон Рённе и его сотрудников верно оценить и интерпретировать массу имеющихся у них данных. Правдивы ли полученные сведения? Звеньями какого плана является такая подготовка? Чем заняты союзники? Наконец, к чему они готовятся?

Точка зрения самого фон Рённе была исключительно важна, так как он был одним из немногих офицеров из ближнего круга Гитлера, кому фюрер безоговорочно доверял. Но дело было в том, что бившийся над анализом информации фон Рённе вел из своего кабинета в Цоссене борьбу сразу на два фронта: с одной стороны ему противостояли проницательные, обладавшие всеми необходимыми ресурсами и к тому же крепко державшие его на крючке генштабисты союзников, а с другой — СД, собственная служба безопасности нацистской партии, к тому времени взявшая под контроль все разведслужбы Германии.

В начале 1944 года глава военной контрразведки (абвер) адмирал Канарис был смещен Гитлером с поста и отправлен в отставку. Вильгельм Канарис был сложной личностью и одной из загадок этой войны. Директор М/6, британской разведывательной службы, позже отзывался о нем как о «чертовски храбром человеке и настоящем патриоте» — необычно слышать такие похвальные слова о враге. Был ли Канарис лидером антинацисгского сопротивления и британским шпионом? С высокой степенью вероятности можно сказать, что не был, однако имеются многочисленные косвенные доказательства его контактов с сэром Стюартом Мензисом, шефом MJ6. Во всяком случае представляется, что он играл значительную роль в загадочном обмене секретными данными, происходившем между англичанами и противниками Гитлера из числа офицеров вермахта. Вполне возможно, что эти тайные связи между разведками повлияли на исход высадки в Нормандии.

Во время Первой мировой войны Канарис зарекомендовал себя находчивым и храбрым моряком. Он спасся с затонувшего у берегов Чили военного корабля «Дрезден» в 1915 году, затем перебрался в Аргентину, а после ряда захватывающих приключений вернулся назад в Германию, где был награжден Железным крестом и откомандирован в Испанию в распоряжение военной разведки (интересно, что одним из британских агентов в Испании в то время был молодой офицер Ml6 Стюарт Мензис). Избегнув покушения на свою жизнь, предпринятого британцами, Канарис покинул Испанию и закончил войну командиром доблестной подводной лодки, действовавшей в Средиземном море и потопившей восемнадцать кораблей противника.

После войны Канарис включился в деятельность возрождаемого после Версальского договора рейхсвера и особенно его неофициальных разведслужб. В 1934 году новый канцлер Германии Адольф Гитлер предложил ему пост главы абвера со словами: «Я хочу, чтобы вы создали разведслужбу не хуже британской». Однако нацистом Канарис не был, и после начала войны последовал ряд загадочных провалов абвера, сослуживших хорошую службу Лондону. В качестве примера можно привести пакеты с поистине бесценной технической информацией, которые анонимно были подброшены к дверям британских посольств в Норвегии и в других странах (информация была настолько ценной, что англичане сперва не поверили в ее достоверность). Война затягивалась, и утечки информации, а также связь между абвером и его оппонентами стали слишком явными.

Подозрительный Гитлер в конце концов отстранил Канариса от дел и передал контрразведку в руки его старого соперника, преданного нациста обергруппен-фюрера Вальтера Шелленберга, главы СД. Дискредитированный абвер слился с СД Шелленберга, образовав единую организацию: Имперское управление безопасности и разведки, находившееся под тотальным контролем партийных бонз. Даже в разгар войны в недрах разведслужбы шла упорная борьба за влияние между нацистскими идеологами из СД и немногими старыми кадрами абвера, в ходе которой каждая сторона пыталась отстоять контроль над своей областью задач. В конце концов профессионалы-разведчики были побеждены или «вычищены» из рядов новой организации.

Однако сугубо военная разведка, ставшая подразделением новой разведслужбы, пока оставалась под контролем генштаба. Шефом британского сектора был жизнерадостный и общительный оберсг-лейтенант Рогер Михель, который, подобно своим товарищам по оружию, от всего сердца презирал новое нацистское начальство.

МЕРОПРИЯТИЯ СОЮЗНИКОВ ПО ОБМАНУ ПРОТИВНИКА

Планы на день "Д"

Что еще хуже, Михель в своей работе постоянно сталкивался с препятствиями. Любая оценка сил англичан и союзников, посланная им в генеральный штаб, неизбежно выхолащивалась вышестоящими офицерами СД, которые уменьшали приведенные им цифры наполовину. Для любого профессионального разведчика умышленное искажение посылаемой им информации по очевидно политическим мотивам сродни красной тряпке для быка, так как ставит под сомнение его профессионализм, честность и объективность. Не являлся исключением и импульсивный Михель.

Однако полковник фон Рённе нашел для своего расстроенного подчиненного возможность помешать искажению информации в отчетах. Если новое начальство урезало цифровые выкладки ровно вдвое, то почему бы изначально не удваивать эти данные? Итак, весной 1944 года фон Рённе и Михель начали преувеличивать численность войск союзников, будучи уверенными в том, что на стол Гитлеру лягут объективные цифры. Для того чтобы их сообщения выглядели достовернее, оба офицера некритически отнеслись к валу информации о 4-й британской армии в Шотландии, группе армий Паттона и концентрации войск на юго-востоке Англии. По иронии судьбы, фон Рённе и Михель нуждались в ложных данных едва ли не в той же степени, что и штаб союзников — только дезинформация могла подтвердить те раздутые цифры, что фон Рённе и Михель отправляли наверх.

В мае был опубликован ключевой «Отчет военной разведки о положении войск врага», составленный фон Рённе. К его ужасу, на этот раз в СД не уполовинили данные — сотрудника СД, ответственного за это, отослали в командировку. Таким образом, отчет фон Рённе был разослан в качестве официального секретного документа всем подразделениям вермахта. Полковник не осмелился признаться в обмане — в атмосфере тотального подозрения и интриг, царившей в ставке Гитлера весной 1944 года, такой шаг означал немедленную гибель,— поэтому вынужден был согласиться с тем, что подписанный им отчет на деле содержал вдвое большее количество сил союзников в Британии: 80 дивизий вместо 40. Этот невольный обман впоследствии будет стоить фон Рённе жизни.

У волшебников из LCS полковника Бевана в рукаве был припрятан еще один козырь. По их мнению, было бы как нельзя лучше, если бы весь этот массив фальшивых данных подтвердил какой-нибудь немецкий генерал, которому доверяют в Берлине. По счастливому стечению обстоятельств такой генерал как раз нашелся. Генерал фон Крамер попал в плен в Тунисе еще в мае 1943 года после поражения группировки стран «оси». Сперва он содержался в Англии в качестве военнопленного, но его здоровье начало ухудшаться, поэтому в мае 1944 года Красному Кресту удалось добиться его репатриации в Германию на нейтральном шведском судне. Люди Бевана, однако, позаботились, чтобы фон Крамер вернулся на родину не с пустыми руками. Генерал ехал к месту посадки на корабль сквозь плотные боевые порядки союзников в южной Англии, а последнюю ночь на английской земле провел в «штаб-квартире» Паттона. Фон Крамер не имел ни малейшего представления о том, где он находится, но был приглашен на обед самим Паттоном, отдавшим, таким образом, дань уважения заболевшему врагу. На обеде он был представлен и «командирам дивизий», которые, хотя и держались с вражеским офицером корректно и холодно, не стеснялись болтать и перебрасывались фразами, где упоминался Кале.

Хитрость сработала. 24 мая, всего лишь за две недели до дня «Д», фон Крамер вернулся в Берлин, где без утайки рассказал все, что видел и о чем слышал в Англии, генералу Цейтцлеру, начальнику штаба сухопутных сил. Неудивительно, что эта информация совпадала со всем, что германская разведка успела собрать из разных источников. Следовательно, за несколько дней до высадки в Нормандии замечательный дезинформационный план LCS стал основой для умозаключений аналитиков фон Рённе. Даже сам Гитлер со всей своей дьявольской интуицией, позволившей ему в самый последний момент склониться в сторону Нормандии, не стал менять дислокацию своих войск. Из 300 дивизий вермахта лишь 60 находились на Западе — менее 20%. Всего восемь дивизий располагались на позициях, позволявших им отражать высадку десанта, остальные силы были «размазаны» по Балканам, Италии, России, югу Франции, Дании, Норвегии, Голландии и, что самое важное, району Кале. Прочитав перехваченные сообщения «Энигмы» от 1 и 2 июня, Беван с удовлетворением отметил, что японский посланник в Берлине барон Осима сообщал в Токио, будто Гитлер уверился, что атака союзников начнется в районе Кале, сопровождаемая многочисленными отвлекающими маневрами в других местах.

Для Бевана и LCS такое развитие событий стало настоящим триумфом разведки. Талантливый, высокотехнологичный и притом малочисленный отдел успешно выполнил самую сложную обманную операцию в военной истории, причем операцию против пребывавшего во всеоружии врага, в рядах которого также были высококлассные профессионалы своего дела. Всего одна оплошность, одна помарка в сценарии, один неправдоподобный факт, и все тонко задуманные планы могли полететь в тартарары. Видя насквозь методы немецких разведчиков, а также обладая возможностью следить за передаваемыми «Энигмами» сообщениями, LCS ввел в заблуждение фон Рённе и всю разведывательную машину Третьего рейха, заставив ее плясать под дудку союзников. Заключительные отчеты германской разведки от конца мая 1944 года выглядят настоящим кадастром ошибок: так, немцы были убеждены, что союзники решили производить высадку только при хорошей пого-де, в темноте, вблизи крупного порта во время прилива. К тому же они склонялись к мнению, что будет произведено несколько ложных маневров, призванных отвлечь резервы вермахта от места высадки основного десанта — района Кале.

Обманные операции продолжались и после высадки в Нормандии 6 июня. Весь день 9 и 10 июня до Кале доносились сведения об учениях и небывалых приготовлениях на том берегу пролива, сопровождавшиеся массированными воздушными налетами. Всегда готовые прийти на помощь агенты масгермановского «Дабл кросса» запустили утку о вспомогательном характере операции в Нормандии и о том, что главный удар силами группировки Паттона будет нанесен как раз в районе Кале. Фон Рённе, к тому времени уверовавший в раздутые им же самим данные о численности вражеских войск, немедленно послал следующий циркуляр всем подразделениям разведки Западного фронта: «Весьма вероятна высадка вражеского десанта на побережье Бельгии 10 июня». После консультаций с фельдмаршалом Кейтелем и генерал-полковником Йодлем он усугубил неверную оценку событий, дав оперативное, а не разведывательное, заключение: «Отступление наших войск от Па-де-Кале (участок 15-й армии) считаю ошибочным». Прогнозы разведчиков никогда не должны содержать оперативные оценки!

Ошибки фон Рённе нарастали как снежный ком. Некоего полковника Круммахера, офицера разведки при Гитлере, он убеждал в правильности своей оценки, повторяя, что переброска любых сил из Кале в Нормандию будет ошибкой, так как «он, фон Рённе, получил абсолютно достоверные сведения о том, что вторжение произойдет на участке 15-й армии и начнется в ночь с 9 на 10 июня». Круммахер, имея в своем распоряжении столь необычное напоминание вышестоящего офицера, согласился донести точку зрения фон Рённе до Гитлера во время решающего совещания в ставке.

На этом совещании генерал-полковник Йодль представил отчет разведки Западного фронта Гитлеру, подкрепив его сообщением генерала Кюленталя, связной которого, исполнительный агент «Гарбо», «перехватил» секретное сообщение, подтверждавшее неотвратимость высадки в Кале силами несуществующей группировки Паттона. Гитлер также попался на крючок. В полночь с 9 на 10 июня верховный главнокомандующий вооруженными силами Германии отдал неожиданный приказ о прекращении переброски частей из района Кале в Нормандию. Более того, фюрер приказал дополнительно усилить участок, занимаемый 15-й армией в ущерб дивизиям вермахта в Нормандии, отражавшим натиск союзников.

Гитлер, наверное, был бы куда менее удовлетворен своим решением и отчетом военной разведки и Кюленталя, если бы узнал, что агент «Гарбо» передавал свое сообщение целых два часа. Доверчивых Кюленталя и фон Рённе совершенно не мучил вопрос, почему обычно весьма эффективная британская служба безопасности связи не засекла двухчасовую трансляцию и не арестовала храброго радиста. Разведчики, с их повышенным порогом критического отношения к информации, всегда должны быть настороже, если их стараются уверить в том, во что они так хотят поверить.

Вернувшись в Лондон, Беван и его люди с удовлетворением наблюдали, как поток немецких дивизий, устремившихся в Нормандию, отхлынул обратно к Кале. Планы «Фортитьюд» и «Бодигард» увенчались полным успехом, но работа не была еще закончена и мистификации продолжались. В последнюю неделю июня союзники проводили многочисленные воздушные и морские «операции» в районе Булони и Дьеппа. Такие уловки привели к тому, что 8 июля (спустя целый месяц после дня «Д») Гитлер подписал приказ о полной боевой готовности дивизий на берегу Па-де-Кале. Для Бевана и LCS это было настоящим триумфом, для фон Рённе и верховного командования Третьего рейха — катастрофой.

Был ли фон Рённе некомпетентен в своей области? Ничего подобного. Вплоть до 1944 года его послужной список безупречен. Возможно, полковника сгубила слепая вера в выстроенную им систему, парализовавшая всяческие сомнения и лишившая способности к критическому анализу. Старая как мир оценка полученной информации, базирующаяся на трех вопросах (правдива ли она? можно ли ей доверять? подтверждается ли информация другими источниками?), дала трещину или, скорее, была разрушена хитрым оппонентом, благодаря «Энигме» знавшим принципы работы разведки Западного фронта и то, как ее можно ввести в заблуждение. Ключевые вопросы: «Начнется ли вторжение союзников? Если да, то где, когда и какими силами?» — немецкая разведка интерпретировала в абсолютно неверном ключе. Следствием этой ошибки стало падение Берлина и коллапс Третьего рейха — редкий случай, когда ошибка разведки привела к столь катастрофическим последствиям.

Кульминация мистерии, поставленной британской разведкой, оказалась довольно изящна. В 3 часа утра 6 июня «Гарбо», доверенный двойной агент Масгерма-на, отчаянно сигнализировал своим немецким кураторам о том, что, по сообщению его «осведомителей», войска союзников покинули лагеря, снабженные средствами от морской болезни. Это сообщение дошло в Берлин лишь рано утром, когда десант вовсю осуществлял высадку, что укрепило доверие немцев к «Гарбо», но не помешало войскам коалиции. «Я отправил вам поистине бесценную информацию, и все произошедшее заставляет меня серьезно сомневаться в вашем профессионализме!» — с горечью взывал «Гарбо» к своим кураторам. Через два месяца он получил извещение о том, что по личному приказу Гитлера награжден Железным крестом.

Фон Рённе повезло значительно меньше. Он был арестован в ходе расследования обстоятельств покушения на Гитлера 20 июля 1944 года, позже компанию ему составил его шеф, адмирал Канарис, который вполне мог знать о мистификации англичан и во всяком случае имел контакты с ними. Последней каплей, переполнившей чашу терпения нацистских боссов, давно подозревавших абвер в двуличности, стала загадочная поездка Канариса во Францию в июне 1944 года. Сменивший адмирала на посту главы абвера Шелленберг получил сведения, что Канарис разговаривал со многими генералами, вовлеченными в заговор. Три дня спустя он был арестован Шелленбергом. «Приветствую! — заявил адмирал пришедшему арестовать его офицеру.— Я вас ждал».

11 октября 1944 года полковник барон Алексис фон Рённе, еще недавно возглавлявший разведку генерального штаба вермахта, был расстрелян нацистами по обвинению в измене, попав в жернова репрессий, обрушившихся на армию после неудачного покушения на фюрера. Немногие разведчики заплатили столь высокую цену за просчеты в своей работе. Следующим стал Канарис, чья роль в обманной операции англичан так до конца и не прояснена. Обыски, учиненные сотрудниками СД в кабинетах высших чинов абвера, позволили найти свидетельства, которые недвусмысленно намекали на то, что адмиралу и его подчиненным было известно многое из того, о чем следовало бы докладывать командованию. Последний шеф абвера был обвинен в ведении переговоров с врагом — протесты Канариса, утверждавшего, что такие контакты были лишь частью его работы как военного разведчика, а сам он при этом оставался настоящим немцем и не предавал рейх, ни к чему не привели. Все было бесполезно: Канариса заключили в тюрьму и позже, когда падение рейха стало лишь вопросом времени, полубезумный диктатор приказал его повесить.

Смерть Канариса не была легкой. После избиения головорезами из СД истекающий кровью адмирал был вздернут на крюке для подвешивания мяса и медленно задохнулся. Это случилось 9 апреля 1945 года во Флос-сенбюрге; он стал последней жертвой мстительных нацистских лидеров. Также можно сказать, что фон Рённе и Канарис стали и последними жертвами успешного плана союзников по организации дня «Д».

3. «ТОВАРИЩ СТАЛИН ЛУЧШЕ ЗНАЕТ». План «Барбаросса» (1941)

В ночь на 22 июня, в 1 час 45 минут советский эшелон, везущий 1500 тонн зерна, прошел станцию Бресг-Литовск на советско-германской границе. Груз был частью тех 200 тысяч тонн зерна и 100 тысяч тонн нефтепродуктов, что Советский Союз ежемесячно отправлял в Германию. Тем самым Сталин держал свое слово, данное Адольфу Гитлеру, об участии в «совместных экономических мероприятиях» в рамках пакта о ненападении. На границе обстановка, как обычно, была безмятежной. Союз Советских Социалистических Республик и «Тысячелетний рейх» были союзниками, давшими друг другу торжественные обещания.

Полтора часа спустя части победоносного вермахта двинутся на восток через тот же самый пограничный пункт, начав, таким образом, очередной блицкриг, на сей раз против коммунистической России. «Нам нужно просто как следует пнуть по двери,— уверял фюрер свое окружение,— и прогнившее здание большевистского режима рассыплется само собой». Этой фразой, отозвавшейся жутким эхом, нацистский вождь выражал уверенность, что с СССР будет покончено к осени, самое позднее — к Рождеству.

К 1941 году Советский Союз обладал крупнейшей, самой эффективной и компетентной сетью разведслужб в мире. Под руководством основателя советской разведки Феликса Дзержинского в 1920-е годы спецслужбы молодого государства окрепли и обрели вес. Агентура проникла во все слои жизни советского общества, а также в зарубежные коммунистические партии и иностранные дипмиссии внутри СССР. Мало что могло ускользнуть от внимания агентов и их помощников, так что любая мало-мальски стоящая информация стекалась в Москву. Товарищ Сталин, генеральный секретарь ВКП(б), был убежден в том, что в исторической схватке капитализма и коммунизма наследники дела Маркса и Ленина должны действовать на опережение.

Тем не менее на рассвете 22 июня 1941 года свыше трех миллионов солдат и 3350 танков армии Третьего рейха вторглись на территорию Советского Союза, застав врасплох формирования на его западной границе. Как же мог произойти подобный провал разведки, приведший к самой разрушительной войне во всей мировой истории?

Ответ очень прост. Властелин Советского Союза отказывался верить сигналам, поступавшим к нему со всего мира, что нацистская Германия намеревается напасть на СССР. Именно недоверчивость Сталина и является главной причиной катастрофы советской разведки 1941 года. Его навязчивое стремление избежать войны с Германией вкупе с отказом знакомиться с агентурными донесениями явились причиной того, что в результате смертоносного плана «Барбаросса» советские войска оказались отброшены к стенам Москвы.

Сложно постичь все мотивы, которыми руководствовался Сталин, но, как нам кажется, главным из них было стремление выиграть время. Лучше, чем кто-либо другой, он знал, что Красная армия была совершенно не готова к войне, и игнорировал даже самые надежные источники в тщетной попытке убедить себя, что неизбежное не произойдет. Вместе с тем Сталин ожидал войны.

В марксистско-ленинском учении решающая схватка между капитализмом и коммунизмом являлась исторически неизбежной. Проблема Сталина заключалась в том, что на данном этапе он был не готов к такому развитию диалектики Гегеля и Маркса, не готов потому, что всего три года назад целенаправленно уничтожил собственную армию.

Весной 1937 года во время волны репрессий Сталин решил очистить от «внутренних врагов» и Красную армию. В течение последующих трех лет практически весь высший комсостав был осужден на смерть по сфабрикованным обвинениям. Количество жертв поражает воображение: были расстреляны 75 из 80 членов военных советов; все командующие военными округами; две трети дивизионных командиров, половина бригадных командиров и свыше 400 из 456 полковников. Таким образом, Сталин полностью обезглавил Красную армию.

Неудивительно, что вторжение в соседнюю Финляндию зимой 1939 года потерпело фиаско: 200-тысячная армия маленькой страны упорно сопротивлялась миллионной группировке своего грозного соседа, который потерял почти 250 тысяч человек убитыми и ранеными, прежде чем раздавил отважных финнов. Давид не только поразил Голиафа, но и убедительно показал его военную слабость, о чем Сталин был очень хорошо осведомлен.

Для того чтобы узнать правду о том, почему СССР был захвачен врасплох планом «Барбаросса», мы должны заглянуть в тайники души Сталина, параноидально подозревавшего всех и вся, но при этом дьявольски изворотливого. Диктатор обладал всей полнотой власти в стране, но при этом до смерти боялся эту власть потерять. Если внутри страны вождь мог контролировать события железной рукой, уничтожая врагов, реальных или мнимых, то за ее пределами другой вождь и его победоносная армия представляли собой смертельную угрозу для коммунистического режима и его лидера.

С учетом этих соображений многие поступки Сталина становятся не только понятными, но и странным образом логичными. Согласно причудливым стандартам поведения всех диктаторов с параноидальным мышлением, здравый смысл в его действиях, безусловно, присутствовал. Он чувствовал, что любой ценой должен предотвратить войну, которая может смести его с лица земли, прежде чем он будет готов к исторически неизбежной схватке двух идеологий. Если мы поймем такое мировоззрение, то станет понятным и пренебрежение Сталина к недвусмысленным предупреждениям разведки о готовящемся вторжении. Такое поведение было настоящим ночным кошмаром любого разведчика: на командующего, с негодованием отвергающего самую исчерпывающую информацию, так как у него есть собственный план действий, а также готового любыми способами скрывать истинное положение вещей, крайне трудно повлиять. Сталин был не первым и не последним полководцем, произнесшим сакраментальную фразу: «Моя разведка — это я сам!» — просто он, как показали дальнейшие события, был не самым лучшим из разведчиков.

Факты говорят сами за себя: с конца июля 1940 и до 22 июня 1941 года Сталину поступило не менее 90 различных недвусмысленных предупреждений о готовящемся нападении Германии на Советский Союз. В каждом конкретном случае эти данные были профессионально собраны, оценены, интерпретированы и обработаны для передачи вождю, который являлся и верховным главнокомандующим. Но, насколько нам известно, ни одно такое сообщение не стало сигналом к действию. Прямым следствием этого провала стала потеря 4 миллионов солдат и офицеров (включая 2 миллиона военнопленных) и 14000 самолетов. С июня по декабрь 1941 года на пространстве от западной границы до пригородов Москвы фашистами было захвачено 20000 орудий и 17000 танков.

Чтобы понять, как это все могло произойти, мы должны вернуться на три года назад и перенестись в Мюнхен. Так называемый «Мюнхенский сговор» 1938 года стал для СССР настоящим шоком. Для советской власти, уверовавшей в марксистскую догму об исторической неизбежности еще одной капиталистической войны между Германией и Францией (от которой мог выиграть лишь Советский Союз) и по-прежнему убежденной в действенности международной системы «коллективной безопасности», сдерживавшей возрождающуюся гитлеровскую Германию, мюнхенские договоренности означали рождение новой, враждебной Европы. Иван Майский, советский посол в Лондоне, встревоженно писал в Москву: «Международные отношения вступают в эпоху грубой силы, первобытной дикости и “бронированного кулака”». Дальнейший анализ положения СССР в новой системе координат содержал такие нелицеприятные слова в адрес политики Англии и Франции: «Политика Форин-офиса преследует лишь две цели: мир любой ценой и сговор с агрессором за счет третьих стран, что ведет к новым уступкам Гитлеру».

Курс на сговор с Гитлером рассматривался Сталиным и его окружением как антикоммунистическая и антисоветская стратегия, то есть как серьезная угроза СССР. А если мы еще глубже проникнем в официальные установки советской пропаганды, то увидим там мысль, что Великобритания и Франция стремятся во что бы то ни стало столкнуть Германию с Советским Союзом, чтобы отвлечь ненасытного Гитлера от их территорий.

Ставшая уже крылатой фраза Алана Кларка о советниках Гитлера: «Суетность и самообман лишь наименьшее зло, которое способна вызвать камарилья деспота» — вполне может быть применима и к поистине византийской паутине паранойи и мании преследования, которой Сталин и его окружение опутали страну. Любой объективный анализ событий того времени должен учитывать предрассудки и догматы коммунистов, а также страх перед заговором капиталистов, мечтающих заду-шить советское государство в зародыше, — оба этих постулата вели к неустанному поиску внешних и внутренних врагов советского общества.

Проблема определения того, что же считалось в Москве реальными событиями, усугубляется тем, что Сталин приказал устранить аналитиков-разведчиков: аппарат СВР (Службы внешней разведки) и НКВД/НКГБ в 1937— 1939 годах подвергся жестоким репрессиям. Максим Литвинов, архитектор потерпевшей неудачу «стратегии коллективной безопасности», был лишен поста наркома иностранных дел и в начале 1939 года заменен целым комитетом, возглавляемым лично Сталиным. Сам Литвинов, что удивительно, остался в живых, чего нельзя сказать о его сотрудниках. Многие дипломаты и сотрудники наркомата, на которых пало подозрение в пособничестве «контрреволюционным элементам», в одночасье сгинули в тюремных застенках, были ликвидированы в ходе масштабных чисток, затронувших все слои советского общества в эти предвоенные годы.

В создавшихся обстоятельствах не должно удивлять, что Сталину после Мюнхена не хватало взвешенной и правдивой информации. Большинство из тех, кто мог спрогнозировать действия англичан и французов, были мертвы либо гнили в концлагерях ГУЛАГа, пользуясь всеми преимуществами «честного пролетарского труда». Те же, кто остался в живых, притихли, следуя мудрой поговорке: «Меньше знаешь — больше спишь». Только очень храбрый человек или полный глупец мог противоречить товарищу Сталину в его понимании событий 1939—1940 годов.

Парадоксально, но «жизнь после Мюнхена» на деле означала окончание политики умиротворения агрессора. Циничный захват Чехословакии в марте 1939 года только укрепил решимость союзников и убедил робких дотоле политиков в неизбежности вооруженного конфликта Германии с Англией и Францией. В СССР оценка событий была принципиально иной. С точки зрения Сталина, Советский Союз столкнулся лицом к лицу с голодным фашистским волком, спущенным с поводка вскормившими его вероломными западными демократиями, поэтому всеми способами необходимо было откупиться от Гитлера. Таким образом, если дорога из Мюнхена привела Запад к войне с нацистской Германией, то та же самая дорога привела Сталина к заключению пакта Молотова — Риббентропа в августе 1939 года.

Советская политика, направленная на избегание войны, превращала Англию с Францией во второстепенных игроков. Советское руководство было уверено в изолированности СССР и враждебности всего остального мира. Находясь едва ли не в отчаянии, Сталин приказал Молотову войти в соглашение со своим потенциальным врагом — гитлеровской Германией. Бесцеремонное нарушение Гитлером пунктов мюнхенских соглашений в марте 1939 года лишь ускорило этот процесс. Однако перед заключением пакта с Гитлером Сталин дал союзникам последний шанс, хотя и был убежден, что ни Британия, ни Франция не предпримут ничего для защиты Польши и Румынии, своих восточноевропейских «подопечных». В апреле 1939 года Сталин предложил Англии и Франции подписать тройственное соглашение — основу оборонительного союза против Гитлера — с целью защитить Восточную Европу и, таким образом, сам Советский Союз.

Неясно, было ли это предложение средством надавить на Гитлера, выиграть время или (что более вероятно) оставить Сталину свободу маневра, но западные державы отреагировали на него весьма сдержанно и туманно. В ответ они предложили военный пакт, по которому СССР присоединялся к Франции и Англии в случае нападения Германии на Польшу. Любой имеющий отношение к разведке профессионал в Европе знал, что Польша стоит на очереди в обширном списке территориальных притязаний Гитлера, а также знал и то, что союзники не смогут оказать изолированной Польше помощь в случае вторжения немцев. Таким образом, для Сталина подобное предложение выглядело лишь циничной попыткой втянуть его в войну с Гитлером — а ведь именно этого он всеми силами старался избежать. Тем не менее, проигнорировав ответ Запада, он велел своим эмиссарам заверить поляков и их новых союзников в своей лояльности — в случае войны Сталин совершенно не собирался сражаться с Германией в одиночку.

Переговоры о тройственном союзе тянулись все лето. К сожалению, французы и британцы увидели в них лишь средство оказания давления на Гитлера. Особенно в этом усердствовали британцы, пытаясь выиграть время. Французы же совершенно справедливо опасались того, что, если переговоры закончатся ничем, у Сталина не будет иного выхода, кроме как вступить в контакт с Гитлером. Сам же советский диктатор смотрел на эти переговоры по-другому. Различные франко-английские делегации из чиновников не самого высокого уровня без права подписи каких-либо соглашений не внушали Сталину доверия и лишь убеждали его в двуличии капиталистов. Ему был нужен конкретный результат, причем как можно скорее.

Разочаровавшись в переговорах о тройственном союзе и прислушавшись к немецким контрпредложениям, имевшим целью дать Гитлеру карт-бланш на вторжение в Польшу, в августе 1939 года Сталин решил заключить договор со своим потенциально самым опасным врагом. Резко сменив приоритеты, он санкционировал ведение переговоров между Молотовым и Риббентропом. На этот раз, чтобы достичь успеха, переговоры вело само НКВД (вотчина Берии), а не ослабленный чистками и чрезмерно осторожный дипломатический корпус.

23 августа, к удивлению наблюдателей, не вхожих в дипломатические сферы, Риббентроп прилетел в Москву. Уже на следующий день, всего за восемь суток до вторжения немцев в Польшу, пакт был подписан. Этот циничный союз стал настоящим шоком для всех; один бывалый репортер описал его как шаг, который «ввел мир в состояние столбняка». В мгновение ока Гитлеру развязали руки для нападения на Польшу, а Сталин получил вожделенные гарантии мира. После отъезда германской делегации Сталин с облегчением заметил: «Советское правительство относится к этому пакту очень серьезно; Советский Союз никогда не предаст своих союзников». Диктатор не шутил. В течение добрых полутора лет он упрямо игнорировал массу свидетельств, указывающих на то, что этот союзник готовится предать его самого. Мы никогда не узнаем, что скрывалось за этим: тонкий расчет, выдача желаемого за действительное или элементарный страх. Мы знаем лишь то, что так были посеяны семена плана «Барбаросса».

Подписав пакт, Сталин был полон решимости его соблюдать. Самым поразительным в новой политике умиротворения был ряд политических и экономических шагов. Некоторые из них были игрой на публику, как, например, встреча германского посла Шуленбурга на вокзале лично Сталиным, который заключил ошарашенного дипломата в объятия и поклялся в вечной дружбе. В истории не упоминается об ответной реакции Шуленбурга, аристократа до мозга костей, ь. .толь публичное проявление кавказского гостеприимства.

Иные шаги являли собой пример открытого лицемерия, как, например, официальное опровержение ТАСС от 8 мая 1941 года сообщений о концентрации немецких войск на советской границе (чему было множество свидетельств, Сталину отлично известных). Разведывательная аэрофотосъемка велась немцами в открытую, но на это смотрели сквозь пальцы даже после вынужденной посадки самолета-разведчика — нашпигованного фотопленкой — в районе Ровно 15 апреля 1941 года. Силам советской ПВО был отдан строжайший приказ не открывать огонь по таким самолетам, даже если те вторгались в воздушное пространство СССР. По-видимому, в эти месяцы Сталин готов был пережить любые унижения, если они помогали предотвратить войну.

Понять мысль Сталина несложно. По словам Черчилля, советский лидер позже с горечью восклицал: «Я полагал, что таким образом смогу выиграть еще месяцев шесть-семь». Это вполне позволяет предположить, что целью Сталина было отсрочить начало войны до тех пор, пока Советский Союз не будет готов к ней, возможно до 1942 года. К сожалению, Сталин верил, что только он в силах управлять ситуацией. Любой советчик, утверждавший обратное, сразу же становился опасен: не только для навязчивых маний самого диктатора, но и для идеи «мира». Незавидная роль советского разведчика весны 1941 года была и крайне опасной — Сталин менее всего хотел видеть объективные и честные отчеты, которые побудили бы его к решительным действиям.

Таким образом, упорный отказ Сталина воспринимать предупреждения от разведки о неминуемом вторжении стоит рассматривать именно в таком ключе. Недостатка же в подобных предупреждениях не было. Уже в конце июня 1940 года информация о действительных намерениях Гитлера была передана в Москву. Ее источник не до конца ясен, но эти данные были впоследствии подкреплены практически сотней других донесений (точных, достоверных и, главное, подтверждаемых другими данными) в период с июля 1940 по 22 июня 1941 года. Выглядит просто невероятным, как Сталин пропускал мимо ушей сообщения, переданные лично ему. Например, 25 декабря 1940 года советский атташе в Берлине получил описание директивы Гитлера № 21 от 18 декабря, вводящей в действие план «Барбаросса»; 1 марта 1941 года Самнер Уэллс, заместитель госсекретаря Соединенных Штатов, официально вызвал к себе советского посла и изложил ему общий план немецкого вторжения. Источником Уэллса был Сэм Вудс, младший торговый атташе посольства США в Берлине, а тот, в свою очередь, получил сведения от разочарованного нацистским курсом сотрудника немецкого министерства торговли. Вторжение, согласно этой информации, планировалось на весну 1941 года.

Не верящий своим ушам советский посол понял, что американский атташе знал все детали еще в августе 1940 года! Американские власти были столь озабочены тем, как бы подобная «бомба» не оказалась фальшивкой, что в январе 1941 года поручили ФБР проверить данные на подлинность. После всестороннего скрупулезного анализа выяснилось, что разведданные подлинны и, кроме того, подтверждаются другими источниками. Уэллс со всей серьезностью сообщил послу, что «дело крайне важное, и о нем немедленно нужно доложить министру иностранных дел Молотову». Посол СССР Уманский, по словам Уэллса, «переменился в лице», однако реакция Сталина была совершенно иной. Он попросту отложил ценную информацию в долгий ящик, в котором она и осталась.

Причина этого была проста: Сталин, как и многие диктаторы и главнокомандующие, позволял своей разведке поддерживать только собственные иллюзии. Следовательно, если сотрудникам разведслужб дорога жизнь, они должны присылать великому вождю только «правильные» материалы. Будучи простым смертным, шеф советской разведки генерал Голиков, исполнительный и даже, можно сказать, упорный человек, но при этом отнюдь не блестящий аналитик, а скорее преданный член партии, заботился о том, чтобы информация, попадавшая на стол товарищу Сталину, делилась на «достоверную» и «неподтвержденную». В начале 1941 года «достоверная» информация, по версии Кремля, целиком и полностью совпадала с видением политической и военной ситуации товарищем Сталиным, что не могло не укреплять последнего в самообмане.

Назначение Голикова на пост шефа ГРУ в 1940 году, должно быть, сопровождалось не радостной пирушкой, а скорее печальной тризной. Коллеги могли думать, что провожают генерала на верную смерть, — семеро его предшественников в этой должности сгинули в застенках НКВД. Однако Голиков, несмотря ни на что, уцелел, хотя оба его ближайших преемника были расстреляны — Сталин, по-видимому, решил быть последовательным в этом вопросе. Уцелел же Голиков по весьма любопытным причинам. После нападения Германии на СССР его направили в Англию руководить агентурной сетью из безопасного далека — этот факт британцы потом признавали с явной неохотой. Сейчас мы знаем из расшифровок, что на территории Великобритании действовало по меньшей мере 33 гражданина этой страны, шпионивших в пользу Москвы, — некоторые из них были весьма высокопоставленными должностными лицами (и это не считая так называемой «большой пятерки»: Филби, Берджесса, Маклина, Бланта и Кернкросса). Советское правительство, вероятно, бесконечно доверяло этой сети, позволив шефу разведслужбы курировать ее деятельность непосредственно из Лондона.

Сам Сталин, вне всякого сомнения, также доверял Голикову: в декабре 1940 года тот по прямому приказу диктатора довел до сведения 25 высших чинов ГРУ, что «пакт о ненападении, плод исключительного политического гения товарища Сталина, является не более чем временной мерой» и что «Гитлер никогда не осмелится напасть на Россию, ибо это нарушит баланс сил в воюющей Европе, что будет настоящим самоубийством для любого политика». Разумеется, такие рассуждения были в лучшем случае благоглупостями, но, как бы то ни было, в сталинском окружении лесть была необходимым условием выживания, поэтому лишь «генеральная линия партии» давала единственно верный инструмент для анализа разведданных.

Голиков умер своей смертью в 1980 году, и только тогда тайное стало явным. Он вовсе не был сыном крестьянина, как утверждали его партийные биографы; также утаил он и свой подлинный возраст. До Первой мировой войны, еще в 1911 году, служил в кавалерии (что было бы затруднительно для одиннадцатилетнего мальчика), а благосклонность большевиков заслужил после 1918 года участием в беспощадных репрессиях против крестьянства. Сталин усадил его в кресло руководителя ГРУ именно потому, что верил в рабскую преданность Голикова линии партии и лично ее вождю. В лице Голикова он нашел беспрекословного исполнителя своей воли.

В результате деятельности Голикова (а также видных военачальников Жукова и Тимошенко) советская разведка вплоть до 22 июня делала вид, что ничего не происходит. 20 апреля 1941 года Голиков бросил на стол последние агентурные данные, указывавшие на неизбежность вторжения немцев, и слово в слово повторил перед офицерами ГРУ то, что Сталин весьма жестко только что приказал ему: «Это фальшивка. Английская провокация. Проведите расследование!»

В подобных манипуляциях Голиков был не одинок. Его коллеги, в частности глава наркомата госбезопасности Всеволод Меркулов и шеф иностранного отдела Павел Фитин, выбрали ту же линию поведения. Оба они также отказались изучать донесения, связанные с планом «Барбаросса». Даже когда Фитин набрался смелости и предложил составить обращение к Сталину, испуганный Меркулов категорически отказался, заявив: «Нет, там наверху разберутся, что к чему. У товарища Сталина больше информации, чем у всех нас. Товарищ Сталин лучше знает». И это шеф разведслужбы!

Окруженному подобными советниками Сталину не составляло труда систематически обманываться насчет германского вторжения. Когда Черчилль (имевший в распоряжении достоверные расшифровки «Энигмы», подтверждающие, что элитные дивизии СС находятся вовсе не на Балканах, а в районе Кракова) в апреле 1941 года принял решение лично уведомить Сталина, сославшись на «проверенного агента», Сталин, как говорят, черкнул на полях этого сообщения: «Очередная провокация англичан!» — и никак не отреагировал. Своевременное предупреждение Черчилля было, конечно же, не единственным. В наши дни, когда мы можем восстановить картину событий и проследить подготовку разведок разных стран к плану «Барбаросса», такая слепота Сталина поражает особенно ярко.

Уже 22 июля 1940 года (то есть до того, как Битва за Англию достигла своей кульминации) начальник штаба вермахта генерал Франц Гальдер отмечал, что нынешней целью Гитлера является «начало планирования наступления на Россию». Неделю спустя Йодль и Гитлер в своей беседе сошлись на том, что с Россией необходимо покончить; 9 августа 1940 года высшее командование вермахта издало директиву, вводящую в действие план «Отто» — наметки стратегии наступления на восток весной 1941 года. 8 сентября 1940 года новый генерал-квартирмейстер вермахта положил в сейф своего кабинета в Цоссене черновик приказа о вторжении в Россию. Нет никакого сомнения, что Сталин был осведомлен обо всех приготовлениях своих союзников.

1 июля 1940 года Черчилль передал Сталину записку с предупреждением о намерениях Гитлера. Хотя послание премьер-министра не базировалось на стопроцентных данных, сам он был не той фигурой, которой Сталин мог бы доверять. К тому же после Дюнкеркской операции[4] и постигших Британию трудностей время для послания было выбрано неудачно. Советский диктатор расценил его как неуклюжую попытку втянуть СССР в проигранную Англией войну, как очередную провокацию, затеянную ярым антикоммунистом Черчиллем. Более того, он передал записку германскому послу фон Шуленбургу как еще одно доказательство коварства Альбиона. Никому не удастся обвинить товарища Сталина в нарушении советско-германского пакта о ненападении, герр Гитлер!

Сигналы шли отовсюду. Агентурные сети в министерствах и ведомствах воюющих государств исправно поставляли в наркомат госбезопасности весьма надежные сведения. Например, Джон Кернкросс (позже известный как «пятый человек КГБ» в Великобритании), личный секретарь лорда Хэнки, министра, курировавшего деятельность разведки в правительстве Черчилля, передал Москве, по словам Олега Гордлевского, буквально «тонны документов» после своей вербовки в сентябре 1940 года.

Сведения из Британии подтверждались и другими источниками: шпионской сетью под руководством Хар-ро Шульце-Бойзена в люфтваффе, «Красной капеллой» Леопольда Треппера и советским агентом в германском посольстве в Варшаве Рудольфом фон Шелиха. Все эти тревожные донесения поступали на стол генерала Голикова в Москве. Все содержали одно ключевое утверждение: Гитлер и его генералы планируют вторжение в СССР весной 1941 года.

При всей своей наглядности, план «Барбаросса», как и любая другая военная операция, задуманная германским генштабом, имел и обманный сценарий. Дезинформационные меры, предпринятые вермахтом, впечатляют своим размахом, уступая лишь плану союзников «Боди-гард» во время подготовки дня «Д». Ключевыми пунктами этого сценария было создание видимости того, что, во-первых, Гитлер стремится на Балканы (где Муссолини завяз в войне против Греции и Албании) и, во-вторых, наступление немцев на Восток призвано укрепить англичан в мысли, что Германия свертывает операцию «Морской лев» — вторжение в Британию. Таким образом, массовая передислокация немецких войск в рамках плана «Барбаросса» была представлена как отвлекающий маневр.

Даже несмотря на то, что приказ германского генерального штаба о ложном сценарии для плана «Барбаросса» заканчивался пессимистичными словами: «Чем выше будет концентрация наших войск на восточном направлении, тем сложнее будет маскировать наши планы... Поэтому принимаются предложения и пожелания от нижестоящих чинов», в общем и целом сценарий сработал, хотя Москва и получала многочисленные (и верные) предупреждения о нем. Но Сталин оставался глух и слеп, не желая признавать очевидное. Сколько бы сигналов ему ни посылалось, он хотел верить лишь тем из них, которые подтверждали его видение сложившейся ситуации — все, что не соответствовало ему, клеймилось как провокация или дезинформация. Даже если некоторые сообщения говорили о планах немцев в мельчайших подробностях, Сталин верил лишь тому, чему хотел верить. В начале июня 1941 года посол Германии в СССР, неизменно дружелюбный граф фон Шуленбург, встретился с новым главой советского наркомата иностранных дел: «Я собираюсь сообщить вам то, чего еще не знала история дипломатии... Главная государственная тайна Германии состоит в том, что Гитлер принял решение напасть на Советский Союз 22 июня». Негодующая реакция Сталина на заседании Политбюро была предсказуемой: «Что ж, дезинформация уже достигла уровня послов!»

В распоряжение Москвы поступило такое колоссальное количество секретных сведений, что кажется непостижимым, как план «Барбаросса» захватил СССР врасплох. Однако именно это и произошло. Сталин проигнорировал даже донесения Рихарда Зорге, своего лучшего агента в Японии, что заставило этого безукоризненно точного и добросовестного советского шпиона в отчаянии воскликнуть: «Москва не верит мне!» Сталин пропустил мимо ушей и сообщение Зорге от 19 мая 1941 года о том, что 150 германских дивизий сосредоточиваются на восточной границе рейха. Вместо этого диктатор презрительно назвал Зорге «дрянью, неплохо устроившейся на теплом местечке в Японии».

Кроме того, Сталин сквозь пальцы смотрел на перемещение танковых и воздушных дивизий вермахта в Польшу, не обратил внимания на заявление Гитлера своему союзнику, югославскому князю Павлу Карагеор-гиевичу о том, что он планирует вторгнуться в СССР в середине июня, на копию первого варианта плана «Барбаросса», добытую одним из агентов, на массовую переброску грузов из Германии на Восток, на заказ германским генштабом тысяч карт Прибалтики и западных районов Советского Союза, на немецких перебежчиков, указавших точное местонахождение целей и объектов бомбежек, и, наконец, на четкие инструкции фон Шу-ленбургу 9 июня 1941 года, в которых тому предписывалось «сжечь все документы» и готовиться к отъезду из Москвы. В общем, тревожные сигналы поступали из всех возможных источников.

Некоторые из таких сигналов были достаточно оригинальны. «Случай с пьяным профессором» является, пожалуй, наиболее примечательным и выглядит скорее как эпизод из фильма, нежели реальная история. На дипломатическом приеме 15 мая профессор Карл Бёмер, глава отдела, отвечавшего за сношения с иностранными СМИ в ведомстве доктора Геббельса, будучи навеселе, заявил изумленным дипломатам и журналистам, что «вскоре оставит свой пост, так как после вторжения в Россию 22 июня его назначат гауляйтером Крыма». Так как за Бёмером водилась слава гуляки и крайне невоздержанного на язык человека, пьяную похвальбу высокого нацистского чина следовало рассматривать всерьез, особенно после того как Бёмер был уволен со своей должности и арестован гестаповцами.

Другой, более серьезный эпизод, произошел в конце апреля в Берлине на прощальной вечеринке первого секретаря американского посольства. Секретарь Паттерсон познакомил своего советского коллегу с майором люфтваффе, который, будучи гораздо более трезв, чем Бёмер, поведал своему новому знакомому, что его эскадрилью только что тайно перебросили из Северной Африки в район польского города Лодзь. «Я знаю, что такое не следует раскрывать,— добавил военный,— но я бы очень не хотел, чтобы между нашими странами начался конфликт». Пораженный дипломат передал суть беседы в Москву, где это, конечно же, сочли «очередной провокацией».

Сталину все было нипочем. Хуже того, он реагировал на эти донесения так, что в последние дни перед войной даже приказывал расстреливать как провокаторов немецких перебежчиков, пытавшихся рассказать подробности о своих формированиях. Сталинские генералы ни о чем не знали. Ни нарком обороны Тимошенко, ни начальник генштаба Жуков в глаза не видели сообщений о грядущем вторжении — Голиков с одобрения Сталина клал их под сукно. К их замешательству, весной 1941 года их подчиненные из приграничных военных округов также слали им одно донесение за другим. Передвижение сухопутных войск и разведывательные полеты не могли остаться незамеченными советскими пограничниками. С конца мая в Москву летели просьбы об отводе передовых советских частей на лучшие оборонительные позиции. В отчаянии советские военачальники обратились к своей оперативной разведке с требованием разобраться в происходящем.

Точных данных они, однако, не получили, и виной тому не только запрет Сталина на разглашение правды.

Во-первых, не стоит забывать, что немцы всячески маскировали переброску своих частей на восток. Множество единичных инцидентов на границе, о которых информировались советские военачальники, можно было истолковать двояко. Однако при всей тщательности мер, предпринятых вермахтом для маскировки своих действий, вряд ли бы они сработали, если бы не благоприятная атмосфера сталинских заблуждений. Тревожных сигналов было слишком много, а советская разведка — слишком компетентна, чтобы раз за разом обманываться, однако Сталин предпочитал делать именно это.

Вторая причина, в которую сегодня довольно трудно поверить, заключалась в том, что он не предполагал возможность начала войны без объявления ультиматума — такая точка зрения была характерна для дипломатии того времени. Это довольно безосновательное, но живучее убеждение проходило красной нитью сквозь прогнозы всех разведок (не только советской) вплоть до Перл-Харбора. Как результат, политика умиротворения Сталиным нацистского режима была направлена на предотвращение ситуации, которая могла бы привести к германскому ультиматуму. Если принять за данность, что при любых обстоятельствах нельзя было давать ни малейшего повода для войны, то игнорирование Сталиным неблагоприятных донесений обретает смысл. Чем более тревожными были сигналы, тем большую опасность они представляли для советского внешнеполитического курса. Словно заискивающий перед хозяином пес, опасающийся, что его сейчас побьют, Сталин был полон решимости угождать Гитлеру во всем.

В последние дни перед вторжением на Восток произошло одно из самых странных событий Второй мировой войны, впрочем так и не поколебавшее убежденность Москвы в двуличности англичан. В ночь с 10 на 11 мая 1941 года заместитель Гитлера по партии Рудольф Гесс внезапно перелетел в Шотландию на истребителе Ме-110.

Даже сегодня нам известны не все обстоятельства его поступка. По-видимому, Гесс действовал по своей собственной инициативе, отчаянно пытаясь достичь мира с Англией и избежать губительной для своей страны войны на два фронта.

Чем бы ни руководствовался Гесс, подозрения Москвы и насчет его полета, и насчет реакции британского правительства фатальным образом обесценили его миссию. Сепаратный мир между Англией и Германией, высвобождавший армии Гитлера для переброски на Восток (то, чего Сталин опасался больше всего), внезапно стал возможным. Любой шаг Лондона на протяжении следующего месяца расценивался советским правительством как попытка столкнуть лбами Берлин и Москву. Даже личные обращения Энтони Идена о грядущем нападении на СССР (2—13 июня) советский посол в Лондоне рассматривал лишь как элемент гитлеровской «войны нервов, призванной склонить Советский Союз к еще большим уступкам без войны».

Итак, в ночь с 21 на 22 июня 1941 года эшелоны с зерном и нефтепродуктами двигались к западной границе СССР. Состав с зерном, остановившийся на мосту через реку Буг близ Бресг-Литовска, был последним из целой вереницы. Нацистские таможенники торжественно осмотрели вагоны и их содержимое, после чего эшелон тронулся и медленно поехал на запад, в фатер-лянд. Там его груз пополнил тысячи тонн советского продовольствия и горючего, с помощью которых Гитлер со всем присущим ему цинизмом подготовил нападение на СССР.

На пути в Польшу состав петлял в темноте между артиллерийскими батареями, где взмокшие артиллеристы душной короткой ночью складировали снаряды в штабеля. Через полтора часа они полетят на восток, став частью могучего огневого вала, обрушившегося на позиции советских войск в 3.15 утра на всем 1250-километровом фронте от Балтийского до Черного моря. Так началось самое массированное вторжение в истории и самая кровопролитная кампания Второй мировой войны. План «Барбаросса» был запущен в действие. Его первой жертвой стал немецкий коммунист, рядовой Альфред Лисков, дезертировавший 21 июня, чтобы предупредить советских товарищей. Его, согласно приказу Сталина, расстреляли на месте.

Сказать, что в Кремле весть о вторжении вызвала шок, значит не сказать ничего. Мемуары маршала Жукова, хотя и очень сдержанно (что характерно для человека, выжившего в горниле репрессий), дают нам понять, что товарищ Сталин пребывал в близком к параличу состоянии. Великий вождь скрылся на своей даче в Кунцево, его поезд стоял под парами, готовый эвакуировать вождя в любой момент. Обращение к народу по радио вынужден был зачитать потрясенный Молотов.

На несколько дней Сталин полностью утратил самообладание. Все, ради чего он предавал, убивал и разрушал, лежало в руинах. Можно даже предположить, что он ощущал шаткость своего положения, так как пренебрежение разведданными поставило само государство на грань катастрофы. В конце концов, многие из тех, кого он приказал расстрелять в подвалах Лубянки, пострадали за куда меньшие грехи. К счастью для советского диктатора, Политбюро в эти последние июньские дни было занято более неотложными делами, чем подковерные интриги и борьба за власть.

Через годы мы можем задаться вопросом: как столь очевидные военные приготовления остались незамеченными? Как матерые профессионалы-разведчики допустили подобную катастрофу? Справедливости ради надо сказать: игнорировались далеко не все предупреждения. Лучше сказать, они неверно истолковывались: как политические игры, как перегруппировка войск для других целей, как часть плана Гитлера по активизации действий на Балканах и в Восточном Средиземноморье... Надо заметить, что не только Сталин неверно истолковывал намерения нацистов. Даже Объединенный разведывательный комитет Великобритании до конца мая колебался в своих оценках и склонился к правильному решению только в начале июня 1941 года.

В заключение отметим, что провал противодействия плану «Барбаросса» явился одной из крупнейших катастроф за всю историю разведки, и нет никакого сомнения в том, что вина за это лежит на самом Сталине. Харрисон Солсбери[5], работавший в СССР в те годы, в своей книге «900 дней» так описывает фиаско советской разведки:

Ни количество, ни качество данных разведки не влияет на то, будет ли руководство страны поступать сообразно полученным сведениям. Именно руководство обязано собрать воедино весь объем информации, проанализировать сигналы агентуры и предупреждения дипломатов. Если отсутствует четкая связь между низшими и высшими чинами, если власть не нуждается в честных и объективных сведениях, если она не готова реагировать на такие сведения без предубеждений и предрассудков... тогда даже самая лучшая разведслужба мира превращается в ничто, даже хуже — в агентство по самообману. Именно это и произошло со Сталиным. Ничто за годы большевизма так наглядно не демонстрировало недостатки монополии на власть, как поведение человека, обладающего всей полнотой власти, но действующего под влиянием своих внутренних комплексов.

Фатальное заблуждение Сталина и его отказ признавать очевидные факты стоили Советскому Союзу 20 миллионов погибших, 70000 разрушенных городов, сел и деревень. Эти события навсегда перекроили карту мира.

Имея в своем распоряжении потенциально лучшую разведку мира, Сталин предал ее, и это нельзя назвать по-другому. Хотя, возможно, он и выиграл какое-то время для СССР, но даже не смог подготовить ко вторжению Красную армию, результатом чего стали колоссальные потери советских войск — гораздо большие, чем могли бы быть. Только в 1941 году «мать Россия», к которой Сталин отчаянно взывал с риторикой, достойной Черчилля, потеряла почти два миллиона человек, причем многих жертв можно было избежать, так как выдвинутые вперед советские дивизии попадали в окружение и подчистую истреблялись танковыми армиями врага.

Сталин был сам себе разведчик, и совершенно никудышный. И по сей день, после окончания «холодной войны», мы платим высокую цену за его ошибки.

4. «ЛУЧШАЯ РАЗВЕДКА В НАШЕЙ ИСТОРИИ». Перл-Харбор (1941)

Если день «Д» явил собой торжество ложных маневров над компетентностью профессионалов, а план «Барбаросса» — нейтрализацию превосходных разведслужб причудами диктатора, то события в Перл-Харборе показали, что может стать со страной, где нормальной разведки не существует вообще.

Для историка разведки Перл-Харбор заслуживает особого внимания, так как является типичным примером того, как государство имело в своем распоряжении все индикаторы, указывавшие на неминуемое нападение, но попросту не заметило их или не отреагировало должным образом. Результатом стало изменение хода мировой истории, а эпоха доминирования США началась лишь с атомных бомб в Хиросиме и Нагасаки четыре года спустя. Облако от ядерного гриба над Японией отбрасывает тень на международные отношения и по сей день, однако без бомбардировки Перл-Харбора США могли и не вступить в войну с Японией на Тихоокеанском театре.

Катастрофа в воскресенье, 7 декабря 1941 года, когда восемнадцать боевых кораблей (включая четыре из восьми линкоров) были пущены ко дну, 188 самолетов уничтожены и 2403 американских военнослужащих погибли под огнем императорского японского флота в ходе внезапной атаки, стала настоящим шоком для Америки. Каждый американец тех лет хорошо помнит, где он был в тот день, когда началась война. Президент Рузвельт назвал его «Днем злодеяния».

Наиболее информированные аналитики как раз ожидали войны с Японией: им было очевидно, что война на Тихом океане не то что неизбежна, а стучится в дверь. Почему же правительство Соединенных Штатов не смогло подготовиться к опасности, которая даже на самом высоком уровне расценивалась как «очевидная и непосредственная угроза»? Чтобы понять, как такая катастрофа могла случиться с великой державой, мы должны вернуться к началу Второй мировой войны.

В 1939 году Соединенные Штаты Америки были мировой державой в экономическом, политическом и даже чисто территориальном масштабе, однако, как ни парадоксально, за исключением могучего флота не обладали атрибутами мощной военной силы. Их сухопутная армия была очень невелика, США даже не входили в Лигу Наций (предтеча ООН), а политика администрации и настроения в стране были строго изоляционистскими. У Америки не только не было консолидированной разведслужбы — она упорно не желала ее создавать. Континентальная Америка, пребывавшая в безопасности за безбрежным океаном, не хотела ничего, кроме мира и процветания. В 1940 году Вашингтон был поглощен президентскими выборами и внутренними проблемами.

Такую позицию можно было понять. Великая депрессия поразила США сильнее, чем любую другую западную державу. Миллионы безработных, очереди за бесплатным обедом, коллапс экономики, — Америка 1930-х годов была гораздо ближе к краху гражданского общества, чем мы можем представить себе сегодня. Только беспрецедентные политико-экономические меры нового президента Франклина Рузвельта (некоторые из них были весьма сомнительны с точки зрения Конституции) позволили государству остаться на плаву. В экономическом и социальном отношении Соединенные Штаты были в 1938 году страной, пережившей шок.

Начало еще одной большой войны в Европе было для американцев настоящим благословением. При условии что страна останется в стороне от конфликта, экономика Соединенных Штатов могла извлечь крупные дивиденды из несчастья других государств. Например, осенью 1939 года, сразу же после вторжения Гитлера в Польшу, в США появилось почти 750000 новых рабочих мест, в основном на предприятиях авиационной, сталелитейной, кораблестроительной и автомобилестроительной промышленности. Наблюдался резкий экономический бум, который можно было проиллюстрировать строкой из песни времен Великой депрессии: «Вновь настали счастливые дни!»

В создавшейся атмосфере правительству Соединенных Штатов не было никакого резона предпринимать что-либо, что могло поставить под угрозу выздоровление экономики. Враги Франклина Делано Рузвельта утверждали, что он пытается втянуть страну в ненужную ей войну, хотя на деле президент, будучи встревожен угрозой со стороны как фашизма, так и коммунизма, не хотел ничего иного, кроме как продолжения экономического роста США.

Несмотря на заявления сторонников теории заговора, к Перл-Харбору привели не какие-то интриги, имевшие целью втянуть Соединенные Штаты в мировую войну, и не происки Черчилля, пытавшегося вынудить США прийти на помощь Великобритании в бедственном положении последней. Чем глубже мы анализируем предшествующие этой катастрофе события, тем очевиднее становится то, что, как и в большинстве подобных инцидентов, причиной была цепочка более или менее фатальных ошибок, которые привели к печальной развязке. Реконструкция прошлого — самая точная из наук, поэтому сегодня мы можем восстановить все звенья в цепи событий, приведших Америку к катастрофе. В лавине просчетов, допущенных американскими властями, особенное место, бесспорно, занимает провал разведки.

Для аналитика-профессионала факторы, приведшие к Перл-Харбору, очевидны:

1. Единая государственная разведслужба отсутствовала.

2. Японцы как потенциальные противники недооценивались.

3. Комплексный анализ всех возможных последствий не проводился.

4. Различные типы агентуры были недостаточно обеспечены ресурсами.

5. Важность поступающей информации никто не был способен оценить по достоинству.

6. У разобщенных разведслужб были собственные амбиции.

7. Старшие чины не отличались широтой кругозора.

8. Служб оповещения и предупреждения не существовало.

9. Велось соперничество между различными агентствами, боровшимися за политическую власть и влияние.

10. Недоставало квалифицированных аналитиков-профессионалов.

11. Не ощущалась потребность в принятии неотложных мер.

Список подобных «тревожных факторов» можно при желании продолжать, но суть понятна: в декабре 1941 года Соединенные Штаты Америки не относились серьезно к возможной войне с Японией и не организовали разведслужбу, способную спрогнозировать и предвосхитить удар врага. В ретроспективе картина становится предельно ясна, но таков удел большинства катастроф — они становятся очевидны, лишь когда произойдут.

Не совсем обычным моментом в вопросе о Перл-Харборе является то, что мы с высокой степенью вероятности можем назвать событие, послужившее катализатором японской агрессии. Первый шаг к войне сделали именно американцы. К июлю 1941 года милитаристская и экспансионистская политика императорской Японии, вторгавшейся на территорию соседних стран, переполнила чашу терпения союзников. После бесцеремонного захвата Китая и Маньчжурии вторжение Японии в Индокитай стало последней каплей. В качестве ответной меры Соединенные Штаты, при поддержке британской и голландской колониальных администраций в Ост-Индии, наложили стратегическое эмбарго на поставки в Японию нефтепродуктов и стали. Этот шаг был продиктован стремлением усадить японское правительство за стол переговоров. Способность Японии к ведению войны и вообще вся ее экономика зависела как раз от импорта нефти и другого сырья, такого как каучук из голландской Ост-Индии и британской Малайи. Естественно, политики в далеких кабинетах рассчитывали на то, что эмбарго заставит агрессора одуматься, однако Япония и ее премьер-министр Тодзио рассматривали другой вариант развития событий. Любой знаток японской культуры и менталитета, не боясь ошибиться, мог сделать вывод, что дипломатическое давление США не оставляло гордым, стремящимся к независимости и крайне воинственным потомкам самураев иного выхода, кроме войны и захвата того, в чем нуждалась Япония. Итак, с июля 1941 года Япония склонилась к силовому решению проблемы.

Можно было даже высчитать момент нападения на США. Еще летом американские экономисты совершенно точно спрогнозировали, что запасов авиационного топлива в Японии хватит лишь на пол года. По истечении этого времени, в декабре 1941 года, японцы, по расчетам американских политиков, должны были пойти к союзникам с протянутой рукой. И если милитаристы вновь захотят получать нефтепродукты и стратегические материалы, разве будет у них иной выбор, кроме как отказаться от незаконных завоеваний в Юго-Восточной Азии?

К сожалению для американских стратегов, их японские коллеги по-другому оценивали механизм обратного отсчета, запущенный в Вашингтоне. С точки зрения Токио, у японцев не было иного выхода, кроме как взять силой то, что более нельзя было приобрести за деньги. И конечно же, приступать к этому следовало до конца декабря, прежде чем начнут иссякать запасы бензина для самолетов. Далеко не первый раз в истории разведки две противоборствующие группы аналитиков смотрели на одну и ту же проблему с диаметрально противоположных сторон. Именно в этом нужно искать корни катастрофы Перл-Харбора.

Несмотря на то что отношение к намерениям японцев было в Вашингтоне весьма легкомысленным и даже наивным, президентская администрация принимала в расчет воинственный менталитет Империи. Серьезный успех дешифровщиков министерства обороны США, вскрывших японские коды (подобно тому, как в те же сроки англичане получили доступ к трафику немецкой машины «Энигма» в ходе операции «Ультра»), позволил читать секретную переписку японского командования. Теоретически любая корреспонденция самого высокого уровня могла бьггь прочитана и представлена всем заинтересованным лицам, начиная с президента. Кодовое название этой корреспонденции было соответствующим — «Мэджик»,— и благодаря ее взлому многие секреты подготовки к нападению на Перл-Харбор должны были стать известны заранее.

Хроника развития радиотехнической разведки США была весьма любопытной. В 1929 году MJ8, первая команда шифровальщиков во главе с легендарным Хербертом Ярдли, была без особых проволочек распущена по приказу военного министра Генри Стимсона. Позже он назвал и причину этого: «Джентльмены не читают чужую переписку». Подобная щепетильность вовсе не была продиктована высокими побуждениями (как обычно и оказывается). В то самое время, когда деятельность MI8 была свернута, полномочия группы Ярдли были переданы другой структуре, армейской службе радиотехнической разведки Signal Intelligence Sewice (SIS) под руководством Уильяма Фридмена. Последний, преданный делу ученый, приступил к задаче по расшифровке японских дипломатических кодов.

Между тем японский радиотрафик успешно читала еще одна американская организация. В Вашингтоне командование военно-морского флота создало свою, тщательно законспирированную группу дешифровщиков под названием OP-20-G. Во главе ее находился молчаливый и эксцентричный лейтенант флота Лоуренс Саффорд. Нет никаких сведений о том, что деятельность обоих агентств была скоординирована, даже несмотря на то, что они, по забавному совпадению, занимали здания в соседних кварталах. Группа Саффорда кропотливо работала в здании на Конститьюшн-авеню, принадлежавшем флоту, а чуть дальше по улице, в здании армейского склада, нашла пристанище команда Фридмана, с энтузиазмом принявшаяся за взлом дипломатических каналов переписки японцев.

К 1941 году обе группы были загружены под завязку. OP-20-G удалось получить практически полный доступ к ежедневным переговорам ВМС Японии; операция получила название «Орандж». Зоной ответственности SIS была дешифровка дипломатической почты японцев, имевшей название «Пурпур». Армия и флот не доверяли друг другу и не спешили делиться полученной информацией — у каждого ведомства были свои секреты. Отсюда проистекает вторая причина катастрофы, ведь для того, чтобы собрать пазл, нужно иметь перед собой все его фрагменты.

Если такой иллюстрации бюрократических проволочек недостаточно, то вот еще один пример конкуренции между OP-20-G и SIS. Лейтенант Саффорд писал: «Мы достигли договоренности с SIS о разделении обработки дипломатической информации на основе очередности: по нечетным дням ей будет заниматься флот, по четным — армия... Позже разведки флота и армии договорились о предоставлении информации в Белый дом и Государственный департамент на основе очередности: флот посылает такую информацию по нечетным месяцам, армия — по четным».

Итак, чтобы еще больше усложнить картину происходящего, армия и флот не только отказывались сотрудничать в анализе данных и введении технических усовершенствований, но и не стремились делиться успехами. В довершение всего они направляли своим боссам лишь добытую ими самими часть информации, не обращая внимания на ее целостность. В современном мире, где информация — ценный товар, способность получить монополию на доступ к уху важного политика является поистине триумфом бюрократа. Тем удивительнее то, что в 1940 и 1941 годах руководители армейской и флотской разведок не передавали полученную от своих подчиненных информацию даже президенту Соединенных Штатов.

Мотивом такого поведения служило подспудное (и небезосновательное) подозрение, что лица из президентской администрации не смогут удержать язык за зубами, если им станут известны настоящие тайны. Были, скорее всего, и другие, менее четкие мотивы. И генерал Маршалл, начальник штаба сухопутных сил, и адмирал Старк, начальник штаба флота, испытывали недоверие к разного рода советникам, окружавшим президента. Далеко не все были уверены, что «Новый курс» Рузвельта действительно служит интересам государства. Как результат, разведки армии и флота свели к минимуму объем информации по «Мэджик», используя очень жесткие фильтры. По-видимому, только Рузвельт, военный министр Стимсон (судя по всему, пересмотревший свое прекраснодушное мнение о недопустимости перлюстрации чужой переписки), военно-морской министр Нокс и госсекретарь Корделл Халл, имели доступ к секретной переписке «Мэджик», да и то в очень ограниченном объеме.

К декабрю 1941 года разведслужбы США «в складчину» сумели расшифровать как военно-морской шифр Японии (JN 25), так и большую часть дипломатической почты. Таким образом, они получили возможность расшифровать и понять намерения японцев относительно нападения на Перл-Харбор. К сожалению, американцы не предприняли ничего, чтобы консолидировать усилия своих разведслужб и образовать некий координирующий орган. И наконец, далеко не последним фактором было то, что конкурирующие агентства, стремясь избежать попадания информации в руки своих соперников и вашингтонских политиканов, дозировали информацию, открывая лишь ее часть, причем только время от времени. Таким образом, понимание причин катастрофы в Перл-Харборе становится более четким.

Однако к Перл-Харбору привел целый комплекс причин, а далеко не только запутанность и некомпетентность радиотехнических служб. Аналитики, профессионалы своего дела, неоднократно подавали тревожные сигналы с самых разных участков невидимого пока фронта, поэтому нельзя возлагать всю вину исключительно на разведку. У американских властей имелся доступ к различным свидетельствам, предоставленным самыми разнообразными источниками.

В главе 2 мы рассмотрели то, как сотрудники комитета «Дабл кросс», возглавляемого Джоном Мастерма-ном, перевербовывали агентов абвера и заставляли их работать против прежних хозяев. Если кого-то из высших бюрократов Вашингтона и можно обвинить в допущении Перл-Харбора, то этим «кем-то», безусловно, должен стать директор ФБР Эдгар Гувер. Именно он, поддавшись собственным предрассудкам, оставил без внимания ключевой сигнал о грядущей атаке на Перл-Харбор, посланный одним из лучших агентов МІ5.

В конце лета 1941 года в рамках операции, направленной против агентов абвера, британцы послали в нейтральные тогда Соединенные Штаты через Лиссабон агента «Трициклет» — югослава Душко Попова. Его миссия была двоякой: во-первых, он мог помочь американской контрразведке понять ценность двойных агентов, а во-вторых (и это было более важно), у «Трициклета» была одна из новейших немецких микропленок с четкими инструкциями от его официальных боссов. Фактически он вез «техническое задание» немецким разведчикам в форме длинной анкеты. Этот факт во многом проливает свет на истинные намерения стран «оси».

Среди вопросов этой анкеты нацистов особенно интересовала схема укреплений Перл-Харбора, его план и дислокация находящихся там сил. Вооруженный таким документом двойной агент Попов в конце августа 1941 года встретился с главой ФБР в Вашингтоне.

Встреча закончилась ужасным конфузом. Гувер отнесся к «двуличному балканскому плейбою» с подчеркнутой неприязнью. Выбранное англичанами для Попова имя «Трициклет» было отголоском старой шутки над его интимными пристрастиями — югослав любил, чтобы в его постели находились одновременно две женщины. Однако любая мысль об использовании такого «безнравственного дегенерата», как агент «Трициклет», была пресечена на корню пуританином и ксенофобом Гувером. Даже такие вопросы в германской анкете, как: «Каков улов рыболовецкого судна в восточной и юго-восточной части Перл-Харбора?» — не насторожили его. «Трициклет» был выслан из страны, и все усилия британцев разбились о нетерпимость Гувера. Тот даже не потрудился проинформировать военно-морское министерство или Госдепартамент о немецкой анкете, а впоследствии написал в мемуарах, что лично разговаривал с «чертовым нацистским шпионом... и отправил его восвояси». К сожалению, именно Гувер держал в руках очень важную деталь пазла под названием «Перл-Харбор»: начиная с 30 января 1941 года японцы договорились со своими германскими и итальянскими союзниками о ведении совместной разведывательной деятельности в США. В действительности анкета, находившаяся у Попова, была японским, а не германским планом по сбору данных. Но Эдгар Гувер так никогда и не узнал об этом. Более того, ему это было совершенно безразлично.

Кто бы что ни думал о поведении Гувера и Попова, факт остается фактом: если бы ФБР сравнила анкету абвера со взломанными флотской разведкой кодами японской переписки J-19 и РА-К2, то догадка поразила бы его сотрудников подобно молнии. Перехваченные сообщения и анкета Попова были практически идентичны. Кто-то определенно хотел знать все секреты Перл-Харбора, вопрос был лишь в том, кто и почему?

В 1941 году в Вашингтоне никто не координировал действия спецслужб, никто не анализировал поступающие материалы на государственном уровне, а Эдгар Гувер не собирался делиться полученной информацией с вооруженными силами, даже несмотря на осознание того, что шеф ФБР в Гонолулу был бы весьма заинтересован в анкете Попова и многом другом, что проливало бы свет на намерения Японии в отношении Перл-Харбора. Именно ФБР отвечало за безопасность и контрразведку на Гавайях, а японский генеральный консул использовал точно такую же анкету, которая была у Попова. Еще одна деталь пазла осталась не просто незамеченной, а была выброшена в мусорную корзину вследствие заносчивости, невежества и комплексов Гувера.

Даже вишенка на торте — перехват корреспонденции «Мэджик» — едва не подшила. 5 мая 1941 года из Токио в японское посольство в Вашингтоне пришла обеспокоенная телеграмма: «Есть достоверная информация, что американцы читают некоторые зашифрованные сообщения». Источник утечки так никогда и не был обнаружен, но вполне возможно, что посла Номуру уведомило какое-либо из агентств стран «оси», вероятно абвер. Как бы то ни было, расследование, предпринятое японцами, не подтвердило подозрения, и 20 мая Номуру телеграфировал в Токио, признавая, что некоторая маловажная информация читается американцами, но ключевые сообщения остаются в целости и сохранности. Уверенность японцев базировалась на ошибочном убеждении в том, что японский язык слишком сложен для иностранцев (распространенный на Востоке предрассудок) и на заблуждении, что код «Пурпур», как и «Энигму», дешифровать невозможно. Американские радисты вновь могли вздохнуть с облегчением.

По мере приближения войны враждебность обеих стран нарастала. В 1941 году были перехвачены сообщения из Бангкока, Берлина, Буэнос-Айреса, Батавии (ныне Джакарта), Лондона, Москвы, Рима, Шанхая и Сингапура. Все они содержали недвусмысленные указания на то, что Япония готовится к войне. По иронии судьбы, свою лепту в общую картину вносил и Советский Союз. В отчаянной попытке избежать ведения войны на два фронта 13 апреля 1941 года Сталин подписал японско-советский пакт о нейтралитете. Подписание такого пакта развязало СССР руки для концентрации сил на западной границе, но Япония также получала свободу действий для ведения войны где угодно, кроме Сибири и Дальнего Востока. Индикаторы на панели оповещения об угрозе (если бы таковая существовала) стали загораться, и почти все из них были красными.

Относительно умеренный посол Номура был втянут в эту игру против своей воли, получив бесцеремонный приказ от министра иностранных дел Мацуоки, гласивший: «Создайте подпольную разведывательную сеть в Северной Америке для того, чтобы быть готовым к худшему». Американская разведка добросовестно передала это сообщение, но в отсутствие координационного органа оно быстро затерялось.

Оглядываясь назад, мы можем сказать, что Соединенные Штаты были шокированы не столько началом войны как таковой, сколько тем, как и где она началась. Однако и здесь власти США могли быть более прозорливыми. В их распоряжении были не только вопросник японского ВМФ, касающийся Перл-Харбора, и отвергнутая Гувером анкета абвера, но и ежедневные сообщения о воинственных заявлениях японцев во всех уголках Дальнего Востока.

Позже подтверждение агрессивных намерений японцев нашло отражение в так называемом сигнале «Кантон», перехваченном в середине лета 1941 года. В нем фигурировал перечень территорий, вошедших в орбиту печально известной «Великой восточноазиатской сферы взаимного процветания». Управление военно-морской разведки США, не отрицая правдивости источника, трактовало его содержание всего лишь как «перечень желаемых целей», «выражение намерений Токио», а вовсе не как список объектов для атаки (коим он в действительности являлся). Весомость других источников была столь же велика. Стоит упомянуть, например, сообщение британской резидентуры из Манилы от 3 декабря, адресованное главам военной и военно-морской разведки США в Гонолулу, о военных приготовлениях японцев и о том, что «Соединенные Штаты являются вероятной мишенью для нападения».

Здесь мы должны задать себе два вопроса. Во-первых, назывался ли хотя бы в одном из подобных сообщений

Перл-Харбор в качестве конечной цели атаки? Во-вторых, был ли Перл-Харбор готов к отражению нападения, а если нет, то почему? (Строго говоря, ответ на второй вопрос не относится к компетенции разведки, но хорошо помогает понять реакцию американцев на японское нападение и заключительный акт катастрофы.)

Важно помнить, что для японцев собственно Перл-Харбор был второстепенной целью. Токийские стратеги рассматривали это нападение как воздушный блицкриг, призванный нейтрализовать американский флот, не дать ему противостоять настоящей атаке. Основным стремлением японцев было захватить ключевые экономические объекты в Юго-Восточной Азии. Как ни сложно в это поверить, Перл-Харбор не был главной мишенью японцев утром 7 декабря 1941 года. Простой обзор сил японцев, сосредоточенных в Тихоокеанском регионе в начале декабря, доказывает, что на нейтрализацию американского флота была направлена лишь малая их часть. С точки зрения геополитики атака на Перл-Харбор была столь же важна, сколь на Малайю и Филиппины, но с сугубо военной точки зрения была побочной операцией.

Данный факт, безусловно, является слегка шокирующим даже для специалистов. В конце концов, разве не Перл-Харбор вовлек Соединенные Штаты в европейский конфликт, превратив его во Вторую мировую войну? Однако в пользу нашего утверждения говорит даже не столько баланс вооруженных сил Японии, сколько планы ее военных стратегов. Главной задачей генштаба императорской армии была подготовка к стратегической оккупации. Это, вне всякого сомнения, служило лейтмотивом и перехваченных американцами и англичанами сообщений. Основная часть трафика была посвящена событиям в юго-восточной части Тихого океана, а интерес японского штаба к форпосту военно-морского флота США был минимальным, если вообще существовал.

Расстановка приоритетов особенно чувствовалась на совещаниях японских военных чинов. Например, генеральный штаб ВМФ поначалу крайне скептически относился к плану адмирала Ямамото по атаке Перл-Харбора. Начальник штаба адмирал Нагано готов был санкционировать нападение только при условии, что атака не помешает и не поставит под угрозу прочие, более важные стратегические операции и может в любое время быть отменена. Итак, на фоне многочисленных свидетельств о том, что Токио вынашивал план оккупации Дальнего Востока, сигналы о нападении на Перл-Харбор были очевидно второстепенными. Такая расстановка приоритетов находила отражение и в массиве разведданных, получаемых союзниками.

Почему же события в Перл-Харборе стали провалом разведки? Ответ кроется в том, что большая часть сведений оказалась погребена под лавиной другой информации, приходившей в то же время. Такое растворение ключевых сигналов в массе других профессионалы-разведчики называют «помехами». Говоря простым языком, слова «Перл-Харбор» утонули в гуле других голосов. После внезапного нападения очень легко отмотать пленку назад и выявить эти самые ключевые сигналы — именно это и произошло с Перл-Харбором, — но, находясь в самой гуще событий, поневоле обращаешь внимание на свидетельства о наиболее вероятных из них.

Существует и еще один аспект. К концу ноября 1941 года любому мало-мальски компетентному наблюдателю стало ясно, что дипломатические усилия по понуждению Японии к миру потерпели крах и Токио готовится к войне. Достаточно просмотреть заголовки гавайских газет за две недели до Перл-Харбора:

«АМЕРИКАНО-ЯПОНСКИЕ ПЕРЕГОВОРЫ ПРЕКРАЩЕНЫ», «США ОТВЕРГЛИ ВСЯКИЙ КОМПРОМИСС», «ВОЙСКА НА ГАВАЙЯХ ПРИВЕДЕНЫ В СОСТОЯНИЕ БОЕВОЙ ГОТОВНОСТИ», «ЯПОНИЯ ДАЕТ ЛИШЬ ДВЕ НЕДЕЛИ НА ПЕРЕГОВОРЫ — В СЛУЧАЕ ИХ ПРОВАЛА НАЧНЕТСЯ ВОЙНА», «ВРЕМЯ .4” ДЛЯ ТИХООКЕАНСКОГО РЕГИОНА: ОТВЕТ ЯПОНИИ США».

Проблема заключалась в том, что хотя все осознавали серьезность грядущих событий, внимание было сосредоточено на Таиланде, Малайе, Бирме и Голландской Ост-Индии как наиболее вероятных регионах для японского вторжения. В любом случае нет никакого сомнения в том, что Соединенные Штаты относились к ситуации со всей серьезностью. Военный министр Стимсон, заменявший Рузвельта, пока президент последнюю неделю месяца находился в отпуске, 27 ноября приказал привести все вооруженные силы страны в полную боевую готовность. Приказ военно-морским силам на Атлантическом и Тихом океанах, посланный начальником штаба ВМС в этот же день, содержал вполне определенные инструкции:

Прошу расценить данный приказ как предупреждение о войне: в течение нескольких ближайших дней со стороны Японии ожидается начало агрессивных действий.

Дальше идет ключевая фраза:

Согласно имеющимся сведениям, ожидается операция по высадке японского десанта на Филиппины, полуостров Кра (Таиланд) или, возможно, на Борнео.

О Перл-Харборе не было сказано ни слова.

Оба сообщения были получены соответствующими службами на Гавайях, но, что удивительно, ни сухопутное, ни морское командование не привело свои силы в полную боеготовность — жизнь текла своим чередом, хотя и в несколько ускоренном темпе. Очевидно, что японская угроза никак не волновала гарнизон Перл-Харбора — вот вам еще одно слабое звено в цепочке событий.

Итак, имеется четкий ответ на первый из двух вопросов. К декабрю 1941 года сложилась следующая ситуация: все наблюдатели были уверены в неизбежности войны с Японией, но было слишком мало неоспоримых свидетельств того, что основной целью являлся именно Перл-Харбор, хотя территория США также вполне могла быть объектом атаки. Зададимся теперь вторым вопросом: было ли американское командование на Гавайях готово к отражению нападения, а если нет, то почему? Вокруг этого вопроса было сломано множество копий. Сегодня Перл-Харбор рассматривается как классический пример неожиданного нападения: ничего не подозревавшие матросы готовятся к воскресной церковной службе, как внезапно их накрывает огненный шквал бомб и снарядов. Было предпринято не менее шести независимых расследований катастрофы, хотя, видимо, лишь одно из них принимало в расчет все имеющиеся разведданные.

Неудивительно, что в обстановке взаимных обвинений созрела и теория заговора. Вполне предсказуемо, что главными ее фигурантами стали Рузвельт и Черчилль. Первый, как утверждалось, слишком хорошо знал о неизбежности нападения на Гавайи, но не спешил ставить в известность об этом своих несчастных командующих, стремясь втянуть Соединенные Штаты в войну против желания своего народа. Черчилль же, несомненно, был более зловещей фигурой — он блокировал все предупреждения о готовящейся угрозе Соединенным Штатам, дабы те ввязались в проигрываемую британцами войну. Досталось даже Сталину: конспирологи обвиняли его в сознательном утаивании информации о Перл-Харборе, чтобы Япония увязла в тихоокеанской авантюре и отступила от восточных границ СССР.

Все эти теории заговора, при ближайшем рассмотрении, рассыпаются в прах. Рузвельт и его советники подозревали, что нечто должно произойти, но когда поняли, что именно, спасти Перл-Харбор было уже невозможно. Черчилль и специалисты государственной шифровальной школы (GCCS), особенно ее дальневосточного бюро, охотно делились с американскими коллегами всем объемом соответствующей информации. В действительности они передали за океан больше данных, чем любая воюющая страна обычно передает нейтральной. Никто не отрицает того, что Черчилль испытал облегчение от вступления Соединенных Штатов в конфликт и удовлетворение от необдуманного поступка Гитлера, объявившего США войну. Однако нет ни единого свидетельства в пользу того, что Черчилль намеренно вводил в заблуждение американских союзников или знал о готовящейся атаке Перл-Харбора больше, чем Рузвельт, хотя, несомненно, и в США и в Англии были осведомлены о намерениях японцев.

Частью проблемы, с которой столкнулись как современные исследователи, так и профессиональные разведчики в 1941 году, было то, что перехваченный трафик высокого уровня лишь умножал сущности. Будучи полностью посвященным во все хитросплетения внутренней политики врага, аналитик мог ощущать себя участником этих дискуссий, пусть даже и в роли невидимого наблюдателя. Однако знание всех этих деталей — совсем не то же самое, что доступ к итоговому решению, конкретному плану и, наконец, к оперативным инструкциям, дислокации войск и шифровкам. Именно в таком положении находилось американское командование в Перл-Харборе накануне японского нападения. Оно прекрасно знало о неизбежности удара врага, но не думало, что удар этот будет нанесен по их гарнизону.

Соответственно, причины оперативного и тактического провала США в Перл-Харборе нельзя назвать ни военными, ни стратегическими. Фиаско разведывательной работы до 7 декабря 1941 года было глобальным. Степень «готовности» командующих на Гавайях в конкретный день нельзя приписать влиянию Рузвельта, Черчилля или другого таинственного заговорщика. Вина за произошедшее целиком и полностью лежит на местных командирах и их непосредственных начальниках.

Для того чтобы понять это, нужно иметь в виду, что статус командований вооруженных сил США на Гавайях в 1941 году был совершенно отличным от современной военной практики, где господствуют объединенные структуры, координационные центры и так далее. Во-первых, множественное число в слове «командований» не случайно — с военной точки зрения Гавайи находились в совместном управлении ВМС, возглавляемых главой Тихоокеанского флота адмиралом Киммелом, отвечавшим за собственно флот, операции в Тихом океане и стоянку судов в Перл-Харборе, и сухопутных сил. В ведении генерал-лейтенанта Шорта находилась безопасность Гавайских островов, защита от возможного вторжения и противодействие диверсиям (до 1946 года у США не было самостоятельных ВВС). Беда этих двух подразделений заключалась в том, что в 1941 году они не работали в связке, а существовали сами по себе и даже были конкурентами. Отношения между двумя командующими и их штабами были натянутыми: флот считал себя главной структурой и рассматривал Шорта как кого-то вроде высокопоставленного гарнизонного командира, ведающего наземными сооружениями. Ни о каком совместном органе или эффективном взаимодействии между флотской и армейской разведками говорить, разумеется, не приходилось.

Нельзя не упомянуть и еще об одном факторе, осуждать который нельзя, но понять можно. Подобно Кипру для британцев и Таити для французов, служба на Гавайях представляла собой типичную синекуру. Репутация островов как тропического рая, где круглый год светит солнце, в 1941 году была точно такой же, как и в наши дни. Для моряка «Перл» был местом, где можно сойти на берег и отдохнуть, пока корабль стоит в доках.

Для сухопутного же офицера «гарнизон армии США на Гавайях жил полным счастья „днем сурка”», по словам полковника Генри Клозена, юриста, направленного министерством обороны для проведения тайного расследования причин катастрофы.

Такое положение вещей на Гавайях перед 7 декабря нашло отражение в поистине разгромном (и малоизвестном) отчете полковника Бервелла на имя генерал-лейтенанта Шорта, написанном в июле 1941 года. В отчете перечислены основные недостатки структуры обороны Перл-Харбора, в частности:

• опасное легкомыслие в отношении возможной атаки врага в свете известий о «скором конфликте с Японией»;

• самоуспокоенность личного состава, основанная на «разлагающих привычках мирного времени»;

• нехватка «агрессивной позиции» и «безразличие к будущему»;

• «невнимательность к ведению разведки»;

• провал попыток взаимодействия с другими службами.

Эти проблемы Шорта были не единственными. Штаб ВМС в лице адмирала Киммела едва ли не намеренно отрезал армию от внутренней жизни флотских структур. Например, как показали последующие расследования, отсутствовали:

• координационный штаб на островах;

• воздушное патрулирование или радиолокационное наблюдение территориальных вод;

• какие-либо службы взаимодействия между армией и флотом.

Кроме того, отчетливо просматривается намерение командующего Тихоокеанским флотом скрыть от армейских служб имеющуюся у него информацию, в особенности решение адмирала Киммела или его штаба не передавать коллегам последнюю директиву японцев — «Код ветров». Также между армией и флотом шли постоянные споры о том, в чьем ведении должны находиться острова Гуам и Уэйк.

Адмирал Киммел отказывался вступать в контакт со своим сухопутным коллегой даже тогда, когда счет пошел на минуты. Последующие показания его перед военно-морским судом, объясняющие нежелание адмирала взаимодействовать с армией, звучат поистине убийственно:

Я старался информировать генерала обо всем, что, по моему мнению, ему стоит знать. Я не посвящал его в свои планы... Я не видел необходимости в дальнейшем сообщении полученной информации... кому бы то ни было, непосвященному в наши планы.

Итак, в условиях разрозненного командования, отсутствия взаимодействия, нежелания делиться важной информацией, а также утраты чувства опасности в обстановке мирного времени, неудивительно, что американские силы на Гавайях не были готовы к нападению.

Тем не менее в последние дни перед трагедией разведка США и союзников резко активизировалась. В начале декабря аналитики верно отследили сосредоточение японских морских сил вблизи Батавии, Таиланда и Малайи, и главным вопросом стало время начала наступления. «Ключевой элемент информации» или первое требование разведки в конце концов свелись к одному простому вопросу: «Когда?»

Японцы и без того затянули решающую фазу, чтобы их посольства успели подготовиться к возможным непредвиденным обстоятельствам. Склонившись к внезапной атаке, они также дали своим послам достаточно времени, чтобы те лично уведомили правительства стран пребывания. Расчет времени, как и само нападение, важный фактор не только для жертвы, но и для хищника. Такие послания были слабым звеном в японской секретной [6] переписке, но японцы не могли оставить своих дипломатов на произвол судьбы. Естественно, для любого профессионала такие сигналы являются ключевыми на панели сигналов и оповещений.

19 ноября Токио направил особую шифровку в посольство в Вашингтоне, в которой предписывалось слушать радиопередачу «в крайнем случае, то есть в случае разрыва дипотношений и прекращения международного сообщения». Специальное закодированное сообщение должны были поместить в середине ежедневной программы новостей для японских миссий за рубежом. Сообщение должно было прозвучать в прогнозе погоды (отсюда его название «Код ветров») как «ветер восточный, дождь» (разрыв отношений с США) и «ветер западный, ясно» (прекращение отношений с Великобританией). Далее в директиве давался приказ об уничтожении всех дипломатических секретных шифров и о подготовке дипломатического корпуса к войне.

Это сообщение было своевременно перехвачено и прочитано всеми разведками союзников. Нет нужды говорить, что начиная с этого момента их заботой номер один стало прослушивание японского эфира в поисках «Кода ветров». И по сегодняшний день является загадкой, было ли такое сообщение послано на самом деле.

Встревоженные сгущающимися тучами и осведомленные о важности событий, разведка флота и военное министерство в Вашингтоне усилили бдительность. В результате им удалось перехватить два сенсационных сообщения, недвусмысленно дававших понять, что война стучится в дверь.

3 декабря главный штаб флота в Вашингтоне побеспокоил адмирала Киммела двумя сигналами:

Имеется в высшей степени достоверная информация о том, что японские дипломатические представительства в Гонконге, Сингапуре, Батавии, Маниле, Вашингтоне и Лондоне получили инструкции уничтожить большую часть кодов и шифров и сжечь всю конфиденциальную переписку.

Вторая депеша из Вашингтона должна была насторожить адмирала еще больше:

1 декабря Токио отдал директиву уничтожить шифровальные машины в Лондоне, Гонконге, Сингапуре, Батавии и Маниле. 2 декабря наше правительство также приняло решение уничтожить секретные документы и все копии наших машин, кроме одной.

Когда посольство получает приказ уничтожить все коды и шифры и, что более важно, шифровальные машины, это означает только одно: готовится разрыв дипломатических отношений и эвакуация посольства. Уничтожение шифровальных машин для любого разведчика-аналитика является ключевым признаком того, что война неизбежна — отныне все мосты сожжены.

Из хроники событий мы знаем, что военно-морская разведка на Гавайях получила эти депеши, но, к сожалению, у нас нет данных о том, передал ли адмирал Киммел эту жизненно важную информацию своему армейскому коллеге генералу Шорту, ответственному за оборону Гавайских островов. Даже в первую неделю декабря на Оаху процветало полное отсутствие взаимодействия среди американских военных разных ведомств.

Спустя годы мы видим, что в последние дни перед катастрофой вал трагических событий нарастал. Флот Соединенных Штатов, будучи в курсе событий, но не получая определенной информации, не знал, как реагировать на происходящее, и проблема эта лежала в сугубо практической плоскости. Комплектация экипажей судов целиком и полностью зависела от капитана, а жены моряков громко жаловались на то, что их мужьям приходится дежурить на кораблях сверхурочно без всякой на то необходимости. Старший офицер корабля «Индиана» «опасался, что жены матросов создадут ему проблемы, если он не облегчит график дежурств команды в порту».

В свою очередь армейский гарнизон пришел к выводу, что в его составе просто нет достаточного количества людей, способных обслуживать новые радары дольше чем три часа в день. Они даже хотели послать запрос в Вашингтон о присылке новых специалистов, чтобы с их помощью установить хоть какую-то связь с флотскими коллегами. В качестве временной антидиверсионной меры все самолеты на аэродроме Хикэм-Филд были поставлены крыло к крылу, чтобы их легче было охранять. Результатом стало то, что позднее назовут «пространством с переизбытком целей» для японских самолетов, в чем можно было убедиться несколько дней спустя.

Оставался последний шанс спасти Гавайи от удара японского флота, который тайно отошел от северных берегов Японии 26 ноября и приближался к Гавайским островам под прикрытием туманов. Корабли должны были подойти к цели 7 декабря 1941 года. Если бы Соединенные Штаты вовремя разглядели намерения врага, гарнизон на Гавайях еще можно было бы предупредить.

К счастью для разведчиков, последовал один весьма важный в политическом отношении сигнал. США вручили японскому правительству последний пакет мирных предложений и теперь ждали ответа, который должен был прояснить все. Альтернатива была лишь одна: мир или война. Все усилия были направлены на «отлов» и разгадку ответа из Токио, и опять дешифровщики кода «Мэджик» оказались на высоте.

Власти США были встревожены поступившим из радиотехнических служб сообщением о том, что примерно 6 декабря японское посольство в Вашингтоне должно получить длинное четырнадцатичастное сверхсекретное послание от своего министерства иностранных дел. Данное послание, как ответ Токио на инициативы США, японский посол должен был лично вручить американским официальным лицам. Точное время передачи ответа должно было быть указано в отдельном сообщении. Дешифровщики правительства Соединенных Штатов, имевшие доступ к коду секретной дипломатической переписки «Мэджик», могли перехватить и прочитать это сообщение в момент его выхода в эфир, дав таким образом своей стране несколько жизненно важных часов.

Дальше произошло то, что стало конечным звеном в цепочке из безответственного управления, плохой организации, бюрократических препон и некомплекта штатов. Сообщение, которое, как предполагалось, содержит ответ Японии на американские предложения, 6 декабря оказалось в эфире и было своевременно перехвачено армейской и флотской разведками (несмотря на договоренность о четных и нечетных днях), и именно флот занялся расшифровкой и переводом сигнала. То же самое происходило и в деловом центре Вашингтона, где находилось посольство Японии.

Около 22.00 по вашингтонскому времени флотский курьер вручил первые тринадцать частей послания президенту Рузвельту, который прочитал их со своим помощником Гарри Гопкинсом. Оба они внимательно прочитали английский перевод, и Рузвельт заметил: «Это означает войну». Затем курьер, капитан-лейтенант Крамер, вручил расшифровку нескольким высокопоставленным офицерам флота и, не обнаружив по возвращении в офис четырнадцатой части послания, отправился после двенадцатичасового рабочего дня к себе домой. Было около часа ночи 7 декабря.

В соседнем здании армейская разведка G2 получила то же самое послание. Там этот сигнал тоже был расшифрован, и два дежурных офицера, глава дальневосточного отдела полковник Руфус Брэттон и его заместитель подполковник Клайд Дазенбери, с нетерпением ожидали концовки текста. К 21.30 ключевая четырнадцатая часть, как можно догадаться, все еще не поступила. Разочарованный и уставший от напряженной работы Брэттон отправился домой, поручив своему заместителю «удостовериться в отправке полного текста сообщения начальнику штаба армии генералу Маршаллу».

Около полуночи Дазенбери наконец получил последнюю, четырнадцатую часть секретной директивы. В ней Токио предписывал послу Японии в США официально разорвать дипломатические отношения с Вашингтоном в 13 00 по восточному поясному времени, то есть в 7.00 по гавайскому.

Получив долгожданный полный текст, Дазенбери попытался связаться с Маршаллом. Попытка не удалась, и смертельно уставший Дазенбери в 01.30 в свою очередь отправился спать, решив вручить текст послания всем заинтересованным лицам в воскресенье утром. В офисе разведки флота недостающая часть документа также мирно лежала в лотке входящих документов капитан-лейтенанта Крамера. Таким образом, были потеряны девять драгоценных часов.

Рано утром следующего дня информация постепенно стала доходить до основных действующих лиц. В здании штаба флота его командующий адмирал Старк читал последнюю часть японской директивы. Полковник Брэттон пытался добиться, чтобы весь текст документа получил его начальник генерал Маршалл. Президент Рузвельт прочитал пришедшую из разведки флота четырнадцатую часть депеши и промолвил: «Что ж, выглядит так, что японцы решили свернуть переговоры». На этом все и закончилось.

Однако злосчастная заключительная часть была поистине громом среди ясного неба. В ней говорилось: «Правительство Японской империи с сожалением констатирует факт, что ввиду позиции Соединенных Штатов оно приходит к выводу о недостижимости соглашения с помощью обычных переговоров». К счастью, высшие офицеры не отнеслись к весьма жесткому по сути, хотя и дипломатичному по форме посланию столь же легкомысленно. Огромная важность «дэдлайна» по вашингтонскому времени тотчас стала ясна и адмиралу Старку, и генералу Маршаллу. После срочных консультаций начальник штаба армии составил директиву, предназначавшуюся в первую очередь для гарнизона Гавайев, а также для прочих тихоокеанских формирований. Ее текст гласил: «Сегодня в 13-00 по восточному поясному времени японцы представят нашей администрации ультиматум. Также посольствам Японии предписано немедленно уничтожить все шифровальные машины. Мы точно не знаем, что будет после 13.00, но будьте начеку».

Командование на местах, получив такой сигнал, может предпринимать любые шаги по своему усмотрению, особенно в период, когда пресса трубит о неминуемом начале войны. Депеша из Вашингтона, говорящая о необходимости «быть начеку», полностью развязывала руки оперативному штабу. Флот должен был быть готов на море, армия — на суше. В условиях глобальной международной напряженности любой кадровый офицер так и должен понимать рекомендации главнокомандующего.

К сожалению, циркуляр Маршалла так и не был отправлен вовремя. Маршалл передал сообщение в комнату радиосвязи около 11.30 по вашингтонскому времени (то есть за полтора часа до нападения японцев), но радисты так и не смогли выйти на связь с Гавайями по безопасному каналу. В результате полковник Френч, глава радиослужбы, приказал отправить закодированное сообщение Маршалла по телеграфу в Сан-Франциско, а оттуда через коммерческую радиостанцию RCA в Гонолулу. Когда директива Маршалла пришла на Гавайи, воздушные налеты уже начались, а когда курьер-мотоциклист вручил ее генералу Шорту, в Перл-Харборе было уже 11.45 (или 17.45 по времени Вашингтона). Впоследствии курьер RCA принес извинения за более долгую, чем обычно, доставку сообщения, но сказал в свое оправдание, что ему «приходилось искать укрытие от самолетов».

Таким образом, цепь оповещений не сработала, и, несмотря на отчаянную попытку в последнюю минуту предупредить гарнизон Гавайев, вся мощь японской военной машины обрушилась на неготовый к этому флот и базы на островах. Когда следственная комиссия Конгресса спросила полковника Френча, почему тот просто не позвонил на Гавайи утром 7 декабря, учитывая нехватку времени и срочность происходящего, полковник ответил, что в отделе радиосвязи никогда не использовали телефон, считая этот способ связи ненадежным. «Если вышестоящие офицеры хотели воспользоваться телефоном,— добавил Френч,— то могли это сделать на свой собственный страх и риск».

Пока шок от нападения японцев сотрясал тихоокеанские базы американцев, некоторые другие косвенные факторы приобрели неожиданную важность. И по сей день остается загадкой, почему эти сигналы были успешно проигнорированы, и еще большей — что с ними сталось. 2 и 3 декабря пароход компании Мэтсона, отплывший из Сан-Франциско, в полном одиночестве шел на запад к Гонолулу. Внезапно 2 декабря радист парохода был буквально сбит с ног мощным сигналом японского морского кода на низких морских частотах. Сигнал был такой долгий и отчетливый, что радист смог определить позывные главного штаба японского флота («JCS») и отслеживать их еще два дня. Согласно свидетельству, ему удалось запеленговать внушительное скопление военных судов к северо-западу от Гавайев. Суда двигались на восток.

Два дня спустя пароход прибыл на Гавайи, и два радиста этого судна, будучи добросовестными профессионалами, немедленно отправились в штаб-квартиру адмирала Киммела, где предъявили свои записи дежурному офицеру и рассказали ему обо всем услышанном. Однако больше этих записей никто не видел, и нет никакого документального свидетельства того, что штаб флота их получил.

Другая любопытная история связана с долгожданным «Кодом ветров». Проведем аналогию. Когда падают бомбы и полыхает огонь, все индикаторы на современной панели оповещений мигают красным цветом, как на приборной доске истребителя. По иронии судьбы, в тот момент, когда японские истребители заходили на цель, самый главный индикатор упрямо оставался зеленым. Мифический «Код ветров», безошибочный признак нападения Японии, так никогда и не прозвучал в эфире (по крайне мере, согласно документальным свидетельствам), но даже этот эпизод, как и многое из того, что окружало катастрофу Перл-Харбора, оброс легендами и противоречивыми свидетельствами.

В ночь на 4 декабря хорошо говоривший по-японски радист флота США Ральф Бриггс, работавший на перехвате сигналов врага, «засек» японский телеграфный код: «Ветер восточный, дождь» (Хигаси-но кадзе оме) в обычном прогнозе погоды для моряков. Он добросовестно записал код и отправил его по секретной телетайпной сети в отдел разведки группы коммандера Саффорда в Перл-Харборе. После этого Бриггсу предоставили четырехдневный отпуск как «первому человеку, перехватившему „Код ветров"». Это подтверждается тем, что во время атаки японцев Бриггс находился дома в Кливленде, штат Огайо. Также сохранились слова Бриггса, произнесенные им 7 декабря: «Японцев ждет невероятный сюрприз, так как в Перл-Харборе знают об их планах».

По прошествии времени проследить путь письма Бриггса в дебрях документооборота невозможно. Оба, и Саффорд и Бриггс, клялись, что получили «Код ветров» и сообщили о нем, но в суматохе после японской атаки некая служба (возможно, по приказу директора управления военно-морской разведки) уничтожила значительное число важных документов, что наводило на мысль о паническом заметании следов. В течение нескольких часов неизвестное количество секретных бумаг загадочным образом исчезло из сейфов «третьей палубы» здания управления флота.

Более чем вероятно, что копия расшифрованного сообщения, посланная Саффордом в Вашингтон, осела среди этих деликатных документов и дальнейшего хода ей дано не было. Что хранилось в сейфах офицеров управления военно-морской разведки, мы никогда не узнаем. Официальное расследование, проведенное Вашингтоном, отрицает любые данные о существовании расшифрованного кода; также оно пришло к выводу, что память коммандера Саффорда, несмотря на яростные уверения последнего в обратном, изменяет ему и что он, по прошествии времени, уже не помнит деталей. Однако не подвергается сомнению то, что Бриггс получил четырехдневный отпуск — за что же он его получил, если не за перехват «Кода ветров»? Однако ни один из членов следственной комиссии не удосужился допросить Ральфа Бриггса.

Другая загадка Перл-Харбора также не получила удовлетворительного объяснения. По мере приближения войны разведслужбы союзников по понятным причинам стали налаживать более тесные связи друг с другом. Британские службы, особенно дальневосточный отдел Государственной шифровальной школы, расширяли свое присутствие в США; так же поступали и их голландские союзники. Нидерланды, захваченные немцами в мае 1940 года, оставили голландской Ост-Индии хорошо отлаженную и эффективную колониальную администрацию. Что еще более важно, именно она получила признание как представляющая голландское правительство в изгнании.

Одним из чиновников администрации был капитан Королевского флота Нидерландов Йохан Раннефт. Обязанностью капитана Раннефга как голландского военно-морского атташе в Вашингтоне было дать понять своему правительству, что оно не ошиблось с назначением. Его основной миссией была продажа 40-миллиметровых зенитных пушек «Бофорс» американскому флоту. Это и приводило в ярость шведских обладателей патента (Bofors AG), зато приносило доход еще одному производителю этих орудий, голландской компании Signaal. Флот Соединенных Штатов был очень доволен новыми противовоздушными пушками, поэтому Раннефт получил доступ ко многим секретам, которые находящиеся на особом счету атташе так часто ищут, но так редко находят. Дело в том, что Раннефт не только находился на особом счету, но и был, в глазах военно-морских офицеров США, коллегой, старшим офицером, другом Соединенных Штатов и, в придачу ко всему, «своим парнем». Как результат, голландский военно-морской атташе зачастую видел больше, чем положено иностранцу. Также Раннефт вел официальный дневник: некоторые выдержки из него интересны для нас.

6 декабря 1941 года капитан Раннефт был вызван в отдел военно-морской разведки, на «третью палубу» здания штаб-квартиры флота. Там шла оживленная дискуссия по поводу дислокации японских военных кораблей. Раннефт, знавший о том, что Голландская Ост-Индия была в списке вероятных целей атаки японцев и регулярно делившийся с американскими коллегами информацией, поступавшей к нему из Батавии и Ост-Индии, тут же включился в профессиональную дискуссию.

Несколькими днями ранее, во время обычного своего посещения «третьей палубы», Раннефт ознакомился с передвижениями японского флота в северной части

Тихого океана по карте, показанной ему двумя простыми офицерами военно-морской разведки. К изумлению голландца, суда направлялись к востоку от Японии, в сторону Аляски и Алеутских островов. Пораженный Раннефт записал в своем дневнике: «В здании морской разведки видел карту с маршрутом двух японских военно-транспортных кораблей. Они следуют на восток от Японии».

Поэтому сейчас, через несколько дней, Раннефт буквально набросился на шефа военно-морской разведки адмирала Уилкинсона: «Как обстоят дела с двумя японскими транспортами? Где они?» Кто-то из присутствовавших (Раннефт не помнил, кто именно) показал на точку в 400 милях к северу от Гавайев. Голландец был потрясен, но предположил (запись в дневнике от 6 декабря), что «все в Гонолулу и в офисе военно-морской разведки пребывают в стопроцентной готовности».

В этот же день Раннефт по официальным каналам сообщил о том, что ему удалось узнать, голландскому правительству в изгнании. Как читатели, наверное, догадались, записи Раннефга так и не были включены ни в один отчет американских комиссий по расследованию катастрофы Перл-Харбора. Вашингтонский офис военно-морской разведки решительно дал понять, что там и не подозревали о местонахождении двух транспортных судов противника. Естественно, нет никаких свидетельств того, что военно-морская разведка сообщила адмиралу Киммелу о приближении мощного японского флота, который находился всего в 400 милях к северу от главной базы Тихоокеанского флота США.

Вся история видится в еще более трагическом свете, так как Киммел, очень компетентный двухзвездный адмирал, которого только что повысили до четырехзвездного (что представляло собой невероятный карьерный скачок), 2 декабря обсуждал со своим штабом маршрут японских транспортов. Услышав, что расположенный на Гавайях штаб разведки флота не имеет представления о местонахождении врага, Киммел сухо осведомился: «Стало быть, они могут показаться из-за Даймонд-Хед [вулкан на Оаху] в любой момент?» На это один из штабистов, как сообщалось, ответил: «Они выражают надежду, что смогут обнаружить их раньше, господин адмирал». В создавшихся обстоятельствах такой обмен «мнениями» был весьма показателен.

Годы спустя (в 1960-м) вышедший в отставку адмирал Раннефт во время своей последней поездки в Вашингтон по линии НАТО пытался обсудить с адмиралом Старком (высшим военно-морским офицером в Вашингтоне во время работы там Раннефга в 1941 году) так волновавший его вопрос. Когда Старк узнал, зачем Раннефт хочет видеть его, он без всяких объяснений отменил встречу и отказался принять голландского офицера.

Прежде чем закончить разговор о загадках Перл-Харбора, упомянем еще о любопытном свидетельстве одного подростка — разносчика газет. Рано утром 7 декабря 1941 года шестнадцатилетний Том Николс собирался отнести экземпляр воскресного номера Washington Times-Herald одному из постоянных подписчиков, японскому военно-морскому атташе, проживавшему в Вашингтоне по адресу 3601, Коннектикут-авеню. К удивлению Тома, газету у него взяли два американских морских пехотинца в полной выкладке, стоявшие на часах у дома атташе. Никто так никогда и не объяснил, от кого же исходил приказ выставить охрану у дома японского атташе в столь ранний час, ведь к моменту утреннего разноса газет даже президент Рузвельт еще не прочел роковую четырнадцатую часть закодированной дипломатической депеши. Эти данные были пока только в распоряжении капитан-лейтенанта Крамера и некоторых лиц из верхушки морского командования. Однако в обычной жизни морские пехотинцы подчиняются военно-морскому министерству Соединенных Штатов. Этот любопытный факт также остался без объяснений.

Для разведчика-аналитика ситуация, подобная той, что окружала Перл-Харбор, является уникальной, трагической сагой об упущенных возможностях, проигнорированной ценной информации и бюрократической путанице. Ситуация эта тем загадочнее, что ее сопровождали неубедительные, зато постоянные попытки обнаружить заговор или же замести следы. Правительство США санкционировало ряд расследований, которые должны были дать ответ на вопрос: кто и что знал о ситуации и в какое именно время. Было не менее шести комиссий, проводивших такие расследования:

1. комиссия Робертса (1941, Робертс — судья Верховного суда США);

2. комиссия Харта (1944, Харт был на тот момент старейшим адмиралом);

3. армейская комиссия по Перл-Харбору (1944);

4. следственная комиссия флота (1944);

5. комиссия Конгресса (1945—1946);

6. комиссия Клозена (1945).

Из всех этих комиссий только последняя, сверхсекретная миссия полковника Клозена, по гражданской специальности адвоката, имела доступ к коду «Мэджик», ко всем фактам и, что самое важное, к сохранившимся радиосообщениям. Поэтому неудивительно, что выводы, сделанные Клозеном, в некоторых аспектах радикально отличались от вердиктов предыдущих служебных и политических расследований, имевших прежде всего цель установить виновных или найти козлов отпущения. К сожалению, как и многие другие свидетельства времен Второй мировой войны, факты оставались засекреченными, пока Клозен в 1992 году не прервал свое почти пятидесятилетнее молчание.

Комиссия Клозена разделяла официальную точку зрения Вашингтона, согласно которой невезучие командиры на местах — адмирал Киммел и генерал-лейтенант Шорт — являлись главными виновниками трагедии. Кло-зен строил свою критику на четком понимании того, кто что знал и за что нес ответственность. В 1945 году он шаг за шагом восстанавливал картину событий, путешествуя по всему миру, причем на его теле был закреплен механизм уничтожения документов на случай попадания в руки врага. Клозену стало понятно, что многие из тех, кого допрашивали официальные комиссии, знают гораздо больше, чем они рассказали, к тому же эти комиссии не имели доступа к данным радиоразведки.

Одна из самых больших проблем разведки — чрезмерная секретность. Недаром разведслужбы, особенно те их подразделения, которые работают со сверхсекретной информацией и спрятаны за толстыми дверями, посещают только высокопоставленные офицеры, которых те, кто подобного доступа к информации не имеет, называют «клубом агента „Белка”». «Принцип необходимого знания», применяемый для того, чтобы тщательно дозировать доступ к информации, является неотъемлемым элементом безопасности, но одновременно, по двум причинам, может быть и источником опасности.

Во-первых, лицам, ответственным за принятие решений, может быть отказано в доступе к определенной информации на основании того, что в этом нет необходимости. Так, например, в 1941 году поступили с генералом Шортом: у него не было допуска ко всем данным радиотехнической разведки, и, конечно же, он не знал о том, что флот читал японские шифровки. Впрочем, отказ адмирала Киммела делиться данными со своим коллегой понятен. Шорт не был посвящен в главные тайны военно-морской разведки, но, что еще хуже, и сам Ким-мел не видел всех сообщений, перехваченных его подчиненными. Его личная шифровальная машина для чтения кода «Мэджик» была изъята ранее для секретного обмена данными с британцами. Становится ясно, что обоим верховным командующим на Гавайях нанесли довольно сильный удар исподтишка.

Проблема усугублялась общим недостатком координации разведслужб США. Отсутствовал верховный «мозговой центр», докладывавший обо всем президенту. Не было агентства, ответственного за всестороннее освещение событий или сортировавшего данные по важности. У каждого игрока были свои фрагменты пазла, но никто не мог заставить их положить эти фрагменты на стол и составить общую картину. Поэтому в создавшихся обстоятельствах возлагать всю вину на оперативное командование в Перл-Харборе было бы слишком жестоко. Хотя Клозен и сравнил офицеров с «часовыми, заснувшими на вахте», нельзя не посочувствовать Кимме-лу и Шорту, которые испили до дна чашу позора, будучи назначены главными виновниками катастрофы.

Во-вторых (и это более серьезно), «менталитет агента Белки» порой подразумевает заметание следов. Почти не существует сомнений, что атмосфера таинственности мешала дать непредвзятую и объективную оценку произошедшего в Перл-Харборе. Истина всегда была где-то рядом; вопрос в том, являлись ли «соображения национальной безопасности» той стеной, что скрывала передовые технологии (например, возможность перехватывать и читать японские шифровки) от врага, или они были отговоркой, с помощью которой можно было утаить грубые, так называемые «политические» ошибки? Верен, скорее всего, и тот и другой ответ.

Существует и еще одна, так сказать, психологическая причина катастрофы. В 1941 году каждый эксперт знал, что Перл-Харбор просто не может подвергнуться нападению. База Тихоокеанского флота Соединенных Штатов просто-напросто находилась слишком далеко и от Японии, и от любого другого вероятного противника, стоянка судов была очень хорошо защищена, а высоты на острове и мелководье делали технически невозможной и торпедную атаку. По общему мнению, Перл-Харбор был неприступен.

К сожалению, то, что было правдой в 1939 году, уже не соответствовало действительности в 1941-м. Британский флот 11 ноября 1940 года в ходе одной из своих наиболее успешных (и наименее известных) операций времен Второй мировой войны застал врасплох итальянские корабли на рейде Таранто, порта в Южной Италии. Одиннадцать особых торпед, пущенных с отживающих свой век бипланов «Суордфиш», потопили или вывели из строя три итальянских линкора и два тяжелых крейсера, что полностью нейтрализовало флот Муссолини. Атака была проведена под покровом ночи с британских авианосцев.

Стереотипную черту американцев, часто подмечаемую их друзьями и недругами, можно назвать синдромом «сделанного не у нас». С юношеским максимализмом и безграничной верой в мощь самой развитой, новаторской и успешной экономики в истории американцы доверяют только собственным идеям и изобретениям и игнорируют достижения других народов, будь это оружие, потребительские товары или даже телешоу.

Так и здесь, американское военно-морское ведомство не вынесло никаких уроков из Тарантской операции. Японский же флот, наоборот, расценил ее как блестящий стратегический успех (каким она, безусловно, явилась) и взял ее на заметку при разработке своих военных планов. Как говорили в военно-морском штабе Японии, «Таранто сделал Перл-Харбор реальным».

В частности, японских пилотов интересовало, каким образом британские летчики смогли сбросить торпеды в столь мелкой бухте. Методом проб и ошибок японцы установили, что воздушные торпеды не уходят глубоко под воду после сброса, а направляются на наземную цель немедленно, будучи снабженными своего рода подводными крыльями или «плавниками». Японские торпеды конца 1941 года, превосходившие британские и являвшиеся лучшими в мире, были снабжены такими плавниками и испытаны для операций на мелководье. Испытания завершились успешно, и внезапно стало ясно, что нападение на корабли, стоявшие в неглубокой гавани Перл-Харбор», становится вполне возможным. Такими были проигнорирюванные США технические разведданные, которые, по ирюнии судьбы, были вполне доступны, так как британский флот готов был предоставить их союзникам по первому требованию. Но тогда, в обстановке самоуспокоенности и изоляционизма, чинам из военно-морнжого флота США казалось, что заимствовать чужой опыт не нужно. Японцы придерживались другого мнения.

Какой бы ни была психологическая подоплека и техническая подготовка к нападению, вполне возможно взглянуть на катастрофу Перл-Харбора сквозь призму цикла сбора данных, приведенного нами в главе 1 в качестве иллюстрации логического и взвешенного анализа. Данный анализ системы планирования вскрывает все недостатки разведслужб США и системы раннего предупреждения и заслуживает тщательного изучения.

Был ли сформулирован запрос к разведке на национальном уровне?

Нет. Хотя все заинтересованные лица знали, что война с Японией лишь вопрос времени, каждое агентство собирало информацию своими силами: нет никаких свидетельств правительственного «заказа» на национальном уровне.

Существовал ли план сбора данных?

И снова нет. Внутри конкретных служб (военно-морская разведка занималась японским флотом, ФБР — японскими шпионами) планы и задачи, безусловно, существовали, но взаимодействия между ними не было, в результате чего задачи дублировались или, наоборот, оставались нерешенными.

Скоординированы ли методы сбора информации?

Нет. Каждое агентство действовало без оглядки на коллег. Например, в 1941 году шефом отдела ФБР в Гонолулу был некто Роберт Шиверс, основной обязанностью которого было обеспечение безопасности: борьба со шпионами и подрывной деятельностью. Учитывая большое количество японцев, проживавших на Гавайях, ФБР подходило к этой задаче очень ответственно, несмотря на недоверие Гувера к агенту «Трициклет» и его составленной абвером анкете. В рамках проводимых мероприятий Шиверс осуществлял еженедельный обмен данными со своими коллегами на островах: коммандером Джо Рошфором из разведки флота и подполковником Джорджем Бикнеллом из армейской разведки. Шиверса особенно интересовала деятельность генерального консула Японии на Гавайях, и его очень обрадовало известие о том, что военно-морская разведка уже год прослушивает рабочий телефон консула. Так как прослушка официально находилась в компетенции ФБР, Шиверс решил установить и свои «жучки». К сожалению для него, телефонная компания немедленно уведомила инициатора этой меры, капитана Мэйфилда из разведки флота, о том, что другое федеральное агентство хочет вступить в игру. Обеспокоенный возможной утечкой информации и политическими последствиями в случае, если японцы обнаружат прослушку, 2 декабря 1941 года Мэйфилд решил умыть руки и приказал немедленно прекратить прослушивание переговоров консула. Однако Шиверсу об этом никто не сообщил, а он не нашел ничего лучше, чем также свернуть свою деятельность. Таким образом, в решающие дни перед нападением ни одно агентство не прослушивало переговоры японских дипломатов, и никто так и не понял, что прослушка прекращена вообще.

Сравнивались ли полученные данные в удобном для всех формате?

И опять нет. Отдельные службы и агентства копили массивы данных, совершенно не заботясь об общей картине, и передавали дозированную информацию (и то не всегда) своему начальству. Современные разведчики сказали бы, что у них отсутствовала «интегрированная база данных» по японцам.

Была ли имевшаяся информация интерпретирована верно?

И да и нет. Например, секретная переписка «Мэджик» была верно расценена как сигнал о приближающейся войне. Несмотря на то что местонахождение японского транспортного флота было проигнорировано или же неверно определено военно-морской разведкой, большая часть данных сомнений не вызвала. Проблема заключалась в том, что при верной оценке значения событий на их последствия должного внимания не обращалось. Нельзя также не учитывать и психологический фактор: глубокое презрение к азиатам-японцам, «не годившимся» на роль настоящего врага. Те, кто занимался истолкованием полученной разведывательной информации, начиная с самого президента, все как один недооценивали японцев — ив технологическом, и в военном отношении.

Была ли обработанная информация вовремя представлена лицам, ответственным за принятие решений?

Нет, нет и еще раз нет — таким будет ответ на этот вопрос. И действительно, президенту и его администрации не была вовремя представлена ключевая, четырнадцатая часть шифровки японского министерства иностранных дел; никто в последнюю минуту не предупредил адмирала Киммела и гавайский гарнизон; отсутствовала связь между Гавайями и военно-морским министерством; незадачливый командир армейского гарнизона пребывал в полном неведении. Передача информации перед бомбежкой Перл-Харбора была не просто неудовлетворительной — она была ужасной. Глобальная интеграция материала, оценка и своевременная передача данных лицам, имеющим право на получение такой информации, отсутствовали напрочь.

Если и существует некий единый фактор, связывающий все провалы американской разведки в 1941 году, то это как раз та самая «глобальная интеграция». Сегодня аксиомой является то, что конкретный орган, ответственный за прогнозирование и постановку задач, должен координировать свои действия на государственном уровне, относясь к разведданным как к любому другому дефицитному ресурсу. Этот принцип легко декларировать, но крайне трудно претворить в жизнь. У каждого агентства есть монополия на свои секреты, и оно весьма неохотно делится ими со своими коллегами. Причин тому две: одна заслуживает похвалы, другая — порицания. Первая называется требованиями безопасности. Секретная информация, уходящая в другое агентство, не имеющее строжайших параметров доступа к ней, обычно рассматривается как возможность утраты контроля над ключевым ресурсом и, как следствие, над секретностью. Вторая причина не столь благородна, но понять ее также можно. Любое бюрократическое агентство, обладающее монополией на секретные сведения, гарантирует себе доступ в высшие политические круги и к прочим влиятельным лицам. В ходе постоянной подковерной битвы за политические преференции различные службы неохотно делятся своими преимуществами с конкурентами, стремясь, напротив, заполучить больше полномочий и финансовых средств.

Все это накладывает необычайную ответственность на политиков, так как они единственные из тех, кто обладает властью и контролем над национальными ресурсами, способны побудить разрозненные агентства к совместной работе. Даже если существует специальный координирующий орган (как Объединенный комитет разведслужб в Великобритании), всегда нужна личность, способная объединить общие усилия. В конечном счете политики должны обеспечить симбиоз гражданских служащих и военных.

В Вашингтоне в декабре 1941 года бросающимся в глаза недостатком было отсутствие верховного штаба по постановке и оценке задач разведки, который бы имел доступ ко всему массиву разведданных. В обстановке театра абсурда, когда Рузвельт получал информацию от флотской разведки по нечетным дням, а от армейской — по четным, он сам выступал в роли постановщика задач и координатора деятельности политической и военной разведки. Надо сказать, что делал президент эту работу из рук вон плохо, что неудивительно, учитывая огромный круг его обязанностей и недооценку Японии как таковой. Он не был и не мог бьггь специалистом по воинственному менталитету японцев, и к тому же не знал того, о чем его не информировали. Главы разведслужб США поставили его в нелепое положение, точно так же как их самих в нелепое положение поставили собственные подчиненные. Дело было в том, что и они, и нация в целом упорно недооценивали как возможности, так и намерения Японии как своего потенциального противника.

Какими бы ни были отговорки и какой бы катастрофической ни была цепочка провалов на всех уровнях, неумолимые факты говорят нам, что в распоряжении Соединенных Штатов было достаточно данных о готовящейся внезапной атаке японцев на Тихом океане и, возможно, в районе Перл-Харбора. Источников, оповещавших об этом, хватало. По причине того, что главе исполнительной власти страны вовремя не удалось создать государственную разведывательную организацию, способную контролировать вашингтонскую бюрократию, погибло свыше 2000 американских военнослужащих, а Америка оказалась вовлечена в войну.

Настала пора сказать, что в катастрофе Перл-Харбора были виновны президент и правительство Соединенных Штатов при непосредственном участии высших чиновников. Козлы отпущения Киммел и Шорт оказались такими же жертвами, как убитые и раненые 7 декабря. Не существовало никакого заговора по вовлечению США в войну, хотя Черчилль и выразил радость по поводу того, что Соединенные Штаты стали союзником Великобритании. (Точно так же, как ни странно, отреагировал и Адольф Гитлер, выразив удовлетворение от вступления Японии в войну. Именно эйфорией от этого можно объяснить его недооценку вступления в конфликт Америки, а также поспешное объявление ей войны. Получив новости о Перл-Харборе, фюрер пришел к своему старому товарищу по партии, Вальтеру Хевелю, и воскликнул: «Сейчас у нас есть союзник, который остается непобедимым на протяжении всей своей трехтысячелетней истории!»)

И сейчас Перл-Харбор остается страшным предостережением разведслужбам. Это провал плохо организованной и нескоординированной разведывательной сети, имевшей все необходимые инструменты, но не выполнившей свою работу качественно. Как говорилось в отчете следственной комиссии Конгресса в 1946 году: «Обладая лучшей разведкой в нашей истории, будучи практически уверенными в неизбежности войны, имея на руках прогнозы, позволявшие предположить сценарий утра 7 декабря 1941 года, как мы могли допустить, чтобы произошла такая катастрофа?»

5. «САМАЯ УЖАСНАЯ КАТАСТРОФА ИЗ ТЕХ, ЧТО КОГДА-ЛИБО ОБРУШИВАЛИСЬ НА АНГЛИЙСКУЮ АРМИЮ» Сингапур (1942)

Потеря британцами Малайи и сдача Сингапура в 1941—1942 годах были следствием одного из самых страшных грехов профессионального разведчика: недооценки врага.

Уинстон Черчилль назвал это «самой ужасной катастрофой из тех, что когда-либо обрушивались на английскую армию». 15 февраля 1942 года британский гарнизон неприступного Сингапура, расположенного на южной оконечности Малайского полуострова, сдался гораздо меньшему по численности японскому десанту. Около 130 тысяч хорошо снаряженных английских, австралийских и индийских солдат и офицеров, у которых все было в порядке с боеприпасами, капитулировали перед 35 тысячами голодных, измученных японцев, чьи боеприпасы почти иссякли, а сами они находились чуть ли не при последнем издыхании. В Японии были немало удивлены легкостью победы, а в военной истории Британской империи это поражение стало самым большим ее унижением.

В ходе всей малайской кампании Япония потеряла убитыми и ранеными лишь 9000 человек из всего 160-тысячного контингента. Британцы и их союзники потеряли 146 тысяч, из которых свыше 130 тысяч сдались в плен. Военнопленные содержались в ужасных условиях, и многие из них умерли. Падение Сингапура сопоставимо, пожалуй, лишь с поражением афинского флота при Сиракузах в 415 году до н.э.; оба события знаменовали собой начало конца великой морской державы.

Главная причина поражения британцев, как и во многих подобных случаях, состояла в неудовлетворительной разведывательной деятельности. Налицо была и характерная для западного мира недооценка Японии как потенциального противника, и невероятная самоуспокоенность сменявших друг друга британских кабинетов, а также колониальной администрации Малайи, которая незаметно для самой себя вступила в глобальную войну на Дальнем Востоке под лозунгом: «Это не может случиться с нами». Только в воскресенье, 15 февраля 1942 года, после того как победоносные японские войска окружили тысячи деморализованных британцев и индийцев, случайно оказавшиеся на месте событий отряды матросов королевского флота, спасавшиеся бегством сотрудники наземных служб королевских ВВС, тысячи пьяных и скандалящих австралийских дезертиров (многие из которых «уклонились от службы» как раз в последние дни, объявив своего рода военную забастовку), а также прочие части гарнизона генерал-лейтенанта Персиваля и все британцы в Малайе осознали, что их господству там пришел конец.

А если у них появлялись сомнения, то штыковые удары или насилие над запуганным гражданским населением со стороны новой власти быстро возвращали их к реальности. Время бесконтрольного правления белых «сахибов» в Азии подошло к концу, теперь их ждало три с половиной года кошмара в плену у японцев. Несчастные же малайцы просто сменили одну оккупационную администрацию на другую, но с мифом о превосходстве белой расы в Азии было покончено навсегда, и восстановить его больше не удалось.

За четыре года до начала Второй мировой войны британцы с нарастающим беспокойством наблюдали за ростом военно-морского могущества японской империи. Во время Первой мировой войны Япония была союзницей Великобритании и помогала последней очистить Тихий океан от немецких военных кораблей, однако Версальский мирный договор 1919 года по крайне мере для одной из держав-победительниц стал жестоким разочарованием. Хотя Япония и получила мандат на управление некоторыми бывшими германскими колониями, в Токио полагали, что их вклад в общий успех не оценен в должной мере. Недовольство японцев при дележе трофеев только усугубилось после вашингтонской морской конференции 1922 года, когда Японию фактически отодвинули на задворки тихоокеанской политики, отдав первое место в ней Соединенным Штатам.

Япония открылась для Запада лишь в конце 1850-х годов. Средневековые политические механизмы режима се-гуната, согласно стандартам западной демократии, были примитивными и более подходили развивающимся странам, где военные оказывали непропорционально большое влияние на политическую жизнь. По мере того как Японию сотрясали глобальные экономические катаклизмы конца 1920-х и 1930-х годов, к власти пришли военные круги, начавшие политику экспансии с целью захвата Японией богатств стран Востока, легкодоступных для любой армии. В 1931 году военная партия в правительстве инициировала захват Маньчжурии и подожгла тем самым бикфордов шнур экспансионистской политики. Взрыв произошел десять лет спустя, после атаки на Перл-Харбор и оккупации Малайи в декабре 1941 года.

Британские колонии в Малайе были особенно лакомым куском для японских милитаристов. В 1930-е годы захватившая Китай Япония наладила бесперебойные поставки угля, но она по-прежнему нуждалась в других важных видах сырья, таких как железо, олово, нефтепродукты и каучук. Попытки продвинуться на север были в 1939 году решительно пресечены Красной армией после боев на Халхин-Голе. После этого Япония обратила свои взоры на юг. К 1940 году, в ответ на японскую экспансию во Французский Индокитай, Соединенные Штаты начали постепенно оказывать политическое давление и замораживать экономическую активность Токио в США и подчиненных территориях. В результате этих мер японское министерство экономического планирования абсолютно точно смогло предсказать, когда Японию ждет тотальный коллапс вследствие нехватки сырья. Японские экономисты также сделали прогноз (весьма определенный, что вообще-то нехарактерно для людей их профессии): «Получить нефтепродукты мирным путем... будет невозможно».

По мнению японцев, единственным путем преодоления нехватки стратегических ресурсов была экспансия на юг, захват процветающих, слабо защищенных и мирных британской Малайи и голландской Ост-Индии. Малайя, с ее огромными запасами олова и каучука, была для Великобритании на положении дойной коровы — на выкачивании богатств из нее финансовые воротилы из лондонского Сити ежегодно делали себе колоссальные состояния. Эти сверхприбыли позволяли вести войну против Германии в Европе и на Ближнем Востоке. Правительство Нидерландов, находившееся в лондонском изгнании, эффективно подпитывали «нефтегульде-ны» от оборота компании Royal Dutch Shell, разрабатывавшей скважины в Ост-Индии. Итак, захват этих двух колоний позволил бы Японии получить экономическую независимость, и ни Англия, ни Голландия, казалось, не были способны оказать своим заморским владениям сколько-нибудь существенную поддержку.

Для защиты своей экономической империи на Востоке после Первой мировой войны британское правительство основало военно-морскую базу в гавани острова Сингапур, «переименовав» его в «крепость Сингапур». Намерение метрополии читалось четко: ей требовался хорошо защищенный опорный пункт, который, подобно средневековому замку, мог сдерживать атаки врага до подхода королевского флота, призванного изгнать неприятеля. Однако, несмотря на хвастливые речи в парламенте, британцы обманывали прочие народы Империи. Еще пример Древнего Рима показал, что единственным способом защитить огромную империю от ударов врага является создание хорошо вооруженного мобильного воинского формирования, способного немедленно реагировать (пользуясь налаженными коммуникациями) на угрозы в любой точке государства. Положение колоний в Индокитае стало единственной проблемой, решение которой Черчилль не мог гарантировать, когда разразилась Вторая мировая война.

По большому счету, как стратегическая концепция такая политика империи вызывала сомнения, порождая больше вопросов, чем давая ответов. Сколько сможет продержаться эта крепость? Какова должна быть численность деблокирующего отряда? Сколько времени потребуется для того, чтобы снарядить флот и отправить его на Дальний Восток? Почему Британия тратит колоссальные средства на оборону Сингапура, когда защищать нужно именно богатства Малайского полуострова, где сосредоточено свыше 60% мировых запасов каучука и олова? В конце концов, кто должен платить за это удовольствие: малайские колониальные набобы или рядовые налогоплательщики, подданные «Великого белого короля», уже ощутившие на себе удавку Великой депрессии?

Таким образом, Великобритания, при наличии всех этих нерешенных вопросов, а также изворотливого казначейства, под предлогом следования правительственному курсу «Десять лет без войны» пытавшегося урезать расходы, бросила якобы неприступную «крепость Сингапур» на произвол судьбы: в 1920-е и 1930-е годы затраты на ее возведение были огромными, но сколько-нибудь внятный план обороны отсутствовал. Как результат, на выходе получили что угодно, только не неприступную крепость. Несмотря на все предупреждения, фортификаторы не обратили внимания на дорогу, ведущую на север через малайские джунгли, а аэродромы для зарождавшихся ВВС были сооружены без всякого учета нужд наземной обороны. Однако и в создавшейся ситуации сохранялась иллюзия безопасности.

Хотя и сама база, и ее гарнизон были практически незащищенными, колонизаторы, беззаботно проживавшие в Малайе, а также праздная публика, посещавшая кинотеатры на Западе, верили в то, что им преподносилось в пропагандистских роликах: Сингапур — одна из самых укрепленных твердынь в мировой истории. Только этим можно было объяснить наплевательское отношение к японскому десанту, оккупировавшему север Малайи. Также этим была обусловлена и тотальная паника, когда произошло невероятное, и «Гибралтар Востока» в феврале 1942 года пал.

Удивительно, но лишь один человек в межвоенные годы последовательно высказывался за укрепление Сингапура — Уинстон Черчилль. Будучи в 1928 году канцлером казначейства, он заморозил все проекты по мирному строительству, сконцентрировавшись на политике «Десять лет без войны», под которую (и, в частности, под сооружение различных укреплений) и выделялись средства. В скобках заметим, что политика эта была рискованным инструментом международной безопасности. А занимая пост первого лорда Адмиралтейства, Черчилль резко осуждал весьма реалистичную оценку аналитиков военно-морского флота, назвавших истинную цену превращения Сингапура в настоящую крепость. Ну и наконец, стоит сказать, что в должности премьер-министра Черчилль несет прямую ответственность за катастрофическую оборону Малайи в 1940—1942 годах.

Несмотря на распространенный миф о том, что Черчилль был вождем нации в военные годы, эпопея с Сингапуром точно не была его звездным часом. Возможно, именно в этом крылась причина того, что парламентское расследование катастрофы так и не было проведено, хотя после подобного же фиаско на Крите в мае 1941 года Черчилль заслужил похвалу за своевременное расследование его предпосылок. Вероятно, по этой же причине официальные документы по Малайской кампании вплоть до сегодняшнего дня остаются под замком. Одним словом, если и существует конкретный виновник падения Сингапура, то наиболее вероятным кандидатом является Уинстон Спенсер Черчилль.

С особой настороженностью к планам Черчилля относилось правительство Австралии. Политические отношения между двумя странами были запутанными, в вопросах обороны давались обоюдно ненадежные гарантии и ложные обещания. Для Черчилля Австралия была всего лишь потенциальным опорным пунктом Империи на Востоке, а также безотказным поставщиком пушечного мяса для небольшой армии метрополии. Таким образом, Англия легко давала любые обещания, позволявшие держать Австралию в подобном положении. Например, тот же Черчилль, будучи первым лордом Адмиралтейства, в конце 1939 года соловьем разливался перед австралийским министром Ричардом Кейси, говоря о том, что ради спасения Австралии Великобритания готова даже перебросить свой флот из Средиземного моря. Естественно, это обещание он выполнять не собирался.

Справедливости ради, не стоит выгораживать и Австралию: в мирное время ее правительство нисколько не обременяло себя вопросами национальной обороны и намекало, что за безопасность страны должна беспокоиться метрополия. Расходы на оборону Австралии в 1930-е годы составляли менее 1% государственного бюджета. Австралийцы верили в сказку о том, что за их оборону отвечает главным образом далекая Англия, которая придет к ним на выручку в случае войны. Эта точка зрения всячески поддерживалась местными политиками, помнившими старую американскую поговорку: «Пули — не избирательные бюллетени». При этом ни один из них не задавался вопросом, как Великобритания может послать к берегам Австралии свой флот в военное время, если она никогда не делала этого в мирное. Впрочем, для политиков всегда удобно, чтобы за твою безопасность платил кто-нибудь другой, даже если его обещаниям грош цена.

Когда Черчилль сам сел в кресло премьера, сменив в нем в мае 1940 года Невилла Чемберлена, он стал наблюдать за Дальним Востоком и «японской угрозой» со все нарастающим беспокойством. Блестящие речи и зажигательная риторика были никудышной альтернативой четкой (и финансово состоятельной) оборонной политике. В 1941 году встал вопрос о правомерности стратегических игр Черчилля, его политики в отношении безопасности Австралии и дальневосточных колоний в ситуации, когда основные силы Великобритании были брошены на ведение войны в Северной Африке и помощь Советскому Союзу.

В том же 1941 году Япония, ранее получившая решительный отпор от СССР на Халхин-Голе, закрывший ей путь в Сибирь, обратила свои взоры на юг. В начале лета Таиланд, расположенный к северу от Малайи, ввязался в непродолжительный приграничный конфликт с «вишистской» администрацией Французского Индокитая. К июню 1941 года японцы, выдавая себя за посредников между воюющими сторонами, ввели в Индокитай огромный воинский контингент (согласно одной из оценок — 200 000 человек) и с той поры лишь наращивали свое присутствие, проникая и в сам Таиланд. Таким образом, впервые возникла непосредственная угроза северной части Малайского полуострова, а последующий захват японцами аэродромов южной части Индокитая внезапно дал понять жителям Малайи, что их дома находятся в радиусе действия японских бомбардировщиков.

Британская разведка наблюдала за этими приготовлениями с растущим интересом и настороженностью, однако ей мешали четыре основных фактора: тотальная недооценка эффективности японских вооруженных сил; разрозненность и недостаточность сведений, а также недостаточная координация деятельности на Дальнем Востоке; серьезная нехватка местных ресурсов для сбора информации; отсутствие какого бы то ни было влияния на гражданских и военных чинов администрации Малайи.

Из всех вышеуказанных факторов наиболее неприятным был первый: недооценка врага. В немалой степени такое отношение удивительно, ибо японцы зарекомендовали себя воинственной нацией с впечатляющей историей успехов. Япония победила Российскую империю в ходе русско-японской войны 1904—1905 годов, создала крупный современный флот, а начиная с 1931 года проводила успешные сухопутные операции в Китае и Маньчжурии. Для того чтобы понять причины такой недооценки, нам нужно попытаться уловить умонастроения «белых колонизаторов» перед Второй мировой войной.

Великобритания, презрительно называя «азиатов» «смышлеными туземцами», отнюдь не была исключением. Даже в Соединенных Штатах, с их большой диаспорой японских эмигрантов, отношение к японцам накануне Перл-Харбора было схожим. Миф о расовом превосходстве в 1930-е годы существовал и вне границ нацистской империи Адольфа Гитлера. Подобные настроения британцев лучше всего можно проиллюстрировать словами главнокомандующего ВВС на Дальнем

Востоке, главного маршала авиации сэра Роберта Брук-Попхэма, сказанные им во время посещения Гонконга в декабре 1940 года:

Я пристально смотрел на них [японских часовых на границе], они были совсем близко, по ту сторону колючей проволоки — человекообразные существа в грязной серой форме... Если таково большинство японской армии, то, даже если ей удастся решить проблемы со снабжением продовольствием и переброской солдат, я просто не могу поверить, что эта армия превратится в полноценную боевую единицу.

В то время был распространен миф о том, что все японцы низкорослые, кривозубые, подслеповатые, неспособные сражаться в темноте и управляться со сложной техникой. Ощущение прирожденного превосходства белой расы оставалось незыблемым. Некий флотский аналитик даже писал: «Все наблюдатели сходятся в том... что японские летчики очень отважные, но совершенно неумелые... Их расе присущ дефект внутреннего уха, к тому же почти все они страдают близорукостью, что нарушает чувство равновесия... [Японцы] не могут стрелять из винтовок, так как не умеют закрывать только один глаз». Другой, в общем-то вполне серьезный, эксперт по вопросам авиации замечал: «Нет никого глупее, чем один японец, и никого смышленее, чем два». Высказывались и такие глубокомысленные рассуждения, что «едва завидев белого солдата, японцы побегут врассыпную». Сохранились свидетельства о том, как два командира английских пехотных батальонов в Малайе говорили своему начальству: «Мы надеемся, что наш малайский гарнизон не будет слишком усилен... иначе япошки просто испугаются с нами драться». Ремарка другого офицера, пожалуй, может считаться самой вызывающей из всех: «А вы не думаете, что мои солдаты заслуживают лучшего противника, чем эти япошки?»

Такие высказывания были абсурдны и даже опасны. Реальность быстро отрезвила союзников, встретившихся лицом к лицу с силами микадо на земле, в небесах и на море. Австралиец Рассел Брэддон в ужасе рассматривал тела первых японских солдат, погибших в Малайе: «Среди них не было ни одного ниже шести футов, ни одного в очках или с кривыми зубами». Что же касается предполагаемого технического убожества и некомпетентности японцев, то последние, в отличие от англичан, вовсе не имевших танков на Малайском полуострове, успешно применяли бронетехнику на севере полуострова и весьма эффективно использовали свои легкие танки против оборонительных позиций британцев на главных дорогах. Генеральный штаб англичан в Малайе пребывал в смятении: каждому было известно (и это было записано на скрижалях британской военной доктрины), что танки невозможно использовать в джунглях. В любом случае, согласно данным разведки, у японцев абсолютно никакой бронетехники не было, тогда как на деле их танковый кулак разбил британские редуты в джунглях и продвигался на юг, к Джохору и Сингапуру.

Японцы также разработали новую тактику (большая часть боевых действий в Малайе велась не в дебрях джунглей, а на редколесье или на каучуковых плантациях рядом с буковыми рощами, где была хорошая видимость), заключавшуюся в резких ударах и быстром продвижении вперед по современным малайским дорогам. Если же японцев удавалось остановить, то их пехотинцы, не прекращая стрельбы, под прикрытием деревьев обходили позиции защитников дороги с флангов. Используя подобную тактику, японцы постоянно окружали неповоротливую британскую пехоту, вынуждая ее обращаться в бегство, что подрывало моральный дух и без того измученных австралийских, английских и индийских частей.

Под бесконечными муссонными дождями упавшие духом солдаты продирались на юг, к следующему опорному пункту, оставляя врагу боеприпасы, оружие, запасы провианта и раненых товарищей. Ситуация усугублялась тем, что отступавшие солдаты то и дело сталкивались с японцами на велосипедах, маневрировавших между деревьями и обгонявших тяжелую пехоту врага. Британская разведка слыхом не слыхивала о подобном «секретном оружии» — сообщения о нем пришли в Индию уже после того, как все было кончено.

В небе над Малайей англичане также сполна вкусили последствий недооценки противника. До сих пор считалось, что японцы (даже при условии того, что их промышленность может выпускать современные самолеты, оснащенные всем необходимым оборудованием) неспособны управлять ими по западным стандартам, так как «не в состоянии переносить тяжелые перегрузки». Когда на британские аэродромы обрушилась первая волна бомбежек, насмешливые пилоты презрительно называли такую тактику «диареей», так как концентрированные группы бомбардировщиков одновременно сбрасывали свой груз над одной мишенью. Это не имело ничего общего с тактикой прицельного бомбометания, к которой готовились в Королевских ВВС.

Однако налеты японской авиации не стали от этого менее разрушительными. Применявшие отлаженную за четыре года войны в Китае тактику японские летчики дело свое знали хорошо. По приказу, полученному от головного бомбардировщика, эскадрилья сбрасывала бомбы на большой площади, что было весьма эффективно для выведения аэродромов из строя, так как хоть какой-то ущерб наносился всегда. Кроме того, по любопытному стечению обстоятельств, вводившему в ступор штаб ВВС в Малайе, японские летчики всегда знали, когда и что бомбить.

Еще одним неприятным сюрпризом, непредусмотренным воздушной разведкой, была высокая эффективность японских самолетов, особенно истребителя ВМС «Зеро».

На него не обращали внимания, один американский эксперт описал его как «легковооруженный, небронированный спортивный самолет с мотором в 1000 лошадиных сил». На деле же обладавший маневренностью стрекозы «Зеро» стал настоящей головной болью для союзников, незнакомых с его превосходными боевыми качествами. Пилоты немногочисленных и устаревших истребителей «Брюстер Буффало» быстро поняли, насколько в невыигрышном положении они оказались.

Пожалуй, самым ярким примером недооценки японской боевой мощи в воздухе (правда, уже после Сингапура) стал эпизод, когда новые американские истребители Р-40, перегоняемые на Дальний Восток, подверглись нападению истребителей «Зеро», сопровождавших бомбардировщики в налете на Северную территорию Австралии в начале 1942 года. Инцидент многим запал в память, хотя бывалые английские пилоты, закаленные в ходе Битвы за Британию, предпочли бы забыть об этом бое. Как только опытные британские летчики бросились на «Зеро» (успешно соперничавшие с Messerschmitt-109s люфтваффе), японцы быстро и умело оторвались от них и безо всяких усилий поразили одиннадцать из двенадцати Р-40, потеряв лишь одну свою машину. Такое унижение не прошло для британцев бесследно, и вплоть до окончания Тихоокеанской кампании все пилоты союзников (не только англичане, но и американцы) полагались только на скорость пикирования и огневую мощь своих истребителей, даже не пытаясь перещеголять легкие «Зеро» в маневренности.

В действительности разведка ВВС в Малайе задолго до войны все знала о «Зеро» и их параметрах. В мае 1941 года китайцы сбили этот истребитель в районе Чунцина и составили подробный отчет о его боевых характеристиках. Этот отчет в конце концов попал в Лондон, где министерство военно-воздушных сил передало его в координационный орган по Малайе — Объединенный комитет по Дальнему Востоку (ОКДВ). В Малайе же, несмотря на очевидную важность такого отчета (а авиация более всех других родов войск зависит от технологических новшеств), информацию не то что бы проигнорировали — секретный отчет попросту исчез!

Дело, однако, было не в том, что Объединенный комитет не предупредил все заинтересованные службы в Малайе о японской угрозе. Имеется исчерпывающий меморандум разведки генерального штаба в Малайе от середины 1941 года, в котором подробно описываются боевые приемы японцев и виды их вооружения. Проблема состояла в том, что от уже собранной информации просто отмахнулись некоторые штабисты, генералы и, главное, политики. Буквально накануне войны один из старших офицеров генштаба публично заявлял, что «не может понять, почему губернатор паникует и ставит под ружье местных волонтеров». Еще за день до начала японского вторжения политики продолжали колебаться. Злополучный Брук-Попхэм, запросив Лондон о возможности начала превентивной операции «Матадор» (вторжение в Таиланд с целью заблокировать перешеек на полуострове Кра), 6 декабря получил ответ, что «может действовать по своему усмотрению». Начальник его штаба, наблюдая за метаниями шефа, иронично заметил: «Сэр, вас сделали персонально ответственным за объявление войны Японии».

Если британцы и их разведслужбы недооценивали врага, то японцы отнюдь не впали в подобное заблуждение. Работа японской разведки перед вторжением в Малайю была скрупулезной и качественной. Как правило, страна-агрессор всегда владеет инициативой, в том числе и в вопросах разведки, вот и японцы за десять лет смогли создать изощренную разведывательную организацию, включавшую в себя десятки вполне легальных торговых компаний в Малайе и насчитывавшую 7000 японских резидентов и связных. Плюс к этому вдоль всего восточ-ного побережья Малайи велась интенсивная «блошиная торговля» прямо с небольших судов, и многие японские члены их команд были в действительности морскими офицерами, осуществлявшими рекогносцировку. Позже стало известно, что даже официальным фотографом морской базы Сингапура был полковник Накадзима, офицер японской разведки.

Справедливости ради отметим, что о разведывательной деятельности японцев в Малайе хорошо знали. В своих мемуарах уже после войны глава полиции Стрейтс-Сетлментса[7] писал, что размах японского шпионажа даже побудил его обратиться к губернатору с просьбой заменить по крайней мере половину персонала японских компаний неяпонцами. Просьба не нашла отклика: стратегия Лондона состояла в том, чтобы не делать ничего, что могло бы спровоцировать Японию на развязывание войны.

Порой шпионаж японцев был настолько неприкрытым, что выглядел фарсом. В конце 1940 года японский пресс-атташе в Сингапуре Мамору был арестован, что называется, на месте преступления и в конце концов осужден на три с половиной года за открытое руководство сетью японских шпионов в Малайзии (ему удалось завербовать даже капрала британской армии) и, в частности, за организацию экскурсионных туров по казармам английских войск и их военным сооружениям для офицеров японской армии, посещавших Малайю. Вопиющим случаем была несанкционированная швартовка двух японских субмарин в малайской гавани Эндау, которой владела японская горнодобывающая компания; примечательны также воспоминания капитана Коллинджа из добровольческого формирования: в сентябре или октябре 1940 года он ввдел японского офицера в полном обмундировании, наблюдавшего за учениями британской бронетехники, а затем преспокойно отплывшего на моторной лодке в открытое море, чтобы, «скорее всего, рассказать об увиденном на японском военном корабле». Вскоре после его сообщения с Коллинджем побеседовали два человека из окружения губернатора, попросивших его не развивать эту тему, «ибо политика кабинета Его Величества... состоит в том, чтобы не провоцировать япошек и избегать инцидентов любой ценой».

Спустя годы мы можем только представить себе всю беспомощную ярость офицеров ОКДВ в Малайе, собравших бесценную информацию и тщетно пытавшихся донести ее до высоких чинов в генеральном штабе.

Чем убедительней правда, тем больше опасений относительно провокации — эта нехитрая максима усугублялась еще и расслабленным течением колониальной жизни в тропическом раю, где архангелами являлись губернатор, колониальная администрация и представители старых малайских элит. Никто из них (и уж конечно не белые «сахибы») не желал ставить под угрозу свое благосостояние и готовиться к худшему. Малайя находилась далеко от военных бурь, и жизнь там, по мнению колониальной администрации, была замечательной.

Если англичане не были готовы к войне в Малайе, то японцы, безусловно, были. Нам повезло, что главный стратег победоносной 25-й армии генерала Ямаситы, полковник императорского генштаба Масанобу Цудзи, оставил детальный отчет о плане вторжения. Разработка этого плана началась 15 сентября 1941 года и сопровождалась интенсивной разведкой с воздуха. По мере приближения даты высадки десанта японские пилоты увеличили количество вылетов к аэродромам Королевских ВВС и уже не скрывались от британских средств слежения. Во время одного из таких полетов 22 октября 1941 года Цудзи лично находился в разведывательном самолете императорских ВВС «Дина» (тип 100) и обозревал место будущей высадки в районе Хота-Бару и базу британских ВВС в Алор-Стар с высоты всего лишь в 6000 футов. Подобные полеты фиксировались британцами, но никаких мер противодействия ими не предпринималось.

Еще более наглядным примером явилась история, приключившаяся с авиатехником Питером Шепардом, которому в декабре 1941 года было 18 лет. Он служил рядовым на передовом аэродроме Сунгей-Патани в северной части Малайи. Шепард, высококвалифицированный специалист, был одним из многих хорошо образованных молодых людей, откликнувшихся на призыв лорда Трен-чарда о создании новой технократической элиты, призванной помочь самому молодому роду войск Британской империи.

4 декабря 1941 года Шепард получил приказ заменить заболевшего голландского бортмеханика на борту гражданского «Локхида», принадлежавшего Голландской Ост-Индской компании. Вот его рассказ из первых уст:

К моему удивлению, мы приземлились в Камбодже на частном аэродроме, к югу от города Кампот. Учитывая то, что Французский Индокитай уже практически весь был в руках японцев, садиться в Камбодже было для голландского самолета делом небезопасным. К 1941 году французский контингент в этом районе был наводнен провишистскими элементами, поэтому ни о какой доброжелательности к англичанам с его стороны говорить не приходилось.

Столь же опасным было и мое пребывание там в качестве служащего Королевских ВВС в штатском. К еще большему моему огорчению, по пути на север голландский пилот признался, что настоящей целью полета было вовлечь единственного британского пассажира в то, что я рискнул бы назвать обычным контрабандным рейсом. Во всяком случае, это было смесью шпионского и плутовского романов — ни о чем таком до вылета мне не говорили. Я полагал, что мы направляемся в нейтральный Таиланд, а вовсе не в Камбоджу, поэтому, как вы понимаете, счастливым меня нельзя было назвать. Короче говоря, по прилете я решил держаться подальше от всего этого.

Вечером того же дня наш пилот позвал меня ужинать в ресторан. В ресторане кроме нас не было ни души. Вскоре голландец ушел во внутреннее помещение, вероятно обсуждать свои контрабандные дела, и я остался совсем один. Мне было всего восемнадцать, и я очутился в чужой стране в чужой одежде. Мне подумалось, что меня вполне могут пристрелить как шпиона, я был встревожен и, как вы понимаете, несколько пал духом. Некоторое время спустя ко мне подошел какой-то азиат и стал предлагать мне тигровый бальзам от укусов москитов, от которых я, по правде говоря, страдал. Он начал что-то говорить, но я едва мог разобрать, что именно. Из его смеси ломаного английского и языка жестов мне удалось понять, что он японец и тоже является кем-то вроде бортмеханика: слово «инженер», которое он употребил, является интернациональным. Он почему-то решил, что я его коллега из Франции. Японец выглядел очень довольным чем-то и все порывался рассказать об этом мне. Надо сказать, что он был изрядно пьян — от него сильно разило коньяком. Так мы разговаривали на чудовищной смеси языка жестов и географических названий, и в конце концов он достал свой блокнот и карту и попытался рассказать мне, где он был и чем занимался.

Он сказал, что плыл на авианосце из Японии в расположенную севернее бухту Хитокапу, где видел сосредоточенную там настоящую армаду судов. 24 ноября его перевели на юг, на остров Фукуок для проверки проведенной модернизации бомбометательных отсеков японских самолетов на аэродромах южной Камбоджи.

Японец выглядел весьма гордым собой и тем, чем он занимался и что недавно видел, и уверял меня, что мы с ним единственные, кто знает о японском флоте и о том, что тот планирует уничтожить американский флот в Перл-Харборе и одновременно высадить десант в Малайе и Сингапуре. Рассказ его сопровождался бурной жестикуляцией и междометиями типа «бум, ба-бах!». Когда я выразил свое удивление этими фактами, он, пытаясь убедить меня, вытащил из кармана что-то типа дневника и показал мне несколько грубо зарисованных им военных кораблей, которые, как он видел, встали здесь на якорь неделю назад.

Я догадывался, что сообщенные японцем сведения чрезвычайно важны, поэтому, когда он на нетвердых ногах удалился в уборную, мне пришлось вырвать страницы с рисунками из его дневника. Вернувшись, он выглядел еще пьянее, чем прежде, поэтому, когда голландский пилот сказал, что нам пора идти, я с легким сердцем оставил своего нового друга — тот общался с природой, перегнувшись через перила.

По возвращении в Малайю 5 декабря я немедленно сообщил обо всем услышанном нашему офицеру разведки ВВС. В тот же день меня доставили в Куала-Лумпур, где я имел разговор с двумя лицами в штатском, в которых я также признал офицеров разведслужб. Я передал им листки с рисунками японского бортмеханика и еще раз повторил все услышанное от него. Во время своего рассказа я утверждал, что склонен верить незадачливому японцу, который говорил мне правду, какой он ее видел, и мы сошлись на том, что если так оно и есть, то вторжения японской армии в Малайю следует ожидать в течение трех дней, начиная с 8 декабря [7 декабря по гавайскому времени, принимая в расчет линию перемены дат]. Назад в Сунгей-Патани я летел со строгой инструкцией держать язык за зубами.

Однако когда я вернулся, все оставалось по-прежнему. Несмотря на введение чрезвычайного положения, на аэродроме, к моему большому удивлению, так и не была объявлена полная боевая тревога, поэтому следующим шагом в развитии событий стал внезапный бомбовый удар японцев в семь часов утра 8 декабря, когда в результате разрыва снаряда меня буквально выбросило из солдатской душевой комнаты сквозь бетонный проем.

Я получил тяжелые ранения, был эвакуирован сначала в Батавию, а затем в Карачи и не принимал участия в войне в течение следующих двух лет, пока заживали мои раны. В начале 1944 года я вернулся в Великобританию и там был комиссован из ВВС по инвалидности.

Я часто спрашиваю себя: что стало с той информацией, которую я передал офицерам разведки в Куала-Лумпуре? До сегодняшнего дня я не могу понять, почему военное командование в Малайе в то утро не объявило полную военную тревогу, не говоря уже о том, что не отдало приказ об атаке японского флота, который, как мы все знали, был замечен у наших берегов.

Рассказ Питера Шепарда очень детален, но он представляет собой лишь один драматический пример среди массы подобных сведений, стекавшихся к британским властям в Малайе за месяц до вторжения японцев. Сами японцы, по-видимому, также допускали утечку информации в последние дни перед высадкой десанта, единственной загадкой остается то, почему на эти сигналы не реагировали британцы?

Для того чтобы ответить на этот вопрос, мы должны бросить взгляд на другую фундаментальную проблему, замедлявшую работу английской разведки в Малайе: плохую организацию. Подход англичан к ведению разведывательной деятельности и координации разведслужб на Дальнем Востоке был, скажем так, легкомысленным. Конечно, вполне объяснимо, что в разгар войны с та-ким могучим и жестоким врагом, как нацистская Германия, британцы отдавали приоритет непосредственной угрозе своей государственности, а не событиям на Дальнем Востоке. Гораздо сложнее понять ту неразбериху и неорганизованность, которая царила в самой Малайе. Корни проблемы, по всей видимости, и в упущениях руководства, и в нехватке ресурсов.

Структура разведслужб в Малайе была, мягко говоря, далека от совершенства. Главным органом формально являлся ОКДВ, который должен был координировать действия трех разведслужб, источников радиотехнической разведки и учитывать сообщения МІ6, снабжая власти своевременными, точными сводками об угрозе интересам Великобритании. На самом деле основной его функцией было претворение в жизнь кодовой операции «Ультра», разработанной в Блетчли-парке. О деятельности ОКДВ написано очень мало, особенно в сравнении с его патронами в Уайтхолле, Объединенном комитете разведок и Государственной шифровальной школе. Дело, по всей видимости, в том, что, в отличие от Уайтхолла, ОКДВ имел куда меньший политический вес на Дальнем Востоке. Это была скорее очередная служба по сбору данных, нежели координационный или аналитический орган (в 1939 году ОКДВ был перемещен из Гонконга в Сингапур).

На самом деле ОКДВ был главным оплотом «Школы» на Дальнем Востоке, хотя отношение к нему в среде разведслужб было снисходительным — голос ОКДВ не был решающим на военных советах в Малайе. Более того, его представители даже не входили в такие советы из соображений особой секретности (перед падением Сингапура ОКДВ был эвакуирован оттуда, чтобы его документы не попали в руки японцев), да и голос их неизбежно потонул бы среди мнений различных гражданских и военных комитетов, ответственных за оборону полуострова. Как бы то ни было, в 1941 году в Малайе отсутствовала организация, которая координировала бы деятельность разведслужб.

Частично эта проблема проистекала из непонимания предела компетенции разведки. Военная разведка была лишь незначительным и подчиненным звеном в неповоротливой бюрократической машине, управлявшей малайскими колониями, и к тому же «настоящие разведчики» попросту не обращали на нее внимания. Это шло как от невежества колониальной администрации, так и от распространенного взгляда на «большую игру» разведок и секретных служб через призму приключенческой литературы. Все командование вооруженными силами на Дальнем Востоке было убеждено, что Secret Intelligence Service (SIS, или MI6) и поимка шпионов — это все, чем занимаются спецслужбы; о гораздо более приземленных их функциях, таких как сбор, сопоставление, интерпретация и распространение информации, не догадывались или на них не обращали внимания. До событий весны 1942 года таким важным моментам, как труд дешифровщиков, взломавших коды японцев и давших возможность читать секретные сообщения врага, не придавалось никакого значения, а если и придавалось, то такие данные не учитывались в работе оперативных и генерального штабов.

Чтобы еще больше усложнить ситуацию, появилось новое агентство, узурпировавшее функции контрразведки и осуществлявшее руководство с помощью офицера по обороне и безопасности. МІ5 всегда рассматривалась как служба, несущая персональную ответственность за шпионаж, саботаж и подрывную деятельность на территориях, принадлежавших Британской короне, и такая точка зрения бытует и по сей день. Но тогда (как, впрочем, и всегда) в МІ5 не хватало сотрудников. Раздробленность усугублялась еще и большим количеством различных спецслужб (так называемых «особых отделов») в самой Малайе. Результатом явилось то, что деятельность британских разведслужб на Дальнем Востоке была абсолютно некоординированной, а бесконечные дрязги между различными агентствами стали нормой.

Ко всему прочему и многие конкретные лица, ответственные за принятие важных решений, на дух не переносили друг друга, поэтому о каком-либо сотрудничестве между их службами не могло идти и речи. Достаточно лишь одного примера: офицер по обороне и безопасности МІ5 в Сингапуре полковник Хэйли Белл не разговаривал с главой японской секции особого отдела сингапурской полиции Морганом. Отношения между ними были настолько испорчены, что последний просто-напросто отказался сообщать Беллу (который, помимо всего, был еще и председателем губернаторской комиссии по безопасности и разведке) сведения о шпионаже со стороны японцев из соображений безопасности.

В конечном итоге конфликт между ними стал предметом внимания военных. В записях генерал-лейтенанта Персиваля, впоследствии сдавшего Сингапур, а в 1937 году бывшего главой штаба, имеется весьма примечательная характеристика Моргана: «Майору Моргану доверять совершенно невозможно. Его взгляды и заявления... несут на себе печать эксцентричности, инфантильности, сумбурности мысли и неуместной закрытости». Такая саркастическая оценка могла говорить о «профессиональной деформации» и неизбежности развития паранойи у любого разведчика после долгих лет пребывания в мире государственных секретов, но Персиваль (который, по оценке многих, лично знавших его, был гораздо более способным штабным офицером в 1937 году, нежели боевым генералом в 1941—1942 годах) не останавливается на этом: «Моргану очевидно недостает способностей, и он абсолютно не подходит для выполнения своих обязанностей... и моя оценка вполне подтверждается... его прошлыми действиями и поступками». Однако, как и все бывалые госслужащие, майор Морган обладал способностью выходить сухим ИЗ ВОДЫ: «С другой стороны, у него семи- или десятилетний контракт с государственными структурами, поэтому отправить его в отставку будет затруднительно»,— с досадой добавляет Персиваль.

Неудивительно, что, располагая людьми калибра Моргана, британская контрразведка оказалась неспособной защитить колонию от катастрофы. Моргану и его коллегам следовало бы поставить памятник, сумей они разоблачить японскую шпионскую сеть, действовавшую в Малайе в 1940—1941 годах. Чрезвычайно прискорбно то, что возглавлялась эта сеть действующим офицером английской армии.

Вероятно, капитан Патрик Хинэн был завербован японской военной разведкой во время своей поездки в Японию зимой 1938 года. Его сослуживцы по 3-му батальону 16-го пенджабского полка в Малайе относились к нему настолько недружелюбно, что Хинэна перевели на должность офицера связи воздушной разведки. Такое развитие карьеры для пехотного офицера было шагом назад, зато на этом посту Хинэн получил то, о чем может мечтать любой агент, — доступ к секретной информации. Будучи офицером связи, он обладал сведениями о дислокации частей, типах вооружения и расположении самолетов королевских ВВС на полуострове, а также о боевых планах командования.

Одной из самых больших загадок малайской кампании стала сверхъестественная способность японской авиации наносить максимально возможный урон английскому воздушному флоту. По словам одного сержанта ВВС, вспоминавшего события многолетней давности, «все было так, как будто они знали наши планы». Так оно и было. Хинэн предоставил японцам всю имевшуюся у него информацию, в частности подробный план ключевого аэропорта на севере полуострова Алор-Стар. Последний был выведен из строя опустошительными рейдами японской авиации в самом начале боевых действий, что обеспечило Японии превосходство в воздухе в ходе остальной кампании. Что еще печальнее, ему почти наверняка удалось передать врагу сверхсекретные коды и шифры, позволившие японским радистам быть в курсе передвижений армии и ВВС Великобритании в ходе битвы.

Хинэн действовал без всяких предосторожностей. Его деятельность привлекла внимание военной разведки еще до начала вторжения, но никаких мер принято не было. Однако 10 декабря 1941 года он был арестован после крайне неумелой попытки убийства своего прямого начальника, майора Франса, а его жилище было обыскано. У него нашли несколько секретных карт, операционные коды, два замаскированных передатчика и словарь кодов для зашифровки сообщений. В условиях военного времени полновесное расследование шпионской деятельности Хинэна провести было невозможно, но вскоре было установлено, что он не ограничивался личным шпионажем в пользу Японии, но также возглавлял шпионскую сеть в Малайе до войны.

С отступавшей британской армией Хинэн был доставлен в Сингапур, где в январе 1942 года предстал перед трибуналом. Ему предъявили обвинение в «осознанной передаче ценной информации врагу во время нахождения на действительной военной службе в Малайе в декабре 1941 года» и приговорили к смертной казни. Впрочем, Хинэн был не одинок. Уже после войны англичане к своему ужасу обнаружили, что в 1941 году японцы читали всю секретную переписку Черчилля и военного кабинета в Лондоне с главнокомандующим в Сингапуре.

Уайтхолл, опасаясь потери или раскрытия секретной информации в случае пересылки ее по радио или авиапочтой, в сентябре 1940 года отправил в Сингапур на быстроходном торговом судне, теплоходе «Автомедон» увесистый пакет с боевыми планами «высшей степени секретности», а также крайне пессимистичным прогнозом британских начальников штабов касательно реальной способности метрополии защитить Малайю. Капитан «Автомедона» Макьюэн и дипломатический посланник капитан Эванс имели строжайшие инструкции выбросить пакет за борт, если случится худшее.

Худшее случилось. В ноябре 1940 года на «Автомедон», шедший к северу от Никобарских островов, было совершено нападение со стороны германского рейдера «Атлантиса», расшифровавшего торговый код англичан. С дистанции 300 ярдов (изобретательный капитан «Атлантиса» Рёгге переодел часть своей команды в женское платье и поднял голландский флаг) залп из 28 шестидюймовых орудий разнес в щепки радиорубку, вывел из строя капитана «Автомедона», посланника Эванса и радиосвязь.

Командир немецкой абордажной команды Мор, говоривший по-английски, не мог поверить своему счастью. Обрадованные немцы узнали, что захватили важный пакет британского дипломатического посланника, содержащий сведения чрезвычайной секретности, а также новейшие английские справочники морских кодов, о чем сами британцы еще не знали. В Адмиралтействе сочли, что «Автомедон» был потоплен подводной лодкой, так как жертвы рейдерских захватов обычно успевали подать какой-нибудь сигнал — но это был не тот случай.

В отличие от английских морских кодов, детали британского плана действий на Дальнем Востоке немцев интересовали мало — поэтому они передали всю соответствующую информацию своим союзникам японцам. В начале 1941 года англичане еще не знали о том, что у японцев имеются копии важнейшей переписки между Лондоном и Сингапуром и вдобавок есть возможность следить за секретными радиопереговорами военно-морских сил. Когда в Лондоне узнали об этом, было уже слишком поздно. Захват «Автомедона» стал крупнейшим фиаско британской разведки на дальневосточном театре. Одной из загадок этой эпохи по-прежнему остается то, что об инциденте с теплоходом и потере бесценного груза практически не упомянуто в официальном труде «Британская разведка в годы Второй мировой войны». Однако из смены стратегии японцев после того, как немцы предоставили им материалы по Дальнему Востоку, становится ясно, что именно захват «Автомедона» был едва ли не главным катализатором все более агрессивной политики Токио, что вылилось в удар по Перл-Харбору и вторжение в Малайю. Если у кого-то и существуют сомнения по поводу исключительной важности захвата злосчастного судна, то развеять их поможет такой факт: после падения Сингапура в 1942 году капитан «Атлан-тиса» Рёгге получил в награду самурайский меч прямо из рук японского императора — знак признания, практически немыслимый для европейца. Это было свидетельством благодарности японцев за помощь в нанесении «разведывательного удара» небывалой силы.

Наряду с превосходством военной разведки японцев, некомпетентностью, недооценкой врага и плохой организацией разведки со стороны Великобритании, последним гвоздем, забитым в крышку гроба британского господства в Малайе, стала неразбериха и слабость собственного командования. Колониальная администрация была, что называется, разбита на мелкие сегменты. Открытым остается даже вопрос, кто управлял колониями в Малайе во время их подготовки к войне в 1941 году. Во всяком случае, это не были вооруженные силы (причем ни до, ни, что еще более странно, после японского вторжения).

Корень проблемы, безусловно, в колониальной администрации. При правлении сэра Шентона Томаса, бывшего губернатором с 1934 года, Стрейтс-Сеттлментс и Малайя впали в полнейшую апатию и были озабочены сохранением статус-кво и светской жизнью в колониях, совершенно абстрагировавшись от жестоких реалий внешней политики. Губернатор Томас, названный американским репортером «[напыщенным] представителем британской госслужбы... живущим в вымышленном мире, куда редко вторгается реальность, чьей первейшей заботой было оградить этот мир от любых беспокоящих факторов», был олицетворением худших черт британской системы ценностей начала XX века.

Многие, и особенно представители вооруженных сил, поспешили переложить на сэра Шентона всю ответственность за катастрофу в Малайе, однако и сам он, пусть и не в полной мере, являлся жертвой дезорганизованности управления. «Военный кабинет» Уинстона Черчилля дал губернатору строгие инструкции о важнейшем значении Малайи во второй великой войне Великобритании против Германии. Однако инструкции эти состояли не в планах подготовки к войне с Японией — в центре внимания была задача формирования финансовых резервов Империи путем продажи каучука Соединенным Штатам.

В создавшейся атмосфере приоритетной была, безусловно, экономика. Отсюда следовало, что все помехи выполнению основной задачи по добыче и продаже олова и каучука — будь то набор волонтеров в ополчение или военные учения — рассматривались как нежелательные. Несмотря на это, Томас принимал меры для улучшения взаимодействия гражданской и военной властей: помогал строить лагеря, аэродромы и пытался привлекать к этому строительству дополнительные людские ресурсы (хотя и без особого успеха). Будучи прилежным государственным служащим, Томас после войны многословно оправдывался тем, что нанимать местных жителей для различных работ и платить им разумное жалованье без финансовой подпитки со стороны метрополии было невозможно.

Вероятно, истинной причиной всех бед Малайи, включая и неурядицы разведки, являлся как раз поистине шизофренический характер управления. Столкнувшись с реальной угрозой своему существованию, колония тем не менее не отринула модель мирного развития. Невозмутимость перед лицом смертельной опасности — качество, весьма ценимое англичанами, но в Сингапуре в 1942 году оно приняло гротескные масштабы.

Не все британцы разделяли самоуспокоенность губернатора и его травоядной администрации. По меньшей мере два человека внимали сообщениям разведки об истинном размере угрозы Сингапуру: генерал-лейтенант Персиваль (будучи штабным офицером в 1937 году) и некий государственный чиновник по фамилии Влиланд, который, к своему несчастью, состоял при губернаторе Томасе. Назначенный в 1938 году секретарем по обороне Малайи, после череды подковерных интриг он вынужден был три года спустя, как раз перед началом войны, уйти в отставку. Однако перед этим Влиланд детально и точно предсказал возможное наступление японского десанта с севера на юг через Сиам и Малайю. Столь же верно он указал на необходимость возведения оборонительных линий к северу от Сингапура и практически полностью отверг опасения насчет возможного нападения с моря. Он даже заявил, что «Крепость Сингапур» является бесполезным и дорогостоящим проектом, бесполезным для обороны Малайи. Разумеется, такие взгляды не добавляли ему очков в глазах колониальных чиновных бонз и официальных лиц метрополии.

Настоящие мытарства для Влиланда начались после прибытия нового главнокомандующего генерала Бонда в августе 1939 года. Бонд, влиятельный и очень самоуверенный человек, быстро дал понять, что полон решимости вырвать контроль над вопросами военного командования из рук «кучки штатских крыс». Главной заботой Бонда был сам остров Сингапур, и он не церемонился ни с одним чиновником, вмешивавшимся в военные вопросы, а тем более с теми, кто осмеливался давать советы по ведению разведки. Соперничество было неизбежным, впрочем, как и его итог. Посрамленный спецслужбами и оставшийся в меньшинстве в администрации своего шефа-губернатора, разочарованный Вли-ланд в начале 1941 года подал в отставку. Вернувшись в Англию, он стал свидетелем того, как сбываются все самые его пессимистичные прогнозы, — это стало для него жестокой пыткой.

Вполне возможно, что именно борьба за сферы влияния между военными и штатскими в большей степени обусловила падение Малайи, чем плохо поставленная разведка и недооценка врага. Постоянные распри и отсутствие четкой командной структуры означали, что ничто не может сгладить стремление обеих сторон к доминированию. При учете прочих слабостей британской разведки и способности японцев следить за секретной информацией англичан сложно предположить, что Великобритания могла выиграть эту битву, даже если бы Малайя и Сингапур перешли на военное положение, а не рассматривались как колония, как это было вплоть до последних дней осады, перед тем как японский десант захватил остров Сингапур.

Даже с учетом того, что последние конвои с подкреплениями все же прибыли в гавань Сингапура в конце января и начале февраля 1942 года, спасать колонию было уже слишком поздно. К ужасу правящих кругов Австралии, они увидели, что последнее пополнение 8-й австралийской дивизии, высадившееся в Сингапуре 24 января, послужило всего лишь пушечным мясом — битва за Малайю была практически проиграна.

Сведения о том, что Черчилль всерьез рассматривал отправку британской 18-й дивизии на Ближний Восток вместо объятого пламенем Сингапура, стали последней каплей для австралийского премьер-министра Джона Кертина. Он уже был свидетелем того, как Черчилль дважды в 1941 году принес австралийские войска в жертву в Греции и на Крите, и ждал от англичан предательства или двойной игры. В январе 1942 года он отправил Черчиллю телеграмму, где предупреждал о том, что любая попытка перебросить 18-ю дивизию подальше от Сингапура будет рассматриваться в Австралии как «непростительное предательство». Черчиллю пришлось отступить и направить последние части 9-й, 11-й и 18-й дивизий фактически прямо в плен, где они присоединились к своим австралийским товарищам по несчастью.

Эти соединения, впрочем, могли потребоваться в других точках, так как войска на Дальнем Востоке панически отступали на всех направлениях. Последующие налеты японской авиации на Дарвин в том же 1942 году посеяли даже больший страх среди населения богом забытой Северной Австралии. После самого разрушительного рейда, когда все суда в гавани были сожжены или потоплены, сотни австралийских солдат дезертировали и присоединились к «Великому исходу из Дарвина», когда авиационные техники и члены их семей бросились на юг, пытаясь найти убежище во внутренних районах страны. К счастью для австралийцев, японцы испытывали серьезную нехватку ресурсов и не отважились на вторжение. Однако события начала 1942 года стали неприглядной страницей истории Австралии — атмосфера в стране была отравлена пораженческими настроениями, отчаянием и предчувствием конца света.

То, что творилось в осажденном Сингапуре в последние дни, лучше всего передают два эпизода. Как только измученный пехотный батальон перед обороной Сингапура начал окапываться на поле для гольфа, к нему, трясясь от ярости, вышел «пренеприятнейшего вида колониальный князек», пожелавший узнать, что здесь происходит. После ответа младшего офицера его «едва не хватил апоплексический удар: он орал, что гольф-клуб является частной собственностью, грозил пожаловаться губернатору на то, что здесь происходит, и получить за все компенсацию».

Второй случай является, по сути, газетной уткой, где говорится о том, что генерал-лейтенант Персиваль был вынужден капитулировать, испытывая недостаток пресной воды. Командующий инженерными войсками британской армии посчитал, что с помощью нескольких грузовиков и команды в сотню человек он сможет отремонтировать резервуары и акведуки и гарантировать снабжение водой армии сколь угодно долгое время, однако искомую сотню набрать ему так и не удалось — ни из сотен тысяч отчаявшихся граждан, ни из тысяч пьяных, деморализованных солдат, бродивших по объятым пламенем улицам обреченного города в воскресенье 15 февраля 1942 года.

Среди бурь и грома последних дней Сингапура разыгрался один мрачный акт. В «Черную пятницу» 13 февраля обвиненный в предательстве капитан пенджабского полка Патрик Хинэн был (по крайней мере, официально) расстрелян. Ходили слухи, что из-за бомбежек японской авиации его держали в доках под охраной двух сержантов. Они разыграли в карты право казнить предателя, и выигравший разнес тому череп выстрелом из револьвера, а затем бросил тело в доке и скрылся в толпе дезертиров, пьяниц и испуганных горожан, штурмовавших последние уходившие из города суденышки.

Победоносной японской армии, вошедшей в Сингапур, оставалось утихомирить обозлившийся на весь свет британский гарнизон. Эту задачу она выполнила быстро и успешно, доказав всем, что недооценивать ее — серьезная ошибка. Черчилль, вероятно, был прав, не инициировав парламентское расследование промахов разведки и плохой ее координации, приведшей к потере Сингапура. Некоторые катастрофы являются настолько постыдными, что лучше всего о них не вспоминать, однако их уроки не должны быть забыты.

6. БЕСТОЛКОВАЯ ОПЕРАЦИЯ. Дьепп (1942)

19 августа 1942 года силы 2-й канадской дивизии, базировавшейся в Суссексе, Англия, десантировались в Дьеппе, небольшом портовом городе на северном побережье Франции. Высадка была произведена сразу после восхода солнца с участием 30 новых тяжелых танков поддержки пехоты «Черчилль». Пять часов спустя разгромленные участники рейда отступили, понеся тяжелейшие потери: из 5000 человек, входивших в состав десанта, 2700 были убиты, ранены или взяты в плен. Поскольку на берег высадились только 4000 бойцов, это означало потери в 60%, что превышает самый печальный на тот момент «рекорд», достигнутый в первый день битвы на Сомме в 1916 году. Немцы были изумлены глупостью и безрассудством своих противников. Один немецкий комментатор писал: «Эта авантюра противоречила всем правилам военной стратегии и логики». Дьеппская операция обросла многочисленными мифами и тайнами.

Для ряда канадских националистов Дьепп стал одним из ключевых мифов, согласно которому бравые канадские солдаты были посланы на верную смерть жестокосердыми и некомпетентными британскими генералами. В глазах британской общественности это был жертвенный политический жест с целью убедить Сталина в том, что Британская империя действительно пытается снять часть нагрузки с СССР путем открытия второго фронта; сторонники теории заговоров расценивают Дьепп ни больше ни меньше как коварный британский заговор, целью которого было доказать американским стратегам в Вашингтоне, в 1942 году еще ничего не смыслившим в европейских войнах и требовавшим решительных действий против нацистов, что любое преждевременное наступление через Ла-Манш неизбежно закончится кровавым поражением.

Каждое из этих толкований содержит долю правды — но ни одно не является исчерпывающим. Ибо в одном очень важном отношении Дьепп уникален: это была единственная крупная наступательная операция, предпринятая имперскими вооруженными силами без официальной санкции Объединенного комитета начальников штабов. Это было единственным крупным оперативным решением союзников за всю Вторую мировую войну, не оформленным документально. Именно в этом кроется тайна, породившая все мифы о Дьеппе.

Тщательный анализ свидетельств дает все основания предполагать, что Дьеппская операция носила неофициальный характер и была проведена без согласования с соответствующими инстанциями. Штурм Дьеппа был предпринят без привлечения надлежащих ресурсов, при отсутствии разведывательных данных о многих ключевых аспектах немецкой обороны, и, наконец, он не имел полной поддержки командования британских войск, которое часто держали в неведении или просто игнорировали. Хуже того, разработчики операции принципиально не стали предупреждать официальные разведывательные органы о готовящемся десанте и не затребовали у них необходимую разведывательную информацию. В результате разведка оказалась самым слабым местом операции.

Может показаться странным, что некий военачальник рискнул без официального приказа штурмовать оккупированную вермахтом «крепость Европу», но странными были и личность, и амбиции, и послужной список человека, ответственного за Дьеппскую операцию, — лорда Маунтбеттена. В конце 1941 года капитан лорд Маунт-беттен был переведен с должности командира корабля Королевского флота и назначен руководителем объединенных операций, подчиненным фельдмаршалу сэру Алану Бруку, начальнику Генерального штаба. К марту 1942 года Маунтбеттен был повышен разом на три звания, став самым молодым вице-адмиралом в истории британского военного флота.

У Маунтбеттена было три главных предмета для гордости. Он показал себя отважным капитаном эсминцев — его последние три корабля были выведены из строя при обстоятельствах, которые, по мнению его многочисленных критиков, свидетельствовали лишь о его безрассудстве и неопытности. Во-вторых, он был специалистом по части саморекламы, подавая себя как молодого и дерзкого героя, способного дать отпор немцам и скрасить британцам горечь поражений. Наконец, у Маунтбеттена были огромные связи. Кузен короля, доверенное лицо премьер-министра, личный друг Ноэла Кауарда[8], способный легко заручиться поддержкой как друзей из Голливуда, так и представителей британского истеблишмента, Маунтбеттен был светлым пятном в мрачной военной панораме британской жизни начала 1942 года. Среди политиков-консерваторов даже велись разговоры (почти наверняка инициированные самим Маунтбеттеном), что его следовало бы наделить полномочиями, которые бы возвысили его над другими офицерами Генерального штаба.

За тщательно культивируемой легендой о Маунтбет-тене скрывались беспринципность и честолюбие, часто сопровождающие великих людей и их успех. Он не брезговал обманом во время флотских учений, чтобы выделиться среди других офицеров, и сознательно утаивал или фальсифицировал военные документы после войны, когда чувствовал, что его тщательно культивируемый исторический образ находится в опасности. Даже его официальный биограф счел нужным упомянуть, что Ма-унтбеттен был склонен «переписывать историю с высокомерным безразличием к фактам».

Тщеславие Маунтбеттена не знало границ. В разгар военных действий его можно было видеть позирующим перед камерой на съемочной площадке фильма «Там, где мы служим» — агиографической агитке, снятой на основе его личного опыта, где удалого капитана эсминца играл его близкий друг Ноэл Кауард. Вот что в этой связи писал Маунтбеттен Кауарду после Дьеппского рейда: «Твое письмо застало меня в мой самый занятый день... но поскольку дело... не терпит отлагательств, я сперва решу его, а потом уже займусь своими служебными обязанностями». Нормальный командир на его месте посетил бы раненых и умирающих и выслушал доклады оставшихся в живых.

Сам Бивербрук, зная, что Маунтбеттен не терпит никаких нападок на свою репутацию, тщательно создаваемую им самим, предупреждал во время войны: «Не доверяйте Маунтбеттену никаких ответственных должностей». Несмотря на предостережение Бивербрука, молодой, беспринципный, тщеславный и честолюбивый аристократ получил место в высшем военном совете страны, а также ресурсы и власть для нападения на оккупированное немцами побережье Европы. Характер Маунтбеттена в сочетании с новоприобретенной властью и амбициями привел к трагическим последствиям.

У Дьеппского рейда 1942 года был исторический предшественник: рейд на Зебрюгге в День святого Георгия в 1918 году. Под началом адмирала Роджера Киза из Дуврского патруля диверсионная группа, состоявшая из боевых кораблей, морских пехотинцев и солдат, штурмовала ангары с немецкими подводными лодками на бельгийском побережье в отчаянной попытке предотвратить выход в море лодок кайзеровского флота. Рейд был отчасти успешным и, несмотря на тяжелые потери, поднял боевой дух британцев, пошатнувшийся в результате последнего наземного наступления немцев в Первой мировой войне. Рейд на Зебрюгге преподносили как пример блестящей войсковой операции, нанесшей серьезный ущерб противнику ценой малой крови, — именно такая разновидность непрямого нападения в течение многих лет была излюбленным приемом британских стратегов.

В 1940 году Киз вновь объявился на арене военных действий, на этот раз в качестве начальника Штаба объединенных операций, имея задачу атаковать победоносных немцев на берегах Европы и повторить свой успех 1918 года. Трудно сказать, что именно подтолкнуло британцев к нападению на защищенные позиции на европейском побережье, — немцы никогда не испытывали потребности предпринять подобную военную авантюру на побережье Британии. Как бы то ни было, в 1940 году новый премьер-министр Черчилль решил, что, несмотря на вытеснение британских войск с континента, необходимо продолжать наступательную стратегию — не только с целью нанесения урона немцам, но и для ободрения страдающего населения оккупированной Европы, у которого в 1941 году не было другой надежды на освобождение. Кроме авиационных бомбардировок, наступление было единственным шансом.

Штаб объединенных операций был необычной структурой. Это был экспериментальный штаб по координации и планированию боевых операций, созданный с целью объединения ресурсов трех видов вооруженных сил. Когда в 1941 году Маунтбеттен по прямому распоряжению Уинстона Черчилля сменил Киза, его задача, по словам самого Маунтбеттена, состояла в том, чтобы «продолжать проведение рейдов, столь блистательно начатых Низом, для поддержания наступательного духа... Во-вторых, готовиться к вторжению в Европу, без чего мы никогда не победим в этой войне». Кроме того, по словам Маунтбеттена, Черчилль сказал: «Я хочу, чтобы вы превратили южное побережье Англии из оборонительного бастиона в трамплин для нападения».

Это был головокружительный взлет для недавнего 41-летнего капитана коробля, вершиной мечтаний которого было командование одним из новых авианосцев Королевского флота. Но Черчилль в своем выборе и назначении на высокую должность безрассудного Маунтбеттена руководствовался прежде всего политическими соображениями: премьер-министр хотел продемонстрировать американцам, только что вступившим в войну и скептически относившимся к боевому потенциалу своего союзника, наступательный дух британских войск. После поражений в Норвегии, во Франции, под Дюнкерком, в Греции, на Крите, в Малайе и Сингапуре, после побед Роммеля в Северной Африке с кульминацией в виде сдачи Тобрука в июне 1942 года американцы имели все основания невысоко расценивать боеспособность британской армии. Даже Черчилль не мог понять, почему капитуляция следует за капитуляцией, часто с горечью повторяя: «Почему наши солдаты не хотят сражаться?»

Черчилль сделал удачный выбор. Отдавая себе отчет в обаянии Маунтбеттена, его привлекательной внешности, помня впечатление отчаянного рубаки, произведенное им на Рузвельтов, особенно на миссис Элеонору Рузвельт, хитроумный премьер понимал, что если кто и может убедить высокопоставленных американских политиков в крепости боевого духа британцев, то это Маунтбеттен. Во время визитов в Вашингтон новый командующий объединенными операциями завоевал сердца всех американцев, с которыми он встречался, включая живое олицетворение республиканской военной доблести и самого великого солдата Америки генерала Джорджа У. Маршалла, ставшего его личным другом. Молодой герой проделал огромную работу в области дипломатического «пиара», на этот раз используя свои блестящие способности не только ради своей пользы, но и в интересах соотечественников. Черчилль справедливо гордился своим протеже. Сам Маунтбеттен, похоже, прекрасно знал об истинных намерениях Черчилля, похваляясь перед одним из друзей: «Уинстон сказал мне, чего он хочет, и теперь я должен воплотить его планы в жизнь». С такой мощной поддержкой даже самому скромному человеку было бы трудно не приобрести манию величия, а Маунтбеттен никогда не страдал излишней скромностью. По словам канадского историка, специалиста по Дьеппу профессора Брайана Лоринга Виллы, «если у Маунтбеттена вскружилась голова, то виноват в этом был больше всех Черчилль». При желании можно даже рассматривать Маунтбеттена как жертву неразборчивого в средствах Черчилля, игравшего на слабостях молодого адмирала в собственных целях.

После ухода Киза Маунтбеттен, не теряя времени, стал наводить свои порядки в Штабе объединенных операций и заодно пожинать плоды успехов своего предшественника. Штаб купался в лучах славы благодаря успешным рейдам на норвежские острова Вогсёй и первому боевому отличию Парашютного полка — дерзкому похищению радарной установки немцев из города Брюневаль на севере Франции. Даже рейд на Сен-Назер 27 марта 1942 года, несмотря на потери, считался успешным (пять награжденных Крестом Виктории), так как в его ходе был уничтожен огромный сухой док (единственный, способный обслуживать немецкие военные корабли в Атлантике), что решило одну из больших стратегических проблем британцев. Все эти операции были разработаны штабом еще в ту пору, когда им руководил Киз.

Новые планы Штаба объединенных операций под началом Маунтбеттена на 1942 год включали в себя обширный перечень нападений — от временного захвата Олдерни, одного из Нормандских островов в проливе Ла-Манш, до безрассудного налета на штаб-квартиру гестапо в Париже. Коронным номером должен был стать рейд на Дьепп в июне под кодовым названием «Лоция» (Rutter). Цели Дьеппской операции, несмотря на позднейшие утверждения, будто это была неудачная попытка масштабного вторжения в Европу или какой-то обманный маневр с целью дезориентации немцев и поддержки бойцов французского Сопротивления, на самом деле были следующими: проверить, возможно ли захватить и удерживать крупный порт в течение ограниченного периода времени; получить разведданные от пленных, а также захватить документы и оборудование; оценить реакцию немцев на крупную «ложную» атаку на французское побережье.

В дополнение к этим чисто военным целям было поставлено три других, менее четко очерченных. Первая: штаб ВВС хотел вовлечь люфтваффе на Западе в масштабную битву в воздухе и нанести серьезный урон немецким военно-воздушным силам, базировавшимся во Франции; вторая, чисто политическая цель: продемонстрировать СССР, что Британия полна решимости взять немцев за горло; третья, самая туманная из всех: желание канадского правительства принять более активное участие в войне.

Первая из них впоследствии сыграла на руку Маунт-бетгену. Хотя Королевский военно-морской флот и армия остерегались предоставлять слишком много сил для операции «Лоция», начальник штаба ВВС маршал Портал был крайне заинтересован в демонстрации мощи стремительно выросшего в 1942 году парка истребителей и вовлечении немецких ВВС в боевые действия в надежде нанести немцам сокрушительное поражение. Действия по уничтожению наземных целей в порту, расположенном на близком расстоянии от аэродромов южной Англии, должны были «вызвать ответную реакцию люфтваффе». В результате британские ВВС стали убежденными приверженцами плана, тогда как два других вида вооруженных сил отнеслись к нему довольно прохладно.

Политические затруднения Черчилля весной и летом 1942 года во многом были связаны с его поддержкой операции «Лоция» в частности и деятельности Штаба объединенных операций в целом. Любая победа Британии на Западе была бы важным козырем в сложной политической игре между союзниками. Необходимость в решительных действиях стала еще более очевидной после речи Сталина в феврале 1942 года, в которой тот обронил косвенный намек на возможность заключения сепаратного мира с Гитлером. С точки зрения не на шутку встревоженного британского МИДа, эта речь могла являться либо первым шагом к заключению перемирия, либо попыткой переложить значительную часть бремени войны на плечи британцев, чтобы облегчить бремя русских. В любом случае необходимо было убедить СССР, что Великобритания полна решимости сражаться. Масштабные наступательные действия на Западе подтвердили бы эту решимость независимо от их результата.

Лето началось под знаком досадных поражений в пустыне и недовольства британцев действиями своего премьера. Черчилль все больше погружался в депрессию и отчаянно нуждался в успехе — любом успехе. С падением Тобрука 21 июня 1942 года политический вулкан в Вестминстере и Уайтхолле выбросил на поверхность лаву недовольства руководством Черчилля в военное время: премьер-министр и его правительство были подвергнуты яростной критике в политических кругах и прессе. В палате общин прошло голосование по вотуму недоверия, и хотя его итог (явно срежиссированный) был в пользу Черчилля (475 голосов против 25), премьер пережил сильнейшее потрясение. Позже он признался, что «единственное, чего он всегда боялся, — это палата общин в разгар дебатов».

Чтобы выжить как политик, Черчилль нуждался в военном успехе. И он это знал. Теперь ему приходилось вести политическую борьбу не только с немцами и своими стратегическими союзниками Рузвельтом и Сталиным, но и со скептически настроенными парламентом и Уайтхоллом. Осторожные и прагматичные начальники штабов считали большинство его военных авантюр преждевременными, довольствуясь постепенным наращиванием военной мощи Великобритании. Черчилль-политик, прекрасно понимавший, что в условиях демократии следует ублажать толпу, нуждался в каком-нибудь сиюминутном успехе. Только бомбардировочная авиация под началом задиристого Харриса и Штаб объединенных операций во главе с отчаянным лордом Луисом Маунтбеттеном разделяли его ценности и были готовы помериться силой с врагом летом 1942 года.

Третья цель операции «Лоция» была наименее практичной из всех. Она состояла в стремлении канадских экспедиционных сил после двух с половиной лет бездействия принять участие в боях. С самого начала войны премьер-министр Канады Макензи Кинг публично выступал с решительной поддержкой вступления Канады в войну, но не спешил отправлять ее войска на фронт. С учетом агрессивности и традиционно высокого боевого духа канадцев такая политика неизбежно была обречена на провал. Несмотря на то что тысячи канадцев записались добровольцами, Макензи Кинг понимал, что призыв в армию для службы за океаном приведет к политическим проблемам, особенно во франкоязычной части Канады, и сделал все, чтобы участие Канады в боевых действиях на передовой было сведено к минимуму.

Среди политиков в Оттаве усиливались разногласия. Создав большую, отлично обученную и оснащенную армию и отправив ее в английское графство Суссекс для подготовки к боям, канадские политики обнаружили, что их военная машина начала работать сама по себе. Командующие канадскими экспедиционными силами в Англии Макнотон, Крирар и Робертс, устав от двухлетнего бездействия, искали случая принять более активное участие в войне, хотя бы лишь затем, чтобы дать своим заскучавшим солдатам какое-нибудь занятие. Как обычно, скука проявлялась в падении дисциплины. Канадцы воровали, напивались, дрались и вступали в беспорядочные половые связи, что вполне естественно для любой большой группы здоровых молодых людей, оказавшихся вдали от дома и не знающих, чем заняться, зато окруженных множеством доступных одиноких женщин.

Канадская пропагандистская машина тщетно старалась уверить общественность, что уровень преступности в канадской армии не выше, чем в других. До августа 1942 года 3238 канадских солдат в Суссексе попали под трибунал, и сытые по горло их выходками местные жители надеялись, что боевые действия вскоре переключат внимание их излишне бойких гостей на другие вещи. Лорд Гав-Гав[9] насмешливо вещал из Берлина: «Если вы хотите занять Берлин, дайте каждому канадскому солдату по мотоциклу и бутылке виски. Потом объявите Берлин закрытым для посещения. Канадские солдаты будут там через 48 часов, и война закончится». В 1942 году канадская армия в Великобритании была самой обученной, но меньше всех воевавшей. Канадцы и их командующие рвались в бой. Когда генерал-лейтенант Гарри Крирар, командующий 1-м канадским корпусом, был вызван в штаб-квартиру Монтгомери, начальника юго-восточного командования, 27 апреля 1942 года, его спросили, готовы ли канадские солдаты принять участие в большом рейде на французское побережье. Ответ был кратким: «Еще бы!»

13 мая 1942 года начальники штабов утвердили план операции «Лоция». Планом предусматривалось фронтальное наступление на всем протяжении побережья Дьеппа, поддержанное фланговыми ударами коммандос с целью уничтожения береговых батарей, прикрывавших подходы к порту. Была запланирована тысяча самолето-вылетов для взятия под контроль воздушного пространства и обеспечения полного превосходства в воздухе. Военный флот должен был обстреливать город из прибрежной зоны. План «Лоция» нельзя было назвать удачным. На последних стадиях планирования пришлось существенно сократить атакующие силы, так как флот отказался предоставлять линкоры и другие крупные суда для огневой поддержки, а ВВС, во избежание потерь среди французских мирных граждан, свело планы интенсивной бомбардировки береговой линии Дьеппа к ряду налетов истребительно-бомбардировочной авиации и атак с бреющего полета. 2-я канадская дивизия должна была возглавить наступление и временно захватить радарную станцию и аэродром в городе Арк в пяти километрах от берега.

5 и 6 июля канадские войска погрузились на десантные суда, но погода начала портиться, и они получили приказ оставаться на якоре. В то время как солдаты маялись морской болезнью в тесных десантных баржах, в небе над островом Уайт появились два немецких бомбардировщика, которые подвергли флотилию бомбардировке — без существенных результатов. Сильный ветер над Ла-Маншем не утихал, и 7 июля операция была отменена, а солдаты высажены на берег, наводнив пабы и улицы городов южной Англии, где они рассказывали о несостоявшемся рейде и ужасах, пережитых ими в тесных десантных баржах во время шторма. Все считали, что дьеппская операция провалилась и теперь уже никогда не состоится.

Это было похоже на правду. Ни командующий армией Монтгомери, ни командующий флотом в Портсмуте сэр Уильям Джеймс не верили в осуществимость плана. Чем дальше продвигалась разработка операции «Лоция», тем больше становились их опасения. Монтгомери, как командующему армией, не нравилась сама идея фронтального наступления силами пехоты без надлежащей бомбардировки самолетами ВВС с целью ослабления противника, а глава бомбардировочной авиации не был готов к проведению такой операции. Бернард Лоу Монтгомери участвовал в Первой мировой войне и отлично понимал, что слабо подготовленное фронтальное наступление без надлежащей огневой поддержки обречено на провал.

В свою очередь, командующий Королевским флотом в Портсмуте и адмирал, стоявший во главе морских десантных сил, хорошо помнили об участи кораблей ВМС Великобритании «Принц Уэльский» и «Рипало, потопленных полгода назад в Малайе. Они не собирались рисковать своими линкорами, позволяя им приблизиться больше чем на пять миль к оккупированному противником побережью, где они могли бы легко подвергнуться бомбардировке немецкими ВВС. Первый морской лорд адмирал сэр Дадли Паунд был полностью с ними согласен. Профессиональные военные понимали, что рейд на Дьепп плохо продуман, не обеспечен надлежащей огневой поддержкой и не скоординирован. Теперь, когда операция провалилась, они все вздохнули с облегчением.

То, что последовало за отменой операции «Лоция», положило начало тайне Дьеппа. Отмена давно лелеемого плана привлекла к его разработчикам внимание общественности. Приняв на себя огонь критики и за чрезмерно раздутую структуру Штаба объединенных операций, и за «халтурное» планирование операции «Лоция», Маунтбеттен решил действовать самостоятельно: 8 и 11 июля провел совещания главных штабов, участвовавших в планировании первоначальной операции, и обратился к ним за поддержкой в организации нового рейда. Однако получил отказ.

Во время второго совещания, 11 июля, Маунтбеттен тихо попросил нескольких своих сторонников остаться после того, как главные критики его плана (такие как контр-адмирал Бейли-Громанн, назначенный командующим силами флота в операции «Лоция») покинут помещение. Никто не знает точно, что происходило на последовавшем закрытом заседании, но после него Маунтбеттен и старший офицер его штаба, капитан ВМС Джон Хьюз-Хэллетт немедленно приступили к разработке новой операции, призванной заменить «Лоцию». Ее назовут «Юбилей», а ее целью вновь станет Дьепп.

Любая крупная операция, предполагавшая нападение на европейский континент, требовала санкции Объединенного комитета начальников штабов. В июле произошел один из самых курьезных эпизодов за всю историю Второй мировой войны: начальник Штаба объединенных операций, протеже премьер-министра и любимец средств массовой информации лорд Луис Маунтбеттен вознамерился обвести вокруг пальца Объединенный комитет начальников штабов, аппарат, координировавший действия разведывательных служб, командующих видами вооруженных сил и большинство офицеров собственного штаба. Маунтбеттен решил предпринять новую атаку на Дьепп под другим названием и без официального утверждения начальством. На склоне лет в малоизвестном интервью телевидению ВВС 1972 года он отметил: «Я принял необычное и, полагаю, весьма смелое решение — еще раз попытаться штурмовать Дьепп».

Даже капитан Хьюз-Хэллетт, наиболее приближенный к Маунтбеттену офицер и верный сторонник его плана нового нападения на Дьепп, был обеспокоен отсутствием одобрения сверху. Он подчеркивал, что ему, как старшему офицеру Штаба объединенных операций, будет необходимо ссылаться на указания какой-нибудь официальной инстанции во всех штабных документах и письменных запросах. В этой связи 17 июля начальник Штаба объединенных операций направил официальный запрос в Объединенный комитет начальников штабов на предмет принятия следующей резолюции: «Начальнику Штаба объединенных операций поручается организовать новую срочную операцию взамен „Лоции”... с использованием тех же самых войск». Начальники штабов засомневались, и резолюция не попала в протокол заседания.

Маунтбеттен испытывал все большее нетерпение. 25 и 26 июля он отправил новые запросы в комитет начальников штабов, на этот раз с просьбой о предоставлении неограниченных полномочий на проведение крупномасштабных рейдов без необходимости каждый раз указывать цели наступлений. Завидовавшие стремительному возвышению и привилегированному доступу Маунт-беттена к верхам, крайне подозрительно относившиеся к его амбициям и мотивам начальники штабов не пошли ему навстречу. 27 июля они приняли резолюцию, слегка расширявшую его полномочия при планировании, но при этом особо подчеркивавшую необходимость получения официального разрешения на организацию любой новой операции.

Маунтбеттен на большее и не рассчитывал. Он был рад появившейся у него возможности сделать хоть что-нибудь и отдал приказ капитану Хьюзу-Хэллетту и нескольким доверенным офицерам своего штаба немедленно приступить к делу. Неизвестно, что он сказал Хьюзу-Хэллетту, но почти нет сомнений, что он его обманул. Возможно, он представил дело так, что резолюция от 27 июля, расширявшая его полномочия при планировании, фактически подразумевала согласие комитета начальников штабов на разработку нового плана под названием «Юбилей». Хьюз-Хэллетт был его верным союзником и искренне верил всему, что говорил его харизматический шеф, тесно общавшийся с премьер-министрами, кинозвездами и начальниками штабов. Для старшего офицера штаба такое отношение к своему начальнику было вполне естественным.

28 июля для сведения ограниченного круга офицеров Штаба объединенных операций был издан приказ о возобновлении операции «Лоция» под руководством Объединенного комитета начальников штабов и под кодовым названием «Юбилей». 31 июля штаб диверсионных сил получил новые оперативные приказы, и все задействованные стороны в срочном порядке приступили к планированию повторной операции. 12 августа комитет начальников штабов дал свое согласие на планирование нового рейда вместо отмененной «Лоции». Дьепп как цель операции не упоминался и не обсуждался.

До конца своих дней Маунтбеттен ссылался на эти сформулированные в самых общих выражениях решения для создания впечатления, будто его второй рейд на Дьепп был официально утвержден. Однако ни в свидетельствах его коллег в комитете начальников штабов, ни в документах кабинета министров не говорится ни слова в пользу этой версии. Даже Черчилль не мог вспомнить решений, касавшихся рейда на Дьепп, когда работал над своим собственным трудом по истории войны — книгой «Петля судьбы» — в 1950 году. В конце концов, не видя другого выхода, он принял трактовку Маунтбеттена и взял ответственность на себя, однако мы знаем из его переписки, что Черчилль поступил так единственно потому, что ни он, ни кто-либо другой не смогли отыскать каких-либо правительственных документов, которые бы свидетельствовали о противоположном.

Правда в том, что специального утверждения новой атаки на Дьепп попросту не существовало, и Маунтбеттен прекрасно об этом знал. Он решил проблему с войсками, посоветовав канадским военачальникам держать подробности новой операции в тайне «в интересах безопасности». Ограниченное количество штабных офицеров приступило к планированию операции «Юбилей» в атмосфере строжайшей секретности. Но проинформированы были не все. Под предлогом «безопасности» (этой бесценной мантры военных, пытающихся скрыть неприятную правду) несколько ключевых ведомств намеренно держались в неведении. Несговорчивый адмирал флота Бейли-Громанн не был включен в число посвященных, и по просьбе Маунтбеттена его обязанности взял на себя капитан Хьюз-Хэллетт. В обход штаба Монтгомери Ма-унтбеттен тайно поддерживал связь непосредственно с высшими командирами канадской армии. Что опаснее всего, о новом плане рейда на Дьепп не были проинформированы ни начальник штаба самого Маунтбеттена, ни высокопоставленный офицер по связи с разведкой, ни его официальный заместитель генерал-майор Хейдон. В сфере коммерции это было бы равносильно тому, как если бы председатель правления британского филиала компании Ford решил производить новую модель автомобиля в Великобритании и не поставил бы об этом в известность ни штаб-квартиру компании в США, ни директора компании по продажам и маркетингу, ни ее финансового директора. Остается только гадать, каким образом Маунтбеттен собирался выкрутиться из этой ситуации. Скорее всего, он делал ставку на успех рейда, зная, что «победителей не судят».

Настоящая опасность для возобновленной операции крылась в области разведки. Хотя меры по материально-техническому обеспечению любой готовящейся военной операции невозможно долго держать в тайне, по ним далеко не всегда можно определить место проведения операции. Когда же речь идет об информационном обеспечении, тайна неизбежно всплывает наружу: Маунтбет-тену были нужны карты, планы, фотографии и другая информация о Дьеппе. Секретным замыслам Маунтбеттена угрожали две опасности: он должен был держать свой переработанный оперативный план в тайне не только от немцев, но и, по возможности, от комитета начальников штабов. Задача казалась почти неосуществимой, но Маунтбеттену были очень нужны разведданные — много разведданных — для организации успешного наступления на охраняемый порт в оккупированной Европе.

Британцы в течение многих лет демонстрировали мастерство в руководстве и координации разведывательных операций на высшем уровне. Учась на своих ошибках и опыте, к концу 1941 года они довели до совершенства основополагающий принцип: обо всех операциях уведомлять Межведомственный совет по безопасности (Inter-Services Security Board — ISSB). Цель такой бюрократической меры была простой, но крайне важной: ISSB был координационным центром мероприятий по введению противника в заблуждение и, в частности, координировал деятельность LCS — секретной британской службы, о деятельности которой рассказано в главе 2. Кроме того, ISSB обеспечивал безопасность операций: только в нем знали, какие из секретов, сливавшихся немцам в ходе различных контрразведывательных и отвлекающих операций, были подлинными, а какие фальшивыми, только в нем могли оценить общую степень риска, угрожавшего безопасности той или иной операции.

Маунтбеттен предпочел не информировать Межведомственный совет по безопасности об операции «Юбилей». В официальном труде «Британская разведка в годы Второй мировой войны» на этот счет не сказано ни слова. Более того, Маунтбеттен не обратился за помощью ни к одной из ведущих разведывательных организаций типа Секретной разведывательной службы (SJS), положившись на разведданные, собранные для операции «Лоция». Он обновил эту базовую информацию с помощью серии разведывательных заданий низкого уровня, возложенных на отряды тактической воздушной фоторазведки и специальные небольшие подразделения связи, к которым можно было обращаться напрямую, без необходимости отвечать на неудобные вопросы.

Такое пренебрежение разведкой таило в себе серьезные опасности. Во-первых, Маунтбеттен рисковал остаться без самых свежих разведданных после высадки своих войск на берег. Во-вторых, он был лишен возможности узнать, насколько немцы осведомлены о его планах. Дьепп к тому времени был серьезно дискредитирован как цель. Шесть тысяч солдат рассказывали об отмененном 7 июля рейде «Лоция» по всей южной Англии с того самого дня, как высадились с десантных судов. Кто мог им это запретить? Для них это была уже история. Все, что было связано с рейдом на Дьепп, давно перестало быть секретом. И в довершение всех неприятностей LCS (о котором Маунтбеттен почти ничего не знал) был занят передачей тщательно отобранных крупиц информации о старом рейде на Дьепп своим «коллегам» из немецких разведывательных служб. С отменой «Лоции» можно было без опасений снабжать противника более или менее ценными сведениями об этой операции с целью повышения его доверия к агентам МІ5, внедренным в абвер.

Операция по дезинформации немецкой разведки, проведенная британским комитетом «Дабл кросс» с использованием перевербованных агентов МІ5, летом 1942 года принесла свои плоды. Немецкая разведывательная служба получила по меньшей мере четыре предупреждения о рейде на Дьепп от своих мнимых агентов в Великобритании. Таким образом, немцы были превосходно информированы. До такой степени, что некоторые комментаторы на полном серьезе считали, что вторая Дьеппская операция была обманным маневром, предпринятым ценой большой крови с единственной целью укрепления репутации агентов МІ5 в абвере. Эта версия явно притянута за уши. Наиболее вероятное объяснение — Межведомственный совет по безопасности дал разрешение на передачу незначительных секретов абверу после отмены «Лоции». Единственная проблема заключалась в том, что секреты не были незначительными: Дьепп действительно собирались атаковать, но Маунт-беттен решил не информировать Межведомственный совет по безопасности о возобновлении операции. Войска Маунтбетгена подвергались огромному риску.

Как это часто бывает на войне, все решил случай — немецкая разведывательная служба в Париже не довела свои предупреждения до войск, оборонявших Дьепп. Хотя 17 и 18 августа 1942 года на французском побережье была объявлена учебная тревога, а Гитлер и командующий немецкими войсками на Западе фон Рундштедт предупредили о возможных рейдах на французское побережье, нет никаких свидетельств в пользу того, что все это имело отношение к конкретному нападению в районе Дьеппа. Нет никаких свидетельств, что немцы получили подкрепления и подготовили засаду канадцам. Но ни разведка Маунтбетгена, ни разведка канадцев не могли этого знать. Маунтбеттену повезло.

Разведывательные задачи при подготовке операции «Юбилей» были относительно простыми. Для нападения на обороняемое побережье оперативные штабы должны располагать четырьмя видами информации: топографией поля боя (крутизна береговой полосы, направление течений и т.д.); данными о численности и дислокации войск противника; данными об орудиях, их расположении и потенциале; и наконец, сведениями о планах ответных действий противника — сражаться, ждать подкреплений или отступать.

В теории все это кажется нетрудным, но для получения такой информации требуется доступ ко всему «пантеону» разведывательных источников и ведомств. Например, сведения о береговой полосе можно найти в изданных до войны книгах, но, поскольку время и приливы неизбежно вносят свои коррективы, важно, чтобы как можно ближе к началу рейда водолазы-разведчики тщательно перепроверили топографию побережья. Информацию о численности, диспозиции и боевом духе противника можно собрать по частям с помощью воздушной фоторазведки, донесений агентов, радиотехнической разведки и из общедоступных источников. Труднее собрать сведения об орудиях и складах боеприпасов противника: после выявления их месторасположения средствами воздушной фоторазведки для конкретизации полученных снимков требуется информация от местных агентов или военнопленных или данные радиотехнической разведки. Наконец, о планах и намерениях противника можно узнать только из сообщений агентов, захваченных документов и данных радиотехнической разведки.

Дело в том, что для проведения успешной операции такого масштаба, как Дьеппский рейд, был нужен весь огромный арсенал средств сбора информации, имевшийся в распоряжении британской разведки. Он был доступен и мог дать ответы на любые вопросы, но, если бы Маунтбеттен обратился за полным информационным обеспечением рейда к Объединенному разведывательному комитету (Joint Intelligence Committee — JIC) Великобритании, тот обязательно предупредил бы секретариат кабинета министров и Объединенный комитет начальников штабов о его намерении возобновить рейд, и они бы остановили его. Поэтому, решив пойти в обход комитета начальников штабов, Маунтбеттен был вынужден пойти в обход разведывательных ведомств.

Игнорируя разведывательное сообщество, Маунтбеттен рисковал оставить свои войска в неведении относительно жизненно важной информации. То, что он не воспользовался всеми доступными источниками разведывательных сведений, привело к бессмысленным потерям. Приведем два простых, но убедительных примера: берег в Дьеппе оказался слишком крутым и каменистым для танков с облегченными гусеницами; во-вторых, в прибрежных гротах были укрыты артиллерийские орудия. В день операции незнание этих двух фактов погубило бы многих канадцев. Обе проблемы легко могли быть решены Объединенным разведывательным комитетом с помощью имеющихся в его распоряжении разведданных, но Маунтбеттен не рискнул обратиться за помощью к постороннему вышестоящему ведомству. Он хотел сохранить в тайне свою жажду личной славы.

Некоторые другие ошибки разведки в Дьеппе граничили с фарсом. Согласно данным, полученным разведотделом Штаба объединенных операций — и военной разведкой, — район Дьеппа обороняла 110-я дивизия вермахта. Безусловно, солдаты 110-й дивизии были бы рады там оказаться, но это было невозможно: в те дни они устало брели по России почти в четырех тысячах километров от места событий, преследуя в бескрайней степи отступающих на восток советских солдат.

На самом деле воинское подразделение, наслаждавшееся вкусным вином и французскими девушками в Дьеппе, было 571-м пехотным полком 302-й дивизии — дивизии второй категории, состоявшей в основном из поляков и этнических немцев среднего возраста и оснащенной пестрой смесью из лошадей, мотоциклов, трофейного чешского и французского оружия и прочей амуниции, которую интендантская служба при штабе западной группы немецких войск в Париже смогла выклянчить у Берлина. Испытывая недостаток в вооружении, боеприпасах и подготовленной живой силе, командир 302-й дивизии благоразумно решил сосредоточить свои ресурсы на прикрытии наиболее вероятного места наступления противника: каменистого побережья в Дьеппе. Столь же благоразумным было и его распоряжение не размещать орудия на заранее подготовленных огневых позициях, где их могли заметить и атаковать с воздуха. Прочесывая побережье в ходе тактических разведывательных полетов по заданию Штаба объединенных операций, пилоты при всем желании не смогли бы заглянуть внутрь гротов в прибрежных скалах Дьеппа. Мудрость простого, но эффективного оборонительного плана генерал-майора Конрада Хаазе стала очевидной для обороняющихся в ту минуту, когда фланговый огонь из спрятанных в гротах разномастных орудий и трофейного французского танка, встроенного в дамбу, начал косить канадцев, взбиравшихся по крутому каменистому склону.

Поскольку Маунтбеттен пренебрег услугами SIS и сети агентов Управления специальных операций (Special Operations Executive — SOE) во Франции, его штаб решил воспользоваться услугами радиотехнической разведки — если не на стратегическом (в этом случае пришлось бы иметь дело с Объединенным разведывательным комитетом), то, по крайней мере, на тактическом уровне. В пользу этой меры свидетельствовал опыт, полученный во время весеннего рейда на Сен-Назер. Если бы в оперативной группе штаба могли слышать, как реагирует и какие приказы получает противник непосредственно в ходе сражения, войсковые командиры Штаба объединенных операций могли бы действовать «с открытыми глазами». Эта разумная тактика сработала во время рейда на Сен-Назер значительно лучше, чем мог предполагать кто-либо в Чидле (штаб-квартире службы радиоперехвата). По иронии судьбы, во время Дьеппской операции эфир был переполнен информацией, и служба радиоперехвата Штаба объединенных операций попросту не справилась со своевременной передачей данных командующему авиацией в ходе сражения. Однако сама идея была разумной.

По мере приближения дня нападения росло беспокойство за успех операции «Юбилей» и ее секретность. Секретность была главным предметом беспокойства; после отмены первого нападения это могло показаться бессмысленным, но несколько случаев утечки информации и потери документов усилили необходимость держать подготовку к операции в тайне — по крайней мере, от Объединенного разведывательного комитета. Сомневались даже полные энтузиазма канадцы. У командира пехотной дивизии генерал-майора Робертса весь план вызывал тревогу, но бодрые заверения Маунтбеттена и сотрудников Штаба объединенных операций отчасти успокоили его. В конце концов, рассудил он, это опытные штабные офицеры, не мне чета. Его беспокойство, тем не менее, разделяли многие канадцы.

Капитан Остин Стэнтон, адъютант Калгарийско-го танкового полка, признавался: «По моему мнению, операция не имела никаких шансов». Он был настроен настолько пессимистично, что в день операции оделся во все новое на тот случай, если его возьмут в плен, чем сильно разозлил своего командира. Как бы то ни было, в ночь на 18 августа Калгарийский танковый полк погрузился на новый 60-метровый танкодесантный корабль (ТДК) в Ньюхейвене на виду у безмолвной толпы гражданских лиц. «Когда мы стояли в очереди перед входом в доки,— вспоминал Стэнтон,— царило зловещее молчание». Вместе с 4963 другими участниками операции «Юбилей», погрузившимися на 237 кораблей, встревоженный адъютант канадского танкового полка отплыл навстречу сражению.

Нападение не задалось с самого начала. Немецкий флот осуществлял регулярное патрулирование, в ходе которого обеспечивался надзор за морским коммерческим судоходством вдоль береговой линии Франции. Этот факт, включая расписание патрульных конвоев, был хорошо известен в Дувре и Портсмуте, где были расположены береговые радары обнаружения надводных целей. Однако более точные сведения о конвоях хранились в секрете по требованию высшего руководства, поскольку они поступали из конфиденциальных стратегических источников, таких как группа дешифрации сообщений «Энигмы». Никто из разведывательного штаба Маунтбетгена не запрашивал подробности о перемещениях немцев в Ла-Манше 18 и 19 августа. Сделать такой запрос означало бы поставить в известность об операции Объединенный разведывательный комитет и вместе с ним Объединенный комитет начальников штабов.

Результат был предсказуемым. Рано утром 19 августа, когда суда с личным составом 3-го батальона коммандос приблизились к утесам у Бельвиля и Берневаля к востоку от Дьеппа, их эскорт наткнулся в темноте на прибрежный немецкий конвой. Несмотря на два четких сигнала, поданных в 01.27 и 02.44 радарами Королевского флота из Англии командующему войсками на борт эсминца «Калп» с точным указанием координат немецкого конвоя, предупреждение не дошло до эскорта на восточном фланге. План Штаба объединенных операций начал давать сбои с первых шагов.

Участники операции «Юбилей» узнали о немецком конвое лишь тогда, когда у них над головами вспыхнул осветительный снаряд и в его холодном неверном свете немецкий эскорт открыл огонь, выведший из строя канонерскую лодку № 5, обеспечивавшую непосредственное прикрытие десантных судов на восточном фланге. С подходом других судов эскорта Королевского флота началась ожесточенная перестрелка трассирующими снарядами, летевшими во всех направлениях, «словно фейерверк». В результате немцы были вынуждены отступить с тяжелыми потерями. Операция «Юбилей» утратила элемент внезапности. На рассвете корабли восточного фланга с не успевшими оправиться от неожиданности десантниками на борту приблизились к берегу в тревожной тишине. По словам одного из сержантов 3-го батальона коммандос, «через бинокли можно было видеть проклятых немцев, наблюдавших через свои бинокли, как мы высаживаемся на берег».

С первыми лучами солнца началось сразу несколько атак. На востоке, на левом фланге, 3-й батальон коммандос под началом грозного Питера Янга (наблюдавшего за ночной перестрелкой из самого ее эпицентра) преодолел заграждения из колючей проволоки, «которой Гансы старательно опутали весь утес — вероятно, для того, чтобы нам было легче подниматься», и провел успешную атаку, заставившую замолчать артиллерийскую батарею «Геббельс». К полудню Янг вернулся в Нью-Хейвен в разорванной в клочья полевой форме и с разодранными в кровь руками. На крайнем западном фланге в Варенж-виле дисциплинированный 4-й батальон коммандос под началом лорда Ловата уничтожил орудия батареи «Гесс» посредством образцово проведенного маневра двойного охвата.

Эти атаки десантно-диверсионных групп на орудия немцев, прикрывавшие фланги, были единственной успешно проведенной частью операции. Ближе к самому Дьеппу, в районе расположенного к востоку от него городка Пюи, бойцы Королевского канадского полка были скошены артиллерийским огнем в момент высадки на берег, потеряв 225 человек убитыми и 264 пленными. Выжили только 33 раненых. К западу от Дьеппа, близ городка Пурвиль, Южно-Саскачеванский полк и полк Камеронских горцев Канады с большим трудом высадились на берег, но не смогли переправиться через реку Си и попасть в Дьепп. Из тысячи человек в составе двух батальонов вернулся лишь 341. 144 были убиты, а остальные попали в немецкие лагеря для военнопленных.

Поскольку обе оконечности побережья по-прежнему находились в руках немцев, командир Канадской пехотной дивизии генерал Робертс поступил бы правильно, если бы отказался от наступления. Но до этого он ни разу не командовал даже атакой батальона, не говоря уже о десантировании дивизии. Он не мог видеть ни береговой линии, ни обеих оконечностей побережья из-за плотной дымовой завесы, устроенной атакующими войсками, и не мог разговаривать со своими командирами на берегу из-за неполадок со связью. Трезвомыслящий и прямодушный солдат, принявший за чистую монету заверения Маунтбеттена и его штаба в безупречности плана, разработанного в Штабе объединенных операций, Робертс продолжал фронтальное наступление на побережье, как это было запланировано.

Удивительно, но Королевский Гамильтоновский полк легкой пехоты и Эссекский шотландский полк высадились в самом центре побережья без тяжелых потерь. Британские истребители «Харрикейн» с пушечным вооружением прикрывали атакующих, пока те приближались к дамбе. Однако как только перегруппировавшиеся канадцы преодолели дамбу и проволочные заграждения и устремились к стоявшим напротив зданиям, их начал косить яростный огонь немецких пулеметов и минометов. По офицерам и связистам велся снайперский огонь из укрытий в зданиях на набережной, а казино оказалось опорным пунктом обороны с секторами обстрела, охватывавшими весь берег. Атака захлебнулась, канадцы искали, где укрыться, а немцы стреляли во все, что движется.

В разгар перестрелки прибыли танки «Черчилль» из Калгарийского полка. Под обстрелом, в том числе минами, попадавшими точно в десантные палубы, танкодесантные корабли приблизились к берегу и изрыгнули свой груз. Несмотря на все трудности и повреждения, 27 из 29 танков оказались на берегу, но только пятнадцати из них удалось подняться по покрытому крупной гладкой галькой склону и, буксуя и скользя, выбраться на эспланаду. Там они и остались, так как немцы соорудили противотанковые ловушки специально для того, чтобы ни один танк не мог войти в город. По словам одного канадского танкиста, «мы просто крутились на месте, зря расходуя горючее и расстреливая боеприпасы».

Одному танку удалось прорваться на западный край побережья и оказать огневую поддержку разъяренным «гамильтоновцам» при штурме казино, но это было единственное достижение бронетанковых войск. Если бы действия разведки при подготовке к Дьеппской операции были как следует скоординированы, планировщики Штаба объединенных операций знали бы, что им предстоит иметь дело с противотанковыми заграждениями высотой более двух метров и толщиной более метра, защищающими выходы на эспланаду. В конце концов, существование этих заграждений не составляло секрета, и каждый житель Дьеппа знал, где они находятся и для чего они служат. Агенты-связники из SIS и Управления специальных операций, получавшие сведения от агентурных источников во Франции, также были прекрасно о них осведомлены. Но никто не просил и не пытался координировать разведданные, касавшиеся операции «Юбилей», а на снимках, сделанных в ходе воздушной фоторазведки, организованной Штабом объединенных операций в самый последний момент, заграждения были почти неразличимы. Канадцев подвело отсутствие полноценных разведданных. Даже в 1916 году на Сомме наступающие войска располагали более подробными сведениями о позициях противника.

Около семи часов утра был сделан последний шаг к катастрофе. Лихорадочно пытаясь разобраться в скудных и обрывочных сообщениях с берега, генерал Робертс все же смог установить два важных факта: что Эссекский шотландский полк прорвался через набережную и вступил в жилые кварталы Дьеппа и что атакующие захватили казино. Расценив эти факты как свидетельства успеха операции, Робертс принял единственное решение, которое у него оставалось в соответствии с планом: ввести свои резервы там и тогда, где и когда он сочтет это нужным. Это был момент истины для флегматичного, уравновешенного уроженца Манитобы, участвовавшего в Первой мировой в качестве офицера-артиллериста и получившего на ней ранение и Военный крест. От его решения зависели жизни его солдат и его собственная карьера. Он приказал своим мобильным резервам, франко-канадскому полку Ле Фьюзилье Мон-Роял (Фузилеры Мон-Руаяля) и 40-му батальону Королевских морских коммандос, высадиться в центре побережья для закрепления достигнутых успехов.

Франко-канадские солдаты — настоящие сорвиголовы. Воодушевляемые своего рода furia francese[10] в ее североамериканском варианте и агрессивной национальной гордостью, квебекцы проявляют себя грозными воинами. Когда полк Мон-Роял приближался к берегу, на его небольшие суда обрушилась огненная буря. Один из моряков насчитал более пятидесяти пулевых пробоин во флаге одного только своего судна. Нимало не смутившись столь горячим приемом, франко-канадцы начали высаживаться на глубине в два метра «под шквальным огнем». Как это ни печально, но, согласно официальному рапорту, «полк Мон-Роял не смог выполнить ни одной задачи, зато существенно пополнил список потерь». В пределах одной минуты после высадки почти весь полк полег под неприятельским огнем, а оставшиеся «мелкие группы растерянных и ошеломленных солдат думали лишь о том, чтобы выжить». Из 600 солдат, высадившихся на берег, в Англию в тот вечер вернулись только 125.

В 08.17 Робертс принял свое предпоследнее решение в тот день, отдав приказ 40-му батальону коммандос высадиться на крайней западней оконечности города и выйти во фланг немцам. Подполковник Джозеф «Тигр» Филлипс из морской пехоты уже пытался высадить свою группу в гавани Дьеппа, но был вынужден отступить из-за ожесточенного сопротивления немцев. Филлипс, проведший всю зиму 1941—1942 годов на биваке на открытом воздухе, «чтобы закалить себя и солдат», был не из тех, кто легко отступает. Он повел корабли 40-го батальона Королевских морских коммандос к западной окраине Дьеппа.

Когда они вышли из-под прикрытия дымовой завесы на яркий солнечный свет примерно в 600 метрах от берега, полковнику Филлипсу открылась страшная правда: побережье простреливалось трассирующими пулями, и его изрытая воронками поверхность была усеяна останками десятков канадцев, разнесенных в клочья интенсивным огнем. Если бы Филлипс повел своих коммандос в это пекло, повторилась бы грустная история «атаки легкой кавалерии»[11]. Пока он взвешивал все «за» и «против» под вопрошающими взглядами офицеров из оперативной группы, в воздухе свистели пули, и противник начал обстреливать десантные суда трассирующими снарядами.

Демонстрируя поразительное моральное и физическое мужество и осознавая тщетность дальнейших действий, Филлипс встал на корму командирского катера. На виду у противника он надел белые перчатки и подал сигнал следующим за ним судам отступать под защиту дымовой завесы. Через несколько секунд он был смертельно ранен. По словам одного из его офицеров: «Его последний приказ спас жизни более двухсот человек».

Все было кончено. В 10.50 Робертс отдал приказ об отступлении. Флот смог эвакуировать с побережья всего лишь три сотни человек. Когда суда с выжившими участниками операции «Юбилей» потянулись домой через Ла-Манш, огонь постепенно затих, и санитары-носильщики и осторожные немецкие солдаты покинули укрытия и начали оказывать помощь стонущим раненым.

Оставшиеся в живых сдались в плен. Операция «Юбилей» завершилась.

Потери были огромными: 1027 убитых и 2340 попавших в плен. Что касается приобретений, то их было немного — чувство гордости канадцев за своих солдат и несколько жестоких уроков по теме вторжения в Европу. В довершение всех бед Королевские ВВС также понесли большой урон. Новые истребители Focke Wulf 190 стали настоящим кошмаром для британских пилотов. Было сбито 106 британских самолетов, из них не меньше 88 истребителей, и еще сто получили повреждения. Люфтваффе потеряли лишь 46 самолетов. Флот потерял один эсминец и тринадцать крупнотоннажных десантных судов. Для Штаба объединенных операций — и канадцев — это был худший день за всю войну.

Как только умолкли пропагандистские фанфары, мир начал подводить итоги. Черчилль отчитался перед палатой общин, взяв всю ответственность на себя и заявив, что «Дьепп был разведкой боем — на которую я дал свою санкцию». Но он ее не давал, и знал это. Это однозначно вытекает из его конфиденциальной записки, переданной в декабре 1942 года генералу Исмею, представителю военного кабинета в Объединенном комитете начальников штабов. К тому времени комитет обнаружил двойственность, стоявшую за Дьеппской операций, и принимал меры к «предотвращению подобных прискорбных нарушений установленных процедур». Вина была возложена на Штаб объединенных операций и — без особых претензий к нему лично — на Маунтбеттена. Записку Черчилля стоит процитировать полностью, поскольку она проливает свет на тайну Дьеппа:

Хотя по многим причинам все старались придать этой истории как можно более благородный вид, пришло время, когда я должен получить более точную информацию о планах военных.

Далее Черчилль задается вопросами, которые ясно показывают, чего он не знал в 1942 году:

Кто их [планы] составлял? Кто их утверждал? Какую роль в этом играл генерал Монтгомери? И какую роль в этом играл генерал Макнотон? Какое мнение сложилось о канадских генералах, отобранных генералом Макнотоном? Был ли план проверен Генеральным штабом? В какой момент был проинформирован заместитель начальника Имперского генерального штаба в отсутствие начальника Имперского генерального штаба?

Последний вопрос затрагивал самую суть дела. Задавая его, Черчилль почти наверняка знал, что заместитель начальника штаба генерал Най не имел понятия об операции «Юбилей», хотя в день ее проведения он был самым старшим по должности военным офицером в Соединенном Королевстве.

2 августа 1942 года, за две с половиной недели до «Юбилея», Черчилль в сопровождении начальника Имперского генерального штаба фельдмаршала сэра Алана Брука вылетел в Каир с целью смены командующих войсками в пустыне, а оттуда в Москву на деликатные политические переговоры с Советами. В отсутствие Брука генерал Най, человек выдающегося ума и безупречной репутации, принял на себя обязанности руководителя Объединенного комитета начальников штабов. Не кто иной, как генерал Исмей, сообщает, что Най впервые узнал о рейде на Дьепп утром 19 августа, когда спросил, что означают все эти рапорты из ставки главнокомандующего в Портсмуте и Штаба объединенных операций. Растерянному Исмею, утверждавшему, что он тоже ничего не знает, пришлось принять на себя весь гнев генерала Нал, возмутившегося тем, что его держат в неведении.

Если Черчилль не отдавал приказа о нападении на Дьепп и если с Объединенным комитетом начальников штабов, включая исполняющего обязанности начальника Имперского генерального штаба, никто не консультировался и не советовался, то тогда кто приказал атаковать Дьепп? Похоже, все дороги ведут к Маунтбетгену. Его фокусы с намеренным искажением директивы комитета начальников штабов, призванные расширить его полномочия по составлению планов, и его последующая договоренность с комитетом об изучении возможностей для проведения новой операции вместо «Лоции», прерванной в начале июля, — вот ключ к решению загадки. Маунт-беттен намеренно исказил эти решения, чтобы создать у своего штаба впечатление, будто он получил официальное согласие на второе нападение на Дьепп. В конце концов, кто стал бы возражать начальнику Штаба объединенных операций? Высшие военачальники не лгут своему собственному штабу.

Это рассуждение подкрепляется скрытностью Маунт-беттена при планировании второго нападения. Очевидно, что единственными представителями высшего штабного начальства, проинформированными о решении начать операцию «Юбилей», были Хьюз-Хэллетт, старшие канадские офицеры, командующие отдельными видами войск (среди которых был и Хьюз-Хэллетт, заменивший адмирала Бейли-Громанна, не проинформированного о секретном совещании 11 июля), и несколько избранных офицеров штаба, добросовестно действовавших по прямым указаниям своего нового могущественного начальника.

На все расспросы относительно сугубой секретности, окружающей операцию, Маунтбеттен отвечал, что эти специальные меры по обеспечению секретности и внезапности нападения принимаются по личному распоряжению премьер-министра. Из всех сотрудников Штаба объединенных операций только Маунтбеттен обладал полномочиями на разработку и проведение операции. Только Маунтбет-тен обладал необходимой властью и мог санкционировать действия, проводившиеся от его имени и по его приказу, как он сам в этом признался в 1972 году.

Зачем он это делал? Похоже, основной движущей силой были честолюбие и тщеславие Маунтбеттена, проявлявшиеся в ходе всей войны. Один из его друзей тогда же писал о нем (возможно, на основании личных признаний): «Эта операция [Дьепп] имеет решающее значение для личной карьеры начальника Штаба объединенных операций... Если он добьется успеха... он вознесется выше всех и получит неограниченные полномочия». Возможно, что последняя фраза является намеком на плохо скрываемое желание Маунтбеттена (высказанное им Лео Эмери, члену парламента от Консервативной партии) занять пост верховного главнокомандующего всеми британскими войсками, подчиненного непосредственно Черчиллю. Маунтбеттен явно не страдал отсутствием честолюбия и уверенности в себе. О тогдашних настроениях Маунтбеттена свидетельствуют и другие источники. По меньшей мере один информированный комментатор, описывая его поведение в Штабе объединенных операций, характеризует его как «мастера интриги, завистливого и упрямого... как избалованный ребенок... игравшего жизнями людей».

Последствия присущих Маунтбеттену «тщеславия и самомнения, страстного желания украсть славу», как выразился о нем командир 4-го батальона коммандос лорд Ловат, были весьма серьезными. Безусловно, операция «Юбилей» была плохо продуманной, недостаточно обеспеченной, негодно спланированной и не подкрепленной базовыми разведданными. Но вряд ли можно сомневаться, что, если бы Маунтбеттен и слепо верившие ему сотрудники его штаба открыто обратились за помощью к официальным разведывательным ведомствам, его солдаты почти наверняка были бы предупреждены о противотанковых заграждениях и спрятанных в гротах орудиях и получили бы огневую поддержку от бомбардировщиков и военных кораблей, которая бы позволила им подавить оборону вермахта в Дьеппе.

Так же думали и немцы. По словам одного из победителей, командира 302-й дивизии генерала Хаазе, план был «посредственным, график слишком жестким, а огневая поддержка недостаточной для подавления обороняющихся во время высадок». Он отдал дань уважения доблести и решительности канадцев, так же как это сделал и командующий 15-й армией, отсылая рапорт Хаазе о результатах операции фельдмаршалу фон Рунди ггедту в Берлин. Фон Рундштедт добавил свой собственный прозорливый постскриптум относительно высадки в Дьеппе: «Во второй раз противник так не поступит».

В нагромождении лжи, обманов и мифов, разросшемся вокруг Дьеппа, ясно одно: провалы разведки имели второстепенное значение и стали прямым следствием лжи Маунтбеттена, сопровождавшей всю подготовку к операции. Столь же ясно и то, что, если бы он использовал все доступные разведывательные ресурсы, это спасло бы жизни многим канадцам. Если бы операция была обеспечена качественной разведывательной информацией, она была бы более успешной и принесла бы лорду Луису славу и дальнейшее продвижение по службе, которого он так упорно и страстно желал. После провала операции Маунтбеттену уже никогда не доверяли так, как раньше. Однако Маунтбеттен был одной из тех патологически самоуверенных личностей, которые искренне считают, что за всю свою жизнь не совершили ни одной ошибки. «Самое интересное,— заявил он однажды,— что я был прав во всем, что говорил и делал в течение всей своей жизни».

В связи с этим крайне самонадеянным заявлением приведем следующий эпизод. 3 сентября 1944 года разъяренный Монтгомери потребовал от командующего канадскими войсками в Нормандии генерал-лейтенанта Крирара объяснений, почему тот не счел нужным присутствовать на одном из оперативных совещаний у Монтгомери. Только что вернувшийся с парада в честь взятия Дьеппа канадской армией, Гарри Крирар ответил, что у него были сотни причин не присутствовать на совещании у Монти: сотни могил канадцев, посещенных им на кладбище Дьеппа. Монтгомери благоразумно промолчал.

7. «Я ДУМАЛ, ЧТО МЫ ВРОДЕ КАК ПОБЕЖДАЕМ» Тетское наступление (1968)

Если рассматривать Перл-Харбор как поучительный пример неспособности великой нации уделить должное внимание разведке со всеми вытекающими отсюда печальными последствиями, то справедливо будет заметить, что Америка не замедлила извлечь уроки из своих ошибок. С поразительной энергией и целеустремленностью, отличающими американскую нацию, США приступили к созданию такой государственной разведывательной службы, с которой не могла бы сравниться никакая другая разведка в мире и которая гарантировала бы, что Вашингтон никогда не будет застигнут врасплох.

Результаты были впечатляющими. К 1945 году Америка имела полностью сформированную сеть радиотехнической разведки по всему миру, международную секретную разведывательную службу, эффективные средства проведения тайных операций и самую оснащенную систему воздушной разведки в мире. Эти преимущества способствовали росту приоритета разведки в составе отдельных видов вооруженных сил и поддерживались огромным массивом дорогостоящих технических средств и высококвалифицированных специалистов, приводивших всю систему в действие. Это было ошеломляющее достижение.

Во избежание повторения ошибок, сделанных до Перл-Харбора, был сформирован национальный штаб оценки разведывательных данных, основной целью которого было обеспечение постоянного доступа президента и его советников к самой качественной и актуальной информации. Теоретически к началу 1960-х годов, всего через двадцать лет после Перл-Харбора, власти США имели в своем распоряжении самую современную и, безусловно, самую оснащенную разведывательную службу в мире.

Профессор С. Норткот Паркинсон, формулируя свой знаменитый закон, согласно которому любая работа увеличивается в объеме, чтобы заполнить все отпущенное на нее время, прилагал его в равной степени к корпорациям и отдельным чиновникам. Опыт общения Паркинсона с чиновниками-лейбористами в послевоенной Великобритании был не только полезным, но и удручающим, и, как следствие, профессор был далек от того, чтобы недооценивать способность государственных служащих бороться друг с другом за власть и влияние посредством мелких дрязг, которые порой принимают не менее ожесточенный характер, чем схватки за места в советах директоров крупных корпораций.

Бюрократический Вашингтон не был исключением. Несмотря на то что за годы после Перл-Харбора эффективность сбора разведывательных данных выросла в десятки раз, одно непредвиденное побочное действие вызвало конкуренцию между вашингтонскими чиновниками. Новые и мощные разведывательные органы потребовали новых и мощных финансовых вливаний. Вследствие этого к 1960-м годам борьба за власть между разведывательными органами США превратилась в новую проблему для американской разведки.

Если раньше проблема состояла в нехватке информации, которую приходилось собирать по крупицам из разрозненных источников, то теперь проблемой стал избыток информации, поступающей от конкурирующих организаций, и борьба за контроль над нею. Каждый разведывательный орган ревниво цеплялся за монопольное право на свою частную информацию и держал ее в строгом секрете, в то время как ЦРУ безуспешно пыталось стать единоличным хозяином всей разведывательной системы США. В секретном мире Америки стал доминировать своеобразный вариант конкурентной рыночной экономики. В идеале любой сильный руководитель справился бы с такой ситуацией без особых усилий. Однако Конституция США устроена таким образом, что централизованный контроль над чем бы то ни было практически невозможен. Если добавить к этому неотразимую притягательность долларов, поступающих от оборонных подрядчиков, лоббирование кандидатов на выборах, притязания регионов на свою долю в кормушке, пополняемой деньгами налогоплательщиков, а также конкурирующий спрос между разными видами вооруженных сил, станет ясно, что внутренние войны за контроль над разведкой США были печальной неизбежностью.

Америка остро нуждалась в новых разведывательных мощностях. После Второй мировой войны и позорного прекращения финансовой поддержки Греции в 1947— 1948 годах Великобритания утратила всю свою имперскую роль. Ее место заняла Америка, которая, выражаясь словами Санчеса де Грамона, приступила к «борьбе за контроль над миром» с чувством ответственности и энтузиазмом, взяв на себя роль лидера свободного мира. Необходимо было ответить на вызовы со стороны коммунистического экспансионизма, воплощенного в Советском Союзе и его революционных союзниках, и Америка охотно взяла на себя свои новые глобальные обязанности. Изоляционизм, существовавший до Перл-Харбора, был предан прочному забвению. Нигде эта новая позиция не была сформулирована более точно, чем в инаугурационной речи Джона Ф. Кеннеди в 1961 году, написанной для него Теодором Соренсеном и содержавшей слова: «Мы заплатим любую цену, вынесем любое бремя». Многие увидели в ней своего рода глобальный карт-бланш. Для еще не оперившихся разведывательных служб США это была весенняя пора надежд. Эпическое столкновение идеологий, подпитка неиссякаемыми, как казалось, налоговыми поступлениями, наличие несгибаемого и изобретательного противника сообщали борцам страстность и уверенность в своей правоте, которую могли оправдать только благородные и обоснованные цели. Нигде это не нашло лучшего подтверждения, чем в войне во Вьетнаме.

Хотя до провозглашения независимости Вьетнам был колонией Франции, британцы тоже имели там интересы. Несмотря на риторику де Голля и его «свободных французов», Франция была не в состоянии заново утвердить свою власть над своими довоенными колониальными территориями на Дальнем Востоке после капитуляции Японии в августе 1945 года. Успешный лидер сопротивления, националист — хотя и коммунист при этом — Хо Ши Мин не замедлил провозгласить независимую Демократическую Республику Вьетнам от имени Вьетминя (Лиги независимости Вьетнама) и вьетнамского народа. В августе и сентябре 1945 года ближайшими союзническими войсками были британцы, которые по понятным причинам отнюдь не сочувствовали восстаниям националистически настроенных коммунистов против колониальных властей. Поэтому когда 20-я индийская дивизия под командованием генерала Грейси заняла Сайгон в соответствии с условиями подписанного в Токийском заливе Акта о капитуляции, британцы сразу приступили к восстановлению довоенного статус-кво.

Неизменно прагматичный и полностью отдающий себе отчет в опасности уличных беспорядков, британский командующий сделал необычный шаг — он вновь вооружил японских солдат, привел их офицеров к присяге в качестве представителей союзнических сил и отправил недавних завоевателей обратно на улицы Ханоя с целью охраны закона и порядка, чем они столь эффективно занимались три предшествовавших года. Если не считать некоторого шока, испытанного вьетнамцами при виде вернувшихся японцев, те показали себя весьма эффективными миротворцами. Во Вьетнам в срочном порядке были отправлены члены французского колониального правительства, которые по прибытии туда в конце сентября 1945 года заняли штаб Вьетминя с целью восстановления контроля над своей колонией. Британцы ушли, взвалив на французов всю ответственность за строптивых индокитайских граждан. Но было слишком поздно. Кровавая война за независимость Вьетнама в скорые сроки дестабилизировала новый французский режим. В этой войне в основном участвовали герои антияпонского сопротивления (превосходно вооруженные в 1944—1945 годах американцами и британцами) — члены Вьетминя под предводительством коварного и беспощадного вождя Хо Ши Мина.

К 1954 году все было кончено. Несмотря на отчаянное сопротивление французов, вьетнамцы превзошли их умением, численностью и военной доблестью. Решающее сражение состоялось при селении Дьенбьенфу, в 160 милях к западу от Ханоя, где вьетнамские силы под командованием генерала Зяпа окружили и блокировали крупный французский гарнизон. В течение двух месяцев весной 1954 года свыше 50 тысяч вьетнамцев при поддержке многочисленной артиллерии осаждали 16 тысяч французских солдат. Падение гарнизона 8 мая 1954 года знаменовало окончательное поражение французов. Последние сильно недооценили решимость, военное искусство и боевой дух вьетминьской армии, и падение Дьенбьенфу поставило точку на французском колониальном владычестве в Индокитае.

Из 8 тысяч французов, попавших в плен, лишь 3 тысячи впоследствии вернулись на родину, чтобы поведать о своих тяжких страданиях народу, который всеми силами старался забыть о перенесенном унижении. Пройдет несколько лет, и тень Дьенбьенфу вместе с памятью об унижении, которому азиатская «крестьянская армия» подвергла хорошо обученную и отлично экипированную западную армию, будет преследовать во Вьетнаме других генералов.

Женевские соглашения 1954 года вернули Вьетнам вьетнамцам, но при этом резко разделили страну на две половины: прокоммунистический Северный Вьетнам к северу и антикоммунистический Южный Вьетнам к югу от 17-й параллели. К 1956 году Вьетнам состоял из двух антагонистических частей: тоталитарного коммунистического государства и коррумпированной деспотии. Ситуация на юге была далеко не стабильной. Мало того что коммунисты Севера во главе с Хо Ши Мином хотели распространить свою власть на весь Вьетнам, но и среди 900 тысяч беженцев, ныне находившихся на Юге и включавших в себя множество католиков, бежавших от коммунистических чисток в рабочем рае Вьетминя, имелось ядро из профессиональных революционеров, получивших задание дестабилизировать коррумпированный режим президента Дьема. Так возник Вьетконг — военное крыло Национального фронта освобождения Южного Вьетнама (НФОЮВ).

К 1961 году эта коммунистическая повстанческая группа контролировала не менее 85% территории Южного Вьетнама, в основном провинцию. Недовольство диктаторским правлением Дьема неуклонно росло, и комбинация коммунистической, националистической и религиозной оппозиций грозила дестабилизировать всю страну. К концу года вьетконговцы совершали по 600 военных вылазок в месяц. В сложившихся обстоятельствах новый американский президент Кеннеди чувствовал себя обязанным заявить свою позицию и продемонстрировать готовность поддержать откровенно антикоммунистический режим в крайне нестабильном регионе. Встав перед выбором между поддержкой Лаоса, где полным ходом шла своя внутренняя антикоммунистическая война, и поддержкой Республики Южный Вьетнам, Кеннеди выбрал второе. Соединенным Штатам предстояло любой ценой противодействовать «эффекту домино» в Юго-Восточной Азии, показав тем самым пример готовности Америки «поддержать любого друга, воспрепятствовать любому врагу».

По сей день не утихают споры относительно реальных причин, побудивших Кеннеди сделать свой выбор. В дополнение к идеологическому водоразделу между севером и югом Индокитая существовал и серьезный религиозный водораздел между вьетнамскими буддистами и католиками. После победы коммунистов над французами многие католики предпочли перебраться на Юг. При всех своих диктаторских замашках Дьем был верующим католиком и обратился к Западу за поддержкой в том числе и на этом основании. Президент Кеннеди также был убежденным католиком, чья семья на протяжении многих лет оказывала регулярную материальную поддержку избирателям-католикам, чтобы заручиться их голосами. Роль кардинала Бостона, родины Кеннеди, так и не была до конца прояснена исследователями заку-лисья новоанглийской политики 1950—1960-х годов, однако никто не спорит, что определенное клерикальное влияние, безусловно, имело место. Многие американские политические обозреватели по-прежнему сомневаются в том, что в решении Кеннеди, первого американского президента-католика, поддержать Дьема совсем уж не было личной заинтересованности.

По каким бы соображениям ни было принято это решение, оно оказалось роковым. В декабре 1961 года во Вьетнам прибыли первые боевые подразделения США с 33 военно-транспортными вертолетами, а в феврале 1962 года приступило к проведению боевых операций Командование по оказанию военной помощи Вьетнаму (Militaty Assistance Command, Vietnam — MACV). Началось то, что позднее было названо «долгим кошмарным сном Америки».

Военное присутствие Америки во Вьетнаме нарастало бешеными темпами. В 1965 году 9-я экспедиционная бригада морской пехоты США высадилась на берег под Данангом, а весной того же года США ввели в действие программу военно-воздушных операций, направленных против баз коммунистов в Южном Вьетнаме. В течение следующих двенадцати месяцев США потратили на оказание военной поддержки Южному Вьетнаму около четверти миллиарда долларов. Численность сухопутных сил США, задействованных во Вьетнаме, выросла с одной тысячи в 1960 году до трехсот тысяч к 1966 году. Вся американская военная машина работала на Юго-Восточную Азию.

Потери также росли. В 1965 году США потеряли убитыми 1484 человек. За следующий год эта цифра выросла почти до пяти тысяч. Далекая война неожиданно стала оказывать влияние на дома и семьи в каждом штате США. Более того, война приобрела новое измерение. Теперь она уже не была борьбой за умы и сердца народа Южного Вьетнама — она превратилась в борьбу за умы и сердца также и американского народа, к которому власти обращались с просьбой поддержать южных вьетнамцев не только своими налоговыми долларами, но и телами своих дорогих сыновей.

Каждый аспект войны во Вьетнаме тщательно анализировался американской прессой и телевидением, в результате чего к 1966 году США фактически сражались на два фронта. Они вели ожесточенную борьбу с беспощадным и неуловимым врагом в Юго-Восточной Азии и одновременно пытались убедить скептически настроенные массы в том, что поддержка коррумпированного и недемократичного иностранного режима «с целью прекращения раздоров между жителями далекой страны, о которых мы ничего не знаем» осуществляется в интересах американских семей, избирателей и налогоплательщиков. Это была трудная задача, независимо от того, шла ли речь об антикоммунистическом крестовом походе или нет. Для Кеннеди, его преемника Джонсона и их советников она была постоянным источником головной боли — решение внутренних проблем вступало в противоречие с ведением непопулярной войны.

К 1967 году американцы фактически победили. Массивные вливания людских и материально-технических ресурсов в сочетании с новой тактикой, повышением качества разведывательных данных и реформой южновьетнамской администрации привели к тому, что вьет-конговцы и их северные спонсоры оказались на грани краха. Более того, несмотря на рост массового антивоенного движения в США, американский средний класс по-прежнему выражал поддержку военной политике президента Джонсона. Генерал Уэстморленд мог с полным правом констатировать: «Всего в течение года с небольшим коммунисты успешно сопротивлялись американским войскам, но затем их потери начали стремительно расти, не компенсируясь сколь-нибудь заметными успехами».

Было очевидно, что миротворческие усилия на Юге тоже приносят свои плоды. Безопасность и рост экономического благосостояния способствовали восстановлению стабильного управления страной. В частности, к 1967 году только в 20 из 242 административных единиц Юга велись военные действия. Материально-техническая инфраструктура Вьетконга, старательно создававшаяся коммунистическими функционерами и членами партии на протяжении долгих десяти лет, была разрушена. Для создания новой инфраструктуры требовалось значительное время и усилия.

Не меньших усилий требовало и восстановление боевого духа армии Северного Вьетнама и ее союзников вьетконговцев, выбитых из своих опорных пунктов в ходе масштабных американо-вьетнамских операций по зачистке и уничтожению. Одной из крупнейших была операция «Джанкшн-сити», проведенная силами США и Южного Вьетнама численностью свыше 26 тысяч человек весной 1967 года с массированной авиационной и артиллерийской поддержкой. В ходе этой операции было убито более 2700 солдат северовьетнамской армии и вьет-конговцев. Секретный коммунистический штаб в Южном Вьетнаме, известный как Центральное управление Южного Вьетнама, был вынужден бежать через границу в соседнюю Камбоджу. Обе стороны с полным основанием признавали операцию «Джанкшн-сити» и ряд более мелких операций важными победами США, нанесшими серьезный урон коммунистам.

Захваченные документы подтверждают это мнение. В документах северовьетнамской армии описываемого периода отмечается увеличение числа перебежчиков на сторону «марионеточного» режима (то есть армии Республики Вьетнам) и рост разочарования в войне среди борцов-коммунистов на Юге. К примеру, один из солдат-северян, попавший в плен в 1967 году, упоминает в своем дневнике регулярные увещевания со стороны своих партийных руководителей (офицеров) «не переходить на сторону марионеточной армии» и подчеркивает «слабую идеологию, плохую организованность и низкую дисциплинированность» своего боевого подразделения. Этот и многие другие документы того времени отнюдь не свидетельствуют о высоком боевом настрое, поддерживаемом верой в окончательную победу. Напротив, они фиксируют чувство разочарования, наступившее в результате чудовищных потерь, нехватки провианта и боеприпасов, постоянного страха перед американскими бомбардировками, падения боевого духа. Все операции коммунистов терпели провал.

В такой атмосфере надвигающегося разгрома в июле 1967 года в Северном Вьетнаме состоялась встреча кадровых работников Коммунистической партии. Руководители Северного Вьетнама были потрясены как масштабами, так и успехами американской интервенции и, что еще более важно, тем, что многие из их марксистских анализов сложившейся военно-политической ситуации оказались никуда не годными. Последующие прения по поводу партийной стратегии были продолжительными и изобиловали взаимными обвинениями. Коммунисты отдавали себе отчет в том, что их стратегия воссоединения страны терпит крах и что боевая мощь и дух их войск на Юге идут на убыль. В то же время они понимали, что, несмотря на успехи США и армии Южного Вьетнама, позиция США имеет серьезные слабые места, на которых можно было бы сыграть, предварительно пересмотрев приоритеты и перегруппировав ресурсы.

Проведенный коммунистами анализ ситуации на Юге выявил ряд факторов, из которых можно было бы извлечь пользу. Двумя основными из них были: «линия разлома» между американской общественностью с ее сомнениями в целесообразности войны и американским правительством и серьезные политические изъяны, присущие неоколониалистской коалиции США и Южного Вьетнама. Прежде Север не придавал этим двум важным политическим моментам большого значения. Военные, в свою очередь, признавали, что нескоординированное военное противостояние основным боевым силам США было откровенно безуспешным и обещало оставаться таковым и в дальнейшем. Однако, как рассудили северные стратеги, локальные «зрелищные акции» против материально-технических объектов противника, таких как склады топлива и боеприпасов и авиабазы, будет сравнительно нетрудно организовать и провести без значительных потерь. Кроме того, из них выйдут отличные телерепортажи.

Эти рассуждения звучали здраво. Так были посеяны семена Тетского наступления.

Значительное влияние на дебаты в Ханое оказали и другие факторы, не фазу обратившие на себя внимание западных наблюдателей. (В отличие от более «прозрачных» стратегических дебатов в демократических странах, Ханой «не продавал входные билеты» на свои внутрипартийные совещания.) Хотя никакого официального протокола тайной политико-стратегической конференции, состоявшейся в Ханое в июле 1967 года, не существует, за минувшие с того времени годы удалось воссоздать основные темы обсуждений. В частности, стало известно, что американские бомбардировки доставляли Северу немало хлопот. На восстановление и поддержку инфраструктуры страны в рабочем состоянии было мобилизовано около 600 тысяч гражданских лиц, и около 145 тысяч человек было задействовано в воздушной обороне Северного Вьетнама. Бомбардировки причинили серьезный экономический ущерб и принесли много лишений гражданскому населению. Это сильно подточило ресурсы и без того бедной, изнуренной войной страны.

Было бы странно, если бы в таких обстоятельствах не существовало внутренней оппозиции войне на Юге. Если внимательно вчитаться в одну любопытную статью, опубликованную в номере официальной газеты «Куан дой нян зан» («Народная армия») от 22 июля 1967 года, можно найти в ней намек на раскол в рядах коммунистического руководства Северного Вьетнама. Статья (адресованная северовьетнамским читателям) открыто критикует «представителей власти... которые не хотят признать огромные и непреодолимые различия между США и Северным Вьетнамом» и, судя по всему, «верят, что Ханой может пойти на уступки с целью улаживания конфликта посредством переговоров».

Сам факт подтверждения существования (пусть и без упоминания конкретных имен) группы северовьетнамских функционеров Коммунистической партии, открыто выступавших против продолжения войны, позволяет представить, какого накала должны были достичь тайные дебаты в Ханое. Если вспомнить неподдельный страх коммунистов перед возможной американской оккупацией Северного Вьетнама (еще в начале 1967 года герой Дьенбьенфу генерал Зяп выступил с речью, в которой призвал членов и сторонников партии в случае необходимости встать на защиту родины от американских десантных войск), можно с полным основанием считать, что к середине 1967 года руководство Северного Вьетнама переживало внутренние разногласия и было не на шутку встревожено. Вряд ли можно сомневаться, что та роковая ханойская конференция была ознаменована конфликтом между «голубями» и «ястребами», между теми, кто искал компромисса, пусть и временного, и теми, кто мечтал нанести эффектный удар по врагу с целью придания нового импульса вооруженной борьбе за воссоединение Вьетнама.

В конечном счете победили ястребы. В своей журнальной статье «Большая победа, великая цель», опубликованной в сентябре 1967 года, генерал Зяп фактически излагает программу Тетского наступления, состоявшегося в январе 1968-го. Он, в частности, отмечает два аспекта: «нежелание США втягиваться в затяжную войну» и «неизбежное столкновение правящих кругов США... с растущим противодействием народа США». Эти два ключевых соображения легли в основу будущей стратегии. Зяп также обронил несколько интересных намеков. Например, он подчеркнул мужество северовьетнамского народа, его волю к сопротивлению и «неколебимую решимость терпеть испытания и лишения на пути к воссоединению нашей горячо любимой родины». В этих словах содержится намек на то, что боевой дух северных вьетнамцев поколеблен и требует поддержки. Беря более зловещий тон, генерал констатирует, что уже предприняты необходимые меры предосторожности против «подлых козней реакционеров и шпионов». Любому знатоку коммунистического жаргона понятно, что речь идет о членах партии, выступавших против партийной линии — и потерпевших по-ражение. Осенью 1967 года более двухсот должностных лиц, включая главу северовьетнамской разведки, были без шума арестованы и тем или иным способом «нейтрализованы». В социалистическом народном рае находиться в оппозиции может быть опасно.

По мнению Зяпа, настало время заново сформулировать основные цели всей долгосрочной вьетнамской стратегии. То, что он предложил в сентябре 1967 года, было не чем иным, как грандиозным тотальным наступлением по всей территории Южного Вьетнама с применением всех сил и ресурсов северовьетнамской армии и Вьетконга. Такое наступление, как он надеялся, должно было ускорить долгожданное восстание угнетенных масс на Юге. Зяп искренне верил, что эффектные атаки во всех больших и малых городах Юга с мобилизацией всех ресурсов коммунистов — политических, дипломатических и военных — послужат тем окончательным революционным катализатором, который выведет народ на улицы и заставит его сбросить с себя иго капиталистического угнетения.

С учетом тогдашней ситуации в Южном Вьетнаме, в военном отношении анализ генерала Зяпа был довольно наивным. Тем не менее даже ошибочная тактика порой может приводить к непредвиденным стратегическим и психологическим результатам. Это в очередной раз доказала операция, вошедшая в историю как Тетское наступление. В других отношениях анализ Зяпа был на удивление проницательным. К примеру, он считал, что старшие офицеры армии США страдают таким психологическим изъяном, как «субъективность и самонадеянность». По его мнению, американские военачальники были не более чем военными «технарями», простыми «орудиями насилия», слепо выполняющими приказы своих хозяев. Их приучили мыслить самыми элементарными военными категориями. Они либо побеждали, либо изобретали новую систему, которая могла бы обеспечить им преимущество на поле боя. Кроме того, они были помешаны на цифрах и «управлении силами». Они не умели разгадывать намерения врага и даже не пытались мысленно ставить себя на место противника. В этом плане, как полагал Зяп, их самым серьезным психологическим изъяном была неготовность рассматривать такой вариант, как внезапное нападение со стороны отступающего противника. Так, например, американские генералы не сумели разглядеть истинную политическую цель, стоявшую за битвой в Арденнах в 1944 году. Тогдашние американские военачальники были опьянены своими успехами в такой степени, что упустили из виду возможность внезапного наступления; более того, они были настолько политически слепы к истинной цели войны, что даже не допускали возможность наступления, продиктованного чисто политическими соображениями.

Кроме того, Зяп указал конкретные причины того, почему США не смогли бы увеличить численность своих войск во Вьетнаме в случае любого внезапного наступления. Необходимость присутствия гарнизонов США во всех уголках земного шара ограничивала количество дивизий, которые можно было бы послать во Вьетнам; вся стратегическая политика США в период «холодной войны» была основана на доктрине «ограниченного реагирования». Наконец, внутреннее и международное политическое давление удержало бы американскую военщину от реальной попытки подавить сопротивление Северного Вьетнама с помощью, например, тактического ядерного оружия. Но даже с учетом всего этого генерал не забывал, что при наличии политической воли вся мощь военной машины США способна вогнать Северный Вьетнам в каменный век.

Зяп также отметил рост внутренних социальных волнений в США в связи с войной, упомянув, в частности, «борьбу американских негров за свои права». Он считал, что эти и ряд других внутренних факторов ограничат возможности реагирования США на запланированное им наступление. Уверенный в надежности своего анализа проблемы и имея полную поддержку со стороны своих политических руководителей, в сентябре 1967 года герой Дьенбьенфу приступил к реализации своего плана окончательной победы в исторической войне за национальное освобождение.

Первым требованием была секретность. Здесь Зяп столкнулся с проблемой, затруднявшей весь ход планирования Тетского наступления. План включал две основные задачи: одновременного привлечения всех бойцов-коммунистов и сочувствующих на Юге к участию в боевых действиях с максимальной отдачей и полной внезапности, чтобы застичь южных вьетнамцев и их американских союзников врасплох. До некоторой степени эти задачи были взаимоисключающими. Одна требовала максимальной гласности, чтобы призыв к выступлению был услышан всеми сторонниками партии. Вторая предполагала максимальную секретность, чтобы наступление явилось для врага полной неожиданностью. Гласность или секретность — такая дилемма встала перед разработчиками операции.

После долгих размышлений было найдено решение. Было очевидно, что любой план мероприятий по введению противника в заблуждение должен учитывать необходимость открытых призывов к оружию с целью мобилизации революционно настроенных масс и прячущихся в джунглях и упавших духом вьетконговцев. Окончательный вариант плана, как все лучшие военные уловки, представлял собой искусное смешение правды и вымысла. Его разработчики учли ожидания и желания США и их союзников и объединили их в смесь противоречивых сигналов, укрепивших американцев в их предвзятых мнениях.

Для поддержки своего плана северные вьетнамцы предприняли ряд предварительных шагов. Так, в октябре 1967 года они объявили, что Народный фронт освобождения Южного Вьетнама будет соблюдать недельное прекращение огня, начиная с 31 января 1968 года, первого дня праздника Тет. Продолжительность перемирия удивила многих наблюдателей, но, поскольку в течение двадцати лет такое относительное перемирие на время празднования вьетнамского Нового года наблюдалось регулярно, эта инициатива была воспринята с одобрением.

Американские аналитики предположили, что столь продолжительное перемирие требовалось для переброски из Северного Вьетнама в Южный свежих сил в помощь истощенным вьетконговцам без опасения, что эти силы будут подвергнуты американским бомбардировкам — в точности так, как это происходило в предыдущие годы. В любом случае, длительное перемирие на время праздников укрепило американцев во мнении, что силы северовьетнамцев и Вьетконга серьезно подорваны. В большей степени, чем любая другая отдельная мера, недельное перемирие было предназначено для усыпления бдительности США. Кроме того, это был именно тот срок, который бы позволил командованию армии Республики Вьетнам отправить своих солдат в недельный отпуск, чтобы они могли повидаться с семьями и отдохнуть в домашней обстановке.

Ни один другой обманный маневр не дал такого эффекта, как это мнимое прекращение огня, и после Тет-ского наступления ни одна другая военная хитрость северян не вызывала такого возмущения у населения Южного Вьетнама. Это наступление было воспринято так, как если бы Север намеренно испортил Рождество, Новый год, Пасху и ежегодный день посещения могилы бабушки, вместе взятые, дав перед этим клятвенное обещание вести себя пристойно. Тет считается священным праздником и занимает исключительное место во вьетнамской культуре.

ОДА рассчитывали и даже надеялись на то, что их противник прибегнет к той или иной форме дипломатического зондирования в качестве реакции на успешные бомбардировки Севера и военные поражения Национального фронта освобождения. Командование северовьетнамской армии действительно использовало все доступные дипломатические каналы, чтобы дать понять американцам, что коммунисты несут тяжелые потери и готовы к переговорам. В сентябре 1967 года оно приняло решение о проведении обманной операции, целью которой было убедить американские власти в бедственном положении Севера и одновременно вбить клин между США и их южновьетнамскими союзниками в том месте, которое они считали потенциально слабым, — в области неоколониальной политики.

Агент Вьетконга по имени Ха, имевший при себе вызывающие доверие документы, намеренно попал в плен к южновьетнамцам и в ходе допроса рассказал, что был послан с целью наладить канал переговоров с американцами для обсуждения проблемы военнопленных и других политических вопросов. Когда об этом были проинформированы власти США, они вступили в переговоры с Ха и попытались навязать ряд его требований (таких как досрочное освобождение осужденных террористов из Вьетконга) правительству Южного Вьетнама, которое было крайне этим недовольно. Так в самый критический момент начали усиливаться недоверие и разлад между союзниками, поскольку южные вьетнамцы сильно подозревали, что США готовят за их спиной одностороннее соглашение с Севером.

Эта уловка была подкреплена телефонным звонком министра иностранных дел Северного Вьетнама на ханойское радио с предложением о проведении переговоров при условии, что США прекращают бомбардировки Севера. Это предложение было воспринято как надежное подтверждение того, что Северный Вьетнам начал реагировать на давление со стороны США и его желание продолжать войну ослабевало. Ничто не могло быть дальше от правды.

Такие дипломатические и открытые политические жесты были частью политики, которую северные вьетнамцы называли «пассивным» введением противника в заблуждение и использовали для сокрытия своих истинных намерений. Другую часть своего обманного плана коммунисты именовали «активными» мероприятиями. Целью данной политики было привлечение внимания MACV к серии детально спланированных нападений на крупные военные базы. Идея состояла в том, что если бы Вьетконг был вынужден объявить о наступлении, предпринятом с целью выиграть войну, то было бы разумно предложить американцам такой тип нападения, какого ждали разведаналитики США. Речь шла бы не о повсеместном восстании на Юге, а об осаде обособленных и уязвимых гарнизонов США, то есть фактически об еще одном Дьенбьенфу.

Чтобы исключить недооценку американцами предстоящих военных акций, Зяп приготовил своему основному врагу не один, а два потенциальных Дьенбьенфу. Обе цели располагались вблизи границы Севера и Юга, на большом расстоянии от истинных объектов Тетского наступления — главных американских баз материально-технического снабжения и густонаселенных районов. Эти нападения предназначались для маскировки готовящегося Тетского наступления и отвлечения резервов и огневых средств США. Кроме того, они были бы достаточно «шумными», чтобы привлечь внимание американской армии и большей части мировой прессы даже в том маловероятном случае, если бы разведывательному отделу (J2) объединенного штаба MACV в Сайгоне удалось своевременно собрать полноценную информацию о готовящихся нападениях. Поскольку США так или иначе ждали нападений на свои войска, Хо Ши Мин и генерал Зяп решили пойти навстречу их ожиданиям.

Первое нападение было предпринято на укрепленный лагерь под селением Дакто на северо-западе Южного Вьетнама близ границы с Камбоджей. Оно началось 4 ноября 1967 года и продолжалось до конца месяца. Это наступление унесло жизни более 6 тысяч солдат северовьетнамской армии и, как бы жестоко это ни звучало, имело в качестве одной из своих целей подготовку офицеров СВА в реальных боевых условиях к последующему участию в Тетском наступлении. С точки зрения американцев, коммунисты потерпели сокрушительное поражение, однако наступление достигло своей главной цели: полностью переключило внимание Уэстморленда и его штаба на «точечные» атаки коммунистов на обособленные гарнизоны США в критический момент реальной подготовки к Тетскому наступлению, создало у них впечатление, будто сражение при Дакто планировалось как та «великая и окончательная победа», о которой не переставали твердить коммунисты.

Между тем Дакто был всего лишь прелюдией. В течение декабря 1967 года командиры вооруженных сил коммунистов в южных провинциях получили письменные инструкции, содержавшие следующий знаменательный пассаж: «В июле 1967 года было принято решение о генеральном наступлении и восстании... после тщательной оценки текущей политической и военной ситуации... Генеральные наступления происходят один раз в тысячелетие... и решают судьбу войны». Разведка США узнала о готовящемся наступлении из этого и многих других захваченных документов, содержавших одни и те же сведения. Так, в начале января 1968 года отдел информации MACV в Сайгоне выпустил пресс-релиз, основанный на документе, захваченном 101-й воздушно-десантной дивизией США в ноябре 1967 года и фактически представлявшем собой боевой приказ о Тетском наступлении:

Путем массированных атак при поддержке местного населения захватывать села и города. Войска должны заполнить низменности и... продвигаясь вперед, освободить Сайгон, захватить власть и привлечь вражеские «марионеточные» подразделения на нашу сторону.

Кажется странным, каким образом при таком высоком качестве разведки Тетское наступление могло застичь США врасплох. Тем не менее, за некоторыми исключениями, Зяпу и руководству в Ханое удалось добиться полной стратегической внезапности. Чтобы понять, как это произошло, мы должны проанализировать организацию деятельности и то, что социологи назвали бы «системой убеждений», или культурой, разведки США, в связи с вьетнамским вопросом в конце 1967 года.

Разведывательный аппарат США имел одно необычное преимущество перед многими другими разведывательными организациями, столкнувшимися с похожими проблемами. К услугам военного командования США был почти неограниченный ресурс хорошо осведомленных, грамотных и готовых к сотрудничеству «вьетнамо-ведов» — это были жители Южного Вьетнама. Каждый документ необходимо было срочно перевести, каждого пленника — немедленно допросить, и лингвистические нюансы, коммунистический жаргон и местные предрассудки были абсолютно понятны аналитикам США — при условии, что они консультировались со своими союзниками. Это было важным козырем в руках армии, сражавшейся на чужой земле с врагом, у которого был сложный язык и чуждая культура.

К несчастью, военная разведка США также имела и ряд врожденных пороков, работавших во Вьетнаме против нее. Эти недостатки фатально искажали интерпретацию доступных сведений о Тетском наступлении и реакцию на них. Главным недостатком, препятствовавшим адекватному пониманию полученной информации, была привычка американских разведчиков анализировать факты в историческом ракурсе. Когда американские политики и аналитики разведки (которые никогда не должны работать в слишком тесном контакте друг с другом, так как устремления политических деятелей неизбежно сказываются на объективности работников разведки, стремящихся угодить своим хозяевам) изучали разведданные, относящиеся к Тетскому наступлению, они искали исторические параллели. В случае Вьетнама им не приходилось углубляться в слишком далекое прошлое. Призрак разгрома французов под Дьенбьенфу витал над каждым западным анализом северовьетнамских замыслов. В качестве более ранних аналогий предстоящего наступления привлекались действия коммунистов в Корее и даже битва в Арденнах в 1944 году. Так, например, председатель Объединенного комитета начальников штабов США выступил в декабре 1967 года в Детройте с докладом, в котором сообщил, что в скором времени коммунисты нанесут свой последний удар, сравнимый с наступлением немцев в Арденнах.

Возглавлявший MACV генерал Уэстморленд и его заместитель генерал Крейтон Абрамс сами служили в 1944 году в Арденнах. Если бы они более внимательно присмотрелись к этой аналогии с последним сражением фон Рундштедта, возможно, они бы сумели более адекватно оценить угрозу, исходившую от Северного Вьетнама, положение которого, как они думали, становилось все более отчаянным. Однако мы все являемся заложниками своего собственного опыта. Для Уэстморленда и его старших советников битва в Арденнах была примером последнего военного усилия смертельно раненного противника, а не всеобщего восстания, преследующего политическую цель.

От такого представления о решающем военном наступлении оставался лишь шаг до вывода, что коммунисты прибегнут к своему испытанному приему и попытаются блокировать основную часть американских войск, как это было сделано с городом Бастонь во время Арденнского наступления 1944 года, и разом уничтожить ее в рамках одного-единсгвенного сражения, как при Дьенбьен-фу в 1954 году. Американские аналитики и их военные начальники искренне верили, что вымотанная и отчаявшаяся северовьетнамская армия пойдет ва-банк и предпримет военное нападение с целью национального унижения QUA, которое доведет антивоенные настроения среди американцев до критической точки. Французы при Дьенбьенфу действительно потерпели тактическое поражение, однако не следует забывать о том, что оставшиеся французские экспедиционные силы в Индокитае были довольно многочисленны, находились в состоянии полной боевой готовности и были способны выполнять свои задачи и после разгрома при Дьенбьенфу их пришлось вывести из Вьетнама лишь под давлением уставшего от войны населения метрополии. Американцы, и особенно ЦРУ, не переставали вспоминать Дьенбьенфу с того момента, как ввязались в войну во Вьетнаме. Если, продолжали рассуждать аналитики, наступление Севера с целью победы в войне было неминуемым и если коммунисты действительно проигрывали войну, они должны были бы устроить новый Дьенбьенфу, чтобы лишить войну во Вьетнаме поддержки американского народа.

Одержимость историческими параллелями была не единственным слабым местом позиции США. Большую проблему представляла общая структура военного командования США и Южного Вьетнама, снижавшая их способность к быстрому реагированию. Печальный факт, с точки зрения главнокомандующего Уэстморленда, состоял в том, что он был не единственным, кто нес ответственность за военные действия США во Вьетнаме.

Главнокомандующий ВМС США на Тихом океане командовал всеми стратегическими и воздушно-десантными войсками США в прибрежных районах. Военно-воздушные силы США являлись самостоятельным видом вооруженных сил. ЦРУ курировало свои собственные оперативные программы внутри страны, отдельные из которых (например, тайная операция «Феникс» или программа политических убийств) принципиально не предусматривали участие традиционных видов вооруженных сил. Посол Банкер в Сайгоне отвечал за все связи с Южным Вьетнамом. Южные вьетнамцы также имели свои собственные военные, административные и региональные организации. И за всем этим стояла демократическая администрация президента Джонсона в Вашингтоне, чутко реагировавшая — и это правильно — на любое изменение ситуации во Вьетнаме, которое могло бы повлиять на общественное мнение, и на практике применявшая политику ручного управления войной с расстояния в 5 тысяч миль.

Все рычаги этой централизующей политики были в руках Роберта Макнамары, амбициозного и самонадеянного штатского, занимавшего пост министра обороны США и искренне убежденного в том, что единственным способом ведения войны являются методы микроменеджмента, преподаваемые в Гарвардской школе бизнеса. Вскоре дело дошло до абсурдных ситуаций, когда президент Соединенных Штатов, склонившись над картой тактических целей Вьетнама, требовал у сотрудников штаба ВВС подробных оценок результатов бомбардировок. Иногда они даже передавались ему во время полета на борт президентского самолета. Рассказывают, как после получения очередной оценки Линдон Бэйнс Джонсон воскликнул: «И это все, на что способны наши ВВС? Пусть разнесут еще пару вшивых бараков!»

К 1968 году по военному каналу отдачи приказов не спускалось никаких здравых решений. Способ обращения Роберта Макнамары с военными был очень прост: тех, кто с ним не соглашался, он, если мог, увольнял, если не мог уволить — ограничивал их полномочия и перекрывал доступ к президенту. Пагубное влияние министра обороны имело роковые последствия: отсутствие у Джонсона контактов с любым представителем военного ведомства, чья точка зрения отличалась от точки зрения Боба Макнамары, стало одной из главных причин последующего поражения.

Уровнем ниже этого сверхцентрализованного Национального командования располагалось множество конкурирующих разведывательных организаций. Даже неполный список органов, вовлеченных в разведывательную деятельность, создает ощущение поистине византийского бюрократического аппарата, занимавшегося сбором и анализом разведданных по Вьетнаму: Управление национальных оценок; Центральное разведывательное управление; Разведывательное управление министерства обороны США; Агентство национальной безопасности; Национальное управление воздушно-космической разведки; Управление военно-морской разведки; разведывательный отдел (J2) Командования по оказанию военной помощи Вьетнаму; Объединенный разведывательный центр во Вьетнаме; Объединенный центр допроса военнопленных; Объединенный центр по работе с документами; Объединенный центр по работе с материалами. Все эти службы США имели аналоги в виде собственных разведывательных органов Республики Вьетнам.

В довершение всех бед большинству южновьетнамских сотрудников якобы совместных разведывательных центров во Вьетнаме было отказано в доступе к особо секретным документам США, таким, например, как документы радиотехнической разведки с грифом «не для иностранных граждан». Принцип необходимого знания применялся столь жестко, что истинная картина происходящего неизбежно имела фрагментарный характер. В свою очередь сотрудники южновьетнамской разведки (подобно полицейским из специальной службы Королевской полиции Ольстера, которые стараются не делиться полученной от проверенных источников в ИРА информацией с офицерами британской армии, видя в них «иностранцев») старались по возможности не передавать наиболее секретные данные своей агентурной разведки сотрудникам разведки США, справедливо считая их «перелетными птицами» (установленный в США одногодичный срок службы для военных исключал длительное пребывание на одном месте и возможность накопления опыта). Наконец, южнокорейский контингент, один из самых боеспособных и удачливых среди американских союзников, вообще отказывался передавать какие-либо разведданные с вверенной его контролю территории без специального на то приказа.

Через этот лабиринт разведывательных организаций во Вьетнаме проходил головокружительный поток разведданных. Объединенный центр по работе с документами — ввиду проблем с языком он находился в ведении армии Республики Вьетнам — имел дело с полумиллионом страниц захваченных документов ежемесячно. Лишь 10% этих документов имели информационную ценность, однако каждый пропитанный кровью или экскрементами листок приходилось брать в руки и внимательно прочитывать. Объем работы был фантастическим. Проблема США состояла не в том, что они испытывали нехватку разведданных во Вьетнаме, а, наоборот, в том, что этих данных было слишком много.

Для управления и координирования этой обширной деятельности генерал Эйзенхауэр в 1944 году располагал огромным объединенным разведывательным штабом, состоявшим из опытных сотрудников. К концу 1967 года США назначили в разведывательный штаб Южного Вьетнама (RVN-J2) всего шесть офицеров связи. Неудивительно, что те тут же утонули в потоке заявок и другой документации, курсировавшей между США, МАСУ, всеми разведслужбами США во Вьетнаме и собственными службами Вьетнама, поддерживавшими армию Республики Вьетнам. К декабрю 1967 года США имели серьезные проблемы с системой связи и управления разведкой (так называемой системой «трех К» — командование, контроль, коммуникации). Реальное объединенное командование попросту отсутствовало, и ни у кого не было полномочий обеспечивать надлежащую координацию разведывательной деятельности. Это сводило на нет все усилия Роберта Макнамары по управлению «своей» войной из Белого дома. Северовьетнамская армия и Вьет-конг прекрасно знали об этих слабых местах и в качестве особого пункта включили в план Тетского наступления создание помех средствами радиоэлектронной борьбы с целью вывода из строя главных линий радиосвязи США (но не линий связи южновьетнамской армии). Таким образом, одним из главных объектов Тетского наступления являлись все виды связи и управления.

В дополнение к таким проблемам, как зацикленность на прошлом, и особенно на Дьенбьенфу, неразбериха в управлении и чрезмерное количество разведывательных органов во Вьетнаме, оценка властями США стратегии Северного Вьетнама и Вьетконга грешила роковыми неточностями. К июлю 1976 года, месяцу проведения секретной конференции в Ханое, аналитики США, как им казалось, определили основные цели коммунистов. Потерпев поражение на Юге и понеся большие потери во время кампании американских бомбардировок Северного Вьетнама под кодовым названием «Раскаты грома», северовьетнамская армия, по их мнению, могла нанести эффективный удар только в приграничном районе, вдали от основных сил США на побережье и от густонаселенных районов. Только посредством нападения от северной границы Южного Вьетнама, пройдя 1100 миль по горам и джунглям, коммунисты, как считали аналитики, имели шанс застигнуть врасплох и блокировать крупное подразделение вооруженных сил США, уничтожить его и вместе с ним уничтожить волю американского народа к продолжению войны. Вооружившись этим «блестящим» анализом, разведштабы США приступили к поискам своего собственного, американского Дьенбьенфу.

Им не пришлось искать далеко. Даже несмотря на то, что к осени 1967 года различные разведывательные органы США во Вьетнаме были вовлечены в свою собственную ожесточенную бюрократическую войну, к концу ноября — началу декабря каждому информированному наблюдателю было ясно, что происходит нечто необычное. Данные разведки также показывали, что количество грузовиков, проехавших по «тропе Хо Ши Мина» в Лаосе и Камбодже, выросло с 500 в августе до 6300 в декабре 1967 года. После подписания очередного договора о поставках вооружений с Советским Союзом на Юг постоянно прибывало новое оружие. Увеличивался объем данных радиотехнической разведки. Перебежчиков становилось все меньше. Захваченные документы свидетельствовали о готовящемся крупном наступлении, рассчитанном на победу в войне. Сообщалось о непонятных перемещениях войск и подкреплениях. Южные вьетнамцы докладывали о росте случаев ареста вьетконгоцев в гражданской одежде, пытавшихся достать фальшивые документы и интересовавшихся военными объектами Южного Вьетнама и США. Необычным было и то, что впервые за все время сильно поредевшие подразделения Вьетконга доукомплектовывались волонтерами с Севера. В конце осени 1967 года, когда подготовка к Тетскому наступлению шла полным ходом, сотрудники разведки США были озадачены появлением в глубине страны, на центральном нагорье Вьетнама, одетых в новую форму и хорошо экипированных солдат вражеской армии

Если главное в интерпретации разведданных — обнаружить присутствие аномального или отсутствие нормального и попытаться понять, что все это значит, то к концу осени 1967 года в руках у разведывательного сообщества США были все необходимые прямые и косвенные показатели, однако оно не могло и, более того, не хотело сходиться во мнениях относительно того, что все это значило. Проблема отчасти состояла в том, что разведслужбы США полностью сфокусировались на различных политических аспектах вьетнамской войны. При всем желании их нельзя было бы назвать беспристрастными, объективными наблюдателями. Все ведомства США делали свои политические ставки на те или иные факторы. Военные были заинтересованы в доказательствах того, что они побеждают и что стратегия генерала Уэстморленда приносит успех. Несмотря на давнишний и, как теперь оказалось, обоснованный пессимизм в отношении всей вьетнамской авантюры, ЦРУ не решалось давать окончательную оценку, поскольку точки зрения его отделения в Сайгоне и штаб-квартиры в Лэнгли, штат Виргиния, были диаметрально противоположны. В свою очередь, Объединенный комитет начальников штабов в Вашингтоне с паранойяльным нетерпением ждал от разведывательного отдела МАСУ сообщений о росте численности сил северовьетнамской армии и Вьетконга, поскольку это привело бы в смятение администрацию Джонсона и общественное мнение и могло бы вызвать призывы усилить военное присутствие США во Вьетнаме. Политические соображения искажали объективность военного анализа.

Решением такой проблемы является независимый государственный штаб оценок, черпающий информацию из всех доступных источников. После Второй мировой войны американцы создали именно такую организацию — Управление национальных оценок (Office of National Estimates — ONE), задачей которого являлась подготовка национальных разведывательных оценок. Эта мера была необходимой для исключения новых Перл-Харборов и подготовки высококачественных объективных оценок для президента США и его советников.

Исходный проект национальной разведки США, утвержденный в 1950 году президентом Трумэном, был смелым и действенным. За его реализацию взялся новый директор ЦРУ, генерал Уолтер Беделл Смит. В годы войны он был начальником штаба Эйзенхауэра в Европе и знал, как должна работать разведка, из своего собственного опыта сотрудничества с Объединенным разведывательным комитетом (JIQ. Новый директор ЦРУ сформировал ONE как независимую аналитическую группу, состоящую из лучших умов, которые представляли разведывательные оценки комитету начальников национальных разведывательных служб во главе с директором ЦРУ.

К несчастью, Беделл Смит был не в силах предотвратить разногласия разведслужб и создание ими конкурирующих штабов. Под его твердым руководством система работала, однако к 1968 году ЦРУ создало собственное подразделение (Directorate of Intelligence — DDI), отправлявшее ежедневные отчеты в Белый дом, а Государственный департамент имел в своем составе Бюро разведки и исследований, готовое опровергнуть любую национальную разведывательную оценку, которая не вписывалась в схемы ЦРУ или Госдепартамента. В таком климате национальная разведывательная оценка № 14—3/67, подготовленная осенью 1967 года и содержавшая данные по расположению и численности сил противника во Вьетнаме, не только не привела к согласию во мнениях на основе анализа данных из всех доступных источников, но еще и послужила предметом для очередного яростного спора между многочисленными соперничающими разведслужбами Америки. Узнай об этом профессор Паркинсон, он бы нисколько не удивился.

Противоборствующие стороны заняли боевые позиции. В синем углу расположились вьетнамские военные во главе с разведотделом MACV, в красном углу ЦРУ. За спинами участников поединка нервно маячили их болельщики, готовые выступить на любом из бесчисленных заседаний с советом, поддержкой и, при необходимости, политическим ударом ниже пояса. Вопрос был простым: какое количество живой силы могли выставить северовьетнамцы и Вьетконг против США и их союзников? От исхода этой бюрократической битвы зависела правильная оценка сил противника, способных принять участие в новом наступлении, и, как следствие, надлежащая военная реакция США со всеми вытекающими внутриполитическими последствиями.

MACV и его «болельщик» в лице Разведывательного управления министерства обороны упорно настаивали на том, чтобы не включать гражданских сторонников Вьетконга в оценки сил противника. Никто не знал, сколько их было, и, кроме того, достаточно было зайти в любую вьетнамскую деревушку, чтобы убедиться, что большую часть гражданских лиц составляли безобидные старики и дети. ЦРУ, в свою очередь, доказывало, что исключить из оценки от 120 до 150 тысяч потенциальных сторонников Вьетконга, способных держать в руках ружье или участвовать в освободительной борьбе на Юге, было бы бездумной попыткой закрыть глаза на истинный масштаб проблемы. Пренебрежение цифрами в данном случае могло бы иметь весьма серьезные практические последствия. Представим себе, что немцы в 1940 году задались вопросом, следует ли включать в общую потенциальную численность сил противника британские отряды самообороны. Каков бы ни был ответ, от него зависело определение численности войск вермахта, потребной для вторжения.

Ставки во Вьетнаме были высокими, и споры носили ожесточенный характер. Точный подсчет необходимой численности вооруженных сил США во Вьетнаме — барометр успеха MACV — был под угрозой. Объединенный комитет начальников штабов и MACV знали, что к началу 1968 года они направили во Вьетнам предельное количество живой силы, которое можно было бы оправдать политически. Если стратегия МАСУ в Южном Вьетнаме действительно была успешной, то что должна была подумать американская общественность в случае резкого скачка численности вьетконговцев? Проблема затрагивала сами основы президентства Джонсона и внутренней политики. Вот как выразился председатель Объединенного комитета начальников штабов в частном письме к Уэстморленду:

Хочу выразить свою обеспокоенность... по поводу связи между «статистическими выкладками»... и будущей численностью войск... Любые попытки преувеличить силы противника принесут нам всем большие неприятности.

Так формулировали проблему в высших военнополитических кругах Вашингтона. Не сообщайте о росте численности противника, не делайте политически недальновидную попытку добиться усиления американского военного присутствия во Вьетнаме, иначе Роберт Макнамара всех уволит — таков был намек.

Генерал Уэстморленд и подчиненный ему разведывательный отдел сразу ухватились за идею. Когда председатель Объединенного комитета начальников штабов не советует кому-либо доставлять всем большие неприятности, ни один политически прозорливый военачальник не станет игнорировать такой совет. Истинный смысл намека был простым и однозначным: не говорите правду — она связана с политикой. Таким образом, в интересах государственной политики, как их понимали начальники штабов, национальная разведывательная оценка должна была основываться не на реальных военных фактах, а на количественных требованиях. В конце концов Управление национальных оценок все-таки включило в подготовленный им проект оценки вьетнамские отряды самообороны и вспомогательные силы численностью в 120 тысяч человек, что вызвало страшный скандал. Военные посчитали, что оценка не соответствует их успехам в войне на истощение и ставит под сомнение достижения МАСУ в уничтожении вьетконговцев.

Суть вопроса состояла в пресловутом «количестве убитых». Подобно генералу Хейгу на Западном фронте в 1916—1917 годах, генерал Уэстморленд во Вьетнаме, ориентируясь на инструкции Роберта Макнамары, применял для оценки своих успехов в войне на истощение количественные критерии. Подобно тому как Хейг вел учет сохранившимся немецким дивизиям и их боеспособности, Уэстморленд вел учет сохранившихся и боеспособных сил коммунистов. Эта замечательная американская техника количественной оценки задачи и экономической эффективности, впервые примененная на Спрингфилдском оружейном заводе при производстве оружия для армии северян, теперь, столетие спустя, была применена для ведения войны. Это был непривычный и грубый метод достижения военной победы над политическим по существу противником, но именно такие новые и грубые методы владели умами военных стратегов Вашингтона в середине 1960-х годов.

Такой метод оценки успехов исходил от Роберта Макнамары и его ставленников. Одним из этих ставленников был генерал Уэстморленд, главнокомандующий вооруженными силами США во Вьетнаме. Назначение «Уэсги» было прямым следствием политического влияния Макнамары на ведение войны. Уэстморленд был высоким, красивым и статным выходцем из зажиточной южнокаролинской семьи, типичным представителем южной элиты, традиционно выбиравшей службу в армии Соединенных Штатов в качестве карьеры, достойной истинного джентльмена. Не лишним было и то, что влиятельный председатель комитета палаты представителей по вооруженным силам США Л. Мендель Риверс также был уроженцем Южной Каролины.

В то время многие современники Уэсги полагали, что он достиг своего потолка в звании генерал-майора на посту командира 101-й воздушно-десантной дивизии в начале 1960-х годов и что ни своими умственными способностями, ни складом характера он не годится для занятия высшего командного поста. Считалось, что он больше подходит для тактического уровня боевых действий, где мог оказывать личное влияние на своих солдат (никто никогда не сомневался в мужестве и доблести Уэсти), чем для оперативного и стратегического уровня войны. Проще говоря, его коллегам казалось, что для главнокомандующего ему не хватает необходимого стратегического кругозора. С учетом этого он вряд ли стал бы оказывать противодействие тому, как Роберт Макнамара ведет «свою» войну.

Это вполне устраивало бывшего президента Ford Motor Corporation. Никто не несет большей вины за поражение американцев во Вьетнаме, чем министр обороны США Боб Макнамара. Он считал, что генералы существуют исключительного для исполнения его желаний, а в военном опыте видел досадное препятствие ясному административному мышлению, необходимому для эффективного осуществления властных функций в современном мире. Окрыленный своим недавним триумфом над военными во время Карибского кризиса, когда он, будучи вхож в ближний круг Кеннеди, выдержал схватку с Хрущевым, и своими успехами в управлении международной автомобильной компанией, политически проницательный Макнамара ныне имел перед собой две четких цели: дать своему политическому хозяину, президенту Джонсону, то, чего тот хотел, и заставить военный истеблишмент плясать под свою дудку.

Для достижения первой из них Макнамара беззастенчиво манипулировал политической системой Вашингтона, чтобы обеспечить себе единоличное право давать военные советы президенту. Он играл на сомнениях Л.Б.Д., который чувствовал себя крайне неуверенно на посту президента, поскольку считал свое пребывание в Белом доме в некотором смысле нелегитимным (Л.Б.Д. автоматически стал президентом после убийства Джона Кеннеди). В Джонсоне была глубоко заложена нелюбовь к конфликтам, и он предпочитал делать дело без каких-либо споров или открытых разногласий. Если кто-то мешал, с таким человеком договаривались, его подкупали, ему затыкали рот, его дискредитировали или просто отстраняли от дел. Такова была манера Л.Б.Д. вести внутреннюю политику.

Хорошо зная это, Макнамара принимал все меры для пресечения любых возражений со стороны военного руководства США в отношении войны во Вьетнаме. Он готов был пойти на все, чтобы не дать членам Объединенного комитета начальников штабов выражать свои сомнения в правильности ведения войны ни в личных беседах, ни на публике. В частности, Макнамара старался не давать ходу любым военным рекомендациям, которые могли бы иметь неблагоприятные, с его точки зрения, политические последствия, — таким, например, как прозвучавшие за закрытыми дверями слова командующего Корпусом морской пехоты США: «Если президент действительно хочет выиграть войну во Вьетнаме, тогда лучше сразу скажите ему, что для этого потребуются полмиллиона американских солдат и пять лет военных действий». Отдельных начальников штабов, боровшихся за преимущественное финансирование своих войск и личную власть, Макнамара одного за другим отстранил от должности с использованием комбинации угроз и подкупа, несмотря на то что по Конституции они были обязаны отчитываться перед Конгрессом, а не только перед главнокомандующим и министром обороны. Воспитанные в строгих традициях демократического контроля гражданских над военными и памятуя о судьбе генерала Макартура, командовавшего войсками в Корее, начальники штабов держали языки за зубами, пока их самих не обвинили в содействии непродуманной политике Макнамары и Л.Б.Д. во Вьетнаме, но тогда уже было слишком поздно.

Для достижения своей второй цели, а именно принуждения американских военных к выполнению своих приказов, Макнамара применил методы деловой деятельности, сослужившие ему хорошую службу в гражданской жизни и вознесшие его на верхние ступени иерархической лестницы деловой Америки. Сразу по вступлении в должность министра обороны он организовал блицсерию гражданских инспекций на предмет соотношения затрат и эффективности на всех уровнях военной машины США, приведя в смятение более традиционно настроенных солдат, моряков, летчиков и морских пехотинцев. Несогласные были в срочном порядке уволены, а те, кто промолчал и остался, были вынуждены смириться с методами нового хозяина. Команды блестящих молодых магистров делового администрирования, только что покинувших стены лучших бизнес-школ США, с безжалостной эффективностью выявляли все случаи расточительности и некомпетентности военных — благо того и другого было достаточно, как в любой сфере, находящейся в ведении государства. Эти юнцы, ни разу не слышавшие звука выстрела, объездили все крупные военные части, где обращались с опытными офицерами с беспримерным высокомерием и презрением к добытому потом и кровью боевому опыту.

Как бы ни сокрушались военные традиционалисты, в некоторых отношениях Макнамара был абсолютно прав. Действительно, с экономической точки зрения было нерационально тратить 30 миллионов долларов, чтобы держать авианосец «Констеллейшн» на «Янки стейшн»[12]с единственной целью уничтожения северовьетнамских целей с воздуха, чтобы при этом его дорогостоящие самолеты и высокооплачиваемые экипажи беспорядочно разбрасывали свободнопадающие («железные») бомбы по зоне расположения целей. Чтобы получать отдачу от национальной «стратегии капиталовложений в продукцию», намного разумнее было бы использовать более дорогостоящие высокоточные управляемые боеприпасы, гарантированно поражающие свои цели: в этом случае все огромные капиталовложения в авианосец были бы разом оправданы. Такую экономику действительно можно было бы назвать здоровой. С этим не стал бы спорить ни один налогоплательщик.

Но Макнамара и его соратники не продумали проблему еще на один шаг вперед: действительно ли бомбардировка научно выбранных военных целей является лучшей стратегией для победы в войне с изобретательными и неуловимыми партизанами, преследующими главным образом политические цели. Числа и статистические данные составляют лишь малый фрагмент общей картины войны; большая ее часть не поддается количественному определению. К сожалению, Макнамара оказался плохо подготовленным к тонкому миру международной политики и иррегулярной войны, и он вернулся к тем вещам, в которых действительно знал толк, — таким, например, как сбор ежедневных статистических данных по точному количеству потерь Вьетконга во Вьетнаме. За годы, проведенные в американском бизнесе, Боб Макнамара привык считать, что «цифры» решают все. «Количество убитых» было для него итоговой строкой в счете прибылей и убытков.

Для генерала Уэстморленда, «менеджера» Макнамары во Вьетнаме, ключевым показателем была «точка пересечения» — тот волшебный момент, когда потери противника в Южном Вьетнаме, определенные путем подсчета убитых, оказались бы выше, чем способность Северного Вьетнама возместить эти потери новой живой силой. К середине 1967 года, когда потери врага, по данным MACV, составляли 6 тысяч человек в месяц, а пополнения — только 3,5 тысячи, точка пересечения была достигнута, что могло привести к ослаблению политического давления с целью сокращения численности американских войск. Но здесь подоспело ЦРУ со своей цифрой в 120 тысяч вспомогательных сил Вьетконга, ставившей под сомнение все тщательно собранные МАСУ статистические данные и включенной в национальную разведывательную оценку, которая, с учетом всегдашней «болтливости» Вашингтона, могла очень быстро получить огласку.

Чтобы устранить разногласия и сойтись на некой компромиссной оценке, в сентябре 1967 года в Сайгон в срочном порядке прибыли группы сотрудников ЦРУ и D1A. Согласно подсчетам ЦРУ, оценки сил северовьетнамской армии и Вьетконга, сделанные МАСУ, были ошибочными. Между сторонами состоялось ожесточенное бюрократическое сражение, в ходе которого один из сотрудников разведотдела MACV, в частности, бросил через стол главному аналитику ЦРУ: «Адамс, ты порешь чепуху!» Даже шеф резидентуры ЦРУ в Сайгоне был обвинен своим начальством из Лэнгли в «переходе на сторону военных».

Встреча завершилась неустойчивым компромиссом, который, как большинство дурных компромиссов, не был по-настоящему принят ни одной из сторон. В результате, по мере поступления все новых доказательств готовящегося Тетского наступления, в самом сердце национальной разведывательной политики США лишь усиливались споры о том, какую численность войск способен выставить неприятель против сил генерала Уэстморленда. Управление национальных разведывательных оценок, созданное генералом Беделлом Смитом с целью внесения гармонии в американскую разведку на всех уровнях, двадцать лет спустя было практически выведено из строя враждой между правительственными органами, каждый из которых пытался доказать, что прав именно он.

Ввиду этой политической грызни и бюрократических распрей тщательно проработанный план северовьетнам-цев по введению американцев в заблуждение имел лишь ограниченное воздействие. Хотя коммунисты, несомненно, преуспели в отравлении колодцев точной разведывательной оценки, их изощренные схемы обмана противника в общей ситуации играли некоторым образом второстепенную роль. Американское разведывательное сообщество во многих отношениях не нуждалось в том, чтобы быть обманутым: оно в совершенстве владело техникой самообмана. Как говорили в сердцах некоторые сотрудники разведки США, «для северовьетнамской армии самой было бы лучше, если бы в праздничную ночь она не пыталась атаковать военный штаб США в Сайгоне, так как успех этой операции только положил бы конец существующей неразберихе в рядах американского командования во Вьетнаме».

Какие бы политические бои ни велись в Вашингтоне, к началу января 1968 года в самом Вьетнаме ясно ощущалось приближение важных событий. Северовьетнамская пассивная стратегия введения противника в заблуждение получила новый стимул, когда Нью-Йорк выступил с предложением о проведении двусторонних переговоров (то есть переговоров без участия Южного Вьетнама, при условии что США прекратят бомбежку Севера). Это определило новую политическую повестку дня и отвлекло внимание американцев от подготовки противника к наступлению. На Юге была предпринята серия мелких атак на военные базы США, также, судя по агентурным данным, как минимум две дивизии северовьетнамской армии выдвинулись в направлении Кхешани на границе Северного и Южного Вьетнама. Подозрения США усилились, когда шесть северовьетнамских офицеров, одетых в форму американских морских пехотинцев, предприняли неудачную попытку пройти через главные ворота на территорию базы Кхешань. Бдительные американские часовые перестреляли лазутчиков.

Как и все остальные военные базы США в Южном Вьетнаме, база Кхешань представляла собой изолированный гарнизон. Расположенная всего в 12 милях к югу от границы с Северным Вьетнамом, в 6 милях от лаосской границы и в 800 милях от Сайгона, Кхешань надежно перекрывала один из транспортных путей «тропы Хо Ши Мина», ведшей из Северного Вьетнама в Южный. На базе были размещены два элитных полка морской пехоты США. База испытывала трудности со снабжением и, будучи расположена высоко в горах, часто была окутана туманом. С учетом ее изолированности и уязвимости взлетно-посадочной полосы и аванпостов Кхешань имела все предпосылки, чтобы стать еще одним Дьенбьенфу. И что хуже всего, она находилась в пределах дальности артиллерийского выстрела с территории Северного Вьетнама.

Предоставив послу в Сайгоне и Вашингтону заботу о переговорах с Северным Вьетнамом, генерал Уэстморленд приступил к работе над обеспечением боеготовности морских пехотинцев США и их сил поддержки на тот случай, если бы Кхешань действительно стала пунктом широко разрекламированного северовьетнамцами «генерального наступления с целью победы в войне». В рамках операции «Ниагара» вокруг базы были разбросаны с воздуха тысячи новейших автоматических наземных датчиков для слежения за действиями северных вьетнамцев, и аналитики, работавшие на строго засекреченных базах радиотехнической разведки в далеком Таиланде, вскоре начали перехватывать разговоры между озадаченными солдатами противника: «Что это за железяка, товарищ? — Спроси что полегче, товарищ. Нас уже заждались в Кхешани».

Операция «Ниагара» в районе Кхешани была крупной удачей разведки — в ее ходе к середине января 1968 года было точно установлено, что базу США постепенно окружают 325-я и 304-я дивизии северовьетнамской армии общей численностью в 15 тысяч человек. Патрули американских морпехов начали регулярно натыкаться на их солдат, окапывавшихся в соседних горах по мере затягивания коммунистической удавки. Генерал Уэстморленд и его штаб еще больше уверились в том, что именно Кхешань была целью давно обещанного решающего наступления коммунистов. Радиотехническая разведка, этот неизменно надежный способ выявления намерений врага, вроде бы подтверждала это мнение сообщениями об увеличении объема армейских радиопереговоров в районе Кхешани. Странным было то, что радиоразведка также докладывала о необычайно высокой активности вьетконговцев по всей стране, фактически предупредив о готовящихся нападениях на Юге. Но было уже слишком поздно — все внимание было сконцентрировано на двух дивизиях в окрестностях Кхешани, а не на попытках Вьетконга перегруппировать и пополнить свои войска на Юге.

Последние сомнения испарились, когда 20 января 1968 года младший офицер северовьетнамской армии добровольно сдался морским пехотинцам, охранявшим базу, и сообщил, что ближайшим вечером будут атакованы два американских поста в горах «в качестве'прелюдии к завтрашнему решительному наступлению на базу США». Командующий морскими пехотинцами полковник Лаундс действовал без промедления. Иного ему не оставалось. В назначенное время вьетнамцы атаковали два поста на высотах, и к восходу солнца 21 января 1968 года два полка морской пехоты США были блокированы в Кхешани, в то время как их южновьетнамские силы прикрытия были вынуждены отступить к периметру базы. Теперь Кхешань была отрезана от остального Вьетнама, осаждена и подвергалась мощным атакам. Генерал Уэстморленд, его штабные офицеры и аналитики разведки США наконец-то получили свой Дьен-бьенфу.

Трудно переоценить влияние событий вокруг Кхе-шани на психологию американских военных в январе 1968 года. Все культурные предубеждения того времени порождали уверенность в том, что загнанный и измученный противник в отчаянии предпримет наступление, как это было в 1944 году в Арденнах. Все ждали, что враг нападет именно на какой-нибудь обособленный американский гарнизон с тем, чтобы одержать военную победу, которая нанесет сокрушительный удар по общественной поддержке войны. Микроуправляемая военная машина США немедленно пришла в действие. Налицо был кризис, с которым она была в состоянии «эффективно» справиться. Президент Джонсон проводил ежедневные совещания по ходу осады Кхешани в подвале Белого дома, где находился специально сконструированный макет базы и прилегающей территории. Макнамара лично назначил старших офицеров по информации, в обязанности которых входило отслеживать ход осады «окоп за окопом». Ничто не оставлялось без внимания; даже самые незначительные статистические данные, поступавшие из командного бункера осажденного гарнизона, представляли ценность для Вашингтона. В гарнизон по воздуху доставлялись подкрепления и боеприпасы, что было сопряжено с огромными расходами и риском. Предпринимались все политические и военные усилия для поддержки осажденного американского гарнизона. Если бы он не выстоял, это бы повлекло за собой военную и внутриполитическую катастрофу, которой ни в коем случае нельзя было допустить.

Главная военная хитрость генерала Зяпа, состоявшая в отвлечении внимания американцев от «реального» наступления, сработала блестяще. Ослепленные своими собственными предубеждениями, американцы сосредоточили все свое внимание на ложной атаке, а не на реальном наступлении, подобно тому как атакующий бык сосредоточивает все внимание на плаще матадора. Это был триумф северовьетнамских стратегов и серьезное поражение разведки. Генерал Уэстморленд даже выступил с предупреждением, что «в других местах Южного Вьетнама будут делаться попытки отвлечь вооруженные силы США от реального наступления... в районе Кхешани». Он, сам того не ведая, обмолвился о главном, Тетском наступлении, но теперь все взгляды были прикованы к отвлекающей атаке на Кхешань.

Не все, впрочем, были введены в заблуждение. Деятельность по сбору разведданных, проводившаяся американцами и южными вьетнамцами, была слишком масштабной и активной, чтобы признаки нависшей угрозы в других местах остались незамеченными. Но по иронии судьбы все эти признаки ныне рассматривались высшим командованием США как обманные маневры, призванные отвлечь внимание от «реального наступления» в районе Кхешани, тогда как на самом деле все обстояло наоборот. Радиотехническая разведка Агентства национальной безопасности была обеспокоена растущим потоком тревожных сообщений с Юга. В специальном донесении ровно за неделю до Тетского наступления радиоразведка предупредила о волне скоординированных наступлений по всей территории Вьетнама. Со своей стороны, агентурная разведка армии Республики Вьетнам на Юге собрала сотни доказательств планируемых нападений на военные базы и других демонстраций силы вьетконговцев и начала серию операций по сбору информации с целью выяснения деталей готовящихся выступлений. 28 января в прибрежном городе Куинён она нашла то, что искала.

В ночь с 28 на 29 января 1968 года в ходе полицейской облавы там была задержана группа из одиннадцати вьетконговских командиров, имевших при себе планы подготовки к «великому освободительному наступлению», которое должно было начаться всего через три дня. Среди захваченных документов и карт находилось несколько магнитофонных лент, предназначенных для трансляции по радио сразу после захвата вьетконговцами ряда радиостанций. Ошеломленные офицеры военной полиции Южного Вьетнама прослушали ленты. На них были записаны обращения к населению с призывом «теперь, когда близок день долгожданного освобождения, восстать и свергнуть марионеточное правительство Ки[13] в Южном Вьетнаме» и поддержать «силы, сражающиеся за мир и национальную независимость и уже захватившие города Сайгон, Хюэ и Дананг».

Командование южновьетнамской армии было настолько поражено, что проиграло ленты по телефону американским аналитикам в Сайгоне. Разумеется, коммунисты пока еще не захватили Хюэ и Сайгон, но, возможно, они собираются это сделать? Разведотдел МАCV заинтересовался и запросил переводы, однако на их выполнение и доставку требовалось время. Гигантская нервная система управления и связи между американцами и вьетнамцами и между полицией и военными в очередной раз сработала с задержкой.

Через 24 часа, когда аналитики разведотдела МАО/ уже получили переводы и приступили к анализу содержания магнитных лент из Куинёна, замаячила еще более грозная опасность — по крайней мере, так ее расценили американцы. В точно рассчитанное время, утром 29 января 1968 года (час «Ч» Тетского наступления минус 48 часов), радиосигнальная станция США, контролировавшая периметр базы Кхешань, доложила МАCV о том, что базу окружают несколько крупных подразделений северовьетнамской армии. В донесении даже была использована фраза «Это похоже на решающий натиск». С этого момента внимание военного начальства США было полностью сконцентрировано на демилитаризованной зоне на севере и на опасности, нависшей над осажденным гарнизоном. Теперь любые разведданные о маневрах врага в других местах рассматривались как попытки отвлечь внимание США от главной боевой операции вооруженных сил Северного Вьетнама. Справедливости ради надо сказать, что генерал Уэстморленд и его штаб не закрывали глаза на приближающееся Тетское наступление, просто они неверно понимали его значение. Для них оно было всего лишь отвлекающим маневром.

29 января 1968 года вступило в силу Тетское перемирие. К счастью для союзников, ни северные, ни южные вьетнамцы не придали ему такого значения, на которое рассчитывал генерал Зяп. Северные вьетнамцы со своими союзниками из Вьетконга почти сразу нарушили перемирие, преждевременно начав наступление в ряде городов Юга. Этот выдающийся пример военной некомпетентности объяснялся главным образом плохой связью между северовьетнамской армией и Вьетконгом. Командование армии Республики Вьетнам отреагировало на это тем, что отменило половину увольнений для своих солдат и объявило о случаях нарушения перемирия, носивших, возможно, повсеместный характер. Если не на стратегическом, то на тактическом уровне плохая организация поставила Тетское наступление под угрозу.

Но это не сыграло роли. Даже несмотря на волну преждевременных выступлений коммунистов в четырех провинциальных столицах на рассвете 30 января, трения командных структур США и Южного Вьетнама не позволили своевременно передать сигналы, проанализировать их значение и затем оповестить тысячи боевых подразделений, местные гражданские власти и военные городки на всей территории Южного Вьетнама. Старший офицер разведотдела MACV и главный эксперт по «подсчету убитых» генерал Дэвидсон хотя и с опозданием, но все же оценил важность происходящих событий. Утром 30 января он предупредил главнокомандующего, что «в ближайшие 24—48 часов состоятся крупные дополнительные вооруженные выступления на всей территории Вьетнама» и что южновьетнамская армия в срочном порядке отменяет свой режим прекращения огня. Генерал Уэстморленд немедленно приказал всем крупным военным частям США привести «войска в состояние боевой готовности... с целью охраны штабов, складов и арсеналов, аэродромов, крупных населенных пунктов и мест расквартирования военнослужащих». Имея в своем распоряжении всего 24 часа, военная машина США со скрипом пришла в движение и начала готовиться к отражению неприятельского удара.

Было слишком поздно. Полковник Джеймс Виртц в своем блестящем исследовании, посвященном работе разведки в связи с Тетским наступлением, писал: «Командная структура [США] была не в состоянии передать предупреждение всем своим подразделениям в такие короткие сроки». Виртц также подчеркивает, что сеть связи «просто не смогла обеспечить достаточной информацией всех командиров на местах... своевременно». Генерал Зяп опередил генерала Уэстморленда, несмотря на весь изощренный разведывательный аппарат США. В доказательство можно привести следующую цитату из Виртца:

Две сотни полковников, приписанных к объединенному разведывательному штабу военного командования США во Вьетнаме, вечером 30 января отмечали праздник [Тет] в казарме для неженатых офицеров в Сайгоне.

Этот возмутительный факт во многом объясняет, почему разведывательное сообщество в очередной раз потерпело неудачу. Один из участников вечеринки, разведчик-аналитик полковник Джеймс Мичем, на следующее утро очнулся в обнимку с пулеметом 50-го калибра на крыше казармы, по-прежнему пребывая в блаженном неведении относительно Тетского наступления. А ведь он был старшим офицером разведки!

Тетское наступление явилось для США и МАСv полной неожиданностью. В ночь на 31 января 1968 года столицы 36 из 44 провинций, а также пяти из шести «автономных городов» и 58 из 245 городов Южного Вьетнама были атакованы смешанными силами северовьетнамцев и Вьетконга. Главными целями были подразделения армии Республики Вьетнам и «умиротворенные деревни». Крупнейшие атаки состоялись в Сайгоне, где повстанцы безуспешно штурмовали посольство США под прицелом американских телекамер, а также в Куангчи, Нячанге, Куинёне, Контуме, Буонметхуоте, Митхо, Кантхо, Бенче и Хюэ. Вьетконгу действительно удалось на очень короткое время установить свой контроль над десятью провинциальными столицами.

Несмотря на недвусмысленное предупреждение о наступлении, сделанное десятью днями ранее разведштабом МАСУ, центр Хюэ, бывшей столицы Вьетнама, оказался в руках вьетконговцев и солдат северовьетнамской армии. Американские и южновьетнамские части подтянулись к центру города, завязался ожесточенный бой. Коммунисты, взятые в кольцо дивизией MACV и несколькими батальонами морской пехоты США, дорого продавали свои жизни. Американские телекамеры добросовестно фиксировали боевой стресс юных морпехов и транслировали в каждую гостиную США жестокие реалии отчаянной борьбы американских солдат, создавая полное впечатление, будто силы США терпят поражение. На самом деле все было наоборот.

К сожалению, телевизионщики США не сумели с той же правдивостью запечатлеть ужасное положение осажденных и обреченных вьетконговцев и их насмерть перепуганных заложников из числа южновьетнамских гражданских лиц, блокированных в крепости Хюэ. Такое однобокое и неточное освещение событий средствами массовой информации США изменило ход войны. Оно также породило у военных США чувство глубокой обиды на лживых, некомпетентных, своекорыстных и амбициозных журналистов в частности и на СМИ в целом. Это чувство живо до сих пор. Как выразился один ветеран Вьетнама:

Мы проиграли [Вьетнамскую] войну в дни Тета, когда эти лживые сукины дети показывали, как дерутся и погибают в Сайгоне и Хюэ американские парни... Черт! А как, по их мнению, должен был выглядеть настоящий бой? Как свара в дамской комнате? Зато они не показали, что происходило у вьетконговцев в цитадели, что они там делали со своими южновьетнамскими заложниками. Они даже не удосужились объяснить, как нам удалось надрать задницы этим северовьетнамским ублюдкам ...Я больше никогда не буду верить прессе... Они умеют только врать.

За этими словами стоит американская трагедия. Для Вьетконга и северовьетнамской армии Тет был полной военной катастрофой. Для американцев и их союзников Тет был успешным отражением внезапного широкомасштабного нападения, в ходе которого враг понес тяжелые потери. Но в то же время Тет нанес смертельный удар по общественной поддержке войны во Вьетнаме.

В первые две недели наступления коммунистов, которое в итоге провалилось, они потеряли 33 тысячи человек убитыми, около 60 тысяч ранеными, 6 тысяч попавшими в плен и не удержали ни одного захваченного объекта. Северовьетнамская армия билась упорно и ожесточенно. Обещанное генералом Зяпом «общее восстание угнетенных масс на Юге» не состоялось. Более того, эти самые массы начали доносить на повстанцев и при каждом удобном случае браться за оружие и убивать своих «освободителей» или передавать их в руки южновьетнамских военных, которые жестоко расправлялись со своими врагами. (Известный снимок, на котором начальник полиции Сайгона генерал Лоан убивает выстрелом в голову пленного вьетконговца в штатском, был сделан в дни Тета.)

С точки зрения Хо Ши Мина и северовьетнамского политбюро, Тетское наступление было полным военным провалом. Но порой эмоциональное восприятие правды бывает реальнее самой правды. Для большинства людей правда — это то, что они видят на экране телевизора. «Камера не может лгать»,— гласит избитая фраза. Разумеется, может. Между изображениями можно выбирать. Документальная хроника подделывается, актеры за деньги изображают реальных людей, бунты и демонстрации инсценируются телевизионщиками с использованием бутафории и пропитанных керосином флагов, тщательно отобранные кадры выдаются за воспроизведение всей сцены. Так было и с Тетом. Пострадавшие от бомбежки вьетнамские здания снимались в таком ракурсе, что они выглядели как руины Хиросимы. Говоря словами Чарльза Макдональда, «телевизионные камеры, снимающие один серьезно пострадавший жилой дом во Вьетнаме, могут создавать впечатление, будто весь город лежит в развалинах». Разрушения в ходе Тетско-го наступления были незначительными, но без кадров с выжженными городскими кварталами, окровавленными трупами, рыдающими беженцами и взвинченными и агрессивными солдатами не обходился ни один репортаж с места событий.

Американский и в меньшей степени международный журналистские корпусы во Вьетнаме с готовностью набросились на тему. Вводящие в заблуждение телевизионные кадры и газетные снимки сопровождались столь же тенденциозными текстами. Утверждалось, например, что Сайгон «разрушен», — но он не был разрушен. Что коммунисты якобы нанесли тяжелое поражение США и южным вьетнамцам — но, напротив, силы США и армии Республики Вьетнам успешно отразили атаки коммунистов, потеряв убитыми всего 2800 южновьетнамских и 1100 американских солдат (менее 10% от потерь противника). Пресса почти полностью игнорировала тысячи южновьетнамских беженцев и жертв коммунистического наступления и, к несмываемому позору западных журналистов во Вьетнаме, даже не удосужилась сообщить о пяти тысячах южных вьетнамцев, замученных и убитых вьетконговцами во время кратковременной оккупации Хюэ. Для СМИ они ничего не значили. Единственное, что имело значение для СМИ в Южном Вьетнаме, это сенсационность материала и рост своего авторитета в глазах публики. И у сотрудников журналистского корпуса США это отлично получилось.

Их материал свидетельствовал об обмане, гигантском обмане, к которому прибегли правительство и вооруженные силы. Разве администрация президента Джонсона и штаб генерала Уэстморленда не убеждали народ в течение многих месяцев, что война во Вьетнаме практически выиграна? Не служило ли это доказательством увертливости и лживости сладкоречивых сотрудников отдела информации сайгонского штаба, смакующих мартини и бесконечно твердящих общие места об умиротворении, положительных сдвигах и относительном количестве потерь? Прессе, а через нее и американскому народу систематически лгали. Никакой победы не было. Коммунисты застали армию США врасплох и нанесли сокрушительное поражение Америке в Южном Вьетнаме. Никто не мог видеть, как все было на самом деле. Даже великий Уолтер Кронкайт, тележурналист и телеведущий, рупор американского среднего класса, горестно вздыхал: «Но я думал, что мы вроде как побеждаем».

Среди репортеров не было никакого сговора. Просто они подавали материал так, как они его видели. С недоверием относясь к заявлениям американского правительства, они по отдельности и все вместе пришли к правильному выводу, что США стали жертвой внезапного нападения. Но затем, не имея опыта в освещении войн со всей присущей им неразберихой, они неверно предположили, что американские силы во Вьетнаме потерпели серьезную неудачу. Редакторы газет в самих Штатах некритично относились к выводам своих корреспондентов. Спустя годы один из членов журналистского корпуса в Сайгоне — Питер Брэсграп из Washington Post — с печалью признавался, что пресса ввела американскую общественность в жестокое заблуждение. В одном документальном телефильме он скажет: «Редко современной кризисной журналистике случалось так промахнуться в отражении реальных событий». Но это было сказано с опозданием на десять лет. Только в одном отношении пресса вынесла точное суждение. Во время Тетских праздников в январе 1968 года военное командование США действительно было застигнуто врасплох. Лишь это было правдой, и вина за это лежала на разведке, а если точнее — на неверной оценке полученных разведданных. Отсюда логически напрашивается вывод, что причиной поражения США во Вьетнамской войне была неверная оценка разведданных перед ' Тетским наступлением.

До Тетского наступления США побеждали. После Тета США были заинтересованы единственно в том, чтобы убраться из Вьетнама. Тетское наступление стало решающим сражением Вьетнамской войны, но, по иронии судьбы, не по тем причинам, на которые рассчитывали генерал Зяп и его штаб планирования. Тет ознаменовал, по выражению Виртца, «поворотный пункт между эскалацией военного присутствия США и выводом вооруженных сил США из Вьетнама». Удар по американскому общественному мнению и президенту США, привыкшим к голословным утверждениям Макнамары, будто война, которой он «управляет», полностью находится под контролем, оказался слишком сильным. Какие бы чудовищные потери ни понес Зяп в дни Тета, он выиграл войну там, где это имело наибольшее значение — не в Южном Вьетнаме, а в сердцах и умах американского народа. Никто не был удивлен всем этим больше, чем северные вьетнамцы, для которых истерическая реакция США на Тетские события была почти необъяснимой. Спустя годы один из генералов армии Севера Чан До признался: «Честно говоря, нам не удалось достичь своей главной цели, состоявшей в том, чтобы поднять всеобщее восстание на Юге. Что касается пропагандистского эффекта в США, то он не был нашей главной целью — но именно он обеспечил нам успех».

Для аналитика разведки Тетское наступление представляет собой печальную и поучительную историю упущенных возможностей и ложных оценок. Каким образом разведывательный аппарат США, имея в своем распоряжении такой колоссальный объем информации, мог так неверно ее истолковать? Это был не Перл-Харбор, американские службы сбора разведывательной информации проделали огромную работу, и разведотдел MACV буквально тонул в сигналах о готовящемся нападении, многие из которых были абсолютно надежными. Трудность заключалась в истолковании информации.

Здесь американскую разведку подвел ее собственный способ действий. Разведка — это не просто сбор информации в максимально возможном объеме. Кипы глянцевых фотографий с изображением марширующих отрядов коммунистов или технически безупречные перехват и расшифровка сообщений с радиопередатчиков, функционирующих где-то в непроходимых джунглях,— это еще не настоящая разведка. Для того чтобы информация приобрела разведывательную ценность, необходим основательный и компетентный анализ. В конечном счете разведка сводится к двум вещам — интерпретации и анализу. Система военной разведки США потерпела неудачу по целому ряду причин: ведомственных, культурных и организационных. Однако разведывательным органам США здорово «помог» в их заблуждениях и план генерала Зяпа по привлечению внимания американских военачальников к его отвлекающей атаке. Это ему, без сомнения, удалось. На главных лиц, принимающих решения с американской стороны, — генерала Уэстморленда и президента Джонсона — нападение на Кхешань подействовало, как свет лампы на моль.

Но не все аналитики США попались на удочку, и в этом заключается часть трагедии Тета. Например, начальник отделения ЦРУ в Сайгоне Джозеф Хови, пользуясь всеми доступными источниками, сделал поразительно точный и объективный анализ Тетского наступления за два месяца до его начала — 27 ноября 1967 года. Не стесненный ни ведомственными ограничениями, обусловленными государственной политикой США во Вьетнаме, ни лежащей на военных обязанностью доказывать, что стратегия MACV приносит желаемые результаты, Хови четко обозначил военные и политические цели северных вьетнамцев и объяснил, какие меры они предпримут для реализации этих целей. И попал в точку.

Но никто не хотел слушать. На совещаниях в Вашингтоне высказывалось столько противоречащих друг другу предположений о намерениях коммунистов, что было невозможно определить, какое из них верное, а такой государственной организации, которая могла бы выработать единое заслуживающее доверия мнение, попросту не существовало. Точный и в высшей степени обоснованный анализ Хови был отвергнут его начальством в Лэнгли. Он не совпадал ни с точкой зрения штаб-квартиры ЦРУ, ни с политическими пожеланиями администрации в тот конкретный момент. Для бюрократов в Вашингтоне высшим авторитетом в вопросах разведки был старший по званию из присутствующих на совещании, и компетентный анализ, исходящий от тех, кто находился непосредственно на месте событий, не встречал понимания в бесконечной междоусобной войне межведомственных комитетов.

Если неверные анализ и интерпретация не позволили властям США вовремя понять, что речь идет о крупном наступлении, то последний этап цикла сбора информации — распространение — предопределил их неспособность быстро среагировать. К тому моменту, когда они убедились в реальности наступления, было уже невозможно предупредить об этом всех, кого следовало. В некоторых случаях это было и необязательно, поскольку бдительные военачальники и разведывательные органы на местах распознали по ряду признаков приближающуюся опасность и приняли соответствующие меры на вверенных им участках по своей собственной инициативе. В других случаях наступление явилось полной неожиданностью. Как следствие, в разных местах реакция на Тетское наступление была разной.

К примеру, 173-я воздушно-десантная бригада после тяжелых боев под Дакто во внутренних районах страны восстанавливала силы в Туихоа, провинциальном прибрежном городке. Благодаря хорошей работе местной разведки, с одной стороны, и просчетам вьетконговцев, с другой стороны, данная конкретная бригада легкой пехоты США оказалась готова к отражению наступления. Здесь будет уместно привести рассказ одного из офицеров бригадной разведки, капитана Джона Муна:

173-я была готова к Тетскому наступлению, хотя мы не называли его так, пока оно не закончилось. Нами командовал генерал Лео Швейтер, крутой коренастый парень из Канзаса. В свое время он служил офицером разведки американской воздушно-десантной дивизии, которая высадилась в Нормандии в день «Д». Когда-то он также командовал спецназом, а потому знал, на что способна — или не способна — разведка. У него был ненасытный аппетит на информацию, какую мы только могли достать. Он держал свой разведштаб в ежовых рукавицах и всегда заставлял нас узнавать как можно больше, разбираясь в нашем деле порой даже лучше, чем мы сами. Хотя мы находились в предположительно безопасном районе, он постоянно был начеку. Никакой сукин сын не смог бы застать его солдат врасплох!

Еще до начала наступления разведотдел бригады знал, что скоро должно произойти нечто из ряда вон выходящее. От местных частей южновьетнамской армии к нам поступила информация о множестве мелких признаков какой-то подозрительной активности, хотя, по правде говоря, мы решили, что речь идет только о нашем тактическом районе. В результате генерал Швейтер приказал батальонам прорубить в лесу специальные зоны высадки, чтобы при необходимости можно было забрать и быстро доставить войска в любую точку нашего тактического района. Местные вьетнамцы тоже были начеку, и мы все ждали дальнейшего развития событий.

В ночь перед праздником Тет северовьетнамские части не успели войти в Туихоа, так как отвлеклись на небольшой аэродром и радарную станцию и были вынуждены вступить в бой. Когда прозвучал сигнал тревоги, было еще темно, и наши десантники были доставлены по воздуху в район боя (с использованием новых зон высадки), чтобы отрезать все подходы к Туихоа и обратный путь в лес. Таким образом, с наступлением рассвета солдаты северовьетнамской армии, так и не добравшись до своей цели, оказались отрезанными с флангов и тыла постоянно прибывающими по воздуху войсками США. К несчастью для противника, авиабаза Туихоа находилась всего в пяти милях к югу.

Это было похоже на стрельбу по индейкам; истребители F-100 Super Sabre едва успевали втянуть шасси, чтобы тут же отбомбиться, вернуться на летное поле, приземлиться и заново загрузиться. Бог знает, сколько вылетов сделали наши самолеты в тот день. Сверху на головы северных вьетнамцев сыпалось столько дерьма, что местные жители были вынуждены спасаться, заходя по шею в теплые воды Южно-Китайского моря. В итоге всего 25 коммунистов пробились в Туихоа, и ребята из южновьетнамской армии их просто прикончили. Сам город почти не пострадал.

Если целью Тетского наступления был захват Южного Вьетнама, то в Туихоа оно потерпело полный провал, а сами нападавшие были истреблены. 173-я была в полной боевой готовности, и мы считаем, что в тот день хорошо поработали.

Закаленной в боях 173-й пехотной бригаде, находившейся во Вьетнаме с 1965 года, повезло, что у нее был такой опытный штаб. Большинство других подразделений союзных войск в Южном Вьетнаме либо были застигнуты врасплох, либо находились в состоянии боевой готовности той или иной степени, настороженные каким-либо конкретным местным событием. Например, части вокруг Куинёна после захвата 29 января двух магнитофонных лент с вьетконговской пропагандой находились в боевой готовности номер один.

Тетское перемирие, его последующее прекращение и невозможность связаться с командирами ввиду праздничных дней затруднили задачу распространения предупреждений разведки. Как вспоминал один американский офицер связи; «Нам потребовалось от 36 до 48 часов, чтобы оповестить все части МАСУ». Между тем в распоряжении американцев было всего восемнадцать часов, в результате в ночь на 31 января 1968 года большинство подразделений было застигнуто наступлением врасплох.

Например, 1-я кавалерийская дивизия дислоцировалась в окрестностях Куангчи, на самом севере Южного Вьетнама. К недоумению капитана Джона Роббинса, молодого командира шестиорудийной батареи «Альфа» в составе 2-го воздушно-десантного батальона, 28 января его подразделение было в срочном порядке переброшено в зону высадки «Энн», расположенную на вершине одиночного холма примерно в десяти километрах к западу от города. Окапывая свои 105-миллиметровые орудия, артиллеристы возмущались тем, что накануне вьетнамского Нового года вынуждены прозябать вдали от цивилизации. Вероятно, дивизионное начальство капитана Роббинса что-то знало, потому что в ночь на 31 января глазам скучающих артиллеристов предстал великолепный фейерверк на горизонте, который они приняли за праздничный салют. На самом деле они видели бороздящие ночное небо 112-миллиметровые ракеты советского производства, которыми северовьетнамцы и вьетконговцы обстреливали город Куангчи.

Затем поступил отчаянный звонок из штаба батальона, расположенного в центре города, с требованием как можно скорее открыть огонь. На вопрос Роббинса о цели и порядке ведения огня выяснилось, что на связи батальонная пожарная команда: «Черт возьми, капитан, мы прячемся в штабе под столом... просто стреляйте по этим сукиным детям».

Артиллеристам ничего не оставалось, как открыть огонь, ориентируясь на вспышки ракет, запускаемых из леса в четырех милях от них, полагаясь на глазомер и карты, как это делали еще канониры. На рассвете Роббинс приказал прекратить огонь, так как осталось мало боеприпасов и над вершиной холма сгущался туман. Это было почти за неделю до того, как батарее «Альфа» разрешили покинуть зону высадки «Энн». Только тогда артиллеристам стало известно, насколько крупным было наступление, а также что в ночь накануне Тета мимо их холма через джунгли протопал караван слонов, груженных ракетами, причем ни одна из сторон не заметила присутствия другой.

Если Тетское наступление явилось для американских командиров и солдат во Вьетнаме полной неожиданностью, для Вашингтона оно стало настоящим потрясением. Президент Джонсон оказался в еще более невыгодном положении, чем главнокомандующий Уэстморленд, которому в самый последний момент, на утреннем совещании 30 января, генерал Дэвидсон доложил о надвигающейся беде. Правда, Уэстморленд не придал особого значения предупреждению шефа разведки и в ту ночь лег спать, как обычно. На следующее утро, как многие из его офицеров и солдат в Сайгоне, он не мог покинуть дом из-за уличных боев и добрался до штаба только с помощью военной полиции.

Для политиков и политически ангажированных масс-медиа Вашингтона Тетское наступление было «невероятным потрясением, полной катастрофой». Политики чувствовали себя обманутыми своими военными консультантами, масс-медиа чувствовали себя обманутыми в равной степени военными и политиками. Разве Макнамара и Уэстморленд не провозгласили победу и не пообещали вывести войска США уже в 1969 году? А тут якобы разгромленные вьетконговцы самым наглым образом атакуют и громят США и их союзников по всей территории Вьетнама. Безусловно, Тет был ощутимым локальным поражением американцев, но все же он не был той катастрофой, какой его изобразили средства массовой информации, когда репортеры с прерывающимся дыханием (начиная с Уолтера Кронкайта, «человека, которому верили все») и шокированные и смущенные армейские офицеры рассказывали всему миру с экранов телевизоров о событиях во Вьетнаме. Главной потерей для QUA в результате Тет-ской операции стала вера американского народа в своего президента, свое правительство и свою армию.

* * *

Волны, поднятые Тетским наступлением, расходились во все стороны еще долгое время после того, как наступление окончательно выдохлось, что произошло спустя месяц с небольшим. Между разведывательными органами США вновь начались ожесточенные споры. ЦРУ указывало, что приводимые Сайгоном цифры потерь северовьетнамской армии и Вьетконга в ходе Тетского наступления оказались выше, чем официальные оценки совокупных сил противника, сделанные МАСУ до начала наступления. Либо данные о потерях были завышены, либо оценка численности войск неприятеля, изначально сделанная ЦРУ, была правильной. А это значит, что военные в Сайгоне и министерство обороны Макнамары намеренно ввели всех в заблуждение. Словом, возобновились прежние дрязги.

Разочарованный Роберт Макнамара подал в отставку, будучи не в силах смириться с провалом своих методов и со своей виной за военную неудачу. Его преемник Кларк Клиффорд был уполномочен Джонсоном пересмотреть всю стратегию США во Вьетнаме. К своему удивлению, Клиффорд не нашел ни одного старшего офицера, который бы верил в то, что война могла быть выиграна с использованием методов, практикуемых США.

Вашингтон никогда больше не доверял МАСУ. Поднялась новая волна антивоенных демонстраций и протеста. В марте президент Джонсон, тяготясь своими обязанностями, объявил изумленной нации, что не станет состязаться с Робертом Кеннеди и выдвигать свою кандидатуру на второй срок. Позднее мир узнает, насколько больно ранили этого политика из Техаса, искренне считавшего, что действует во благо страны, насмешливые речовки протестующих: «Эй ты, Эл-Би-Джей, скольких ты убил детей?»

В апреле было объявлено об уходе генерала Уэстморленда с поста главнокомандующего MACV. На президентских выборах в ноябре 1968 года победил Ричард Никсон, пообещавший вернуть американских парней до-мрй. Уэстморленд, по язвительному выражению критиков, «получил почетную отставку» и стал сговорчивым членом Объединенного комитета начальников штабов, с готовностью угождающим любым прихотям политиков.

Как и следовало ожидать, начался цикл официальных расследований с целью выявления причин запоздалой реакции на Тетское наступление, была — слишком поздно — предпринята реорганизация структуры разведки. Весь курс американской политики круто изменился. Общественность США стремилась вырваться из липких объятий порожденного ею же монстра, уничтожавшего президентов и репутации и требовавшего все новых и новых жертв в лице ее сыновей. Политическая вера американцев в правоту своего дела и воля к победе в войне иссякли. Тетское наступление провалилось, но спустя некоторое время американцы сами отдали северным вьетнамцам то, что им обещал генерал Зяп.

14 апреля 1968 года, после самоотверженной обороны и не менее 30 тысяч самолето-вылетов с целью поддержки военной базы Кхешань, ее гарнизон вынудил силы Северного Вьетнама, потери которых составили по меньшей мере 5000 человек, отступить обратно через границу. Америка с облегчением приветствовала это событие как большую победу, каковой оно, без сомнения, являлось.

Однако всего через два месяца, 23 июня 1968 года, американцы покинули базу Кхешань навсегда. 29 марта 1973 года последние американские войска ушли из Южного Вьетнама, и всего два года спустя, 30 апреля 1975 года, победоносная северовьетнамская армия вступила в Сайгон на правах объединительницы Вьетнама.

Как печально заметил один офицер военной разведки, «все начало расклеиваться в дни Тета».

8. «ПРЕМЬЕР-МИНИСТР, НАЧАЛАСЬ ВОЙНА». Война Судного дня (1973)

Если поражение, вызванное таким катастрофическим провалом разведки, какой имел место при Перл-Харборе, может подвигнуть нацию на реформирование своих разведывательных служб, то, как это ни парадоксально, блестящая победа, одержанная с помощью разведки, может привести к самоуспокоенности и катастрофе. Это подтвердила война маленького государства Израиль с арабами в октябре 1973 года.

6 октября 1973 года, в день иудейского праздника Йом-Кипур (Судный день), войска Египта и Сирии напали на расширенные границы «Великого Израиля» и нанесли серьезный урон застигнутой врасплох и растерянной Армии обороны Израиля (АОИ). После ожесточенных боев, длившихся восемнадцать дней, непрошеные гости отступили с большими потерями, и израильская территория была отвоевана, однако гордиться израильтянам было нечем. Миф о непобедимости Израиля и всемогуществе его разведки, столь тщательно культивировавшийся после блистательных военных успехов Шестидневной войны 1967 года, был развеян навсегда. Маленькое доблестное государство, которое всегда преодолевало любые трудности, ведя постоянную борьбу за выживание в окружении враждебно настроенных соседей-арабов, стало очередной страной, застигнутой врасплох своими противниками по вине некомпетентной разведки.

Корни арабо-израильской вражды уходили далеко в прошлое. Все началось со спора из-за территории Палестины, которую еврейские поселенцы осваивали пядь за пядью в течение первой половины XX века. Еврейская диаспора почти два тысячелетия мечтала о возвращении на свою иудейскую родину, которую Тит предал мечу в 70 году от Рождества Христова. Римские легионы подавили восстание евреев с жестокостью, характерной для императорского Рима, и рассеяли их по всему Средиземноморью. «В следующем году — в Иерусалиме!» — так звучал исторический тост этих разбросанных по свету людей. К концу Второй мировой войны это пожелание стало превращаться в реальную возможность, так как сионизм — основанное в XIX веке движение за возрождение еврейского народа на его библейской родине — получал мощную поддержку от разрушенной войной Европы.

«Политика вины» редко бывает хорошим средством для проведения справедливой реформы. Это подтвердилось в случае европейских евреев. Потрясенные холокостом и переполненные многочисленными перемещенными лицами еврейского происхождения, страны-победительницы 1945 года закрывали глаза на новый поток еврейских беженцев, державших путь в Палестину, куда в 1920-х и 1930-х годах уже переселилось полмиллиона их соотечественников. Даже британцы, уполномоченные решением ООН поддерживать порядок в Палестине, делали лишь робкие попытки употреблять власть в отношении непреклонных и отчаявшихся еврейских беженцев, устремлявшихся в Палестину, и помогавших им группировок борцов за свободу, терроризировавших в равной степени британцев и арабов. В 1947 году британцы с явным облегчением сложили с себя ответственность за Палестину, предоставив арабам и евреям самим решать свои конфликты. После Освенцима и Бельзена никто не хотел выглядеть помехой на пути становления новой родины евреев.

Но даже с учетом этого государство Израиль появилось как некий современный заморский гость, норманн на краю враждебного арабского мира. Запад рассматривал его как гавань для евреев, возвращающихся на свою историческую родину. Арабы, со своей стороны, видели в образовании государства Израиль откровенную аферу, в результате которой у арабов — и особенно палестинцев — посредством подкупов, уговоров, террора, воровства и коррупции была отнята часть их территории. Арабский мир не видел своей вины в суровом обращении Гитлера с евреями — его гораздо больше волновало обращение еврейских колонистов со своими соседями-арабами и споры за земельные участки в 1930-х годах. Так родилась жестокая вражда между новыми поселенцами и коренным населением.

14 мая 1948 года было официально провозглашено государство Израиль. 15 мая 1948 года вооруженные силы Египта, Сирии и Трансиордании, Ливана и Ирака одновременно напали на новую нацию в решительной попытке уничтожить ее при рождении, сбросив эту «кукушку в ближневосточном гнезде», каковой они считали Израиль, в Средиземное море. Они потерпели неудачу. С мужеством отчаяния и моральным пылом новые израильтяне отбросили арабов на всех участках, несмотря на многократное численное превосходство противника. Разгромленные, побежденные, израненные арабские захватчики отступили, изумленные боевым духом и боеспособностью еврейского государства. Израиль родился в кровавом бою и сразу закалился в пламени победы на поле брани, хотя исламский мир не смирился с таким положением дел. Вытеснение народа Палестины с его земли и само право Израиля на существование стали темами непримиримого спора, продолжающегося по сей день.

Следующая война разразилась в 1956 году, когда израильтяне в союзе с французами и британцами напали на Египет Насера после того, как тот национализировал Суэцкий канал. Результат был тем же, что и в 1948 году: унижение арабов, триумф израильтян. Рана продолжала гноиться. В 1967 году, окруженный арабскими войсками, готовящимися к очередному нападению и имеющими значительное численное превосходство, Израиль первым нанес удар — один из самых эффектных упреждающих ударов во всей истории кровавого XX века. На рассвете 5 июня 1967 года военно-воздушные силы Израиля уничтожили своих египетских и сирийских противников на земле, после чего, имея полное превосходство в воздухе, отбили у сирийцев Голанские высоты на северной границе Израиля, отвоевали Иерусалим у иорданцев на востоке и захватили сектор Газа и весь Синайский полуостров на юге, изрядно потрепав и обратив в бегство египетскую армию. Так родился «Великий Израиль».

К 1968 году, впервые с момента своего основания, Израиль как государство был территориально защищен естественными границами. На севере безопасность обеспечивали Голанские высоты, освобождавшие обитателей кибуцев от необходимости растить своих детей под артиллерийским огнем. На востоке небольшая, но хорошо обученная иорданская армия была вытеснена с территории Западного берега реки Иордан и теперь базировалась на восточном берегу. А на юге Синайская пустыня, ранее служившая 150-мильной буферной зоной между израильской и египетской передовыми, была заменена новой границей — Суэцким каналом.

Эти расширенные границы могли бы обеспечивать Израилю политическую и территориальную безопасность, но, ввиду угрозы со стороны всегда враждебно настроенных арабов, они требовали постоянного присутствия военных, подобно сторожевым башням над стенами Иерихона. Это накладывало на маленькую страну большое бремя в смысле траты людских и материальных ресурсов. Давала о себе знать и потеря старой буферной зоны на юге. До 1967 года вооруженные силы Египта должны были преодолеть 150 миль Синайской пустыни, чтобы атаковать своих врагов-евреев. Теперь им требовалось преодолеть всего 150 ярдов Суэцкого канала. В 1973 году эта разница оказалась критической.

Участники Шестидневной войны еще не успели извлечь обугленную плоть из сгоревших танков, как вновь завязалась схватка, правда пока только на уровне артиллерийских дуэлей и партизанских атак. Поскольку в течение наступившего шестилетнего периода «без мира, без войны» египтяне продолжали «поддерживать огонь в топке», Израиль все больше убеждался в уязвимости своего нового стратегического положения. Только за июль 1969 года потери Армии обороны Израиля в боевых действиях составили 36 человек убитыми и 76 ранеными, а в период между январем и июлем 1970 года эти потери выросли почти до 500 человек. Такие темпы убыли в живой силе невозможно было выносить долго, и 9 сентября 1969 года АОИ пришла в движение, чтобы преподать своим арабским мучителям суровый урок.

В ходе операции, получившей название «десятичасовой войны», вооруженные силы Израиля переправились через Суэцкий канал и с использованием захваченных египетских бронетранспортеров, экипажи которых состояли из арабоговорящих солдат общей численностью в 150 человек, устроили обширный карательный рейд на Египет. Это крошечное боевое соединение под чужим флагом произвело опустошения в окрестностях города Суэц, нанеся противнику урон в живой силе в размере 450 человек, собрав важную разведывательную информацию и уничтожив три радара противовоздушной обороны. Через десять часов израильские коммандос спокойно вернулись на свой берег с двумя советскими основными боевыми танками Т-62, захваченными в ходе рейда. В довершение всего израильтяне в том же году пересекли канал в его южной части и демонтировали новехонький советский радар П-12 под самым носом у египтян и их встревоженных советских военных советников.

Несмотря на эти убедительные успехи, Израиль осознавал необходимость в надежном защитном барьере. Таким барьером стала линия укреплений вдоль Суэцкого канала, названная в честь Хаима Бар-Лева, начальника генерального штаба израильской армии. Линия Бар-Лева протяженностью в сто миль представляла собой цепь пехотных фортов (опорных пунктов) с глубокими бомбоубежищами, минными полями и стрелковыми ячейками, за которыми тянулся лабиринт траншей, крытых дорог, водяных цистерн и врытых танков и артиллерийских установок. Линия Бар-Лева, этот израильский вариант линии Мажино, пришла на замену гибкой обороне в виде маневренных военных действий с применением бронированной техники. Чтобы исключить возможность переправы противника через канал в надувных лодках, отдельные опорные пункты были снабжены подземными нефтяными резервуарами со специальными трубами, предназначенными для сброса горючей жидкости в канал и ее последующего поджога с целью уничтожения любого, кто отважится на переправу.

Линия Бар-Лева была нужна Израилю как воздух. Египетская война на истощение продолжалась более полутора лет, прежде чем президент Насер в июле 1970 года согласился на прекращение огня. Жители Израиля издали коллективный вздох облегчения — отныне им больше не придется каждое утро читать в газетах заключенные в траурные рамки перечни потерь. Обе стороны воспользовались затишьем. Египтяне начали размещать новые зенитные ракеты и радары советского производства вдоль всей линии канала. Израильтяне, в свою очередь, продолжали расходовать невероятное количество бетона — и денег — на укрепление линии Бар-Лева, которая должна была стать непреодолимой преградой для египтян. По одной из оценок, расходы на оборонную инфраструктуру Синая в 1971 году составили полмиллиарда американских долларов (в тогдашних ценах).

Израилю помогали деньгами еврейские доноры из других стран. После победоносной войны 1967 года, движимая смесью гордости, чувства вины и религиозного пыла, еврейская диаспора утроила свою финансовую помощь государству Израиль. Денежные поступления от частных лиц и неправительственных организаций, в том числе американских, выросли с 400 миллионов долларов в 1967 году до 1,2 миллиарда после Шестидневной войны. За счет этих денежных средств, вкупе с щедрой помощью США, жизненный уровень среднестатистической семьи в Израиле рос быстрее, чем в любой другой развитой стране мира, и это несмотря на оборонный бюджет, который давно бы обанкротил любую другую экономику. Как это ни парадоксально, война фактически способствовала росту национального дохода Израиля. Страна остро нуждалась в этой помощи из-за рубежа. Даже несмотря на нее, в 1972 году она была вынуждена урезать свои расходы на оборону на 68 миллионов долларов.

Укреплению положения Израиля способствовали и другие события. В дни «черного сентября» 1970 года король Иордании Хусейн, чье терпение окончательно лопнуло, приказал своим коммандос нанести удар по палестинским партизанам, энергично создававшим свое «государство в государстве» и вступавшим в кровопролитные междоусобные стычки в пределах Хашимитского королевства. Говоря словами одного наблюдателя, «хорошо обученные бедуинские солдаты преподали жестокий урок [палестинским] террористам... лучше бы те даже не пытались вступать в борьбу с настоящей, хорошо обученной пехотой». В результате палестинские партизаны были вынуждены бежать в Сирию и Ливан, и впервые с 1948 года на восточных рубежах Израиля воцарилось относительное спокойствие.

28 сентября 1970 года в Израиль пришла еще более приятная новость: скончался президент Египта Насер. В одночасье не стало рупора арабского социализма, панарабского национализма и главного советского приспешника в арабском мире. Его преемником стал Анвар Садат, один из создателей организации египетских офицеров-националисгов во главе с Насером. Истовый мусульманин, Садат, тем не менее, был более терпеливым и рассудительным, чем суетливый и вспыльчивый Насер. С самого начала он открыто заявил, что для достижения своих целей Египту придется воевать. Вместе с тем он был прагматичным политиком, параллельно проводившим поиск дипломатического решения. Возможно, несколько необдуманно он провозгласил 1971 год «решающим».

Объявленный Садатом «решающий год» начался неудачно. Египетские дипломатические инициативы были либо отвергнуты, либо проигнорированы, хотя в некоторых отношениях они совпадали с намерениями Израиля. Безуспешные переговоры в Организации Объединенных Наций и рост напряженности в двусторонних отношениях привели к очередному мини-кризису, и весной 1971 года обе стороны начали укреплять оборону канала. Понимая, что любое нападение египтян через Суэцкий канал получит отпор со стороны находящейся в полной боевой готовности и частично мобилизованной АОИ, Садат приказал египетской армии военных действий не начинать. Для его внутренних оппонентов (и, возможно, для их советских покровителей) это было последней каплей, и государственный переворот с целью свержения Садата казался неминуемым. Новый президент трусливо уклонился от своей великой битвы в «решающий» год, злословили его клеветники. Он должен уйти.

Заговорщики во главе с просоветски настроенным Али Сабри просчитались. Если Садат и не атаковал израильтян, как они того ожидали, то это было проявлением элементарной осторожности, а не отсутствием решимости. На заседании Центрального комитета Арабского социалистического союза 25 апреля он обрушился на просоветскую фракцию с беспощадной и яростной критикой, удивившей многих, и особенно его оппонентов. В течение недели Али Сабри и другие заговорщики были помещены под домашний арест, а остальные представители оппозиции президенту Египта благоразумно притихли. Советский Союз, главный подстрекатель заговорщиков, сделал вид, что ничего не случилось, и Садат, нуждавшийся в советском оружии и помощи, тоже сделал вид, что не знает о причастности Советского Союза к заговору. Обе стороны договорились о новом и гармоничном — пусть и с долей недоверия — взаимодействии в достижении их общей цели: ослабления американо-израильского влияния в регионе. В знак скрепления этой новой сделки Садат подписал пятнадцатилетний Договор о дружбе и сотрудничестве с Советским Союзом.

В течение оставшейся части года стратегия Садата не приносила желаемых плодов. Ему приходилось мириться с неопределенностью обещаний русских, с тем, что Советы попросту игнорировали его, поскольку сами пребывали в нерешительности. Москве как будто не было до него дела, но и попытки Садата завязать контакты с американцами оставались безуспешными. В результате 1971 год прошел без каких-либо заметных сдвигов. Даже давно откладывавшаяся встреча на высшем уровне в Москве в феврале 1972 года не принесла Садату никакой реальной пользы. В Египте нарастало чувство разочарования.

Садат понимал, что его время истекает. В кофейнях и на базарах остряки травили анекдоты о «решающем годе» и правлении Садата. Как до него Насер, он очень хорошо знал, что для сохранения власти египетский лидер должен действовать. С каждым днем усиливалось недовольство в армии и умножались беспорядки на улицах. Какие настроения и мысли владели Садатом в те дни, ясно видно из его обращения к зачинщикам студенческих волнений в Каире 25 января 1972 года, накануне его отлета в Москву на безрезультатную, как оказалось, встречу с Брежневым: «[Решение] начать войну с Израилем уже принято... это не пустые слова, это факт».

Советы снова тянули время. Мол, у них «трудности» с поставкой оружия. Садат подчеркнул необходимость военного выступления против Израиля. Встревоженные Советы, выдевшие рост популярности политики разрядки и невмешательства сверхдержав во внутренние дела других стран, не хотели даже слышать о возобновлении военных действий. К июню 1972 года Садат был сыт по горло бесцельными переговорами с Советами и дипломатическим бездействием. Он отправил лично Брежневу список вопросов, прямо предупредив, что от ответов на эти вопросы зависят отношения между Египтом и Советским Союзом. Но Советы вновь проигнорировали египетского президента, продолжая говорить об «ослаблении напряженности в регионе».

Анвар Садат решил нанести удар. К лету 1972 года Советы нарастили свое военное присутствие в Египте до небывалых размеров. Воздушная оборона Каира обеспечивалась 200 советскими истребителями, укомплектованными советскими летными экипажами и наземными командами. Зонтик ПВО над каналом обслуживался примерно 12 тысячами советских специалистов. Помимо них в Египте было еще 5 тысяч различных военных советников. «Советские,— как признавался один египетский офицер,— были повсюду». При этом советское присутствие вызывало всеобщее неодобрение. Высокомерие и презрение русских к египтянам выводило из себя гордый народ, вздыхавший по золотому веку фараонов, когда египетская цивилизация играла ведущую роль в мире. Образованные египетские офицеры находили своих советских коллег невежественными и грубыми. И что хуже всего с точки зрения мусульман, чужаки выказывали мало уважения к исламу.

8 июля 1972 года Садат вызвал к себе советского посла Виноградова и объявил ему, что весь — весь без исключения — советский персонал должен в течение десяти дней покинуть Египет. С этими словами Садат оставил опешившего посла. Позднее Садат сказал: «Я чувствовал, что нам всем необходим своего рода электрошок». Он знал, что говорит. 17 июля советские специалисты начали паковать свои вещи и уезжать. Их высылка из страны невероятно укрепила авторитет Садата среди египтян. Армия радовалась избавлению от высокомерных советников, а в мечетях ликовали по поводу выдворения своры безбожных язычников.

Однако когда эйфория и чувство облегчения прошли, Садата вновь стало одолевать беспокойство. Принятая им мера не решила реальных проблем Египта. США и Израиль не делали никаких шагов к мирному урегулированию, египетская экономика продолжала задыхаться из-за необходимости поддерживать страну в обороноспособном состоянии, а общественное недовольство, на которое египетские правители всегда обращали особое внимание, превратилось в серьезную угрозу. Садат должен был что-то предпринять, чтобы выйти из тупика, пока не стало поздно. Где-то в конце 1972 года он принял роковое решение напасть на Израиль.

Впервые об этом решении было сказано, по-видимому, на закрытом заседании ЦК Арабского социалистического союза 14 ноября 1972 года. С этого момента Египет президента Садата приступил к планированию возобновления затяжной войны с Израилем посредством масштабного и внезапного нападения через Суэцкий канал с целью захвата отдельных крупных участков Синайского полуострова, оккупированного израильтянами. Цели носили преимущественно политический характер. Израиль получит хорошую встряску. Арабский и исламский мир вновь увидят Египет на переднем крае борьбы против ненавистных евреев. Народ же Египта признает в Садате своего вождя.

Порывая с Советами, Садат нуждался в приобретении новых союзников. Египет не мог воевать с Израилем в одиночку. Для своего предприятия Садату нужны были три вещи: деньги, оружие и отвлекающий маневр. Деньги можно было взять у богатых нефтью арабских стран (особенно у Саудовской Аравии), которые видели в Садате консервативный бастион, защиту от революционных крайностей, какие могли позволить себе радикалы вроде ливийского лидера полковника Каддафи. Пушки и другое вооружение можно было приобрести все у того же Советского Союза, на этот раз без тьмы изрядно надоевших советников; что же касается отвлекающего маневра, то его могла обеспечить Сирия, потерпевшая на пару с Египтом унизительное поражение в 1967 году. В последние месяцы 1972 года президент Египта Садат и президент Сирии Асад приступили к созданию тайной военной коалиции с целью нанесения удара по Израилю путем внезапного нападения на двух фронтах одновременно.

После своего унизительного разгрома в Шестидневной войне армия Египта не бездействовала. В конце 1972 года Садат назначил генерала Ахмеда Исмаила начальником штаба, дав ему строгие инструкции начать подготовку к войне. Исмаил не был политическим назначенцем. Напротив, это был высококомпетентный и профессиональный военачальник, и его влияние сразу стало ощущаться в кругах разработчиков военных операций Египта. В свое время он получил квалификацию штабного работника в Советском Союзе и, соответственно, знал, как планировать наступление. Будучи грамотным генштабистом, генерал Исмаил начал с тщательного анализа ситуации и мудро настоял на том, чтобы пункт «вооруженные силы противника» был проанализирован особо тщательно и отдельно от остальных.

С точки зрения египетского генерального штаба, Армия обороны Израиля имела пять крупных преимуществ. Первыми четырьмя были гарантированные поставки оружия из QUA, большой перевес в высокотехнологическом оружии, западные стандарты обучения, превосходство в воздухе. Против пятого, и последнего, преимущества израильтян Египет был практически бессилен. Как человек, реально смотрящий на вещи, Исмаил прекрасно отдавал себе отчет в том, что народ, который понимал, что его враги способны выдержать сколько угодно поражений, в то время как Израиль не переживет и одного, будет сражаться до последней капли крови. Он был убежден, что любой, даже самый лучший план приведет лишь к ограниченным успехам. Израиль не допустит, чтобы его столкнули в море.

Тем не менее Исмаил рассудил, что при условии хорошего штабного планирования он сможет нивелировать первые четыре израильских преимущества. Интересно, что он также определил потенциальные слабости Израиля. Слабые места врага всегда интереснее его сильных мест. Египтяне долго и упорно размышляли над недостатками Израиля, главным из которых, как они решили, была губительная самонадеянность, порожденная сочетанием высокомерия с комплексом превосходства как следствием постоянных побед.

Ирония истории состоит в том, что обе стороны обычно извлекают разные уроки из одной и той же войны. Победители неизменно уверяют себя, что обязаны своими успехами исключительно своим блестящим полководцам, великолепной тактике, более совершенной материальной части и беспримерной отваге солдат. Побежденные склонны анализировать свои ошибки, отмечать сильные места противника, определять, за счет чего противнику удалось победить, и решать, что нужно сделать, чтобы в следующий раз обеспечить себе верную победу.

Так было после 1918 года, когда британцы, мечтая как можно скорее вернуться к «настоящей солдатской службе» в Олдершоте, спокойно забыли о своем успехе при Амьене 8 августа 1918 года, где они с помощью танков, самолетов, мобильной артиллерии, качественных коммуникаций и внезапной общевойсковой атаки прорвали оборону противника на узком участке фронта. Немцы, со своей стороны, извлекли уроки из этого, по выражению Людендорфа, «черного дня германской армии» и к 1938 году, воспользовавшись идеями, впервые примененными на практике британцами и австралийцами двадцатью годами ранее, получили тактику, теорию и материальную базу для непрерывного всеобщего наступления — блицкрига.

Так, полагал Исмаил, будет и в случае всегда побеждающих израильтян, гордящихся своими успехами 1967 года и торжественно провозгласившими, что вооруженные силы Израиля — лучшие и самые закаленные в мире. К 1972 году эта вполне обоснованная гордость израильтян своим военным превосходством начала приобретать черты заносчивости. К несчастью, она также питалась куда менее благородным чувством расового превосходства евреев над арабами. Многие ранние сионисты считали арабов «феодальными, отсталыми и не сформировавшимися как нация». Это было глубинным убеждением многих столпов радикального социалистического сионизма, таких как Хаим Вейцман и Владимир Жабо-тинский, и, несмотря на более толерантные взгляды либеральных участников сионистского движения, даже Давид Бен-Гурион, «отец-основатель еврейского государства», был твердо уверен в вечной раздробленности и отсталости арабского мира. Во времена, когда евгенику признавали точной наукой, подобные убеждения имели широкое распространение, и их отголоски продолжают влиять на умы израильтян и по сей день.

У израильтян были и другие, более конкретные слабые места. К неспособности вести затяжную войну или нести тяжелые людские потери добавилась новая проблема — удлинение коммуникаций. В былые времена Израиль пользовался преимуществами столь ценимого Наполеоном «центрального положения». Имея короткие внутренние коммуникации и находясь в окружении врагов, Израиль всегда имел возможность быстро сосредоточить силы, чтобы отразить угрозу с того или иного направления. Но после победы в Шестидневной войне страна вытянулась в длину. Образование Великого Израиля породило стратегическую проблему: для передислокации бронетанковой бригады от Голанских высот к Суэцкому каналу требовалось минимум трое суток.

Перед разработкой оперативной концепции будущего наступления египетский штаб проанализировал все сильные и слабые места Израиля и наметил семь основных задач, которые должны были учесть разработчики плана:

1. Нанести внезапный упреждающий удар по израильтянам.

2. Предпринять массированное наступление на максимально широком участке фронта, чтобы добиться максимального рассредоточения сил противника, сделав его неспособным предпринять контратаку.

3. Постоянно держать зонтик ПВО над наземными силами, чтобы израильская авиация не могла наносить удары по тылам сухопутных войск.

4. Вынудить Израиль рассредоточить ресурсы между географическими районами боевых действий, находящимися на больших расстояниях друг от друга.

5. Гасить любые контратаки израильтян путем массированного применения оборонительного оружия и нанесения ударов с оборонительных позиций.

6. Вынуждать израильтян не считаться с потерями.

7. Обеспечить египетские вооруженные силы самой современной и совершенной боевой техникой, не уступающей израильским системам.

Для выполнения последнего требования, а именно обеспечения армии самыми современными системами вооружения, египтянам пришлось в срочном порядке вновь обращаться к Москве с просьбой о поставке либо новейших истребителей-бомбардировщиков МиГ-23, либо ракет класса «земля — земля» Scud[14]. На это ушло время, но к осени 1972 года войска Садата имели в своем распоряжении высокотехнологичное оружие, которого требовал план, к тому моменту получивший название «Операция Бадр».

По идее великолепно организованная и широко разветвленная израильская разведка должна была бы с самого начала получить какую-то информацию о замыслах противника. Имея превосходно налаженную агентурную сеть в арабском мире, израильтяне почти всегда находили какой-нибудь хорошо информированный источник, когда в этом возникала необходимость. При этом первоочередным объектом интереса всегда являлись разработчики операций в генеральном штабе Египта. Но на этот раз что-то не сработало. Все можно было бы объяснить особыми мерами безопасности, принятыми египетской стороной, если бы не тот факт, что израильская разведка знала о планах египтян и, тем не менее, не сумела среагировать на растущую угрозу. Следует также добавить, что собранная информация была неверно истолкована израильтянами, ослепленными собственными предвзятыми представлениями. Как сардонически заметил Хаим Герцог по поводу ситуации в израильском разведывательном истеблишменте в 1972—1973 годах, «они имеют глаза, но не видят». Эта характеристика резюмирует причины провала хваленой разведывательной системы Израиля в преддверии Йом-Кипура.

Проблема уходила своими корнями в историю и политическое устройство государства. Израиль — небольшая и исключительно политизированная страна, отчасти из-за любви ее народа к хорошему спору, но главным образом из-за избирательной системы пропорционального представительства. По этой причине любое израильское правительство представляло собой конгломерат весьма разнящихся точек зрения и программ, что вызывало необходимость существования как бы двух правительств: большого и постоянно обновляющегося коалиционного кабинета, который по сути был публичным фасадом правительства (был момент, когда в состав кабинета входили 30% членов кнессета), и гораздо меньших размеров «кухонного кабинета», фактически управлявшего страной. Голда Меир, премьер-министр Израиля в 1973 году, использовала эту модель.

В 1973 году единственной организацией, которая получала, обрабатывала и интерпретировала всю собранную информацию и давала всесторонние оценки и консультации министрам, была армия или, точнее, военная разведка АМАН. Секретная разведывательная служба Моссад проводила операции за рубежом, деятельность Шин-Бет, израильского аналога британской МІ5 и немецкой BFV, ограничивалась обеспечением внутренней безопасности, а Центр политических исследований МИД занимался анализом дипломатической информации. Вся остальная информация — данные радиотехнической и технологической разведки, данные о дислокации войск, логистическая информация, данные от зарубежных агентов, данные о целях, данные воздушной разведки и даже информация по ядерной безопасности (спецслужба ЛАКАМ) — контролировалась военными.

Такая уникальная ситуация сложилась по той причине, что Израиль с самого начала развивался как воюющее государство. Представителей военной разведки всегда привлекали к участию в секретных совещаниях израильских премьер-министров — проходивших, как правило, в два часа ночи. Для нации, находящейся в состоянии боевой готовности, любой кризис по определению был военным кризисом. Отправляясь делать отчет правительству, министр обороны всегда брал с собой не только главу вооруженных сил, но и главу военной разведки, которая была главным государственным разведывательным органом, и все кабинеты в рабочем порядке консультировались с его одетым в униформу руководителем.

Это опасная позиция для любого сотрудника разведки, независимо от звания и способностей. Бесстрашные офицеры разведки порой вынуждены говорить своим политическим хозяевам нелицеприятную и зачастую горькую правду без оглядки на политические последствия. Где-то в период между 1967 и 1973 годами четкая черта, разделявшая разведчиков и политиков, в Израиле исчезла. Некоторые исследователи вопроса считают, что на самом деле ее никогда и не существовало. Военная разведка превратилась в государственную разведку, а государственная разведка стала делом государственной политики. Граница между обязанностями военных и политиков расплылась. Такая, казалось бы, удобная для обеих сторон ситуация неизбежно оборачивается катастрофой, с чем столкнулся Тони Блэр в 2003 году. Это подтвердилось и в случае израильской разведки.

Главная проблема заключалась в людях, делавших внутреннюю политику в Израиле. С течением времени Голда Меир все больше игнорировала вечно грызущихся и конкурирующих между собой деятелей, не входивших в ее политический ближний круг, и все больше полагалась на немногих избранных. Политика национальной безопасности Израиля превратилась в обособленное и тайное предприятие, характеризовавшееся чрезмерной секретностью, опорой на личные связи, пристрастностью и, что самое опасное, чувством собственной непогрешимости. Суровый израильский критик методов, практикуемых Меир, профессор Перлмуттер язвительно описывал этих людей как «группу, заинтересованную прежде всего в поддержании веры в собственную исключительность и солидарность». Эта группа не допускала конфликтов в своих рядах; все ее неформальное существование зиждилось на убеждении, что только ее члены, избранные военные и политики, знают истинные нужды национальной безопасности Израиля. Еще опаснее было то, что эта группа считала, что только она правомочна определять политику национальной безопасности Израиля. Самоуверенность усугублялась конспиративностью, высокомерие — уверенностью в нравственной непогрешимости «группового мышления». Любой критически мыслящий член группы, предлагавший несовпадающую с общей точку зрения, рисковал быть навсегда изгнанным из этого тайного внутреннего святилища национальной оборонной политики.

Имея такой опасный институт в самом сердце своего государственного аппарата, Израиль приступил к анализу первых признаков подготовки Египта к войне в течение 1973 года. С самого начала весь процесс анализа находился под искажающим влиянием предвзятых политических суждений, навязываемых ближним кругом Голды Меир. Первое из них было классическим примером «группового мышления» и разделялось в равной степени политиками и военными. Арабские вооруженные силы получили в 1967 году такую взбучку, рассуждали члены группы, что они ни за что не осмелятся снова бросить вызов израильтянам без наличия двух важных предпосылок. Во-первых, перед нападением Египет должен быть уверен в своей способности противостоять превосходству Израиля в воздухе; во-вторых, успех могло принести только совместное выступление Сирии и Египта. Поскольку, рассуждали израильтяне, ни одна из предпосылок не реализована хотя бы частично, Израилю ничто не угрожает. Разумеется, арабы попытаются совершить новое нападение, но не теперь, когда они недостаточно сильны. Такие политические соображения стали государственной политикой Израиля, не считавшейся ни с какими обоснованными возражениями со стороны разведки; это был классический пример принятия желаемого за действительное.

Эта на удивление самонадеянная точка зрения злых гениев Израиля была известна в кругах, отвечавших за планирование обороны страны, как «концепция». С учетом новых, расширенных границ Израиля «концепция» даже выдавалась за серьезную политику сдерживания. Ее сторонники утверждали, что теперь, когда нападение было бы сопряжено для арабов с огромными трудностями, военное превосходство и хорошо защищенные рубежи Великого Израиля являются реальным сдерживающим фактором. Крепко держась за свои завоевания 1967 года (как территориальные, так и психологические), Израиль — ни много ни мало — обеспечивает мир в регионе. Это было смелое утверждение, и то, что оно отстаивалось одетыми в форму офицерами военной разведки перед иностранными делегациями и выдавалось за государственную политику, должно было бы насторожить беспристрастных наблюдателей. Сотрудники военной разведки перешли невидимую черту и теперь выступали в роли «адвокатов политики, а не экспертов по информации», как выразился Эдвард Люттвак.

Весной и летом 1973 года против военной разведки Израиля работали и другие факторы. Уже обремененное предвзятыми положениями «концепции» и лживой идеей регионального сдерживания, разведывательное сообщество теперь было вынуждено следить за развитием событий через ряд других искажающих призм, навязываемых ему в качестве «политики». Первой из них были расходы на мобилизацию. Так, например, в мае 1973 года начальник генерального штаба АОИ генерал Элазар, отдавая себе отчет в нарастании количества признаков готовящейся агрессии Египта, объявил о частичной мобилизации. Возросшая региональная напряженность, вызванная вооруженными выступлениями ООП в Ливане и разразившейся там гражданской войной, грозила затронуть северную часть Израиля. Однако нападения не состоялось. Хотя главное наступление Египта изначально было запланировано именно на май месяц, Садат отложил его из-за волнений в Ливане, которые, как он опасался, потребуют у него использования сил, необходимых для нанесения сокрушительного удара по престижу Израиля. Проведенная частичная мобилизация обошлась Израилю в 20 миллионов долларов, что нанесло ощутимый удар по бюджету страны. С этого момента любой израильский аналитик разведки непроизвольно делал паузу перед тем, как ответить на вопрос: «Можно ли рассматривать эту разведывательную информацию как серьезный индикатор войны и, соответственно, как сигнал к мобилизации?» Ложные представления, лежащие в основе «концепции», и высокие расходы на мобилизацию теперь уже не позволяли дать честный ответ, который должен был звучать так: «Это уж как решат политики, господин министр».

Другим фактором, искажавшим оценку разведданных, были частые египетские мобилизации. Со времени прихода Садата к власти тремя годами ранее вокруг Египта как минимум трижды возникали ситуации напряженности, приводившие к призыву на военную службу и передислокациям войск в Египте, тщательно отслеживавшимся неизменно бдительными израильскими источниками. В 1971 году в ответ на вопли каирской прессы о неизбежности войны египтяне провели мобилизацию, передислоцировали штаб армии в пустыню, призвали резервистов, привлекли гражданский транспорт и двинули танки и понтонные мосты к Суэцкому каналу. Ничего не произошло.

Во время второго кризиса в 1972 году израильтяне с интересом наблюдали за повторением той же сцены, только на этот раз без гражданской мобилизации и понтонных мостов. Новой чертой был также внезапный и бурный всплеск строительной деятельности на западном берегу канала, где под изумленными взглядами призывников, охранявших линию Бар-Лева, сооружались эстакады для танков, потенциальные пункты переправы и защитные насыпи, становившиеся у египтян с каждым разом все выше. Опять же ничего не произошло. Еще две крупные мобилизации состоялись в 1973 году: одна в мае, вслед за началом боевых действий в Ливане, на которые так сильно отреагировал генерал Элазар, и последняя — в октябре в связи с войной Судного дня.

Барабанный бой регулярных мобилизаций оказывает свое влияние на наблюдателей из разведки. Во-первых, он снижает их чувствительность («Ох уж эти египтяне! Вечно что-то затевают»), во-вторых, приучает воспринимать ненормальную активность как нормальную схему поведения. Если добавить к этому связывающую по рукам и ногам «концепцию» и нежелание выглядеть в глазах общественности паникерами и провоцировать ненужные расходы, то, возможно, не стоит удивляться, что реакция военной разведки Израиля была откровенно вялой, когда в начале октября 1973 года стало известно о четвертой, и последней, мобилизации, объявленной Садатом. Израильтяне все это уже проходили; они знали, что египтяне не осмелятся снова напасть на Израиль, пока у них не будет приличных ВВС и тесного союза с Сирией. Именно так гласила военно-политическая стратегия Израиля, так утверждала «концепция».

Египтяне сыграли на этом в своем плане по введению противника в заблуждение перед операцией «Бадр». Им необходимо было скрыть три настоящих тайны: свой договор с сирийцами об одновременном наступлении; свою техническую и прочую подготовку к войне; точную дату и время нападения. Добиться последнего было легче всего, поскольку даже египетские военачальники не были в курсе. В течение всего 1973 года Садат постоянно менял свое решение и откладывал день «Y» — день начала операции.

Для сохранения своего политического соглашения с Сирией в тайне египтяне и их северный союзник прибегли к классической уловке, которую одобрил бы и Макиавелли. Они солгали. Даже несмотря на то, что 1 апреля «союзные» отныне генеральные штабы Египта и Сирии тайно договорились о широких приготовлениях к наступлению, возглавлявший переговоры египетский генерал продолжал тянуть с окончательным решением, заявив 22 апреля, что до надежного военного союза Египту и Сирии предстоит еще долгий путь и что «политические и военные проблемы [по-прежнему] препятствуют любым совместным действиям». Дезориентирующие сигналы посылались в течение всего лета 1973 года, когда египетские дипломаты бороздили воздушное пространство Ближнего Востока и выступали с разными сбивающими с толку «инициативами», создававшими впечатление, будто Анвар Садат находится в отчаянном положении. В действительности Садат пытался заручиться широкой поддержкой арабов, которая была ему необходима в день «У». Ни одна инициатива не удалась вполне, ничто не было окончательно решено. По словам одного наблюдателя, «это напоминало отчаянные ходы азартного игрока».

Сеть политического обмана дотянулась и до главного союзника и гаранта Израиля — США. Президент Никсон победил на выборах 1972 года в том числе за счет поддержки еврейских избирателей. Постоянно подчеркивая стремление Египта к переговорам с целью справедливого и мирного урегулирования, хитроумные египетские дипломаты добились того, что в расставленную ими сеть угодили госсекретарь Роджерс и сменивший его летом 1973 года Киссинджер. Их расчеты оправдались. Несмотря на тревожный набат, звучавший в Вашингтоне, Генри Киссинджер в конце концов перестал относиться к военной угрозе всерьез. Дошло до того, что в ходе встречи Киссинджера с министром иностранных дел Израиля Аббой Эвеном, состоявшейся всего за два дня до начала войны Судного дня, оба государственных деятеля беспечно заверили друг друга, что общая картина разведывательных данных обеих стран внушает оптимизм и дает мало оснований ждать в обозримом будущем войны.

Генри Киссинджеру не следовало быть таким самоуверенным. В середине 1973 года, когда тайная подготовка египтян к военным действиям стала набирать оборот, Бюро разведки и исследований Госдепартамента США выполнило внутренний анализ ситуации на Ближнем Востоке. Необычным было то, что этот документ носил прогнозный характер. Разведывательные органы зачастую воздерживаются от прогнозов (хотя это их первоочередная задача), так как те имеют тенденцию не сбываться. Никто не хочет лишиться доверия у адресатов из-за своих «слишком смелых утверждений», «необоснованных предположений» или, что хуже всего, «попадания пальцем в небо». «Понимаете, у нас нет хрустального шара»— так выразился один безымянный аналитик британской разведки. Бюро разведки и исследований поступало иначе и в конце концов оказалось правым, например, в продолжительном споре между разведывательными службами США, сопровождавшем войну во Вьетнаме, в отношении которой оно было настроено решительно пессимистично.

Так было и с докладом о ситуации на Ближнем Востоке, подготовленном в июне-июле 1973 года. Хотя доклад не имел статуса национальной разведывательной оценки, изложенную в нем информацию поддерживало ЦРУ, старый союзник Бюро в борьбе с оценками ситуации во Вьетнаме, исходившими от военных. Как ЦРУ, так и Бюро разведки и исследований Госдепа прогнозировали начало войны на Ближнем Востоке осенью 1973 года. (Разведывательное управление министерства обороны, как и полагалось, не было согласно с ЦРУ.) Генри Киссинджер, считавший себя компетентнее своих собственных специалистов по разведке, не только проигнорировал это предупреждение, но и, похоже, не счел нужным передать его своим израильским союзникам.

Египтянам становилось все труднее скрывать свой второй секрет, а именно технические и военные приготовления к войне. Даже пытаясь это делать, они были почти уверены, что израильские разведчики все равно скоро заметят их растущую активность. Так, например, к концу лета 1973 года сирийские вооруженные силы импортировали из Советского Союза в два раза с лишним больше оружия, чем за весь 1972 год. Общий египетский импорт вооружений вырос еще сильнее.

В штабе планирования генерала Исмаила прекрасно понимали, что в случае любого наступления через Суэцкий канал израильтяне непременно предпримут контратаку. Это была проверенная тактика АОИ, в прошлом неизменно приносившая удачу. В основе успеха стремительных контратак лежали два фактора поражения арабских войск, закрепляющихся на с трудом завоеванных позициях: превосходство израильтян в воздухе и смертоносный клин бронетанковой техники на земле. Египтяне решили воспользоваться опытом Роммеля. В течение полутора лет в 1941 и 1942 годах командующий Африканским танковым корпусом использовал тактику наступления, состоявшую в захвате плацдарма и его последующей обороне, в ходе которой цепи атакующих британских танков гибли, натыкаясь на хорошо оснащенный и замаскированный немецкий противотанковый заслон. Хотя успех Роммелю приносили стратегические наступления, его тактика наземной войны в пустыне была по существу оборонительной.

Применяя ее, он полагался на технически передовое оборонительное вооружение: 88-миллиметровую противотанковую пушку и ее младшую сестру, 57-миллиметровую длинноствольную противотанковую пушку. Атакующие британские танки расстреливались один за другим на открытом пространстве.

Боевой план египтян требовал модернизации приемов Роммеля. Были запланированы ограниченные атаки через Суэцкий канал с целью захвата плацдарма и нанесения унизительного поражения израильтянам. Политическое эхо от этой операции разнесется по всему миру, и Садат добьется политического поражения противника за счет военного успеха. Для его достижения египтянам требовался защитный зонтик из ракет «земля — воздух» (РЗВ) над Суэцким каналом и частью Синайской пустыни для прикрытия их армии во время переправы через канал. Такой зонтик отразит пикирующих ястребов израильских ВВС.

Израильские танки на земле также наверняка предпримут яростные контратаки против египетских захватчиков. Для их отражения генеральный штаб заказал максимально возможное количество новейшего советского противотанкового оружия, включая противотанковые управляемые ракеты (ПТУР) «Малютка» (Sagger, по классификации НАТО). Для переноски одной управляемой по проводам ракеты в чемодане-ранце было достаточно двух человек, для использования — всего одного. С учетом того, что дальность ракет в плоской пустыне составляла 1500—2000 метров, к началу 1970-х человек, спрятавшийся за камнем, мог заметить и уничтожить движущийся танк с расстояния больше мили. Ракета Sagger, особенно в сочетании с реактивными противотанковыми гранатометами РПГ-7 советского производства, была грозным оружием, означавшим серьезный сдвиг в соотношении сил атакующих и обороняющихся. Теперь любой пехотинец при наличии соответствующего снаряжения мог надеяться уничтожить танк с большого расстояния.

Еще одно преимущество этого зенитного и противотанкового оружия заключалось в том, что оно имело оборонительное назначение. Израильские аналитики, следившие за поставками советского вооружения в Египет и Сирию летом 1973 года, сделали естественный вывод, что новое оружие требовалось арабам исключительно в целях обороны, а не для нападения на Израиль. Уловка с оружием сработала. Хотя аналитики разведки насчитали в Египте и Сирии не менее одной тысячи ракет секретной советской системы SA-6 в первой линии обороны с расположенными позади них плотными поясами ракет SA-3 и более старых SA-2[15], они не стали бить тревогу. Арабы создают на Суэце самый плотный пояс ПВО в мире? Ну так и пусть швыряют деньги на ветер, Израиль не собирается ни на кого нападать. Но не все системы вооружения, заказываемые египтянами, были оборонительными. Как Садат, так и до него Насер требовали у Советов новые истребители МиГ-23 с изменяемой геометрией крыла. Советский Союз, памятуя о недавнем поражении американцев во Вьетнаме, когда сверхдержава ввязалась в практически бесконечную поддержку войны, ведшейся государством-клиентом, категорически отказал.

Даже задним числом трудно оценить подлинный масштаб египетского перевооружения к 1973 году. Армия Египта получила и научилась обращаться с полным ассортиментом современного советского оружия от автомата АК-47 до (непосредственно перед началом войны в октябре 1973 года) ракет Scud. Эти ракеты с радиусом действия в 180 миль даже при большом желании нельзя было бы назвать оборонительными, однако их наличие рассматривалось как фактор сдерживания возможных израильских нападений на населенные центры Египта в глубине территории. Израильские аналитики пришли к выводу, что вся масса оружия и техники, поставляемая арабам, предназначалась для обороны или, в худшем случае, для отражения атак Израиля.

Третьим и последним секретом, который пытались утаить египтяне, были дата и время нападения. Если, говоря словами Хаима Герцога, они рассчитывали напасть на израильтян, словно «волк на стадо овец», им требовалась абсолютная секретность, чтобы застать доверчивого и неподготовленного врага врасплох. Дата нападения была предметом продолжительного обсуждения в секретной группе планирования коалиции. Окончательное решение было принято на удивление поздно — в августе 1973 года, всего за два месяца до дня «У». Так называемый штаб планирования федерального верховного командования, состоящий из сирийских и египетских военачальников, в конце концов остановился на 6 октября. Мотивы выбора именно этой даты были отчасти практическими, отчасти психологическими.

Шестого октября ожидалась лунная ночь и, соответственно, течение в Суэцком канале должно было быть более медленным, чем обычно, что позволило бы безопасно навести плавучие мосты. Более тонкая, психологическая причина имела особое значение для исламского мира: в 1973 году 6 октября было десятым днем месяца Рамадан и годовщиной победы пророка Магомета в битве при Бадре под Мединой в 624 году. Эта битва утвердила Магомета в роли политического и духовного лидера. Символизм был налицо. Здравомыслящий наблюдатель мог бы отметить, что выбор названия «Бадр» для военной операции в таком случае был ненужным риском и потенциально угрожал нарушением секретности.

Однако в арабском мире сила эффектного жеста порой перевешивает соображения безопасности. Использование слова «Бадр» означало, что нападение египтян и сирийцев было не просто очередным этапом военных действий на Ближнем Востоке, но также возвещало — столь же ясно, как призыв муэдзина,— о возрождении исламского могущества в противостоянии постоянно побеждающим израильтянам. Это слово фактически подразумевало определенную Садатом цель нападения, которая заключалась в эффектной военной победе ислама — победе как местного, так и всемирного значения.

Как это ни удивительно, но для штабистов генерала Исмаила оказалось сравнительно нетрудно утаить дату нападения от вездесущей разведки Израиля. В этом им помогло сравнительно короткое время (семь недель), в течение которого могла произойти утечка информации. Оказался полезен и огромный аппарат внутренней безопасности Садата, но в конечном счете тайна была сохранена лучшим из возможных способов — те, кто производил планирование операции, никому ничего не говорили. Министр обороны Сирии был проинформирован только 1 октября («Y» минус 5). Египтяне сообщили дату абсолютному минимуму офицеров с использованием самых строгих критериев необходимого знания. На определенном этапе дату знали всего четырнадцать египетских и сирийских офицеров, хотя, по мнению египтян, даже это количество следовало бы сократить человек на десять, принимая во внимание способности Моссада отыскивать арабских офицеров, имеющих доступ к секретной информации, и побуждать их к раскрытию самых важных тайн с использованием традиционных методов второй древнейшей профессии. Зная об этом, египтяне с целью введения противника в заблуждение в первую очередь ввели в заблуждение собственный офицерский корпус.

После войны озадаченные израильтяне подробно расспрашивали военнопленных о том, что им было известно накануне нападения. Ответы поражали. Младшие офицеры и солдаты египтян узнали о нападении только утром 6 октября, и даже тогда многие из них решили, что речь идет лишь об очередных учениях. В одном характерном случае некий штабной полковник узнал о начале военных действий только в тот момент, когда увидел, как перед началом наспех созванного совещания его генерал расстелил молитвенный коврик и рухнул на колени лицом к Мекке. В одном еще более поразительном случае египетский саперный взвод осознал, что речь идет не об учениях, только когда солдатам приказали распаковать свои надувные резиновые лодки и спустить их на воду. Когда они начали переправляться через канал, один солдат, как рассказывают, обратился к лейтенанту Ибрагиму из 16-й дивизии с вопросом: «Так мы сегодня уже не вернемся в казармы, господин офицер?» Говоря словами Хаима Герцога, «лица, планировавшие войну, умудрились ввести в заблуждение не только Армию обороны Израиля и практически все разведывательные службы Запада, но и большую часть египетской армии».

В течение сентября 1973 года шли последние приготовления к войне. Для египтян это был самый опасный период. Создавалась видимость дипломатических усилий в ООН, так как к тому времени израильские службы сбора информации получали массу сигналов о выдвижении войск, призыве резервистов, транспортировке оборудования для наведения мостов, разгрузке боеприпасов, отмене отпусков, вводе в действие новых радиосетей и необычной активности в техобслуживании самолетов. Все это складывалось в картину под названием «индикаторы нападения».

Впрочем, израильская разведка видела все это и раньше. С начала 1973 года в Египте состоялось более двадцати отдельных призывов резервистов на учебные сборы. Это была третья отсрочка демобилизации египетских солдат в 1973 году, хотя, как стало известно израильским аналитикам, несчастным призывникам сказали, что их должны демобилизовать 8 октября. Эта уловка стала очередным примером реализации стратегии обмана посредством повторения однотипных действий, которая работала достаточно эффективно, чтобы притупить реакцию израильской разведки.

В остальном все выглядело нормально. Не происходило мобилизации гражданских транспортных средств, не велось подготовки к гражданской обороне, и даже сам Садат в своем обращении в День Насера 26 сентября был банален и скучен: «Я не затронул тему войны, потому что об этом уже сказано более чем достаточно. Я только хочу подчеркнуть, что главной задачей является освобождение страны». Это была типичная арабская риторика, едва ли заслуживавшая включения в серьезный разведывательный анализ, выявляющий наличие аномального или отсутствие нормального. И все же израильскую разведку должна была бы насторожить речь Садата. Когда кто-то берет в руки смертоносное оружие и при этом спокойно заявляет, что не собирается причинить никакого вреда своему соседу, это при любых обстоятельствах выглядит подозрительно.

Политический и дипломатический процесс тоже развивался как обычно. Отзвуки воздушного боя, в ходе которого израильские ВВС сбили тринадцать сирийских военных самолетов в ответ на сирийские провокации в середине сентября, постепенно затихали. В таких обстоятельствах не было ничего удивительного в том, что Сирия мобилизовала несколько дополнительных войсковых подразделений и теперь, по всей видимости, пыталась в спешном порядке укрепить свою южную границу вдоль Голанских высот. Необходимость этой явно оборонительной меры оправдывалась недавним израильским воздушным налетом, что подтвердило и радио Москвы, предупредив Ближний Восток о неизбежном нападении израильтян и посоветовав Сирии «готовиться к обороне».

В последние дни сентября плотина секретности и обмана начала протекать. Где-то в эти дни обеспокоенные разведаналитики Госдепартамента США предупредили Киссинджера о надвигающейся беде, но не приняли в расчет его самомнение. Явно убежденный в неизбежном успехе своих ноябрьских переговоров в ООН, Киссинджер проигнорировал мнение экспертов. Позднее директор ЦРУ сетовал, что даже он не мог добиться срочной аудиенции у великого государственного мужа, настолько тот был занят рекламой своей личной челночной дипломатии.

Среди разведчиков мало героев. Умственная работа за столом вдали от поля боя лишена того романтического ореола, который окружает тех, кто рискует своей жизнью в сражении. Возможно, именно поэтому разведчиков так редко награждают. Физическое мужество в условиях реальной угрозы для жизни заслуживает достойной награды. Но вот наконец на сцену выступил подлинный израильский герой. Офицер с моральным мужеством.

Молодой офицер разведштаба Южного военного округа, которым в ту пору командовал генерал Шмуэль Гонен, старательно «проставлял галочки в квадратиках», заполняя стандартный «план сбора сигналов и предупреждений». Ему не было дела ни до предвзятых представлений, ни до национальных оценок. Сидя в своем кабинете, лейтенант Биньямин Симан-Тов просто шаг за шагом прослеживал цикл сбора данных по расположению египетских войск, и к 1 октября 1973 года ему перестало нравиться то, что он видел. Почти все индикаторы нападения указывали на подготовку, и многие индикаторы были красными, а не зелеными (подтверждающими безопасность). Более того, слишком многие индикаторы по-прежнему оставались черными, что означало: «неизвестно — еще не получен ответ из агентства по сбору информации». В результате Симан-Тов составил короткий доклад своему начальнику, подполковнику Гедалье, в котором сообщил, что египетские общевойсковые учения на противоположном берегу Суэцкого канала являются, по его мнению, основанному на беспристрастном анализе и интерпретации доступных свидетельств, не чем иным, как частью изощренного плана по сокрытию предстоящего наступления египтян.

Ничто так не раздражает, как умные подчиненные. Их присутствие ощущается, будто заноза в пальце. Вообще говоря, одним из надежнейших критериев лидерских качеств является способность прислушиваться к искренним мнениям подчиненных, оценивая их достоинства без возмущения или ревности и не отвергая их только потому, если они не согласуются с линией руководства. Но беспокойные подчиненные, безусловно, представляют собой вызов для амбициозных руководителей, особенно для «политически грамотных» офицеров или правительственных чиновников.

История не сообщает, что сказал подполковник Геда-лья, начальник разведки Южного военного округа Израиля, своему бдительному офицеру, когда тот представил ему свою докладную записку, но сообщает, как Гедалья поступил с документом от 1 октября и еще одним документом, представленным ему Симан-Товом 3 октября. Подполковник совершил непростительный поступок, который дорого ему обошелся: он сознательно замолчал доклад лейтенанта. По идее в случае своего несогласия с полученным от подчиненного документом начальник отдела должен был поставить на нем соответствующую пометку и отправить наверх для дальнейшего обсуждения в открытой для свободных дискуссий атмосфере, царившей в израильской армии с 1948 по 1967 год. Однако новый начальник генштаба армии генерал Элазар уже начал «закручивать гайки». Он хотел, чтобы израильская армия служила примером для всех других армий мира, устраивал совещания по вопросам дисциплины, настаивал на регулярных переводах офицеров с должности на должность. Реформы Элазара побудили подполковника скрыть разведсводку своего подчиненного, так как он не был согласен с ней. Начальник военной разведки генерал Зейра ознакомился с документом лишь спустя шесть месяцев, в марте 1974 года, когда уже было слишком поздно для Симан-Това, Гедальи, начальника генштаба Элазара, начальника разведки Зейры, да и в целом для Израиля, хотя, к чести генерала Зейры, он немедленно представил молодого человека к повышению.

Так был упущен еще один шанс, а времени почти не оставалось. К рассвету 5 октября армии Египта и Сирии находились на границах Израиля в состоянии боевой готовности. Египет выставил 194 артиллерийские батареи и все пять пехотных дивизий. Израильские офицеры на линии Бар-Лева сообщили, что все это похоже на готовящееся нападение. Генеральный штаб медлил, зато на внутренних совещаниях израильских военных шли жаркие словесные баталии. Одну сторону конфликта представляли министр обороны генерал Даян и генеральный инспектор вооруженных сил генерал Таль, которые страстно выступали за войну и мобилизацию, другую сторону — начальник генштаба Элазар (возможно, памятуя о неудачной и затратной мобилизации в мае) и начальник военной разведки генерал Зейра, которые с не меньшим пылом утверждали, что Египет и Сирия действительно мобилизуются, но исключительно из страха перед Израилем. Ирония заключалась в том, что доклад Симан-Това мог бы склонить чашу весов в пользу ястребов, однако он был надежно укрьгг от тель-авивского руководства в сейфе начальника разведки Южного военного округа.

Разногласия в высших военных сферах Израиля потребовали внепланового заседания Совета национальной безопасности в среду 3 октября («У» минус 3). Как обычно, на кризисном совещании присутствовали люди в военной форме: Даян, Таль, Элазар, заместитель Зейры Шалев и Замир, начальник секретной службы Моссад. Участники совещания рассмотрели все свидетельства, и, несмотря на обеспокоенность Замира (у него был свой тайный информатор), пришли к заключению, что приготовления арабов носят оборонительный характер и представляют собой реакцию на «инцидент в Шёнау».

Мы не сможем почувствовать атмосферу последней недели перед началом войны Судного дня, если не поймем, в какой степени занимал умы политиков инцидент с террористами на австрийской границе. 28 сентября двое вооруженных людей, объявивших себя палестинскими революционерами, захватили в заложники пять евреев-эмигрантов и сотрудника австрийской таможни. Помимо того что террористы, как и следовало ожидать, потребовали предоставить им самолет для перелета в одну из арабских стран, данный инцидент вынудил австрийского канцлера Бруно Крайского дать согласие на закрытие транзитного центра для советских евреев, уезжающих в Израиль, располагавшегося в замке Шёнау. Израильтяне были в ярости. Один из принципиальных пунктов их иммиграционной политики состоял в оказании предпочтения евреям-ашкенази из Северной Европы перед восточными евреями-сефардами. Поскольку количество евреев в Западной Европе резко сократилось в результате холокоста, единственным ресурсом ашкенази оставались русские евреи.

Инцидент имел большой резонанс, и на нем сосредоточилось все внимание израильских политиков. Несмотря на внутренние проблемы, госпожа Меир на обратном пути с заседания Совета Европы в Страсбурге 1—2 октября специально изменила маршрут, чтобы встретиться с австрийским канцлером (который сам был евреем) и убедить его отказаться от «предательства еврейских интересов», а также заявить свой протест в связи с уступкой палестинским террористам. Маргарет Тэтчер была не единственной женщиной-премъером, умевшей потрясать дамской сумочкой с пользой для дела.

С точки зрения аналитика разведки весь инцидент обладает чертами маскировочной операции в кремлевском стиле. Советская армия с давних пор придерживалась доктрины маскировки своих намерений любыми возможными способами. Западные военные штабы неизменно удивлялись тому огромному объему усилий, который Советы вкладывали в мероприятия по отвлечению и дезориентации противника. Ни один русский генштабист не решился бы представить своему начальству план боевой операции без специального раздела, посвященного мероприятиям по вводу противника в заблуждение или по маскировке. Западные штабисты неизменно удивлялись, откуда у русских столько ресурсов для отвлекающих маневров, но интересно, что единственной из всех прочих армий, исповедовавшей ту же доктрину, была израильская армия.

Сирийцы были более тесно связаны с советским разведывательным аппаратом, чем любая другая ближневосточная страна. Дамаск был наводнен сотрудниками КГБ и ГРУ, сирийские спецслужбы и их палестинские подопечные имели в своих рядах массу «социалистически» настроенных элементов и тайных информаторов. Из всех политических организаций Ближнего Востока арабская социалистическая партия Баас во главе с президентом Асадом была наиболее близка к советской системе. Инцидент в Шёнау произошел именно в тот момент, когда врагам Израиля необходимо было отвлечь его внимание от крупного сирийского нападения, и трудно поверить, что это было простым совпадением. Террористы объявили себя членами неизвестной палестинской боевой организации, на самом же деле они принадлежали к партизанской группе «Ас-Саика», руководимой армией и спецслужбами Сирии. Прямых доказательств нет, но напрашивается вывод, что инцидент, по всей видимости, был предприятием сирийцев, стремившихся таким образом отвлечь внимание израильтян от грядущего нападения.

Маневр достиг своей цели. Израильская общественность была глубоко возмущена капитуляцией перед палестинскими террористами. С учетом сбитых в сентябре тринадцати сирийских военных самолетов, налицо был серьезный политический кризис. Все ждали, что Израиль нанесет ответный удар за Шёнау. Нет ничего удивительного, что сирийцы укрепляют свои границы, — к такому выводу пришли госпожа Меир и ее кухонный кабинет 3 октября. Доказательством этой версии служит то, что речь Голды Меир на заседании длилась более двух часов — и была посвящена Шёнау.

К 4 октября («У» минус 2) все развитие событий указывало на близкое начало военных действий. Из Сирии и Египта были эвакуированы советские семьи, продолжали поступать сигналы о крупном сосредоточении военных сил и техники на израильских границах. Утром в пятницу

5 октября («У» минус 1) встревоженные израильские генералы доложили о ситуации Голде Меир, но после совещания у министра обороны Даяна ей сообщили, что, по оценке генштаба и военной разведки, вероятность войны остается низкой. Глава военной разведки генерал Зейра несколько раз подчеркнул, что сосредоточение арабских войск, обнаруженное израильскими самолетами-разведчиками, могло бьггь предпринято либо в целях нападения, либо в целях обороны — что соответствовало истине. Тем не менее совещание на всякий случай решило привести израильскую регулярную армию в высшую степень боевой готовности для мирного времени — «боевую готовность С». Следующим этапом приведения в боевую готовность должен был стать призыв резервистов для участия в боевых действиях. Чтобы обеспечить возможность такого призыва, госпожа Меир распорядилась, чтобы

6 октября, в день праздника Йом-Кипур, сборные пункты резервистов оставались открытыми.

Одна из главных причин такой вялой реакции израильтян, похоже, состояла в том, что их американские опекуны, всего десять дней назад предупреждавшие о неминуемости боевых действий, теперь скорректировали свою оценку угрозы в меньшую сторону. С точки зрения США, война не была неизбежной и приготовления арабов носили чисто оборонительный характер. Именно так сказал накануне Киссинджер Аббе Эвену.

В разведке хорошо известен синдром под названием «замкнутый круг информации», или «цепочка маргариток». Все начинается с того, что какая-либо разведслужба сообщает о неподтвержденном факте или оценке. Эта информация подхватывается и используется какой-либо другой разведслужбой в своем анализе как сообщение из первых рук. Когда первая служба наталкивается на этот факт в чужом отчете, она рассматривает его как независимое доказательство того, что ее собственная информация теперь подтверждена другим источником. Говоря на профессиональном жаргоне, информация В-6 (В означает «обычно надежный источник», 6 — «неподтвержденная информация») внезапно становится информацией В-1 («информация от обычно надежного источника, теперь подтвержденная другим источником»). Это опасный феномен, и в рамках профессионального разведывательно-аналитического процесса применяются механизмы его предупреждения.

В 1973 году подобного механизма в обмене информацией между Израилем и Вашингтоном не существовало. ЦРУ и Госдепартамент США понизили свою предыдущую высокую оценку вероятности войны единственно потому, что израильтяне не беспокоились по поводу наращивания военного присутствия арабов на своих границах. В конце концов, раз израильтяне — которым было больше чего терять и у которых были более надежные источники — не тревожились, значит, их разведка не видела оснований для тревоги. США, соответственно, снизили свои оценки опасности.

Когда, со своей стороны, израильтяне увидели, что США не обеспокоены приготовлениями арабов, они утвердились в своем прежнем мнении. Раз Вашингтон сохраняет невозмутимость, рассудили 5 октября госпожа Меир и ее политические соратники, значит, им тоже не о чем беспокоиться. Это был классический пример «замкнутого круга информации». Каждая из сторон видела в другой надежный источник. Самоуверенность, неверные предположения, неполная информация и феномен «цепочки маргариток» в сочетании с дезинформационными мероприятиями умного врага внушили израильским разведчикам и их политическим хозяевам ложное чувство безопасности. Несмотря на все трудности, план генерала Исмаила по вводу противника в заблуждение достиг своей цели.

Когда утром 6 октября 1973 года раздался телефонный звонок, генерал Зейра «сразу понял, что пришли плохие новости». Он не ошибся. Анонимный источник позвонил ему домой с полным подтверждением, что в этот день Израиль будет атакован на двух фронтах «предположительно в шесть часов вечера». Встревоженный Зейра немедленно телефонировал командующему армией Израиля генералу Элазару.

Звонивший ошибся в одном важном отношении: атака арабов действительно изначально была запланирована на 18.00, но двумя днями ранее египтяне и сирийцы изменили свое решение по практическим соображениям и договорились совершить нападение в 14.00 по местному времени. Таким образом, у военного командования Израиля на самом деле оставалось меньше семи часов, чтобы принять меры в связи с телефонным предупреждением.

Сразу после звонка Зейры Элазар позвонил своему шефу, министру обороны Даяну. Тот был уже в курсе: по его словам, ему только что позвонил с аналогичным предупреждением его «личный зарубежный информатор». Ряд экспертов считает, что этот звонок мог поступить от секретного еврейского агента в DIA. Согласно другой неподтвержденной версии, кровопролитие пытался предотвратить король Хусейн. В любом случае король унес эту тайну с собой в могилу. На кризисном совещании у премьер-министра в 8 утра оставалось принять всего два решения: о мерах по упреждению теперь уже очевидного нападения арабов (к этому моменту стало известно о выдвижении сирийских войск на позиции для атаки) и объявлении всеобщей мобилизации.

На заседании было решено не делать ни того, ни другого. Упреждающий воздушный удар не мог гарантировать успеха ввиду большой рассредоточенности военно-воздушных сил Египта и опасности того, что главный боевой ресурс Израиля — его собственные военные самолеты — потерпит урон от неизвестных вражеских средств ПВО еще до начала войны. Что касается мобилизации, то генерал Даян, герой войн 1956 и 1967 годов, отклонил требование генерала Элазара бодрым заверением, что достаточно призыва некоторого количества офицеров старшего командного состава и танкистов-резервистов. Взбешенный Элазар получил приказ о проведении лишь частичной мобилизации. Но Элазар приказ проигнорировал, и правильно поступил, так как в 13 00 теперь уже не на шутку встревоженный израильский кабинет отдал приказ о проведении полной мобилизации. Позднее на Даяна была возложена львиная доля вины за неудачу израильтян.

В вихре взаимных обвинений и самооправданий, поднявшемся после войны, трудно различить отдельные заявления и разобрать, кто и что знал, кто отстаивал ту или иную линию действий. Но это не имело значения. Достоверно известно лишь то, что в 14.00 распахнулась дверь кабинета Голды Меир, где как раз на повышенных тонах спорили о том, когда начнется нападение — в 18.00 или раньше. Военный секретарь заставил участников совещания умолкнуть, объявив траурным голосом: «Премьер-министр, началась война». Потрясенные члены правительства позднее вспоминали, что последовавшее молчание было нарушено далеким воем воздушной сирены.

Война Судного дня развивалась в полном соответствии с намерениями Анвара Садата — на первом этапе. Как и планировалось, Египет и Сирия нанесли удар одновременно в 14.00 и добились как стратегической, так и тактической внезапности на юге и севере. Израильтяне на Голанских высотах узнали о начале войны от сирийских истребителей, которые атаковали с бреющего полета их танки, покинутые своими экипажами ради перерыва на обед. Танкисты забыли о еде и бросились к машинам. Оставшимся в живых удалось подкрепиться только через два дня.

До часовых на линии Бар-Лева постепенно дошло, что привычная праздная толпа гражданских лиц и солдат, прогуливавшихся по другому берегу Суэцкого канала, незаметно истаяла. Следующее, что они осознали, был чудовищный артиллерийский шквал, обрушившийся сверху и, что самое страшное, образовавший огневую завесу, отрезавшую им пути к отступлению. Сквозь клубы дыма и пыли ошеломленные защитники могли видеть тысячи резиновых лодок с египетскими пехотинцами, переправлявшиеся через канал.

Линия Бар-Лева была укомплектована военными лишь наполовину. Там, где напротив них не было бетонных укреплений, египтяне выставили свое секретное оружие — водяные насосы высокого давления Magirus Deutz. Водяные струи прорезали добротные песчаные валы израильтян насквозь, как лазерные скальпели. На глазах защитников их укрепления были рассечены с хирургическим мастерством, и по переброшенным через канал советским понтонным мостам поток танков, бронетранспортеров и орудий хлынул в Синайскую пустыню. Вся операция заняла менее трех часов.

Египтянам тоже было чему удивляться. Их специально обученные команды саперов переправились через канал, чтобы под прикрытием дымовых завес заделать выпускные отверстия для израильского «плавучего огня». Увидев ржавые патрубки и засорившиеся отверстия, они поняли, что им здесь нет работы. Израильтяне давным-давно отказались от своего ухищрения: поток воды был слишком быстрым, и огненные препятствия мгновенно бы сносило течением.

Египетское нападение потрясло израильтян и продемонстрировало разумность планов Исмаила. К 8 октября египетская армия оккупировала весь восточный берег Суэцкого канала на глубину около десяти миль и теперь ожидала неминуемого контрнаступления. Израильская военная техника не заставила себя долго ждать. Танки на земле и боевые самолеты в воздухе ринулись на захватчиков, чтобы выбить их из Синая. И те, и другие натолкнулись на новое оборонительное оружие Египта. Ракеты «земля — воздух» сбивали израильские самолеты, управляемые ракетные снаряды выводили из строя израильские танки, экипажи которых несли чудовищные потери от «маленьких людей с ранцами». Некоторые подбитые танки М48 были буквально обвязаны волочащимися проводами от десятков выпущенных в них снарядов. Выжившие израильские танкисты не переставали изумляться тому, что острые как иглы наконечники кумулятивных боеголовок попадали в самые уязвимые части американских танков, где находились боеприпасы и горючее. Ответ был прост: египетские техники обратились к американским производителям танков за рекламными материалами, и по ним солдаты научились целиться в жизненно важные части боевых машин.

В то время как на севере бушевали бои за Голанские высоты, на юге начали проявляться изъяны египетского плана. Захватив ограниченный плацдарм, но не продвинувшись достаточно глубоко и вынужденные перейти к обороне в узкой полосе вдоль всего Суэцкого канала, египтяне в свою очередь стали уязвимы для «хирургических разрезов» в самых разных местах. Противники поменялись ролями. Ночью 15 октября, в ходе одного из самых дерзких и блестяще задуманных контрнаступлений в военной истории Израиля, силы генерала Ариэля Шарона, призванного под знамена Даяна в самом начале военных действий, прорвали египетскую оборону на юге и форсировали Суэцкий канал у северной оконечности Большого Горького озера в районе селенья Деверсуар. Согласно плану, бронетехника Шарона, переправившись на другой берег, должна была развернуться веером и пробить брешь в оборонительном ракетном поясе египтян.

Успех превзошел все ожидания. В ночь на 16 октября израильтяне прорвались на стыке между 2-й и 3-й египетскими армиями на Синае, к рассвету израильская бронетанковая бригада продвинулась на три мили вглубь Египта. Едва оказавшись на другом берегу канала, израильские танки начали безнаказанно палить во все стороны, сея хаос и смятение в египетском тылу. Уничтожив все доступные цели, одна танковая бригада повернула на север, другая на юг. 21 октября израильская воздушно-десантная пехота сражалась в предместьях Исмаилии на севере на дороге к Каиру, в то время как на юге израильская бронетехника достигла Красного моря в районе Суэца и потопила танковым огнем два египетских торпедных катера, пытавшихся уйти в открытое море. Израильские войска перерезали пуповину 3-й египетской армии в Синае, и та оказалась отрезанной от Египта и блокированной в Синайской пустыне без провианта, боеприпасов, питьевой воды и надежды. К 24 октября все закончилось. СССР и США начали готовиться к мобилизации и объявлению атомной тревоги для оказания поддержки своим воюющим сателлитам. Британцы были встревожены подготовкой США к вторжению на Ближний Восток. Никто не хотел вновь под-вертаться риску ядерной войны из-за конфликта между арабами и израильтянами. Совет безопасности СЮН спас египтян от большего унижения, а израильтян — от лишних потерь, заставив обе стороны прекратить боевые действия.

* * *

Уроки войны Судного дня с точки зрения разведки отличаются от уроков других войн. Провалу израильской разведки не может быть никаких оправданий. В Перл-Харборе была плохая организация, Тетское наступление не удалось предупредить из-за внутренних разногласий. К Йом-Кипуру не относится ни то, ни другое. По жестокой иронии судьбы провал израильтян в 1973 году напрямую восходит к их убедительной и впечатляющей победе 1967 года.

Первая из допущенных ошибок целиком лежит на совести всех офицеров, организаций и командующих армиями. Воодушевленные своими победами израильтяне не учли способность арабов учиться на своих ошибках. Они не отнеслись всерьез к новым системам вооружения, оказавшимся в руках у арабов. И самое главное, они не приняли в расчет обновленное египетское штабное планирование, военную подготовку и отвагу египтян. Это классическая ошибка: Израиль недооценил своего врага во всех отношениях.

После окончания войны в руки израильтян попало огромное количество египетских карт, шифровальных книг и планов. (К счастью для страны, солдаты АОИ всегда сдавали свои трофеи, в отличие от их британских собратьев, имевших обыкновение присваивать интересные вещицы, начиная с оружия и кончая сверхсекретными картами, в качестве сувениров для родителей или для продажи собутыльникам в каком-нибудь олдершотском пабе.) К своему ужасу израильтяне обнаружили массу доказательств того, что египетская разведка была отлично подготовлена к войне. Более всего их шокировал найденный арабский перевод составленной израильтянами до войны секретной кодированной карты Синая, включающей коды и «псевдонимы» всех участков местности. Кроме того, как это обычно случается в разгаре сражения, израильские радисты дополнительно нарушили секретность своими переговорами в эфире. В результате в течение первой недели многие маневры израильских войск на Синае читались как открытая книга обученными в России сотрудниками египетской радиотехнической разведки.

Недооценка противника и самонадеянность имели непосредственным следствием вторую ошибку израильтян — удивительную неспособность сделать правильные выводы из имеющегося набора фактов. Так, одновременные военные приготовления в Сирии и Египте не рассматривались как связанные друг с другом. Вероятность нападения попросту игнорировалась. Похоже, израильтяне были абсолютно убеждены в том, что арабы не атакуют их до тех пор, пока их возможное нападение не будет удовлетворять всем политическим критериям Израиля. К несчастью, Египет, по-видимому, не удосужился ознакомиться со списком предпосылок для войны, утвержденным кухонным кабинетом госпожи Меир.

Израильская техническая разведка также внесла свою лепту в неудачу начального этапа войны. В 1973 году советские противотанковые и зенитные ракеты считались смертельно опасными — по крайней мере, таково было мнение блока НАТО, который присвоил им кодовые названия и, возможно, тайно передал Израилю разведданные о них через DIA. Уверенный в повторении своих побед 1967 года, достигнутых благодаря умелому использованию бронетанковой техники, Израиль расценил новые системы вооружения как чисто оборонительные. Один офицер израильской разведки с удивлением обнаружил «целые ворохи страниц» информации по новый советским ракетам в ящике письменного стола — но уже после войны. Похоже, израильские специалисты не произвели надлежащего анализа боевой эффективности этого оружия. Возможно, израильтяне решили, что арабский солдат, взятый на службу из крестьян, не сможет под обстрелом 30 секунд управлять противотанковой ракетой. Как на земле Синая, так и в воздухе над Голанскими высотами многим израильтянам довелось узнать правду о возможностях нового оружия и о возможностях противника. Израильская техническая разведка оказалась не на высоте.

Последней роковой ошибкой была косность. Когда Израиль был молодым и в нем «все знали друг друга», между лицами, принимающими решения, происходили откровенные всесторонние обсуждения, при которых эксперты из разведки могли смело выражать свое несогласие с точкой зрения начальства. Система работала. Однако на каком-то этапе военная разведка взяла всю власть в свои руки и «бюрократизировала» разведывательный процесс. Были установлены строгие иерархии, нанизаны звенья инстанций, нежелательные мнения игнорировались, и, что опаснее всего, «еретические» взгляды подавлялись. Когда, например, почти в канун войны (4 октября) бригадир Иоэль Бен Порат, начальник отдела сбора информации, выразил свои опасения шефу, взбешенный генерал Зейра рявкнул: «Собирайте информацию, а ее анализом займутся те, кому положено!» Военная разведка стала влиятельной, политизированной и зачастую неэффективной.

В результате разведывательные мощности, благодаря которым Израиль был прекрасно информирован и всегда видел на шаг дальше других, превратились в очередной чиновничий аппарат. При этом, в отличие от аналогичных служб в США и Великобритании, израильская военная разведка фактически обладала монопольным правом на поступающую из всех источников информацию. Никакой бюрократический соперник не мог опровергнуть ее оценок, а (что, наверное, хуже всего) официальное членство ее сотрудников в национальных политических комитетах и присутствие на закрытых государственных совещаниях исключало какую-либо политическую, не говоря уже о разведывательной, объективность.

В ходе решающего испытания в 1973 году военная разведка Израиля подвела свой народ. Несмотря на все имевшиеся в ее распоряжении разведданные, она оказалась ослаблена предвзятыми мнениями, политической ангажированностью, кумовством и никуда не годным анализом. Если принять во внимание качество и диапазон израильских разведывательных ресурсов, эффективно служивших нации с самых первых дней ее существования, невольно хочется применить к Йом-Кипуру знаменитую обличительную сентенцию Буле де ля Мерта, перевернув: «Это хуже, чем ошибка,— это преступление».

9. «НИЧЕГО ТАКОГО, О ЧЕМ БЫ МЫ УЖЕ НЕ ЗНАЛИ». Фолклендские острова (1982)

В кулуарах Уайтхолла ходит курьезный анекдот об интервью, взятом у уходящего в отставку сотрудника британского МИДа репортерами ВВС на ступенях здания на Кинг-Чарльз-стрит в начале 1950-х годов. Интервьюер спрашивает самодовольного чиновника, что было для него самой большой проблемой в его блестящей сорокалетней карьере.

Сэр Хамфри отвечает не задумываясь:

— Министерство обороны.

Удивленный репортер спрашивает, каким образом министерство обороны могло быть проблемой для Форин-офиса.

— Каждую пятницу один из этих дубов из военного министерства врывается в мой офис с папкой «Совершенно секретно» под мышкой и сообщает, что где-то в мире опять разразился чудовищный кризис. Потом спрашивает, какие меры собирается принять МИД, чтобы предотвратить войну. Чертовски нетерпеливая публика! Моя обязанность была в том, чтобы успокоить его и просить передать своему министру обороны, что Форин-офис держит ситуацию под полным контролем, так что они могут не беспокоиться. После чего мы все дружно отправлялись за город на уикенд.

— И этим все кончалось, сэр Хамфри?

— Всегда. Чертовки нетерпеливая публика эти парни из Минобороны. Мы успокаивали их, и они уходили от нас счастливыми. Каждую неделю. При этом мы почти всегда оказывались правы.

— Почти, сэр Хамфри? Значит, иногда вы ошибались?

— Очень, очень редко. За все мои сорок лет работы мы ошиблись всего лишь дважды.

— И когда это было, сэр Хамфри?

— Э-э... Дайте вспомнить... В 1914-м и в 1939-м!

Этот анекдот, неизменно вызывающий легкую улыбку у сотрудников министерства иностранных дел Великобритании, упоминает все ингредиенты фиаско разведки, в 1982 году приведшего к войне в Южной Атлантике между двумя странами, связанными давней дружбой.

Фолклендская война стала следствием комбинации таких факторов, как самоуспокоенность, внутриправи-тельственные разногласия и провал национальной политики, — причем с обеих сторон. Провал британской политики в отношении Фолклендских островов был напрямую обусловлен сознательным игнорированием разведывательной информации бюрократами Уайтхолла и их политическими хозяевами на протяжении десятилетий. Фолклендская война не была результатом одной или двух ошибок, или плохой организации, или даже неуважения к более слабому противнику; ей предшествовала долгая история ведомственного высокомерия и самодовольства.

Британцы пользуются среди своих соседей репутацией лицемеров. Заслуженная или нет, она основана не только на их привычке говорить одно, а делать другое (в качестве примера можно привести страсть к морализаторству в массовых периодических изданиях), но и на откровенно нечестном умении делать из нужды добродетель. Так, если какая-либо идея кажется им неприемлемой, британцы либо отвергают ее как вовсе несуществующую, либо вкладывают в нее совершенно иной смысл, который как раз вписывается в рамки проводимой в данный момент политики.

Пример. В 1960-е годы, когда войска блока НАТО стояли на границе с Восточной Германией, потенциальным противником блока был СССР, державший в одной только этой стране 20 тысяч танков. В те времена считалось, что лучшей защитой от танка служит другой танк. Но танки — дорогое удовольствие, и НАТО серьезно уступал своему противнику по их количеству. Армии США и Германии ломали голову над тем, как пополнить свои танковые резервы, чтобы компенсировать свою тактическую слабость. Экономные британцы продемонстрировали выдающийся образец умственной эквилибристики, заявив, что сами испытывают нехватку вооружений, и ловко обойдя проблему танков рассуждением о том, что на самом деле ее не существует, так как их новая схема противотанковой обороны вообще не требует большого количества танков. Их тактическая доктрина, мол, специально рассчитана на применение малого количества танков, так что новые танки попросту не нужны, они, по сути, бесполезное бремя для оборонного бюджета, который и без того перегружен. Этот образчик двоемыслия тогда никого не обманул, однако он отлично иллюстрирует умственный процесс, который в глазах иностранцев выглядит в лучшем случае как самообман, в худшем — как лицемерие.

В науке существует название для феномена, когда люди игнорируют то, что не соответствует их взгляду на мир, либо делая вид, что этой вещи не существует, либо просто уходя от разговора. Психологи именуют это состояние «когнитивным диссонансом»; оно проявляется в раздражающем невнятном бормотании, содержащем не больше смысла, чем лепет ребенка, закрывшего уши ладонями и упорно твердящего: «Я не слушаю, я не хочу слушать, это неправда». В случае едва научившегося говорить малыша такой когнитивный диссонанс может забавлять или раздражать. Для разведки он может быть губительным. В 1982 году когнитивный диссонанс у британских государственных чиновников и членов правительства стал одной из главных причин Фолклендской войны. Британцы игнорировали многочисленные предупреждения разведки единственно потому, что те не отвечали их политическим желаниям и не соответствовали взглядам высокомерного британского МИДа. Британским военным пришлось дорого заплатить за просчеты Уайтхолла.

В основе Фолклендского конфликта лежала проблема принадлежности группы островов в далекой Южной Атлантике, открытых голландскими мореплавателями в 1600 году. В 1690 году капитан Джеймс Стронг присвоил проливу между двумя главными островами имя виконта Фолкленда и покинул этот крошечный архипелаг, расположенный в 400 милях к северо-востоку от южной оконечности южноамериканского континента.

Дело усложнилось тем, что первых поселенцев на Фолкленды доставил француз де Бугенвиль, в 1764 году построивший форт Порт-Луи на восточном острове. На первых порах архипелаг носил французское название lies Malouines, так как напоминал французам острова напротив города Сен-Мало. Год спустя, в 1765-м, на горизонте снова появились британцы. Не зная о присутствии французов на восточном острове, они высадились на западном, подняли флаг, объявили о присоединении территории к владениям короля Георга III и уплыли восвояси.

Год спустя на островах появились первые британские поселенцы, которые к своему удивлению обнаружили процветающее французское поселение Порт-Луи на Восточном Фолкленде. В тот период Франция и Испания были союзниками, и, поскольку весь район подпадал под испанскую юрисдикцию, в 1767 году острова перешли к Испании и стали именоваться Мальвинскими, а Порт-Луи был переименован в Пуэрто-Соледад. В течение трех лет испанцы изгнали британцев. Разразилась дипломати-чесная борьба, проводившаяся в хаосе, характерном для отношений между морскими державами в XVIII веке. Договор 1790 года окончательно закрепил за островами статус испанской колонии со столицей в Буэнос-Айресе, и бронзовая доска осталась единственным напоминанием о притязании британцев на Западный Фолкленд.

С утратой Испанской империей ее территорий в Латинской Америке острова были брошены на произвол судьбы и попали во владычество пиратов. В 1832 году военный корабль Соединенных Штатов «Лексингтон» очистил Пуэрто-Соледад от разбойников и в одностороннем порядке объявил город «свободным от любого правления». От чьего лица было сделано это громкое заявление, остается только гадать. Возникшую неразбериху уладил Королевский флот Великобритании, пославший на место событий хорошо вооруженный военный корабль, и в 1837 году острова были объявлены частью владений британской короны. Именно с этого момента острова стали именоваться Фолклендскими и 1 апреля 1982 года по-прежнему носили это название.

Аргентинцы, которые называют эти острова Мальвинскими, заявили на них свои права еще в начале XIX века, когда свергли испанское колониальное правление; британцы претендовали на острова на том основании, что они непрерывно осваивали их начиная с 1837 года и, самое главное, на том основании, что крошечное население островов состояло из британских подданных, которые хотели оставаться таковыми и имели на это право.

Любой, кто посещал Фолклендские острова, неизменно поражался их отдаленности и унылости. Как выразился один испанский священник в 1760-х годах: «Я прозябаю в этой жалкой глуши, вынося все страдания из любви к Господу». Его настроению созвучны слова одного лейтенанта Королевского военного флота Великобритании, написавшего: «Заявляю, что это самое отвратительное место, где мне когда-либо приходилось бывать».

Два столетия спустя, в начале 1980-х годов, другой офицер британских ВМС описал островитян (или келперов, как они сами себя называют) как «сборище спившихся, опустившихся, аморальных и ленивых отбросов... во всех слоях и за редкими исключениями». Это было резкое, но обоснованное суждение. К 1982 году на островах проживал своеобразный народ, безразличный ко всему на свете и выживавший исключительно за счет денег британских налогоплательщиков и экономической деятельности Falkland Islands Company, пользовавшейся на островах почти феодальными полномочиями. Один член парламента от Лейбористской партии охарактеризовал их жителей как «рабов компании». Это маленькое, эгоцентричное и неустойчивое общество имело лишь одну объединяющую черту: подавляющее большинство хотело оставаться под властью британской короны. С учетом провозглашенного ООН принципа самоопределения народов это желание служило серьезной помехой для вполне объяснимого нежелания британского МИДа, чтобы мнение 1800 отсталых островитян мешало поддержанию хороших дипломатических отношений с 250 миллионами жителей Южной Америки. К несчастью для МИДа, в силу вышеназванного принципа кел-перы располагали правом вето на любое решение министерства, которое не отвечало их узконациональным интересам.

В рамках общего процесса распада империи МИД рассматривал Фолкленды как мелкую, хотя и досадную административную проблему. Для аргентинцев Мальвины издавна были делом национальной чести, а британское владычество — унизительным пережитком колониального прошлого. Большинство стран — членов ООН были на стороне аргентинцев. Камнем преткновения для обеих сторон было упорное нежелание жителей Фолк-лендов признать географические реалии и их стремление оставаться гражданами Великобритании. Согласно статье 73 Устава ООН, гарантирующей право народов на самоопределение, они имели соответствующее право и были полны решимости отстаивать его. С учетом сомнительной внутренней политики, проводившейся многочисленными режимами в Аргентине после 1945 года, трудно осуждать их за такое предпочтение.

Дело дошло до критической точки в 1965 году, когда Генеральная ассамблея ООН под давлением аргентинцев приняла резолюцию № 2065, содержавшую призыв к проведению переговоров между Аргентиной и Великобританией. Вооруженная моральным авторитетом антиколониальной резолюции ООН, Аргентина продолжала решительно настаивать на своих притязаниях, требуя от утомленного британского МИДа вступить в переговоры под эгидой ООН с целью обсуждения условий отказа британцев от их прав на острова. Цели обеих сторон были предельно ясны: говоря словами Саймона Дженкинса, «на самом деле аргентинцам была нужна не сама колония, а право собственности на нее». Что касается британцев, то им не была нужна ни колония, ни право собственности; просто они не знали, что делать с настойчивыми островитянами, висевшими у них на шее, как тот альбатрос на шее у старого морехода, и вопившими о самоопределении. Все это крайне удручало МИД, тем более что ему не удалось заручиться сколько-нибудь реальной политической поддержкой своей политики.

Обсуждения тянулись почти семнадцать лет и закончились войной. В течение этого периода произошла характерная смена ролей: теперь уже британцы постоянно меняли как свою позицию на переговорах, так и ответственных за переговоры в зависимости от того, какая партия стояла у власти, в то время как аргентинцы, опиравшиеся на монолитную команду старых экспертов, имевших четкие политические цели, упорно гнули прежнюю линию. В этой связи рассказывают, например, что когда очередной парламентский заместитель министра иностранных дел Великобритании сбивчиво излагал свою позицию на своем первом заседании, один из опытных аргентинских переговорщиков заметил громким шепотом: «А еще говорят, что у нас нестабильный режим!»

Если позиция Аргентины в переговорах по Фолклендским островам с 1966 по 1982 год оставалась неизменной, этого нельзя сказать о самой Аргентине. Внутренняя политика страны пережила своего рода запоздалое торжество фашизма. Вплоть до середины 1930-х годов Аргентина занимала большое место в сфере торговых интересов Великобритании, например, North British Locomotive Company значительной частью своих прибылей была обязана регулярным заказам из Аргентины. Аргентинский военно-морской флот строился по образцу Королевского флота Великобритании, хотя аргентинская армия создавалась по подобию и под влиянием прусской и немецкой армии. В первой половине XX века тысячи итальянцев, немцев и испанцев стекались в Аргентину, прельщаемые средиземноморским климатом и роскошью Буэнос-Айреса и достопримечательностями Ла-Платы. Они привозили с собой новые идеи.

Эти новые трудящиеся массы в немалой степени способствовали запоздалому всплеску националистических и социалистических настроений, воплощенных в фигуре генерала Хуана Перона. Недаром многие нацисты, бежавшие в 1945 году из Германии, выбирали в качестве безопасной гавани именно Аргентину. Диктатура Перона основывалась на выдвинутой им самим доктрине «интегрального национализма», призванного мобилизовать промышленных рабочих на поддержку системы, подозрительно походившей на однопартийное фашистское государство.

Националистическая идеология Перона пронизала все поры аргентинского общества. Из банального международного спора «Мальвинский вопрос» вырос до масштабов общенациональной идеи, изучаемой в школах, объединяющей все слои общества и имеющей фундаментальное значение для национальной идентичности Аргентины. На фоне этого грубого политического фундаментализма, с одной стороны, и упорства жителей Фолклендов, с другой, изощренная софистика мидовцев, воспитанных в элитных колледжах Англии, зачастую выглядела беспомощной, нерешительной и уклончивой. Имперские пережитки явно смущали чистюль из МИДа, стремившихся избавиться от обязанностей колониальной администрации и вернуться к «настоящей» дипломатии.

Ибо британский МИД решительно не хочет ни за что отвечать. Определять политику и выражать «точку зрения на ситуацию» — вот основная линия поведения Уайтхолла. В структуре якобы аполитичной государственной службы, где любой честолюбец стремится «заняться политикой» и как минимум «консультировать министра», МИД всегда представлял собой никому не подотчетную бюрократию в ее чистейшей форме. Недаром МИД столь тщательно заботится о том, чтобы другие министерства несли ответственность за управление и занимались делом. Пусть они принимают бюджет и отвечают за последствия — МИД имеет дело с идеями и политикой. Как выразился один раздраженный офицер разведки министерства обороны после очередного бестолкового совещания с участием МИДа в 1980-х годах: «Это шлюхи, типичные уайтхоллские шлюхи. Они сидят вокруг этого дурацкого стола и с важным видом рассуждают, зная, что у них власть и влияние — и ноль ответственности. Там, где я работаю, это считается привилегией шлюх. Мы принимаем реальные решения. Мы решаем, как распределить бюджет, а они сидят сложа руки». Это мнение, не во всем справедливое, в те годы нередко можно было услышать в коридорах Уайтхолла.

Тщательно скрываемая неприязнь МИДа к буйному аргентинскому национализму была оправдана в одном отношении: Аргентина действительно была внутренне нестабильной. Эта нестабильность вела к опасной непоследовательности в вопросах государственной политики. Возвращение стареющего Перона к власти в 1973 году вызвало новую волну оголтелого национализма. Бережно возводимая конструкция проводимой МИДом политики закулисных торгов на предмет продажи Фолклендов Аргентине рухнула в одночасье, несмотря на всю свою изощренность. Такое, казалось бы, негромкое событие, как первый гражданский авиарейс между островами и континентом в ознаменование нового договора о воздушном сообщении между Фолклендами и Аргентиной, вылилось в триумфальное перонисгское шоу с участием аргентинских адмиралов в полном обмундировании, гордо позировавших фотографам и высокопарно возвещавших о первом этапе возвращения nuestras Islas Malvinas. Для усмирения возмущенных келперов губернатор Фолклендских островов был вынужден призвать на помощь морских пехотинцев. По мнению главы почтового ведомства, это затормозило прогресс решения проблемы Фолклендов примерно на двадцать лет. Постепенно волнения утихли, но островитяне продолжали относиться к новой пуповине, соединившей их с континентом, как к троянскому коню и потенциальной угрозе своей независимости. Отношения между Буэнос-Айресом и Уайтхоллом стремительно охлаждались.

В 1976 году в Аргентине произошел внутриполитический конфликт: повстанцы левого толка — «монто-нерос» — устроили крупные общественные беспорядки в ответ на жесткую политику пришедшей к власти военной хунты. Аргентинские военные приняли крутые меры против несогласных, подвалы полицейских участков и флотские казармы начали наполняться политическими агитаторами, взятыми под арест «до дальнейшего распоряжения». Мэр Кордовы, не справлявшийся с беспорядками, обратился за помощью к местному военному коменданту. Улицы города в один миг заполнились солда-тами, присланными под предлогом оказания поддержки гражданским властям, но на самом деле для ведения так называемой «грязной войны» с повстанцами-леваками; правительственные круги твердо вознамерились покончить с политическим терроризмом, даже если это пред-полагало нарушение гражданских прав. Вертолеты с захваченными на борту взмывали в воздух над заливом Ла-Плата и возвращались пустыми, списки пропавших без вести становились длиннее, а число рыдающих матерей перед Каса-Росада[16] росло.

С учетом гражданских беспорядков и диктатуры в Аргентине позиция жителей Фолклендов становилась все более бескомпромиссной. Их уже достаточно разозлил доклад Шеклтона 1976 года, где они были представлены едва ли не рабами Falkland Islands Company. Теперь, пытаясь втихую спихнуть их Аргентине, британский МИД фактически передавал британских граждан в лапы жестокой военной диктатуры, вооруженной электрошо-керами и резиновыми дубинками. Для островитян это стало, если прибегнуть к политическому жаргону, козырной картой. Как красочно выразился Саймон Дженкинс, «для парламентариев-лейбористов, равно как и для парламентариев-тори, сама идея передачи жертв капитализма в руки буэнос-айресских палачей была немыслимой». Фолклендское лобби в Лондоне становилось все более активным и влиятельным.

Конфликт постепенно обострялся. В 1976 году аргентинцы тайком заняли Южный Туле, необитаемую островную группу в Южной Атлантике[17]. Британский МИД не только никак не отреагировал на это событие, но даже не поставил его на обсуждение в парламенте. Аргентинцы расценили молчание британцев как согласие на действия в том же духе — главное, без лишнего шума. Правда, возникло одно препятствие. В 1977 году премьер-министр Джеймс Каллагэн обнаружил на дне своего красного чемоданчика записку МИДа, в которой говорилось, что аргентинцы планируют еще одну акцию в рамках своих поэтапных мероприятий, направленных на установление суверенитета над островами. Последовавшие события были достойны телесериала «Да, господин премьер-министр». Невзирая на протесты членов своего правительства, Каллагэн распорядился направить к берегам Фолклендов атомную подводную лодку в качестве фактора сдерживания аргентинского авантюризма (Каллагэн в свое время служил во флоте). Хотя британский МИД заявил, что эта мера не стоила затраченных на нее денег, факты свидетельствуют о том, что в 1977 году ВМС Аргентины, настроенные весьма агрессивно в связи с фолклендским вопросом, воздержались от ответных действий. Кризис утих. Подводные лодки по-прежнему имели вес в глазах аргентинцев.

В 1980 году на Даунинг-стрит верховодила Маргарет Тэтчер, а в Форин-офисе за Латинскую Америку отвечал Николас Ридли. Он вознамерился «решить проблему Фолклендских островов раз и навсегда». К неудовольствию лобби Фолклендских островов он предложил схему «обратной аренды», в соответствии с которой законное право владения островами перешло бы к Аргентине, а та сдала бы острова в аренду Великобритании на 99 лет. Такая мера защитила и гарантировала бы привычный образ жизни островитян, удовлетворила бы чувство гордости Аргентины своим суверенитетом над островами и избавила бы британский МИД от вечной головной боли. Это было бы изящным и практичным решением запутанной проблемы.

Ничего не вышло. Ридли не предусмотрел реакцию фолклендского лобби. В 1980 году парламент решительно отверг его предложение, заодно устроив Николасу Ридли «худший день в его политической жизни». Ридли покинул улюлюкающую палату общин «с побелевшим от бессильной ярости лицом». Фолклендское лобби заблокировало единственное реально осуществимое решение. Островитяне одержали победу.

Аргентина сделала последнюю попытку. В 1981 году в одной из комнат для закрытых заседаний в штаб-квартире ООН в Нью-Йорке заместитель министра иностранных дел Аргентины Карлос Кавандоли пустил в ход все свое личное обаяние, чтобы развеять сомнения представителей Фолклендских островов. Разыгранная сцена была уподоблена одним обозревателем «искушению Христа Сатаной». Встретившись с делегацией недоверчивых фолклендских островитян, вежливый Кавандоли предложил им все мыслимые уступки: особый статус региональной автономии, сохранение государственного языка, традиций, денежной единицы — все, что угодно, включая новые школы, больницы и дороги. Островитяне отказались.

Как сообщил в 1982 году один источник на Фолклендах, аргентинская сторона во время нью-йоркской встречи настолько отчаянно жаждала сдвинуть дело с мертвой точки, что даже предложила островитянам по «миллиону долларов на семью» за согласие на переход островов под юрисдикцию Аргентины. Далее сообщалось, что келперы якобы выдвинули встречное требование — «по миллиону на человека», причем «только настоящим островитянам», под коими фолклендские традиционалисты явно подразумевали «британских граждан, родившихся на Фолклендах». (Следует подчеркнуть, что это сообщение исходит от единичного непроверенного источника, но, если оно правдиво, из него следует, что даже суверенитет имеет свою цену. Из него также следует, что терпение аргентинцев подвергалось чудовищным испытаниям.)

Разочарование аргентинцев усиливалось. К 1981 году внутриполитическая борьба в стране завершилась разгромом левой оппозиции, но это была «грязная» победа, оставившая после себя горькое наследство зверств, пыток и репрессий военщины. В стране царили уличная преступность, гиперинфляция и массовая безработица. Военное правительство увязло в ожесточенном международном споре с Чили из-за пролива Бигля у мыса Горн. Словом, правящая военная хунта генерала Роберто Виолы страдала как от внутренних, так и от внешних напастей. Только два луча света освещали политическое будущее страны: предложение новой администрации США создать антикоммунистическую коалицию в Латинской Америке (что подразумевало для аргентинской хунты определенную степень международного признания и уважения) и вновь забрезжившая надежда на окончательное решение фолклендского вопроса, которое означало бы торжество государственной внешней политики новой хунты, с начала 1982 года возглавлявшейся армейским генералом Леопольдо Фортунато Гальтиери.

Хунта Гальтиери пришла к власти в декабре 1981 года. Три ее лидера были людьми военной закалки, намеренными разом решить проблемы Аргентины и начать все с чистого листа. «Тэтчерисгский» комплекс рыночных реформ нанес тяжелый удар по обанкротившейся «пе-ронисгской» структуре зарплат, налогов и рабочих мест, а министр иностранных дел Никанор Коста Мендес вернулся в правительство с пакетом не менее радикальных реформ в области внешней политики. При поддержке рейгановской Америки Аргентина взяла в свои руки инициативу в международных спорах и начала делать первые шаги к тому, чтобы стать доминирующей державой в регионе.

Члены хунты Гальтиери понимали, что они должны добиться быстрых успехов. Экономические реформы были болезненными, и в случае отсутствия каких-либо ощутимых успехов строптивые профсоюзы и многопартийная оппозиция могли спровоцировать крупные социальные волнения. Южный вариант «зимы недовольства» казался почти неизбежным. Поскольку инфляция составляла более 140% в месяц, жизнь 28 миллионов аргентинцев в течение южного лета с сентября 1981 по март 1982 года представляла собой настоящую борьбу за выживание. Политические инициативы хунты в тот период создавали впечатление отчаянных действий, продиктованных крайней необходимостью. В отношении Фолклендов хунта Гальтиери применяла простейшую стратегию: оказание дипломатического давления на Великобританию в ООН с одновременной подготовкой к силовому захвату островов на тот случай, если британцы не согласятся на решение проблемы дипломатическим путем.

В начале 1982 года, когда хунта приступила к решительным действиям, британцы, и в частности Форин-офис, изобразили крайнее удивление. Первые признаки нетерпения Аргентины проявились в ходе подготовки к новому раунду переговоров Коста Мендеса в ООН. В одной из статей в аргентинской прессе в январе 1982 года было сказано, что «если следующий раунд переговоров с Лондоном не принесет успеха, Буэнос-Айрес уже в этом году возьмет острова силой». Когда аргентинская делегация отправлялась в Нью-Йорк, в аэропорту ее провожала разгоряченная толпа. Британский МИД расценил это как типичное проявление латиноамериканской экспансивности. Каждая из сторон начала превратно истолковывать позицию другой стороны.

Корни этого непонимания были очевидны: британцы не имели адекватного представления о внутриполитическом давлении, испытываемом аргентинской хунтой, в то время как аргентинцы совершенно неверно истолковывали позицию британского правительства на протяжении последних десяти лет. Реальная британская политика в отношении Фолклендов состояла в затягивании решения вопроса, и аргентинский МИД прекрасно это понимал. Несмотря на определенные дипломатические сдвиги, всякий раз, когда британский МИД поднимал вопрос в парламенте, фолклендское лобби грудью вставало на защиту островитян, желания которых, как убедился бедняга Ридли, служили главным камнем преткновения. Тем не менее, с точки зрения аргентинцев, за минувшие годы британцы подали ряд достаточно четких сигналов, указывавших на то, что они обсуждают проблему островов исключительно для видимости, тогда как на самом деле давно желают избавиться от своего колониального бремени.

Эти сигналы никогда не были частью политики, последовательно проводившейся британскими правительствами в период между 1965 и 1982 годами, однако аргентинцы, видевшие в Мальвинах свою главную внешнеполитическую проблему, думали иначе. Аргентинцы считали, что британцы всеми возможными способами демонстрируют свое желание избавиться от островов. Наконец, британцы сделали несколько однозначных намеков. Когда в 1970-х годах было подписано соглашение о воздушном сообщении между Фолклендами и Аргентиной, аргентинские военные взяли под свой контроль компанию LADE, соединявшую острова с континентом, а топливом острова начала снабжать аргентинская национальная нефтяная компания YPF. Британский МИД расценил это как прагматичные политические шаги, а вечно мнительные островитяне — как рост их жизненного уровня.

В 1981 году произошли два события, подтвердившие точку зрения аргентинцев. Правительство Тэтчер объявило, что антарктический патрульный корабль «Эн-дьюранс» — все, что осталось от Королевского военно-морского флота в Южной Атлантике, — в предстоящем году будет выведен в резерв без замены другим кораблем. Рассказывают, что один сотрудник аргентинского посольства даже позвонил в британский МИД и спросил, можно ли расценивать этот шаг как капитуляцию Великобритании в споре с Аргентиной. Смущенные сотрудники МИДа ответили, что они тут ни при чем, что это решение было принято министерством обороны — и это было правдой. В тот момент заявление правительства было воспринято всего лишь как часть программы по сокращению расходов, инициированной Уайтхоллом и сделавшей новое правительство консерваторов крайне непопулярным среди тех слоев населения, которые привыкли к бездонным карманам государства или своих сограждан-налогоплательщиков, в зависимости от того, по какую сторону политического водораздела они находились. (Интересно, что Маргарет Тэтчер, в 1981 году считавшаяся одним из самых непопулярных премьер-министров в истории Великобритании, в 1983 году одержала убедительную победу на выборах.)

Однако, с точки зрения аргентинского военно-морского атташе в Лондоне адмирала Аллары, вывод военного корабля Королевского флота из Южной Атлантики однозначно свидетельствовал о том, что британцы более не испытывают необходимости в защите Фолклендов. Наряду с информацией о сокращении численности военно-морского флота, содержавшейся в обзорном докладе по вопросам обороны, подготовленном министром обороны Джоном Ноттом в 1981 году, это было четким политическим сигналом Алларе и двум командующим ВМС Аргентины: адмиралу Ломбардо, командующему морскими операциями ВМС, и непредсказуемому и несдержанному, но патриотичному члену хунты адмиралу Анайе, который уже настроился на отвоевание Фолклендов. Анайя питал искреннюю неприязнь к британцам и считал, что победа на море, которая вернет острова Аргентине, станет предметом особой гордости и славы для аргентинского военно-морского флота и достойно увенчает его собственную карьеру.

Второй предполагаемый сигнал, поданный Британией аргентинцам, был серьезным политическим просчетом. После принятия в 1981 году Закона о британском гражданстве жители Фолклендских островов в одночасье лишились своего заветного права на полноценное британское гражданство. Проект закона был разработан британским министерством внутренних дел с целью предотвращения массовой миграции из бывших колоний. Отныне полное британское гражданство могло предоставляться только так называемым «подданным» — лицам, у которых хотя бы один из родителей их родителей (бабушка или дедушка) родился в Великобритании. Келперы, коренные жители Фолклендских островов, никоим образом не подпадали под эту категорию. История не сообщает, какой практический вывод сделал министр иностранных дел из этого закона, когда тот обсуждался в правительстве (если он вообще обсуждался) в контексте возможных последствий для Фолклендов и внешней политики, но, вероятно, справедливо будет предположить, что, предлагая этот закон, министерство внутренних дел меньше всего думало о фолклендских островитянах.

Тем не менее Аргентина восприняла этот закон как недвусмысленный намек британской стороны на то, что миссис Тэтчер и ее кабинет подкладывают мину под постоянное вето островитян на прогресс в переговорах. Случайные события и политические решения складывались в представлении аргентинцев в связную картину британской политики, которая однозначно свидетельствовала о постепенном отказе Великобритании от Фолклендов.

Хотя вина за фолклендскую катастрофу в итоге была возложена на британский МИД, справедливости ради следует сказать, что в середине 1981 года Николас Ридли и его мидовская команда всерьез озаботились проблемой Фолклендов. Однако они не смогли убедить Уайтхолл разделить с ними их озабоченность, да и сами не верили в реальную возможность аргентинского вторжения на острова. Протест британского МИДа в связи с выводом в резерв корабля «Эндьюранс» министерство обороны парировало в типичной для него лапидарной форме: «Форин-офис собирается платить за содержание корабля из своего кармана? Нет? Тогда все вопросы к премьер-министру».

Беспокойство МИДа нашло свое отражение в ряде инициатив Уайтхолла. Министерству обороны было поручено составить план возможных ответных реакций на любые действия Аргентины, направленные против Фолклендов, а правительственный Объединенный разведывательный комитет Великобритании (JIC получил задание провести оценку угрозы. Ни то, ни другое задание не считались срочными (у министерства обороны на составление плана ушло шесть месяцев), и британский министр иностранных дел проигнорировал требование сотрудников руководимого им ведомства передать вопрос на рассмотрение правительства в сентябре 1981 года. «Переговоры продвинулись далеко вперед»,— заявил лорд Каррингтон[18], и это мнение впоследствии стоило ему должности.

На том заседании перед министром лежал отчет JIC от июля 1981 года, содержавший достаточно ясное предупреждение, правда изложенное тем характерным стилем, который представляет собой смесь витиевато сформулированных неопределенностей, допускающих бесчисленные толкования. В оценке JIC были перечислены все очевидные шаги в направлении обострения конфликта, которые могли бы предпринять аргентинцы, но при этом был сделан акцент на дипломатических и экономических мерах. Главным пунктом в оценке JIC было утверждение, что, если усилия британского правительства в ходе переговоров будут расценены Аргентиной как направленные на уступку суверенитета в пользу Аргентины, последняя предпочтет «мирные средства». Однако, как в случае всех добросовестных оценок JIC, анонимные авторы застраховали себя заявлением, что если, с другой стороны, Аргентина не увидит перспектив для мирной передачи островов, тогда «существует большой риск, что она прибегнет к более радикальным мерам, не совместимым с британскими интересами... В таких обстоятельствах не исключены военные меры... включая полномасштабное вторжение на Фолклендские острова».

ФОЛКЛЕНДСКАЯ ВОЙНА. 1982

Относительные расстояния

Это был серьезный материал. К несчастью, на него, похоже, никто не обратил внимания, и меньше всего министр иностранных дел на уже упомянутом заседании в сентябре 1981 года с участием Ридли и его департамента Латинской Америки. В ходе последующих перестановок в кабинете злополучный Ридли был переведен в министерство финансов, а покинутый им департамент отправил письмо с изложением своих тревог британскому послу в Буэнос-Айресе. В крайне недипломатичном ответе посла Уильямса британская политика была охарактеризована как «всеобщий микоберизм»[19]. Уильямс слишком ясно осознавал существующую опасность. «Если министры настолько несерьезно относятся к переговорам с Аргентиной, лучше признаться в этом сразу и ждать последствий»,— написал он в начале октября 1981 года. Вряд ли можно назвать его мнение ошибочным.

Решение лорда Каррингтона не поднимать вопрос в правительстве окончательно остановило процесс. Отчаявшиеся сотрудники Форин-офиса немедленно указали на опасность замалчивания предупреждений разведки о возможных военных действиях Аргентины, к которым она может прибегнуть в том случае, если правительство будет по-прежнему несерьезно относиться к переговорам или вообще откажется от их продолжения. Безрезультатно. В 1981 году главной заботой Уайтхолла было сокращение расходов, а не военные авантюры иностранных государств, которые, по правде говоря, казались немыслимыми. Никто не мог представить, что аргентинцы когда-либо прибегнут к силе. Этого не могло случиться, потому что этого не могло случиться никогда. Налицо был когнитивный диссонанс.

Британское правительство отнеслось бы к аргентинской хунте более серьезно, если бы уделяло больше внимания данным своей разведки. Во всех своих мероприятиях между летом 1981 года и вторжением 1982 года хунта руководствовалась мотивами и чувствами, которых не могли или не хотели понять прекраснодушные обитатели Уайтхолла. Хунта готовилась к решительным действиям. Впоследствии председатель специального комитета Тайного совета Фрэнкс в своем докладе о Фолклендской войне, сделанном после ее окончания, отверг все предположения о беспечности британцев накануне войны, заявив, что «правительство не только не было, но и не могло быть предупреждено заранее... Вторжение на Фолклендские острова нельзя было предвидеть».

Все это лицемерие и вздор. Действительно, Аргентина приняла решение о вторжении 29 марта 1982 года, всего за три дня до его начала, но крупные военно-морские операции никогда не организуются в трехдневный срок. Для мобилизации и подготовки десанта требуется гораздо больше времени. Фрэнкс намеренно возводил бюрократическую ширму, чтобы скрыть разницу между разведывательными намерениями и разведывательными возможностями. Приказ к отплытию, действительно, мог быть отдан всего за три дня до начала операции, но формирование ударной группировки, составление плана и сосредоточение кораблей, орудий, складов, самолетов и людей для вторжения на Фолкленды были результатом решения, принятого примерно четырьмя месяцами ранее. Все это можно было своевременно отследить, но в отсутствие хороших разведывательных ресурсов на территории Аргентины британцы были фатально слепы как к возможностям, так и к намерениям аргентинцев. Несмотря на утешительное заверение Фрэнкса, британцам следовало бы знать гораздо больше о том, что происходит, и Фрэнкс это понимал.

Идея вторжения на Фолкленды изначально принадлежала адмиралу Анайе, командующему ВМС Аргентины. На частном ужине 9 декабря 1981 года он предложил Гальтиери, готовившему государственный переворот с целью отстранения от власти генерала Виолы, поддержку военно-морского флота в обмен на обещание, что флоту будет разрешено «вернуть Мальвины» в 1982 году. Гальтиери согласился и возглавил хунту, а Анайя стал ее членом в качестве командующего флотом. Так формируются кабинеты при военных диктатурах.

В декабре 1981 года небольшая группа сотрудников штаба ВМС под началом адмирала Ломбардо разработала детальный план и 12 января 1982 года под большим секретом ознакомила с ним старших сотрудников штаба военного планирования. О плане не был поставлен в известность ни один гражданский чиновник, даже министр иностранных дел. Интересно, что, когда неутомимый наблюдатель за событиями в Южной Атлантике, капитан корабля «Эндьюрано Ник Баркер 25 января 1982 года в плановом порядке посетил военно-морскую базу в порту Ушуая близ южной оконечности Аргентины, он, судя по всему, сразу подметил, что дело неладно. Капитан рапортовал, что «с ВМФ [Аргентины] что-то происходит... ведут себя очень неприветливо». Разведчики в отделе DI4 (военно-морские силы) никак не отреагировали на этот сигнал.

Внешняя разведка входит в компетенцию трех британских спецслужб: Секретной разведывательной службы (SIS, она же М/6), Центра правительственной связи (Government Communications Headquarters — GCHQ), ответственного за ведение радиоэлектронной разведки, и Разведывательного управления министерства обороны (Defence Intelligence Staff — DIS). Последнее обычно получает информацию от военных атташе при посольствах, которые, как любые другие аккредитованные дипломаты, выполняют не только представительские, но и информационные функции.

В начале 1980-х годов, в разгар холодной войны, Аргентина находилась где-то в нижней части британского списка приоритетов в отношении сбора разведданных. На военных атташе, и в частности военно-морских атташе, лежала обязанность обхаживать своих аргентинских коллег, а не собирать информацию. Их главная задача заключалась в том, чтобы подталкивать Аргентину к импорту британской оборонной продукции. Поскольку ВМС Аргентины имели на вооружении эскадренные миноносцы типа 42 — к этому же типу принадлежали корабли ВМС Великобритании «Шеффилд» и «Ковентри»,— продвижение оборонной продукции, и в частности газовых турбин Rolls-Royce для военных кораблей, занимало гораздо более важное место в списке обязанностей британских военных атташе, нежели сбор информации, который был связан с риском доставить неприятности как стране пребывания, так и его превосходительству послу. SIS была представлена одним сотрудником, который был официально «объявлен» правительству страны пребывания и сфера деятельности которого охватывала всю Латинскую Америку, а не только Аргентину. Три вышеназванных службы отвечали за сбор разведданных по Аргентине, при этом GCHQ специализировался в области радиоэлектронной разведки.

Фактически Аргентиной занимались всего два старших сотрудника разведки. Более широкими возможностями обладал атташе по вопросам обороны при посольстве Аргентины полковник Стивен Лав. Бывший артиллерист, Лав был опытным разведчиком, свободно говорил на испанском и имел большой опыт работы с международными организациями. По чистому совпадению он лично знал шефа резидентуры SIS Марка Хит-кота, отец которого командовал Королевским полком артиллерии, в который двадцатью годами ранее получил свое первое назначение офицер Лав.

В качестве шефа резидентуры SIS Хиткот занимался агентурной разведкой — работой с «человеческими источниками», то есть людьми, имеющими доступ к ценной секретной информации, у которых ее можно было выудить с помощью шантажа или подкупа. Вербовка тайных агентов и работа с ними, как известно любому журналисту или сыщику, требуют больших временных затрат и усилий. Ведение агентов обходится дорого как по времени, так и по деньгам и может действовать на нервы обеих сторон. В 1981 году программа Уайтхолла по сокращению расходов непосредственно затронула сотрудников SIS и их операции. Агенты стоят денег. Вымышленному Джеймсу Бонду не приходилось сталкиваться с трудностями работы на MI6 в начале 1980-х годов, когда эта служба была особенно чувствительна к расходам.

Хиткоту было трудно вдвойне. Во-первых, он был «объявленным» сотрудником британской разведки в Аргентине и вместе со своими аргентинскими коллегами боролся против общих врагов: Советского Союза и Восточного блока. Аргентинская хунта была насквозь антикоммунистической. У Хиткота даже был свой официальный аргентинский офицер связи — Эктор Альсекки из военно-морской разведки Аргентины. Последний сопровождал его буквально на каждом шагу, и Хиткоту было исключительно трудно использовать в качестве источника высшее военное командование Аргентины — самое очевидное место для поиска шпионов или посредников, имеющих доступ к секретным планам Аргентины. Во-вторых, работа Хиткота в Латинской Америке требовала его внимания сразу к нескольким испаноязычным странам. Разведывательное задание Хиткота могло включать в себя хунту в качестве одного из целевых объектов, однако нет никаких свидетельств его успехов в этом направлении, даже если он и рискнул бы сыграть в столь опасную игру.

Но и атташе по вопросам обороны Лав не мог позволить себе такую роскошь, как поиск секретной информации. Если бы он занимался какой-либо деятельностью, которая могла дискредитировать посольство (например, тайным шпионажем), посол Уильямс выслал бы его из Буэнос-Айреса ближайшим рейсом. Тем более что Уильямс, профессионал до кончиков ногтей, слишком хорошо осознавал потенциально опасную шаткость положения Британии и принципиально отвергал любые действия, которые могли бы ухудшить это положение. (Впоследствии Уильямсу пришлось дорого заплатить за свой прагматический подход. После войны дипломаты, придерживавшиеся той абсолютно здравой точки зрения, что Британия не должна занимать жесткую позицию в отношении Аргентины, если она не готова подкрепить эту позицию реальной силой, были потихоньку выведены из игры.) Словом, Лав был вынужден проявлять крайнюю осторожность при сборе разведывательной информации.

Деятельности военных атташе неизбежно мешает их несколько аномальное положение временных дипломатов в составе команды профессионалов, работающих в посольстве на постоянной основе. Если военный атташе не станет «своим парнем» в этой спаянной команде — либо как лицо номер три в миссии после посла и начальника канцелярии, либо как остроумный и обходительный светский человек, либо как блестящий знаток страны пребывания, включая любые комбинации этих трех типов,— он вряд ли будет чувствовать себя в своей тарелке среди коллег из МИДа. Если профессиональные отношения между военным атташе и другими членами дипломатической команды не складываются, неизбежно возникают трения, которые часто приводят к беде. Хороший военный атташе старается никогда не забегать вперед своих хозяев из МИДа. В конце концов, ему платит МИД, а не министерство обороны. Как однажды сухо заметил один военный атташе, занимавший эту должность в течение многих лет: «Никогда не забывайте, что ми-довцы всего лишь терпят вас... они считают себя умнее всех, даже если порой надевают непарные носки. Вы должны стараться понравиться им».

Все это подтвердилось в случае полковника Лава. Тем не менее ему удалось собрать проницательное и точное досье. Поскольку Аргентиной в то время управляла военная хунта, его отчет содержал более глубокий политический подтекст, чем можно было ожидать от традиционного отчета военного атташе. Лав умел высказывать военно-политические соображения в такой форме, в какой этого не умели делать обычные дипломаты, и он имел на редкость свободный доступ в военные круги благодаря международному воинскому братству. Лав также имел возможность пользоваться широким ассортиментом открытых источников, таких как газеты, журналы, радио и телевидение, а также отраслевые и специальные журналы. Данные из этих источников в течение всего 1981 года и первых месяцев 1982 года постепенно складывались в его сознании в связную и тревожную картину. В то время как Лондон пребывал в самоуспокоенности, беспокойство полковника Лава росло с каждым днем. В начале 1982 года, после долгих пререканий с кассирами МИДа, он за свой счет посетил Фолклендские острова, хотя теоретически они не входили в зону его ответственности.

Секретный доклад Лава от 2 марта 1982 года — примечательный и в своем роде образцовый документ. В нем содержится ясное предупреждение об ужесточении политического курса аргентинских военных и прослеживается четкая связь между потребностью хунты Гальтиери в смелом жесте для внутреннего потребления и использованием силы как следствием провала англо-аргентинских переговоров. Затем полковник Лав переходит к подробному анализу возможных вариантов военных действий Аргентины, включающих в себя демонстрацию военно-морской мощи Аргентины в районе островов в качестве предупреждения Соединенному Королевству или вторжение с целью захвата островов силой. В заключение — возможно, с оглядкой на вышестоящих «политиков», сидящих в Форин-офисе в Лондоне,— он пишет: «Приношу свои извинения... если я работал с неполным знанием территории, которая теоретически находится вне моей компетенции (и, возможно, пришел к выводам, противоположным официальным точкам зрения, в которые я не посвящен)». Полковник Лав твердо отстаивает свою позицию даже в официальном документе, рискуя навлечь на себя насмешки мидовцев: «Тем не менее я уверен, что теперь, когда переговоры зашли в тупик, мы, разведывательный аппарат, должны ясно отдавать себе отчет... что существует военная угроза... а те силы, от которых исходит эта угроза, явно находятся в моей компетенции».

Полковник Лав отправил свой меморандум в министерство обороны (DIS), в разведотдел, отвечающий за разведку в Латинской Америке (DI4) и Робину Фирну, чиновнику МИДа, ответственному за Фолкленды. Он также отправил копию Рексу Ханту, губернатору Фолклендских островов. Чиновник МИДа устало написал на своей копии: «Подозреваю, что документ был отправлен по просьбе посла. В нем не говорится ничего такого, о чем бы мы уже не знали». Другой рукой было добавлено: «Да, тем не менее это полезный документ, и его копия была отправлена в Минобороны. Меня беспокоит лишь то, что такого рода незапланированный визит может оказаться напрасным». Копия для министерства обороны, похоже, не циркулировала за пределами службы, куда она была адресована, хотя составленный по ней протокол был распространен по другим службам. Рассерженный полковник Лав устроил «страшный скандал» в DIS, когда по возвращении в Лондон после войны обнаружил, что его разведывательный отчет не был распространен и что в связи с его предупреждениями не было предпринято никаких адекватных, с его точки зрения, действий.

В тот момент, когда SIS полностью сосредоточилась на сотрудничестве с аргентинцами в борьбе с коммунизмом в Латинской Америке, а военный атташе был вынужден по крупицам выуживать полезную информацию из аргентинской прессы, очень многое зависело от радиоэлектронной разведки GCHQ — только она могла своевременно предупредить о любой готовящейся агрессии против Великобритании. Деятельность британской радиоэлектронной разведки в тот период определялась секретным соглашением с США по разделению ответственности за объекты радиотехнической разведки во всем мире. Это соглашение «Великобритания — США» фактически поделило мир на зоны сбора информации. Южная Америка являлась зоной ответственности Агентства национальной безопасности США.

Радиотехническая разведка требует минимум четырех основных условий: подходящее место для поимки сигналов, персонал со знанием иностранных языков для сбора, сопоставления и интерпретации данных, четкие политические указания в отношении приоритетности целей и, наконец, способность взламывать коды других стран. Британский GCHQ не имел постоянных пунктов сбора информации в Южной Америке, среди его сотрудников лишь единицы владели испанским, и перехват аргентинских радиопереговоров не входил в число его приоритетных целей. Отделы J и К Центра правительственной связи имели разные размеры — отдел J контролировал страны социалистического содружества, в то время как гораздо меньший по размерам отдел К контролировал остальную часть мира. Главная станция GCHQ, контролировавшая всю Африку и Южную Америку, находилась на острове Вознесения в населенном пункте Твин-Боутс на склоне вулкана.

Единственным другим ресурсом, имевшимся в распоряжении GCHQ, было военное судно «Эндьюранс», списанное в конце 1982 года. Его капитан Ник Баркер говорил, что «реальным оружием корабля „Эндьюранс” была его система радиоэлектронной разведки и прослушивания». Последнее из условий, требующихся для ведения радиоэлектронной разведки, — способность взламывать коды других стран — является самой секретной и закрытой областью из всех. Когда какая-либо служба узнает, что ее код взломан, она просто меняет свои системы, аппаратуру или шифры, и взломщикам приходится начинать все заново. Мы знаем, что в описываемый период британцам удавалось читать аргентинские коды. Об этом заявил бывший заместитель министра иностранных дел лейборист Тед Роуленде в палате общин во время ожесточенных субботних дебатов, развернувшихся в связи с началом войны. Он сообщил парламенту, что в его бытность заместителем министра (всего двумя годами ранее) «для органов разведки Аргентина была открытой книгой». Последовавшая политическая перебранка явилась ярким доказательством того, что в этих словах содержалось прямое указание на возможности британской радиоэлектронной разведки в описываемый период.

США получали радиосообщения через свою станцию в Панаме и, возможно, через свое посольство в Буэнос-Айресе. Ни одно из сообщений ни от одного из партнеров не содержало никаких конкретных данных о готовящемся вторжении на Фолкленды. В марте 1982 года активизация радиоразведки (судя по позднейшим докладам, сигналов было очень много) сопровождалась сосредоточением военно-морского флота Аргентины. В этом не было ничего необычного. Аналитики радиоэлектронной разведки и сотрудники DI4 знали, что аргентинский ВМФ собирается проводить плановые ежегодные учения вместе со своими уругвайскими соседями, и расценили сбор флота как часть обычной подготовки к учениям.

При отсутствии «человеческих источников» на местах, в условиях, когда военные атташе были жестко связаны различными ограничениями и протоколом, при двусмысленной радиотехнической информации единственной реальной возможностью слежения за действиями Аргентины оставалась воздушная и космическая разведка. У британцев не было самолетов-разведчиков в Южной Атлантике. Объединенный центр воздушной разведки (Joint Air Reconnaissance Intelligence Centre — JARIQ на авиабазе Брэмптон довольствовался объедками, время от времени падавшими со стола его богатых американских коллег. Национальное управление воздушно-космической разведки США имело два стратегических ресурса — разведывательные спутники и самолеты-разведчики «Черный дрозд». Если даже какой-либо из этих двух воздушных источников США за первые три месяца 1982 года получил какую-либо ценную информацию, он, судя по всему, не уведомил об этом JARIC, не говоря уже о британском министерстве обороны и британском разведывательном сообществе. Вряд ли стоит этому удивляться, если принять во внимание, что даже в описываемый кризисный для Великобритании период американские спутники КИП в основном следили за советскими действиями в северном полушарии, а не за Южной Атлантикой.

Поскольку все ее потенциальные разведывательные источники и службы были обессилены, отвлечены на другие дела или попросту отсутствовали, Великобритания летела навстречу фолклендской буре практически вслепую. У британцев оставалась последняя надежда на заполнение разведывательного вакуума — «внешние сношения», что на жаргоне разведчиков означает получение информации от других стран. Для британцев главное место среди таких стран всегда занимали США. Так называемые «особые отношения» исторически восходили к обмену разведывательной информацией между Рузвельтом и Черчиллем и всегда составляли прочную основу отношений между правительствами QUA и Великобритании.

К несчастью, в преддверии Фолклендской войны 1982 года тесные англо-американские узы заметно ослабли. Создается впечатление, что американцы не особо стремились к сотрудничеству со своим ближайшим союзником. Это может объясняться лишь тем, что у Америки были свои собственные планы на Аргентину. Галь-тиери должен был возглавить антикоммунистическую кампанию директора ЦРУ Кейси в Центральной Америке. Американцы остро нуждались в «дешевых», идейных, испаноговорящих антикоммунистах, желательно с опытом подавления повстанцев «левого» толка, которые могли бы послужить в качестве тарана в борьбе ЦРУ с сандинистским режимом в Никарагуа. Кейси даже добился выделения на свою программу 19 миллионов долларов и во время визита Гальтиери в Вашингтон в ноябре 1981 года почти наверняка дал генералу санкцию на переворот с целью свержения его предшественника Виолы, который тот и совершил 22 декабря.

Полюбовная сделка между Гальтиери и ЦРУ фактически означала оттеснение Британии на второй план. Америка всегда подчеркнуто холодно относилась к британским притязаниям на Фолкленды: право QUA безраздельно распоряжаться западным полушарием, вытекавшее из доктрины Монро, заставляло Штаты занимать двойственную позицию в отношении фолклендского вопроса. В результате последний разведывательный источник, на который могла надеяться Британия, не был для нее полностью доступным — по крайней мере до того момента, как разразился серьезный вооруженный конфликт.

Государственным органом, ответственным за контроль над всеми британскими разведывательными оценками, является Объединенный разведывательный комитет Великобритании. JIC вышел на первое место среди других организаций подобного рода в годы Второй мировой войны. Под давлением судьбоносных событий в период между 1939 и 1945 годами как текущие, так и долгосрочные оценки JIC приобрели точность, четкость и оперативность, принесшие им заслуженное признание. В военное время Черчилль требовал реальных прогнозов, основанных на неопровержимых фактах и тщательном анализе. После 1945 года опасности и тревоги холодной войны вынуждали оттачивать умения, в результате JIC стал не только надежным источником национальных стратегических разведывательных оценок, но и фильтрующим механизмом, собиравшим все разведывательные источники за одним столом с целью сглаживания противоречий между различными службами. Система работала эффективно. Управление национальных оценок США могло только завидовать авторитету JIC, чьи доклады, свободные от ведомственных амбиций, сыграли большую роль в предотвращении конфликтов между различными службами (вроде тех, что раздирали американскую разведку после 1960 года).

Тем не менее в Уайтхолле непрерывно велась бескровная борьба за контроль над влиятельными ресурсами, которые могли бы произвести впечатление на министров. Борьба велась не только за плоды деятельности JIC, но и за контроль над самим комитетом. МИДу удалось вырвать контроль из рук военного министерства в 1940 году. Когда разразился Суэцкий кризис, в пределах секретариата кабинета министров было создано новое специальное управление, контролировавшее и направлявшее деятельность JIC от лица секретариата, а не МИДа. Однако МИД по-прежнему в значительной степени контролировал деятельность JIC благодаря своему постоянному председательству в комитете. Таким образом, МИД имел двоякую возможность влиять на политику — не только как primus inter pares[20] в многочисленных региональных подкомитетах JIC, известных как группы текущей разведывательной информации, но и как организация, поставляющая постоянных председательствующих при составлении национальной оценки. Такая схема более чем устраивала МИД.

Несмотря на увеличение объема настораживающей информации и рост политической напряженности в период с декабря 1981 по февраль 1982 года, JIC не придавал проблеме Фолклендов первостепенного значения. Даже упоминавшийся нами отчет JIC от июля 1981 года был охарактеризован после кризиса одним информированным источником как «обычный ежегодный отчет, отличавшийся от предыдущего разве что именами лидеров хунты». Не существует никаких свидетельств в пользу того, что после захвата власти Гальтиери в декабре 1981 года JIC произвел новую разведывательную оценку с учетом произошедших перемен. Группа текущей разведывательной информации по Латинской Америке (LACIG) в период с июля 1981 по январь 1982 года собиралась восемнадцать раз, но фолклендский кризис, похоже, ни разу не появлялся в ее повестке дня. Только после открытия финального раунда двусторонних переговоров в Нью-Йорке в январе 1982 года МИД наконец поручил комитету составить новую оценку, которая могла бы служить обзорным документом для очередного заседания комиссии по военной и внешней политике кабинета министров, запланированного на 16 марта 1982 года. Таким образом, британцам недоставало не только информации, но и расторопности.

Аргентинцы не страдали подобной бюрократической инертностью. После того как 12—13 января штаб адмирала Анайи уведомил избранных офицеров о секретном плане вторжения, оставалось только решить, какой из вариантов, предлагаемых «двухколейной» стратегией Аргентины, следует выбрать — мирный или военный. Это решение зависело от результата двусторонних переговоров в ООН в начале 1982 года.

Переговоры между Аргентиной и Соединенным Королевством в январе 1982 года потерпели фиаско. Британцы предложили в будущем повторить традиционный вялотекущий раунд дипломатических встреч и в очередной раз поздравили себя с изящным уходом от решения проблемы и приобретением нескольких спокойных месяцев для увещевания непреклонных островитян (тем более что положение хунты Гальтиери оставалось крайне неустойчивым). Аргентинцы же в очередной раз убедились, что британцы продолжают тянуть канитель и что переговоры ведут в никуда. Встреча закончилась принятием ставшего уже привычным краткого и бессодержательного коммюнике.

Лидеры хунты в Буэнос-Айресе пришли в ярость: они хотели усиления дипломатического давления на британцев, а не принятия пустого документа. Похоже, британцы не понимали, что их тактика затягивания решения проблемы подталкивает Аргентину к выбору другой колеи своей политической стратегии — к использованию силы. К ужасу британских дипломатов, правительство Аргентины на следующий день, 2 марта, выпустило свое собственное одностороннее коммюнике, где было прямо заявлено:

На встрече в Нью-Йорке... представители рассмотрели предложение Аргентины о встречах, целью которых является признание суверенитета Аргентины над Мальвинами... получение осязаемых результатов... так как время не терпит. Аргентина вела переговоры с Великобританией... терпеливо и добросовестно в течение пятнадцати лет. Новая схема представляет собой эффективный шаг, нацеленный на быстрое разрешение спора, однако, если этого не произойдет, Аргентина оставляет за собой право остановить действие этого механизма и самостоятельно выбрать процедуру, в наибольшей степени отвечающую ее интересам.

Встревоженный Форин-офис немедленно потребовал разъяснений по поводу этого одностороннего заявления. Министр иностранных дел Аргентины Никанор Коста Мендес и его представитель в ООН Энрике Рос клялись, что, если переговоры пойдут хорошо, не будет никаких проблем. Но было уже слишком поздно. Несмотря на утешительные заверения дипломатов, аргентинская военная хунта и, в частности, военно-морской флот теперь были решительно настроены на другой вариант. Фитиль Фолклендской войны был подожжен.

Последовавший инцидент был чистой воды фарсом и авантюрой. До сих пор неясно, в какой степени это было намеренным вводом в заблуждение и в какой — испытанием терпения британцев. 19 марта 1982 года группа патриотически настроенных аргентинских рабочих компании по торговле металлоломом высадилась со вспомогательного судна аргентинского ВМФ «Буэн Сусесо» на студеный берег острова Южная Георгия в 800 милях к востоку от Фолклендов. Высадившиеся торопливо подняли аргентинский флаг, дали ружейный залп и спели государственный гимн. Их начальник сеньор Давидофф заявил, что партия в количестве 41 человека прибыла на остров для выполнения давнишнего договора по сбору всего лома со старых китобойных судов в гавани Лейт-Харбор (что соответствовало истине), и предложил сотрудникам местного отделения Британской службы изучения Антарктики помощь своего врача и медицинских работников, если те в ней нуждаются. Командующий ВМФ Аргентины адмирал Ломбардо был взбешен: эта получившая широкую огласку выходка ставила под угрозу секретность его плана вторжения на Мальвины; она не могла не заставить британцев насторожиться. Адмирал Анайя развеял его страхи: британцы не предпримут никаких действий.

Форин-офис пришел в замешательство. Фолклендская проблема превратилась в «кризис Южной Георгии». Начался обычный обмен дипломатическими нотами, причем МИД Аргентины изображал полное неведение. Затем 22 марта пришла новость, что «Буэн Сусесо» и команда сборщиков металлолома во главе с сеньором Давидоф-фом покинула остров. Однако спавшее было напряжение резко усилилось, когда стало известно, что судно «Эндыоранс», проведав об оставшихся-таки на острове десятерых аргентинцах, взяло курс на Южную Георгию, чтобы забрать их и доставить в Порт-Стэнли.

Полковник Лав — похоже, единственный, кого беспокоил растущий кризис и кто мог глядеть на происходящее с точки зрения Буэнос-Айреса, британского МИДа и вооруженных сил как Британии, так и Аргентины одновременно,— на сей раз встревожился не на шутку. 24 марта он отправил в британское министерство обороны сообщение, подкреплявшее его более ранние предупреждения. Он сделал особый акцент на том, что корабль британского ВМФ рискует быть перехваченным (его коллега военный атташе предупредил его, что аргентинские корабли вышли в море) и что любая попытка снять с острова оставшихся на нем аргентинцев будет расценена как провокация и вынудит аргентинские военно-морские силы принять «меры по спасению».

Предупреждение полковника Лава пришло слишком поздно: 25—26 марта три аргентинских военных корабля направились к Южной Георгии с задачей преградить путь кораблю «Эндыоранс». Ник Баркер благоразумно ретировался и начал игру в прятки с аргентинским флотом в пустынных водах Южной Атлантики. Лорд Каррингтон, к тому времени встревоженный не меньше своего атташе в Буэнос-Айресе, предупредил миссис Тэтчер и ее кабинет запоздалым и нерешительным намеком на «возможное столкновение».

GCHQ подтвердил, что в направлении фолклендских вод движутся два фрегата и что дизель-электрическая подводная лодка «Санта-Фе» получила приказ высадить на острова разведгруппу спецназа. На фоне сигналов разведки о закрытии доступа гражданским лицам на аргентинскую континентальную военно-морскую базу Пуэрто-Бельграно, продвижении оперативного соединения военных кораблей с 900 морскими десантниками на борту в восточном направлении и снятии части кораблей с ежегодных совместных аргентино-уругвайских учений, с учетом сообщений радиоэлектронной разведки о радиопереговорах аргентинцев на предмет количества королевских морских пехотинцев в Порт-Стэнли (гарнизон постепенно сокращался) и с учетом необычных маневров ВВС Аргентины эти действия могли означать только одно — подготовку к вторжению.

Имея в своем распоряжении такую разведывательную картину, утром 30 марта группа текущей разведывательной информации по Латинской Америке провела заседание под патронажем МИДа. Несмотря на доступ ко всей этой информации, группа пришла к утешительному заключению, что «вторжение не является неизбежным». Сосредоточение сил вполне объяснимо, заявила группа, ибо, цитируя слова посла Уильямса в Буэнос-Айресе, «аргентинцы не намерены предпринимать активных действий по разрешению конфликта, предоставляя событиям развиваться своим чередом и продолжая наращивать свои силы в регионе». Точка зрения посла была приправлена цитированием заверений Коста Мендеса и Роса, отрицавших какое бы то ни было военное давление. В ответ на все более настойчивые расспросы британского посла они даже на этой поздней стадии продолжали упорно твердить, что при условии добросовестного ведения переговоров британцы могут не опасаться каких-либо внезапных военных действий. Вполне возможно, что Коста Мендес и Рос действительно знали не больше или, по крайней мере, немногим больше того, что говорили, так как хунта не доверяла политикам и в целях секретности сообщала Коста Мендесу абсолютный минимум о своих военных планах.

Невероятно, но даже 30 марта 1983 года, всего за пару дней до катастрофы, люди, отвечавшие за национальную разведывательную оценку Великобритании, продолжали внушать себе столь ложное чувство безопасности. Получив все мыслимые предупредительные сигналы, они — или сотрудники МИДа, курировавшие деятельность JIC в тот период, — словно умышленно закрывали глаза на факты. Причины этого, похоже, кроются в иллюзорном представлении о реальности, глубоко укоренившемся в обитателях Уайтхолла и особенно Форин-офиса. Во-первых, британцы ужасно боялись спровоцировать аргентинскую военщину на насильственные действия. Избрать альтернативную линию поведения — встретить военную угрозу во всеоружии — означало бы ввести войска в «Фолклендскую крепость», а это было бы затратным мероприятием. В 1981 году, когда Уайтхолл сотрясали призывы к сокращению расходов на оборону (по иронии судьбы в 1981 году военно-морскому флоту Аргентины предложили купить по бросовой цене новый британский авианосец типа «Инвин-сибл» — ив 1982 году аргентинцы, возможно, пожалели, что не купили его, когда была такая возможность), любая политика, поддерживавшая дополнительное финансирование военных нужд «вне региона», приравнивалась к умопомешательству. Не считая чисто формального присутствия гарнизона на Фолклендах, единственным средством, остававшимся у британцев, было дипломатическое урегулирование. Альтернативы попросту не существовало.

Во-вторых, Форин-офис убедил себя, что одностороннее аргентинское коммюнике от 2 марта следует принять за чистую монету. В этом коммюнике аргентинцы объявили предельным сроком переговоров конец 1982 года. Разумеется, никакое суверенное правительство не могло решиться на такую глупость, как резко изменить свои планы и вторгнуться на Фолкленды.

Третья ошибка Уайтхолла состояла в боязни поднять ложную тревогу. В 1977 году в Южную Атлантику была за большие деньги направлена атомная подводная лодка, и аргентинцы никак на это не отреагировали. Министерство обороны восприняло их бездействие как доказательство того, что военная сила может действовать как сдерживающий фактор, однако МИД и остальной Уайтхолл посчитали эту меру затратной и бесполезной. Разведывательное сообщество больше всего на свете боялось приобрести репутацию сеятелей паники.

Интересно, что подобные опасения были и у аргентинской хунты. Зная о козырях, имевшихся в руках Уайтхолла, — ядерных субмаринах и мощной международной поддержке в случае оккупации островов Аргентиной — лидеры хунты понимали, что для успешной реализации своего плана по захвату островов без лишнего шума они должны действовать одновременно быстро и осторожно. Поэтому когда лидеры хунты узнали, что британцы информированы о выходе аргентинского флота в море (20—22 марта), они приступили к активным действиям, чтобы предупредить любую ответную реакцию британцев. Решение о вторжении, скорее всего, было принято на заседании в пятницу 26 марта и предусматривало бескровную победу (до сих пор неясно, было ли оно принято коллективно или лично адмиралом Анайей, стремившимся реабилитировать свой флот). В субботу 27 марта Коста Мендес объявил о принятом решении ошеломленным старшим дипломатам аргентинского МИДа, и в воскресенье 28 марта на рабочих столах сотрудников группы текущей разведывательной информации по Латинской Америке и других аналитиков разведки начали расти кипы свежей информации в ожидании их возвращения на работу в Уайтхолл на следующий день.

ЮЖНАЯ АТЛАНТИКА. 1982

Несмотря на развернутую Великобританией в последнюю минуту отчаянную активность, инструктажи и предупреждения, 2 апреля 1982 года аргентинские коммандос высадились в Маллет-Крик на юго-восточном побережье острова Восточный Фолкленд. Оставшись незамеченными, они подхватили свое снаряжение и сделали переход через болотистые холмы к Муди-Брук на окраине Порт-Стэнли, где на рассвете атаковали казармы британских морских пехотинцев, поливая бараки и тенты автоматическим огнем и забрасывая их фосфорными гранатами. Они могли себя не утруждать. Полностью предупрежденные о начале вторжения, не в последнюю очередь благодаря торжествующим сообщениям аргентинского радио, морпехи к тому моменту надежно окопались на оборонительных позициях вокруг резиденции губернатора. Битва за Фолкленды началась.

В тот день она закончилась в 08.30. Окруженный девятью сотнями вражеских солдат с крупнокалиберным оружием и не имевший путей к отступлению губернатор Хант приказал своему крошечному отряду, в десять раз уступавшему противнику в численности, сложить оружие. Морпехи подчинились, но перед этим успели уложить нескольких аргентинских коммандос, имевших неосторожность высунуться на открытое место. На снимках, облетевших весь мир и вызвавших шок у британских военных, были запечатлены гордые королевские морские пехотинцы с поднятыми вверх руками, сдававшиеся в плен аргентинцам. Позднее британские офицеры вспоминали, что они никогда раньше не наблюдали волны коллективного гнева, подобной той, которая охватывала солдат, видевших эти снимки. Победоносные аргентинцы посадили британских пехотинцев на суда и отправили их восвояси вместе с протестующим губернатором и теми из местных жителей, кто пожелал покинуть остров.

Как показало последующее развитие событий, аргентинцы совершили ошибку, дав взбешенным морским пехотинцам возможность отомстить за свое унижение. Многие из тех, кто участвовал в отвоевании Фолклен-дов после высадки Британского экспедиционного корпуса, были членами «Морской бригады 8901», состоявшей из бывшего фолклендского гарнизона Королевской морской пехоты во главе с майором Майком Норманном. Морские пехотинцы, все до одного волонтеры, вернулись в виде роты «Джульет» в составе 42-го батальона коммандос. В июне 1982 года рота участвовала в штурме высоты Маунт-Харриет вместе с коммандос полковника Ника Бокса, и этот штурм с точки зрения профессиональных военных был самой выдающейся ночной операцией пехоты со времен Второй мировой войны.

Реакции на вторжение в Буэнос-Айресе и Лондоне резко отличались друг от друга. На Пласа-де-Майо торжествующие аргентинцы распевали до хрипоты свой государственный гимн и размахивали флагами. Расстрелы демонстраций, происходившие на той же площади месяцем ранее, были забыты. В случае генерала Галь-тиери испытанный диктаторский прием использования вооруженного вторжения на территорию другого государства для отвлечения внимания от внутренних проблем и объединения нации сработал идеально. Срывающимся от волнения голосом он объявил толпе, что его хунта всего лишь «выражает волю народа». Толпа взревела от восторга.

Лондон онемел от шока. В довершение всех бед правительство в буквальном смысле потеряло контакт с событиями. Связь между Лондоном и Фолклендами прервалась в одночасье. В течение всей той «черной пятницы» общественное мнение оставалось без поводыря. Уайтхолл впал в состояние ступора. Как писал Макс Гастингс, «чиновники и политики говорили шепотом, словно пережили какую-то чудовищную утрату». По словам другого наблюдателя, «люди собирались по углам небольшими группами и о чем-то шептались. Это напоминало римский сенат непосредственно перед убийством Юлия Цезаря».

Не желая смириться с поражением, вина за которое целиком лежала на «этом рассаднике малодушия», как она окрестила МИД, Маргарет Тэтчер настроилась на борьбу. У нее не было выбора. С учетом тяжелой атмосферы взаимных обвинений, царившей в ту пятницу, субботние дебаты в парламенте обещали быть жаркими. Британские правительства уходили в отставку по гораздо менее значительным причинам, в воздухе парили призраки Идена и Чемберлена. Правительство тори 1982 года, и без того крайне непопулярное, выглядело загнанным в угол.

Тэтчер проявила твердость. Стоя перед истошно голосящей палатой общин, она признала прошлые неудачи и заявила о своей решимости восстановить британскую честь. Заручившись поддержкой адмирала сэра Генри Лича, первого морского лорда, уверившего ее (в попытке спасти Королевский ВМФ от сокращения финансирования, как утверждали циники), что флот сумеет отвоевать острова, и своего заместителя Уильяма Уайтлоу, сказавшего ей, что, если она не настоит на своем, к воскресенью они все останутся без работы, Тэтчер приказала направить к Фолклендам крупное военно-морское соединение.

Это распоряжение было встречено с ура-патриотическим восторгом в Британии и с удивлением в остальной части мира. Дипломатические источники осторожно намекали, что, если бы аргентинская хунта заранее знала о такой резкой реакции британцев, она бы никогда не стала вторгаться на Мальвины. Но теперь у Аргентины уже не было пути к отступлению. С обеих сторон разведкой были сделаны серьезные просчеты. Как заявил один аргентинский дипломат: «Мы никогда не предполагали, что британцы отправят экспедиционный корпус. В противном случае у скептиков в Буэнос-Айресе нашлись бы мощные аргументы, чтобы отговорить военно-морские силы от захвата островов».

Ход Фолклендской войны подробно изложен в многочисленных документах. Пока британцы пытались сформировать объединенный экспедиционный корпус со всеми его резервами и снаряжением для проведения военных действий в 8000 милях от родных берегов, дипломаты отчаянно пытались найти компромиссное решение. Однако аргентинцы, вернув себе острова, отнюдь не намеревались отдавать их обратно. Британская бульварная пресса красочно расписывала бедственное положение островитян, притесняемых «военной диктатурой банановой республики».

Это было злостной клеветой на аргентинскую оккупацию. Аргентинские военные на Фолклендах были самыми мягкими из тиранов. Во многом благодаря тому, что во главе аргентинцев стоял всеми любимый, дружелюбный и деликатный бригадный генерал Марио Бенха-мин Менендес, в свое время работавший на островах, хорошо знавший островитян и свободно говоривший на английском, их краткое правление было своего рода эталоном нормальности. Как вспоминала одна островитянка:

Меня нисколько не пугало, что здесь аргентинцы. Они не общались с нами и старались не беспокоить нас без повода. Вы не успевали разглядеть их, как они тут же скрывались из виду. Я испугалась по-настоящему всего один раз — это было в тот день, когда Стэнли заняли британские десантники. Они вели себя как футбольные хулиганы с оружием в руках, стреляли во все стороны, мародерствовали, кричали, и я чуть не сошла с ума от страха, когда они попытались изнасиловать меня... британцы — вот кого я по-настоящему испугалась.

Действительно, единственным заметным проявлением насильственного введения аргентинцами своего режима, помимо комендантского часа и отключения света по вечерам, был приказ о переходе на правостороннее движение. Если какой-либо островитянин начинал возмущаться этим предписанием, аргентинцы деликатно указывали на то, что так будет безопаснее для всех, включая островитян, поскольку Порт-Стэнли в настоящий момент заполнен грузовиками с восемнадцатилетними новобранцами за рулем, не имеющими представления о том, как ездить по левой стороне улицы. Островитянин со вздохом соглашался.

И все же факт оставался фактом: аргентинцы захватили суверенную территорию силой оружия. В тот момент, когда дипломатический раунд в Нью-Йорке под председательством США, казалось, близился к компромиссу, Королевский военно-морской флот был вынужден прийти в состояние боевой готовности. В течение следующих двух месяцев, по мере постепенного перехода от морской блокады к полномасштабной воздушной, сухопутной и морской войне, в море тонули военные корабли, с неба падали горящие самолеты и в траншеях на серых склонах гор пехотинцы с почерневшими от копоти лицами забрасывали друг друга гранатами и кололи штыками. 14 июня 1982 года все было кончено; над Порт-Стэнли развевался «Юнион-Джек», и тысячи замерзших и усталых аргентинских солдат брели в аэропорт, чтобы быть отправленными на родину — разбитыми и униженными. Многие из их командиров улетели еще до начала последнего наступления британцев, чем вызвали бескрайнее удивление у аргентинских новобранцев и навлекли на себя открытое презрение победителей.

Цена оказалась высокой. Более тысячи человек погибли и более двух тысяч получили ранения. На отвоевание островов было израсходовано огромное количество британской крови и денег — по иронии судьбы, намного больше, чем стоило бы содержание корабля «Эндью-ранс» или пары других военных судов в Южной Атлантике для защиты британских интересов в 1981 году. После войны уже не могло быть и речи о передаче островов

Аргентине, так что в результате одного из типичных парадоксов истории для жителей Фолклендов дело кончилось тем, что на место одной оккупационной армии пришла другая. В 1986 году для защиты островитян была выстроена новая дорогостоящая военно-воздушная база, и к затратам Великобритании на оборону заморских территорий прибавилась стоимость содержания крупного бездействующего гарнизона из трех родов войск. Вопрос об уступке островов Аргентине отпал на долгое время.

Рассуждая задним числом, понятно, что всего этого можно было избежать. Обе стороны конфликта ввели друг друга в заблуждение. Различие между фолклендским кризисом и многими другими международными конфликтами заключается в том, что ни одна из сторон не хотела воевать. Четкий сигнал или добросовестная интерпретация разведывательных данных наверняка изменили бы ход событий.

В основе конфликта лежали два важных момента. Британцы никогда по-настоящему не понимали, с каким трепетом аргентинцы относятся — обоснованно или нет — к nuestras Islas Malvinas. Достаточно было осмотреть тела погибших в бою аргентинских солдат и увидеть поздравительные письма, адресованные безымянными аргентинскими школьниками «нашим храбрым солдатам на Мальвинах», чтобы понять, насколько глубоко было укоренено притязание на острова в национальной жизни и культуре Аргентины. Ученики начальной школы охотно писали «моему старшему „брату” на островах». Аргентинская угроза всегда была серьезной. Британские послы и военные атташе понимали это и докладывали наверх, но, преломляясь в искажающей призме эгоизма и холодного рассудка Уайтхолла, латиноамериканская страстность приобретала черты пустопорожнего шума и буффонады.

Это был серьезный просчет. Если аргентинская угроза действительно была реальной, получалось так, что британцы блефуют. В этом состояла вторая причина конфликта. Невозможно было даже представить, чтобы в 1979—1981 годах правительство Ее Величества занялось обороной Фолклендов. Это было немыслимо для Уайтхолла, всецело озабоченного сокращением государственных расходов, необходимость в котором была вызвана реальной угрозой государственного банкротства в 1978—1979 годах, заставившей чиновников пойти на поклон в Международный валютный фонд.

Госпожа Тэтчер сформулировала эту проблему в своем выступлении перед палатой общин после вторжения: «В прошлом уже неоднократно возникала угроза вторжения. Единственным способом... предотвратить ее было бы держать там крупный флот... Ни одно правительство не могло позволить себе этого... это потребовало бы огромных расходов». В результате, столкнувшись с реальной угрозой, британцы не предпринимали никаких усилий ни по урегулированию проблемы путем переговоров, ни по отстаиванию своей позиции, пока уже не стало слишком поздно. Британцы не только блефовали, но даже не попытались провести различие между угрозами Аргентины применить военную силу и теми реальными действиями, к которым могла бы прибегнуть Аргентина, если бы решила проверить, блефуют британцы или нет.

Британцы оказались примерно в том же положении, в каком находились израильтяне перед войной Судного дня 1973 года. Израильтяне настолько часто позволяли египтянам вводить себя в заблуждение, что в конце концов на самом высоком уровне приняли решение игнорировать любые тактические военные индикаторы предстоящего нападения, чтобы сконцентрироваться исключительно на политически обусловленных стратегических предпосылках как абсолютных индикаторах враждебных намерений (таких как альянс Египта и Сирии). Сталкиваясь с регулярными угрозами со стороны Аргентины, британцы проявляли еще большую беспечность, чем израильтяне. Они не разработали вообще никакой более или менее цельной системы индикаторов реального нападения. Они либо игнорировали проблему, пребывая в полной уверенности, что вторжение не может состояться в принципе, либо, в лучшем случае, позволяли сотрудникам МИДа самим определять разведывательные индикаторы, устраивающие МИД. Это был непростительный идеализм, хотя бы потому, что аргентинцы не читали сценарий МИДа даже с малой долей тех усердия и прилежания, с какими это делали заместители министра иностранных дел Великобритании. На основании сказанного можно обозначить главный разведывательный просчет, лежащий .в самой основе фолклендского конфликта: британский МИД никогда не пытался взглянуть на ситуацию глазами противника. Британцы не приложили ни малейших усилий к проведению разведывательной оценки угрозы Фолклендам с точки зрения Аргентины.

Любая подобная оценка высветила бы два решающих изменения в ситуации в 1982 году: во-первых, аргентинцы перестали надеяться на переговоры с Британией как на средство восстановления своего суверенитета над островами, во-вторых, Британия четко просигнализировала о своем намерении избавиться от Фолклендов (островитяне перестали быть полноценными британскими гражданами, а сторожевой корабль Королевского ВМФ был списан без замены). С аргентинской точки зрения это были совершенно недвусмысленные сигналы. При таком стечении обстоятельств любое нормальное правительство, имеющее территориальные притязания, попыталось бы добиться расположения островитян, вложило бы деньги, начало бы пропагандистское наступление и постепенно погасило бы подозрительность и упрямство келперов теми экономическими благами, которые благодаря более тесной интеграции потекли бы к ним с южноамериканского континента.

Хунта генерала Гальтиери, однако, не была нормальным правительством, как это особенно любил подчеркивать Форин-офис. Чтобы понять это, не нужно быть экспертом по Аргентине. Хунта была националистическим авторитарным режимом в стране с отчаянным экономическим положением и металась в поисках какого-нибудь способа отвлечь недовольных граждан от их внутренних проблем. В обстоятельствах 1982 года шанс группы политически безрассудных южноамериканских генералов добиться своих целей долгим, политически сложным и затратным путем практически равнялся нулю. Думать иначе означало бы не считаться с опытом и здравым смыслом.

В отличие от многих других критических разведывательных суждений, данное суждение не является взглядом на события прошлого с высоты настоящего. В то время оно было столь же самоочевидным, как и сегодня. Недостатки хунты были заметны всем, однако голос разума, похоже, не дал команду использовать это здравое суждение в оценках JIC или каких-либо других британских разведывательных оценках, делавшихся в то время дипломатами, сотрудниками разведки или теми (наиболее виновными из всех), кто объявлял себя подлинными экспертами по зарубежным странам в целом и Аргентине в частности и кто фактически возглавлял различные разведывательные комитеты Соединенного Королевства, — сотрудниками британского МИДа.

Количество пунктов в обвинительном акте растет. Даже если мидовцы не обратили должного внимания на недостаток у хунты накануне февраля 1982 года свободы действий, они не могли не обратить внимание на другое предупреждение — то, которое было преподнесено им на блюдечке в марте 1982 года, когда сеньор Давидофф и его команда мускулистых молодых людей с короткими стрижками бодрым шагом сошли на берег острова Южная Георгия, чтобы начать свою деятельность по «сбору металлолома». Это было настоящее испытание британцев на решительность. Высадка, которая почти наверняка была произведена с молчаливого согласия военно-морских сил и была заранее запланированной, захватила национальное воображение аргентинцев. Британцы, со своей стороны, поначалу заколебались, а затем обострили ситуацию, послав на место событий сторожевое судно «Эндьюранс», на редкость плохо оснащенное. Генералу Гальтиери не было направлено никакого ультиматума, а британские дипломаты в ООН изобразили лишь легкое возмущение.

Причина была простой: британцы не видели каких-либо свидетельств вторжения на Фолклендские острова, и Форин-офис не решался рекомендовать правительству меры, которые могли бы настроить аргентинцев еще более враждебно или стоить денег британскому налогоплательщику. Это была экономическая политика умиротворения. Единственным надежным фактором военного сдерживания могло бы стать регулярное скрытое патрулирование подводных лодок в водах Фолклендов. Это было бы единственной угрозой, на которую Аргентина не могла бы ответить. При всей своей дороговизне такая мера помогла бы политикам выиграть время и помешала бы столь унизительному разоблачению британского блефа.

Ни одно из вышеприведенных соображений не объясняет поразительную пассивность и инертность Уайтхолла в марте 1982 года. Это был настоящий коллективный психологический провал. В качестве единственно рационального объяснения напрашивается наш старый приятель «когнитивный диссонанс». Этого не должно было произойти, это не вписывалось ни в идеологию Уайтхолла, ни в сценарий Форин-офиса. Это было своего рода «защитное избегание» неприятной реальности. Британцы дошли до такой точки, когда у них не было никакой другой политики в отношении Фолклендов, кроме надежды и упования на Всевышнего. В подобной ситуации для учреждения или индивидуума нет ничего более нежелательного, чем услышать, что назревает какая-то большая беда. Этим отчасти объясняется неспособность разведслужб собрать информацию по Аргентине и игнорирование разумных политических мер по защите британских интересов в случае необходимости. Подобно пациенту, подозревающему о своей смертельной болезни, Уайтхолл, похоже, меньше всего хотел услышать точный диагноз, подтверждающий его худшие опасения. Лишь этим можно объяснить коллективное отрицание неприятной реальности в 1982 году. Удивительная способность британцев видеть совокупность фактов и отрицать не только их смысл, но и само их существование, в очередной раз ввела их в заблуждение.

Впрочем, самообман, основанный на неверной интерпретации или игнорировании информации, был проблемой не только британцев. Способность Аргентины к самообману в некоторых отношениях проявлялась еще сильнее. Несмотря на грубые попытки журналистов изобразить хунту исключительно как группу безумных националистов, существуют многочисленные свидетельства того, что за их действиями стояла продуманная стратегия и что попытки усилить напряженность составляли неотъемлемую часть их политики по оказанию давления на британское правительство и его проверке на способность к решительным действиям. Члены хунты, скорее всего, не имели большого выбора, став, по словам Ричарда Лебоу, «заложниками национальных страстей, которые они сами же и разожгли». Взяв единожды выбранный курс, они могли двигаться только вперед. Отход от этого курса почти наверняка привел бы к политической катастрофе. Торжества, состоявшиеся неделей ранее на Пласа-де-Майо, могли легко вылиться в выступления против хунты, подобные тем, что имели место месяцем раньше. В то же время возвращение Фолклендов Аргентине означало бы национальное единение и усиление политической легитимности. Не меньше британцев генерал Гальтиери и его коллеги были заинтересованы в неверном толковании намерений другой стороны. Значительно позже Гальтиери признавался: «Уверяю вас: хотя реакция [отправка военной экспедиции] англичан в принципе была возможной, хунта полностью ее исключала. Лично я слабо верил в ее возможность и полностью ее исключал».

У Гальтиери были все основания для такого мнения. Хотя истинные взгляды Британии были ему неведомы, ее действия говорили о многом: Британия хотела раз и навсегда избавиться от проблемы Фолклендов. Корреспондент Times в Буэнос-Айресе сообщал, что, по мнению аргентинских официальных лиц, игнорирование Британией аргентинских провокаций в марте 1982 года служит ясным свидетельством того, что она больше не хочет заниматься этой проблемой. В этом смысле пассивность британцев спровоцировала хунту на вторжение.

В своих действиях генерал также руководствовался мнением мировых экспертов, в соответствии с которым в случае оккупации Фолклендов британцы уже не смогли бы их отвоевать. Адмиралы США в открытую говорили журналистам, что британский экспедиционный корпус будет «слишком слабым, недостаточно крупным и находящимся слишком далеко от родных берегов, чтобы достичь своей цели». Кроме того, опыт свидетельствовал о том, что у экспедиционного корпуса не будет достаточной воздушной мощи. Если даже ведущие мировые эксперты в военно-морском деле единодушно сходились в таком мнении, генералу Гальтиери тем более можно было простить его уверенность в победе.

После Фолклендской войны это особое мнение было косвенно подтверждено из одного весьма неожиданного источника. В годы холодной войны Великобритания поддерживала осторожную и крайне непрочную связь с Советской армией. В июле 1982 года некий советский генерал тайно обратился к одному британскому офицеру с предложением об обмене информацией по наиболее важным предметам между советскими и британскими разведчиками. Удивленный британский офицер согласился и после консультации с не менее удивленным МИДом задал русскому в качестве пробного камня вопрос на тему, имевшую в то время большую важность для технической разведки. Русский офицер кивнул, задумался, а потом дал короткий, но — как впоследствии подтвердилось — абсолютно честный ответ о секретных возможностях одного из видов советского оружия. Закончив, он повернулся к британскому офицеру и сказал: «А теперь, товарищ, настал черед моего вопроса от лица нашего МИДа: как на самом деле вашему чертову экспедиционному корпусу удалось отвоевать Фолкленды?»

Последним разведывательным просчетом генерала Гальтиери была недооценка своего оппонента — такого же, как и он, лидера нации, только в женском платье. Здравый смысл подсказывает, что если вашему противнику грозят национальное унижение и потеря своего поста, он сопротивляется этому столь же энергично, как это делали бы вы на его месте. Если бы лидеры хунты располагали качественной аналитической информацией о своем противнике, они бы знали, что воинственные британцы, толпящиеся в пабах и барах, непременно захотят сражаться, даже если мидовцы с их более утонченными душами будут выступать против войны, и что избранный народом лидер, который не сумеет уловить настроения масс и восстановить попранную национальную честь, очень скоро лишится своего поста и уважения нации. Хунта не имела представления о британском характере и свойственной ему агрессивности. Разведслужбы хунты не удосужились проинструктировать ее ни относительно характера британцев, ни относительно последствий для других колониальных территорий Британии, включая Гибралтар, Гондурас и Белиз, если бы вторжение на Фолкленды осталось безнаказанным. Таким образом, существовали веские причины предполагать, что Британия ответит на насилие насилием, и эти причины были очевидны любому «наблюдателю за Британией» в аргентинской разведке. Это необходимо было довести до сведения лидеров аргентинской хунты. Госпожа Тэтчер была не единственным лидером, которого жестоко подвели собственные разведывательные службы.

* * *

Любое упоминание о Фолклендской войне вызывает у аналитиков разведки чувство разочарования и уныния. Было достаточно много сигналов, но они были проигнорированы. Все, кто работал в Уайтхолле в тот период, знали, что эта война не должна была произойти. Равным образом по окончании войны все искренне восторгались торжеством британского оружия. Тот же Королевский флот спас не только свою репутацию, но и само свое существование — если бы Аргентина вторглась на острова годом спустя, экспедиционный корпус уже не удалось бы сформировать, поскольку все суда были бы распроданы. Однако, что бы ни говорил Фрэнкс в своем докладе, разведывательное сообщество знало правду: Аргентина рассматривалась как обитель мира в обстановке холодной войны и не принималась в расчет как потенциальный противник. Лишь очень немногие сотрудники разведки курировали целевые объекты в Латинской Америке или в «остальном мире». Основной целью был Советский Союз.

Фолклендская война дала множество уроков. Моряки узнали, что дешевая пластиковая изоляция электропроводки и дешевые синтетические брюки могут быть смертоносными во время пожара на судне. Сотрудники разведки поняли, что поспешно скопированные страницы из справочника по боевым кораблям и чьи-то личные фотографии в качестве единственного источника более-менее сносных снимков военных самолетов, взлетающих с неизвестных аргентинских аэродромов, не могут служить заменой свежим разведывательным данным. Штаб оборонной разведки убедился, что подробные сведения о радиоэлектронном оснащении ракет союзных государств (например, о частотах повторения импульсов французской противокорабельной ракеты Exocet) могут быть столь же насущно необходимыми, как аналогичные сведения о советских ракетах, и что зачастую их бывает гораздо труднее раздобыть. И наконец, Уайтхолл осознал, что британскую национальную разведывательную оценку нельзя доверять министерству, чей главный интерес состоит в том, чтобы игнорировать информацию, не согласующуюся с его собственной политикой консультирования министров. Одной из первых потерь той войны стала потеря британским МИДом постоянного председательства в Объединенном разведывательном комитете. Одним из последствий доклада Фрэнкса, сделанного в 1983 году, был переход J1C в ведение координатора разведки, работающего с независимым штабом оценки; отныне МИД был всего лишь одним из участников групп текущей разведывательной информации.

Самым ценным из всех приобретений в результате той войны стала «кривая вероятности», или Кривая опасности, которая с середины 1980-х стала появляться на стенах кабинетов в органах разведки всех стран НАТО. Эта кривая убедила даже самых консервативных политиков в наличии взаимосвязи между наиболее серьезными и наиболее вероятными опасностями, причем Фолклендская война пришлась на точку пересечения средней вероятности и средней опасности. Стало ясно, что в дальнейшем разведка должна учитывать вероятные риски, а не только самые худшие ситуации. На похоронах погибших британских солдат правительство Ее Величества внезапно осознало, что помимо Советского Союза в мире существуют и другие опасности. «Нерегиональные конфликты» мгновенно стали популярным предметом для изучения в штабных колледжах по всему миру.

Рис. 3: Кривая опасности показывает, что наиболее серьезная опасность (например, ядерная война), как правило, является наименее вероятной. Наиболее вероятной опасностью является терроризм, но он представляет меньше всего опасности для государства. Труднее всего судить об опасности средней степени вероятности. Классическим примером здесь является Фолклендская война 1982 года. Нападение НАТО на Сербию и Косово в 1999 году показывает, насколько легко ограниченные военные действия могут перерасти в масштабную войну.

Завершающее слово о Фолклендах стоит дать британскому МИДу, той организованной массе мужчин и женщин, которая после войны, в отличие от своих торжествующих коллег в британских вооруженных силах, находилась в удрученном состоянии. Во время парада победы в октябре 1982 года, когда по улицам лондонского Сити гордо маршировали королевские морские пехотинцы и десантники-парашютисты, один честолюбивый чиновник МИДа нагнулся к сотруднику разведки министерства обороны, наблюдавшему вместе с ним с балкона за процессией.

— Полюбуйся, Гарри. Вот наглядный результат того, что происходит, когда страшно непопулярный заурядный автократ прибегает к безумной военной авантюре за рубежом, чтобы завоевать дешевую популярность и избавить себя от ответственности за провал внутренней политики.

Человек из DIS понимающе кивнул:

— Ты абсолютно прав, Чарльз. Гальтиери и его хунта крупно просчитались.

Человек из МИДа возмущенно фыркнул:

— При чем тут Гальтиери? Я имел в виду Маргарет Тэтчер!

10. «ЕСЛИ БЫ КУВЕЙТ ВЫРАЩИВАЛ МОРКОВЬ, МЫ БЫ И ПАЛЬЦЕМ НЕ ШЕВЕЛЬНУЛИ». Война в Персидском заливе (1991)

Хотя война в Персидском заливе не была просчетом разведки, она стала полной неожиданностью. Когда 2 августа 1990 года иракская армия Саддама Хусейна вторглась в крошечное независимое нефтяное государство Кувейт в верхней части Персидского залива, реакция журналистов и сотрудников разведки по всему миру была одинаковой: «Не верю!» После того как шок миновал, вторая реакция западного разведывательного сообщества была столь же единодушной: «Конечно, если принять во внимание численность армии Ирака...»

Вторжение в Кувейт, пожалуй, более наглядно, чем любой другой из свежих примеров неудач разведки, демонстрирует четкое различие между возможностями и намерениями, которое необходимо учитывать при оценке разведывательных данных. Ибо если какое-либо государство в 1990 году обладало очевидным, готовым к употреблению военным потенциалом, то это был Ирак. На вооружении армии Ирака было 5 тысяч танков, 7 тысяч боевых машин пехоты и 3,5 тысячи артиллерийских орудий. Под ружьем находилось до миллиона иракцев, что в десять раз превышало численность британской армии. Только одних боевых вертолетов у Ирака было больше, чем всех воздушных судов, вместе взятых, у Королевских ВВС и армейской авиации Великобритании.

Это был колоссальный военный потенциал. Именно поэтому потребность в разведывательной информации об Ираке в 1990 году стояла весьма остро. Чего следовало ожидать от Саддама Хусейна, диктатора, располагавшего четвертой по величине армией в мире? Задача, стоявшая перед разведкой, была самой трудной, опасной и эфемерной из всех возможных разведывательных задач: узнать, каковы были намерения Саддама.

Аналитики разведки и эксперты-страноведы должны были мысленно поставить себя на место Саддама. Этого можно было добиться лишь двумя способами: получить возможность ознакомиться с секретными приказами Саддама или завербовать безукоризненный источник, находящийся как можно ближе к президенту Ирака (насколько это было возможно сделать без лишнего риска). Это была трудная, но крайне важная задача.

Со времен войны во Вьетнаме разведывательное сообщество США занимает первое место в мире по части сбора разведданных. Государственные разведслужбы США и их вспомогательные организации обладают колоссальными возможностями для этого. Пользуясь всеми доступными средствами разведки, от спутниковых систем слежения в космосе до примитивной агентурной слежки на земле, разведывательное сообщество США собирало всю информацию, какую только могло, о своих потенциальных врагах, которыми вплоть до 1991 года неизменно оставались Советский Союз и страны коммунистического блока. В результате они скомплектовали базу разведданных поистине энциклопедических размеров. Недаром секретный список целевых объектов стратегического авиационного командования ВВС США был известен как «Энциклопедия бомбардировок».

Для западного разведывательного сообщества конца 1980-х самой авторитетной и ожидаемой публикацией был документ под названием «Советские вооруженные силы» — справочник в красной глянцевой обложке, ежегодно издававшийся Разведывательным управлением министерства обороны США (DIA). Для эксперта разведки этот документ (который несколько лет выходил под грифом «Секретно», но затем был рассекречен и бесплатно раздавался журналистам вашингтонскими специалистами по общественным связям) был настоящим кладезем полезной информации. В нем можно было найти сделанные из космоса фотографии новых ракет «земля — земля», выкатывавшихся из секретных ангаров в глубине сибирской тайги; снимки крупным планом новейших советских танков, сходящих с конвейера; зернистые фотографии какого-то неведомого боевого вертолета, кружащего над отдаленным аэродромом; даже сделанный длиннофокусным объективом снимок ранее не виданной антенны замысловатой формы и неизвестного назначения, торчащей из ограждения рубки на атомной подлодке Краснознаменного флота. Все это было дополнено картами, сравнительными таблицами и расчетными характеристиками. «Советские вооруженные силы» были мечтой любого аналитика разведданных, и радостное возбуждение, охватывавшее старших офицеров НАТО и их разведотделы в момент прибытия «бродячего цирка» DIA со свежей разведывательной информацией, было вполне объяснимым.

Несмотря на всю ценность справочника, его прибытие не всеми встречалось с одинаковым энтузиазмом. Циники, особенно из числа сотрудников радиоэлектронной разведки, нередко задавали приехавшему из США представителю DIA вопрос: «А есть ли у вас какая-нибудь новая информация о намерениях Советов?» Тогда представитель принимал обиженный вид и начинал бормотать, что, мол, это не входит в обязанности его ведомства и вообще никто никогда не знает, как себя поведут эти Советы. Возбужденная аудитория окидывала возмутителя спокойствия укоризненным взглядом, и заседание продолжалось своим чередом, но все же обида была причинена, пилюля горькой истины проглочена. Истина же в том, что намерения — это вечный камень преткновения для разведки. Вторжение в Афганистан в 1979 году, едва не состоявшееся вторжение в Польшу в 1981-м, крах коммунистической системы в 1989—1992 годах и разграбление Кувейта в 1990 году — все эти события заставали разведывательное сообщество врасплох, несмотря на огромные суммы бюджетных денег, расходовавшиеся на разведывательное оборудование, ресурсы и высококвалифицированных сотрудников.

Разгадывание намерений — это одновременно культурная и практическая проблема. Культурная проблема глубоко укоренена в нашей современной психике как особый способ взгляда на мир. Процесс работы с проблемой состоит из трех этапов. Во-первых, необходимо идентифицировать проблему; во-вторых, после того как проблема идентифицирована, она должна быть измерена; наконец, когда мы знаем размеры проблемы, остается найти способы ее решения. Ключом к этому материалистическому логическому процессу является количественное измерение проблемы, или квантификация. Она пронизывает жизни каждого из нас и проникает даже в гуманитарные науки, где в наши дни компьютеры пытаются анализировать ритмы Шекспира. Как некогда в отчаянии воскликнул Том Вулф: «Черт возьми! Они пытаются найти скрытый смысл даже в цвете моего костюма!»

Все это имеет самое непосредственное отношение к миру разведки. Современный мир работает по-научно-му — он умеет измерять проблемы. Он вынужден делать это, чтобы решать их. Материальному придается большее значение, нежели нематериальному. Факт может быть измерен, проверен, доказан, продемонстрирован. С нематериальными вещами дело обстоит сложнее; они не могут быть предъявлены или продемонстрированы на слайдах во время заседания правления.

Человеческая природа такова, что как организации, так и индивидуумы склонны делать то, что легче и что можно наглядно предъявить. К примеру, сотруднику службы сбыта, шепчущему председателю правления: «Я думаю, что в будущем году синие автомобили будут продаваться лучше, чем красные», лучше бы постараться доказать это мнение, если он хочет сохранить свою работу. Предположения стоят немногого. Вот если бы он сказал: «За последние двадцать лет я попадал в точку восемнадцать раз, а это 90%, босс», тогда предположение было бы подтверждено количественно, оно было бы фактом. Председатель расплылся бы в улыбке — это «хорошие цифры».

Так же и в мире разведки. Подсчет танков, кораблей и самолетов — сравнительно легкая задача. Технические проблемы могут быть огромными, расходы грандиозными, но эти проблемы можно решить при наличии времени, ресурсов и технологий. Гораздо труднее оценить намерения. Их невозможно измерить. Политик или дипломат во время вечеринки говорит одно, а на другое утро передумывает и делает другое. Намерения основываются на зыбучих песках человеческой психики со всеми ее непоследовательностями и слабостями. Мировая история могла бы сложиться по-другому, если бы 31 августа 1939 года в ответ на вопрос начальника генерального штаба: «Начнем, мой фюрер?» — Адольф Гитлер ответил бы: «Нет». «Намерения» для мира разведки — то же самое, что «нечеткая логика» для математиков.

Намерения не только трудно оценивать, ибо их оценка требует доступа к информации и связана с риском и расходами (при этом никогда нет гарантии, что она окажется «рентабельной», так как ее результаты не поддаются количественному определению), но они также не могут быть измерены. В разгар холодной войны некоторые разведывательные агентства, действовавшие в Берлине, пытались измерять эффективность своих сотрудников количеством завербованных ими агентов нижнего уровня. В результате куратор, оперировавший двадцатью агентами, каждый из которых делал по пять сообщений с Востока в месяц, ценился выше, вне зависимости от качества этих сообщений, чем куратор всего с одним источником, который вообще не делал никаких сообщений, но зато имел доступ к намерениям восточногерманского правительства и в случае угрозы войны немедленно сообщил бы о них. Ценность такого потенциального разведывательного источника определить трудно. Неудивительно, что прагматичные руководители разведслужб и те, кто выделяет им бюджеты, считают, что с разведывательными возможностями иметь дело намного легче, чем с намерениями. Агентурная разведка не только трудна для измерения — она никогда не гарантирует успеха.

Вторая проблема, связанная с агентурной разведкой, носит практический характер: успешное осуществление такой разведки — чрезвычайно трудная задача. Возьмем только один пример, находящийся в «джеймс-бондовском» конце разведывательного спектра, — дело Гордиевского. Кадровый офицер КГБ Олег Гордиевский был завербован британской секретной разведывательной службой (МI6) и использовался ею как агент, имеющий доступ к секретной информации, в течение шести лет. Как сам Гордиевский, так и его кураторы подвергались серьезному риску. В любой момент он мог быть раскрыт и казнен. Ценность информации, которой он располагал, была неизмеримой, и эта информация, возможно, даже ускорила окончание холодной войны. Когда Гордиевский попал под подозрение, «хвосты» из КГБ следили за каждым его шагом, и организация побега буквально из-под носа у его советских сторожей считается одной из самых выдающихся среди когда-либо проведенных тайных операций по «эксфильтрации».

Британцы никогда не были абсолютно уверены в том, что Гордиевский не «подсадная утка». Лишь с течением времени подтвердилось, что он заслуживал доверия на сто процентов и что его сведения были столь же надежными. Дело Гордиевского считается шедевром агентурной разведки. Но какова была цена этого шедевра? Сколько аналогичных операций не принесло успеха? Впрочем, даже если дело Гордиевского было лишь одним из ста, один процент успеха в конце концов окупил все затраченные усилия. Урок заключается в том, что агентурная разведка трудна не только для измерения, но и для осуществления. В ответ на вопрос министра, сработает ли это, сотрудник разведки может лишь пожать плечами и честно признаться: «Будем надеяться, господин министр».

Все разведывательные бюрократии — при условии их подотчетности — инстинктивно тяготеют к тому, что поддается количественному определению и легко для выполнения, особенно если результаты трудно проверить. Саддам Хусейн своим вторжением в Кувейт доказал, насколько недальновидной может быть эта вполне понятная профессиональная предвзятость. Несмотря на самые изощренные системы разведки в мире, США и их главные союзники были застигнуты вторжением врасплох. Истинная причина состояла в отсутствии агентурной разведки — агентов с доступом к секретной информации, которые могли бы предупредить их о намерениях Саддама. Если бы в Совете революционного командования Ирака по правую руку от Саддама Хусейна сидел иракский Гордиевский, Запад был бы заранее предупрежден, а Кувейт спасен без войны в Персидском заливе. Но в Ираке не было своего Гордиевского, а у американцев и их союзников не было надежной агентурной информации о намерениях Саддама.

Отсутствие разведданных было лишь половиной проблемы в Персидском заливе в 1990 году. Другой половиной уравнения были личность и действия правителя Ирака — Саддама Хусейна. С начала войны между Ираном и Ираком в первой половине 1980-х годов Запад упорно недооценивал опасность для стабильности в регионе, исходившую от этого человека. Все внимание было сосредоточено на новом революционном режиме в Иране, установившемся после свержения шаха и контролируемом теократическим исламским шиитским правительством во главе с фанатичным аятоллой Хомейни.

Новый иранский режим с самого начала стал приоритетным направлением США в области внешней политики — это произошло после захвата посольства США в Тегеране и взятия его сотрудников в заложники. Провал операции «Орлиный коготь» — неуклюжей попытки спасти заложников, вынужденно прерванной после серии аварий,— положил конец личным переживаниям президента Картера в связи с Ираном и способствовал избранию Рональда Рейгана в 1980 году. Для президента Рейгана революционный Иран стал главным предметом озабоченности в области внешней политики после Советского Союза. Именно эта озабоченность привела к скандалу «Иран — контрас», связанному с именем члена Совета национальной безопасности, подполковника морской пехоты США Оливера Норта и тайными поставками оружия никарагуанским правым повстанцам («контрас») с целью освобождения американских заложников, находившихся в руках иранцев. Это была довольно грязная и запутанная история, и в центре проблемы неизменно оставался Иран.

В этой атмосфере нестабильности и исламского фанатизма, угрожавшего традиционным основам международной дипломатии, решение Ирака вторгнуться в революционный Иран в 1980 году было воспринято западными дипломатами как подарок судьбы. Все силы «безумных мулл» и их «революционных орд» должны были уйти на противостояние бесчисленным танкам и орудиям Ирака. Иран и Ирак схватились в смертельной битве, и на ближайшие восемь лет, пока два этих самых мощных государства региона отчаянно бились друг с другом, на мировую политическую сцену вернулась относитель-ная стабильность. Западные аналитики рассматривали схватку Ирака с Ираном как войну, ведущуюся в интересах Запада и его мелких нефтеносных друзей, расположившихся вокруг Персидского залива. Саддам Хусейн оказывал услугу Западу.

Между тем Саддам Хусейн Тикрити мало подходил на роль союзника Запада. Родившийся в городе Тикрит в северном Ираке, он вырос в суровом мире гор, в атмосфере вражды семейных кланов. Ружье в Тикрите является столь же необходимым атрибутом мужчины, каким была шпага для джентльмена XVIII столетия, и ходит слух, будто Саддам совершил первое убийство в своей жизни в возрасте одиннадцати лет. Своим последующим возвышением в иерархии Партии арабского социалистического возрождения (Баас) Саддам был больше обязан амбициям и силе, нежели глубоким политическим убеждениям. Власть для Саддама значила больше, чем арабское единство, свобода и социализм. К 1969 году он был вице-президентом, а в 1979 году стал президентом, сменив номинального президента Бакра в результате бескровного переворота, который показал, в чьих руках находится реальная власть в Ираке.

Саддам не испытывал особой неприязни к Ирану. Более того, в 1975 году он заключил с шахом договор, снявший многие взаимные претензии между двумя странами в отношении дельты реки Шатт-эль-Араб в верхней части Персидского залива. Но революция Хомейни изменила статус-кво. Два конкретных обстоятельства побудили Саддама к нападению на Иран: организованное проиранскими силами покушение на его заместителя Тарика Азиза в центре Багдада и беспрестанные призывы Хомейни к шиитскому большинству в Ираке восстать против «безбожных атеистов» Партии арабского социалистического возрождения. Саддам не смог стерпеть этот прямой вызов своему режиму и нанес жесткий ответный удар. В 1980 году он вторгся в Иран с половиной иракской армии, фактически предприняв ограниченную карательную экспедицию против пребывающей в расстройстве и смятении соседней страны.

Один из неизменных лейтмотивов всех новых революционных режимов — их неспособность сосредоточиться на своих внутренних делах. От революционной Франции до большевистской России и хомейнистского Ирана страстное желание поделиться своими достижениями с инертными соседями, судя по всему, становится непреодолимым. Не менее неизменный лейтмотив — негодование рассерженных соседей и их стандартная реакция: атаковать возмутителя спокойствия, чтобы заставить его остановить экспорт своих опасных ересей. Так было и с первой войной Саддама в Персидском заливе, начавшейся в 1980 году. Хотя после пятидневного продвижения вглубь Ирана он остановил свою армию и предложил переговоры, иранцы не оценили его сдержанность. С криками «Аллах Акбар» солдаты исламской революционной гвардии хомейнистского Ирана бросились на безбожных иракских захватчиков. Злой джинн, выпущенный Саддамом, не захотел возвращаться в бутылку.

В 1988 году, после восьмилетней войны, потери в которой составили свыше полутора миллионов человек и в ходе которой впервые с 1918 года широко применялись отравляющие газы, истощенные стороны подписали вынужденное перемирие. Перед Саддамом встала задача восстановления Ирака после войны, длившейся дольше, чем любая из двух мировых войн столетия. Несмотря на общее мнение, что Ирак победил (Хомейни назвал перемирие «отравленным кубком, из которого он отпил против своего желания»), эйфория победы не могла продолжаться долго. Пока в Тегеране царил траур, народ на улицах Багдада танцевал, однако иракская экономика находилась в руинах. По мнению экспертов, для восстановления экономики Ирака до уровня начала 1980 года требовалось 230 миллиардов долларов (в ценах 1989 года) и от пятнадцати до двадцати лет. Годовой дефицит иракского бюджета составлял 10 миллиардов долларов, внешний долг превышал 75 миллиардов долларов, причем основными кредиторами были Саудовская Аравия и Кувейт. После своей войны Саддам столкнулся с экономической катастрофой.

Безусловными приоритетами стали избавление от внешнего долга и демобилизация армии, чудовищно выросшей за годы войны. Восемнадцатилетним призывникам 1980 года после окончания войны было по 26 лет (тем, кто остался в живых). Однако лишь немногие из них были демобилизованы сразу после войны, так как первое время Иран отказывался подписывать мирный договор. Все попытки Саддама спасти положение на протяжении восемнадцати месяцев после первой войны в Персидском заливе потерпели неудачу. Приток демобилизованных солдат в дестабилизированную экономику вел к росту безработицы и тормозил восстановление Ирака. Иран тянул время на мирных переговорах в ООН, вынуждая Ирак держать в состоянии боевой готовности огромную армию, которая продолжала истощать экономические ресурсы нации.

В довершение всех бед попытки Саддама заставить другие арабские государства региона аннулировать военный долг Ирака не находили отклика, несмотря на его напоминания, что Ирак боролся с режимом Хомейни, чтобы защитить своих соседей по Персидскому заливу от шиитского фундаментализма. Соседи не хотели ничего слышать и настаивали на полном возврате долгов. В начале 1990-х годов Саддам повысил ставки, потребовав от своих нефтеносных соседей не только аннулирования долга Ирака, но и немедленных вливаний в экономику Ирака 30 миллиардов долларов. К этим требованиям оказания помощи он добавил новую, более угрожающую ноту: «Пусть правительства Залива знают, что, если они не дадут нам эти деньги, Ирак найдет способ их получить».

Эти угрозы и требования сопровождались мерами, направленными на сокращение общей добычи нефти на Ближнем Востоке. Целью такого сокращения было повышение мировых цен на нефть. В соответствии с фундаментальными законами спроса и предложения, если бы западным покупателям предлагалось меньше нефти, цены на нефть повысились бы, а если бы цены повысились, то Ирак, как основной член Организации стран — экспортеров нефти (ОПЕК), заработал бы огромные деньги. Добыча нефти, по сути, была основным источником доходов Ирака.

После войны 1980—1988 годов Ирак и Иран потребовали от своих коллег по ОПЕК сократить добычу нефти, чтобы эти два государства смогли возместить свои военные расходы увеличением доходов от продажи нефти. Другие члены ОПЕК отказались. Хуже того, Объединенные Арабские Эмираты и Кувейт начали толкать цены вниз путем увеличения своей собственной добычи, тем самым лишая Ирак любой надежды на дополнительные доходы от нефти. В тот период, похоже, ни один аналитик разведки не был способен заметить, насколько серьезную угрозу для Саддама Хусейна представляла комбинация недовольства внутри страны, банкротства внешней политики и нежелания соседей идти ему навстречу. Тяжело голове, носящей корону среди интриг багдадской политики. Он знал, что само его выживание как лидера Ирака будет поставлено на карту, если он не сможет обеспечить послевоенное экономическое восстановление. С учетом этих обстоятельств вряд ли можно удивляться тому, что он начал проводить жесткую линию в отношении своих, как он считал, скаредных и упрямых соседей.

Удивительно то, что угроза стабильности в регионе никем не воспринималась всерьез. Ведь Ирак был во-оружейным до зубов государством, только что закончившим войну с Ираном. Мало того что в 1990 году Ирак оставался в состоянии боевой готовности — он еще и находился в отчаянном экономическом положении, с чувством жгучей обиды и с диктатором во главе, чье поведение становилось все более непредсказуемым. Эта ситуация представляла собой опасный вызов сытой самоуспокоенности богатых нефтешейхов региона. Если государства Персидского залива еще продолжали сомневаться в серьезности намерений Ирака, арабский саммит в Багдаде в мае 1990 года предельно прояснил позицию Саддама. Он сказал своим гостям, что «каждый доллар, вычтенный из цены барреля нефти... обходится Ираку в миллиард долларов в год», и призвал ОПЕК поднять цену до 25 долларов за баррель. Увидев, что его просьба не встретила понимания, Саддам прибегнул к угрозам. По его мнению, решение Кувейта и Объединенных Арабских Эмиратов увеличить свое собственное производство нефти и за счет этого добиться снижения цен было нарушением соглашений по квотам и, по сути, объявлением экономической войны Ираку. Чтобы исключить любое возможное недопонимание, Саддам добавил: «Война ведется солдатами... но она также ведется экономическими средствами. Поэтому мы взываем к нашим арабским братьям, которые не хотят войны с Ираком, ибо это фактически своего рода война против Ирака. Я уверен, что наши братья полностью отдают себе отчет в нашей ситуации... но теперь мы достигли той стадии, когда мы больше не можем противостоять этому давлению».

Это уже был cri decoeur[21] диктатора, боявшегося за свой имидж, а также ясное предупреждение относительно его намерений и возможного образа действий. Хотя заявление прозвучало за закрытыми дверями, оно в скором времени стало известно западным дипломатам и экспертам по Ираку. Проблемы Саддама были доведены до сведения более широкой аудитории, и ни один аналитик разведки не мог впоследствии — не кривя душой — заявить, что он не знал о том, что намеревался предпринять Саддам, если бы ему было отказано в его просьбе.

Реакция стран Персидского залива, особенно Объединенных Арабских Эмиратов и Кувейта, на признание Саддамом своих трудностей и плохо завуалированную угрозу, состояла в том, что они их попросту проигнорировали; они не объявили мораторий на выплату долгов Ирака, не предоставили Саддаму дополнительный кредит и не сократили свою собственную добычу нефти. Не считаясь с принципами деятельности ОПЕК, они увеличили нефтедобычу. Результатом стало дальнейшее падение цен на нефть.

Гнев и разочарование Саддама вскоре дали о себе знать. В июне 1990 года он осудил ОАЭ и Кувейт как участников «тайного заговора против региона в интересах Израиля». Упоминание Израиля было многозначительным и зловещим. Саддам начал кампанию за объединение своих «арабских братьев» против других арабов. В соответствии с одним из возможных толкований знаменитого изречения доктора Джонсона «Патриотизм — последнее прибежище негодяя», любой арабский призыв к сплочению против Израиля всегда служил прелюдией к агрессии в той или иной форме, тем более что Саддам до этого демонстрировал достаточный прагматизм, поддерживая деловые отношения с Израилем во время войны с Ираном. Оказавшись в практически безвыходном положении, Саддам начал издавать боевые кличи.

В дополнение ко всем бедам Саддама в середине 1990 года на него давили не только долги и трудности в регионе, но и растущие разногласия с Западом. Ирак долгое время имел особые отношения с Францией, которая, наряду с Советским Союзом, была главным поставщиком вооружений, но другие западные страны никогда не оказывали ему особо активной поддержки. Как только первая война в Заливе закончилась, их поддержка иракского режима прекратилась вместе с необходимостью сдерживать революционный Иран; в 1989 году ослабленный режим Хомейни ни для кого не представлял угрозы. Куда большую тревогу вызывала репутация Ирака как жестокой диктатуры, и реалии тоталитарного режима Саддама не были приятной картиной для утонченного демократического взгляда западных держав.

Великобритания имела особую причину для недовольства. Весной 1990 года был арестован и казнен за шпионаж журналист Фарзад Базофт, британский гражданин иранского происхождения. Базофт, корреспондент одного лондонского еженедельника, был арестован за сбор информации о секретном иракском комплексе по производству ракет. Какова была его истинная цель и был ли он на самом деле чьим-либо секретным агентом, как уверяли иракцы, остается до сих пор неясным. Не посчитавшись ни с гражданством, ни с происхождением Базофта, Саддам распорядился казнить его в назидание любым другим потенциальным шпионам и государственным изменникам. Как мера, предпринятая для устрашения внутренней оппозиции, казнь Базофта, возможно, достигла своей цели, но нанесла непоправимый удар по международной репутации Ирака.

Время Саддама стремительно истекало, так как западные средства массовой информации уже настроились на Ирак как благодатную тему. В Брюсселе при загадочных обстоятельствах неизвестными киллерами был убит специалист по баллистике доктор Джеральд Булл. Поскольку Булл был ведущим мировым экспертом в области дальнобойной артиллерии и был убит в то время, когда работал над созданием так называемой «суперпушки» для Ирака, этот случай вызвал широкий общественный резонанс, тем более что подозрение в организации убийства пало на «департамент грязных дел» израильской секретной службы Моссад. В те же дни на Западе было конфисковано несколько партий труб из высококачественной стали, почти наверняка предназначавшихся для новой иракской пушки.

Следующим инцидентом, привлекшим внимание пытливых западных журналистов, стала конфискация в Лондонском аэропорту необычной партии электронных компонентов, подлежавшей отправке в Багдад и, как утверждалось, составлявшей часть пускового устройства для ядерной установки. Если добавить к этому случай с суперпушкой, все говорило о том, что Ирак всерьез намерен обзавестись новым смертоносным оружием, чтобы угрожать всему Ближнему Востоку. В результате к середине 1990 года Ирак оказался в центре внимания западных средств массовой информации, которые в своих публикациях и репортажах неизменно делали акцент на нарушениях прав человека и попытках Ирака обзавестись оружием массового уничтожения. Саддам был далеко не в восторге от критики. Неожиданно для самого себя он стал «человеком в черной шляпе»[22] в глазах западных масс-медиа, которые даже в случае сознательных мистификаций остерегались наклеивать простые ярлыки на сложные фигуры. К иранской неприязни и пренебрежению, проявляемому соседями по Персидскому заливу, добавились враждебность Запада с его критикой личных качеств Саддама.

Враждебность израильтян воспринималась иракцами как нечто само собой разумеющееся. С момента успешной израильской бомбардировки иракского плутониевого реактора «Осирак» в 1981 году Ирак видел в Израиле врага, который успокоился лишь на время. Создается впечатление, что Саддам себе на беду пришел к выводу, что Израиль планирует нападение на Ирак, ослабленный в результате войны с Ираном. Как известно, Саддам считал, что любой выпад Израиля закончится его отстранением от власти. Мы также знаем из иракских источников, что перед глазами Саддама в то время постоянно стоял пример румынского диктатора Николае Чаушеску (который незадолго до того был арестован, подвергнут пыткам и казнен вместе со своей женой).

Паранойя Саддама усиливалась. Ни с того ни с сего он начал сыпать угрозами в адрес Израиля, сопровождая их официальными опровержениями слухов, будто Ирак разработал ядерное оружие, и подкрепляя эти опровержения ссылкой на то, что страна «уже располагает большим арсеналом химического оружия». «Но,— добавлял он, не упуская лишней возможности припугнуть Израиль,— клянусь Аллахом, мы накормим своим огнем половину Израиля, если они осмелятся напасть на Ирак». Почему Саддам считал, что Израиль планирует нападение, по сей день остается тайной. Вероятнее всего предположить, что Саддам использовал тему угрозы с целью отвлечения внимания своих граждан, чье недовольство росло с каждым днем, от внутренних проблем.

Эта пламенная антиизраильская риторика имела два следствия. Она, как и следовало ожидать, получила поддержку большинства арабского мира, но в то же время напугала Запад, который начал видеть в Саддаме Хусейне скрытого милитариста. Запад был прав, хотя Саддам и не предпринимал никаких конкретных действий, направленных на разжигание войны. Более того, в 1990 году он попытался убедить как Израиль, так и США, что его риторика была не более чем риторикой. «Ирак не хочет войны,— заявил он.— Мы сражались в течение долгих восьми лет, и мы знаем, что такое война». Для большей убедительности он повторил эти же слова во время официального визита одного британского дипломата.

К июню 1990 года западные разведаналитики, отвечающие за Ирак, должны были бы забить тревогу. Факт был налицо: хорошо вооруженный и финансово несостоятельный Саддам Хусейн все яростнее выступал с угрозами в адрес как своих соседей, так и Израиля. Угрозы Израилю значительно повысили его престиж в большинстве арабских стран, но почти не принесли денег. В результате Саддам стал своего рода новым Насером, только без необходимых денежных средств, чтобы повести за собой арабов. По всем объективным критериям иракский лидер стал столь же непредсказуемым и опасным, как отвязавшаяся пушка. Саддам ничем не мог подкрепить свои хвастливые заявления, и он находился в отчаянном положении. Единственный вопрос состоял в том, что он собирается делать дальше. Чем он поддержит свои воинственные речи? Каковы его намерения?

С исторической точки зрения вторжение в Кувейт было вполне предсказуемым. Ирак с давних времен претендовал на владение своим крошечным южным соседом. Начиная с 1871 года, когда османский наместник Абдалла правил Кувейтом как территорией в составе Басры (самой южной провинции Ирака), Багдад заявлял свои территориальные права на «семнадцатую провинцию Ирака». Изобилующий нефтью Кувейт был одним из самых богатых эмиратов Персидского залива и, будучи почти беззащитным, являлся привлекательной перспективой в глазах любого сильного наследника Ассирийской империи. Для такой личности, как Саддам Хусейн, соблазн решить свои экономические проблемы одним махом, безусловно, был непреодолимым.

В прошлом Ирак не только заявлял свои права на Кувейт, но и пытался овладеть им. В 1961 году слабеющее правительство иракского лидера генерала Касема объявило о мобилизации с целью вторжения. Постимперская Британия, по-прежнему имевшая интересы к востоку от Суэца, предвосхитила действия Ирака, произведя высадку десанта и танков для поддержки встревоженного кувейтского режима. Другие арабские государства предприняли аналогичные меры. Демонстрация силы сработала. Устрашенные готовностью британцев применить силу, иракцы тогда пошли на попятную.

ВОЙНА В ПЕРСИДСКОМ ЗАЛИВЕ

1990—1991

Для аналитиков разведки в Вашингтоне, Лондоне, Париже и Москве картина вокруг Кувейта должна была быть предельно ясной. Подобно вору, готовящемуся к своему следующему преступлению, Саддам Хусейн имел причины, возможности и средства для вторжения в Кувейт. Тем более что его страна уже едва не сделала это прежде. Если бы Саддам не предпринял никаких срочных мер, он лишился бы власти в своей стране и стал бы посмешищем в глазах всего арабского мира как очередной самонадеянный автократ, возмечтавший присвоить деньги своего соседа. Кувейт был идеальной жертвой для эффектного международного ограбления. В начале 1990 года Саддам дал еще одну подсказку аналитикам разведки. Выступив с серией публичных нападок в адрес правителей Кувейта, представителей династии ас-Сабах, которые, по его мнению, были безразличны к «империалистическому сионистскому заговору, занесенному, как клинок, чтобы быть вонзенным в спину Ирака», он невольно признался в своем отчаянном положении.

Это был предел унижения, которое способен вынести арабский лидер. Сигнал о том, что Саддам и его Совет революционного командования потеряли всякое терпение и переходят к открытой конфронтации со своими недружелюбными соседями, поступил 16 июля 1990 года. Тарик Азиз, министр иностранных дел Ирака, обвинил Кувейт и ОАЭ во враждебном акте против Ирака, состоявшем в «реализации преднамеренного заговора, нацеленного на насыщение нефтяного рынка большим количеством нефти, чем это разрешено уставом ОПЕК». Азиз заявил, что из-за этого бюджет Ирака потерял 89 миллиардов долларов, как оно и было на самом деле. Кроме того, он назвал очевидный casus belli[23], обвинив Кувейт в краже иракской нефти, которую тот совершил путем добычи несоразмерной доли нефти из месторождения Румайла, расположенного на их общей границе.

В этот момент западное разведывательное сообщество должно было бы забить тревогу. Остается загадкой, почему этого не случилось. Трудности, испытываемые сотрудниками западной разведки при анализе нюансов арабских разведданных, отчасти заключаются в языковом барьере. Арабская риторика имеет мало общего с четкими, более прагматично сформулированными сведениями, поступающими по западным каналам. В арабской речи самые страшные угрозы зачастую являются лишь чисто лингвистическим выражением различных степеней неодобрения. При такой постоянной гиперболизации слушателю, не искушенному в арабской культуре, бывает трудно понять, угроза это или нет. Здесь перед аналитиком стоит примерно та же задача, которая стояла перед так называемыми советологами — единственными специалистами, умевшими интерпретировать малопонятный «партийный жаргон» советских заявлений в годы холодной войны. Для Советского Союза средством утаивания реального положения дел и затруднения понимания смысла служил язык марксизма. В случае арабского мира для различения истинных угроз и чисто ритуальных обличений требуется свой особый критерий, или разведывательный дискриминатор.

В данном случае аналитики разведки не смогли распознать смещение в спектре. Сигналы тревоги, которые должны были бы прозвучать в связи с серьезной угрозой конфликта 16 июля 1990 года, всего за семнадцать дней до вторжения в Кувейт, похоже, не сработали.

По какой-то необъяснимой причине явные признаки растущей готовности иракцев прибегнуть к крайним мерам были расценены лишь как очередная попытка иракского лидера усилить дипломатический нажим.

Они были расценены неверно: 15 и 16 июля 1990 года две дивизии элитной Республиканской гвардии Ирака демонстративно двинулись на юг и заняли боевые позиции в пустыне в двадцати милях севернее границы Кувейта. Как впоследствии выразился один аналитик разведки США при НАТО, работавший над проблемой с августа 1990 по март 1991 года, это был «легкий намек» на намерения Саддама.

Буквально на следующий день Саддам собственной персоной поднял ставки еще выше. В качестве платформы для своего обращения к нации по случаю годовщины баасистской революции он выбрал прямую угрозу Кувейту и ОАЭ, обвинив Кувейт в краже иракской нефти, преднамеренной сверхдобыче нефти как враждебном акте и, впервые за все время, в нарушении границ. Это, по его словам, можно было приравнять к преднамеренному акту агрессии. Наконец, чтобы добавить масла в огонь, Саддам заявил, что вероломные кувейтцы вступили с западными и сионистскими империалистами в заговор, направленный на раскол арабского мира. Он потребовал от двух «государств, не признающих международных норм» немедленно одуматься, «пока еще все можно решить мирными средствами», и выступил с открытым предупреждением на тот случай, если они этого не сделают: «Если мы не сможем защитить себя словами, у нас останется единственный выход — прибегнуть к реальным действиям, чтобы исправить положение».

Это подозрительно напоминает ультиматум. Такая речь должна была бы побудить сотрудников разведки и высокопоставленных политиков к принятию срочных мер, особенно с учетом бедственного экономического положения Ирака, передвижений элитных вооруженных дивизий и паранойи Саддама. Совершенно недвусмысленным намеком прозвучали заключительные слова Саддама, после которых у слушателей, по идее, не должно было остаться никаких сомнений. Он сказал, что «для переговоров не осталось времени» и что, если Кувейт не согласится на требования Ирака, «пусть пеняет на себя».

Америка, разумеется, засекла перемещения войск. Как на Ближнем Востоке, так и в любой другой точке земного шара мало что может ускользнуть от орлиного взгляда спутников Национального управления воздушнокосмической разведки США. Полученные данные в сочетании с агрессивными иракскими заявлениями вызвали однозначную и твердую реакцию со стороны администрации Буша, предупредившей Ирак, что США «поддержат своих друзей» в регионе. Однако это предупреждение при всей своей оперативности было далеко не таким весомым, каким могло показаться. Это был лишь своего рода предупредительный выстрел. На самом деле заявление США было основано на том неверном предположении, что Саддам не имел в виду то, что он сказал.

Госдепартамент и ЦРУ были убеждены, что Саддам блефует и не намеревается предпринимать никаких действий, и кувейтцы, теперь уже не на шутку напуганные, согласились с этим, обратившись к своим американским друзьям с просьбой не делать никаких агрессивных заявлений, «так как они могут накалить обстановку». Саддам использует угрозы лишь в качестве средства давления, считали кувейтцы, и к тому же (здесь был намек на многочисленные грубые промахи разведки) они уже сталкивались с подобной ситуацией — Саддам Хусейн выступал с подобными угрозами и прежде. Не было «никаких оснований для тревоги, и США следовало бы воздержаться от обострения ситуации». В одном отношении, однако, кувейтцы ошибались. Саддам действительно делал аналогичные заявления в прошлом, но при этом они звучали исключительно на закрытых встречах представителей арабских стран. Прежде он никогда не выступал с подобными угрозами публично. На этот раз, с учетом его сомнительного положения в качестве самозваного лидера арабов-антисионистов, он рисковал многое потерять, особенно в собственной стране, если бы ему не удалось подкрепить свои слова делами.

Прислушиваясь к опасениям Кувейта, Америка изменила тон своих официальных заявлений, однако ее действия показывают, что не все члены разведывательного и политического сообщества США были согласны с правильностью этого шага. Администрация США засомневалась в том, что Саддам просто «бряцал оружием» (как он уверял встревоженного президента Египта Мубарака), 24—25 июля 1990 года. США начали готовить к отправке в Персидский залив самолет-топливозаправщик КС-135 и объявили о проведении крупных совместных учений, чем сильно обеспокоили кувейтцев. В багдадской прессе появились тревожные сообщения об «иностранных войсках, вторгающихся в регион». Для Кувейта «иностранные войска» могли означать две разных вещи — американцев или иракцев. Они не хотели видеть ни тех, ни других и призывали Вашингтон к сдержанности.

При ретроспективном взгляде на события двух последних недель июля 1990 года хорошо видно, насколько быстро развивалась ситуация. В какой-то момент Саддам Хусейн принял решение начать процесс вторжения, но трудно сказать точно, когда это произошло. В этом отношении мог бы оказаться полезным надежный агентурный источник в Совете революционного командования. Конспирологические теории о давнишних планах Ирака по захвату Кувейта не выдерживают никакой критики. Ирак с давних пор мечтал завладеть Кувейтом и его нефтью и со столь же давних пор имел возможность сделать это — военный потенциал Ирака позволял ему захватить Кувейт когда угодно. Любое действие совершается тогда, когда появляется намерение действовать. Окончательное решение, по всей видимости, было принято Саддамом в самый последний момент. То, что 15—16 июня Ирак всего-навсего бряцал оружием, не подлежит сомнению. К 25 июля Саддам уже решил предпринять вторжение и начал вынимать клинок из ножен.

Перед аналитиком разведки встают два вопроса: можно ли было удержать Ирак и что подтолкнуло Саддама Хусейна перейти от пустых угроз к рискованным действиям? Ясно, что первые признаки реально надвигающейся опасности появились где-то в мае 1990 года, когда Саддам начал свою пропагандистскую кампанию против ОАЭ и Кувейта из-за цен за нефть. Разумеется, это становится ясно лишь постфактум, и здравый смысл подсказывает нам, что ни одна страна не пойдет на риск военного кризиса на основании нескольких заявлений со стороны хвастливого и неплатежеспособного соседнего государства, даже если последнее находится под властью паранойяльного диктатора. Любая разумная оценка, сделанная в то время, заставила бы усомниться в серьезности угроз Саддама, особенно с учетом его затруднительного положения.

Однако те первые признаки с течением временем стали подкрепляться непрерывным барабанным боем агрессивных заявлений и растущих требований. За период с конца мая по июль 1990 года количество угрожающих разведывательных индикаторов выросло с одного-двух до нескольких десятков. Панели сигналов и оповещений западных разведслужб показывали весьма недвусмысленную картину. Между маем и июлем 1990 года кто-нибудь должен был принять меры по удержанию Саддама от перехода за черту дозволенного.

Даже если предположить, что западная разведка допускала возможность нападения на Кувейт, проблема сдерживания Саддама со временем растворилась в дипломатической неопределенности, когда США ослабляли свою жесткую позицию необычайно противоречивыми «разъяснениями». Например, когда 21 июля США направили в Персидский залив самолет-топливозаправщик КС-135 и военные суда, чтобы, как заявил Пентагон, «показать Саддаму Хусейну, с чем ему придется иметь дело», помощник министра военно-морских сил поспешил «разъяснить ситуацию», сообщив прессе, что на судах не поддерживается состояние боевой готовности. 24 июля, когда Пентагон заявил, что «США обязаны... поддержать самооборону наших друзей в Заливе», официальные лица наотрез отказались подтвердить, что США придут на помощь Кувейту, если Кувейт будет атакован. Это напоминало агентство новостей, в котором все сошли с ума. «Разъяснения» пиарщиков не усиливали, а заглушали дипломатические сигналы.

Во всех головах царила путаница. Поддерживали США в 1990 году Кувейт или нет? Если сегодня, по прошествии многих лет, мы по-прежнему этого не знаем, тем более этого не знали иракцы в описываемый период. Они пребывали в растерянности. Была ли эта типичная для Соединенных Штатов двусмысленность неотъемлемой частью американской стратегии сдерживания — бесконечным откладыванием окончательного решения с целью дать агрессору возможность одуматься? Или американцы просто играли в благородство, поддерживая кувейтцев добрым словом, но не желая оказывать никакой реальной помощи? Каковы были истинные намерения президента Буша? 25 июля озадаченный Саддам Хусейн решил во всем разобраться. Совершенно неожиданно, с уведомлением всего за один час, он пригласил к себе на аудиенцию американского посла в Багдаде Эйприл Глэспи, чтобы узнать от нее о намерениях США. Глэспи наконец-то достигла желанной дипломатической цели, к которой безуспешно стремилась в течение предыдущих двух лет,— побеседовать лично с иракским диктатором.

Отчеты об этой встрече, сыгравшей роль спускового крючка в развязке Войны в Заливе, разнятся между собой. Двумя основными источниками являются стенограмма выступления посла Глэспи на слушаниях в сенатском комитете по международным отношениям в Вашингтоне 20 марта 1991 года и официальная иракская версия беседы, которая никогда не ставилась под сомнение Госдепартаментом США. Создается впечатление (быть может, ошибочное), что эта беседа дала Саддаму Хусейну понять, что, если он выступит против Кувейта, США не станут вмешиваться в конфликт каким-либо серьезным образом. Если так, то эта встреча стала катастрофическим просчетом с обеих сторон.

Каждая встреча имеет свою химию и свою психологию. Как бы неприятно это ни звучало для западных либералов, феминисток или интеллектуалов, направление женщины-посла в арабскую страну всегда связано с риском. В той среде, где только мужчины контролируют власть и события и где царит культ силы, женщины, наделенные полномочиями, всегда оказываются в невыгодном положении, если только они сами не могут доказать, что являются исключительно сильными личностями или способны эффективно осуществлять свои властные полномочия. Политическая корректность может быть уместной в провинциальных университетах, однако из этого не следует, что она обязательно произведет впечатление на арабского властителя. Один из уроков, которые усваивают или должны усвоить дипломаты в самом начале своей карьеры, заключается в том, что они должны относиться к миру, исходя из того, каков он есть, а не из того, каким бы они хотели его видеть. Наиболее успешными дипломатами становятся те, кому удается полностью избавиться от идеализма и иллюзий и понять — не все народы разделяют одни и те же моральные ценности.

Посол Глэспи, как видно, не создала у Саддама Хусейна впечатления, будто она или ее страна полны решимости защищать Кувейт. Ни один другой просчет Запада накануне Войны в Заливе не был изучен столь дотошно, как первая и единственная обстоятельная аудиенция посла Глэспи у иракского диктатора. Критики Глэспи утверждают, что она дала зеленый свет Саддаму, намекнув (это в лучшем случае, а в худшем — прямо заявив), что США не станут вмешиваться ни в какие действия Ирака в Персидском заливе. Излишне говорить, что это утверждение впоследствии категорически опровергалось самой госпожой послом.

Совершенно очевидно, что, получив приглашение на аудиенцию всего за час до ее начала, госпожа посол не имела возможности обратиться за инструкциями в Вашингтон и была вынуждена представлять интересы Америки, ориентируясь на существующие стратегические директивы Государственного департамента, утвержденные многими неделями и месяцами ранее и не имевшие большого веса в условиях быстро развивающегося кризиса. В тот знойный багдадский день слабость разведывательных анализов, устаревшая национальная политика, готовность Ирака пойти на крайние меры и профессиональная дипломатическая осторожность составили роковую комбинацию, ибо, по общему мнению, именно 25 июля у США был последний реальный политический шанс удержать Саддама Хусейна от вторжения в Кувейт.

Саддам начал встречу с типичной многословной диатрибы против своих арабских соседей и Соединенных Штатов. В частности, он особо подчеркнул бедственное экономическое положение Ирака, подробно описав каждую из своих конкретных претензий по отдельности. Он обвинил Соединенные Штаты в «поддержке экономической войны Кувейта против Ирака», после чего, подобно неуверенному в себе уличному хулигану, начал угрожать: «Если вы [США] будете использовать давление и силу против нас, мы, клянусь Аллахом, сумеем дать отпор. Мы будем использовать давление и силу против Америки. Мы не можем добраться до Соединенных Штатов, но отдельные арабы могут, и они доберутся до вас». Посол Глэспи поняла, что Саддам угрожает террором.

Выслушивая то, что, вероятно, казалось ей типичными арабскими преувеличениями, госпожа посол сохраняла полную невозмутимость. Трудность для нее состояла в отделении пустого бахвальства от реальных угроз и в распознавании любых конструктивных сигналов, которые разъяренный иракский лидер мог предложить ей в качестве платформы для переговоров. Ее первая полноценная встреча с непонятным, страшным, непостоянным и коварным арабским диктатором была для нее серьезным испытанием. Но Глэспи руководствовалась инструкциями Госдепартамента. Они заключались в том, чтобы нейтрализовать любой возможный кризис, не подливать масла в огонь ярости Саддама.

Глэспи попыталась успокоить Саддама, указав на то, что США не испытывают никакой враждебности к Ираку и, разумеется, не участвуют ни в каком заговоре против интересов Ирака. Она подчеркнула, что имеет «прямые указания президента добиваться улучшения отношений с Ираком». Разве недавно президент лично не пресек попытки конгресса (основанные на информации о нарушении прав человека в Ираке) наложить экономические санкции на Ирак? Продолжая излагать позицию США, она сказала: «Президент Буш умный человек. Он не собирается объявлять экономическую войну Ираку».

К этому моменту встреча приобрела форму и ритм, которые привели к серьезным последствиям. Иракский президент мрачно перечислил свои обиды и с плохо скрываемой яростью сформулировал свои угрозы. Эйприл Глэспи утешила угрюмого араба, усмирила его гнев и заверила его в том, что никакой проблемы нет, так как все хотят оставаться друзьями. Она пошла еще дальше. Продолжая следовать устаревшим инструкциям Вашингтона, она заявила, что США сочувствуют экономическим затруднениям Саддама из-за цен на нефть, и даже добавила, что в американских нефтедобывающих штатах многих, как и его, не устраивают цены на нефть ниже 25 долларов за баррель. Саддам смягчился, но добавил, что по-прежнему не намерен закрывать глаза на то, как Кувейт мошенничает со своей нефтяной квотой в ОПЕК. Госпожа посол США продолжала успокаивать его, заметив, что «после 25 лет службы в вашем регионе у меня сложилось мнение, что ваши цели непременно будут поддержаны вашими братскими арабскими странами. Эта тема не связана с Америкой,— сказала она.— У США нет своей точки зрения на межарабские конфликты, такие как ваш пограничный спор с Кувейтом». Более того, государственный секретарь Бейкер специально направил «нашего официального представителя, чтобы подтвердить эту позицию».

После чего посол Глэспи тактично перешла в контрнаступление, прямо задав вопрос о намерениях Ирака в отношении Кувейта, хотя ее вопрос при этом был сформулирован «в духе дружбы, а не конфронтации». Наступила очередь Саддама разубеждать посла США и рассеивать ее страхи. Он уверил ее, что стремится к мирному разрешению конфликта. «Мы не будем предпринимать никаких действий, пока не встретимся с кувейтцами. Если во время встречи мы убедимся, что есть надежда, тогда ничего не случится». Однако он оставил за собой право выбора, добавив: «Если мы не сможем найти решения, будет только естественно, что Ирак не захочет погибать, и это не идет наперекор высшей мудрости». Арабская риторика или реальная угроза? Об этом могла судить только сама госпожа посол США. Именно она присутствовала на встрече.

Затем Саддам Хусейн покинул комнату, оставив озадаченного посла в одиночестве на тридцать минут. За это время Саддам переговорил по телефону с президентом Египта Мубараком, пытавшимся выступать в качестве посредника в кризисе. Когда он вернулся, он улыбался, был совершенно спокоен и поспешил закончить аудиенцию, сказав Глэспи, что «проблемы больше нет, так как на следующей неделе Кувейт и Ирак проведут полные двусторонние переговоры в Джидде».

Заручилась ли госпожа посол США обещанием Саддама Хусейна не прибегать к силе, как она сама это утверждает, или нет, не имеет значения. Любая встреча или беседа, вырванная из контекста, может быть истолкована по-разному, но вряд ли можно сомневаться, что общий тон и содержание встречи в Багдаде 25 июля были именно такими, какими их представляют. Глэспи впоследствии признавала, что иракская расшифровка стенограммы была «адекватной на 80%». Бесспорно то, что на встрече с американским послом сыпавший упреками и угрозами Саддам почувствовал, что ему попустительствуют. Если воспользоваться фразой Лоуренса Фридмена, Саддаму казалось, что «США по-прежнему протягивали ему руку дружбы, уговаривая его быть паинькой».

Если цель дипломатии состоит в посылке ясных и точных сигналов в периоды кризиса, то можно с уверенностью сказать, что в тот день дипломатия потерпела полное фиаско. Помимо того что путь из Басры в Кувейт был фактически объявлен открытым, Саддам Хусейн почувствовал, что президент США (единственный, кто мог заблокировать этот путь) симпатизировал ему и был готов закрыть глаза на любые его действия. Под каким бы углом мы ни рассматривали исход встречи, это была разведывательная и дипломатическая катастрофа. И, что, пожалуй, еще хуже, посол Глэспи, по-видимому, неправильно истолковала настроение диктатора и последствия встречи. Убедившись, что кризис в отношениях США и Ирака миновал, она вновь стала строить планы на выходные и сообщила в Госдепартамент: «Уверения [Саддама], что он стремится к мирному урегулированию, являются вполне искренними». В какой-то момент беседы Саддам мог солгать послу, но расшифровки стенограммы не содержат ни намека на что-либо подобное.

Оставался единственный шанс на мирный исход: назначенные на 31 июля иракско-кувейтские переговоры в городе Джидда в Саудовской Аравии. Хотя все свидетельствовало о том, что остановить вторжение могла лишь полная капитуляция Кувейта на переговорах, еще оставалась надежда на диалог. Однако позиция, занятая кувейтцами на встрече, была по меньшей мере непродуманной. К удивлению иракского вице-президента Иззата Ибрагима, кувейтская делегация предложила чисто символическую денежную помощь (9 миллиардов долларов) в качестве жеста доброй воли и согласилась рассмотреть возможность списания своей части иракского военного долга, но при условии, что Ирак навсегда откажется от своих территориальных претензий к Кувейту. Ибрагим вернулся в Багдад вне себя от ярости. Кувейтская делегация расслабилась в ожидании следующего раунда переговоров, если только это слово подходит для обозначения долгой и изнурительной перепалки между арабами.

Через 24 часа было уже слишком поздно. Несмотря на срочный звонок короля Иордании Хусейна президенту Бушу 31 июля с сообщением о том, что «иракцы очень рассержены и действительно имеют серьезные намерения», время для переговоров истекло. Лишь прямая угроза американского вмешательства, высказанная лично президентом США, могла бы остановить Саддама, но благодаря послу Глэспи иракский лидер, скорее всего, истолковал бы ее не как реальную угрозу, а лишь как изменение позиции США. Даже на этом позднем этапе Кувейт не решался обратиться за помощью к американцам из страха навлечь на себя гнев остального арабского мира. Точно так же и США не решались вмешиваться, опасаясь воспламенить напряженную ситуацию и привести в движение стотысячную иракскую армию, дислоцированную на кувейтской границе. Дипломатические расчеты не поспевали за стремительно развивающимися событиями. К концу 2 августа 1990 года Кувейт был оккупирован и перестал существовать как независимое государство.

Письменные свидетельства разведки в те последние несколько дней представляют интерес как индикатор истинных намерений Саддама. В период между встречей посла Глэспи с Саддамом 25 июля и переговорами в Джидде 31 июля иракцы начали усиливать свои войска на юге. Они отправили боеприпасы и конвои с военной техникой в свои передовые дивизии и развернули бронетанковые подразделения в боевой порядок для наступления. Вашингтонские аналитики разведки немедленно засекли это изменение в статусе — вероятно, с помощью спутниковой и радиоэлектронной разведки — и предупредили Белый дом и Госдепартамент, что численность и вооруженность иракских сил теперь уже указывают на явное намерение предпринять наступление. Силы Ирака были «несоразмерны с поставленной перед ними задачей, если... речь действительно идет о блефе», как сообщалось в разведывательной сводке DIA от 30 июля. Пентагон и DIA продолжали настаивать, что Саддам, по их мнению, «намерен использовать эту силу». По всем объективным критериям эти слова следовало бы расценить как четкое и своевременное предупреждение разведки.

Однако остальная часть администрации США, доверяя оптимистичной оценке посла Глэспи и успокаивающим публичным заявлениям Саддама и искренне веря в то, что переговоры еще могут принести успех, не предпринимала никаких действий. Один французский источник даже объявил, что в распоряжении Вашингтона имеется безошибочный разведывательный индикатор иракских намерений. Якобы Агентство национальной безопасности перехватило иракскую дипломатическую оценку, где были перечислены примеры «бездействия и пассивности» Америки перед лицом актов агрессии в прошлом: Кипр в 1974 году, китайцы в Тибете и вторжение Советского Союза в Афганистан в 1979 году — во всех этих случаях США держались в стороне и ничего не делали. У Ирака могла быть только одна причина для столь пристального интереса к поведению Америки перед лицом прошлых провокаций. Если французский источник прав, вышеупомянутая дипломатическая оценка была еще одним важным разведывательным индикатором истинных намерений и мыслей Саддама в те дни.

Все это уже не имело значения. В первые часы 2 августа 1990 года два элитных подразделения иракской Республиканской гвардии пересекли границу и вторглись в Кувейт. В то время как поставленные Советским Союзом танки дивизий «Медина» и «Хаммурапи» мчались в южном направлении, внезапной атакой были захвачены нефтяные острова Варбах и Бубиян, а подразделения спецназа атаковали стратегически важные пункты в городе Кувейт. Через 24 часа бои закончились. Примечательно, что кувейтцы обратились за военной помощью к США только через три часа после начала вторжения, и даже тогда смягчили призыв о помощи просьбой держать его «в тайне, чтобы не воспламенить ситуацию».

Их просьба не имела смысла. Ситуация воспламенилась в тот момент, когда кувейтцев начали окружать и убивать. Кувейт стал оккупированной провинцией Ирака. Правда, в этой мрачной атмосфере блеснул один луч света, исходивший из самого неожиданного человеческого источника. В первоначальный период оккупации заместитель руководителя службы военной разведки Саудовской Аравии, переодетый в бедуина, три дня бродил по Кувейту, оценивая иракские воинские подразделения. Благополучно вернувшись, он представил своему начальству точный отчет о расположении, технике и боевом духе иракской оккупационной армии. Никакой объем радиоэлектронной или спутниковой информации не обеспечил бы такого глубокого проникновения в суть ситуации, как этот сделанный по старинке отчет живого агента. Каждый из видов разведки вносит свой вклад в создание общей информационной картины.

Подобно тому как израильтяне не сумели распознать нависшую над ними опасность в 1973 году, а Британия проигнорировала разведданные по военным приготовлениям Аргентины перед Фолклендской войной в 1982 году, так и США, убаюканные собственными дипломатами и политическим истеблишментом, положили под сукно серьезные разведывательные данные о возможностях и намерениях Ирака в 1990 году. И все же вопрос об ошибках разведки в связи с Войной в Заливе состоит не столько в том, как получилось, что администрация Буша проморгала все сигналы, сколько в том, почему она это сделала. Причины провала, безусловно, крылись не в сборе или объединении разведданных (это дело поставлено в США на широкую ногу), а в ее анализе и интерпретации. Опять же это служит лишним доказательством того, что политика США в целом и внешняя политика в частности зачастую уходят из-под централизованного контроля и становятся жертвой конкурирующих политических сил внутри страны. По всей видимости, эти силы были заинтересованы в том, чтобы не признавать серьезность кризиса или даже отрицать само его наличие. Как заметил в одной из своих передач в 1991 году корреспондент АВС Джон Кули,

...сильные, но узкие по своей сути коммерческие интересы, такие как желание продолжать поставки зерна в Ирак, а также экономический и банковский кризисы внутри страны, способствовали тому, что администрация Буша, многие конгрессмены и другие политики закрыли глаза на личность и явно агрессивные цели Саддама Хусейна.

Если еще добавить сюда боязнь Кувейта открытым обращением за помощью к США оттолкнуть от себя остальной арабский мир, можно считать, что этим все сказано.

Как бы странно это ни прозвучало, но успех Войны в Заливе, в ходе которой потери иракцев составили по меньшей мере 15 тысяч человек убитыми И 30 тысяч ранеными, тогда как потери коалиции не превысили одной тысячи, в некоторых отношениях можно считать неудачей. Успех вооруженных сил и тыловых частей на земле, точность нового управляемого оружия, демонстрируемого в ночном телеэфире бесстрастными и подтянутыми офицерами ВВС, создают впечатление безусловного успеха. На самом деле далеко не все кадры, запечатлевшие применение управляемого оружия, были показаны телезрителю. Существует бесконечное количество записей, на которых можно видеть управляемые бомбы, упорно падающие в голую пустыню, и даже один эпизод, где телекамера, установленная в носовой части «умной» бомбы, показывает, постепенно приближаясь, мост с идущими по нему людьми. На последнем кадре запечатлено искаженное страхом лицо иракца в штатском в тот момент, когда он внезапно поднимает голову. Затем экран становится черным. Военные благоразумно решили не показывать это конкретное техническое достижение по телевидению в прайм-тайм. Ошибки, допущенные НАТО при бомбардировках в Косово во время войны 1999 года, лишний раз подчеркивают ограниченные возможности этих якобы управляемых ракет.

Между всех этих военных успехов и технологических достижений затерялась область, которая, несмотря на вложенные в нее огромные суммы денег, во многих отношениях потерпела прискорбное фиаско. Этой областью была разведка. Если бы успехи на поле боя не заслонили собой эту неудачу, недостатки разведки США и их союзников как до, так и во время войны были бы известны нам гораздо лучше. В течение многих лет до этой войны, начиная с революции в Иране в 1979 году, Запад упорно недооценивал угрозу, которую Ирак Саддама Хусейна представлял для западных интересов и стран Залива. Вместо того чтобы справедливо причислить Ирак к факторам нестабильности в крайне нестабильном уравнении, его приветствовали как ценный противовес иранской разновидности шиитского фундаментализма. США даже оказывали тайную поддержку Ираку рядом разведывательных и учебных программ.

Это был серьезный недосмотр со стороны как политических, так и разведывательных аналитиков, тем более что дружественные Западу страны Залива неустанно предупреждали, что при существующем военном потенциале Ирака деспотическое правление Саддама Хусейна и его ненасытные амбиции были не менее дестабилизирующим фактором, чем самые бредовые затеи безумных мулл Тегерана. По какой-то необъяснимой причине эти предупреждения упорно оставляли без внимания, и Саддам Хусейн преподносился западным творцам политики как сила, укрепляющая стабильность на Ближнем Востоке. Различные западные разведслужбы несут большую ответственность за это заблуждение и аналитические просчеты, особенно в 1985—1989 годы.

Их вина лишь усугубляется тем, что в преддверии Войны в Заливе разведслужбы не оставляли без внимания ни одно сведение, относившееся к Ираку. Они прилежно собирали всю доступную информацию, но не удосужились разобраться, что она на самом деле означает. Как впоследствии с сожалением признался один сотрудник ЦРУ, «все, что нам было нужно, это свой человек в Совете революционного командования». Найти хорошего шпиона, дающего хорошую информацию о постоянно меняющихся намерениях диктатора,— непростая задача. Для того чтобы понять, насколько непостоянным и непредсказуемым диктатором был Саддам Хусейн, шпион не требовался; в распоряжении западных наблюдателей и без того уже были горы доказательств.

Поддержка Саддама Хусейна западными странами имела давнюю историю, хотя и не носила принципиального характера. В 1981 году, несмотря на атаку израильтян на марсельский док, предпринятую с целью срыва поставки основных узлов, французы завершили постройку плутониевого реактора «Осирак» в Ираке. Израильтяне не стали медлить и разбомбили реактор к нескрываемой ярости президента Франции Миттерана и нескрываемому восторгу администрации президента США Картера, которая снабдила израильских летчиков самой свежей информацией со своих спутников.

Несмотря на первые размолвки, Запад оказывал военную поддержку Саддаму на протяжении всех 1980-х годов. Одна только Франция получала от торговли с Ираком 2 миллиарда долларов в год и во время первой войны в Персидском заливе продала Саддаму оружия на сумму свыше 5,6 миллиарда долларов. К французам вскоре присоединились вечно алчущие оружейные компании США. Америка начала закачивать оружие в Ирак после 1982 года: вертолеты, двигатели для военных судов, боеприпасы и запасные части. В течение всей затяжной войны с Ираном американская помощь только нарастала. В 1984 году конгресс одобрил «уклон в сторону» Ирака, и США вычеркнули Ирак из официального списка государств, поддерживающих терроризм. В середине 1980-х годов Америка даже выдала Багдаду несколько бесплатных торговых кредитов в размере полумиллиар-да долларов на закупку 150 тысяч тонн американского риса.

США были не одиноки. Британия тоже не могла упустить случая извлечь выгоду из потребности Саддама в поддержке. Вплоть до вторжения Ирака в Кувейт Британия поставляла ему радарные установки и аппаратуру связи и содействовала развитию ядерной программы, включая поставки таких опасных игрушек, как плутоний и торий для ядерных реакторов. Заодно Британия снабдила Ирак реактивными двигателями, артиллерийскими системами управления огнем и реактивными снарядами производства одной из дочерних компаний Vickers. В список поставок также входили смертельно опасные химические вещества тиодигликоль и тионилхлорид, единственным возможным применением которых могло быть только производство отравляющих газов, и (на всякий случай) их антидот пиптил, препарат производства компании MCPLld, используемый для нейтрализации нервно-паралитических газов.

К чести разведывательного сообщества, не все его представители мирились с этой опасной деятельностью по снабжению кровавого диктатора оружием массового поражения. В марте 1992 года Робин Робинсон, квакер и человек высоких моральных принципов, вышел из состава секретариата Объединенного разведывательного комитета в знак протеста против лицемерной торговли оружием с Ираком.

Это ничего не изменило. Торговля с Ираком была большим бизнесом.

Ситуация приобрела еще более зловещий характер, когда в конце 1980-х годов отставной американский посол Маршалл Уайли организовал Деловой форум «США — Ирак», представлявший мир крупных производителей вооружений, большого бизнеса и правительства. В участники Форума поспешили записаться такие компании, как Exxon, Mobil, Bell, Lockheed и General Motors, и даже помощь США отныне стала направляться в Ирак через эту полуофициальную организацию. Когда из филиала итальянского банка в городе Атланта, где Форум держал свои средства, таинственным образом исчезли 4 миллиарда долларов, мало кто удивился тому, что Казначейство США приняло меры, чтобы не допустить официального расследования.

В конце 1988 года под эгидой Форума и при официальной поддержке американского правительства в Багдаде прошла ярмарка высоких технологий США. По словам Джеффа Саймонса, влиятельного и хорошо информированного специалиста по Ираку, «в конце 1980-х годов оборот торговых сделок между США и Ираком составлял миллиарды долларов, в них участвовали десятки американских компаний. Нет сомнений, что своей силой Саддам в значительной мере был обязан активности американского бизнеса».

Апогей этой негласной американской поддержки иракского режима и его кровожадного лидера наступил 12 апреля 1990 года, когда американская делегация высокого уровня, состоявшая из сенаторов и правительственных чиновников, прибыла с визитом в Ирак. Ее сопровождала посол США в Ираке Эйприл Глэспи. Рассказывают, что в ходе встречи делегации с Саддамом в Мосуле Глэспи организовала его телефонный разговор с президентом Джорджем Бушем, чтобы президент США лично одобрил коммерческие предложения делегации.

Эти тесные и с определенного момента компрометирующие торговые связи на высшем уровне с Ираком объясняют, почему в 1990 году Саддам почувствовал, что американское правительство стоит на его стороне. Почему США, поддерживая столь тесные торговые связи с Ираком, не смогли вовремя разглядеть угрозу?

Таким образом, у Запада была масса времени, чтобы изучить Саддама. Его происхождение, психология, жестокость и подлинный характер режима были предельно ясны разведслужбам, специализировавшимся по региону, начиная с 1969 года, когда Саддам был назначен вице-президентом и встал во главе аппарата внутренней безопасности Ирака. Все развитие режима Саддама и его личности тщательно отслеживалось на протяжении двух следующих десятилетий. Запад прекрасно знал, что от Саддама можно ждать чего угодно. По словам одного сотрудника британской разведки, специализировавшегося на странах Аравийского полуострова и Персидского залива,

Саддам был добротным арабским диктатором старой закалки. Все знали, кто он и на что он способен. Он был неискренним, ненадежным, жадным, амбициозным и до смерти боялся бьггь свергнутым в ходе очередного государственного переворота, как это произошло со многими из его предшественников. Он вышел из войны с Ираном надломленным, маниакальным и отчаявшимся. Кроме того, он ужасно боялся заговоров — ведь только за семь месяцев до вторжения в Кувейт его собственный народ покушался на него трижды. Глупо думать, что диктатор-психопат с пятью тысячами танков, имеющий под боком беззащитного соседа, который по чистой случайности является одной из самых богатых стран мира, будет бездействовать в тот момент, когда ему показывают фигу и посылают к черту, потому что у него нет таких денег, как у других. Особенно когда посол США говорит, что никто не будет против, если он ограбит банк. Любой, кто изучал регион в течение продолжительного времени, мог бы побиться об заклад, что он попытает счастья. Для разведки здесь все сводилось к вопросу о возможностях и намерениях, а также к тому, чтобы знать свой объект. Чего еще можно было ожидать от Саддама Хусейна при таких обстоятельствах?

Слабость разведывательных анализов в преддверии Войны в Заливе — лишь часть обвинительного акта. Даже после вторжения и последующего начала войны в январе 1991 года разведка допускала серьезные просчеты в ходе операций «Щит пустыни» и «Буря в пустыне».

Начать с того, что, похоже, никто не мог определить точную численность вооруженных сил Ирака. Генерал Шварцкопф, отправляясь на войну 16 января 1991 года, полагал, что под ружьем находятся 600 тысяч иракцев. Позже выяснилось, что истинная цифра составляла не более 250 тысяч. Проблема численности усложнялась слабой оценкой боевой эффективности иракских подразделений. В то время было общепризнано, что Республиканская гвардия представляет собой хорошо экипированную, закаленную в боях и преданную, надежную и хорошо обученную силу. Некоторые аналитики разведки, подыскивая легкую аналогию, даже описывали ее как «эсэсовцев Саддама», оснащенных новейшими техническими средствами советского производства.

Эта неадекватная оценка иракских сил стала результатом неадекватной оценки иракской победы в затяжной и затратной войне с Ираном в 1980—1988 годах. Дело в том, что победа иракцев в первой войне в Заливе досталась им «по умолчанию». Речь должна была идти не столько о победе Ирака, сколько о поражении Ирана (из-за военной некомпетентности и плохого верховного руководства), но вместо этого аналитики внушили себе и другим преувеличенное представление об иракском боевом опыте, снаряжении и профессиональной компетентности. Это ложное представление об иракских возможностях перекочевало в оценки Войны в Заливе в 1990—1991 годах.

Такая переоценка боеспособности на земле серьезно сказалась на оценке соотношения сил в воздухе, где численность и возможности обычно являются предметом тщательного профессионального анализа. Дело не только в количестве техники, находящейся в распоряжении армии; важно также знать, умеет ли армия пользоваться этой техникой. И это прежде всего относится к военно-воздушным силам, где техническая оснащенность имеет первостепенное значение.

Как Ирак, так и Иран обладали огромным количеством современных систем вооружения американского и советского производства (в 1970-е годы шах даже закупил самые дорогие американские истребители F-I4). Но ни одна из сторон не использовала их как следует. Иранцы не умели обслуживать свою американскую технику, а иракцы, получив за счет этого господство в воздухе, все равно оказались неспособны наносить эффективные скоординированные воздушные удары по иранским наземным силам. Хотя в период между 1981 и 1988 годами офицеры воздушной разведки регулярно докладывали об этих профессиональных слабостях, лишь в единичных разведывательных анализах до Войны в Заливе эти серьезные иракские недостатки были акцентированы; большинство аналитиков интересовались численностью иракских ВВС (которая была впечатляющей) и почти не уделяли внимания их эффективности. В итоге даже разведка возможностей свелась к простому подсчету, да к тому же еще и некорректному и неточному. По словам одного эксперта по разведке, это были «не лучшие результаты боевого состава».

Развитие «сточасовой войны» после наземной атаки коалиционных сил 24 февраля 1991 года поставило перед современной западной разведкой еще больше вопросов. Ход боевых действий подробно отражен в документах. Не так хорошо освещены те случаи, когда разведслужбы США и других западных стран оказались неспособны поддержать сухопутных командиров во время боев. Создается впечатление, что чем больше усилий и ресурсов вкладывалось в штаб-квартиру генерала Шварцкопфа в Саудовской Аравии, тем меньше информации доходило до тех, кто находился на поле боя. Гибкие умы могут рассматривать это как торжество оперативной безопасности, но для сердитого командира батальона из пятидесяти танков, прокладывающих себе путь сквозь дым, страх и опасности танкового сражения с дивизией иракской Республиканской гвардии, такая точка зрения звучит малоутешительно. Недовольные старшие офицеры британских танковых частей после войны задавали сотрудникам разведки вопрос, звучавший как зловещее эхо фолклендских событий девятилетней давности: «Где же вы были?» А между тем поток разведданных, поступавших к командирам боевых частей на уровне дивизии и выше, был обильным, как никогда. Проблема заключалась в пресловутом распространении; распространение информации сверху вниз в очередной раз оказалось чрезвычайно трудной задачей.

Причин было две.

Первая — это классическая проблема, состоящая в том, что значительная часть информации является секретной вследствие способа, которым она была собрана (с помощью радиоэлектронной разведки, аэрофотосъемки, средств радиоэлектронной войны и т.д.), и ее передача сверху вниз связана с риском раскрытия источника. «Защитить источник» — таков лозунг мира тайной войны. В системе США таким материалам присваивается гриф «Для специального хранения», и они могут выдаваться только персоналу с особым допуском. Эта мера продиктована опасением, что враг может узнать, сколько вы о нем знаете.

Достаточно продемонстрировать, что вам известны коды врага, и он тотчас сменит их. Некоторые тайны действительно следует тщательно сохранять. Операция «Ультра» в годы Второй мировой войны — классический пример. В 1941—1942 годах целые атлантические конвои подвергались смертельному риску нападения подводных лодок Деница ради защиты секрета «Ультры». Лучше потерять один конвой, чем лишиться возможности защищать каждый будущий конвой. Приведем и два современных примера. Если бы окружение Саддама знало, что ровно в 13.04 по багдадскому времени спутник-шпион США окажется над Ираком и будет проходить над территорией страны в течение ровно 27 минут, вся военная деятельность была бы приостановлена, вся военная техника была бы на полчаса перемещена в ангар. Если бы революционная гвардия Саддама догадывалась, что каждый разговор между Багдадом и дивизионными командирами в Кувейте перехватывается и расшифровывается Агентством национальной безопасности США в Форт-Миде, штат Мэриленд, вся радиосвязь (не считая дезинформационных передач, предназначенных для введения в заблуждение внимательных слушателей в стане врага) затихла бы. Впрочем, поскольку иракцы, всегда трепетно относившиеся к вопросам безопасности, пользовались проводными телефонами, вторая проблема, похоже, никогда не возникала.

Другая причина слабого потока информации во время Войны в Заливе была сравнительно новой, хотя из-за нее возникали проблемы еще во Вьетнаме. Информации было слишком много. Система переполнилась. Один проход спутника (а в распоряжении США находилось до шести спутников Keyhole вместе с радаром высокого разрешения, который может видеть через облака) или один вылет самолета-фоторазведчика означал в буквальном смысле тысячи — целые грузовики — снимков. Их нужно было рассмотреть, проанализировать и проинтерпретировать, чтобы затем сообщить результаты лицам, принимающим решения.

Благодаря технологическому скачку тот вид секретной информации, который в 1944 году был доступен только Черчиллю и Эйзенхауэру, стало возможным преобразовывать в такую форму, в какой эту информацию мог использовать любой командир батальона, имевший доступ к ней через систему распространения вторичных изображений. Эта система была не более чем устройством оптической передачи высокого разрешения, чем-то вроде факс-аппарата, обеспечивающего невероятно четкое изображение. По меньшей мере двенадцать таких систем было отправлено в Персидский залив, но лишь четыре из них работали без сбоев. Тем не менее их наличие означало, что любое боевое подразделение теоретически могло получить доступ к самым свежим разведданным. И в войсках знали это. Поэтому нет ничего удивительного, что все стремились обзавестись такой системой.

В такой ситуации, когда сотни командиров наземных и воздушных сил изо дня в день требовали предоставить им изображения их целей, система распространения, выдававшая информацию о целях, не могла не рухнуть. По словам одного сотрудника разведки, давшего свидетельские показания комитету конгресса США после войны,

...разведывательные данные могли передаваться в режиме реального времени... но ввиду отсутствия общих систем распространения визуальных данных командиры компонентов [отдельных видов вооруженных сил], а также части передового базирования не всегда могли получить своевременный доступ к визуальной информации.

Сотрудник разведки имел в виду, что системы армии, военно-морского флота и военно-воздушных сил оказались несовместимыми и не могли своевременно передавать информацию. В довершение всех бед, как только начались бои, система рухнула под грузом своей собственной информации. Выдвинутая на запад с целью защиты открытого фланга в пустыне 82-я воздушно-десантная дивизия США утверждала, что в итоге получила более достоверную информацию от французской части прикрытия на своем левом фланге с использованием традиционного метода «карандаша и бумаги», чем из штаба своего собственного VIII воздушно-десантного корпуса. Как это уже неоднократно случалось, передача секретной информации в руки тех, кто действительно в ней нуждался, оказалась чрезвычайно трудной задачей, несмотря на все благие намерения и лучшую технологию в мире.

Еще одной областью разведки, в которой успехи во время войны оказались далеко не блестящими, была «Большая охота за „Скалами"», в ходе которой военная разведка союзников лихорадочно пыталась определить местонахождение ракет класса «земля — земля» Scud, имевшихся в распоряжении Ирака. Иракский лидер намеренно нацелил свои ракеты на Израиль в безумной попытке втянуть израильтян в войну и этим заставить арабов выйти из коалиции союзников. Его план не сработал, но достижения разведки союзников в определении местонахождения мобильных ракетных установок с целью их уничтожения были плачевными. Впоследствии один язвительный офицер спецназа заметил: «Мы могли бы с тем же успехом охотиться за Снарком».

Последним крупным провалом разведки в ходе собственно войны был скандал вокруг оценки результатов бомбардировки, разразившийся в разгар воздушной кампании в январе и феврале 1991 года. Такая оценка представляет большую трудность даже в лучшие времена, но без нее не обойтись, так как наведение на цели в воздухе зависит от точной оценки ранее достигнутых результатов. Проблема в том, что подбитый танк Т-72, врытый в землю в оборонительной позиции за грудой песка, с воздуха выглядит как готовый к бою танк Т-72, врытый в землю за грудой песка (если только у него не снесена башня или если он не превратился в дымящуюся груду металлолома).

Уже на раннем этапе кампании из данных радиоэлектронной разведки и других источников стало ясно, что военно-воздушные силы коалиции постоянно преувеличивают количество уничтоженных ими танков. Это совершенно нормально. Пилоты всегда преувеличивают. Их подстреливают не реже, чем других людей, поэтому они стараются не задерживаться над полем боя с его зенитной артиллерией даже на мгновение дольше, чем это необходимо для выполнения их задачи. И по совести говоря, для экипажа самолета, атакующего свою цель на скорости 400 узлов, обычный грузовик может выглядеть как танк. Обязательное условие разведки, состоящее в получении подтверждения из других источников, привело к серьезным трениям с экипажами самолетов, которые считали оценки Центрального командования США (CENTCOM) сильно заниженными. Военно-воздушные силы (как утверждали сами военно-воздушные силы) израсходовали уйму времени и дорогостоящих боеприпасов и были уверены, что достигли более выдающихся результатов. Позднейшие усилия НАТО по уничтожению сербских бронетанковых сил в Косово в 1999 году были до боли схожими: эффективность военно-воздушных сил имеет свои границы.

В этот спор между видами вооруженных сил встряли пессимисты из ЦРУ и DIA в Вашингтоне. Они заявили, что оценки результатов бомбардировок, содержащиеся в докладе CENTCOM, не только не занижены, но, напротив, завышены и подлежат корректировке в сторону уменьшения. Взбешенный Шварцкопф заявил экспертам из Вашингтона, чтобы они сами разбирались с его раз-ведштабом, а впоследствии ворчал, что «если бы при назначении даты начала операции он полагался на мнение разведывательных служб, считавших, что к 24 февраля 1991 года иракские войска были еще недостаточно ослаблены, после войны ему пришлось бы подать в отставку». Окончательные, документально подтвержденные цифры иракских потерь на начало наземного наступления 24 февраля говорят сами за себя. К этому моменту иракцы потеряли всего лишь 40% своих танков, 30% бронетранспортеров и около 42% артиллерийских орудий — таковы были результаты стратегической воздушной кампании. Эти цифры были далеки от тех, которые назывались некоторыми амбициозными авиаторами, утверждавшими, что в ходе бомбардировок было уничтожено до 80% иракской техники и что «если бы ведение войны было поручено одним военно-воздушным силам, они бы справились без посторонней помощи».

Ссора в связи с оценками результатов бомбардировок продолжалась в течение всей войны и позже, отравляя отношения между войсками в Персидском заливе и Вашингтоном, сухопутными и военно-воздушными силами; она доказала, что на разведку, несмотря на самые передовые технологии, по-прежнему нельзя полагаться, когда речь идет о конкретной боевой задаче. Для вооруженных сил США призраки Вьетнама вновь подняли свои головы. Старший офицер морской пехоты США в Персидском заливе генерал-лейтенант Уолтер Бумер сказал по этому поводу: «Я отслужил во Вьетнаме два срока и не помню ни одного случая, когда бы мы получили хотя бы каплю полезной информации, ни одного случая. Сейчас стало лучше, но мы по-прежнему не можем передавать на уровень боевого подразделения ту информацию, которая ему нужна, чтобы делать свою работу».

Силы коалиции добились в Заливе успеха, но вклад разведки во время боевых действий порой далеко не соответствовал определению разведданных как «точной информации, своевременно передаваемой людям, принимающим решения, чтобы они могли принимать правильные решения».

«Прогресс означает ухудшение» — это не просто лозунг технофобов. Любой, кто когда-либо хотел услышать живой голос телефонистки вместо заранее записанного сообщения поймет, как относились командиры боевых частей в Персидском заливе к технологиям, которые им продавали ушлые торговые агенты оборонных подрядчиков США.

Когда новая система военно-технической разведки работала в режиме реального времени (когда она действительно работала), информация поступала непосредственно к командирам боевых частей на земле. Так, самолеты J-STARS, делавшие с безопасного расстояния радарные снимки неприятельских войск, движущихся через пустыню, могли передавать эти снимки прямо в оперативные ячейки управления огнем находившихся на земле дивизий коалиции, позволяя артиллеристам выбирать и поражать цели по своему усмотрению. «Разведданные» стали, если прибегнуть к военно-морской терминологии, «действующей (или работающей) информацией». Они давали результаты.

Однако когда информация поступала от сверхсекретных или секретных источников, таких как спутники высокого разрешения, использующие радары с синтетической апертурой, или когда информация появлялась в результате секретного перехвата радиопередач, она требовала защиты. Полный цикл сбора данных, то есть не только сбор, но также и проверка, интерпретация и распространение, должен был проводиться в условиях абсолютной секретности, и данные должны были передаваться только тем, кто остро в них нуждался.

В 1960 году это означало несколько снимков, сделанных с помощью аэрофотосъемки, или одно-единственное актуальное сведение, полученное средствами радиоэлектронной разведки. В 1990 году это означало более 20 тысяч изображений, сделанных во время одного прохода спутника и являвшихся предметом вожделения для груженных бомбами самолетов, ерзающих на взлетно-посадочной полосе в нетерпеливом ожидании фотографий своих целей. Разведка на поле боя перестала быть сферой немногочисленных высококвалифицированных и опытных специалистов, а превратилась в быстрорастущую индустрию, с которой по части проблемы распределения продукта мог конкурировать только другой триумфатор — военная логистика. В ходе Войны в Заливе информационная революция преобразила военную разведку до неузнаваемости, и военно-штабные системы всеми силами старались идти в ногу с ней, не всегда успешно. Наступил век информации.

Вдали от пекла поля боя повторялась старая, более мирная песня. Даже если тактическая и оперативная разведка во время Войны в Заливе была небезупречной, не стоит забывать, что Запад оказался вовлеченным в войну прежде всего из-за элементарных дипломатических просчетов и халтурно проведенной разведывательной работы. Главным слабым местом накануне Войны в Заливе были не технологии и не системы поддержки разведывательной деятельности. Главным слабым местом была разведка с использованием человеческих источников — агентурная разведка. Разумеется, цель была тоже человеческой — Саддам Хусейн, «единственный вдохновитель»[24]Войны в Заливе. Корни войны и предшествовавшего ей кризиса следует искать в его психике, неуверенности и его действиях. Если добавить к личным проблемам отчаянную потребность в нефти и легких деньгах, многое станет ясным.

Кризис в Заливе в действительности был типичной, старой как мир ошибкой: грубым разведывательным просчетом классических пропорций. С учетом доступной в то время информации сегодня можно с уверенностью сказать, что о Саддаме было известно много, и не только отставным сотрудникам разведки, специализировавшимся по иракским делам. Впрочем, просчеты допускались не только западными разведслужбами. Соседние с Ираком арабские страны совершили те же самые ошибки. Принц Халед бен Султан, старший саудовский генерал и командующий объединенными силами в Заливе, позже признавался, что даже разведка Саудовской Аравии, добросовестно пытавшаяся отслеживать все действия Саддама, имела превратное представление о происходящем. После войны принц с горечью констатировал, что, несмотря на очень ясное понимание темперамента, характера и режима Саддама, арабы тоже неправильно истолковывали намерения иракского лидера. Это был «провал агентурной разведки». Саддам, заявил принц, «ввел нас в заблуждение». Между тем цель разведки состоит в том, чтобы разгадывать обманные маневры агрессора.

Как и в случае конфликта девятилетней давности между британцами и аргентинцами, серьезные разведывательные просчеты и ошибки были допущены перед Войной в Заливе обеими сторонами. Иракские разведслужбы сработали так же халтурно, как и западные, и тоже подвели своих хозяев. Было очевидно, что иракский диктатор плохо разбирается в международных делах. Даже если бы члены его Совета революционного командования — от такой покладистой группы поддержки не отказался бы ни один диктатор — имели свой особый взгляд на события, они, скорее всего, не рискнули бы сказать ему правду, так как за это их могли поставить к стенке. Сказать ему неприкрашенную правду было задачей его разведывательных служб. При таком деспотическом режиме, как в Ираке, только мужественный человек способен сообщить великому вождю то, чего тот не хочет слышать.

Плохо информированный во всех отношениях Саддам совершил политическую ошибку, решив — отчасти с подачи посла США,— что агрессия сойдет ему с рук, и военную ошибку, уверовав в то, что его вооруженные силы способны выиграть любую войну. Он ошибся дважды, и ему еще повезло, что он так легко отделался. Так или иначе, но Саддам, к удивлению многих наблюдателей, пережил Войну в Заливе. К еще большему удивлению Запада, где по-прежнему не понимали движущих мотивов арабского мира, как только Саддам увидел, что он может остаться у власти и что силы коалиции не намерены ни продолжать наступление, ни свергать его лично, он объявил о крупной победе над американцами и их империалистическими союзниками.

Разве его героическая Республиканская гвардия не остановила США и их лакеев на дороге в Басру, помешав их дальнейшему продвижению на Багдад? Разумеется, да, возвещал он, ибо я здесь, а где Буш и Тэтчер? Дали деру! В 1990-е годы победитель Войны в Заливе оседлал Ирак подобно некоему мстительному колоссу, подавляя возмущения и всеми средствами укрепляя свою власть. Он возводил мемориалы в честь «победы над империализмом», одержанной его доблестной армией. Подобно своему далекому предшественнику Навуходоносору, он даже распорядился, чтобы на кирпичах, используемых при строительстве новых зданий, было оттиснуто его имя в память о триумфе и для увековечения его правления. Саддам, однако, не строил лишних иллюзий. Он извлек уроки из своего поражения и теперь пытался исправить урон, нанесенный его режиму, и нарастить свой вооруженный потенциал, чтобы исключить возможность поражения в будущем. Как выразился бывший глава иракской военной разведки, «доктрина Саддама — война. Он не смог бы выжить без войны».

В следующий раз, решил Саддам, он будет навязывать свою волю с помощью оружия массового уничтожения, особенно химического и биологического оружия. После того как в конце 1990-х годов из Ирака были выставлены инспекторы Специальной комиссии ООН, мало что могло помещать его программе развития вооружений. Причинами нестабильности в Персидском заливе оставались, как и до 1990 года, паранойя и неустойчивость характера диктатора, а также перспектива получения легких нефтяных денег.

Война в Заливе была первым испытанием на прочность нового мирового порядка, объявленного президентом Джорджем Бушем, и это испытание прошло удачно. Решительная реакция коалиции вкупе с поддержкой Москвой и Европейским союзом нового Pax Americana[25], основанного на вооруженном принуждении, создали глобальный прецедент. Если исчислять Войну в Заливе в человеческих жизнях (но не в жизнях иракцев!), она обошлась относительно дешево. Коалиция потеряла всего лишь 223 человек убитыми и 697 ранеными. По иронии судьбы, многие из потерь союзников лежали на совести юных американских пилотов, стрелявших во всех без разбора в полном соответствии со старой немецкой шуткой по поводу дня «Д» в ее модернизированном варианте: «Когда летят ВВС США, даже их союзники пригибаются». Тринадцать лет спустя американцам и их союзникам пришлось повторить все это заново.

Война в Персидском заливе также показала, что агрессия против соседа по определению является международным вопросом и может быть наказана, если заинтересованные страны захотят это сделать ради такого важного предмета, как нефть. Экономические интересы США и Запада заключались в том, чтобы, как гласит секретная инструкция по государственной политике США, «обеспечить гарантированный поток дешевой нефти из прирученных стран-нефтепроизводителей, которыми можно манипулировать как угодно». В 1990 году Лоуренс Корб, заместитель министра обороны США, выразил это следующей фразой: «Если бы Кувейт выращивал морковь, мы бы и пальцем не шевельнули».

Чтобы влиять на будущее, мы должны понимать настоящее. Настоящее всегда отражает человеческую природу, где жадность и жажда территории или власти, готовность воевать за ресурсы — нефть, воду или полезные ископаемые — и неослабная страсть к завоеваниям по-прежнему глубоко укоренены в психике тех, кто стоит у власти. Эти катализаторы конфликтов остаются неизменными во все века и во всех обществах. Чтобы управлять будущим, необходимо знать настоящее и прошлое. Разведка — это наш механизм предупреждения будущих Саддамов.

Предупреждения не только их возможностей, но и их намерений.

11. «МЫ СРАЖАЕМСЯ НЕ ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ ВЫРВАТЬ КАКИЕ-ЛИБО УСТУПКИ У НАШИХ ВРАГОВ: МЫ СРАЖАЕМСЯ, ЧТОБЫ УНИЧТОЖИТЬ НАШИХ ВРАГОВ» Крупнейший просчет? Атака на Всемирный торговый центр и глобализация террора

Для террориста намерения — это все.

Чтобы быть успешным террористом, не нужно иметь больших способностей или специального оружия. При наличии решимости терроризм — сравнительно легкое дело, хотя последствия могут быть грандиозными. Простой нож или ружье в руках фанатика может изменить историю. Когда Гаврило Принцип в 1914 году застрелил австрийского эрцгерцога в Сараево, он поджег пороховую дорожку, которая привела к взрыву и обвалу всего европейского здания. В тот момент его поступок был всего лишь последним по времени в длинном и угнетающем каталоге злодейств, ибо терроризм стар, как сама война.

В Палестине первого века от Рожества Христова еврейские религиозные фанатики, именовавшиеся «сикариями»[26], терроризировали римский гарнизон, вонзая кривые кинжалы в спины ничего не подозревавших римских легионеров и членов их семей на узких улочках Иерусалима. Эти предшественники «Банды Штерна» и «Иргуна» вели свою собственную разновидность Священной войны в попытке изгнать оккупационную сверхдержаву, не дать ей осквернять Храмовую гору и другие святые места иудаизма, после чего можно было бы установить строгий религиозный режим, основанный на еврейском религиозном законе.

Правящая сверхдержава хватала и распинала их тысячами, привязывая своих жертв к Т-образным столбам в назидание прохожим и прибивая у них над головой дощечку с приговором прокуратора Иудеи как образчик римского правосудия. После трех дней пребывания казненных под палящим солнцем стража перебивала голени тем, кто еще был жив, и те повисали, как кули, на своих раздробленных костях, умирая медленной и мучительной смертью. Схваченных террористов не щадили ни в одну из исторических эпох, но римляне, по крайней мере, устраивали над ними показательный суд.

Однако, несмотря на риск, для слабых, обездоленных и просто жестоких людей удар кинжалом в спину порой бывает не менее эффективным способом расправы с врагом, чем честный поединок лицом к лицу,— и к тому же имеющим то огромное преимущество, что его намного легче применять. Западная идея, согласно которой все войны ведутся посредством прямого выяснения отношений на поле боя, является серьезным заблуждением. Если в Древней Греции короткие кровопролитные битвы могли быть быстрым и рентабельным решением проблемы с живой силой для ведения войны в период сбора урожая, это не означает, что они должны были стать моделью для «западного метода ведения войны». Потому что крупные битвы являются далеко не единственным способом борьбы между людьми. Терроризм со своими мелкими, но смертоносными укусами имеет длинную и кровавую историю, столь же старую, как и сама война.

Таким образом, представление о терроризме как о некоем новом явлении попросту неверно, и та точка зрения, согласно которой терроризм не является «легитимным» или рациональным орудием «продолжения политики насильственными средствами» (определение войны), столь же наивна, сколь и бесполезна. От Древнего Рима до Пол Пота террор применялся для устрашения не только индивидуумов, но и целых наций. Нравится это нам или нет, но истина в том, что терроризм — лишь один элемент из арсенала брутальных средств, используемых человечеством для разрешения конфликтов.

Своим широким распространением в наши дни терроризм обязан современному варианту несвятой троицы. Это, во-первых, традиция успешного политического насилия, установившаяся после окончания Второй мировой войны, во-вторых, широта охвата и искушенность современных средств массовой информации в передаче образов террора и, в-третьих, потенциал новых технологий и вооружений, предлагающий ранее невообразимые способы убийства, нанесения увечий и устрашения. Мужчинам — и женщинам — с недовольством настолько серьезным, что из-за него они чувствуют себя вправе убивать других людей, терроризм в наши дни предлагает заманчивую возможность реализовывать и рекламировать свои цели очень малыми усилиями.

Терроризм есть не что иное, как сознательное применение насилия для достижения политической цели посредством убийств и нанесения увечий, призванное устрашить и запугать как можно большее количество людей. В этом он мало отличается от войны как таковой — от «продолжения политики насильственными средствами». Экспертные мнения некоторых практиков государственного терроризма весьма показательны. «Убей одного — устрашишь десять тысяч»,— говорил Сталин, а Ленин, много размышлявший на тему государственного террора, подчеркивал, что целью террора является устрашение.

Фельдмаршал Монтгомери очень четко обозначил в своих мемуарах цель и неизбежную логику терроризма. Вспоминая о своем участии в боевых действиях в период борьбы Ирландской республиканской армии с английскими властями в 1921 году, он писал:

Во многих отношениях эта война была гораздо страшнее Первой мировой... Она превратилась в кампанию убийств, в ходе которой солдаты в совершенстве овладели искусством убивать и при этом полностью сохранили свое достоинство.

Подобно большинству профессиональных солдат, Монтгомери питал глубокую неприязнь к терроризму и его практикам. Он проводил четкое различие между путем воина и путем убийцы. Многие нормальные люди разделяют то же чувство смущения и тревоги в связи с разницей между убийством в сражении и убийством из-за угла. Разница состоит в обиде. Террористы — это мужчины (и женщины) с чувством глубокой и жгучей обиды.

Большинством террористов (убийцы-психопаты становятся террористами по причинам, понятным только им одним) движет «Дело», некое глубоко затаенное недовольство, которое может заставлять человека отказываться от нормальных моральных критериев, подавляет его естественные человеческие побуждения и убивает в нем всякое чувство меры и милосердия, взамен внушая террористу чувство уверенности в своей правоте. «Дело» может превращать мужчин и женщин в фанатиков, а фанатики с оружием в руках могут быть по-настоящему опасны. Их «Дело» отпускает им грехи за совершаемые действия, какими бы чудовищными те ни были. Под его влиянием даже благообразные седовласые старушки могут превращаться в исполненных ненависти фанатичек, на время забывающих о своих католических ценностях, как в этом убедился репортер ВВС Фергал Кин, которому однажды стало не по себе от восторженных рассказов его ирландских дедушки и бабушки о подвигах ИРА и ирландских «беспорядках» в 1920-е годы.

Ленин и его соратники-большевики вдохновлялись своим недовольством авторитарным репрессивным царским режимом и своей марксистской мечтой о лучшем будущем России — разумеется, находящейся под их властью. Поводы для недовольства, порождающего и приводящего в действие «Дело», могут быть разными, но общей чертой всех террористов является именно недовольство — чувство некой жгучей несправедливости, перевешивающее все моральные соображения и заставляющее преступать все законы нормального общества. Для палестинцев причиной недовольства является существование Израиля; для ИРА — присутствие британцев в шести графствах Ольстера; для противников абортов — наличие медицинских учреждений, в которых делают аборты. Будучи доведенной до крайности, такая логика может заставить даже активистов общества защиты животных уверовать в то, они имеют моральное право убивать людей из любви к животным.

Руководствуясь в своих действиях подобной логикой, террористы вольно или невольно доказывают, что они не такие, как все нормальные люди. По той или иной причине их нормальная система верований была искажена или проигнорирована. Вот почему нормальным людям, таким, как вы и я, так трудно понять образ мыслей террористов.

Большинство недовольств в большинстве обществ улаживаются посредством череды постепенно нарастающих реакций и диалога. Например, местным жителям не нравится, что по соседству с ними запланировано строительство нового завода по переработке ядерных отходов. Раздаются протестные возгласы: «Только не в нашем районе!»; формируются ассоциации жителей; проводятся публичные МИТИНГИ; очень скоро дело доходит до обращений, к местным властям и центральному правительству. Организацией протестующих занимаются активисты и лидеры, которыми часто автоматически становятся самые горластые или просто воинственно настроенные. Но их дело справедливое; и они правы. Далее недовольство подогревается маршами протеста, транспарантами, пропагандой на телевидении, мелкими актами вредительства или нападениями на случайно попавшихся под руку полицейских. Таким образом, порог законности оказывается незаметно преодоленным и «прямое действие» становится частью протеста против несправедливости.

Если проблема по-прежнему не решена к удовлетворению протестующих (даже когда они в явном меньшинстве, как в случае Ирландской республиканской армии) либо отсутствует механизм протеста против реальной или мнимой несправедливости (как, например, в случае израильско-палестинского конфликта), тогда протестующие со своим недовольством и своим «Делом» встают перед трудным выбором. Отвергаемые обществом, они могут либо сдаться, либо продолжить борьбу «непарламентскими методами». На протяжении всей человеческой истории недовольные прибегают к терроризму, когда они считают все другие средства исчерпанными или не видят другого пути вперед. В этом случае прямое действие быстро приобретает форму целенаправленной атаки на отдельных индивидуумов; если же недовольство продолжает разгораться, следующим очевидным шагом становится общая атака на «враждебную группу» и ее сторонников. Спектр недовольства и протеста венчается терроризмом (см. схему на с. 420).

Этот ход развития недовольства можно четко проследить в кровавом марше террора в течение последних 150 лет. Русские радикалы, анархисты, Ирландская республиканская партия, израильские террористические организации «Банда Штерна» и «Иргун», антиколониальные движения, Красные бригады, протесты против войны во Вьетнаме, палестинцы, Фронт освобождения животных, Лига против абортов и исламские фундаменталисты — это далеко не исчерпывающий список групп озлобленных или фанатиков. Каждая из групп имеет свои особенности, но рецепт всегда содержит одни и те же ингредиенты: затаенное недовольство; чувство негодования из-за невозможности добиться торжества своего дела законными средствами или полная отчужденность от политической системы, которая не делает никаких шагов навстречу; наконец, обращение к открытому насилию, чтобы вынудить «врага» изменить свою политику.

Однако за минувшие 150 лет произошло одно важное изменение — террористы потеряли всякое чувство меры и начали убивать невинных. Отношение террористов к своей аудитории — общественности — ужесточилось. Например, в XIX веке русские радикалы несколько раз отменяли покушения на царя в самый последний момент из-за опасения за жизнь невинных свидетелей, женщин и детей. В наши дни их более безжалостные наследники намеренно выбирают мишень и убивают невинных третьих лиц, пытаясь привлечь к себе внимание своей действительной аудитории, каковой выступает не общественность, а правительства. Классический пример — взрывы в городе Ома в Северной Ирландии.

Хуже того, исламистские фундаменталисты из «АльКаиды», похоже, не имеют намерения повлиять на политику своих врагов или «выиграть свое дело». Их мишенью является общественность, и почти нигилистическая атака на Всемирный торговый центр скорее была демонстрацией их ненависти и презрения к Западу, нежели сознательной попыткой заставить западные правительства изменить свою политику. «Аль-Каида» не ждет никаких встречных шагов и выражает свое недовольство в виде чисто анархического насилия.

Суть проблемы вращается вокруг «недовольства» и всего того, что реально может вызвать недовольство. Генерал сэр Джеймс Гловер (добившийся значительных успехов на посту командующего британскими силами безопасности в период их борьбы с Временной ирландской республиканской армией в 1970-е годы) много размышлял о терроризме и источниках недовольства. Он считал, что потенциальные недовольства имелись в изобилии во все времена и во всех обществах, и был убежден, что хороший политик должен уметь заблаговременно распознавать недовольства и гасить их прежде, чем они станут спусковыми крючками общественных беспорядков и терроризма. Он называл эти спусковые крючки «катализаторами конфликтов». Подобно терроризму, они стары, как само человечество. Вот несколько примеров таких недовольств и катализаторов конфликтов:

• выживание — Варшавское гетто;

• вода — истоки Иордана;

• продовольственное снабжение — насильственное сокращение численности населения на острове Пасхи;

• земля — западные поселенцы и коренные американцы;

• природные ресурсы — алмазы Сьерра-Леоне (или японское вторжение в Маньчжурию);

• алчность — конкистадоры;

• драгоценные металлы и камни — Южная Африка (1890—1903);

• нефть — Кувейт 1991 (острова Спратли);

• наркотики — Колумбия и наркокартели;

• власть — Гитлер и Чехословакия;

• народ — Мао Цзэдун и Китай;

• политика — Красные бригады;

• самоопределение — Гражданская война в США;

• религия — крестовые походы;

• идеология — Пол Пот и Кампучия;

• контроль — Кашмир;

• месть — взрыв бомбы в Оклахома-Сити;

• автономия — ЭТА и баски;

• гегемония — Чечня;

• свобода — Восточный Тимор;

• язык — валлоны и фламандцы, Бельгия;

• культура — «Аль-Каида» и Запад;

• страх и подозрительность — индусы и мусульмане, Индия;

• бедность — тутси и хуту, Руанда;

• зависть — забастовочное движение;

• классовая борьба — Ленин и кулаки.

Все эти факторы приводили к конфликтам и кровопролитию на протяжении всей истории человечества.

Список длинный, но далеко не исчерпывающий. Трудно, например, понять, каким образом банда Баадера — Майнхоф или террористические Красные бригады могут вписаться в такой спектр в ином качестве, нежели как традиционные преступники, нарушители спокойствия или психопаты с криминальными наклонностями. (Рассказывают, что Андреас Баадер, торопясь закрыть одно особенно бестолковое и шумное собрание своей группы, выхватил пистолет и крикнул: «Ради всего святого, кончайте спорить! Давайте просто пойдем и убьем полицейского!») Но если оставлять все эти катализаторы конфликтов без внимания, они могут приводить к серьезным недовольствам и провоцировать террористов на решительные действия.

Недовольство и «правое» дело — эти факторы определяют психологический профиль среднестатистического террориста. У террористов есть «Дело», в которое они верят. Они правы, а мы — нет, поэтому они по определению лучшие люди, чем все остальные. С того момента, когда они становятся поборниками «Правого Дела», «борьба» против недостойного врага начинает определять все их существование и индивидуальность, а «группа» в скором времени становится их «семьей». Группа существует ради некоего полного надежд будущего и верит в это будущее, где победа в борьбе за «Дело» не только гарантирована, но и близка. Все, что для этого требуется, это еще несколько зверств и еще несколько убийств, чтобы заставить остальное человечество понять, почему оно должно делать то, чего от него хотят террористы. Вообще говоря, сознание убежденного террориста клинически почти не отличается от сознания самоуверенного психопата. Нормальная реальность, не говоря уже о нормальной моральности, игнорируется.

Пожалуй, самое опасное во всем этом — неспособность террориста повернуть назад, изменить свой образ мыслей. Поскольку борьба составляет смысл жизни террористов, группа и «Дело» постепенно становятся для них всем. Доводы разума и любые другие соображения отвергаются. Вся их жизнь и бытие отныне определяются «Делом» и их вовлеченностью в то, что, по сути, является преступным сговором. (Некоторые группы, например мау-мау в Кении, даже следовали примеру мафии, требуя от каждого нового кандидата в члены своей организации совершить какое-нибудь тяжкое преступление. За счет этого все оказываются вовлеченными или замешанными, и у них нет пути назад.) При таком настрое неизбежно доходит до того, что все, кто не с ними, включая даже людей умеренных взглядов в их собственном лагере, со временем становятся потенциальными предателями и врагами. В глазах тех, кто входит в узкий круг участников преступного сговора, любой, кто по той или иной причине выбывает из этого круга, становится потенциальным предателем своих соратников или потенциальным изменником «Делу». Убийство и заговор, паранойя и распри вытекают из этого с той же неизбежностью, с какой день следует за ночью, и борьба распространяется на враждующие фракции в пределах сообщества террористов. Терроризм, как и революция, имеет обыкновение пожирать своих детей. Исламский терроризм последовал этой классической схеме почти буквально.

* * *

За всю вторую половину XX столетия не было более крупного международного спора, чем арабо-израильский конфликт.

Независимо от того, кто прав и кто виноват, бесспорно то, что в 1968 году большинство палестинцев и их арабские друзья осознали, что после оглушительных побед Армии обороны Израиля в 1968 году возможность «сбросить евреев в море» военной силой стала равна нулю. Ограбленные, озлобленные, погруженные в мрачные раздумья в своих грязных, переполненных лагерях в секторе Газа и на Западном берегу реки Иордан, палестинцы искали другой способ привлечь внимание безучастного мира к своим невзгодам. В ходе дерзких актов, транслировавшихся в прямом эфире по всему миру, бойцы Организации освобождения Палестины (ООП) угоняли авиалайнеры и взрывали их в прайм-тайм на телевидении. Мир с изумлением взирал на то, как видавшие виды страховые маклеры роняли слезы в свои бокалы с шампанским, оплакивая упущенные прибыли.

В 1972 году одиннадцать израильских спортсменов были взяты в заложники и застрелены во время Олимпийских игр в Мюнхене вместе с пятью из своих похитителей. На этот раз мир содрогнулся от ужаса; но «вооруженная пропаганда» ООП добилась оглушительных успехов. Мир в одночасье всерьез заинтересовался проблемами Палестины. Через два года Ясер Арафат, лидер ООП, выступал перед Генеральной ассамблеей Организации Объединенных Наций в Нью-Йорке, защищая свое дело на высшем политическом форуме планеты. Терроризм работал.

Вдохновившись столь зрелищным успехом ООП, другие не замедлили последовать ее примеру. В 1969 году Северная Ирландия (шесть графств Ольстера, проголосовавших за то, чтобы остаться в едином государстве с Великобританией) стала ареной ожесточенной террористической кампании, проводимой Ирландской республиканской армией (ИРА). Терроризм распространялся по земному шару, словно сыпь. От ирландцев до басков, от банды Баадера — Майнхоф до Красных бригад «терроризм» стал главным оружием недовольных групп. Он достиг своего зенита — или надира — в атаке в токийском метро в 1995 году, когда крошечная группа религиозных фанатиков привлекла к себе внимание мировой общественности убийством двенадцати невинных пассажиров при помощи нервно-паралитического газа зарин. Формула этого отравляющего вещества была скачана ими из Интернета. Технические средства, публичность, смерть и террор объединились в поддержку горстки японских религиозных психов, чьим единственным мотивом было простое логическое рассуждение, что «ненавидя мировое зло, мы пытались уничтожить это зло».

Среди этой эскалации террористических злодеяний один международный спор оставался постоянным катализатором конфликта: борьба между арабами и израильтянами, которая то затухала, то разгоралась с новой силой. Начавшись со спора из-за палестинских земель в 1948 году, к концу столетия арабо-израильская война переросла в настоящее столкновение культур. Ожесточенные региональные ссоры между поселенцами и теми, кого они лишили собственности, развились в масштабный идеологический поход, когда фанатичные исламские террористы начали собственную разновидность джихада против глобального коммерческого и политического диктата Запада. Были созданы все предпосылки для катастрофы.

Ислам имеет долгую традицию политического насилия и терроризма. Многие мусульмане искренне полагают, что насилие оправдано, если речь идет о защите их веры, потому что так сказано в Коране — или, по крайней мере, если местный имам говорит, что так сказано в Коране.

К несвятой троице предпосылок успешности терроризма теперь добавился взрывоопасный четвертый фактор — кислород гласности и эффективных современных технологий. Воины ислама от Алжира до Афганистана получили благословение священной книги.

В своем стремлении нанести удар по Западу воины ислама также вдохновлялись той легкостью, с какой им удавалось играть на слабых местах западных либеральных демократий. Открытые границы, затянутое судопроизводство, культура свободы слова, свободы объединений и свободы передвижения были прямым приглашением к наступлению для исполненных решимости террористов. Делу террористов способствовала и царившая моральная двусмысленность. Призывы Британии к американским гражданам прекратить финансирование ирландского терроризма не находили отклика, и кружки для пожертвований «Ирландского комитета помощи Северу» вовсю звенели в бостонских барах, где собирались представители ирландской диаспоры, всегда готовые поддержать «своих борцов за свободу» из Временной ИРА. Лондон наполнился таким количеством исламских диссидентов с Ближнего Востока, планировавших революцию у себя на родине, что некоторые районы получили шуточное прозвание «Лондонистан».

Встревоженные власти даже пытались найти компромисс с этими опасными гостями в обмен на иммунитет к заразе террора, распространявшейся в других местах. Многие правительства были готовы смотреть сквозь пальцы на присутствие убийц и организаторов террора в своих странах, лишь бы только те не гадили там, где живут.

Фанатичный ислам взял на заметку эти западные слабости и неуверенные реакции, которые, по сути, были не чем иным, как попустительством. Даже в тех случаях, когда правительства давали жесткий отпор убийцам и террористам, как это делали испанские и британские антитеррористические силы в Стране Басков, Северной Ирландии, Лондоне и Гибралтаре, толпы хорошо оплачиваемых юристов и журналистов пытались доказать, что их главный защитник — государство — фактически нарушает закон. Исламский терроризм был крайне доволен такой трусливой реакцией и строил соответствующие планы, ибо у ислама имелись серьезные причины для недовольства Западом.

Корни исламской враждебности к Западу уходят в далекое прошлое. Через сто лет после смерти Пророка в 632 году его мусульманские воины завоевали большую часть Среднего Востока, Передней Азии, побережья Северной Африки и Испании. За последующие 500 лет ислам создал передовую научную и литературную культуру, равной которой не было в истории. Астрономия, ботаника, география, математика, медицина, музыка, поэзия и металлургия — все это процветало в тот период, когда большинство европейцев страдали от болезней, безысходности и невежества. В 1095 году динамичная культурная и военная экспансия ислама побудила тысячи легковерных и невежественных христиан пуститься в долгий и трудный путь, чтобы изгнать язычников из Святой Земли. Начался Первый крестовый поход.

Следующие семь крестовых походов определили характер исторической вражды между христианами и мусульманами. Не успел Запад образовать свое недолговечное королевство крестоносцев в Палестине, как мусульманский лидер Салах ад-Дин (Саладин) в 1187 году отвоевал Иерусалим. В течение следующих двух столетий выжившие крестоносцы возвращались к себе на родину, импортируя чудеса и учение ислама в Западную Европу.

Крестовые походы не достигли своей цели, но их историческим результатом стало внезапное возрождение науки и просвещения на Западе. К началу XX века в результате западной экспансии распадающаяся Османская империя и ислам отступили на всех фронтах — колониальном, экономическом, культурном, научном и, что опаснее всего, религиозном. То, чего девять веков назад не удалось сделать силой оружия, теперь удалось сделать западным торговле и колонизации, которые осваивали и эксплуатировали земли Аллаха и чувствовали себя на них хозяевами. Для истинного верующего, знающего славное прошлое ислама, это была крайне унизительная картина.

Постколониальные лидеры возрождающегося арабского мира преподнесли очередное яблоко раздора правоверным мусульманам, которые надеялись, что с крахом колониализма восторжествуют истинные исламские ценности.

Подъем национализма смел все надежды на истинное исламское государство, к власти пришли новые арабские лидеры, которые были столь же авторитарны и коррумпированы во всех отношениях, как любой из доколониальных османских режимов. Призывы новых националистических лидеров к модернизации и просвещенная вера в «прогресс» Лондонской школы экономики не находили отклика у имамов. Для истинных верующих светское государство в западном стиле не имело ничего общего с раем. Единственным идеалом было сообщество верующих — умма, — основанное на божественном откровении. Древняя концепция единого «царства Божьего» (дар аль-ислам — земля ислама) была скомпрометирована разными национальными приоритетами государств от Алжира до Пакистана. Новые лидеры исламского мира открыто игнорировали духовенство и вековое религиозное наследие.

На словах признавая авторитет мечети, новые арабские националистические лидеры были принципиально светскими лидерами. Во всех случаях, когда это было возможно без явного оскорбления чувств верующих, они игнорировали исламское учение, проповедуемое духовными лицами (улемами), чтобы следовать откровенно модернистской и светской программе.

Для таких правителей, как Насер в Египте, Асад в Сирии и вернувшийся из изгнания шах в Иране, радикальные последователи традиционного ислама в их странах были постоянным источником неприятностей. Эти правители разрешали конфликт между национализмом и исламизмом путем безжалостных репрессий. В Сирии мусульмане, открыто противопоставлявшие себя режиму, бесследно исчезали в подвалах дамасской версии Лубянки. В Египте «братья-мусульмане» подвергались жестоким гонениям, и в 1966 году их главный идеолог Сайид Кутб был повешен; в шиитском Иране оппоненты режима шаха — который презрительно именовал шиитских имамов «черными воронами» — бежали из страны, чтобы избежать тюрьмы. Главным среди этих иранских изгнанников был шиитский аятолла Хомейни. Четкая линия раздела между Церковью и государством постепенно возникала даже в исламском мире.

К жгучей обиде на Запад за столетия колониализма и унижений добавилась еще одна причина для возмущения — внутренние притеснения. На всем пространстве от Рабата до Равалпинди ислам находился под бдительным оком государства и его тайных полицейских агентов и информаторов, внимательно следивших за любыми признаками недовольства. Быстрорастущее население Алжира, Багдада, Каира, Дамаска и Исламабада существовало в мире болезней, нищеты и бессилия, где правили диктаторы. Неравенство было повсюду. Для многих молодых людей, казалось, не было никакого выхода из безнадежного положения. Но мечеть ободряла верующих: надежда под рукой, и исходит она от ислама, обещающего установление царства Божьего на земле.

Ибо мечеть не бездействовала даже в те времена, когда создавалось впечатление, что она смирилась. Имамы были вынуждены делать вид, что подчиняются государству и светским властям, но при этом при любой возможности подстрекали к мятежу. Ибо, несмотря на классовые, национальные, культурные и языковые различия, всем истинным верующим в мусульманском мире внушалось, что имеется одно простое решение всех их проблем, связанных с угнетением и коррумпированностью правителей.

Все, что от них требовалось, это образовать единое государство, основанное на законах шариата и священных текстах Корана, и тогда на земле утвердится царство Божье, в котором восторжествуют свобода и справедливость для всех. Простым, ясным, современным языком радикальные исламские вероучители в 1960-е и 1970-е годы проповедовали евангелие надежды, воспламеняя веру в сердцах нового поколения постколониальной исламской молодежи, вдохновлявшейся одним-единственным пламенным девизом: «Коран — вот наша конституция». Угнетаемая в настоящем, мечеть возлагала все свои надежды на будущее.

События на более широкой мировой арене в конце концов предоставили экстремистам и фанатикам ту самую возможность, которой они так долго ждали, а также ниспосланного Богом врага, в борьбе с которым мог бы объединиться весь ислам, — Израиль. По иронии судьбы, именно победа заклятого врага косвенным образом побудила ислам издать великий клич к объединению и призыв к оружию.

В 1973 году Египет президента Садата напал на Израиль. В ходе ожесточенных сражений на Голанских высотах и в Синайской пустыне израильтянам в очередной раз удалось отразить натиск, но война Судного дня спровоцировала череду событий, которым суждено было изменить баланс сил в пользу ислама.

С блокадой Суэцкого канала воцарился экономический хаос. Цена на нефть взмыла с примерно 12 долларов за баррель в 1971 году до примерно 24 долларов за баррель в конце 1970-х годов. Садатовская операция «Бадр» явила миру новое мощное арабское оружие — нефть. Ограничения на экспорт нефти, введенные Организацией стран — экспортеров нефти, обострили ситуацию. Деньги потекли рекой в сундуки нефтедобывающих стран, а нефтяной кризис 1970-х годов привел западную экономику на грань катастрофы. Исламский мир вновь приобрел реальную власть в мировом масштабе — благодаря нефти.

В результате к началу 1980-х годов Саудовская Аравия стала центром как ОПЕК, так и исламского мира. Со своим новообретенным нефтедолларовым богатством саудовцы и их богатые союзники в Персидском заливе были в состоянии финансировать массовую экспансию веры, субсидируя тысячи мечетей по всему миру и делая пожертвования в исламские благотворительные учреждения в мировом масштабе через сеть банков, контролируемых Саудовской Аравией.

Помимо выкачивания денег из земных недр саудовцы имели еще один важный козырь в исламском мире. У них также была возможность извлекать выгоду из своего контроля над святыми местами ислама. Жившие на широкую ногу, но осторожные саудовские правители всегда осознавали, что их роль стражей Мекки требовала строгого соблюдения ваххабитской доктрины аскетизма и религиозных норм ислама. Чтобы их режим выжил, они должны были выглядеть правоверными мусульманами. В 1986 году, когда король Сауд формально принял титул «Хранителя святых мест», это сочетание огромного богатства и официальной набожности позволило саудовцам стать средоточием надежд исламского мира.

Но не все мусульмане сунниты. Шиитский Иран начал шевелиться. Шииты, составляющие около 15% исламского мира, считают, что единственно верным путем для ислама является учение племянника пророка Али, убитого в 661 году своими исламскими соперниками в борьбе за наследование власти. В шиитском исламе имамы традиционно имеют большое влияние как над верующими, так и над обществом.

В середине 1970-х годов, несмотря на все усилия тайной полиции, шахский режим в Иране столкнулся с волной брожения и недовольства. Павлиний трон[27] стоял перед двумя растущими угрозами. Первой из них была группа молодых воинствующих интеллектуалов, находившихся под влиянием марксистских идей и революционных движений 1960-х годов. Отчаявшись найти поддержку своим демократическим убеждениям у представителей автократического режима шахского Ирана, студенты составляли заговоры в своих университетах и колледжах, надеясь мобилизовать рабочих и крестьян на «красную» революцию.

Второй угрозой был пожилой религиозный деятель, находившийся в изгнании в соседнем Ираке в священном шиитском городе Эн-Наджаф. Его звали аятолла Хомейни.

Главным вкладом Хомейни в исламскую мысль является его книга «Исламское правление во главе с Законом». В этом сборнике проповедей, никогда не числившемся среди лидеров продаж в западных книжных магазинах, отстаивается идея исламской революции, которая должна привести людей в дар алъ-ислам, мусульманский мир, управляемый благочестивыми людьми и строго соблюдающий законы шариата. Такое государство, разумеется, должно управляться мудрым верховным советником, к которому все могли бы обращаться за разъяснениями мудреных мест Закона и истинной воли Аллаха. (На эту роль Хомейни, скорее всего, прочил самого себя.) Недовольные молодые студенты, принадлежавшие к среднему классу, и слово Аллаха в устах шиитского проповедника образовали взрывоопасную смесь.

Из-за падения доходов от продажи нефти, безработицы, дополнительных налогов и студенческих беспорядков на улицах режим шаха в 1977 году оказался в большой беде. Когда САВАК, его тайная полиция, приняла крутые меры, агитация усилилась. Хомейни из-за границы проповедовал все яростнее, сыпля страшными анафемами в адрес злополучного шаха и призывая «обездоленных» Ирана к восстанию против безбожного диктатора и его коррумпированного режима и захвату власти во имя Аллаха, сострадательного и милосердного. Изгнанный аятолла стал символом, вокруг которого могли объединиться враги шаха. Под крики «Аллах Акбар!» бедняки, рабочие, средний класс, студенты и, наконец, вооруженные силы — и даже, как ни странно, коммунисты,— объединенные ненавистью к шаху и надеждами на лучшее будущее, клялись в своей преданности Аллаху и Хомейни. В феврале 1979 года шах отрекся от престола и вылетел в Египет, где и умер в изгнании. Хомейни с триумфом вернулся в Тегеран, его встречали восторженные толпы.

Мрачный и злобный старый аятолла с диктаторскими полномочиями начал править Ираном и шиитским миром. Слово Хомейни было законом. С безжалостной целеустремленностью, находившейся в противоречии с его притязаниями на неземную духовность, Хомейни сразу приступил к претворению в жизнь своей собственной драконовской версии правления Аллаха, сострадательного и милосердного. Палачи и расстрельные команды не испытывали недостатка в работе, когда злопамятный Хомейни начал мстить своим оппонентам и позволил духовенству сводить старые счеты под предлогом расчистки конюшен. Политические оппоненты и представители старого режима безжалостно уничтожались или бежали из страны, в то время как ворам отрубали руки, гомосексуалистов предавали казни, а тегеранских модниц заставляли надевать паранджу и бурку. Спиртные напитки выливали в сточные канавы, любые символы западного капитализма и упадка подвергались сносу или порче. Политика в Иране стала синонимом Мечети, а Мечеть — синонимом средневекового представления аятоллы о царстве Божьем на земле.

В том же году Иран был официально провозглашен исламской республикой, Хомейни, как и следовало ожидать, получил всю полноту власти в качестве «высшего руководителя именем Аллаха», а вся светская оппозиция была подавлена или отстранена от участия в политической жизни. Даже несогласные среди духовных лиц были брошены в тюрьмы (или того хуже). Финальным взрывным жестом пренебрежения существующими нормами и демонстрацией внутренней силы Хомейни стал штурм и захват американского посольства в Тегеране в ноябре 1979 года воинствующими студентами, членами Партии иранской революции, созданной по инициативе Хомейни. Новый исламский режим сотрясал ударными волнами Запад и весь мусульманский мир.

Хомейни был остановлен неожиданным противником. Иракский лидер Саддам Хусейн, «безбожный баасист из Багдада», правил страной, 75% населения которой составляли шииты. Памятуя пословицу «Если горит дом твоего соседа, сделай так, чтобы огонь не перекинулся на твой дом», в 1980 году он вторгся в Иран, чтобы завладеть жизненно важными нефтеэкспортными мощностями на реке Шатт-эль-Араб. Саддам, вероятно, также руководствовался тем соображением, что искры революционного пожара, разожженного фанатичным Хомейни, могут долететь до легковоспламеняющейся шиитской крыши Ирака, а потому, пока не поздно, этому необходимо помешать.

Столкнувшись со смертельной угрозой своей революции, Хомейни в последний раз обратился за поддержкой к огромной армии бедных молодых городских рабочих и крестьян Ирака. Именно они, рядовые солдаты политической борьбы и простые верующие, в свое время вознесли его на вершину власти. Теперь, вслед за разочаровавшимися в нем представителями иранского среднего класса, они начали ставить под сомнение реальную пользу от борьбы Хомейни за исламистские идеалы в ущерб материальному благополучию и прогрессу. После года лишений во имя религии они стали терять терпение. Хомейни обратился к ним с объединяющим призывом, чтобы привлечь их к выполнению новой священной задачи — претворить в жизнь шиитскую концепцию мученичества за веру.

Сотни тысяч молодых иранцев записывались в добровольцы, чтобы сражаться с Ираком, и в сумбуре кровопролития, невиданного с 1914—1918 годов, их бросали на захватчиков. Добровольцы (басиджи) умирали как мухи в лобовых атаках на иракских солдат, но остановили наступление. (Ирано-иракская война продолжалась вдвое дольше, чем Первая мировая, и, по приблизительным подсчетам, унесла жизни свыше одного миллиона человек.) Хомейни возвестил народу об их самопожертвовании, заявив, что они были «замучены за Аллаха» в борьбе с «безбожным баасистом из Багдада». Иранская кровь, мученичество и самопожертвование вновь стали символами воинствующего ислама.

Право на лидерство в исламском мире перешло от осторожной, но щедрой Саудовской Аварии к гордым и революционно настроенным иранцам. Новое послание правоверным было однозначным: «Поднимайтесь против своих нечестивых и коррумпированных вождей, восставайте с оружием в руках против врагов Аллаха, и джихад и мученичество одержат победу». В образах крови и религиозного пыла Иран Хомейни экспортировал свою исламскую революцию в остальной исламский мир.

В этом многомиллионном арабском и исламском мире, где 50% населения составляют люди в возрасте до тридцати лет, которые живут в условиях крайней бедности, иранский призыв к оружию упал на благодатную почву. Наибольший отклик он вызвал в Ливане, Палестине, секторе Газа и на Западном берегу реки Иордан, где недовольные молодые арабы, давно потерявшие надежду и искавшие предлога для нападения на Израиль, объединились в борьбе за дело фундаментализма. Впервые «воля Аллаха» стала синонимом противостояния Израилю. Противостояние Израилю и религия слились воедино, образовав взрывную смесь. Все, кто поддерживал Израиль, отныне были объявлены законными мишенями для правоверных.

«Хезболла», народное движение, поддерживаемое Ираном, последовало призыву к мученичеству за веру и осуществило серию впечатляющих взрывов западных мишеней с использованием смертников. В результате взрыва в Бейруте погибли 258 морских пехотинцев США, и западные державы поспешно ретировались из Ливана, предоставив местным жителям самим решать свои внутренние конфликты. Муллы и имамы провозгласили победу: мученичество и террор способны напугать даже могущественные США. Исламская революция Хомейни пробуждала религиозный пыл и объединяла арабов далеко за пределами Ирана.

Однако Хомейни, подобно многим старым людям, торопящимся успеть все сразу, переоценил свои силы. Он давно и страстно желал получить контроль над святыми местами ислама для своих шиитских подданных. После неудачного «спонтанного восстания» в 1987 году во время хаджа в Мекку потрясенный мусульманский мир обвел взглядом 400 мертвых паломников и однозначно обвинил в их смерти зловещего старца с персидских гор. Огромные боевые потери в затяжной войне с Ираком в конце концов вынудили Хомейни в 1988 году «отпить из отравленного кубка» и подписать мирный договор с Саддамом Хусейном, чтобы обеспечить выживание собственного режима. Но его наследие террора, мученичества и джихада продолжало жить. Между тем фанатики и боевики искали новых поводов для борьбы за дело веры.

Нигде не было лучшего повода, которым мог бы воспользоваться радикальный ислам, чем в Афганистане. В 1979 году — в том же году, когда произошла революция Хомейни и был предпринят штурм посольства США в Тегеране, — Советский Союз вторгся в страну отсталых и враждующих между собой племен, составлявших одно из самых примитивных государств мира.

Вторжение застигло НАТО и весь остальной мир враплох. Удивленные и встревоженные сотрудники разведки отзывались из рождественских отпусков, в то время как самолеты с советскими десантниками один за другим приземлялись в Кабуле, чтобы захватить власть в стране. Президент Амин был убит в своем дворце, и установление коммунистического режима в советском стиле, казалось, было гарантировано. Но прошли недели, и сочетание афганского национализма с исламским пылом объединило боевиков-моджахедов из разных племен в борьбе против безбожных марксистов с севера. Советы оказались втянутыми в войну с решительно настроенным и опасным врагом, вдохновлявшимся идеей национального сопротивления. Более того, вооруженность этого врага постоянно росла. Создавалось впечатление, что поставки моджахедам качественных пулеметов, военных советников и весьма эффективных противовертолетных ракет не будут иметь конца. Пакистан — при поддержке ЦРУ — вооружал афганское сопротивление и, в частности, исламскую группировку, известную под названием «Хезб-е Ислами». Америка, «Большой сатана», фактически вооружала исламских фундаменталистов. Одним из клиентов американцев был таинственный организатор саудовского сопротивления по имени Усама бен Ладен.

Бен Ладен родился в 1957 году в семье богатого йеменского подрядчика, сколотившего состояние на реставрации «святых мест» Саудовской Аравии. Мать Усамы занимала скромное место в доме его отца (старшие жены называли ее «невестой-невольницей»), и маленький мальчик, единственный сын своей матери, бродил по семейному особняку одинокий и неприкаянный. Такие детские психологические травмы могут приводить к серьезным последствиям.

Ранняя карьера бен Ладена, судя по всему, следовала стандартному образцу богатых молодых саудовцев: университет в Ливане, пьяные оргии с распутными женщинами и друзьями и катание по улицам Джидды в канареечного цвета «мерседесе». Счастливым дням плейбоя пришел конец в 1977 году, когда он совершил хадж в Мекку. Усама бен Ладен стал ревностным мусульманином. Как в случае многих фанатичных новообращенных, страстное желание загладить прошлые грехи заставило его искать какой-нибудь благочестивый способ выразить свое ново-обретенное религиозное рвение.

На момент советского вторжения бен Ладену было чуть больше двадцати, он был набожен, умен, амбициозен и богат. Он легко поддался обаянию палестинца Абдуллы Аззама. Аззам, пламенный проповедник ислама, в 1980-е годы занимался вербовкой правоверных для войны в Афганистане. Отныне у бен Ладена были свое дело и свой учитель. Усама прошел практический курс обучения в «Бюро помощи» Аззама, вербуя, тренируя и направляя добровольцев в сеть лагерей и баз в Пакистане и Афганистане. Бен Ладен оказался способным учеником и умелым организатором, и «Бюро помощи» в итоге отправило в Афганистан свыше 30 тысяч исламских воинов-добровольцев со всего мира, получая все это время поддержку в виде немедленных поставок материальной помощи от правительства Саудовской Аравии, военно-технического обеспечения из Пакистана, разведывательных данных от ЦРУ и американских ракет «Стингер».

Когда Советы в 1989 году наконец покинули Афганистан, закаленные в боях ветераны «Бюро» разъехались по своим родным странам. Эти «афгано-арабские» бойцы привезли с собой более радикальный, воинственный ислам и богатый послужной список успехов и побед в борьбе с врагами ислама. В недрах этой сети ветеранов и «Бюро» Аззама вызрела идея «Аль-Каиды», более рыхлой международной группировки, состоящей из воинов ислама и людей действия, связанных воедино своим общим великим призванием и исполненных решимости осуществлять дело своей жизни — сражаться во имя Аллаха. Как дали понять Аззам и Хомейни, джихад и мученичество в Афганистане как раз и были началом борьбы за установление царства Божьего на земле.

Окрыленный успехом бен Ладен вернулся в свою родную Саудовскую Аравию и вскоре попал в беду. В 1991 году королевство в пустыне было заполнено иностранными войсками, в основном американцами, занятыми подготовкой, а потом и проведением «Бури в пустыне», главной операции первой иракской войны. С точки зрения набожного бен Ладена, воспитанного в ваххабитской традиции строго пуританского соблюдения заповедей Корана и закона, присутствие этих нечестивых чужеземцев в непосредственной близости от святых мест было источником развращения и осквернения во всех отношениях. Он заявил об этом открыто и предложил Саудитам свое богатство и свою организацию в качестве защиты и опоры. Саудовский режим не только отказался от этого отравленного кубка, но и принял меры по выдворению бен Ладена и его сторонников из страны, сочтя их присутствие в ней компрометирующим. В 1991 году обиженный Усама оказался в изгнании в Судане, где на двери его офиса в Хартуме красовалась латунная табличка с названием его бизнеса: «Аль-Каида».

Круг деятельности «Аль-Каиды» остался тем же, каким он был, когда бен Ладен работал на «Бюро» Аззама в Афганистане: мобилизация денежных средств, набор и тренировка добровольцев, перемещение людей и денег по всему миру и создание международной организации, предназначенной для борьбы с врагами ислама. Но в 1992 году, том самом году, когда Америка вторглась в Сомали, врагами ислама были уже не «безбожные марксисты» Советского Союза. Они давно ушли. Новым врагом стали Соединенные Штаты Америки и извечный притеснитель палестинского народа — государство Израиль.

«Аль-Каида» открыто принимала в свои ряды военачальников и кланы, сражавшиеся против американских войск в Сомали, и в 1996 году, когда бен Ладен выпустил фетву против США и затем был вынужден бежать из Восточной Африки в Афганистан, его организация стала однозначно отождествляться с террористической угрозой. Афганистан был идеальной гаванью для бен Ладена и его сторонников. Фанатичный талибский режим, державшийся на молодых студентах-теологах, воспламеняемых миссионерским рвением в своих медресе и религиозных школах, исповедовал ту разновидность пуританского исламского аскетизма, который был созвучен собственным ваххабитским взглядам бен Ладена. Здесь, в Афганистане, он получил возможность вести благочестивую, тихую и размеренную жизнь, планируя террористические акты с убитыми и ранеными в разных странах мира. В 1988 году, том самом году, когда смертники из «Аль-Каиды» начали взрывать американские посольства в Африке, он выпустил объединяющий призыв к верующим, объявив о создании Всемирного исламского фронта джихада против евреев и крестоносцев, организации, в названии которой четко обозначены ее цели. Руководствуясь идеями «Аль-Каиды» и бен Ладена, Фронт преследовал следующие цели: освободить святые места Аравии от чужеземного влияния, вытеснить евреев из Палестины и уничтожать всех, кто осмелится чинить препятствия воинам Аллаха или помогать их врагам.

Израиль, США, Запад и все мусульмане, не согласные с таким мировоззрением, были моментально взяты «Аль-Каидой» на мушку как законные мишени. Тем самым были созданы предпосылки для глобального террора и ужасов 11 сентября, и тогда же окончательно определилась линия фронта. По одну сторону стояли фанатичные воины Аллаха, объединенные исторической обидой на Запад и имеющие доступ к миллионам недовольных сторонников, неограниченным денежным средствам и мировой сети сочувствующих организаций. По другую сторону стояли «Большой сатана» и его союзники со своей сетью военных баз, глобальным капитализмом и местными коллаборационистами. Они стояли как оскорбление исламу, одновременно предлагая широкий выбор легких мишеней.

Бомба весом в полтонны, собранная арабом по имени Юсеф, 26 февраля 1993 года взорвалась под Всемирным торговым центром в Нью-Йорке (WTC), убив шестерых и ранив 1000 человек. Юсеф скрылся с места преступления. (Впоследствии он был арестован за планирование угона одновременно двенадцати американских авиалайнеров над Тихим океаном.) Этот взрыв, приуроченный к годовщине изгнания войск Саддама Хусейна из Кувейта двумя годами ранее, имел все признаки тщательно спланированной террористической атаки и почти наверняка был подготовлен иракскими агентами в США.

Массивная бомба Юсефа пробила шесть подземных этажей, но здание, возведенное по инновационному проекту архитектора Ямасаки, и тысячи находившихся в нем работников уцелели. Благодаря этому взрыву выявились слабые места WTC, которые затем были подробно прокомментированы в СМИ, особо подчеркивавших, что, если бы удар был нанесен по верхней части здания, оно бы постепенно осело и рухнуло. Атака 1993 года показала, что WTC является заманчивой мишенью, и, кроме того, она наглядно продемонстрировала, каким образом можно уничтожить башни-близнецы, этот символ Америки, капитализма и власти безбожников.

Таинственный Юсеф продемонстрировал «черновой вариант» будущей катастрофы.

* * *

В 2000 году ЦРУ знало об «Аль-Каиде» все. После атаки на военный корабль США «Коул» у берегов Йемена в июне 2000 года, в результате которой погибло семнадцать американских моряков, разведывательные агентства мира убедились, что имеют дело со слаженной, опытной и фанатичной организацией, готовой осуществлять взрывы нетрадиционными способами руками террорисгов-смертников («Коул» был атакован катером со взрывчаткой и смертниками на борту). Они также получили неопровержимое доказательство того, что их враг в совершенстве владеет техникой планирования и осуществления решительных атак на хорошо защищенные западные мишени.

Коран строго запрещает самоубийство. Интихар, или самоубийство, считается тяжким преступлением. Однако мученичество, или шахид, и акты мученической гибели за дело Аллаха не только допустимы, но и достойны похвалы. Не все мусульманские имамы с этим согласны; даже шейх Фадлалла, основатель «Хезболлы», осудил практику взрывов с использованием смертников. Однако наставник бен Ладена в Афганистане палестинец Абдулла Аззам делал особый акцент на той славе, которой можно добиться посредством мученичества. Он, в частности, писал: «Величественное здание славы может быть возведено только на черепах»; и в другом месте: «Те, кто считает, что они могут изменить действительность без кровавого жертвоприношения... не понимают нашей религии». Вообще, концепция мученичества глубоко укоренена в исламской традиции, особенно у шиитов.

«Хезболла» была первой современной исламской группировкой, начавшей проводить политику терактов с участием смертников (или мучеников). В период между 1982 и 1996 годами она вела успешную кампанию против израильтян, следуя примеру смертников из шри-ланкийской организации «Тигры освобождения Тамил-Илама», которые в свою очередь брали пример с японских летчиков-камикадзе 1945 года. В самой Палестине теракты, совершаемые смертниками, подаются как героические поступки, и семьям погибших в вознаграждение за добровольное жертвоприношение их детей достаются почет и наличные деньги. Опросы показывают, что две трети палестинцев поддерживают теракты, совершаемые смертниками. Такие теракты рассматриваются как особо эффективные, поскольку они вызывают наибольший резонанс среди израильтян (по оценкам Хамас, взрывы, совершаемые смертниками, составляют всего 1 % от всех атак на израильские мишени, но на них приходится 44% всех израильских потерь), а также как хороший способ рекламы палестинского дела.

Фанатичные молодые мусульмане, среди которых было много хорошо образованных людей (и по меньшей мере 10% молодых женщин), добровольно вызывались перенести борьбу на территорию противника, в данном случае Израиля. Западному сознанию это сложно понять, но мгновенная смерть с одновременным уничтожением врагов Аллаха в глазах многих мусульман является гарантированным пропуском в рай. Они искренно верят в это. Своим жертвенным актом они также утверждают свою истинную личность на все времена; террорист-смертник — это уже не какой-то никчемный, полуобразованный, безработный юнец, но прославленный религиозный воин, имя которого останется в веках. Для впечатлительных молодых людей, воспитанных в духе религиозного фанатизма и насквозь проникнутых этим фанатизмом, добровольная смерть за веру является завидной перспективой, сколь бы непостижимым это ни было для западного человека. Последние дни мученика проходит под пристальным надзором духовных отцов террора, помогающих ему укрепиться в этой идее. Как в случае человеческих жертвоприношений у ацтеков, последняя славная неделя «живого мученика» сопровождается пиршествами, последним — а для кого-то и первым — вкушением земных наслаждений, обожанием и угождением окружающих и записью на бумагу или на видео последнего взволнованного послания из загробной жизни. Для террорисга-смертника, попавшего в паутину публичного обязательства, нет пути назад. Он связан обязательством, и аудитория на него рассчитывает.

Террористы-смертники из «Аль-Каиды» следовали примерно той же схеме, что и «Хезболла» и Хамас, но с меньшей истовостью и с более рациональным намерением атаковать только крупные цели, а не кучки злополучных израильских новобранцев, ждущих автобус на остановке. После успеха с американским военным кораблем «Коул» Усама бен Ладен настроился на более крупную дичь — глобальную аудиторию, и теперь, благодаря 1993 году, он даже знал свою следующую цель. Всемирный торговый центр напрашивался на роль жертвы.

* * *

В июне 2002 года члены конгресса США выслушали подробный доклад о самом громком, пусть и не самом худшем (этот печальный эпитет по праву принадлежит Перл-Харбору), просчете разведки в американской истории.

На заседании высшей степени секретности за закрытыми дверями с участием директоров АНБ, ЦРУ и ФБР, а также председателя и заместителя председателя сенатского комитета по разведке был выслушан удивительный рассказ о ляпах и ошибках разведки в месяцы, непосредственно предшествовавшие атаке «Аль-Каиды» на башни-близнецы. На основании полученных данных делался вывод, что не было ни единого факта, ни единой «явной улики», которые бы указывали на то, что «Аль-Каида» планирует использовать гражданские авиалайнеры в качестве бомб и направить их на престижные здания США 11 сентября 2001 года. Этот вывод находился в полном соответствии с общепринятым мнением, согласно которому атаки террористов-камикадзе на WTC и Пентагон с использованием авиалайнеров были настолько экстраординарными, что их просто невозможно было предсказать. Ничто не могло быть дальше от правды, ибо далее в докладе Конгресса США содержался туманный намек на то, что ключевые разведывательные данные, которые могли бы сорвать план «Аль-Каиды», были более чем доступны. К несчастью, они были проигнорированы, не приняты всерьез или просто не были распространены разведывательными службами США. Атака на Всемирный торговый центр и Пентагон на самом деле стала следствием грубейшего просчета разведки.

В то время как нельзя отрицать, что в распоряжении разведки не имелось ни одного на сто процентов точного сведения относительно даты, времени и целей атак авиалайнеров 11 сентября 2001 года, из секретных свидетельских показаний, полученных в ходе расследования в Конгрессе, следует, что старые, хорошо знакомые проблемы американских разведслужб заявили о себе с новой силой.

Члены американского комитета по разведке с удивлением услышали, что на самом деле разведывательное сообщество США до так называемых терактов «9/11» при желании могло воспользоваться множеством разведданных. Десятки ясных и четких сигналов указывали на то, что «Аль-Каида» собирается предпринять авиаатаку на престижные здания в континентальной части США.

Комитет по разведке выслушал до боли знакомую историю, известную еще со времен Перл-Харбора. Информация, которой разведслужбы и полицейские органы, по идее, должны были делиться друг с другом, не выходила за пределы добывшего ее учреждения; многие важные сведения либо недопонимались, либо не рассматривались; ключевая информация, которая все-таки была собрана, не была ни проанализирована, ни оценена с точки зрения ее важности. Правда выплыла наружу уже после атаки, в ходе анализа одного из величайших провалов разведки в американской истории. В то время как разведслужбы США — и других стран — так и не смогли узнать точное время и место готовящейся атаки на WTC в сентябре 2011 года, расследование в Конгрессе США установило, что разведслужбы страны собрали огромное множество сведений относительно возможностей и намерений «Аль-Каиды» задолго до теракта.

План «Аль-Каиды» имел долгую историю. Еще в декабре 1994 года борт компании Air France в Алжире был захвачен алжирскими террористами из «Вооруженной исламской группы», которые планировали врезаться на самолете в Эйфелеву башню. Французское спецподраз-деление уничтожило угонщиков на земле, но этот случай прозвучал предупреждением о возможностях и намерениях террористов. В феврале 1995 года оперативная группа Конгресса США по терроризму и нетрадиционным военным действиям опубликовала предупреждение о том, что «Аль-Каида» планирует террористическую атаку на нижний Манхэттен с использованием угнанных пассажирских авиалайнеров в качестве самолетов-снарядов. Все разведывательные агентства США получили копии доклада и со спокойной совестью убрали их в папки. Дальше — больше.

В январе того же года, в рамках принятия мер предосторожности перед визитом папы Иоанна Павла II, филиппинская полиция ворвалась в манильскую квартиру, в которой жили три известных исламских боевика. Среди предметов, конфискованных полицией, оказался компьютер, принадлежавший некоему Абдулу Мураду, подозреваемому в терроризме, и содержавший некоторые подробности плана «Аль-Каиды» по угону одиннадцати авиалайнеров, которые террористы намеревались либо одновременно взорвать, либо направить на престижные здания США как самолеты-снаряды, управляемые смертниками. План носил кодовое название «Операция „Бод-жинка“» (в переводе с сербскохорватского «боджинка» — большой взрыв).

Эта странная история получила продолжение в том же 1995 году, когда Пакистан выдал Мурада Соединенным Штатам как разыскиваемого террориста. В ходе допроса выяснилось, что Мурад — не кто иной, как сообщник Юсефа, таинственного террориста, пытавшегося взорвать WTC в 1993 году. Мурад открыто похвастался перед американскими федеральными агентами планами «Аль-Каиды» разрушить пикирующими авиалайнерами несколько объектов в США. Рафаэль Гарсиа, специалист по информационным технологиям, взломавший конфискованный компьютер по заданию филиппинского Национального бюро расследований, впоследствии признался, что список мишеней, выведенный им на экран компьютера, включал в себя Белый дом, Пентагон, штаб-квартиру ЦРУ и Всемирный торговый центр. Он передал информацию ФБР.

ФБР допросило Мурада, и тот признался, что собирался стать пилотом-смертником и учился приемам управления гражданскими авиалайнерами для атак на мишени в США. Выведав у него имена его сообщников, власти США быстро вышли на след террористов, пытавшихся взорвать WTC в 1993 году, и здесь им снова помогла полиция Пакистана: Юсеф, специалист «Аль-Каиды» по взрывам и герой первой атаки на Всемирный торговый центр, был арестован в Исламабаде, где он скрывался от полиции, и экстрадирован в США. В 1996 году «Большой сатана» рассмотрел дело в суде, признал его виновным и приговорил к пожизненному заключению в американской тюрьме.

Приговор первому террористу, атаковавшему WТС, был вынесен 11 сентября.

Избавив общество от Юсефа и Мурада, ЦРУ, АНБ и ФБР могли с чувством исполненного долга сдать «Операцию „Боджинка”» в архив. ФБР поздравило себя с очередным успешным осуждением за террористическую деятельность. Антитеррористический центр, созданный ЦРУ в 1986 году, даже не удосужился выпустить новый список приоритетов в области сбора разведданных, и нет никаких документов, которые бы свидетельствовали о том, что за молодыми мусульманами, внезапно воспылавшими желанием научиться управлять гражданскими авиалайнерами, велось специальное наблюдение. Для ФБР — службы внутренней безопасности США — дело было закрытым.

Тем не менее ФБР относилось к угрозе достаточно серьезно и выпустило специальные предупреждения о возможных воздушных налетах во время Олимпийских игр 1996 года в Атланте. В частности, оно предупредило местную полицию и службы безопасности о необходимости остерегаться одиночных авиаопылителей посевов и потребовало принятия более строгих, чем обычно, противоугонных мер, «чтобы никто не мог угнать небольшой самолет и врезаться на нем в одно из мест проведения [Олимпийских игр]». Это осознание угрозы подтверждается отчетами Федерального управления гражданской авиации за 1999 и 2000 годы, в обоих из которых подчеркивается, что бен Ладен и «Аль-Каида» «представляют особую угрозу безопасности американских авиалайнеров». Все это говорит о том, идея атаки с воздуха засела где-то в коллективном сознании служб безопасности США.

В период между июнем 1998 и сентябрем 2001 года не менее чем в семнадцати (как говорится в Отчете Конгресса США о событиях, приведших к 9/11, опубликованном в июне 2002 года) сообщениях из разных источников бен Ладен и «Аль-Каида» были упомянуты в связи с возможными атаками на США, при этом во многих из них подчеркивалось, что для терактов могут быть использованы пассажирские самолеты. Сообщения были получены из Израиля, Германии, Великобритании и Пакистана. Эта информация не вызвала никакой реакции и не привела к пересмотру оценки угрозы, несмотря на секретный инструктаж, проведенный директором Центральной разведки[28] Джорджем Тенетом для своих ведущих специалистов летом 1998 года, на котором он заявил в связи с «Аль-Каидой», что «сегодня мы находимся в состоянии войны». К несчастью, он не воспользовался своим влиянием, чтобы добиться таких изменений в приоритетах сбора разведывательных данных, которые бы отразили эту историческую констатацию; не стал глава ЦРУ добиваться и выделения дополнительных ресурсов на противодействие «Аль-Каиде».

В течение весны и лета 2001 года наблюдался «значительный рост» числа сообщений об активизации «АльКаиды», свидетельствовавший о том, что она собирается нанести удар по США. Не исключено, что в этих отчетах упоминались и возможные престижные мишени в пределах самой Америки. В досье ЦРУ и ФБР начала накапливаться еще более изобличающая информация, из которой вытекало, что террористы по-прежнему предполагают использовать авиалайнеры в качестве самолетов-снарядов. Агентство национальной безопасности, отвечающее за перехват электронных сообщений, тоже не сидело сложа руки. Ее система перехвата «Эшелон» (которая перехватывает электронные сообщения и фильтрует их на предмет присутствия ключевых слов, таких как «терроризм», «бомба», «цели», «Аль-Каида», «шпион» и так далее) прекрасно читала сообщения «Аль-Каиды». После взрывов посольств США в Африке в 1996 году «Аль-Каида» стала приоритетной мишенью, и после событий 9/11 АНБ призналось, что «перехватило множество телефонных разговоров между агентами „АльКаиды”». Например, в начале 1999 года АНБ перехватило имя некоего Навафа аль-Хазми как одного из угонщиков самолетов, состоящих в «Аль-Каиде». Информация была подшита к делу, но, по-видимому, не распространена. Было перехвачено и много других важных телефонных звонков, включая звонки Абу Зубейды, главного разработчика операций «Аль-Каиды», и даже звонки самого Усамы бен Ладена. В ходе расследования в конгрессе в 2002 году сконфуженный директор АНБ Хайден признался, что в период между маем и июлем 2001 года его агентство расшифровало не менее 33 предупреждений об атаке «Аль-Каиды» — но не удосужилось распространить их по инстанциям для принятия соответствующих мер.

ЦРУ, в свою очередь, не имело особых оснований злорадствовать по поводу промахов АНБ. Хотя его директор Джордж Тенет в прямом смысле слова «стучал по столу и предупреждал об опасности» в течение всего лета 2001 года и рассылал апокалипсические предупреждения о войне своим помощникам, выяснилось, что сам он не принял практически никаких мер в связи со своими собственными предупреждениями.

Ввиду нехватки толковых сотрудников на местах ЦРУ в области сбора агентурных данных по «Аль-Каиде» почти полностью полагалось на иностранных агентов и информаторов. Внутри исламских террористических групп работали считанные единицы американских шпионов (если таковые были вообще). По словам одного анонимного источника ЦРУ, сказанным после событий 9/11, «Управление больше не рисковало направлять своих оперативных сотрудников в те места, которые мы между собой называли „диарейными”». Как следствие, в штаб-квартиру ЦРУ в Лэнгли лился поток разрозненных отчетов на разных языках и разного качества, и немногочисленные, перегруженные работой аналитики прилагали огромные усилия, чтобы в них разобраться. По правде говоря, в Антитеррористическом центре ЦРУ наблюдалась отчаянная нехватка аналитиков, владеющих арабским языком, а большинство сотрудников были загружены работой над национальными разведывательными приоритетами, к которым относились продолжающиеся операции в «бесполетной зоне» в Ираке, деятельность «Аль-Каиды» в разных странах мира, распространение оружия массового уничтожения, Афганистан, события на Ближнем Востоке и отслеживание деятельности многочисленных боевых исламских группировок, то и дело возникавших в разных уголках планеты. В довершение всех бед должность аналитика в штаб-квартире ЦРУ считалась малопрестижной в сравнении с оперативной работой, где большинство сотрудников получало продвижение по службе всего через три года. В результате, как выразился один критично настроенный наблюдатель,

...у большинства [аналитиков] не было реальной возможности... вставлять события, которые они видели, в какой бы то ни было достоверный исторический контекст... Все это было краткосрочной тактической чепухой... ради спасения жизней... Главное, чего не хватало, это всесторонность.

Выяснилось, что в период между 1994 годом и сентябрем 2001 года Антитеррористический центр обработал не менее двенадцати сообщений из разных исгоч-ников, предупреждавших, что террористы планируют угнать рейсовый самолет и направить его на престижную цель. В некоторых из сообщений конкретно упоминались бен Ладен и «Аль-Каида». Одно из этих сообщений поступило от «ходока»[29], явившегося в офис ФБР в Нью-Джерси и рассказавшего ошеломленному агенту, что «Аль-Каида» планирует угнать самолет и уничтожить с его помощью какое-нибудь здание. Проверка на полиграфе подтвердила, что информатор говорит правду, но никто не удосужился сообщить о его сведениях другим агентствам. Сама идея казалась немыслимой; скорее, что-то из романа Тома Клэнси, нежели реальная жизнь.

Несмотря на все эти ключи к намерениям «АльКаиды», аналитики Антитеррористического центра и других агентств даже не пытались обновить и подработать свои планы сбора информации путем включения в них указаний на то, что «Аль-Каида» планирует использовать самолеты в качестве снарядов. Не была выпущена или затребована новая редакция «Необходимого минимального уровня разведывательной информации». Разведывательное сообщество оставалось раздробленным и разделенным, продолжая заниматься своей обычной, рутинной работой.

По правде говоря, Антитеррористический центр, в отличие от ФБР или АНБ, зачастую не информировался или не привлекался к деятельности по составлению разведывательных донесений, выступая в роли фигового листка, прикрывающего отсутствие серьезной осведомленности об угрозе. Его попытки загрузить работой спутники Национального управления воздушно-космической разведки иногда отклонялись, чтобы не отвлекать спутники от слежения за другими, «более важными» целями, не имевшими отношения к терроризму. Даже попытки отследить денежные средства и банковскую сеть бен Ладена пришлось оставить из-за нехватки кадров и отсутствия специалистов по финансовой экспертизе, несмотря на общеизвестные тесные связи ЦРУ с Уолл-стрит и «большими деньгами». В последние дни перед атакой это обстоятельство проявило себя как роковая слабость.

Ближе к концу 2001 года на горизонте замаячили новые индикаторы угрозы. Даже для самых утомленных аналитиков разведки некоторые из них были предельно ясны.

В начале 2001 года ЦРУ засекло в Малайзии двух известных террористов «Аль-Каиды», Халида аль-Мидхара и Навафа аль-Хазми, встретившихся в некой квартире и затем отправившихся в Америку. ЦРУ сразу оценило всю важность этой встречи, поскольку в квартире также присутствовал «Халлад», террорист из «Аль-Каиды», организатор взрыва американского военного корабля «Коул». ЦРУ давно за ним охотилось. Аль-Хазми был также хорошо известен и в штаб-квартире АНБ в Форт-Миде — тамошние операторы радиоэлектронной разведки в 1999 году перехватили сообщение, из которого следовало, что аль-Хазми состоит в «Аль-Каиде» и что он планирует угон американского пассажирского самолета. Они, однако, не стали сообщать об этом ЦРУ или ФБР.

В свою очередь сотрудники штаб-квартиры ЦРУ в Лэнгли, просмотрев запись этой неординарной встречи террористов, собравшихся в Малайзии для обсуждения планов на ближайшее будущее, не удосужились уведомить об этом ФБР, чтобы бюро могло внести этих двух подозреваемых в терроризме в список лиц, за которыми ведется наблюдение и чей въезд в США является нежелательным. В результате, когда оба известных террориста «Аль-Каиды» и будущие угонщики самолетов открыто приземлились в США, люди из ФБР и сотрудники иммиграционной службы США лишь едва на них взглянули. Новоприбывшие установили тесные контакты с находившимся под колпаком у ФБР казначеем «АльКаиды» аль-Баюми в Лос-Анджелесе и несколько позже с третьим угонщиком — Хани Ханжуром. Целая команда поддержки террористов пришла в движение под самым носом у ФБР, когда логистическая сеть «Аль-Каиды» в США, на тот момент не обнаруженная, начала услужливо снабжать двух известных исламских террористов жильем, одеждой, автомобилями, водительскими правами и прочими документами, необходимыми для обустройства в чужой стране. Все, кто участвовал в этом предприятии, из осторожности заранее сбрили бороды, вели себя «по-западному» и старались чаще показываться в клубах и барах за рюмкой виски или кружкой пива. ФБР ограничивалось стандартными отчетами. В конце концов, разве это не было нормальной схемой поведения для этих «верблюжатников», впервые в жизни получивших возможность оттянуться на полную катушку в увеселительных заведениях США?

ЦРУ и ФБР никак не связывали присутствие всей этой компании с намерениями «Аль-Каиды». Один удрученный агент ФБР позднее заявил, что, если бы ЦРУ не поленилось сообщить ему, что аль-Мидхар и аль-Хазми были известными террористами и направлялись в Калифорнию на встречу с другими подозреваемыми из «Аль-Каиды», все сложилось бы «совершенно по-другому». (ФБР впоследствии призналось, что люди из «Аль-Каиды», колесившие по побережью, установили контакты по меньшей мере с четырнадцатью лицами, подозреваемыми в терроризме, однако соответствующие донесения «были оставлены без внимания».)

Федеральное управление гражданской авиации также впоследствии горько сетовало, что, если бы аль-Мидхар и аль-Хазми были внесены в официальные списки лиц, находящихся под наблюдением, этих двух угонщиков ни за что бы не пустили на борт рейса 77, взлетевшего утром 11 сентября, чтобы совершить свой последний полет и врезаться в Пентагон.

В довершение всего впоследствии выяснилось, что ФБР могло бы узнать гораздо больше о западной ячейке «Аль-Каиды», если бы только захотело. Ибо, когда все факты были сведены воедино, оказалось, что в течение этого периода оба террориста из «Аль-Каиды» также встречались с секретным агентом ФБР в городе Сан-Диего, Калифорния. Человек, о котором идет речь, был осведомителем ФБР, чья первоочередная задача состояла в том, чтобы докладывать об исламском терроризме в США. ФБР ни разу не обратилось к этому источнику за сведениями о двух его новых исламских знакомых, и, соответственно, он даже не пытался войти к ним в доверие. Таким образом, ФБР упустило уникальный шанс поручить своему осведомителю, имевшему тесные контакты с террористами, собрать информацию о планах «Аль-Каиды» по угону самолетов.

Предупреждения поступали в течение всего лета 2001 года. В июле 2001 года полевое отделение ФБР в Фениксе, штат Аризона, отправило в антитеррористи-ческие отделы при штаб-квартире и нью-йоркском отделении ФБР срочное сообщение об активизации агентов «Аль-Каиды» в США. Оно также предупреждало, что, по словам владельцев летных школ, два араба «выказывают чрезмерный интерес к технике управления самолетом», но «не проявляют большого интереса к взлетам и посадкам». Отправители этого электронного письма (в ходе расследования в Конгрессе получившего широкую известность как «электронное сообщение») настаивали на принятии четырех специальных мер:

• немедленная проверка биографических данных всех иностранных студентов летных школ США;

• проверка виз иностранных студентов, обучающихся управлению самолетами в США;

• установление регулярной связи со всеми летными школами с целью наблюдения и составления отчетов о любой подозрительной активности в будущем;

• созыв срочных совещаний с участием ЦРУ и других заинтересованных сторон с целью обсуждения важности этих разведывательных отчетов.

«Электронное сообщение» было отправлено в Отдел по борьбе с радикальным фундаментализмом при ФБР, нью-йоркское полевое отделение ФБР (несшее основную ответственность за борьбу с терроризмом на территории США), антитеррорисгический отдел ФБР и специальный отдел ФБР, занимавшийся Усамой бен Ладеном. Никто и пальцем не шевельнул. В штаб-квартире ФБР проигнорировали полученные сведения и не приняли никаких мер. В конце концов, как неоднократно подчеркивали юристы ФБР, «это правоохранительная организация, а не служба сбора разведданных». Здесь «не может быть речи о федеральном преступлении».

Худшее ждало впереди. 16 августа 2001 года в отделение ФБР в Миннеаполисе позвонили из местной летной школы и сообщили о подозрительном арабе, поступившем на курс летной подготовки в Миннесоте и «проявляющем интерес к управлению крупными коммерческими лайнерами». Немедленно заподозрив приготовления к угону, местные агенты ФБР задержали араба, Закарию Муссауи, прибывшего в США 23 января 2001 года по девяностодневной визе. Виза истекла 22 мая, так что к тому моменту, когда Муссауи записался на курсы, а это было 11 августа, он проживал в США на явно незаконных основаниях.

Местное ФБР обыскало его и нашло при нем щитки для защиты голени, подбитые перчатки и нож. Когда его спросили, зачем ему все это нужно, Муссауи сказал запинающимся голосом, что эти вещи нужны ему «для защиты». Когда его спросили: «Для какой защиты?» — он ответил, что «правоверный должен быть всегда готов к борьбе за веру». Сотрудники ФБР в Миннеаполисе арестовали его и провели стандартные проверки. Они узнали от его инструкторов и товарищей по учебе, что, несмотря на заявления Муссауи о его французском происхождении, он почти или даже вообще не говорил по-французски. Они также выяснили, что, хотя, по его словам, после курсов он собирался стать пилотом, на самом деле он не слишком интересовался взлетами или посадками, зато проявлял повышенный интерес к занятиям на симуляторе «Боинга».

Подозревая, что у них в руках будущий угонщик, сотрудники местного отделения связались со штаб-квартирой ФБР и запросили у них судебный ордер на обыск жилья Муссауи и помещение его под надзор в соответствии с Законом о надзоре за иностранными разведками. Однако вашингтонские юристы ФБР отказались обращаться в суд за ордером, сославшись на многочисленные юридические формальности, связанные с применением закона о надзоре, и снова подчеркнув, что первоочередной задачей ФБР является «обеспечение правопорядка, а не разведка».

Хуже того: в штаб-квартире ФБР полностью проигнорировали разведывательную ценность полученной информации. Никто даже не попытался сопоставить или связать ее с действиями аль-Мидхара и аль-Хазми, несмотря на сигнал от французских властей, что Муссауи подозревается в терроризме и находится в розыске. Тщетно офис ФБР в Миннеаполисе ссылался на то, что у Муссауи имеется подозрительная коллекция руководств по летной эксплуатации гражданских самолетов и письмо от Язида Суффата. Есть ли у нас что-нибудь на Язида Суффата? Штаб-квартира ФБР в округе Колумбия высокомерно проигнорировала этот голос из провинциальной глуши, в то время как ее юристы продолжали тянуть одну и ту же песню про юридические закавыки закона о надзоре.

Реакция фэбээровцев была бы намного более жесткой, если бы они догадались, что «Язид Суффат» — это хорошо известный казначей «Аль-Каиды» и владелец квартиры «Аль-Каиды» в Малайзии. Той самой квартиры, где аль-Мидхар, аль-Хазми и специалист по взрыванию кораблей «Халлад» в январе 2001 года держали совет под зорким оком ЦРУ; но ЦРУ никогда не информировало ФБР. В единственной разведывательной сверхдержаве на планете, с лучшими компьютерными сетями в мире, ни один человек, ни даже собственные аналитики ЦРУ в Антитеррорисгическом центре не взяли на себя труд сопоставить данные и установить связь между ними. ЦРУ и ФБР могли бы с тем же успехом функционировать на разных планетах.

По мере того как лето 2001 года шло к концу, ЦРУ постепенно начало отдавать себе отчет в той важной роли, которую играла ячейка «Аль-Каиды», базировавшаяся в Гамбурге. Федеральное ведомство по охране конституции (внутренняя спецслужба Германии) проинформировало ЦРУ, что один из членов гамбургской ячейки, Мохаммед Атта, перебрался в США. (Уже после терактов 9/11 выяснилось, что по меньшей мере трое из предполагаемых пилотов-угонщиков в 1990-е годы жили вместе и состояли в радикальной исламской ячейке в Гамбурге, где, по всей вероятности, и были завербованы «Аль-Каидой» именно в то время. До 11 сентября ЦРУ не знало об этом факте.)

Зато ЦРУ знало другое, а именно то, что Мохаммед Атта был хорошо известным членом «Аль-Каиды», подозреваемым в терроризме, что он занимался контрабандой взрывчатки в Германии и что он объявлен в розыск за совершение терактов в Израиле. Тем не менее, несмотря на очевидные и хорошо известные связи с террористами, Атта получил разрешение на въезд и свободное передвижение по США, и это при том, что к тому моменту у него истекла въездная виза, — факт, который в лучшем случае заставляет заподозрить некомпетентность, в худшем — нечто гораздо более зловещее.

Вопрос относительно того, что на самом деле было известно ЦРУ о заговорщиках из «Аль-Каиды» до атаки на WTC, еще больше ставит в тупик, если рассмотреть под микроскопом некоторые другие подробности.

Если верить утверждением ЦРУ и ФБР, то в описываемый период ни та, ни другая службы не имели понятия, что полный курс подготовки кадров будущих пилотов «Аль-Каиды» проводится в авиационной летной школе «Хаффман» в городе Венис, штат Флорида. Каким образом это могло остаться незамеченным — настоящая загадка, ибо как раз в это время главная авиакомпания ЦРУ Air Сап be пользовалась тем же ангаром в аэропорту Ве-ниса, что и летная школа «Хаффман». Тем не менее создается впечатление, что летные занятия Мохаммеда Атты и его арабских друзей каким-то непостижимым образом остались незамеченными федералами, которые не упоминают о них ни в одном из своих отчетов. Это в высшей степени странное совпадение неизбежно вызывает некоторые сомнения относительно того, что и сколько на самом деле было известно ЦРУ до событий 9/11.

Быть может, ЦРУ пыталось внедрить в американскую ячейку «Аль-Каиды» двойных агентов, чтобы в будущем использовать ее против организации Усамы Бен Ладена?

ЦРУ также очень хорошо знало, что мозговым центром всей деятельности «Аль-Каиды» и Усамы бен Ладена был некий Халид Шейх Мохаммед. Его прозвищем в «Аль-Каиде» было «аль-Мухтар», «мозг», и у него был длинный послужной список участия в террористической деятельности и планирования терактов вместе с Усамой бен Ладеном. Он был хорошо известен ЦРУ как тайный вдохновитель заговора «Боджинка» на Филиппинах в 1995 году, и в 1996 году власти США даже объявили его в розыск. «Аль-Мухтар» был одним из самых разыскиваемых террористов в мире.

Весной 2001 года несколько зарубежных разведслужб предупредили США, что Халид Шейх Мохаммед не только был однозначно идентифицирован как ключевой разработчик планов «Аль-Каиды», но что он также активно занимался организацией крупного удара по престижной цели в США. Вместо того чтобы издать обновленные предупреждения для ФБР и АНБ и составить новый план сбора информации для отражения возникающей угрозы, аналитики ЦРУ и Антитеррористического центра упорно продолжали тянуть резину на протяжении всего лета и даже не смогли оценить значимость засылки в США дополнительных агентов-террористов в июне 2001 года.

С конца июля количество индикаторов предстоящей атаки террористов на США начало стремительно расти. В то время эти разведывательные индикаторы были очевидны не меньше, чем сегодня, когда мы знаем, чем кончилось дело. К 8 сентября 2001 года «разведке США» было известно следующее:

1. Национальный координатор Белого дома по борьбе с терроризмом Ричард Кларк разослал предупреждение о предстоящей террористической атаке всем спецслужбам.

2. С помощью системы перехвата «Эшелон» АНБ собрало разведывательные данные, из которых однозначно следовало, что целями «Аль-Каиды» будут Белый дом, Пентагон и WТС.

3. ФБР знало, что в США проживают и действуют террористы «Аль-Каиды».

4. ЦРУ было в курсе, что профессиональные исламские террористы, преданные своему делу, планируют очередное злодеяние и с этой целью прибыли в США.

5. ФБР и ЦРУ знали, что подозреваемые террористы обучаются в летных школах США и заинтересованы в овладении техникой управления пассажирскими самолетами.

6. Имелось множество данных, свидетельствовавших о том, что «Аль-Каида» уже не первый год планирует атаку на цели в QUA с использованием пассажирских самолетов в качестве самолетов-снарядов.

7. Связной израильской разведки в Вашингтоне предупредил США о «предстоящих атаках на цели в США, выделяющиеся среди других объектов».

8. Правительство России предупредило США «самым серьезным образом», что им «угрожает исламский теракт в виде атак самолетов с террористами на гражданские здания» и что «25 пилотов-самоубийц прошли специальное обучение для выполнения этого задания».

9. Французская секретная служба (DST) предупредила, что «очень конкретная информация указывает на предстоящий террористический удар по США в соответствии с приказом, отданным из Афганистана».

10. Египетский президент Мубарак в конце августа официально предупредил Белый дом, что его разведывательные службы ожидают атаки на Америку «в ближайшем будущем».

11. Внутренний трафик «Аль-Каиды» сообщал «о приближающейся Хиросиме против Большого сатаны».

12. Правительство Филиппин предупредило связного ЦРУ, что наиболее вероятной датой совершения акта возмездия за пожизненное заключение Юсефа является 11 сентября, в годовщину вынесения приговора.

13. В довершение всего в конце июня 2001 года Усама бен Ладен открыто похвалился в арабской прессе: «В два ближайших месяца произойдет атака против Большого сатаны, которая заставит мир содрогнуться». (Даже делая скидку на склонность арабов к дешевой риторике, эти слова можно рассматривать как явный намек на намерения террористов.)

Все эти указатели на то, что долго вынашивавшийся «Аль-Каидой» план «Боджинка» пришел в действие, 7 сентября 2001 года были в руках у сотрудников разведки QUA. Именно в тот день QUA издали общее предупреждение, гласившее, что «американские граждане могут стать мишенью для террористической угрозы со стороны экстремистских группировок, связанных с организацией „Аль-Каида” Усамы бен Ладена». Оно не содержало указаний на какие-либо конкретные районы с повышенным риском, не упоминало о широко разрекламированной угрозе нижнему Манхэттену, и Федеральное управление гражданской авиации не было уведомлено о реальной угрозе, исходившей от самолетов, угнанных камикадзе.

Два последних указания на то, что назревает что-то крупное, поступили в неделю, предшествовавшую 11 сентября. Стало известно, что 8 или 9 сентября АНБ якобы прослушало телефонный разговор между бен Ладеном и его матерью, в котором саудовский террорист сказал: «Через два дня ты услышишь одну очень, очень большую новость, а потом ты какое-то время ничего не будешь слышать обо мне» (сообщение NBC News от 4 октября 2001 года). Эту информацию радиоэлектронной разведки, поступившей от одной из самых скрытных организаций при правительстве США, невозможно проверить, но если она верна, то это было решающим доказательством того, что с участием «Аль-Каиды» готовится действительно нечто серьезное, особенно если рассматривать эту информацию в сочетании с другими разведывательными данными.

Второе недвусмысленное указание на то, что назревает какая-то катастрофа, поступило от источника, известного своей хорошей осведомленностью, — от фондовой биржи.

Каждый опытный сотрудник разведки знает, что самым слабым местом безопасности операций всегда являются бюрократические формальности. К примеру, карты, изданные перед атакой, полностью выдают, куда будет нанесен удар. Но деньги тоже могут стать причиной разоблачения готовящейся операции.

Так, например, в Северной Ирландии ИРА очень быстро научилась отслеживать «заявления о дополнительных расходах» от оперативных работников британской разведки, работающих под прикрытием. Даже когда речь шла о самой опасной и секретной работе, чиновники министерства обороны в штаб-квартире в Северной Ирландии требовали подробных «заявлений» и сосредоточенно изучали заполненные бланки, проверяя потраченные суммы. В их обязанности входило следить за тем, чтобы какой-нибудь капрал британской разведки, работающий под прикрытием с огромным риском для жизни, не обогатился за счет налогоплательщика даже на стоимость пинты пива, не говоря уже о стоимости проката гражданского автомобиля. Каждый потраченный пенни требовал заполнения соответствующего бланка с указанием даты, времени и местонахождения оперативника. Агенты ИРА в отделе регистрации автотранспорта и отделе работы с заявлениями в Северной Ирландии очень быстро нащупали эту ахиллесову пяту финансовой системы Уайтхолла и пользовались ею для получения сведений о тайных операциях британской армии и «вычисления» британских агентов, работающих под прикрытием.

Операция «Боджинка» не была исключением из этого золотого правила. В последнюю неделю перед атакой на фондовых биржах США было заключено несколько очень странных финансовых сделок. Этот неожиданный всплеск активности в сфере купли-продажи акций с участием опытных игроков указывал на приближение какого-то важного события, которое должно было потрясти финансовые рынки до самых основ.

«Опцион на продажу» — это, по сути, пари на будущую цену акции. Не неся больших расходов, инвестор подписывается на опцион, дающий ему право покупки определенного количества акций. Он заключает контракт, гарантируя оплату этих акций в определенный момент в будущем по заранее определенной, фиксированной цене. Эта «фиксированная цена» обычно ниже рыночной цены в день заключения контракта. Таким образом, покупатель получает шанс купить акции по более низкой цене.

Если в день истечения срока опциона эта фиксированная покупная цена оказывается значительно ниже исходной стоимости акций, можно считать, что инвестор купил дорогие акции по очень низкой цене. Если же ему не повезло и цена акций поднялась, тогда ему придется оплатить очень крупный счет. Инвестор, по сути, идет на риск, рассчитывая на то, что цена акций в будущем упадет. Для людей, не имеющих крепких нервов или хрустального шара, опционы равносильны заключению пари на будущие события.

В последние дни перед атакой на WTC творилось нечто из ряда вон выходящее. В Чикаго 10 сентября было подписано более 4500 «опционов на продажу» акций компании United Airlines (обычно количество таких сделок составляло всего несколько десятков в день). В Нью-Йорке в течение трех дней перед 11 сентября наблюдался настоящий ажиотаж вокруг акций United Airlines и American Airlines — компаний, самолеты которых были использованы для атаки на башни-близнецы. Кто-то ставил на кон огромные деньги в расчете на то, что стоимость акций крупных американских авиакомпаний резко упадет. Это были инсайдерские операции в гигантском масштабе.

Банк Morgan Stanley — который, как это ни прискорбно, располагался в здании WTC — сообщил, что количество «опционов на продажу» внезапно подскочило с 27 контрактов 5 сентября до более чем 2100 контрактов за последние три дня до атаки на WTC. Кто бы ни заключил эти сделки, ему или им по истечении срока опционов было гарантировано свыше одного миллиона долларов прибыли. Банк Merrill Lynch сообщил, что количество «опционов на продажу» акций United Airlines и American Airlines подскочило на 1200%. Создается впечатление, что «Аль-Каида» планировала «сорвать большой куш» более чем одним способом. В Европе встревоженные инвесторы — такие, как французский страховой гигант АХА, — забили тревогу, обратившись к исполнительным властям с требованием вмешаться и расследовать, что на самом деле происходит. Но было слишком поздно.

Сейсмические ударные волны атаки слишком хорошо известны, чтобы требовать детального рассмотрения. 11 сентября 2001 года операция «Боджинка» вступила в действие в виде серии разрушительных атак, увиденных в прямой трансляции ошеломленным и шокированным миром. В ходе тщательно спланированной и проведенной операции четыре огромных авиалайнера США с 261 пассажиром и членом экипажа на борту были одновременно угнаны на Восточном побережье США. Два самолета врезались в башни-близнецы Всемирного торгового центра на Манхэттене, в результате чего обе башни обрушились. Один самолет врезался в здание Пентагона, расположенное недалеко от Вашингтона, и еще один рухнул в поле в Пенсильвании после схватки между храбрыми пассажирами и их похитителями. Все, кто находился на борту авиалайнеров, включая 19 угонщиков, погибли. В Пентагоне погибло 124 человека, и 2792 сотрудника и посетителя погибли во Всемирном торговом центре, включая нью-йоркских пожарных и полицейских. Общие потери составили 3030 человек. Это был самый зрелищный и страшный по своим последствиям удар, нанесенный терроризмом по Западу.

Есть свидетельства, что апокалипсические образы 11 сентября шокировали даже бен Ладена и его приспешников. После изгнания талибов из Джелалабада в рамках тщательно спланированной США кампании возмездия была обнаружена видеозапись, на которой бен Ладен признается, что даже он был удивлен эффективностью атаки на WTC.

Когда после описанных событий полился поток взаимных обвинений, почти никто не спорил, что атаки террористов были грандиозным просчетом разведки. По разным причинам разведывательное сообщество США, несмотря на создание в 1986 году Антитеррористическо-го центра, специально предназначенного для отслеживания такого рода деятельности, оказалось совершенно неспособным свести в общую картину многочисленные разрозненные сведения, с большим старанием собранные тремя ключевыми разведывательными службами. АНБ слышало о намерениях террористов, ЦРУ знало о намерениях террористов, а ФБР видело, как террористы учатся летать и встречаются друг с другом в США. Никто не побеспокоился о том, чтобы объединить сведения из этих трех источников. Несмотря на циркуляры Анти-террорисгического центра, ни одна из разведслужб США не пользовалась системой «разведки и оповещения» для своевременного определения террористической угрозы, не говоря уже о том, что никто не занимался координацией действий спецслужб США в борьбе с терроризмом. В течение первой недели сентября 2001 года разведслужбы США так и не сумели проанализировать сообщения, находившиеся у них в руках и ясно указывавшие на то, что террористы готовят какую-то крупную атаку на престижную цель в США с использованием самолетов. То, что спецслужбы знали не все подробности, нисколько их не оправдывает. В очередной раз никто не удосужился собрать пазл.

Говоря начистоту, к началу сентября 2001 года разведывательное сообщество США не было ни надлежащим образом организовано, ни оснащено, чтобы встретить атаку на США во всеоружии. Хуже того, отсутствие нормальных контактов, замкнутость и соперничество между службами плюс неспособность проявлять гибкость и приспосабливаться к новым угрозам привели к тому, что американская разведка, несмотря на щедрое финансирование, была не в состоянии осуществлять одну из своих первоочередных функций: предупреждать президента и народ об угрозах нации. Отсутствовал антитеррори-стический план, отсутствовала антитеррористическая стратегия, отсутствовала антитеррористическая система оповещения. Огромный автоматизированный дисплей радара, расположенный в командном бункере ВВС США в горе Шайенн, позволяет отслеживать космический мусор над Северным полюсом, не говоря уже о приближающихся ядерных ракетах. Между тем по земле США свободно расхаживали безжалостные убийцы, планируя нанести смертельный удар, и в распоряжении соответствующих служб не было сравнимой системы раннего оповещения.

Дополнительные денежные средства, выделенные конгрессом в конце 1990-х годов на поддержку антитер-рорисгических мер, были использованы не по назначению или попросту растрачены. Несмотря на то что анти-террористический бюджет подскочил с 5 миллиардов долларов в 1996 году до почти 11 миллиардов в 2000-м, в стране по-прежнему отсутствовала национальная база данных, компьютерные сети разных служб были несовместимыми и наблюдалась острая нехватка аналитиков, а вместе с ней и анализа угроз. В частности, количество говорящих на арабском было прискорбно малым; лишь 30% мест, где требовалось знание арабского языка и пушту, были более или менее укомплектованы. Когда во время расследования в конгрессе директор Анти-террорисгического центра был подвергнут убийственной критике, он обрушился с ответной критикой на своих обвинителей, сказав, что он обязательно принял бы меры, если бы до событий 9/11 в его распоряжении были «правильные люди, правильный бюджет и правильная поддержка оперативной деятельности, санкционированная государством». Комиссия Конгресса оставила его в покое.

Дело было не только в ресурсах. Антитеррористиче-ским усилиям американцев также мешали юридические соображения. В то время как Антитеррористический центр мог перехватывать передачи «Аль-Каиды» из Кабула и Кветты, по закону он не имел права прослушивать переговоры в пределах США без специального разрешения. ЦРУ не общалось с ФБР, закон запрещал ФБР собирать информацию об американских гражданах, какую бы опасность они ни представляли, и вся анти-террористическая система страны была полностью раздроблена. У США даже не было единого национального центра, перед которым каждый должен был бы отчитываться, не говоря уже о национальной антитеррористи-ческой стратегии. С учетом сказанного вряд ли можно удивляться тому, что президенту ни разу не предложили национальную разведывательную оценку с анализом террористической угрозы. Несмотря на все деньги, все уроки прошлого и все усилия самоотверженных мужчин и женщин, в американской разведке через шестьдесят лет после Перл-Харбора по-прежнему царил полный хаос.

В сумбуре взаимных обвинений, претензий и встречных претензий в первые дни после атак было ясно лишь одно: что единственным реальным подозреваемым была «Аль-Каида». Реакция Америки на теракт не удивила никого, кроме тех, кто ожидал, что дело ограничится спонтанным приступом слепой ярости. Президент Джордж У. Буш объявил открытую войну международному терроризму. В рамках тщательно спланированных операций США в том же году нанесли удар по «АльКаиде» и ее базе-убежище в талибском Афганистане. Американский президент сопроводил эти действия громким обличением «оси зла», в которую он включил

Северную Корею, Ирак, «Аль-Каиду» и Иран. (В последнем случае он сделал опасный выбор, в очередной раз вызвав недовольство шиитской верхушки Ирана и умеренных. С учетом скромной помощи Ирана в изгнании талибов из Афганистана это было не только неблагородно, но и неразумно.)

Отныне Америка не собиралась отказываться от своей новой жесткой политики. Весной 2003 года Соединенные Штаты и их ближайшие союзники решительно двинулись на Ближний Восток, заняв Ирак, сместив диктатора Саддама Хусейна и, сами того не желая, обеспечив «Аль-Каиду» и ее исламских фанатиков «средой, изобилующей новыми объектами для поражения». Политика США описала полный круг, противопоставив себя исламскому миру и Ближнему Востоку и обеспечив «АльКаиду» свежими целями для терроризма в лице американских военных и гуманитарных организаций.

США оказались вовлечены в новую мировую войну. От взрывов в Бали до Багдада, от французских танкеров у побережья Йемена до нападений на молящихся христиан в Пакистане, от ботинок со взрывчаткой на трансатлантических авиалайнерах до убийства полицейских в утопающих в зелени британских предместьях, сыны Аллаха сплотились в титанической всемирной борьбе с западными силами закона и порядка. В своей слепой ненависти к США, Израилю и всему, что они олицетворяют, «Аль-Каида» трансформировалась в глобальное движение самостоятельно действующих местных фанатиков. Если Всемирный торговый центр трансформировал глобальный капитализм, то Усама бен Ладен и его сторонники, исламские фундаменталисты, глобализировали терроризм.

За тридцать лет терроризм вырос из движения трусоватых ирландских сепаратистов, подло стреляющих в спину ничего не подозревающим полицейским среди мрачных шпилей Омы и Армы, в международную организацию одинаково мыслящих фанатиков-самоубийц с огнестрельным оружием, мобильными телефонами, доступом к Интернету, неограниченными денежными средствами и чувством жгучей обиды. Эта организация может в любой момент обратиться за поддержкой к практически безграничному мировому резерву сторонников, готовых отдать свои жизни за «Дело», и имеет доступ к таким видам оружия, которые когда-то были монополией национальных государств.

Если у кого-то еще остаются сомнения относительно их будущих планов, леденящие кровь слова Хусейна Мас-сура, одного из ранних лидеров «Хезболлы», достаточно ясно обозначают намерения исламских террористов:

Мы сражаемся не для того, чтобы вырвать какие-либо уступки у наших врагов: мы сражаемся, чтобы уничтожить наших врагов.

12. «КАК МЫ ДОЛЖНЫ ПОСТУПАТЬ С ФАНАТИЗМОМ, ВООРУЖЕННЫМ ВЛАСТЬЮ?». Увидим ли мы просвет?

Правда состоит в том, что США по-прежнему неспособны надлежащим образом координировать свои разведывательные службы в кризисные периоды, сколько бы информации те ни собирали. Они неспособны управлять своими ресурсами. Подобно средневековым баронам, крупные американские разведывательные агентства ведут междоусобную войну за власть и влияние на «Президентский двор».

Эти слова из первого издания «Просчетов военной разведки» написаны в 1999 году, за два года до страшных событий 9/11. Они задевают саму суть вопроса «Наступит ли когда-нибудь просвет?». Мрачный каталог упущенных возможностей, проигнорированной информации и невозможности поделиться с другими своими сведениями, предшествовавший смертоносному удару «Аль-Каиды», казалось бы, показывает, что за шесть десятилетий после Перл-Харбора почти ничего не изменилось в том, как политическая система QUA обращается с разведкой.

Тем не менее проблемы, стоящие перед миром разведки в XXI веке, изменились. Крупные учреждения и агентства, возможно, почти не сдвинулись с места, но поле, на котором они «играют», изменило форму. Три конкретных новых фактора меняют лицо разведки: техника, глобализация и «политизация разведки».

За одно только последнее десятилетие техника совершила такой большой прогресс, что сегодня уже не все помнят, что всего каких-нибудь двадцать лет назад факсы не имели универсального распространения. Сегодня на фоне Интернета и сканера факсы выглядят безнадежно устаревшими. В то время как очень легко до безумия увлечься техникой ради новизны, ускоряющаяся поступь изменений ведет к тому, что новые технологии революционизируют как задачи разведки, так и способ, каким она поставляет свой разведывательный продукт конечному пользователю. Например, бурное распространение Интернета и текстовых сообщений из компьютеров и мобильных телефонов — о которых каких-нибудь десять лет назад можно было только мечтать — означает, что разведывательные службы типа американского АНБ и британского GCHQ сегодня стоят перед крупными вызовами, если хотят хорошо делать свою работу — подслушивать частные разговоры миллионов других людей ради блага государства.

Однако в тех случаях, когда техника создает вызовы, техника же и предлагает решения. Совместная американо-британская организация перехвата компьютеризованных сигналов «Эшелон» использует современную компьютерную технологию, чтобы разрешать те самые трудности, которые создает эта технология. Система не пытается прослушивать передачи: она только записывает все, что слышит. После чего сложнейшие компьютерные программы сканируют материал, выискивая ключевые слова, представляющие интерес для разведки: «шпионы», «бомбы», «террорист», «Аль-Каида», «Калашников», «Хамас», «ядерный» и так далее. Проверяются лишь те сообщения, которые содержат эти ключевые слова, сначала посредством второго, а затем и третьего, еще более тщательного электронного сканирования, чтобы обнаружить другие ключевые слова — возможно, такие, как «промышленный шпионаж», «урановый концентрат», «красная ртуть» и «ядерная бомба». После этого, если сделано достаточное количество компьютерных «сличений», требуемый сигнал выбирается для проверки на экране компьютера сотрудником разведки. С течением времени технология будет задавать все больше и больше работы.

Технология не только решила проблемы массового сбора информации. На следующих этапах разведывательного цикла она предлагает решения перегруженному работой систематизатору информации и даже решает некоторые из самых сложных проблем распространения информации. Для систематизатора современная информационная технология означает, что такие количества материала, о которых его предшественники могли только мечтать, могут храниться — и, что более важно, извлекаться — в условиях совершенной секретности. Для аналитиков программы «электронного мозга» полезны тем, что они могут запоминать информацию, сравнивать старые и новые факты и высвечивать любые изменения; а работу «целевиков» компьютерные программы облегчают тем, что они могут распространять и воспроизводить в реальном времени информацию о живых целях в кабине бомбардировщика, когда он летит, чтобы сбросить свои боеприпасы, переводя «информацию» прямо в «цели».

«Глобализация» разведки, с другой стороны, является намного более сложным делом. Это связано с тем, что потребность наций в обмене информацией значительно выросла в сравнении с тем, что было в прошлом. Если раньше та или иная нация тщательно охраняла свои секреты, теперь ее союзники и международные партнеры ждут, чтобы с ними поделились имеющейся информацией. Партнеры по коалиции не станут сражаться и рисковать жизнями своих солдат без знания всего, что известно о враге. Обмен ценными сведениями и жизненно важной информацией в дальнейшем будет стремительно расти.

Проблема в том, что большинство разведывательных организаций принципиально не хотят делиться своими секретами. Монополия крупных агентств на власть или влияние, их бюджеты, весь их raison d’etre[30] основываются на хранении драгоценных секретов в надежных сейфах, откуда их достают лишь в редких случаях, чтобы тайком показать хорошо знакомым постоянным заказчикам за закрытыми дверями. Создается впечатление, что внезапно весь мир захотел иметь доступ к секретам, которые слишком секретны, чтобы показывать их даже тем, кто фактически за них заплатил, то есть налогоплательщикам, не говоря уже о каком-нибудь болтливом иностранце. Проблемы, связанные с защитой источника, доступом по принципу служебной необходимости и безопасностью операций, приобретают угрожающие размеры.

Даже если сотрудники разведки вздрагивают, словно нервные газели вокруг водопоя, при запахе реальной угрозы их монополии на секретную информацию, они не могут сбежать от растущего спроса на информацию. В глобализованном мире, где совместные международные предприятия с участием иностранных партнеров являются сегодня нормой как в военной, так и в торговой сферах, информацией придется делиться все больше, нравится это разведке или нет. Совместные операции с ООН, партнерами по коалиции, зарубежными правительствами и даже неправительственными организациями, такими как Красный Крест и Управление Верховного комиссара ООН по делам беженцев, требуют распространения жизненно важной информации. Но так было не всегда.

Во второй половине прошлого века даже в странах НАТО обмен разведдаными был одной из самых трудных и спорных областей. К счастью, сложные и тщательно управляемые процедуры и системы НАТО, выросшие из потребности в объединении разведданных из множества секретных и уязвимых национальных источников, сегодня могут применяться для поставки качественной информации из всех источников таким организациям, как ООН, для проведения операций.

С неправительственными организациями совсем другое дело. Еще не так давно крупные международные НПО не хотели иметь никаких дел со «шпионами». По традиции международные гуманитарные организации вешали связки чеснока себе на шею, скрещивали пальцы, чтобы уберечься от дурного глаза, и окружали свои штаб-квартиры неприступными стенами; словом, делали все, чтобы не подпустить к себе злого и опасного вампира. НПО делали все, что могли, чтобы не замараться «разведкой» из боязни скомпрометировать свою добродетельность, и горе было тому злополучному сотруднику разведки, которого задерживали при попытке узнать, чем занимаются в агентстве ООН, или, того хуже, при попытке войти в доверие и использовать НПО как крышу для своих темных делишек. Крики возмущения — часто искусственные — разносились эхом по дипломатическим коридорам, и очередного излишне ретивого сотрудника разведки увольняли с работы в качестве символической жертвы.

Сегодня все изменилось. Глобализация вовлекла нас всех в такие дела, которые прежде были ограничены географией. Сегодня всемирный риск распространения оружия массового поражения, международная торговля наркотиками, массовые перемещения беженцев, необходимость предотвращения конфликтов и международной кооперации привели к тому, что НПО стали важной частью общих усилий по решению этих широко распространенных проблем. Международные агентства и НПО сегодня признают, что для успешного осуществления своей деятельности, да и ради собственной безопасности они должны иметь по меньшей мере такую же информацию, которая имеется как в распоряжении страны, в которой они работают, так и в распоряжении любых национальных сил, которые с ними сотрудничают. Если бы НПО не давали доступ к самой качественной информации, им бы фактически пришлось работать с завязанными глазами. Сегодня НПО ждут, когда их пригласят участвовать в дискуссиях по вопросам разведки.

Весь этот обмен разведданными поднимает большие проблемы, связанные с безопасностью, а заодно и этикой тайных разведданных. Должны ли мы в условиях всемирной международной кооперации по-прежнему уделять так много внимания шпионажу? В связи с этой проблемой в наш информационный век неизбежно возникает вопрос: «Какая часть информации является по-настоящему секретной?»

Ибо правда в том, что несекретная информация из открытых источников сегодня является самым крупным источником информации разведывательных органов. Это не значит, что сегодня больше нет необходимости в секретах. Напротив, секреты будут всегда; но самый большой объем информации сегодня дают средства массовой информации. Для НПО и тех, на ком лежит обязанность обеспечивать их разведданными, этот поток материала из открытых источников является абсолютным благом. Фотографии, сделанные со спутников, которые еще не так давно были самым большим секретом Америки, в наши дни открыто продаются через Интернет частными компаниями, производящими спутники. В сметах некоторых хорошо организованных НПО сегодня даже предусмотрена графа для «аэроснимков». Большую часть потребностей НПО в информации (разведданных) сегодня можно удовлетворить, не прибегая к отговоркам, ссылкам на запрет начальства или сложным процедурам. В мире, который глобализовал торговлю и — благодаря Усаме бен Ладену и «Аль-Каиде» — глобализировал также и терроризм, техника и спрос постепенно глобализируют «разведку».

Третье крупное изменение разведки — ее «политизация». Внутренняя политика и «точка зрения правительства» начали постепенно портить, во всяком случае в Британии, традиционную репутацию разведки как беспристрастной и объективной. С момента образования Объединенного разведывательного комитета (JIQ в 1936 году британская национальная разведывательная оценка проводилась беспристрастным комитетом, состоявшим из глав агентств (SIS, МІ5, GCHQ, разведки Минобороны, а также представителей МИДа и казначейства), которые собирались на заседания под председательством нейтральной стороны, чтобы рассмотреть всю имеющуюся разведывательную информацию и довести ее до сведения министров и лиц, принимающих решения. Целью такого собрания являлось проведение максимально адекватной оценки информации из всех источников и распространения ее между клиентами, имеющими право на доступ по принципу служебной необходимости. Хотя система была исключительно британской — США, Франция и Россия имели другие системы,— многие считали ее образцом проведения оптимальной согласованной оценки в результате длительного обсуждения.

Система имела своих критиков и свои провалы. Многим американцам, привыкшим к вашингтонскому стилю — грубоватому, соревновательному, диалектическому процессу дискуссий соперничающих агентств,— продукт J/C часто кажется пресным, стерильным и, по выражению одного британского министра, «просто скучным». Сочетание британской склонности к недоговоренности и природной осторожности удачливого бюрократа часто приводит к тому, что разведывательные оценки JIC больше напоминают «наименьший общий знаменатель», чем «наибольший общий делитель». Критики также указывали на провалы JIC: например, на его слабую, да и просто неверную оценку ситуации вокруг Фолклендских островов в 1982 году или его неспособность предсказать крах коммунизма и Советского Союза. Одной из характерных черт JIC, которая особо бесила американских читателей его оценок, была трусливая привычка излагать свои оценки безликим, пресным языком, допускающим любую возможность толкования. Лица, принимающие политические решения в США, способны распознать «синдром прикрытия задницы», предпочитая, чтобы их оценки излагались простым, ясным языком без двусмысленностей и неопределенностей. Все это изменилось после того, как в результате выборов 1997 года к власти в Великобритании пришла Новая лейбористская партия. Администрация премьер-министра Блэра преуспела в оппозиции благодаря искусному манипулированию средствами массовой информации. Прозвучавший в 1960-е годы афоризм Маршалла Маклюэна «Средство коммуникации является сообщением» был принят близко к сердцу новой администрацией. Вскоре критики начали указывать на то, что преувеличенное внимание к различным аспектам публичного имиджа правительства в один прекрасный день может серьезно сказаться на объективности государственной службы. Они оказались правы.

Назначение активиста лейбористской партии, журналиста Алистера Кэмпбелла пресс-секретарем премьер-министра имело последствия для всего Уайтхолла. Приведенный в ярость тем, что слабые и нерешительные гражданские служащие говорили от лица правительства, Кэмпбелл потребовал и получил право руководства этими кадрами. В 2001 году каждый пресс-секретарь в каждом министерстве либо назначался, либо утверждался «прядильной машиной» Даунинг-стрит и принимал свои полномочия от Кэмпбелла и его команды. Управление новостями находилось под жестким централизованным контролем и могло делать достоянием гласности только те новости, в распространении которых было заинтересовано правительство, и никакие другие. Где-то по дороге в Уайтхолл правда стала очередной жертвой политики и «хорошего управления».

Положение с разведкой вскоре дошло до критической точки. Это можно было предвидеть, потому что процедура JIC была задумана как совершенно беспристрастная и объективная, имевшая своей задачей представлять своим клиентам нейтральные разведывательные оценки, оставляя за лицами, принимающими решения в Уайтхолле, право использовать материал в национальных интересах. Беда была в том, что для своих публичных высказываний «управление новостей Даунинг-стрит, № 10» меньше всего нуждалось в беспристрастности и объективности. Оно нуждалось в том, чтобы факты подавались и интерпретировались только таким образом, чтобы это шло на пользу политике правительства. Спин-докторы[31] были пропагандистами мнений правительства и невольными последователями доктора Геббельса.

Вплоть до периода, предшествовавшего второй войне в Ираке весной 2003 года, «разведке» удавалось избегать конфликтов с пропагандистами Новой лейбористской партии. Большинство разведывательных оценок имели высшую степень секретности и, как следствие, от них было мало проку при представлении правительственных сообщений широкой публике. Если не считать вялотекущих пререканий из-за бомбардировок танков бывшей Югославии в Косовской войне 1999 года при премьер-министре Блэре, разведывательный истеблишмент Уайтхолла разве что жаловался на «чушь в газетах», но этим все и ограничивалось. Ситуация резко изменилась летом 2002 года.

Одним из последствий бомбардировки WTC была решимость президента США Джорджа У. Буша объявить «войну террору». В середине 2002 года фундаменталистские фанатики талибы были выкурены из своего гнезда, то есть Афганистана, и вместе с Усамой бен Ладеном пустились наутек через скалы и ущелья Афганистана, спасаясь от мстительных американцев.

Президент Джордж У. Буш переключил внимание на одно дело, оставшееся незаконченным с 1991 года, когда хозяином Белого дома был его отец, — на диктаторский и тиранический режим Саддама Хусейна. В апреле и августе 2002 года были приняты решения о подготовке к вторжению в Ирак.

Премьер-министр Блэр быстро привязал Соединенное Королевство к решению США. Если он хотел поддерживать эксклюзивные разведывательные и ядерные связи, в которых, собственно, и заключались «специальные отношения» с США, то у британского премьера, как и у всех его предшественников, был маленький выбор.

Новость, что Соединенное Королевство собирается поддержать США в агрессивном вторжении на территорию другой суверенной нации, не встретила всеобщего энтузиазма в Великобритании. Многие англичане высказывали серьезные замечания как относительно законности какого бы то ни было нападения на Ирак, так и относительно стоявшей за ним причины. Прославленные отставные генералы, политики и политические комментаторы и, самое главное, ВВС — все ставили под сомнение смысл войны. Разве Саддам Хусейн представлял какую-либо опасность для Великобритании?

В то время как премьер-министр Блэр пытался (безуспешно) заручиться поддержкой союзников из скептически настроенного Европейского союза, дипломаты пытались получить поддержку для ведения войны в Организации Объединенных Наций. Тщетно британские и американские дипломаты ссылались на то, что Саддам Хусейн не подчиняется резолюциям Совета безопасности ООН и что инспектора ООН по контролю над вооружениями, пытающиеся найти в Ираке оружие массового поражения, на каждом шагу сталкиваются с препятствиями, которые им чинит коварный Саддам. Коллеги Британии и Америки по Совбезу упорно отвечали «Non!» на все попытки использовать резолюцию ООН в качестве законного фигового листка для нападения на Ирак. Это ничуть не смутило воинственно настроенную американскую администрацию, которая твердо решила вторгнуться в Ирак и изменить режим в стране, к чему бы это ни привело.

Однако для премьер-министра Блэра и его правительства отказ ООН закрыть глаза на запланированное вторжение в Ирак, не говоря уже о том, чтобы поддержать его, был катастрофой. Скептическая британская общественность не верила в очередную войну. Она не видела смысла в вовлечении британских войск в очередную бесполезную иностранную военную авантюру, когда не было явной угрозы британским интересам. Хуже того, собственная партия премьер-министра была крайне негативно настроена по отношению к любой агрессии против Ирака. Это шло вразрез со всеми традиционными инстинктами старой Лейбористской партии, основанной на идеях социализма, братства людей, пацифизма, и, самое главное, вразрез с ее антиамериканскими настроениями, особенно по отношению к республиканской администрации, которую лейбористы считали не вполне законной.

Британская общественность считала, что без благословения ООН у ее правительства нет полномочий на войну, а потому Тони Блэр обратился к своим спин-докторам и пресс-секретарям, чтобы они обеспечили такие полномочия.

В августе 2002 года JIC было дано поручение подготовить отчет об иракском оружии массового поражения. С момента применения ядовитых газов против курдов в 1988 году в документах публичного характера неизменно сообщалось, что у Саддама Хусейна есть химическое оружие и целый арсенал смертельных отравляющих веществ и что он также проявляет нескрываемый интерес к ядерным технологиям. Ни для кого не было секретом, что с момента разрушения израильтянами ядерной установки «Осирак» в 1981 году он вынашивал желание построить ядерную боеголовку. Кроме того, было известно, что он заинтересован в разработке бактериологического оружия. Эти программы и были тем самым оружием массового поражения, которое столь упорно пытались обнаружить инспектора Специальной комиссии ООН. Иракцы заявляли — и многие эксперты на Западе соглашались, — что причина, по которой инспектора не могли найти оружие массового поражения, заключается в том, что его больше нет.

JIC собрал все сообщения, подготовленные специальной разведывательной командой в министерстве обороны в августе 2002 года, и в начале сентября выпустил секретную разведывательную оценку. В ней рассматривались иракские запасы оружия массового поражения и подчеркивалось, что такие запасы не были, но потенциально могли стать угрозой в любой момент в будущем.

Отчаянно ища casus belli, правительство Блэра вцепилось в эту потенциальную угрозу и решило опубликовать исправленный вариант оценки в пропагандистских целях. JIC поднял свои коллективные брови, но сделал то, что ему велели политические хозяева, выпустив нейтральный, несекретный «проект досье» для премьер-министра. Теперь было необходимо использовать разведку, чтобы убедить скептичное общественное мнение в наличии реальной угрозы Великобритании со стороны Ирака.

Вплоть до этого момента «разведка» использовалась совершенно законно, пусть даже несколько нетрадиционно, своими контролерами — политиками, избранными путем голосования. То, что случилось далее, было не чем иным, как искажением правды и политизацией разведки.

В этой возбужденной и раздраженной атмосфере спиндоктора премьер-министра решили, что проект досье JIC недостаточно убедителен для их пропагандистских целей, и потребовали, чтобы он был изменен и мог использоваться в качестве рекламы политики правительства. JIC во главе со своим амбициозным председателем Джоном Скарлеттом был вынужден согласиться и даже позволил личному пропагандисту премьер-министра председательствовать на заседании JIC, посвященном обсуждению и исправлению национальной разведывательной оценки в сторону ее соответствия политике правительства. Партийные назначенцы «управления № 10» теперь предлагали свой собственный вариант национальной разведывательной оценки для ее распространения среди британской общественности, в средствах массовой информации и в парламенте, подчеркивая «неминуемую угрозу» от оружия массового поражения Саддама. На этот раз сработало.

В феврале 2003 года появилось второе «досье», утрировавшее предполагаемую угрозу и на этот раз в открытую составленное спиндокторами правительственных СМИ в «управлении новостей № 10». Несмотря на тот факт, что оно, как вскоре выяснилось, было не более чем сборной солянкой из старых фактов и выдержек из некой десятилетней давности диссертации, откопанной в Интернете, в марте 2003 года жребий был брошен, и Британия отправилась на войну и вторглась в Ирак вместе с США, «чтобы уничтожить оружие массового поражения Саддама».

Вторая иракская война никогда не была популярной в Соединенном Королевстве. Многих одолевали глубокие сомнения относительно ее моральности и целей, но предполагаемая угроза перевесила чашу весов — чуть-чуть. Предотвращение распространения ядерного оружия, как считали многие британцы, было вполне законной причиной для войны, хотя и не все с этим соглашались. Многие влиятельные комментаторы оставались глубоко скептичными, заявляя, что Британия была втянута в войну обманом, на основе ложных предпосылок. В частности, освещение этой войны в новостях ВВС отражало эти вполне обоснованные сомнения общественности, что приводило в ярость «управление № 10».

Поэтому, когда через три месяца после войны один репортер ВВС сообщил, что главный пресс-секретарь премьер-министра намеренно сгустил краски в так называемом «нечестном досье», чтобы оправдать войну в глазах сомневающейся публики, это почти никого не удивило. Удивила реакция. Между Даунинг-Стрит и ВВС разразился страшный скандал. Конфликт разгорался, словно лесной пожар, сопровождаясь нелицеприятными обвинениями в двуличии, недобросовестности, обмане и лжи с обеих сторон. Злополучный старший британский инспектор по оружию массового поражения Ирака был публично назван как источник истории ВВС. Он был срочно допрошен службами безопасности, запуган угрозами привлечения к уголовной ответственности и принужден сделать публичное признание перед собранием, подозрительно напоминавшим парламентский комитет, наконец, подвергся травле со стороны газетчиков. Отчаявшись, не в силах прийти в себя после потери карьеры и статуса, напуганный и одинокий, научный консультант министерства обороны доктор Дэвид Келли совершил самоубийство, перерезав себе вены на склоне уединенного холма.

Политические последствия для правительства были немедленными и драматичными. Победа в Ираке в одночасье превратилась в прах. Премьер-министр, с посеревшим лицом и явно шокированный, был на публике спрошен журналистом: «У вас на руках кровь?» Последующее расследование с целью изучения обстоятельств вокруг смерти доктора Дэвида Келли рассматривалось многими ни больше ни меньше как расследование утверждения, будто британский народ и парламент были вовлечены в войну с Ираком обманным путем, с помощью утрированной и искаженной разведывательной оценки. Более того, было заявлено, что большинство старших сотрудников британской разведки вели себя как политические марионетки и потворствовали оценкам, зная, что эти оценки преувеличены. Разведданные были фальсифицированы и использованы в политических целях. Это был далеко не звездный час британской разведки и JIC.

В то время как эта политизация разведки представляла опасную и тревожную тенденцию для Великобритании, она не является чем-то необычным в других странах. Американская разведка нередко попадала под влияние политических приоритетов. Примеры: обдуманная фраза Эдгара Гувера «Руки прочь от мафии»; двуличные оценки Киссинджера в отношении Камбоджи, Китая и Вьетнама; сознательное игнорирование наглой и агрессивной разведывательной атаки Китая с целью кражи секретов США. Все эти американские разведывательные оценки отражали политические предпочтения администрации, находившейся у власти в момент их составления.

Но даже в Соединенных Штатах разведка политизируется новыми способами. В 2003 году, перед второй войной в Персидском заливе, министерство обороны, подстрекаемое ястребами в лице главы президентской администрации, министра обороны и вице-президента, решившими пойти своим собственным путем, фактически создало свой собственный «личный» отдел сбора и оценки разведданных в Пентагоне. Этот секретный Отдел специальных проектов был специально предназначен для оспаривания разведывательных оценок ЦРУ и Госдепа в тех случаях, когда те оказывались слишком слабыми или политически не соответствовавшими реальным желаниям администрации. Это опасная игра, от которой лишь шаг до Сталина и его ставленника в разведке Голикова, признававших лишь те разведданные, с которыми они были согласны, в одержимом паранойей и некомпетентном Кремле весной 1941 года. Разведка никогда не является мнением старшего по званию из присутствующих; разведка есть правда — или должна быть таковой.

В связи с качественным скачком в технологиях, постоянным расширением коммуникаций и усиливающимся контролем над содержанием «разведки» с точки зрения ее политической приемлемости, сотрудник разведки XXI века должен будет столкнуться с многими жесткими вызовами. Ему придется справляться с быстро меняющейся обстановкой и с новыми злобными врагами. Проблемы законности (можно ли пытать захваченных в плен террористов «Аль-Каиды», чтобы спасти тысячи гражданских жизней? Что гласит последнее постановление международного суда?), вопросы технологии (вскоре будет возможно в киберпространстве обезвреживать противника без единого выстрела посредством хакерства и выводить из строя все его компьютерные системы) и вопросы отношений между разведывательными службами и правительством примут угрожающие размеры.

Но великие задачи разведки останутся. По-прежнему нужно будет собирать информацию. Если государству угрожает опасность — неважно, откуда она исходит,— тот или иной вид обороны является частью договора между управляемыми и их правительством. Информацию нужно будет по-прежнему сличать и анализировать на предмет ее значимости, и проанализированная информация будет по-прежнему распространяться как информация для пользователей с доступом по принципу служебной необходимости в своевременные сроки, чтобы лица, принимающие решения, могли принять меры.

Хотя доля секретного материала в общем «улове» разведданных, возможно, сократится, он будет по-прежнему востребован. Там, где будут иметься тайные намерения, создающие угрозу, их будет необходимо разоблачать. Возможно, что появление многонациональных групп и многосторонних действий приведет к расширению обмена информацией; но государству по-прежнему придется защищать секреты своих граждан. Даже если в национальный суверенитет начнет вторгаться международный закон, разведка все равно никуда не исчезнет.

Покуда существуют национальные государства, конкурирующие между собой, и покуда эти государства имеют секреты, разведка будет оставаться неотъемлемой частью иностранных дел, дипломатии и отношений между государствами. Нации всегда будут нуждаться в шпионаже друг за другом. В XXI веке разведка по-прежнему будет нужна, потому что человеческая природа и человеческие реакции не изменятся.

Например, страх проходит красной нитью через историю ошибок разведки, как это продемонстрировал Сталин перед «Барбароссой». Неумелость и некомпетентность, однако, являются более распространенным фактором и будут продолжать приносить больше неприятностей, чем простой страх перед потенциальным врагом; Перл-Харбор и Малайя были явными «триумфами» неумелой работы. Добавим к этому презрение к японцам, и оба события станут также памятниками той недальновидности, каковой является недооценка врага. Даже ужасные события 9/11 содержат элемент недооценки «АльКаиды»: «Они никак не могли этого сделать... как им это удалось?» Недооценка врага — самая распространенная ошибка, и она, без сомнения, останется проблемой для будущих сотрудников разведки и их политических хозяев.

Вероятно, это наиболее прискорбный просчет разведки из всех возможных.

Возможно, что упорная недооценка врага — это самый распространенный фактор, лежащий в самой основе всех просчетов разведки, потому что из недооценки врага происходит неправильное истолкование его намерений. Недостатка в примерах нет. На Фолклендах, в Персидском заливе, накануне войны Судного дня и накануне атак на WTC намерения врага были безнадежно неверно истолкованы, потому что создавалось впечатление, что враг не станет делать именно то дело, к которому он готовился в течение многих лет и ради которого он создал мощные и явные ресурсы.

Это сочетание неэффективности, внутренних раздоров и недооценки потенциальных врагов приводит к неизменному результату, постоянному, как барабанный бой: на крупные разведывательные организации можно полагаться только в одном отношении — они всегда тебя подведут. Это постоянство пугает. В 1991 году, после Войны в Заливе, Дэниел Мойнихэн набросился на американский разведывательный истеблишмент в газете «Нью-Йорк тайме»: «В течение четверти столетия ЦРУ неизменно ошибалось в каждом важном политическом и экономическом вопросе, доверенном его аналитикам». И он был прав.

ЦРУ в этом не одиноко. В предупреждениях британских разведслужб в 1978 году о том, что в Иране скоро свергнут шаха, и в 1979 году о том, что русские вторгнутся в Афганистан, не звучало никаких тревожных нот. Не было этих нот и в предупреждениях крупных агентств о том, что Саддам Хусейн собирается совершить какую-то глупость в Кувейте. Несмотря на хорошие, четкие указания — включая публичное предупреждение от самого Усамы бен Ладена, — американская разведывательная машина все же не сумела предупредить нацию об угрозе 9/11. Несмотря на льющиеся на них деньги, разведслужбы часто оказывались не в состоянии сделать ту работу, за которую им платили, до тех пор, пока уже не было слишком поздно.

С тех пор, похоже, ситуация не улучшилась. Правда состоит в том, что все крупные разведслужбы в принципе больше заинтересованы в своем собственном бюрократическом выживании, нежели в удовлетворении реальных потребностей национальной безопасности. Современное разведывательное сообщество склонно придавать большее значение умному сбору разведданных, чем попытке разобраться, что вся эта информация на самом деле означает. В конечном счете правильная интерпретация и распространение информации имеют намного большее значение, чем сбор. Но даже в этом случае крупные разведслужбы, как и полагается хитроумным бюрократам, зная, что они должны угождать своим казначеям, всегда стараются говорить своим политическим хозяевам то, что те хотят услышать. Это не объективная разведка, и это опасная тенденция.

Потому что, в конце концов, остается лишь один вопрос: для чего нужна разведка? Разумеется, для того, чтобы позволять ответственным лицам принимать информированные решения. Способ, с помощью которого разведка делает это сегодня, в современный информационный век, изменился. Старая трудность, заключавшаяся в сборе секретов, сегодня превратилась в трудность обнаружения секретов в массе информации, льющейся на нас как ливень. Трудность состоит в обнаружении ключевых фактов, которые нам нужны, и вылавливании их из льющегося на нас потока. Если воспользоваться жаргоном, сегодня эксперты разведки должны быть способны «выявлять и извлекать важную информацию быстро и в удобной форме для лиц, принимающих решения».

Ключевыми игроками разведки будущего будут не сборщики, но менеджеры и, самое главное, распространители точных сведений. Например, не будет ничего хорошего, если Национальное управление воздушнокосмической разведки получит в реальном времени точные спутниковые снимки террористической банды, перевозящей маленькую ядерную бомбу, и не передаст эту жизненно важную секретную информацию пользователю, чтобы тот мог что-нибудь предпринять.

Проблемой становится распространение, поскольку неиспользуемая информация, какой бы дорогой ценой и как бы умно она ни была собрана, это бесполезная информация. Сотрудники разведки Сталина, если бы они еще были живы, без сомнения, закивали бы головой и горячо согласились с этим. Так, вероятно, делали и аналитики Антитеррористического центра Америки, изучая кошмарные события 9/11.

Приводит ли сегодняшняя революция в области информации к каким-либо изменениям в разведке наверху? Ответом, скорее всего, по-прежнему будет «нет». Ибо, какие бы перлы информации ни предлагались лидерам любых наций или тем, кто делает политику, до тех пор, пока в системе задействованы люди, система остается беззащитной перед тщеславием и человеческими пороками: перед очередным Маунтбеттеном, слишком амбициозным и слишком занятым своей личной карьерой, чтобы беспокоиться о сборе нужных сведений; перед очередной командой покладистых государственных служащих, думающих, что с ними «такого не может случиться» (как с британцами в Малайе); или перед дипломатами, не сумевшими распознать добрую старую ложь и обман, чтобы отделить возможности от намерений, как это произошло с теми, кого обманул Саддам Хусейн в Персидском заливе. Человеческая природа не изменится, так же как не изменятся отношения между бюрократами и их хозяевами.

Проблема не решается тем фактом, что в демократических странах лидеры имеют обыкновение не указывать точно, какую именно информацию они ожидают получить. Избранные путем голосования политики вынуждены полагаться на своих разведывательных экспертов — неизбранных «советников» среди государственных служащих или среди военных, которые знают наверняка, что их никто не отзовет. Обращение с разведданными и их распределение — это, в конце концов, область экспертов. Проблема состоит в том, что с работой плохо справляются эксперты, а отдуваются за них политики.

Если уж на то пошло, проблема разведки будет усугубляться. В будущем просчеты разведки будут обходиться очень дорого. В XXI веке миру придется очень пристально следить за теми, у кого действительно имеется ядерное оружие или другие отвратительные инструменты массового уничтожения, спрятанные в их производственном оборудовании или даже в их гараже на заднем дворе; ибо мы вступаем в эпоху, где возможности для ведения войны возвращаются из рук вечно ренегатствующих правительств к индивидуумам и группам. Террористы, торговцы наркотиками и фанатики из экстремистских группировок всех видов вскоре будут иметь доступ к оружию невероятной убойной силы, как это доказала зариновая атака в токийской подземке.

Дело усложняется еще и тем, что современная техника почти не знает границ, и устройства электронной связи, которые некогда были монополией правительств, сегодня могут быть свободно приобретены любой террористической группой за деньги. Настоящий террор всегда был террором «фанатика с оружием в руках»; сегодня оружие в руках террориста, будь то одиночный убийца со своим недовольством, террористическая группа или лидер нации, расположенный к войне, вполне может оказаться чем-то таким, что способно запросто убить столько же людей, сколько погибало при бомбежке во время Второй мировой войны. Извращенным достижением науки стало изготовление оружия массового уничтожения, доступного фанатику и террористу. Это пугающая перспектива.

В таком мире правительствам придется очень пристально следить за этими событиями ради своего собственного выживания, не говоря уже о налогоплательщиках, которые платят правительствам, чтобы те обеспечивали их безопасность. Для этого правительствам по-прежнему будет требоваться разведка — надлежащим образом организованная, с надлежащими ресурсами и надлежащим образом управляемая. Им придется бесстрастно выслушивать свидетельства и факты, которые им будут представлять их дорогостоящие коллективы экспертов, и заботиться о том, чтобы их система имела как можно меньше дефектов. Кроме того, им придется заботиться о том, чтобы их система разведки могла проникать в самый центр мозга потенциального врага и выяснять, какие действия он намерен предпринять в дальнейшем. Потому что по большому счету цель разведки по-прежнему состоит в том, чтобы избегать неприятных сюрпризов — не больше и не меньше.

Вообще, несмотря на все изменения, технологию, революцию в области информации и «постмодернизм», реальная проблема разведки на самом деле изменилась не так уж и сильно. Современная потребность в разведке подходит к самой сути старой, исторической загадки разведки. Самые дорогостоящие устройства для сбора разведданных могут рассказать вам, чем располагает враг и где это находится; но для того чтобы узнать, что враг собирается делать, по-прежнему необходимо иметь доброго старого шпиона или устройство слежения. Наш старый друг — возможности против намерений — никогда не будет вытеснен дорогостоящим механическим обманом. Мы по-прежнему нуждаемся в старейшем из всех видов оружия: в надежном шпионе во вражеском лагере, который расскажет нам, какую гадость против нас затеял враг.

С такой исторической потребностью в разведке, пожалуй, лучше всего предоставить последнее слово Сунь Цзы, китайскому генералу, писавшему около 510 года до Рождества Христова, более чем за сто лет до Афин и Спарты.

В своей книге «Искусство войны» он тщательно рассмотрел проблемы разведки и шпионажа. Сунь Цзы был проницательным и восприимчивым наблюдателем не только военных, но также и их отношений с политиками и мандаринами, находившимися на гражданской службе того времени. Он писал: «Сотня унций серебра, потраченная на разведку, может сэкономить десять тысяч унций, потраченных на войну». Этот афоризм выдержал испытание временем. Но Сунь Цзы также высказал, пожалуй, самое глубокое суждение о разведке из когда-либо написанных, и оно, по идее, должно было бы висеть на стене у каждого президента, премьер-министра, государственного служащего и военного командира:

Если вы знаете врага и знаете себя, то можете быть спокойны, если вам предстоит сражаться даже в тысяче битв. Если вы знаете самого себя, но не знаете врага, за каждую добытую вами победу вы будете расплачиваться поражением. Но если вы не знаете ни себя, ни врага, тогда вы глупец и будете разбиты в каждой битве.

По-видимому, это лучший из когда-либо написанных советов, как избежать разведывательных просчетов.

СПИСОК СОКРАЩЕНИИ

BFV (Bundesamt for Verfassungsschutz) — Федеральная служба защиты конституции Германии DLA (Defense Intelligence Agency) — Разведывательное управление министерства обороны США DIS (Defence Intelligence Staff) — Разведывательное управление министерства обороны Великобритании GCHQ (Government Communications Headquarters) — Центр правительственной связи (Великобритания)

ISSB (Inter-Services Security Board) — Межведомственный совет по безопасности (Великобритания)

JARIC (Joint Air Reconnaissance Intelligence Centre) — Объединенный центр воздушной разведки (Великобритания) JIC (Joint Intelligence Committee) — Объединенный разведывательный комитет (Великобритания)

LCS (London Controlling Section) — секретный отдел, планировавший и координировавший англо-американские операции по дезинформации противника во время Второй мировой войны

MACV (Military Assistance Command, Vietnam) — Командование по оказанию военной помощи Вьетнаму МІ5 — Служба безопасности (Великобритания)

MI6, она же SIS (Secret Intelligence Service) — Секретная разведывательная служба (Великобритания)

ONE (Office of National Estimates) — Управление национальных оценок (США)

SOE (Special Operations Executive) — Управление специальных операций (Великобритания)

Примечания

1

Шутливое прозвище Эйзенхауэра, ставшее чем-то вроде второго имени. — Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

2

Британский журналист и писатель, занимавшийся проблемами шпионажа.

(обратно)

3

Н — восьмая буква латинского алфавита.

(обратно)

4

Массовая эвакуация английских войск из Франции в мае-июне 1940 года.

(обратно)

5

Американский журналист, историк.

(обратно)

6

Д. Уилсон

(обратно)

7

«Поселения у пролива» — так называлась британская коронная колония, объединявшая Сингапур и несколько владений на полуострове.

(обратно)

8

Ноэл Пирс Кауард (1899—1973) — английский драматург, актер, режиссер.

(обратно)

9

Прозвище Уильяма Джойса (1906-1946) — ведущего англоязычных передач на немецком радио.

(обратно)

10

Французская ярость (итап.).

(обратно)

11

Трагический эпизод Балаклавского сражения 1854 года. Словосочетание Charge of the Light Brigade стало в английском языке идиомой, означающей отчаянно смелые, но обреченные действия.

(обратно)

12

Точка в Тонкинском заливе, откуда производились бомбардировки Северного Вьетнама.

(обратно)

13

Нгуен Као Ки (1930—2011) в 1965—1967 годах был премьер-министром, а в 1967—1971 годах — вице-президентом Республики Вьетнам.

(обратно)

14

Название баллистической ракеты Р-11 по натовской классификации.

(обратно)

15

Натовская классификация зенитно-ракетных комплексов «Куб», «Нева» и «Двина».

(обратно)

16

Официальная резиденция президента Аргентины.

(обратно)

17

Входит в состав Южных Сандвичевых островов.

(обратно)

18

Министр иностранных дел Великобритании в 1979-1982 годах.

(обратно)

19

Производное от фамилии персонажа романа Ч. Диккенса «Дэвид Копперфильд» Микобера, отличавшегося неисправимым оптимизмом.

(обратно)

20

Первый среди равных (лат.).

(обратно)

21

Крик души (фр.).

(обратно)

22

Идиома восходит к спагетти-вестернам, отрицательные персонажи которых обычно носили черные ковбойские шляпы, в отличие от положительных героев в белых шляпах.

(обратно)

23

Повод к войне (лат.).

(обратно)

24

Слова из посвящения к первому изданию сонетов Уильяма Шекспира (1609): «Единственному вдохновителю нижеследующих сонетов, мистеру W. Н.».

(обратно)

25

Мир по-американски (лат.).

(обратно)

26

От лат. sica — «кинжал».

(обратно)

27

Золотой трон Великих Моголов, вывезенный из Индии персидским Надир-шахом в 1739 году и с тех пор ставший символом персидской монархии.

(обратно)

28

Директор Центральной разведки координировал разведывательную деятельность различных спецслужб, министерств и агентств США и одновременно был директором ЦРУ. Должность создана в 1946 и упразднена в 2005 году.

(обратно)

29

На жаргоне спецслужб — человек, добровольно предлагающий свои услуги в сборе информации.

(обратно)

30

Смысл существования (фр.).

(обратно)

31

Специалисты по связям с общественностью, которые организуют подачу событий в более благоприятном свете, особенно тогда, когда информационное развитие принимает неблагоприятный оттенок.

(обратно)

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ

1. О РАЗВЕДКЕ

  ЦИКЛ СБОРА ДАННЫХ

  ПРОВЕРКА И СОПОСТАВЛЕНИЕ ДАННЫХ

  ЧТО ТАКОЕ ИНТЕРПРЕТАЦИЯ?

  РАСПРОСТРАНЕНИЕ ИНФОРМАЦИИ И ЕЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ НАЧАЛЬСТВУ

2. ОШИБОЧНОЕ ИСТОЛКОВАНИЕ. День «Д» (1944)

3. «ТОВАРИЩ СТАЛИН ЛУЧШЕ ЗНАЕТ». План «Барбаросса» (1941)

4. «ЛУЧШАЯ РАЗВЕДКА В НАШЕЙ ИСТОРИИ». Перл-Харбор (1941)

5. «САМАЯ УЖАСНАЯ КАТАСТРОФА ИЗ ТЕХ, ЧТО КОГДА-ЛИБО ОБРУШИВАЛИСЬ НА АНГЛИЙСКУЮ АРМИЮ» Сингапур (1942)

6. БЕСТОЛКОВАЯ ОПЕРАЦИЯ. Дьепп (1942)

7. «Я ДУМАЛ, ЧТО МЫ ВРОДЕ КАК ПОБЕЖДАЕМ» Тетское наступление (1968)

8. «ПРЕМЬЕР-МИНИСТР, НАЧАЛАСЬ ВОЙНА». Война Судного дня (1973)

9. «НИЧЕГО ТАКОГО, О ЧЕМ БЫ МЫ УЖЕ НЕ ЗНАЛИ». Фолклендские острова (1982)

10. «ЕСЛИ БЫ КУВЕЙТ ВЫРАЩИВАЛ МОРКОВЬ, МЫ БЫ И ПАЛЬЦЕМ НЕ ШЕВЕЛЬНУЛИ». Война в Персидском заливе (1991)

11. «МЫ СРАЖАЕМСЯ НЕ ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ ВЫРВАТЬ КАКИЕ-ЛИБО УСТУПКИ У НАШИХ ВРАГОВ: МЫ СРАЖАЕМСЯ, ЧТОБЫ УНИЧТОЖИТЬ НАШИХ ВРАГОВ» Крупнейший просчет? Атака на Всемирный торговый центр и глобализация террора

12. «КАК МЫ ДОЛЖНЫ ПОСТУПАТЬ С ФАНАТИЗМОМ, ВООРУЖЕННЫМ ВЛАСТЬЮ?». Увидим ли мы просвет?

СПИСОК СОКРАЩЕНИИ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg