«Москва, 1941»

Москва, 1941 (fb2) - Москва, 1941 [litres] 26246K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Анатолий Борисович Воронин

Анатолий Борисович Воронин Москва 1941

© Воронин А. Б., 2016

© Издательство «Пятый Рим»™, 2016

© ООО «Бестселлер», 2016

Введение

Об обороне Москвы много написано, но не написано еще больше. Даже по прошествии 75 лет некоторые документы продолжают оставаться под грифом «Секретно». Истopию oбopoны Мoсквы eщe тoлькo пpeдстoит нaписaть, нaписaть oбстoятeльнo, дeнь зa днeм, изучив всe пoвopoты и свeдя вмeстe всe нити.

В этой книге мы решили отойти от привычного подхода и рассказать о том, каким был для Москвы 1941 год. С января по декабрь. Почти половина года мирная и более половины – военная. Кроме того, мы решили дать слово документам и тем людям, которые жили, учились, работали, выживали в тот год в Москве. В те времена, когда никто и не задумывался о том, что в относительно недалеком будущем в мире могут появиться соцсети, многие москвичи доверяли свои мысли дневникам. Часть из них начала вести дневники с началом войны, поняв, что их переживания, описания происходящего вокруг и даже бытовые подробности станут настоящим документом. Несмотря ни на что, большинство дневников очень откровенны, в них редко встречается официальная пропаганда или здравицы великим руководителям советского государства. Напротив, многие записи отражают истинное отношение владельцев тетрадей и записных книжек к отцам города и государства. Разумеется, эти дневники прятали, понимая, что они могут стать томами уголовного дела по какому-нибудь из пунктов 58 статьи. Но люди продолжали писать.

Ценность дневников состоит еще и в том, что они свободны от послезнания, самоцензуры, которыми грешат мемуары (их мы, впрочем, тоже используем).

Дневники, как и документы, открываются постепенно и к настоящему времени мало изучены, часто не привязаны ко времени и пространству и, главное, не включены в общую мозаику тех событий. Очень часто получается, что люди оказывались рядом, становились свидетелями одних и тех же событий, описывали их каждый со своей точки зрения, а иногда и с разных сторон фронта.

В дневниках война и жизнь Москвы предстает совсем иной, чем мы ее привыкли воспринимать. Величайшая трагедия ХХ века наползала на город постепенно. Жители столицы пытались жить своими старыми привычками, веря, что война продлится недолго: каких-нибудь один-три месяца, но чем дальше, тем сложнее становилась жизнь, приходилось делать непростой выбор, уезжать в эвакуацию или оставаться.

В книге использованы дневники и воспоминания:

Михаил Михайлович Пришвин – дневники за 1941 год;

Мария Белкина – биограф Марины Цветаевой, автор книги «Переплетение судеб»;

Георгий Эфрон – сын Марины Цветаевой и Сергея Яковлевича Эфрона, вел очень подробные дневники, почти каждый день, частью на французском, частью на русском языке;

Галина Васильевна Галкина – автор мемуаров с большим количеством бытовых подробностей;

Леонид Иванович Тимофеев, литературовед – дневники;

Лора Борисовна Беленкина – дневники;

Ирина Краузе – 24-летняя аспирантка Московского педагогического института иностранных языков;

Аркадий Первенцев, советский писатель – дневники;

Михаил Воронков – дневники, воспоминания и статьи (1911–1941 гг.);

Гальднер – немецкий артиллерист.

Ойген Зейбольд – унтер-офицер вермахта. Дневники.

Январь – май

Новый 1941 год

Новый 1941 год столица первого государства рабочих и крестьян встретила массовыми праздниками. Праздновали, как правило, по отраслевому принципу, в ярко украшенных клубах и домах культуры.

Газета «Правда» сообщала: «В залах Дворца культуры автозавода имени Сталина [сейчас это ДК «ЗИЛ». – Прим. авт.] светло, нарядно, радостно. Здесь собрались рабочие и работницы, инженеры, техники и служащие автомобильного гиганта. В гости к автозаводцам приехали Герои Советского Союза, бойцы и командиры Красной Армии, краснофлотцы. Свыше 6 тыс. человек празднуют здесь наступление нового, 1941 года». Не отстают и другие заводы: «Молодая, жизнерадостная толпа заполонила многочисленные комнаты клуба завода имени Авиахима [бывший особняк Рябушинских, а в настоящее время Китайский Культурный центр. – Прим. авт.]. Бойко идет торговля цветами, игрушками, различными украшениями на новогоднем базаре». Летчики собрались на свой праздник в Центральном доме Гражданского воздушного флота, в него после перестройки всего пару лет назад превратился знаменитый ресторан «Яр», теперь это гостиница «Советская».

«Когда стрелка часов приблизилась к 12, раздался бой часов с кремлевской башни. Эти звуки сменяются “Интернационалом”. – Да здравствует новый год, год новых побед нашей родины! – разнеслось по залам».

Отмечали Новый год и учащиеся старших классов московских школ – им в эту ночь достался Колонный зал Дома Союзов. Две тысячи человек отмечали его по-взрослому, с 9 вечера до 2 часов ночи. Однако вместе с танцами и выступлениями артистов тут были игры и «новогоднее торжественное шествие Снегурочки, встреча с дедом-Морозом и чудесная, сказочной красоты, елка, организованная ВЦСПС». Этим праздником учащиеся отметили начало зимних каникул – последних зимних каникул перед войной. Посетившие Новогодний бал московских школьников секретари ЦК ВЛКСМ Михайлов и Романов, а также секретарь МК ВЛКСМ Пегов не подозревали, что буквально через полгода им придется организовывать не праздники, а отправку комсомольцев на фронты – боевой и трудовой.

Несмотря на сугубо мирный праздник, передовицы центральных газет напоминали о сложной международной обстановке и пожаре войны, которую уже называли Второй мировой.

«В условиях второй мировой войны империалистические государства путем всеобщей военизации хозяйства колоссально повысил производство всех видов вооружения. Возросла военная опасность для нашей страны, международная обстановка особенно усложнилась, стала чревата всякими неожиданностями. “Нужно весь наш народ держать в состоянии мобилизационной готовности перед ликом опасности военного нападения, чтобы никакая «случайность» и никакие фокусы наших внешних врагов не могли застигнуть нас врасплох…” – учит товарищ Сталин», – предупреждала газета «Правда».

«Часы бьют полночь. Двенадцать ударов падают в морозную ночь, отделяя прошедший 1940 год от наступающего 1941-го. Не всюду, быть может, будет услышан сигнал времени сквозь лай зениток и грохот падающих бомб. Сентиментальности давно отброшены в войне, и на Рождество или на Новый год сейчас не устраивают традиционных однодневных перемирий. Война бушует на трех материках, и вспышка зажигательной бомбы освещает рубеж календарного времени.

Два факта определяют самым кратким и лаконичным образом содержание прошедшего года. Первый: в состоянии войны находится почти весь мир. И второй: из больших государств фактически лишь один Советский Союз находится вне войны», – констатировали «Известия». «Когда почти весь мир охвачен такой войной, быть вне ее – это великое счастье, – говорил М. И. Калинин в день 23-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции. – Люди Советской страны умеют ценить это счастье, которое не дается “само собой”. Они знают, что могущество, сила и богатство социалистического государства дают ему возможность занимать независимую позицию и вести самостоятельную политику, диктуемую интересами первого в мире государства трудящихся. Они знают, что уверенная готовность встретить во всеоружии любую неожиданность только и может обеспечить мир и процветание родины социализма. И, вступая в новый 1941 год, встречая его в радости и веселье, советские люди подводят свой итог – счастливый итог новых достижений в борьбе за коммунизм».

Увы, менее через полгода произойдет «внезапное нападение на Советский Союз», а далее последуют целый ряд «неожиданностей», которые приведут к тому, что вражеские полчища окажутся у самых стен столицы.

А пока можно совместить на одной странице пряник и кнут: на второй странице «Правды» сошлись Указ о награждении московского авиазавода № 1 (имени Авиахима) Орденом Ленина, а его сотрудников орденами и медалями. Среди награжденных главный конструктор Артем Микоян и его заместитель Михаил Гуревич. Рядом – большое письмо от шахтеров Донбасса о том, как указ от 26 июня 1940 года хорошо повлиял на рост производительности труда. Предыдущий год прошел под лозунгом борьбы за дисциплину труда. Сначала указом от 26 июня Верховный Совет сильно ограничил возможности увольнения и ввел уголовное наказание за прогулы, позже, в августе, расширил его на мелких хулиганов и несунов, которые пытались добиться увольнения, совершая мелкие проступки на рабочем месте. В декабре 1940 года ужесточение дисциплины коснулось и учащихся ФЗО. «Борьба с прогульщиками и летунами, дезорганизаторами социалистического производства, повышение ответственности за выпуск недоброкачественной продукции, мероприятия партии и правительства по созданию государственных трудовых резервов, предоставление наркоматам права переброски специалистов, служащих и квалифицированных рабочих – все это создает широкие возможности для укрепления хозяйственной и оборонной мощи Советского Союза» – объясняла необходимость этих мер передовица «Правды».

Завершало тему новогодних поздравлений сообщение на последней странице (как «Правды», так и «Известий») о том, что «31 декабря рейхсканцлер и верховный главнокомандующий вооруженными силами Германии Гитлер опубликовал новогодний приказ по вооруженным силам Германии. Одновременно опубликованы новогодние приказы главнокомандующего германскими военно-воздушными силами рейхсмаршала Геринга, главнокомандующего германской армией генерал-фельдмаршала Браухича и главнокомандующего германским военно-морским флотом адмирала Редера».

А вот будущим союзникам, а пока что главным идеологическим противникам – англичанам не до веселого Нового года. Как сообщает советская печать, «английский министр продовольственного снабжения Вултон обратился с призывом к домохозяйкам всячески экономить потребление импортируемых в Англию продуктов». Война на море привела к перебоям с поставками продуктов в Великобританию. Кто бы мог подумать, что следующий Новый год будет для советских граждан чрезвычайно голодным, и не только в блокадном Ленинграде, но и в Москве. «Вултон заявил, что и следующем году придется потреблять меньше мяса, чем в этом году. Население должно в большей мере пользоваться картофелем, поскольку он производится в Англии, и уменьшить потребление хлеба, который выпекается главный образом из импортной муки». Зато в Подмосковье в это же время уже снимали зеленый урожай: «В теплицах серпуховского совхоза “Большевик” начался сбор овощей. В Москву отправлены первые 4 тонны зеленого лука и петрушки».

Школьники настраивались на веселые каникулы. Центральная детская экскурсионно-туристическая станция Наркомпроса РСФСР готовилась принять на своих турбазах 400 юных экскурсантов, отличников учебы из Ленинграда, Энгельса, Ижевска, Казани, Смоленска, Ярославля и даже Львова. В Измайловском парке культуры и отдыха им. Сталина «начало зимних школьных каникул отмечается открытием базы пионеров и школьников. Эта база устроена по типу однодневного дома отдыха. Ежедневно она будет пропускать 500 московских школьников». Уже осенью парк станет базой для партизан – в нем будут заложены тайники с оружием и взрывчаткой на случай оккупации Москвы.

И все это на фоне сильных январских морозов. В последних числах декабря в Московском регионе резко похолодало. «В ночь под новый год температура понизилась до 27 градусов. Мороз держался в течение всего дня, а в ночь на 2 января достиг 32 градусов». Такая же холодная погода стояла и в последующие дни, доходя на севере Московской области до 44 градусов ниже нуля!

Но, несмотря на мороз, жизнь в Москве не останавливалась: продолжали воплощаться чрезвычайно сложные и смелые проекты. Инженер Эммануил Гендель рапортовал об окончании передвижки глазной больницы на улице Горького (дом 63). Передвижка закончилась в 23 часа 10 минут 2 января, морозы лишь немного затормозили ее. Новый адрес, который сохраняется и по сию пору – переулок Садовских, 7 (правда, переулок переименовали обратно в Мамоновский). В процессе передвижки здание не только переехало на 61 м вглубь квартала, но и было повернуто на 97 градусов 16 минут и поднято на 2,8 м на новый цоколь. В результате фасад больницы оказался напротив Центрального театра юного зрителя. А на освободившемся месте должно было начаться строительство многоэтажного жилого дома по проекту архитектора Андрея Константиновича Бурова. Он уже построил половину дома, на углу Благовещенского переулка, но вторую половину смог достроить только в 1949 году. Кстати, архитектор сам жил в этом доме. Стоит отметить, что, кроме вклада в роскошь индивидуального «сталинского» строительства, Андрей Константинович был одним из пионеров блочного строительства, именно он спроектировал «Ажурный дом» на Ленинградском проспекте, 27.

А менее чем через год трест по передвижке и разборке зданий Мосгорисполкома будет занят извлечением застрявших в болотах и реках танков, как немецких, так и отечественных – всего за войну будет извлечено полторы тысячи бронированных машин. Многотонные домкраты, мощные лебедки и системы блоков будут использоваться эвакуационными отрядами, а полученный опыт воплотится в специальное руководство бронетанковых войск по вытаскиванию застрявшей техники.

Михаил Михайлович Пришвин планировал свой бюджет на 1941 год. По состоянию на 4 января выходило, что у него в наличии есть 50 тыс. руб.: «Этого хватит на год при 4 тыс. в месяц. А на дачу или: Однотомник, или написать “Падун”. Вернее же, так: если однотомник пройдет, то весь его на дачу, если нет – не строить дачу до написания “Падуна”», – записал он в своем дневнике. На его планы существенно повлияет сначала жена, по настоянию которой он купит домик в Старой Рузе, а после, конечно, война. Роман «Падун», уже под названием «Осударева дорога», будет закончен только в 1948 году, но так и не увидит свет при жизни писателя из-за многочисленных требований по переделке. В 1946 году Пришвин купит дачу в Дунино, где в 1941 году был один из последних рубежей обороны столицы – на другой стороне Москвы-реки были немецкие войска.

Михаил Михайлович Пришвин: «За каждую строчку моего дневника – 10 лет расстрела». (из архива Л. А. Рязановой, наследницы М. М. Пришвина)

Большая политика напомнила о себе уже в самом начале года – 11 января в Москве был подписан договор о торговле с Германией. Торговля была нужна обеим сторонам: Германии требовались полезные ископаемые, руда, пшеница, нефть. Советскому Союзу было остро необходимо машиностроительное оборудование – станки, новейшие образцы вооружений и оборудования. Хотя «Правда» посвятила этому событию целую полосу, в действительности ситуация была довольно сложной: Германия постоянно пыталась затянуть поставки оборудования, СССР же каждый раз притормаживал отправку полезных ископаемых, а экспортируемая руда была слишком бедной.

Москва продолжает строиться

Впервых номерах 1941 года «Правда» сообщала об окончании строительства здания Наркомстроя СССР на Большой Пироговской улице. Его возводили скоростными индустриальными методами: стены и межэтажные перекрытия собиралась из готовых железобетонных конструкций – наркомат, на личном примере показывал, каково должно быть будущее строительства. «Здание имеет в своей центральной части девять этажей, а в боковых секциях по семь». Однако, находясь снаружи, об этом и не подозреваешь – цоколь дома облицован гранитом, на стенах вестибюля белый мрамор.

Война и здесь проявила свой норов – менее чем через год здание отобрал под штаб Главком ВВС П. Ф. Жигарев, провернувший эту операцию с помощью своего починенного майора Василия Сталина. Командующий Авиацией дальнего действия (АДД) Главный маршал авиации Александр Евгеньевич Голованов вспоминал: «Василий был лейтенантом, через год встречаю его майором, потом полковником – это все Жигарев, Главком ВВС, старался. Он хотел получить новое здание для штаба ВВС и присмотрел дом на Пироговке. “Уговоришь отца, – сказал он Василию, – станешь полковником”. Но Василий боялся идти к отцу с этой просьбой. Жигарев посоветовал ему сразу к отцу не обращаться, а под проектом решения собрать подписи членов Политбюро, сказав им, что отец согласен. Василий так и сделал, а потом пошел к отцу, показав ему, что все согласны. Так Василий стал полковником…». Правда, практически сразу после этого генерал авиации П. Ф. Жигарев был снят с должности командующего ВВС Красной Армии и назначен командующим ВВС Дальневосточного фронта. А дом на Большой Пироговской так и остался за Штабом ВВС. Уже в новом веке в него перебрался с Красной площади Штаб Тыла, а сейчас оно наконец «демобилизовано» и отведено для размещения Министерства энергетики.

1941 год должен был стать шестым годом реализации сталинского Генплана реконструкции Москвы. В этот год планировалось окончание застройки и расширения улицы Горького. Между улицей Воровского и Арбатом должна была начаться прокладка улицы Конституции (Нового Арбата). Планировалась реконструкция юго-восточной части Садового кольца от Курского вокзала до Москвы-реки. Застройка Новой Солянки, сооружаемая между Солянкой и бывшим зданием Дворца труда – сейчас это здание Военной академии РВСН им. Петра Великого.

Из-за войны эти планы пришлось отложить. Новый Арбат – проспект Калинина – пробили только в 1960-е годы и застроили уже совсем в ином стиле, нежели планировали ранее. Садовое кольцо реконструировали лишь до Таганской площади – застройка улицы Чкалова (сейчас это Земляной Вал) пришлась на время борьбы с «архитектурными излишествами», и главный «виновник» находится именно здесь – шикарный жилой дом работников Министерства государственной безопасности (МГБ) СССР. В результате напротив него в 1965 году была построена унылая «панелька» со стеклянным универмагом «Людмила». Новая Солянка, которая была частью магистрали Завода им. Сталина (ЗиЛа, ныне уже снесенного и застраиваемого жильем), так и не была построена.

Планы на 1941 год были колоссальными: «В нижних этажах зданий-новостроек откроется много магазинов, мастерских, ателье, кафе, столовых, почтовых отделений, сберкасс. В тринадцать новых домов встраиваются кинотеатры». «В 1941 году в Московской области будет открыто еще 539 мастерских бытового обслуживания населения, в том числе 78 мастерских по ремонту одежды, 32 – по ремонту трикотажа, 22 мастерских химической чистки». «Мощность Сталинской водопроводной станции, одной из крупнейших в Европе, будет повышена с 600 тыс. кубических метров воды в сутки до 720 тысяч кубических метров. Для этого решено построить новый водовод и реконструировать ряд механизмов». «В Москву из Курской области прибыли два вагона живых карпов. С вокзала на специально оборудованных автомашинах рыба перевозится в садок базы “Главрыбсбыта”, находящийся на берегу Химкинского водохранилища. Ежедневно сюда поступает живая рыба с разных концов Советского Союза. Из Астрахани прибывает сазан, щука, сом, из Саратова – стерлядь, из рек и водоемов Тамбовской, Калининской, Курской и Московской областей – живой карп. База имеет 42 огромных ларя, где хранится свыше 100 тонн живой рыбы».

Интерьеры Сталинской водопроводной станции.

Ожидалось, что уже в навигацию 1941 года по обводненной и одетой в гранит и бетон Яузе смогут свободно курсировать суда – для этого был построен шлюз и гидроузел. Хотя набережные Яузы и дотянули до Сокольников, судоходной она так и не стала – осталась слишком мелкой. Уже летом трест по строительству набережных отправился в Смоленскую область, в район Днепра, возводить оборонительные сооружения.

Еще одним проектом, на котором война навсегда поставили точку, была детская железная дорога в Измайловском парке. Она должна была опоясывать по кругу весь зеленый массив почти от западного входа в парк примерно по трассе открытого участка метро, до Большого Купавенского проезда – тогдашней границы Москвы, потом возвращалась бы вдоль Шоссе Энтузиастов к Малому Московскому железнодорожному кольцу и замыкала круг. В некоторые местах, кажется, еще можно найти остатки начатой насыпи, а вот от станций этой железной дороги, каждая из которых должна была быть «клубом по интересам», не осталось следов.

И наконец самый грандиозный невоплощенный проект – Дворец Советов. Уже был заложен уникальный фундамент, построена станция метро. В предвоенном году предполагалось, что высота конструкций со стороны Волхонки достигнет 67,5 м, и между ними будет уложено «9 000 кубометров керамиковых блоков». Летом работы будут остановлены, а «Управление строительством Дворца Советов» будет переброшено под Вязьму на строительство оборонительных сооружений – его начальник Андрей Никитович Прокофьев станет начальником 6-го Управления полевого строительства, а позже отправится на восток страны, строить новые заводы.

Полным ходом шла реконструкция 1-й Мещанской улицы (нынешний проспект Мира), которая началась в 1934 году. Были снесены ветхие строения, трамвай заменен троллейбусом; на протяжении почти 3 км вместо булыжника уложили асфальт. Улица была расширена до 40 м и стала застраиваться многоэтажными зданиями. Однако из-за смены стилей строительства «связи между строениями не было, архитектуре недоставало ясности, иные дома выглядели грубовато». Хотя попадались и удачные здания, такие, как дом по проекту архитектора Л. И. Бумажного на углу Трифоновской (проспект Мира, 73). На конкурсе 1940 года этот дом получил первую премию. «Простыми средствами архитектор нашел правильное решение образца жилого дома на магистрали. Хорошо распределены балконы, приятна живопись, пластичен карниз, отлично и просто сделан первый этаж. Квартиры хорошо спланированы, имеют все удобства». Для создания единого решения проспекта Моссовет учредил должность магистрального архитектора, которым был назначен Александр Васильевич Власов. Он рассказал «Известиям», что у Колхозной площади намечается построить многоэтажные дома, угловые части которых будут возвышаться над соседними строениями и создадут подобие ворот магистрали. Война помешала этим планам, вместо «ворот» успели построить только «башенки» на углах домов, из которых осталась лишь одна с правой стороны[1].

Главная стройка страны – Дворец Советов к 1940 году уже стал подниматься над окружающими домами.

Начало 1-й Мещанской – нынешнего проспекта Мира, оформлено как дорога к ВСХВ (ВДНХ).

Планы реконструкции улицы были грандиозными: «Центральная часть улицы позволяет создать там единый по своей архитектуре элемент. Для того, чтобы внести разнообразие в застройку, здания будут возводиться с отступом от “красной линии”. В середине отступа предполагается построить по проекту архитектора С. Ю. Марковского 12-этажный дом типа “аппартамент-хауза” – с коридорной системой на 200–300 небольших квартир. Напротив намечено построить по проекту архитектора Бумажного 8-этажный жилой дом. Эта часть магистрали будет богато озеленена. Откроет свою зелень и Ботанический сад, скрытый теперь строениями. Начато строительство большого жилого дома для стахановцев двух столичных заводов. Архитектор Марковский уделил большое внимание внешнему его оформлению. Витрины первого этажа объединяются в группы. Седьмой этаж будет украшен цветным фризом. Окнам верхнего этажа придается полукруглая форма. На участке 98–112 (пр. Мира, 74. – Прим. авт.) строится 8-этажный дом Наркомпищепрома на 240 квартир (архитектор А. А. Зубин). На участке 64 (пр. Мира, 54. – Прим. авт.) заканчивается стройка 8-этажного дома по проекту архитектора Власова. Все квартиры дома снабжены балконами, которые расположены по фасаду в шахматном порядке. Карниз и центр фасада будут украшены лепкой. Рядом с домом Наркомпищепрома сооружается 8-этажный дом по проекту архитектора А. М. Горбачева. Он предназначен для стахановцев завода “Борец”. На участке 90–96 (пр. Мира, 70. – Прим. авт.) строится дом Наркомлеспрома (архитектор А. В. Машинский). Несколько зданий реконструируются и надстраиваются. Заканчивается проектирование еще тринадцати домов. Через два-три года магистраль на всем своем протяжении будет застроена 7–8- и 9-этажными зданиями. Москвичи получат сотни новых квартир, десятки тысяч квадратных метров жилой площади».

Дом № 51 по 1-й Мещанской, построен в 1937–1938 гг.

Дом № 79 по 1-й Мещанской, построен в 1938 году архитектором П. И. Фроловым.

Будущая гостиница «Пекин», близкая к завершению в 1941 году, будет достраиваться еще очень долго.

Активно реконструировалось и Садовое кольцо. На площади Восстания шли подготовительные работы к постройке нового здания театра Сатиры, однако, как мы знаем, оно не было построено, да и вообще вся концепция площади сильно изменилась с постройкой «высотки». Садово-Кудринская застраивалась высокими домами, среди которых были «8-этажный дом Главсевморпути, здание Военно-Политической академии имени В. И. Ленина (проект молодого архитектора М. В. Посохина)».

Площадь Маяковского, являющаяся одной из центральных площадей столицы, должна быть значительно расширена и окружена новыми величественными зданиями. «Для разгрузки ее от пересекающихся потоков транспорта запроектирован перевод движения по Садовому кольцу в тоннели под площадью. Для пешеходов предполагается соорудить под улицей Горького особые тоннели, соединенные под землей с вестибюлями метрополитена». Война отложила выполнение этих планов, и транспортный тоннель был построен только в 1960-е годы.

С 1939 года строилась большая гостиница, которая сейчас известна под названием «Пекин». «В угловой части ее, доминирующей над остальным зданием, на 10-11-м этажах будет оборудовано на открытой веранде кафе. В нижних этажах отводятся помещения для ресторана, магазинов». Первоначально предполагалось, что гостиница будет принадлежать НКВД, это же ведомство строило и другие здания на площади, в том числе здание, в котором сейчас располагается Минкомразвития.

В 1941 году после модернизации на площади Маяковского открылся кинотеатр «Москва», он был создан в 1913 году как один из первых городских электротеатров – «Дом Ханжонкова». В январе 1941-го в нем начали показывать стереоскопическое кино на специально сконструированном растровом экране. Однако его архитектурное оформление вызывало многочисленные нарекания прессы. «Говоря о реконструкции площади Маяковского, следует отметить, что много лет назад был разработан и утвержден проект реконструкции здания кинотеатра “Москва”. Затратили большие средства на проектирование. Потом все это забросили. Уродливое здание кино “оформлено” фанерой, что не только портит вид площади, но и опасно в пожарном отношении».

Состояние соседних строений тоже удостоилось критики: «Для фасада изготовили по эскизам скульптора В. И. Мухиной фризы длиной около 100 метров. Завезли полированный гранит и естественный камень для облицовки. Теперь барельефы разрушаются, облицовка побита и растаскивается». Вероятно, имелось в виду здание на углу с улицей Горького. «Здание Концертного зала имени Чайковского не было принято государственной приемочной комиссией. На фасаде его со стороны улицы Горького ниши для барельефов зашиты фанерой, не покрытые железом карнизы разрушаются. Не поставлены скульптуры, пока имеются только пьедесталы для них». Но пройдет всего несколько недель, и скульптуры никого интересовать не будут, зато на крыше Концертного зала установят зенитное орудие.

Кинотеатр «Москва» получил современную начинку для стереокино, еще не будучи встроенным в нынешнее здание.

3-я очередь метро

В московском метро росло число пассажиров, в 1938 году их было 212,6 млн человек, в 1939 году – 331,8 млн, а в 1940 году было перевезено уже 375 млн пассажиров. Росло и число линий метрополитена – на 1941 год было запланировано окончание строительства третьей очереди – участков на Замоскворецком и Арбатско-Покровском радиусах. Война резко изменила планы. Бригады метростроевцев были направлены на сооружение специальных объектов, бомбоубежищ как в Москве, так и в глубоком тылу, трудились на строительстве ДОТов на Бородинском поле.

Работы по строительству метро возобновились только в мае 1942 года, и уже в январе 1943-го был введен в строй участок третьей очереди от «Площади Свердлова» («Театральная») до «Завода им. Сталина» («Автозаводская»). Причем станции «Новокузнецкая» и «Павелецкая» были открыты в ноябре 1943 года, главным образом из-за задержки с поставкой эскалаторов. Ранее они изготавливались в Ленинграде, но он был отрезан от страны, и заказ пришлось передавать на московский завод. Через пару месяцев в январе 1944 года были достроены станции Покровского радиуса от «Курской» до «Измайловский парк культуры и отдыха им. Сталина». От прежнего названия, связанного с планировавшимся перед войной огромным стадионом, было решено отказаться, как и от достройки стадиона. Как еще до войны писала газета «Известия», станция «Семеновская», имевшая проектное название «Сталинская» – по району, в котором она находилась, – отличалась от всех существующих и строящихся станций метрополитена новизной конструкции и архитектуры. Да и сейчас в Москве нет станции, которая была бы похожа на нее. «Впервые на Метрострое в станции обычного типа массивные пилоны и отдельные проемы заменены колоннадой. Металлические конструкции придали солидному подземному сооружению легкость. Все три тоннеля объединены в один общий зал с четырьмя рядами колонн, которые не закрывают общей перспективы станции». Общее оформление станции создал архитектор Метропроекта Самуил Миронович Кравец, который посвятил его Красной Армии. Скульптурное оформление станции сделали скульпторы Вера Мухина и Надежда Вентцель. Монтаж станции должен был быть закончен в июне. Мраморный завод Метростроя уже полностью заготовил мрамор для облицовки станции.

Мозаики для «Новокузнецкой» по эскизам Александра Дейнеки создал ленинградский мозаичист Владимир Александрович Фролов. Он работал над ними до своей смерти в блокадном Ленинграде в феврале 1942 года. В 1943 году мозаики были вывезены по Дороге жизни и смонтированы на станции.

Московская промышленность в борьбе за дисциплину и производительность труда

К началу 1940-х годов Советский Союз столкнулся с проблемой кадрового голода: катастрофически не хватало квалифицированных рабочих. В период индустриализации были построены новые заводы, которые были оснащены современными, купленными за валюту станками производства Германии и США. Но вот уровень квалификации рабочих был чудовищно низким, отсутствовала культура производства, станки зачастую были ненастроенными, грязными, в итоге получалось много брака. В условиях плановой экономики это было катастрофой.

При повышении требований к работникам те далеко не всегда стремились к совершенствованию своих навыков, а переходили на другую работу. В условиях победы над безработицей найти новую работу было не так сложно, тем более по рабочим специальностям. Такие «летуны» не вписывались ни в какие производственные планы, а у директоров заводов не было рычагов, чтобы их удержать.

Кончилось это тем, что 26 июня 1940 года появился Указ Президиума Верховного Совета СССР «О переходе на восьмичасовой рабочий день, на семидневную рабочую неделю и о запрещении самовольного ухода рабочих и служащих с предприятий и учреждений». Согласно ему «уход с предприятия и учреждения или переход с одного предприятия на другое и из одного учреждения в другое мог разрешить только директор предприятия или начальник учреждения», и перечень поводов для такого разрешения был минимален. Работники, самовольно покинувшие завод, кооперативное предприятие или учреждение, подлежали ускоренному суду в течение 5 дней и могли подвергнуться «тюремному заключению сроком от 2-х месяцев до 4-х месяцев». Увольнение за прогул отменялось. Вместо этого работник должен был подвергнуться наказанию исправительно-трудовыми работами по месту работы на срок до полугода с удержанием части заработной платы. Одновременно были повышены нормы и снижены расценки: формально из-за перехода на 8-часовой день с 7-часового – рабочий день становился длиннее, а значит, и сделать надо было больше.

Поначалу на указ 26-6, как его чаще называли, не обратили большого внимания, но правительство было настроено решительно и стало добиваться его исполнения, наказывая директоров заводов за разрешения увольнения и отсутствие борьбы с прогульщиками и опоздавшими. Опоздание более чем на 20 минут приравнивалось к прогулу. В поисках легальных поводов для увольнения некоторые стали совершать незначительные проступки и мелкие кражи, чтобы их выгоняли хотя бы за это. Но и эту «лазейку» перекрыли 8 августа 1941 года. Указом устанавливалось, что «так называемая “мелкая кража”, независимо от ее размеров, совершенная на предприятии или в учреждении, карается тюремным заключением сроком на один год, если она по своему характеру не влечет за собой по закону более тяжкого наказания». Одновременно развернули кампанию, чтобы заставить эти указы работать, в результате счет осужденных за второе полугодие 1940 года пошел на миллионы.

Отдел кадров МГК ВКП(б) в МК ВКП(б) подготовил 23 мая 1941 года справку о выполнении указа от 26 июня 1940 года. По его подсчету, за первые 6 месяцев действия указа нарсудами г. Москвы было разобрано 169 638 дел, а менее чем за 5 месяцев 1941 года осуждено 46 552 человека. При этом отмечалось, что статистика по прогулам все еще остается довольно высокой. Директора заводов слишком легко подписывали заявления об увольнении по собственному желанию. «На заводе “Пролетарский труд” Краснопресненского района с 1923 года работал член партии т. Борисов, который от рядового слесаря вырос до начальника цеха. Подал заявление “Прошу уволить меня по собственному желанию ввиду того, что меня не устраивают условия работы”. Директор завода т. Степанов написал “Согласен”. Также были уволены Тюльпин и другие, а всего на заводе за 1940 год было уволено по собственному желанию 200 человек». Надо сказать, что продукция «Пролетарского труда» была важна – проволока и гвозди, но все же он не был заводом оборонного значения. Сейчас на его месте в Шмидтовском проезде,16 построен жилой комплекс.

В справке приводились примеры в том числе тюремных наказаний за вторичный прогул и исключения из партии. Отмечалось, что «большое число нарушителей трудовой дисциплины имеется среди комсомольцев. Райкомы ВЛКСМ ослабили внимание к этому вопросу, не ведут учета, затягивают рассмотрение дел о нарушителях-комсомольцах и не помогают первичным комсомольским организациям за реализацию указа».

Таким образом рабочие были вынуждены оставаться там, где работать им не хотелось, а главной задачей для них оказывалась не столько борьба за качество, сколько не опоздать на работу. Бороться за качество приходилось совсем другими методами, вот только наказаниями заставить людей ударно работать было невозможно. Приходилось искать новые подходы.

К началу 1941 года на автозаводе им. Сталина на участке блоков цеха «мотор» для выполнения суточного задания приходилось выполнять двойную программу: половина блоков в конце потока могла отсеяться на брак. Это приводило к задержкам общезаводского конвейера. Для исправления дефектов приходилось отводить пятую часть рабочих (23 человека) на исправление дефектов. Их называли «подчищалами»: «они работали по специальным расценкам и получали до 45–50 рублей за смену. Такова была плата за технологическую расхлябанность и бескультурье». Оплата в 50 руб. за смену при 26 рабочих днях в месяц выливалась в огромные деньги: 1300 руб., которые получали не всякие высокие начальники.

Основная проблема на ЗиСе была не в станках, а в привычке к неряшливой работе. С ней было решено бороться как привлечением опытных рабочих для наблюдения за работой бракоделов, так и штрафами. В результате с двух рабочих удержали по 150 руб., а со старшего мастера 200 руб. Одновременно начальник участка Эберман довел до рабочих сведения о себестоимости продукции и стоимости заготовок отдельных материалов: «Спасайте каждую отливку блока, она стоит 141 рубль». Брак отливок стали искать на ранних этапах обработки, а не когда на нее уже затрачены труд и дорогостоящие материалы. В результате принятых мер брак сократился на 60 %, а выполнение плана выросло до 120 %. За квартал участок дал четверть миллиона рублей прибыли. Переход на хозрасчет позволил часть сэкономленных средств выплачивать в виде премии.

Введение хозрасчета вначале коснулось только одного участка, и только потом, постепенно стало распространяться на другие. Как показывала практика, самым действенным рычагом для повышения качества труда было материальное стимулирование, таковым оно оставалось и в годы войны. Правда, надо отметить, что в то время рабочие могли не получить на руки всех заработанных денег, поскольку часть их уходила на подписку на государственный заём. Как писали «Известия», «Ни одного трудящегося без облигаций Займа Третьей Пятилетки (выпуск четвертого года) – такова основная задача в размещении займа. При этом необходимо помнить, что добровольность подписки является незыблемой основой советских займов». Добровольность добровольностью, но существовал «норматив» на подписку – трехнедельная зарплата, а лучше месячная, и чтобы наличными деньгами. К середине июня 1941 года во многих областях бюджетный план по государственному заёму был выполнен и даже перевыполнен.

В марте горисполком и Управление автогрузового транспорта Моссовета решили приступить к использованию сжиженного газа в качестве горючего для автомашин. В 1941 году должно было быть переоборудовано несколько десятков автомобилей, а «к концу 1942 г. на жидкий газ намечено перевести до 2.000 автомашин. В столице решено оборудовать несколько газораздаточных станций».

7 марта на заседании исполкома были утверждены новые правила пользования трамваем и троллейбусом в Москве. В троллейбусах был разрешен провоз ручного багажа. Также была разрешена посадка с багажом с передних площадок прицепных вагонов трамвая.

В апреле «2-й часовой завод им. Тельмана (Москва), выполнив план первого квартала на 105,1 проц., продолжает и в апреле ежедневно перевыполнять производственные задания В первом квартале завод выпустил 145.500 будильников 412.169 ходиков (при плане в 400 тыс), 45.400 настольных часов, 28 тыс. стенных часов (в том числе новый вид маятниковых часов с боем), 126 тыс. стенных часов упрощенного типа и 42.800 карманных часов. Вызвав на предмайское соревнование коллектив 1-го Государственного часового завода, рабочие и работницы 2-го часового завода обязались закончить апрельскую программу 29 апреля, а программу второго квартала – 26 июня, в день третьей годовщины выборов в Верховный Совет РСФСР». Осенью 1941 года завод будет эвакуирован в Чистополь, где будет частично запущен только весной 1942 года. С тех пор в Чистополе существует часовое производство под маркой «Восток», 2-й МЧЗ вернулся в Москву, где продолжил выпускать продукцию под маркой «Слава». В 1998 году производственные корпуса 2-го МЧЗ, находящиеся возле Белорусского вокзала, были снесены для строительства большого торгового центра. Производство под маркой «Слава» существует теперь только в Угличе.

Несмотря на торжество плановой экономики и мощный репрессивный аппарат – постоянно обнаруживались «аферисты», которые умудрялись работать и на государство, и на себя. Так, весной 1941 года ОБХСС НКВД СССР арестовал шайку, в состав которой входило 29 злостных аферистов и их соучастников. «За счет резкого сокращения основных видов сырья для производства белил – окиси цинка и олифы – они создавали скрытые остатки ценных продуктов. Из тайных запасов окиси цинка и олифы преступники изготовляли белила и, не указывая о них в производственных сводках и бухгалтерских книгах, сбывали готовую продукцию через своих сообщников – заведующих москательными палатками и магазинами. … Следствием установлено, что за 2 с лишним года шайка изготовила и продала таким образом 149 тонн белил, получив за это свыше полутора миллионов рублей». Правда, организаторы шайки оказались «классовыми врагами» – в прошлом крупные предприниматели, торговцы. Так, «главарь» «Головицер был владельцем мельницы и торговал фуражом. При обыске у Головицера было найдено около 170 тыс. рублей деньгами и облигациями. Часть из них он зарыл в металлической шкатулке в землю. На краденые деньги Головицер построил под Москвой дачу стоимостью в 50 тыс. рублей. У Зельцера найдено денег и облигаций на 100 тыс. руб. Всего у членов шайки отобрано денег и облигаций более чем на полмиллиона рублей, не считая значительного количества золотых изделий, антикварных вещей».

«Милиционер 77 отделения милиции г. Москвы И. Демиденко, возвращаясь с дежурства, ехал на передней площадке прицепленного трамвайного вагона. Через стекло он увидел, как на задней площадке моторного вагона трое людей обступили командира Красной Армии и незаметно для него очень ловко вытащили из кобуры револьвер.

Когда трамвай остановился, Демиденко сразу кинулся к преступникам. Те побежали. У одного из них был украденный револьвер. Демиденко бросился за ним, хотя у самого оружия не было. – Бросай оружие! – резко и повелительно крикнул Демиденко. И преступник, продолжая бежать, бросил револьвер. Милиционер направил на бандита поднятый револьвер и заставил остановиться. Милиционер И. Демиденко за время службы в милиции имеет уже пять благодарностей».

ПВО и МПВО перед войной

Советское правительство, вероятно, впечатленное бомбардировками Лондона, стало резко усиливать противовоздушную оборону, а также проводить мероприятия, направленные на защиту населения, сотрудников учреждений, рабочих заводов и фабрик.

Еще 25 января появилось постановление СНК СССР № 198-97 «Об организации противовоздушной обороны». Согласно ему, «угрожаемой по воздушному нападению зоной» следовало «считать территорию, расположенную от государственной границы в глубину на 1200 км. Пункты и сооружения, находящиеся за пределами 1200 км от государственной границы, могут быть прикрыты средствами ПВО по особому решению Правительства СССР».

Москву, Ленинград и Баку должны были защищать корпуса ПВО, в состав которых должны были входить: «в Москве и Ленинграде по 600 орудий среднего калибра, 72 орудия малого калибра, 231 крупнокалиберному пулемету, 648 зенитно-прожекторных станций, 432 аэростатов заграждения (для Ленинграда – 648); для Баку – 420 орудий среднего калибра, 84 орудия малого калибра, 236 крупнокалиберных пулеметов, 564 прожекторных станций и 216 аэростатов заграждения». Появление в этом списке Баку объясняется высокой значимостью нефтяных промыслов для снабжения СССР горючим. Кроме того, в 1940 году Германия опубликовала захваченные документы по плану бомбардировки Баку английской авиацией. Увы, такова была реальность – до 22 июня 1941 года Великобритания рассматривалась как один из главных противников СССР.

Москва также в числе первых должна была получить новейшие зенитные 85-мм орудия взамен 76-мм.

В неопубликованных воспоминаниях маршала Советского Союза Г. К. Жукова, которые хранятся в РГВА, говорится: «Советская военная наука перед войной правильно учитывала возможности бомбардировочной авиации наших вероятных врагов, способной наносить мощные удары по войскам и экономическим и политическим объектам в глубоком тылу.

Но к началу войны у нас была надежная ПВО только в Москве, Ленинграде, Киеве и на главнейших военно-морских базах».

Да, за счет остальных ресурсов удалось создать в Москве достойный противовоздушный щит, но другие города, такие как Смоленск, оказались фактически беззащитными перед массированными налетами.

В январе были определены адреса огневых позиций батальонов ПВО Москвы. Часть этих позиций располагалась на крышах домов. Хорошо известны фотографии зенитных орудий на крыше концертного зала им. Чайковского или гостиницы «Москва». В действительности таких крыш были десятки. Большое число домов, построенных в 1930-е годы, имели плоские крыши, солярии, открытые террасы, именно на них и должны были расположиться зенитные орудия. Среди них только что построенный жилой дом слушателей Академии железнодорожного транспорта на улице Чкалова, 38–40 (ныне это снова улица Земляной Вал), памятники эпохи конструктивизма – здание Наркомзема и Дом Центрсоюза, первый московский «небоскреб» в Большом Гнездниковском переулке, 10 – его крыша с катком идеально подошла для размещения зенитки, которая, по рассказам старожилов, простояла там до 1960-х годов, используясь как орудие для салютов. Шестиэтажный дом в переулке Сивцев Вражек, 7, улица Арбат, 27/47 – красивое здание на углу со Староконюшенным переулком.

Еще в 1940 году стали проводиться подготовительные мероприятия по светомаскировке наиболее важных объектов. Например, предприятий Мосэнерго. «Основными методами светомаскировки были приняты синий цвет и зашторивание». Эффективность светомаскировки проверялась на практике – облетом на самолетах. Как оказалось, спрятать электростанции оказалось почти невозможно: их выдавали водные поверхности и дым котельных, которые просматривались самолетом со значительных высот. В январе 1941 года эта задача не была решена – рассматривался вариант создания ложных объектов. Одновременно строились убежища и командные пункты в подвальных помещениях, на большинстве московских электростанций эта работа была завершена уже в январе.

Но, несмотря на всю важность этих мероприятий, планы по МПВО срывались. Согласно докладной записке Мосгорисполкома «О неудовлетворительном выполнении плана мероприятий МПВО за 1 квартал», план был выполнен только на 2/3. Правда, строились не столько бомбоубежища, сколько газоубежища и дезкамеры – грядущая война рисовалась химической. В конце апреля – начале мая 1941 года произошел очередной виток активности по строительству убежищ.

Отметим, что к этому времени в Москве уже существовало два современных бункера глубокого залегания, которые были построены для нужд ПВО: первый рядом со станцией «Кировская» («Чистые пруды»), второй под Тверской площадью, рядом с перегоном Горьковско-Замоскворецкой линии. О бункере на «Кировской» мы расскажем чуть позже, бункер под Тверской был занят московским ПВО, он описывается в мемуарах начальника пункта ПВО Москвы Д. А. Журавлева.

21 апреля было утверждено постановление СНК «О строительстве убежищ специального назначения», которым предусматривалось строительство на территории Московского Кремля двух убежищ специального назначения. Первое – № 1 неглубокого залегания, общей площадью 380 кв. м, которое бы защищало от попадания бомбы весом 1800 кг с высоты в 4 тыс. м, а другое – № 2 площадью 1520 м, глубокого залегания, на 35–40 м от поверхности «со всем необходимым оборудованием и подсобными помещениями». Они должны были быть готовы к 1 сентября 1941 года и 1 марта 1942 года соответственно.

В тот же день было принято постановление и «О мероприятиях по улучшению местной противовоздушной обороны города Москвы», которое касалось защиты гражданского населения. В частности, предполагалось к сентябрю 1941 года обеспечить укрытие на станциях и тоннелях первой очереди метро глубокого залегания (протяженностью 4 км) – 80 тыс. человек и на участках мелкого залегания (7,5 км) 61 тыс. человек, а к концу 1941 года закончить работы по приспособлению их под газоубежища. А к 1 июля приспособить под убежища тоннели второй очереди, для размещения 185 тыс. человек на участках глубокого залегания и 40 тыс. человек на участках мелкого залегания (станции «Сокол» – «Аэропорт»). Первая очередь метрополитена в основном мелкого залегания и проходит по воспетому в песне Леонида Утесова маршруту от «Сокольников» до «Парка Культуры». К ней же относится и ответвление в сторону «Смоленской» нынешней Филевской линии. Вторая очередь была уже, как правило, глубокого залегания и включала в себя Горьковский радиус: участок «Площадь Свердлова» (сейчас «Охотный Ряд») – «Сокол», Покровский радиус: участок «Улица Коминтерна» (сейчас «Александровский сад») – «Курская» и перегон с метромостом от «Смоленской» до «Киевской». Кроме того, под убежища должны были быть приспособлены и тоннели строящейся третьей очереди. На основании всего этого 7 мая было принято постановление СНК «О мероприятиях по обеспечению капитального строительства местной противовоздушной обороны Союза ССР в 1941 г.», которое дает представление об объемах финансирования этих работ.

«Совет народных комиссаров Союза ССР постановляет:

1. Считать строительство объектов МПВО, а также приспособление линий метрополитена под массовые бомбоубежища первоочередными оборонными сооружениями.

2. Выделить в 1941 г. дополнительный лимит на капитальное строительство НКПСу (Метрострой) из резерва СНК СССР 280.0 млн рублей, в том числе:

а) На приспособление метрополитена 1-й, 2-й и 3-й очередей под убежища 120.0 млн рублей;

б) На строительство специальных объектов 108.0 млн рублей;

в) На основные работы 52.0 млн рублей».

Проектами предполагалась установка специальных гермоворот, которые могли бы защитить укрывающихся москвичей от проникновения отравляющих газов.

НКВД, временно отколов от себя НКГБ, последним озаботился созданием убежища глубокого залегания. Распоряжение о его строительстве вышло 13 мая. Место для него определили между знаменитым зданием на Лубянке и домом № 3 по улице Кирова (Мясницкой). Убежище должно было вмещать тысячу человек и иметь выход в путевой тоннель рядом со «Станцией им. Дзержинского» («Лубянка»). Постановление предписывало «проектирование и строительство убежища возложить на Метрострой. Обязать НКВД предоставить Метрострою необходимое количество (неквалифицированной) рабочей силы». Вероятно, под этой рабочей силой подразумевались заключенные. Материалы для строительства убежища должны были быть выделены только в 3 и 4 кварталах 1941 года. Потому маловероятно, что НКВД успел обзавестись убежищем, впрочем, маленький скверик на этом месте никогда не застраивался.

В середине мая произошел инцидент, который мог бы стать проверкой работоспособности системы ПВО, в том числе ПВО Москвы. 15 мая в Москву прибыл внерейсовый германский самолет Junkers Ju 52/3m с бортовым номером 7180, который в 13:53 вылетел из Кёнигсберга и, пролетев над Белостоком, Минском и Смоленском, приземлился на Центральном аэродроме в Москве, сделав перед этим несколько кругов над стадионом «Динамо», где шел футбольный матч. Отметим, что, согласно записке Мехлиса о результатах расследования, у «фирмы» было разрешение на пролет по маршруту Кёнигсберг – Москва, действовавшее до 15 мая. Однако перед вылетом необходимо было уведомить органы советской власти, а те должны были указать маршрут полета. Но полет состоялся безо всякого уведомления, а посты ВНОС прозевали самолет, приняв его за свой. Цель полета так и осталась загадкой, но, по имеющимся немецким данным, в марте 1941 года в СССР было поставлено три аналогичных самолета, и № 7180 должен был быть поставлен в мае. На это указывает и то, что летчиков разместили в гостинице «Националь», а общались с ними представители Наркомата внешней торговли.

Тем не менее несанкционированный пролет стал поводом для оргвыводов и репрессий. 10 июня Тимошенко подписал приказ «О факте беспрепятственного пропуска через границу самолета Ю-52 15 мая 1941 г.», в котором, в частности, говорилось: «вследствие плохой организации службы в штабе 1-го корпуса ПВО г. Москвы командир 1-го корпуса ПВО генерал-майор артиллерии Тихонов и зам. начальника Главного управления ПВО генерал-майор артиллерии Осипов до 17 мая ничего не знали о самовольном перелете границы самолетом Ю-52, хотя дежурный 1-го корпуса ПВО 15 мая получил извещение от диспетчера Гражданского воздушного флота, что внерейсовый самолет пролетел Белосток.

Никаких мер к прекращению полета внерейсового самолета Ю-52 не было принято и по линии Главного управления ВВС КА. Более того, начальник штаба ВВС КА генерал-майор авиации Володин и заместитель начальника 1-го отдела штаба ВВС генерал-майор авиации Грендаль, зная о том, что самолет Ю-52 самовольно перелетел границу, не только не приняли мер к задержанию его, но и содействовали его полету в Москву разрешением посадки на Московском аэродроме и дачей указания службе ПВО обеспечить перелет».

Уже в мае генерал-майора Тихонова на посту командира 1-го корпуса ПВО заменил Даниил Арсентьевич Журавлев. Считается, что именно этот полет стал поводом для репрессий в отношении ряда генералов ВВС, многие из которых были расстреляны осенью 1941 года.

В мае в 28 районах Московской области прошли тактические учения по противовоздушной обороне, в которых приняло участие 255 тыс. человек. Наряду с учениями по противовоздушной обороне почти все районы организовали тактические занятия по борьбе с «парашютными десантами противника». «Энергично ликвидировали “авиадесанты” осоавиахимовские подразделения в Мытищинском, Щелковской, Раменском, Подольском, Реутовском, Кунцевском и других районах области. По сигналу тревоги бойцы быстро собирались на пункты. В Раменском районе, например, через 22 минуты после объявления воздушной тревоги все формирования были в боевой готовности. За две минуты собралась пожарная команда в Мытищах. Хорошо была организована светомаскировка. С наступлением сумерек города и села погружались в темноту». Аварийно-восстановительные команды чинили мосты, исправляли дороги, восстанавливали телефонные линии и водопроводы. В результате за эти дни было отремонтировано 99 и построено 45 деревянных мостов, вырыто 600 щелей-бомбоубежищ, пока лишь в качестве тренировки. На осень планировались большие областные тактические учения…

5 июня председатель Мосгорисполкома Василий Прохорович Пронин предоставил на имя Сталина записку, в которой сообщал о разработанном плане эвакуации из Москвы части населения в военное время. Им предполагался вывоз 1 млн 40 тыс. человек, в том числе 482 тыс. школьников, 226 тыс. дошкольников, 101 тыс. детей из детских садов и яслей, 57 тыс. инвалидов и стариков, 174 тыс. учителей с детьми, обслуживающего персонала и матерей с детьми. Была также дана разнарядка по областям, а сама эвакуация должна была вестись по железной дороге и автобусами. Проектом постановления также предлагалось создать для эвакуируемых детей мобилизационные запасы по 150 тыс. штук зимних детских пальто, шапок и пар валенок.

Хотя план и проект постановления разрабатывался целым коллективом, включая Круглова от НКВД и Щербакова, Сталин ответил резолюцией «Т-щу Пронину. Ваше предложение о “частичной эвакуации населения в военное время” считаю несвоевременным. Комиссию по эвакуации ликвидировать, а разговоры об эвакуации прекратить. Когда …. будет и если нужно будет подготовить эвакуацию, – ЦК и СНК уведомят Вас. И. Сталин. 5/VI-41».

Июнь

Последние мирные дни

10 апреля на Москве-реке началась навигация. Еще никто не знает, что заканчивать ее придется под бомбежками, проводя эвакуацию москвичей как в Подмосковье, так и в глубокий тыл за Волгу. А пока, ровно в 6 утра, из Ногатино (сейчас пишут Нагатино) в Кожухово отправился первый катер: «речные трамваи» на этой линии будут курсировать с интервалом в 11 минут. С 25 апреля началось движение на линии Строгино – Щукино и Серебряный бор – село Троице-Лыково. «Летом большое количество москвичей совершает прогулки по линии Ново-Спасский мост – Крылатское. В этом году количество катеров, обслуживающих эту линию, увеличивается. В выходные дни они будут отправляться от пристаней через каждые 7–8 минут. Московское речное пригородное пароходство открывает в этом году новую пассажирскую линию Нескучный сад – Дом правительства. В Коломенское, Павшино, Серебряный бор экскурсанты смогут поехать на теплоходе “Комсомолец”. 25 тысяч школьников и учащихся ремесленных училищ уже подали заявки на такие прогулки».

В ЦПКиО им. Горького весной 1941 года устанавливали павильон СССР, который находился на международной выставке в Нью-Йорке. Он должен был стоять на месте нынешней площади Ленина: между нынешним центральным входом и квадратным прудом «для купания по праздникам». В июне 1941 года должно было завершиться сооружение фундамента – забито 1250 одиннадцатиметровых железобетонных свай. 15 мая началась кладка стен павильона из пустотелых керамических блоков. «В дальнейшем стены будут возводиться с помощью 27-метрового башенного крана. Они будут сплошь покрыты газганским мрамором, которым павильон был частично отделан в США. Понадобится около 12.000 кв. метров такого мрамора. Для отделки 54-метрового обелиска, на котором будет установлена фигура рабочего с рубиновой звездой в руке, решено использовать шокшинский кварцит из Карелии. Необходимые строительству материалы перерабатываются на площадке в Лужниках и в готовом виде поступают на стройку по специально сооруженной трамвайной ветке. Как сообщил сотруднику “Известий” начальник строительства павильона А. В. Воронков, в этом году предполагается закончить возведение стен, соорудить перекрытия и кровлю с тем, чтобы зимой начать внутреннюю отделку». Контуры недостроенного павильона хорошо видны на немецкой аэрофотосъемке. После войны же нашлись более важные задачи, началось противостояние с США, и о выставке в Нью-Йорке предпочли не вспоминать.

А вот другая выставка – Всесоюзная Сельскохозяйственная – только-только набирала силу. Тогда она работала не круглый год, а открывалась к лету. В 1941 году открытие состоялось 25 мая. На него были приглашены 5 тыс. трудящихся столицы и экскурсантов – передовиков сельского хозяйства. Директор выставки академик Николай Васильевич Цицин рассказывал, что «показ успехов социалистического сельского хозяйства на выставке будет в этом году еще более содержательным. В павильонах богаче, ярче, доходчивее отображаются успехи отдельных передовых хозяйств и их людей». В этом году впервые были открыты павильоны Прибалтийских республик, Карело-Финской и Молдавской ССР. «Выставка, как и в прошлые годы, явится университетом передового опыта. С докладами о своей работе выступят, по примеру прошлых лет, передовики сельского хозяйства, добившиеся рекордных урожаев и высокой продуктивности животноводства, а также представители науки и специалисты. Уже в мае выставку посетит не менее 10 тыс. иногородних экскурсантов».

Подкова у центрального входа в ЦПКиО им. Горького – строящийся павильон СССР, привезенный со всемирной выставки в Нью-Йорке. (wwii-photos-maps.com)

Несмотря на приятные хлопоты, с конца мая уже стало чувствоваться приближение войны. Михаил Михайлович Пришвин записал в своем дневнике 19 мая: «Весь воздух насыщен страхом войны. Говорят, что евреи очень трусят. И они имеют все основания к этому, бросится ли Гитлер на нас, или мы будем дружить с немцами. Старые русаки, матерые люди, напротив, вовсе не верят в то, что мы пойдем на немцев, и всю нашу бузу считают представлением для англичан».

В этот же день о войне пишет в своем дневнике Вернадский, причина того – новости о появлении Гесса в Великобритании, многие думают, что он поехал договариваться с англичанами о совместной войне против СССР: «Большое возбуждение вызывает бегство или поездка Гесса в Англию. Рассказывают о возможности войны с Германией. Официальные влиятельные круги скорее ближе к английской ориентации. Я боюсь, что официальную лесть и пресмыкательство ЦК партии принимает за реальность. А между тем грозно всюду идет недовольство, и власть, окруженная морально и идейно более слабой, чем беспартийная, массой, может оторваться от реальности. Две фигуры: Сталин и Молотов – остальное <…>[2]. Большинство думает, что мы и наша армия не можем бороться с немецкой <армией>. Я думаю, что в конце концов немцы не справятся <с нами> – но фикция революционности, которая у нас существует, где две жандармские армии и мильоны каторжников (в том числе цвет нации), не может дать устойчивости».

В конце мая 1941 года прошел первый выпуск школ фабрично-заводского обучения (ФЗО), а в начале июня закончились проверочные испытания в общеобразовательных школах. Выпускные испытания шли до 15 июня. «Наступает лето. Каникулы должны быть максимально использованы преподавателями и учащимися. Директора школ и преподаватели обязаны позаботиться о том, чтобы школьники, остающиеся в городе, не были предоставлены самим себе. Следует немедленно привести в порядок спортивные площадки, хорошо оборудовать их», – писали «Известия». Не пройдет и месяца, как придется передавать здания школ под госпитали и казармы, а во дворах и на спортивных площадках рыть щели для укрытия от бомбардировок.

А уже в начале июня начался призыв в школы ФЗО: «Все школы выслали в призывные комиссии своих представителей. На заседании комиссии призываемому сообщается, в какой школе и какой специальности он будет обучаться. Представители многих московских школ выехали для участия в проведении призыва в другие области». ФЗО также должны были решить проблему с квалифицированными рабочими кадрами, правда, довольно скороспелыми – обучение длилось всего полгода. Совсем недавно, 2 октября 1940 года был принят Указ «О государственных трудовых резервах СССР», согласно которому Совету народных комиссаров СССР разрешалось «ежегодно призывать (мобилизовать) от 800 тысяч до 1 миллиона человек городской и колхозной молодежи мужского пола в возрасте 14–15 лет для обучения в Ремесленных и Железнодорожных Училищах в возрасте 16–17 лет для обучения в школах Фабрично-Заводского Обучения». Учеников 14–15 лет должны были поставлять городские Советы и колхозы (2 ученика от каждых 100 членов колхозов, считая мужчин и женщин в возрасте от 14 до 55 лет). «Окончившие Ремесленные Училища, Железнодорожные Училища и школы Фабрично-Заводского Обучения считаются мобилизованными и обязаны проработать 4 года подряд на государственных предприятиях». За нарушения дисциплины и за самовольный уход из училища предусматривалось наказание в виде заключения в трудовые колонии сроком до одного года на основании указа от 28.12.1940 г.

«Известия» сообщали, что молодежь идет в школы ФЗО с большой охотой. «Вот перед комиссией 16-летний Игорь Коврыжкин. – Ваше образование? – Спрашивает член призывной комиссии секретарь исполкома Сокольнического районного Совета т. Приказчикова. – Окончил семь классов. В школу ФЗО иду добровольно, – отвечает юноша. Комиссия хотела назначить Коврыжкина в школу ФЗО телеграфистов. Но у призываемого свои планы. – Если можно, прошу комиссию учесть мою просьбу, – хочу учиться на столяра. Свое желание т. Коврыжкин мотивирует тем, что давно избрал эту специальность, дома занимался столярным делом и хочет совершенствоваться в этой области. Комиссия удовлетворила просьбу т. Коврыжкина и направила его в строительную школу ФЗО № 8». Этому призыву как раз и выпало заменить призванных в армию и ушедших в ополчение опытных рабочих – выпуск по ряду специальностей состоялся раньше времени.

12 июня на заседании исполнительного комитета Московского городского Совета депутатов трудящихся был утвержден план завоза картофеля и плодоовощей на 1941–1942 годы. «В этом году в Москву намечено завезти 480 тысяч тонн картофеля, 150 тысяч тонн свежей капусты, 42,3 тысячи тонн квашеной капусты, 79 тысяч тонн свежих и соленых огурцов, много моркови, свеклы, лука и других овощей. Столица получит большое количество различных ягод, винограда, арбузов, дынь, грибов и т. д. Всего в текущем году в Москву будет завезено 1.025 тысяч тонн картофеля, овощей и фруктов – на 67,7 тыс. тонн больше, чем в прошлом году». Надо сказать, что с овощами в 1941 году особых проблем не было, хотя наверняка заготовили меньше, чем планировали. Свою «положительную» роль сыграла эвакуация, которая уменьшила численность населения на 2 млн, часть продуктов была растащена во время «паники» в середине октября. Вот в 1942 году было уже по-настоящему голодно, и мешок подмороженной картошки или свеклы считался большим богатством.

14 июня 1941 года на Бережковской набережной введен в эксплуатацию первый энергоблок Фрунзенской ТЭЦ мощностью 25 МВт. В это же время в Мосэнерго получили секретный приказ о подготовке к работе подземного диспетчерского пункта и максимальном накоплении топливных резервов, запасного оборудования. В условиях войны наиболее уязвимыми и ответственными пунктами являются центральные диспетчерские пункты, при разрушении которых может быть расстроена подача электроэнергии потребителям при полной сохранности самих электростанций. Москва все активнее стала закапываться в землю, но времени оставалось совсем мало.

В 8 часов утра, 14 июня, за неделю до начала войны, на Советской (сейчас это Тверская) площади открылся реконструированный и расширенный сквер. Сквер состоял из двух террас. На верхней расположился большой фонтан, струя воды которого поднимается на высоту 5–6 м. С наступлением сумерек фонтан подсвечивается разноцветными огнями. Широким каскадом вода ниспадает в бассейн. «На нижней террасе устроен зеленый бордюр, в центре которого установлена скульптура В. И. Ленина. Автор ее – лауреат Сталинской премии С. Д. Меркуров. Скульптура сделана из красного полированного гранита. Ленин изображен сидящим в кресле». Этот сквер с фонтаном и скульптурой из красного гранита существует и сейчас.

В тот же день центральная пресса опубликовала «Заявление ТАСС», которым то ли хотели развеять слухи, циркулировавшие в дипломатических кругах о скором начале войны, то ли предупредить нападение Германии, показав, что СССР не намерен начинать войну и не стягивает войска к границе.

«Еще до приезда английского посла г-на Криппса в Лондон, особенно же после его приезда, в английской и вообще иностранной печати стали муссироваться слухи о “близости войны между СССР и Германией”. По этим слухам: 1) Германия будто бы предъявила СССР претензии территориального и экономического характера, и теперь идут переговоры между Германией и СССР о заключении нового, более тесного соглашения между ними; 2) СССР будто бы отклонил эти претензии, в связи с чем Германия стала сосредотачивать свои войска у границ СССР с целью нападения на СССР; 3) Советский Союз, в свою очередь, стал будто бы усиленно готовиться к войне с Германией и сосредотачивает войска у границ последней.

Несмотря на очевидную бессмысленность этих слухов, ответственные круги в Москве все же сочли необходимым, ввиду упорного муссирования этих слухов, уполномочить ТАСС заявить, что эти слухи являются неуклюже состряпанной пропагандой враждебных СССР и Германии сил, заинтересованных в дальнейшем расширении войны. ТАСС заявляет, что: 1) Германия не предъявляла СССР никаких претензий и не предлагает какого-либо нового, более тесного соглашения, ввиду чего и переговоры на этот предмет не могли иметь место; 2) по данным СССР, Германия так же неуклонно соблюдает условия советско-германского пакта о ненападении, как и Советский Союз, ввиду чего, по мнению советских кругов, слухи о намерениях Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы, а происходящая в последнее время переброска германских войск, освободившихся на Балканах, в восточные и северо-восточные районы Германии связана, надо полагать, с другими мотивами, не имеющими касательства к советско-германским отношениям; 3) СССР, как это вытекает из его мирной политики, соблюдал и намерен соблюдать условия советско-германского пакта о ненападении, ввиду чего слухи о том, что СССР готовится к войне с Германией, являются лживыми и провокационными; 4) проводимые сейчас летние сборы запасных Красной Армии и предстоящие маневры имеют своей целью не что иное, как обучение запасных и проверку работы железнодорожного аппарата, осуществляемые, как известно, каждый год, ввиду чего изображать эти мероприятия Красной Армии как враждебные Германии, по меньшей мере, нелепо».

В последнее мирное воскресенье 15 июня, которое было единственным выходным днем, «около 35 тысяч москвичей совершило прогулки на пароходах и катерах по каналу Москва – Волга и Москве-реке. Пароход “Мечников”[3] отправился до г. Калинина. По Москве-реке ходили 47 катеров, пароход “Хрущев”[4] и теплоход “Комсомолец”».

19 июня академик Вернадский записывает: «Говорят, что Германии <нами> был предъявлен ультиматум – в 40 часов вывести ее войска из Финляндии – на севере у наших границ. Немцы согласились, но просили об отсрочке – 70 часов, что и было дано». Эта же тема развивается в утренней записи 22 июня, сделанной до выступления Молотова: «По-видимому, действительно произошло улучшение – вернее, временное успокоение с Германией. Ультиматум был представлен. Немцы уступили. Финляндия должна была уничтожить укрепления вблизи наших границ (на севере), построенные немцами. По-видимому, в связи с этим – отъезд английского посла и финляндского? Грабарь[5] рассказывал, что он видел одного из генералов, которого сейчас и в партийной, и в бюрократической среде осведомляют о политическом положении, который говорил ему, что на несколько месяцев опасность столкновения с Германией отпала».

К окончанию выпускных испытаний в «Правде» появился большой репортаж из школы № 201 корреспондента газеты Льва Кассиля «Зеленый шум». В нем несколько раз упоминается 9 «А» класс, в котором училась тогда еще никому неизвестная Зоя Космодемьянская, вместе с одноклассниками работавшая на благоустройстве школьного двора. Позже, уже после войны в книге «Пометки и памятки» Кассиль утверждал, что разговаривал с Зоей о посаженных ею деревьях. «Заканчиваются выпускные испытания. Из школы уходят молодые люди, получившие тут верную прививку, хорошо подросшие, не боящиеся ни заморозков, ни ветров под открытым небом. Питомцы школы уйдут работать, учиться, служить в Красной Армии… Идет-гудет Зеленый Шум, Зеленый Шум, весенний шум!..»

За день до начала войны, 21 июня «с Московского речного вокзала на пароходе “Менжинский” отправились в лагеря учащиеся 4-й и 5-й артиллерийских спецшкол гор. Москвы. Среди них нет ни одного неуспевающего. Лагерь, в который выехали школьники, расположен в лесистой местности на берегу Оки. Там будущие артиллеристы пройдут военную учебу в обстановке, приближенной к боевой. Они будут изучать топографию на местности, решать тактические задачи, проводить артиллерийские стрельбы. В лагере школьники практически изучат устав внутренней службы Красной Армии, караульную службу. Большое внимание будет уделено физической и строевой подготовке. За полтора месяца пребывания в лагере учащиеся спецшкол хорошо закалятся».

Воскресенье 22 июня началось в субботу, 21-го

«21-го днем к нам зашла жена Федина – Дора Сергеевна и с ужасом на лице сказала, что вот-вот будет война с Германией, – писала в своих воспоминаниях Зинаида Пастернак. – Как ни невероятно это звучало, но мы встревожились. Вечером я уехала из Переделкина с ночевкой в город …. В городе я зашла вечером к Сельвинским и рассказала им про слухи о войне. [Илья Львович] Сельвинский возмутился и назвал меня дурой. По его мнению, война с Германией совершенно недопустима, так как недавно с ней заключен договор».

Сын Марины Цветаевой, 16-летний Георгий Эфрон, почти каждый день делал записи в своем дневнике. Очень многие из них касаются бытовых подробностей московской жизни, которые дают нам возможность почувствовать те дни. 21 июня он, в частности, пишет: «Сегодня противная погода. …В конце концов, плохая погода немного освежает воздух, но противно все же».

Хотя существует распространенное мнение, что вечером в субботу, накануне войны, в московских школах проходили выпускные вечера, никаких официальных документов, газетных статей или дневниковых записей об этом событии найти не удалось[6]. Действительно, на предшествующей неделе закончились экзамены и шло вручение аттестатов, но оно проходило в разные дни.

«Когда я в субботний полдень 21 июня 1941 года подъехал к посольству, мне пришлось оставить машину на улице, ибо во дворе посольства шла какая-то суета. Вверх поднимался столб дыма – там, видимо, что-то жгли. На мой вопрос, что там горит, “канцлер” Ламла ответил “по секрету”, что ночью он получил из Берлина указание уничтожить оставшиеся в посольстве секретные документы, за исключением шифровальных тетрадей, которые еще понадобятся. И поскольку уничтожить документы в печах посольства оказалось не под силу, ему пришлось по договоренности с послом развести во дворе костер. Через два часа все будет кончено, и я смогу снова поставить машину во двор», – писал в своих воспоминаниях бывший сотрудник немецкого посольства Герхард Кегель. К этому моменту он уже работал на советскую разведку и, поняв, что нападение произойдет буквально через несколько часов, экстренно связался с куратором «Павлом Ивановичем Петровым» и вечером сообщил о своих опасениях.

К этому времени Молотов уже вызвал германского посла Шуленбурга, которому вручил копию заявления по поводу нарушения германскими самолетами нашей границы. Шуленбург начал спорить, что ему об этом ничего неизвестно и что границу нарушают советские летчики. Молотов со своей стороны указывал на разный характер нарушений, например, на то, что немецкие самолеты залетают на большую глубину. Также «Тов. Молотов спрашивает Шуленбурга, в чем дело, что за последнее время произошел отъезд из Москвы нескольких сотрудников германского посольства и их жен, усиленно распространяются в острой форме слухи о близкой войне между СССР и Германией». «Шуленбург подтверждает, что некоторые сотрудники германского посольства действительно отозваны, но эти отзывы не коснулись непосредственно дипломатического состава посольства. Отозван военно-морской атташе Баумбах, лесной атташе, который не имел никакого значения. Из командировки в Берлин не вернулся Ашенбреннер – военно-воздушный атташе. О слухах ему, Шуленбургу, известно, но им также не может дать никакого объяснения».

Георгий Эфрон – родился под Прагой, вырос в Париже, жил в Москве, погиб при освобождении Белоруссии.

Управляющий делами Совнаркома Яков Ермолаевич Чадаев вспоминает, что на Политбюро «днем было принято постановление об объединении армий второй линии обороны, выдвигавшихся из глубины страны на рубеж рек Западная Двина и Днепр, под единым командованием», на МВО было возложено формирование Южного фронта, а также заслушано сообщение НКО о состоянии противовоздушной обороны и вынесено решение об усилении войск ПВО. Он утверждает, что в 7 часов вечера его пригласил к себе Александр Николаевич Поскребышев, чтобы отдать какой-то документ, и на вопрос Чадаева «Ну, что нового?», сказал, что «вот-вот ожидается нападение немцев»: «Уж очень сегодня что-то забеспокоился “хозяин”: вызвал к себе Тимошенко и Жукова и только что разговаривал с Тюленевым. Спрашивал у него, что сделано для приведения в боевую готовность противовоздушной обороны». Далее Поскребышев утверждает, что Сталин вызвал к себе также московских руководителей Щербакова и Пронина.

Командующий Московским военным округом (МВО) генерал Тюленев действительно в своих мемуарах упоминает этот разговор: ему было поручено довести боевую готовность войск ПВО до 75 %.

Пронин также вспоминает, как они с Щербаковым были вызваны в Кремль около 9 вечера и пробыли у Сталина до 3 ночи. «В приемной мы встретили группу военных работников. Вошли в кабинет: у всех суровые, озабоченные лица. Едва мы присели, как, обращаясь к нам, И. В. Сталин сказал: “По данным разведки и перебежчиков, немецкие войска намереваются сегодня ночью напасть на наши границы. Видимо, начинается война. Все ли у вас готово в городской противовоздушной обороне? Доложите!” В то же время он потребовал задержать в городе (день был субботний) руководителей районных партийных и советских организаций».

Однако, согласно журналу посещений кабинета Сталина, ни Пронин, ни Щербаков 21 июня в кабинете не были, а последние посетители – Молотов, Ворошилов и Берия – покинули кабинет в 23:00. Еще раньше кабинет покинули Тимошенко и Жуков.

По версии Пронина около 3 ночи они поехали отдыхать: «Минут через двадцать мы подъехали к дому. У ворот нас ждали. “Звонили из ЦК партии, – сообщил встречавший, – и поручили передать: война началась и надо быть на месте”».

Однако в мемуарах Георгия Попова утверждается, что он узнал о начале войны в 4 утра на даче в Усово, его разбудили стуком в окно. Когда он оделся и выбежал из дома, то увидел у ворот машину «Линкольн»: «В ней находился секретарь ЦК, МК и МГК ВКП(б) А.С. Щербаков. Он сказал мне: “Война. Война началась. Немцы полчаса назад перешли наши границы”». Надо отметить, что Попов писал мемуары в 1966 году, незадолго до своей смерти, и рукопись в то время не была напечатана и не подвергалась правке, так что, возможно, его версия более соответствует действительности и никакого предупреждения московского партийного актива вечером 21 июня не было.

Некоторые исследователи утверждают, что 21 июня в Москве уже отсутствовал и Тюленев, поскольку был назначен командующим Южным фронтом, однако свою директиву № 01/ОП он издал только 25 июня, сославшись на директиву народного комиссара обороны № 04 от 24.6.41 г.

Пожалуй, единственным документом, который говорит о подготовке руководства СССР к возможному началу войны, является Директива № 1 от 21 июня 1941 года, которая была составлена Жуковым и Тимошенко. Как следует из журнала посещения Сталина, в 19:05 в кабинет пришел Тимошенко и покинул его в 20:15. Он вернулся уже вместе с Жуковым и Буденным буквально через полчаса, в 20:50, а вслед за ними вошел Мехлис, через полчаса эти четверо покинули кабинет с подписанной Директивой № 1. По воспоминаниям Жукова, «Н. Ф. Ватутин немедленно выехал в Генеральный штаб, чтобы тотчас же передать ее в округа. Передача в округа была закончена в 00.30 минут 22 июня 1941 года. Копия директивы была передана наркому Военно-Морского Флота».

Директива сообщала о возможном нападении немцев и предписывала «а) в течение ночи на 22 июня 1941 г. скрытно занять огневые точки укрепленных районов на государственной границе; б) перед рассветом 22 июня 1941 г. рассредоточить по полевым аэродромам всю авиацию, в том числе и войсковую, тщательно ее замаскировать; в) все части привести в боевую готовность. Войска держать рассредоточено и замаскированно; г) противовоздушную оборону привести в боевую готовность без дополнительного подъема приписного состава. Подготовить все мероприятия по затемнению городов и объектов».

Георгий Михайлович Попов.

Из-за долгого процесса шифрования и дешифрования директива дошла до некоторых частей практически одновременно с началом военных действий. Тимошенко попросил Кузнецова зайти к себе в 11 вечера. Наркоматы обороны и ВМФ находились в одном комплексе зданий, на улице Фрунзе (ныне Знаменка), дом 19. Однако из одного в другой наркомат приходилось переходить по улице, и если по пути в НКО Кузнецов и контр-адмирал Алафузов шли не торопясь, то обратно Владимир Антонович Алафузов уже побежал, чтобы немедленно дать «указание флотам о полной фактической готовности, то есть о готовности номер один». Такая оперативность позволила флотам подготовиться к отражению налетов (в частности, в Севастополе просто обесточили город, чтобы добиться полного затемнения).

Ночь 22 июня

В штаб МВО Директива № 1 поступила и была принята к исполнению вовремя. Так, командир 1-го корпуса ПВО генерал-майор Д. А. Журавлев уже в 1:40 распорядился привести в боевую готовность 80 % частей. А к утру 22 июня вся ПВО Москвы была уже полностью готова к отражению вражеских налетов.

В официальном дневнике германского посольства, который приводит в своей книге бывший сотрудник посольства Герхард Кегель (уже завербованный на тот момент советской разведкой), есть запись о получении шифрованной телеграммы из Берлина, с поручением послу «посетить народного комиссара иностранных дел Молотова и сообщить ему о начале военных действий. Приказано уничтожить последние материалы. Сообщается также, что интересы германского рейха будет представлять болгарский посланник. Посольства Германии в Москве больше не существует». Согласно дневнику, это произошло в 3 часа ночи.

Советник германского посольства в Москве Густав Хильгер, который и вел этот дневник вместе с послом Шуленбургом, в своих воспоминаниях пишет: «Телеграмма указывала послу, что он не должен вступать с Молотовым ни в какие дальнейшие обсуждения». Хильгер отмечает, что они прибыли в Кремль после 4 часов утра, вероятно, имея в виду берлинское время. Разница с московским была в час. Согласно другим данным, встреча произошла в 5:30 утра.

«5.25 утра. Граф фон дер Шуленбург вместе с Хильгером отправляется в Кремль, чтобы исполнить последнее поручение… Тем временем советник фон Вальтер разбудил болгарского посланника и попросил его приехать в посольство».

«Шуленбург … сказал, что он с самым глубоким сожалением должен заявить, что еще вчера вечером, будучи на приеме у наркома т. Молотова, он ничего не знал… Германское правительство поручило ему передать Советскому правительству следующую ноту. “Ввиду нетерпимой далее угрозы, создавшейся для германской восточной границы вследствие массированной концентрации и подготовки всех вооруженных сил Красной Армии, Германское правительство считает себя вынужденным немедленно принять военные контрмеры”. Шуленбург говорит, что он не может выразить свое подавленное настроение, вызванное неоправданным и неожиданным действием своего правительства. Посол говорит, что он отдавал все свои силы для создания мира и дружбы с СССР».

Отметим, что в ноте в качестве причины начала войны указывалась готовность СССР напасть на Германию. Этот тезис неоднократно позже повторялся политической верхушкой рейха, и особенно Адольфом Гитлером. Тезис оказался живучим и обсуждается до сих пор. Необходимо констатировать, что, несмотря на всю милитаризацию экономики, СССР был не в состоянии вести крупномасштабные военные наступательные действия. Год назад завершилась «Зимняя война», которая выявила все слабости советских вооруженных сил. По «новой границе», которая досталась СССР в результате более политических, чем военных удач, спешно строились укрепленные районы. Они должны были задержать наступающих на несколько недель, чтобы дать возможность провести мобилизацию и развернуть армию. Слабость транспортных коммуникаций, в том числе в западных округах, делала этот процесс крайне медленным.

Но вернемся в раннее утро 22 июня. В 5:45 в кабинет Сталина уже вошли: Молотов, Берия, Тимошенко, Мехлис и Жуков. Машину германского посольства видел на Манежной площади возвращавшийся с вечеринки студент Театрального училища им. Щукина Володя Этуш. Он не раз рассказывал, что тогда он хоть и «обратил внимание на эту машину, но никакого нехорошего предчувствия не возникло». Германское посольство находилось недалеко от Кремля – на улице Станиславского (Леонтьевский переулок), дом 10. Этуш пришел домой, лег спать, а в 12 часов его разбудила мама и сказала, что началась война. «Никогда больше, даже в самые отчаянные мгновения на фронте, мне не было так страшно. Мама в ужасе смотрела, как меня трясет мелкой дрожью. Белая рубашка ходуном ходила у меня на груди».

Утро 22 июня

Вшестичасовом утреннем выпуске новостей радио еще передавало сводку германского агентства новостей. Корреспондент «Последних известий» Радиокомитета СССР Николай Стор в это утро дежурил в «Последних известиях по радио». Он пришел в 6:30 утра и начал готовить семичасовой выпуск, не обращая внимания на трезвонившие телефоны. Наконец в 6:45 уборщица сказала ему, что по «горбатому телефону на замочке» звонят и ругаются, что никто не подходит. Стор понял, что звонят по вертушке. Действительно, с ним говорил Щербаков, который сказал, что по радио в 12:00 будет выступать Молотов (на самом деле в 6:00 еще не было известно, кто именно будет выступать). На вопрос о том, в связи с чем будет выступление, ответил: «Началась война с Германией. Только вы об этом широко не распространяйте». В этот момент ему позвонил из Киева Вадим Синявский, которого отправили вести репортаж о футбольном матче местного «Динамо» и ЦСКА, с нового республиканского стадиона, и прокричал по буквам, что Киев уже бомбили. «Вскоре приехали чекисты и заняли все выходы и коридоры. За три минуты до назначенного срока приехал т. Молотов. Он сел за стол, раскрыл папку и начал читать приготовленную речь. За полминуты до срока он встал и прошел в студию к микрофону. Стор подошел и налил нарзана в стакан. – Уберите все лишнее! – резко сказал Молотов. Левитан объявил его выступление. Молотов говорил очень волнуясь, нервно. Но записали все хорошо».

Вечером 21 июня сотрудник НКВД Александр Самуилович Черкасский, в задачу которого входило обеспечение охраны Сталина, находился в Театре им. Вахтангова, где должна была состояться премьера спектакля «Маскарад». Ожидали приезда правительства. Но премьера прошла без высшего руководства страны.

В 1941 году роль и влияние радио были даже большим, чем у нынешнего телевидения. Был важен буквально каждый звук. (кадры кинохроники)

Утром 22-го именно Черкасский и его люди были отправлены на Центральный телеграф. Сталин отказался выступать, мотивировав тем, что политическая обстановка не ясна и он выступит позже. До 12 часов Политбюро редактировало заявление, черновик которого набросал Молотов, ему же принадлежат слова «Враг будет разбит. Победа будет за нами». В 12.05 Молотов вышел из кабинета Сталина и уже в 12:15 выступил по всесоюзному радио с обращением к советскому народу, из которого наша страна узнала о нападении Германии на СССР и о начале войны. Уже в 12:25 он вернулся в кабинет Сталина, благо все было совсем рядом. «Ну и волновался ты, – произнес Сталин, обращаясь к Молотову, – но выступил хорошо». «А мне казалось, что я сказал не так хорошо», – ответил тот». Речь Молотова так больше и не повторили, последующие 9 раз сообщение в тот день до окончания трансляции в 23:00 зачитывал Левитан.

С утра по радио шли объявления, что в 12 часов будет важное правительственное сообщение. В полдень радио было включено не только на улицах, но даже в читальном зале Исторической библиотеки.

В вузах шли последние экзамены. 22 июня в библиотеке начался обычный трудовой день. К 12 часам общий зал бы заполнен, даже была очередь, чтобы пройти в него. В комнату выдачи быстрыми шагами вошла член дирекции, дежурившая в тот день по библиотеке Анастасия Иннокентьевна Толстихина. Подойдя к библиотекарям, она сказала: «“Включите радио”. – “Что случилось?” – “Война”». «Я вошла в зал. Сотни людей сидели, склонив головы над книгами, еще не зная этой страшной вести. Я должна была оторвать их от этой спокойной мирной жизни, включив радио. Эта минута запомнилась мне навсегда. Подойдя к репродуктору, я сказала: “Товарищи! Включаю радио” … больше говорить было не нужно, радио все договорило. Страшная весть о войне всколыхнула всех. В зале начался шум, плач, крики. Все бросились сдавать книги. Многие прощались, так как прямо от нас шли в военкомат. Через полчаса зал был пуст…», – вспоминала одна из сотрудниц библиотеки.

«Мы всегда очень аккуратно слушали радио, но надо же было так случиться, что на этот раз мы пропустили его. Мы были на даче и было воскресенье. Чудесный день, солнце», – вспоминала утро 22 июня 1941 года историк Милица Васильевна Нечкина. «По дорожке прибежала седая Зинаида Васильевна. – Вы слышали? – Она была совершенно белая. – Война! Бомбят наши города – Киев, Севастополь, это сказали в лавке, кто-то пришел из деревни. – Вздор, не может быть!»

Писательница Мария Иосифовна Белкина, жена критика, библиографа Анатолия Кузьмича Тарасенкова, вспоминает: «И сразу все оборвалось, все стало нереальным: все хлопоты, планы, желания, надежды, все споры, ссоры, вся жизнь… Тарасенков побежал в Союз, я пошла за ним, там было уже людно. Мне кто-то сунул страницы разорванной на части телефонной книги Союза писателей, я набирала номера знакомых и незнакомых и механически повторяла: в два часа (кажется, в два часа!) митинг в Союзе писателей на Воровского. И был митинг в том самом сологубовском – Наташи Ростовой – особняке. Митинг был короткий – все куда-то торопились. С трибуны маленькой сцены говорили, кажется, Фадеев, Эренбург, Ставский, не помню точно, помню, как рыдала Караваева. Потом все запели: “Это есть наш последний и решительный бой…”» Такие же стихийные митинги прошли по всей Москве.

«В Университете необычные строгости с пропусками, проводят работу по затемнению. В бюро говорят, что необходимо установить дежурство, предлагают часы. Мы выбираем 23 число с 8-ми до 4-х дня. Едем в общежитие. Не успели приехать, как сообщают: к 11 ч. вечера – снова в Университет. Общее комсомольское собрание. Радио ничего нового не сообщает, передают песни и марши, – записывает в дневнике студент Владимир Гусев. – В 11 ч. мы в аудитории, битком набитой нашим братом. Духота. Открывает митинг комсорг от ЦК ВЛКСМ. Говорит нескладно, очевидно, волнуется. Вслед за ним начинаются горячие выступления участников борьбы с белофиннами. Особенно хорошо из них говорят двое. Выступает профессор Зотов, начинающий так: “Бывают моменты, которые являются проверкой для целых классов, партий, народов и отдельных личностей. Мы сейчас проживаем такой момент…” Речь его была исключительно взволнованная, горячая. Зал был наэлектризован до крайности. После каждого выступления аплодировали стоя, долго, горячо. “Ура!” – непроизвольно вспыхивало в глубине зала и дружно подхватывалось всеми. Было жарко, все обмахивались. В час ночи принимали резолюцию: “Комсомольская организация МГУ считает себя мобилизованной и отдает себя в распоряжение партии и правительства, готовая к выполнению любых порученных ей заданий…”».

Мария Белкина после митинга в Союзе писателей пошла к немецкому посольству – это буквально 10–15 минут пешком. Она увидела, что в окне посольства мечется какая-то фигура и жжет бумаги. «Милиционер, охранявший посольство, маленького роста, похожий на мальчика, бегал перед собравшимися и жалобно повторял: “Граждане, не нарушайте! Граждане, не нарушайте”». Но никто не нарушал, все стояли молча и смотрели.

Здание, в котором до 1941 года находилось посольство Германии, по-прежнему находится в ведении МИДа. (фото автора)

Герхард Кегель с февраля 1941 года жил в трехкомнатной квартире, на 5 или 6 этаже нового дома на Фрунзенской набережной, с видом на Парк Культуры. По его мнению, он был единственным иностранцем в этом доме. «Около четырех часов утра 22 июня 1941 года меня разбудил настойчиво звонивший дверной звонок. Все еще полусонный, я открыл дверь. На площадке стоял молодой секретарь посольства Шмидт. Он казался растерянным. Шмидт сообщил, что явился по поручению посла сообщить, чтобы я немедленно направился в посольство, захватив с собой не более двух чемоданов с вещами. Затем он посмотрел в окно, на Москву-реку и Парк культуры и отдыха имени М. Горького на противоположном берегу реки. “Как хорошо здесь у вас, – сказал он. – Здесь так тихо и мирно. Но ведь началась война! Война! Поэтому мы все должны собраться в посольстве”». Герхард собрал вещи и, не дождавшись звонка от «советских друзей», в 7 часов утра отправился в посольство.

В официальном дневнике германского посольства появилась запись: «6.10 утра. Возвратился посол… проводится инструктаж комендантов жилых домов посольства, им сообщается, что следует делать их жильцам: собрать по два чемодана и ждать дома дальнейших указаний и т. д. Те, кто живет в гостиницах или отдельно в городе, вызываются в посольство… Телефон все еще работает. Выходы из посольства еще не перекрыты, можно беспрепятственно передвигаться по городу».

День 22 июня

Но скоро все стало намного жестче. Борис Рунин (он, как и Мария Белкина, только в прошлом году закончил ИФЛИ), также пошел к посольству вместе с Михаилом Матусовским и Маргаритой Алигер. Там они стали свидетелями того, как к посольству подвозили сотрудников германских учреждений и буквально насильно заталкивали на территорию.

Дневник германского посольства: «21 час. …части сотрудников разрешено переселиться в так называемый польский дом на на улице Спиридоновка. Туда отправляется группа из 34 человек под руководством генерала, их сопровождает многочисленная охрана. Оставшиеся устраиваются на немногих имеющихся диванах, кушетках и прямо на полу». Польский дом – здание бывшего Польского посольства на улице Спиридоновка, дом № 30. Это облицованное черным гранитом здание было построено Иваном Жолтовским в 1912 году для купца Гавриила Тарасова и воспроизводит итальянский дворец XVI века в Виченце. Сейчас в нем находится Институт Африки РАН.

Защитивший в 1940 году докторскую диссертацию Николай Александрович Фигуровский, живший в ту пору в аспирантском общежитии АН СССР на Малой Бронной, вспоминал: «В начале большинство людей, которых я видел, было даже более или менее спокойны, почти все полагали, что столкновения войск на границе чисто случайны и скоро закончатся. Однако по прежнему опыту все знали, что для мирных жителей война может означать нехватку самых необходимых продуктов, а может вызвать голод. Поэтому утром после объявления по радио мы с женой отправились в ближайший магазин, чтобы купить сахару и крупы». Как утверждает в своих воспоминаниях Георгий Попов – одним из первых решений было ограничение продаж продуктов и выдачи денег в сберкассах.

«Война, по-моему, встречена хорошо: серьезно, спокойно, организованно. Конечно, покупают продукты, стоят очереди у сберкасс, которые выдают по двести рублей в месяц, но в общем все идет нормально. О войне узнали некоторые москвичи раньше: в 2 часа ночи некоторые слышали немецкое радио и речь Гитлера о войне. Они успели взять вклады в кассе», – записал в своем дневнике литературовед Леонид Иванович Тимофеев.

«С началом Отечественной войны большинство населения считали, что война продлится от 1 до 3 месяцев и будет напоминать Финскую», – вспоминает о настроениях первых дней Галина Галкина.

«В тот день вряд ли можно было встретить где-нибудь улыбающееся лицо. Мои родители еще волновались из-за того, что мама – немка, и папа умолял ее не говорить больше на улице по-немецки. “Почему? – возмущалась мама, – ведь я же против фашистов!”» – записала позднее в своих «Воспоминаниях» Лора Борисовна Беленкина. «Все люди находились в страшном волнении: что же теперь будет? У всех появилась потребность в общении; вспоминали даже совсем дальних своих знакомых и без конца ходили и ездили друг к другу, – все стали как бы огромной единой семьей».

Вечер 22 июня

Многие в тот день оказались на дачах, писатель Аркадий Первенцев описал в своем дневнике свои впечатления от возвращения 22 июня в вечернюю Москву: «Уже стоят зенитки. Ничего не напоминает войны. Прохладный день, облачка на голубом прохладном небе, твердое чистое шоссе. Мы летим быстро. Вот и Москва. На улицах у магазинов мы видим первые очереди. В остальном – все по-прежнему».

«Давид[7] стал надевать гимнастерку, ремни, всю форму – под диктовку радио. Мы побежали в контору. Около – машина, конечно, она (машина) соврала, что не в Москву (чтобы не брать еще одного человека). … Я говорю Давиду – ты не волнуйся (он немедленно должен был явиться в Академию), тебя должна взять любая машина, ты остановишь, иди на шоссе, я приеду с первым вечерним рейсом. Он поцеловал меня и очень быстро пошел на шоссе, все-таки несколько раз оглянувшись. Когда я вернулась, в конторе была уже масса народу – все записывались на рейс в город. … Что было в автобусе удивительно – полдороги сосредоточенное молчание. С полдороги – редкие реплики, редко разговор – больше о внешнем – вот военные повозки, военные машины по Минскому шоссе – первый признак войны… Не могу не сказать, что основное было все-таки – подавленность», – такой запомнилась дорога в Москву М. В. Нечкиной.

Владимир Гусев: «Возбужденные, возвращаемся в общежитие. Еще успели на метро. Столица погрузилась во мрак. Поезда были переполнены. Кировскую проходили без остановки – там что-то строили, вероятно, бомбоубежище. От метро шли пешком, обсуждая события дня. Дома Гази (Эфиндеев) сказал, что в военкомате происходят волнующие сцены – добровольцы прорвали охрану и ринулись к комиссару».

Сразу после сообщения о начале войны по городской радиосети был объявлен приказ № 1 по МПВО города Москвы и Московской области заместителя председателя исполкома Моссовета, начальника МПВО С. Ф. Фролова, в котором говорилось: «В связи с угрозой воздушного нападения на город объявляю в г. Москве и Московской области с 13 часов 22 июня 1941 года угрожаемое положение». Всему населению, руководителям предприятий, учреждений и домоуправлений города и области предписывалось точно выполнять правила МПВО и привести убежища в боевую готовность.

С первого же военного вечера в Москве были проведены мероприятия по светомаскировке, в результате этого город погрузился во тьму. «Вечером мы с Тарасенковым поехали к его матери, она жила на 3-й Тверской-Ямской. Мы ехали в неосвещенном трамвае, кондукторша все время сморкалась и принимала деньги на ощупь и отрывала билеты на ощупь. И все почему-то говорили вполголоса… И темный трамвай несся по темным улицам, непрерывно звеня, давая знать о себе пешеходам. И не светилось ни одно окно, и не горел ни один фонарь. Знакомые улицы не узнавались, и казалось, что это был не город, а макет города, мертвый макет, с пустыми, ненаселенными домами, и синие лампочки, уже ввинченные дворниками в номерные знаки на домах, еще больше подчеркивали пустынность и нереальность города и нас самих», – таким запомнился первый вечер войны Марии Белкиной.

Утром 23 июня, как только открылись магазины, в них образовались очереди: покупали крупу, сахар, мыло, соль, спички, керосин. Галина Васильевна Галкина вспоминает: «Продукты кончались уже в первой половине дня, их не успевали подвозить. Особенно много продуктов люди не могли купить, так как обычно семья жила от получки до получки, и лишних денег не было. Однако появились и спекулянты, которые скупали продукты, где только могли. И так продолжалось до тех пор, пока все не распродали. Но панических настроений не было, так как результатов начала войны воочию в Москве еще никто не видел. Очереди появились и в сберкассах – люди забирали свои сбережения».

Еще горят огнем витрины «Диеты» на улице Горького, дом 4.

Светомаскировка преобразила Пушкинскую площадь, погрузив ее в полумрак.

Мобилизация

В Москве мобилизация была объявлена 23 июня, и ей подлежали военнообязанные 1905–1918 годов рождения. Формальным сигналом стало заявление Молотова в полдень 22 июня, но телеграмма о мобилизации была подписана наркомом обороны в 16:00, после чего она ушла в военные округа. Где-то приказы объявлялись по радио или расклеивались на домах, а в Москве в большей степени мобилизация осуществлялась по повесткам.

Из дневника студента МГУ Гусева: «Среди ночи – резкий стук в дверь. Вскакиваем – “Собирайтесь, вас увезут автобусы”, – куда, зачем – неизвестно. Быстро собираемся – 3 ч. ночи. Уже светает. Автобусы летят по еще пустым улицам. В столице и ночью – исключительный порядок. На углу каждого дома дежурят отряды П.В.Х.О. Дворники уже принялись за работу. Проезжаем пл. Дзержинского – у здания НКВД стоят две зенитки. Мимо проходят тягачи с тяжелыми орудиями. Приехали. Клуб Трехгорки, там теперь военный стол Краснопресненского военкомата. Узнаем, что будем разносить мобилизационные повестки. 22-го уже была объявлена мобилизация 1905–1918 гг.

Мобилизация началась с понедельника – 23 июня.

Ждем около часа повесток. Не обходится без ропота на организацию. Наконец, принесли. Разбираем повестки. Район совершенно незнакомый. Мне досталась первая порция в 6 повесток, адресаты недалеко. Многие уже не спят, когда проходишь мимо – спрашивают, кому повестки. Разнес первую партию, возвращаюсь за второй. Район Ваганьковского кладбища. Охрана у каждого дома оказывает всевозможную помощь в нахождении адресата. Времени уже 8-й час. Многие сами готовятся идти в военкомат, т. к. слышали приказ по радио. В одной квартире еще спали. Когда я отдал повестку, жена заплакала, муж стал ее успокаивать. Вышел на улицу и из окна дома услышал голос диктора. Прислушался – передавали 1-ю сводку главного командования. “…враг всюду отбит, только в трех направлениях…” Вслед за этим диктор передает сильную речь Черчилля. Если это не демагогия. Итак, первые сутки войны прошли. Враг рвется к нашим городам. Мобилизация в полном разгаре. Продолжаю разносить повестки. Из окна одной квартиры доносятся переборы гармошки. Провожают. Улицы оживают. У продовольственных лавок люди становятся в небольшие очереди».

«Возвращаюсь в клуб. В третий раз дают мне повестки – на Хорошевское шоссе. Время 9-й час. Еду. Едва нахожу адресатов. Уж очень запутанная на этом шоссе нумерация. Возвращаюсь в автобус. Рядом стоят парень с товарищем, едут на призывной пункт. Видно, что выпили, однако держатся нормально, на вид здоровяки, рослые. Парень говорит, что будет бить немцев до конца. Товарищ поддерживает его».

В силу того, что многие писатели вели дневники, сохранились и свидетельства о мобилизации.

«Шофер мой, Поляков, мобилизован. Машина без движения стоит в гараже», – сокрушается Тимофеев в записи от 25 июня. Шоферы оказались одной из самых дефицитных военных и гражданских профессий.

Писатель Всеволод Иванов в дневнике записал свою историю: «Позвонил Соловейчик из “Красной звезды”, попросил статью, а затем сказал: “Вас не забрали еще?” – Я сказал, что нет. Тогда он сказал: “Может быть, разрешите вас взять?” Я сказал, что с удовольствием. В 12 часов 45 минут 25-го июня я стал военным, причем корреспондентом “Красной звезды”. Сейчас сажусь писать им статью – отклик на события». Вот так, без повестки – просто по звонку. Правда, на Иванова были планы и у других газет: «Вечером – Войтинская звонит, говорит, что я для “Известий” – мобилизован. А я говорю: “Красная звезда” как же?” Она растерялась. Очень странная мобилизация в два места».

27 июня 1941 года на кафедре древнерусской литературы МИФЛИ должна была состояться защита диссертации «Очерки поэтического стиля древнерусских воинских повестей периода татарского нашествия на Русь» выпускника аспирантуры поэта Михаила Матусовского. На защиту он не явился – был на фронте. Научный руководитель Николай Калинкович Гудзий настоял на том, чтобы защита прошла в отсутствие соискателя. На фронт полетела телеграмма: «Поздравляем присвоением степени кандидата филологических наук».

«Четко и уверенно работают мобилизационные органы. Каждый военнообязанный задерживается лишь несколько минут и немедленно поправляется дальше, по назначению.

Пункт Дзержинского района… Еще затемно сюда стали приходить в одиночку и группами рабочие, инженеры, техники, служащие. Среди них есть участники недавних боев с белофиннами. …

Рабочий завода “Борец” тов. Ерошкин, участник боев с белофиннами, поделился со своими товарищами боевыми воспоминаниями.

– В боях с белофиннами, – рассказывает он, – я участвовал добровольцем, служил в лыжном батальоне. Мне много раз приходилось ходить в разведку, лицом к лицу сталкиваться с наглым врагом. Жестокими были бои, но мы победили. Победили своей сознательностью, организованностью, железной дисциплиной, могучей боевой техникой. Я даю обещание любимой Родине, великому Сталину, – какие бы ни были поставлены передо мною боевые задачи, я буду выполнять их точно и не пожалею ни сил своих, ни самой жизни.

Волнующую картину представляли проводы бойцов на фронт. Девушки преподносили воинам букеты цветов, а когда уезжающие садились в голубые автобусы, чтобы следовать в часть, им долго и горячо аплодировали. Всюду раздавались возгласы:

– Наше дело правое, победа будет за нами! Счастливо!

Шофер Главного почтамта Михаил Галкин сказал:

– Пусть фашистские гады узнают, на что способен поднявшийся на отечественную войну наш великий парод. Каждый из нас все силы отдаст на защиту Родины. Я принимал участие в боях с белофиннами, так что уже имею боевой опыт и передам его молодым бойцам.

Первый день мобилизации прошел в столице четко и организованно, как предусмотрено мобилизационными планами. Не было ни одного случаи неявки или опоздания на сборные пункты. Трудящиеся красной столицы проявляют высокую сознательность и подлинный патриотизм».

«26 июня Тарасенков днем уезжал в Ленинград – он числился за Балтийским флотом. До поезда я его не проводила. Когда мы поднялись из метро на площади трех вокзалов, нас сразило зрелище – казалось, мы раздвоились, растроились, расчетверились, раздесятерились!.. Повсюду: у метро, и у вокзалов, и на тротуарах, и на мостовой – стояли пары он-она, прижавшись друг к другу, обхватив друг друга, неподвижные, немые, были и брюхатые, и дети, которые цеплялись за полы отцовских пиджаков. Казалось, шла киносъемка и статисты были расставлены для массовки…» – вспоминала прощание с мужем Мария Белкина.

В течение первых 8 суток войны (к 1 июля 1941 г.) было призвано по мобилизации 5,3 млн человек и поставлено из народного хозяйства 234 тыс. автомобилей, 31,5 тыс. тракторов и много другой народнохозяйственной техники.

Размер мобилизации по Москве в первые 8 суток можно оценить в 150–200 тыс. человек. Мобилизация была плановым мероприятием, т. е. существовали четкие планы: кого, когда и куда призывать. Инфраструктура, в первую очередь транспортная, не могла переварить большее число мобилизуемых. Как уже выяснилось в первые недели, даже московский железнодорожный узел не справлялся с отправкой нужного числа поездов, и пришлось прибегнуть к автомобильному транспорту, задействовав порядка 20 тыс. грузовиков и автобусов.

Многие мужчины призывного возраста требовались в тылу. Они были квалифицированными рабочими, и без них могли остановиться важные оборонные производства. Таким образом, в Москве еще оставалось достаточно большое число мужского населения.

Война идет не по плану

Вночь с 26 на 27 июня в Кремле прошло большое совещание, в ходе которого была оценена сложившаяся ситуация и фактически поставлен крест на довоенных планах победы в рамках приграничного сражения. Стало ясно, что необходимо переходить к обороне, в том числе в глубине своей территории, что эта война быстро не закончится, хотя едва ли кто-то представлял, что она продлится четыре года. Это совещание во многом определило то, что стало происходить в Москве в ближайшие дни и недели, и также определило судьбу десятков тысяч москвичей, одних фактически приговорив к смерти, а другим даровав жизнь.

Московские зеркальные витрины «украсили» мешками с песком, в попытке уберечь их от осколков бомб. (Кадры из новеллы «Наша Москва», «Боевой киносборник» № 5, снятые в конце июля 1941 г.)

Обратимся к воспоминаниям двух участников совещания: маршала Г. К. Жукова и управляющего делами Совета народных комиссаров СССР Я. Е. Чадаева.

Жуков пишет: «Поздно вечером 26 июня я прилетел в Москву и прямо с аэродрома – к И. В. Сталину. В кабинете И. В. Сталина стояли навытяжку нарком С. К. Тимошенко и мой первый заместитель генерал-лейтенант Н. Ф. Ватутин. Оба бледные, осунувшиеся, с покрасневшими от бессонницы глазами. И. В. Сталин был не в лучшем состоянии.

Поздоровавшись кивком, И. В. Сталин сказал:

– Подумайте вместе и скажите, что можно сделать в сложившейся обстановке? – и бросил на стол карту Западного фронта.

– Нам нужно минут сорок, чтобы разобраться, – сказал я.

– Хорошо, через сорок минут доложите.

Мы вышли в соседнюю комнату и стали обсуждать положение дел и наши возможности на Западном фронте».

«Обсудив положение, мы ничего лучшего не могли предложить, как немедленно занять оборону на рубеже р. Зап. Двина – Полоцк – Витебск – Орша – Могилев – Мозырь и для обороны использовать 13, 19, 20, 21-ю и 22-ю армии. Кроме того, следовало срочно приступить к подготовке обороны на тыловом рубеже по линии оз. Селижарово – Смоленск – Рославль – Гомель силами 24-й и 28-й армий резерва Ставки. Помимо этого, мы предлагали срочно сформировать еще 2–3 армии за счет дивизий Московского ополчения».

Со своей стороны, Чадаев вспоминает: «Тимошенко доложил следующее предложение: Западному фронту надо немедленно занять оборону на рубеже Западная Двина – Полоцк – Витебск – Орша – Могилев – Мозырь – и для обороны использовать 13-ю, 19-ю, 20-ю, 21-ю и 29-ю армии. Кроме того, необходимо срочно приступить к подготовке обороны на тыловом рубеже по линии Селижарово – Смоленск – Рославль – Гомель силами 24-й и 28-й армий резерва Ставки. Помимо этого, следует обязать Ставку срочно сформировать еще 2–3 армии. Внося эти предложения, – сказал нарком обороны и председатель Ставки Тимошенко, – мы исходим из главной задачи – создать на путях к Москве глубоко эшелонированную оборону измотать противника и, остановив его на одном из оборонительных рубежей, организовать контрнаступление, собрав для этого необходимые силы частично за счет Дальнего Востока и главным образом новых формирований.

Клуб писателей на улице Воровского.

Эти предложения единодушно были утверждены и тут же оформлены соответствующим приказом наркома. Ватутину было предложено немедленно довести приказ до командующего войсками Западного фронта. Затем Сталин высказал мнение, что необходимо создать Резервный фронт и подключить его армии в помощь Западному. После этого Жуков кратко поделился впечатлениями о пребывании на Юго-Западном фронте. Он, прежде всего, хорошо отозвался о пограничниках, сказав, что они не дрогнули перед армадой фашистских танков, вооруженной до зубов вражеской пехоты и смело вступили в бой».

Таким образом, в эту ночь принимается два «московских» решения – о строительстве оборонительного рубежа, ныне известного как Ржевско-Вяземский, и о формировании Резервного фронта и дивизий народного ополчения. Директива Ставки ГК № 0038 военному совету группы армий резерва главного командования «Об уточнении состава и задач армий» от 27 июня 1941 года указывала: «Тыловой оборонительный рубеж группы иметь: верховье р. Волга, верховье р. Днепр, Ельня, р. Десна». Основной рубеж к исходу 28.06.1941 г. определен как «Креславль, Десна, Полоцкий УР, Витебск, Орша, р. Днепр до Лоева».

Появляется и приказ Ставки ГК № 0097 «О создании Военного совета группы резервных армий»: «Создать Военный совет при командующем резервными армиями в составе генерал-лейтенанта т. Богданова, т. Попова и т. Круглова».

Рассказ Жукова о том, что пограничники не дрогнули, вероятно, стал причиной формирования 15 дивизий НКВД: приказ ставки ГК № 00100 «О формировании стрелковых и механизированных дивизий из личного состава войск НКВД», которые формировались из пограничных частей восточных округов.

Стоит чуть подробнее остановиться на членах Военного совета группы резервных армий (позже это стало называться Резервным фронтом).

Самый старший из них по званию, да и по возрасту (43 года), генерал-лейтенант Иван Александрович Богданов накануне войны был начальником пограничных войск НКВД Белорусской ССР и к концу июня вынужденно оказался безработным. Для формируемых дивизий войск НКВД он был своим, что, наверное, было немаловажно.

Георгий Михайлович Попов – второй секретарь московской партийной организации, ныне практически не упоминающийся. На тот момент он играл не меньшую роль, чем Щербаков, но был моложе его – в начале войны ему было 35 лет. Впрочем, столько же было и другому члену Военного совета Фронта резервных армий, старшему майору госбезопасности Сергею Никифоровичу Круглову. Круглов уже занимал высокую должность заместителя по кадрам наркома внутренних дел СССР.

Попов и Круглов примут в эти дни самое активное участие в создании обороны на дальних подступах к Москве – рубежей Резервного фронта. Попов работал с москвичами, Круглов опять по линии НКВД, со строительными организациями ГУЛАГа – Главгидростроем и ГУШОСДОРом.

Член Военного совета Резервного фронта Сергей Никифорович Круглов.

В эти дни вся страна переходила на военные рельсы, выводя с запасных путей многочисленные «бронепоезда». И надо сказать, поначалу дело шло очень неплохо. Первые дни войны весь механизм работал слаженно, издавались постановления, распоряжения, казалось, что переход на военные рельсы произойдет без проблем. Несмотря на то, что война вне всякого сомнения явилась большим шоком, многие еще не осознавали того, что произошло. И не предполагали, насколько тяжелыми и страшными окажутся ближайшие два года. Принято утверждать, что 1942 год был «учебным». В таком случае, 1941 год был годом «раскачки», когда казалось, что многое может быть прощено, что можно работать не в полную силу, так же, как в мирное время. Вначале так и было, но постепенно война разрушала привычный уклад жизни, производственные связи, люди уходили в армию и ополчение, работать становилось все тяжелее, а спрос за ошибки и даже мелкие грешки становился все жестче.

Член Военного совета Резервного фронта генерал-лейтенант Иван Александрович Богданов.

Июль

Третий рубеж

По итогам совещания в Кремле 26 июня было принято решение, в соответствии с которым следовало срочно приступить к подготовке обороны на тыловом рубеже по линии Селижарово – Смоленск – Рославль – Гомель силами 24-й и 28-й армий Резерва Ставки. Начертание этой линии не было случайным или спонтанным решением, еще в мае 1941 года была подготовлена карта «Схема укрепленных районов третьего рубежа», которые предполагалось строить в 1941–1942 годах.

Третьим рубеж был относительно укрепрайонов по «старой» и «новой» границам, и его задачей было прикрытие с запада московского промышленного района. Несмотря на устоявшееся мнение о том, что в 1941 году в СССР грядущую войну планировалось вести исключительно на чужой территории, в действительности велась спешная подготовка к обороне, в том числе в глубине страны – всего в 250–350 км от Москвы.

Третий рубеж делился на четыре укрепленных района: Ржевский, Вяземский, Спас-Деменский и Брянский. Общее число планировавшихся к постройке огневых точек составляло 4878, а стоимость всей линии составляла почти 2 млрд руб., планом на 1941 год предусматривалось освоение более 439 млн руб. Строительство согласно приложенной к карте пояснительной таблице должно было начаться 1 июля.

Подтверждений того, что строительство рубежа на территории Московского Военного округа началось бы в 1941 году, пока не найдено. Дело в том, что в первую очередь должны были быть построены укрепленные районы первого, приграничного рубежа, потом восстановлены и модернизированы укрепленные районы вдоль старой границы, и только после этого могла прийти очередь для третьей линии. У Советского Союза не хватало ни людей, ни материалов для одновременного ведения таких строек. Да и специальное казематное вооружение для оснащения ДОТов запаздывало, промышленность срывала поставленные перед ней планы.

Но, как мы знаем, стройку на новой границе завершить не успели. Отдельные группы ДОТов не смогли существенно задержать продвижение германской армии. Вторая линия, которую называли «линией Сталина», также не смогла полностью сдержать натиск. Часть ДОТов была безоружной, часть не имела в достаточном количестве гарнизонов. Оставалась надежда на третью линию.

Та скорость, с которой было развернуто строительство, позволяет утверждать, что еще до войны была произведена и одобрена рекогносцировка рубежа, подготовлены планы и необходимые чертежи. Многие вспоминают, что буквально на следующий день по приезде, в первых числах июля, они получали уже размеченный фронт работ. Действительно, уже 30 июня была подписана Сталиным совершенно секретная директива особой важности №УР/585232сс, в которой была представлена рекогносцировка рубежа и даны сроки его строительства. В ЦАМО сохранилось приложение к ней: «Схема укреплений подмосковного рубежа». Этот «подмосковный рубеж» полностью совпадал с майской схемой и проходил западнее Ржева, Вязьмы, Спас-Деменска и Брянска.

Строительство рубежа было поручено НКВД, а именно Главгидрострою НКВД, который входил в систему ГУЛАГа. Эта организация имела, во-первых, огромный опыт по организации земляных работ (ведь за короткий срок предстояло выкопать сотни километров противотанковых рвов), во-вторых, умела работать с большими массами людей (достаточно вспомнить Беломорканал или канал Москва – Волга). К 1941 году велось строительство нескольких электростанций, а также таких крупных объектов, имеющих оборонное знание, как «второй Кронштадт» в Усть-Луге. Большинство строек было в конце июня заморожено, а приказом Ставки ГК № 0099 «О передаче гидротехнических сил и средств НКВД в распоряжение командующего резервными армиями» специалисты были перенаправлены на оборонительные работы «для быстрейшего оборудования в инженерном отношении укрепленной полосы с долговременными сооружениями на линии, указанной Ставкой».

Позднее возникшая структура несколько раз видоизменялась, укрупнялась и в ноябре 1941 года превратилась в Главное управление оборонительных работ (ГУОБР), а Главгидрострой был ликвидирован. Но в начале июня она состояла главным образом из Западного управления оборонительных работ, в которое входили 9 управлений полевого строительства. Общее руководство осуществлял старший майор ГБ Яков Давидович Рапопорт, бывший начальником строительства Беломорского Балтийского канала, а позже возглавлявший Главгидрострой. Его правой рукой стал давний друг и соратник Григорий Давыдович Афанасьев, начальник строительства № 200 – в Усть-Луге. После войны они жили и работали в Москве, например, Афанасьев руководил работами по гидронамыву территории Лужников.

Схема прохождения рубежа Резервного фронта.

Но Главгидрострой мог только составить костяк строительства, того количества заключенных, что были в его лагерях, было недостаточно. Для строительства подмосковного рубежа требовались сотни тысяч рабочих рук. Значительная часть из них была найдена в Москве.

Практически одновременно с заседанием в Кремле 1-й секретарь ЦК ВЛКСМ Николай Михайлов был вызван в Центральный Комитет партии, где перед ним была поставлена задача за 7 дней мобилизовать 100 тыс. комсомольцев на строительство оборонительных сооружений. Справиться с этой задачей удалось всего за 5–6 дней – первые эшелоны с комсомольцами отправились на запад в ночь на 1 июля. Некоторые из них успели доехать даже до Смоленска и приступить там к сооружению противотанковых рвов, но буквально через 10 дней им пришлось убегать на восток, спасаясь от прорвавшихся немецких войск. Остальные прибывали на строительные участки, расположенные вдоль Днепра, а также вдоль рек Десна, Снопот, значительно восточнее Смоленска.

Всего в рамках комсомольской мобилизации из Москвы было отправлено на оборонительное строительство 89 тыс. комсомольцев. Это были как студенты московских вузов, так и старшеклассники московских школ, были и посланцы из подмосковных городов. Примыкающие к рубежу области сформировали свои собственные эшелоны.

Яков Давидович Рапопорт, был в 1941 году старшим майором ГБ, руководил Главгидростроем НКВД и организовывал оборонительное строительство на дальних подступах к Москве.

Кроме того, на оборонительный рубеж были направлены работники базировавшихся в Москве строительных трестов. Большинство из них возводили объекты в столице, которые с началом войны также были заморожены.

Состав Западного управления оборонительных работ (оно также шло под номером 3) был следующий.

2-е полевое строительство со штабом в городе Осташков возглавил начальник Главвоеннстроя ГВСУ при СНК СССР Восконян Тигран Антонович. Оно занимало участок от Осташкова – берега озера Селигер и до деревни Заплавье на озере Волго.

3-е полевое строительство возглавлял Александр Ильич Ганзбург, начальник Главного строительного управления Центра (Главцентрстроя наркомата по строительству). В 1934–1938 годах он работал в Мосметрострое и был награжден орденом Красной Звезды как начальник электромонтажных работ Электропрома. Штаб полевого строительства был в поселке Селижарово, где вместе с местными рабочими батальонами из Калинина и других городов трудились рабочие треста «Жилстрой» Наркомстроя и строительства коксогазового завода с подмосковной станции Расторгуево – ныне город Видное.

4-е полевое строительство – Ржевское, возглавлялось Г. Д. Афанасьевым, который одновременно являлся и начальником всего Западного управления оборонительных работ. На этом участке работали около 3 тыс. строителей Моспромстроя, рабочие треста № 11 Наркомстроя, несколько тысяч комсомольцев из Тульской области и даже заключенные бытовики.

5-е полевое строительство находилось рядом с городом Сычёвка. Его возглавлял Лев Григорьевич Маневич, начальник Химкинского района ГУЛАГа, живший до войны в доме № 5 по Каляевской улице (ныне это снова Долгоруковская), он также отвечал за строительство административного здания на площади Маяковского (сейчас в нем располагается Минэкономразвития). Под его началом работали Госфинстрой, Госздравстрой, Хладопромстрой, Управление жилстроительства Моссовета и другие. Здесь также работали 4 тыс. заключенных, а также порядка 6,5 тыс. бойцов 4-й дивизии народного ополчения (ДНО). Работа 5-го полевого строительства описана в книге «Записки беспогонника» Сергея Михайловича Голицына из рода князей Голицыных.

Ганзбург Александр Ильич – начальник 3-полевого строительства на верхней Волге. (семейный архив)

6-е полевое строительство строило часть оборонительного рубежа, который закрывал недавно построенную «автостраду» Москва – Минск и идущую рядом с ней железную дорогу. Это был очень «московский» строительный участок. Его начальником был Андрей Никитович Прокофьев – руководивший управлением строительства Дворца Советов. Для НКВД он был своим – до 1926 года он работал в органах и даже получил знак «Почетный чекист». После чего был переброшен на строительство, под его руководством возводились такие известные московские предприятия, как завод им. Сталина (ЗиС, ныне реконструируемый под жилую застройку ЗиЛ), заводы «Фрезер», «Калибр», «Борец», велозавод, комбинат газеты «Правда», здание Наркомзема на Садовом кольце. Вместе со строителями Дворца Советов, треста «Жилпромстрой» Наркомстроя, треста строительства набережных, треста «Стройкооперация» здесь работало несколько тысяч студентов из Москвы, в том числе из МЭИ, МИИТа. Трудовой подвиг учащихся МЭИ увековечен памятником в деревне Прудки Сафоновского района Смоленской области.

Прокофьев также возглавлял и 7-е полевое строительство, штаб которого должен был быть в Ельне. Но она была быстро оккупирована, и потому на первой полосе укреплений работы почти прекратились – она стала уже реальной линией фронта. Строительство переместилось на второй рубеж, где оно осуществлялось силами занимавших его войск 43-й армии и местных жителей. После освобождения Ельни, в сентябре 1941-го, были предприняты попытки возобновить строительство первой линии обороны, подбирались кадры, но, к сожалению, многие рабочие попали в плен в Вяземском котле, а руководители стройки погибли. По этому направлению числились два московских треста: № 19 Наркомата авиационной промышленности (НКАП) и № 31 НКАП, а также трест № 10 из Воронежа.

Григорий Давыдович Афанасьев – начальник Западного Управления оборонительных работ и одновременно начальник 4-го полевого строительства, в 1941 году капитан ГБ. (ГА РФ)

Очень большое число московских студентов оказалось в 8-м полевом строительстве, на территории Брянского УР, которое охватывало очень большую территорию, практически занимая весь Брянский УР. Передний край проходил по реке Десна. Помимо них, вероятно, здесь работал 1-й Госстройтрест НКВД, который в мирное время с равным успехом строил здания тюрем и вузов. Также здесь были тресты № 19 и № 30 НКАП, а также крупный московский трест «Строитель». Руководство 8-м полевым строительством осуществлял Василий Иванович Анисков. Уже после войны ему довелось строить объекты, связанные с исследованием ядерной физики: Арзамас-16 (Саров), Обнинскую атомную станцию, научно-исследовательский центр в Дубне.

Прокофьев Андрей Никитович – начальник 6-го и 7-го полевых строительств (Вязьма и Ельня), до войны руководил управлением строительства Дворца Советов. (Архитектура и строительство)

Монумент студентам МЭИ, строившим рубеж обороны вдоль Днепра у пересечения с автострадой Москва – Минск. (фото автора)

Анисков Василий Иванович – начальник 8-го полевого строительства вдоль реки Десна, после войны будет руководить строительством ядерных объектов. (Семейный архив)

Еще южнее, в Брянской области (впрочем, тогда это была Орловская область), работало 9-е полевое строительство, которым руководил Михаил Митрофанович Мальцев. Хотя это был уже не Резервный, а Брянский фронт, но это тоже часть третьего рубежа. Позже управление стало именоваться 51-м полевым строительством, а его штаб располагался в Карачеве. Головной организацией был трест «Академстрой» (начальником которого и был Мальцев), а также молодежь из Воронежской и Тамбовской областей. Кроме того, здесь работали тресты № 10 Наркомстроя, «Культбытстрой», «Союзторгстрой», стройтрест мосресторанов, «Райпищестрой» и «Спиртостроймонтаж».

Не обошлось и без политического руководства: «Московским комитетом была сформирована и направлена для организационной и политической работы на участках фронта группа под руководством т. Антоненкова – заведующего отделом МГК ВКП(б). … Кроме того, 50–60 партийных работников было послано с московских партийных курсов».

Участие профессиональных строителей, которые имели бронь и от призыва в действующую армию, и практически не были затронуты кампанией по созданию народного ополчения, позволило усилить линию обороны многочисленными огневыми точками, ДОТами и ДЗОТами. Студенты и местные жители, к сожалению, не имели достаточного опыта и годились только для подсобных работ. Именно профессиональные строители собирали бревенчатые срубы ДЗОТов, опалубки ДОТов, приготовляли и заливали бетон. До сих пор неизвестно, сколько именно было построено таких сооружений. Согласно «справке о готовности рубежей Резервного фронта на 26.09.1941 г.», таковых могло быть более 4 тыс. (артиллерийские и пулеметные ДОТы и ДЗОТы), не менее тысячи должно было быть и в Брянском УР. Проводимая поисковая работа позволила установить координаты примерно 700 из них.

ДОТы, сооружаемые на территории Ржевского УР, оснащались самым современным на тот момент казематным вооружением: пушечно-пулеметными установками ДОТ-4 и пулеметными установками НПС-3. Они были созданы в КБ Михаила Николаевича Кондакова и были способны успешно выполнять свои задачи даже в условиях применения отравляющих газов. Именно такое вооружение устанавливалось в ДОТах на новой западной границе. Всего в ДОТах Ржевского УР было смонтировано 125 установок НПС-3 для пулемета Максима и 20 45-мм ДОТ-4. Их дополняли ДОТы для 45-мм и 76-мм орудий, усиленные бетоном пулеметные и артиллерийские ДЗОТы. Всего в батальонном районе было до 30–40 сооружений, что давало очень хорошую плотность в 10 сооружений на километр фронта.

Мальцев Михаил Митрофанович – начальник 9-го полевого строительства в городе Карачеве, гидростроитель и будущий строитель специальных объектов СССР.

ДОТ для 76-мм орудия, построенный в 1941 году в урочище Урдом, ставшем местом ожесточенных боев в 1943 году.

Другим укрепленным районам третьей линии казематного вооружения не досталось. Вероятнее всего, его не было в достаточном количестве на складах Главного артиллерийского управления (ГАУ), да и полностью спроектировать до войны успели только самый северный укрепленный район линии. Но и на других участках хватает сооружений из бетона или усиленных камнем. Очень большое число огневых бетонных точек обнаруживается на западе от Брянска. Как правило, это были двойные срубы, промежутки между которыми заполняли бетоном, также бетон заливали и по накату. Со временем дерево истлело или выгорело, оставив бетонные окаменелости, которые напоминают нам о трудовом подвиге строителей колоссального рубежа.

Одной из ярких страниц оборонительного рубежа Резервного фронта стало размещение на Вяземском и Ржевском направлениях морской артиллерии. Причины их появления на этом рубеже окончательно не ясны, понятно лишь, что инициатива исходила из Кремля. Вот как об этом вспоминает Г. М. Попов:

ДОТ с установкой для 45-мм казематного орудия.

Простой деревянный двойной сруб становился многократно прочнее после заливки бетоном. Дерево в большинстве своем сгнило или сгорело, оставив бетонные окаменелости. (фото автора)

«2 июля Богданова и меня пригласили в Кремль к Сталину. … И. В. Сталин дал указание перебросить на Московское направление крупнокалиберную морскую береговую артиллерию из Крыма. Эти орудия были установлены западнее Ржева, что потребовало больших инженерно-строительных работ, которые выполняли московские строительные организации».

Объективности ради отметим, что согласно журналу посещений кабинета Сталина Попов, Богданов, а также другой член Военного совета Резервного фронта Круглов и руководители Главгидростроя Жук и Рапопорт действительно были у Сталина, но 4 июля с 20:30 до 21:10. За 25 лет, прошедших с того момента, можно было и ошибиться на пару дней.

Возможно, что на совещании действительно упоминался Крым, тем более что морские орудия были установлены и для обороны Перекопа, однако крупнокалиберная береговая артиллерия прибыла под Вязьму и Ржев с Балтики. Приказом наркома ВМФ от 6 июля 1941 года № 00171, уже на следующий день надлежало направить в район г. Ржева личный состав и материальную часть стационарной батареи № 142 кронштадтского форта «К» (бывший «Великий князь Константин») и батареи № 6 на механической тяге, дислоцированной в Нарвской губе. Оба подразделения входили в Кронштадтский сектор береговой обороны и имели на вооружении, соответственно, 4 152-мм орудия Канэ и 3 152-мм пушки М-20М. Тем же приказом наркома командующему силами Морской обороны г. Ленинграда и Озерного района контр-адмиралу Самойлову предписывалось отправить в ближайшие дни с заводов № 363, 370 и 232 в Ржев и Вязьму в распоряжение начальников местных гарнизонов 15 100-мм артиллерийских систем Б24БМ и 8 130-мм Б-13-IIc. Все орудия обеспечивались боезапасом со складов Артиллерийского управления ВМФ из расчета по 300 выстрелов калибра 130 мм и 100 мм и по 600 выстрелов калибра 152 мм.

Морское орудие Б-13 в экспозиции Центрального музея Великой Отечественной войны. (фото автора)

В пути планы немного изменили, в результате чего к Ржеву для установки в районе поселка Оленино отправились 4 152-мм орудия Канэ и 6 100-мм орудия Б24БМ, остальные 20 единиц ушли в сторону Вязьмы к Днепру, где и были установлены в конце июля. Отдельные орудия были объединены в батареи по два-три орудия, которые указом от 23 июля 1941 года наркома ВМФ были сведены в два отдельных морских артиллерийских дивизиона (ОМАД), получивших номера 199 и 200. Первый из них, включавший береговые батареи № 281, 282, 231 и 232, установленные в Оленино, возглавил капитан Н. С. Фомин, а второй (стационарные батареи № 261, 262, 263, 264, 233, 234, 235 и подвижная № 6), у автомобильного и железнодорожного мостов через Днепр – капитан-лейтенант Н. И. Солейников.

Одной из основных задач для этих батарей была, как ни парадоксально, борьба с танками. Несомненно, это было проявлением «танкобоязни», охватившей верхи, и убежденности, что немцы воюют вдоль дорог. Поэтому артиллерийская мощь крупнокалиберных орудий была сосредоточена у прямого шоссе на Москву. Видимо, предполагалось, что они будут расстреливать немецкие танки еще на дальних подступах к рубежу, оставаясь неуязвимыми для их огня. Правда, места установки (локальные высотки) предполагали ведение огня прямой наводкой по танкам на расстояниях 1 км в любом направлении (круговая оборона). Была даже специально разработана «Инструкция для стрельбы по танкам отдельных орудий береговой артиллерии», в которой говорилось, что «морские орудия предназначены для стрельбы прямой наводкой по тяжелым и средним танкам, в то время как стрельба по легким танкам и бронемашинам допускается лишь в случаях, когда они представляют непосредственную угрозу для самого орудия». При этом, чтобы не обнаруживать заранее своего расположения, расчетам запрещалось «открывать огонь по отдельным разведывательным танкам или группам таких танков».

Взорванное при отступлении морское орудие системы Канэ, на позиции в районе станции Оленино. (из коллекции А. Пересторонина)

Начало строительства рубежа не было гладким. Военные сделали свою часть работы – расставили колышки, по которым должна была пройти «трасса». Но привезенные буквально в чистое поле комсомольцы, многие из которых не имели достаточного времени на сборы, да и понимания того, что их ждет, не могли сразу полноценно включиться в работу. Первое время не хватало самого важного – лопат. Приходилось копать в несколько смен: одни копают, другие смотрят, отдыхая. Огромной проблемой стало питание, которого просто не было. От этого страдали и более подготовленные ко всевозможным перипетиям строительные организации, не было ни котлов для приготовления пищи, ни даже тарелок. Зачастую и взять их было неоткуда. Приходилось выламывать котлы из бань, собирать посуду с миру по нитке, скупать в сельских магазинах, организовывать пекарни для выпечки положенного количества хлеба.

Комсомольские отряды, которые зачастую были лишены хозяйственников, а из «взрослых» имелись только командир да комиссар, оказались в наиболее бедственном положении. Некоторым в прямом смысле выдавали горсть сухой вермишели и немного хлеба на целый день. Пить приходилось из случайных водоемов, что вскоре привело к желудочно-кишечным заболеваниям. «Начались перебои с питанием, не хватало питьевой воды. Нарушалась связь, письма молодежи в родные дома шли долго, терялись, и мы стали получать тревожные запросы – что случилось с моим сыном, дочерью, где они? Были ли мы виноваты в этом? Вряд ли, но, тем не менее, мы принимали близко к сердцу тревожные письма, и нам очень хотелось успокоить матерей и отцов», – писал позже 1 секретарь ЦК ВЛКСМ Николай Михайлов.

Студенты МЭИ, вернувшиеся с оборонительных работ.

Письмо в «комитет Обороны Союза ССР» «от имени комсомольский добровольной организации помощи фронту» Пролетарского района, отправленное 19 июля: «Сообщаем, что добровольная молодежь, выехавшая на выполнение спецзадания партии и правительства 3/7-41 г. с первого дня прибытия на место назначения ощущает острый недостаток продовольствия (на одни сутки на человека выдают 200 гр. хлеба, стакан вермишели или пшена и 15 гр. масла и песок на несколько суток, 15 гр. масла и песок 1/2 стакана). На заявление молодежи о недостатке продовольствия администрация относится смехом. 16/7-41 г. в полуголодном состоянии и даже без куска хлеба сделали суточный переход. Придя на место, получив вместо хлеба по 3 стакана муки не могли ничего сделать. Перед походом по предложению начальства, сдав вещи без всякой расписки и подписки на них вещи были сданы на склад. Через некоторое время вместо вещей получили разбитые чемоданы, мешки, в которых большей части вещей не оказалась. В результате чего остались многие разутые и раздетые. После двухдневного голода некоторые ребята не могли выйти на работу. Также администрация несмотря на просьбу о выдаче хлеба отделывается угрозами. Состояние здоровья плохое, так как 200 гр. хлеба выдается после работы».

Пушечный ДЗОТ – полукапонир, предназначенный для флангового или косоприцельного огня. «Крыло» прикрывало амбразуру от прямого попадания со стороны противника. (Из собрания автора)

«Вся работа и ее организация рождались стихийно, без особой подготовки. Нужно было на ходу решать вопросы с питанием, при отсутствии походных кухонь котлов, посуды, поваров, снимали котлы из бань, прачечных, посылали в Москву и Калинин, делали земляные очаги, тут же на месте подбирали кадры поваров и обслуживающего персонала. Организовывали пекарни, если их не хватало в населенных пунктах, строили земляные с малым количеством кирпича и производительностью 1 до 5 тонн хлеба в день, ибо для 35 тысяч человек нужно было дать 35 тонн хлеба в день, а принимая во внимание 2–3 дневный запас, это было уже более 100 тонн. Хлеб – это мука, транспорт, топливо. То же самое с питанием. Чтобы накормить 35 тысяч человек, надо было организовать походные полевые столовые, подвезти продукты, овощи и очень много нужных и необходимых предметов и продуктов. Нужно было думать о починке обуви, одежды, выдаче ее, у кого не было», – вспоминал начальник треста «Моспромстрой» Марк Сергеевич Степанов.

Чуть ли не в наилучшем положении оказались заключенные. «За время работ мы основательно поизорвали свою одежду. Некоторые из бойцов и все командиры получили обмундирование, но большинство – нет. И когда батальон шел походным порядком через г. Сычевку, я был в боевом охранении, вооруженный винтовкой, находился не в строю, а сбоку. Ко мне подошли женщины и спросили: “Это заключенные из Валдайских лагерей?” Все выглядели действительно жалко. Пооборвались и устали. Впоследствии встретились с заключенными из Валдайского лагеря, около Новодугина. Они также строили противотанковые рвы вдоль р. Вазуза, но были одеты лучше, чем мы, и имели регулярное снабжение и питание», – вспоминал ополченец из подмосковного Егорьевска Константин Павлович Некрасов.

К августу питание наладилось, через линию проходили стада, которые перегоняли на восток. Это позволяло получать и мясо, и молоко. Сыр, масло, сахар и другие продукты привозили из Москвы. Тяжело обстояло дело с табаком – местные запасы были эвакуированы, надо было выбивать фонды.

Не будем скрывать, работали тоже по-разному, кто-то стремился улизнуть в Москву, кто-то отлынивал от работы. Участки для работы были разбиты по районам, учебным заведениям, кроме того, юноши и девушки работали отдельно. Девушки оказались более выносливыми и дисциплинированными, чем юноши. «У нас для комсомольцев норма была установлена 6 кубометров. Некоторые из них имели по 16 лет – юбки снимут, завязывают и носят мешками песок наверх. Некоторые из них оставались дорабатывать норму. Так и заявляли, как я могу уйти, когда норму не выполнила. Все выполнили, а я не выполнила», – вспоминал комиссар батальона строителей оборонительных рубежей А. С. Карпушин.

Вся переписка с домом шла через Горком и райкомы. Там письма просматривались, а на основе их содержания делались соответствующие выводы. Конечно, какое-то время существовала возможность отправить письмо обычной почтой или с оказией, но для получения необходимо было указывать примерно такой адрес: «МК ВЛКСМ, Строительное управление Прокофьева (переслать в Первомайский район, МЭИ, РТФ Тимашеву или Аверьянову для Сергиевского)». Так было зашифровано 6-е управление полевого строительства. Только в середине августа строителям стали присваивать номера полевой почты. В архиве московского горкома ВЛКСМ сохранились выписки из писем участников строительства, например, такие: «В тексте: пошлите кепку, моя пропала вместе со 120 рублями … заходите в РК ВЛКСМ узнать об отъезде, очень уже надоело копаться… Замечания: На обороте конверта – изображение результатов игры в преферанс».

Но были и противоположные письма: «Прошу вас, будьте спокойны и не нервничайте за меня. Я здесь очень окреп и закалился, голова освежилась от занятий. Политинформацию нам делают ежедневно и если, например, ночью был налет на Москву, то днем мы уже подробно знаем об этом. Хлеба дают по 900 гр. на день. Из горячей пищи ежедневно бывает мясной суп, борщ или даже щи, где бывает от одного до 2–3 кусков мяса – как попадет. Затем варят какую-либо кашу (один раз была даже гречневая), лапшу или макароны, правда, масла кладут маловато. В общем, на качество пищи я не жалуюсь, подводит иногда только количество. Целую всех крепко, крепко! До скоро, скоро свидания, мои милые родные. Сохраняйте спокойствие и уверенность в себе и в Красной Армии».

Через некоторое время потянулся ручеек уезжающих в Москву. Причины для возвращения были разные. Это были и реальные, и симулированные болезни, настоятельные требования родственников или отправка по причине «сплошного нытья» в письмах домой. «Здравствуйте Папа и Мама. Я живу плохо, питаюсь одним горохом и хлебом. Погода стоит плохая. Работаю по 12–14 часов. Мама и Папа напишите в комитет обороны и лично товарищу Сталину и попросите разрешения вернуться в Москву т. к. работа закончилась». Дальше в письме следовал точный адрес штаба строительства. Школьника, написавшего это письмо, срочно вернули в Москву. Свою долю вносили и военкоматы, которые требовали отправки студентов в военные училища. Особенно это касалось студентов химических и физических факультетов. Учащиеся физического факультета МГУ оказались востребованы в авиации.

ДОТ, замаскированный под сарай. Значительное число огневых точек строилось на окраинах деревень и маскировалось под постройки. (Из собрания автора)

Студенты МГУ, которым достались участки в тогдашней Орловской, ныне Брянской области, даже сочинили своеобразный гимн оборонительных работ, который впоследствии пели и осенью в Москве. Песня была сложена на мотив популярной песни «В бой за Родину» («Кони сытые бьют копытами»), музыку к которой в 1939 году написал Зиновий Компанеец, а слова Лев Ошанин. Возможно, у новых слов и был автор, но установить его пока не удалось.

Жарким летним солнцем согреты инструменты, Где-то громко лается главный инженер, И поодиночке товарищи-студенты, Волоча лопаты, спускаются в карьер. Припев: Стой под скатами, рой лопатами, Нам работа дружная сродни. Землю роючи, матом кроючи, Трудовую честь не урони. Пусть в желудках вакуум, пусть в мозолях руки, Пусть не раз мы мокли под дождем. Наши зубы точены о гранит науки, А после гранита глина нипочем. Что бы ни случилось, песню мы не бросим, В наших душах музыка жива. Где тебя мы встретим, золотая осень, Скоро ли увидимся, милая Москва?

Двухамбразурный пулеметный ДЗОТ с бетонной фронтальной стенкой. (Из собрания автора)

Хотя многие студенты рассказывают о бомбардировках и обстрелах с самолетов, о том, что они едва успели убежать от наступающих немецких войск, документального подтверждения этому не удалось обнаружить. Отдельные случаи ранений и даже гибели комсомольцев были, но речь идет об утонувших во время купания, получивших ранения во время неосторожного обращения со взрывчатыми веществами и т. д. Реальная опасность угрожала строителям на южной части рубежа, где линия фронта подошла слишком близко к месту работ.

Большинство комсомольцев вернулось обратно в Москву и другие города в начале сентября, хотя некоторые задерживались почти до конца месяца. Так, согласно справке, выданной в 6-м районе 8-го управления оборонительного строительства Главоборонстроя НКВД, студент Щукинского училища Владимир Этуш отбыл в Москву только 26 сентября.

Некоторые студенты и даже школьники пытались убежать на фронт, тем более что воинские части были совсем рядом. МГК ВЛКСМ требовал вернуть их на «гражданку», посылая, например, такую телеграмму: «Прошу вмешаться и немедленно дать указание об отчислении учащихся 94 школы Краснопресненского района Купермана Владимира и Садвакасова Искандера из армии зпт обоим по 15 лет тчк Адрес Действующая армия полевая почта 517-33 23 стрелковый полк батарея ПТО зпт волнуются родители зпт занимается ЦЕКА и выяснить возраста и обстоятельство перехода студента Яблокова И К действующая Армия ППС 33 артдивизион 152 зпт учащегося Старостина Н ППС 33 артдивизион 152 студента Герш там же тчк».

Труд работавших на рубеже не был бесплатным. Это справедливо как для мобилизованных профессиональных рабочих, так и для комсомольцев и местных жителей (колхозников). В ряде случаев зарплату получали даже ополченцы, впрочем, об оплате труда заключенных информации нет. «В конце июля выяснилось, что повременная оплата не стимулирует роста производительности труда, и было решено отказаться от этой формы оплаты труда. Была введена сдельная система, т. е. оплата в соответствии с выполненной работой. … У городского населения (служащих, лиц умственного труда, учащихся и др.) выполнение норм составляло 60–80 %, у сельского населения выполнение норм на земляных работах доходило до 90–100 %. Сдельные заработки у кадровых рабочих доходили до 20 рублей в день, а у мобнаселения от 4 до 8 рублей», – вспоминал бухгалтер «Моспромстроя» Юлий Брауде.

Руководители, инженеры и другие работники, к которым не применялась сдельная оплата труда, получали 60 % доплаты за «полевые условия», при этом прикомандированные к ним военные инженеры имели только 25 % доплаты. Бывали даже случаи, когда к работавшим приезжали семьи, которые проводили это лето почти как на даче. При этом нельзя забывать, что стройка считалась сверхсекретной.

В августе в 6-м полевом строительстве, костяком руководства которого являлось Управление строительством Дворца Советов, появился даже собственный московский парикмахер. Рабочих действительно надо было стричь и брить, да и студенты уже стали отпускать свои первые бородки. Вероятно, предполагалось, что парикмахер будет ездить по бригадам и приводить в порядок их внешний вид.

В архиве сохранилась справка «для предоставления по месту спроса», выданная трестом «Московские гостиницы» «тов. Форсенкову К. П. в том, что он работает в должности мужского мастера и получает заработную плату 747 руб. 50 коп. в месяц – сдельно». Это были очень неплохие деньги, и, видимо, без учета чаевых. Справка была выписана на бланке гостиницы «Гранд-отель» – который располагался в самом центре Москвы, примыкая к тогда еще не достроенной гостинице «Москва», напротив Музея Ленина.

Перед руководством полевого строительства встал вопрос об оплате труда мастера: обычно всем полагалась такая же зарплата, как и на прошлом месте работы, плюс надбавка за полевые условия. Но, видимо, начальство полевого строительства такой перерасход бюджета не обрадовал, и было вынесено решение, что за первую неделю Форсенкову будет выплачено из расчета 450 руб. в месяц, а после этого он перейдет на сдельную и будет получать 90 % от выручки. Интересно, что за ту же первую неделю работы его выручка составила 216 р. 20 коп., и если бы он сохранил такую же выработку в сентябре, то не потерял бы в зарплате.

Прорыв немцев под Ярцевом (станция находилась менее чем в 50 км от Днепра) 22 июля был воспринят как десант, и возникшая в связи с этим паника привела к самостоятельному возвращению в Москву части школьников и студентов. Они, как правило, пробирались до Вязьмы или Гжатска поодиночке или небольшими группами: «Один из наших метростроевских начальников сказал нам всего несколько слов, суть которых сводилась к следующему:

“Все работы прекращаются. Всем разбиться на группы по три-четыре человека и немедленно идти в восточном направлении по шоссе, на Москву. Если нельзя будет идти по шоссе, двигаться параллельно ему, все время на восток. Каждой группе взять по одной девушке и помогать им в дороге, не бросать их одних. Уходить сразу после того, как получите хлеб и сыр”», – так описывал эти события Владимир Николаев в книге «Московский романс».

«Ярцевский десант» имел очень серьезные последствия в целом для строительства линии вдоль Днепра, поскольку работники 5-го полевого строительства отошли с западного берега Днепра до Сычёвки. То есть, по факту во второй эшелон. Несмотря на быструю ликвидацию прорыва и стабилизацию фронта, 5-е полевое строительство сосредоточилось на строительстве возле Сычёвки и даже восточнее ее и долгое время не возвращалось к переднему краю рубежа, что несомненно сказалось на его готовности. В 6-м полевом строительстве отход был более организованным, строительные батальоны, состоявшие большей частью из студентов, отвели примерно на 40 км вглубь на строительство второго эшелона, а после стабилизации ситуации достаточно оперативно вернули обратно.

Захват Ельни также вызвал бегство ряда руководителей, что впоследствии привело к оргвыводам и исключению их из партии.

Война подошла к «трассе» и на Брянском фронте. Из-за этого строителям приходилось работать буквально под обстрелом немецких минометов. Был по меньшей мере один случай, когда студентам пришлось копать ров ночью на переднем крае – западнее них находились немецкие войска. Об обстрелах на Десне, в районе деревни Старое Сырокоренье вспоминает Юрий Владимиров, бывший в то время студентом Московского Института Стали (ныне МИСиС). В документах МК ВЛКСМ сохранился отчет 8-го полевого строительства о раненых и погибших во время нескольких инцидентов.

Смело мы в бой пойдем

Одивизиях народного ополчения (ДНО) можно писать много, о них и написано много, но еще больше не написано. В формировании ополчения еще много неясностей, как в причинах его создания, так и его трагической гибели.

То, что произошло, хорошо описывает песня времен гражданской войны:

«Слушай, рабочий, / Война началася, / Бросай свое дело, / В поход собирайся. / Смело мы в бой пойдем / За власть Советов. / И как один умрем / В борьбе за это!»

Формально ДНО появились после исторической речи Сталина 3 июля 1941 года. Она стала для многих наиболее сильным впечатлением первых дней войны. Выступления Сталина ждали, недоумевая, почему его не слышно. Скорее всего, Сталину просто нечего было сказать до начала июля – ситуация была слишком неопределенной, и он не хотел ошибиться. Речь содержала много программных тезисов, одним из которых был: «Трудящиеся Москвы и Ленинграда уже приступили к созданию многотысячного народного ополчения на поддержку Красной Армии. В каждом городе, которому угрожает опасность нашествия врага, мы должны создать такое народное ополчение, поднять на борьбу всех трудящихся, чтобы своей грудью защищать свою свободу, свою честь, свою Родину в нашей Отечественной войне с германским фашизмом».

Появление дивизий народного ополчения на самом деле большая загадка. Зачем и почему они были созданы, доподлинно неизвестно, и хотя принято считать, что это было реализацией желания простых советских людей добровольно пойти защищать страну, на самом деле, как и практически всё в СССР, инициатива была организована сверху.

И в этом проявилась вся советская система, когда предложение из Кремля развивалось на местах и доводилось почти до абсурда, перерастало в кампанейщину и в результате не только мешало нормальному функционированию государства, но и приводило к катастрофе.

Возможно, такое развитие идеи дивизий народного ополчения было обусловлено «конкуренцией» Москвы и Ленинграда – партийное руководство городов устроило что-то вроде социалистического соревнования.

Конечно, нельзя отрицать высокого энтузиазма, который охватил граждан СССР. Действительно, многие шли записываться добровольно, сжатая пружина ожидания войны наконец выстрелила, и они буквально торопились принять участие в этой недолгой, как многие думали, военной кампании. Школьники и студенты рвались заменить собой уходящих на фронт, не думая, что эта замена продлится долго – скорее это что-то вроде летней практики. К осени враг будет разбит, и все вернутся за парты. Увы, они жестоко ошибались.

Борис Рунин, который в июне 1941 года еще не был членом Союза писателей, хотя уже печатался в «Правде», страшно переживал, что его не возьмут в формирующееся ополчение. Но когда он вместе со своим другим Даниилом Даниным, автором журнала «Звезда», пришел в Клуб писателей на улицу Воровского (ныне Поварская), дом 52, в оборонную комиссию, секретарь парткома Хвалебнова, которая их не знала, им отказала, воспользовавшись тем, что они не члены ССП. «Совершенно обескураженные, мы стояли в вестибюле столь притягательного для нас “дома Ростовых”, не зная, что теперь делать и как быть. Ведь мы уже оповестили родных и друзей о своем решении. … По счастью, в этот момент в вестибюль поднялся по лестнице заместитель Хвалебновой, мой однокашник по Литературному институту Михаил Эдель. Узнав, в чем дело, он не без иронии произнес: – Хотите, ребята, по блату попасть на фронт? Ладно, устроим. Не прошло и четверти часа, как все уладилось. Мы вышли из Союза писателей с предписанием явиться со всем необходимым в общежитие студентов ГИТИСа в Собиновском переулке (сейчас это снова Малый Кисловский), где находился один из пунктов формирования Краснопресненской дивизии».

Формирование народного ополчения не было предусмотрено военными планами, под него не было заложено необходимых материальных ресурсов, вооружения. Те, кто записывался в ополчение, зачастую уже были учтены в планах мобилизации, и то, что их не призвали в первую неделю войны, вовсе не означало, что они не были бы призваны через месяц или два. Рабочие, которые покидали свои заводы, ставили их в чрезвычайно тяжелое положение – вчерашние школьники и свежевыпущенные ФЗОшники не могли заменить квалифицированных токарей, слесарей – для набора опыта требовалось время, а не только энтузиазм.

Борис Рунин вспоминает случай с драматургом Павлом Яльцевым, который, уже будучи ополченцем и оказавшись в Москве, получил повестку из военкомата. Там ему объявили, что он является аттестованным морским офицером и должен отправиться на Тихоокеанский флот, на приведенные аргументы о том, что он уже является бойцом Краснопресненской дивизии народного ополчения (8-я ДНО) и что в дивизии его сочтут дезертиром – военком заявил, что дезертиром он будет, если не отправится во Владивосток. «Хорош бы я был, – говорил нам Яльцев, передав в подробностях этот диалог. – Набрал полный сидор посылок и писем, насмотрелся на ваших жен, которые с утра до вечера заполняли мою комнату, да еще толпились в коридоре, а потом смылся в противоположном направлении. – И он сердито хмыкнул. – А приятно, наверно, носить флотскую форму, – ни с того ни с сего добавил Яльцев задумчиво, разматывая на ночь обмотки и прилаживаясь поспать под елкой». Выбравший ополчение Яльцев погиб в октябре 1941 года под Вязьмой.

Надо сказать, что подобные случаи не были редкостью. Некоторые добровольцы разыскивались как самовольно оставившие рабочие места, над ними висело уголовное наказание по «указу от 26 июня 1940 г.», студенты отчислялись из вузов за непосещения.

Возможно, что идея создания народного ополчения появилась во время совещания в Кремле 26–27 июня, когда Жуков фактически предложил создать Резервный фронт, состоящий из дивизий НКВД и народного ополчения. Тогда же было издано постановление о создании 15 дивизий НКВД, которые формировались на базе пограничников.

Обучение ополченцев приемам штыкового боя.

После выхода приказа Ставки ГК № 0097 о создании группы резервных армий – военная бюрократия пришла в движение, она начала работать по своим законам, формируя новые воинские подразделения – дивизии народного ополчения. Впрочем, формировали они их также по воинским лекалам и штатам. Каждой дивизии положен как минимум командир, и они были подобраны за два дня.

2 июля приказами НКО № 00364 и № 00365 были назначены командиры дивизий народного ополчения. Одновременно шла работа по партийной линии для того, чтобы организационно обеспечить процесс формирования этих дивизий.

В соответствии с постановлением Военного совета МВО комплектование проводилось в 25 районах Москвы, соответственно, предполагалось создать 25 дивизий. Но затем в связи с нехваткой вооружения и по ряду других обстоятельств было решено сформировать только 12 дивизий[8], передав в них ополченцев из остальных 13 районов, дополнить их добровольцами из Московской области.

Конечно, не все в составе дивизии были добровольцами, командный состав формировался по призыву. Позже и среди ополченцев стали выявлять командиров запаса и подыскивать им соответствующие их званию и воинским профессиям должности.

Штатный состав дивизии колебался и был меньше обычного, насчитывая 10 500 человек. К октябрю, после присвоения дивизиям общевойсковых номеров, их штат увеличился примерно до 11 600 человек.

Поскольку формирование происходило главным образом от предприятий и организаций, то ополченцам сохраняли их заработную плату. Возможно, так было сделано потому, что первоначально к ополчению относились не очень серьезно, не рассчитывая, что подобные подразделения будут участвовать в боях. Возможно, для них предполагались задачи по охране тыла, борьбе с воздушными десантами и другие аналогичные задачи, в которых они могли бы заменить регулярные войска. Однако ситуация начала развиваться совсем иначе, и дивизии народного ополчения в итоге стали полноправными стрелковыми дивизиями. Правда, выплату заработной платы по месту работы прекратили только 1 апреля 1942 года, когда большинства дивизий народного ополчения уже не существовало (были расформированы), а большинство ополченцев погибло или пропало без вести в октябрьских котлах.

Начало формированию дивизий народного ополчения положило ночное совещание в Кремле. Вот как об этом вспоминала в 1943 году секретарь Куйбышевского РК ВКП(б) Надежда Михайловна Шахова: «В 2 часа ночи с 1 на 2 июля 1941 г. мне позвонили и сказали, что в Кремле должны собраться секретари райкомов. Собрание проводил тов. Молотов, присутствовали Тимошенко, Щербаков, секретарь МК Попов и все секретари райкомов гор. Москвы.

На этом совещании с сообщением выступил тов. Молотов. Он сказал, что страна находится в опасности, враг подошел к Минску, надо поднять народ, создать народное ополчение, что районы должны будут приступить к формированию народного ополчения, обеспечить всем необходимым. Совещание длилось примерно полчаса и после этого мы отправились к себе в райком. Совещание, я бы сказала, носило неофициальный характер и проводилось в виде беседы. Были назначены сроки – 6 июля дивизии должны быть сформированы по районам».

Все сработало безотказно, утром прошло совещание секретарей партийных организаций и руководителей учреждений и предприятий района, а вечером 2 июля уже началась запись. После речи Сталина 3 июля запись пошла еще активнее: «Вместе с Красной Армией поднимаются многие тысячи рабочих, колхозников, интеллигенции на войну с напавшим врагом. Поднимутся миллионные массы нашего народа. Трудящиеся Москвы и Ленинграда уже приступили к созданию многотысячного народного ополчения на поддержку Красной Армии. В каждом городе, которому угрожает опасность нашествия врага, мы должны создать такое народное ополчение, поднять на борьбу всех трудящихся, чтобы своей грудью защищать свою свободу, свою честь, свою Родину в нашей Отечественной войне с германским фашизмом». Трансляция велась из Кремля, а не из Центрального телеграфа, как 22 июня. Левитан рассказывал потом, что т. Сталин так волновался, что ему пришлось уйти в соседнюю комнату.

«В институте (МИФЛИ) был на защите диссертации [Моисея Павловича] Венгрова о Блоке[9]. Самого Венгрова уже призвали в армию[10], и степень присуждали заочно. Вдруг посередине заседания объявили митинг и сообщили о создании “Московского военного формирования”, в которое приглашаются добровольно вступить все мужчины без различия в возрасте. И вот все, кроме, естественно, меня, записались. Но вряд ли наши доктора филологических наук справятся с парашютистами. Все это произвело на меня мрачное впечатление, ибо в этом ощутилось что-то паническое. Непонятно: у нас мобилизовано население только с 1905 г., да и то не всех, кажется, сумели еще отправить. Зачем же нужны добровольцы-старики? Это – свидетельство скорее растерянности, чем энтузиазма», – раздраженно записал в своем дневнике Тимофеев.

Шахова так описывала день мобилизации: «3 июля, после выступления товарища Сталина по радио, на всех предприятиях и в учреждениях района прошли с очень большим подъемом митинги. Тут же на этих митингах подавали заявления, и происходила запись добровольцев в ряды народного ополчения. По некоторым наркоматам записались абсолютно все, а потом наркоматы звонили и говорили: “Мы не можем же оголять наркоматы и отпускать всех в народное ополчение”. Приходилось оставлять народ, причем, выдерживали бой: “Почему вы меня не берете? Почему оставляете?”– спрашивали записавшиеся.

Запись происходила 3 и 4 июля. Те люди, которые были в командировках, подъезжали и тоже записывались. 4-го вечером в районный комитет партии были представлены почти из всех организаций списки записавшихся в народное ополчение. Записалось всего по району 8 тыс. человек. В ряде организаций получилось такое положение, что не с кем было работать, и в процессе самой записи для обеспечения работы нам пришлось отсеять полторы тысячи человек. Записалось очень большое количество женщин, но их мы брали только в медико-санитарную службу и то незначительное количество».

Действительно брали не всех, Александр Верт это также отмечает: «В эти первые дни июля десятки тысяч людей, в том числе много пожилых, являлись добровольно на сборные пункты (один такой пункт помещался в Хохловском переулке, напротив дома, где я жил) с узелками или чемоданами. Там добровольцев сортировали – причем некоторых отвергали – и направляли в учебные лагеря».

В момент своего формирования дивизии не получили общевойсковых номеров, а имели свою нумерацию и дополнительно именовались по названиям районов. Первой шла, естественно, дивизия Ленинского района, второй стала дивизия Сталинского района. Надо отметить, что из-за того, что вначале предполагалось сформировать 25 дивизий, а в итоге сформировали только 12, номера идут с пропусками: так, 3-й дивизии нет, а идет сразу 4-я Куйбышевского района (которую формировала Шахова), 5-я Фрунзенского, 6-я Дзержинского, 7-я Бауманского, 8-я Краснопресненского (в нее вошла и писательская рота), 9-я Кировского района, потом сразу 13-я Ростокинского района, 17-я Москворецкого района, 18-я Ленинградского района и 21-я Киевского района. В Первомайском районе практически была сформирована 14-я ДНО, но ее обратили на пополнение 269-й стрелковой дивизии.

Первоначальный план расположения ополченческих дивизий на Можайской линии обороны и их переход на рубежи Резервного фронта. (ЦАМО)

Уже в первые дни встала проблема с тем, во что обмундировывать, как кормить и чем вооружать ополченцев. В самом начале они были переведены на «казарменное положение» и разместились главным образом в районных школах, а питались в столовых. Фактически большинство из них оставались рядом с домом – в Москве.

«Мы с мамой два раза навещали Билльчика [так в семье Лоры называли отца, Бориса (Баруха) Фаермана. – Прим. авт.], уже одетого в защитного цвета гимнастерку, в школах, где они разместились – сначала где-то около Телеграфного переулка [ныне это снова Архангельский переулок. – Прим. авт.], потом в Харитоньевском[11]. Мама приносила папе его любимый творожный пудинг с манкой. Во время этих посещений один раз нас задержала воздушная тревога, в другой – сильная гроза. Было очень тревожно на душе, и мы почти все время сидели молча, тесно прижавшись к папе. Их должны были со дня на день вывезти из Москвы, и мы оба раза не знали, увидимся ли еще с папой до этого», – описывает Лора Беленкина первые дни народного ополчения.

Снова предоставим слово Надежде Михайловне Шаховой: «4 и 5 июля мы начали заботиться о том, чтобы подобрать все необходимое для дивизии, материально обеспечить ее хотя бы на первое время. Какие у нас трудности возникли? Прежде всего, чем кормить народ? Нам нужны были походные кухни. Но наш район является главным образом районом учрежденческим, и металлообрабатывающей промышленности у нас никакой нет. Мы достали 25 больших чугунных котлов и привезли их на вещевой склад. Поехали туда с генералом, а генерал говорит:

“Котлы чугунные, ржавые, не годятся”.

Я ответила:

“Я не интендант, но как хозяйка знаю, что нужно прокипятить котел с солью и он без лужения замечательно при любых условиях будет пригоден для варки пищи”.

Затем мы достали 6 тыс. котелков, полторы тысячи брюк и гимнастерок серых для комсостава. Кроме того, достали и 1000 простыней, 1000 наволочек, 5 ½ тыс. матрасов. Затем раздобыли ведра, протвени, ложки, т. е. все оборудование, которое нужно было для организации питания. Помимо этого, у нас в районе работала комиссия по оснащению дивизии транспортом. В связи с тем, что гаражей у нас мало и машин было не большое количество, мы выделили дивизии 17 грузовых машин 350 велосипедов и 12 мотоциклов.

Все школы района готовились для размещения народного ополчения. Для этого в течение полутора дней везде были построены двухэтажные нары и все снабжены матрасами. Одновременно с этим подготовили столовые района для кормежки наших ополченцев, пока они находились в Москве. Питание давали три раза в день.

6 июля в 6 часов утра народ уже начал подходить к сборному пункту в Мало-Козловский переулок. Подходили очень организованно, строем. Впереди шел секретарь партийной организации. Ополченцы Центросоюза были обмундированы: защитные брюки и гимнастерки, защитные фуражки, брезентовые сапоги и оснащены вещевыми мешками и котелками. Таким же образом были обмундированы и работники промкооперации и артелей. Ополченцы наркомата внешней торговли и наркомата боеприпасов были частично обмундированы».

Примерно таким же образом решались вопросы снабжения и в других дивизиях. Надо понимать, что в СССР нельзя было просто так пойти и купить или изготовить котелки, саперные лопатки или ботинки – нужны были фонды, распоряжение и так далее. Так, Совнарком своим распоряжением от 7 июля обязал Наркомвооружение «выделить из наличия завода № 217 Сокольническому райкому ВКП(б) 100 кг олова для лужения бачков» дивизии народного ополчения.

Для обеспечения дивизий активно изыскивались внутренние резервы, в том числе из числа поставок сверх плана. Так, 2 августа Совнарком издал распоряжение, которым разрешил «Наркомсредмашу произвести отгрузку 50 штук автоприцепов дивизии Народного Ополчения Ленинградского района г. Москвы для изготовления походных кухонь за счет перевыполнения программы III квартала по автоприцепам».

В Бауманском районе артель спорттоваров срочно изготавливала черенки для солдатских лопат, а ЦАГИ (Центральный аэрогидродинамический институт) принял участие в создании полевых кухонь. Большой находкой оказалось добровольное спортивное общество «Спартак». Товарища Старостина обязали сдать ополчению 2 тыс. пар трусиков и 200 пар тапочек, а также 20 шахматных досок, 10 шашек, по 19 штук кожаных волейбольных и кожаных мячей, а также топоры, пилы, пару котлов, 50 листов фанеры и 5 кубометров пиломатериалов. Для нужд ополченцев в «Спартаке» были мобилизованы 6 «веломашин» и 1 мотоцикл.

«Московский период» дивизий народного ополчения закончился внезапно. 10 июля германские войска заняли пригороды Смоленска. В первый раз возникла непосредственная угроза Москве. Дивизии народного ополчения стали выдвигать на фронт Можайской линии обороны, который был сформирован 18 июля и просуществовал менее двух недель, до 30 июня, когда занимавшие его войска были переданы в состав Резервного фронта и отправлены дальше на запад.

«10 был получен приказ Московского военного округа вывезти всю дивизию народного ополчения на строительство оборонительных укреплений. Куда направляли, мы не знали. Вначале нам сказали: вывезут дней на пять-десять. Вывозили из Москвы только две дивизии народного ополчения: Куйбышевскую и Дзержинскую.

В ночь с 11 на 12 июля были поданы Моссоветом грузовики. Мы достали 6 ½ тыс. лопат, – копать-то надо, (счет на них у меня сейчас есть). Эти лопаты раздали по полкам. Вооружения никакого не было, ни одной винтовки, и народ не был обучен. На машинах сделали скамейки, садились по ротам на эти скамейки и впереди каждый держал лопату».

Конечно, образ ополченцев, выезжающих из Москвы, врезался в народную память и позже преобразовался в легенды о том, что на фронт отправляли с палками вместо винтовок, а оружие люди были должны добыть себе в бою. На самом деле, к моменту немецкого наступления ополченцы были вооружены, обмундированы и более-менее обучены военному делу, не многим хуже, чем дивизии, созданные в ходе мобилизации.

«11 июля уходило на фронт московское ополчение, ушла и писательская рота. Я видела эту роту добровольцев, она проходила через Площадь Восстания к Зоопарку, к Красной Пресне, это было тоскливое и удручающее зрелище – такое невоинство! Сутулые, почти все очкарики, белобилетники, освобожденные от воинской повинности по состоянию здоровья или по возрасту, и шли-то они не воинским строем, а какой-то штатской колонной. И среди других был и Николай Николаевич Вильмонт, освобожденный из-за плохого зрения, и наш стародавний друг Данин, который не мог обходиться без очков, и толстый, страдавший одышкой, неприспособленный к походам, да и казавшийся мне старым – его дочь была моей ровесницей – Ефим Зозуля, редактор библиотечки “Огонек”; больной, кажется, чахоточный Павел Фурманский, маленький тщедушный Фраерман, и уже совсем невыносимо было смотреть на критика Гурштейна, беспомощного, хилого и слепого как крот. У него были очки такой толщины, что сквозь них глаз почти не было видно[12]. Он жил в Кудринском переулке, я часто сталкивалась с ним в булочной у кассы, где он считал мелочь, водя носом по ладони. И таких отправлять на фронт на девятнадцатый день войны, когда в Москве полно еще молодых и здоровых мужчин!» – негодовала Мария Белкина.

Здания визуально разбивались на несколько более мелких, что должно было сбить с толку штурмана самолета люфтваффе.

Последние маршруты московского ополчения остались в памяти их жен, детей, а теперь уже и внуков, и правнуков, многие из которых проходят ими в первых числах июля.

«Колонна вздрогнула, сделала первый шаг и поротно покидала школьный, когда-то веселый, двор. Это было с седьмого на восьмое июля 1941 года. По пологой улице спустились вниз, свернули вправо, потопали по Электрозаводской, мимо своего завода. Он темный, но шумит… Миновали деревянный шаткий мост через реку Яузу и взяли направление к Сокольникам мимо Мaтросских казарм. По серой в ночи булыжной мостовой темной лентой растянулась колонна батальона. Поблескивают штыки, идут ополченцы. Кто с рюкзаком или просто с мешочком, а кто и с пустыми руками. На ногах сапоги – кожаные или брезентовые, но большинство в ботинках, идут и в тапочках…», – написал в своей книге «Испил судьбу до капли…» Вадим Николаевич Шимкевич, один из немногих выживших ополченцев 2-й ДНО Сталинского района.

Ополченцы выходили из Москвы в западном направлении, к Волоколамску, Можайску и Малоярославцу. Дошли не сразу, останавливались для получения обмундирования и начальной военной подготовки недалеко от Москвы, например, в районе Клина. Уже на этом этапе стали выявляться многочисленные проблемы со здоровьем и общей неготовностью ополченцев к военной жизни. Многие стерли себе ноги, кто-то изнывал от неподъемных вещмешков, в которых были взятые из дома книги.

Абрам Евсеевич Гордон, бывший студент МГПИ, вступивший в ополчение Фрунзенского района, так описывал исход из Москвы: «8 или 9 июля 1941 г. наша дивизия выступила из Москвы на фронт по Старокалужскому шоссе (вымощенному тогда булыжником). Зрелище было впечатляющим: топот, гул голосов, грохот от артиллерийских орудий старого образца (в основном гаубиц из арсеналов времен Гражданской войны) на железном ходу и конной тяге, тучи пыли над колоннами ополченцев. В одном строю шли рабочие и служащие заводов “Каучук” и “Электросила”, фабрик им. Свердлова, им. Тельмана, “Красная роза” и др., преподаватели и студенты 1-го и 2-го медицинских институтов, МГПИ, Института тонкой химической технологии им. Ломоносова, нескольких техникумов. Возраст ополченцев колебался от 17 до 55 лет. Совсем невоенные люди шли защищать Москву. Шли в своей штатской одежде, со своими ложками и кружками. Думали об одном: как помочь нашей Красной Армии задержать, остановить врага, защитить столицу. Лица были суровыми и в то же время радостно-озабоченными. Ведь мы шли в неизвестность.

Первый большой привал был устроен в районе деревни Толстопальцево, примерно в 30–40 км от Москвы. Я, городской житель, никогда не ходивший пешком больше 8–10 км, как и многие другие ополченцы, едва дотянул до привала. Ступни ног были стерты до волдырей.

На привале нам выдали велосипеды и обмундирование – гимнастерки и пилотки темно-серого, почти черного цвета, такого же цвета брюки-бриджи, черные обмотки и ботинки. Поговаривали, что это обмундирование хранилось еще со времен царской армии и предназначалось тогда для рабочих подразделений. В такой форме мы выглядели необычно – совсем как итальянские чернорубашечники (как мы тогда их себе представляли). Вместо шинелей мы получили куртки цвета хаки типа бушлатов, в которых позже, когда мы пересели на лошадей, было удобно сидеть в седле. И в довершение всего наша рота получила польские винтовки без боеприпасов. А если добавить к этому, что позже нас пересадили с велосипедов на отощавших лошадей, можно представить, как комично мы выглядели».

8 августа Лора Беленкина записала в дневнике: «Утром отправились в Химки. С утра была прекрасная погода, потом всё небо затянула тонкая мутная пелена и пошел мелкий противный дождь. Ополченцы ушли на стрельбу, и мы ждали их до шести часов… В шесть бойцы пришли, но мы видели Билля только мимоходом – их сразу же повели на присягу. Оттуда они вернулись часов в восемь…».

Член Военного совета Московского Военного округа Константин Федорович Телегин так охарактеризовал эти события в своих воспоминаниях «Не отдали Москвы»: «Пока дивизии формировались в Москве, все шло будто нормально. Руководство предприятий и учреждений рассчитывало, что ополченцы будут проходить обучение и нести службу без отрыва от работы, как это было в далеком 1917/18 году с Красной гвардией, не подумали, кто уходит и как будет с выполнением планов и новых заданий по выпуску военной продукции. Но как только стало известно, что дивизии выводятся из Москвы, начались беспрерывные телефонные звонки, партийные комитеты и Военный совет осаждались просителями, требовавшими возвратить некоторых работников, так как их некем заменить. А командиры и комиссары дивизий слали рапорты о том, что часть ополченцев непригодна для походов и подлежит отчислению».

Часть ополченцев была отправлена обратно в Москву по здоровью или в распоряжение оборонных предприятий. Часть из них получила командирские должности согласно имевшимся у них воинским званиям. В писательской роте тоже произошли перестановки: «Всем ополченцам, имевшим офицерское звание по запасу, стали спешно подыскивать соответственные должности. Тут выяснилось, что маленький, подвижный, нервный Чачиков[13], воевавший прапорщиком еще в империалистическую, тоже имеет две шпалы. Не помню, куда его назначили, но из роты забрали. Перевели в штаб и Шалву Сослани[14], аттестованного, как и многие писатели накануне войны, в результате лагерного сбора».

Поиск ценных специалистов среди бойцов ДНО продолжался до самого последнего момента. Среди документов Резервного фронта есть сообщение о том, что в частях 6-й ДНО 33-й армии «имеется до 36 человек рядовых бойцов из числа научных работников железнодорожного транспорта». Начальник военных сообщений Резервного фронта генерал-майор Зеленцов считал целесообразным «направить их в железнодорожные части Резервного фронта, где они могут быть использованы по своим специальностям». К этой записке прилагается лист с фамилиями инженеров, доцентов, аспирантов, кандидатов технических наук – крайне нужных железнодорожных специалистов. К сожалению, их дальнейшую судьбу выяснить не удалось.

К настоящему времени не удалось обнаружить каких-либо предвоенных планов оборонительного рубежа в районе будущей Можайской линии обороны. Скорее всего, их просто не существовало. На это же мягко намекает в своих воспоминаниях Телегин. Судя по документации, рекогносцировка рубежа должна была проводиться до конца июля, к этому же моменту должны были быть закончены и противотанковые препятствия – рвы. Задача практически невыполнимая. Ополченцы не имели лопат в достаточном количестве (выехавшая с лопатами на грузовиках 4-я ДНО была скорее исключением, и она сразу была переброшена в район Вязьмы), рекогносцировка не была утверждена, плана рубежа фактически не было.

Как бы то ни было, в «Можайский период» дивизии народного ополчения были собраны в армии: 32-ю, 33-ю и 34-ю, которые в конце июля выдвинулись дальше, на рубежи Резервного фронта. Многие из них остались там навсегда.

Шпиономания и десантобоязнь

С самого начала войны буквально всех преследовали два страшных кошмара – десанты и прорывы танков. Подготовка к борьбе с ними, пожалуй, пугала больше, чем сами угрозы. Уже 24 июня СНК СССР принимает постановление «О мероприятиях по борьбе с парашютными десантами и диверсантами противника в прифронтовой полосе» в соответствии с ним необходимо было «создать истребительные батальоны численностью 100–200 человек из числа проверенного партийного, комсомольского и советского актива, способного владеть оружием». Против танков стали активно строить противотанковые рвы, ставить надолбы и варить ежи. Серьезность этой подготовки и сопутствующая ей кампанейщина убеждали население в серьезности этой опасности и вынуждали при появлении слухов о выброске десанта или прорыве танков – в панике бежать, увлекая за собой войска.

В Москве 31 июня был подписан приказ командования Московского военного округа № 01/оп войскам г. Москвы и Московского района «О мероприятиях по борьбе с авиадесантами противника в районе г. Москвы». В нем предупреждалось о возможности высадки крупных авиадесантов в районе столицы и указывались меры, которые должны были послужить успешной борьбе с ними. Организовывались два сектора: восточный и западный, радиусом до 150 км, в которых борьбу с десантами должны были вести войска НКВД, создававшиеся истребительные отряды, да и местным жителям требовалось проявлять бдительность. К этому призывала центральная печать, газеты публиковали сообщения об умелых действиях армейских частей и простых жителей по ликвидации парашютных десантов.

«Всякая попытка высадить парашютистов встречает самый энергичный отпор. Так, например, при высадке вражеского воздушного десанта в местечке X (Украина) стоявшая поблизости кавалерийская часть Красной Армии немедленно атаковала и уничтожила весь десант в момент его приземления», – радовалась газета «Правда» 27 июня. Но эта заметка лишь подтверждала страхи о том, что десанты могут быть везде. А если рядом нет частей Красной Армии? Впрочем, в большинстве случаев слухи о высадке десанта оставались слухами.

О парашютистах говорил и Сталин: «Мы должны организовать беспощадную борьбу со всякими дезорганизаторами тыла, дезертирами, паникерами, распространителями слухов, уничтожать шпионов, диверсантов, вражеских парашютистов, оказывая во всем этом быстрое содействие нашим истребительным батальонам».

Иван Серов в своих записках вспоминает о случае «массового десанта» утром 22 июля 1941 года. Над Москвой появился одиночный самолет Ju-88, который, возможно, проводил аэрофотосъемку результатов ночной бомбардировки. Иван Серов спустился в приемную Наркомата внутренних дел на площади Дзержинского. Там, по его словам, уже были «паникеры Абакумов, Кобулов, Мамулов и другие. Вместе со мной вошел Чернышев В. В. – военный человек, заместитель НКВД».

«Вдруг раздались выстрелы из пушек. Мы подскочили к окну. Через несколько секунд в воздухе появились разрывы шрапнели. Все закричали: “Парашютисты!” Оказалось, психоз и до нас дошел.

Я говорю, что это разрывы шрапнели. Со мной с пеной у рта стали спорить, что это парашютисты. Разозлился и обращаясь к Чернышеву, говорю: “Ты, Василий Васильевич, военный человек, узнаешь, что это разрывы шрапнели?”. Он поколебался и сказал: “Да, это скорее всего шрапнель”».

Так продолжалось минут 40, а дальше стали поступать «донесения» из разных районов Москвы о выброске немецких парашютистов – из Химок, из Сокольников, из Мытищ и так далее. Сообщения продолжались два часа. Дошло это до Ставки Верховного командования, которая запросила ПВО Москвы, где заявили, что произошла ошибка.

После разбора специальной комиссии НКВД выяснилось, что в небе действительно был один Ju-88, на перехват которого выслали истребители. Зенитчики, не имея опыта в распознании самолетов, открыли по ним огонь шрапнелью. «Многие из генералов наркомата обороны всю эту ложную тревогу приняли на веру, да к тому же, как мне потом сказали из наркомата обороны, решили не снижать бдительность войск и не говорить, что это была ложная тревога и пальба». Нет сомнения, что такая «точная информация» послужила благодатной почвой для слухов. Возможно, подобный случай лежит в основании «городской легенды» о выброске парашютистов в Нескучном саду в начале декабря 1941 года. Якобы это была попытка захвата Сталина.

Александр Верт, как иностранец, сам часто сталкивался с проявлениями шпиономании. «Казалось, что люди всюду видели шпионов и парашютистов. Ехавшие со мной из Архангельска сержанты английской армии в первый же день пережили очень неприятное приключение. С аэродрома они отправились в Москву на грузовике с багажом миссии. На углу одной из улиц их остановила милиция. Вокруг собралась толпа, удивленная незнакомой английской формой, и кто-то воскликнул: “Парашютисты!”, после чего толпа стала волноваться и кричать. В результате сержантов отправили в отделение милиции, откуда их в конце концов вызволил один из сотрудников посольства.

По разным поводам производилась проверка документов, и было совершенно необходимо иметь их в порядке, особенно после полуночи, когда для хождения по городу требовался специальный пропуск. Нерусская речь немедленно вызывала подозрение».

М. М. Пришвин описывает, как, гуляя в окрестностях Старой Рузы, он увидел на лугу чей-то портфель, и пока рассматривал, как вокруг него летала пара ворон, на луг вернулись косцы. «Они уходили позавтракать всего на полчаса, и когда уходили, ничего на лугу не было, а теперь вот портфель, толстый накругло, как большой беременный кролик. Все стали как вкопанные от изумления. Кто-то хотел сунуться, его остановили:

– Забыл войну с финнами? там даже часы, а не только портфели взрывались!

– Не бойтесь, – сказал я, набрав в лесу камней.

Я хотел камнями из-за дерева растрепать портфель и обнажить его содержание. Но женщины остановили меня и заставили бросить камни. Страшно казалось не то, что в портфеле может быть мина, а страшен тот, кто положил этот портфель.

– И разве можно касаться такого без милиционера?

Кто-то побежал, и скоро пришел милиционер, моим способом вскрыл портфель с одеялом и переменой белья.

Может быть, это вовсе и не шпион. Догадываюсь, что это собака вытащила портфель из куста, где ночевал и пошел по своим делам кто-то…»

Ополченец Абрам Евсеевич Гордон вспоминал курьезный случай, произошедший во время поездки в июле 1941 года в Москву за бутылками с горючей жидкостью. Ополченцы были одеты в форму темно-серого, почти черного цвета, которую получили в подмосковном учебном лагере. «Мы первым делом бросились в булочную, что рядом с Курским вокзалом (в июле 1941 г. продовольственные карточки в Москве еще не были введены). Машину оставили под присмотром рядового Петровского, отличавшегося не только высоким ростом, но и необычайной для того времени внешностью – у него были усы и небольшая бородка.

Когда мы, нагруженные батонами, вышли из булочной, перед нами предстала трагикомическая картина: совершенно растерянный Петровский стоял окруженный толпой женщин, большей частью пожилых, которые кричали, что поймали шпиона и звали милицию. Со всех сторон к толпе бежали милиционеры. Нашего товарища, одетого в черную форму, с необычной (польской) винтовкой, да еще при усах и бороде приняли за немецкого шпиона-парашютиста. С трудом мы отбили Петровского от толпы и объяснили всё удивленным нашим видом милиционерам, предъявив им документы».

Слухи о немецких парашютистах устойчиво гуляли вплоть до декабря 1941 года, после чего плавно сошли на нет…

Страшнее танка зверя нет

Противотанковый еж стал одним из символов обороны Москвы. Хотя, положа руку на сердце, неизвестно, чтобы он в действительности сыграл большую роль в обороне столицы. Прорывы танковых клиньев – один самых страшных кошмаров лета и осени 1941 года.

«Впереди шла мотопехота, небольшая часть. Он бросил несколько танкеток и тремя танкетками завоевал весь район. Так было в Ново-Дугино, у Липец. Достаточно было обстрелять деревню, чтобы народ был в панике. Таким образом он завоевывал районы. Не оказывали сопротивления никакого, паника охватывала уже при приближении слухов о прорвавшихся танках», – описывал тактику немцев управляющий трестом «Мосжилстрой» Виктор Федорович Мосолов, строивший рубежи возле Сычёвки.

С самого начала войны стали искать чудо-оружие, которое могло бы задержать танки. Первоначально полагались на храбрость бойцов, которые должны были вступать в единоборство с танками, используя гранаты и бутылки с горючей жидкостью, а израсходовав всё это, бойцы-истребители должны были заготавливать грязь-глину, которой должны были забрасывать смотровые щели танка[15].

Борьба с танками противника была проблемой не только для Красной Армии, но и для вермахта. Правда, проблему для него представляли тяжелые русские машины, к которым относили Т-28, Т-34 и КВ. Результатом стали различные инструкции по борьбе с танками, разработанные как на основе боевого опыта, так и путем обстрела и исследования захваченных танков. В них также предлагались такие весьма рискованные методы борьбы, как забрасывание на моторный отсек канистры с бензином.

Рассматривались различные варианты использования артиллерии, не только противотанковой, но и крупнокалиберной, вплоть до стационарных морских орудий – идея не оправдала себя, а вот использование зенитных орудий оказалось очень действенным и не раз играло решающую роль во время танковых прорывов. Не сразу получилось наладить производство и использование противотанковых ружей, поэтому влияния на результаты битвы за Москву они почти не оказали.

Другим направлением борьбы с бронированными клиньями были искусственные препятствия: мины, рвы и надолбы. Но для их устройства требовалось время, например, для 100 м противотанкового рва было необходимо от 3 до 7 тыс. рабочих часов в зависимости от грунта. Рвы стали копать сразу, и это на самом деле было не таким плохим решением. Как учит наставление по инженерному делу для пехоты, «назначение искусственных препятствий – задержать противника под фланговым огнем пулеметов, артиллерии и тем способствовать его уничтожению». Необстреливаемых искусственных препятствий делать не следовало. Бытует мнение, что рвы не сыграли своей роли и не смогли задержать продвижение противника, но это не так. Рвы должны были дополняться средствами уничтожения пехоты и танков, а так было, к сожалению, не всегда. Но даже так рвы задерживали продвижение противника или вынуждали его искать обходные пути. Кроме того, известно немало случаев, когда бой за противотанковый ров становился переломным моментом сражения. Например, под Москвой ров сыграл очень большую роль в бою у Лобни на Рогачевском шоссе – неприятель не смог его преодолеть, однако его обороняли и артиллерия (в том числе зенитные орудия, поставленные на прямую наводку), и пехота.

Надолбы, «ворота», которые перекрывались бревнами, и противотанковый ров. (собрание автора)

Деревянные надолбы и бетонные пирамиды также достаточно широко использовались, хотя для устройства первых были необходимы толстые бревна или рельсы, а для вторых бетон. В окрестностях Бородинского поля непостижимым образом сохранилось несколько участков «английских ровиков» – групп зигзагообразных параллельных траншеек, которые, как правило, устраивались на обводненных грунтах. Танк ломал тонкие перемычки между траншейками и, заваливаясь в них, увязал, становясь неподвижной мишенью.

Минирование дорог и переднего края было, наверное, самым эффективным методом борьбы с танками, но для их устройства требовались и мины, и саперы, которые умели их устанавливать и маскировать.

Параллельно шел поиск и других вариантов быстровозводимых заграждений, которые можно было быстро расставить в городах и на дорогах, вдоль которых, как считалось, и воюют немцы. И противотанковый еж как нельзя лучше соответствовал этому. Ежей можно было быстро расставить на угрожаемом участке фронта, в том числе в городах или на дорогах, где устраивать противотанковые рвы было сложно или вовсе нельзя. Их можно было использовать и как противопехотное препятствие, обмотав колючей проволокой. В отличие от противотанкового рва, линия ежей не предоставляла укрытия для вражеской пехоты от пулеметного и артиллерийского огня, а сами ежи, являющиеся по сути вариантом надолб, с успехом останавливали большинство германских танков. Еще одним плюсом была возможность изготовления ежей в заводских условиях, без вывоза масс людей в полевые условия, где для них необходимо было организовывать проживание и питание. Ежи могли изготовляться конвейерным способом – одни рабочие нарезают заготовки из уголка или рельсов, другие готовят косынки, третьи их сваривают. Погрузка и разгрузка ежей, как и последующий перекат к месту установки, не представляли больших проблем.

Противотанковые «английские ровики» в районе Бородина. (Из коллекции автора)

Кому же пришла в голову идея ежа? В современной российской истории авторство отдают генерал-майору Михаилу Львовичу Горрикеру, например, в Центральном музее вооруженных сил в экспозиции именно он назван создателем ежа.

Надо сказать, что Михаил Львович был тесно связан с танками, ведь с 1934 года он являлся начальником Московского танко-технического училища. Позже, в 1938 году училище переместили в Киев, а Горрикер не только сохранил за собой должность начальника училища, но и стал начальником гарнизона города Киева.

Очевидно, что в училище он занимался в том числе и проблемами остановки танков, изучал зарубежный опыт. И когда в июне 1941 года он стал руководить подготовкой Киева к обороне, – у него и возникла мысль использовать против немецких танков новый тип противотанковых препятствий.

Ежи в районе Бородинского поля. (из коллекции автора)

Его сын Владимир Михайлович Горрикер рассказывал, что Михаил Львович «реквизировал» у него игрушечные модельки танков и чуть ли не всю ночь напролет колдовал над ними, переставляя на столе вместе с какими-то конструкциями из спичек, соединенных клеем или пластилином. Так он пытался подобрать наиболее правильные размеры ежей и их расстановку.

Уже третьего июля на полигоне Киевского танко-технического училища было произведено испытание противотанкового препятствия – шестиконечной звездочки, изготовленной из рельсутиля. В качестве противника выступали танки БТ-5 и Т-26. В результате у Т-26 оказался поврежденным масляный насос, а БТ-5 хотя и бодро преодолел первый ряд ежей, был вынужден остановиться, так как «клык [заграждения] попал между гусеницей и ведущим колесом гусеничного хода, а клык звездочки 3-й линии заграждения, упершись в днище носовой части танка, приподнял последний на воздух. Данное положение без помощи извне не дает возможности продолжать движение. Остановка же танка на заграждении является наиболее эффективным явлением для расстрела его артиллерией по заранее пристрелянным участкам установленного заграждения».

Еж, который был обнаружен в Малоярославецком укрепленном районе. (О. Комиссар)

Надо отметить, что испытания проводились на песчаном грунте, и звездочки, перекатываясь легко, вдавливались в грунт, выставляя вверх один из лучей. В результате получалось что-то типа вертикальной надолбы, которая, с точки зрения военных инженеров, не являлась достойной преградой танкам. В трудах Военно-инженерной академии еще в 1939 году отмечалось, что такие надолбы легко сминаются танками. По идее Горрикера, еж должен был быть относительно небольшим, высотой «в холке» около 80 см, чтобы легче заходить под днище танка и проламывать его. Правда, по результатам испытаний был принят больший размер: «брусья по длине 1,9–2 м». Средний вес варианта облегченной конструкции сварного типа 200–250 кг. Количество «звездочек» на 1 км было принято до 1200 шт.

Чертеж чехословацкого ежа.

Но… генерал Горрикер не был оригинален. Изобрели ежи в Чехословакии в 1937 году, еще до того, как страна была полностью оккупирована Германией. Чешский еж (его так и называли) имел ровно такие же размеры, как и у принятого по итогам испытания в Киеве, у него были такие же характерные особенности, как «зазубрины» на концах лучей для фиксации их колючей проволокой. Чешские ежи были более технологически совершенны, были сборными, на болтах, что позволяло более легко их транспортировать и собирать уже на месте установки. Вес чешского ежа был около 200 кг. Советские ежи соединялись сваркой, как аккуратными металлическими косынками, так и кусками уголка или двутавра, а иной раз и «шариком» из бетона или асфальта.

Чехословацкие ежи.

Пункт проверки документов возле Московской Окружной железной дороги. При необходимости можно быстро забаррикадировать проезд ежами.

Фотографии и рисунки чешских ежей довольно часто публиковались в специальной военной литературе, к которой у Горрикера, несомненно, был доступ. Точная причина взлета популярности «звездочки» неизвестна – документы на этот счет пока не обнаружены. Но скорее всего, они приглянулись как по сути единственное мобильное противотанковое препятствие, которое можно было использовать в городах и на дорогах с твердым покрытием – сооружение иных препятствий, барьеров, падающих каменных блоков было сложным и затратным. Потому мы часто видим на фотографиях группы ежей, которые находятся рядом с пропускными пунктами, например, на автостраде Москва – Минск или московских улицах. Как правило, ежи сдвинуты в сторону – в случае подхода неприятеля их можно быстро перекатить и установить в «боевые порядки».

Германские войска также применяли ежей, устанавливая их как на пляжах в Нормандии, так и для обороны своих позиций на Восточном фронте.

Осенью 1944 года на учебном поле 69-й армии были проведены испытания по преодолению танком Т-34 рядов ежей, которые были дополнительно усилены надолбами. Судя по описанию – еж был изготовлен из стального уголка с полками 12–14 см и скреплен заклепками и болтами, это был чешский «оригинал». Во время испытаний Т-34 преодолевал заграждения не снижая скорости. Вывод был однозначным: «противотанковые ежи, установленные на слабом (песчаном) грунте в один и в два ряда, усиленные деревянными надолбами, никакого препятствия для наших средних и тяжелых танков не представляют».

Информации о том, чтобы ежи где-то под Москвой задержали танки вермахта, нет, но благодаря тому, что они часто оказывались в объективе фотоаппарата, они стали одним из символов обороны города и украшают собой памятники. Среди них немало новодела, который только отдаленно напоминает противотанковое препятствие. Часто ежи небольших размеров используют в качестве «рогаток» для предотвращения въезда на охраняемую территорию – в этом им на руку играет их имидж – аналог знака «кирпич».

Еще одно расхожее заблуждение связано с монументом «Ежи», который находится на Ленинградском шоссе рядом с путепроводом через железную дорогу. Многие ошибочно считают, что им отмечен уровень максимального продвижения вермахта. На самом деле линия фронта действительно причудливо изгибалась, но не достигла этой отметки. Враг был остановлен западнее, и если брать Ленинградское шоссе, то это монумент «Штык» рядом с поворотом на Зеленоград.

Однако на месте «Ежей» находилась позиция противотанковой батареи, которая держала под прицелом мост через железную дорогу. Однажды, в октябре 1941 года, здесь учебные танки, вышедшие с Солнечногорского полигона, который был, кстати, основан Горрикером, были в темноте приняты за немецкие. По ним был открыт огонь, но, к счастью, недоразумение быстро разрешилось. Подробнее об этом мы расскажем позже.

Хотя большинство ежей было позже сдано на металлолом, все-таки в Подмосковье и даже в Москве еще можно найти настоящий еж времен войны. Надо только внимательно смотреть себе под ноги, когда гуляете в парках, возможно, что торчащий из земли кусок рельса с зазубриной на конце является только вершиной противотанкового айсберга. Автору посчастливилось найти целых два ежа, которые сейчас украшают площадки подмосковных музеев.

Ленин и дети едут в эвакуацию

Уже 24 июня 1941 года совместным постановлением ЦК ВКП(б) и СНК СССР был создан Совет по эвакуации «для эвакуации населения, учреждений, военных и иных грузов». Решения по эвакуации являлись обязательными. Хотя война, казалось, была еще очень далека от Москвы, ряд эвакуационных мероприятий был предпринят менее чем через неделю после ее начала.

Это свидетельство того, что правительство заранее было готово к наихудшему сценарию. Напомним, что планом «Барбаросса» предусматривался захват не всей территории СССР, «лишь» выход на линию Архангельск – Астрахань. Гитлер допускал сохранение Советского государства за Волгой, хотя и с определенными оговорками. Неизвестно, был ли известен советской стороне данный план, но наиболее значительные ценности, как в финансовом, так и в культурном плане – предполагалось эвакуировать именно за эту линию.

Анкерный блок растяжки радиоантенн, в 1941 году послужил якорем для аэростата, прикрывавшего Шуховскую башню. (фото автора)

Целый ряд решений об эвакуации был принят 27 июня. Как мы видим, это был, пожалуй, один из самых важных дней первого периода войны. Постановление ЦК ВКП(б) и СНК СССР «О порядке вывоза и размещения людских контингентов и ценного имущества» указывало, что в первую очередь эвакуации подлежат:

а) важнейшие промышленные ценности (оборудование – важнейшие станки и машины), ценные сырьевые ресурсы и продовольствие (цветные металлы, горючее, хлеб) и другие ценности, имеющие государственное значение;

б) квалифицированные рабочие, инженеры и служащие вместе с эвакуируемыми с фронта предприятиями, население, в первую очередь молодежь, годная для военной службы, ответственные советские и партийные работники.

В первое время эвакуация шла спокойно и планово.

Другое постановление «О вывозе из Москвы государственных запасов драгоценных металлов, драгоценных камней, Алмазного фонда СССР и ценностей Оружейной палаты Кремля» разрешало «НКФ СССР, НКВД СССР и Управлению Кремля НКГБ вывезти из Москвы в Свердловск и Челябинск находящиеся в Государственном хранилище драгоценные металлы, драгоценные камни, Алмазный фонд СССР и ценности Оружейной палаты Кремля». Драгоценности должен был сдать Наркомторг, также они должны были быть изъяты из музеев и Эрмитажа. На всю операцию отводился трехдневный срок.

Еще одно постановление предписывало перебросить пять московских авиазаводов в Куйбышев, Казань и Энгельс. В данном случае в качестве причины называлась «сохранение авиационных заводов от воздушной бомбардировки».

Хотя ПВО Москвы была самой сильной в СССР, вероятность того, что разрушения будут и что бомбометание будет прицельным, не исключалась.

Вероятно, в тот же день, 27 июня Анастасом Микояном было дано поручение проработать вопрос о защите Мавзолея и тела Ленина от последствий бомбардировки. На следующий день были предоставлены записки специальной комиссии, которая рассмотрела возможность сооружения защиты Мавзолея от попадания в него бомбы. В одной «К вопросу о возможности дополнительной нагрузки на конструкции Мавзолея В. И. Ленина в связи с его защитой» разбирались чисто технические аспекты защиты Мавзолея, в том числе засыпка его двухметровым слоем песка. Бетонное здание предлагалось усилить металлическими балками, которые «могут быть взяты из имеющихся на складе готовых конструкций Дворца Советов».

Та же команда инженеров (Смирнов, Кудин и Никитин), а также военинженер 1-го ранга Вахуркин и академик Щусев подготовили и «Соображения членов специальной комиссии о предохранении Мавзолея В. И. Ленина от воздушной бомбардировки», в котором констатировали: «Обеспечить от прямого попадания бомб калибра свыше 250 кг простыми средствами и в короткие сроки не представляется возможным». Для уменьшения возможных разрушений они предложили полностью засыпать Мавзолей изнутри песком. Одновременно с этим были предложены маскировочные мероприятия, включая создание ложной цели. Вместе с этим комиссия дала заключение, что «Комиссия считает, что тело В. И. Ленина во всех случаях должно быть обязательно вывезено из Мавзолея в безопасное место».

Несмотря на маскировку и проект усиления конструкций Мавзолея, тело В. И. Ленина было эвакуировано из Москвы в самом начале июля. (Кадр из выпуска «Союзкиножурнала» от 6 ноября 1941 года, позднее перенесенный в документальный фильм «Разгром немецких войск под Москвой».)

В тот же день комендант Московского Кремля Н. К. Спиридонов и профессор Б. И. Збарский, который руководил группой по сохранению тела Ленина, направили письмо Микояну. В нем они заявили, что никакие мероприятия не позволят защитить Мавзолей от «разрушения при прямом попадании крупных ФАБ». «На основании вышеизложенного комиссия пришла к выводу, что для сохранения тела В. И. Ленина от бомбардировок с воздуха необходимо вывезти тело вглубь страны вместе с профессорами, ухаживающими за телом В. И. Ленина».

Однако постановление было принято только 2 июля. В силу его особой важности оно было утверждено на Политбюро и в силу секретности помещено в «Особую Папку». Отметим, что постановление СНК до сих пор находится на секретном хранении в ГА РФ, впрочем, его текст можно восстановить по документам Политбюро.

«Для сохранения тела В. И. Ленина Совет народных комиссаров Союза ССР постановляет:

1. Вывезти тело Ленина вглубь страны в г. Тюмень.

2. Для наблюдения за телом и его сохранения одновременно направить к месту назначения тела профессора Збарского Б. И., 3-х его ассистентов и 5 человек обслуживающего персонала.

3. Возложить полную ответственность на профессора Збарского Б. И. за сохранение тела В. И. Ленина в пути и на новом месте хранения.

4. Охрану тела в пути его следования и на месте нового хранения возложить на НКВД и НКГБ Cоюза ССР.

5. НКПС выделить специальный “классный” вагон для обеспечения этого мероприятия».

Операцией по эвакуации тела Ленина поручили руководить старшему майору ГБ Шадрину, комендант Кремля выделил для охраны спецпоезда 20 человек. Даже машинистами спецпоезда были лейтенанты ГБ Комов Н. Н. и Ерошин Н. П., НКГБ обеспечивало и «беспрепятственное продвижение спецпоезда на всех станциях пути следования по линии Ярославской железной дороги».

Уже 3 июня был подписан акт о вывозе тела В. И. Ленина в Тюмень:

«Мы, нижеподписавшиеся, комендант Московского Кремля генерал-майор Н. К. Спиридонов, зам. начальника 1-го отдела НКГБ СССР старший майор государственной безопасности Д. Н. Шадрин, заслуженный деятель науки проф. Б. И. Збарский, комендант Мавзолея В. И. Ленина лейтенант государственной безопасности Н. Н. Кирюшин, составили настоящий акт в том, что на основании приказа Народного комиссара государственной безопасности СССР за № 00255 от 3-го июля 1941 г. вывезли из Мавзолея В. И. Ленина тело Владимира Ильича Ленина и поместили его в специальный вагон специального поезда для эвакуации вглубь страны в город Тюмень для сохранения его тела.

Кроме тела Ленина взяли сердце В. И. Ленина, пулю и препараты мозга В. И. Ленина, сохранявшиеся в г. Москве. Взяты из Мавзолея также книги записей манипуляций профессоров».

Эвакуация произошла столь незаметно, что слухи о том, что Ленин покинул Мавзолей, возникли только осенью 1941 года.

Поезд шел быстро, и «тов. Збарский прибыл к месту назначения 7 июля 1941 г. в 9 час. 05 м. московского времени». Сначала ему решительно не понравилось выделенное ему здание, однако в итоге он сменил гнев на милость, и 9 июля тело Ленина было перемещено в здание бывшего реального училища, которое было «хорошо изолировано от местного населения». «Персонал, обслуживающий кухню, столовую подобран через горком партии из числа проверенных коммунистов … о характере деятельности коллектива т. Збарского не имеет представления». «По заявлению тов. Збарского работа его имеет прекрасное состояние», – докладывал в Москву начальник управления НКГБ Омской области капитан государственной безопасности Захаров.

Очередным шагом стала эвакуация из Москвы части наркоматов. В условиях тотальной плановой экономики наркоматы играли огромное значение в ее функционировании, без них наступил бы полный коллапс. Хотя постановление называлось вполне по-довоенному – «О переводе из Москвы Наркоматов и Главных управлений», оно было направлено на перевод народных комиссариатов вглубь страны, часть их переводилась полностью, другие только частично. Постановлением был определен порядок перевода: сначала переводилась половина аппарата с 2–3 заместителями наркома, для сохранения работоспособности и, главное, выполнения мобилизационного плана. После того, «как на новом месте эвакуированная часть аппарата начнет нормально функционировать, выезжает остальная часть наркомата вместе с наркомом».

Некоторые из эвакуируемых наркоматов отправлялись поближе к руководимым предприятиям: Наркомрыбпром СССР в Астрахань, Наркомтекстиль в Иваново, Наркомлес в Киров, Наркомнефть в Уфу.

Дошла очередь и до вывоза архивов, 5 июля было принято постановление об эвакуации в г. Уфу архивов Совнаркома СССР, б. Комитета Обороны, ЦК ВКП(б), ЦК ВЛКСМ, КПК, Исполкома Коминтерна, ИМЭЛ[16], Наркомата госбезопасности. «Эвакуацию архивов произвести вместе с несгораемыми шкафами, в которых хранятся архивные документы». Всю работу по эвакуации архивов предписывалось закончить в пятидневный срок.

В Исторической библиотеке было решено эвакуировать 100 тыс. книг из почти 1,5 млн. Первую партию наиболее ценных изданий стали собирать еще в конце июня. Всего набралось 40 тыс. книг на 554 ящика, которые к 27 июля были погружены на баржу и по воде отправлены в Хвалынск Саратовской области. На той же барже находились книги из Государственной научно-технической библиотеки, Библиотеки иностранной литературы, научной библиотеки МГУ, экспонаты Музеев Революции, Исторического и народов СССР. Во время погрузки книг на баржу порт подвергся бомбардировке, и возникший пожар чуть было не уничтожил их. К счастью, действиями работников библиотеки, которые дежурили на пристани, и пожарной команды возгорания ящиков удалось избежать. Путешествие до Хвалынска заняло целый месяц: рядом с Москвой баржа подвергалась бомбардировкам, крыша, под которой были ящики с книгами, протекала, при вынужденных перегрузках приходилось чинить разваливающиеся ящики. Через два месяца книги были отправлены дальше в Кустанай, куда и прибыли 8 ноября.

Все эти меры приводили к тому, что Москву покидали целыми семьями. Школьников стали отзывать с оборонительных работ для того, чтобы они могли уехать вместе с родителями. Секретарь МГК ВЛКСМ Лидия Войнова обращалась к Рапопорту: «У части комсомольцев г. Москвы учащихся средних школ, мобилизованных на спецзадание, родители эвакуировались из Москвы с учреждениями по месту работы. По ранее имевшейся договоренности с Вами приезжающие учащиеся должны быть направлены по месту эвакуации родителей. Для организации этого нужны средства, так как приезжающие не имеют средств на питание и проезд. МГК ВЛКСМ просит Вас выделить под отчет 15 тысяч рублей для отправки указанных учащихся из Москвы».

Пока это был побочный, но также важный эффект эвакуации учреждений. Численность населения Москвы требовалось существенно сократить. Согласно официальным данным, перед войной население составляло 4 млн 334 тыс. человек (в некоторых источниках называется цифра в 4,5 млн). Это было близко к «расчетной» численности города, которая согласно генеральному плану 1935 года должна была составлять 5 млн к 1960 году. Но этого было недостаточно.

1 июля, практически одновременно с вывозом из Мавзолея тела Ленина, исполком Моссовета принял решение № 26/7 «О порядке эвакуации детей из г. Москвы». В нем говорилось: «Предложить Комиссии по эвакуации детей из Москвы с 03.07.41 ввести порядок составления и утверждения Мосгорисполкомом графиков эвакуации детей за двое суток до проведения эвакуации. Назначить уполномоченными по эвакуации детей от Моссовета: в Рязанскую обл. – Смирнову (зам. председателя Мосгорисполкома), в Тульскую обл. – Орлову (Управление культурно-просветительных предприятий), в Горьковскую обл. – Петрука (трест блочного строительства)».

Ряд детских садов стали эвакуировать из Москвы буквально сразу после начала войны. Так, детские сады завода «Каучук», в которых находилось 500 детей, получили приказ на эвакуацию уже через час после объявления войны. Такая спешка, из-за которой не успели толком собраться, взять зимние вещи, привела впоследствии к болезням детей.

При самом удачном стечении обстоятельств выезжал почти весь педагогический коллектив. Например, со 150 воспитанниками детского сада газеты «Правда» в эвакуацию отправились 13 человек персонала – заведующая, методист, музыкальный работник, шесть воспитателей, три технические работницы и медсестра. Однако даже в этом случае на каждого взрослого приходилось по 12 детей, и достичь оптимального для условий дороги соотношения 1:5 не удавалось.

Первоначально предполагалось, что эвакуация будет недолгой и недалекой – почти выезд на дачу. Ряд детских садов выезжал в восточные районы Московской области: Зарайский, Егорьевский, Орехово-Зуевский, но были те, кого отправили в Наро-Фоминский – на запад. Примерно так же проходила и эвакуация из Ленинграда, в результате чего эвакуированные в близлежащие районы все равно оказались внутри блокадного кольца.

Как мы видим, отправляли не столько в восточные районы, сколько просто из Москвы, чтобы вывести детские сады из-под бомбардировок. Постоянно прятать детей в убежища было слишком сложно. В 1940 году в городе было 943 детских сада, в которых воспитывались 64 989 детей; при этом более 70 % детей посещали ведомственные дошкольные учреждения. 24–25 июня 1941 года была организована тренировочная воздушная тревога, к которой дошкольные работники и дети оказались не готовы, что и вызвало необходимость принимать срочные меры для исправления ситуации. Воспитатели самостоятельно разбивали бомбоубежище на сектора для большего удобства размещения ребят, преподносили дошкольникам меры ПВО как игру, и вскоре дети охотно и организованно стали выполнять требования взрослых.

Как правило, детей до трех лет отправляли вместе с матерями, а те, кто постарше, вывозились вместе с детскими садами.

Многие пытались устроиться сопровождающими, чтобы оставаться вместе со своим ребенком. Случалось так, что директора заводов навязывали детским садам сопровождающих из родителей, оставляя в Москве профессиональных педагогов. Ведь количество ставок было ограничено, все сопровождающие детей должны были быть в штате детских учреждений, поэтому приходилось делать нелегкий выбор между работниками детсада и родителями детей.

В такой интернат, организованный школой № 366, уехал младший брат Галины Галкиной, Геннадий, которому было 12 лет, а старшая сестра Анфиса поехала туда работать вожатой в числе пятерых учеников 10 класса. Сама Галя Галкина присоединилась к ним позже.

В ряде случаев на местах организовывали новые детские учреждения, где работали местные жители, в этом случае коллектив московского детского сада никуда не выезжал и оставался фактически без работы.

Зинаиде Пастернак удалось получить справку в домоуправлении, что возраст ее сына меньше, чем указан в метрике, а значит, она может ехать с ним. Борис Пастернак в письме Ольге Фрейденберг 9 июля рассказывает об их отъезде: «Пишу тебе совсем в слезах, но, представь себе, о первой радости и первой миновавшей страсти в ряду предстоящего нам: Зину взяли работницей в эшелон, с которым эвакуируют Леничку, и таким образом, он с божьей помощью будет не один и будет знать, кто он и что он. Сейчас их отправляют, и я расстанусь со всем, для чего я последнее время жил и существовал». Эшелон с детьми писателей сразу отправился далеко от Москвы в город Чистополь, стоящий почти в устье впадающей в Волгу реки Камы. Туда же позже были эвакуированы и писатели, как Марина Цветаева в августе, так и осенью, как воссоединившийся с семьей Пастернак.

16 июля из Москвы в «исключительных условиях», в мягком купейном вагоне, выехал Вернадский с семьей, направляясь в эвакуацию в государственный санаторий Боровое, находящийся в Акмолинской области Казахской ССР. Этим же поездом из столицы вывозили детей академических служащих – 50–60 человек. Несмотря на постоянные пропуски военных эшелонов, доехали быстро – 24 июля уже были на месте.

Как вспоминала Галина Галкина, родители привезли детей на пристань, где их посадили в трюм баржи и отправили по реке в Воскресенский район Московской области. Путь занял три дня, питание не было организовано, не хватало воды. Уже на месте детям пришлось спать на соломе, а взрослые не могли приготовить кашу – то не было котлов, то не могли точно определить, сколько надо крупы и воды на такое число детей. «Догадались обратиться за помощью в воинские части, расположенные вблизи, и солдатский повар быстро научил женщин и девушек как рассчитывать продукты при приготовлении еды на большое количество людей. Через несколько дней детей интерната перевели в помещение сельской школы, где было две классные комнаты, в которых сделали палаты для мальчиков и девочек. Еще была учительская комната и другие службы. Для отопления имелась печка. Постепенно все обустроилось, стали завозить продукты. Здесь появились кровати, постельное белье, посуда и другое имущество. Все это доставляли по распоряжению правительства и с помощью местных органов власти».

Первое время, во время ночных бомбардировок Москвы, детей продолжали выводить на улицу, но из-за этого они не высыпались. Кроме того, дети видели большое зарево над Москвой и очень боялись за своих родных. Потом детей перестали поднимать, не спали только дежурные – они сидели около радио и слушали объявления о воздушной тревоге и отбое.

К 14 июля из Москвы было эвакуировано 900 тыс. человек, а к 18 июля их число превысило миллион. Ситуация на Западном направлении была нестабильной, и 26 июля Совет по эвакуации при СНК постановил: «Обязать Моссовет (т. Пронина) в течение восьми дней эвакуировать из г. Москвы членов семей рабочих и служащих (женщин и детей) в количестве 544 тыс. человек, начиная с 26 июля – по 64 тыс. человек ежедневно железнодорожным транспортом и по 4 тыс. человек ежедневно водным транспортом».

Сотрудники Государственной публичной исторической библиотеки готовят книжные фонды библиотеки к эвакуации в глубокий тыл.

Река у Краснохолмской набережной. Эвакуация москвичей осенью 1941 года.

В этой недалекой эвакуации летом 1941 года рождались москвичи, которым в метрике местом рождения записывали «Рязанская область». Но уже осенью фронт стал приближаться к Москве, и эвакуированным в ближайшие области пришлось снова собираться в дорогу. Об этой эвакуации мы расскажем позже.

Резервный фронт

Сразу после памятного совещания в Кремле в ночь на 26 июня был образован Фронт резервных армий, который разворачивался в тылу Западного фронта. После того как началось строительство третьей линии обороны, стала вырисовываться конфигурация рубежа, который должен был занимать Фронт резервных армий. Во время Смоленского сражения и прорыва немецких войск в районе Ярцева и Ельни именно эти войска не позволили вермахту развить успех и частично восстановили линию фронта.

С середины июля Западный фронт стал видоизменяться, из него выделился Центральный фронт, находившийся южнее Брянска, а позже и Брянский фронт, вобравший в себя остатки Центрального. Фронт резервных армий также претерпел изменения, 28-я, 29-я и 30-я армии были переданы Западному фронту (впрочем, часть их дивизий осталась на местах), а 24-я была передана в Резервный фронт.

29 июля появилось постановление ГКО № 325 «Об образовании Западного и Резервного фронтов и подчинении Центрального и Резервного фронтов непосредственно Ставке Верховного Командования». Этим постановлением части Западного фронта объединялись с частями Главнокомандования Западного направления в единый Западный фронт, а маршал Советского Союза зам. наркома обороны тов. Тимошенко одновременно главкомом Западного направления и командующим Западным фронтом.

Но нам более интересно, что этим постановлением ГКО командование резервными армиями Вяземско-Ржевской линии сосредоточивалось в одних руках «зам. наркома обороны генерала армии тов. Жукова Г. К.», при этом его заместителем назначался генерал-лейтенант И. А. Богданов, до этого командовавший северным участком резервных армий, а командующего южным участком П. А. Артемьева возвращали в Московский округ на должность командующего МВО и резервной группой Можайской линии. Круглов и Попов, месяц назад назначенные в Военный совет в группу резервных армий, сохраняли свои позиции, став членами Военного совета резервных армий Вяземско-Ржевской линии. Постановление ГКО определяло «впредь резервные армии Вяземско-Ржевской линии именовать Резервным фронтом, а командующего этими резервными армиями – командующим Резервным фронтом, подчиненным непосредственно Ставке».

На следующий день, 30 июля, вышел приказ Ставки ВК № 00583 о формировании Резервного фронта. Во многом он повторял постановление ГКО и одновременно вносил конкретику в формирование армий. Перечислим все армии и подробнее остановимся на «московских», состоящих преимущественно из ополченцев. В состав Резервного фронта вошли: 34-я армия, которая находилась севернее озера Селигер и через неделю была переподчинена штабу Северо-Западного фронта. Южнее была 31-я армия, дивизии которой стояли от Осташкова до истока Днепра – они ранее входили в состав 30-й армии. Пять стрелковых дивизий 31-й армии полностью занимали территорию Ржевского УР, который был запроектирован еще до войны. Дальше стояли семь стрелковых дивизий 24-й армии, среди которых была и 133-я стрелковая дивизия, закрывавшая прямое направление на Москву – Минскую автостраду и железную дорогу. Фактически это была территория Вяземского УР. В 10 км южнее Ельни начинались «владения» 43-й армии, которая занимала Спас-Деменский УР, со штабом в Кирове. Далее уже фактически был Брянский фронт.

Дивизии народного ополчения сосредоточились в двух армиях: в 32-й и 33-й, которые на тот момент находились в глубине обороны, ближе к Вязьме и Спас-Деменску. Ставка приказывала включить:

«32-ю армию в составе 2, 7, 18, 13 и 8-й див[изий] народного ополчения; 873, 875 ап ПТО.

Армию походом сосредоточить в районе Вязьмы и к утру 4.08.1941 г. занять рубеж Богородицкое, Лысово, Подрезово, Панфилово, Годуновка. Штарм – Вязьма; 33-ю армию в составе 9, 5, 1, 17-й див[изий] народного ополчения; 873, 875 ап ПТО.

Армию походом сосредоточить в районе Спас-Деменска и к утру 5.08.1941 г. занять рубеж Лужки, Дюки, Радки, Ивановка, Подлесная».

Расположение во втором эшелоне Резервного фронта объяснялось еще и тем, что к началу августа дивизии народного ополчения еще не были вооружены – главной задачей для них было возведение оборонительных сооружений.

В этом списке не хватало 4-й и 6-й, а также 21-й ДНО. Относительно первых двух Ставка распорядилась включить их в состав Резервного фронта по окончании формирования. К этому времени 4-я ДНО, как мы помним, уже находилась западнее Вязьмы и активно работала на сооружении противотанковых рвов – оружие было только у боевого охранения. А вот 6-я ДНО к этому моменту фактически входила в состав 24-й армии и воевала в районе Ельни, где понесла тяжелые потери.

«Нам выдали хлопчатобумажные гимнастерки, брюки, пилотки, котелки на полтора литра – всё защитного цвета, ботинки с черными обмотками. Одновременно старшина вручил всем смертные медальоны, представляющие собой маленький черный цилиндр. Каждый, записав на крохотном бланке свои данные (республика, район, область, город или деревня, фамилия и имя с отчеством), вложил его в медальон, который спрятал в потайной кармашек галифе.

Наша 6-я дивизия вошла в состав 24-й армии Резервного фронта (командующий армией генерал-майор К. И. Ракутин), прикрывавшей ельнинское направление. Через день в батальон поступила первая партия винтовок. Она оказалась не советского производства, говорили, что они польские.

Основная наша беда была не в том, что у нас было оружие иностранного производства, а в том, что его вообще было мало. На отделение выдавалось 7–8 винтовок вместо одиннадцати. Так что не каждый боец имел личное оружие», – вспоминал Николай Филимонович Самоделов, вступивший 17-летним юношей в ополчение Орехово-Зуевского района, которое влилось в 6-ю ДНО.

«…нас [6-ю ДНО] влили в 24 армию, потому что нам нужен был какой-то хозяин… До этого у нас были небольшие бои. Мы уничтожали крупные десантные отряды. Говорили, что это десанты с самолетов, но по-моему, это были просто прорвавшиеся группировки немцев… Потом мы один батальон давали для действий в 107 дивизии… В этом батальоне было до 700 штыков… Потери в батальоне были порядочные: вместе с ранеными человек до 200, из комсостава погиб один политрук Жогов из Наркоминдела… Для взятия Ельни мы по приказу командира дивизии на основе приказа армии послали отряд в 500 человек», – рассказывал в 1943 году комиссии по истории обороны Москвы подполковник Аркадий Григорьевич Перченков.

21-я ДНО после выхода в начале июля из Москвы сосредоточилась в 40 км западнее от столицы, где проходила обучение. 24 июля там было организовано вручение боевых знамен, пожалуй, они получили знамена первыми из московских добровольцев. После завершения комплектования подразделений и частей личным составом, боевой техникой и материальными средствами дивизия 15 августа покинула место формирования и через три дня вошла в состав 33-й армии. В конце августа она получила общевойсковой номер и стала 173-й стрелковой дивизией.

Но постепенно дивизии народного ополчения вооружались и перевооружались, проходили боевую учебу, и в сентябре 1941 года это были вполне боеспособные подразделения, примерно такие же, как и другие дивизии, сформированные после начала войны. К октябрю все они получили общевойсковые номера.

Отметим, что местом расположения штаба Резервного фронта указывался Гжатск, при этом штаб Западного фронта располагался совсем рядом, в Вязьме. Там же, в Вязьме, находился штаб 32-й армии Резервного фронта, а штаб 24-й армии Резервного фронта – в 20 км западнее в Семлево. Два фронта располагались слишком близко друг к другу, что было очень плохо: тылы Западного фронта иной раз оказывались среди боевых порядков Резервного фронта. Это обстоятельство самым негативным образом сказалось в октябре 1941 года, во время операции «Тайфун». Первый стратегический эшелон (Западный фронт) имел небольшую глубину и невысокую плотность сил и средств, а стратегический резерв (армии Резервного фронта) – неудачное расположение. Войска его частью сил находились в первом стратегическом эшелоне на флангах Западного фронта, а основными силами – в его тылу. Такое построение затрудняло организацию взаимодействия между фронтами, усложняло управление войсками и сковывало маневр Западного фронта.

Надо отметить, что такая ситуация сложилась из-за того, что Резервный фронт выстроился вдоль оборонительного рубежа, который, как мы знаем, был выбран еще до войны и спешно оборудовался противотанковыми преградами и огневыми точками. А Западный фронт оказался в том положении, в каком его «оставило» июльское немецкое наступление.

Момент образования Резервного фронта совпал с жестокими поражениями на Западном направлении под Смоленском, Ярцевом и Ельней.

«11 июля пять дивизий северного крыла 2-й танковой группы форсировали Днепр на узком участке и в последующие дни стремительно развивали успех, имея целью выйти на рубеж Ельня (80 километров юго-восточнее Смоленска) – Ярцево», – описывал эти события командующий 3-й танковой группой Герман Гот. Это позволило бы окружить группировку советских войск возле Смоленска.

«Передовым частям группы Гудериана около 16.00 15.7. удалось быстро сбить части 16 А с рубежа Хохлово, Красногорка, а затем и части смоленского гарнизона, оборонявшего рубеж Верхнеясенная, Алексино, Вишенная и к исходу дня занять южную часть Смоленска» – отмечалось в заключении военно-экспертной комиссии по вопросу оставления Смоленска нашими войсками 15–16.07.1941 г. Бои за сам город оказались очень скоротечны и вылились в форму разрозненных боев с противником. Взорвав мосты через Днепр, войска, не успев организовать оборону Смоленска, отошли и еще некоторое время пытались контратаковать, чтобы вернуть контроль над этим важным городом, но безуспешно. Геббельс писал: «Смоленск – это взломанная дверь. Германская армия открыла себе путь в глубь России. Исход войны предрешен».

Вермахту способствовал успех, и 15 июля XXXIX танковый корпус вышел на магистраль Москва – Минск, а уже 19 июля танки Гудериана заняли Ельню, что привело к образованию так называемого Ельнинского выступа.

Отметим, что через Ельню проходил строящийся оборонительный рубеж, от Осташкова до Брянска. Здесь уже находились бригады рабочих, студенты, которых пришлось срочно отводить в тыл. Аналогичная ситуация сложилась в районе Ярцева. Выдвинувшиеся передовые немецкие части были приняты за «десант», слух о котором привел к катастрофическим последствиям: строители побросали оборудование, частично его уничтожили и устремились на восток.

«В 4 часа я лично вижу, что народ бросает все, садится на лошадей (местное население было на своих лошадях) и лошади как бешеные мчатся. Начинаем узнавать в чем дело. Оказывается, несколько местных милиционеров объезжали трассу строительства и говорили: немедленно уезжайте, высадились немцы. Народ, напуганный, бежал. Наши рабочие тоже на это дело подались. Часа 1,5–2 появились несколько генералов и полковников и говорили: немедленно снимайте людей и отправляйтесь сами, потому что рядом немцы, и мы можем открыть стрельбу. Мы экстренно разработали план отступления, наметили Сычёвку, дали несколько маршрутов движения с тем, чтобы у нас не было затора, и чтобы при возможности нападения было меньше потерь», – вспоминал о событиях 22 июля главный инженер треста «Мосжилстрой» Георгий Евгеньевич Пащенко. Штаб треста находился на станции Игоревская, всего в нескольких десятках километров от Ярцева и немецких войск. Эвакуировать оборудование по большей части не смогли, и, хотя боевых действий на участках строительства не было, оно пропало, оказалось сломанным. Это отступление и последующее сосредоточение строительства на тыловом рубеже в районе Сычёвки сказалось в итоге на готовности первой линии, ее несколько раз достраивали, меняли расположение огневых точек, но так и не закончили должным образом. Укрепления в районе Холм-Жирковского оказались значительно слабее, чем на других участках.

Под Ельней работал 31-й трест, который проявил себя гораздо хуже – его руководители бежали в Москву. Их поступок не остался незамеченным и был разобран на заседания Бюро Киевского РК ВКП(б) от 8 августа 1941 года: «31 стройтрест совместно со своими конторами получил спецзадание на строительство спецобъектов вне Москвы. На выполнение данного задания направлено было несколько тысяч рабочих. 18 июля по строительству было дано указание командования об отходе с объекта, о вводе рабочих и оборудования из угрожаемого места. Место назначения указывалось примерно в 20 километрах от первоначального места работы в село Коробец.

Будущий студент МЭИ Кудрявцев откровенно описывал все тяготы работы на строительстве оборонительных сооружений.

Несколько коммунистов, руководящих работников треста, К-н (секретарь парторганизации), К-в, Ф-н и М-н, зная об отходе и месте назначения, допустили паническое дезертирство, бросив в серьезный и ответственный момент выполнение ответственного задания и самовольно выехали в Москву». Все они были исключены из партии и сняты с руководящих должностей. О других случаях наказаний за дезертирство с трудового фронта информации нет, хотя в дневнике будущего студента МЭИ Кудрявцева упоминается, что «бежавшим отсюда дали по 8 лет». Возможно, что это были лишь пропагандистские страшилки.

Сам Кудрявцев, мобилизованный от Раменского РК ВЛКСМ, работал в районе станции Издешково, между Минским шоссе и железной дорогой, и организованно отошел в сторону Вязьмы: «Шли ночью на восток. Враз, с вещами, истощалые прошли км 30–35. Теперь в деревне Бекасово[17], а раньше в Звягино. Ночью, когда шли, видели, как к тому месту стягивали войска». Но и тут разгильдяйства хватало: «Пришел один парнишка из старых мест, рассказывает, из тех деревень жители эвакуировались на чем попало. Всё бросили, там осталось из наших 120 раненых. Осталось все продовольствие, хотя мы сидели и сидим впроголодь. Больные варили там макароны в масле и т. д. их за мародерство чуть не расстреляли. Начальство и доктора уехали на автомобиле и больные забрали, что могли, и пошли сюда. Км – 30–50. По дороге бросали вещи и т. п. Пришли из 120 – 70 человек». Некоторые школьники, получив сухпаек и разбившись на малые группы, дошли до Гжатска и оттуда уже на поездах добрались до Москвы. Об этом вспоминал журналист и писатель Владимир Дмитриевич Николаев, в то лето еще ученик 175-й школы, в книге «Московский романс»: «Мы взяли по краюхе хлеба, куску сыра и двинулись. Нас снова стало четверо. Незнакомая нам десятиклассница, не из нашей школы, сама подошла к нам и попросила принять ее в нашу компанию. Не было и намека на панику. Во-первых, молодость, когда по недомыслию ничего не страшно. Во-вторых, полное отсутствие достоверной информации о положении на фронте. Мы вчетвером спокойно, даже весело пошли вдоль шоссе, по обочинным дорожкам и тропинкам, само шоссе было забито, да идти стороной, по зелени, в тени было приятней, чем по дороге». Пройдя опустевшие деревни, побывав под бомбежкой, не испугавшись слухов о высаженном десанте, они смогли сесть в пустой вагон. «На Белорусском вокзале к нашему составу устремились охранники, проверили вагоны, извлекли нас и отвели в комендатуру. На всех четверых у нас был один документ – ученический билет Юрия. Он не произвел должного впечатления на дежурного, и тот попросил у нас домашние телефоны. В этот ранний час наши домашние оказались дома. Переговорив с ними, дежурный отпустил нас. Через полчаса я был дома».

Почта проходила через Управление строительства Дворца Советов, которое располагалось на Кропоткинской (ныне Пречистенской) набережной 45/1 в Москве, и на улице Ленина, 13 в Вязьме.

Потеря Смоленска и Ельни существенно осложнила ситуацию – определенная ранее линия оборонительного рубежа оказалась потерянной. На других участках линия фронта стала либо совпадать с ним, либо находилась в нескольких десятках километров. Это обстоятельство требовало переосмысления оборонительной стратегии – фронтовые рубежи должны находиться в 100–120 км друг от друга, здесь этого не было. Что также сыграло свою роковую роль.

ПВО и МПВО Москвы в войну

Первая воздушная тревога в Москве была объявлена уже во вторую военную ночь – 24 июня. Позже она была объявлена учебной, однако имела под собой совершенно конкретную причину. Около полуночи в ночь с 23 на 24 июня посты ВНОС на дальних подступах к Москве обнаружили большую группу бомбардировщиков, которую они приняли за немецкую. На самом деле это были советские самолеты.

В итоге в 2:40 московские средства ПВО были приведены в боевую готовность, а в 2:52 в Москве была объявлена воздушная тревога, впервые разбудившая спящий город. В воздух были подняты истребители, зенитные орудия открыли огонь. «Отражение налета» продолжалось целый час, бомбардировщики упорно шли на Москву.

Во время первой воздушной тревоги поползли слухи, что бомбят авиазавод в Филях. Германская авиаразведка внимательно следила за заводом и процессом его маскировки. (фото автора)

Среди москвичей распространились самые разные слухи о том, что бомбили авиационный завод в Филях, но что атака была отбита.

Надо признать, что Москва и москвичи оказались не готовы к налетам, и первая «учебная» тревога позволила выявить слабые места и провести работу над ошибками. В информсообщении оргинструкторского отдела МГК ВКП(б) в МК ВКП(б) указывалось, что «имелось много случаев панического настроения и растерянности». На заводах не знали, что делать, останавливать ли работу. На асфальтобетонном заводе № 3 аварийно-восстановительная команда была в полном сборе, но не оказалось необходимого инструмента.

Москвичи проявили беспечность, впрочем, не все еще знали, куда надо прятаться от бомбардировок. «Большие группы людей собирались на улице, обсуждая, “кто и куда стреляет”». Возле станций метро возникли давки, на метро «Аэропорт» был открыт только один вход, а у метро «Динамо» «у входа собралось несколько сот человек, и все беспорядочно бросались в метро, толкая и сбивая друг друга, никто не регулировал вход в метро, поэтому получилась давка, некоторые падали, и по ним пробегали другие, нанося ушибы, несколько человек (не менее 10), получив ушибы, не могли встать, их выносили на носилках, девочка 13 лет с тяжелыми ушибами ноги была отправлена в Боткинскую больницу». Бомбоубежища толком не были готовы, где приходилось сидеть на цементном полу, где-то на кучах угля, попадались захламленные и залитые водой, а в «убежище дома № 18 по Ленинградскому шоссе никто из населения не мог попасть, так как оно оказалось занято разным хламом и стройматериалами».

Из домов на Щербаковской улице, что были ближе к Измайловскому парку, жители побежали прятаться под деревья, а не в убежище, «несмотря на убеждения милиции идти обратно в свои дома и спрятаться в бомбоубежищах, они все же продолжали бежать и разместились с детьми под деревьями и кустами в парке».

«Во время тревоги имелось несколько несчастных случаев. Например, был убит осколками снаряда член команды МПВО Октябрьского района Карташов, проживающий по Петровско-Разумовскому проезду, д. № 60, барак № 1. Несчастный случай произошел из-за несоблюдения Карташовым правил МПВО. Во время тревоги умер от разрыва сердца мастер цеха № 12 завода им. Авиахима, старый производственник т. Аршинов».

Надо было срочно, не на словах, а на деле готовиться к реальным бомбардировкам. Именно в эти дни над городом впервые растекся запах горящей бумаги. «Летают хлопья сгоревшей бумаги – в доме есть горячая вода, т. к. чтобы освободить подвалы для убежищ, жгут архивы», – записал 12 июля в своем дневнике Всеволод Иванов.

При отражении налетов зенитные орудия выстреливали сотни снарядов, которые, взрываясь на определенной высоте, должны были образовывать завесу из осколков. Все эти осколки потом падали вниз на крыши домов и улицы Москвы, представляя собой смертельную угрозу для тех, кто не ушел в укрытие.

Дети собирают и потом играют с осколками зенитных снарядов. Из-за летящего с неба железного града находиться на улице было смертельно опасно. («Наша Москва»)

«Особенно внушительное впечатление произвел мощный заградительный огонь: шрапнель зенитных снарядов барабанила по улицам, точно град», – позже написал английский журналист Александр Верт. «Зенитный батальон стоял в километре от моего дома, – вспоминает житель военного Одинцово Геннадий Беляев, ему в 1941 году было 8 лет. – По ночам, соответственно, канонада, звездной ночью в небе фейерверки, как салют. Летом 1941-го года часто по утрам вся крыша дома была усеяна, местами продырявлена осколками зенитных снарядов».

Первой важной задачей стало строительство «щелей». Вспоминает Галина Галкина, которой в 1941 году было 12 лет: «Для жильцов тех домов, которые были далеко от метро (дальше, чем в 15 минутах ходьбы), стали устраивать простейшие убежища в виде открытой траншеи, расположенной зигзагообразно. Их называли “щели”. Эти траншеи копали жители домов и, конечно, дети. Изнутри щели обшивались досками, чтоб земля не осыпалась. А внизу делалась ступенька, чтобы можно было присесть. Это сооружение могло защитить только от осколков бомб и зенитных снарядов».

Часто под бомбоубежища приспосабливались подвалы жилых домов, которые могли защитить лишь от осколков. «Бомбоубежище находилось непосредственно под нашей комнатой; первые два месяца мы спускались туда, потом решили, что при прямом попадании “фугаски” шансы одинаковы, и мы вместо убежища перебирались спать в нашу переднюю. Там было спокойнее, чем в комнате: не так слышны были стрельба, шум моторов, свист и грохот бомб», – таково было отношение к бомбардировкам в семье Лоры Беленкиной.

Не менее важным было обеспечить затемнение. В первую ночь в Москве отключили уличное освещение. Зинаида Пастернак вспоминала: «Тут же издали приказ о затемнении, в Переделкине создали дружину, которая проверяла светомаскировку. Лампочки выкрасили в синий цвет, на окна повесили ковры и занавески. Боря перебрался из своего кабинета к нам вниз».

Лихачев должен был полностью затемнить весь завод, закрасить или зашторить более 100 тыс. кв. м оконных стекол, установить светомаскировку транспорта, организовать дежурство у всех выключателей наружного и внутреннего освещения, обучить рабочих элементарным правилам борьбы с зажигательными бомбами.

В Исторической библиотеке очень серьезно отнеслись к маскировке, что дало дополнительный эффект. «В книгохранилище все стекла были сплошь заклеены светомаскировочной бумагой. Эта мера оказалась очень эффективной. Она не только гарантировала светомаскировку, но и обеспечила сохранность окон». При близком взрыве фугасной бомбы эти окна остались целы, в то время как другие без сплошной проклейки – разбились.

Приказом по МПВО Московской области от 15 июля приказывалось закрасить все стеклянные крыши и световые фонари под цвет крыш, чтобы они не блестели, не давая таким образом ориентира в случае сброса осветительных бомб. На заводах, где такие фонари во многом обеспечивали освещение цехов, было необходимо закрывать их на ночь фанерными щитами под цвет крыши.

Другой большой задачей стала расчистка дворов и слом всяких деревянных сарайчиков и заборов, которые помогали распространяться пожарам. Эта работа была проведена в сжатые сроки, да и в последующем слому деревянных построек уделялось очень много внимания. Например, 11 августа вышло решение Моссовета о дополнительном сносе деревянных построек, расположенных «около оборонных и других важнейших заводов г. Москвы» в десятидневный срок. «Проживающих в сносимых бараках и других деревянных постройках расселить за счет уплотнения общежитий и домов заводов, вокруг которых сносятся деревянные строения, а также за счет уплотнения и изъятия бараков и общежитий у других организаций».

Петр Николаевич Миллер, как ученый-краевед, отмечал в своем дневнике, который он стал вести с началом войны: «Больше всего гонению подвергаются разные деревянные клетушки, сараи, заборы и т. п., которыми действительно все дворы забиты, и в некоторых случаях безобразно густо». Белкина: «было приказано разобрать все деревянные заборы, которых в Москве было еще множество в районе Арбата, например, и особенно на таких улочках, как наши Конюшки, и московские дворики с лопухами и седыми одуванчиками стояли открытые и беззащитные».

В Смоленске не подозревали, что «бесконечное количество деревянных заборов, сараев, дворов, складских помещений» явится горючим материалом. В результате во время налетов «весь город горел. Погибло большое количество населения. Люди горели не только в домах, а и на улицах. Человек попадал в кольцо огня, выбраться некуда и на улице сгорал. Исключительно тихая ночь была, но от самого пожара поднялся невероятный вихрь, на ногах удержаться нельзя было. Волна воздуха как-то винтом шла – крыши летят к чертям, все гудит, воет, горит», – вспоминал позже первый секретарь Смоленского обкома и горкома ВКП(б) Дмитрий Михайлович Попов. Об этом он рассказал члену Военного Совета Резервного фронта, секретарю МК ВКП(б) Георгию Попову [да, они однофамильцы] – который, вероятно, и стал инициатором борьбы с заборами в Москве.

Деревянные конструкции чердаков стали обрабатывать специальными составами, чтобы также предотвратить их горение. В отчете Исторической библиотеки за 1941 год говорится: «Деревянные части чердаков (стропила, скрепы и т. п.) покрыты в несколько слоев предохраняющим от горения составом». А десятиклассник школы № 335 Николай Блудов вспоминает, что «в течение лета 1941 года нам, школьникам, пришлось работать в наших домах по покраске деревянных чердачных помещений известковым раствором для предохранения их от возгорания при попадании зажигательных бомб». Такая же работа была проведена и в Ленинграде, что существенно уменьшило число пожаров от зажигалок.

Отключили и газ, который мог усилить пожар. «Утром выключили газ. В других домах говорят, что сделали это два дня тому назад», – отметила в своем дневнике М. В. Нечкина.

Но постепенно москвичи привыкали к бомбардировкам и зачастую не отвлекались от своих дел во время воздушной тревоги. «С приближением фронта к Москве бомбежки настолько участились (бывали и по ночам, и днем по нескольку раз), что жители уже не всегда прятались в убежища, а продолжали свои дела. Правда, трамваи останавливались, магазины приостанавливали работу, но очереди не расходились», – вспоминала Галина Галкина.

И, конечно, бомбардировки сопровождались самыми разными слухами, которые также добирались до находящегося в добровольной недальней эвакуации набожного Пришвина: «Слышал, что в каком-то квартале Москвы не попало ни одной бомбы, и это тем объясняли, что одна женщина каждый день ночью обходила квартал с иконой. Бомбы рядом ложились, а внутрь за черту ни одна не попала».

Борьба с зажигалками и бомбами

Но такая противопожарная подготовка не отменяла необходимости дежурства на крышах и оперативного тушения зажигалок. «После первого налета немецкой авиации на Москву 22 июля 1941 года нас обязали во время налетов авиации дежурить на чердаках зданий для нейтрализации зажигательных бомб, которые пробивали железные крыши и воспламенялись на чердаке. Их надо было брать за хвостовое оперение и опускать в бочку с водой. Такое дежурство я выполнял постоянно. Отказаться от него было невозможно: это была нагрузка всем жильцам мужского пола. Один раз я не вышел ночью на дежурство, и меня вызвали в отдел НКВД района по заявлению управдома товарища Попова, который был очень строгим», – вспоминал Николай Блудов.

«Теперь я дежурю каждый день, с шести утра до двенадцати, на крыше. Это довольно паршиво. Меня записали в бригаду пожарников. Я – пожарный! Кто бы подумал. Кстати, я пожарный никудышный. Меня не оставляет чувство юмора», – записал в начале июня в своем дневнике Георгий Эфрон.

«В широких масштабах была организована борьба с пожарами. Позже я узнал, что многие из тех, кто тушил пожары, получили тяжелые ожоги от зажигательных бомб, иногда по неопытности. Мальчишки первое время хватали бомбы голыми руками!» – отмечал Александр Верт, который сам участвовал в борьбе с пожарами во время бомбардировок Лондона.

Такие пожарные команды организовывались из жильцов домов или сотрудников учреждений, студентов. В писательском доме, в Лаврушинском переулке, 17, также была организована команда, которая должна была бороться с зажигалками. В ней состояли и Борис Пастернак, и Всеволод Иванов, и даже будущий министр культуры ГДР, немецкий писатель Иоганнес Роберт Бехер. Позже Виктор Шкловский очень точно описал эти дежурства в своей книге воспоминаний «Жили-были».

На крыше этого здания дежурил «никудышный пожарный» Георгий Эфрон. (фото автора)

На крыше высоченного писательского дома в Лаврушинском переулке дежурила писательская пожарная бригада. (фото автора)

«На нашей лестнице горела синяя лампочка, сквозь пролеты повисли серые кишки – брезентовые рукава пожарных труб; мы готовились к налетам. Дежурили люди у пожарных кранов. Все двери квартир открыты». «Нам вручили свежие, еще не обтесанные деревянные лопаты – засыпать песком “зажигалки”». Но на этот дом падали не только зажигалки, но и фугасные бомбы. Одна из них, пробив несколько этажей, застряла в шкафу в квартире Паустовского, где и взорвалась. «В одну из ночей, как раз в мое дежурство, в наш дом попали две фугасные бомбы. Дом 12-этажный, с четырьмя подъездами. Разрушило пять квартир в одном из подъездов и половину надворного флигеля. Меня все эти опасности и пугали, и опьяняли», – написал позже Борис Пастернак. Он же дежурил на крыше в самые страшные первые налеты на Москву 23–25 июля.

Потом на верхних этажах дома писателей разместили зенитчиков, которые устроили в квартире Пастернака свой штаб.

Интенсивность бомбардировок была непостоянной, после нескольких крупных июльских налетов, которые не принесли должного успеха, люфтваффе сосредоточилось на выполнении боевых задач. Бомбардировки Москвы стали реже, а число участвующих в них самолетов меньше. По мере приближения боевых действий к столице число налетов увеличилось, москвичи были вынуждены по многу часов оставаться в бомбоубежищах. Особенно тяжелыми были октябрь и ноябрь. В декабре число налетов резко сократилось, а в 1942 году практически сошло на нет.

Число налетов в 1941 и 1942 годах

• Июнь – 0

• Июль – 9

• Август – 16

• Сентябрь – 11

• Октябрь – 31

• Ноябрь – 41

• Декабрь – 12

• Январь – 4

• Февраль – 0

• Март – 6

• Апрель – 1

• Май – 0

• Июнь – 0

Москва подземная – метро становится бомбоубежищем

Точные сроки того, когда в Кремле были построены бомбоубежища, неизвестны, как нет и официальных подтверждений того, что какие-либо защитные сооружения существуют на территории Кремля. Поэтому мы будем опираться на известные нам документы и воспоминания.

В соответствии с Апрельским постановлением для укрытия работников правительственных учреждений, расположенных в Кремле, предлагалось «использовать участок метро 3-й очереди, проходящей в районе Красной площади, для чего соорудить специальный лестничный наклонный ход в тоннель метро с территории Кремля общей протяженностью 165 метров». Эту работу должны были закончить к 1 ноября 1941 года. К производству этих работ надо было приступать немедленно, не дожидаясь составления окончательных планов и смет. Управляющий делами СНК СССР Яков Ермолаевич Чадаев вспоминал, что уже в конце мая 1941 года Сталин интересовался, как идет сооружение нового бомбоубежища в Кремле.

По воспоминаниям сотрудника личной охраны Алексея Трофимовича Рыбина, «строили бомбоубежище работники НКПС генерал-директор 1-го ранга НКПС Самодуров, его заместитель Н. Губанков, прораб Федорова. Бетон поступал по американской технологии … Общее руководство в Кремле по строительству бомбоубежища осуществлял Л. Каганович. В этом бомбоубежище Сталин принимал военачальников, когда была объявлена воздушная тревога». Это убежище находилось ниже квартиры Сталина.

Петр Кузьмич Ионочкин, служивший во время войны в управлении коменданта Кремля, в своей книге рассказывает о начале строительства убежища: «В сквере между Арсеналом и Домом Правительства землеройные машины вырыли широкий конусообразный котлован, а затем появились специалисты метростроя во главе со знаменитой в то время Зоей Федоровой, которые сначала завозили бетон, затем арматуру и необходимое оборудование. К концу августа выемку вновь завалили землей, укрыли сверху дерном, насадили кусты и деревья». Об этой стройке метростроевка Татьяна Федорова лишь намекнула в своих мемуарах: «Как-то мы с генералом Николаем Семеновичем Шпиговым (из кремлевской комендатуры) на рассвете поднялись на Кремлевскую стену. Облокотившись на зубцы, вглядывались в тихое, спокойное предрассветное утро… а рядом был враг. Совсем близко от Москвы».

Для работников Кремля построили наклонный ход к тоннелю метро. В 1941 году на этом участке Горьковского радиуса еще не было движения. «Вскоре наше старое бомбоубежище опечатали, а нам приказали по воздушной тревоге спускаться по подземной лестнице в метро. Сначала мы обрадовались – наконец-то будем в безопасности. Но когда узнали, что это такое, то разочаровались… Чтобы попасть в это бомбоубежище, надо было осилить по лестнице более ста ступенек. Спуститься еще можно, но сколько усилий потребуется, чтобы подняться на поверхность! А шагать сто с лишним ступенек зимой в шубной бекеше, с двумя пистолетами, финским ножом за поясом, противогазом, каской и винтовкой СВ за плечами трудно, не каждому по силе. Можно сбегать туда-сюда раз в сутки, но тревоги объявлялись от пяти до семи раз за день, поэтому мы предпочитали стоять на постах под открытым небом, нежели лезть в глубокое подземелье», – рассказывал Петр Ионочкин. Позднее этот наклонный ход оборудовали эскалатором, о котором рассказывал в своих воспоминаниях Владимир Федорович Поршнев, который в 1959–1962 годах проходил срочную службу в Отдельном полку специального назначения по охране Московского Кремля: «В первом корпусе Кремля (за Кремлевской стеной, напротив Мавзолея) есть спуск в метро. Вниз ведет обычный эскалатор. Там два коридора. Один – к метротоннелю, другой – к подземному помещению, оборудованному на случай ядерной войны. Здесь бронированные герметичные двери, аппараты для выработки кислорода и поглощения углекислого газа, пищеблок и комнаты для жилья».

Кроме того, бомбоубежище было оборудовано на Ближней даче Сталина.

Генеральный штаб не имел своего бункера, а потому для его работы была выделена станция «Кировская» (теперь «Чистые пруды»). На ней запретили остановку поездов, пришел приказ: «В 4 часа 30 минут утра 27 июня 1941 г. выходной светофор N5 65 выключить из действия и закрестить». Вдоль платформы установили фанерные перегородки, которые скрывали новую жизнь станции от проезжавших поездов. В 1941 году станция отличалась от привычной нам – у нее был лишь небольшой аванзал возле эскалаторов, от которого пассажиры расходились к платформам – центрального зала не было, он был построен уже намного позже.

По утверждению инженера Службы тоннельных сооружений Павла Дмитриевича Пузанова, рабочие кабинеты Сталина и Шапошникова первое время находились под платформой со стороны 1-го пути (от «Сокольников» к «Парку Культуры»). Движение на линии прекращалось в 17:00, перед отключением контактного рельса к платформе 1-го пути подходил состав, служивший для работы и отдыха: в вагонах стояли столы и диваны. В перегонных туннелях за несколько десятков метров от станции натягивали тросы, ставили часовых. По воспоминаниям работников Генштаба, вначале им приходилось спать на станции сидя, но потом стали подавали железнодорожные пассажирские «классные» вагоны, в которых можно было вполне комфортно выспаться.

Но рядом со станцией, параллельно ей находился еще один бункер. Ветеран подземного строительства Ханан Исаакович Абрамсон рассказывал, что «сооружение началось в 1933 г., практически одновременно со строительством станции “Мясницкие ворота” – так называлась тогда “Кировская”. К 1936 г. проходку и монтаж завершили». Предназначался он для штаба ВВС, и курировал его строительство командующий ВВС командарм 2-го ранга Яков Иванович Алкснис. «Работа велась через ствол шахты № 18-бис, вырытой рядом с шахтой № 18, через которую подавали стройматериалы и извлекали выработанную породу с “Кировской”. Ныне первая из этих шахт лифтовая, вторая – вентиляционная». «Конструкция бункера трехслойная: мощный каркас из высокопрочного монолитного бетона оклеен гидроизоляторами, а поверх – монолитная железобетонная рубашка толщиной 20 см, что обеспечило практически вечную защиту от грунтовых вод». Помещения убежища были отделаны мрамором и лепниной.

Наверху, по адресу Мясницкая, 37, находится здание бывшей усадьбы Солдатенкова, рядом с которой и находится лифт в подземелье. Дело в том, что станция метро «Чистые пруды» расположена непосредственно под Мясницкой улицей и одним своим концом дотягивается до этого дома. Бункер Генштаба расположен под комплексом домов № 35. Между станцией метро и бункером существовал проход, который выходил под эскалаторы, но он давно замурован. После войны в здании на Мясницкой в разные годы находились детский сад, приемная Министерства обороны. Сам бункер давно не используется, иногда посещается диггерами, которые констатировали полный его разгром.

Таким образом, неудивительно, что Сталин выбрал для Ставки Верховного главнокомандования и Государственного комитета обороны этот маленький особнячок на Мясницкой улице. Из-за секретности этого объекта во многих воспоминаниях утверждается, что Сталин спускался на Кировскую, проходя к ней по улице. На самом деле этого не требовалось – добраться до своего кабинета под платформой он мог под землей, воспользовавшись лифтом. Кроме того, в бункер вела и обычная лестница с 276 ступеньками.

Интересно, что рядом, в подплатформенных помещениях станции метро «Красные ворота», разместился командный пункт руководства и оперативно-диспетчерского аппарата НКПС. В воспоминаниях Сергея Матвеевича Штеменко «Генеральный штаб в годы войны» утверждается, что первоначально Генштаб ночами работал на станции метро «Белорусская», где были оборудованы командный пункт и узел связи. Сотрудникам Генштаба каждый вечер приходилось собирать документы в чемоданы и ехать к Белорусскому вокзалу. «В течение всей ночи на одной половине метрополитеновского перрона функционировал центральный командный пункт, тогда как другая половина, отгороженная от первой только фанерной перегородкой, с наступлением сумерек заполнялась жителями Москвы, в основном женщинами и детьми. Так же, как и мы, они являлись сюда, не ожидая сигнала тревоги, и располагались на ночевку. Работать в таких условиях было, конечно, не очень удобно, а самое главное – при ежедневных сборах и переездах терялось много драгоценного времени, нарушался рабочий ритм». Это неудобство, по версии Штаменко, и вынудило их переехать на улицу Кирова и пользоваться станцией «Кировская». На станции «Белорусская» остался дополнительный пункт связи обороны Москвы. «В тупик станции “Белорусская” был поставлен железнодорожный состав из теплушек, для размещения работников штаба Красной Армии. Нам было приказано срочно оборудовать место его размещения вентиляцией, так как там была большая сырость, установить санузел и питьевые фонтанчики. Сделать это было нужно всего лишь за одну ночь», – вспоминал Давид Сендерович Фингерут, работавший в то время начальником подразделения сантехники на Покровском и Горьковском радиусах.

Как известно, метро стало бомбоубежищем и для десятков тысяч москвичей. В соответствии с утвержденным планом переустройства метрополитена в туннели укладывали дощатые щиты, установили 80 откидных металлических мостиков с путей на платформы, завезли на 20 станций 3800 детских кроваток и 4600 топчанов, провели дополнительное освещение, устроили питьевые фонтанчики и водопроводные краны, оборудовали 25 постоянных и 15 переносных туалетов.

Накануне 7 ноября 1941 года станция «Маяковская», на тот момент (да, пожалуй, и сейчас) самая красивая в московском метро, была определена в качестве места проведения торжественного заседания в честь очередной годовщины Октябрьской революции. Иван Серов так описывает момент выбора места: «5 ноября в час ночи мне позвонил Поскребышев и сказал: “Сейчас же выезжай, на ст. метро «Маяковская»”. Я быстро приехал и стою на улице. Смотрю – идут автомашины с синим светом. Это во время воздушной тревоги машины включали синий свет (члены правительства).

Из первой машины вышел т. Сталин, за ним – Микоян, Маленков и Берия. Поздоровались. Стали входить в метро, он мне сказал, что надо выбрать место для торжественного заседания 6 ноября, а то немец может разбомбить. Спустились вниз. Там вся посадочная площадка была забита женщинами с детьми. Все спали. Некоторые, увидев т. Сталина, сели, и стали с любопытством разглядывать.

Потом т. Сталин спросил, почему они здесь, я сказал: “Тревога”. Затем он сказал: “Завтра к 6 часам организуйте небольшую трибуну и стулья для москвичей. Здесь будет торжественное заседание”. Я за ночь и часть дня 6 ноября, вместе с председателем Моссовета Прониным и НКПС Хрулевым, приняли необходимые меры к оборудованию как “зала”, так и буфетов вдоль зала. Все получилось хорошо». О посещении Сталиным «Маяковской» вспоминал и начальник этой станции И. С. Соловьев: когда приехала высокая правительственная комиссия, на станции находилось около тысячи человек. На следующий день для них станция была закрыта. Билеты для 2 тыс. гостей распределяли почти тайно. Вспоминает парторг «Трехгорной мануфактуры» Валентина Алексеевна Колосова: «6 ноября в райкоме было совещание, после которого секретарь райкома попросил нас не расходиться. Честно говоря, мы встревожились: в чем дело? Примерно через полчаса он вызвал нас в кабинет: “Сейчас, товарищи, поедем на торжественное заседание, получите билеты…” Мы были взволнованы: о том, что готовится такое мероприятие, слышали, но никак не ожидали, что и нас туда пригласят». … «Станция была чисто убрана, народу много, люди кругом представительные, с орденами. Вдруг слышим какой-то шум. Кто-то сказал: едут! Подошел поезд, раскрылись двери – и на платформу ступил товарищ Сталин. Акустика в метро неважная, но все выступления были бесподобными!»

«После доклада был концерт. По окончании 1-го отделения Сталин спросил: “А что, 2-го отделения не будет?” Я сказал: “Нет”. Он сказал: “Напрасно”. Я быстро вышел в зал, увидел артиста Дормидонта Михайлова и договорился на 2-е отделение. Сталин был доволен, аплодировал», – записал в своем тайном дневнике Иван Серов.

В ноябре 1941 года на станции метро «Курская» был открыт филиал Исторической библиотеки. Его фонд был сформирован из изданий, которые не были эвакуированы из Москвы. Филиал пользовался большой популярностью, и когда в ноябре 1942 года его хотели закрыть (бомбардировки стали редкостью), более 100 читателей подали заявления с единодушным протестом. В результате он проработал до января 1944 года. За это время его посетили 112 870 человек. Инженер-строитель Богданов в своем отзыве указывал: «Заезжаю в филиал Публичной Исторической библиотеки при ст. “Курская” почти ежедневно не потому, что еду домой через эту станцию, а специально почитать газеты и другую литературу, т. к. другой более удобной библиотеки по пути нет». Одна домохозяйка заявила, что здесь она впервые полюбила читать книги. Читатель Г. Е. Петров в своем отзыве указывал, что «кроме литературы, в библиотеке всегда можно получить нужную справку по историческим вопросам».

Маскировка Москвы

Одной из первоочередных задач по защите Москвы от налетов вражеской авиации стала ее маскировка.

В первую очередь позаботились о светомаскировке, которой уделяли очень много внимания. В первую же ночь было отключено уличное освещение, и Москва погрузилась во тьму. По радио передали, что указом Президиума Верховного совета СССР Москва объявлена на военном положении. Был передан также приказ о противовоздушной обороне. Все лампочки, свет которых мог быть виден сверху, должны были быть окрашены в синий цвет. Большинство окон плотно зашторивались или заклеивались специальной светомаскировочной бумагой. «В домоуправлении всем раздали шторы из плотной бумаги, ими надо было вечером закрывать окна, чтобы ни один луч света не проникал наружу. Ночью город погружался в совершенную тьму. Стекла окон всем велели заклеить крест-накрест узкими полосками материи, чтобы в случае взрывной волны стекло не разлетелось вдребезги», – вспоминает Лора Беленкина. «В Переделкине создали дружину, которая проверяла светомаскировку. Лампочки выкрасили в синий цвет, на окна повесили ковры и занавески», – вспоминала Зинаида Пастернак. За светомаскировкой следили и «дежурные», назначенные из жителей домов. «Вчера дежурил во дворе нашего дома 6 часов: с 6 вечера до полуночи. Я следил за тем, чтобы все огни были тщательно замаскированы и в случае воздушной тревоги должен был предупредить всех жителей того подъезда, где я дежурил», – записал Георгий Эфрон 26 июня. «Особую бдительность проявляли женщины из вспомогательной милиции. Как-то вечером я шел по улице Горького вместе с Жаном Шампенуа[18], как вдруг женщина-милиционер закричала на него: “Вы почему курите?!” – и приказала немедленно потушить сигарету: она вообразила, что он, может быть, подает сигнал немецкому самолету!» – так описывает московские порядки Александр Верт.

На Манежной площади снова “появились” дома, но теперь они были видны только с высоты.

На ЗиСе необходимо было затемнить весь завод, «закрасить или зашторить более 100 тысяч квадратных метров оконных стекол, установить светомаскировку транспорта, организовать дежурство у всех выключателей наружного и внутреннего освещения».

Помимо светомаскировки требовалось изменить привычный образ города, чтобы лишить самолеты противника имевшихся у них ориентиров.

Постановление ГКО «О создании службы маскировки при Московском совете» № 73 от 9 июля 1941 года, подписанное Молотовым, «разрешало» «Московскому совету создать из архитекторов и художников службу маскировки наиболее важных объектов г. Москвы. Оплату работы этой службы произвести за счет бюджета Московского совета». Служба маскировки была обязана «обеспечить маскировку таких объектов, как оборонные заводы, водопроводные станции, Кремль, Центральный телеграф, нефтехранилища и городские мосты». Аналогичные мероприятия должны были произвести на своих объектах и наркоматы. Наркомат химической промышленности должен был выделить по заявке Московского совета необходимое количество красок для маскировки военных объектов.

Маскировочные «декорации» превратили величественное здание Большого театра в нагромождение разномастных домиков.

«В Москве раскрашивают площади, маскируя их и т. п. Говорят, Ленинградское шоссе застроено домиками и машины ездят не прямо, а между ними», – Леонид Тимофеев, 23 июля. «Очень хорошо произведена маскировка сплошных высоких корпусов по Ленинградскому шоссе».

Действительно, на Манежной и Красной площадях нарисовали здания, которые с высоты казались объемными. Наиболее узнаваемые здания, такие, как Большой театр или Манеж, также визуально разбили на несколько объектов, Мавзолей превратили в домик с мезонином, натянув раскрашенные полотнища на металлическом каркасе. Все это должно было обмануть немецких штурманов и затруднить для них прицельное бомбометание.

Предполагалось, что главной целью будет Кремль, где работали Сталин и советское правительство. Его разрушение очень сильно сказалось бы на моральном духе всего советского народа. Комендантом Кремля было предложено два варианта маскировки, один с простой перекраской крыш и золотых куполов церквей, а другой предполагал, что стены и башни Кремля должны были исчезнуть и превратиться в небольшие домики и зеленые сады. На Москве-реке должен был появиться ложный мост, а Обводной канал «застраивался» домиками из барж. В своем докладе комендант Кремля Спиридонов отмечал: «Маскировка затруднит противнику при подлете отыскание Кремля на фоне Москвы и уменьшит возможность прицельного бомбометания с пикирования по отдельным зданиям Кремля».

Шпаргалка для штурманов люфтваффе «Кто где находится в Кремле». На этом снимке хорошо видно, как плоские рисунки на Манежной и Красной площадях превращаются в дома. (из коллекции автора)

Проект маскировки стал разрабатываться группой академика архитектуры Бориса Иофана с конца июня и был готов к 14 июля, но, видимо, из-за отсутствия бомбардировок с его исполнением не очень спешили. Ряд источников утверждает, что работы велись весь июнь, но неспешно. Германская авиаразведка пристально наблюдала за этими работами, отмечая изменения, – 12 июля Кремль еще незамаскированный, а 16 июля на Ивановской площади появились «постройки», а стеклянная крыша ГУМа, где располагалось множество советских учреждений и партийный аппарат – закрашена[19]. Утром 22 июля авиаразведка (возможно, что как раз тот самый «Юнкерс», что так перепугал парашютистами половину Москвы), фиксируя последствия бомбардировки, отметила и новации в маскировке Кремля. Красная площадь, Васильевский спуск, а также Манежная и Площадь Революции рядом с гостиницей «Москва» были скрыты искусственными постройками. К этому времени и крыша была визуально «расчленена» на несколько частей, а у южной стены Кремля появилась «застройка». 26 июля комендант Кремля обратился к Косыгину в СНК с просьбой о выделении нескольких тонн красок для проведения специальных работ на территории Кремля. Алексей Николаевич обязал Наркомхимпром немедленно отпустить необходимое количество, и уже на следующий день, 27 июля, – на крыше Арсенала немецкая авиаразведка заметила нарисованный перекресток.

Днем 29 июля в период с 15:00 до 15:35 был произведен облет Кремля на самолете «Дуглас» для оценки проведенных работ. «Высота наблюдения 1.000 метров. Наблюдение произведено плановое и перспективное со всех сторон под различными углами. Облачность несплошная, высота облаков более 1500 м». Комиссия НКВД в составе Шпигова, Федоровского и Баданина установила, что «окраска Кремлевских стен и фасадов кремлевских зданий под перспективу города дает положительные результаты. Немаскированные здания (корпус № 1, Большой Кремлевский дворец, Иван Великий и пр.) резко выделяются большими ярко окрашенными массивами и подлежат обязательной перекраске (по принятому проекту)». Наблюдатели также отметили, что «окраска площадей, расположенных вокруг Кремля, под фон городских зданий дает положительные результаты при плановом наблюдении и при перспективном свыше 45°». На малых высотах эта маскировка не работала, но это было не так важно, поскольку принятый комплекс мер препятствовал снижению бомбардировщиков. Комиссия рекомендовала «расписать пл. Моссовета, Пушкинскую площадь и среднюю часть ул. Горького от Моссовета до Манежной пл. (с задачей показать окончание Горьковской магистрали у пл. Моссовета), т. к. они могут служить ориентирами на подходах к Кремлю». Также отмечалось, что «резко демаскирует Кремль при подходе с северо-запада Александровский сад, который необходимо застроить макетами, разрезать дорогами и тем самым уничтожить однотипный массив зелени». Были сделаны замечания по демаскирующим признакам стрелки и Обводного канала, а также необходимости «закрасить в черный цвет надводные части 3-х мостов, т. к. они выявляются крупными белыми прямоугольниками, облегчающими отыскание Кремля в ночное время». Попала в демаскирующие ориентиры и «статуя женщины, установленная над зданием по ул. Горького» – вероятно, речь шла о статуе балерины на доме № 17 по Тверской на углу с Бульварным кольцом, который так и называли «Дом под юбкой». Статуя осталась на месте и была снята только в 1958 из-за опасности обрушения.

Сравнительные снимки, на которых показаны этапы маскировки Кремля и прилегающих домов. Снимки делались в том числе и 22 июля, сразу после ночной бомбардировки. (из коллекции автора)

Вопреки бытующему мнению, немцы отлично разглядели маскировку Кремля и даже подготовили для своих летчиков наставления по ее «расшифровке».

В августе стали «застраивать» Обводной канал, на нем появились баржи, изображающие дома и существенно закрывающие и скрывающие водную поверхность. Но через год они исчезли, как и большая часть другой маскировки.

Трудно сказать, насколько действительно эффективной была эта маскировка. Многочисленные разведывательные полеты немецкой авиации и сравнение аэрофотоснимков Москвы позволяло немецким летчикам быть в курсе всех изменений в маскировке центра города. По этим снимкам можно сделать выводы – насколько сильно изменился город. Дневных налетов практически не было, а ночью, в условиях тотальной маскировки и слепящих лучей прожекторов, действовали совсем иные правила игры. Как видно по снимкам, демаскирующий фактор Москвы-реки с ее характерными изгибами так и не удалось убрать. Именно по ним пытались ориентироваться летчики люфтваффе при налетах на Москву. Но здесь для них были подготовлены крайне опасные и смертельные сюрпризы.

Фигура женщины с серпом и молотом на крыше дома так и простояла всю войну. За ее спиной на крыше первого московского небоскреба в Гнездниковском переулке стояла зенитка.

Аэростаты на защите неба

Аэростат – это такой же символ обороны Москвы, как противотанковый еж, и такой же штамп: они и парят высоко в небесах преградой для фашистских стервятников, и проплывают, ведомые «под уздцы» отделением отважных девушек-аэростатчиц.

Аэростатные заграждения (АЗ) были предвоенной «заготовкой», являясь одним из элементов обороны Москвы. Но и как многое в СССР, готовность аэростатов к военным действиям была далеко не стопроцентной, да и необходимость их была под сомнением. Доводить до ума и доказывать необходимость этого вида вооружения пришлось уже в военное время.

Такую защиту от бомбардировщиков уже применяли и в Париже, и в Лондоне, и даже в Ленинграде во время «Зимней войны». В апреле 1941 года большую статью аэростатам и тактике их применения посвятил журнал «Техника – молодежи». Дислоцированные в Москве два аэростатных полка были сформированы еще в середине 1930-х годов на западе от Москвы, в Кунцеве (Ворошиловский парк, одноименная улица примыкает к концу Большой Филевской) и в поселке Крылатское. Они имели в своем составе только кадровый, главным образом командный, состав и необходимое оборудование, а при начале боевых действий должны были принять приписанных к ним бойцов.

В ночь на 22 июня штаб I-го корпуса ПВО отдал приказ о приведении всех частей в боевую готовность. Командиры 1-го и 9-го полков аэростатов заграждения, которыми командовали полковник Петр Иванович Иванов и майор Эрнст Карлович Бирнбаум, должны были за сутки развернуть свои полки и обеспечить подъем аэростатов. Необходимо было выстроить воздушные заграждения, которые прикрыли бы территорию Москвы радиусом в 6–8 км.

Как выяснилось уже в первые дни мобилизации, практически никто из прибывших в полки не имел необходимой подготовки. А ведь подъем аэростата не такое простое дело, как кажется на первый взгляд. Одним из главных элементов является лебедка, приводимая в движение двигателем полуторки. К счастью, в первые дни войны среди призванных еще можно было найти водителей и тех, кто имел опыт работы с автомобилем. Именно из них можно было сделать лебедочных мотористов.

Вид с крыши дома № 36 по 1-й Тверской-Ямской с которой открывается великолепный вид в северо-западном направлении. Фотография 1947 года.

В первый же день войны 9-му полку удалось развернуть три аэростатных поста вокруг Кремля. Они были расположены в Александровском саду, примерно там, где сейчас могила Неизвестного солдата, другой на площадке строящегося Дворца Советов (сейчас там вновь храм Христа Спасителя), а третий в Зарядье, где позже была построена гостиница «Россия», а теперь разбивают парк. Наблюдательный пост полка разместился на наблюдательной вышке МПВО на крыше дома № 36 по 1-й Тверской-Ямской улице рядом с Белорусским вокзалом. С крыши этого дома и сейчас открывается великолепный вид в западном направлении, и подлетающие самолеты были бы очень хорошо видны.

Постепенно центр Москвы был полностью окружен, по уставу плотность тросов, т. е. число аэростатов, должно быть 6–9 штук на 1 км фронта. Учитывая, что немецкие самолеты атаковали главным образом с западного направления, на их пути число аэростатов было максимальным – наибольшее число постов располагалось в Парке Горького и зоопарке на Красной Пресне.

«По бульварам никто уже не ходил, там разбили палатки, там жили девушки-бойцы ПВО, там вырубали столетние деревья, освобождая место для гигантских аэростатов воздушного заграждения, которые днем мирно дремали на солнце, но, лишь начинал гаснуть закат, в синее вечернее небо со всех концов Москвы, со всех бульваров и скверов, лениво раскачиваясь и медленно набирая высоту, вздымались эти неповоротливые серые чудовища с надутым брюхом и паслись до утра под самыми звездами», – такими запомнились аэростаты Марии Белкиной. Справедливости ради надо отметить, что девушки-аэростатчицы появились только в 1942 году.

Дополнительно было создано полукольцо за границами тогдашней Москвы, оно проходило через Татарово (деревня в Крылатском, сейчас рядом с этим местом находится бизнес-центр «Крылатские холмы»), Кунцево, Раменки, Воронцово (улица Воронцовские пруды). Здесь располагались бойцы 1-го полка аэростатного заграждения. Они также прикрыли от бомбардировщиков Рублевскую водозаборную станцию на Москве-реке. В первые дни удалось поднять в московское небо 68 аэростатов, к началу массированных налетов немецкой авиации на Москву число аэростатных постов было доведено до 124, а концу 1941 года их количество возросло до 303.

Но это было примерно в два раза меньше, чем могло бы быть. По штату аэростатному полку положено иметь 216 постов, 476 оболочек аэростатов, 252 лебедки. Однако из-за некомплекта, например, в 1-м полку на февраль 1942 года имелось только 294 оболочки, 143 лебедки, что позволяло поддерживать 119 постов. Проблемы были и с водородом, из-за чего невозможно было использовать всю материальную часть полка.

По московской улице ведут газгольдер.

Газгольдеры плывут по улице Горького в сторону Кремля – там, в самом сердце Москвы, также стояли аэростаты.

Сразу после первого налета на Москву вышло постановление ГКО № 259 от 23 июля, «Об изготовлении аэростатов заграждения», в котором четырем московским заводам, в первую очередь заводу «Каучук», предписывалось начать срочный выпуск аэростатов, и выпустить их в августе 315, а в сентябре 390 штук. Также целой дюжине предприятий было дано задание на производство лебедок. Вряд ли планы были выполнены, но, как мы видим, число постов аэростатных заграждений выросло почти в 2,5 раза.

Еще одной большой проблемой было снабжение постов водородом для наполнения оболочек. До войны водород вырабатывался на Долгопрудненском газовом заводе. Для доставки водорода использовались мягкие газгольдеры (емкости для газа) объемом 125 м3. Именно их «конвоирование», а не самих аэростатов, мы видим на фотографиях военной Москвы. Часто газгольдеры сцеплялись в «поезда», на них подвешивали мешки с песком, чтобы уравновесить их около земли, а солдатам было достаточно придерживать и вести огромную «колбасу». Аэростаты надо было периодически дозаправлять, раз в месяц полностью обновлять водород (он постепенно смешивался с воздухом, и в результате получалась взрывоопасная смесь), восстанавливать в случае получения повреждений и пробоин. В сентябре было принято решение создать мощности по производству водорода ближе к центру Москвы. Так возник Московский электролизный завод, который был образован решением Исполкома Моссовета № 3812 от 29 сентября 1941 года. Правда, поставлять водород он начал только в 1942 году.

Большинство аэростатов, которые поднимались в московские небо, были тандемными: один аэростат над другим. Дело в том, что высота подъема ограничивалась весом троса – стандартный аэростат не мог поднять более 2,5–3 км стального троса, приходилось «ставить» их друг на друга. Таким образом, с учетом сноса ветром, «тандем» поднимался на высоту до 4 км. Были еще «пирамиды» из трех аэростатов, но их подъем был слишком сложен, и потому они не часто применялись. Надо сказать, что для немецких летчиков, привыкших к тому, что над Лондоном аэростаты не поднимают выше 2 км, появление тросов на высоте в 3–4 км стало очень неприятным сюрпризом.

Так в чем же состоит угроза самолету от аэростата? Угрозу представляет трос, который способен перепилить алюминиевое крыло тяжелого бомбардировщика. Однако для этого должны сложиться определенные условия, в результате умелых действий лебедочного моториста и использования специального прибора ИЗ-4. Без этого самолеты хотя и задевали тросы аэростатов, но все же рвали их и уходили, пусть и с повреждениями. Каждый случай такого касания фиксировался и тщательно разбирался, ведь, как правило, терялась оболочка – лишившись связи с лебедкой, она улетала в неизвестном направлении.

Первый случай столкновения самолета с тросом был зафиксирован во время первого же налета на Москву, в районе ВИЭМ (Всесоюзный институт экспериментальной медицины), это район улицы Живописная – комплекс задний «Курчатовского института». Самолет задел трос на высоте 1800 м, опрокинул лебедку и в итоге оборвал и трос. После его осмотра было установлено, что на 100 м его имеются следы «обалюминирования» – значит, до разрыва он, возможно, пилил крыло. На другую ночь похожая ситуация повторилась рядом с Кремлем на площадке Дворца Советов и в Филях, возле авиазавода. На третью ночь произошел очередной случай на посту возле Дворца Советов, но на этот раз «после налета на позицию поста вместе с упавшим тросом спустилась срезанная тросом деталь самолета – голубого цвета козырек с надписью на немецком “Hier nicht angehen” (что значит по-русски “здесь не касаться”)». К сожалению, во всех этих случаях судьба самолетов осталась невыясненной.

Было принято решение усилить режущую эффективность тросов за счет навески «приборов эффективности», которые состояли из «инерционного звена» (ИЗ-4) и «мины воздушного заграждения» (МВЗ-1). К сожалению, на тот момент эти разработки только проходили испытания, и заказ на их производство не был размещен. Однако московские полки были созданы на базе опытно-испытательного воздухоплавательного дивизиона, который хотя и эвакуировался как научное учреждение за Волгу, но оставил некоторые экспериментальные комплекты. «По личной инициативе инженера полка военинженера 2-го ранга т. Алексеева Виктора Николаевича в лаборатории ЦАГИ были собраны 5 штук некомплектных из числа опытных образцов “ИЗ”, без парашютов и мин к ним. Это снаряжение срочно привезли и выдали тем аэростатным постам, где всего вероятнее ожидался налет противника».

Схема действия «инерционного звена» (ИЗ-4) и «мины воздушного заграждения» (МВЗ-1) против самолета. (журнал “Воздухоплаватель”)

Принцип действия ИЗ был (да и остается) следующим: в момент касания троса самолетом, вдоль троса происходят колебательные действия, подобные действию струны. От этой вибрации срабатывает механизм ИЗ – трос в своей верхней точке перерубается и опускается на парашюте. Аэростат улетает, но трос, захлестнув крыло самолета и тормозясь парашютом, начинает протягиваться поперек крыла и перепиливать его. В результате крыло отрезается и самолет падает. Если же к верхней части прикреплена мина, то наступает момент, когда трос ее протягивает к крылу, и она взрывается.

Все это выглядит довольно сложно, и было немало скептиков, которые не верили в возможности аэростатов. Но в ночь на 11 августа в районе деревни Хорошево бомбардировщик He-111 наткнулся на трос, который был поднят тандемом аэростатов на высоту 4 км. На этом посту находились командир, «кадровый» ефрейтор Иван Семенович Губа, призванный в 1939 году, и моторист Александр Гусев, пришедший по мобилизации, и еще 10 человек расчета, которые снаряжали аэростат. Самолет следовал на высоте 4 тыс. м, используя Москву-реку как ориентир, кроме того, таким образом экипаж рассчитывал избежать столкновения с аэростатами заграждения, но расчет не оправдался – на пути попался не простой аэростат, а оснащенный прибором ИЗ.

Во время касания троса моторист отпустил тормоз, позволив тросу свободно разматываться, чтобы не произошел преждевременный обрыв из-за слишком большого натяжения. На верхнем аэростате сработал прибор ИЗ, отцепившийся трос обвил крыло и перепилил его! Отпиленная часть крыла повисла на тросе, удерживаемая нижним аэростатом, который под этой дополнительной нагрузкой стал плавно снижаться. А вот самолет, потеряв крыло, практически сразу рухнул в реку возле храма Троицы Живоначальной в Хорошеве (Карамышевская набережная, 15).

«В течение трех дней – 11, 12 и 13 августа, – водолазами “Эпрона” со дна Москвы-реки были извлечены два мотора (“Даймлер-Бенц”, по 1100 лошадиных сил каждый), пулеметы, мелкие термитные бомбы (“зажигалки”) в кассетах и другие остатки самолета».

«По снятой с него табличке (заводской № 2629) был установлен тип самолета “Хейнкель-111”. Он был построен в августе 1939 г. на заводе “Хейнкель-Верке ГМБХ” в г. Ораниенбурге (близ Берлина). По найденным документам экипажа установлена принадлежность самолета к 100-му отряду 12 полка 1-го воздушного флота (ген. Каллер). Этот отряд до 7 августа 1941 г. находился в Ганновере, затем был перебазирован в Белоруссию. Еще в 9:25 9 августа экипаж находился в Варшаве, с 12:00 до 19:43 – в Бобруйске, и оттуда принял участие в налете на Москву 10 августа». В экипаже самолета было 4 человека: лейтенант, фельдфебель и два унтер-офицера – все четверо с Железными крестами и орденскими лентами, а у лейтенанта, кроме того, нарукавный знак «За Нарвик».

Срезанное правое крыло Hе-111 доставили на КП 9 паз, который располагался в клубе летчиков (нынешняя гостиница “Советская”). Этот успех аэростатных заграждений, несомненно, оказал сильное моральное воздействие на немецких летчиков, которые теперь еще больше опасались столкновения с тросами.

К сожалению, столь нужные приборы ИЗ в это время так и не были поставлены в надлежащем количестве, и этот успех оказался по сути единственным. Впрочем, ряд бомбардировщиков, которые записали на свой счет зенитчики, находили с крыльями, поврежденными тросами. 16 августа бомбардировщик Ju-88, проникший в Москву после отбоя воздушной тревоги, врезался в трос над Таганским парком, хотя тот оборвался, самолет зацепил и потащил за собой лебедку, от чего чуть не упал. Но уйти ему не удалось – бомбардировщик был добит зенитным огнем.

В ноябре по Москве прогремел подвиг аэростатчика Дмитрия Игнатьевича Велигуры, который, пытаясь удержать оборвавшийся аэростат, сам был поднят им в небо. Произошло это утром 28 ноября 1941 года. Всю ночь шел сильный снег. Когда аэростат был уже у земли, неожиданным порывом ветра его сильно тряхнуло, и на головы расчета посыпались лед и снег. Лебедочному засыпало глаза, и он на мгновение потерял контроль за намоткой троса на барабан. Сорвало вертлюг, и сразу лопнули стальные жилы троса. Аэростат взмыл вверх. Командир расчета[20] Дмитрий Велигура схватился за поясную стропу, чтобы закрепить ее за штопор, но порыв ветра помешал ему. Велигура оказался в воздухе. Он мог бы сразу спрыгнуть, но, желая спасти дорогостоящий аппарат, не сделал этого. В воздухе Велигура находился три с половиной часа и приземлился в 110 км от поста. Высота полета колебалась от 600 до 1000 м. Хотя аэростатчик относительно быстро добрался до шнура клапана, чтобы стравить газ, он дождался, пока аэростат вылетит из города, иначе «посадку» на крыши домов аэростат бы не перенес. Сел он в районе совхоза «Малино» (рядом со Ступино), в 7 км от фронта. За проявленную смелость и спасение материальной части 4 марта 1942 года Велигура был награжден орденом Красного Знамени. До войны Велигура, уроженец Днепропетровска, работал на строительстве московского метро и был бригадиром кессонной шахты, в мае был награжден грамотой в Кремле. После войны Д. И. Велигура работал на Московской камвольно-прядильной фабрике им. М. И. Калинина. В настоящее время на территории фабрики (Варшавское шоссе, 25) расположен бизнес-центр.

После контрнаступления под Москвой интенсивность налетов снизилась, хотя аэростатные заграждения сохранялись еще долгое время. С весны 1942 года на место мужчин стали приходить девушки, и именно они во многом сохранились в памяти москвичей и кадрах кинохроники. К сожалению, даже относительно мирное несение службы – в 1943 году налеты прекратились – приводило к гибели аэростатчиц. Происходило это во время штормовых ветров, так, 21 апреля 1942 года, спасая аэростат, погибла командир поста ефрейтор Анастасия Васильева. При аналогичных обстоятельствах 24 сентября 1943 года погибли 19-летняя Зоя Кузьминична Евдокимова и 21-летняя Анна Петровна Окорочкова. Они похоронены в Москве на Измайловском кладбище[21], рядом с летчиками бомбардировочной авиации.

Первый налет

Первый налет на Москву произошел ровно через месяц после начала войны, и, как говорили в то время среди сотрудников штабов частей Москвы, – «Гитлер дал возможность в течение месяца время на приведение в готовность всей системы ПВО Москвы». Германское командование не видело особого смысла в бомбардировке столицы СССР, его ресурсы были небезграничны, и бомбардировщикам нашлась бы более «полезная» работа. Но с Гитлером спорить было бесполезно, а потому без особого энтузиазма руководство люфтваффе стало готовить налеты на Москву. Несмотря на хорошо работающую разведку, немцы не знали истинной силы ПВО Москвы. Бомбардировки других советских городов проходили в достаточно комфортных условиях с минимальным противодействием ПВО. В случае с Москвой если и не ожидалась легкая прогулка, то, по меньшей мере, от налета ожидался высокий психологический эффект.

Командующий 1-м корпусом ПВО генерал-майор Д. А. Журавлев получает данные об отражении первого налета на Москву и дает указание руководству столицы об объявлении воздушной тревоги. («Наша Москва»)

Зенитные орудия в парке Горького. («Разгром немецких войск под Москвой»)

Так получилось, что именно в это время московская ПВО проводила серию учений по отражению налетов на Москву. Сначала разыграли дневной налет, а в ночь на 22 июля планировались учения по отражению ночного налета. Когда посты ВНОС в Вязьме доложили о движении в сторону Москвы больших масс самолетов, стало ясно, что вместо учений придется вести настоящий бой. Командующий Московским фронтом противовоздушной обороны Даниил Арсеньевич Журавлев жил на улице Горького в доме № 8, корпус 2 (он смотрит фасадом на площадь за памятником Юрию Долгорукому, сейчас в нем расположено ГУ МЧС по Москве), прямо над бункером московской ПВО[22]. После штабной игры в особнячке на Кирова он вернулся к себе домой, но отдохнуть не получилось.

«– Товарищ генерал, идут… – послышался в трубке взволнованный голос полковника Н. Ф. Курьянова.

– Кто идет? Говорите толком, – переспросил я, но тут же все понял: налет вражеской авиации.

– В границах нашей зоны появились неприятельские самолеты, – торопливо докладывал начальник оперативного отдела.

– Тщательно наносите обстановку, сейчас буду на КП.

Лифт быстро опустил меня в подземный коридор. И вот уже просторная комната оперативной группы. Даже при беглом взгляде на планшет воздушной обстановки можно было убедиться – противник держит курс на Москву. Первые донесения постов ВНОС уже давали представление о высоте, направлении полета и количестве самолетов врага.

– Частям корпуса положение номер один! – распорядился я. Было 22 часа 5 минут 21 июля 1941 года».

Как вспоминал Журавлев, наблюдать за работой штаба прибыли высокие гости: «Мимо нашей двери по коридору прошли И. В. Сталин и члены правительства. Их сопровождал М. С. Громадин. А. С. Щербаков зашел в наш зал и находился там, пока продолжался налет. За все время он ни одним словом не отвлек нас от боевой работы».

«Пять часов продолжался первый налет. Вот наконец отражена еще одна, последняя волна вражеских бомбардировщиков. Смотрю на часы: три двадцать пять. …Выждав еще немного и видя, что посты ВНОС не доносят о появлении новых целей, я принял решение объявить отбой тревоги».

Первыми в метро спускались женщины и дети. («Наша Москва»)

Сбитый бомбардировщик на площади Революции.

На следующую ночь налет повторился. Несмотря на ряд проблем, отражение налетов прошло на высоком уровне и сильно охладило пыл люфтваффе.

Первые бомбардировки привели к панике и связанными с ней жертвами среди мирного населения. «Днем, в 16–17 час., 23 июля в районе ст. «Арбат» была сброшена фугасная бомба. Воздушной тревоги еще не было. Население в панике бросилось к станции, где вследствие паники при падении на лестнице было задавлено 46 человек со смертельным исходом». Вообще 23 июня Арбатско-Покровской линии (ныне это Филевская линия) сильно не повезло. Еще одна бомба прямым попаданием пробила перекрытие тоннеля на перегоне «Смоленская» – «Арбат». Взрывной волной, осколками и обломками перекрытия было убито 14 человек и до двух десятков тяжело и легко ранено. Отверстие было оперативно заделано, однако эта «заплатка» на потолке тоннеля до сих пор напоминает о том трагическом июльском дне. Было прямое попадание и в метромост – пути были повреждены, а в самом сооружении появилась трещина. Его восстановление длилось 2 дня.

Если для московской ПВО это была работа, к которой она готовилась долгие годы, то для москвичей воздушный налет, его отражение, необходимость прятаться в бомбоубежищах и последствия бомбардировок были совсем новым, незнакомым ранее опытом.

На платформе станции «Маяковская» установлены кровати для женщин с детьми. Остальные категории граждан должны были находиться в тоннелях. («Наша Москва»)

Михаил Михайлович Пришвин заходил в эти дни к Фадееву и, возвращаясь домой в Лаврушинский, был застигнут воздушной тревогой в метро: «В метро … объявили тревогу, и я провел час … и в поисках места на рельсе прошел под землей от ст. Дзержинская до Кировской. Духота, масса людей в подземелье… чужих людей с общей участью».

Его сосед Всеволод Иванов дежурил в этот день на крыше их дома. И не только наблюдал первый налет на Москву своими глазами, но и принимал в его отражении непосредственное участие:

«Самолеты – серебряные, словно изнутри освещенные, – бежали в лучах прожектора словно в раме стекла трещины. Показались пожарища – сначала рядом, затем на востоке, а вскоре запылало на западе. Загорелся какой-то склад неподалеку от Дома Правительства, – и в 1 час, приблизительно, послышался треск. Мы выглянули через парапет, окружающий крышу дома. Вижу – на крышах словно горели электрические лампочки – это лежали зажигательные бомбы. Было отчетливо видно, как какой-то парень из дома с проходным двором сбросил лопатой, словно навоз, бомбу во двор, и она там погасла.

То же самое сделали и с крыши Третьяковской галереи и с ампирного домика рядом с галереей. Но с одного дома на набережной бомбы сбросить не могли и я, днем уже, видал сгоревшие два верхних этажа. Зарево на западе разгоралось. Ощущение было странное. Страшно не было, ибо умереть я не возражаю, но мучительное любопытство, – смерти? – влекло меня на крышу. Я не мог сидеть в 9 этаже, на лестнице возле крана, где В. Шкловский, от нервности зевая, сидел, держа у ног собаку, в сапогах, и с лопатой в руке. Падали ракеты. Самолеты, казалось, летели необычайно медленно, а зенитки плохо стреляли. Но все это, конечно, было не так».

Тимофеев наблюдал за первым налетом с дачи в окрестностях Пушкина: «На горизонте появились вспышки зениток, красные цепочки трассирующих снарядов – зрелище само по себе феерическое: всюду лучи прожекторов, вспышки, и это на фоне большого зарева. Грохот был очень сильный, но я не сумел отличить выстрелы от взрывов бомб. Часто, в перекрещивающихся лучах, оказывался серебряный самолет. Вокруг него мелькали разрывы, но самолеты все же уходили. Впрочем, видели здесь, что два самолета было сбито. Шум немецких самолетов над нами слышался довольно часто. Иногда очень близко стреляли зенитки от озера. Ребят отправили в укрытие, выкопанное в саду, так как опасны зенитные осколки». Через два дня он запишет: «Начинают страдать дачные местности, над которыми падают самолеты во время боев, сбрасываются наспех бомбы. У нас еще этого нет, так как мы севернее, но и у нас все время дежурят патрули-истребители. По Казанской дороге вчера не было движения, т. к. пострадали Быково, Удельное и др. станции».

Во время воздушной тревоги москвичи поднимались для дежурства на крыши домов, чтобы тушить сбрасываемые зажигательные бомбы. («Наша Москва»)

Пожар лишь частично уничтожил здание Книжной палаты, но его решили не восстанавливать. Садовое кольцо требовало более монументальных зданий.

Утро после бомбардировки являло нанесенные разрушения. Аркадий Первенцев покинул утром 23 июля бомбоубежище Дома литераторов на улице Воровского и, выйдя на Садовое, наблюдал, как горит здание Книжной палаты – творение архитектора Казакова. «Догорала середина здания. Крылья были спасены от огня. На ступеньках валялась сваленная колонна. С нее была обита штукатурка, и обнажилось дерево. Здание, где останавливался в 1812 году маршал Даву, где жил офицер наполеоновской армии Стендаль, сделано из дерева и оштукатурено. Гитлеровская бомба обнажила его сущность. Несколько пожарников поливали дерево струями воды, искрящейся от огня. Нас, наблюдающих картину пожара, было человек двадцать». Это было не первое попадание в здание Книжной палаты, в предыдущую ночь ее сотрудникам удалось отстоять здание, но во второй налет возник большой пожар. Особняк находился на Садовом кольце, рядом с площадью Восстания, на месте левого крыла дома № 18 по Новинскому бульвару. В пожаре погибли каталоги и картотеки, рукописи, архивные документы, большая часть научной книговедческой библиотеки, не говоря о бухгалтерии и оборудовании, пострадала типография.

«Я вышла на Арбатскую площадь, – вспоминала первую бомбардировку Лора Беленкина. – Там ночью бомба упала на четырехэтажный жилой дом на углу улицы Калинина, рядом с кинотеатром “Художественный”. Было страшно смотреть на оставшиеся две стены с разноцветными обоями. Среди груды развалин торчали ножки стола, кусок обитой клеенкой двери, умывальник… Перед домом стоял пожилой мужчина. Он смотрел на эти уцелевшие стены и крепко прижимал к себе большую синюю кастрюлю, в которой рос фикус. Наверное, этот фикус был единственной вещью, которая осталась от его квартиры. Немного подальше я потом заметила еще женщину со стулом. Для меня этот мужчина с фикусом у разрушенного дома стал чем-то вроде символа всех тех, кого бомбы лишили крова».

От сгоревшего особняка Книжной палаты Аркадий Первенцев спустился от площади Восстания к зоопарку. «Часы у трамвайной остановки разбиты. Порвана проволока проводов. Угловой двухэтажный дом полуразрушен. Из него будто вытряхнули всю душу. Задние стенки развалились. На мостовой рядом с домом упало две или три бомбы, но небольшого калибра.

Ликвидация последствий очередной бомбардировки.

Шли перегруженные трамваи. Люди отъезжали с работы, с ночных смен, и люди спешили на работу. Открывались магазины. Дворники принялись убирать осколки и рухлядь, выкинутую бомбардировкой на улицы: бумажки, корзины, шапки. Соскребали остатки вплавленных в асфальт зажигательных бомб».

Разрушенное здание театра им. Вахтангова на Арбате. («Наша Москва»)

Находящийся в эвакуации Вернадский рассуждает о бомбардировках: «Узнали о бомбардировке Москвы – в ночь с 21 на 22-е, – <прошел> месяц войны. Говорят, 200 самолетов немецких прорвались, из них 20 прорвались к Москве – бомбы брошены в окрестностях Москвы, есть жертвы. Впечатление здесь среди нас, москвичей, огромное. Теперь стал вопрос: случайный <это> прорыв или начало бомбардировок сериями вроде <бомбардировок> Лондона?»

26 июля Косыгин подписал распоряжение о срочной отгрузке в Москву 160 вагонов клееной фанеры и 350 вагонов оконного стекла. Надо было залечивать раны, нанесенные бомбардировкой. Возможно, что эти вагоны были взяты с запасом.

Но первый шок прошел, несмотря на потери и пожары урон от первых бомбардировок оказался не таким большим, как опасались. Это отразилось и в дневнике Тимофеева в записи от 9 августа: «Был несколько раз в Москве. Повреждения ее весьма невелики, совершенно теряются в обычной картине городской жизни. Большинство улиц вообще не пострадало. На некоторых повреждены отдельные дома. Это, конечно, какая-то дробь процента сравнительно с Москвой как целым. Правда, налеты немцев, на мой взгляд, пока разведочны, и так как с 21 по 7 они прилетали аккуратно, каждый день, пропустив лишь два раза, то и эта затянувшаяся разведка говорит об известной слабости. Все уже привыкли и приспособились, нет подавленности первых дней бомбардировок».

Следы бомбардировок сегодня

Увидеть следы бомбардировок можно в самом центре Москвы, рядом с Кремлем. Всего в квартале от ГУМа, на Никольской улице есть крошечный «скверик», на месте которого стоял трехэтажный дом. В 1941 году на него упал сбитый бомбардировщик, который разрушил его и повредил Богоявленский собор. Дом не стали восстанавливать, потому что согласно Генплану 1935 года этот участок все равно должен был перестраиваться.

Еще один своеобразный памятник бомбардировкам находится на Моховой улице, дом 10. Сейчас это два корпуса дома, разделенные проходом, через который открывается вид на Кремль. В августе 1941 года крупная фугасная бомба прошила дом насквозь, взорвавшись на нижнем этаже. По официальной версии, из подвала дома, в котором укрывалось 30 человек, все были спасены. Однако один из жителей дома вспоминает, что, напротив, почти все прятавшиеся в подвале жители погибли: «При объявлении воздушной тревоги наша семья уходила в метро – через вход на станцию “Библиотека им. В. И. Ленина”. Все, кроме деда, который предпочитал соседнее бомбоубежище. Так было и в ту страшную ночь. Мне было тогда 10 лет, я мало что осознавал, но по рассказам впоследствии старших в бомбоубежище было около 40 человек. Погибли все, кроме моего деда и одной девушки 16–18 лет. Их откопали через 2 суток. Всё это время дед лежал придавленный балкой, зажавшей его ногу, которую после освобождения пришлось ампутировать. Девушка выжила без физических травм, но сошла с ума». Дед дожил до 89 лет и умер в 1963 году.

Небольшой сквер на Никольской улице образовался в результате падения сбитого бомбардировщика. (фото автора)

Менее заметны следы налетов на памятнике Тимирязеву на площади у Никитских ворот – щербины на углах постамента и выбоина внизу на мантии давно не обращают на себя внимание. А между тем, это следы от падения 5 августа рядом с памятником 1000-килограммовой бомбы, которая оставила на площади тридцатиметровую воронку.

Удивительно, но в Москве так и не был поставлен памятник погибшим во время бомбардировок. А ведь только за первый месяц налетов, с 22 июля по 22 августа 1941 года, по официальным данным погибло 736 человек, и 3513 жителей столицы было ранено.

По народной легенде, которая пока не нашла своего официального подтверждения, одна из бомб упала в районе дома 1 по нынешней Хавской улице. В то время она носила название проезда Дровяной площади. До начала XX века здесь действительно торговали дровами, причем площадь занимала весь квартал, ограниченный Мытной улицей и нынешней улицей Шухова (ранее Сиротский переулок). В 1918 году здесь появились первые радиомачты, которые позже также были выведены, осталась только башня Шухова, а территория начала застраиваться. Три восьмиэтажных дома были возведены в конце 1930-х годов, сейчас два из них заменены панельными новостройками.

Разрубленный пополам дом на Моховой, прямо напротив выхода из метро «Библиотека им. Ленина». Над подвалом, где когда-то были завалены жильцы, функционирует общественный туалет. (фото автора)

Вероятно, именно жители этих домов вырыли щели для укрытия от осколков между домами и территорией рынка. Туда и попала фугасная бомба, которая предназначалась для находившегося всего в нескольких сотнях метров ГПЗ-2. Увы, такие укрытия не защищали от прямого попадания: «бомба попала в щель, где сидела семья в 7 человек, и всю ее уничтожила. Это, между прочим, мой идеал» – отметил похожий случай в своем дневнике Леонид Тимофеев. Погибших, а возможно, и заваленных в щелях, так и не нашли, образовавшуюся воронку засыпали. В 1960 году на этом месте был разбит сквер, в котором была установлена скульптура заслуженного деятеля искусств УССР Льва Давидовича Муравина «Русская зима». Молодая женщина в тулупе и теплом платке сидит, плотно прижимая к себе маленького мальчика. Именно так осенью 1941 года пережидали бомбардировки в импровизированных укрытиях. Жители района посчитали, что это памятник погибшим во время бомбардировок, но соответствующая надпись появилась только в 2009 году.

На Хавской улице есть еще одно сохранившееся напоминание о противовоздушной обороне Москвы. Это бетонные якоря мачты радиостанции, которые находятся по углам сквера школы № 600. К этим якорям в 1941 году прикрепляли аэростаты, защищавшие небо Москвы.

Низ мантии памятника Тимирязеву попорчен осколками 1000-килограммовой бомбы. (фото автора)

Единственный и неофициальный памятник москвичам, погибшим во время бомбардировок. (фото автора)

Надо признать, что подвиг бойцов ПВО долгое время не был удостоен памятника. Только в 1995 году в Крылатском к 50-летию Победы была открыта площадь Зенитчиков и посвященный им мемориал. Считается, что на этом месте был сбит один из первых немецких самолетов, рвавшихся к Москве. Еще один мемориал, в память об артиллеристах-зенитчиках 1-го корпуса Местной противовоздушной обороны (МПВО), был открыт в Митино на пересечении улицы Зенитчиков с Волоцким переулком. Он представляет собой 85-мм зенитную пушку обр. 1939 г. (КС-12)[23]. В 2013 году мемориал был перенесен на «более подходящее место для обзора», на улицу генерала Белобородова.

Сбитые немецкие самолеты сначала выставлялись на Театральной площади, а потом их переместили в ЦПКиО им. Горького. К самолетам, сбитым истребителями, добавился бомбардировщик, который был срезан аэростатом и упал в Москву-реку, а также бомбы разных типов и калибров. Осенью для них построили крытый павильон по проекту архитектора А. В. Щусева.

Трудовой распределитель

С июля 1941 года советская промышленность стала переходить на военные рельсы. К войне готовились, строили мобилизационные планы, но полностью оказались не готовы. Хотя по большей части все новые предприятия строились на востоке, но по большому счету никто не был готов к тому, что все действительно окажется так плохо, что будут потеряны не только Минск, но и Киев и Харьков.

В первые дни войны советская бюрократия продолжала исполнять еще довоенные планы, отправляя экспериментальное оборудование в Киев и Харьков. Но уже к июлю бал стала править мобилизация, оказывающая влияние на все. Вторым серьезным ударом стал разрыв промышленных цепочек. «Внезапно» выяснилось, что для изготовления телег в Курской области нужны поковки из западных, уже захваченных районов. Так же неожиданно эта проблема коснулась лесной промышленности.

Москва все еще находилась в тылу, пусть уже не в таком глубоком, но немногие допускали мысль о том, что московский промышленный район придется эвакуировать, останавливая производство самолетов, боеприпасов, танковых пушек, автомобилей…

Уже 30 июня 1941 года был создан Комитет по распределению рабочей силы при Бюро Совета народных комиссаров СССР. Его задачей стало перераспределение рабочей силы для оборонных нужд. Комитет возглавил начальник Главного управления трудовых резервов при СНК СССР Павел Георгиевич Москатов. Его «офис» расположился в здании ГУМа (Красная Площадь, дом 3), в III подъезде, комната 10. Как известно, в то время ГУМ являлся административным зданием.

Не всякую работу можно было поручить женщинам – для производства пистолетов-пулеметов требовалась высококвалифицированные рабочие. («Разгром немецких войск под Москвой»)

О деятельности этого комитета вспоминают очень нечасто, многим кажется, что на места ушедших на фронт рабочих женщины и дети пришли сами по себе – самотеком. На самом деле в условиях жесткой плановой экономики любая инициатива была предварительно организована сверху. Организация не всегда бывала удачной, частенько разные ведомства мешали друг другу, борясь за одни и те же ресурсы, в данном случае трудовые.

Действительно, в Москве сложилась очень непростая ситуация, надо было срочно переходить на выпуск вооружений, более того, новых типов вооружений, таких как, например, «катюша», но рабочих рук для этого не хватало. Во-первых, прошла мобилизация, которая затронула огромное число предприятий, выбивая из них представителей ходовых рабочих специальностей: токарей, слесарей, фрезеровщиков, шоферов. Во-вторых, около 100 тыс. человек ушло в народное ополчение. Конечно, среди них далеко не все были рабочими, но и их было немало. В результате многие гиганты московской промышленности потеряли значительную долю рабочего коллектива. Например, мобилизационные потери ЗиСа его директор оценил в 8 тыс. человек.

Первым резервом как в Москве, так и по всей стране стали выпускники школ фабрично-заводского ученичества (ФЗУ) и недавно пришедшие им на смену школы фабрично-заводского обучения (ФЗО). Для заводов № 2 (г. Ковров) и 357 (г. Загорск) Наркомата вооружений было досрочно выпущено 4555 человек (из Москвы, Ленинграда, Калининской, Ярославской, Ивановской областей). Конечно, надо понимать, что у них не было ни опыта, ни сноровки, ни сил, какие были у призванных в РККА квалифицированных рабочих. Такие замены неизбежно сказывались и на качестве продукции и производительности труда. Иной раз, получая ФЗОшников, предприятия пытались «бунтовать» и отправлять их обратно.

Вторым резервом стали работники «второстепенных» предприятий, которые не производили оборонную продукцию. Правда, с каждой неделей таковых оставалось все меньше и меньше – каждому находилось оборонное задание. Например, постановлением ГКО № 285 от 26 июля 1941 года Московскому заводу «Детских велосипедов» и Московскому заводу портативных пишущих машин Москворецкого Райпромтреста было поручено производство ранцевых огнеметов (РОКС). На москвичей выпал основной объем производства – 28,5 тыс. шт. за полугодие: 2,5 тыс. в августе и по 6,5 тыс. в оставшиеся 4 месяца. Правда, данных о том, удалось ли наладить производство РОКС, нет. Вместо них большее распространение в битве за Москву получили фугасные огнеметы (ФОГ) и ампулометы – мортирки, выбрасывающие стеклянную колбу с зажигательной смесью на 250–300 м. Итак, чтобы начать производство РОКС, заводу «Детских велосипедов» требовалось 1400 квалифицированных рабочих «при наличии на заводе в настоящее время лишь 155 человек». Московский городской совет просил Комиссию выделить им 500 человек, остальных они были готовы найти в системе «Мосгорместпрома».

С самого начала основными «купцами» стали Наркомат боеприпасов, Наркомат вооружений, после подтянулись Наркомат авиационной промышленности и множество заводов, перед которыми ставились задачи по производству оборонных заказов. Но первым, кто воспользовался новой системой распределения рабочей силы, было Автобронетанковое управление (АБТУ) Московского Военного округа, именно за ним числится «Распоряжение № 1 от 3 июля». Москва должна была выделить 988 человек: 655 слесарей, 65 кузнецов, 62 фрезеровщика, 186 токарей и 20 термистов, Московская область должна была дать 566 человек, свои «задания» были для Киевской (792 человек), Орловской (338) областей и Ленинграда (188).

Завод № 509 Наркомата вооружений, производивший диски для ППШ (надо сказать, что первые партии были не слишком удачными), затребовал из Таксомоторного управления Моссовета 125 слесарей 4–5 разряда, 10 слесарей-лекальщиков 5–7 разряда, 10 фрезеровщиков 5–7 разряда и 5 заточников.

За своей партией рабочей силы поспешил и завод Шарикоподшипник № 1 им. Л. М. Кагановича: им потребовалось 2,5 тыс. человек. 1,5 тыс. должна была дать московская промысловая кооперация, 1 тыс. – предприятия местной промышленности. Правда, потом завод начал капризничать и оформлял на работу далеко не всех, а выборочно. Так, «Мосместпром» жаловался Москалову, что «за престарелостью возраста, ряд рабочих свыше 35-ти лет заводом не принимались», другим было отказано «за дальностью расстояния», мотивируя тем, что завод работает в три смены. Вместе с тем, товарищи, возмущался «Мосместпром», ранее работали в районах, расположенных рядом с Шарикоподшипником. Вопрос был очень серьезный, поскольку рабочего уже рассчитали на прошлом месте, и неизвестно, кто станет оплачивать ему «вынужденный прогул».

Наркомат боеприпасов поступил «хитрее» и в начале июня запросил рабочих с московских кондитерских фабрик «Рот Фронт», им. Бабаева и «Красный Октябрь» для завода № 574, который производил мины и 85-мм снаряды, позже он был эвакуирован в Ташкент. Неизвестно, почему понадобились именно кондитеры – возможно, требовались опытные и аккуратные укладчики продукции. Также целевым назначением на завод НКБ № 12, расположенный в Электростали, должна была отправиться тысяча рабочих текстильных фабрик Ногинска и Павло-Посадского района. В конце сентября 1941 года руководству Загорского завода НКБ № 11 пришла в голову идея закрыть пару местных учебных заведений: «В связи с большой потребностью в рабочей силе на заводе № 11 прошу Вас дать распоряжение Наркомпросу СССР о временном закрытии Загорского педагогического Института и Загорского Зоотехникума с передачей студентов указанных учебных заведений в количестве 350 человек для работы на заводе № 11». П. Г. Москатов обратился с этим предложением к заместителю председателя СНК СССР Н. А. Вознесенскому, дополнительно мотивируя это решение «отсутствием жилплощади на месте для завоза рабочих». Ответ Вознесенского неизвестен, однако на просьбе завода № 11 появилась резолюция «Рабочую силу на завод № 11 не направлять АК 13.10.41»[24]. Да, в середине октября 1941 года надо было планировать эвакуацию завода, а не его модернизацию, тем более что Загорск находился даже в более опасном положении, чем Москва.

Москва – крупный промышленный и транспортный узел.

Со временем требования перестали носить абстрактный характер выделения десятков или сотен рабочих рук, а подавались списки с указанием фамилий и конкретных специальностей, куда кого необходимо направить. Например, в Московской торговле были выявлены практически все рабочие дефицитных специальностей и отправлены по разным оборонным заводам. Но и этого было мало, тогда Комиссия стала копать глубже: «…проведенной Комитетом по распределению рабочей силы проверкой установлено, что в ряде госучреждений, научно-исследовательских институтов должности секретарей, статистиков, счетоводов, экспедиторов, заведующих хозяйством, комендантов зданий, лаборантов, и т. д. занимают лица, имеющие профессии токаря, слесаря, шлифовщика, фрезеровщика, заточника, столяра, плотника и т. п.». Выявленный таким образом «кадровый резерв» направлялся на заводы и стройки, а госучреждениям летели суровые приказы провести учет работников согласно новой методике. В результате выяснялось, что почтенный швейцар гостиницы был раньше учеником токаря, а продавец в продуктовом магазине пару лет работал слесарем.

Конечно, ни о каком выборе профессии или места работы речи не шло. С трудовой дисциплиной было очень строго. Но такая фактически мобилизация начинала ударять по предприятиям и организациям, которые уже были задействованы в выполнении оборонных заданий. Зачастую это с предприятий срывались уникальные или единственные специалисты, без которых весь производственный процесс просто прекращался.

«Московскому Коммунэнергопроекту стало известно, что Наркомат Вооружений вошел к вам с ходатайством о переводе ряда наших специалистов (20 человек) в распоряжение НКВ, такая операция не представляется нам возможной их следующих соображений.

В настоящее время Коммунэнергопроект имеет всего лишь 25 чел. руководящих инженерно-технических работников различных специальностей, включая и руководство конторы. Работа же Коммунэнергопроекта, на сегодняшний день составляют более 50 % плана объекты оборонного значения НКБ, КЭУ, НКО, НКВ, Наркомнефти и Наркмоцветмета. К тому же по специфическим условиям работы конторы по каждой специальности у нас имеется по одному или два старших инженера.

Таким образом, если передать 20 человек НКВ, Коммунэнергопроект как специализированная организация не в состоянии будет продолжить свою работу по выполнению оборонных объектов. При наличии же вышеуказанных специалистов в штате Коммунэнергопроекта, последний в состоянии взять на себя еще ряд объектов со стороны НКВ».

Директор завода «Серп и Молот» Ильин отстаивал своих рабочих: «На ваш телефонный запрос сообщаю, что откомандировать по В/указанию т.т. Кулагина, Побрубаева, Федорова и Петрова не могу, т. к. они выполняют в Фасонно-Литейном цехе оборонные заказы ГАУ заводов НКАП №№ 1-19-22-27-95-120 и др., а также заказы НКВД». И в этот раз Комитет шел ему навстречу.

Подобным образом оборонялся и Иван Лихачев, директор завода ЗиС: «За последнее время в Автозаводе им. Сталина большое количество рабочих, имеющие права на право управления автомобилем, получают повестки с предложением взять расчет и явиться по назначению.

Отпуск с завода указанных людей ставит по угрозу работу завода, т. е. с завода ушло очень большое количество людей (около 8000 человек) с начала войны, кроме того, по приказу НКСМ завод должен выделить 250 шоферов мужчин в особую танковую бригаду им. НКСМ и вместо ушедших мужчин дать взамен женщин шоферов.

По ряду своей работы Автозавод не может работать без достаточного количества шоферов, и учитывая большой отлив с завода в армию и по эвакуации, прошу дать указание освободить ЗИС от мобилизации».

«Обобрав» ведомства, которые не имели прямого отношения к производству военной продукции, заводы стали выбивать специалистов друг у друга, требуя их у тех, кто точно так же нуждался в квалифицированной рабочей силе. Лучшим доводом становились постановления ГКО, которые претендовали на создание «чудо-оружия» и за исполнением которых, скорее всего, присматривали из Кремля.

Таким было постановление ГКО № 113 от 13 июля «Об изготовлении 7,62-мм и 12,7-мм патронов с бронебойно-зажигательной пулей с сердечником из металло-керамических сплавов». Помимо специального сердечника в патроне предполагалось использовать «опытный порох ОТБ НКВД». ОТБ – Особое техническое бюро – одна из «шарашек», в которой, в том числе, работали специалисты, осужденные на длительные сроки заключения, а ныне Центральный научно-исследовательский институт химии и механики (ГНЦ РФ ФГУП ЦНИИХМ). Новый чудо-патрон, по задумке, должен был использоваться в обычном оружии и при этом пробивать легкобронированные цели, такие как танкетки, бронетранспортеры – являвшиеся большой проблемой для РККА. Потому не удивительно, что нажим на Комитет был очень сильным.

Наркомат боеприпасов жаловался, что такие заводы, как 1-й Государственный подшипниковый, не дал ни одного из затребованных 132 работников. Отказали также заводы «Карбюратор», Мотоциклетный и мотоциклетных приборов, Пресненский машиностроительный и «Красная Пресня», «Фрезер», ГЗИП, 1-й и 2-й часовые заводы. Всего они не поставили 750 квалифицированных специалистов. КИМ, «Завод им. Сталина», «Калибр», «Динамо», «Красный Пролетарий» и другие выполнили норму лишь частично. Запустить «валовое» производство этого патрона так и не удалось – на смену ему пришли противотанковые ружья с заведомо более мощным патроном, чем можно было бы достичь в формате «трехлинейки».

Наконец, целое сражение за специалистов развернулось при наборе на завод № 37, который должен был наладить выпуск легких танков Т-60. Легкие танки на нем производились еще с 1930-х годов и выпускались с небольшим перерывом на эвакуацию части оборудования в Свердловск всю войну. В 1949 году в судьбе завода произошел крутой поворот, на нем стали делать радиолокационные станции, и в начале 1970-х годов он стал называться НИИДАР. Характерное задние завода хорошо известно всем, кто бывает на Преображенской площади. Но вернемся в июль 1941 года, когда появилось постановление ГКО № 179 от 17 июля «О выпуске легких танков Т-60 на заводе № 37 Наркомата среднего машиностроения». Согласно ему, первые 150 машин должны были быть выпущены уже в августе, но первый танк был собран здесь только 15 сентября. Такая задержка в выпуске перспективной машины объяснялась в том числе и нехваткой рабочей силы, а потому пошли проторенным путем – перераспределения. Эта активность пришлась на середину-конец сентября, когда все специалисты были розданы, призваны в армию, а планы производства все росли и росли. Многие заводы едва справлялись с ними, а тут еще отдай последних умельцев!

На танк Т-60 возлагались большие надежды, а потому его производству был созданы условия наибольшего благоприятствования.

Вот типичный образец переписки того времени: «Согласно вашего письма от 20/09-41 за № 204 заводу “Красный Блок” предложен выделить для завода № 37 2х молотобойцев и 1 револьверщика. Доводим до вашего сведения, что завод выполняет мобплан по элементам выстрела, и что основная деталь куется в кузнечном цехе. В настоящее время в цехе имеет 3 молотобойца, из них две женщины. При имеющемся количестве молотобойцев программа сентября выполняется напряженно, и мы занимаемся подыскиванием молотобойцев, так как программа октября увеличивается на 25 %. Если у нас будут взяты 2 молотобойца, выполнение мобплана будет сорвано. Револьверщиков на заводе также не хватает и кроме того, имеющиеся револьверщики – это вновь обучаемые рабочие, которые работают только на очень простых операциях. Исходя из вышеизложенного, просим освободить завод “Красный блок” от выделения рабочих для завода № 37». Ответ на это письмо практически написан под копирку, так же, как и остальным: не можем освободить вас от обязанности отправить двух молотобойцев и одного револьверщика, но вы можете договориться с заводом № 37 о замене их рабочими других специальностей.

Но случались и, на первый взгляд, неожиданные заказы. В начале сентября внезапно понадобились бондари – специалисты по изготовлению бочек. Требовались они, конечно, не только в Москве. Дело в том, что в 22 августа вышло постановление ГКО № 562 «О введении водки на снабжение Красной Армии», про те самые «наркомовские сто грамм». Снабжение армии бутылками было слишком дорогим и сложным, потому в большом количестве потребовались бочки по 20 и 40 литров. На производство водки перешел Московский пивоваренный завод им. Бадаева, на месте которого теперь расположились офисы.

С приближением немцев к Москве Комитет по распределению рабочей силы переместился в Свердловск (ныне Екатеринбург), на улицу Вайнера, 55, и сосредоточил внимание на снабжении специалистами эвакуированных предприятий, в первую очередь в Челябинске. Московские заявки на рабочую силу перестали быть актуальными.

Интересную информацию содержит Постановление ГКО № 98сс от 11 июля 1941 года о формировании особой танковой бригады из добровольцев-специалистов заводов Наркомата среднего машиностроения (куда входили и все автозаводы). Среди списка автомобилей, которыми комплектовалась бригада, фигурируют 15 экземпляров ЗИС32. А согласно последующим документам ГКО, на 20 августа эта танковая бригада имела 20 автомобилей ЗИС-32, из которых 5 – бортовых, а 15 – как шасси самоходных 37-мм зенитных установок.

Сдаем радиоприемники и получаем карточки

Война добавила в жизнь москвичей новые черты, но пока еще кардинально не изменила существование города. Корреспондент Александр Верт, прилетевший в Москву в самом начале июля, очевидно, был поражен мирным характером жизни, особенно по сравнению с его родным Лондоном, который подвергался разрушительным бомбардировкам люфтваффе. «Москва выглядела, как обычно, – писал он позднее. – На улицах толпился народ, в магазинах все еще было полно товаров. По всей видимости, недостатка в продуктах питания не ощущалось: в первый же день я зашел в большой продовольственный магазин на Маросейке и был удивлен широким выбором конфет, пастилы и мармелада. Люди все еще покупали продукты свободно, без карточек. Молодые москвичи в летних костюмах отнюдь не выглядели бедно одетыми. На большинстве девушек были белые блузки, на юношах – белые, желтые или голубые спортивные майки или рубашки на пуговицах и с вышитыми воротниками».

Уже 25 июня государство позаботилось о том, чтобы до советских граждан не доходили «альтернативные точки зрения» о ситуации на фронтах, а потому было издано постановление СНК № 1750 «О сдаче населением радиоприемных и радиопередающих устройств». В нем, в частности, говорилось: «Учитывая, что в связи с обстоятельствами военного времени радиоприемники и передатчики могут быть использованы вражескими элементами в целях, направленных во вред Советской власти, Совет Народных Комиссаров Союза ССР постановляет:

1. Обязать всех без исключения граждан, проживающих на территории СССР и имеющих у себя радиоприемники (ламповые, детекторные и радиолы), в пятидневный срок сдать их органам связи по месту жительства. Обязательной сдаче подлежат также радиопередающие устройства всех типов, как индивидуального, так и коллективного пользования.

2. Установить, что Народный Комиссариат Связи принимает радиоприемники от населения на временное хранение до окончания войны».

Лица, не сдавшие в установленный срок радиоприемники и передатчики, подлежали уголовной ответственности по законам военного времени. Чуть позже, в июле этому деянию подобрали статью УК РСФСР 59-6: «Отказ или уклонение в условиях военного времени от внесения налогов или от выполнения повинностей», по которой грозило лишение свободы минимум на полгода, а «при особо отягчающих обстоятельствах, вплоть до высшей меры социальной защиты – расстрела, с конфискацией имущества».

Пришлось и Георгию Эфрону прекратить прослушивание музыкальных программ из Лондона и отнести вечно ломающийся приемник на почту, которая и должна была обеспечить до конца войны его сохранность. «Держу пари, что потеряю квитанцию, и мы его больше не увидим», – записал он в дневнике. К сожалению, именно этот приемник никому не было суждено получить. Радиоточки были не во всех квартирах, в результате о воздушной тревоге многие узнавали из уличных репродукторов. Впрочем, одновременно с изъятием волновых приемников власти стали централизованно оборудовать квартиры «радиотарелками». Из-за изъятия приемника Вернадскому не удалось послушать речь Сталина, о чем он записал в дневнике: «3 июля 1941 года – выступление по радио Сталина. Речь очень хорошая и умная. Дня за два или за день перед этим были всюду <сняты> радио, и поэтому прошло ознакомление с большой заминкой. Это снятие радио – одно из очень немногих признаков путаницы. В общем, мобилизация и т. п. идет хорошо. Говорят, <радио> будет восстановлено в другом виде».

В начале июля был издан Указ Президиума Верховного совета СССР «Об ответственности за распространение в военное время ложных слухов, возбуждающих тревогу среди населения». Виновные карались по приговору военного трибунала тюремным заключением на срок от 2 до 5 лет (а в некоторых случаях и более). Но Москва все равно кормилась слухами, газеты и радио говорили полунамеками и информационный вакуум заполняли «агентства» ГОГ («говорила одна гражданка») и ОБАС («одна баба сказала»). Название последнего было созвучно названию французского информационного агентства «Гавас»[25], которое очень часто упоминалось в советской печати.

«При мне в трамвае арестовали человека. Вошел в трамвай с виду мастеровой, чуть выпивший, должно быть, и, взяв билет, сказал не то кондукторше, не то сам себе, что вот мол кричали, кричали – шапками закидаем, если война, а теперь драпаем!.. Сказал с тоской и болью, сказал то, о чем мы все думали, но двое молодых пассажиров тут же к нему привязались. Он отмахнулся, но один из них промолвил грозно: “Пройдемте, гражданин!” и, дернув за веревку, остановил трамвай. Рабочий ответил ему что-то вроде того – иди, мол, к этой матери! но те не пошли, а сунули ему под нос какое-то удостоверение, и рабочий сразу обмяк и покорно сошел с трамвая. Кто-то из них свистнул в милицейский свисток, и к ним уже бежал милиционер. А трамвай шел дальше, и все в трамвае молчали и не глядели друг на друга», – вспоминала Мария Белкина.

Самая идеологически важная стройка, которой было возведение Дворца Советов, фактически закрыта уже 25 июня. В этот день вышло распоряжение СНК о передаче другим предприятиям и ведомствам оборудования, в том числе импортного «Джии» (американской General Electric), AEG, Siemens, Ericsson… А через месяц, когда Управление строительством Дворца Советов окончательно втянулось в сооружение оборонительных рубежей, вышло распоряжение о передаче его техники, среди которой были двадцатитонные краны «Индастриал» и «Деррик», а также трехтонные «Чикагские стрелы», вместе с обслуживающими ее рабочими, другим трестам. Впрочем, позже технику решено было вернуть, но не для использования на московских стройках, а для возведения новых заводов за Уралом. Конструкции Дворца Советов позднее были использованы и при обороне Москвы, и при строительстве мостов. А на территории стройки разместили один из постов аэростатного заграждения.

26 июня появилось распоряжение СНК «О закрытии с 1 июля Всесоюзной Сельскохозяйственной Выставки», которую мы знаем сейчас как ВДНХ. Отдельно оговаривалось, что выставленный на выставке скот подлежит отправке только в колхозы Московской области, туда же отправляли и те «выставочные экземпляры», что прибыли из дальних областей. Отправляли вместе с обслуживающим персоналом, который должен был об экспонатах заботиться и ни в коем случае не допустить их утраты.

В Москве было ограничено движение по ночам, автотранспорт и люди, нарушавшие это ограничение, задерживались. «Если услышишь, что по Сретенке проехала редкая машина, – обязательно после этого раздавался свисток и окрик патруля на Колхозной площади, потом тишина (проверяли пропуск), и она ехала дальше. Ночью по улицам нельзя было двигаться ни людям, ни машинам», – эти подробности запомнились Лоре Беленкиной во время ее ночных дежурств.

«Условия в Москве становились более трудными. Если в начале июля еще ни в чем не ощущалось сколько-нибудь значительного недостатка и особенно много было продуктов питания и папирос (продавались даже красивые коробки шоколадных конфет с надписью: “Изготовлено в Риге, Латвийская ССР”, теперь уже находившейся в руках у немцев), то все же люди все время понемногу запасались товарами, и к 15 июля нехватка продовольствия стала очень заметной. Горы папирос, продававшихся почти на каждом углу, быстро исчезли», – отмечает Александр Верт.

В этот момент принимается постановление СНК СССР № 1882 от 18 июля 1941 года «О введении карточек на некоторые продовольственные и промышленные товары в гг. Москве, Ленинграде и в отдельных городах и пригородных районах Московской и Ленинградской областей».

«Продовольственные нормы неплохи», – отметил Леонид Тимофеев. На тот момент были установлены четыре основные нормы, для следующих групп населения «Рабочие и инженерно-технические работники» получали 800 г хлеба (для работающих в тяжелых условиях 1 кг) в день, остальные продукты распределялись с расчетом на месяц – 2 кг крупы и макарон, 1,5 кг сахара и кондитерских изделий, 2,2 кг мяса, 1 кг рыбы, 800 г жиров. Для служащих (а к ним относили и тех ИТР, что не работали на производстве): 600 г хлеба, 1,5 кг крупы, сахара и мяса по 1,2 кг, 800 г рыбы и 400 г жиров. Иждивенцам было положено 400 г хлеба, килограмм крупы и сахара, только 600 г мяса, 500 г рыбы и 200 г жиров. Норма детей до 12 лет была лучше, чем у иждивенцев, при той же норме хлеба, мяса и рыбы они получали по 1,2 кг крупы и сахара и 400 г жиров. В Подмосковье нормы были ниже, а некоторые позиции вообще не распределялись.

Согласно принятым правилам, «выдача продовольственных и промтоварных карточек рабочим и служащим, и их иждивенцам производилась через предприятия и учреждения, а учащимся вузов и техникумов через учебные заведения». Не были забыты и другие категории населения, которым карточки выдавались через домоуправления. И без того жесткая паспортная система ужесточалась еще сильнее.

Карточки имели купоны, которые вырезались в магазине при выкупе товаров. Хлеб можно было купить только на текущий и последующий день, а «вчерашний» купон «сгорал». По другим товарам карточки отоваривали нерегулярно, либо вообще могли отоваривать только рабочие карточки.

Не обошлось и без злоупотреблений: магазины не вели должного учета купонов, сами карточки, случалось, распределялись уже эвакуированным из Москвы или вообще выдавались немосквичам. За такое разбазаривание ресурсов полагалось суровое наказание, например, управляющий домами Фирсов получил 3 года лагерей. Жители, разумеется, пытались получить карточки на всю семью, даже если часть ее была эвакуирована. «по 58-му домоуправлению Кировского РЖУ (Лужниковская, д. 1/7): 1) гр. Овчинников А. К. получил карточки на 3 иждивенцев, в то время как двое из его детей эвакуированы вместе со школами № 579 и 516; 2); гр. Неврединов получил справку на 3 иждивенцев, которые проживают в г. Егорьевске. По Москворецкому району в домоуправлении д. № 23 по Мытной улице гр. Абрамов при получении стандартной справки заявил, что на его иждивении находится семья из 4 человек. Проверка показала, что еще задолго до введения карточной системы. Абрамов отправил семью в деревню. Лица, обманным путем получающие в домоуправлениях карточки, стандартные справки на членов семьи, фактически выехавших за пределы г. Москвы и даже Московской области, прокуратурой будут привлекаться к уголовной ответственности по ст. 169[26], ч. II УК».

«Вначале продукты можно было получать в любом магазине, – вспоминала Галина Галкина. – Но затем стали карточки прикреплять к определенному магазину, и каждый месяц мы искали какой магазин лучше снабжается и к нему прикрепляли свои карточки. Еще позже некоторые организации и предприятия стали к своим магазинам прикреплять только своих работников – у них были лучше продукты, большая обеспеченность. Но везде получение продуктов по карточкам было связано с большими очередями, в которых в большинстве своем стояли дети и старики, так как взрослое население было занято на работах». Одновременно были открыты коммерческие булочные, в которых хлеб продавался без карточек, зато по двойной цене. Многим семьям такие магазины были не по средствам, но все равно даже там приходилось стоять в очереди часа три. Зато и хлеба можно было купить столько, сколько нужно. «Зашел в булочную напротив. Коммерческое отделение полно хлебом и полно людьми, в большинстве колхозниками с бидонами, а по карточкам – свободно, – просто никого нет», – отразил этот феномен в своем дневнике П. Н. Миллер.

Цены на продукты по карточкам были довоенными, хлеб стоил 1 руб. за ржаную буханку и 1,7 руб. за пшеничную, мясо стоило 10–15 руб. за килограмм, сахар от 3,8 до 4,1 руб. за килограмм.

После введения карточек «продолжали торговать колхозные рынки, но цены быстро росли, – описывает московскую жизнь Александр Верт. – В магазинах еще продавались кое-какие потребительские товары; в конце августа я даже умудрился купить себе пальто из меха белой сибирской лайки в магазине в Столешниковом переулке, где по-прежнему был довольно широкий выбор оленьих полушубков и т. п. Я заплатил за свою “собачью доху” 335 рублей, что было дешево. Но другие магазины, как я обнаружил, быстро распродавали свои запасы обуви, галош и валенок.

Однако рестораны работали, как и прежде, и в таких больших гостиницах, как “Метрополь” и “Москва”, а также в ресторанах вроде знаменитого “Арагви” на улице Горького еще подавали хорошие блюда. Переполнен был и коктейль-холл на улице Горького. Работали кинотеатры и 14 театров».

Любовь Орлова, Виктор Талалихин и Григорий Александров (он второй слева во втором ряду) во время съемок «Боевого киносборника № 4» в августе 1941 года. (Талалихин стал героем «Боевого киносборника № 5»)

Но все же ассортимент даже в коммерческих магазинах сокращался, в один день с введением карточек Микоян подписал распоряжение об ограничении с 1 августа «выпуска в продажу сливок», оставив их только для распределения в школах, больницах и приравненных к ним учреждениях. Также под нож попало и производство сливочного мороженого – разрешалось производить только молочное. Кефир, простоквашу можно было производить только из обезжиренного молока. Производство творожных сырков, требующих при производстве добавления к ним масла – запрещалось. В то же время опять распоряжением СНК был разрешен «отпуск гусей и уток по нормальным ценам в розничную торговлю, а также в столовые оборонных предприятий без зачета в нормы отпуска». Причину такой щедрости выяснить не удалось, скорее всего, птицу требовалось реализовать, прежде чем она испортится.

20 июля, когда стало известно, что немецкие войска прорвались у Смоленска, Георгий Эфрон отметил со злым юношеским максимализмом в своем дневнике перемены в настроениях москвичей: «моральное положение меняется в связи с переменами военного положения. В Москве все были “бодрые” и даже чуть-чуть героически настроены, пока, согласно сообщениям, немецкое наступление было остановлено. Но как только немцы возобновляют наступление в направлении Смоленска, тогда в Москве сразу снова начинается поспешная эвакуация. Возобновляются панические разговоры, усиливаются страхи и т. д., и т. д. Кочетков говорит, что в Москве только и думают, чтобы по карточкам нажраться, что люди жалуются на безденежье и происходит массовая эвакуация… Мне смешно смотреть на Кочеткова и на 99 % москвичей: когда положение на фронте успокоилось на 4–5 дней, они стали проявлять идиотский оптимизм, а теперь заикаются и ошеломлены карточками и новыми нацистскими нападениями. Москва ведь главное».

Через несколько дней на Москву обрушатся первые бомбардировки, которые только усилят эти настроения.

Московские заводы прощались с планами мирных дней. На заводе КИМ закрыли программу производства малолитражных автомобилей, которую с большим трудом удалось запустить перед войной. После того как первоначальный двухдверный вариант не понравился в Кремле, была разработана новая четырехдверная модель. На заводах-партнерах еще оставался задел кузовов для «политически» устаревшей модели. Разумеется, в мирные дни их бы рачительно поставили на колеса и продали населению, но в условиях войны это не было задачей первой необходимости – армии такие машины не требовались. Потому 23 июля распоряжением СНК СССР было указано «Списать в убыток по автозаводам им. Сталина и им. Молотова затраты по аннулированию заказов, связанных с производством кузовов для автомобиля КИМ-10 старого образца в сумме 15 092 665 рублей (за вычетом стоимости металла по цене лома)». КИМ переключился на производство снарядов калибра 132 мм для «катюш». Осенью он был эвакуирован в Свердловск, где был объединен с другим московским заводом № 37 и вместе с ним включился в производство танков Т-60 и 20-мм снарядов для авиационных пушек. К планам возобновления производства малолитражек КИМ 10–52 вернулись только в 1945 году, но вскоре проект закрыли, и постановлением № 9905 от 26 августа 1945 года был дан старт освоению первого «Москвича» М-400, создававшегося на базе Opel Kadett K-38 и поступившего по репатриации оборудования.

Петр Леонидович Капица.

Затронув автомобильную тематику, нельзя не остановиться на таком малоизвестном, но важном вопросе, как дефицит бензина. Роль автомобильных перевозок резко возросла, и бензин становился стратегическим продуктом. Частным и второстепенным потребителям продажу топлива резко ограничили. 2 июля Леонид Тимофеев раздраженно записал: «Бензина не выдают, и я больше в Москву не поеду». Правда, уже 19 июля бензин у него откуда-то появился, а потом опять пропал. Для справки: расход М-1 составлял 17 л на 100 км, что давало менее 600 км на 100 л, которые отныне выдавались на единицу автотранспорта на месяц. ЗИС-101 сжигал на сотню 28–31 л, что позволяло проехать на нормативных 100 л – чуть больше 300 км. Наиболее важные пассажиры добивались персональных распоряжений СНК по выделению им бензина. Так, Управлению строительства Дворца Советов, которое, впрочем, было занято на строительстве оборонительных сооружений западнее Вязьмы, было разрешено «иметь две машины ЗИС-101 с ежемесячной нормой расхода автобензина до 500 литров и две машины М-1 по 200 литров». В июле главному редактору газеты «Правда» Петру Поспелову и его заместителю Емельяну Ярославскому было выделено по 200 л бензина, а в августе норматив был поднят до 400 л. А вот для машины, которая обслуживала Любовь Орлову и Григория Александрова, норма в августе была урезана до 200 л, а академику Петру Капице было разрешено расходовать 350 л в месяц. Кстати, именно в это время Петр Леонидович решал очень важную оборонную задачу: использование жидкой окиси углерода (СО) в качестве отравляющего вещества. Предполагалось «заливать» местность угарным газом, против которого средства индивидуальной защиты были бессильны. Но, вероятно, к счастью, эффективность этого отравляющего вещества оказалась очень мала. Зато попутно Капица разработал методику массового сжижения газа, в результате чего была создана турбокислородная установка ТК-200, которая использовалась для сжижения кислорода, необходимого для производства взрывчатых веществ.

Август

Строительство Можайской линии обороны

Можайская линия обороны начала создаваться по решению Ставки от 18 июля 1941 года. Это была цепочка из трех, а позже четырех укрепленных районов, которые прикрывали Москву от прямого удара вдоль основных направлений. Главная полоса включала в себя четыре основных укрепленных района (УР) – Волоколамский (№ 35), собственно Можайский (№ 36), Малоярославецкий (№ 37) и Калужский (№ 38). Общая протяженность главной оборонительной полосы таким образом составляла более 300 км.

Строительство линии началось в конце июля, во время вывода на нее дивизий народного ополчения. Но они пробыли там совсем недолго и вскоре отбыли в западном направлении, войдя в состав вновь образованного Резервного фронта. Вести работы на этом оборонительном рубеже стало некому, впрочем, надо отметить, что и плана работ еще не существовало. Было более-менее определено прохождение линии, на расстоянии примерно 120–130 км от Москвы, но точного начертания переднего края, противотанковых препятствий, расположения огневых точек не было. Требовалось незамедлительно решать все эти проблемы.

К. Ф. Телегин в своих воспоминаниях много пишет о том, как он с трудом пробивал возобновление строительства Можайской линии обороны в августе. «Перестаньте смотреть на обстановку только со своей колокольни. Главное – это фронт, а потом уже заботы об обороне Москвы», – говорил ему Л. З. Мехлис, к которому он обращался по вопросу ускорения строительства рубежа. Зачастую работы велись явочным порядком, практически по собственной инициативе, существенную роль в этом играли партийные органы Москвы. Все же летом 1941 года не было выстроено четкой командной вертикали, и некоторые решения еще можно было «протащить» по звонку. Этим в частности, пользовались райкомы, как «шефы» дивизий народного ополчения, выбивавшие через знакомых в высших эшелонах власти обмундирование, вооружение и снабжение для своей дивизии. На Можайской линии также стали искать внутренние московские резервы, а это было непросто, учитывая мобилизацию, народное ополчение и выезд строительных организаций на сооружение оборонительных рубежей Резервного фронта.

Схема оборонительного рубежа Можайской линии обороны. (ЦАМО)

Оперативную группу штаба МВО по строительству Можайского рубежа возглавил генерал-майор Александр Иванович Кудряшов, который с июля исполнял должность начальника оперативного отдела штаба фронта Можайской линии обороны. Еще до своего официального назначения он начал подбирать кадры, пытался наладить связи со строительными организациями и руководил рекогносцировочными группами. «В Военно-инженерной академии удалось буквально отвоевать» бригинженера Александра Ивановича Пангксена, одного из крупнейших инженеров-фортификаторов. Он в свою очередь подобрал специалистов из числа преподавателей академии. Правда, они главным образом занимались теорией создания оборонительных рубежей, а здесь им предстояло применить свои знания и изобретения на практике. Но жизнь, как обычно, оказалась намного сложнее.

Приступив к работе 3–4 августа, уже 6 августа А. И. Пангксен завершил рассмотрение рекогносцировок, которые были сделаны под руководством Кудряшова, и обнаружил в них существенные ошибки. В частности, огневые сооружения были слишком близко выдвинуты к противотанковым рвам, что делало их уязвимыми. Им была предложена система отдельных противотанковых районов значительной площади (15 на 10 км), связанных по фронту и в глубину промежуточными полосами. «Такая схема больше соответствовала опыту войны, в которой выявилась нецелесообразность сплошных линейных рубежей, легко прорываемых в отдельных местах и затем быстро теряющих устойчивость». Эти противотанковые районы также были приспособлены для круговой обороны, что делало их более устойчивыми.

Вход в сборный пулеметный ДОТ, заметны два ряда балок, между которыми засыпался камень или заливался бетон. (фото автора)

Схема батальонного района возле Бородинского музея. Основной огонь сосредоточен в северном направлении, однако прорвавшийся противник зашел с менее прикрытого юга. (ЦАМО)

Но буквально в тот же день была получена директива Генерального штаба, согласно которой предписывалось строить линейную оборону полевого типа, состоящую из 150 батальонных районов обороны по переднему краю, с большим числом бетонных ДОТов и мощными противотанковыми препятствиями. Такая форма обороны была больше знакома армейским командирам, но она не отвечала условиям ведения современной войны. В своей записке, которая хранится в ЦАМО, А. И. Пангксен дипломатично отмечает, что это была «едва ли лучшая» схема.

После того как в первой декаде августа определились с тем, где строить, во весь рост встал вопрос, кто будет это делать. А. И. Пангксен провел переговоры с руководителем Главгидростроя Я. Д. Рапопортом о привлечении этой организации и к строительству Можайской линии. К этому времени Главгидрострой уже был загружен строительством рубежа для Резервного фронта, и даже более того, фактически от Архангельска до Азовского моря. Но по какой-то причине Можайский рубеж ему передан не был, и пришлось начинать строительство «импровизированными военно-полевыми строительствами». В период с 10 по 25 августа удалось развернуть три армейских управления военно-полевых строительств, во главе которых были поставлены работники Научно-исследовательского военно-инженерного института и ГВИУ.

Можайский УР строило АУВПС-20 (военинженер 1-го ранга П. К. Бузник), Малоярославецкий УР – АУВПС-21 (военинженер 2-го ранга Г. А. Булахов), Волоколамский УР – АУВПС-22 (военинженер 2-го ранга И. А. Воробьев). Оборудование Калужского УР началось позже других. Во второй половине сентября здесь было сформировано АУВПС-24 (начальник капитан Н. Фокин). Пополнение этих строительств кадрами происходило за счет командиров запаса, призванных из Союза архитекторов, проектных институтов и прошедших пятидневную подготовку при Военно-инженерной академии. Большинство из них знало фортификацию только теоретически, что приводило к неожиданным проблемам, например, «Кузнецов, доцент Института Куйбышева, – он преподаватель, прекрасно читал лекции, но, когда нужно было посадить огневую точку, он терялся».

Уже по названиям укрепленных районов становится понятным, где примерно проходил рубеж. В своей северной части он опирался на Московское море, которое разлилось совсем недавно, после постройки канала Москва – Волга, и достаточно надежно прикрывало это направление. Впрочем, это не делало его менее желанным для танковых клиньев вермахта.

Наиболее известные участки рубежа расположены в Яропольце, в окрестностях которого во множестве сохранились бетонные ДОТы и противотанковые рвы. Часть сооружений находится непосредственно в поселке возле мемориала Кремлевским курсантам, часть попала на территории садовых товариществ, коттеджного поселка и деревень. Самый большой участок находится на территории Бородинского музея-заповедника, западнее Можайска. Здесь, к счастью, сохранились не только монолитные, но и сборные огневые точки, которые на других рубежах были разобраны. Третий участок – это Ильинские рубежи рядом с Малоярославцем. Здесь можно осмотреть большое количество монолитных сооружений, которые находятся в процессе реконструкции и музеефикации. Они признаны выявленными объектами культурного наследия региона, часть территории укрепленного района получила статус особо охраняемой зоны, что дает возможность сохранить и реконструировать не только сами сооружения, но и инфраструктуру вокруг них.

Мемориал на месте гибели и первичного захоронения лейтенанта Алешкина. (фото автора)

В своей южной части рубеж опирается на Оку. Решение о создании Калужского УР и включении его в Можайскую линию обороны в целях прикрытия направления Калуга – Москва было принято 15 августа 1941 года. Директивой Военного совета № 0027 от 23 августа решался вопрос о построении многополосной системы обороны. Кроме тыловой линии Можайского рубежа (Клин, Нудоль, Боровск, Высокиничи, Коврово), на главных операционных направлениях создавался ряд промежуточных рубежей (Дятлово, Теряево, Волоколамск, Юрьево – на Волоколамском шоссе позади первой линии; Васюково, Можайск, Верея – на Можайском шоссе позади первой лини; в районе Малоярославца; в тылу промежуточного рубежа в районах: оз. Сенежское, Солнечногорск, Истра, Звенигород, Наро-Фоминск).

Таким образом, длина внешнего обвода рубежа, от Московского моря до Калуги, составила почти 330 км. Глубина полосы – 80–100 км. Работы первой очереди предполагали строительство ДОТов и ДЗОТов (593 шт.), установку колпаков для пулеметов (1764 шт.), устройство рвов и эскарпов (430 км). Сроки окончания работ назначены на 15–25 ноября 1941 года.

Работы начались в августе, но их темп был совершенно недостаточным, главным образом строились только самые простые сооружения – противотанковые рвы. «26.VIII … приехали родственники Таты из Бородина, говорят, что там все стало неузнаваемым. Все поле изрыли (против танков), у реки вырубили все кусты и поставили там какие-то железные дуги (…) Очень жаль. Но ведь эта война по своему значению в истории останется важнее той», – записала в своем дневнике Лора Беленкина.

Только к 10 сентября закончилось формирование Управления военно-полевого строительства фронта, во главе с военинженером 1-го ранга М. И. Черных. После этого снабжение строительства стало улучшаться, хотя из-за отсутствия постановления правительства «приходилось использовать личные связи, партийные организации, вместо того, чтобы получать все на твердом основании». От треста «Спецгео» были направлены специалисты, которые занимались поиском карьеров для добычи материалов для строительства, в первую очередь камня. На участках 21 УВПС и 20 УВПС «хорошо шло производство железобетонных элементов (блоков), в количествах, вполне обеспечивающих собственные потребности». Также на Можайскую линию работали десятки полевых бетонных заводов и ряд стационарных, среди которых был Павшинский завод.

Интересная деталь: Павшинский завод, сейчас это Красногорский завод «Бецема», производил железобетонные колпаки, одним из разработчиков которых был начальник 20 УВПС Петр Константинович Бузник. В Малоярославецком УР работал военный инженер Глеб Александрович Булахов, разработчик сборного железобетонного каземата из сборных элементов. Железобетонные балки изготавливались на заводах железобетонных конструкций и потом, уже на рубеже, бригада собирала ДОТ всего за сутки, в то время как монолитное сооружение требовало нескольких дней и последующего долгого набора прочности.

23 августа Сталин подписал постановление ГКО № 565 «О Можайской линии обороны», им определялась окончательная протяженность рубежа, а также приказывалось сформировать строительные подразделения. «В целях сокращения сроков работ предписывалось на Можайской линии Обороны мобилизовать за счет советских учреждений города Москвы 20.000 человек и направить на оборонительное строительство по указанию Командующего войсками МВО». Каждому УВПС придавались строительные организации (тресты), которые должны были выделить рабочих: «а) стройтрест № 15 Наркомстроя СССР (т. Цветков) 1.000 рабочих в распоряжение начальника ВПС № 21 г. Малоярославец; б) Стройуправление Мособлисполкома (т. Деев) 500 рабочих в распоряжение начальника ВПС № 21 г. Малоярославец; в) Метрострой (т. Самодуров) 1.500 человек в распоряжение начальника ВПС № 20 г. Можайск; г) Трест строительства Наркомстроя (т. Куприянов) 400 человек в распоряжение начальника ВПС № 20 г. Можайск; д) Трест № 31 НКАП (т. Кац) – 700 человек в распоряжение старшего производителя работ № 59 г. Волоколамск».

Не все руководители трестов осознали, насколько ответственное задание перед ними стоит. В ряде случаев опять началась длительная «раскачка». На строительство прибыли рабочие батальоны, вероятно, мобилизованные старших возрастов из западных областей СССР, среди которых было большое число буквально босых, таким образом «при номинально исчислявшемся количестве рабочих в цифре около 80 000 человек, фактически могло работать только 50 000». В Малоярославецком УР крайне плохо проявил себя 15 трест, отправленный в распоряжение ВПС № 21 в Малоярославец. Он «прислал строительный батальон только в конце августа без техники, транспорта, кухонь или котлов для варки пищи, без кружек, мисок, ложек. Руководство этого треста не проявило должного внимания к обеспечению строителей, к улучшению условий их работы. Московский комитет партии справедливо воздал по заслугам этим горе-руководителям». Об этом же случае вспоминал и секретарь МГК Партии по строительству дорог Константин Иванович Ильин, который курировал данное направление: «Несмотря на саботаж и пренебрежительное отношение отдельных руководителей к строительству дотов – военинженер Назаров, главный инженер 2-й конторы 15 треста Наркомстроя – Подгорный, определивших невозможность строительства в условиях, в которых якобы находятся и 15 трест и 21 УВПС. Саботаж этих людей был пресечен, а огневые точки сделаны». Судя по имеющимся документам, не исправившийся Назаров был срочно заменен Булаховым. «Поэтому там применялись механизмы, бетономешалки, была одна автобетономешалка, которая с большим боем была вырвана из Москвы, был движок для подачи воды из речушки. Экскаваторов не было ни одного. Мы просили, но их не оказалось», – описывал проблемы на рубеже К. И. Ильин.

Так получилось, что именно на Малоярославецкий УР пришелся первый удар вермахта. Войска занимали совсем свежие ДОТы, а часть укреплений так и не успели построить. В разгар строительства, 10 октября 1941 года, немецкие части вышли к Можайской линии и завязали бои в районе Детчина, а к 15 октября бои шли уже на всей линии. К этому моменту объемы строительных работ даже первой очереди были выполнены не более чем на половину. Например, по ДОТам было намечено/выполнено (шт.): в Волоколамском УР – 203/74, Можайском УР – 246/115, Малоярославецком УР – 178/107, Калужском УР – 134/0. Так, в Волоколамском УР (№ 35) основные работы были проведены непосредственно возле шоссе у Яропольца, где успели выкопать рвы и построить монолитные ДОТы. Южнее, в районе Волоколамска, работы практически не велись, трасса была лишь намечена, и прибывшей на этот рубеж 316-й стрелковой дивизии под командованием генерала Панфилова пришлось обустраивать его практически с нуля.

На центральном участке, в Можайском УР с середины августа работали московские метростроевцы. Они успели соорудить в районе Бородина около ста ДОТов, пулеметных точек и командных пунктов. На многих ДОТах можно увидеть мемориальную табличку с надписью: «Долговременная огневая точка Можайской линии обороны была сооружена московскими метростроевцами летом сорок первого года». Помимо Бородина метростроевцы трудились на участке Можайск – Верея, у деревень Кукарская, Марфин Брод, Новосурино. Кроме того, в Можайском УР возле деревни Каржень работала бригада «Трехгорной мануфактуры», в которую входил служащий ее центральной бухгалтерии К. В. Акимов. По его воспоминаниям, работа на рубеже шла до 8 октября, после чего рабочие выехали обратно в Москву.

В районе Волоколамска трудились сотрудники НКЭС (Народный комиссариат электростанций), в нем был создан батальон для строительства оборонительных сооружений. В числе других работников ОРГРЭСа в него был мобилизован Александр Мессерер, который вспоминает: «Там, в 22-х километрах к западу от города, протекает река Лама с севера на юг. Вдоль нее мы копали противотанковые рвы шириной 7 метров и глубиной 3 метра. Никакой техники не было. Копали лопатами, бросали землю на 3 метра вверх. Рабочий день 14 часов. Раз в две недели – работа 7 часов, потом в баню. Это называлось выходным днем. Много раз в день раздавалась команда “Воздух!” или “Ложись!”. Это значило, что летит немецкий самолет». «Мы расквартировывались в разных деревнях, по мере продвижения строительства противотанковых рвов и ДЗОТ’ов: Телегино, Юркино, Ярополец и других. Мимо нас по деревням проходили сначала угоняемые от фронта стада, потом отступавшие наши войска. Вернее, бегущие одиночные солдаты и офицеры. Но их было много. Это было в начале октября. 13 октября после обеда шли из деревни к месту работы (около одного километра)… нас догоняет на машине наше начальство и приказывает бежать обратно в деревню, взять кружку, ложку, самое необходимое и перебежать через мост. После этого мост взорвут, так как немцы прорвали нашу оборону на Волоколамском направлении. И действительно, как только мы перебежали мост и не успели еще пройти и 100 метров, его взорвали. … Нас направили в Новый Иерусалим, до которого мы шли пешком двое суток. 15 октября сели на поезд и вечером приехали в Москву».

Несмотря на то, что далеко не все запроектированные сооружения на линии обороны были готовы к началу октября, она все же сыграла свою роль в обороне Москвы, не позволив наступавшим германским частям пройти с ходу до столицы. В ходе зимнего контрнаступления Красной Армии Можайская линия обороны была освобождена и снова использована в качестве тылового оборонительного рубежа. Весной 1942 года была произведена очистка и укрепление существующих сооружений, построены дополнительные пулеметные площадки, на которые вывели специально сформированные пулеметные батальоны. Эти предосторожности предпринимались на случай внезапного прорыва со стороны Ржевского выступа, который Красная Армия безуспешно пыталась ликвидировать до 1943 года.

«Пройдут годы суровых испытаний, залечатся раны, нанесенные нашему городу фашистским зверьем, а рожденный в грозные дни для столицы трудом и потом трудящихся рубеж на дальних подступах будет местом массовых экскурсий и памятью о славном советском оружии, народе, развеявшем в прах коричневую чуму под гениальным водительством нашего маршала Иосифа Виссарионовича Сталина», – так охарактеризовал Можайскую линию секретарь МГК Ильин.

Электрическая оборона

8августа 1941 года, во исполнение постановления ГКО, Военно-инженерное управление РККА отдало приказ о начале строительства рубежа по линии Тарасовка, Хлебниково, Черкизово, Юрьево, Нахабино, Павловская слобода, р. Истра, Знаменское, Борки, Перхушково, Шарапово, Плещеево, Кукшево, Красная Пахра, Данилово, Сергеевка, ст. Домодедово. Начальником строительства назначался военинженер 1-го ранга Железнов, заместителем – старший преподаватель Военно-инженерной академии бригинженер Пангксен. В некоторых документах и литературе этот рубеж впоследствии именовался Хлебниковским.

Вплоть до 10 октября работы в этих секторах, по сути, были подготовительными. О планах знал только ограниченный круг лиц, а горожане почти не привлекались к строительству. Работы производились немногочисленными воинскими частями. Кроме того, этот план не был увязан с внешним поясом обороны, а потому впоследствии был пересмотрен Военным советом МЗО.

Еще одним интересным новшеством стало строительство пояса на Хлебниковском рубеже электрозаграждений. Оно было предложено в конце июля 1941 года в ГКО заместителем начальника Главного военно-инженерного управления Красной Армии (ГВИУ КА) генерал-майором инженерных войск Иваном Павловичем Галицким. Предлагалось построить комплекс электризованных препятствий общей длиной 230 км, из которых 164 км были наземными, 55 км подземными, а 11 км подводными. Судя по переписке, проект видели Жуков и Вознесенский. После обсуждения, 2 августа 1941 года было издано распоряжение ГКО № 373. В результате из системы Мосэнерго были выделены инженеры-электрики, а также несколько бригад электромонтеров со специальным инструментом и автотранспортом. Работами руководил начальник электротехнического отдела Научно-исследовательского военно-инженерного института Главного военно-инженерного управления Красной Армии военный инженер 2-го ранга Михаил Фадеевич Иоффе. Строительство первой очереди пояса электрозаграждений инженерные войска и специалисты Мосэнерго завершили к 25 сентября 1941 года. Один из ее участков огибал деревни Нефедьево, Козино, Желябино, пересекал Волоколамское шоссе западнее Нахабино, шел по левому берегу р. Истры и заканчивался за Павловской Слободой. Полоса электрозаграждений была также оборудована в районе пересечения автострады Москва – Минск и Днепра.

Памятник строителям московских электрозаграждений в д. Нефедьево.

Использование электрозаграждений не было чем-то совсем новым. Они уже успешно применялись под Ленинградом, где были вырыты траншеи с изоляцией, на которую были уложены провода и закрыты дерном. Враг, оказываясь в зоне «шагового напряжения», получал удар электротоком, что производило еще и сильный психологический эффект на тех, кто еще не дошел до зоны.

Подмосковная линия электрозаграждений представляла собой четыре ряда колючей проволоки, причем под напряжением был только последний, четвертый ряд. Через каждые 50–70 м по фронту подземным кабелем к забору подводился переменный ток напряжением 1500 вольт от специально построенных в блиндажах подстанций, которые преобразовывали трехфазный ток напряжением 6000 вольт в однофазный ток напряжением 1500 вольт. Эти подстанции располагались в 1,5–2 км от электрозаграждений. Электроэнергия к ним подводилась по воздушным линиям от базовых подстанций Мосэнерго.

О боевом использовании электрозаграждений можно судить лишь по косвенным сообщениям – ток на этом участке подавался в период со 2 по 5 декабря 1941 года, причем 4 декабря были отмечены большие скачки тока, которые могут свидетельствовать о попытках противника преодолеть электрозаграждения. Генерал-майор М. Ф. Иоффе вспоминал: «Немецкие войска нигде на подмосковных рубежах не преодолели электрозаграждения. Попытка пехоты противника прорваться в районе деревни Козино у Волоколамского шоссе привела к тому, что несколько десятков гитлеровцев были смертельно поражены электрическим током…»

К сожалению, никаких следов электрозаграждений найти не удалось, вероятно, они были демонтированы еще во время войны. В 2013 году в деревне Нефедьево бы открыт памятник строителям подмосковных электрозагражений.

Светлячки для москвичей

Наступил август, темнеть стало раньше, ночи стали чернее, затемнение стало приносить все большие неудобства. Пешеходы натыкались друг на друга, росло число автомобильных аварий: «Темно. Чуть-чуть милиционера не переехали», – отметил в своем дневнике врач поликлиники Наркомздрава Александр Григорьевич Дрейцер. Выкрашенные в синий цвет лампочки не спасали положения, пользоваться фонариками было смерти подобно. Увидев свет фонаря, первой мыслью москвичей было – шпион-сигнальщик. Выход нашелся в виде «светлячков», фосфоресцирующих значков или брошей, которые позволяли с трудом, но разглядеть идущего человека. Согласно воспоминаниям, в Москве эти светящиеся значки появились в ноябре. Они продавались в газетных в киосках по цене 1 руб. 60 коп. Но предложение об их производстве появилось в августе 1941 года, когда управляющий делами ЦК ВКП(б) Крупин отправил письмо «О светящихся составах» секретарям ЦК ВКП(б) Андрееву А. А. и Щербакову А. С. В нем он, в частности, обосновал, что указатели со светящимися составами могут найти свое применение в метро, «при освещении входов, направлений людских потоков в фойе метро, эскалаторов, лестниц на станционных площадках, в тоннелях, к уборным, к воде, к санпунктам – при затемнении и на случай аварии с электросветом».

На проезжей части предлагалось устанавливать светящиеся столбики, чтобы избежать столкновения встречных машин, обозначать ими указатели пешеходных переходов. Регулировщиков также следовало обеспечить светящимися жезлами. «Окраска светящимся составом приборов управления, номерных знаков; установка на переднем и заднем стекле светящихся пластинок при наличии полного запрещения освещения фарами». Такие составы можно было использовать даже дома, при отсутствии маскировки на окнах.

Крупин отмечал, что «работы по внедрению светящихся составов в ограниченных размерах ведутся Моссоветом; другие организации и этого не делают. Чтобы сделать светящиеся составы широким достоянием, необходимо, в частности, выпустить их (с инструкцией по применению, которая очень проста) для продажи учреждениям, так и населению – секрета светящиеся составы для заграниц не представляют». Действительно, такие значки уже давно использовали в Германии. «В гостинице “Заксенхоф”, близ Ноллендорф-платц, портье выдал каждому из нас вместе с ключом круглый фосфоресцирующий жетончик с булавкой. Его следовало прикрепить к верхней одежде, чтобы при строгих правилах затемнения прохожие с наступлением темноты, видя светящуюся точку, не натыкались друг на друга», – вспоминал о своей поездке в Берлин в начале 1940 года будущий переводчик Сталина Валентин Михайлович Бережков. Использовали подобные жетоны и в Лондоне, который постоянно подвергался германским авианалетам.

Вот что писал о «светлячках» в 1942 году журнал «Техника – молодежи»: «“Светлячки” совершенно незаметны с неба, но отлично видны на земле и помогают прохожим легко избегать столкновений на тесном ночном тротуаре. Эти “светлячки” приобретают у москвичей большую и вполне заслуженную популярность. Они крайне просты в обращении. Стоит такой “светлячок” подержать в течение нескольких секунд на солнце, у лампы или у горящей спички, и он “займет” у них энергию света, аккумулирует ее, а в темноте в течение пяти-шести часов подряд будет излучать ее в пространство. Ни ветер, ни жара, ни холод, ни дождь, ни снег не погасят этот миниатюрный сигнальный фонарь – необходимый спутник ночного пешехода». «Светлячки» изготавливались надомниками буквально из отходов: «Круглая брошь-“светлячок” собирается рабочими на дому из отдельных деталей. В кольцо-ободок вставляется кружок целлулоида, на него наклеивается картонный кружочек, покрытый светоизлучающим слоем, я все это накрывается поддоном, прижимаемым отростками – ножками кольца-ободка. … Так же делается и брошь-цветок. Штамп придает вырубленным из жести кружочкам форму ромашки с рельефными лепестками и тычинкой. К обратной стороне ромашки припаивается оловом, собранным из распаянных банок, булавка. Она тоже сделана из утиля – из обрезков проволоки. Теперь ромашке требуется художественное оформление. Эту работу тоже выполняют рабочие-надомники. На ромашку несколько раз наносится светоизлучающий слой. Только тычинка и промежутки между лепестками окрашиваются обыкновенной краской без светоизлучающего слоя.

Теперь ромашка готова. Днем она выглядит, как обыкновенная брошь, а ночью отдельные лепестки ее светятся в темноте бледно-зеленым светом, отражая его на тычинку своим замкнутым венчиком».

«Он светился так ярко, что я мог с его помощью читать книгу, передвигая значок по строкам» – вспоминал Анатолий Владимирович Молчанов, пользовавшийся «светлячком» в блокадном Ленинграде.

В августе в Москву и другие города стали возвращаться несовершеннолетние школьники, отправленные на строительство оборонительных сооружений. Некоторые и раньше по разным причинам уехали в столицу – самый большой исход состоялся во время прорыва у Ярцева в 20-х числах июля. Но в 4 августа в Политбюро ЦК ВКП(б) поступил «сигнал», который стал причиной принятия отдельного постановления ГКО. Написано оно в совершенно замечательном стиле 1930-х годов, который чем-то напоминает прозу Аркадия Гайдара. Приведем «сигнал» полностью.

«Дорогие товарищи из Политбюро! тов. Андреев, Маленков и др.

К Вам обращаются матери девушек и ребят, которые были отправлены на трудовой фронт на земляные спец. работы как по линии комсомола, школ до 10 класса и добровольцев, причем когда таковые выезжали, то и в школах, и в комсомоле предупреждали, что едут только дней на 10–12.

Дорогие товарищи, прошел уже вот месяц, мы о своих ребятах ничего не знаем, нигде не дают нам исчерпывающих ответов, как о времени приезда, так и состоянии их здоровья и жизни. Обращаемся в и в гор. комитет, в школьную секцию комсомола, обращаемся по линии районных комитетов комсомола, кое-где довольно сурово отвечают (в райкомитетах), что если, де, будут живы, то приедут ребята. А нужно сказать, дорогие товарищи, что часть (школьников) в большинстве мальчиков, каким-то образом оттуда с работ дезертировала, и очень многим родителям рассказывали в полном смысле, в особенности для родителей, ужас, как-то, что они предоставлены были сами себе, что когда разрываются над ними и бомбы и осколки, старших над ними никого нет, бегут кто-куда, масса среди подростков жертв и т. д. Среди родителей смятение, ходят, плачут и т. д.

Родители ходят по горкомолу и райкомолам, делают истерики, часть родителей благодаря этому выбита из колеи, т. е. предприятия, где они работают, выехали, отцы и матери бросили работу, ждут их, ходят как тени и ничего толком не узнают о их судьбе, в райкомах комсомола и горкоме говорят, что работа ими уже закончена в двадцатых числах июля, но выехать оттуда не представляется возможным (туда ехали на автомашинах), в данный момент в поездах очень опасно, все это для нас, родителей 17–18-летних девочек и мальчиков, крайне тяжело, и разговоры о том, что транспорта для них нет крайне неверны, нужно принять какие-то меры, вывозить их на грузовиках, как и вывозили их на работу. Конечно, мы осуждаем тех ребят, которые дезертировали, и пусть комсомол в дальнейшем их действия рассмотрит, но наши девочки до конца проработали и, видимо, честно проработали, неужели же их нельзя вывезти каким-либо безопасным путем, а ведь это необходимо.

Тов. Андреев и другие товарищи, проверьте пожалуйста, нет ли здесь головотяпства, если ни чего-нибудь хуже.

Тов. Андреев, Маленков и др. члены Политбюро, Вы из более трудных положений выводили отдельные моменты нашей жизни, так просим Вас, выведите и сейчас наших детей, школьников из этого положения с транспортом. Мы знаем, работа была нужна, мы дали детей – и девочек, и мальчиков, работа выполнена, нужно детей вернуть, найти транспорт, чтобы подростки и девушки могли бы где-нибудь продолжить и учебу и где-либо работать, обеспечить им проезд домой, наиболее спокойный в смысле безопасности.

Тов. Политбюро, проверьте это дело и примите соответствующие меры.

28.7.41 Группа родителей».

Согласно подготовленной справке общее число «несовершеннолетней молодежи» оценивалось примерно в 17,5–18 тыс. человек. Из них москвичей было примерно 12 тыс. – ведь отправляли буквально целыми школами.

Ответом на сигнал стало распоряжение ГКО № 407 от 6 августа «О вывозе из района оборонительных работ Ржев – Вязьма – Брянск всей молодежи до 18 лет». «Обязать начальника Гидростроя НКВД тов. Рапопорту вывезти из района оборонительных работ Ржев – Вязьма – Брянск всю женскую молодежь и мужскую молодежь до 18-летнего возраста, занятую на оборонительных работах. На время нахождения в пути обеспечить эвакуируемых продовольствием». Выписки были отправлены Рапопорту, Щербакову, Соколову (МГК ВКП(б)), Берии, Михайлову (ЦК ВЛКСМ), Пегову (МК ВЛКСМ).

От ЦК ВЛКСМ командировали представителей, которые поехали на места буквально вызволять несовершеннолетних строителей. Можно предположить, что Я. Д. Рапопорт был не очень рад расставаться с этими пусть не очень производительными, но достаточно многочисленными рабочими руками. Впрочем, вскоре на их замену прибыли рабочие батальоны – мобилизованные старших возрастов с Черниговщины.

«Сюда приехала Гусева от ЦК Комсомола и сказала, что есть распоряжение отправлять по годам. Сначала отправили 1926–1927 г.р. потом 1925–26 и наконец, 1922–23. Те, которые были взяты с производства, те остались. Таким образом мы отправили в первую очередь школьниц, потом студенток», – так описывал процедуру комиссар батальона строителей оборонительных рубежей Андрей Сергеевич Карпушин. Кстати, на его участке работали школьницы из 392 школы Молотовского района.

В августе продолжалась эвакуация, хотя ее интенсивность несколько снизилась. Даже поступали жалобы, что предприятия не занимают всех оплаченных мест на пароходах.

Георгий Михайлович Вельяминов, которому тогда было 16 лет, вспоминал, что после того, как его отчима перевели на казарменное положение на заводе, в августе семьи рабочих стали эвакуировать на восток. «Выбора ехать или не ехать вообще не стояло. Брали с собой фактически только то, что можно было нести в руках. Куда нас отправляют, никто толком не знал. Знали только, что с Казанского вокзала. Железнодорожный путь – одноколейный, и на разъездах подолгу стоим, пропуская составы, идущие на запад, с солдатами, с вооружением. В вагоне голые нары в два яруса. Самые “лучшие” места на верхних нарах у оконцев – отдушин (примерно 40х60 см), по четыре в каждом вагоне. Мы были еще по довоенному сытые, ехать было ребятам вроде меня даже интересно. На многочисленных остановках крестьянки продают по доступным, еще довоенным ценам всякую деревенскую снедь: молоко, свежие ягоды, картошку. Огромная страна медленно и нехотя отвыкает от мирного житья».

В конце августа началось переформирование дивизий народного ополчения по штатам сокращенной стрелковой дивизии военного времени. В них поступало пополнение, которое было призвано в рамках обычных процедур, а не как добровольцы. Численность дивизий росла, часть добровольцев отправилась домой. Реорганизация должна была завершиться к 1 сентября. В августе дивизии получали воинское обмундирование и вооружение, впрочем, этот процесс шел трудно.

19 августа к Сталину обратился заместитель наркома обороны СССР – начальник Главного управления формирования и укомплектования войск Красной Армии армейский комиссар 1-го ранга Щаденко с просьбой о формировании двух «именных» дивизий. «Учитывая просьбу Брянских и Ивановских партийных, советских и общественных организаций, прошу разрешить из вновь формируемых 85-ти стрелковых дивизий:

а) 332 стрелковую дивизию укомплектовать лучшими людьми Иванова и области, рабочими ткачами и лучшими колхозниками. Дивизию именовать “332 Ивановская имени М. В. Фрунзе стрелковая дивизия”

б) 331 стрелковую дивизию укомплектовать рабочими Брянска и других городов, и районов Орловской области, лучшими людьми колхозов. Дивизию именовать “331 Брянская Пролетарская стрелковая дивизия”».

Схема боевого порядка 332 сд. Передний край обороны проходит через от Беляева через Чертаново в Котляково к Братееву. (ЦАМО)

И 20 августа 1941 года было подписано постановление ГКО № 534, в соответствии с которым были сформированы две стрелковые дивизии. Их было предписано «укомплектовать лучшими кадрами командного и политического состава, вооружить и обеспечить всеми видами имущества в первую очередь и полностью». 332-я Ивановская дивизия принимала участие в обороне Москвы. С октября 1941 года она размещалась на позициях в южной части современной Москвы, принимала участие в параде на Красной площади, и ушла с них в конце декабря на Калининский фронт, где с тяжелыми боями продвигалась через леса и глубокий снег к Западной Двине. А 331-я стрелковая дивизия участвовала в контрнаступлении в первые дни декабря, в районе Дмитровского шоссе.

Сентябрь

Месяц незнаний

Сентябрь – традиционное время начала школьных и студенческих занятий. Но в Москве эта традиция была нарушена: почти все школы были закрыты, и далеко не все вузы начали занятия.

8 сентября Пронин и Щербаков обратились к Сталину с предложением по организации дополнительной эвакуации и обучения детей.

«Из Москвы за время войны эвакуированы в восточные области Союза 2 млн человек населения, в том числе около 600 тыс. детей. Однако в настоящее время в Москве имеется детей в возрасте до 15-ти лет около 400 тысяч человек, в том числе около 100 тысяч – учащихся 1–7 классов. Родители детей, оставшихся в Москве, являются в большинстве своем специалистами и квалицированными рабочими, работающими на оборонных заводах г. Москвы.

За последнее время, в связи с прекращением налетов фашистов на Москву, наблюдается возврат эвакуированных детей в столицы, главным образом из Тульской и Рязанской областей.

Московский Совет и МК ВВКП(б) просит Комитет Обороны СССР:

1. Разрешить начать учебный год в специальных школах (артиллерийских, военно-морской и авиационной) и учащихся 8-го, 9-го и 10-го классов с 15 сентября. Занятия школьников с 1 по 7 класс в Москве не проводить.

2. Эвакуировать из Москвы вместе с одним из родителей или родственников детей до 15 летнего возраста, родители которых работают в учреждениях г. Москвы (наркоматах, главках, трестах и т. д.).

3. Организовать дополнительно 500–600 детских интернатов-кол на 50–60 тысяч человек детей, родители которых работают на оборонных заводах, эвакуировав эти интернаты в Рязанскую [зачеркнуто черным карандашом], Молотовскую, Челябинскую, Горьковскую области и республику Немцев Поволжья.

Разрешить Московскому Совету расходы по эвакуации и содержанию этих интернатов-школ производить из бюджета на просвещение (около 16 млн рублей в месяц).

4. Обязать Совнарком РСФСР разместить эвакуированных детей в вышеуказанных областях, обеспечив их учебниками, питанием и помещением.

5. Обязать Наркомторг СССР выделить специальные продовольственные фонды для детей, эвакуируемых из Москвы в другие области

6. Обязать НКВД и Московский Совет разработать и внести на утверждение Комитета Обороны мероприятия, исключющие возвращение эвакуированных в Москву до особого разрешения.

7. Разрешить использовать на уборке и закладке овощей для хранения в гор. Москве учащихся 8–10 классов старше 15 лет».

Результатом этого обращения стало постановление ГКО, разрешившее произвести организацию интернатов, а НКПС и Наркомречфлот обязывались «запретить продажу билетов в направлении гор. Москвы для эвакуированных – без разрешения Московского Совета».

10 сентября Пронин докладывал председателю совета по эвакуации при СНК СССР Н. М. Швернику точные цифры эвакуированных из Москвы: «На 24 часа 9 сентября 1941 г. всего вывезено из Москвы детей из детских садов, яслей, школ и взрослого населения г. Москвы – 2 млн 178 тыс. 511 человек, в том числе за 9 сентября – 11 320 человек (детей – 3596), из них железнодорожным транспортом – 10 596 человек и водным транспортом – 724 человека.

На 10 сентября 1941 г. намечается вывезти детей и взрослого населения г. Москвы – 12 тыс. человек».

С вузами было сложнее, поскольку часть студентов еще находилась на оборонительных работах или в армии, а преподаватели были мобилизованы или ушли в народное ополчение. Отмечалось, что число студентов в аудиториях часто достигает лишь 10–30 %, а неравномерный возврат с оборонительных работ заставляет организовывать дополнительные потоки. В части вузов занятия начались еще 1 августа, однако большинство ориентировалось на 1 сентября. Ждали этого дня и студенты, копавшие рвы возле Брянска, Вязьмы и Ржева. Вспоминает Александр Данилович Педосов, в ту пору член комитета комсомола МВТУ им. Н. Э. Баумана: «В начале сентября была сброшена листовка, адресованная непосредственно нам: “Московские студенты! Сегодня, 1 сентября – традиционный день начала учебного года. Сейчас германские студенты, как это положено, входят в свои аудитории, а вас заставляют заниматься земляными работами и погибать за безнадежное дело, ибо война вашей армией проиграна”». Студенты МВТУ вернулись в Москву после 10 сентября.

Лора Беленкина пошла на первый курс МГПИИЯ, в который поступила без экзаменов. Ей даже не пришлось платить за занятия, ибо дети красноармейцев (в том числе ополченцев) были освобождены от платы и получали стипендию: «В институте начались лекции, два профессора мне понравились, очень хорошо читает лектор по истории Англии (будто проповедь произносит) …В общем, я почти всем довольна. Рассматривала в зале девочек, некоторые мне понравились…». Мальчиков на 500 студенток не было ни одного. Учеба продолжалась до 14 октября…

В это же время началась эвакуация вузов. Так, было принято решение об эвакуации московских мединститутов на базу существующих вузов на востоке страны. Например, 4-й МГМИ было решено эвакуировать в Самарканд. Эвакуация проходила в спешке, без планов и четкого руководства мероприятиями. Принятие решения об эвакуации или продолжении работы в Москве было оставлено за каждым из сотрудников. Некоторые клиницисты остались работать в созданном ЭГ № 5020, другие приняли решение эвакуироваться с профессорско-преподавательским составом, который также разделился на тех, кто принял решение ехать в Самарканд, и тех, кто эвакуировался в иные вузы на востоке страны. Как вспоминает профессор Ксения Васильевна Майстрах: «Институт выехал не в полном составе, двумя разрозненными группами и в разные сроки. Без учебных пособий, оборудования и документации. Профессор Великорецкий А. Н. захватил с собой лишь печати института. Вместе со своими преподавателями выехали лишь единичные студенты».

В конце августа распространились слухи о том, что «в Москве взяты в плен Коккинаки[27] и Леваневский[28], перешедшие к Гитлеру и бомбившие Москву особенно жестоко. Леваневский ранен, на допросах молчит; теперь его лечат, чтоб дознаться о том, что нужно». Об этих слухах говорит и П. Н. Миллер: «Приехав домой, услышал потрясающую новость (хорошо, если окажется болтовней, сплетней): налет с 27 на 28, о котором опубликовано не было, был произведен не кем иным, как предателем, извергом Леваневским, которого считали все погибшим. Сведения пришли с двух противоположных концов: от Н. С., приехавшей из Подольска, и А. И. К. из автопарка у Савеловского вокзала. То говорили, что он раненый был схвачен в плен и помещен в больницу в Подольске, а потом говорили, что он в больнице в Серпухове, где находится и сейчас; что он совершил, по его словам, 14 налетов на Москву! Ужасно!» В некоторых источниках указывается, что при бомбардировках сбрасывали листовки с портретом Леваневского, что и стало причиной этих слухов.

21 сентября Мосгорисполком принял «обязательное постановление № 36/18 «О правилах использования Московского метрополитена как бомбоубежища», которое устанавливало как именно необходимо пользоваться метро во время воздушных тревог. В нем в частности говорилось, что «Вход в метро до объявления сигнала “воздушная тревога” разрешается только детям и женщинам с детьми до 12 лет. После объявления сигнала “воздушная тревога” в метро пропускаются сначала дети, а затем взрослые». В метрополитен запрещалось входить с инфекционными заболеваниями, в нетрезвом виде, а также с громоздкими вещами. Впрочем, москвичи все равно брали с собой довольно большие узелки с наиболее ценными вещами. Был запрещен вход в также и в неопрятном виде. «На платформах станций и в вагонах метро размещаются только дети и женщины с детьми до двух лет. Остальные граждане должны занять в тоннеле места, указанные работниками метрополитена или милиции. Выход из метро производится после объявления окончания воздушной тревоги. Виновные в нарушении данных правил подвергаются в административном порядке штрафу в размере 100 руб. или привлекаются к уголовной ответственности».

Лица немецкой национальности

Переселение немцев в дальние регионы страны началось с выхода 28 августа Указа Президиума Верховного совета СССР «О переселении немцев, проживающих в районах Поволжья». Согласно ему, была ликвидирована Автономная республика немцев Поволжья, выселено более 400 тыс. советских немцев. Считается, что причиной этому послужило донесение от командования Южного фронта: «1. Военные действия на Днестре показали, что немецкое население стреляло из окон и огородов по отходящим нашим войскам. Установлено также, что вступающие немецко-фашистские войска в немецкой деревне 1 августа 1941 года встречались хлебом-солью. На территории фронта имеется масса населенных пунктов с немецким населением. 2. Просим дать указания местным органам власти о немедленном выселении неблагонадежных элементов». На это донесение Сталин наложил резолюцию «Т-щу Берия. Надо выселить с треском. И. Ст.».

6 сентября практика выселения граждан СССР немецкой национальности докатилась и до Москвы. В ГКО Сталину поступил документ из НКВД за подписью Л. Берии, в котором указывалось: «В гор. Москве и районах Московской области проживает 11.567 человек немецкого населения. В том числе: рабочих 2.009 человек, служащих 3.853 человека, колхозников 389 человек.

Из общего числа немецкого населения – членов ВКП(б) 64 человека, членов ВЛКСМ – 31 человек. На оперативном учете НКВД как антисоветский и сомнительный элемент состоит 2950 человек.

В целях предотвращения антисоветской работы со стороны проживающих в г. Москве и районах Московской области немцев, НКВД СССР считает необходимым всех лиц, состоящих на оперативном учете как антисоветский и сомнительный элемент 2950 человек арестовать, а остальную часть немецкого населения в числе 8.617 человек переселить в северные области Казахской СССР». Здесь же было и предложение о переселении в Казахскую ССР немцев, проживающих в Ростовской области, в количестве 21 400 человек. На письме стоит размашистая подпись синим карандашом: «И. Сталин».

Приложенный проект постановления ГКО, которое получило номер 636, был принят без изменений. В соответствии с ним, к переселению из г. Москвы и Московской области необходимо было приступить 10 сентября, чтобы закончить его уже 15 сентября. Переселяемым разрешили брать с собой личное имущество и продовольствие на путь следования, из расчета до 200 кг на каждого члена семьи. Городских жителей должны были «расселять в районных центрах и других городах, кроме областных». Предполагалось «расселение в новых местах производить путем вселения в существующие колхозы и совхозы и расселения переселяемых на новом месте с использованием всех пустующих строений в сельских местностях». А «при отсутствии жилого фонда и хозяйственных построек в местах расселения произвести строительство домов силами переселяемых». На строительство домов должны были выделяться кредиты «в размере 2 тыс. рублей сроком на 5 лет из 3 % годовых с погашением полученного кредита со второго года после получения ссуды».

Все прошло в установленные сроки, и 15 сентября начальник Управления НКВД по г. Москве и Московской области старший майор государственной безопасности Журавлев доложил: «Всего за два дня отправлено 3 эшелона с переселяемыми в количестве 7384 человека. Переселение лиц немецкой национальности из районов Московской области закончено». Через пять дней заместитель наркома внутренних дел СССР комиссар госбезопасности 3-го ранга Б. З. Кобулов уточнил результаты операции. «На 20 сентября с. г. арестовано 1142 человека и переселено 8449 человек, в том числе из г. Москвы – 3524 человека и районов Московской области – 4925 человек». Из Москвы предполагалось переселить еще 356 человек, которые должны были быть отправлены 22 сентября. В столице было оставлено 1620 человек «лиц немецкой национальности», из них «а) лиц, главы семей которых не являются немцами по национальности, – 912 человек; б) в связи с преклонным возрастом и инвалидностью – 364 человека; в) членов семей красноармейцев, не вызывающих подозрения, – 100 человек; г) по оперативным соображениям управлений НКВД СССР и УНКВД по г. Москве и Московской области – 97 человек; д) крупных специалистов (по просьбе наркоматов) – 147 человек. Скрылось от переселения 10 человек, приняты меры к их розыску».

Лору Беленкину и ее маму, немку, оставили в Москве. Они не подлежали вывозу сразу по двум пунктам – глава семьи был еврей и находился в Красной Армии. Однако многих ее знакомых высылка не обошла стороной: «Выслали семью Мили Шульц, учившейся в соседнем классе, – какой-то далекий предок ее отца был из немцев Поволжья; ни она, ни ее родители даже не знали ни слова по-немецки. Выслали в Казахстан после месяца учебы на нашем курсе Луизу Мюллер – тоже такую же “немку”; выслали, дав всего сроку на сборы 24 часа, всех маминых знакомых старушек, гулявших когда-то с детскими группами на Сретенском бульваре. Им всем было уже лет под 70, все были вдовы, и они были в полной растерянности, – не знали, куда ехать, денег у них тоже не было, и они срочно предлагали за бесценок свои вещи. Мама купила у одной из них фарфоровый чайный сервиз. Все просили маму взять на хранение некоторые дорогие для них вещи, но мама отказалась – ведь мы сами не знали, что нас ждет. Но нас не тронули, – несмотря на то, что мама до войны очень часто переписывалась с Анни. Очевидно, к нам было иное отношение, так как папа был на фронте». 17 сентября она записала в дневнике: «В институте встретила Зину и она – очень нетактично! – призналась мне, что они накануне все заходили (…) проститься! Они думали, что нас как немцев тоже высылают».

Отца Ирины Краузе – Фридриха Краузе – арестовали в Магнитогорске, где он уже давно жил с другой семьей, но ее «немецкая кровь» помешала ей отправиться на фронт: «Сегодня с утра поехала в военкомат. Там со мной долго беседовал дежурный на веселую тему – о моей фамилии. Наконец, все-таки разрешил стать на учет, для чего нужно было поехать в наше отделение милиции. Получила повестку на 6-е – явиться за военным билетом. Только на фронт меня с такими биографическими данными точно не возьмут».

В своем докладе на имя Берии Журавлев приводил примеры реакции московских немцев на переселения. «12 сентября 1941 г. в 20 час. в г. Москве у себя на квартире покушался на самоубийство Эрдман, 1893 г. рождения, по национальности немец, экономист-товаровед по специальности, работал грузчиком… Эрдман, узнав о том, что он подлежит переселению, и будучи в степени легкого опьянения, лезвием безопасной бритвы перерезал вену на левой руке. Эрдман помещен в больницу. Состояние здоровья его в настоящее время удовлетворительное.

12 сентября 1941 г. в 21 час. Ивановский, по национальности немец, 1858 г. рождения, застрелил свою жену Ивановскую Елену, она же Матильда Карловна, 1877 г. рождения, по национальности тоже немка. Затем Ивановский пытался покончить жизнь самоубийством и выстрелом из ружья нанес себе рану в висок.

Ивановские оставили записку следующего содержания: “В нашей смерти никого не винить”. Ивановская на записке приписала: “…я попросила мужа, и он дал согласие. Моя болезнь не позволяет мне переехать”. Ивановский помещен в больницу. Труп Ивановской направлен в морг.

13 сентября т. г. в 7 часов утра у себя дома пыталась покончить жизнь самоубийством путем вскрытия ножницами вены на левой руке Береш, 1859 г. рождения, по национальности немка, жена бывшего управляющего имением дома Романовых. Береш причинила себе незначительное ранение».

Прибыв к местам расселения, московские немцы растворились среди других высланных. В 1942 году многие из них были призваны в трудармию, в которой оставались до 1947 года. Но и после этого срока им было запрещено возвращаться из ссылки. Их судьбы в большинстве своем остаются невыясненными.

Москва продолжала жить своими заботами. 17 сентября начальник УНКВД по Москве Журавлев предложил распространить на личный состав Рублевской насосной и Сталинской водопроводной станций такой же особый режим, какой установлен на военных заводах. Причиной тому являлось их стратегическое значение для снабжения Москвы водой. Журавлев обращал внимание на контингент работающих: «На Рублевской насосной станции работает 950 человек, на Сталинской – 1200 человек рабочих и инженерно-технического персонала, большинство которых осталось от строительства канала Волга – Москва, где отбывали наказание». «В условиях военного времени Сталинская и Рублевская станции, являясь особо уязвимыми объектами как химического, так и бактериологического заражения бактериями сибирской язвы, тифа, чумы и другими инфекционными болезнями, борьба с которыми еще слабо освоена, могут быть использованы во вражеских целях со стороны контрреволюционного и антисоветского элемента».

Ополчение получает оружие

Вавгусте-сентябре московские дивизии народного ополчения получали вооружение, которое зачастую выбивалось для них «родственными» райкомами. Это дало возможность ставить перед ними настоящие боевые задачи. Кроме всего прочего, в их составе появились отдельные подразделения, которые уже получили боевой опыт в боях с вермахтом, что также увеличивало боеспособность дивизий. В этот же период дивизии народного ополчения стали переводить на общевойсковые штаты и присваивать им общевойсковую нумерацию. Проходило вручение боевых знамен.

«30, примерно, июля звонят нам из Московского комитета партии и говорят: “Срочно закажите знамена. Дивизионное знамя будет от Московского комитета партии, а полковые знамена должны быть районного комитета партии”. Мы тут же ночью договорились с 22-й швейной фабрикой в нашем районе. Раньше она была знаменно-вышивальная, но в период Отечественной войны была переведена на пошивку обмундирования. Директор быстро в эту же ночью наладил машины, вызвал вышивальщиц и в течение трех часов было вышито три полковых знамени.

1 августа приехал к нам из дивизии народ. Нам не разрешили поехать к ним вручать эти знамена, так как положение там было очень напряженным. Мы с этими товарищами отправили знамена, написали письмо от райкома в таком духе: “Вы, товарищи, проходите боевую учебу, готовьтесь к предстоящим боям, а мы здесь в тылу окажем всяческое содействие вашим семьям, поможем их устройству”, подарки послали. Одновременно достали вездеход и этот вездеход с подарками и знаменами отправили в дивизию», – вспоминала в 1943 году Шахова.

В то же время, 2-ая ДНО Сталинского района так и не успела получить свои знамена до начала октября.

«12 сентября 1941 г. нашей ополченской дивизии [5-й ДНО] присвоили общеармейский номер, и она стала именоваться 113-й стрелковой дивизией. Перед войной дивизия с этим номером дислоцировалась вблизи государственной границы и приняла бой в первые же дни после нападения Германии на СССР. В ходе последующих боев, отступая от границы к Орше, она была полностью разгромлена и перестала существовать. Таким образом, мы, ополченцы, стали вторым составом 113-й дивизии», – позже вспоминал кандидат исторических наук, полковник в отставке Абрам Евсеевич Гордон, бывший когда-то рядовым бойцом.

«Куйбышевская дивизия обмундирована хорошо, питание тоже хорошее – этим бойцы и комсостав довольны. Плохо дивизия вооружена. Вооружена винтовками различных типов (образцов), причем, по словам бойцов, около 50 % из них неисправны. Пулеметов достаточно. В дивизии нет никакого транспорта и (учитывая, что многие ополченцы не знают, [как] обращаться с оружием) недостаточно еще организовано обучение бойцов обращению с винтовками, пулеметами, гранатами, бутылками с горючим. При моей беседе с бойцами они на это обращали очень серьезное внимание… Вооружение дивизии необходимо провести возможно скорее, т. к. в условиях Смоленской области не исключена возможность неожиданного соприкосновения дивизии с неприятелем и с существующим вооружением она не даст надлежащего результата», – отмечал в своей докладной записке уполномоченный ГКО по Смоленской области И. С. Хохлов.

Но обмундированием и вооружением 4-ая ДНО Куйбышевского района была обязана все той же Шаховой, которая могла свободно позвонить Щербакову, который в свою очередь дал телефон Маленкова, который и откликнулся на отчаянный сигнал райкома о том, что ополченцы буквально разуты и раздеты и не имеют никакого вооружения.

Борьба за боеспособность, случалось, доводила до трагедий. 2 августа 1941 года застрелился командир 1-го стрелкового полка 9-й ДНО майор Рогов Петр Антонович. В предсмертной записке он написал: «Не могу перенести душевных страданий за полк, сильно переживаю из-за недочетов в полку, три дня болело сердце… не спал. Почему-то не получается с работой так, как я хотел бы. Сам определить причины недочетов в полку не могу».

В других дивизиях приходилось перескакивать через голову армейского начальства. Так, комиссар 13-й ДНО Петр Григорьевич Тарасов обратился напрямую к Главкому: «Письмо было отправлено особым порядком через “КРО СМЕРШ” с дивизии[29]. Отправляя письмо, я предполагал, что меня могут наказать за несоблюдение субординации, но дивизия оружие получит. Людей беспокоило, что за 15 дней расстояние между фронтом и нашими позициями сократилось почти наполовину. Значит, в скором времени мы встретимся лицом к лицу с противником. Чем мы будем оборонять рубеж? Кулаками? Результатом стала проверка комиссией во главе с генерал-майором интендантской службы. После отъезда инспекции через несколько дней в дивизию пришло новое штатное расписание и табели на вооружение и оснащение. Вместе с ними мы получили наряды на недополученное стрелковое оружие – винтовки “Маузер” и пулеметы “Браунинг”. Кроме того, было получено 200 отечественных винтовок СВТ, несколько установок зенитных пулеметов, 27 минометов и 12 пушек “Бофорс”. Много позже артиллерийский полк получил 4 гаубицы образца 1938 года, и это было все его вооружение. От предложенных парных мортир калибра 122 мм артиллеристы отказались».

Танкетки Т-27.

По новому штатному расписанию в дивизии должен быть создан бронетанковый батальон, в состав которого входили танковая рота, одна броневая и рота танкеток. Однако ни танков, ни броневиков не было, вместо них предложили «взять в неограниченном количестве аварийные танкетки, требующие ремонта моторов, ходовой и оружейной части. Пришлось брать танкетки».

В 13-й ДНО командир батальона капитан Шамсов развил кипучую деятельность и с группой бойцов на машине отправился в сторону фронта, где в лесу нашел брошенный аварийный танк Т-34 и два броневика, вооруженных легкими пушками. Эти находки были отбуксированы в дивизию для проведения ремонта. Поскольку в составе дивизии были рабочие завода «Калибр», найденная техника была отремонтирована, а кроме того, были отремонтированы и 37 танкеток.

«Когда в Военном Совете 32-й армии узнали об этом, нас решено было “раскулачить”. По приказу мы должны были отдать оба броневика и пять танкеток для охраны штаба, а 22 танкетки – для других дивизий народного ополчения. По приказу мы должны передать штабу армии и единственный танк. Но танк, несмотря на угрозу ареста, мы удержали у себя и штабу армии его не отдали», – так описывал этот эпизод Тарасов.

Не исключено, что именно кипучая деятельность капитана Шамсова вызывала необходимость выпуска 17 сентября постановления ГКО № 686. В ГКО обратились из Главного автобронетанкового управления, сообщив, что «по инициативе дивизий и райкомов ВКП (б) г. Москвы сформированы при стрелковых дивизиях 32 армии танкетные подразделения:

1. При 2-й СД танкетная рота в составе – 13 танков Т-27;

2. При 8-й СД танкетная рота в составе – 16 танков Т-27 и 2 танков Т-37;

3. При 13-й СД танкетный батальон в составе 57 танков Т-27, 2 танков Т-37 и бронемашина БА-6».

И просили утвердить сложившееся положение. Иосиф Виссарионович начертал: «Согласен. И. Сталин», и просьба была оформлена в постановление ГКО: «В виде исключения, утвердить сформированные при стрелковых дивизиях 32-й Армии танкетные подразделения по одному батальону из 30 малых танков при каждой стрелковой дивизии по штату № 010/85».

Комиссар 13 ДНО Петр Григорьевич Тарасов. (Семейный архив Тарасовых)

Зарождение «Тайфуна»

6сентября 1941 года Гитлер подписал Директиву № 35, которая определяла действия германской армии на осень:

«Начальные успехи в действиях против сил противника, находящихся между смежными флангами групп армий “Юг” и “Центр”, в сочетании с дальнейшими успехами по окружению вражеских войск в районе Ленинграда создают предпосылки для проведения решающей операции против группы армий Тимошенко, которая безуспешно ведет наступательные действия перед фронтом группы армий “Центр”: она должна быть решительно разгромлена до наступления зимы в течение ограниченного времени, имеющегося еще в распоряжении».

Фактически этим было дано начало разработке операции «Тайфун», который накроет советские войска в районе Ржева, Вязьмы и Брянска менее чем через месяц. Перед этим вермахту было необходимо «уничтожить противника, находящегося в треугольнике Кременчуг, Киев, Конотоп».

В Директиве в общих чертах были обрисованы контуры «Тайфуна»:

«В полосе группы армий “Центр” подготовить операцию против группы армий Тимошенко таким образом, чтобы по возможности быстрее (конец сентября) перейти в наступление и уничтожить противника, находящегося в районе восточнее Смоленска, посредством двойного окружения в общем направлении на Вязьму при наличии мощных танковых сил, сосредоточенных на флангах.

С этой целью главные усилия подвижных войск сосредоточить:

На южном фланге предположительно в районе юго-восточнее Рославля, с направлением удара на северо-восток. Состав группировки – имеющиеся в распоряжении силы группы армий “Центр”, 5-я и 2-я танковые дивизии, которые высвобождены для выполнения этой задачи.

В полосе 9-й армии с направлением удара предположительно через Белый. В состав группировки будут включены по возможности крупные силы из группы армий “Север”.

После того как основная масса войск группы Тимошенко будет разгромлена в этой решающей операции на окружение и уничтожение, группа армий “Центр” должна начать преследование противника, отходящего на московском направлении, примыкая правым флангом к р. Оке, а левым – к верхнему течению Волги».

Более конкретно операция была определена в директиве командования группы армий «Центр» о подготовке операции «Тайфун» 16 сентября.

Октябрь

Удар «Тайфуна»

Спланированный и подготовленный в сентябре, «Тайфун» обрушился на Брянский, Западный и Резервный фронты. Гитлер считал, что это будет последнее крупное наступление в 1941 году, которое позволит окончательно уничтожить советские войска и выполнить задачи, заявленные в плане «Барбаросса», – вытеснить СССР за Волгу, оставив за собой практически всю европейскую часть. Главной целью этого наступления была Москва, Московский промышленный район и Московский транспортный узел. С их потерей Советский Союз лишался значительной части экономического потенциала, а также терял возможность поддерживать снабжение Ленинграда и связь с Архангельском. Их оборона должна была рухнуть как карточный домик.

Отметим, что полного описания и разбора операции «Тайфун» до сих пор не существует, часть документов, которые могли бы пролить свет на принятие решений советским руководством, исследователям недоступна. Возможно, часть из них до сих пор находится на секретном хранении, часть была утрачена во время окружения под Брянском и Вязьмой, часть оказалась в германских архивах и до сих пор не разобрана. В принятом в настоящее время делении периодов войны «Тайфун» распадается на несколько оборонительных операций, в том числе на Оборонительную операцию Брянского фронта и операцию Западного фронта. И хотя принято считать, что в результате этих действий немецкие войска были задержаны и им был нанесен большой ущерб, в реальности это было больше похоже на бегство с отдельными арьергардными боями, которые неизбежно оборачивались огромными потерями для советских войск.

Как и предполагалось, первой потерей СССР стал Киев, в районе которого попали в окружение порядка 600 тыс. человек. Идеи об отводе войск фактически из мешка и выравнивании линии фронта не нашли поддержки, и произошло ровно то, что планировали в ставке Гитлера.

Немецкие танки в районе Вязьмы.

Падение Киева имело крайне негативные последствия для Брянского фронта. Дело в том, что южнее третьего рубежа обороны фактически ничего не было. До сих пор это направление прикрывалось Киевским УР, а теперь оказывалось фактически оголенным.

Первый удар «Тайфуна» был нанесен по южному флангу третьего рубежа, в направлении на Орел. Благодаря авиаразведке и показаниям попавшего в плен в сентябре майора госбезопасности Павла Чистова, при котором оказалась карта рубежа, общая идея построения обороны на этом направлении для немцев не была тайной. Удар на Орел позволял обойти оборонительные обводы Брянска, «скользнуть» по ним и быстро выйти в глубокий тыл. В самом начале октября именно это и произошло. Свою роль сыграла высвободившаяся из-под Киева 2-я танковая группа, которая начала наступление на северо-восток из района Глухова. Оборона здесь не была прочной, кроме того, еще один удар был нанесен севернее в районе Рославля.

Командующий 2-й танковой группой Гейнц Гудериан позже вспоминал: «3 октября 4-я танковая дивизия захватила Орел. Это дало нам возможность получить хорошую шоссейную дорогу и овладеть важным железнодорожным узлом и узлом шоссейных дорог, который должен был стать базой для наших дальнейших действий. Захват города произошел для противника настолько неожиданно, что, когда наши танки вступили в Орел, в городе еще ходили трамваи. Эвакуация промышленных предприятий, которая обычно тщательно подготавливалась русскими, не могла быть осуществлена. Начиная от фабрик и заводов и до самой железнодорожной станций, на улицах повсюду лежали станки и ящики с заводским оборудованием и сырьем».

Таким образом, германские войска оказывались восточнее Брянска и получили возможность атаковать его с фактически незащищенной стороны. Сотни бетонных ДОТов на трех оборонительных обводах Брянска в один момент оказались бесполезными. 6 октября Брянск и весь его промышленный район были оккупированы германскими войсками.

Советские войска неминуемо попадали в окружение и стали сдвигаться, чтобы выйти из него. Связь и управление войсками были не на высоте, между подразделениями оказывались бреши, которыми пользовался противник. Активные действия авиации усиливали хаос на дорогах и в оборонительных порядках.

Посчитав, что это главный и единственный удар, советское командование стало пытаться восстановить линию фронта, снимая войска с одних рубежей и перебрасывая на другие. Результатом стало оголение отдельных участков фронта, что привело к общей катастрофе.

Следующие удары вермахта наносились постепенно в течение недели. Если на самом южном фланге наступление началось 30 сентября, то северный фланг группы армий «Центр» пришел в движение только 7–8 октября. Наступление в районе Рославля и Ельни началось 2 октября.

Такая стратегия приводила к тому, что, во-первых, советское командование перебрасывало части со «спокойных» участков фронта для ликвидации прорывов, оголяя эти участки обороны. Во-вторых, глубокие прорывы с угрозой выхода в тыл вынуждали отходить с рубежей обороны из-за опасения окружения.

Сыграло свою роль и непонимание логики действий вермахта. Очень долгое время бытовало мнение, что «немцы воюют вдоль дорог». При этом совершенно упускалось из виду, какие это были дороги. Созданная и до последнего момента удерживаемая оборона автострады Москва – Минск только усугубила ситуацию, в значительной степени благодаря этому части 32-й армии оказались в Вяземском котле.

Наступление по автостраде хотя и было кратчайшим путем к цели, однако могло оказаться наиболее рискованным. Дело в том, что автострада строится, как правило, вне исторически сложившихся дорог и направлений. Она имеет большое число искусственных сооружений (мостов различной протяженности), проходит по насыпи или в выемке, что в итоге существенно снижает возможности для маневра. Попросту говоря, с автострады невозможно съехать, зато закрыть движение по ней, взяв под прицел, очень легко. А объехать образовавшийся затор зачастую невозможно. Кроме того, вдоль автострады отсутствует всякая инфраструктура, нет ни колодцев с питьевой водой, ни деревень, в которых можно было бы разместиться на ночлег.

В противоположность этому старые, исторически сложившиеся торговые пути пусть и имеют «семь загибов на версту», однако дают и деревни для ночлега, и колодцы, и многочисленные варианты для маневра. Здесь минимум переправ через реки, да и те находятся, как правило, рядом с бродами, на которых можно легко и быстро возвести мосты или переправиться без них.

В результате фатальные прорывы произошли на участках, которые, казалось, были куда менее интересны германской армии, чем удобное для движения Минское шоссе.

Так, удар севернее шоссе прошел от Духовщины на Холм-Жирковский и далее на Сычёвку. С точки зрения транспортных коммуникаций это был совершенно «неинтересный» маршрут, часть которого проходила через топкие болота. Однако, преодолев Днепр, германские войска получили возможность выйти, как на важный транспортный узел, – Сычёвку, через который проходит рокадная дорога Ржев – Вязьма, и далее на Зубцов, в котором перерезали железную дорогу из Ржева на Москву, так и выдвинуться к Вязьме, охватив в кольцо защищающие Днепровские рубежи войска. В результате к 10–11 октября возле Вязьмы возник «котел», в котором оказались части сразу нескольких армий.

Северный фланг группы армий «Центр» начал наступление только 8 сентября. Входящие в нее дивизии полностью воспользовались благоприятной ситуацией, которая возникла в результате «изменения общей обстановки». Части 29-й армии быстро отходили, в лучшем случае оставляя на пути отступления небольшие арьергардные отряды. Передовой отряд наступающей 9-й армии вермахта с ними справлялся без труда. Единственным препятствием для немцев стал оборонительный рубеж в районе Оленина, который пришлось штурмовать для того, чтобы «не опоздать» к Ржеву. Крайне немногочисленные силы РККА, оставшиеся на рубеже, не оказали долгого сопротивления и на следующий день отошли на восток.

Приказ Гитлера о начале операции «Тайфун» солдатам Восточного Фронта. (NARA)

Надо признать, что, хотя оставление сильно укрепленного рубежа, имеющего значительные запасы вооружений и боеприпасов, было очень большой потерей, тем не менее, здесь основным силам РККА удалось избежать окружения. Переправившись через Волгу и не пытаясь оборонять Ржев, они отошли в направлении Калинина.

3 октября, вскоре после начала наступления, Гитлер выступил в берлинском Шпортпаласт (Дворец спорта, который был построен в 1910 году и вмещал до 15 тыс. человек, разрушен в 1973 году). Формально его речь была приурочена к старту кампании зимней помощи фронту[30], однако речь пошла совсем о другом. Практически без предисловий Гитлер заявил: «Сегодня появление здесь далось мне нелегко, потому что в эти часы на нашем Восточном фронте начинается новая операция, представляющая собой громадное событие. Уже 48 часов она разворачивается в гигантских масштабах! С ее помощью мы разгромим противника на востоке». После этого фюрер углубился в рассуждения о причинах, которые побудили его начать войну с СССР, оправдывая ее развязывание якобы агрессивными намерениями восточных соседей. Впрочем, тезисы его речи полностью совпадали с приказом вооруженным силам.

Гитлер «отчитался о достижениях»: «Позади наших войск лежит уже пространство по площади в два раза большее, чем была немецкая империя в тот момент, когда я получил власть в 1933 г., или в четыре раза большее, чем Англия». Он также заявил о том, что СССР потерял 2,5 млн солдат пленными, 22 тыс. орудий, 18 тыс. танков и 14,5 тыс. самолетов. «Восстановлено более 25 тысяч километров русских железных дорог, более 15 тысяч километров из них перестроено на немецкую колею. Знаете ли вы, мои соотечественники, что это значит? Это значит, что самая длинная железная дорога, когда-то пересекавшая Немецкую империю, примерно от Штеттина до Баварских гор – линия длиной около 1000 километров – была переделана в пятнадцатикратном размере на немецкую колею…»

Под конец фюрер призвал немецкий народ сплотиться и работать еще лучше: «Господь Бог еще никогда не помог ни одному лентяю, он не помогает также трусам и ни в коем случае не помогает тому, кто не хочет помочь себе сам. Здесь, по большому счету, действует следующий принцип: Народ, помоги себе сам, тогда и Господь не откажет тебе в своей помощи!»

Эта речь, которая, естественно, транслировалась по радио, не осталась без внимания ни американской (газета New York Times дала 4 октября ее полный перевод), ни советской прессы: на первых полосах «Известий» и «Правды» 5 октября свое изложение речи Гитлера дал А. С. Щербаков, который в данном случае выступал как начальник Советского Информбюро. По его мнению, истинная причина обращения Гитлера состояла в страхе за свой тыл, который надо было успокоить и вселить уверенность «в беспримерные победы германской армии». И в этом он был прав, действительно, немецкий народ надо было подготовить к новой волне похоронок, которые были неизбежными после начала нового наступления. Однако Щербаков, как и все советское руководство, не обратил внимания на заявление о новой операции, вероятно, посчитав это пропагандистским ходом, и сосредоточился лишь на заочном споре о причинах начала войны и числе потерь. Увы, это оказалось фатальной ошибкой.

Выступает секретарь ЦК ВКП(б), глава Московской партийной организации, начальник Совинформбюро Александр Щербаков. Он умер 10 мая 1945 года от инфаркта.

Любопытно, что Щербаков полностью привел данные Гитлера по потерям РККА, естественно, раскритиковывав их: «На самом деле Красная Армия за истекший период потерял убитыми 230 000, ранеными 720 000, пропавшими без вести 178 000, всего 1 128 000 человек, около 7000 танков, 8900 орудий и 5316 самолетов». В свою очередь потери немецкой армии он оценил в «3 000 000 убитыми, ранеными и пленными, т. е. столько, сколько, примерно, немцы потеряли в прошлой мировой войне на всех фронтах за два года боевых действий. Не менее тяжелы немецкие потери и в вооружении: за три с лишним месяца войны немцы потеряли более 11 000 танков, 13 000 орудий, 9 000 самолетов». Сравнение с «прошлой мировой войной» было неслучайно, получалось, что Германия исчерпала свои людские резервы, находится на пороге краха, и война не продлится долго.

Дискуссия с Гитлером на страницах центральной печати кажется довольно странной. Учитывая, что население получало информацию только из официальных источников, которыми являлись газеты да репродукторы, речь Гитлера вообще можно было бы не заметить. Для того чтобы донести ее до советских граждан, у фюрера не было никаких ресурсов, да и, как верно подметил Щербаков, предназначалась она для внутреннего употребления. И, возможно, статья Щербакова была ошибкой – население, привыкшее читать между строк, истолковало эту речь по-своему. «Судя по всему, началась новая волна немецкого наступления, пожалуй, решающая. Она началась, должно быть, после речи Гитлера, 3 октября…Но это наступление можно, должно быть, считать пятой волной: первой – к Минску, второй – к Смоленску, третьей – Украина, четвертой – на Ленинград, пятой – к Москве», – записал 8 октября в своем дневнике Леонид Тимофеев. «…Вот первые итоги войны с Германией… 1 128 000 человек. Первый поцелуй войны, – отмечает Аркадий Первенцев также 8 числа. – Тучи сгущаются. Над Москвой нависла суровая опасность. Немцы прорываются к Москве. Гитлер в своей речи сказал, что он отдал приказ своим вооруженным силам в течение октября покончить с Москвой и большевизмом. Генеральное наступление Гитлера против Москвы началось пятого. Уже бои идут на Вяземском и Орловском направлениях. Немцы бросают воздушные десанты почти вокруг Москвы».

На центральном участке наступление вел VIII армейский корпус вермахта, который начал движение 2 октября, но только через 6 дней передовые части достигли Днепра. Наступление велось практически в центральной части Западного и Резервного фронтов, чуть севернее автострады Москва – Минск. На этом направлении была организована самая сильная оборона, которую в том числе занимала 2-я дивизия народного ополчения Сталинского района. Соседями справа и слева также были москвичи-ополченцы. Для описания последующих событий мы воспользуемся переводом отчета о боевых действиях VIII армейского корпуса, вермахта который был выполнен еще в 1943 году.

Командно-наблюдательный пункт возле истока Днепра на месте ожесточенных боев бойцов 119 сд с 26 пд вермахта. (фото автора)

«8-го октября вечером боевая разведка всех дивизий достигла Днепра. Сильные арьергарды противника в оборонительной полосе Днепра делали невозможно переправу на другой берег в это день или ночь. 9 октября утром русские в результате нажима соседней армии, которая 9 октября восточнее Днепра достигла автострады, оттянули так много сил, что можно было, преодолевая слабое и несогласованное сопротивление, пройти участок и прорвать оборонительную полосу. Вечером главные силы дивизии находились в предмостных укреплениях восточнее Днепра и строили для себя мосты».

Наведение мостов через Днепр оказалось непростой задачей – берега были заминированы, а с восточной стороны по берегу шли противотанковые рвы и эскарпы. Дальше на восток начинались труднопроходимые густые леса, за которыми протекала река Вязьма и был второй эшелон обороны Резервного фронта. 32-я армия отходила на восток, надеясь уйти из котла, прикрывая тылы ополченцами. «После короткого жестокого боя у [реки] Вязьмы передовому отряду 84-го пехотного полка удалось еще 10 октября вечером завладеть предмостным укреплением у Осташково. 11 октября была прорвана расположенная дальше русская оборонительная полоса. Русские оказывали отчаянное, но уже более не согласованное и не планомерное сопротивление».

Но еще в первой половине дня 7 октября кольцо возле Вязьмы практически замкнулось в результате молниеносных танковых прорывов с юга 10-й и северо-запада 7-й танковых дивизий вермахта. Прорыв немецких частей по дороге, которая и сейчас связывает Вязьму с Холм-Жирковским, оказался фатальным, поскольку закрывал возможность для советских дивизий отойти на северо-восток к Гжатску и Волоколамску. «Отчаянные русские войска непрерывно атаковали позиции 7-й танковой дивизии, не достигая окончательного успеха. 12 октября полки 8-й, 28-й и 87-й дивизий снова натолкнулись на сильное сопротивление сжатых теперь в узком кольце русских войсковых частей. Количество пленных, которое до сих пор было незначительным, увеличивалось».

Здесь произошел самый драматический эпизод Вяземского окружения. Находящиеся возле села Богородицкого части предприняли попытку прорваться в северо-восточном направлении. К сожалению, документов по этим событиям крайне мало, не исключено, что еще не все они рассекречены. Ночью 12 октября после артподготовки наиболее боеспособные части из находящихся в окружении начали пробивать коридор на северо-восток. Атака велась в крайне неблагоприятных условиях – надо было двигаться снизу вверх, по хорошо простреливаемой местности, предварительно преодолев небольшой, но топкий ручей Бебря. Кроме того, необходимо было захватить и удерживать дороги, по которым могли бы выйти тылы, штабы, раненые. Некоторым передовым отрядам ценой огромных потерь удалось пробить бреши в немецкой обороне, но удержать коридоры они не смогли. В результате часть окруженцев смогла пробиться в направлении Волоколамска, а те, кто остался за Бебрей и ждал сигнала к выступлению – остались в котле.

Мемориал воинам 2-й дивизии народного ополчения, погибшим при прорыве из Вяземского котла в октябре 1941 года. (фото автора)

Автор отчета VIII армейского корпуса вермахта констатировал: «Авиация доносила, что на этом узком участке была зажата огромная масса русских войск и материалов. Чтобы разорвать связь между русскими, находящимися севернее и южнее автострады, 87-я дивизия, с одобрения командующего генерала, который сам был при боевом дозоре, решила пробиваться к Вязьме вдоль автострады. Эта атака удалась». Котел под Вязьмой оказался раздробленным на две части – севернее и южнее шоссе. Этому в полной мере способствовала и протекающая в этом месте почти параллельно дороге река Вязьма.

Но попытки прорыва через шоссе все же продолжились. Отдельные подразделения частей, зажатых в северной части кольца, не сумевшие прорваться на северо-восток, в районе Богородицкого предприняли попытку уйти южным маршрутом. «Ночь с 12-го на 13-е октября ознаменовались для продвинувшихся сил 87-й дивизии тяжелыми боями. Крупные части русских пытались пробиться с севера на юг. В итоге тяжелых, сопряженных с большими потерями ближних боев все-таки на юг удалось пробиться только некоторым малочисленным частям. Они попали в окружение со стороны соседней армии». Об этом прорыве в своей статье рассказал генерал-лейтенант М. Ф. Лукин: «Выходили группами. Со мной было около тысячи человек из штаба армии и из разных частей, вооруженных только винтовками, автоматами и пистолетами. Многие прорвались и вышли в полосу 20-й армии юго-западнее Вязьмы». Начальник штаба артиллерии 19-й армии полковник П. С. Семенов позже вспоминал, что генерал Лукин пересек шоссе на единственном имевшемся у группы танке КВ, фактически бросив свой штаб. Но Петру Сергеевичу Семенову повезло, и он вышел из окружения, а вот Михаил Федорович Лукин попал в плен. Уже 15 октября, при прочесывании местности в 5 км южнее железнодорожной станции Семлево и буквально рядом со старой Смоленской дорогой, разведгруппами 487-го пехотного полка была обнаружена группа бойцов Красной Армии. Бой принял настолько ожесточенный характер, что немцам пришлось вызвать на подмогу бронетехнику, которая помогла им пробиться к центру сопротивления, где было обнаружено бомбоубежище с офицерами. Вот выдержки из их донесения: «Под угрозой взрыва гранаты большинство офицеров вышло из убежища, а один застрелился. Среди взятых в плен оказались генерал-лейтенант Лукин и его адъютант». Бой продолжался, на деревьях в лесу сидели снайперы, которые теперь вели огонь не только по немцам. «Генерала Лукина, у которого был изъят важный картографический материал, перевезли на освобожденный от противника участок, поскольку возобновленное отчаянное сопротивление противника не оставляло возможности сразу отправить его в штаб батальона: в ходе переброски он был ранен в ногу русским винтовочным выстрелом». Ранение оказалось тяжелым – Лукину пришлось ампутировать ногу.

Строительство баррикады в Москве. («Разгром немецких войск под Москвой»)

Лукин был освобожден из плена в 1945 году, прошел госпроверку и был восстановлен на военной службе. Ему возвратили воинское звание, орден Ленина, пять орденов Красного Знамени, ордена Трудового Красного Знамени, Красной Звезды. Утверждают, что на личном деле Лукина Сталин написал: «Преданный человек, в звании восстановить, если желает – направить на учебу, по службе не ущемлять». Дело в том, что в 1943 году генерал Власов предлагал Лукину стать командующим РОА. Но, по воспоминаниям Лукина, его реакция была однозначной: «Вот что, Власов, – сказал я громко, так, чтобы меня слышали в соседней комнате, в которой, как я знал, были мои товарищи по плену, генералы и старшие офицеры Советской Армии. – …Меня теперь уже не интересует вопрос, каким способом ты получил партийный билет и для чего ты его носил. В моих глазах ты просто изменник и предатель, и та шайка отщепенцев, которую ты наберешь под свое бесславное знамя, тоже будет не армией, а сборищем предателей».

В отчете о боевых действиях VIII армейского корпуса вермахта резюмировалось: «13 октября местность была окончательно очищена от врага. В бессильной злобе пытались более сильные вражеские подразделения кое-где противостоять неумолимому наступлению немецкой пехоты. На следующий день были сделаны последние усилия. Наступил мороз и выпал первый снег. Бесконечные потоки русских пленных шли по автостраде на запад. Полны ужаса были трупные поля у очагов последних боев. Везде стояли массы оседланных казачьих лошадей, валялось имущество, пушки, танки. Вяземская битва была окончена».

Точное число потерь Красной Армии за первые две недели «Тайфуна» неизвестно. В описании операций группы армий «Центр» за 1941 год приводятся следующие цифры: «За время двойной битвы за Вязьму и Брянск было уничтожено 8 советских армий, взято в плен 658 000 человек, 1241 танк, 5396 пушек захвачено или уничтожено. Всего разбито 67 стрелковых дивизий, 6 кавалерийских и 7 танковых дивизий, 6 бронетанковых бригад». Современная российская статистика по данным исследования «Россия и Советский Союз в войнах XX века» приводит общую цифру потерь за всю московскую стратегическую оборонительную операцию: с 30 сентября по 5 декабря 1941 года войска потеряли 658 279 человек (из них безвозвратно – 514 338), 3832 орудия и минометов, 2785 танков и САУ, 293 боевых самолета. Существуют также оценки, согласно которым окружения смогли избежать или выйти из него около 250 тыс. человек. Большое число заявленных пленных может объясняться несколькими факторами. Включением в общее число также мобилизованных строителей и населения, работавших на оборонительных работах. Двойным, а то и тройным учетом попавших в плен, в том числе в результате неоднократных побегов. Наконец, цифру могли и «нарисовать», дело в том, что не проводилось ее разбора, никто не раскладывал ее на слагаемые уровня дивизий или полков. Цифры пленных по отдельным немецким подразделениям существуют, но они, как правило, составляют десятки, сотни человек, но уж никак не десятки тысяч, из которых легко бы сложилась цифра, превышающая 600 тыс. человек. Впрочем, смертность среди попавших в окружение была очень высокой, и безвозвратные потери действительно исчислялись сотнями тысяч.

Можайская линия – потеря

Немецкие танковые клинья, окружая сотни тысяч бойцов Западного и Резервного фронтов, были вынуждены свернуть с прямого направления на Москву. В результате они потеряли темп наступления и, как считали многие немецкие генералы, потеряли шанс победить в войне. История не знает сослагательного наклонения, а потому не будем много рассуждать о том, как могла бы сложиться ситуация, если бы танки пошли бы вперед без остановки. В самый последний момент недостроенная Можайская линия обороны была наскоро занята войсками. Перед этим была предпринята попытка восстановить линию фронта на «меридиане» Гжатска, где неспешно строился третий эшелон оборонительного рубежа Резервного фронта. Однако быстрый прорыв немецких танков к Зубцову и далее в направлении Калинина делал оборону на этой линии бессмысленной. Направленные на рубеж дивизии 31-й армии до него так и не добрались и были направлены через Ржев на защиту Калинина.

На Можайскую линию начали перебрасывать дивизии с других, более «спокойных» направлений, а также сосредотачивать там тех, кто сумел выскользнуть из кольца под Вязьмой. Таким «счастливчиком» была, например, группа Доватора, отошедшая от Западной Двины, сначала в направлении Белого, а потом в северо-восточном направлении к Волоколамску. В Волоколамский УР, который был построен лишь частично, главным образом в районе села Ярополец, направили также полк школы Верховного совета, знаменитых Кремлевских курсантов и свежую 316-ю стрелковую дивизию генерала Панфилова. Кроме того, там находился 690-й полк 126-й стрелковой дивизии, 18-й стрелковой дивизии (бывшая 18-ая ДНО) – всего 21 батальон и более десяти артиллерийских полков. Ими командовал штаб 16-й армии, которому повезло не попасть в Вяземский котел.

Мемориал экипажу бронепоезда «За Сталина», который погиб при подходе к Гжатску 10 октября 1941 года. (фото автора)

«Рубеж, на который опиралась армия, был в инженерном положении подготовлен наполовину: северная часть рубежа, примерно до параллели Волоколамск, имела ряд ДОТ и ДЗОТ с противотанковыми препятствиями, южная часть – ничего кроме разбивки и обозначенных мест ДОТ – колышками[31] не имела, представляя доступный район для действий всех родов войск» – отмечалось в докладе ВС ЗФ генерал-лейтенанта Маландина, составленном в конце октября 1941 года. К этому докладу мы еще вернемся.

Южнее, в Можайский УР, который был преобразован в Можайский боевой участок, вышла 32-я стрелковая дивизия. На Бородинском поле бойцы дивизии появились очень поздно – только вечером 13 октября. За несколько часов командирам частей надо было «принять оборонительные сооружения и постройки УР на своих участках и уточнить схему огня». Схема огня на рубеже была очень сложной (ведь строили ее преподаватели Военно-инженерной академии), и, скорее всего, командиры на местах за те несколько часов, которые у них были, не успели в ней разобраться. Большинство точек было предназначено для ведения флангового и косоприцельного[32] огня, что не было понято пехотными командирами, которые предприняли попытки дооборудовать позиции, вырыть дополнительные окопы и соорудить новые огневые точки. При этом часть готовых ДОТов вместо того, чтобы установить в них пулеметы, они предпочли использовать в качестве наблюдательных пунктов. Если бы у дивизии была хотя бы неделя на освоение сооружений, пристрелку и дооборудование вместе со строителями, а также возможность получить рекомендации по их использованию от фортификаторов, ее оборона была бы немного устойчивее. Но бои начались уже 14 октября – 32-й стрелковой дивизии пришлось вступить в бой практически с колес.

Малоярославецкий УР в большей степени известен как место подвига подольских курсантов, которые обороняли шоссе в районе поселка Ильинское. Но в действительности частей на этом направлении было больше.

В ночь с 4 на 5 октября начался неорганизованный отход одиночных бойцов и групп. А к середине дня 5 октября выяснилось, что отступает уже весь Резервный фронт. Комендант укрепленного района принял решение задерживать отходящих, формировать из них подразделения и заставить занимать оборону на переднем крае. Комендант с подчиненными ловили бегущих красноармейцев и командиров, приводили в сознание доступными методами, направляли их на огневые точки и приказывали держаться. В результате на главном направлении в Ильинском было переведено в оборону до четырех стрелковых рот, три станковых пулемета, шесть противотанковых орудий, а также 64-й гаубичный артполк в составе 15 орудий. Подольское училище прибыло на позиции только рано утром 10 октября. К этому времени комендант задержал еще несколько подразделений разных дивизий и армий, например, пять рот 475-го стрелкового полка в районе Ильинского и около батальона в районе Полотняного завода.

Рубеж обороны Малоярославецкого укрепленного района. (ЦАМО)

От штаба МВО прибыли два пулеметных батальона № 301 и № 302, которые заняли ДОТы и ДЗОТы на участках Константиновка, Ильинское, Подсосино и Машково. 9 октября прибыл командир 312-й стрелковой дивизии, а на следующий день стала прибывать вся дивизия, которая должна была занять оборону на всем участке 37-го укрепленного района. Также в составе сил появились огнеметная рота, два дивизиона «катюш», рота танков, противотанковые полки. 10 октября на рубеже побывал генерал-лейтенант Артемьев, который утвердил приятые решения.

Но, несмотря на принимаемые меры, полностью закрыть передний край не удалось. Позиции правее (северо-западнее) села Юрьевское, которое находится в 10 км к северу от Ильинского, занять уже не удалось, так как немцы успели преодолеть передний край до подхода туда советских войск.

Возле Калуги оборонительные сооружения практически не были построены, и сил для обороны города практически не было. «К 9 октября 49 Армия состояла из 4-х батальонов 194 сд (остальные части этой дивизии были в районе Сухиничи), батальон 8 Запасного бронетанкового полка (до 20 учебных бронемашин и танков) и действовавшей на Козельском направлении 31 кд.

В районе Калуги сосредотачивалась 5 Гвардейская сд».

Биться за Калугу пришлось практически с ходу.

Немецкие войска подходили к Можайской линии не одновременно. В южной части соприкосновение было уже 10 октября. Возле Калуги части противника форсировали Угру в районе села Дворцы – имения Льва Толстого, всего в 15 км севернее Калуги, обходя ее.

«С утра 12.10 противник (258 ПД) начал выдвижение в направлении Горенское, Калуга и к исходу дня подошел непосредственно к городу, отдельными группами автоматчиков и танков просочился в город, где и завязал бой с оборонявшим город 1/765 СП. Непосредственно берег частями полка оборонялся слабо, почему форсирование р. Ока у города для противника особых затруднений не представляло». Уже 12 октября Калуга была занята, и попытки отбить ее на следующий день успеха не принесли. Противник подтянул дополнительные силы и занял прочную оборону города.

Действия командования армии были признаны верными, основная проблема была в малочисленности 49-й армии. Даже если были бы задействованы все резервы, наступление удалось бы задержать крайне незначительно, но это привело бы к еще большим потерям. Медлительность передвижения частей (в частности, батальонов 5-й гвардейской стрелковой дивизии) объяснялась усталостью частей после семидесятикилометрового марша в район Калуги.

На боевом участке Малоярославецкого УР события начали развиваться еще 8 октября, когда противник «высадил авиадесант с 9 самолетов в районе Ищеино, Федорино[33], где не было никаких войск, кроме рабочих батальонов, он занял деревню, зажег ее и с утра 9 октября стал распространяться в направлении Боровска». Фактически безоружные строители пытались ликвидировать десант врукопашную, но силы были неравными. «Третий рабочий батальон, группа командиров и рабочих во главе с комбатом и адъютантом пытались оказать сопротивление противнику: 4 человека убили, но были не в состоянии удержать, в результате рукопашной схватки комбат 3-го батальона был тяжело ранен кинжалом в грудь». Под огнем десантников часть рабочих рассеялась, часть оказалась в окружении, когда к немцам подошло подкрепление.

Уже 10 октября на переднем крае в Ильинском (Варшавское шоссе[34]) была организована оборона укрепленного района, что не дало немцам преодолеть его с ходу. Находящийся справа противник двигался дальше на Боровск, не делая попыток выйти за спину защитникам Ильинского, однако он угрожал левому флангу, прорвавшись южнее у соседей в Калужском УР. Наступление на левом фланге пытались задержать, создав отряд заграждения для взрыва мостов, порчи дорог и устройства завалов. Задача была выполнена, но этот отряд понес потери убитыми и ранеными, пропавшими без вести.

Подольское пехотное училище, прибывшее в район действий 8 октября в составе четырех батальонов, в первый период боев действовало хорошо. Стойкость отдельных групп курсантов и начсостава можно назвать примерной.

В донесениях по этому поводу говорится:

«После этого (безрезультатных атак подразделений училища 14.10 в районе Большая Шубинка) мною были выдвинуты на этот участок остатки моего резерва из состава 1-го батальона под командованием командира батальона Капитана Черныш, который перешел в контратаку, отбил у противника 5 ДОТ и продолжал их удерживать их до полного окружения ДОТов и уничтожения их гарнизонов, причем и командир батальона Капитан Черныш и Комиссар батальона Ст. Политрук Курочкин погибли со своими бойцами, защищая до последнего патрона обороняемые ДОТы».

«…противник предпринял атаку левого фланга 2-го батальона, который продолжал оборонять занимаемый район. Своими танками противник подходил на 50 метров к амбразурам и в упор расстреливал гарнизоны ДОТов, при чем были уничтожены все защитники ДОТ 8 роты, ДОТы были разрушены и заняты танками и пехотой противника…»

КНП на Ильинском рубеже, поврежденный в результате прямого попадания над смотровой щелью. Толщина бетонной стены – 1 метр. (фото автора)

«…около 14.00 противник с пехотой и танками одновременно с фронта и тыла вдоль шоссе атаковал КП. Атака была отражена силами комсостава КП и батальона 12 СП».

«…с 16.00 противник вновь атаковал танками и пехотой КП и участок левого фланга 2-го батальона, одновременно с фронта и тыла. Атака на КП была отбита, причем было уничтожено 8 танков противника и две машины с мотопехотой…» (из доклада о боевых действиях Подольского пехотного училища).

Левый, южный фланг позиций был плохо прикрыт, что дало возможность противнику просачиваться в тыл обороняющимся не только пехотой, но и танками. 16 октября шедшие с востока танки были приняты за свои, посланные для поддержки обороняющихся. По некоторым данным, на переднем был даже красный флаг, но очень быстро обман был разгадан, и 14 танков было подбито. Начальник Подольского артиллерийского училища Иван Семенович Стрельбицкий так описывал эти события: «Почти одновременно несколько пушек встретили врага огнем. Слева от ДОТа Мусеридзе из окопа на открытой позиции вело бой 45-мм орудие Юрия Добрынина. Наводчик Александр Ремезов поразил фашистский танк первым выстрелом, тот сразу загорелся. Но курсант не учел отката орудия, и окуляром прицела ему поранило глаз. Его место занял командир орудия Юрий Добрынин. Вспыхнул еще один фашистский танк. Другой снаряд угодил в автомашину с боеприпасами – огромный взрыв метнулся над шоссе. Открыли огонь по бронированным машинам противника и наши 76-мм орудия. Это дивизион Прокопова со старыми трехдюймовыми орудиями образца 1898 года с наклепанными на стволах латунными орлами, который расположился на опушке леса южнее шоссе. Возле командного пункта ПАК в редком лесу вблизи противотанкового рва занимали позиции 76-мм дивизионная пушка образца 1902/30 г. капитана Базыленко и 45-мм противотанковое орудие Карасева. Бой артиллеристов с первой группой из восьми танков длился не более семи-восьми минут. Только один танк, шедший с красным флагом в голове колонны, пытался на максимальной скорости прорваться через позиции, но возле Сергеевки его накрыли наши снаряды. Лейтенант Алешкин со своими курсантами бил без промаха. В корпусе танка потом обнаружили 10 попаданий. Гарнизон ДОТа выкатывал из полукапонира орудие, занимал запасной окоп и метко разил вражеские танки. Однако во время боя с танковой колонной, когда последний танк был уничтожен Алешкиным, непосредственно возле ДОТа, фашисты обнаружили хорошо замаскированный орудийный полукапонир и начали на него охоту. В этом бою артиллеристы уничтожили 14 танков, 10 автомашин и бронетранспортеров, истребили около 200 фашистских автоматчиков, 6 танков и 2 бронетранспортера сожгли курсанты расчета Добрынина».

ДОТ на Ильинских рубежах, из которого вел огонь расчет Мусеридзе. (фото автора)

ДОТ лейтенанта Алешкина. (фото автора)

Противотанковые ежи возле шоссе, за которыми виден артиллерийский ДОТ. Предположительно это ДОТ, который занимал расчет сержанта Харинцева. (из коллекции автора)

Большую роль в этой удаче сыграл тот факт, что некоторые ДОТы были ориентированы на фланговый огонь. И именно тот ДОТ, в котором находился расчет Мусеридзе, располагается примерно в 500 м перпендикулярно шоссе.

Упомянутая позиция лейтенанта Афанасия Ивановича Алешкина находилась рядом с шоссе, а ДОТ был предназначен для ведения фронтального огня вдоль него. Однако, по всей видимости, Алешкину не очень понравился узкий сектор обстрела из амбразуры, а потому он использовал еще и запасную позицию. Таким образом, маневрируя, он не позволял установить место, откуда ведется огонь. К сожалению, на следующий день, 17 октября во время одной из атак расчет Алешкина погиб и ночью был захоронен в воронке рядом с ДОТом. В 1973 году место захоронения было буквально случайно обнаружено во время строительства дома. В настоящее время на этом месте создан мемориал, а в ДОТе установлен макет орудия.

Схема батальонного района рядом с деревней Нижняя Ельня на Минском шоссе. Справа (по ходу из Москвы) на первой линии находится «ДОТ Харинцева». Большинство отмеченных сооружений также находятся примерно там, где указано на схеме. (ЦАМО)

В последние годы усилиями инициативной группы местных жителей и дачников производится активная работа по поиску и расчистке сооружений Малоярославецкого УР в районе Ильинского. Во время этих работ были обнаружены окопы, которые стали могилами для защитников рубежа. Их останки перенесены в воинские мемориалы. На рубеже работает музей, где можно узнать про его оборону и получить карту с расположением сооружений для самостоятельного осмотра.

13 октября начались бои на Можайском направлении. Так получилось, что и части 32-й стрелковой дивизии, и передовые немецкие отряды подошли к рубежу практически одновременно, 14 октября полки еще разгружались в Можайске и Дорохове. Одними из первых, к вечеру 13 октября в бой вступили артиллеристы 17-го стрелкового полка 32 сд, которые занимали ДОТы переднего края. Автостраду Москва – Минск прикрывали два ДОТа для 45-мм противотанковых орудий, расположенные слева и справа от трассы. Правый ДОТ занимал расчет младшего сержанта Ивана Яковлевича Харинцева[35]. Согласно наградному листу, его расчет за 10 минут уничтожил 6 танков противника, в результате чего продвижение немцев было приостановлено[36]. Существует мнение, что расчет вел огонь не из ДОТа, а из окопа рядом, возможно, что свою лепту внес и расчет ДОТа, который находится слева от шоссе. Как бы то ни было, быстрого прорыва у немцев не получилось, и им пришлось задержаться, чтобы найти в обороне уязвимое место. К сожалению, недостаточное знание красноармейцами оборонительного рубежа и спешка в его занятии предоставили противнику возможность просочиться в восточном направлении и фактически изнутри обвалить оборону укрепленного района.

В боевом донесении 32-й стрелковой дивизии № 1 от 15 октября 1941 года эти события описываются следующим образом: «В ночь на 15.10.41 противник, силой до полка пехоты с 30–40 танками и минометами, при поддержке артиллерии, прорвал оборону на участке 17 сп на фронте Рогачев, Ельня и, потеснив подразделения полка, к исходу дня 15.10 овладел станцией Бородино, Бородино (южная), высотой 253,8. До 30 танков с батальоном пехоты овладели районом ст. Бородино, Семеновское, Утицы. До 2-х батальонов противника с танками овладели Артемками».

Таким образом, всего за один день противник пробил оборонительный рубеж насквозь, и практически все построенные ДОТы оказались в его руках. 17-й стрелковый полк был фактически разрезан пополам – один батальон еще оборонялся южнее автострады Москва – Минск, но уже не был в состоянии повлиять на исход сражения. В тот же день командир 32-й стрелковой дивизии полковник Виктор Иванович Полосухин предпринял попытки отбить позиции и, прежде всего, станцию Бородино, бросив в бой 322-й стрелковый полк. Это был отчаянный бросок, который, к сожалению, закончился неудачно.

Местные жители рассказывали, что от деревни Семеновское до станции Бородино после боев «наши лежали как снопы, и слева и справа от дороги. Лежали бойцы и в шинелях, и в бушлатах. Там было почти чистое поле, негде было укрыться, траншей вдоль дороги было мало, только рядом с памятником “Московского полка”[37]. «Наши прятались в кюветах, но и там всех пожгли минометами, все лежали жженые, черные». Через несколько дней жители деревень похоронили бойцов возле памятника событиям 1812 года. По их воспоминаниям, было захоронено более 200 человек. Сейчас там расположен воинский мемориал, на котором выбито всего 10 фамилий – собранные жителями медальоны и документы сгорели, когда немцы при отступлении сожгли село.

Опрошенные после войны местные жители вспоминают, что они не видели большого числа подбитой немецкой техники, но запомнился им стоявший возле дороги на Псарево (2 км восточнее села Семеновское) немецкий танк. Он был не подбит, а сожжен. Метрах в 15–20 от него на скошенном поле лежал боец, сильно изуродованный, порезанный, у него были выколоты глаза. Этим он выделялся среди других мертвых, лежавших на поле. Житель деревни Семеновское Сергей Данилович Суховаров считал, что именно этот боец и сжег танк – бутылкой с горючей смесью, и за это немцы с ним жестоко расправились.

«17.10, около 7 танков противника дошли до перекрестка дорог у Большое Соколово (6 км юго-западнее Можайска), где остановлены были огнем артиллерии. Одновременно мелкими танковыми и пехотными группами противник занял Починку и 17-ю самолетами произвел интенсивную бомбардировку района перекрестка шоссе у Большое Соколово.

18.10, с утра. Противником произведена бомбардировка города Можайск (без противодействия зенитных средств с нашей стороны) и одновременно были получены сведения об атаке с юго-запада и с юга 60–70 танков[38]).

Действий крупных пехотных частей в этот период не отмечалось. Вслед за танками действовали отдельные группы автоматчиков и минометчиков, воздействовавшие своим огнем на отходящие подразделения 17 СП.

К 14–15.00, противник, действуя танковыми группами, подошел к западной и юго-западной окраине города, а в 16–16.30, 12 немецких танков ворвались в город.

К 18–19.00, в городе появились группы пехоты противника численностью до 50–60 человек, а к исходу дня во многих домах города уже были поставлены на ночлег “много немцев” (по данным местных жителей).

Предположительно, противник, действовавший довольно осторожно, вслед за прорвавшимся танками (точнее, не прорвавшимся, а вошедшими в город) ввел в город разведотряд силою до батальона пехоты с минометами, а к вечеру сосредоточил не менее полка».

32-я стрелковая дивизия, понесшая огромные потери, примерно в две трети своей численности тем не менее продолжила упорно обороняться, и дальнейшее наступление вермахта на этом направлении было уже не столь успешным.

К северному краю Можайской линии обороны вермахт подошел позже всего. Во-первых, наступление на этом направлении началось позже, исходные позиции располагались дальше, а во-вторых, основной целью был Калинин, взятие которого считалось очень важной задачей. Германские войска вошли в Ржев только 14 октября и устремились на северо-восток, практически не препятствуя советским войскам и гражданским, в том числе десяткам тысяч строителей оборонительных рубежей уходить в направлении Волоколамска. Хотя Сычёвка была занята немцами, в этом районе вполне спокойно можно было выйти из котла, а некоторые даже умудрились съездить туда и обратно по нескольку раз.

Схема расположения войск в 35-м УР возле Волоколамска. Основные позиции занимают части 316-го сд, усиленные артиллерией. (ЦАМО)

«Был у нас агент по снабжению Катков. Дали ему задание к немцам забрать то, что нужно. – Не попадешься? – Нет, не попадусь. Из Середы послали Каткова в Сычёвку за бензином и продовольствием. Один раз немцы вели бой, он проехал задней дорогой, все забрал и привез.

Один раз задержался на трое суток, был такой бой, что нельзя было проехать, он лежал, этот герой, бесстрашный герой. Таких у нас было двое – Катков и Ломберг – электромонтер, прораб. Для них не существовало слова “нет”. Ходили несколько раз к немцам. Скажем, знают, что в Липецках [д. Липецы, Новодугинского района, Смоленской области. – Прим. авт.] немцы. Надо сломать камнедробилку. Они идут туда, делают что нужно и буквально из-под огня уходят», – вспоминал управляющий трестом «Мосжилстрой» Виктор Федорович Мосолов.

Вечерняя оперсводка от 16 октября сообщает, что в этот день 1075-й полк 316-й стрелковой дивизии вел бой на своем левом фланге с наступающими танками (до 75 танков) и мотопехотой (до полка), удерживая рубеж Назарьево (деревня примерно на полпути между Волоколамском и Шаховской) и совхозом Болычево (в 30 км юго-западнее Волоколамска). Здесь он действовал совместно с приданной танковой бригадой. Это позволило эффективно противостоять наступлению. Так, если верить итоговому донесению за 17 октября, было подбито 9 немецких танков.

Основной удар по позициям дивизии Панфилова наносила 2-я танковая дивизия вермахта, которая прошла с юго-запада, от Рославля и Спас-Деменска, через Уваровку и теперь рвалась к Волоколамску

К 18 октября противник стал подходить и с запада, со стороны Зубцова – 1077-й полк дивизии Панфилова вел бой в районе Шаховской. 1075-й полк, понеся большие потери, под давлением 60–70 танков отошел в район Осташева, по направлению к Волоколамску. К полудню следующего дня «отдельные танки противника, прорвав оборону 1075 сп и заградотряда на рубеже р. Руза прорвались до Спасс-Рюховское», где до недавнего времени находился штаб 316-й дивизии. Отсюда до станции Волоколамск было уже меньше 10 км. Примерно столько же оставалось до деревни Нелидово и разъезда Дубосеково. Два других полка дивизии оставались примерно на своих позициях, на переднем крае Волоколамского УР. Правда, в основном благодаря тому, что противник на правом фланге и центре активных действий не предпринимал, «ведя разведку мелкими танками и кавалерийскими группами». Положение можно было бы считать не таким уж плохим, если бы не разрыв в 16 км между 316-й стрелковой дивизией и ее левым соседом, 133-й стрелковой дивизией. Этот разрыв «никем не обеспечивается и дает возможность беспрепятственного движения на восток», – докладывал генерал Панфилов Рокоссовскому.

Огромную роль в торможении немецкого наступления сыграла приданная противотанковая артиллерия, однако, как отмечал начальник артиллерии 16-й армии генерал-майор Казаков, «артиллерия совершенно не имела потерь от танков и имела совершенно незначительные потери от авиации противника, (несмотря на интенсивную бомбардировку 25 самолетов), как в личном составе, так и в материальной, до тех пор, пока не понесла тяжелых потерь от пехоты и автоматчиков противника, вышедшего на фланги и тыл боевых порядков артиллерии. При нормальном наличии нашей пехоты для прикрытия орудий, артиллерия не имела бы таких тяжелых потерь, а противник имел бы большие потери в танках и пехоте, так как при этих условиях артиллеристам не пришлось бы раздваивать своего внимания для отражения наступающей за танками пехоты, т. е. вести огонь шрапнелью на картечь».

Артиллерия, потерянная в ходе боев на подступах к Волоколамску в районе Спас-Рюховское.

Такая ситуация сохранялась примерно до 23–24 октября, когда немецкие части стали подтягиваться со стороны Сычёвки через Карманово в направлении Волоколамска, постепенно оттесняя на восток 1073-й и 1077-й стрелковые полки. Это подошла 35-я пехотная дивизия вермахта, которая высвободилась после зачистки Вяземского котла.

26 октября части 316-й стрелковой дивизии отступили и перешли на новый рубеж. В 2 часа ночи Панфилов получил приказ из штаба 16-й армии: «Тов. Сталин категорически требует удержать Волоколамск. Для этого соберите все силы и средства дивизии и организуйте оборону Волоколамска. Рокоссовский, Лобачев». Направление на Волоколамск прикрывали 1077-й полк и приданный дивизии 690-й стрелковый полк. 1075-й стрелковый полк занял позиции на рубеже Жданово, Нелидово, Петелино, рядом с которыми находится разъезд Дубосеково. На следующий день произошла катастрофа.

«После сильной авиационной подготовки и артиллерийско-минометного огня, противник в 10.00 27.10 прорвал фронт 69 °CП, и в 13.30 ворвался в город. К 16.00 27.10 город полностью был в руках противника. Танки в большой массе при атаке Волоколамска не участвовали и только в 22.00 27.10 вошли в город. … 69 °CП должного сопротивления атаке противника не оказал и беспорядочно отошел в восточном направлении. Уличных боев в городе организовано не было, и только отдельные группы красноармейцев пытались оказать сопротивление противнику в городе. …В результате город был потерян, из противотанковых орудий вывезено было только 13. Всего в период боев под Волоколамском утеряно 62 орудия».

На следующий день генерал Панфилов подписал приказ № 13: «В бою 27.10 690 сп позорно оставил свои позиции, без моего разрешения в беспорядке отступил, не выполнил приказа Ставки Главного Верховного Командования об удержании Волоколамского рубежа.

Приказываю: Без моего письменного разрешения указанный приказом рубеж не оставлять, всех трусов, паникеров, самовольно оставляющих позиции, расстреливать на месте. Командир дивизии генерал майор Панфилов».

Дезорганизованные подразделения 690-го стрелкового полка задерживали и собирали уже северо-восточнее Волоколамска для организации обороны на фронте Горки, Ченцы.

По мнению генерал-лейтенанта Маландина, который разбирал причины сдачи Волоколамска, виноватых было много: «Командир 69 °CП Капитан Семиглазов и Комиссар полка Батальонный Комиссар Денисенко утеряли управление полком, мер восстановить порядок в полку не предприняли и не пытались задержать противника на южной окраине города или организовать уличные бои в Волоколамске». Но в сдаче была и вина командира 316-й дивизии Панфилова, который поставил на столь важном направлении малоустойчивый 690-й стрелковый полк, а также Военного совета 16-й армии, который не предпринял необходимых мер для укрепления этого направления и не выделил резервов, например, конницы Доватора, которая в это время находилась на спокойных участках фронта.

Впрочем, стоит отметить, что к моменту штурма Волоколамска от 316-й стрелковой дивизии не осталось и половины. Если ее первоначальная численность составляла 11 347 человек, то на 25 октября 1941 года в составе 1077-го стрелкового полка оставалось 2 тыс. человек, в составе 1075-го стрелкового полка 700, в составе 1073-го стрелкового полка – 800. 690-й стрелковый полк имел тысячу штыков.

Примерно в это же время 10-я танковая дивизия вермахта пробилась через Рузу в северо-восточном направлении к Петровскому и Скирманову и чуть было не перерезала Волоколамское шоссе. Однако ее тылы застряли в грязи. Наступление забуксовало, танки превратили в огневые точки, образовав «Скирмановский выступ».

Проводить активные действия стало практически невозможно, обе стороны стали ждать морозов, которые должны были сделать дороги проезжими.

Московская паника

Прорыв Можайской линии обороны и возможное появление немецких передовых отрядов в Москве привели к так называемой «московской панике». На наш взгляд, этот термин не совсем верен. Это была не столько паника, сколько потерянность в жестких условиях войны, когда большое число москвичей оказались предоставлены сами себе. Весь ранее существовавший уклад их жизни, главное место в котором составляли работа и трудовая дисциплина, возможность уголовного наказания за опоздание на 20 минут, собрания, читки и политическая работа, в один момент исчез. Наступил момент безвластия, которое продолжалось всего 1–2 дня, но это было настолько необычно для Москвы, что запомнилось очень многим и получило название «московской паники» и «московского позора».

Возник вакуум, в котором каждый повел себя так, как ему подсказывало сердце и долг. Кто-то пытался спасти себя и свою семью, кто-то рвался защищать столицу, кто-то смирился с предстоящей жизнью в оккупации, кто-то был готов бороться, а кто-то, напротив, ждал прихода «освободителей».

Но власть очень быстро опомнилась, и жизнь моментально вошла в свою, можно сказать, обычную колею. Снова заработали заводы и фабрики, тысячи москвичей отправились на строительство оборонительных сооружений в ближайшие пригороды столицы. Но «осадочек остался». Остался он на всех уровнях – от рядовых жителей столицы до высшего партаппарата. День 16 октября очень быстро и резко выявил, кто чего стоит.

В начале октября казалось еще, что фронт стабилизировался, и даже, несмотря на потерю Киева, возникло ощущение того, что Красная Армия начинает теснить немцев, да и разве они способны воевать зимой? Профессор Тимофеев записал в дневнике 6 октября: «Говорят, что под Ленинградом немцев отодвинули и восстановили дорожное сообщение со стороны Вологды… Под Одессой тоже, очевидно, наступают, судя по газетам. Таким образом, прямых угроз Москве, вообще создавшемуся порядку вещей пока нет. … Идет снег. Вступает в бой российская природа». Но уже вечером «появились мрачные слухи: немцы взяли Брянск, Ельню, Льгов, и вообще на западном направлении плохо». Эти слухи, скорее всего, были вызваны не только утечками из Кремля, где 6 числа обнаружили танковую колонну, подходящую к Юхнову, но и новостями от ополченцев: «комендант – передал, что где-то под Юхновым дела наши плохи: разбита дивизия, формировавшаяся в Институте. Многие попали в плен; человек 30 убежали в Москву, остальных ловят где-то под Подольском. Юхнов разгромлен… Невесело…»

11 октября пессимизм охватывает даже весьма лояльного Александра Афиногенова, который в сентябре вместо Фадеева возглавил Литературный отдел Совинформбюро: «Дивизия, в которой был писательский батальон ополчения, окружена у Вязьмы. Кто останется жив – неизвестно. Но как нелепо было создавать такую роту писателей. На пять минут пулеметного огня».

Эти несколько дней мы рассмотрим с нескольких позиций, как через документы, так и через дневниковые записи и воспоминания людей, занимавших различные посты или вовсе их не занимавших, а лишь бессильно наблюдавших, как Москва опасно покачнулась у последней черты.

Паника в постановлениях

Возможность оставления Москвы фактически была признана постановлением ГКО № 740 «О специальных мероприятиях». Это постановление было принято 8 октября, а вот разработано Берией и Щербаковым 7 октября, практически сразу после того, как стало известно, что немецкие танки подходят к Юхнову. К нему мы вернемся позже. В тот же день, 7 октября Пронин подписал постановление Исполкома Моссовета «О дополнительной эвакуации женщин и детей из Москвы». Согласно ему, в первую очередь должны были эвакуироваться неработающие женщины с детьми, а также работающие в учреждениях и ведомствах г. Москвы. Эвакуация производилась в обязательном порядке: «лица, нарушающие настоящее постановление, привлекаются к ответственности согласно установленному закону». В районах должны были в двухдневный срок взять на учет всех женщин и детей и эвакуировать их.

9 октября на второй полосе «Правды» была опубликована заметка «Ожесточенные бои на Вяземском направлении» специального военного корреспондента «Правды» Петра Лидова. В конце января 1942 года Лидов первым расскажет о «Тане» – Зое Космодемьянской, а пока он пишет о том, как успешно сражаются наши войска против вклинившихся танковых колонн. «За время упорнейших трехдневных боев на Вяземском направлении нашими войсками уничтожено около 200 немецких танков, подбито и подожжено до 500 автомашин с солдатами, имуществом и боеприпасами, сбито большое количество самолетов». Для тех, кто умел читать между строк, такое сообщение означало, что бои ведутся за Вязьму и, возможно, город уже сдан. Действительно, как мы теперь знаем, Вязьма была занята практически без боя 7 октября.

10 октября появилось распоряжение СНК о срочном высвобождении 39 тыс. вагонов, большего числа не набиралось. Выгрузке не подлежали лишь составы с воинскими перевозками, а также направляющиеся в Москву (что логично) и порты Мурманск и Архангельск (экспортно-импортные операции). Причина этого распоряжения не указана, но, скорее всего, создавался запас подвижного состава для массовой эвакуации и переброски войск.

12 октября вышло постановление ГКО № 768 о строительстве третьей линии обороны. Согласно ему, планировалось мобилизовать на работы сроком на 20 дней 250 тыс. жителей Московской области и 200 тыс. жителей Москвы. Его реализация в полном объеме была задержана «московской паникой» на 7–10 дней. К этой стройке мы тоже вернемся позже. Отметим, что на следующий день, 13 октября вышло постановление ГКО об оборонительном строительстве. В нем, помимо определения структуры ГУОБРа, расписывалась новая линия обороны, которая проходила значительно восточнее Москвы, по Волге – примерно на отметках, которых планировал достичь Гитлер по плану «Барбаросса».

Александр Щербаков, выступая 13 октября на собрании московского партийного актива, признал всю сложность ситуации: «За последнюю неделю наше военное положение ухудшилось. …Но несмотря на ожесточенное сопротивление, нашим войскам приходится отступать. Орел оставили несколько дней назад. Оставили Брянск. Бои приблизились к границам нашей области. Не будем закрывать глаза – над Москвой нависла угроза. Осознание опасности и понимание опасности, уметь посмотреть правде в глаза – это всегда было присуще большевикам, ибо это вливало в большевиков новую энергию, подымало их на героические дела». Кроме того, в своем выступлении он говорил о необходимости создавать рабочие батальоны, строить оборонительные сооружения.

Эта речь не была опубликована и даже не была доведена до рядовых членов партии. «Я не знаю, было ли это заседание МК, партийного ли актива, но я, как рядовой член партии, по той обстановке, которая происходила, почувствовал, что было такое важное совещание, на котором разбирался вопрос о создавшейся обстановке на фронтах и в частности вопрос об обороне Москвы», – позже вспоминал Герман Иосифович Паппель, командир рабочего батальона Бауманского района 3-й Коммунистической дивизии московских рабочих.

14 октября газета «Правда» сообщила, что «после многодневных ожесточенных боев, в ходе которых противник понес огромный урон людьми и вооружением, наши войска оставили г. Вязьму». Как мы знаем, Вязьма была потеряна еще за неделю до появления этого сообщения, а к моменту его публикации германские войска вплотную подходили к Можайску.

Напряжение в городе стремительно нарастало, ведь если еще неделю назад казалось, что война так и остановится где-то западнее Вязьмы и Ржева, и с этим Москва войдет в зиму, внезапно враг оказался буквально у ворот столицы.

Положение еще сильнее обострилось, когда пала Можайская линия обороны. Прошло менее двух недель с начала «Тайфуна», и казалось, что не существует сил, которые могли бы его остановить. Наскоро выброшенные заслоны на Можайской линии были пробиты, и в этот момент столица стояла практически без защиты.

15 октября ГКО приняло семь постановлений, три из которых напрямую касались Москвы. Самое важное № 801 было написано лично Сталиным: «Об эвакуации столицы СССР г. Москвы»:

«Ввиду неблагополучного положения в районе Можайской оборонительной линии Государственный Комитет Обороны постановил:

1. Поручить т. Молотову заявить иностранным миссиям, чтобы они сегодня же эвакуировались в г. Куйбышев (НКПС – т. Каганович обеспечивает своевременную подачу составов для миссий, а НКВД – т. Берия организует их охрану.)

2. Сегодня же эвакуировать Президиум Верховного Совета, а также Правительство во главе с заместителем председателя СНК т. Молотовым (т. Сталин эвакуируется завтра или позднее, смотря по обстановке).

3. Немедля эвакуироваться органам Наркомата Обороны в г. Куйбышев, а основной группе Генштаба – в Арзамас.

4. В случае появления войск противника у ворот Москвы поручить НКВД – т. Берия и т. Щербакову произвести взрыв предприятий, складов и учреждений, которые нельзя будет эвакуировать, а также все электрооборудование метро (исключая водопровод и канализацию)».

Вторым постановлением ГКО № 803 Георгий Михайлович Попов назначался уполномоченным ГКО по производству боеприпасов в городе Москве с правом размещать заказы на всех предприятиях города вне зависимости от их подчиненности. Этой работой ему пришлось заняться чуть позже, когда основной пик напряженности спал.

Третье «московское» постановление ГКО № 805, которому даже не придумали названия, а его стилистически не очень гладкий черновик был написан карандашом на половинке бумажного листа, гласило: «Распространить на все предприятия, в которых будут проведены специальные мероприятия, расположенные в Московской области, в том числе отпуск месячной зарплаты, месячной нормы хлеба и других продовольственных продуктов, если таковые имеются».

Кроме того, в этот день вышло постановление СНК СССР, подписанное Сталиным:

«Постановление СНК № 2145 от 15 октября

О выдаче зарплаты и продуктов рабочим и служащим эвакуируемых предприятий и учреждений из г. Москвы.

Совет Народных Комиссаров Союза ССР постановляет:

1. Предоставить с 18 часов 15 октября 1941 года рабочим и служащим эвакуируемых предприятий и учреждений, а также других предприятий и учреждений из г. Москвы по списку, утверждаемому Председателем Мосгорисполкома т. Прониным по согласованию с НКВД, временный отпуск.

2. Сверх установленного Постановлением СНК ССР 2 числа сего года денежного пособия семьям эвакуируемых выдать рабочим и служащим, указанным в п.1 настоящего постановления единовременное пособие в размере месячного оклада заработной платы и разрешить купить в магазинах по одному пуду муки или зерна на работающего и месячную норму (по продовольственным карточкам) мяса, сахара, крупы, масла и др. товаров.

3. Распространить настоящее постановление на рабочих и служащих эвакуируемых предприятий из Кунцевского и Мытищинского районов».

Это очень важное постановление, которое показывает, что широкая раздача мешков с мукой была санкционирована лично Сталиным уже 15 октября. Уточнение «по согласованию с НКВД» было вписано в текст, однако в действительности осуществить такую операцию – согласовать списки предприятий и при розничной продаже выделить тех, кто имеет право на приобретение месячной нормы продуктов, было практически невозможно.

И наконец, 16 октября появилось постановление ГКО № 807 о мобилизации в Москве и Московской области: «Разрешить Народному Комиссариату Обороны призвать по мобилизации военнообязанных запаса до 45-летнего возраста, призывников 1922–1923 гг. рождения и поставить для Армии конский состав, обоз и мехтранспорт по городу Москве и Московской области». Призыв и поставку предлагалось закончить к 18 октября. Тех, кто постарше и годен к воинской службе, – направить в части и маршевые подразделения (фактически на пополнение поредевших частей), призывников 1922–1923 годов рождения направляли в части и военные училища. Ограниченно годные должны были пополнить саперные армии и рабочие колонны.

Надо отметить, что подобные постановления выходили всякий раз, когда создавалась обоснованная угроза утраты области. Мобилизовали всех «до упора», чтобы люди не остались на оккупированных территориях.

Начался очередной виток массовой эвакуации. Остававшиеся еще в Москве предприятия снимались, грузились в вагоны и отбывали на восток. Одновременно с этим прошли массовые увольнения – событие, ранее практически невероятное! Рабочим фабрик и заводов выдавали зарплату за один-два месяца. Началась эвакуация посольств. В партийных и государственных учреждениях срочно уничтожали документы – «над городом витал пепел». Уничтожали даже домовые книги и списки жильцов, вывешенные в подъездах. Всем стало ясно, что ситуация экстраординарная. Все это стало причиной народных волнений, которые принято называть паникой.

Впрочем, уже 16 октября был сделан ряд шагов, которые должны были нормализировать обстановку в городе. Во-первых, появилось постановление ГКО № 808 (которое, похоже, было также написано либо лично Сталиным, либо под его диктовку):

«Не прекращать движения на Метро, а уменьшить его, скажем, на половину.

1. В цехах особо важных эвакуируемых заводов, прежде всего в сборочных цехах – восстановить частично по возможности работу, параллельно с демонтажем и погрузкой оборудования.

2. Восстановить частично работу на не эвакуируемых фабриках и предприятиях по возможности».

В Москву были стянуты войска НКВД, перед которыми были поставлены две главные задачи:

«1. Быть готовыми к боевым действия по направлениям: Ленинградское, Волоколамское, Можайское, Малоярославское [так в тексте, должно быть Малоярославецкое] и Каширское.

2. Обеспечить революционный порядок внутри города Москвы».

Впрочем, при необходимости предполагался отход этих частей, в которых был даже отдельный танковый батальон, в восточном направлении на Муром и Дзержинск.

Наконец, 19 октября Сталин продиктовал Пронину постановление об объявлении в Москве осадного положения: «Сим объявляется, что оборона столицы на рубежах, отстоящих на 100–120 километров западнее Москвы, поручена командующему Западным фронтом генералу армии т. Жукову, а на начальника гарнизона г. Москвы генерал-лейтенанта т. Артемьева возложена оборона Москвы на ее подступах.

Постановление о введении в Москве осадного положения.

В целях тылового обеспечения обороны Москвы и укрепления тыла войск, защищающих Москву, а также в целях пресечения подрывной деятельности шпионов, диверсантов и других агентов немецкого фашизма Государственный Комитет Обороны постановил:

1. Ввести с 20 октября 1941 г. в г. Москве и прилегающих к городу районах осадное положение.

2. Воспретить всякое уличное движение как отдельных лиц, так и транспортов с 12 часов ночи до 5 часов утра, за исключением транспортов и лиц, имеющих специальные пропуска от коменданта г. Москвы, причем в случае объявления воздушной тревоги передвижение населения и транспортов должно происходить согласно правилам, утвержденным московской противовоздушной обороной и опубликованным в печати.

3. Охрану строжайшего порядка в городе и в пригородных районах возложить на коменданта г. Москвы генерал-майора т. Синилова, для чего в распоряжение коменданта предоставить войска внутренней охраны НКВД, милицию и добровольческие рабочие отряды.

4. Нарушителей порядка немедля привлекать к ответственности с передачей суду военного трибунала, а провокаторов, шпионов и прочих агентов врага, призывающих к нарушению порядка, расстреливать на месте.

Государственный Комитет Обороны призывает всех трудящихся столицы соблюдать порядок и спокойствие и оказывать Красной Армии, обороняющей Москву, всяческое содействие».

Именно после этого постановления ГКО жизнь в Москве вернулась в свое обычное русло. И хотя сомнения в том, что Москва не будет сдана, сохранялись еще до декабря, все же явная паника закончилась, и в столицу вернулся относительный порядок.

Москва – открытый город

За неделю до начала «паники» 8 октября ГКО принял постановление «О проведении специальных мероприятий по предприятиям г. Москвы и Московской области», в котором «в связи с создавшейся военной обстановкой» постановлял создать «пятерку» для «проведения специальных мероприятий по предприятиям г. Москвы и Московской области». В состав пятерки вошли: Иван Серов, Виктор Журавлев, Георгий Попов, Борис Черноусов и Леонтий Захарович Котляр. Они в свою очередь должны были создать «в районах г. Москвы и Московской области тройки в составе: первого секретаря райкома ВКП(б) (руководитель), начальника РО НКВД и представителей инженерных частей Красной Армии». Комиссии должны были «в однодневный срок определить и представить в Государственный Комитет Обороны список предприятий, на которых должны быть проведены специальные мероприятия», а также разработать порядок проведения мероприятий, выделить исполнителей и обеспечить «предприятия необходимыми материалами».

Как уже говорилось выше, спецмероприятия – подготовка к уничтожению московских предприятий, а также ряда зданий – начались 8 октября. Было намечено 1119 предприятий, которые разбили на две категории: «а) 412 предприятий, имеющих оборонное значение или частично работающих на оборону. Ликвидация этих предприятий предполагается путем взрыва; б) 707 предприятий необоронных наркоматов, ликвидация которых намечена путем механической порчи и поджога».

К 10 октября на них была доставлена взрывчатка, определены исполнители. Надо отметить, что полный список предприятий никогда не публиковался, но среди 707 были в том числе предприятия пищевой промышленности – хлебозаводы, холодильники, объекты железнодорожного и городского транспорта, электростанции и предприятия связи. Во Фрунзенском районе столицы взрыву подлежали 11 объектов: завод «Каучук», комбинат «Красная Роза», завод «Электросвет», 1-й инструментальный завод, завод № 214, фабрика им. Молотова, фабрика им. Свердлова, Артамоновский трамвайный парк, Хлебозавод № 6, Пивоваренный завод, Зубовская АТС. В Октябрьском районе минировались Бутырский химический завод, завод «Арматура», машиностроительный завод № 32, завод № 33, завод № 132, завод № 487, завод им. Калинина и издательство «Правда».

Мама Галины Галкиной работала на Московском электромеханическом ремонтном заводе (МЭМРЗ) НКПС, который и сейчас находится на 1-й Мытищинской улице. Он выпускал моторы для электропоездов, а когда началась война, стал делать корпуса для снарядов, гранат и участвовал в работе над «катюшей». Вечером 8 или 9 октября на завод приехали военные, которые оставили работать на ночь нескольких наиболее ответственных работниц, в том числе Елену Галкину. По указанию военных они взвешивали взрывчатое вещество в количестве, указанном военными, насыпали его в мешочки и раскладывали под станки, механизмы и другое оборудование. После этого военные соединяли все проводами. Так они работали всю ночь. Работниц предупредили о том, чтобы они все сохраняли в тайне.

Некоторые наработки были сделаны еще в августе, когда из Особой группы войск НКВД отобрали 6–8 бойцов во главе с помкомвзвода А. Г. Ивашиным, бывшим инженером «Теплоэлектропроекта», для выполнения спецзадания – организации взрыва Богоявленского кафедрального собора в Елохове. Его предполагалось использовать на случай торжественного богослужения в соборе в присутствии Гитлера и высших чинов германского командования. Впрочем, Гитлер не выказывал стремления посещать Москву, даже в ставке группы армий «Центр» в Борисове он был чрезвычайно осторожен.

Угроза уничтожения городской инфраструктуры сохранялась до 19 октября, т. е. до введения осадного положения. Во время «московской паники» чуть не был уничтожен московский метрополитен. Его начальник Иван Сергеевич Новиков получил соответствующее указание от Лазаря Кагановича. В ночь на 16 октября началось минирование метрополитена, срубался кабель, на подстанциях произошел демонтаж трансформаторов, некоторые из которых сбросили в реку. Однако после полудня 16 октября решение о закрытии метро было признано неверным, в 14:12 того же дня вновь подали напряжение на Сокольнической линии, а к 18:00 на ней было запущено движение. Хотя пассажиров в метро практически не было, да и движение к этому времени обычно закрывалось, открытие движения должно было показать Сталину, который в этом время мог находиться на станции «Кировская», что его указание выполнено и метро работает. На Горьковской линии из-за демонтажа эскалаторов на «Динамо» движение было запущено на следующий день.

Цель минирования была двоякая – с одной стороны, уничтожить всю московскую промышленность, чтобы она не досталась немцам, вторая – похоронить как можно большее их количество под обломками гостиниц, ресторанов и театров. Однако возникает вопрос: каким образом немецкие солдаты должны были оказаться в центре Москвы? Нельзя исключить того, что Москву планировали оставить, как оставляли ее в 1812 году, и наиболее активным проводником этой идеи, возможно, выступал Лаврентий Берия. В результате Москва должна была стать «открытым городом», оставленным без боя.

В дневниковых записях Аркадия Первенцева не раз упоминается о якобы прошедшем сообщении Совнаркома о том, что Москва объявлена «открытым городом». «Ночью приехал Сережа [Шабалин]. Он сказал, что передано по закрытому проводу постановление Совнаркома о том, что город объявляется открытым, что предложено рассчитать рабочих авиазаводов, выделить надежный актив, подложить под заводы мины и ждать сигнала. Все оборонные предприятия решили взорвать». Позже он также пишет о разговорах в Клубе писателей. В ожидании заявления Пронина «промелькнул мерзкий смешок: “Он объявит город открытым”». Об обсуждении в очередях «открытого города» упоминает и Вержбицкий.

Возможно, это были лишь слухи, которые базировались на недавних фактах объявления «открытыми городами» Парижа и Белграда. Такое объявление подразумевало, что наступающие получат возможность войти в город без боя, и это убережет его от разрушения, а гражданское население от гибели. Согласно Гаагской конвенции о законах и обычаях сухопутной войны 1907 года «воспрещается атаковать или бомбардировать каким бы то ни было способом незащищенные города, селения, жилища или строения».

В дневнике Пришвина передается слух о споре Сталина с Ворошиловым: «что будто бы Ворошилов сказал: – Довольно, не свою льешь кровь, сдавай Москву, а то поверну армию на тебя. Я думаю, легенда началась от какого-то спора в правительстве, относительно объявления Москвы открытым городом. По-видимому, линия Сталина взяла верх, и потому в “Известиях” напечатали о решительном бое», – делает вывод писатель.

В дневниках Серова также есть упоминание этого конфликта, о котором он узнал от заместителя начальника 9-го управления охраны членов Политбюро, Александра (Сашо) Яковлевича Эгнаташвили, который учился со Сталиным в семинарии в Тбилиси, и у них были особенно доверительные отношения. Эгнаташвили передал ему слова, сказанные Сталиным во время дружеской трапезы: «“Сегодня эти, сволочи (члены ГО КО) знаешь, что мне сказали? Берия говорит, что построено в Арзамасе бомбоубежище[39] для Ставки Верховного Главнокомандования, поэтому они постановили, чтобы Ставка и я переехали из Москвы туда. Я сказал, что нет надобности. Они начали настаивать. Я тогда разозлился и сказал им: ‘Если я уеду из Москвы, вы, сволочи, сдадите немцам Москву и сами разбежитесь. Пошли к черту!’, и ушел. Ты подумай, Сашо, какие подлецы!”. Я ему сказал, что: “Правильно ты поступил, Сосо, разбегутся и Москву сдадут”. Мы еще выпили, и он ушел».

Как следует из воспоминаний Пронина, Берия выступал за сдачу Москвы, прибыв 19 октября на заседание ГКО, он услышал, как Берия говорил Маленкову: «Москва – не Советский Союз. Оборонять Москву – дело бесполезное. Оставаться в Москве – опасно, нас перестреляют, как куропаток».

Не исключено, что руководство СССР, в первую очередь Берия, хотело таким образом «заманить» противника в Москву, после чего взорвать центр города, уничтожив находящиеся в нем войска и, главным образом, руководителей. Существовало предположение, что Гитлер хочет провести на Красной площади парад, что стало бы удобным моментом к покушению на него.

Однако немцы уже усвоили кровавый урок, который стоил им в Киеве нескольких сотен погибших. В период с 24 по 28 сентября на Крещатике взорвались заранее установленные взрывные устройства большой мощности. Логично было предположить, что в Москве может случиться то же самое.

Главное командование сухопутных сил Германии 12 октября передало группе армий «Центр» указание «О порядке захвата Москвы и обращении с ее населением».

«Фюрер вновь решил, что капитуляция Москвы не должна быть принята, даже если она будет предложена противником. Моральное обоснование этого мероприятия совершенно ясно в глазах всего мира. Так же, как и в Киеве, для наших войск могут возникнуть чрезвычайные опасности от мин замедленного действия. Поэтому необходимо считаться в еще большей степени с аналогичным положением в Москве и Ленинграде. То, что Ленинград заминирован и будет защищаться до последнего бойца, объявлено по русскому радио.

Необходимо иметь в виду серьезную опасность эпидемий. Поэтому ни один немецкий солдат не должен вступать в эти города. Всякий, кто попытается оставить город и пройти через наши позиции, должен быть обстрелян и отогнан обратно. Небольшие незакрытые проходы, предоставляющие возможность для массового ухода населения во внутреннюю Россию, можно лишь приветствовать. И для других городов должно действовать правило, что до захвата их следует громить артиллерийским обстрелом и воздушными налетами, а население обращать в бегство.

Совершенно безответственным было бы рисковать жизнью немецких солдат для спасения русских городов от пожаров или кормить их население за счет Германии.

Чем больше населения советских городов устремится во внутреннюю Россию, тем сильнее увеличится хаос в России и тем легче будет управлять оккупированными восточными районами и использовать их.

Это указание фюрера должно быть доведено до сведения всех командиров».

«Дополнение главного командования сухопутных сил: Следует как можно скорее отрезать город от коммуникаций, связывающих его с внешним миром».

В штабы армий, которые наступали на Москву, поступил категорический приказ фюрера и главнокомандующего вооруженными силами: «войска не должны вступать в центр города Москвы. Границей для наступления и разведки является окружная железная дорога». Таким образом, германская армия не планировала входить в Москву и вести бои в городе, заселяться в здания на улице Горького или проводить парад на Красной площади. Возможно, они получили сообщение от своей агентуры о подготовке масштабных взрывов, которые, по большому счету, не были тайной для москвичей.

Недостроенное здание Оперно-драматической студии им. К. С. Станиславского.

К счастью, необходимость во взрывах отпала, когда с 19 октября было введено осадное положение, продемонстрировавшее решение руководства страны не сдавать столицу Советского Союза без боя.

В связи с проведением спецмероприятий крайне интересна история, казалось бы, совершенно мирного здания – театра кукол им. Образцова.

Когда-то на этом месте стоял деревянный дом генерала Александра Дукмасова. В 1920-х годах его отдали под торгпредство Киргизии, слегка перестроив. Позже на фундаментах этого дома стали строить кирпичное здание Оперно-драматической студии им. К. С. Станиславского, по проекту архитектора М. С. Жирова. С виду здание было не особо примечательным – типичный образец сталинского ампира, без отделки напоминающий обычный клуб с колоннами на фронтоне. До войны стройку не успели закончить, после войны передали Театру оперетты, но тот получил здание на Большой Дмитровке, и в итоге здание долго стояло в недостроенном состоянии. К нему вернулись только в 1960-х, спроектировав ныне всем известный фасад с часами, приспособив старую постройку к новым архитектурным веяниям. Так вот, в октябре 1941 года в недостроенном здании разместили одну из трех минных станций – несколько шкафов, чем-то напоминающих нынешние серверные стойки, которые должны были в заданное время поднять на воздух здания в центре Москвы.

Здание кукольного театра им. Образцова. (фото автора)

Были оборудованы еще две минные станции – одну из них установили в колокольне церкви в Рогожском поселке. В Рогожском поселке, или Рогожской слободе, еще с XIX века находилась большая община старообрядцев. В 1906–1913 годах был построен новый храм-колокольня Воскресения Христова, высотой 80 м, что лишь немногим ниже колокольни Ивана Великого. В 1920–1930-х годах колокольня и другие храмы и постройки Рогожской слободы, окруженные высокой кирпичной оградой, которая сохраняется и по сей день, были заняты складами, в том числе Московского Кремля. Возможно, принадлежность к Кремлю, а также, несомненно, высота колокольни, которая позволяла разместить на ней антенну для управления радиоминами, способствовали их выбору для размещения минной станции. Отметим, что в годы войны от взрыва были разрушены паперть и нижняя часть колокольни – не исключено, что эти разрушения как-то связаны именно с событиями октября 1941 года и с размещением здесь секретного оборудования.

Воскресенская колокольня в Рогожской слободе. (Архив Москомнаследия, pastvu.com)

Еще одна минная станция находилась в подвале школы № 79 на Арбате, по адресу Калошин переулок, д. 10, строение 2, всего в нескольких десятках метров от театра им. Вахтангова. Сейчас в этом здании находится Московский драматический театр им. Рубена Симонова.

Паника на заводах

Подготовка предприятий к уничтожению и эвакуации создала взрывоопасную ситуацию на заводах и фабриках. Одномоментно рабочие узнали, что оборудование должно быть вывезено, они сами уволены или отправлены в эвакуацию, а родные корпуса взорваны. Все это обрушилось на их головы на фоне заявлений о том, что враг вот-вот будет остановлен, разбит, что он уже на последнем издыхании. И тут как обухом по голове – эвакуация, бои за Москву, а быть может, и ее оставление, как в 1812 году, параллели с которым слишком часто проводили партийные руководители. В результате одна часть рабочих была возмущена «предательством» и рвалась защищать Москву, другой было безумно жаль своего завода, а третьи требовали выплаты денег, чтобы скорее залить страшные переживания водкой.

Директора завода им. Сталина Лихачева вызвали в Кремль в 16:00, где и сообщили об эвакуации. В тот же вечер около 19:00 он сообщил об этом начальникам цехов. Собравшиеся с удивлением заметили, что к поясному ремню его гимнастерки пристегнут револьвер. Обычно Лихачев оружия не носил. Он объявил, что необходимо немедленно, этой же ночью начать эвакуацию оборудования в Ульяновск. Некоторые вспоминают, что к этому моменту завод уже был оцеплен войсками, работа на нем остановлена, а возле Пролетарских бань стояла машина подрывников. Далеко не все рабочие с пониманием встретили известие об эвакуации завода. Секретарь МК ВКП(б) Георгий Попов вспоминал о необычном происшествии во время разговора Лихачева с рабочими: «Когда на ЗиСе собрался митинг, и Лихачев стал объяснять сложившуюся обстановку, на сцену выскочил какой-то человек и, укусив до крови Лихачеву руку, крикнул: “Это не Лихачев, его подменили!” – спрыгнул со сцены и затерялся в толпе. Но Лихачев не растерялся и сумел довести митинг до конца». Впрочем, на следующий день, 17 октября, собравшиеся у ворот 1500 рабочих «требовали пропустить их на территорию завода и выдать зарплату. Вахтерской охраной рабочие на завод допущены не были. В связи с этим вахтеру, охранявшему проходную будку, было нанесено в голову ранение лопатой и избиты два милиционера, пытавшиеся восстановить порядок».

Присутствие Попова на этом митинге неудивительно – в наиболее проблемные точки отправились партийные руководители, главы наркоматов, которые своим авторитетом и присутствием помогали директорам обуздать народное возмущение. Когда и это не помогло, прибегали к помощи военных и НКВД. Несколько раз охране заводов приходилось стрелять в воздух, чтобы остановить мародеров.

Лаврентий Берия отправил Ивана Серова в Мытищи на артиллерийский завод № 8[40]: «там на дворе собралось тысяч пять рабочих, зажали [Дмитрия Федоровича] Устинова (министра вооружения) и не дают эвакуировать завод. Возьми с собой 2–3 автомашины солдат и пулеметы. Надо заставить эвакуировать завод».

Но Иван Серов предпочитал действовать методами убеждения, без использования грубой силы, которая в этот момент могла только ухудшить ситуацию. Подъезжая к заводу, он увидел, что толпа не только запрудила территорию завода, но вылилась за ворота. Там уже было не пять, а тысяч десять человек, не меньше. «Я с шутками стал пробираться сквозь толпу. Мне тоже рабочие отвечали шутками: “Пустите начальство!” Добрался до центра, а затем вошел в дирекцию завода.

Поздоровались. Устинов Д. Ф., грустный, заявил мне, что ничего не выйдет. Я говорю: “Пойдем к рабочим”. Он: “Я уже был, не хотят слушать”. Ну, все же пошли.

Пробрались к центру. Там на грузовой машине стояли “ораторы” и кричали: “Не дадим, не пустим” и т. д. Мы с Устиновым забрались на машину. Я попросил слова. Спрашивают: “А кто ты такой?” Говорю: “Заместитель наркома”. Молчат. Начал говорить. Вопрос: “А откуда ты будешь сам-то?” Говорю: “Вологодский”. Кто-то крикнул: “Наш, мытищинский”. Оказывается, на этом заводе были потомственные рабочие Серовы. Кстати сказать, из числа трех задержанных мной организаторов волынки был один Серов».

Аэрофотосъемка завода № 8 в Мытищах, проведенная немецким самолетом-разведчиком 13 октября 1941 года, за два дня до рабочих волнений на нем. (wwii-photo-maps.com)

Серов стал убеждать эвакуировать завод, но рабочие были против: «Будем Москву оборонять и пушки делать. Разминируйте завод. Не сдадим Москвы». Тогда он перешел к другому варианту, начал спрашивать о зарплате. Выяснилось, что не выдали деньги за октябрь и не подвезли хлеб. «Вообще говоря, довольно глупо получилось. Денег рабочим не дали, хлеб не дают, а хотят эвакуировать», – отметил Серов в своих записках. Он позвонил в МГК и договорился с Щербаковым о направлении наличных денег и хлеба. После этого объявил, что деньги и хлеб будут выдавать в заводском клубе, который находился за территорией завода. Рабочие вначале не поверили, тогда Серов спрыгнул с импровизированной трибуны на машине, взял под руки двух рабочих: «Пошли, первыми получите деньги и хлеб». Кто-то опять стал кричать про обман. «Я на ходу говорю: “Стойте тут, а мы все получим”». За ним потянулись и другие рабочие, в это время подъехали машины с хлебом, началась раздача, а Серов выставил на воротах завода охрану.

«К вечеру завод очистили и оборудование вывезли, а рабочих с семьями – следующим эшелоном. Я про себя подумал: у рабочих настроения хорошие, правильные. Они хотят защищать свою Родину, столицу. Им надо это было разъяснить, они бы поняли, что для защиты Родины важнее организовать выпуск артиллерийских орудий не в осажденном городе, а в тылу. Но этого не было сделано. Секретарь обкома т. Щербаков растерялся, не организовал коммунистов на эту работу, вот и получилось недоразумение. Конечно, такие дела надо решать не солдатами и пулеметами. Это глупо».

Впрочем, судя по справке начальника УНКВД по Москве и Московской области Журавлева, беспорядки в Мытищах закончились не скоро: 17 октября «около 1000 рабочих пытались проникнуть во двор. Отдельные лица при этом вели резкую к[онтр]р[еволюционную] агитацию и требовали разминировать завод. Отправлявшийся с завода эшелон с семьями эвакуированных разграблен. Кроме того, рабочие угрожали разбить кассу с деньгами. В 13 часов 30 минут на заводе возник пожар, в результате которого полностью уничтожен материальный склад Управления капитального строительства. Убытки от пожара составляют около 500 тыс. руб.».

Четырнадцатилетний Александр Кузнецов только недавно поступил на завод «Аремз»[41] токарем, в тот день он пришел к началу дневной смены, к 6 часам утра. «Железнодорожные ворота, что рядом с нашей строгой проходной, распахнуты настежь, никто не работает, кроме тех, которые паровым молотом колют выточенные нами корпуса мин. Чтобы не достались врагу. Говорят, немец уже в Москве». Рабочим выдавали по две зарплаты, да еще и сказали «бери что хочешь». «Запомнилась такая картина: ребята вытаскивают со склада красивый, обшитый чем-то вроде кожи то ли ящик, то ли чемодан, открывают и вываливают из него в грязь какие-то электро- или радиодетали, уложенные там в суконные гнезда. Вырывают всю эту упаковку, а чемодан набивают большими красными калошами. Такие калоши надевались на валенки. Я взял себе пару под мышку».

В Сокольниках рабочие брали в свои руки не власть, но склады с товарами. Галина Галкина вспоминает, что «на фабрике “Буревестник” вся улица перед фабрикой запружена народом, ворота закрыты. Рабочие, стоящие за воротами, увидели, что некоторые выходят с фабрики с сапогами через плечо. Рабочие возмутились, стали перелезать через забор, ворота сломали и ворвались на территорию фабрики. Начали грабить склад обуви, но порядок удалось восстановить. Из ворот расположенной рядом макаронной фабрики (3-я Рыбинская улица, дом 22), на территорию которой рабочих не пропустили, выносили целые ящики макарон». В справке Журавлева есть упоминание и про «Буревестник»: «Из-за нехватки в Сокольнической конторе Госбанка денежных знаков задержалась выплата зарплаты и выходного пособия рабочим. В связи с этим 16 октября с. г. в 17 часов рабочие, выражая недовольство, снесли ворота и проникли на территорию фабрики. На этой фабрике зафиксировано несколько случаев хищения обуви».

Но наибольшим спросом пользовались спирт и продукты. «17 октября на Ногинском заводе № 12 группа рабочих в количестве 100 человек настойчиво требовала от дирекции завода выдачи хранившихся на складе 30 т спирта. Опасаясь серьезных последствий, директор завода Невструев вынес решение спустить спирт в канализацию». После этого вахтеры завода оставили пост и разграбили склад столовой. Рабочие завода № 67 им. Тимошенко, среди которых были члены партии, разбили стоявшую у заводского склада грузовую автомашину с продуктами, предназначавшимися для эвакуированных детей. На фабрике «Ударница» собравшаяся толпа проломила забор и пыталась расхитить кондитерские изделия. Рабочие колбасного завода Московского мясокомбината им. Микояна, уходя из цехов в отпуск, растащили до 5 т колбасных изделий. Беспорядки были прекращены с помощью партактива, сторожевой охраны комбината и бойцов истребительного батальона. Директор холодильника Левин арестован. Директор комбината Бабин с работы снят. Директор фабрики «Рот Фронт» (Кировский район г. Москвы) Бузанов разрешил выдать рабочим имевшееся на фабрике печенье и конфеты. Во время раздачи печенья и конфет между отдельными пьяными рабочими произошла драка.

С наличными деньгами было сложно, «в один день был предъявлен огромный спрос на денежные знаки. Несколько дней мне пришлось “продвигать” самолеты и вагоны с деньгами со всей страны – из Ярославля, Свердловска и других городов», – вспоминал Георгий Попов.

Но было много заводов, директора которых бросили и производство, и рабочих, и, захватив транспорт, деньги и продукты, пытались бежать на восток, вероятно, рассчитывая, что падение Москвы все спишет.

Паника в городе

Корреспондент газеты «Санди таймс» и радиокомпании Би-би-си Александр Верт, который был в это время в Москве, приводит в своей книге «Россия в войне 1941–1945» воспоминания работницы «Трехгорки» комсомолки Ольги Сапожниковой: «В ту ночь у нас было такое ощущение, что немцы могут появиться на улице в любой момент. Но они не пришли в ту ночь. На следующее утро вся фабрика была минирована. Достаточно было нажать кнопку, и весь комбинат взлетел бы на воздух. А затем позвонили от председателя Моссовета Пронина и сказали: “Ничего не взрывать”. В тот же день было объявлено, что Сталин в Москве, и настроение сразу изменилось. Теперь мы были уверены, что Москва не будет сдана. Но все же население северных окраин переселяли в центр. Непрерывно раздавались сигналы воздушных тревог, падали и бомбы. Но 20-го фабрика снова заработала. Мы все почувствовали себя гораздо лучше и веселее…»

16 октября 1941 года в Москве началась паника, на Павелецком вокзале стал пронзительно гудеть паровоз… В ночь на 16-е многие, бросая комнаты, вещи и документы, бросились на восток. Оставшиеся в доме люди высыпали во двор, все стояли растерянно, не знали, что делать. «Я думал, что сейчас во двор войдут немцы и всех нас расстреляют», – таким врезался в память этот день Николаю Михайловичу Гаврилову, которому в 1941 году было лишь 6 лет.

«В сущности, с минуты на минуту ждали немцев. Всем рабочим и служащим давали расчет – больше, правда, на бумаге – денег было мало», – так вспоминает эти дни Ирина Краузе. «У нас в институте тоже бесперебойно раздавали справки, трудовые книжки, дипломы – все, кроме денег… Там уже стояла безнадежная очередь, но я была принята прямо в середину нашими девочками. Конечно, много трепали языком. Дальновидная Нелли больше всего в жизни боится вопроса в будущей анкете: почему вы остались у немцев? Ольга дожидается момента, чтобы тихо уничтожить комсомольский билет, и подлизывается ко мне, “арийской девушке”. Бедняжку Тамару напугали услужливые подруги, охая над ее еврейством».

Все ждали выступления «отцов города» Щербакова или Пронина, но они молчали. Молчал и Сталин. В условиях этого зловещего молчания даже незначительным деталям придавали зловещее значение, что только разогревало панические настроения. «Сегодня [18 октября] в 6 утра Москва была потрясена необычайным событием: когда объявили передачу последних известий (утренний выпуск), то вдруг вместо сообщения Информбюро раздался авиамарш. Мы все обалдели, и не узнали сразу музыки. Когда опомнились, то решили, что это какой-то условный сигнал. А по квартирам поползли слухи: 1) играли фашистский гимн «Хорст Вессель», немцы в Москве; 2) играли авиамарш – это сигнал об уходе наших войск и авиации… Что-то страшное стряслось, и никто ничего не объяснил, а после марша два раза подряд передавали последние известия», – недоумевал Михаил Воронков. «Тикай-марш», который многие считали условным знаком, прозвучал вместо последних известий еще раз 28 октября. Кстати, в этот день на Москву обрушились особенно тяжелые бомбардировки.

Прозаик Даниил Данин, ушедший вместе с писательской ротой в ополчение и чудом сумевший добраться до Москвы из-под Вязьмы, оказался в ней рано утром 16 октября. «Метро не работало – то ли “еще”, то ли “уже”. В слякотно-снежных предрассветных сумерках я пер от Киевского к Земляному валу пешком в разбитых фронтовых ботинках. …Часов в 9–10 утра пошел на Черкасский – в Гослитиздат, где были тогда редакции “Знамени” и “Красной нови”. По дороге на Маросейке побрился в пустой парикмахерской, вышел, не заплатив, и мастер не остановил меня, а уже в Гослите, доставая носовой платок, обнаружил в кармане белую салфетку из парикмахерской. Вот такая была всеотчужденность, такой лунатизм. В Гослите было пусто и все двери стояли настежь. На третьем этаже бродила по коридору женщина с толстой папкой в руках. Узнала меня, ни о чем не спрашивая, протянула тяжелую для ее рук папку, сказала, что это рукопись перевода “По ком звонит колокол”, сказала, что не может уйти, пока не препоручит кому-нибудь эту рукопись, просила меня спасти ее. Это была тихо-безумная Сабадаш – зав. редакцией “Знамени”. Я полчаса читал “Колокол”, ничего не чувствуя кроме счастья, что я в Москве. Сабадаш ушла, а я оставил рукопись в ящике какого-то стола…»

Начальник УПВОСО Иван Владимирович Ковалев возвращался к себе на Знаменку в Наркомат обороны. «На улице уже снежно, морозец, а мы в фуражках. Едем по улице, видим витрину магазина с зимними шапками, и двери настежь. Дал я деньги Коле Туровникову, чтобы купил нам, четверым, меховые шапки. Он скоро вернулся с шапками и с деньгами. Платить, говорит, некому, в магазине ни души. Пришлось вернуть шапки на место, найти милиционера, он сообщил, куда надо, про этот брошенный магазин. В дальнейшем пути на Арбат видели еще несколько брошенных магазинов с распахнутыми дверьми».

Александр Кузнецов, взяв подмышку галоши, поехал на Ярославский вокзал к отцу, который служил там в ПВО. «Мне пришлось проехать на трамвае № 32 от Семёновской площади до Комсомольской и вернуться обратно в Измайлово. Я видел разграбленные магазины, витрины с выбитыми стеклами, людей, несущих кипы различной одежды, круги колбасы на поднятых вверх руках, окорока на плечах. Ни одного милиционера или человека в форме не встретил до самой Комсомольской площади. Москвичи, рабочие заводов работали днями и ночами, а тут вдруг все вывалили на улицы. Толпа была неуправляемой…

Кондуктор из нашего трамвая кричала на остановке вагоновожатому трамвая № 3[42]:

– В Нижние Котлы не ездите, там немцы!

– А вы работаете? – спрашивала женщина-вагоновожатая.

– Пока будем! Никто ничего не знает!

На Вокзальной площади творилось что-то невообразимое. Гнали стадо коров, которые с трудом пробирались между нагруженными узлами и чемоданами грузовиками, кричали женщины, плакали дети…»

Не найдя отца, он вернулся домой. Его мать сожгла фотографию, на которой Александр был изображен сидящим и мирно беседующим со Сталиным. Это был кадр из фильма «Сибиряки», в котором Александр снимался вместе с Геловани. «Мама прибежала из Благушенской больницы, где она работала, и вскоре вернулась обратно, поскольку все врачи убежали и больные были брошены на произвол судьбы».

Лора Беленкина ушла в этот день с оборонных работ и пыталась вернуться в Москву: «Еще на подходе к шоссе нам показалось, что там – какое-то непрерывное движение. Это были не машины. Голосов тоже не было слышно. Изредка – скрип, тихий лязг и – топот. Топот многих ног. И мы увидели, что по обочине шоссе в сторону Москвы тянется вереница людей. Все тащили за собой санки, а на санках сидели закутанные в платки ребятишки и лежал наспех собранный домашний скарб: самовары, чайники, горшки, мешки, в которые второпях засунули, что под руку попалось; на одних саночках лежала на боку швейная машина. Это были беженцы! Они шли молча, сгорбившись, все новые обгоняли нас. В их лицах было не горе, не страх, а тихое, пустое отчаяние. В основном это были женщины, изредка попадались и старики. “Откуда вы?” – спрашивали мы у них. “Из деревни под Вязьмой”. “Из Бородина”. Последние, кого мы спросили, были из-под Можайска. Это было уже совсем страшно».

Дойдя до Кутузовской заставы, они сели в пустой троллейбус, где были единственными пассажирами. Троллейбус № 2 делал круг тогда примерно на месте Триумфальной арки у Поклонной горы. «Протянули кондукторше деньги за проезд, но она отстранила наши руки. “Вы что – билеты брать! Так поедете – бесплатно…”» Дома была ее мама, которая не стала эвакуироваться в ее отсутствие, еще они надеялись, что к ним может вернуться ушедший в ополчение отец: «придет к запертой двери и не будет знать, где мы». Они не знали, что в это время Борис Фаерман умирает от полученного ранения где-то в маленьком госпитале под Вязьмой. Об этом они узнают только в 1942 году от его чудом выжившего соседа. Лора и ее подруга Таня Родзевич решили пойти в институт. «Толкнули дверь – внутри было пустынно. Только в углу вестибюля ярко пылал огонь в старинной печи, и перед ней на корточках сидел старик и подкладывал туда всё новые пачки бумаг, которые он брал из валявшихся вокруг него мешков. Мы подошли к нему. “Вы чего? – вам кого? – тут никого нет, не ходите наверх”, – пробурчал он. “Я один тут остался. Все вчера – выкувырывались. Весь ваш институт. И студентки и учителя ихние. В Ташкент, что ли, уехали”. “А как же мы – первый курс? Все на трудфронте, и ничего не знают”. “Ну, уж – про то не ведаю. Институт закрыт, нет его – понятно? Мне, вон, велели, я жгу документы все. Чтоб немцу не достались”».

Михаил Михайлович Пришвин записал в своем дневнике: «Паника произошла при отъезде правительства. Вслед за правительством бросились бежать все наркомы с распоряжением сжигать архивы. В Москве стало тепло. Рабочие на заводах были сняты без расчета, платили кое-кому колбасой.

Тут фокус трагедии: возвеличенный “пролетарий” и его антипод живой рабочий. Паника от правительства перекинулась на население. Все бросились за дело спасения жизни двумя средствами: 1) бегством, 2) запасом продовольствия. На площади один приличный гражданин прижал к груди, к хорошему пальто четыре подлещика. – Где получили? – По карточкам. – Другой четыре коробки конфет. Третий вез санки, и за ним шла его жена. Те, кто оставался, были веселые, кто убегал – скучные».

Сам Пришвин вывез из Москвы свой архив и с горечью смотрел, как дворники на тележках везут домовые книги. «У нас в доме не было топлива, а теперь оказалось, все радиаторы горячие и в ванне горячая вода. Топливо явилось от архивов … Государство сжигает свое слово, а я, личность, с великим риском для жизни выхватываю свое Слово».

А вот Георгий Эфрон, переживший падение Парижа, не унывал и думал о совсем, казалось бы, никчемных в этот момент вещах: «Сегодня попытаюсь съездить на Можайскую улицу, узнать, как обстоят дела с занятиями по иностранным языкам. Я пишу “попытаюсь”, так как туда можно попасть только троллейбусом, а троллейбусы лопаются от народа: люди даже лезут на крышу!» Скорее всего, он видел троллейбусы, которые шли по Покровке на восток, а вот желающих ехать на запад, на Можайскую, едва ли было много. «Москва производила впечатление вымершего города. Улицы были почти пустынными. Метро хоть и работало, но в вагоне было всего 1–2 пассажира. Большая часть магазинов была закрыта. По-прежнему было достаточно только одного кофе в зернах. Но его никто не покупал», – так запомнились дни после «московской паники» Николаю Фигуровскому. Он как доктор наук был освобожден от мобилизации, но в ноябре добился направления в войска, став начальником Химического отдела в штабе 6-й армии.

Паника в верхах

Первого секретаря МГК ВКП(б) Щербакова принято считать одним из главных организаторов обороны Москвы. Действительно, как лидер московской партийной организации он очень много сделал для этого, но в дни «московской паники» Щербаков повел себя не лучшим образом. Об этом не сговариваясь пишут в своих воспоминаниях Иван Серов и Георгий Попов. Серов вспоминает, что во время волнений рабочих на заводах он застал Щербакова в кабинете Берии. Щербаков ходил красный и взволнованно говорил: «“Ой, что будет!” Берия прикрикнул на него: “Перестань хныкать!”».

Георгий Попов рисует еще менее привлекательный портрет. В первый день паники он приехал в Московский совет партии. «Однако там было безлюдно. Навстречу мне шла в слезах буфетчица Оля, которая обычно приносила нам чай с бутербродами. Я спросил ее, где люди. Она сказала, что все уехали.

Я вошел в кабинет Щербакова и задал ему вопрос, почему нет работников на своих местах. Он ответил, что надо спасать актив. Людей отправили в Горький. Я поразился такому ответу и спросил: а кто же будет защищать Москву?

Мы стояли друг против друга – разные люди, с разными взглядами. В тот момент я понял, что Щербаков был трусливым по характеру, в моих глазах он стал каким-то маленьким обывателем, а не партийным деятелем.

Я заявил, что надо немедленно вернуть всех работников, и дал распоряжение заместителю председателя Моссовета П. В. Майорову немедленно отправить в Горький автобусы. Трудно теперь вспомнить, все ли вернулись, дело даже не в этом. Это говорит только о том, как велика роль руководителя, когда принимает то или иное решение. Ведь можно направить людей по правильному пути, а можно по ошибочному. У меня и спустя четверть века этот случай вызывает огорчение».

Паника коснулась не только МГК, но и Наркомата обороны. Правда, все военные были на своих местах, а вот хозяйственники исчезли. Вернувшийся с ночной отправки эвакуируемых архивов начальник УПВОСО Иван Владимирович Ковалев обнаружил, что в столовой пусто. «И начальники продснабжения, и подчиненные – все исчезли». Во время своего доклада Сталину о выполнении его поручения Ковалев упомянул и про брошенные магазины и обезлюдевшую столовую в Наркомате обороны. Через несколько часов в ней снова появились повара, хозяйственники, официантки. «Кто их разыскал и вернул, не знаю, но с ними появились еда и питье и даже наркомовские порции вина. Полковник, ведавший в Наркомате обороны снабжением, был изловлен в груженой машине под Москвой, отправлен в военный трибунал, а из трибунала в штрафную роту[43]. И еще легко отделался».

Вернувшийся в Москву Михаил Воронков негодует в своем дневнике: «Институт наполнен ругательствами по адресу бежавшего директора, зама, деканов и прочих “деятелей”. Директор угнал машину, деканы бросили деканаты отпертыми, а там – студенческие документы, масса незаконченных дел… “Подлецы, трусы, негодяи”… Так честили директоров…».

Люди по большей части уходили в направлении на Горький, которое казалось единственным безопасным. Улицы в его направлении были запружены народом, который стекался к Заставе Ильича и плотной толпой двигался дальше в направлении Дауэнгаровки (ныне района станции метро «Авиамоторная») и Балашихи. Начальство и «советская элита» пыталась прорваться на автомобилях, остальные пешком, с узлами и чемоданами. На этом участке вплоть до Балашихи, а может быть, и дальше они подвергались нападениям и грабежам со стороны тех, кто оставался в городе и не собирался уезжать. Впрочем, выходить на защиту столицы они тоже не планировали, а вот пополнить свои запасы продуктов и вещей за счет «трусов» были совсем не прочь. Грабежи происходили не только на шоссе Энтузиастов, но и в Измайлово.

«На Главном проспекте (теперь Главная аллея), выходящем к шоссе Энтузиастов, то есть идущей на восток бывшей Владимирке, рабочие останавливали машины убегающих из Москвы. Для этого перегородили дорогу несколькими бревнами, повалили телеграфный столб. Добро растаскивали, но людей при мне не били и не убивали – бросая свое добро, они сами быстро убегали в близлежащий Измайловский лес. И вот я видел, как открывали багажник начальственной машины ЗИС-101 и вытаскивали оттуда ящик со сливочным маслом. Бац его об асфальт! И женщины руками нагребали куски масла и складывали их в подолы», – таким увидел «рабочие заставы» Александр Кузнецов.

Если Пришвин в самый разгар событий довольно свободно въехал по Ярославскому шоссе в Москву, а потом также выехал обратно в Переславль (хоть и попал в аварию на скользкой дороге), то Аркадию Первенцеву, пытавшемуся уехать по шоссе Энтузиастов на своей «эмочке», этого не удалось. «Мое внимание привлекла большая толпа, запрудившая шоссе и обочины. Стояли какие-то машины, валялись чемоданы, узлы. Плакали дети и женщины. Раздавались какие-то крики. Толпа, похожая на раков в мешке в своих однообразных черных демисезонных пальто, копошилась, размахивала руками и, очевидно, орала». Он принял их за беженцев, которые просят подвезти, и не хотел никого брать. Но оказалось, что это была «ужасная толпа предместий наших столиц, где наряду с сознательным пролетариатом ютится люмпен-пролетариат, босяки, скрытые эти двадцать лет под фиговым листком профсоюзов и комсомола». Моментально «машину схватили десятки рук и сволокли на обочину, какой-то человек в пальто-деми поднял капот и начал рвать электропроводку». Толпа кричала ему, что он убегает, бросает их голодными. Каким-то чудом Первенцеву удалось избежать расправы, его книги знали, и у него оказался эваколисток, а после того, как он сказал, что машина его собственная и он купил ее на свои деньги, его решили пропустить на Горький. «Внимание людей было обращено на грабеж и расправу с пассажирами следующих машин. Я видел, как на крышу идущего позади нас “паккарда” тигром бросился какой-то человек и начал прыгать, пытаясь проломить крышу и очутиться внутри машины, но шофер дал газ, человек кубарем свалился под ожесточенные крики толпы, которая, может быть, впервые в истории не рассмеялась при таком смешном падении их сотоварища. В машину полетели булыжники. Один из них выбил стекло и пролетел мимо генерала, который только чуть отклонился назад. Он мчался на Горький и даже не задержался, чтобы привлечь к ответственности виновных. Он спасал свои узлы и шкуру». «Я видел, как грабили очередной ЗИС-101. Из него летели носовые платки, десятки пар носков и чулок, десятки пачек папирос. ЗИС увозил жирного человека из каких-то государственных деятелей, его жену в каракулевом саке и с черно-бурой лисой на плечах. Он вывозил целый магазин. Из машины вылетел хлеб и упал на дорогу. Какой-то человек в пальто-деми прыгнул к этому хлебу, поднял его и начал уписывать за обе щеки. Так вот они, грабители больших дорог!» Через несколько километров Первенцев решил повернуть обратно – защищать Москву. Дома он обнаружил поэта и переводчика Гатова, который вместе с женой не спеша грабил его квартиру.

Днем 16 октября начальнику Главного управления автотранспортной и дорожной службы Захару Ивановичу Кондратьеву позвонил начальник Главного интендантского управления Красной Армии Андрей Васильевич Хрулев и сказал, что на Горьковском шоссе парализовано движение: «По вашей милости сегодня войска Западного фронта не получат ни единого снаряда. Экстренно где угодно снимайте дорожно-эксплуатационный полк и перебросьте его на эту магистраль. К двадцати часам доложите, что там наведен порядок!»

Кондратьев перебросил из-под Подольска формирующийся отдельный дорожно-эксплуатационный полк, которому была поставлена задача блокировать подходы к трассе, улицы и переулки со стороны города. Не пускать на магистраль ни одной машины или подводы, пока там не будет наведен порядок. В этот момент все шоссе Энтузиастов было плотно забито уходящими и уезжающими из города. Дорога была забита от кювета до кювета. Гурты скота, подводы сковывали движение автобусов, легковых и грузовых машин. Регулировщиков оттеснили в сторону, и никто не подчинялся их сигналам.

После прибытия подразделений удалось заблокировать шоссе несколькими взводами, сдерживая неорганизованные потоки. Конные подводы и гурты скота направили на боковые проселочные дороги. К вечеру движение более-менее нормализовалось. «Часов в восемь вечера из Балашихи мне удалось соединиться по телефону с А. В. Хрулевым и доложить ему о выполнении задания».

Через несколько дней Первенцев все же уехал из Москвы вместе с автоколонной Наркомата авиационной промышленности. «Человек с галунами выдает по две коробки шоколада “Кола” в виде драже. Это от утомления. Люди по двое суток не спали, а нужно вести машины снова без сна. Шоколад приятен на вкус, но сердцевина мучниста и горьковата. Некоторые прямо глотают, как пилюли. У некоторых появляются синие коробки в целлофане. Витамин “С” с глюкозой». Колонне удалось практически без помех выехать из Москвы, но им пришлось объезжать Заставу Ильича: «Машины нашего эшелона, решившие ехать напрямик, все же задерживались толпой, а автобус с детьми и женщинами чуть не перевернули и пытались ограбить».

За Ногинском им встретились толпы уходящих из Москвы людей. Среди них были просто гражданские, мобилизованные, которых возвращали из Москвы, дети в черных шинелях ремесленных училищ. «“Передовые колонны” беженцев, которые вышли 3 дня назад из Москвы, удалось обогнать только после Владимира, почти в 200 км от Садового кольца».

Первенцев утверждает, что при получении пропуска на выезд из Москвы он был на приеме у коменданта Москвы генерал-майора Василия Андреевича Ревякина, которому рассказал о грабежах на шоссе Энтузиастов. Ревякин «приказал, спокойно и не повышая голоса: “Выслать дополнительные наряды на шоссе с автоматическим оружием. Зачинщиков расстрелять на месте: двух, трех. Поступили сведения о грабеже квартир, отдать приказание расстреливать на месте за каждую взятую нитку. Установить железный порядок в городе”». Александр Кузнецов вспоминает, что на третий день паники «в Москве появились солдаты в полушубках и с полуавтоматическими винтовками. Их расставили вдоль улиц, появилась милиция; порядок был восстановлен». 17 октября вышел приказ НКВД № 0443 «Об организации службы порядка на шоссе Москва – Владимир». Согласно ему, начальником шоссе назначался полковник Василий Акимович Горишный[44], а его заместителем старший лейтенант госбезопасности Толмачев. Горишному было приказано «навести на шоссе жесткий порядок, организовать правильное движение войсковых частей и гражданского населения, задерживать дезертиров, а также всех сомнительных и подозрительных лиц». Горишный был подчинен непосредственно Штабу охраны НКВД Московской зоны обороны. Для организации службы порядка ему были переданы бойцы войск НКВД. Вероятно, именно их и видел в Измайлово Кузнецов.

Существует легенда, что в сложные октябрьские дни Сталин приехал на Казанский вокзал, где его ждал поезд, и два часа ходил по перрону, размышляя, должен ли он уехать из Москвы или остаться. Некоторые авторы уточняют, что поезд был подан 19 октября на платформу «Рогожско-Симоновского тупика». Правда, эти два московских топонима находятся на приличном расстоянии друг от друга. В действительности спецсостав был подан в тупики грузовой станции, находящейся на месте бывшего Нижегородского вокзала.

Именно здесь, между нынешними Нижегородской и Рабочей улицами, в 1861 году построен Нижегородский вокзал – второй московский после Николаевского (ныне Ленинградский). Просуществовал он недолго, уже в 1896 году поезда на Нижний Новгород стали отправляться с Курского вокзала, а территория старого вокзала стала использоваться как грузовой двор. Надо сказать, что в 30-х годах ХХ века здесь чуть было не произошло возрождение вокзала. Одним из проектов Генплана предполагалось пронзить Москву сквозными железнодорожными линиям, частично проходящими в тоннелях: так, от Рогожской заставы пути должны были идти в тоннеле вдоль Кремлевской набережной на соединение с Киевским направлением. От этих планов отказались в связи со строительством метро, а район бывшей грузовой станции стали застраивать жилыми домами.

Вот именно в эти тупики 16 октября и подогнали спецпоезд, который мог эвакуировать Сталина и его окружение. Бывший сотрудник охраны Сталина и военный комендант Большого театра майор в отставке Рыбин Алексей Трофимович в своем письме в редакцию журнала «Коммунист» вспоминал, что 16 октября «получил приказ выделить вспомогательный наряд из состава сотрудников НКВД во главе со ст. лейтенантом П. Щепиловым и закрыть посты за Крестьянской заставой по Рабочей улице». Здесь он встретил нескольких знакомых ему сотрудников НКВД из охраны Сталина. Дополнительная охрана понадобилась, вероятно, из-за того, что рядом находится шоссе Энтузиастов, по которому двигалось большое число неорганизованных беженцев и на котором в эти дни возникли основные беспорядки.

«Пробыв у спецпоезда несколько дней, не дождавшись приезда И. В. Сталина, сотрудники по приказу командования с постов снялись и возвратились в Кремль и на дачу». По мнению Рыбина, у Сталина были «куда более надежные средства передвижения, ибо на аэродроме под охраной лейтенантов Ю. Королькова, А. Сусанина и др. находилось несколько спецсамолетов Ставки Верховного Главного Командования».

Из этого грузового тупика состав мог отправиться как по Казанскому, так и по Нижегородскому направлению, выбрав нужное в районе станций Чухлинка и Перово. Некоторые исследователи считают, что Сталин не хотел ехать в Куйбышев, куда переехали посольства и наркоматы, а рассматривал иные варианты, в том числе Казань или даже Арзамас. Во всяком случае, в постановлении ГКО № 801 «Об эвакуации столицы СССР Москвы» «основной группе Генштаба» предписано эвакуироваться в Арзамас.

«Сегодня шел снег и дождь. Москва живет в бреду, – писал в своем дневнике Эфрон. – С одной стороны, газеты пишут о боевых трофеях, партизанской войне, героическом сопротивлении Красной Армии, о том, что Москва всегда будет советской; с другой стороны, смещения в военкомандовании, речи Щербакова и Пронина, постановления и приказы; с 3-й стороны, народ говорит о плохом состоянии армии; приходит бесчисленное количество людей с фронта, говорящих о невооруженности армии, бегстве и т. д. А тут – марши по радио, “письма на фронт”… Недаром объявили осадное положение и учреждена военная власть с правом расстрела на месте».

«Война со многих сорвала маску. Вот сейчас выявилась вся та мразь, которая жила в Москве, стремясь к свету столичных огней. И как дешево теперь эти шкурники готовы ее продать. Писать не хочется. Как-то все неинтересно. Живу дома. На студии, живущие на “казарменном” положении занимаются эвакуацией и пьянствуют. Как назло именно в Москве многие операторы-то собрались беспомощные. Новый, неизвестный, никак не проявивший себя народ. Дать бы им по винтовке!» – негодовал вернувшийся с фронта Трояновский.

О хлебе и вине

В октябре ситуация с продуктами в Москве была относительно неплохой. По-прежнему работали кафе и рестораны, где можно было поесть без карточек, работали рынки. Тимофеев пишет в своем дневнике: «На базаре цены идут кверху: 50 р. стоит кг мяса, картофель – 5 р. кг, молоко продают только в обмен – за хлеб. И это еще при той благоприятной ситуации, что в магазинах многое продают по нормальным ценам, и есть карточки». Георгий Эфрон, который смог вернуться в Москву из эвакуации и даже прописаться, пока до получения карточек питается в кафе и ресторанах, пьет кофе в Клубе литераторов. Но такая жизнь слишком дорогая – приходится думать о получении карточек. И как раз на этот момент приходится «московская паника», в которой продовольственная составляющая сыграла немалую роль.

Согласно постановлению СНК СССР, Пронин должен был начать продажу продуктов рабочим и служащим эвакуируемых предприятий, а «также других предприятий и учреждений из г. Москвы» по списку. Неизвестно, дошло ли это постановление до Пронина – на постановлении отсутствует соответствующая отметка – есть только отметка о передаче его в НКВМФ.

Как утверждает в своих воспоминаниях сам Пронин, ему позвонил Анастас Микоян и заявил, что надо выдать каждому по два пуда муки. «Дело в том, что мельница в Москве была одна, к тому же часто останавливалась для ремонта (в нее уже две бомбы попали). И мы опасались: разбомбят мельницу и люди голодные будут». Получается, что распоряжение Микояном было отдано устно, без всяких ссылок на постановление СНК СССР, подписанное Сталиным. Надо сказать, что распоряжение было отдано не в лучший момент – выдача муки лишь усилила беспокойство – раз государство раздает продукты со складов, значит, ситуация действительно критическая.

В этой ситуации составить списки эвакуируемых, а также других категорий граждан, имеющих право на выкуп месячной нормы, было едва ли возможно. Часть продуктов можно было распределить через крупные предприятия, но большинство предприятий и учреждений охватить бы не удалось. Вероятно, поэтому, а возможно, и просто по незнанию Пронин начал продажу муки всем жителям Москвы.

Следствие, которое проводилось по этому поводу в 1942 году, установило, что «на основании указаний наркома торговли СССР т. Любимова от 15.X.1941 г. отпуск по пуду муки производился с 16 октября рабочим и служащим по талону № 26 октябрьской хлебной карточки». Талон отрезался, чтобы предотвратить повторное получение муки. Но в этом постановлении не указывалось, имеют ли право на получение семьи красноармейцев. Из-за сложившейся в городе ситуации торговля работала с перебоями, и, как потом выяснилось, указание о порядке выдаче муки было ею получено только 24–25 октября.

В это время о выдаче муки узнали в Кремле, Пронину позвонил Берия: «“Ты что, выдаешь муку населению?”. – “Да, выдаю”. – “А по чьему распоряжению?”. – “По распоряжению правительства”. – “Как правительства?! Кто тебе дал распоряжение?”. – “Микоян”. – “А… Ну, ладно”. И положил трубку». Через несколько часов Пронина вызвали на заседание ГКО «О муке», впрочем, это было не заседание, а скорее, очная ставка и разбор полетов. Пронин подтвердил, что указание о муке дал Микоян, и тот принял на себя гнев присутствовавших, приводя свои доводы. Странно, что Сталин забыл о собственноручно подписанном постановлении о муке, возможно, Пронин не совсем точно излагает происходившее. Журнал посещений кабинета Сталина не дает однозначного ответа – с 15 по 18 октября записей нет. Пронин появляется только 19 октября (вместе с Микояном), в тот же день он пишет под диктовку Сталина постановление ГКО «О введении в Москве осадного положения».

Столь масштабная продажа продуктов не могла не сказаться на запасах. 26 октября Щербаков сообщил о запасах муки в Москве и Московской области: «По состоянию на 25 октября остаток муки составляет 40 000 тонн, что удовлетворяет потребность по области на 10–11 дней и по Москве на 13 дней. Запасы зерна на 25 октября в Москве – 132 500 тонн, в области – 22 000 тонн, из них 8000 тонн находятся в глубинках, из которых в данное время зерно вывезти трудно». В качестве решения Щербаков предлагал «снизить нормы выдачи хлеба по области: рабочим с 800 гр. до 600 гр., служащим, иждивенцам и детям оставить норму 400 гр. в сутки», в части районов области выдавать вместо муки зерно и перейти на «простой помол» для увеличения мощности мельниц.

Правда, к концу октября мука все равно закончилась. Позднее продажи были возобновлены, но опять вышла неувязка. Зам. председателя исполкома Моссовета – зав. Горторготделом Фадин решил не отоваривать карточки семей военнослужащих, причем это произошло накануне очередной годовщины Октябрьской революции, что было воспринято как «вредительство». Удивительно, как в этой напряженной ситуации усидели на своих постах не только Пронин, но непосредственно занимавшийся этим распределением Фадин.

Этот пуд муки запомнили очень многие москвичи. «В Сокольническом парке около Зеленого театра с ночи собираются тысячные очереди с мешками. Дают муку по пуду на карточку. Люди складываются и берут прямо мешками по 70 кило. Тащат на себе, вымазанные мукой, до трамвая. Идет дождь, и мука на пальто превращается в тесто», – записал в своем дневнике журналист и писатель Николай Константинович Вержбицкий, который, правда, в это время работал плотником в домоуправлении. «Известия» он покинул (возможно, вынужденно) в 1937 году, а на фронт его не брали из-за двусторонней грыжи. По этой же причине он был «отчислен» из дивизии народного ополчения, в которую вступил в начале июля.

Галина Галкина вспоминает: «В помещении какого-то склада на окраине парка Сокольники, вероятно, от мелькомбината, стали продавать по карточкам муку – по одному пуду на человека. Видимо, запасов муки было много, поэтому в последующие дни стали ее просто продавать, без карточек – кто сколько возьмет. Наши родители вместе с нами купили сначала два мешка, потом вечером подсчитали оставшиеся деньги и решили купить еще один мешок. Всю эту муку мы увезли с собой в эвакуацию, и она спасла нас в трудные последующие годы войны».

Комсомолка, работница «Трехгорки» Ольга Сапожникова так рассказывала об этом корреспонденту газеты «Санди таймс» и радиокомпании Би-би-си Александру Верту: «16-го, когда немцы прорвались, я пошла на фабрику. Сердце у меня похолодело, когда я увидела, что фабрика закрыта. Многие директора уехали. Но Дундуков находился на своем месте; это был очень хороший человек, никогда не терявший головы. Он дал нам много продуктов, чтобы они не попали в руки немцам; я получила 125 фунтов муки, 17 фунтов масла и много сахара. …В ту ночь мы с мамой спустились в подвал. Мы захватили с собой небольшую керосиновую лампу и закопали всю муку, сахар, а также партбилет отца. Мы думали отсидеться в подвале в случае прихода немцев». В семье Сапожниковых было три человека, а 125 фунтов – это примерно 3 пуда. Хотя, возможно, эти продукты были выданы в соответствии с постановлением ГКО – ведь «Трехгорка» попадала в перечень предприятий, на которых должны провести «специальные мероприятия».

Но продукты в Москве все еще были. 18 октября Георгий Эфрон пишет: «Вот мой план на сегодняшний день: утром поговорить с домкомом насчет карточек, затем добраться до Столешникова, посмотреть, можно ли купить… пирожных. Затем попробовать доехать до улицы Можайской. Поесть в кафе “Артистик”. Это мой последний день кутежа, так как я, может быть, скоро получу карточки и буду получать хлеб». «Вопрос еды меня очень беспокоит: с одной стороны, питаться в ресторанах и кафе стоит очень дорого; с другой стороны, говорят, что немцы упраздняют деньги, когда они вступают в город. Тогда как быть? С одной стороны, я хочу истратить мои деньги наилучшим образом, если они должны скоро потерять свою цену. С другой стороны – кто знает? Может быть, они сохранят всю свою “прелесть”, а в таком темпе они быстро кончатся». Через пару дней он радостно сообщает: «Сегодня утром опять удачно достал продуктов: печенье 200 г, муки 1 кг и сахар 500 г, простояв в очереди не больше 45 минут (sic). Красота!» А уезжая в эвакуацию, он сравнивает Москву 1941 года с Парижем 1939 года, где он также ходил по кафе и кино.

Для населения, эвакуированного из Москвы, на пути следования были открыты две продуктовые базы. Одна на Горьковском шоссе в селе Кузнецы, сразу за Ногинском, а другая на Ярославском шоссе в Загорске (Сергиев Посад). Распоряжение исполкома Моссовета обязывало «начальника продторгами г. Москвы т. Филиппова в однодневный срок обеспечить базы необходимым количеством штата и обеспечить ежедневный завоз продовольственных товаров в размерах: хлеба – 15 т, колбасы – 1,5 т, сахару – 600 кг, масла животного – 500 кг и др. товары».

Норма отпуска на одного человека была установлена: «хлеба – 600 г, масла животного – 50 г, колбасы – 100 г, сахару – 40 г».

Но не хлебом единым были заполнены прилавки.

«Портвейн в изобилии выброшен на рынок. Занимают тысячные очереди», – свидетельствует Вержбицкий. Оставшиеся в городе без работы, не понимая дальнейших перспектив, пытались залить печали вином. Злоупотребление спиртным приобрело такие масштабы, что привлекло внимание Лаврентия Берии, который докладывал Сталину 29 октября: «За последнее время по гор. Москве участились случаи задержания пьяных военнослужащих за совершение дебоша, бесцельной стрельбы и аварий автомашин. Комендант гор. Москвы генерал-майор тов. Синилов ставит вопрос о запрещении в гор. Москве торговли спиртными напитками. НВКД СССР поддерживает предложение Коменданта гор. Москвы и считает целесообразным запретить торговлю в гор. Москве спиртными напитками (водка, вино). Прошу Вашего решения».

Прямо на этом обращении синим «сталинским» карандашом было написано постановление ГКО 856сс «О торговле в Москве», которое появилось на свет на следующий день, 30 октября:

«1. Продажу водки и вина в г. Москве формально не воспрещать, а на деле прекратить. 2. Коммерческую торговлю по продовольственным и промтоварам в г. Москве прекратить на деле, не отменяя формально, а коммерческие магазины использовать для торговли по карточкам.

Председатель Государственного Комитета Обороны И. Сталин».

Как вспоминает Вержбицкий, вновь водка появилась в продаже только 11 января 1942 года: «Начали продавать водку. Сегодня возле нашего магазина стояла за водкой очередь в 500 человек. Стояла восемь часов. Привезли. Из очереди получило 400 человек. Остальное расхватали военные без очереди (200 человек)». Он же отметил прекращение коммерческой торговли: «В “Гастрономе”, который ломился от товаров и людей, совершенно пусто. Только несколько коробок крабов (консервы) по 7 руб. 60 коп. Коробочки хватит, чтобы закусить одну рюмку водки, крабы по карточкам. Спор с женой: по каким карточкам будут отпускать крабов – по мясным или рыбным? Вопрос сложный, ибо краб ни рыба ни мясо».

Правда, бутылки, освобожденные от вина и водки в конце октября, недолго оставались пустыми – их заполнили горючей смесью, которая отправилась на позиции коммунистических батальонов, формировавшихся как раз в этот период «разброда и шатания».

Не сумевшие достать водку пили и суррогаты. Врач скорой помощи Александр Григорьевич Дрейцер записал в дневнике 19 октября: «Массовое отравление сухим денатуратом. “Теплой” компании надо было выпить. Достали денатурат сухой. Чистят его новым способом, “испытанным”. “Вонючая, вазелинообразная, фиолетовая масса из жестянок закладывается в кастрюлю. Затем надо прибавить воды, немного уксуса и ложечку валерьяновых капель. Все тщательно размешать и вылить в маску противогаза. Из трубки польется хорошая водка”. Вот рецепт. А вот результат: двое пожилых мужчин лежат и корчатся от боли». Из восьми человек выжил только один.

В ноябре еще работал ресторан гостиницы «Москва», как мы знаем, сама гостиница к этому моменту уже была заминирована. Например, 20 ноября в нем был задержан по подозрению в уклонении от призыва некто Иван Крестинин. Правда, быстро разобрались, что Иван Федорович был уволен из своего строительного треста, где он работал шофером, и ехал через Москву в свою родную деревню в Рязанской области. Дело прекратили, арестованного освободили и отправили в военкомат, чтобы тот определил его в воинскую часть, – опытные шоферы всегда были на вес золота.

Несмотря на то, что рядом с Москвой уже был враг, Крестинина отпустили в увольнительную домой. А после уже направили в часть – где он проявил себя смелым бойцом: «Все дороги к огневой позиции дивизиона простреливались противником. Тов. Крестинин отлично изучив дорогу на огневую позицию и мастерски овладев вождением своей машины, невзирая на опасность вражеского обстрела, в течении шести суток доставлял на огневую позицию горячую пищу и боеприпасы». За это он был награжден медалью «За боевые заслуги».

Танки в Химках!

Еще одной устоявшейся «городской легендой» является история с немецкими танками на мосту в Химках. Дата этого «происшествия» плавает от 15 октября до конца ноября 1941 года, обрастая самыми невероятными, но “правдивыми” подробностями. Надо сказать, что почва для слухов была богатая, поскольку никто не знал, что происходит. Мария Белкина вспоминает, как, отправляясь в эвакуацию, зашла в буфет ДСП (Клуб писателей), где изрядно пьяный Валентин Катаев кричал, чтобы она уезжала: «Берите своего ребеночка и езжайте, пока не поздно, пока есть возможность, потом пойдете пешком. Погибнете и вы, и ребенок. Немецкий десант высадился в Химках…».

За десантника был принят и Иван Владимирович Ковалев, бывший в октябре 1941 года начальником Управления военных сообщений Красной Армии (УПВОСО). Машину, в которой он находился вместе с адъютантом Николаем Туровниковым, обстреляли в Химках на мосту. «Потом старший патруля объяснил, что ему приказано обстреливать всех, кто подъезжает к мосту, потому что, по слухам, немецкие мотоциклисты уже вскакивали в Химки».

Сама «городская легенда» с некоторыми вариациями выглядит так: передовые немецкие танки и (или) мотоциклисты неожиданно выскочили к мосту через канал Москва – Волга. Там они были встречены огнем истребительного батальона. В некоторых рассказах прорыв не удался, и бойцы катались по льду канала на захваченных мотоциклах, а мальчишки играли в футбол немецкими касками. В других вариантах бойцы сами играли в футбол на канале и потому не заметили прорвавшийся немецкий отряд, и его смогли остановить только в районе нынешнего метро «Войковская» у моста «Победа», а кое-кто прорывался до самой «Белорусской», где его останавливала пуля милиционера, возвращавшегося с дежурства.

В журнале «Техника и вооружение. Вчера, сегодня, завтра» за 2005 год, в статье «Учебно-механизированный полк» описывается такой эпизод: «Где-то в середине октября, когда Москва была уже практически на осадном положении, началась эвакуация Военной академии механизации и моторизации Красной Армии – (ВАММ) в Узбекистан. Колонна полка – танки и другая техника – двинулась на станцию в Москву, чтобы погрузиться на железнодорожный состав. И тогда на Ленинградском шоссе при переходе через эстакаду (не ту эстакаду, что есть сейчас, а через старый узкий мост) колонна наткнулась на позиции наших зенитчиков, занявших противотанковую оборону. Те приняли наши танки за немецкие и открыли огонь. У шедшего впереди танка КВ перебило гусеницу, он остановился. К счастью, недоразумение быстро выяснилось, и потерь ни со стороны зенитчиков, ни со стороны танкистов не было». Сейчас рядом с этой эстакадой стоит монумент «Ежи».

Другая история с танками произошла поздно вечером 1 ноября. «Командир 2 отдельной стрелковой бригады Московских рабочих полковник тов. Исаев совместно с комиссаром тов. Жженовым, в целях проверки боевой готовности частей, объявили учебную тревогу, не поставив о ней в известность Командира Западной Группы, соседей и даже своего штаба.

В результате этого, Начальник оперативного отделения 2 отд. Стр. бригады капитан тов. Конеев принял донесенную ему из Штаба 7 стр. полка вводную о появлении танков противника в Сосенки за действительность и донес об этом в Штаб Западной Группы и Штаб Обороны города Москвы. Только предпринятой указанными штабами проверкой было установлено, что объявленная тревога являлась учебной». Впредь о таких учебных тревогах предписывалось докладывать вышестоящему командованию и соседям. Полковнику Исаеву и комиссару Жженову приказом командующего войсками обороны города Москвы генерал-лейтенантом Артемьевым был объявлен выговор.

Пилот эскадрильи «Нормандия – Неман» маркиз Жан де Панж в своей книге «Мы столько повидали» утверждал, что лично видел два или три немецких танка, которые застряли в противотанковом рву возле стадиона «Динамо». Позже он узнал один из этих танков на выставке трофейной техники в Парке Культуры – им оказался французский «Сомуа».

Наиболее аргументированную историю представил Лев Колодный в книге «Хождение в Москву». В ней он ссылается на рассказы ветеранов ОМСДОН. Танки и бойцы дивизии действительно дежурили в Москве и действительно могли участвовать в противодесантных операциях. Как вспоминал подполковник в отставке А. Машнин: «Утром 16 октября начальник связи лейтенант Боков С. И. получил радиограмму, из которой стало известно, что необходимо выехать в район Крюкова и уничтожить противника. После получения боевой задачи вторая танковая рота старшего лейтенанта Стребко И. И. шла совместно с мотоциклетным взводом лейтенанта Козлова Ф. В головном охранении находился первый взвод этой роты. Когда этот взвод приближался к мосту в Химках, ему навстречу двигались мотоциклисты с колясками. Мы считали, что это наши мотоциклисты. Только когда они открыли огонь, мы поняли, что это враг.

В головном танке механиком-водителем был тов. Линников В. К., а командиром танка – Панин. Этот танк первым открыл пулеметный огонь по фашистам. Было уничтожено два экипажа мотоциклистов. Три мотоциклиста по пешеходной дорожке моста, защитившись от огня фермами, прорвались на водную станцию “Динамо”, где были уничтожены нашим мотоциклетным взводом.

Наша танковая группа проследовала в заданный район. Откуда появились фашистские мотоциклисты, я до сих пор не знаю, да и задумываться над таким случаем не считаю необходимым. В операции участвовало 17 танков, взвод мотоциклистов».

Даже с такими свидетельствами история с появлением вражеской разведки в Химках вызывает большие сомнения. Дело в том, что на этом направлении немецкие войска находились от Москвы достаточно далеко – за Волоколамском, а если брать Ленинградское шоссе, то еще дальше – в районе Калинина. Прорываться в Москву им было не только незачем, но и прямо запрещено. Также маловероятно, что немецкие мотоциклисты стали бы впятером атаковать 17 советских танков. Эти события должны быть отражены в документах ОМСДОН, однако таковые до сих пор недоступны. Стоит обратить внимание, что танки шли в Крюково – которое находится дальше за монументом «Ежи», где произошел «бой» с танками с Солнечногорского полигона.

Эвакуация посольств

Бои и последующий прорыв фронта в районе Можайска и Малоярославца не были сюрпризом для послов Великобритании и США. Посольства уже фактически сидели на чемоданах. Еще 11 октября посол Великобритании Стаффорд Криппс выходил к Вышинскому с предложением эвакуировать из Москвы персонал посольства. Однако Вышинский заявил, что в этом нет необходимости. Криппс в свою очередь пообещал, что костяк посольства и он сам останутся в Москве. И хотя посол Соединенного Королевства еще утром 15 октября предпочитал делать вид, что ничего не происходит, и даже заявлял журналистам, что «нет причин для беспокойства, а все сенсационные слухи распространяет Пятая Колонна», уже в полдень он начал срочную эвакуацию.

Причиной тому стало постановление ГКО № 801 от 15 октября, которым поручалось «т. Молотову заявить иностранным миссиям, чтобы они сегодня же эвакуировались в г. Куйбышев (НКПС – т. Каганович обеспечивает своевременную подачу составов для миссий, а НКВД – т. Берия организует их охрану.)».

Около полудня 15 октября Молотов вызвал дуайена – старейшину дипломатического корпуса посла Ирана Моххамеда Саеда, которому заявил, «что, к сожалению, он должен сделать сообщение Саеду, что основные учреждения гор. Москвы эвакуируются в г. Куйбышев. Предлагаем также и дипкорпусу эвакуироваться в город Куйбышев». В свою очередь Саед должен был передать это послание сотрудникам находившихся в Москве посольств. Саед продолжал исполнять обязанности посла, несмотря на то, что СССР и Великобритания по сути оккупировали Иран[45]. Менее чем два месяца назад Молотов огорчил Саеда заявлением о вводе войск, несмотря на его безуспешные возражения о недопустимости такого шага. В этот раз посол лишь поинтересовался сроками эвакуации и тем, «будет ли дипкорпус обеспечен транспортом, в частности, поездом, грузовыми машинами для переброски вещей дипломатов к поезду». После чего выразил «надежду и уверенность в том, что гитлеровская Германия в конце концов будет разбита, и он не сомневается, что ему в свое время придется поздравить тов. Молотова с возвращением в Москву». Молотов ответил, что «все эти меры являются доказательством того, что мы твердо решили бороться с гитлеровской Германией и победить, и в этой победе у нас нет ни малейшего сомнения». На этой мажорной ноте, насколько она могла быть мажорной в такой критический период, они и расстались.

Посол Ирана и дуайен дипломатического корпуса Моххамед Саед.

Хотя Молотов формально уже выполнил данное ему поручение, он посчитал необходимым лично известить об эвакуации главных партнеров по борьбе с Германией: послов США и Великобритании. Послы прибыли в Кремль к Молотову в 12:30. Из этого мы можем заключить, что постановление ГКО об эвакуации было подписано до полудня.

Молотов заявил послам Криппсу и Штейнгардту об эвакуации посольств и государственных учреждений и о том, что он решил лично сообщить им об этом. «Само собой разумеется, борьба за Москву будет продолжаться и борьба за разгром Гитлера будет бешеным темпом усилена», – заверил он и спросил, нет ли у послов каких-либо вопросов.

В своем дневнике Криппс записал, что в этот момент Молотов был смертельно бледен, а его воротничок, обычно безупречный, был перекошен. Посольства были готовы к такому повороту событий, особенно пессимистичный Лоуренс Штейнгардт, ранее предсказывавший появление германской армии в Москве, как раз 15 октября.

Вопросы конечно же были. Американский посол попросил оставить в Москве «двух молодых секретарей и двух служащих американского посольства для защиты американского и английского имущества». На оба представительства было шесть зданий, в частности у США – резиденция посла «Спасо-хаус» и совсем новое, смотрящее на Кремль, здание посольства на Моховой. Это творение архитектора Жолтовского, примыкающее к гостинице «Националь», строилось как жилой дом, но в итоге было перепрофилировано в американское посольство, позже в нем располагался «Интурист», а сейчас находится штаб-квартира АФК «Система». Молотов не стал возражать, и в Москве остались военный атташе Джозеф Майкела, военно-морской атташе капитан Вильям Дункан, а также 36-летний дипломат Льюэллин Томпсон, который фактически принял на себя защиту интересов и имущества США, Великобритании и Бельгии в Москве. Справлялся с этой нелегкой обязанностью он очень неплохо, за что заслужил признание как своего руководства, так и НКВД, который после долгого наблюдения за ним пришел к выводу, что Томпсон является чистым дипломатическим работником, а не шпионом, и не имеет антисоветских взглядов. После того как посол Штейнгардт в начале ноября был вызван в Вашингтон, Томпсон выполнял его функции до февраля 1942 года, пока не был назначен новый посол адмирал Уильям Стендли, который пусть и не сразу, но признал, что «Томпсон, находившийся в Москве, прекрасно выполняет работу в тяжелых условиях», и целесообразно, чтобы Томпсон продолжал работать в американском посольстве в Москве. Сам Томпсон с сожалением говорил, что адмирал Стендли был человек, «не разбиравшийся ни в чем, кроме своего корабля и моря», к тому же пристрастный к спиртному и не желавший платить ни за приемы в посольстве, ни за карты, в которые он всегда проигрывал. Оставшиеся в Москве атташе периодически просились на фронт, чтобы своими глазами посмотреть, что происходит под Москвой, но им всякий раз отказывали, мотивируя опасностью на поле боя и неустойчивостью линии фронта.

Посол Великобритании в СССР сэр Стаффорд Криппс.

Но вернемся в 15 октября. Вторым даже не вопросом, а требованием стало отбытие послов в эвакуацию вместе с Молотовым. Штейнгардт заявил, «что американское правительство не поймет, если они выедут раньше, чем тов. Молотов. Поэтому абсолютно необходимо, чтоб он, Штейнгардт, и Криппс остались здесь до отъезда тов. Молотова». Но, несмотря на неоднократные апелляции к тому, что об отъезде узнает пресса и что общественное мнение возмутится, Молотов проявил дипломатичную твердость, заявив, что «он на некоторое время останется в Москве, так как его работа связан не только с НКИД, но и с другими государственными делами, в частности с Государственным Комитетом Обороны», а потом он полетит самолетом и, возможно, даже обгонит поезд. Возможность полета послов вместе с ним он отверг из-за отсутствия свободных мест в самолете[46]. В итоге договорились, что пресса ничего не узнает, поскольку ее заберут с собой на том же поезде. Правда, в итоге дипломатический поезд прибыл в Куйбышев 20 октября, а Молотов прилетел только 22-го.

Посол США в СССР Лоуренс Штейнгардт.

Здание, в котором в 1941 году размещалось посольство США. (фото автора)

В Куйбышев поехали не все сотрудники посольства, например, из 120 британцев туда отправились только 89, остальных через Архангельск отправили домой. В посольстве США персонал уже был сокращен с началом войны.

Эвакуация посольств проходила в большой спешке и с чувством обреченности. «Гробница захлопнулась», – таковым было последнее сообщение из Москвы одного из американских корреспондентов, который считал, что стал свидетелем «завершения эпохи». Журналистка Шарлотта Халдейн[47], находившаяся в тот день в британском посольстве, так описала происходившее в своей книге Russian Newsreel: «Кто-то спросил – что делать с передатчиком посольства? “Разбей его”, – коротко бросил посол. Вскоре из радиорубки раздалось полдюжины ударов молотка. После мы вместе с послом, вице-маршалом авиации и адмиралом поднялись наверх, где трое из нас ели руками холодного цыпленка. Посол сэр Стэффорд – вегетарианец – довольствовался стаканом простокваши, его эрделю Джо тоже дали что-то поесть. Но пес не проявил своего обычного энтузиазма к еде, он тоже чувствовал, что происходит что-то необычное». Документы посольства были быстро рассованы по чемоданам, преданный грек, дворецкий посла, аккуратно упаковал консервы и вино для путешествия, но их в суматохе, в конце концов, забыли.

В этот вечер ресторан на Казанском вокзале был опустошен сотрудниками посольств, которые искали в нем убежища от снега. На полу вперемешку лежали печатные машинки, дипломатические документы и масса других вещей, которые были ранее доставлены на вокзал в сопровождении вооруженной охраны. Отправлявшимся в эвакуацию журналистам эта картина напоминала «пещеру проклятых душ, для которых это бегство, возможно означало крушение всего на свете». Посол Криппс сидел один, с постоянно бегающим вокруг него эрделем Джо. «Сердце Старика разбито», – констатировал его дворецкий. В тот момент Криппс сожалел, что помощь Великобритании настолько запоздала, что привела к успеху германских войск, о чем он и записал в своем дневнике. На платформе был снег и кромешная тьма, вызванная тотальным затемнением, которое нарушалось только вспышками выстрелов зенитных орудий.

Не всем достались пассажирские вагоны. Начальник грузовой службы Московско-Рязанской железной дороги А. С. Лычев вспоминал: «16-е число. В 9 часов, я только лег, вызывают меня: “Езжайте на ст. Москва-Товарная, там будет уезжать английский, кажется, дипломатический корпус. Пока все не оформите, пока не уедут, вы там побудьте”. Все-таки как же ехать в вагонах из-под угля? Нужно сказать, что они сами все очистили, быстро погрузились и уехали».

Защита посольских поездов была поручена корпусу подвижных средств противовоздушной обороны. Начальник Управления военных сообщений Красной Армии Иван Владимирович Ковалев вспоминал, что обычную боевую единицу составлял взвод из пулеметчиков и расчета зенитного орудия. Они размещались на платформе, прицепляемой к войсковому эшелону или санитарному поезду, или военно-снабженческому, для сопровождения на фронт и с фронта. Командовал сержант-мужчина, остальные – девушки. В подавляющем большинстве девчата ответственно и смело исполняли свои обязанности и скоро отучили фашистских летчиков от охоты за поездами. В таком сопровождении отправились в Куйбышев и посольские поезда, и все они прибыли на место благополучно.

Путь до Куйбышева занял пять дней, приходилось постоянно пропускать эшелоны с войсками, которые двигались с востока. Эвакуация была столь поспешной, что поезд посольства совершенно не снабжался едой, но на станциях крестьяне вели бойкую торговлю яйцами и молоком. Предприимчивые журналисты сжалились над явно поникшим Криппсом, который, вдобавок ко всем бедам, остался без своих запасов консервов, и приготовили ему овощное рагу. Только на третий день в окрестностях Пензы эвакуируемым дали по тарелке «неаппетитного супа из кабачков с ломтем черного хлеба». Обстоятельства эвакуации усиливало ощущение того, что сражение проиграно. Длительное путешествие через бескрайние российские равнины, сосновые леса, низкие, покрытые снегом холмы оставляло впечатление обширности, однообразия и недоступности. Примерно такие же чувства испытывали и немецкие солдаты, которые шли куда-то по бескрайним русским просторам и никак не могли достичь своей цели…

22 октября 1941 года Молотов, также по указанию Сталина эвакуировавшийся в Куйбышев, встретился со Штейнгардтом. Основными вопросами их беседы были положение на советско-германском фронте и ход поставок американской военной помощи в СССР. Молотов интересовался самочувствием Штейнгардта и пожеланиями американцев в связи с переездом. Хотя посольство нуждалось в некоторых бытовых предметах (Штейнгардт заявил, что посольство ощущает недостаток в постельном белье, кухонной посуде и некоторых других предметах домашнего обихода; кроме того, для американского посольства был необходим еще один дом из 12–15 комнат), посол, понимая трудности, связанные с переездом советского правительства на новое место, выразил готовность подождать. Штейнгардт предложил освободить советское правительство от забот об обеспечении посольств, но попросил предоставить в распоряжение Томпсона, оставшегося для защиты американской и английской собственности в Москве, некоторое количество грузовых автомобилей и два товарных вагона для отправки предметов домашнего обихода в Куйбышев, а также оказать содействие в упаковке, погрузке и быстрейшей отправке багажа. Молотов согласился с предложением Штейнгардта. Не лучше обстояли дела и в английской миссии, которую разместили во Дворце пионеров, который, по мнению англичан, больше напоминал барак. В нем не было ничего, кроме сотни кроватей с матрасами, полными насекомых, двух платяных шкафов, нескольких стульев и трех маленьких столов. Не было кухни, и за едой приходилось ходить за километр в «Гранд-отель». Впрочем, жизнь быстро налаживалась, в Куйбышев с улицы Горького переехал гастроном для иностранцев, а напротив «Гранд-отеля» открылся магазин с антиквариатом и русскими сувенирами.

Эвакуируются все!

После падения Западного и Резервного фронтов начался новый этап эвакуации. Так, 13 октября 1941 года было принято решение об эвакуации завода № 222, который производил огнеметы, из подмосковного Егорьевска вглубь страны – в Кустанайскую область Казахстана. Егорьевск находится менее чем в 100 км на восток от Москвы, и его судьба полностью зависела от судьбы столицы – следующий оборонительный рубеж был лишь в районе Мурома и Горького.

Для эвакуации большинства станков завода № 222, а также более 3 тыс. сотрудников и членов их семей понадобилось 272 вагона. На станцию Тогузак эшелоны прибыли только в середине ноября, а производство удалось запустить только в 1942 году. Так что неудивительно, что с эвакуацией часто тянули до последнего – она означала, что продукция не будет выпускаться несколько месяцев.

Нарком авиационной промышленности Алексей Иванович Шахурин так описывал процесс эвакуации заводов НКАП из Москвы: «Между цехами и корпусами проложены железнодорожные пути. Оконные проемы разобраны до уровня вагонов. Сделаны погрузочные эстакады. Станки и оборудование подают на погрузку по определенному плану. На каждом участке – ответственные командиры производства. Есть ответственный за вагон, платформу, эшелон, за их охрану. А в это время в цехах еще выпускают самолеты и моторы из деталей и заготовок, которые обрабатываются на действующих станках.

Как и в других местах, с московских заводов вывозили все. Снимали даже световую арматуру. В стенах электроподстанций зияли отверстия из-под выключателей, трансформаторов, изоляторов. Грузили конторские столы, тумбочки, табуретки. В цехах оставались лишь груды битого стекла и ненужной бумаги. Благодаря особому вниманию к авиационной промышленности со стороны ЦК ВКП(б) и Совета по эвакуации подвижной состав поступал на заводы бесперебойно. Погрузка шла днем и ночью».

Эвакуированные заводы нуждались в транспорте для перевозки рабочих уже на новых местах. Поэтому Пронин вышел с предложением к ГКО об эвакуации из Москвы 400 автобусов (из 600 имеющихся) в Куйбышев, Казань и Уфу для нужд вывезенных туда авиационных заводов. Из 2 тыс. трамвайных вагонов 100 моторных отправились в Куйбышев и Казань. Трамваи ставили на железнодорожные платформы, а внутри них размещались эвакуированные москвичи. Вагоны, конечно, не отапливались, ехать приходилось сидя, но для многих это был единственный вариант бегства.

Александр Афиногенов получил приказ покинуть Москву вечером 15 октября: «ЦК партии и правительство уезжают, видимо, в Куйбышев, хотя все делают вид, что это все очень секретно. Что-то страшное произошло на фронте. Все так внезапно и панически. На вокзале творится невообразимое. Тысячи людей с мешками осаждают теплушки. Рев. В темноте и неразберихе надо искать зал № 1, а там т. Попова[48], про которого никто не знает, где он. Наконец в комнате правительства нахожу своих. Состав ЦК должен отойти в 8.30 – так нас предупредили, и я уехал, в чем был, не сумев съездить в Переделкино. Все, все оставлено, кинуто. Что-то будет там – никому не известно. Надо ехать. Столица переносится из Москвы. Состав отошел в 11.40 ночи. В полной темноте сажались в дачные вагоны. “Классных” не оказалось. Спать невозможно – слишком коротки лавки». В одном вагоне с ним уезжала секретарь ЦК Компартии Испании Долорес Ибаррури, Генеральный секретарь итальянской Компартии Пальмиро Тольятти (именем которого теперь назван город на Волге), Емельян Ярославский и многие другие. Но, буквально через несколько дней Афиногенов вернется в Москву, где и погибнет во время бомбежки.

Эвакуация завода им. Сталина началась 16 октября. Накануне Лихачев был вызван в Кремль, где получил указание немедленно вывозить оборудование из Москвы. В 18–19 часов он собрал в своем кабинете всех начальников цехов и отделов: «Товарищи, враг на подступах к Москве. Для сохранения завода надо эвакуироваться в Ульяновск. Начать погрузку нужно немедленно этой же ночью».

Юрий Аронович Долматовский, который работал в Бюро перспективного проектирования, позже писал, что в тот день в самом воздухе было что-то тревожное. Как эта тревога проникала в бюро, было непонятно. В этот день ни представители смежных производств, ни заказчики у них не появлялись. Может быть, именно этот факт и вызывал предчувствие беды. Однако домой он ушел, не зная о начале эвакуации, а когда утром появился у ворот завода, то они были закрыты. «Желающим предложили принять участие в эвакуации оборудования, остальным – двигаться “своими средствами” на восток.

– Формируйте колонну, – сказали конструкторам и испытателям, – грузите самые ценные станки и приборы. Кто имеет права – сядет за руль». Большинство выбрали вездеходы и грузовики, а Юрий Долматовский не смог оставить серо-серебряный паккардовский фаэтон. «Как оставить на произвол судьбы такую машину? Когда еще предстанет в жизни случай поездить на ней? Но пройдет ли она по нашим дорогам? Где доставать для нее первосортный бензин, масло и запчасти? Как доказать целесообразность включения ее в колонну? Наконец, чему поддаться – разуму или чувству?» Но замдиректора развеял его сомнения: «Бери. Поеду с тобой. Будет командорской машиной».

Колонна завода отправилась через пять дней. На «паккард» с госномером МВ-01-49 был выписан пропуск со штампом Моссовета на проезд машины по шоссе Энтузиастов. Но путешествие роскошного автомобиля продолжалось недолго – из-за того, что его заправили обычным бензином, его свечи засорились, и в итоге машину пришлось сдать на хранение во Владимире.

Оборудование завода было вывезено в города Ульяновск, Шадринск, Челябинск и Миасс. На основе этого оборудования были созданы Ульяновский и Уральский автомобильные заводы, а также Челябинский кузнечно-прессовый и Шадринский агрегатный заводы. Эвакуация нарушила технологические процессы, и производство на новом месте заработало только конце апреля 1942 года. К этому моменту было частично восстановлено сборочное производство в Москве.

Детским садам и школам, которые были эвакуированы в Московскую область, не удалось обжиться на новом месте, пришлось срочно возвращаться в Москву, а из нее отправляться далеко на восток. Для вывоза детей из «ближней эвакуации» в распоряжение отделов народного образования были предоставлены автобусы. В ночное время на пустынных улицах затемненной и настороженной Москвы тогда можно было встретить колонны автобусов с возвращающимися в город детьми. Во время этих переездов некоторым ребятам приходилось переживать воздушную тревогу. Вот как описывает такой случай бывшая методист-инспектор по дошкольному воспитанию Ждановского района А. В. Никулицкая. Она сопровождала одну из последних автобусных колонн, которая возвращалась из Московской области.

«Пятнадцатого октября я получила приказ Отдела народного образования вывезти детей из Егорьевского района в Москву для раздачи их родителям. Шестнадцатого октября я везла детей в автобусе. Километрах в двадцати от Егорьевска (в деревне) наш автобус завяз в грязи. Взрослые, ехавшие с детьми, помогали шоферу – собирали камни, солому и т. д. В это время над автобусом стал кружить вражеский самолет. Шофер посоветовал мне вывести из автобуса детей. Когда старшие дети рассмотрели фашистский знак на самолете, они стали волноваться, а малыши начали громко плакать. Чтобы успокоить детей, отвлечь их внимание, я предложила всем смотреть на большое облако и ждать, как оттуда вылетят наши самолеты-истребители и прогонят фашистский самолет. Дети перестали плакать и внимательно смотрели на облако. Вскоре действительно появились три наших истребителя, но с противоположной от облака стороны. Дети услышали шум моторов, повернулись и увидели, как наши истребители окружили и погнали вражеский самолет. Дети забыли страх – хлопали в ладоши, визжали от восторга, прыгали, рассказывая, как наши летчики окружили и погнали самолет.

Позднее эти ребята по пути в далекий тыл три раза подвергались налетам. Три раза мы одевали детей и готовили их к выходу из вагона. Это были жуткие моменты – на нас лежала огромная ответственность за сохранение жизни детей. Малышам мы говорили, что пойдем погулять, а старшим, шести-семи лет, говорили правду. Но ребята мало беспокоились – они были уверены, что наши истребители прогонят фашистов как тогда, возле автобуса: “Помнишь, как наши летчики их погнали? Так и теперь их погонят”».

В эти же дни управление военных сообщений вывозило и остающиеся в Москве архивы Наркомата обороны, а также НКВД и партии. Начальник УПВОСО Иван Владимирович Ковалев вспоминал, что очередь представителей наркоматов и учреждений за пропусками на погрузку имущества и людей растянулась на четыре этажа здания управления на улице Фрунзе (Знаменке). Первым за пропуском пришел представитель НКВД, но его отправили обратно в очередь, так как Сталин распорядился в первую очередь вывозить архивы НКО. Очередь за пропусками стояла до 5 утра.

«Закончив дела в учреждении, мы поехали на Курский вокзал. Толпы людей и сотни машин заполонили площадь. Все рвутся на погрузку, среди особо активных почему-то преобладают директора магазинов и продуктовых баз. Мы еле пробились сквозь толпу внутрь вокзала. Первым долгом надо было утихомирить людей, наэлектризованных паническими слухами. …Поэтому, приехав на Курский вокзал, я объявил из радиорубки на всю площадь, что слух о том, что немцы ворвались в Москву с Можайского шоссе, вздорный, что прошу товарищей соблюдать порядок и что его несоблюдение будем карать по закону военного времени. Это привело толпу в чувство, и погрузка дальше пошла без суматохи и толкотни и только по нашим пропускам». Заметим, что именно на Курском вокзале при обходе тоннеля было обнаружено «тринадцать мест бесхозяйственного багажа», в котором находились «секретные пакеты МК ВКП(б), партийные документы: партбилеты и учетные карточки, личные карточки на руководящих работников МК, МГК, облисполкома и областного управления НКВД, а также на секретарей райкомов города Москвы и Московской области». Об этом Иван Серов доложил Берии. В своих воспоминаниях Серов пишет, что «нашлись два идиота, которым было поручено отвезти в тыл партдокументы, а они вместо выполнения задания сдали чемоданы с документами в багаж на ж/д станции, а сами подались в Куйбышев. Такую дрянь потом выгнали из партии». Узнав об этом, Сталин разозлился, а Серову звонил Георгий Попов и упрекал за то, что доложил об этом в Кремль.

Некоторые москвичи восприняли эвакуацию как возможность самоисключиться из жизни города и уклониться от мобилизации. Подруга Георгия Эфрона Валя решила уйти с хлебозавода, нигде не работать, достать справку об эвакуации, «чтобы ее считали эвакуированной и не надоедали с разными мобилизациями»[49]. Такого же мнения придерживался и старший товарищ Эфрона Александр Кочетков[50]: «Основное – не быть куда-нибудь мобилизованным. Самое досадное – быть погубленным последней вспышкой умирающего режима. Ожидается всеобщая мобилизация. Я и Кочетков твердо решили никуда не ехать и не идти. Кочетков в своем домоуправлении заявил о своей эвакуации и с тех пор живет у жены, на Брюсовском переулке. Если получит мобилизационную повестку, то, во-первых, она придет не на Брюсовский, а по месту жительства, где его не будет, чтобы получить ее. Если же будут артачиться на Брюсовском, то он покажет свою справку об эвакуации (он ее сохранил) и скажет, что живет у жены, так как сегодня-завтра собирается с ней эвакуироваться». Кочетков при помощи этой справки рассчитывал избежать мобилизации в армию, а Эфрон на трудовой фронт или всеобуч. И, видимо, он был не одинок в этом: «99 % всех людей, которых я вижу, абсолютно уверены в предстоящем окончательном поражении нашей армии и во взятии Москвы немцами. Вообще делается черт знает что; колоссальное количество директоров предприятий, учреждений уехало, бежало; масса народа не получила ни шиша денег и ходят, как потерянные; все говорят о поражении и переворотах; огромные очереди; тут ходят солдаты с пением песен; тут какие-то беглецы с фронта…». Даже если сделать поправку на специфический круг общения Георгия Эфрона, можно заметить, что желающих фиктивно эвакуироваться было немало. Некоторые просто уходили с оборонных работ, как Лора Беленкина, дважды ушедшая с «окопов».

Отказ от эвакуации мог стоить очень дорого – арестом и заключением в лагерь. Отягчающим обстоятельством могли стать происхождение или фамилия, похожая на немецкую. Сергей Михайлович Голицын в своей книге «Записки беспогонника» упоминает про два таких случая, произошедших с его родственниками. Одним из них был его брат Владимир, как и Сергей Михайлович, происходивший из княжеского рода Голицыных. Он был художником, хорошо зарабатывал, и, хотя был инвалидом из-за болезни коленного сустава, был счастливый и жизнерадостный. Он не стал эвакуироваться, как и большинство жителей города Дмитрова, так как на его иждивении находилось 7 человек, включая троих детей. Но его соседка донесла, что он не эвакуировался, потому что ждал немцев. Через два года он умер в тюрьме. Другой родственник, муж его сестры, старший научный сотрудник Института рыбоводства, хотя и имел «сравнительно приличное социальное происхождение», был, как утверждают, арестован за фамилию Мейен, хотя она была голландской, а не немецкой. Он остался в Москве, когда его институт эвакуировался, его семья также проживала в Дмитрове, и он не хотел ее оставлять. Он также не смог пережить голодные 1942 и 1943 годы, когда смертность среди заключенных была особенно высокой.

Решение об эвакуации давалось очень нелегко. Многие не хотели оставлять свой дом, имущество и запасы продуктов и отправляться в неизвестность. Семья Галины Галкиной сомневалась, ехать ли им в эвакуацию. Их соседка по дому Заикина никуда не собиралась: «А мне немцев бояться нечего. Это вы бойтесь – у вас отец коммунист. Ко мне придут немцы – я их чаем угощу».

МЭМРЗ, на котором работала мама Галины Галкиной Елена Васильевна, эвакуировался из Москвы, а она, несмотря на давление, уезжать отказалась, и с 10 октября в ее трудовой книжке появилась запись: «уволена в связи с эвакуацией из Москвы». Глава семьи, Василий Васильевич Галкин, работал на «Буревестнике» начальником транспортного отдела и готовился к эвакуации в город Кузнецк Пензенской области, где была обувная фабрика. Стоит отметить, что они работали и жили в Сокольниках, рядом с работой. Дети просили, чтобы семья уехала из Москвы вместе с «Буревестником», так как очень боялись зверств в оккупации.

Семья Галкиных очень хорошо подготовилась к эвакуации, хотя потом все жалели, что уехали. «Мы начали готовиться к отъезду: решали, что надо взять с собой, как упаковывать, что оставлять и что прятать. …Мы брали с собой зимние вещи и обувь, одеяла и постельное белье, свою повседневную одежду и обувь, посуду столовую и кухонную, все учебники, тетради, школьные принадлежности, ложки, ножи, ножницы, иголки и нитки и многое другое. Еще брали запасы продуктов, которые имелись в доме, сухари, а также соль, спички, мыло. Мы взяли даже самовар и швейную машинку (только головку, без станка). Все это очень пригодилось на новом месте, мы часто выручали соседей, которые оказались не такими предусмотрительными».

Последний резерв

Во второй декаде октября в Москве в очередной раз стали срочно искать внутренние резервы для защиты столицы. Ими стали истребительные батальоны, которые были сформированы в городе и Московской области еще летом 1941 года. Их свели в три дивизии, которые получили общее название Московские – 3-я, 4-я и 5-я. Еще одна, 2-я Московская стрелковая дивизия, была образована за счет некоторых подразделений 242-й стрелковой дивизии, а также призывников из Москвы и Московской области.

Это были иррегулярные дивизии, которые не являлись полноценными армейскими частями, хотя формировались как стрелковые дивизии, получая, в том числе, артиллерийские полки. В 1942 году они получили общевойсковую нумерацию. В октябре 1941 года эти дивизии занимали оборону рядом с границами Москвы.

Формирование 2-й Московской стрелковой дивизии началось 14–18 октября. Ее штаб находился на Бахметьевской улице в здании МИИТа (сейчас это улица Образцова, 15). В нее вошли призывники Москвы и Московской области, московский батальон политбойцов, Особый Московский стрелковый полк, отряды тульских и горьковских рабочих, некоторых подразделений 242-й стрелковой дивизии и 1-го корпуса ПВО.

Рубеж обороны 2-й Московской стрелковой дивизии проходил от Поклонной горы к Потылихе, далее на Ленинские (Воробьевы) горы и до Калужской заставы – практически вдоль нынешнего Третьего кольца, выдавался вперед к университету. Артиллеристы дивизии поддерживали западные и юго-западные группы обороны Москвы, занимавшие рубеж Щукино – Кунцево – Раменки – Нижние Котлы – Петрухино. Передовые отряды дивизии вели разведку в направлении Клина, Красной Поляны – там, где германские войска ближе всего подходили к Москве. Во время декабрьского контрнаступления дивизия участвовала в освобождении деревень Горки, Катюшки, Красная Поляна. Была переименована в 129-ю стрелковую дивизию и дошла до Эльбы.

Запись в рабочий батальон, который станет частью одной из дивизий московских рабочих.

3-я Московская коммунистическая стрелковая дивизия сформирована с 17.10. по 24.10.1941 года в школе № 3 по адресу Чапаевский переулок, дом 6 из двадцати пяти коммунистических и рабочих батальонов. Коммунисты и комсомольцы составляли около 70 % всего личного состава, потому она и получила название «коммунистическая».

В 1-й стрелковый полк вошли батальоны Дзержинского, Железнодорожного, Киевского, Краснопресненского, Ленинградского, Ленинского, Москворецкого, Октябрьского, Свердловского, Советского, Таганского, Тимирязевского и Фрунзенского районов Москвы. Во 2-й стрелковый полк вошли батальоны Бауманского, Калининского, Кировского, Коминтерновского, Красногвардейского, Куйбышевского, Молотовского, Первомайского, Пролетарского, Ростокинского, Сокольнического и Сталинского районов Москвы.

Со второй половины октября дивизия занимала оборону на рубеже Ростокино – Лихоборы – Химки – Щукино. 19 января 1942 года переформирована в 130-ю стрелковую дивизию

4-я Московская стрелковая дивизия формировалась совсем рядом с нынешней Бородинской панорамой в Кутузовском проезде, дом 6 в самый разгар «московской паники» с 17 по 24 октября 1941 года. Из истребительных батальонов Таганского, Бауманского, Советского, Москворецкого, Измайловского, Молотовского, Киевского, Краснопресненского, Куйбышевского, Калининского, Ленинского и Фрунзенского районов Москвы.

В начале ноября 1941 года дивизия занимала оборону в северо-западных пригородах Москвы, которые в настоящее время вошли в черту города. 1-й стрелковый полк дивизии располагался по линии Коровино (примерно в районе нынешней промзоны в конце Коровинского шоссе), Химгородок (участок вдоль Ленинградского шоссе от Беломорской улицы до Прибрежного проезда), Никольское (у южной оконечности водохранилища, о чем напоминает Никольский тупик), 2-й стрелковый полк – Братцево (Тушино, улица Героев Панфиловцев в районе дома 28), Спасское (пересечение Волоколамского шоссе и МКАДа, платформа Трикотажная), Мякинино (село южнее метро и выставочного центра – что подтверждают несколько Мякининских улиц), Щукино; 3-й стрелковый полк находился ближе к центру Москвы, у Коптева, Сокола.

Общая схема расположения московских рабочих дивизий вокруг Москвы. Сейчас это территория столицы. (ЦАМО)

Схема обороны западной группы, в которую входят рабочие батальоны районов Москвы и Подмосковья, вскоре она станет 5-й Московской стрелковой дивизией. (ЦАМО)

19 января 1942 года дивизия переформирована в 155-ю стрелковую.

5-я Московская стрелковая дивизия не сразу получила свое наименование. Вначале истребительные батальоны Дзержинского, Краснопресненского, Кировского, Ростокинского, Ленинградского, Пролетарского, Первомайского, Свердловского, Октябрьского, Тимирязевского и Железнодорожного районов Москвы, а также Ухтомского и Лотошинского районов Московской области были сведены в три истребительных полка. 17 октября 1941 года они были переданы в оперативное подчинение командованию 3-го боевого участка, который находился на юго-западе от Москвы. Их позиции находились на высоком берегу реки Очаковка и дальше на юг, в Теплостанском лесопарке, где до сих пор сохранились окопы, блиндажи и пулеметные колпаки. Там же находится памятный знак: «Отсюда начала свой путь на Берлин 5-я Московская (впоследствии 158-я) стрелковая дивизия».

28 октября 1941 года эти полки были сведены во 2-ю стрелковую бригаду московских рабочих, которая 14 ноября была переформирована в 5-ю Московскую стрелковую дивизию. А 19 января, как и другие Московские дивизии, она была переименована в 158-ю стрелковую дивизию.

О том, как формировалась 3-я Московская коммунистическая дивизия, летом 1943 года вспоминал командир Бауманского рабочего батальона Герман Иосифович Паппель. «Паппель был худощавый высокий эстонец лет где-то 40–50, умный и требовательный командир, суровый и строгий, неразговорчивый, абсолютный трезвенник, некурящий и ко всему прочему прекрасный ходок», – так вспоминал о нем Лев Никитич Пушкарев, тогдашний студент МГПИ им. К. Либкнехта, а после войны сотрудник ИРИ РАН, доктор исторических наук. К октябрю 1941 года Паппель работал в НКПС заместителем начальника Всесоюзной конторы стройводпневматики по политической части, был командиром батальона запаса – участвовал в польской кампании. По какой-то причине его ранее не призывали в армию, но в октябре 1941 года настал и его черед.

Схема минирования, расположения «бутылочных полей» и противотанковых собак в районе Конькова, Тропарева и Очакова. (ЦАМО)

«14 числа утром часов в 11 меня вызвал к себе секретарь партийной организации нашего Трансводстроя, где я работал в то время, тов. Платонов. …Там сидели секретарь партийной организации тов. Платонов, начальник треста тов. Полещук. Это было в доме 6/А в Басманном тупике. Сидят они и все молчат, никто ничего не говорит. Я почувствовал по их лицам, что они не хотели сразу мне что-то сказать. И я им сказал: “Не беспокойтесь, говорите прямо, что надо идти в армию. Ну и хорошо, и пойду”. Тогда Платонов достает список, который был у него заготовлен, там было моя фамилия первая, затем был Яковлев инженер и еще один шофер. Я был назначен старшим в этой группе из 3-х человек».

То же самое повторилось и в Бауманском райкоме: «Я вошел, начинают мне рассказывать, что надо столицу защищать. Значит тоже издалека начали этот рассказ. Я говорю: “что же, давайте воевать”. Буквально за сутки был сформирован штаб батальона, подобраны помещения в районе для размещения людей. Одним из них стало здание школы на Большой почтовой 20, куда стали собираться добровольцы.

Это были одни из самых тяжелых дней для Москвы. В городе была паника (подробнее о ней мы расскажем дальше) и жители города очень резко разделились на тех, кто готов был защищать столицу до последней капли крови, кто всеми правдами и неправдами стремился уехать на восток, и кто ждал прихода немцев, рассчитывая, что жизнь в оккупации не будет хуже, чем при “советах”».

«Физкультурный зал у нас был отведен для распределения людей по специальностям: пехотинцы, пулеметчики, минометчики и т. д. Тов. Розов распределял людей по группам, занимался с ними, потом находил какого-нибудь командира. Между прочим, приходило много командиров, но они скрывали, что они командиры и записывались рядовыми, приходили инженеры, которые были командирами запаса, но они тоже скрывали это. Но мы их все-таки находили, потому что было видно по выправке, по тому, как они ходят в строю».

«15-го вечером ко мне пришла группа сандружинниц РОКК’овских [51]в 48 человек. Приходят и докладывают, что явились в Ваше распоряжение. Я говорю: “Что я буду с ними делать, я никогда не воевал с женщинами”. Потом меня начали уговаривать, что нужны будут санитарки, что они пригодятся. Их выстроили в коридоре, они уже немного были обучены, хорошо поздоровались со мной. Я задал им несколько вопросов. Старался разъяснить им на первых порах, чтобы отсеять трусов, малодушных, рассказал, какая жестокая война, какие бывают страшные вещи и потом спросил, может быть кому это не нравится, кто-нибудь раздумает, пожалуйста, выходите из строя, потому что потом это будет трудно сделать. Но ни одна не вышла из строя, а потом оказалось, что было 2–3 девушки, которые колебались, но выйти побоялись из-за подруг. Я потом с ними потолковал отдельно, и они ушли незаметно. И так эти сандружинницы остались у меня».

После этого, в батальон потянулись студентки и из других вузов, даже из училища Большого театра. «Направляют ко мне с запиской председатель Осоавиахима Липаеву Веру, пулеметчицу. Она работала на заводе авторемонта, а в Осоавиахиме она была активисткой-пулеметчицей. Худенькая, невысокого роста девушка. Проверили ее знания. Она, оказывается, знала станковый пулемет Максима на отлично, материальную часть прекрасно знает и ручной пулемет Дегтярева хорошо знает. Она создала целый пулеметный расчет девушек». Пришли в батальон и «бабушки» 45–47 лет, вместе с детьми, студентами и школьниками. Это был действительно патриотический порыв. «Этих людей никто не направлял, они приходили сами добровольцами». Как сказала врач с 20-летним стажем А. Л. Лисневич: «Я буду лечить раненых, я не на должность пришла воевать».

Непросто было с вооружением. «16 и 17 числа нам привезли пулеметы. Через военный отдел райкома партии получили указание, и тов. Булгаков привез пулеметы. Они были упакованы в ящиках, сказали, что все нормально. Но оказалось, что корпуса были от одной системы, каток или колеса от другой, и когда мы их начали собирать в тот же день, то они не сходились, отверстия не совпадали. И вот перед нами встала задача. Пришли ко мне и рассказывают, они сначала боялись мне рассказать, я сам пошел посмотреть и спрашиваю: что же ты мне не говоришь, ведь не подходят. Я пришел и рассказал об этом Ладыгину, своему адъютанту, тот был специалист инженер, он пошел на завод в ЦИАМИ, договорился там. Я сказал, чтобы к утру пулеметы были подобраны, что хотите делайте, найдите рабочих, заставьте работать всю ночь и т. д., только пулеметы чтобы были сделаны. И в 6 час. утра привезли пулеметы собранные. Я лично проверил, все пулеметы работают». Паппель посчитал, что это «было вредительство, что на складе лежало такое подготовленное оружие, и это было умышленно сделано рукой врага, чтобы сорвать оборону Москвы. Я не знаю, нашли этих людей или нет, но мы вышли из положения и оружие было исправлено».

С винтовками тоже вышла история, на вооружение батальона поступили французские винтовки 1899 года выпуска (Лебеля Fusil Mle 1886 M93). Когда Паппель увидел их, то понял, что винтовки негодные – «дула были очень разработаны и пули свободно проходили» – при стрельбе ни одна пуля не попадала в цель. Но в райкоме объяснили, что других винтовок нет, и предложили поискать у себя. Удалось собрать «все винтовки, которые были у охраны в институтах, в Осоавиахиме», чего хватило на вооружение 1-й роты, двум другим пришлось довольствоваться французскими. «Пистолетов ни у кого не было, командиры были без оружия, в том числе и я. Потом привезли гранаты и нам пришлось вооружиться гранатами. Потом в райкоме достали где-то пистолеты бельгийские маленькие [вероятно, Browning M1906. – Прим. авт.], я взял себе пистолет».

К 18 октября батальон уже насчитывал около 600 человек, а 19 октября был определен первый рубеж – участок вдоль Московской кольцевой железной дороги, от ее пересечения с Ленинградским шоссе и до деревни Старое Коптево. «19 октября батальон прибыл на место. Я людей расположил в заводе, часть в санатории[52], а штаб был в управлении завода[53]. Тут же мы начали работу по укреплению района. Очень трудно было с лопатами. Тут нужно было мобилизовать людей и по району собирать лопаты. Между прочим, в тресте Трансводстрой мы для истребительного батальона делали лопаты. Я приехал в нашу мастерскую и заставил ее делать лопаты. Она сделала нам целую машину лопат, я привез их туда, и работа закипела у нас. Затем в помощь нам на рытье укреплений дали трудящихся Москвы. Мы произвели все укрепительные работы и параллельно еще занимались, учили людей стрелять. Например, дали нам гранаты, а бросать их никто не умел. Начали людей обучать бросать гранаты».

Постепенно напряжение первых дней спадало, московские дивизии отодвигали дальше от центра. 27 октября батальону Паппеля был дан участок возле нынешнего метро «Речной вокзал»: «район от Химкинского моста, всю деревню Химки, противотанковый ров, военный городок, санаторий в лесу, химгородок, библиотечный институт, площадка и станция включительно. Этот район километров 5 в ширину и 2 клм. в глубину. На старом месте мы оставили второй эшелон, а здесь мы стали первым эшелоном, впереди нас никого не было». «Обмундирование – с бору по сосенке. На мне – кавалерийский казакин, буденовка времен гражданской войны. В руках – канадская винтовка. Никакие мы не красноармейцы: не умеем ни ходить, ни стрелять и пушки видим первый раз в жизни. Впрочем, те пушки, которые дали нам на батарею, получены из реквизита Мосфильма. Возможно, что мы их видели в кино. Меня зачислили во взвод управления, в связисты, и я срочно осваивал систему полевого телефона», – записал после войны в своих воспоминаниях Юрий Константинович Авдеев.

Потом батальон выдвинулся еще дальше, уже за МКАД, к деревням Бутаково и Новая Лужа (сейчас это территория города Химки)[54]. Здесь уже пришлось взаимодействовать с частями 16-й армии и приобрести первый горький опыт боев. В конце ноября вторая батарея была отправлена вперед, ближе к фронту, и, по воспоминаниям Авдеева, в районе Солнечногорска она наткнулась на немецкий десант, а скорее всего, просто на передовую группу одной из наступавших дивизий. «Артиллеристы успели развернуться и дать несколько выстрелов. Они подбили три немецкие бронемашины и несколько десятков фашистов, но и сами все погибли. В живых остались только фельдшер и политрук».

Отряд Спрогиса

7октября 1941 года секретарю ЦК ВЛКСМ товарищу Романову поступило письмо от члена Военного совета Западного фронта дивизионного комиссара Лестева, в котором говорилось: «Для выполнения особых заданий на театре военных действий Военный Совет нуждается в сильных физически развитых, храбрых и преданных Родине людях. Прошу оказать содействие представителю Западного фронта тов. Спрогис А. К. по подбору необходимого контингента людей.

По существу, вопроса товарищу Спрогис дано указание информировать Вас лично».

На письме сохранились карандашные пометки, которые, возможно, были сделаны во время телефонного разговора, по уточнению задачи: «150 человек 10 % медсестры теплая одежда».

На основании этого 9 октября было принято совершенно секретное решение ЦК ВЛКСМ:

«О мобилизации комсомольцев на службу в Красную Армию

1. Мобилизовать 105 комсомольцев и 45 девушек-комсомолок в Красную Армию для выполнения особых заданий.

2. Обязать Московский, Ивановский, Ярославский, и Рязанский обкомы ВЛКСМ отобрать в 5-дневный срок физически развитых, проверенных, храбрых, годных для службы в Красной Армии комсомольцев и девушек-комсомолок, в том числе 15 девушек-комсомолок, имеющих специальность медсестер.

Разверстка прилагается.

3. Комсомольцы и комсомолки, мобилизованные в Красную Армию, должны быть направлены в указанный выше срок в ЦК ВЛКСМ, имея при себе личную теплую одежду и обувь».

Бывшее здание Московского комитета ВЛКСМ в Колпачном переулке. (фото автора)

Разверстка была следующей: на мобилизацию 150 комсомольцев в Красную Армию для выполнения особых заданий:

Московский обком – 45 девушек-комсомолок, в том числе 15, имеющих специальность медсестер;

Ивановский обком – 35 комсомольцев;

Ярославский обком – 35 комсомольцев;

Рязанский обком – 35 комсомольцев.

Как видно, на Москву пришлось 45 человек, которых с 10 октября Спрогис отбирал лично. В этот день на комиссию приходили Вера Волошина и Зоя Космодемьянская. Веру взяли, а Зое было отказано. Вот как это описывала Клавдия Васильевна Сукачева, отобранная в этот день среди других 40 человек: «В кабинете, где работала комиссия, сидел майор в форме пограничника. Он очень внимательно всматривался в каждого входящего в кабинет. Слушая ответы юноши или девушки на вопросы членов комиссии, он вступал в разговор с такими вопросами: “А если тебе придется действовать в тылу врага, не струсишь? Можешь быть ранен, а врача рядом нет – как быть? Можешь попасть в плен, а с пленными фашисты обращаются жестоко – выдержишь? А какими военными специальностями владеешь?”

Если ответы удовлетворяли майора Спрогиса, он говорил председателю комиссии, секретарю ЦК ВЛКСМ Николаю Михайлову: “Беру”».

ЦК ВЛКСМ располагался на Маросейке, 3, это угловое здание напротив Политехнического музея в стиле конструктивизма. Но, возможно, отбор происходил в Московском городском комитете ВЛКСМ в Колпачном переулке, 5. Именно на этом доме была установлена памятная доска, напоминавшая о Зое Космодемьянской. В здании с 1990-х годов располагались структуры группы «Менатеп», позже «Юкоса», а теперь находится межрегиональная общественная организация «Открытая Россия».

Сбор первой группы прошел у кинотеатра «Колизей» (сейчас это здание на Чистопрудном бульваре, 19 занимает театр «Современник») 15 октября, в 13 часов, буквально в момент начала «панических» событий в Москве. На двух грузовых машинах их доставили на базу части, которая располагалась западнее Кунцева, в районе платформы Трехгорная.

В момент неопределенности, когда не было понятно, будет ли оставлена Москва, и Спрогис, и работники МГК ВЛКСМ занимались работой по непосредственной подготовке к подпольной работе. Только когда стало ясно, что немецкое наступление затормозилось, и было принято окончательное решение о защите Москвы, набор в диверсионные группы был расширен и продолжен. Зою Космодемьянскую отобрали только в конце октября в общем числе примерно 2 тыс. человек. По словам Клавдии Александровны Милорадовой, Зоя так рассказывала об отборе: «Отговаривали, ссылаясь на мою молодость и неопытность, даже вначале отказали. Но я в тот же день снова зашла в комиссию, заявив, что никуда не уйду, пока не получу направления в партизанский отряд. В тот же день мне его и выдали».

Памятная доска на стене здания в Колпачном переулке. (фото автора)

Их также собирали возле «Колизея» и отправляли на подготовку. Уже через час после приезда, как вспоминала К. А. Милорадова, находившаяся с Зоей в одной группе: «Начались занятия. В комнату принесли гранаты, пистолеты… Три дня ходили в лес, ставили мины, взрывали деревья, учились снимать часовых, пользоваться картой». В начале ноября Зоя и ее товарищи получили первый приказ – заминировать дороги в тылу противника. Группа выполнила его успешно и без потерь вернулась в часть.

До их главного в жизни задания оставались считаные недели.

Московские рубежи

12октября Сталин подписывает постановление ГКО № 768сс «О строительстве третьей линии обороны г. Москвы», в соответствии с которым в Московской области должно было быть мобилизовано сроком на 20 дней на оборонительные работы 250 тыс. колхозников, рабочих и служащих, а в Москве 200 тыс. служащих учреждений, рабочих предприятий, не занятых на производстве вооружений, боеприпасов и танков. За всеми мобилизованными сохранялась средняя зарплата.

Памятный камень на улице Рубежная – точно на месте прохождения противотанкового рва. (фото автора)

Аэрофотосъемка района участка Рублевского шоссе в Крылатском. Нынешняя улица Рубежная проходит вдоль одного из противотанковых рвов. (wwii-photo-maps.com)

В этот же день создается Московская зона обороны. Планирование оборонно-строительных работ взял на себя начальник инженерной службы генерал-майор инженерных войск Сысоев. Инженерных частей в составе МЗО не было, как не было и грамотных специалистов, а также оборудования и инструментов, вплоть до лопат и кирок. В качестве специалистов Генштаб разрешил использовать постоянный и переменный состав Военно-инженерной академии им. В. В. Куйбышева.

14 октября Военный совет МВО отдал приказ войскам Московского гарнизона на строительство рубежа по линии Ростокино, Лихоборы, Коптево, Химки, Иваньково, Щукино, Петтех, выс. 180, 4, Кунцево, Матвеевское, Никольское, Зюзино, Волхонка, Батраково.

«Под нами Москва! Она неузнаваема. Заходящее солнце освещает прорытые по полям линии окопов. Тянутся усеянные работающими людьми противотанковые рвы. И все это в самой Москве. Вот копают около Новодевичьего монастыря, в районе села Коломенского, Серебряного бора, Киевского вокзала, Потылихи! Видны аэростаты воздушных заграждений, спрятанные на день. Тянутся к нам стволы зениток. 22 октября 1941 в 17 ч. 10 мин. я снова в Москве». Так описал свои впечатления от пролета над Москвой кинооператор Марк Трояновский, возвращавшийся из осажденной Одессы.

Действительно, в 20-х числах октября в Москве развернулись срочные оборонительные работы, которые велись не только в пригородах, но и в центре. Срочно возводились баррикады, ставились надолбы и ежи, копались противотанковые рвы. Для этого были мобилизованы москвичи, многие из которых на тот момент остались без работы. Начало строительства практически совпало с «московской паникой», а потому оно на некоторое время застопорилось и полноценно возобновилось только после объявления в Москве осадного положения.

Александр Кузнецов так описывал в книге «Наградная медаль» свое личное участие в этом строительстве:

«Нас, молодых рабочих, отправили на строительство оборонительных сооружений, или, как тогда говорили, “на рытье окопов”, хотя никаких окопов мы не рыли, а копали противотанковые рвы.

Отъезд происходил так: нас собрали прямо у станков около девяти утра и дали на подготовку три часа. (Работали мы тогда в две смены, по двенадцать часов каждая – с восьми и до восьми – без выходных.) Явиться с теплой одеждой, со сменой белья, с ложкой и кружкой приказано было в двенадцать. Все пришли вовремя, опоздавших и уклонившихся не было. Построили во дворе завода, распределили по ротам, назначили командиров – и в путь!

На Каланчевке сели в грузовик и направились под Можайск. К сожалению, я не запомнил название поселка, в котором мы остановились. Все жители из него были эвакуированы, и нас распределили по домам, где были все необходимые хозяйственные вещи и даже заготовленные дрова. Я попал почему-то в дом испанцев, где было полно хорошей одежды и книг на испанском языке. Жилье у нас оказалось весьма удобным, но на работу приходилось ходить сначала три, а потом пять километров. Нашему заводу определили участок и поставили задачу – вырыть противотанковый ров…

Строительство баррикады в Москве.

…В своем дневнике 1941 года я прочел: “Вставали в пять или в половине пятого, пили кипяток и шли по шоссе, а потом по грязи. Брали лопаты и… до пяти. Первые дни было туго, всё болело. Обратно еле шел. Какой-то дедушка даже сказал мне: “Эх ты, молодой, а ноги волочишь, как старик”. Иногда просто руки опускались, казалось, невозможно больше пошевелить ни рукой ни ногой. Привели на такой участок, где в липкой глине совсем невозможно двигаться, ноги по щиколотку уходили в красную вязкую грязь. Как схватит, ноги не вытянуть…”

Работа казалась вначале невыносимо тяжелой, но ко всему привыкает человек… Привыкли и мы орудовать лопатой от зари до зари. На обеденный перерыв нам полагалось полчаса. Гречневую баланду или суп из пшена съедали здесь же, на краю рва.

Металлическая огневая точка в парке Сокольники. По просьбе автора во время реконструкции парка превращена в мемориал. (фото автора)

…В конце ноября нас вернули на завод. За “окопы” полагалась медаль “За оборону Москвы”. Но я ее так и не получил».

Где-то рядом работала и Лора Беленкина: «Проучились мы в институте до 14-го октября. А 15-го октября первокурсницы собрались на Белорусском вокзале, и нас повезли в Кунцево рыть противотанковые рвы. От станции отошли немного вглубь, там стояло несколько двухэтажных бараков; в одном из них нас разместили. Я попала вместе с еще двадцатью девочками в большую комнату на втором этаже. Мы поужинали в столовой неподалеку и улеглись спать на полу, подстелив пальто и укрывшись принесенными с собой тонкими одеялами. На следующий день нам раздали лопаты, и нас повели на то поле, где надо было копать рвы. Весь день мы копали, и весь день валил снег, сначала густой и липкий, потом сухой и мелкий; дул пронизывающий ветер. … Вернулись мы в наш барак усталые и промокшие. К вечеру снег прекратился и небо прояснилось; было морозно. Мы сидели в темноте на полу и переговаривались. Вдруг кто-то сказал: “Девочки – посмотрите скорее в окно!” Мы выглянули и обомлели: в окне третьего этажа кирпичного корпуса напротив кто-то подавал световые сигналы – очевидно, карманным фонарем – из верхнего левого угла в нижний правый: все время в одном направлении. Кто-то явно указывал фашистским самолетам на что-то, и от этого нам стало так страшно, что стучали зубы. Кто-то из девочек стал ощупью пробираться вниз, чтобы найти кого-нибудь, кто остановил бы этих нарушителей затемнения, наверное, фашистских агентов, но тут послышался гул самолетов, и мы все укрылись с головой одеялами. Где-то заговорили зенитки, но – далеко, а рокот моторов всё не прекращался. Вдруг раздался знакомый свист – высокий – всё ниже – и оглушительный удар. Пол под нами дрогнул, и с потолка на нас кусками посыпалась штукатурка. Где-то совсем рядом упала бомба. “Девочки – все живы?” – спросил кто-то шепотом. Шепотом же ответило сразу несколько голосов: “Да – что это было? Где это?” Но потом стало сразу тихо – и снаружи, и в нашей комнате. Я не могла заснуть всю ночь. Рядом со мной тоже ворочались: это была девочка из другой группы, Таня Радзевич – высокая, с русыми кудряшками и нежным, будто фарфоровым, личиком. Уже незадолго до рассвета мы рассмотрели, что обе сидим, обхватив колени руками. “Давай, уйдем отсюда, – шепнула она, – Или, хочешь, оставайся, а я пойду одна. Я второй такой ночи не переживу”. Мы тихо, на ощупь, собрали свои вещи, спустились и вышли из барака».

Пулеметный ДОТ из малоформатных бетонных блоков в парке Фили. (фото автора)

Они были не единственными, кто ушел со строительства. Рабочие, выведенные на строительство рубежей, оказались на несколько дней в подвешенном состоянии: не были определены участки работ, не было организовано питание. Они разрывались между необходимостью оставаться на строительстве и получением денег и продуктов. Но в ноябре Беленкина снова вернулась в Кунцево, теперь уже не от эвакуированного института, а от домоуправления, которое отправляло всех молодых жильцов, не занятых на работе, на трудфронт, рыть траншеи. «На этот раз мы расположились в четырехэтажном кирпичном корпусе, где все квартиры почему-то были пустые. Днем мы рыли траншеи, но копать было очень трудно, намокшая глина была тяжелая. А ночью было очень холодно, галоши мои прохудились, и сушить ноги было негде». Но и в этот раз ей повезло, и ее отправили домой в Москву буквально через три дня.

В намеченных тридцати шести батальонных районах, которые впоследствии превратились в полковые или двухбатальонные, были созданы тридцать шесть строительных организаций (строительных участков). По плану окончание работ на них было запланировано в разные сроки в конце ноября – середине декабря 1941 года. Судя по отчетам, которые сохранились в Московском партийном архиве, работы в большинстве районов были закончены к 20-м числам ноября.

21 октября начальник гарнизона города генерал-лейтенант Артемьев приказал приступить к постройке огневых точек и баррикад на улицах и площадях города и в его окрестностях. В соответствии с подписанным им планом обороны Москва уже делится на два сектора: 1-й – Северный – идет от шоссе Энтузиастов до Можайского шоссе, 2-й – Южный, от Можайского до Рязанского шоссе. Предусматривалось создание трех оборонительных рубежей:

Утраченный сборный ДОТ с амбразурой для пулеметной установки НПС-3 в районе улицы генерала Доватора. (фото автора)

первый – непосредственно по окраинам города вдоль Окружной ж. д.;

второй – по Садовому кольцу;

третий – по кольцу А (Бульварное кольцо) и р. Москва (с юга).

Оборона строилась по принципу создания опорных узлов сопротивления с использованием наиболее крепких зданий. Между этими рубежами оборона должна была строиться вдоль сквозных улиц, закрывая огневыми средствами и препятствиями выходы на них с других улиц. В первую очередь внимание уделялось противотанковым препятствиям. Приказом разрешалось устанавливать огневые средства в квартирах, подвальных и чердачных помещениях, переселяя людей из квартир распоряжениями райисполкомов.

Для ускорения строительства и компенсации простоя в октябре было организовано социалистическое соревнование, проводились субботники и воскресники. В ноябре произошел перелом, в том числе за счет резкого роста численности работающих накануне 7 ноября, к празднику были сданы некоторые из рубежей, а к концу ноября работы были практически завершены. Строительство в зимних условиях было очень сложным, земля промерзала, выработка на одного человека снизилась до 1,5–2,5 кубометра против 5–7 и более кубометров, которые были нормой в летний период.

Согласно справке Моссовета от 3 декабря 1941 года, всего было построено 536 ДОТов и ДЗОТов, установлено 847 железобетонных колпаков. А в более обстоятельном письме МК и МГК ВКП(б), Моссовета и Мособлсовета в СНК СССР от 29 января 1942 года за подписью А. Щербакова говорилось, что только на строительстве «Подольской и Кунцевской линий» было устроено противотанковых рвов 361 км, эскарпов 336 км, пушечных ДОТов 571, пушечных ДЗОТов 3255, пулеметных ДОТов и ДЗОТов 3755.

Жестокий налет

Октябрь завершился очень жестокой бомбардировкой, которая привела к многочисленным жертвам. Москвичи давно уже привыкли к ночным бомбардировкам и воздушным тревогам, но 28 октября днем и без объявления воздушной тревоги на центр Москвы упало несколько бомб.

«Четыре раза была воздушная тревога (два раза днем, два ночью). Днем, без всякой тревоги, были сброшены две бомбы: одна попала на площадь Свердлова, около Большого театра, в фасаде которого она образовала большую брешь. Были жертвы. Вторая бомба упала в самую середину улицы Горького, около телеграфа и диетического магазина, унеся много жертв. Разбитые стекла, окна полетели к черту.

Я как раз был в этом районе, но, к счастью, не пострадал. Это были разрывные бомбы. После бомбардировки на улице Горького было черно от народа – любопытствующих и жаждущих зрелища людей. Были тут военные и милиционеры… Что произвело сильное впечатление и многих напугало, это то, что эти две бомбы упали до того, как дали тревогу. И все это в ослепительно хорошую погоду: ясную, прозрачную, с голубым небом и облачками, как у Ватто[55]…» – так описал эту трагедию Георгий Эфрон. Еще одна бомба упала рядом со зданием НКВД – попав в гараж наркомата в Варсонофьевском переулке. Бомбы были весом в одну тонну, отмечает в своих воспоминаниях Георгий Попов, который в этот день оказался на волосок от смерти. Он вместе с Щербаковым, Прониным и Артемьев был в здании МК партии на Старой площади, 6. Налет начался в 7 вечера, тревога не была объявлена. «Генерал Артемьев докладывал план обороны Москвы. …В это время раздался оглушительный взрыв и треск. Впечатление было такое, что все рушится. Свет погас, легкая пыль окутывала нас. Я не сделал ни одного движения, так как не знал, что делается вокруг нас. Воцарилась тишина, вдали появился, как бы в тумане огонек от спички. Это из приемной пробирался к нам работник охраны Котырев. Наконец, пыль осела, и мы увидели, что все живы. Нас спасло то, что мы находились возле мощной прямоугольной колонны». Обычный выход через зал МК и МГК ВКП(б) был завален, пришлось воспользоваться запасной лестницей и выйти в проезд между зданиями МК и ЦК партии (в здании ЦК сейчас расположена Администрация Президента). Здание ЦК было объято пламенем и, невзирая на принятые меры к тушению, горело три дня. В этот день в здании ЦК погиб драматург Александр Николаевич Афиногенов, готовившийся к командировке в США, где должен был агитировать за открытие Второго фронта. А всего жертвами этой бомбы стали 10 человек. Попов и Артемьев поехали на уцелевшей машине последнего в кабинет на станции метро «Маяковская», куда был переключен кремлевский телефон Попова, и стали обзванивать райкомы, чтобы не допустить панических настроений. Через пару дней МК партии перебрался в здание на Садовой-Каретной (нынешний адрес Делегатская улица, дом 3), в котором было убежище 1-й категории. Президиуму Верховного Совета и СНК РСФСР пришлось потесниться. Сейчас в этом здании Всероссийский музей декоративно-прикладного и народного искусства.

Через пару дней, при отъезде в эвакуацию Эфрону пришлось пережить бомбардировку на вокзале. Ему неожиданно позвонили из Союза писателей и предложили уехать в пульмановском вагоне. На Курский вокзал к установленному времени явилось 35 человек, в том числе поэт Кочетков «с женой и старушкой». Отправление поезда затянулось, была объявлена воздушная тревога: «Все ушли в ближайшее бомбоубежище; остались смотреть за багажом я и молодой, очень симпатичный парень, который провожал мать. Все время тревоги над нашей головой сверкали перекрестные лучи прожекторов, все время разрывались бомбы.

Противовоздушная оборона и пулеметы, устроенные на крышах домов, трещали с невероятным шумом. В очень холодном воздухе летали опасные осколки разрывающихся бомб. Немцы бомбили основательно, это чувствовалось во всем районе вокзала».

Ноябрь

Парад 7 ноября

Подготовка к традиционному параду на Красной площади началась еще в конце октября, в рамках мероприятий, посвященных 24-й годовщине революции. Буквально две недели назад в Москве было безвластие, десятки тысяч беженцев хлынули на восток, введено военное положение, и тут парад. Вопрос о нем был поставлен Сталиным на совещании по обсуждению торжественных мероприятий к 7 ноября и стал для присутствовавших неожиданным. Судя по ряду воспоминаний, Сталину пришлось трижды повторять свой вопрос, прежде чем на него последовала реакция – большинство собравшихся, вероятно, считало празднование 7 ноября больше формальным мероприятием. Однако Сталин всегда тонко чувствовал настроения людских масс и был уверен, что проведение парада исключительно важно для поднятия боевого духа и демонстрации того, что правительство находится в Москве, что с городом ничего не произошло. На руку играла также и приостановка германского наступления – вермахт подтягивал тылы и накапливал силы для очередного броска, советское командование, не всегда угадывавшее немецкую логику, и руководствуясь собственными оценками, вероятно, опять решило, что линия фронта зафиксировалась на зиму.

Г. К. Жуков об этом вспоминает так: «И. В. Сталин сказал: – Мы хотим провести в Москве, кроме торжественного заседания по случаю годовщины Октября, и парад войск. Как вы думаете, обстановка на фронте позволит нам провести эти торжества? Я ответил: – В ближайшие дни враг не начнет большого наступления. Он понес в предыдущих сражениях серьезные потери и вынужден пополнять и перегруппировывать войска. Против авиации, которая наверняка будет действовать, необходимо усилить ПВО и подтянуть к Москве истребительную авиацию с соседних фронтов». Таким образом, проведение парада 7 ноября не было импровизацией, а было хорошо подготовленным идеологическим мероприятием.

Подготовка к параду началась уже на следующий день в обстановке секретности: «Мы с А. С. Щербаковым, – вспоминал Артемьев, – стали поодиночке вызывать командиров частей, которые должны были участвовать в параде. …Мы сообщили командирам, что москвичам очень хочется посмотреть на воинские части, отправляющиеся на фронт. Поэтому Военный совет зоны предполагает примерно в середине ноября провести в районе Крымского моста небольшой военный парад. Так как времени остается очень мало, надо обратить особое внимание на строевую подготовку и стрельбу.

“Уж вы постарайтесь, товарищи”, – говорил А. С. Щербаков командирам частей».

И подготовка началась. «Группу бойцов из бригады, наиболее высокого роста, отозвали с передовой в Москву. С нами стали заниматься строевой подготовкой. Мы терялись в догадках – к чему бы это, ведь идет такая война, время ли заниматься шагистикой», – делился воспоминаниями бывший боец Отдельной мотострелковой бригады особого назначения НКВД СССР (ОМСБОН) полковник в отставке Евгений Петрович Ильин. Строевой подготовкой занялись и в 332-й стрелковой дивизии, которая занимала позиции в южных пригородах столицы, рядом с нынешней МКАД. Неизвестно, когда началась подготовка, но в утреннем донесении за 7 ноября, в котором отражены события, произошедшие накануне, говорится: «1115 сп проводил подготовку к строевому смотру на 7.11.41».

Хотя подготовка велась в тайне, «сарафанное радио» уже разнесло по Москве весть о намечаемом параде. Уже 4 ноября в дневнике профессора Тимофеева появляется запись: «Говорят, что 7-го в Москве будет парад! Рискованно, но умно. Политический эффект от этого будет равен военному успеху и сильно ударит по престижу Германии». Там же запись от 6 ноября: «Завтра парад, на улицах красные флаги. Чудесная погода». О параде сообщает своему дневнику и оператор Марк Антонович Трояновский: «Сенсация! Будем снимать торжественное заседание по случаю 24-й годовщины. Состоится оно в метро на станции Маяковская. …Но самое главное, что состоится и парад!!!»

Вот как раз чудесная погода была не и нужна, поскольку она позволяла действовать немецкой авиации. Но в утреннем донесении 332-й стрелковой дивизии мы читаем: «Состояние погоды: в ночь на 7.11.41 наступило резкое похолодание, выпал снег. Состояние дорог улучшилось. Действия ВВС в связи с снежными осадками затруднены».

Таким образом, о параде знали многие, не исключено, что и немецкая разведка тоже. Однако предпринять какие-либо действия, кроме авианалета, было невозможно – а ему мешала не только погода, но и усиление противовоздушной обороны. Кроме того, накануне по предложению Жукова был совершен контрналет на аэродромы в районе Ржева, которые использовались для вылета на бомбардировку Москвы. В самый последний момент традиционное время начала парада было сдвинуто с 10 часов на 8 часов утра. Большинство гостей получили билеты после окончания торжественного заседания 6 ноября. А участникам парада о времени его начала сообщили только в 2 часа ночи. Как утверждает в своих воспоминаниях Иван Серов, время парада назначил лично Сталин после торжественного заседания на станции метро «Маяковская»: «Предупредите Артемьева, чтобы завтра парад не в 10 часов утра, радио выключить, не транслировать парад».

«Перед тем как мы поехали на торжественное заседание, нам в райкоме партии сказали, чтобы мы сюда и вернулись. Мы думали: что может быть еще? После концерта направились в райком: я, директор, затем товарищи с Красной Пресни, с завода “Лакокраска”. Думали: что такое еще будет? Приходим мы к секретарю райкома т. Уколину, и он нам вручает билеты на завтрашний парад – мне, директору и главному инженеру. Нам сказали, чтобы мы никому ничего не говорили, чтобы это оставалось в тайне. Мы обменялись мнениями только с главным инженером. Из райкома шли пешком, пришли только в 2 часа и сразу легли спать», – рассказывала о параде секретарь парткома комбината «Трехгорная мануфактура» Валентина Алексеевна Колосова.

По словам полковника Николая Васильевича Гребенщикова[56], обычно парады начинали готовить за полтора-два месяца «рассылали частям приказ о том, что нужно готовиться, кто будет участвовать, сколько, где будут строиться, каким строем проходить, кто будет вести, как одеты будут, здесь же нам было известно буквально за два дня, а частям и этого не было известно. 6-го числа было приказано явиться сюда на инструктаж, дали указания, кто где будет строиться, когда проходить и т. д.». Невозможность отвлечения войск с фронта вызвала необходимость изыскивать «внутренние резервы» из частей, которые находились в Москве. Согласно «докладу-справке о количестве выводимых на операцию войск московского гарнизона» коменданта города Москвы генерал-майора Кузьмы Романовича Синилова, в параде планировалось задействовать 69 батальонов пехоты – 19 044 человек, 20 батальонов вооруженных рабочих – 5520 человек, 6 сабельных и один тачаночный эскадрон конницы – 546 человек, 5 батальонов стрелково-пулеметных частей – 732 человека, 140 орудий – 2165 человек и 160 танков, экипажи которых составляли 480 человек. Всего планировалось участие 28 487 человек. Основную часть танков должны были составить 70 штук БТ-7, 48 штук легких Т-60, 40 Т-34 и два КВ. В действительности состав танковой колонны был немного иным.

Расчетная продолжительность парада была определена в 1 час 1 минуту и 20 секунд. Сбор частей был запланирован таким образом, чтобы, «двигаясь без остановок, прибыть на площадь не ранее 35 минут и не позднее 15 минут до начала парада», при этом для каждой части был определен маршрут и время подхода.

Первое московское артиллерийское училище (1 МАУ) выступало с Хорошевского шоссе, и далее через Красную Пресню и улицу Герцена (ныне Большая Никитская) оказывалось на Манежной площади. А далее следовало на Красную площадь к Историческому музею.

Отряд моряков от Хамовнических казарм должен был двигаться параллельно Садовому кольцу по улице Льва Толстого к Зубовской площади и дальше по Кропоткинской улице (ныне Пречистенка), доходил до площади у метро «Кропоткинская» и далее вынужденно делал небольшой крюк, обходя по Большому Знаменскому и Антипьевскому (ныне Колымажный) переулкам стройку Дворца Советов, также приходил к Историческому музею.

Возле ГУМа выстраивались войска НКВД. Им было совсем рядом: 1-я ОМСДОН по Покровке и Маросейке, Куйбышева (Ильинке) выходила на Красную площадь. 2-я ОМСДОН собиралась на площади Ногина (ныне Славянская), двигалась вниз на Москворецкую набережную и вверх по Москворецкой площади (возле Москворецкого моста) к месту построения.

Батальоны Военного совета МВО выступали с Красноказарменной и через улицу Радио и Казакова выходили на Покровку и Маросейку, сворачивали направо к Лубянке, выходили на Манежную площадь, строились в Кремлевском проезде – между Историческим музеем и Кремлем.

Ивановской 332-й стрелковой дивизии пришлось двигаться издалека, с Катуаровского шоссе (ныне Нагорная улица), через Ленинскую слободу, по Варшавскому шоссе, Большой Тульской, Мытной, на Большую Якиманку через мост на Манежную площадь, и наконец в Кремлевский проезд.

6-му полку ПВО был определен сборный пункт в Чернышевских казармах (они расположены между Большой Серпуховской и Подольским шоссе), а затем он следовал тем же маршрутом, что и 332-я стрелковая дивизия, но строился с другой стороны Исторического музея.

Сборный пункт частей Московской дивизии находился на площади Коммуны (ныне Суворовская), возле театра Красной Армии. Они шли по прямой: Самотечная, Цветной бульвар, Неглинная, выходили на площадь Свердлова (Театральную) и далее строились перед фасадом музея Ленина (ныне филиал Исторического).

Отряд Вооруженных рабочих собирался на Цветном бульваре и далее тем же маршрутом, выстраивался параллельно Московской дивизии, но ближе к гостинице «Москва» (тогда там был фасад «Гранд-отеля»), а также непосредственно на Манежной площади, примерно напротив нынешнего памятника Жукову.

Кавполк НКВД выходил с Хорошевского шоссе, поворачивал на Беговую улицу, Ленинградское шоссе (ныне Ленинградский проспект), улицу Горького (Тверская), поворачивал налево на Садово-Триумфальную и Садово-Каретную, через Каретный ряд и Петровку выходил на Охотный Ряд, останавливался между гостиницей «Москва» и нынешней Госдумой.

Сводный стрелково-пулеметный мотополк выступал, как и моряки, от Хамовнических казарм по улице Льва Толстого и Кропоткинской. Доезжая до площади, разделялся на две колонны. Левая колонна ехала по Гоголевскому, Никитскому и Тверскому бульварам до площади Пушкина, поворачивая направо на улицу Горького, и строилась в колонны по три машины на левой стороне улицы у Охотного Ряда (точнее, по четной стороне в самом начале нынешней Тверской). Правая колонна через Большой Знаменский выходила на Манежную улицу и также строилась в колонны по три машины «у изгиба Александровского сада перед Кремлевским проездом».

Артполк НКВД собирался в проезде Девичьего поля, напротив академии им. Фрунзе. Далее по прямой до Кропоткинской площади, где колонны также раздваивались и, следуя маршрутами сводного стрелково-пулеметного мотополка, строился в колонну по три орудия ему в хвост возле Александровского сада и на улице Горького.

Артполк МСД с Бахметьевской улицы (ныне улица Образцова), через площадь Борьбы и Палиху выходил на Новослободскую, Каляевскую (ныне Долгоруковская), вправо по Садовому кольцу до площади Маяковского. Далее левая колонна вставала в хвост артполку НКВД, а правая колонна делала крюк через Садовое кольцо и улицу Воровского (Поварская), по улице Фрунзе (Знаменке) выходила на Манежную улицу и также вставала в колонну по три орудия в хвост артполка НКВД.

Наконец, танковая колонна должна была прийти с Ленинградского шоссе и по прямой выйти на улицу Горького. Им было необходимо «построиться в колонну по 3 танка (тяжелые по 2 танка) с таким расчетом, чтобы пропустить через себя колонны автомашин и артиллерии. Голова колонны танков останавливается на уровне Московского Совета» (Тверская, 13). Кстати, танки должны были прийти раньше всех – «за 2 часа до начала операции».

После окончания парада никакие войска, конечно, не уходили на фронт, а возвращались к местам своей дислокации, примерно теми же маршрутами, что и прибыли – расходясь налево и направо по набережным или даже раньше, при выходе с Красной площади. Отряды вооруженных рабочих должны были разойтись «по своим районам кратчайшим путем, не допуская встречного движения с частями, идущими с Красной площади». Никакие другие войска, в том числе «сибирские дивизии», в параде 1941 года не участвовали.

Валентина Колосова, получившая билет на Красную площадь, поспешила прийти пораньше, чтобы занять лучшие места: «Утром рано мы поднялись, часов так в 6, боялись, как бы не опоздать, как бы прийти первыми, чтобы занять места получше. Пошли. Снег уже тогда начал падать. Нас не пускают – рано. Толкались мы, может быть, минут 45, потому что таких “первых”, как мы, еще набралось много. Потом на площади дожидались минут двадцать». Но с местами Колосовой и ее спутникам повезло: «Мы стояли очень хорошо, всех видели: были места в первом ряду, близко к трибунам».

А Лора Беленкина в этот день решила пойти прогуляться к центру: «Раньше нас обычно по праздникам в шесть часов утра будил грохот танков и орудий, которые частично шли к Красной площади по Сретенке. 7-го ноября 1941 года все было тихо. Даже репродуктор на крыше дома напротив молчал. Я пошла по Сретенке, потом по Дзержинской, повернула на Кузнецкий, и тут меня охватило чувство какой-то жути. Кузнецкий мост был совершенно безлюден. Над ним нависло свинцовое небо. Издалека я услышала грохот танков; по-видимому, они шли по улице Горького. Впереди на углу стояло два милиционера. Я отказалась от мысли дойти до Красной площади – раз шли орудия, значит, там все-таки было что-то вроде парада…».

Расстановка частей перед началом парада на Красной площади. (ЦАМО)

Журналист Юрий Жуков записал у себя в дневнике: «С великими хлопотами добыли пропуска. В 7 утра выехали. Сыро. Туманно. За 100 метров ничего не видно. Только красные глаза светофоров помаргивают. Думали будет видимость парада: где взять столько войск? Но уже у белорусского вокзала увидели первый танк. Дальше больше, фыркают, гремят, двигаются к Пушкинской. Сквозь метель кричит милиционер: “Не проедете! Они до самого Охотного… Все забито!” На тротуарах – удивленные и радостные москвичи. Для них это сюрприз…

На Садовом кольце – артиллерия, пехота. Врываемся на Ильинку. Дальше не проедешь – войска подтягиваются к площади. 7:55. Слегка посветлело. Команда “Смирно!” Грузноватый генерал Артемьев верхом на коне объезжает полки».

Парад невозможно представить без военных маршей, были они и 7 ноября 1941 года.

Вспоминает участник парада, музыкант Евгений Иосифович Стейскал: «Я служил в ОМСДОН имени Дзержинского, музыкантом. С 4 ноября 1941 года в обстановке строгой секретности мы стали проводить репетиции, готовясь к параду. Участвовали все четыре оркестра дивизии и оркестр штаба Московского военного округа. Руководил – старший дирижер В. И. Агапкин. Играли в манеже Хамовнических казарм. На смотр приезжал маршал Буденный и генерал Синилов. Сводный оркестр состоял из 150 человек. Звучали в основном марши». Этот манеж существует и сейчас, на второй линии Комсомольского проспекта в доме 17в[57].

Синилов: «Днем 6-го числа я прослушал сыгранность оркестров в манеже, в Хамовниках. Агапкин дирижировал. Часть маршей выбросил. Затем приехал Буденный, прослушал оставленные марши и те, которые были мной забракованы. Он согласился выбросить эти марши. Предупредил: может быть, потребуются».

Василий Иванович Агапкин: «Прибывшие оркестранты заявили мне, что клапаны (педали) у инструментов замерзают, пальцы коченеют (некоторые были без перчаток). Как играть? …Мелкие инструменты, как наиболее необходимые, держать под шинелями, крупные – прикрывать обшлагами шинели. Играть марши, чередуясь между собой: одни играют, другие отогревают инструменты».

В ночь с 6 на 7 число на брусчатку Красной площади была нанесена специальная разметка, которая скрылась под повалившим утром снегом, затруднив выравнивание войскам.

«День был пасмурный, шел снег. Шли мы пешком, а путь был неблизкий. Наше училище (1-е МАУ), переименованное к тому времени в 1 Гвардейское Краснознаменное минометно-артиллерийское, открывало парад. Обычно Парады на Красной площади открывала Военная академия им. Фрунзе. Но в ноябре 1941 года в Москве из военных заведений осталось наше училище, все другие были эвакуированы», – вспоминал о своем участии в параде гвардии старший лейтенант Азаль Миргалимович Каримов.

Танки на улице Горького. Москвичи бесстрашно перебегают дорогу между боевыми машинами.

Это утро запомнилось Ильину с точностью до минуты: «В 4 часа утра объявили подъем и после усиленного завтрака в 5 часов 30 минут в полном боевом снаряжении своим ходом мы отправились на Красную площадь.

Шел мокрый снег, в лицо дул сильный ветер, под ногами грязь, слякоть, скользко. После построения на Красной площади, в 8.00 под звуки курантов из ворот Спасской башни выехал на коне Маршал Семен Михайлович Буденный, который принял рапорт от командующего парадом генерала Артемьева, объехал построенные части и поздравил с 24-й годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции».

Еще с вечера Иван Серов строго-настрого, вплоть до ареста, предупредил всех радистов не включать трансляцию. Но к 8 утра появился Сталин: «Несмотря на мороз, был одет в своей легкой шинелишке и в фуражке и грузинских сапогах. Заходя на Мавзолей, он повернулся ко мне и сказал: “Надо дать радио с Красной площади, снег идет, бомбить не будут”». Серову пришлось срочно переигрывать и уговаривать дежурную девушку, которая ссылалась на его же приказ о запрете, включить трансляцию. К счастью, трансляция была вовремя включена и даже проверена звонком по ВЧ в Горький и Куйбышев: «Спросил, что передают по радио. Отвечают: “Идет настройка Красной площади”. Все в порядке. Доложил. После этого Сталин начал выступление».

Агапкин: «Командующий парадом генерал Артемьев легким движением головы дал мне знак, чтобы играть сигнал “Слушайте все”. К микрофону подошел Верховный Главнокомандующий И. В. Сталин и произнес историческую речь».

Речь Сталина была небольшой, но яркой. Вначале он признал, что праздновать 24-ю годовщину Октябрьской революции приходится в тяжелых условиях. «Вероломное нападение немецких разбойников и навязанная нам война создали угрозу для нашей страны. Мы потеряли временно ряд областей, враг очутился у ворот Ленинграда и Москвы». Но отметил, что «наша армия и наш флот геройски отбивают атаки врага на протяжении всего фронта, нанося ему тяжелый урон».

Затем «Отец народов» указал, что бывали еще более тяжелые времена: «Вспомните 1918 год, когда мы праздновали первую годовщину Октябрьской революции. Три четверти нашей страны находилось тогда в руках иностранных интервентов. Украина, Кавказ, Средняя Азия, Урал, Сибирь, Дальний Восток были временно потеряны нами. У нас не было союзников, у нас не было Красной Армии, – мы ее только начали создавать, – не хватало хлеба, не хватало вооружения, не хватало обмундирования. 14 государств наседали тогда на нашу землю. Но мы не унывали, не падали духом».

А потом он перешел в наступление: «Теперь положение нашей страны куда лучше, чем 23 года назад. Наша страна во много раз богаче теперь и промышленностью, и продовольствием, и сырьем, чем 23 года назад. У нас есть теперь союзники, держащие вместе с нами единый фронт против немецких захватчиков. Мы имеем теперь сочувствие и поддержку всех народов Европы, попавших под иго гитлеровской тирании. Мы имеем теперь замечательную армию и замечательный флот, грудью отстаивающие свободу и независимость нашей Родины. У нас нет серьезной нехватки ни в продовольствии, ни в вооружении, ни в обмундировании. Вся наша страна, все народы нашей страны подпирают нашу армию, наш флот, помогая им разбить захватнические орды немецких фашистов. Наши людские резервы неисчерпаемы».

Прошелся по сомневающимся: «Враг не так силен, как изображают его некоторые перепуганные интеллигентики. Не так страшен черт, как его малюют».

Предрек скорый крах Германии: «Если судить не по хвастливым заявлениям немецких пропагандистов, а по действительному положению Германии, нетрудно будет понять, что немецко-фашистские захватчики стоят перед катастрофой. В Германии теперь царят голод и обнищание, за 4 месяца войны Германия потеряла 4 с половиной миллиона солдат, Германия истекает кровью, ее людские резервы иссякают, дух возмущения овладевает не только народами Европы, подпавшими под иго немецких захватчиков, но и самим германским народом, который не видит конца войны. Немецкие захватчики напрягают последние силы. Нет сомнения, что Германия не может выдержать долго такого напряжения. Еще несколько месяцев, еще полгода, может быть, годик – и гитлеровская Германия должна лопнуть под тяжестью своих преступлений».

И закончил призывами и обращениями к полководцам минувших веков, закончив практически религиозным благословлением на подвиг: «Война, которую вы ведете, есть война освободительная, война справедливая. Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков – Александра Невского, Димитрия Донского, Кузьмы Минина, Димитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова! Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина!»

Во время парада Агапкин не мог, как музыканты, сменяться или шевелиться – двигались только его руки, а вот сапоги примерзли к помосту. К счастью, капельмейстер Стейскал, который ждал приказа на уход оркестра ближе к ГУМу, чтобы освободить площадь для проезда конницы, заметил это и помог в буквальном смысле закоченевшему Агапкину сойти и дать команду на отвод оркестра.

Как известно, операторы, которые должны были снимать парад – опоздали к началу. Дадим слово Марку Трояновскому: «7-ого очередной конфуз с хроникой. Кто-то прошляпил… Пропуска получили в два часа ночи. На мой вопрос – завтра, когда? Ответ в 7:30 на студии… Утром чуть не проспал. Вскочил – на часах 7:20. В гараже стоит пикап. … На всякий случай позвонил… Спокойный голос секретаря Ани: “Да пока ничего особенного…” Еду на студию. По пути делаю объезд через Крымский мост. Через Каменный не пустили… Идет снег… И вдруг врывается сквозь туман и снегопад голос диктора и звуки Красной площади…Я выжимаю до отказа акселератор… В 8:05 на студии. Из ворот выезжают и выбегают операторы…. Немедленно на свой пикап сажаю Лебедева и Щекутьева. Влетаю на своем пикапе чуть ли не на самую площадь. Бросаем его около Забелинского проезда… Пехота уже прошла. Ее хвост успела снять Сухова… Я снимаю кавалерию, танки… Большими хлопьями идет снег. Но выступал Сталин, а это никто не снял…

Возвращаюсь на студию. Почти одновременно приезжает Матюнин из НКВД и увозит Варламова к Щербакову. Через некоторое время вызывают Канцельсона. Часа через 2–3 они возвращаются. Были они в хорошей бане…. Им было сказано “сообщим” и не сообщили… Монтаж фильма заканчивается. Без выступления Сталина и без начала парада…»

В конце ноября речь Сталина пересняли, выстроив трибуну в одном из залов Кремля.

Согласно плану парада, минута двадцать секунд были отведены на салют: «Оркестр заиграл “Интернационал”. Ряд орудийных залпов сопровождал Гимн международного пролетариата. Проигран сигнал “отбой”, и начался парад войск», – вспоминал Агапкин.

Полковник Гребенщиков: «Сам парад резко отличался от обычных парадов. Люди имели вещевые мешки с собой, походная форма была. Многие впервые были на этом параде. Очень многие никогда Сталина не видели, тем более не слышали». Парад прошел «выше чем на удовлетворительно, даже если придираться, несмотря на то, что части не готовились. Обычно у нас ходят в строю по четверо, а здесь нужно было пройти по 20 человек – широким фронтом. Равнение трудно было держать, и, несмотря на это, части шли хорошо, и вид боевой был. Одеты были уже в зимнее обмундирование. Снег тут пошел. Он нам, правда, немножко мешал. Обычно мы линию намечали, а здесь ничего нет».

Генерал Синилов: «Очень скользко было. Особенно это мешало артиллерии. Подъем на площадь тогда причинил много бед. Ночью все было посыпано песком, но утром поднялся ветер с метелью, выпал снег и песка на подъемах не оказалось. Артиллерии на механической тяге было нелегко преодолевать этот подъем… Некоторые орудия и материальная часть буксовали. Пришлось живой силой оказывать содействие. Я поднялся на Мавзолей и доложил командующему Артемьеву, что материальная часть буксует и не может взять подъема. Тут же был Сталин и члены правительства. Мне было дано указание принять все меры, чтобы артиллерию протолкнуть.

Это было сказано Буденным, Артемьевым, а они, очевидно, соответствующие указания получили. И артиллерия пошла. Выделили часть живой силы и кое-где прямо на себе выносили.

Точно так же с танками. Для некоторых танков создалась угроза на этих подъемах. Их пустили на больших скоростях, и они пошли. И то некоторые буксовали. У нас было необходимое количество тягачей и быстро принимались необходимые меры».

И все же без накладок не обошлось: «Парад уже кончался, шли последние два КВ. На этом парад должен был закончиться, они замыкали, – вспоминал генерал-майор Синилов. – И вдруг эти два танка, пройдя уже трибуну, повернули и пошли обратно. Это был случай исключительный, небывалый. Он взволновал нас, встревожил. В чем дело? Почему? Все шло хорошо – и вдруг два танка повернули обратно. Секрет заключался в том, что люди готовились для боя, и они были обязаны в случае получения по радио распоряжения о том, что остановился танк и требует помощи, где бы они ни находились, содействовать, помочь вынужденно остановившемуся танку. Так подготовлены были люди. И вот один танк не поднялся – скользко было, где-то забуксовал, остался, его не выпустили. Он по радио передал вынужденную остановку, а те, когда шли, получив это сообщение, забыли, что они на параде, думали, что в бою, и раз – повернули оказывать помощь вынужденно остановившемуся танку. … Сначала думали их крепко наказать, но, когда все выяснилось, оказалось, наказывать не за что».

«Все ждали самолетов, а их не было. Нет-нет да и посматривали, не покажутся ли из-за Исторического музея самолеты, не вынырнут ли наши “ястребки” со своей смелостью и вольностью в полете. Но авиации не было, говорили, что это из-за метеорологических условий», – сетовала Валентина Колосова. «Была предназначена и авиация к параду, но помешала погода», – подтверждает генерал Синилов.

«После парада нас, курсантов, 8 ноября своим ходом отправили в Горький, – так описывал свою дальнейшую судьбу курсант 1 МАУ Каримов. – Там мы погрузились в теплушки и поехали в Миасс Челябинской области продолжать учебу».

Оперсводка № 31. Штадив 332. Катуаровское шоссе, дом 16а 19.00 7.11.41 г.: «1115 сп – с 8.00 7.11.41 2 и 3 сб и сводная рота автоматчиков выступили на Красную площадь в г. Москве для участия в параде; к 16.00 эти подразделения в полном составе возвратились в прежние оборонительные районы».

Тимофеев: «Парад закончился, и ночь прошла спокойно. Парад был, очевидно, внушителен: большие и средние танки шли даже по нашему бульвару мимо меня. С утра стоит снежная погода, метет метель, холодно. Танков было много, и они были новые. Лютик уверяет, что насчитал более 600 штук. Это, конечно, очень эффектное и ободряющее предприятие».

Вержбицкий: «Невеселый праздник. По улице идет “демонстрация” – две сотни женщин и мужчин, подтянутые поясами, с лопатами и ломами на плечах. Холодно, ветер, падает тяжелый снег. Огромные очереди за картошкой и хлебом. Радио все утро хрипело и срывалось. Говорят, что это немцы “сбивают волну”… В параде на Красной площади участвовало несколько сот танков. Это очень успокоило москвичей. Хотя некоторые говорят: “Зачем они парадируют около Кремля, им нужно быть на фронте”».

Но парад действительно имел огромный пропагандистский эффект. «До парада я получал много писем от народа, – вспоминал в 1942 году генерал Синилов. – В них давались различные советы в организации порядка в городе, были различные предложения о том, как организовать оборону, какие средства использовать, проекты различные были. От некоторых писем веяло неуверенностью, в некоторых чувствовалось, что вряд ли мы можем удержать Москву. В некоторых даже указывали, – правда, таких писем было очень немного, – чтобы не подвергать опасности детей и стариков, нельзя ли было бы вообще не удерживать Москву, не оказывать сопротивления. После парада я не получил ни одного такого письма. Наоборот, писали о том, что надо защищать Москву, силы у нас есть, уверенность у нас есть».

Генерал Грязь

Расхожим ответом на аргумент о том, что в ноябре 1941 года у германской армии возникли большие проблемы со снабжением войск из-за осенней распутицы, является то, что советским войскам было так же трудно. Без сомнения, им было сложно, но тем не менее все же логистическая составляющая в ноябре и декабре во время Московской битвы была на стороне Красной Армии.

Как известно, в Москве сходятся железные дороги практически со всех направлений и регионов. Это означало, что у Московской железнодорожной сети имелась возможность быстро перебрасывать войска и вооружения с одного направления на другое, маневрируя ими. На это работали и многочисленные связки между направлениями и Окружная железная дорога, которая называется сейчас Московское Центральное Кольцо (городской метрополитен). В 1942 году стали строить Большое московское кольцо, которые должно было сделать воинские перевозки еще более эффективными. Железные дороги, в отличие от автомобильных и гужевых, не подвластны фактору распутицы и способны перевезти намного больше грузов.

«Немаловажное значение для характеристики Московского плацдарма имеют дороги и транспорт. Густая разветвленная сеть железных дорог Московского железнодорожного узла, благоустроенные шоссейные и проселочные дороги, а также наличие огромного паровозного и вагонного парков и автотранспорта позволяли своевременно подвозить строительные материалы и рабочую силу, сосредоточивать войска и снабжать их боеприпасами, продовольствием и фуражом. По данным штаба Московской зоны обороны, за период октябрь-декабрь 1941 года. Московским железнодорожным узлом перевезено 1126 эшелонов, из них 370 эшелонов с эвакуированными грузами и под оперативные перевозки – 756 эшелонов. За период август – декабрь только автотранспортным отделом МВО было перевезено 138 000 тонн артиллерийских и интендантских грузов и 77 000 человек войсковых частей, при этом в перевозках участвовало 71 500 машин».

В свою очередь германские войска были ограничены в использовании железных дорог. Да, они владели радиальными направлениями, которые постепенно перешивали на европейский стандарт, открывая сквозное движение, но связей между ними было мало. Рядом с Москвой была единственная рокадная (идущая параллельно фронту) дорога, проходящая через Ржев, Сычёвку, Вязьму в сторону Калуги. Позже она сыграет свою роль в удержании германской армией Ржевского выступа, но в конце 1941 года польза от нее не была значительной.

В своем дневнике Франц Гальдер в марте 1941 упоминает доклад начальника военно-транспортной службы генерала Рудольфа Герке: «В противоположность кампании на Западе теперь придется продвигать вперед и оборудование для железнодорожных станций. Строительные части должны следовать непосредственно за танковыми соединениями. Если во Франции существовала широкая база для строительства железных дорог, то на Востоке она весьма ограниченна. Один железнодорожный батальон может за день перешить до 20 км железнодорожного полотна с русской на немецкую колею».

И судя по его дневнику, работа по перешивке началась уже с 24 июня 1941 года. Однако ее объемы были недостаточными. Огромные расстояния, на которые приходилось перебрасывать грузы, оказались неприятными сюрпризом для оккупантов.

Как выяснилось, немецкие паровозы не подходили для российских просторов, они не обладали нужным запасом угля и воды и были вынуждены делать частые остановки для «дозаправки», что снижало скорость движения составов. Кроме того, эти паровозы были неспособны работать на местном угле, поскольку он был слишком низкого качества.

В результате пришлось перебрасывать «на Восточный фронт свой лучший локомотивный парк, работавший на внутренних дорогах страны, – локомотивы серии 50». Однако и у них были свои недостатки, которые проявились именно в зимний период. Выяснилось, «что у котла паровозов серии 50 теплоизоляция слишком слабая, а хладноломкость немецкого паровозного металла слишком высокая. Поэтому эти машины при охлаждении часто выходили из строя сами по себе, даже без партизанского участия». И это тоже явилось одной из причин срыва снабжения германской армии в битве под Москвой.

В труде «Разгром немецких войск под Москвой» под общей редакцией маршала Б. М. Шапошникова говорится: «К началу января 1942 года противнику путем большого напряжения удалось перешить часть железных дорог на европейскую колею. В полосе действий 9-й и 4-й германских армий были перешиты обе колеи на линии Минск – Смоленск – Вязьма, одна колея перешивалась на железнодорожных участках: 1) Вязьма – Можайск, 2) Смоленск – Рославль – Брянск, 3) Брянск – Орел. …Пропускная способность перешитых дорог небольшая: на двухпутных железных дорогах она не превышала 20–25 пар поездов в сутки, на однопутных – около 15 пар поездов. Причины кроются в довольно низком техническом состоянии этих дорог, в недостатках построенных мостов, в отсутствии междустанционной связи, тягового оборудования, электростанций и водоснабжения. Кроме того, сказывались частые налеты партизан, почему на ряде участков движение поездов производилось неполные сутки».

По расчетам командующего группой армий «Центр» фельдмаршала фон Бока, для подготовки наступления требовалось до 30 составов ежедневно, однако он в лучшем случае получал 18 составов в сутки при обещанных 24. Командующий 4-й армией фон Клюге заявил 13 сентября, что «в связи с увеличением расстояний, армия практически полностью зависит от функционирования железнодорожного транспорта…» «Армия живет одним днем, в особенности это касается поставок топлива». Впрочем, Клюге очень неплохо знал историю войн в России и вообще не хотел проводить наступление зимой. А в ноябре 1941 года он уже писал: «Железная дорога является жизненным нервом для передвижения армии. Зимой она получает особенное значение по сравнению с гужевыми дорогами. Как и следовало ожидать, русские партизаны направили свои действия против железнодорожных путей в районе боев и в тылу нашей армии. Так 5 ноября на участке Малоярославец – Башкино были взорваны рельсы во многих местах и 6 ноября на перегоне Киров – Вязьма взорваны стрелки. На этом перегоне было прервано движение для больших воинских частей…»

Агент «Вернов», оставшийся в немецком тылу, сообщал: «В конце ноября немцы приступили к восстановлению путей на участке от г. Можайска до ст. Кукаринская, для чего 6/ХII-41 г. стали выгонять все мужское население на работу. Через два дня начатые работы были прекращены, вследствие чего 9/ХII-41 г. русские рабочие пошли в Можайск на поиски работы… Первые три дня все были заняты по перешивке путей, а затем очисткой снега. Восстановление путей шло медленно». Но воспользоваться перешитыми путями немцы неуспели, началось контрнаступление. «15/XII-41 г. немцы восстановленный ими путь стали вновь разбирать, причем снятые рельсы грузили на платформы и отправляли к себе в тыл».

С автотранспортом тоже были серьезные проблемы. В том же труде под редакцией Шапошникова отмечается (правда, в отношении РККА), что «подвоз в условиях зимы, особенно по грунтовым путям, в ряде случаев был затруднен, и это не могло не отражаться на снабжении частей при их быстром продвижении вперед». Впрочем, у германских войск проблемы были даже бо́льшими.

16 октября 1941 года генерал Готхард Хейнрици пишет жене: «Я в Сухиничах, жалком торговом городке северо-западнее Калуги. Весь день шел мокрый снег, из-за чего дороги превратились в черное бездонное болото. Сегодня ехал по дороге на Козельск и видел длинную вереницу утонувших, застопорившихся и сломавшихся грузовиков, безнадежно застрявших. Примерно столько же дохлых лошадей валяются в грязи рядом с машинами. Мы тоже сегодня застряли из-за бездорожья». Недостаточность снабжения стала постоянной темой его писем до конца октября. «Все встало из-за осадков и дорог. Мы застряли недалеко от Москвы, нашей цели». «Мы потеряли всякую надежду. Весь наш подвоз застрял в грязи и бездорожье, в грузовиках нет бензина, у солдат нет хлеба, у лошадей нет овса. Зачастую солдаты даже не знают, где же застряли их грузовики». «Наш главный противник – погода. Несмотря на несколько погожих деньков, дороги так и не высохли…В целом же, мы застряли вместе со всей своей моторизованностью, так как отсутствует главная предпосылка для нее – твердые дороги. Природа победила технику». Дошло до того, что хлеб войскам приходилось сбрасывать с самолетов. Только в начале ноября дороги стали подмерзать, правда, превращаясь в «череду ухабов». Но вслед за «генералом Грязью» надвигался «генерал Мороз», который нес захватчикам новые проблемы.

Леонид Тимофеев записал в дневнике данные из выступления «зав. Агитпропа» Георгия Федоровича Александрова: «чтобы подвезти к московским позициям один снаряд для трехдюймового орудия, на него надо истратить 5 л бензина (если его везут из Эссена). На путь автоцистерны с бензином (2,5 т) надо на том же расстоянии сжечь 760 л бензина». Конечно, снаряды не везли на грузовиках из Эссена на 2 тыс. км, но доставка их была сложна и дорогостояща.

Многие дороги были разрушены, а при отступлении их обочины были еще и заминированы, что также сказывалось на скорости перевозок. Основное же количество дорог было просто не приспособлено к интенсивному движению автомобилей – зачастую они в какой-то момент полностью приходили в негодность, несмотря на постоянные ремонты, в том числе с использованием пленных. Кроме того, уже к середине августа ОХК заявляло о нехватке 38 тыс. автотранспортных средств, а к ноябрю ситуациях только ухудшилась, да еще и возникли перебои с топливом.

В свою очередь в Московской зоне обороны ситуация была ровно обратной. Во-первых, плечи подвоза были существенно меньшими. Снабжение осуществлялось до станций выгрузки, откуда боеприпасы, горючее и продовольствие доставлялись непосредственно в войска. Все это привело к тому, что «запасы горючего, смазочных материалов и продовольствия превышали установленные нормы. Кроме того, в распоряжение командования поступили большие мобилизационные запасы горючего и смазочных материалов, запасы Комитета резервов и местных окладов Главнефтеснаба. Еще лучше дело обстояло с продовольствием и фуражом. Руководители совхозов, колхозов искали представителей интендантства и частей, чтобы сдать им назначенные к завозу запасы продовольствия и фуража. Весьма охотно продавали свои запасы и колхозники».

«Полностью был обеспечен фронт транспортными средствами. В автотранспортных частях фронта имелось около 8000 транспортных автомашин (не считая машин, обслуживающих авиацию); из них более 6000 находились в распоряжении армии и дивизий и около 2000 – в авторезерве фронта. При крупных оперативных перебросках или массовых перевозках грузов большую помощь оказывало Главное Командование своим авторезервом».

Автомобильные полки старались размещать на территории города скрытно, например, в парке Сокольники или в зеленой зоне ВДНХ.

Начальник Главного управления автотранспортной и дорожной службы Захар Иванович Кондратьев вспоминал, что в конце сентября возникла необходимость строительства кольцевой дороги вокруг Москвы. Вместе с генерал-майором Матвеем Васильевичем Захаровым – первым заместителем начальника Управления тыла Красной Армии – они буквально за одну ночь наметили трассу в обход Москвы.

«Внимательно изучаем по карте выходящие из города на запад и северо-запад трассы, подходы к ним, водные преграды. Прикидываем различные варианты, рассчитываем. Шаг за шагом намечается что-то похожее на проект новой трассы, напоминающей изломанное полукольцо. Через Москву-реку и канал Москва – Волга решаем перекинуть наплавные мосты. Капитальные строения мы не имеем права сносить. Крутимся по пустырям, мусорным свалкам, оврагам – выискиваем более удобные подходы к радиальным трассам. Не так все просто, оказывается, как думали вначале».

Эта трасса прошла перед городскими рубежами, на некотором удалении от нынешнего МКАДа. Для строительства «полуокружной» дороги использовали металлические конструкции со строительства Дворца Советов, «лес брали на пристанях, складах, незаконченных городских стройках, в подмосковных рощах». Обходной путь был построен за три дня: «На четвертые сутки мы вместе с Матвеем Васильевичем Захаровым приняли полукольцовку. Осмотрели низководные мосты и наплавные переправы с подходами к ним через Москву-реку в пунктах Ильинское, Павшино, Пахра, Бронницы, Химки. …По обводу пошли беженцы из Волоколамского, Истринского, Кубинского и других районов Подмосковья. В этот поток влились смоляне, калужане, туляки и даже минчане. Сюда же устремились гурты скота».

Одновременно были организованы ВАДы – Военно-автомобильные дороги. ВАД – это не только трасса с основными и запасными маршрутами, мостами, пунктами снабжения, но и воинская часть, которая эту дорогу обслуживает. Каждая дорога имела свой номер. Например, ВАД-1 обслуживала направление на Можайск (кстати, сейчас это дорога М-1), ВАД-2 на Юхнов (Варшавское шоссе), ВАД-9 вначале обслуживала шоссе Энтузиастов, а позже переместилась на Ленинградское шоссе.

Как показали итоги Московской битвы, в части организации транспорта Красная Армия значительно обыграла вермахт, что позволило эффективно маневрировать резервами и провести подготовку к контрнаступлению.

Вода и немцы

Водные препятствия во все времена широко использовались для обороны. Города строили возле рек не только из-за удобств, предоставляемых водными путями, но и из-за того, что они являются эффективными водными препятствиями. Московский Кремль построен на возвышенности у впадения в Москву-реку речки Неглинки, что обеспечивало его защиту сразу с двух сторон. Со стороны нынешней Красной площади был прокопан ров, что и обусловило его характерную треугольную форму.

При строительстве линий обороны на подступах к Москве передний край, как правило, выбирался по естественной водной преграде, пусть это были даже совсем небольшие речушки. Устройство плотин и запруд приводило к заболачиванию местности, что увеличивало площади, непроходимые для пехоты и техники. Об этом не очень любят вспоминать, но водные препятствия внесли свою лепту в замедление наступления германских войск.

К 1941 году вокруг Москвы возникло несколько новых водохранилищ, которые использовались для работы канала Москва – Волга, обводнения Москва-реки и снабжения столицы питьевой водой. К осени 1941 года стало понятно, что им предстоит поработать и на оборону. Так, Можайская линия обороны своим северным флангом упиралась в Иваньковское водохранилище, которое появилось после строительства плотины в районе нынешнего города Дубна. Самому каналу тоже предстояло стать широким противотанковым рвом, вдоль которого выстраивалась линия обороны, в систему обороны включались и водохранилища, находящиеся рядом с Пушкином и Мытищами, по их берегам и сейчас лежат бетонные пулеметные колпаки рубежей 1941 года.

Возможно, именно наличие этих водохранилищ вместе со слабым представлением о начертании рельефа советской столицы подвигло Адольфа Гитлера на план затопления Москвы после ее захвата. Эта идея часто упоминается в различной литературе без ссылки на архивные документы. Поиски первоисточника привели к книге воспоминаний Фабиана фон Шлабрендорфа «Офицеры против Гитлера», в которой он приводит разговор Гитлера с Хеннингом фон Тресковым, который на тот момент являлся первым офицером Генштаба при группе армий Центр, а фон Шлабрендорф был его адъютантом[58]. Разговор состоялся во время посещения Гитлером ставки группы армий «Центр» в Борисове 4 августа 1941 года. Гитлер заявил, что в Москву не должен войти ни один немецкий солдат. Москва должна быть окружена по широкой дуге. Ни военные, не гражданские, будь то мужчина, женщина или ребенок, не должны покинуть город. Любая попытка должна пресекаться силой оружия. Необходимо предпринять меры, чтобы построить огромные сооружения для того, чтобы затопить Москву водой. На месте Москвы должно образоваться огромное озеро, которое навсегда скроет столицу русского народа от взглядов цивилизованного мира.

Возможно, что по этим идеям была проведена предварительная проработка, которая показала их невыполнимость, или, по меньшей мере, огромную стоимость. В октябре город уже планировалось просто и без затей уничтожить артиллерией.

В свою очередь Ставка Верховного главного командования не упустила возможности использовать огромные накопленные массы воды для обороны. В октябре после прорыва под Вязьмой руководство системы канала Москва – Волга предложило использовать водную артерию для обороны ближних подступов к столице. Начальником Управления канала Москва – Волга Дмитрием Филипповичем Агафоновым была составлена докладная записка по возможностям системы водохранилищ и канала, которая была рассмотрена, а предложенные в ней мероприятия утверждены к осуществлению Жуковым и Булганиным. Координация работ с военным командованием осуществлялась начальником инженерных войск Западного фронта, позднее маршалом инженерных войск М. П. Воробьевым.

Среди прочего были рассмотрены ситуации, связанные с возможностью повреждения Химкинской и Перервенской плотин. «Повреждение Химкинской плотины ведет к образованию волны, распространяющейся по р. Москве. Высота волны в реке Москве в районе центра города дойдет до уровня высокого паводка. Повреждение Перервенской плотины ведет к снижению горизонта воды в пределах города (на участке от шлюза № 10 до шлюза № 9). Образование значительной волны ниже Перервенской плотины при ее открытии создать не представляется возможным. Высота волны 1,5–1 метр».

Если первая ситуация скорее рассматривается как опасение диверсионной операции с целью затопить центр Москвы, то вторая говорит о планах сброса воды ниже по течению Москвы-реки, для разрушения переправ противника или усложнения тому перехода через реку. Существуют версии, что у Сталина был план затопить Москву при ее оставлении, но в действительности взрыв Химкинской плотины не привел бы к такому эффекту, да и оценка относится к концу октября, когда «московская паника» уже закончилась.

Планом предлагалось заболачивание прилегающей к каналу территории в районе поймы реки Сестра до устья реки Яхрома. «В целях заболачивания перекрываются шандорными щитами отверстия Сестренской трубы, вследствие чего уровень воды в р. Сестра к западу от канала начнет повышаться. Наполнение Сестренской поймы осуществляется через сливной сброс трубы № 170, при этом интенсивность наполнения около 20 млн куб метров в сутки». Дело в том, что река Сестра проходит под каналом в огромной трубе, которая находится недалеко от Дубны. Также для увеличения эффекта предполагалось сбросить «40–60 мил куб метров воды из системы водораздельного бьефа через шлюзы №№ 6,5,4, насосные станции №№ 186, 185 и 184 и водосброс № 51». «Для получения эффекта необходимо сбросить в пойму реки Сестры не менее 100 млн куб метров воды. Временное повышение уровня воды в р. Яхрома на участке примерно от станции Яхрома до г. Дмитрова в течении 6–4 часов возможно осуществить путем пропуска через водосброс № 51. Для этого пропуска может быть использовано Яхромское водохранилище при дополнении транзитным стоком через шлюзы».

Сам канал превращался в гигантский противотанковый ров с «шириной по верху 86 метров, глубиной воды 5,5 метров. …Все путевые сооружения канала могут быть использованы для устройства огневых точек, могущих противостоять артиллерийскому огню небольших калибров (до 76 мм). Обстрел из этих сооружений обеспечивает фланкирующий огонь вдоль канала».

Компьютерная модель затопления в районе канала Москва – Волга. (фото автора)

Официальная схема затопленных участков местности.

В феврале 1945 года группа работников канала во главе с Д. Ф. Агафоновым именно так описывала реальное использование системы водохранилищ и канала в боевых действиях.

Если в теплое время года Иваньковское водохранилище рассматривалось как непреодолимая водная преграда, которая даже при осушении было малопроходима, то зимой противник мог ее преодолеть по льду. «В двадцатых числах ноября противник, наступая от Калинина, начал форсирование Иваньковского водохранилища. Командование Западного фронта поставило вопрос о необходимости нарушить прочность ледяного покрова на водохранилище.

Для этой цели было решено произвести быстрый сброс воды через Иваньковскую плотину. Сброс был начат утром и закончен в 24 часа 20-го ноября, причем максимальный расход был доведен до 2000 м3/сек. Поставленная командованием цель была достигнута».

«После перекрытия отверстий Сестринской трубы дамбы канала образовали плотину, преграждающую течение реки. …Наступление противника широким фронтом на направлении Клин – Рогачево – Дмитров началось 23 ноября. К этому времени было получено распоряжение маршала Жукова приступить к заполнению долины р. Сестры и подготовиться к активному затопление долины р. Яхромы. Тогда же (23.XI41 г.) были полностью перекрыты шандорными затворами все пролеты Сестринской трубы, открыты затворы донного сброса при трубе и началось интенсивное заполнение поймы р. Сестры.

Уровни воды в р. Сестре, имеющие первоначальную отметку 109,8 м, начали быстро повышаться. Уже 24.XI вода стала выходить на пойму, заливая обширную заболоченную долину реки. Через три дня после начала операции уровни воды на пойме р. Сестры поднялись над первоначальным горизонтом на 6 м и достигли отметки 116.0 м. При этом горизонте ширина затопленной долины р. Сестры составила свыше 2 км, сужаясь вверх по течению к устью р. Яхромы до 1 км».

26 ноября командование поручило Управлению канала приступить к активному затоплению поймы реки Яхромы. «Утром 26 ноября были включены в работу насосные станции при 2 и 3 шлюзах. …Одновременно были открыты щиты Яхромского водосброса, и волжская вода стала наполнять русло р. Яхромы. Уровень воды в р. Яхроме поднялся на 1,7 м. Повышение уровня и большие скорости, возникающие на гребне волны, сломали ледяной покров. На реке начался ледоход».

К вечеру 27 ноября в районе Дмитрова к каналу подошли передовые части противника. «Командование фронта поставило задачу увеличить попуск воды в р. Яхрому до максимально возможного значения. В этих целях были открыты щиты водосброса, поддерживающего напор Яхромского водохранилища. …Вода залила пойму реки выше, чем это наблюдалось в наиболее многоводном 1908 году – подъем уровня достиг 4,0 м».

В результате было создано сплошное затопление поймы рек Сестры и Яхромы от г. Яхрома до Волжского водохранилища. Попытки противника форсировать реку Яхрому на Дмитровском направлении 27 и 28 ноября не привели к успеху. «Только несколько легких танков перешли по деревянному мосту. Танки были расстреляны нашей артиллерией».

Про еще один разлив известно меньше. Вот как его описывает Борис Шапошников в книге «Битва за Москву», которая была выпущена в 1943 году под грифом «Секретно».

«24 ноября немцы вплотную подошли к рубежу Истринское водохранилище, река Истра. С приближением немцев к этому рубежу водоспуски водохранилища были взорваны (по окончании переправы наших войск), в результате чего образовался водяной поток высотой до 2,5 м на протяжении до 50 км к югу от водохранилища. Попытки немцев закрыть водоспуски успехом не увенчались.

Противнику пришлось задержаться на водном рубеже и организовать форсирование этой преграды. Кроме того, фашисты затратили немало усилий на преодоление проходившего здесь промежуточного оборонительного рубежа (Солнечногорск, Истринское водохранилище, город Истра, Павловская Слобода), заранее подготовленного нашими инженерными частями».

Таким образом водные преграды стали еще одной составляющей победы под Москвой.

Наступление 16 ноября

Ксередине ноября установились морозы, дороги стали проезжими, и можно было переходить к активным действиям. Если германским войскам требовалось еще некоторое время, чтобы подвезти боеприпасы и горючее к передовым частям, то у советской стороны с этим было проще, а потому подготовиться к наступательным операциям они смогли чуть раньше.

12 и 13 ноября 16-я армия провела на своем левом фланге частную операцию по уничтожению Скирмановской группировки противника. Как было указано в первом варианте телеграммы Сталину: «Частями 1–1, 27, 28 ТБр и 365 сп заняты Марьино, Агафидово и Скирманово, оборонявший эти пункты 86 мЮ. усиленный танковым батальоном, разгромлен. По предварительным данным в этих боях захвачено 28 пленных, 30 танков, из них 10 советских БТ-7, одно дальнобойное орудие, 6 орудий ПТО, мотоциклы, машины… Кроме того, в боях под Скирманово сожжено 10 немецких танков, уничтожен штаб батальона, а все его документы захвачены». Немецкие части, занимавшие Скирманово, действительно угрожали 16-й армии потерей контроля над Волоколамским шоссе и окружением частей, защищавших Волоколамское направление. В итоговой версии телеграммы, которую подписали (а скорее всего, и правили) Жуков, Булганин и Соколовский, говорилось, что «противник понес большие потери», подробности о советских танках БТ-7, которые каким-то образом оказались у немцев, убрали, а в текст вставили сообщение о том, что северо-восточнее Волоколамска действиями 316-й стрелковой дивизии полностью уничтожен немецкий батальон, «на поле боя противник оставил 360 трупов». Вероятно, имеется в виду, что 1077-й стрелковый полк 316-й стрелковой дивизии вел разведку боем в районе Калистова, а после по нему били «катюши». «Отмечено попадание залпа “РС” по Калистово и Горки. Подожжены 10–12 домов. Уничтожено до батальона пехоты противника в Калистово». Южнее города действовали истребительные отряды совместно с разведкой 1075-го полка: «В 12.00 12.11.41 встретили группу противника около 30 человек из штабной роты 3 т. п. 2 т. д., в результате боя убито 15 немцев, 12 взято в плен». На другой день сообщалось, что «истребительный отряд капитана Решетникова совершил налет на казарму юго-восточнее Жданово. Уничтожено до 50 фашистов».

Еще 5 ноября начальник Оперативного отдела штаба Западного фронта представил «Вероятный план действий противника», согласно которому основных ударов надо было ожидать на флангах. Четыре-пять дивизий ожидались со стороны Волоколамска в направлении Клина и Дмитрова и столько же в направлении Серпухова и далее на восток, скользя вдоль Оки, с глубоким охватом Москвы и смыканием клиньев возле Орехова. Малое кольцо окружения должно было охватить Москву через Химки и Подольск.

Вероятный план действий противника. (ЦАМО)

Важно понимать, что германское командование не помышляло о штурме Москвы, и тем более уличных боях. В результате наступления должна была быть окружена группировка войск, защищающих Москву, а одновременно с этим уничтожен и транспортный узел, который в значительной степени обеспечивал связность коммуникаций в европейской части страны. Мы часто читаем про приготовленное шампанское и парадные мундиры для прохода по Красной площади, но в действительности все было прозаичнее и страшнее. Как записал в своем дневнике Гальдер: «Операции в районе Москвы должны иметь целью полное уничтожение вражеских дивизий путем согласованных наступательных действий, а не фронтальное оттеснение противника. Конечная цель – выход на рубеж Ярославль, Рыбинск (а возможно, Вологда) – остается прежней, если подвоз снабжения и погода позволят достигнуть этой цели».

Руководствуясь «вероятным планом», советское командование строило оборону и располагало войска таким образом, чтобы минимизировать последствия в случае прорыва и выхода вермахта к Москве. Основные резервы располагались за пределами «большого кольца» окружения. Кроме того, надо учитывать, что после захвата Калинина германские войска не смогли продвинуться вперед, и это крыло нависало над ними с севера. Ситуация была двоякая, с одной стороны, вермахт владел инициативой, но, стремясь к Москве, также сам залезал в мешок. Советское командование не хотело столь сильно рисковать и специально подпускать противника близко к столице, а потому постоянно планировало частные наступательные операции, которые, как правило, заканчивались неудачно.

После относительного успеха под Скирмановом на повестку дня встало возвращение Волоколамска. После нескольких разведок боем, в ходе которых были выявлены оборонительные рубежи и силы немцев, наступление было запланировано на 16 ноября 1941 года. Вечерний приказ генерала Панфилова расписывал последовательность действий всех полков 316-й стрелковой дивизии, приданной артиллерии и конницы Доватора, результатом которых должен был стать охват и освобождение Волоколамска.

Но все пошло ровно наоборот. Утром 16 ноября германские войска упредили удар 316-й стрелковой дивизии и первыми провели артподготовку и штурмовку позиций, после чего перешли в атаку. Главной целью для них было не Волоколамское шоссе, а Теряево на дороге в Клин. План, который был «раскрыт» в Генштабе в начале ноября, стал претворяться в действие, правда, с некоторыми нюансами.

Удар наносился не в лоб, а во фланг, не пробивая оборону 316-й стрелковой дивизии, а как бы «скользя» по ней. Атака началась в 6:30 и уже часам к 10 был занят весь район, который оборонял 1075-й полк, остатки которого отошли в восточном направлении к станции Матренино. Уходивших дальше перехватывал заградительный отряд 316-й стрелковой дивизии и возвращал обратно. Танки 2-й танковой дивизии вермахта быстро прошли район Нелидово и, не заметив Дубосеково, – в журнале боевых действий 2-й танковой дивизии оно даже не упоминается – ликвидировали незначительное сопротивление у соседнего Петелина и двинулись дальше на северо-восток, в направлении Теряева, где, пользуясь численным перевесом, быстро сломили сопротивление 126-й стрелковой дивизии и продолжили движение на Клин и Солнечногорск. Первое время наступление развивалось достаточно успешно, несмотря на противодействие обороняющихся и активные действия заградительных отрядов НКВД, которые минировали дороги и мосты, немцам удалось стремительно захватить Клин и Солнечногорск, выйти к каналу Москва – Волга.

Отход правого крыла Западного фронта. Волоколамск за рамкой в левом нижнем углу, справа по центру Дмитров, на который и направлен основной удар, его цель – обход и окружение Москвы. (ЦАМО)

Другой «предугаданный» удар произошел не возле Серпухова, а южнее Тулы, но основная идея была такой же: выход к Оке в районе Каширы, захват переправы через нее и дальнейшее движение вдоль Оки к Орехово-Зуеву, для замыкания кольца вокруг Москвы. Одновременно это отсекло бы снабжение полуокруженной Тулы. Для выполнения этого плана Гудериану не хватало снабжения. Штаб 2-й танковой армии докладывал 13 ноября: «Танковые корпуса армии не располагают достаточными запасами горючего. Теперешнего поступления горючего едва хватает на перевозки в целях снабжения армии. Пополнение запасов до 5–6 норм расхода, необходимых для выхода к р. Ока, неосуществимо без существенного увеличения поступления горючего».

Здесь также планировался и был осуществлен упреждающий удар группой Белова в районе Серпухова во фланг 4-й армии. Сам Павел Алексеевич Белов вспоминал про эти события так: 9 ноября 1941 года корпус был включен в состав войск Западного фронта. В тот же день он был вызван к командующему фронтом генералу армии Г. К. Жукову. «Командующий сообщил мне, что создается группа войск под моим командованием; основой ее будет 2-й кавалерийский корпус, придаются 415-я стрелковая и 112-я танковая дивизии, две танковые бригады, 15-й полк гвардейских минометов – “катюш” – под командованием подполковника Дегтярева и другие части. Замысел предстоящей операции состоял в том, чтобы нанести контрудар по противнику в районе Серпухова в полосе 49-й армии совместно с нею, а потом прорваться в тыл немцев. Контрудар приходился на то время, когда немцы еще наступали и держали в своих руках инициативу действий на советско-германском фронте». Но задуманное не получилось, и в книге Бориса Шапошникова это описывается так: «Наступление 2-го кавалерийского корпуса началось 14 ноября. Ему предшествовал удар войск противника, сосредоточенных для наступления на Серпухов. В итоге наше наступление и удар немцев привели к ряду встречных столкновений, в результате которых план противника был сорван; наши войска в упорных боях измотали его. Но и сами они понесли значительные потери. Особенно пострадала 112-я танковая дивизия, укомплектованная главным образом танками Т-26.

Отбив наступление противника, 2-й кавалерийский корпус, 112-я танковая дивизия и войска правого фланга 49-й армии оказались не в состоянии прорвать фронт немцев и выйти на их тылы. …В результате 2-й кавалерийский корпус и правый фланг 49-й армии, участвовавшие в наступлении, к 20 ноября перешли к обороне».

Отход левого крыла Западного фронта возле Тулы. Видна попытка прорыва к Кашире (в верхней части схемы) и контрудары Красной Армии. (ЦАМО)

Наступление 2-й танковой армии началось 18 ноября, к этому времени дороги померзли, стало возможным осуществлять снабжение, столь необходимое для наступления, но вместе с этим надвигались и морозы. Далеко не все генералы были настроены оптимистично, поскольку хорошо понимали, что германские войска не готовы воевать в зимних условиях. Гудериану удалось собрать максимум ресурсов для этого удара. Первоначально ему сопутствовал успех, 20 ноября 3-я и 4-я танковые дивизии прорвали фронт 299-й стрелковой дивизии в районе Дедилова (25 км юго-восточнее Тулы) и стали развивать успех в северном и северо-восточном направлении на Венев и Сталиногроск (ныне Новомосковск), а также станцию Узловая. Сталиногорск был занят 25 ноября, что открывало дорогу на Михайлов и дальше на Рязань. В северном направлении германские войска достигли Венева, где 21 ноября Военный совет Западного фронта создал из нескольких пехотных и танковых соединений Веневский боевой участок, просуществовавший всего три дня – 24 ноября Венев был оккупирован. Отсюда до Каширы оставалось около 50 км. Буквально на следующий день немецкие передовые отряды вышли к поселку Мордвес. Часть сил была отправлена в западном направлении на охват Тулы, часть расширяла зону оккупации в восточном, дойдя до поселков Серебряные пруды и Павелец. Однако это также приводило и к растягиванию линии фронта, полностью закрыть которую у Гудериана не было никаких возможностей.

От поселка Мордвес Гудериан предпринял попытку занять Каширу, его передовые подразделения к 25 ноября оказались лишь в 6 км от города у деревни Пятница (она находится рядом с развязкой на трассе М-4). Здесь наступление притормозило в ожидании подхода других частей и снабжения. Германские войска не стали атаковать Каширу с ходу, рассчитывая следующим броском пройти и устремиться к дальнейшим целям. Немецкие передовые отряды пытались прорваться дальше, но в районе деревни Зендиково были встречены огнем зенитных орудий. Вот как описывал эти события в своих воспоминаниях боец 352-й ОЗАД Дмитрий Александрович Исаев: «Утром 24 ноября командир дивизиона майор Смирнов получил задачу перебросить часть огневых средств на танкоопасное направление к югу от Каширы. Туда была отправлена одна из трех батарей ОЗАД. С ней отправился и сам Смирнов. Огневые позиции зенитчики заняли у моста через овраг в 300–400 метрах перед деревней Пятница… 25 ноября их атаковали немецкие танки, причем действовали они без пехоты и авиационной поддержки, что, конечно, облегчало задачу обороняющихся. Тем не менее, бой был тяжким… Несколько танков пытались обойти орудия, спустились в овраг, но выбраться отсюда не смогли – их забросали гранатами». Фактически на этом и закончилась попытка взятия Каширы – дальше инициатива перешла к Красной Армии и генералу Белову.

Генерал Мороз

Еще в своей речи 3 июля Сталин заявил о необходимости уничтожения всего, что остается на оккупированной территории: «При вынужденном отходе частей Красной Армии нужно угонять весь подвижной железнодорожный состав, не оставлять врагу ни одного паровоза, ни одного вагона, не оставлять противнику ни килограмма хлеба, ни литра горючего. Колхозники должны угонять весь скот, хлеб сдавать под сохранность государственным органам для вывозки его в тыловые районы. Все ценное имущество, в том числе цветные металлы, хлеб и горючее, которое не может быть вывезено, должно безусловно уничтожаться.

…В захваченных районах создавать невыносимые условия для врага и всех его пособников, преследовать и уничтожать их на каждом шагу, срывать все их мероприятия».

Логика вполне понятная, однако оставляющая без объяснения то, как на временно оккупированной территории будут жить оставшиеся там советские граждане. Теоретически настоящие советские граждане должны были уйти вместе с отходящими частями Красной Армии, но в таком случае непонятно, кто будет бороться в тылу противника и откуда он будет брать хотя бы продовольствие.

Директивой УНКВД по Калининской области № 29910 от 10 сентября 1941 года местным органам УНКВД «О мероприятиях по спасению материальных ценностей при вынужденном отходе частей Красной Армии» предписывалось выводить из строя заводы и фабрики с мастерскими и уничтожать ценности, при этом работники НКВД должны были принять в данном процессе личное участие.

В журнале боевых действий 709-го стрелкового полка 178-й стрелковой дивизии, который в начале октября быстрым маршем отходил к Ржеву, отдельно отмечено, что: «большую работу во время отхода проделали саперы, возглавляемые командиром саперной роты мл. лейтенантом Соболевым и нач. инженерной службы т. Астаховым. Несмотря на то, что полк уже отошел, и рота оставалась одна, были взорваны все оборонительные сооружения, было организовано уничтожение дорог, запасов необмолоченного хлеба, фуража и населенных пунктов по пути отхода». Их действия причинили некоторое неудобство наступавшей 206-й пехотной дивизии вермахта: «8 октября стал особенным днем для авангарда: солдаты переночевали под открытым небом при температуре +7°, поскольку большинство населенных пунктов было сожжено русскими поджигателями (Brandkommandos)».

Позднее отступления частей Красной Армии происходили так быстро, что и мысли об уничтожении населенных пунктов при отходе не возникало. Однако после того как фронт более-менее устоялся, Военный совет Западного фронта напомнил об еще августовском приказе, которым устанавливалась «5-ти километровая полоса боевых действий, с территории которой подлежит выселению все гражданское население». В приказе от 9 ноября отмечалось, что «многие командиры и комиссары частей и соединений не поняли существа данного приказа и допускают оставление населения в полосе боевых действий, чем, по существу, способствуют проникновению в среду местного населения шпионов и диверсантов, вербовке шпионов из части местного населения, враждебно настроенного к советской власти». Население опасалось, что в результате военных действий могут быть разрушены их дома, а потому предпринимало свои меры по их сохранению: «в ближайших к расположению 316 сд деревнях во время налета вражеской авиации часть населения вышла с белыми флагами и полотнищами». Такие попытки установить контакт с вермахтом, просигнализировать о том, что в деревне нет войск, не были редкостью. Часто навстречу наступавшим войскам выходили жители, мало-мальски знающие немецкий язык, и просили их не стрелять. Такое поведение с точки зрения командования Красной Армии было недопустимо, тем более что в деревнях вылавливали то ли настоящих, то ли мнимых шпионов, обнаруживали вражеские листовки. Конечно, речь не шла об уничтожении деревень, но о принудительном выселении их жителей, которые теряли не только кров, но и продовольственные запасы на зиму. Ни работы, ни зачастую денег у них не было (в колхозах работали за трудодни, по которым уже было выдано зерно или другие продукты) – даже если бы они были обеспечены карточками, неизвестно, как они смогли бы их отоварить. Но приказ был неумолим: «Всех граждан, оказывающих сопротивление в выселении, арестовывать и передавать органам НКВД».

В 316-й стрелковой дивизии генерала Панфилова взяли под козырек и 14 ноября издали приказ: «Местное население, проживающее на территории боевых участков полков, к исходу 17.11.41 выселить. Всех выселенных направить на пересылочный пункт в Новый Иерусалим». 1075-му стрелковому полку полковника Капрова, в котором служили капитан Гундилович и политрук Клочков, было предписано выселить Большое Никольское, Нелидово, Петелино и, конечно, Дубосеково.

Но выселить не успели, 16 ноября началось мощное наступление, в результате которого все эти населенные пункты оказались в руках немцев вместе с жителями. Наступление затронуло всю линию, враг стоял буквально в сотне километров от границ Москвы, а потому пришло время задействовать все средства, для того чтобы его остановить.

17 ноября из «Ставки Верховного главного командования»[59] пришел совершенно секретный приказ № 0428, который должен был быть доведен только до военных советов фронтов, которые на основании его должны были издать собственные приказы. Это в некотором роде снимало ответственность с подписавших его Сталина и Шапошникова. И если эти фамилии и не упоминались, то номер приказа стал фактически нарицательным и активно использовался в переписке.

Процитируем приказ № 0428 полностью. «Опыт последнего месяца войны показал, что германская армия плохо приспособлена к войне в зимних условиях, не имеет теплого одеяния и, испытывая огромные трудности от наступивших морозов, ютится в прифронтовой полосе в населенных пунктах. Самонадеянный до наглости противник собирался зимовать в теплых домах Москвы и Ленинграда, но этому воспрепятствовали действия наших войск. На обширных участках фронта немецкие войска, встретив упорное сопротивление наших частей, вынужденно перешли к обороне и расположились в населенных пунктах вдоль дорог на 20–30 км по обе их стороны. Немецкие солдаты живут, как правило, в городах, в местечках, в деревнях, в крестьянских избах, сараях, ригах, банях близ фронта, а штабы германских частей размещаются в более крупных населенных пунктах и городах, прячутся в подвальных помещениях, используя их в качестве укрытия от нашей авиации и артиллерии. Советское население этих пунктов обычно выселяют и выбрасывают вон немецкие захватчики.

Лишить германскую армию возможности располагаться в селах и городах, выгнать немецких захватчиков из всех населенных пунктов на холод в поле, выкурить их из всех помещений и теплых убежищ и заставить мерзнуть под открытым небом – такова неотложная задача, от решения которой во многом зависит ускорение разгрома врага и разложение его армии.

Ставка Верховного Главного Командования приказывает:

1. Разрушать и сжигать дотла все населенные пункты в тылу немецких войск на расстоянии 40–60 км в глубину от переднего края и на 20–30 км вправо и влево от дорог.

Для уничтожения населенных пунктов в указанном радиусе действия бросить немедленно авиацию, широко использовать артиллерийский и минометный огонь, команды разведчиков, лыжников и партизанские диверсионные группы, снабженные бутылками с зажигательной смесью, гранатами и подрывными средствами.

2. В каждом полку создать команды охотников по 20–30 человек каждая для взрыва и сжигания населенных пунктов, в которых располагаются войска противника. В команды охотников подбирать наиболее отважных и крепких в политико-моральном отношении бойцов, командиров и политработников, тщательно разъясняя им задачи и значение этого мероприятия для разгрома германской армии. Выдающихся смельчаков за отважные действия по уничтожению населенных пунктов, в которых расположены немецкие войска, представлять к правительственной награде.

3. При вынужденном отходе наших частей на том или другом участке уводить с собой советское население и обязательно уничтожать все без исключения населенные пункты, чтобы противник не мог их использовать. В первую очередь для этой цели использовать выделенные в полках команды охотников.

4. Военным Советам фронтов и отдельных армий систематически проверять как выполняются задания по уничтожению населенных пунктов в указанном выше радиусе от линии фронта. Ставке через каждые 3 дня отдельной сводкой доносить сколько и какие населенные пункты уничтожены за прошедшие дни и какими средствами достигнуты эти результаты.

Ставка Верховного Главного Командования И. Сталин Б. Шапошников».

Не выполнить приказ было нельзя, тем более что Ставка ВГК требовала отчетов каждые три дня. В тот же день были составлены списки деревень на уничтожение, определены силы и средства, которыми должно было достигаться выполнение приказа. Не стала исключением и отступающая 316-я сд, переживающая в этот момент драматические события – дивизия становится 8-й гвардейской, и в тот же день гибнет ее командир генерал-майор Панфилов. В дивизию поступает приказ № 05 Военного совета Западного фронта, который практически дословно повторяет приказ № 0428. Уже с 19 ноября 8-я гвардейская стрелковая дивизия начинает его выполнение, аккуратно отчитываясь о названиях и степени сожженных деревень – какие-то удалось сжечь на 30 %, 50 %, какие-то полностью.

В частности, при отходе было сожжено Гусенево, в котором находился штаб дивизии и где погиб Панфилов. Свидетелем поджогов был комиссар 1073-го полка 8-й гвардейской стрелковой дивизии Петр Андреевич Логвиненко. В интервью комиссии по истории Великой Отечественной войны он рассказывал, как им приходилось тяжело, когда в ноябре началось немецкое наступление и они получили приказ жечь деревни, чтобы не оставлять врагу. Они просили, чтобы люди выходили, и поджигали дома. Из одного из них выбежала женщина, схватила на руки дочку и поставленное тесто: «Когда я это увидел, у меня у самого слезы! Ну, приказ есть приказ».

Выполнять приказ 8-я гвардейская стрелковая дивизия продолжала вплоть до перехода в наступление – высылая команды охотников в Алабушево и на станцию Крюково.

Находившаяся рядом 53-я кавалерийская дивизия, видимо, не предоставила отчета о запланированных мероприятиях и оправдывалась перед членом Военного совета 16-й армии дивизионным комиссаром Лобачевым за «либерализм»: «Вы своим письмом № 018 указываете, что нами не выполняется приказ Ставки Верховного Командования Красной Армии об уничтожении всего, что может быть использовано противником, и что проявляем в этом вопросе ненужный и вредный либерализм.

Должен отметить, что до получения приказа Ставки по этому вопросу действительно мы проявляли либерализм и противнику оставлялся хлеб, жилища и т. д.

Сейчас в частях нашей дивизии этого нет. Только за 19 и 20 ноября нами сожжено четыре населенных пункта: Гряда – осталось только несколько несгоревших домов, Мал[ое] Никольское – полностью, поселок Лесодолгоруково и Деньхово – результат пожара мне пока еще не известен, но лично наблюдал, как эти населенные пункты были охвачены пламенем. Для этой цели создаем специальные группы бойцов, которые готовятся заранее и уничтожают [постройки] немедленно по оставлению данного населенного пункта нашими войсками.

Ваши указания в дальнейшем будут выполняться с еще большей настойчивостью. Разъездам, при налетах на противника отдельными отрядами, это будет даваться как специальное задание с тем, чтобы уничтожать все, что могло [бы] остаться [противнику]».

А вот командир 258-й стрелковой дивизии 50-й армии полковник М. А. Сиязов уже 17 ноября отдал приказ, в котором, в частности, говорилось: «Наступили зимние условия борьбы. Противник одет плохо и для обогревания пользуется жилыми постройками. С целью лишения его использования жилых построек необходимо последние сжигать и уничтожать. Опыт Ленинградцев показал полный эффект сжигания и разрушения всех жилых построек, занятых немцами». Далее помимо установки жестких сроков по выполнению приказа – первая очередь до 19 ноября, вторая до 21 ноября, он отдельно отмечает: «Население разрушаемых районов не должно допускаться в наш тыл».

Под приказ даже началась небольшая PR-кампания в прессе. 21 ноября в «Красной звезде» появилась заметка батальонного комиссара К. Буковского «Выгонять немцев из домов на стужу», в ней отмечалось, что «фашисты всегда предпочитают воевать около жилья… С наступлением зимы эта тяга фашистов к жилью еще более возросла. Деревня и дорога к ней – излюбленное место расположение немецких подразделений. На подходах к селу они выставляют заслоны, а сами отсиживаются в хатах». Хотя приказ вначале был секретным, но быстро «ушел в народ», получив прозвище «Гони немца на мороз», и точно стал известным, по меньшей мере, военным корреспондентам центральных газет.

Трояновский вспоминал, как во время пересъемок речи Сталина в Кремле в кинокамере заело пленку. «Леня Варламов пытается завести “светский” разговор. – “Техника подводит”, – смущенно лепечет он. И чтобы переменить тему начинает говорить… о погоде! – “Какие морозы стоят в Москве. Нам на руку! Немцы мерзнут”. – “Нашим солдатам тоже холодно”. – последовал короткий ответ. Все замолчали. К счастью, возня с пленкой закончилась». Пересъемка проходила 27 ноября 1941 года, в самый разгар кампании по изгнанию немцев на мороз.

Участвовать в выполнении приказа № 0428 пришлось и Зое Космодемьянской. В соответствии с приказом штаба 5-й армии населенные пункты, предназначенные к уничтожению, были распределены между разными подразделениями. Населенные пункты и строения вдоль переднего края и непосредственно в тылу должны были уничтожаться командами охотников из находящихся на этих участках фронта дивизий. Те деревни, что оказались в пределах досягаемости артиллерийского огня и «катюш» – должны были уничтожаться артиллерией и гвардейскими минометными дивизионами 144-й, 50-й, 82-й и 32-й стрелковых дивизий. Уничтожение других населенных пунктов поручалось авиации. Населенные пункты вдоль шоссе Руза – Макеиха и вдоль шоссе на участке Дорохово, Колодкино (сейчас это часть «Большой бетонки» А-108) – Грибцово, Усадково, Петрищево, Мишкино, Архангельское, Головкино, Никольское, Колодкино – поручались диверсионным группам РО и ОО НКВД.

Именно в одной из таких групп и состояли Зоя Космодемьянская и Вера Волошина – их целью в том числе было обозначено село Петрищево, именно из него надо было выгнать немцев на мороз. По воспоминаниям местных жителей, диверсионные группы заходили и дальше – до дороги Можайск – Верея, но эти деревни они не тронули – они должны были быть сожжены авиацией, но та, вероятно, не смогла их уничтожить и эти деревни были сожжены уже отступающей немецкой армией.

История Зои Космодемьянской достаточно хорошо известна, хотя в ней и остаются некоторые белые пятна – часть документов находится на секретном хранении. Впрочем, это никак не меняет общей картины произошедшего.

На следующий день после выхода приказа № 0428 диверсионные группы стали получать оружие, боеприпасы, теплую одежду и продукты. А 20 ноября командиры диверсионных групп части № 9903 П. С. Проворов и Б. С. Крайнов получили задание сжечь 10 населенных пунктов. При переходе через линию фронта группы попали под обстрел и были рассеяны. Вера Волошина попала в плен и была казнена 29 ноября.

Из остатков двух отрядов сформировалась небольшая группа, которая попыталась поджечь Петрищево. Зоя фактически действовала в одиночку, ей удалось поджечь три дома. Однако после этого она не вернулась на условленное место, а, пересидев день в лесу, на следующую ночь (или, по показаниям одного из очевидцев, через ночь) вновь пошла в Петрищево, что соответствовало приказу полностью сжечь село. После первого поджога немцы выставили патрули из местных жителей, один из которых, С. А. Свиридов, заметил, что Зоя пытается поджечь его сарай с сеном, побежал за немцами, которые окружили и схватили советскую диверсантку. Судя по воспоминаниям местных жителей, Зоя ничуть не сомневалась в правильности своих действий. Она поинтересовалась у жительницы Петрищево, сколько домов сожгла и были ли жертвы, добавив, что жителям нужно было давно уехать. После череды допросов и издевательств Зоя Космодемьянская была повешена.

Жители деревни приходили смотреть на поджигательницу, однако по-разному выражали свое отношение к произошедшему. Реакция некоторых из них привела к еще более печальным последствиям. В показаниях Аграфены Смирновой говорилось: «На другой день после пожара я находилась у своего сожженного дома, ко мне подошла гражданка Солина и сказала: “Пойдем, я тебе покажу, кто тебя сжег”. После этих сказанных ею слов мы вместе направились в дом Петрушиной. Войдя в дом, увидели находящуюся под охраной немецких солдат партизанку Зою Космодемьянскую. Я и Солина стали ее ругать, кроме ругани я на Космодемьянскую два раза замахнулась варежкой, а Солина ударила ее рукой. Дальше нам над партизанкой не дала издеваться Петрушина, которая нас выгнала из своего дома». С. А. Свиридов, А. В. Смирнова и Ф. В. Солина были осуждены к высшей мере наказания.

В конце декабря Можайский сектор НКВД докладывал члену Военного совета Западного фронта Булганину об успехах и неудачах по исполнению его указаний по «уничтожению населенных пунктов, занятых противником». После перечисления подожженных деревень отмечалось, что «посланная нами агентура для уничтожения Дорохово, Верея и некоторых других пунктов до сего времени не вернулась, а поэтому результаты выполнения этого задания неизвестны».

В ноябре-декабре в письмах генерала Готхарда Хейнрици с темой недостаточности снабжения войск начинает соперничать тема морозов. Германские войска оказались абсолютно не готовы к боевым действиям в зимних условиях, по свидетельству Хейнрици солдаты одеты в «наши германские шинели и старые тонкие брюки. Напротив лежал русский в ватной униформе, в куртках и штанах, что выглядят как стеганое одеяло, в круглых теплых меховых шапках-ушанках. Просто неслыханные боевые условия». В этих условиях возможность хоть ненадолго согреться была жизненно важной, но деревни рядом с местами боев либо были сожжены, либо не могли вместить всех: «Тут все настолько битком, что 30 человек рады, если могут втиснуться в одну комнату. Лечь они уже не могут, так что часами стоят, но зато хотя бы в тепле. Помыться, почиститься – это все невозможно».

Постоянное нахождение на морозе стало огромной проблемой для немецких войск. «По пути к лесу, я встречаю несколько человек, которые заверяют, что врач направил их в тыл из-за обморожений. 45 минут спустя, я прибываю в резервный батальон, стоящий в маленькой лощине у северной кромки леса. Группками у маленьких костров стоят люди, жалкие, обмороженные. Чтобы согреться, они стучат каблуками, но те промерзли насквозь – писал жене Готхард Хейнрици. – С восьми вечера вчерашнего дня парни ничего не ели, кроме хлеба, кофе в их флягах превратился в лед. Хотя они соглашаются с тем, что тут ужасно, и что никто не рассчитывает на дальнейшее наступление вглубь России, в целом их настроение все еще не худшее, и я стараюсь еще подбодрить этих промерзших, плохо одетых, оголодавших, немытых и изгвазданных людей. Про себя я думаю, что, если бы этих людей увидел русский, его мнение о наших войсках бы упало. Настолько убог их облик». Генерал был не так далек от истины, образ замерзшего, грязного, закутанного в тряпье немецкого солдата активно использовался в пропаганде зимой 1941–1942 годов. Да и сейчас этот образ очень популярен.

Немецкий артиллерист Ойген Зайбольд из ХХХХ моторизованного корпуса находился во втором эшелоне в куда более комфортных условиях, поскольку здесь деревни остались нетронутыми. «Мы находимся в новом исходном районе в дер. Матвейцево, 20 км севернее Рузы, в 30 км от Истры. …Наши хозяева очень привыкли к нам, не хотят нас отпускать. За три недели, которые мы прожили у них, установились замечательные отношения. Местность, на которой мы остановились, холмиста. На ней преобладает ель. Деревни зажиточны, дома художественны».

Когда настал черед отступать германской армии, она начала применять точно такую же тактику выжженной земли. Среди бойцов Красной Армии даже бытовала примета – если немцы зажгли деревню, значит, готовятся к отходу. Вспоминает Дмитрий Дмитриевич Королев, который жил в паре километров от Бородина: «Наши наступали, а мы были в Логиново 21 января горели деревни. А на другой день пришли наши в белых халатах. В Логиново сжигали дома двое на конях. Дали два часа на сборы, всех детей собрать в дома, которые они не сожгли». О поджогах в самом Бородине рассказала в 1970-х годах жительница села Матрена Владимировна Ковалкина: «Перед отходом повыколачивали они наши окна. Мой дом зажгли. А мы в соседнем доме на полу. Только бы дети живы остались. Не стала тушить, лежу плачу, так и не видела я, как мой дом сгорел».

У германских войск была инструкция, как именно производить отход на новые позиции, которая включала в себя и такие разделы:

«12. Всякий раз оставляемая зона должна представлять собой зону пустыни.

13. Порядок оставления и уничтожения населенных пунктов:

а) запрещается выход всех гражданских лиц из домов с наступлением темноты до рассвета.

б) В полдень того дня, когда происходит отступление, объявить населению:

аа) что покидать населенный пункт запрещается,

бб) что селение в следующую ночь по военным соображениям оставляется и будет сожжено.

вв) что дома должны быть немедленно оставлены и население должно взять с собой личную собственность (одежду, одеяла, посуду, запасы и т. д.) и эти предметы немедленно упаковать.

гг) что они с этими вещами должны собраться к 16.00 в определенные для этого здания и в течение ночи идти в направлении русского фронта.

Подготовка разрушения селения должна проходить следующим порядком:

а) гражданское население до объявления не должно ничего знать.

б) Разрушение должно начаться в нескольких местах одновременно – в указанное время.

В день разрушения селение должно особенно строго охраняться, чтобы гражданское население не покидало населенный пункт, особенно со времени объявления о разрушении.

Собравшиеся к 16.00 жители должно строго охраняться и только после начала разрушения под руководством сельского старосты должны быть отправлены под конвоем.

Руководителю следует приказать, что он со своими жителями должен направиться в АЛЕКСАНДРОВО и доложить о себе в штабе русского полка, который позаботится о их дальнейшей судьбе.

Условный знак для отсылки гражданского населения “Гето”[60].

Чтобы провести полное разрушение, надо сжечь все дома, внутри каменных построек сжечь все с помощью соломы, а сами постройки взорвать; особенно необходимо уничтожить подвалы.

Мероприятие – создание зоны пустыни – имеет решающее значение для ведения войны зимой и в соответствии с этим должно быть подготовлено и проведено беспощадно и до конца.

13. В целях улучшения условий зимнего расположения, разрешаю брать из разрушаемых селений все, что не может взять население с собой: керосин, оконное стекло, гвозди, сковородки, горшки, лампы, стулья, ведра, оборудование конюшен, веревки, мешки, продукты питания (лук, пряности, огурцы, картофель, пшено). За скот оплачивать.

14. По телефону возможно меньше говорить о отступлении и обязательно с помощью условных знаков. О проведенных мероприятия доносить мне по телефону условными знаками».

Возвращаясь к приказу «Гони немца на мороз», стоит заметить, что в доступных нам мемуарах нет указаний на то, как принимался этот приказ, какова была логика Сталина, и уж тем более какие чувства он испытывал, отдавая его. Это было очень сложное, жестокое решение, но при этом вынужденное. В самом приказе содержатся оправдания уничтожения сел и деревень, дескать, все равно там нет наших граждан, ведь «советское население этих пунктов обычно выселяют и выбрасывают вон немецкие захватчики». А «при вынужденном отходе наших частей на том или другом участке уводить с собой советское население». Это было слабое оправдание, и войска и Кремль знали, что на оккупированной территории осталось очень много тех, кто не успел, не смог или не захотел уйти, да и идти им было некуда. Возможно, в руководстве страны считали, что если люди остались на оккупированной территории, значит, они уже не являются советскими гражданами, скомпрометировали себя, и потому можно умыть руки.

Судя по секретности и дальнейшим шагам, в результате которых приказ был изъят из войск, можно предположить, что его считали вынужденным, временным. Это было одним из тех решений, которые приходится принимать в смертельной ситуации, когда надо чем-то жертвовать ради спасения большего, даже пожертвовать жизнью одних людей ради того, чтобы спасти больше жизней.

Был ли приказ эффективным? Об этом пока нет достоверных сведений. Несомненно, он сыграл свою роль в снижении боевого потенциала немецких войск, ослабил их возможности в наступлении. Насколько значительным было его влияние, неизвестно, это тема последующих исследований, которые должны вестись не только в российских, но и в немецких архивах.

Значит ли это, что цель оправдала средства? На этот вопрос каждый должен дать ответ самостоятельно.

Цифры советских граждан, погибших от мороза, нет. Все они включены в общую статистику зверств фашизма. Возможно, это правильно. Они погибли в одном строю с теми солдатами, что пали на линии фронта…

Последние рубежи

«Уменя над кроватью висела купленная еще в 1939 году большая, очень подробная карта Московской области; на ней были обозначены все до единой деревеньки. Зеленым были обозначены леса. На этой карте я каждый день, прочитав в газете Сводку Информбюро, окружала черным карандашом все новые селения. Иногда я при этом плакала: Фашисты занимали знакомые и любимые места! Можайск, Васильевское, Истра, Дорно – бои шли уже у Снегирей…» – вспоминала Лора Беленкина.

В результате наступления, начатого 16–18 ноября, германские войска своим северным, левым флангом подошли к Москве ближе всего. В их задачу входило не войти в город, а окружить его, обойдя с севера. И если южнее их удар проходил относительно далеко от столицы, в районе Каширы, примерно в 100 км от тогдашних границ Москвы, то на северном участке до одной из главных целей – Дмитрова было около 50 км. Здесь они подошли даже ближе – от Лобни до МОЖД всего 20 км по прямой, но основной задачей для них был все же охват Москвы. Потому опасность была не в том, что немцы подошли так близко, а в том, что они могли прорваться на восток, перерезав пути снабжения столицы. Именно с этой точки зрения имеет смысл в большей степени рассматривать действия вермахта и их достижения.

После взятия Калинина и Солнечногорска у наступавших появилась возможность выйти непосредственно к каналу Москва – Волга, за которым уже проходила железная дорога Ярославского направления, игравшая огромную роль в снабжении Москвы. Советское командование предвидело такой поворот событий, в Загорске (ныне Сергиев Посад), Дмитрове и Хотькове, вдоль всего канала, который представлял собой широкий противотанковый ров, строились укрепления, сосредотачивалась 1-я Ударная армия. Если верить имеющимся схемам, частично они были готовы уже к 24 ноября.

Согласно воспоминаниям Хассо фон Мантойфеля, в книге «7-я танковая дивизия во Второй мировой войне», для нападения на мост у Яхромы необходимо было продвинуться на юг от Рогачево. Но использовать дороги, обозначенные на картах, не стали, во-первых, из-за возможных контратак, заслонов и их минирования, во-вторых, была необходима внезапность. Немецкие саперы, вооруженные бензопилами, проложили просеку достаточной ширины для прохода разведывательных машин, танков и тяжелой артиллерии, прямо через лес. Вечером передовая группа заняла деревню Астрецово километрах в четырех от Яхромы, ее население было собрано в нескольких домах под охраной, а передовая группа оставалась в лесу, соблюдая режим тишины.

28 ноября в 2 часа ночи из Астрецова выступила штурмовая группа. Мост охранялся НКВД, но бойцы не успели ничего предпринять – немцы действовали быстро и без стрельбы. В итоге им достался мост через канал, а на противоположном берегу был сооружено предмостное укрепление. Предполагалось, что через него смогут проследовать части дивизии для развития наступления в восточном направлении. В самой Яхроме произошедшего не заметили, утром люди пошли на фабрику, заработал хлебозавод, и только когда окончательно рассвело, стало ясно, что Яхрома оккупирована.

Снимок, сделанный немецким фотографом с Перемиловских высот в направлении горящей Яхромы. На снимке виден еще целый Яхромский мост.

На восточном берегу немцы заняли Перемиловские высоты, а также несколько деревень на своем правом фланге, но дальше продвинуться не смогли. Попытка продвинуться в направлении Дмитрова была пресечена действиями бронепоезда № 73 НКВД, который действовал вдоль канала, а также 8 танками КВ и Т-34. Мантойфель пишет о столкновении с ними на шоссе к Дмитрову, по его версии, танковая группа обер-лейтенанта Орлоффа[61] вывела из строя бронепоезд и три танка противника, хотя на его вооружении были лишь танки с 3,7-см пушками[62]. По советским данным, немцы потеряли 8 танков от огня бронепоезда и 8 в столкновении с нашими танками, они же подтверждают потерю трех своих танков – одного КВ и двух Т-34.

Несмотря на атаки на немецкие предмостные укрепления, в течение всего дня 28 ноября советским войскам не удалось достичь существенного успеха. Внезапно 29 ноября враг покинул восточный берег. По советским источникам, его удалось выбить, нанеся значительные потери в живой силе и технике, а вот Мантойфель рассказывает иную версию событий.

«Высшее руководство фронта потребовало 29 ноября сдачи мостовой позиции и срочного выстраивания оборонительной позиции на западном берегу канала. Факт сдачи мостовой позиции удручающе подействовал на весь личный состав дивизии, особенно на войсковую группу той стороны канала, которая проявила примеры храбрости и эффективности при создании мостовой зоны и держала ее в ожидании броска через канал на Москву.

…Около 4 часов 30 минут 29 ноября приказ оставить до 6 часов позицию достиг передовых отрядов на той стороне канала. И удалось – вопреки ожиданиям – до наступления рассвета всем уйти на западный берег, унеся с собой все вооружение и оборудование с предмостной зоны».

Скорее всего, потери вермахта были преувеличены, однако без развития общего наступления на этом направлении удержание плацдарма на восточном берегу не имело смысла. Мост через канал был взорван в 7:30 утра, но либо из-за недостатка взрывчатки, либо из-за желания сохранить его была подорвана только средняя часть. Полностью он был взорван через 12 часов группой саперов НКВД.

Одновременно с этими событиями немецкие части, продвигавшиеся по Рогачевскому шоссе, подошли вплотную к Лобне, угрожая прорывом в направлении Пушкина, где была бы перерезана Ярославская железная дорога, и дальше практически по прямой к «точке встречи» у Орехово-Зуева. Хотя на этом направлении находится система водохранилищ, зимние условия оставляли достаточно возможностей для маневра.

Понимая это, 28 ноября 1941 года в 20:05 Ставка Верховного главнокомандования приказала командующему 1-й Ударной армией немедленно выдвинуть 64-ю бригаду на подготовленный для обороны рубеж Черное, Сухарево, Киово с задачей «не допустить прорыва противника на Пушкин. Особое внимание обратить на оборону стыков с 47-й бригадой и частями опергруппы Лизюкова у Хлебникова. Готовность обороны 64-й бригады к 06.00 29.11». Фактически этим маневром перекрывался участок от Икшинского водохранилища до Рогачевского шоссе, с передним краем западнее Дмитровского шоссе.

По приказу командующего Западным фронтом 5 декабря 1941 года семь батарей из группы полковника Д. Ф. Гаркуши были переброшены в район Хлябова, Киова, Клязьмы и Хлебникова, чтобы предотвратить прорыв 1-й немецкой танковой дивизии между каналом Москва – Волга и Клязьминским водохранилищем. На этом рубеже зенитчики во взаимодействии со стрелковыми войсками сдерживали противника до перехода наших войск в контрнаступление.

Батарея 864-го зенитного артиллерийского полка под командованием заместителя командира батареи лейтенанта И. А. Кушакова 1 декабря 1941 года уничтожила 8 фашистских танков и отбила атаку автоматчиков, пробившихся к мосту через Клязьминское водохранилище. За проявленное мужество и отвагу 16 воинов батареи были отмечены правительственными наградами.

Эта попытка прорыва значительно менее известна, чем бой в районе Киова, где также отличились зенитчики 864-го зенитного полка[63]. На этом направлении находился 3-й батальон 64-й морской стрелковой бригады, который в результате атаки отошел с занимаемого рубежа. «Личным выездом командиров штаба бригады положение батальона было восстановлено». А с 16:00 2 декабря 64-я морская бригада начала передавать рубеж 35-й стрелковой бригаде. На следующий день она получит свою главную задачу – выбить противника из села Белый Раст.

События возле железнодорожного переезда через Рогачевское шоссе, у поселка Киово достаточно хорошо известны[64] и базируются главным образом на рассказах непосредственного участника Гайка Аваковича Шадунца, командира одного из орудий батареи. Кроме зенитчиков на рубеже оказалась также Ивашенковых с пятью детьми, которая не стала эвакуироваться и находилась буквально рядом, в землянке: «Это было добротное, основательно оборудованное сооружение. Бомбоубежище возводили для себя и своих семей рабочие 6-го дорожного участка, где мама работала уборщицей. Контора находилась в соседнем бараке», – вспоминал после войны Владимир Алексеевич Ивашенков, которому в 1941 году было 11 лет. Из четырех орудий в итоге осталось только орудие Гайка Шадунца с неполным расчетом, которое, согласно официальной версии, за период с 1 по 3 декабря подбило до 8 танков противника. Конечно, расчет не сражался в одиночку, слева от него находился 896-й артполк, который отбил атаку через рощу у деревни Букино. Маневры танков также стесняли противотанковые рвы возле шоссе. В настоящее время и Букино, и Киово входят в состав города Лобня, а часть Рогачевского шоссе переименована в Батарейную улицу, в память о бое в начале декабря 1941 года.

Схема ноябрьского наступления германских войск с пометками. (ЦАМО)

Если не принимать во внимание краткосрочные прорывы к позициям 64-й морской стрелковой бригады, которая находилась примерно в районе нынешнего Дмитровского шоссе, то максимально близкая точка к Москве, которой удалось достичь немецким войскам, это деревня Катюшки, которую 30 ноября занял I-й батальон 304-го пехотного полка, II-й батальон вошел в соседнюю деревню Пучки.

Знаменитая Красная Поляна находится примерно в 2 км западнее от Катюшек. Сейчас они утратили статус деревень и также являются микрорайонами Лобни. И сейчас, и в 1941 году это были дачные места, ближайшие пригороды к Москве. Существует миф, согласно которому немецкие генералы забрались на колокольню местной церкви и наблюдали в бинокли Московский Кремль. Конечно, рассмотреть Кремль с колокольни Красной Поляны было невозможно. Максимум, что можно было увидеть оттуда, так это звезду над зданием Северного речного вокзала (впрочем, она в 1935–1937 годах действительно была установлена на Спасской башне). Здесь стоит еще раз напомнить, что Кремль не так сильно интересовал наступавших, как возможность окружения столицы СССР. Входить в Москву было запрещено.

Теперь мы отправимся отсюда с севера на юг, отмечая точки максимального продвижения германских войск.

На северо-западе от Москвы линия фронта проходила от Калинина, по левому берегу Волги до Завидовского района, где переходила через Иваньковское водохранилище (Московское море) и уходила к Дмитрову. Здесь немецкие войска подошли практически к каналу, но не смогли перейти его, в том числе из-за затопления правого берега. Переходили канал они только у Яхромы, но уже не смогли подойти к нему в районе Деденева, где оставалась группировка советских войск и даже бронепоезд.

По Рогачевскому шоссе немецкие войска достигли переезда через железную дорогу, где вели ожесточенные бои за противотанковый ров, который защищали зенитные орудия. Им удалось на короткое время вклиниться в оборону советских войск и прорваться к Дмитровскому шоссе в районе деревни Шолохово, которая теперь известна своим музеем танка Т-34. Прорыв был ликвидирован 64-й морской стрелковой бригадой, которая с этого рубежа начала декабрьское контрнаступление.

Была занята и деревня Катюшки, которая сейчас является микрорайоном в южной части Лобни. После линия фронта заворачивала резко на запад в направлении деревни Ржавки – возле нынешней транспортной развязки – поворота на Зеленоград. Здесь точкой максимального продвижения стала знаменитая станция Крюково. Между Ржавками и Крюковом, вдоль Панфиловского проспекта находятся несколько памятных знаков, которые обозначают линию обороны 354-й стрелковой дивизии.

Большой мемориал находится и на Волоколамском шоссе в районе поселка Ленино, что менее чем в 15 км к юго-западу от станции Крюково. Немецкие войска прорывались восточнее этого места, занимая часть Дедовска, а также ведя бои в районе Нефедьева и Козина, где наткнулись на электрифицированные заграждения.

Бои велись в районе Павловской Слободы, которая сильно пострадала от артиллерийского огня.

На Рублевском направлении немецкое наступление развивалось по левому берегу Москвы-реки. Противнику удалось полуокружить Звенигород и продвинуться восточнее, в направлении Николиной горы. Немцы практически достигли ее западной части, заняв деревни Синьково, Грязь и Козино. Прорывались они и до моста через Москву-реку в районе Успенского. Советские войска занимали позиции на противоположном, высоком берегу реки. В настоящее время в лесу возле деревни Дунино можно увидеть остатки окопов, из которых красноармейцы вели огонь по немецким войскам. В самой деревне реконструирована часть рубежа обороны, которая включает в себя пулеметный колпак, противотанковый еж и надолбы, а также окопы.

Реконструкция участка обороны с пулеметной огневой точкой в подмосковном Дунине, недалеко от дачи М. М. Пришвина. (фото автора)

На территории пансионата Полушкино на берегу Москвы-реки находится памятник рубежу обороны: «Здесь с 19 ноября по 11 декабря 1941 года воины 49 стрелкового и 202 артиллерийского полков 50 дивизии под командованием Н. Ф. Лебеденко насмерть стояли на защите нашей Родины».

Прохождение линии фронта отмечено на 73-м километре Минского шоссе, где находится мемориал «Рубеж Славы», который был воздвигнут в 1975 году. Согласно надписи, «Здесь, в октябре 1941 года героические воины 5-й Армии преградили фашистам путь к Москве. В ожесточенных боях отразив яростные танковые атаки противника, они 15 декабря перешли в наступление и погнали врага на запад».

1 декабря 1941 года германские войска прорывались рядом с Наро-Фоминском, что позволило им оказаться на 30 км восточнее, в районе поселков Петровское и Алабино. Стоит отметить, что бои происходили в районе полигона, где сейчас проводятся соревнования по танковому биатлону. К исходу дня 1 декабря 478-й пехотный полк 258-й пехотной дивизии с танковым батальоном (30 танков) достиг центральной высоты Алабинского полигона – 210,8 («Прожекторная»), где и закрепился. Его дальнейшие попытки прорваться на Киевское шоссе успеха не имели. Но германские войска продолжили наступление на восток и заняли Петровское и Бурцево.

Схема Наро-Фоминского прорыва германский войск в районе Алабина. (ЦАМО)

Высота «Прожекторная» на полигоне оказалась плохим выбором для вермахта, на их беду им противостоял командир 18-й ОСБр Андрей Иванович Сурченко: «Я попросил командарма разрешить нашей бригаде наступать несколько западнее высоты 203,8, так как знал, что там местность более благоприятна для действий танков. Посмотрев на меня с удивлением, генерал спросил: “Из карты этого заключить нельзя, откуда вы знаете местность?” Я ответил, что до войны провел в Алабино пять лагерных сборов и знаю здесь каждую высотку и лощинку. Кратко повторив полученную задачу, я отправился ее выполнять, напутствуемый пожеланиями боевого успеха». После контрудара 3 декабря 33-я армия к 5 декабря отбросила противника обратно к Наре.

Еще один прорыв в районе Наро-Фоминска в направлении Акулова был остановлен воинами 32-й стрелковой дивизии Полосухина. В поселке находится памятник воинам дивизии.

Недалеко от того места, где реку Нару пересекает Киевское шоссе, стоит мемориальный знак: «С этого рубежа, после стойкой обороны против немецко-фашистских захватчиков, 18 декабря 1941 года, войска 33-ей армии перешли в контрнаступление». Дальше линия фронта шла вдоль Нары на юго-восток к Стремилову. И далее к Оке, там, где в нее впадает река Протва.

В бой вступают заградотряды

В массовом сознании утвердилась мысль, что заградотряды, которые не позволяли бойцам покидать передовую, появились в 1942 году, после выхода приказа № 227 «Ни шагу назад». На самом деле заградительные отряды появились в первые же дни войны, буквально в конце июня 1941 года. В их функцию входили охрана тыла, фильтрация отступающих солдат и направление их к местам сбора, а иногда и возврат на поле боя. На тот момент это были небольшие соединения, которые подчинялись фронту и, конечно, не стояли за спиной у всех обороняющихся.

Однако вскоре командование пришло к мысли, что необходимы специальные меры, пока для отдельных ненадежных дивизий. Директивой Ставки ВГК № 001650 командующему Брянским фронтом А. И. Еременко разрешалось создать заградительные отряды. Инициатива исходила от самого Еременко, войска фронта которого не смогли выполнить поставленную перед ними задачу, в том числе из-за того, что отдельные командиры и рядовые бойцы проявляли паникерство, трусость и оставляли поле боя. Целью заградительных отрядов являлось «не допускать самовольного отхода частей, а в случае бегства остановить, применяя при необходимости оружие». На этом основании была издана директива Ставки ВГК №№ 001919 от 12 сентября, в которой, в частности, говорилось: «Опыт борьбы с немецким фашизмом показал, что в наших стрелковых дивизиях имеется немало панических и прямо враждебных элементов, которые при первом же нажиме со стороны противника бросают оружие, начинают кричать: “Нас окружили!” и увлекают за собой остальных бойцов. В результате подобных действий этих элементов дивизия обращается в бегство, бросает материальную часть и потом одиночками начинает выходить из леса». Согласно директиве, каждой дивизии предписывалось «иметь заградительный отряд из надежных бойцов, численностью не более батальона (в расчете по 1 роте на стрелковый полк), подчиненный командиру дивизии». А их задачами «считать прямую помощь комсоставу в поддержании и установлении твердой дисциплины в дивизии, приостановку бегства одержимых паникой военнослужащих, не останавливаясь перед применением оружия, ликвидацию инициаторов паники и бегства, поддержку честных и боевых элементов дивизии, не подверженных панике, но увлекаемых общим бегством».

Хотя директивой предписывалось создать заградотряд за пять дней, они были созданы не везде. В 32-й армии, входящей в Резервный фронт, таковые не обнаружены. Заградотряд, как правило, формировался на базе особого отдела НКВД, который имелся в каждой дивизии, а рядовой состав набирался из обычных строевых рот, правда, не все подходили и выдерживали, некоторые отправлялись обратно в окопы. Дело было не только в том, что заградотрядовцы должны были быть готовы стрелять по своим, но и в общем серьезном отношении к службе, которое было далеко не у всех.

Заградотряды проявили себя уже в октябрьских боях на Можайской линии обороны. Например, в наградном листе старшего лейтенанта госбезопасности Г. П. Махотина говорится: «В период тяжелых оборонительных боев частей 43 армии в районе Малоярославец – Каменка … тов. Махотин находился на переднем крае вместе с бойцами заград. отряда, где под интенсивным огнем противника, задерживал трусов и паникеров, бежавших с поля боя, лично расстреливая на месте наиболее злостных из них, в соответствии приказом ставки главного командования за № 270». Махотин был награжден медалью «За отвагу». Такой же награды был удостоен лейтенант ГБ М. В. Наумов, который в «средних числах октября» «возглавлял группу бойцов роты особого отдела» и не только «задерживал трусов и других предателей родины, расправляясь на месте с наиболее злостными из них», но и «принимал непосредственное участие в отражении прорвавшейся группы автоматчиков противника».

Еще один лейтенант ГБ И. Ф. Гринберг был представлен к ордену Красной звезды в том числе и за то, что «в момент отхода частей 17 и 53 сд под огнем противника организовал отходящие части для занятия обороны, и отражения наступающего противника. Изменников, злостных трусов и паникеров расстреливал на месте перед строем подразделений». В это же время, 22 октября, по приказу Жукова за оставление рубежа обороны был приговорен к расстрелу командир 17-й стрелковой дивизии полковник П. С. Козлов. Правда, он сумел избежать казни, сдался в плен, работал на немцев и так и не был обнаружен после войны.

Случаи, когда роты особого отдела оказывались буквально последним дивизионным резервом, были не редкостью. Таковым оставался и заградотряд к тому времени уже 8-й гвардейской стрелковой дивизии. В своей последней шифровке, отправленной ранним утром 18 ноября, Панфилов сообщал Командарму-16: «…Мой резерв Заград отряд – 150 штыков…».

До этого в политсводке 316-й стрелковой дивизии от 16 ноября указывалось, что «были приняты самые решительные меры к тому, чтобы не допустить беспорядочного отхода и ухода бойцов с позиций, для чего своевременно были выставлены группы заградотряда. И с самого начала беспорядочный отход красноармейцев был приостановлен. Люди отходили организованно, а отдельные группы, пытавшиеся уйти подальше в тыл, были задержаны заград. отрядом и направлены в свои части для занятия обороны».

В некоторой степени дает возможность оценить сферу деятельности дивизионного заградотряда этот наградной лист: «15 XI 1941 во время контр. наступления частей 8 ГКСД на город Волоколамск в районе деревни Чанцы [Ченцы] Жерносенко совместно с бойцами взвода НКВД Особого Отдела 8 ГКСД был послан в 690 сп (приданный 8 ГКСД) для несения заград. службы. В 2.00 15 XI 1941 под давлением превосходящих сил противника 8 рота 690 сп дрогнула и в панике начала бежать. Жерносенко проявил исключительное мужество в составе бойцов взвода Особого Отдела, остановил и возвратил бегущую роту на огневой рубеж. Совместными усилиями 7й и 8й роты 690 сп противник к вечеру 15 XI 1941 из деревни Чанцы [Ченцы] был выбит.

Во время ожесточенных боев с противником Жерносенко оказывал помощь раненым и помогал эвакуировать захваченные у противника трофеи. Достоин награждения медалью “За боевые заслуги”».

Заградотряды продолжили свою работу и в районе станции Крюково и деревни Матушкино, где наконец удалось окончательно остановить наступление немцев, а позже и перейти в контрнаступление. Как бы ни было горько осознавать этот факт, но роль заградительных отрядов в Московской битве была достаточно велика. Зачастую именно благодаря их действиям удавалось стабилизировать линию фронта и на несколько дней задержать наступающие немецкие части.

Минная война

Одновременно со строительством оборонительных полос с середины октября проводились инженерно-заградительные работы (заграждения на шоссейных и железных дорогах и т. п.) и подготовка коммунального хозяйства и предприятий для нужд обороны. Руководил этими работами начальник Инженерного управления МВО Е. В. Сысоев. Формировались отряды заграждений из курсантов Военно-инженерной академии. Количество привлекаемых нигде не учитывалось, однако можно сказать, что их было не менее 500. Часть из них, попав на передовую, была использована Западным фронтом для пополнения командного состава. Ввиду того, что этих сил было явно недостаточно, началось формирование штатных инженерно-саперных частей в составе МЗО.

Первые восемь отрядов заграждений были высланы в ночь 15–16 октября 1941 года на автомашинах в сторону фронта. Эти отряды устраивали заграждения по дорогам от фронта к Москве на Дмитровском, Ленинградском, Волоколамском, Звенигородском, Можайском, Киевском, Старо-Киевском, Подольском, Пятницком, Ильинском, Старо-Калужском и Каширском шоссе. В основном они занимались минированием. Заминированные объекты по мере приближения фронта передавались отступающим частям, а часть из них так и осталась в ведении МЗО. Одновременно началось минирование крупных автомобильных и железнодорожных мостов, которые должны были подрываться по мере приближения противника.

24 октября Военный совет МЗО приказал перейти к устройству сплошных заграждений, и к ноябрьскому наступлению немцев Москва уже была окружена минными полями, минированными мостами и дорогами. По данным Моссовета, было установлено свыше 64 тыс. мин. При организации минных полей «заградители» столкнулись с большим количеством «диких» полей, созданных различными частями и организациями для решения своих задач. Поля не были обозначены на местности и на картах, не охранялись и не сдавались войскам. Имели место подрывы войск на своих минах. Но инженерному управлению МЗО удалось быстро установить контроль и фиксацию устройства минных полей. Кроме того, саперным частям МЗО приходилось устраивать оперативные заграждения между отходящими советскими войсками и наступающим противником, зачастую на участках прорыва немецких войск.

Многочисленные минные заграждения, установленные советскими саперами, вызывали у вражеских солдат и офицеров минобоязнь, которая сковывала каждое их движение, каждый шаг. В отдельных случаях они были вынуждены буквально пропиливаться сквозь лес, в обход заминированных дорог, что, надо признать, обеспечивало им фактор внезапности – как, например, при занятии Яхромы.

Декабрь

Долгожданное контрнаступление

К началу декабря германские войска втянулись в два огромных мешка по флангам оборонявшего Москву Западного фронта. С одной стороны, казалось, что это два клина окружают столицу, с другой – было видно, что основные силы вермахта сами залезают под фланговые удары. В этот момент немецкая армия испытывала большие проблемы со снабжением и маневром, советская сторона, напротив, опиралась на обширную сеть железных дорог и большое число резервов. Кроме того, учитывая близость к Москве, немецкая авиация уже не имела такого подавляющего превосходства в воздухе, как в октябре.

30 ноября Жуков обратился к Василевскому, который на тот момент являлся замначальника Генштаба, с просьбой срочно доложить Сталину план «контрнаступления Запфронта и дать директиву, чтобы можно было приступить к операции, иначе можно запоздать с подготовкой».

Короткий план был написан от руки и содержал всего пять пунктов:

«Народному Комиссару Обороны Товарищу Сталину

Объяснительная записка к плану карте контр-наступления армий Западного фронта.

1. Начала наступления исходя из срока выгрузки и сосредоточения войск и их довооружения: 1 ударной, 20 и 16 армий и армии Голикова с утра 3–4 декабря, 30 армии 5–6 декабря.

2. Состав армий согласно директив Ставки и отдельные части, и соединения, ведущие бой на фронте в полосах наступления армий, как указано на карте.

3. Ближайшая задача ударом на Клин – Солнечногорск и Истринском направлении разбить основную группировку противника на правом крыле и ударом на Узловая и Богородицк во фланг и тыл группе Гудериана разбить противника на левом крыле фронта армий Западного фронта.

4. Дабы сковать силы противника на остальном фронте и лишить его возможности перебросить войск 5, 33, 43, 49 и 50 армии фронт на 4–5 декабря переходят в наступление с ограниченными задачами.

5. Главная группировка авиации (3/4) будет направлена на взаимодействие с правой ударной группировкой и остальная часть с левой – армией генерал-лейтенанта Голикова.

Жуков, Булганин, Соколовский».

Сталин наложил краткую резолюцию: «Согласен».

Ситуацию в германской армии на конец ноября хорошо характеризуют слова начальника организационного отдела Генерального штаба сухопутных войск генерала Вальтера Буле, которые сохранил для нас дневник Франца Гальдера: «Некомплект на Восточном фронте составляет 340 000 человек, то есть половину боевого состава пехоты. Сейчас роты в среднем имеют по 50–60 человек. …В Германии готовы для отправки на фронт всего 33 000 человек. Основная масса пополнений личного состава еще не привыкла к фронтовым условиям. Отсюда – снижение боевых качеств войск. … Автопарк имеет не более 50 процентов исправных автомашин». Также там отмечается, что новые подвижные соединения могут быть готовы не ранее начала февраля, к этому же сроку могут быть готовы соединения, укомплектованные техникой французского производства.

Однако в тот момент у немцев не было никаких сомнений в том, что Москва вскоре будет окружена: «Для артобстрела Москвы будут переброшены: 10 батарей 150-мм пушек (дальность стрельбы 11 300 м), 2 батареи 150-мм пушек (15 300 м), 1 батарея 194-мм пушек (20 800 м)[65]. Эти батареи будут направлены в группу армий “Центр” 6.12». Это говорит о том, что никаких дальнобойных пушек в районе Красной Поляны не было, да они и не были там нужны, как и «наглаженные мундиры» для парада. Такие орудия могли понадобиться на случай окружения или полуокружения (вообразим и такой вариант) Москвы и методичного разрушения города. Это лишнее подтверждение тому, что столица СССР вермахту не была нужна, как не было ему нужно и население, остававшееся в городе, – тот, кто не успел бы его покинуть, сбрасывался со счетов.

1 декабря в Москву на 20 эшелонах прибыла 331-я Брянская стрелковая дивизия. Первоначально ей было приказано защищать Коломну, и она даже выгрузилась там 28 ноября, но потом снова была быстро переброшена уже на Клинское направление и вошла в 20-ю армию А. А. Власова. Передовые части дивизии практически сразу, с колес, вступили в бой. 1106-й полк дивизии к 16:00 достиг Киова и завязал бой с немецкими частями на Рогачевском шоссе. При подходе к деревне Капустино, что сразу за автомобильным мостом через Клязьминское водохранилище, красноармейцы попали под бомбежку и потеряли 13 человек убитыми.

1104-й полк с утра 2 декабря атаковал деревню Катюшки и к 22:00 выбил оттуда немцев, но уже через несколько часов, ночью, вынужден был ее оставить из-за сильного минометного огня. Бои за Катюшки продолжались несколько дней, бои шли буквально за каждый дом. 1106-й полк при наступлении на деревню Горки потерял убитыми до 200 человек, 89 было ранено, было и 6 обмороженных. Жестокие бои за Горки продолжались, и к вечеру 3 декабря потери в 1106-м полку убитыми и ранеными составили 45 % личного состава. Ночью 5 декабря Катюшки были окончательно заняты 1104-м полком при поддержке двух бронепоездов.

Красная Поляна оказалась крепким орешком. Из-за сильного минометного, пулеметного и автоматного огня два полка дивизии не могли войти в деревню. Потери в наступлении продолжали чудовищно расти: за 5 декабря они составили 979 человек убитыми, ранеными и пропавшими без вести. Бои за Горки продолжались до 7–8 декабря, в ходе них было подбито и сожжено 15 немецких танков. В атаке на эти деревни участвовали и советские танки 134-го отдельного танкового батальона.

У дивизии появились первые трофеи, которые были очевидными признаками успеха. В боях за Горки, Пучки, Красную Поляну и Катюшки было подбито и разрушено: 8 танков, 33 автомашины “самохода”[66], штабной автобус и легковая машина, 11 мотоциклов, захвачено 2 радиостанции и пулемет. «Захвачено большое количество награбленного имущества у населения, начиная от детского белья и до отрезов сукна. Среди захваченного имущества имеются солдатские письма и фашистская литература».

9 декабря наметился очевидный перелом, дивизия достигла сел Озерецкое и Мышецкое и стала преследовать поспешно отступающего противника: Глазово, Бунтеиха. Справа от Глазова, всего километрах в трех, находится село Белый Раст, которое штурмовали краснофлотцы из 64-й морской стрелковой бригады. Среди трофеев, которые были захвачены на отрезке от Красной Поляны до деревни Глазово, надо выделить «годную пушку 120 мм». Возможно, что именно захват этого орудия стал «доказательством» планов обстрела Москвы из Красной Поляны. Впрочем, в германской армии не было орудий такого калибра[67], возможно, что это было трофейное советское 122-мм орудие.

К 20 декабря 331-я дивизия участвовала в освобождении Волоколамска.

Правым соседом 331-й дивизии была 64-я морская стрелковая бригада, которая также только вошла в состав 20-й армии. 64-я морская стрелковая бригада была сформирована в поселке (сейчас это город) Нижние Серги[68] Свердловской области, который был основан в середине XVIII века Никитой Демидовым, построившим в этом месте чугуноплавильный и железоделательный завод. Бригада была сформирована из моряков Тихоокеанского флота и Амурской военной флотилии, курсантов военно-морских училищ и местных призывников. Свердловский областной комитет партии направил в соединение 400 коммунистов, многие из которых прошли гражданскую войну. Свыше 60 % личного состава были коммунистами и комсомольцами. Общая численность бригады составляла около 4 тыс. человек. С 20 по 25 ноября бригаду перебросили в район между Дмитровом и Загорском (штаб – село Озерецкое), где она довооружалась, а 28–30 ноября была отправлена маршем для защиты Пушкина, о чем мы уже рассказывали.

3 декабря в 11 часов части бригады перешли от обороны к наступлению. К 14:30 1-й батальон бригады с приданными средствами усиления занял Кузяево и повел дальнейшее наступление на село Белый Раст. 2-й батальон бригады наступал на Красную Поляну, а 3-й батальон оставался в резерве. Впервые Белый Раст был освобожден в 4 часа дня 4 декабря, «но контр огнем из минометов, артиллерии, танков и пулеметов противника создавшего огневой мешок, вынужден был отойти на южную окраину Кузяево», где занял оборону.

За отсутствие боевого опыта приходилось платить слишком высокую цену. Кроме того, многие бойцы были одеты в черные флотские шинели и сильно выделялись на белом снегу, становясь хорошей мишенью. «При наступлении на Белый Раст рота автоматчиков потеряла до 50 % своего состава вследствие того, что, поверив ложным слухам соседей, не выставив разведки, маршем въехала в Белый Раст, где была встречена и окружена противником. Потеряла два 120 мм миномета и танк “КВ”». С вооружением также были проблемы, еще на 4 декабря – на вооружении состояло 30–40 % штатного количества станковых пулеметов с некомплектными частями, из-за чего в бою пулеметы не использовались.

Контрнаступление под Москвой.

Заместитель начальника Генерального морского штаба контр-адмирал Алафузов в докладе наркому ВМФ Кузнецову об участии морских бригад в битве под Москвой так характеризовал проблемы первых дней боев: «Личный состав морских бригад, не считаясь с огнем и местностью, шел в атаку во весь рост, пренебрегая маскировкой, перебежками и переползанием, почему имел большие потери; каждый хотел быть впереди – пулеметчики и минометчики шли вместе со стрелковыми подразделениями, благодаря чему прекращалось воздействие огнем на противника; командиры шли впереди своих подразделений, зачастую снижая роль командира до роли бойца».

Отсутствие опыта боевых действий и недостаток в вооружении мешали продвижению вперед. В течение дня 5 декабря бригада продолжила атаковать Белый Раст, где встретила упорное сопротивление, что вынудило ее перейти даже к обороне по линии Кузяево, Саморядово, станция Луговая. Только в 6 утра 6 декабря удалось овладеть Кузяевом. Появились первые трофеи – 240 военных топографических карт и патефон.

7 декабря вместе с 24-й танковой бригадой морякам удалось выбить противника из Белого Раста. При этом немецкие войска вывезли 8 орудий, 12 бричек и вывели около батальона пехоты – они покинули населенный пункт достаточно организованно и продолжили отходить в северо-западном направлении.

В этом бою бригада потеряла убитыми 476 и ранеными 230 человек.

Ее действия помогли 8-й гвардейской стрелковой дивизии переломить ход боевых действий у станции Крюково (на территории нынешнего Зеленограда) и, отбросив противника, перейти в долгожданное контрнаступление. Занимавшие станцию Крюково немцы, «уходя, всем пожали руки (кого ограбили!) и заявили: “Ну, рус, сейчас уходим, весной опять придем”».

6 декабря находящийся недалеко от Снегирей в деревне Рождествено немецкий артиллерист Ойген Зайбольд делает запись о тяжелых боях и скором отходе: «День у нас, во втором эшелоне, проходит вяло. Но впереди – настоящий ад. Русские наступают, не считаясь с потерями. Ночью наша артиллерия приостанавливает наступление противника. Огонь перемещен на деревню (Рождествено). Из русского батальона в 500 человек могли выйти из-под огня 50 человек. За передней линией сопротивления весь склон покрыт бесчисленными дотами, блиндажами, рядами колючей проволоки и другими полевыми укреплениями. Наше командование решило отойти к линии главного сопротивления. Говорят, что мы оставим даже Истру, которая находится [в] 10 км западнее от нас. Мы дали последний выстрел и пошли спать. Рано утром 7 декабря нас разбудили обозники. Все рады, что предстоит так называемый “перенос огневых позиций назад”. Интересен, между прочим, транспортный вопрос. Одна батарея второго дивизиона примерзла к месту, так что утром ни одно орудие невозможно было пустить в ход. Мы едем назад. Ночь проводим в Санниково».

Лесные завалы

Вначале декабря уже не было смысла строить традиционные противотанковые препятствия – глубокий снег и мороз сильно усложняли рытье противотанковых рвов. На смену им пришли лесные завалы.

«Перед другими видами противотанковых препятствий, как то, перед рвами, эскарпами и надолбами, лесные завалы имеют то преимущество, что их постройка значительно менее трудоемка, а, следовательно, они, при прочих равны условиях, возводятся быстрее.

Схема лесных завалов вокруг Москвы, которые создавались в декабре 1941 года. (ГБУ ОХД ОПИМ)

Если для отрывки вручную 100 погонных метров противотанкового рва нормального профиля, в зависимости от категории грунта требуется от 3000 до 7000 рабочих часов, то на устройство 100 погонных м завала глубиной 60 м в лесу средней густоты требуется всего 500–600 рабочих часов».

Дело это было новым и не всегда понятным непосредственным исполнителям работ. Хотя лесные завалы указывались как противотанковое препятствие еще в наставлении по инженерному делу для пехоты 1939 года, вопрос их создания был проработан лишь теоретически. Наставление рекомендовало при устройстве завала валить деревья крест-накрест, вершиной к противнику. Деревья должны были подрубаться или спиливаться на уровне пояса, причем, чтобы затруднить растаскивание деревьев, их нельзя было отделять от пней. Дополнительно завалы можно было оплетать колючей проволокой и устанавливать в них «сюрпризы» в виде ручных гранат или фугасов. «Стрелковое отделение, имея две поперечные пилы и два тяжелых топора, за один час может сделать 20 погонных метров завала в два-три ряда деревьев. Моторной пилой, имеющейся на вооружении саперов, за один час команда в четыре-семь человек может свалить 30 деревьев».

У московских рабочих, которых в декабре 1941 года направили на валку деревьев, никаких моторных пил, конечно, не было. Двуручные пилы с топорами, и те пришлось собирать с бора по сосенке в пожарном порядке. Выезжали на работу, как правило, по Северной железной дороге (Ярославское направление) на пригородных поездах, размещались в деревнях вдоль трасс завалов.

Завалы планировались не в два-три ряда деревьев, а глубиной от 50 м до километра. А это требовало совсем иной организации работ. В докладе первого секретаря МК и МГК ВКП(б) А. С. Щербакова отмечалось, что «рубка леса должна была происходить на площади 51 тыс. га, предстояло вырубить от 2,5 до 3 млн куб. м леса, что требовало мобилизации 200 тыс. человек на 12–15 дней». В итоге длина полос завалов по фронту составила: в Московской области – 1054 км, в Рязанской – 275 км и в Ивановской – 38 км.

Одновременно с началом сооружения завалов стала готовиться инструкция «по устройству противотанковых и противопехотных препятствий в лесу», которая была принята только в 1942 году, когда нужда в таких огромных завалах отпала.

Следов этой огромной работы практически невозможно обнаружить – на месте завалов вырос новый лес. Кстати, когда основная угроза столице миновала – древесина из завалов была использована в качестве топлива, в том числе на Восточной водопроводной станции.

Борщок для Сикорского

Некоторые любят попрекать Сталина и его окружение организацией во время войны роскошных банкетов, что несправедливо. Конечно, Верховный главнокомандующий не голодал и питался значительно лучше большинства граждан СССР, которым в 1941 и 1942 годах пришлось пережить (а кому-то и не удалось) настоящий голод. Но кремлевские банкеты были частью дипломатического этикета и, надо отметить, отличались достаточной скромностью. Кроме того, зачастую банкеты помогали достигнуть взаимопонимания во время сложных переговоров, как было во время визита в Москву генерала Владислава Сикорского, который являлся премьер-министром правительства Польши в изгнании.

С 1920-х годов отношения у СССР с Польшей были очень плохими и стали еще хуже после раздела Польши в сентябре 1939 года. Таким образом, ни Сикорский, ни Сталин симпатий друг к другу не питали. 30 ноября начался визит Сикорского в СССР. Сначала он прилетел в Куйбышев, где встретился с Молотовым, Вышинским и генералом Андерсом. С последним он, кстати, не находил общего языка. 2 декабря под прикрытием истребителей Сикорский прилетел в Москву на Центральный аэродром, где ему была устроена торжественная встреча, на которой присутствовал в том числе генерал армии Жуков. В гостинице «Москва» для премьера и сопровождающих его лиц отвели целое крыло на седьмом этаже. Сикорский разместился в красивом апартаменте, состоящем из кабинета, салона и спальни. Переговоры завершились 4 декабря, в тот самый момент, когда враг в буквальном смысле стоял у ворот Москвы.

Переговоры в Москве шли очень непросто – Сикорский и Андерс играли каждый свою игру, особенно активен был Андерс, который всеми средствами пытался добиться вывода польских частей с территории СССР, чем очень сильно раздражал Сталина. «Я человек достаточно опытный и старый. Я знаю, что если вы уйдете в Иран, то сюда уже не вернетесь», – отвечал он Андерсу. И в конце концов раздраженно бросил, что если поляки не хотят сражаться, пусть уходят. Часть документов все же удалось согласовать и подписать, но к традиционному дипломатическому приему обе делегации подошли не в лучшем настроении. Дипломатический прием традиционно устраивался председателем СНК СССР Иосифом Сталиным в форме застолья. Трапеза сопровождалась произнесением многочисленных тостов и длилась 2–3 часа. Вслед за этим обычно следовала менее официальная часть, которая проходила в специальном помещении (оно примыкало к Екатерининскому залу), куда подавались кофе и сладости.

Член польской делегации дипломат Ксаверий Прушинский отмечал, что на приеме 4 декабря 1941 года яства, обозначенные в меню французскими названиями, происходили, однако, из традиционной русской кухни, «богатой, острой и тяжелой». Среди закусок преобладали рыбные блюда – из лосося, белуги, семги, а также икра наилучшего качества. В состав холодных закусок входили: икра зернистая, икра паюсная и расстегайчики. Помимо этого, на столе имелись: семга, балык белорыбий, сельди с гарниром, ветчина, салат оливье, поросенок, сыры, масло, огурцы кавказские и помидоры. Горячие закуски были представлены грибами белыми в сметане «о гратен» (запеченная корочка) и медальоном из дичи пуаврад (соус к мясу).

После закусок официанты подали первое по выбору: крем-суп (суп-пюре), консоме (осветленный густой куриный или говяжий бульон) и «борщок». «Борщок» – это было первое блюдо, которое поляки называют «барщик». «Гастрономический патриотизм» пана Прушинского не оставил ему другого выбора, как выбрать именно это первое блюдо. Вместе с первым подавались пирожки пай. На второе во время банкета предлагались: стерлядь в шампанском, нельма отварная, индейка, цыплята, рябчики, спаржа, соус муслин и сливочное масло. На десерт были предложены шоколадное парфе, а также птифуры (пирожные и печенье небольшого размера), фрукты и жареный миндаль. К ним предложили кофе, ликеры и коньяк.

Обед продлился около двух часов, после чего перешли в расположенный рядом салон, куда подали кофе и сладости. Вот тогда-то в сердечном настроении родилась декларация Сикорский – Сталин «О дружбе и взаимной помощи». После обмена мнениями и согласования ее содержания Молотов подготовил документ в своем кабинете при активном участии Ксаверия Прушинского, и декларация была подписана. «В этом радужном, приподнятом настроении, с ясными мыслями и надеждами на будущее мы прощались после пятичасового пребывания в Кремле», – вспоминал это событие член польской делегации Ежи Климковский. Можно сказать, что немаловажную роль в подписании декларации сыграл кремлевский банкет.

Конец сорок первого

Вернувшийся в Москву Воронков записал цены на Арбатском рынке на середину декабря (рынок серьезно пострадал во время бомбардировок): капуста – 15 руб. за килограмм, морковь – 10 руб., лук – 30 руб., редька – 8 руб., картофель – 12 руб., огурцы соленые – 20 руб., свекла – 10 руб., грибы сушеные – более 25 руб. за 17 грибов. «При мне вешали огурец большой, наполовину наполненный рассолом, стоит он 6 руб. 75 коп. …Обошел магазины, везде начали давать сахар и конфеты, печенье по 100 гр. Есть рис для детей, манка для рабочих, сосиски и сардели. Более ничего не видал. Дают так, чтоб не умерли». При этом 100 г конфет-леденцов по карточкам стоили 54 коп. По Москве ходили слухи о скором возобновлении коммерческой торговли продуктами (говорили, что цена килограмма масла будет 100 руб., в октябре коммерческая цена на масло была 55 руб., а официальная 28 руб.), жители спорили об уместности такого шага. Одни считали, «что это аморально, ибо хорошо лишь для тех, у кого уйма денег»; другие «что это – благо, так как любой бедняк отдает последнее, чтоб купить хоть два раза в месяц масла для детей, которого сейчас невозможно нигде найти». Тимофеев тоже записывает слухи в дневнике об открытии коммерческих магазинов: «называют даже цены: сахар – 50 руб. кг вместо старой коммерческой цены в 15 руб. и обычной 5, масло – 120 руб. кг. Таким образом, деньги упали даже по официальному курсу раз в десять. Да и на рынке кружка молока вместо 80 коп. стоит 12 руб.».

Воронкову понадобился автомобиль, чтобы перевезти в Москву семью, но шоферы из гаража института соглашались ехать только за спиртное, да и у заведующего гаражом была мертвая хватка: «дайте пять бутылок спирта – и сегодня поедете за семьей. Без этого никто с вами разговаривать не будет. Деньги шоферам не нужны. Вот как люди себя поставили в советском государстве!»

Очереди за хлебом стали особенно долгими, нормы хлеба по разным карточкам отличались, батонов и булок не выпускали, и продавцам приходилось резать буханки, взвешивая их на весах. В очереди за хлебом проводили около часа.

В декабре 1941 года для возобновления занятий начали разыскивать своих студентов и преподавателей, находящихся в Москве, техникум НКПС им. Октябрьской революции, Московский автомобильно-дорожный институт, техникум НКПС им. Дзержинского, Московский государственный библиотечный институт им. Молотова, Московский текстильный техникум, Государственный педагогический институт им. Либкнехта, Московский финансово-экономический техникум НКПС, Московский механико-технологический техникум Наркомата заготовок Союза ССР, Московский институт тонкой химической технологии им. Ломоносова. Лора Беленкина случайно купила «Вечерку» и обнаружила в ней объявление, что в МГПИИЯ возобновляются занятия с конца декабря. Из всей группы осталось человек семь, добавили еще несколько новых, в общем же вместо 12 групп на первом курсе осталось 8. «На январь я уже получила “служащую” карточку. Кроме того, нам по талонам давали в столовой по тарелке овсяной или ячневой каши. У Нины Вознюк отец работал снабженцем, они жили сытно, и она отдавала свои талончики мне, каждый день я приносила маме в котелке порцию каши». Институт не отапливался. На лекциях приходилось сидеть в пальто и шапках, а чернила, которые приносили из дома в пузырьках, замерзали, поэтому чаще писали карандашом. «Каждые 20 минут лекторы делали перерыв для обогревания: все студентки прыгали, толкали друг друга плечами и хлопали в ладоши; профессор бегал взад и вперед и тоже топал и махал руками». Потом в аудиториях поставили печки-буржуйки, которые растапливали лаборантки, стало теплее, но в одном помещении в разных углах занимались иногда по три группы.

В Москву начинают возвращаться те, кто экстренно покинул ее в середине октября. «Сейчас в Москве начинается распря между теми, кто оставался, и теми, кто уезжал и вернулся. Каждой из этих сторон важно доказать свою ортодоксальность! Интересно, чем это кончится. Думаю, что к выгоде оставшихся, ибо героика требует устранить сомнения в крепости Москвы, а у уехавших ее установить все же трудно», – цинично рассуждает Леонид Тимофеев.

Примерно 25–26 декабря в Москве началась торговля елками. Елочные базары открылись на Трубной площади, у Кропоткинских ворот, на Чистопрудном бульваре. Цены на елки колебались от 3 до 5 руб. А с 1 по 10 января для школьников организовывали новогодние елки. Для новогодних подарков детям Моссовет разрешил отделу торговли израсходовать до 10 тонн кондитерских изделий.

Одновременно Моссовет принял постановления о заготовке и завозе дров для населения Москвы. Предусмотрен вывоз ежесуточно со складов 4100 кубомеров. Для перевозки дров задействовано 25 трамвайных поездов, 50 автомашин и 150 лошадей. Создано 16 временных дровяных пунктов около трамвайных путей. В первом квартале 1942 года разрешена сплошная рубка древесины за пределами 50-километровой зоны г. Москвы в количестве 300 тыс. кубометров с привлечением городского населения для самозаготовок дров в отведенных лесосеках. Правда, Лора Беленкина запомнила, что в январе и феврале 1942 года с дровами было очень плохо – выдавали совсем мало.

Пункт распределения дров возле метро «Дворец Советов», в настоящее время «Кропоткинская».

Кроме того, 26 декабря исполком Моссовета обязал райисполкомы и МПВО организовать уборку до 30 декабря ряда баррикад, которые мешали движению транспорта, на 36 узких улицах столицы. В их число вошли 1-й Брянский пер. (сейчас он «накрыт» торговым центром «Европейский» и частично сквером на площади Европы), Плющиха, Можайский Вал, Б. Коммунистическая (улица Александра Солженицына), Б. Калужская (начало Ленинского проспекта) и Б. Тульская ул., Шаболовка, Краснохолмская ул. (Народная улица), Зацепа, Пятницкая ул., Смоленский и Зубовский бул., Грузинский Вал, Лесная ул., Безбожный пер. (ныне снова Протопоповский переулок).

Встреча нового года многим почти не запомнилась, главным праздником декабря стало контрнаступление и откат врага от Москвы. В качестве «подарка» на каждого москвича выдали по две бутылки вина, вот только карточки на мясо и масло многие в декабре не смогли отоварить полностью. Впрочем, многие встречали этот праздник в эвакуации, далеко от Москвы. Каких-то особенных дневниковых записей про этот день нет.

В газете «Московский большевик» 1 января 1941 года была напечатана передовица «Под знаменем Ленина – Сталина вперед, к полной победе над врагом», она достаточно точно отражает настроения. «Год 1941-й канул в вечность. Это был суровый, грозный год. Только первые его шесть месяцев прошли для нас в мирной созидательной работе. Вторая половина года стала периодом ожесточенной борьбы с немецкими захватчиками».

«Силы врага надломлены. Они подорваны его авантюристической тактикой наскоков, ослаблены нашей стратегией изматывания, перемалывания живой силы и техники врага. …Начало разгрома немецко-фашистких войск под Москвой знаменуют собой поворотный момент в ходе войны: закончился первый и начался второй этап ее.

В результате шести месяцев войны Германия оказалась значительно более ослабленной, чем Советский Союз, резервы которого только теперь разверчиваются в полном объеме. В этом еще и еще раз сказалась дальновидность высшего военного руководства Красной Армии. Вождь нашего народа, наш великий полководец товарищ Сталин переводит войну от активной обороны к наступлению. Последний месяц истекшего года ознаменовался наступлением Красной Армии на ряде важнейших участков фронта. Нынешний 1942 год будет годом полного разгрома гитлеровской Германии, годом полной победы советского оружия. …Поражение Германии на ряде участков нашего фронта – это только начало. Главные удары, удары, убийственные для фашистской Германии – еще только впереди, они последуют в 1942 году».

«Новый год прошел спокойно. Получили плитку шоколада. Ночью, в 11 часов, русские открыли стрельбу, в 12 часов – мы. Какая-то бессмыслица. Так мы вступили в новый год, совершенно не выпив ни капли водки. Памятное событие!» – так описал встречу нового 1942 года немецкий артиллерист Ойген Зайбольд.

Аркадий Первенцев встречал новый год в городе Молотов (Пермь): «Собрались. Слушали новогоднюю речь Калинина. Сообщение Информбюро: “Взята Калуга”. Кричим “Ур-ра”. Третий тост я предлагаю за Сталина. К нему мы зачастую были несправедливы. Все восторженно принимают тост. Всё же мы любим Родину и патриоты советского строя. Борьба за Родину связана с советской властью, которую мы организовали кровью своей и жертвами. Слишком дорого она нам досталась, чтобы так дешево и легко нас заставить с ней расстаться…»

Наступал новый 1942 год. Москвичи, которых судьба раскидала по всей стране, еще не знали, что еще три раза им придется «справлять новогодие» в условиях войны. И далеко не всем удастся поднять бокалы за первый мирный 1946 год.

Список литературы

Derek Watson. Molotov, the war and Soviet government. University of Birmingham 2003

Ernst Payk. Die Geschichte der 206. Infanterie-Division 1939–1945. – Bad Nauheim: Podzun Verlag, 1952.

Fabian v. Schlabrendorff. Offiziere gegen Hitler. Hamburg. 1960.

Gorodetsky G., Stafford Cripps’ mission to Moscow, 1940–42 / Gabriel Gorodetsky. – Cambridge: Cambridge univ. press, 2002.

Johannes Hürter (ed.), Notizen aus dem Vernichtungskrieg. Die Ostfront 1941/42 in den Aufzeichnungen des Generals Heinrici (Darmstadt: Wissenschaftliche Buchgesellschaft, 2016)

Manteuffel H., v. Die 7. Panzer-Division im Zweiten Weltkrieg. Podzun-Pallas-Verlag, Friedberg, 1986. Перевод дан по ikuv.livejournal.com/35434.html

Архив внешней политики Российской Федерации.

Архив института российской истории Российской Академии Наук.

ГБУ Отдел хранения документов общественно-политической истории Москвы.

Государственный Архив Российской Федерации.

Государственный Бородинский военно-исторический музей-заповедник. Архив.

Российский государственный архив социально-политической истории.

Центральный Архив Министерства Обороны.

Материалы XII Всероссийской конференции с международным участием. – М., 2016.

Альперина С. Старший лейтенант Этуш. Российская газета. № 6074 (98) 2013.

Белая К., Волобуева Л. Детские сады в суровые годы Великой Отечественной войны // Дошкольное образование. 2005, № 8.

Беленкина Л. Б. Окнами на Сретенку. М., 2013.

Белкина М. О. Скрещение судеб. М., 1988.

Белов П. А. За нами Москва. М.: Воениздат, 1963.

Бережков В. M. Как я стал переводчиком Сталина. М., 1993.

Битва за Москву: История Московской зоны обороны / Сост. С. С. Илизаров, С. В. Костина. М., 2001. С. 203.

Бронтман Л. К. Дневники 1932–1947. // Журнал «Самиздат», 2004.

Великая война и ее великие воины. Фронтовики-химфаковцы вспоминают. М.: Издательство Московского университета, 2005.

Вернадский В. И. «Коренные изменения неизбежны…». Дневник 1941 года // Новый Мир. 1995, № 5.

Вестник архива Президента Российской Федерации. Война 1941–1945. – М., 2010.

Военно-исторический журнал. № 12, 1954.

Всеволод Иванов. Дневники. М., 2001.

Гаврилов Н. М. Детство. 1941–1945 годы // Инженер-физик. № 9–10. 2005.

Гальдер Ф. Военный дневник. Ежедневные записи начальника Генерального штаба Сухопутных войск 1939–1942 гг. М.: Воениздат, 1968–1971.

Голдовская А. А. Подвиг воспитателей детских садов в годы Великой Отечественной войны // Дошкольное воспитание. № 5. 2010.

Гордон А. Е. Московское ополчение 1941 года глазами участника // Отечественная история. 2001, № 3.

Гусев А. В. Местная противовоздушная оборона Москвы в первом периоде Великой Отечественной войны. Научные ведомости Белгородского государственного университета. Серия: История. Политология. Выпуск № 7 (102). т. 18. 2011.

Данин Д. Строго как попало // Вопросы литературы. 2005, № 6.

Долматовский Ю. А. Мне нужен автомобиль. М.: 1967.

Егоров В., Аксенов Ф. Когда Метро-2 еще не было // Техника Молодежи № 1. 1996 года.

Жиляев Б. И., Савченко В. И. Советско-американские отношения. 1939–1945 / Международный фонд «Демократия», 2004.

Жирнов Е. П. «Нас обманом вывезли из Москвы» // Коммерсантъ Власть № 17, 2005

Жирнов Е. П. Бегство с препятствиями // Коммерсантъ Власть № 40 2005.

Жуков Г. К. Воспоминания и размышления. В 2-х т. Т. 1. – М., 2002. С. 284–285.

Журавлев Д. А. Огневой щит Москвы. М.: Воениздат, 1972.

Записная книжка – походный дневник студента МЭИ Кудрявцева, участника работ на строительстве оборонительных сооружений. Музей МЭИ. Раздел III. Стенд 8.

Из воспоминаний управляющего делами Совнаркома СССР Я. Е. Чадаева // Отечественная история. № 2. 2005.

Из истории Великой Отечественной Войны // Известия ЦК КПСС. 1990, № 9.

Из протокола № 34 решений Политбюро ЦК ВКП (б) («Особая папка»). № 176 О сохранении тела Ленина // Отечественные архивы. № 2. 1995.

Илизаров С. С., Костина С. В. Битва за Москву. История Московской зоны обороны. М., 2001

Иогансен Н. Л. 28 и еще тысячи // Культура. № 41, 2013.

Историческая библиотека в годы Великой Отечественной войны, 1941–1945 гг. авт. – сост. К. А. Шапошников. М., 2015.

Карасев. В. С. Яхромский мост. М., 2008.

Карпитский П. С. К вопросу о характере и величине нагрузки от танка при применении некоторых типов противотанковых препятствий. Вестник ВИА РККА. № 25, 1939.

Кегель Г. В бурях нашего века. М.: Политиздат, 1987.

Кершоу Р. 1941 год глазами немцев. Березовые кресты вместо Железных. М., 2010.

Климковский Е. Я был адъютантом генерала Андерса. М., 1991.

Колодный Л. Е. Хождение в Москву. М., 1997.

Кондратьев З. И. Дороги войны. М.: Воениздат, 1968.

Коровайников В. Ю. Центральный государственный архив г. Москвы (ЦГА). Москва в годы Великой Отечественной войны: аннотированный указатель документов Мосгорисполкома, июнь 1941 – июнь 1945 г. М., ЦГА Москвы, 2014.

Костаков Г. В небе – аэростаты… // Военно-исторический журнал. 1973. № 3.

Кузнецов А. Наградная медаль. В 2-х т. Т. 2 (1917–1988). М., 1992.

Куманев Г. А. Говорят сталинские наркомы. Смоленск, 2005.

Леонтьева Т. К. Лихачев. М.: Молодая гвардия, 1979.

Лопуховский Л. Н. 1941. Вяземская катастрофа. М., 2008.

Лубянка в дни битвы за Москву. М., 2002.

Маляров В.Н. Мобилизация трудовых и материальных ресурсов СССР на строительство оборонительных рубежей в годы Великой Отечественной войны, 1941–1945 гг. СПб., 2000.

Маслов Ф. Концерт на станции «Маяковская». // Труд. № 84. 07.05.2004.

Материалы V Всероссийской конференции с международным участием П 22 «Исторический опыт медицины в годы Великой Отечественной войны 1941–1945 гг.» (под ред. К. А. Пашкова). М.: МГМСУ, 2009.

Миловидов В., Федечкин А. На дальних подступах к столице. Морская артиллерия в боях под Вязьмой осенью 1941. Морской сборник № 12. 2010.

Москва – фронту. 1941–1945. Сборник документов и материалов. М., 1966. С. 41.

Москва военная. 1941–1942. Мемуары и архивные документы. М.: Издательское объединение «Мосгорархив», 1995. С. 35–36.

Москва прифронтовая. 1941–1942. Архивные документы и материалы. М.: Московское городское объединение архивов, АО «Московские учебники», 2001.

Н. Поникарова. Московский журнал. Москва, испытание войной (лето 1941– весна 1942).

Московская битва в хронике фактов и событий. М.: Воениздат, 2004.

Мы предчувствовали полыханье…. Союз советских писателей СССР в годы Великой Отечественной войны. Июнь 1941– сентябрь 1945 г. Документы и комментарии» Т. 2. Книга 1. М., 2015.

Накануне войны. Из постановлений высших партийных и государственных органов (май 1940 г. – 21 июня 1941 г.) // Известия ЦК КПСС, № 2. 1990 г.

Наставление по инженерному делу для пехоты РККА. Инж. – П-39.

Невежин. В. Еда и алкогольные напитки на дипломатических приемах в Кремле 1941–45 гг. // Codrul Cosminului. № 1, 2014.

Невзоров Б. И. Пылающее Подмосковье // Военно-исторический журнал. № 11, 1991.

Нечкина М. В. «…И мучилась, и работала невероятно». Дневники М. В. Нечкиной. М., 2009.

Николаев В. Д. Московский романс. М., 1988.

Остроумов А. Воспоминания начальника штаба дивизии аэростатов заграждения, 1970–1972 гг. // Воздухоплаватель. № 2, 2013.

От солдата до генерала: Воспоминания о войне. Т. 7.

Пастернак Зинаида. Воспоминания. М., 2004.

Пашин Н. Ненужных вещей нет // журнал «Техника молодежи» № 7, 1942.

Первый день мобилизации в Москве // Комсомольская правда. 1941. 24 июня, № 146 (4932).

Правда Виктора Суворова – 2. Восстанавливая историю Второй мировой. М.: Яуза-Пресс, 2007.

Приказано – поднять аэростаты. Бернштейн А. // Воздухоплаватель. № 4, 1996.

Пришвин М. М. Дневники. 1940–1941 / Подгот. текста Я. З. Гришиной, А. В. Киселевой, Л. А. Рязановой; статья, коммент. Я. З. Гришиной. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2012.

Рунин Б. М. Мое окружение. М., 1995.

Рунин Б. М. Писательская рота // Новый мир. № 3. 1985.

Русский архив: Великая Отечественная. Ставка ВГК. Документы и материалы. 1941 год. Т.16 (5–1). М.: Терра, 1996.

«Русский показывает нам пример, как нужно организовывать длительное сопротивление» Дневник немецкого артиллериста. 1941–1942 гг. // Отечественные архивы № 3, 2008 г.

Рыбин А. Т. Сталин и органы ОГПУ: Записки телохранителя. Б. м., б. г.

Рядовой Поршнев утрамбовал могилу Сталина // Комсомольская правда 4.02.2002 г.

«Сейчас не время болеть». Военный быт глазами рядового врача // Вестник архива Президента Российской Федерации. 1995, № 2.

Серов И. А., Хинштейн А. Е. Записки из чемодана: тайные дневники первого председателя КГБ, найденные через 25 лет после его смерти. М., 2016.

Синявская E. Парад, который стал легендой // Научно-аналитический журнал «Обозреватель-Observer». 2011. № 10.

Следствие продолжается… Книга 4. Санкт-Петербург, 2011.

Смыслов О. С. Василий Сталин. Заложник имени. М., 2003.

Совершенно секретно! Только для командования! Стратегия фашистской Германии в войне против СССР. М., 1967.

Сукачева К. В. Мы помним ее красивой, рвущейся на передний край. Правда. № 109 (29451), 2–5 октября 2009 г.

Таранов Е. В. «Партийный губернатор» Москвы Георгий Попов. Страницы биографии (Исторический очерк, воспоминания, документы). М.: Издательство Главархива Москвы, 2004.

Тарасов П. Г. 99 дней жизни 13-й Ростокинской дивизии народного ополчения. Воспоминания. Архив семьи Тарасовых.

Телегин К. Ф. Не отдали Москвы. М., 1975.

Тимофеев В. Энергетический пояс победы // Вести МОЭСК. М., 2011. № 12 (121).

Трояновский М. А. «…С веком наравне». М.: Росспэн, 2004.

Уваров С. А. Повседневная жизнь Москвы 1941–1942 гг. (по дневникам П. Н. Миллера) // Вестник РГГУ. 2013, № 9 (110).

Федорова Т. В. Наверху – Москва. М., 1975.

Фингерут Д. С. Метро в годы войны // Журнал «Метро». № 2, 2000.

Христофоров В. Американские дипломаты на rendez-vous с советской политикой и русской культурой (1941–1945) // Quaestio Rossica Vol. 4 2016 № 1.

Шапошников Б. М. Битва за Москву: Московская операция Западного фронта, 16 ноября 1941 г. – 31 января 1942 г. М., 2006.

Шафир С. И дольше века длится жизнь… // Мы здесь. № 405. 6–12 июня, 2013.

Шахурин А. И. Крылья победы. М., 1990.

Шимкевич В. Н. Испил судьбу до капли… М., 2007.

Штеменко С. М. Генеральный штаб в годы войны. М.: Воениздат, 1989.

Эфрон Г. С. Дневники. В 2-х т. М.: Вагриус, 2007.

Юрков А. Выстрелы в спину // Российская газета. № 5544 (168) 2013.

Янин И. «Кригслокомотивы шли на Восток» // Гудок. 05.03.2005.

Ястребов В. Н. К 10-летию разгрома гитлеровский войск под Москвой // Военно-исторический журнал. 1951.

andreygolybev.livejournal.com/3194.html.

forum.patriotcenter.ru/index.php?topic=2234.0.

galina-galkina.livejournal.com.

gistory.livejournal.com.

iremember.ru/memoirs/pulemetchiki/velyaminov-georgiy-mikhaylovich/.

russianbookchamber.blogspot.ru.

severr.livejournal.com/624948.html.

.

/.

/.

-article/2771-dnevnik-moskvichki-sentyabr-oktyabr-1941.html.

-volga.ru/moskovskij-potop-1941-goda-novye-dannye/.

.

.

/.

.

Примечания

1

Сейчас на этой «башенке» видны цифры 1954, но первоначально на ней были цифры 1939 и надпись «Всесоюзная Сельскохозяйственная Выставка»

(обратно)

2

Неразборчиво, предположительно написано «серое» или «ординарное».

(обратно)

3

Останки парохода «Профессор Мечников» ржавеют где-то под Саратовом.

(обратно)

4

Пароход был специально построен для Москвы и списан в 1961 году.

(обратно)

5

Грабарь Владимир Эммануилович (1865–1956) – юрист, друг Вернадского, специалист по международному праву, работал с Красиным и Микояном.

(обратно)

6

В ряде «немосковских» воспоминаний указываются даты 21 и 22 июня.

(обратно)

7

Давид Аркадьевич Эпштейн – муж М. В. Нечкиной, служил в Военной академии химической защиты. В 1942 году стал профессором. С 1950-х годов работал в Академии педагогических наук, где разрабатывал вопросы профессионального обучения школьников.

(обратно)

8

Отметим, что в допросах военнопленных ополченцев попадаются утверждения, что было создано 25 дивизий. Большинство не знало истинного количества дивизий народного ополчения.

(обратно)

9

Тема диссертации «Ранний Блок».

(обратно)

10

Согласно официальной биографии, Венгров эвакуировался осенью 1941 года вместе с институтом.

(обратно)

11

В Харитоньевском переулке формировалась 4-ая ДНО Куйбышевского района, однако Борис Фаерман жил в Ростокинском районе, а воевал в 7-й ДНО Бауманского района.

(обратно)

12

Ефим Зозуля и Арон Гурштейн погибли в 1941 году. Рувим Фраерман, автор детской книги «Дикая собака Динго», вышел из окружения, Даниил Данин выходил вместе с Борисом Руниным. Павел Фурманский после войны написал несколько сценариев, в том числе фильма «Звезда» по повести еще одного бойца писательской роты Эммануила Казакевича. В этой же роте служил и будущий автор «Волоколамского шоссе» Александр Бек.

(обратно)

13

Александр Михайлович Чачиков (Чачикашвили) – поэт, беллетрист, филателист, во время Первой мировой войны в чине поручика командоваал ротой кавалеристов на Кавказском фронте, стал Георгиевским кавалером. Согласно распространенной версии погиб в 1941 году при невыясненных обстоятельствах. По другой информации со ссылкой на КГБ СССР «попал в плен к немцам, в лагере военнопленных [был] завербован немецкой разведкой. [На август 1943 г.] находился в разведшколе, мест. Катынь Смоленской области» ().

(обратно)

14

Сослани Шалва Виссарионович – грузинский советский писатель, был признан в 1960 году пропавшим без вести в декабре 1941 года. По другим неподтвержденным данным, попал в плен, работал в оккупированном Смоленске в газете «Новый путь», был арестован. Дальнейшая судьба неизвестна.

(обратно)

15

Инструкция по борьбе с танками, выпущенная 5 июля 1941 года на Северо-Западном фронте. Подписана Ватутиным. Инструкция была опубликована еще в 1958 году в «Сборнике боевых документов № 34».

(обратно)

16

Институт Маркса – Энгельса – Ленина.

(обратно)

17

Бекасово находилось на 6 км западнее станции Семлево – там проходил второй эшелон оборонительного рубежа.

(обратно)

18

Корреспондент французского агентства Гавас.

(обратно)

19

Буквально накануне вышло распоряжение о закраске всех стеклянных фонарей и крыш, чтобы они не давали отблеска при сбросе осветительных бомб.

(обратно)

20

В приказе о награждении сержанта Д. И. Велигуры медалью «За оборону Москвы» в 1944 году его должность указана как помлебмоторист.

(обратно)

21

Этот аэростат защищал Сталинскую водопроводную станцию, ныне Восточная водопроводная станция в одноименном поселке.

(обратно)

22

Этот бункер был закончен незадолго до войны и расположен примерно посередине между станциями «Театральная» и «Пушкинская». Было предположение, что здесь планировалась станция «Советская». В настоящее время бункер используется службами МЧС.

(обратно)

23

Этот памятник часто ошибочно называют «Зенитка 58 мм».

(обратно)

24

Автограф, скорее всего, принадлежит Алексею Косыгину.

(обратно)

25

Французское агентство «Гавас» (Havas) открыл в 1835 году Шарль-Луи Гавас. В 1940 году оно было закрыто оккупационными властями, а в 1944 году возродилось под именем Франс Пресс (AFP).

(обратно)

26

Статья № 169. УК РСФСР. Мошенничество, имевшее своим последствием причинение убытка государственному или общественному учреждению, – лишение свободы на срок до пяти лет с конфискацией всего или части имущества.

(обратно)

27

Неизвестно, какой из братьев Коккинаки имеется в виду. Александр Константинович Коккинаки погиб 3 июля 1941 года.

(обратно)

28

Сигизмунд Александрович Леваневский – полярный летчик, второй Герой Советского Союза, пропал во время перелета в США через Северный полюс в августе 1937 года. Его исчезновение обросло множеством загадок, что и стало питательной средой для возникновения такого дикого слуха.

(обратно)

29

Так в тексте воспоминаний, «Смерш» появился значительно позже, вероятно речь идет об ОО НКВД дивизии.

(обратно)

30

Зимняя помощь немецкого народа (Winterhilfswerk des Deutschen Volkes) – пропагандистское мероприятие, которое проводилось нацистами с 1933 года и ставило своей целью сбор средств на дрова для бедных и помощь безработным. С началом войны в 1939 году также стали проходить мероприятия по зимней помощи немецкой армии, в 1941 году это была уже третья такая кампания.

(обратно)

31

Отметим, что фраза «сели на колышки» приписывается Панфилову, а их первое упоминание обнаруживается в газете «Правда» за 19 ноября 1941 года. Возможно, что он действительно так говорил Маландину и «колышки» попали в доклад, который появился в конце октября, а далее в статью в «Правду» и мемуары Рокоссовского.

(обратно)

32

Косоприцельный огонь ведется под углом (45 и менее) градусов к фронту, являясь одной из разновидностей флангового огня. Фланговый огонь велся, как правило, точно параллельно фронту, например, противотанковым или противопехотным препятствиям, простреливая только их, косоприцельный захватывает и участки перед заграждениями. При этом амбразуру огневой точки косоприцельного огня сложно поразить со стороны фронта.

(обратно)

33

Эти деревни находятся севернее Ильинского, на линии между Юрьевом и Павлищевом, которую не успели занять войска.

(обратно)

34

Сейчас это дорога А-130, которая обычно называется Калужским шоссе.

(обратно)

35

Старший лейтенант Харинцев Иван Яковлевич – командир 45-мм батареи 131-го стрелкового полка 71-й стрелковой дивизии погиб 21.08.1943 года. Вероятно, это произошло в ходе Белгородско-Харьковской наступательной операции.

(обратно)

36

Отметим, что в наградном листе указано, что бой произошел 11 октября. Возможно, это сделано умышленно, чтобы растянуть продолжительность боев на рубеже.

(обратно)

37

Памятник лейб-гвардии Литовскому полку от Московского полка.

(обратно)

38

В документе указана завышенная оценка числа танков.

(обратно)

39

О наличии бомбоубежища в Арзамасе идут споры. Вероятнее всего, оно начинало строиться, но построено так и не было.

(обратно)

40

Сейчас на бывшей территории завода № 8 находится РКК «Энергия».

(обратно)

41

Территория завода расположена в районе Соколиной горы на улице Вольной.

(обратно)

42

Маршрут трамвая № 3 действительно заканчивался у Нижних Котлов, там же он проходит и сейчас. А встречались 32 и 3 маршруты в Измайлово. У них была общая конечная остановка в районе нынешней станции метро «Партизанская».

(обратно)

43

На тот момент штрафных рот еще не существовало. Однако уголовную статью могли заменить на отправку в действующую армию.

(обратно)

44

На 22 июня был начальником Полевого штаба Пограничных войск Белорусского округа. В начале августа был переведен из Гомеля в Москву, где работал помощником начальника боевой подготовки Пограничных войск СССР, а затем начальником. С сентября 1941 года по февраль 1942 года являлся начальником Ногинского сектора охраны и обороны Московской области. Таким образом, Горьковское шоссе находилось в зоне ответственности его сектора.

(обратно)

45

В 1944 году Моххамед Саед стал премьер-министром Ирана. За полгода нахождения на этой должности он взял курс на сотрудничество с американскими и английскими компаниями по вопросу предоставления концессий на разведку и разработку нефтяных месторождений. Одновременно в отношении к СССР он занял по этому же вопросу жесткую позицию, и в результате советские дипломаты обвинили его в попустительстве «враждебным профашистским элементам», в результате чего Саед был смещен со своего поста. В 1948 году он снова стал премьер-министром, но пробыл на этом посту только полтора года.

(обратно)

46

По некоторым данным, это было правдой, в «Дугласах», которые были приготовлены на Центральном аэродроме, все места были четко расписаны за конкретными высокопоставленными пассажирами.

(обратно)

47

В этот период Шарлотта Халдейн была членом британской компартии и редактором антифашистского журнала Women Today. После этой поездки в СССР она разочаровалась в идеях коммунизма.

(обратно)

48

Георгий Попов оставался в Москве.

(обратно)

49

Как следует из дневника Эфрона, Валя все же была мобилизована на трудовой фронт осенью 1942 года на 4 месяца.

(обратно)

50

Поэт и переводчик Александр Сергеевич Кочетков (1900–1953) наиболее известен по стихотворению «С любимыми не расставайтесь» («Баллада о прокуренном вагоне»), написанному в 1932 году. Оно не было опубликовано, но в годы войны стало очень популярным, ходило в списках и, возможно, повлияло на Константина Симонова, который под его впечатлением написал «Жди меня».

(обратно)

51

Российское общество Красного Креста.

(обратно)

52

Скорее всего, речь идет о санатории им. В. В. Воровского для больных с тяжелыми формами психоневрозов. Нынешний адрес: Ленинградское шоссе, 10, совсем рядом с метро «Войковская», в парке.

(обратно)

53

Вероятно, речь идет о заводе № 20 по выпуску авиамоторных агрегатов. Сейчас на этой площадке расположен Московский машиностроительный завод «Авангард».

(обратно)

54

На месте-Бутакова микрорайон Юбилейный, г. Химки, ул. Горшина, деревня Новая Лужа находилась примерно на месте гипермаркета «Леруа Мерлен» на Ленинградском шоссе (г. Химки, ул. 9 Мая, владение 20).

(обратно)

55

Французский художник Жан Антуан Ватто (1684–1721).

(обратно)

56

В ноябре 1941 года Н. В. Гребенщиков был майором, заместителем коменданта г. Москвы.

(обратно)

57

По одной из версий, именно из-за этого манежа клуб ЦСКА получил прозвище «кони».

(обратно)

58

Оба они участвовали в заговоре против Гитлера. По некоторым данным, фон Тресков планировал его уже в 1941 году, в Борисове, но не учел степени охраны Гитлера. Фон Тресков был казнен в 1944 году после неудачного покушения на фюрера, фон Шлабрендорфу удалось доказать свою непричастность.

(обратно)

59

В оригинальном тексте именно так.

(обратно)

60

Так в переводе – возможно, сигнал «Гетто».

(обратно)

61

Хорст Орлофф – командир 11-й роты 25 танкового полка, награжден Рыцарским крестом Железного креста за сражение у озера Сенна в июле 1941 года. Дослужился до генерал-майора.

(обратно)

62

Вероятно, танки Pz-38(t) «Прага».

(обратно)

63

К сожалению, наградные документы на зенитчиков 864-го зенитного отсутствуют в базе данных «Память народа», также недоступен журнал боевых действий за 1941 год, в котором должно содержаться описание этих событий.

(обратно)

64

Об этих событиях снят художественный фильм «У твоего порога».

(обратно)

65

Вероятно, это французские пушки GPF образца 1917 года, на гусеничном ходу. После поражения Франции Германия захватила 40 таких систем.

(обратно)

66

Так в донесении.

(обратно)

67

У Германии было 24 трофейные бельгийские пушки калибра 120 мм с дальностью стрельбы 17 км, но они использовались для обороны французского и норвежского побережья.

(обратно)

68

Название города происходит от реки Серга.

(обратно)

Оглавление

Введение

Январь – май

  Новый 1941 год

  Москва продолжает строиться

  3-я очередь метро

  Московская промышленность в борьбе за дисциплину и производительность труда

  ПВО и МПВО перед войной

Июнь

  Последние мирные дни

  Воскресенье 22 июня началось в субботу, 21-го

  Ночь 22 июня

  Утро 22 июня

  День 22 июня

  Вечер 22 июня

  Мобилизация

  Война идет не по плану

Июль

  Третий рубеж

  Смело мы в бой пойдем

  Шпиономания и десантобоязнь

  Страшнее танка зверя нет

  Ленин и дети едут в эвакуацию

  Резервный фронт

  ПВО и МПВО Москвы в войну

  Борьба с зажигалками и бомбами

  Москва подземная – метро становится бомбоубежищем

  Маскировка Москвы

  Аэростаты на защите неба

  Первый налет

  Следы бомбардировок сегодня

  Трудовой распределитель

  Сдаем радиоприемники и получаем карточки

Август

  Строительство Можайской линии обороны

  Электрическая оборона

  Светлячки для москвичей

Сентябрь

  Месяц незнаний

  Лица немецкой национальности

  Ополчение получает оружие

  Зарождение «Тайфуна»

Октябрь

  Удар «Тайфуна»

  Можайская линия – потеря

  Московская паника

  О хлебе и вине

  Танки в Химках!

  Эвакуация посольств

  Эвакуируются все!

  Последний резерв

  Отряд Спрогиса

  Московские рубежи

  Жестокий налет

Ноябрь

  Парад 7 ноября

  Генерал Грязь

  Вода и немцы

  Наступление 16 ноября

  Генерал Мороз

  Последние рубежи

  В бой вступают заградотряды

  Минная война

Декабрь

  Долгожданное контрнаступление

  Лесные завалы

  Борщок для Сикорского

  Конец сорок первого

Список литературы Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg