«Война Чарли Уилсона»

Война Чарли Уилсона (fb2) - Война Чарли Уилсона (пер. Кирилл Александрович Савельев) 2146K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Джордж Крайл

ДЖОРДЖ КРАЙЛ ВОЙНА ЧАРЛИ УИЛСОНА

Как только советские войска покинули Афганистану я проехал через горный перевал Саланг. Я ехал в обратную сторону, из Кабула домой. Езда по горному серпантину приятно горячит кровь. Но стоило посмотреть вниз, и дыхание перехватывало. Не из-за страха высоты. Там, под откосом, — нескончаемое кладбище подбитых и сожженных советских машин.

Это был главный путь снабжения нашей армии. На узкой горной дороге, где нельзя ни свернуть, ни увеличить скорость, советская бронетехника, грузовики и бензовозы становились легкой добычей. Сначала подбивали первую машину, и колонна останавливалась, потом последнюю, чтобы не дать уйти. И дальше уничтожали одну за другой. В каждой колонне шли бензовозы. В горящем бензине горели молодые жизни. Теперь я знаю, кто дал афганским моджахедам оружие.

Герой этой книги, конгрессмен из Техаса Чарли Уилсон, гуляка и бабник, не отказывающий себе ни в выпивке, ни в кокаине, состоял в комиссии по ассигнованиям палаты представителей Конгресса США. Он входил в дюжину конгрессменов, которые в защищенной от прослушивания комнате Капитолия решали, на что именно потратить огромный военный бюджет страны.

Это Чарли Уилсон, мастер закулисных игр, добился выделения колоссальных сумм, на которые тайно, по каналам ЦРУ, закупалось оружие для афганских моджахедов. Он сделал это для собственного удовольствия. Упивался своей ролью героя-одиночки, который противостоит советским оккупантам, и намеревался после войны прокатиться по Кабулу на белом коне… Когда советские войска ушли из Афганистана, в штаб-квартире ЦРУ устроили корпоративную вечеринку. Американские разведчики выпивали и разглядывали развешанные на стенах фотографии подбитой и сожженной советской боевой техники. Возможно, той самой, что я видел на Саланге.

Это книга о том, как десять лет Соединенные Штаты финансировали афганскую войну, обучив и вооружив сотни тысяч боевиков, многие из которых повернули потом оружие против самих американцев. 11 сентября 2001 года американцы обожглись той дьявольской кашей, которую они помогли заварить в Афганистане. Но теперь американцы по меньшей мере знают, как все это произошло. Когда же у нас появятся такие же книги, описывающие, как нашу страну втянули в афганскую авантюру?

Леонид Млечин

ОТ АВТОРА

Немногим более чем за десять лет произошло два события, изменивших мир, где мы живем: крах Советского Союза, нашего противника в ядерном противостоянии времен холодной войны, и столкновение с новым глобальным противником в лице воинствующего ислама после 11 сентября 2001 года. Они оказали глубокое влияние на Соединенные Штаты, и каждый раз американцы были застигнуты врасплох и не могли объяснить, что послужило причиной этих событий.

11 сентября 2001 года стало водоразделом в умах многих наших соотечественников. Случившееся ошеломляло своей дерзостью и несло пугающую весть. Мы до сих пор мало знаем о механизме террористических атак и о том, что творилось в головах у людей, которые осуществили их. Помимо общего вероисповедания, почти единственным заметным обстоятельством, связывавшим девятнадцать террористов, было то, что все они провели некоторое время в Афганистане.

Тот факт, что Афганистан был колыбелью для атаки на США, не должен вызывать удивление: и сама эта территория, и воины ислама, которые там собираются, хорошо знакомы нашему правительству. В 1980-е годы афганские моджахеды, по сути дела, были суррогатными солдатами Америки в жестокой партизанской войне, ставшей Вьетнамом для Советского Союза. Поражение СССР в этой войне запустило пусковой механизм последующего крушения коммунистической империи.

Афганская война была тайной войной, которую ЦРУ вело и выиграло без дебатов в Конгрессе и уличных протестов. Она стала не только крупнейшей операцией ЦРУ, но и самой большой тайной войной в истории, однако каким-то образом не отразилась на сознании американцев. Если смотреть на те события через призму 11 сентября 2001 года, масштаб американской поддержки, оказанной армиям исламских фундаменталистов, кажется почти непостижимым. За десять лет миллионы боеприпасов и сотни тысяч единиц оружия были переправлены через границу на ослах, мулах и верблюдах. На определенном этапе войны более 300 000 афганских моджахедов воевали с оружием, полученным от ЦРУ; тысячи из них прошли курс обучения искусству городского террора. От их рук в Афганистане погибло около 28 000 советских солдат.

В то время поддержка моджахедов считалась благородным делом. 15 февраля 1989 года, когда последний советский солдат покинул территорию Афганистана, руководители ЦРУ отпраздновали самую большую победу в истории агентства. Телеграмма, отправленная в тот день из оперативного штаба ЦРУ в Исламабаде, состояла всего лишь из двух слов: «Мы победили». Но миллионы долларов, потраченные на вооружение и боевую подготовку первобытных афганских племен, привели к непредвиденным последствиям. Спонсорам тайной войны не достается победных лавров; именно поэтому моджахеды и их сторонники во всем мире никогда не считали поддержку США решающим фактором своей победы. С их точки зрения все почести принадлежат Аллаху — единственной «сверхдержаве», которую они признают. Но те немногие, кто осведомлен о степени участия ЦРУ, не могут игнорировать центральную роль Америки в великом джихаде современности, который продолжается до сих пор.

В этой книге повествуется об истории тайной войны ЦРУ в Афганистане, о людях, задумавших ее, и об усилиях, которые они предприняли, чтобы довести ее до конца. Если бы эта военная кампания имела иных вдохновителей — людей, теснее связанных с формированием внешней политики или ведением войны, — о ней стало бы известно раньше и она находилась бы в центре общественной дискуссии. Но необычный союз скандального техасского конгрессмена с опальным оперативником ЦРУ — союз, стоявший у истоков афганского джихада, — послужил надежной преградой для огласки этой истории. Это отсутствующая глава в политической летописи нашего времени, в которой есть и вдохновение для настоящего, и предупреждение на будущее.

ПРЕДИСЛОВИЕ. СТРАННАЯ ЦЕРЕМОНИЯ НАГРАЖДЕНИЯ В ЛЭНГЛИ

Вход в штаб-квартиру ЦРУ расположен неподалеку от мемориальной аллеи Джорджа Вашингтона, примерно в десяти минутах езды вдоль Потомака от Белого дома. В солнечный и влажный июньский день 1993 года автобус выехал с аллеи на Долли-Мэдисон-бульвар и замедлил ход у поворота к штаб-квартире Лэнгли. На травянистом островке у перекрестка был возложен букет цветов. Теперь повелось, что каждый день кто-нибудь оставлял свежие цветы на том месте, где три месяца назад молодой пакистанец, вооруженный автоматом АК-47, хладнокровно расстрелял двух сотрудников агентства и сумел скрыться с места преступления.

Еще до этого убийства посторонним было очень непросто проникнуть в огороженные лесистые владения ЦРУ. День, когда безобидный на вид автобус остановился перед воротами службы охраны, наступил примерно через три года после падения Берлинской стены и через полтора года после того, как Советский Союз прекратил свое существование. Хотя холодная война закончилась, Центральное разведывательное управление, которое на протяжении сорока шести лет было оплотом антикоммунизма, осталось в целости и сохранности и никто не заводил речь о его демонтаже. Охранники в форме, стоявшие у ворот, сразу же узнали автобус и водителя. Это была машина ЦРУ, и за рулем сидел сотрудник агентства, но они хотели узнать, кем были пассажиры.

— Я конгрессмен Чарли Уилсон, и мне собираются вручить здесь награду, — объявил высокий мужчина в синем костюме, когда охранники вошли в автобус.

Голос конгрессмена вернее всего было бы назвать рокочущим — глубокий, мелодичный техасский баритон, преисполненный власти и достоинства. Остальные пассажиры автобуса, как мужчины, так и женщины, не выглядели особенно значительными. В общем-то трудно сохранять величественный вид сидя в автобусе, однако после звонка в кабинет директора охранник пропустил автобус за ворота, даже не взглянув на удостоверение водителя и не проверив содержимое кейсов и сумочек.

Утром 9 июня 1993 года лесные угодья Лэнгли выглядели особенно пышно. Неделю назад Чарли Уилсон отпраздновал свое шестидесятилетие вечеринкой на триста человек в ресторане на крыше центра имени Кеннеди. В качестве главной темы вечера он выбрал свой любимый фильм «Касабланка» и предстал перед приглашенными в белом смокинге, специально пошитом по фасону костюма Хэмфри Богарта, игравшего роль Рика. Большой оркестр исполнял танцевальную музыку 1940-х и 1950-х годов, и типично разношерстная компания гостей собралась для того, чтобы отдать дань уважения эксцентричному конгрессмену из «библейского пояса» восточного Техаса. Ростом шесть футов четыре дюйма, с квадратной челюстью и по-голливудски обаятельный, он уводил на танцпол одну женщину задругой, словно пытаясь оживить воспоминания о своих бесшабашных подвигах.

Ни одному другому конгрессмену или сенатору на человеческой памяти не удавалось так часто и долго нарушать правила, оставаясь в целости и сохранности. В серую эпоху 1990-х годов он стал непревзойденным мастером вашингтонских трюков на натянутой проволоке, и в тот вечер многие из его странных и необычных гостей дивились тому, как Чарли отплясывает всю ночь напролет и провозглашает тост «за друзей, за власть, за страсть и черное кружево», прежде чем удалиться под руку с Зивой, красавицей-балериной из Израиля.

Неделю спустя, перед поездкой на рандеву на автобусе ЦРУ, Уилсон как следует подготовился к торжественному случаю. Он выглядел удивительно бодрым и подтянутым, а в его густой шевелюре не было и следа седины. Он действительно производил впечатление солидного, ответственного и трезвомыслящего человека.

Другие пассажиры автобуса, в основном принадлежавшие к свите Уилсона, начали глазеть в окна с того момента, как проехали через ворота КПП. Они рассматривали сооружения раскинувшегося вокруг них секретного комплекса, стараясь запечатлеть в памяти эту запретную зону, в которую смогли проникнуть лишь благодаря своему покровителю.

Ухоженные дорожки для бега трусцой еще пустовали. Оживление должно было наступить через два часа, когда начнется перерыв на ланч. Во всем этом для техасца больше не было ничего нового, но он по-прежнему восхищался островком спокойствия и безмятежности, где Америка планирует так много своих зарубежных шпионских операций. Здание штаб-квартиры ЦРУ представляет собой унылую бетонную конструкцию; некоторые до сих пор называют его современным, хотя оно открылось сразу же после катастрофы в Заливе Свиней. Автобус притормозил у входа, потом проехал еще сто футов по направлению к небольшому дому причудливой формы, известному посвященным в дела агентства под названием «Пузырь».

У входа их ожидал новый директор ЦРУ Джим Вулси, а рядом с ним стоял Фрэнк Андерсон, руководитель отдела Ближнего Востока. Конгрессмен опоздал. Он попробовал было извиниться, но Андерсон — мужчина лет пятидесяти, довольно похожий на Кларка Кента, — сказал, что все в порядке.

Они провели Уилсона в недра «Пузыря», где уже сидело около сотни человек, мужчин и женщин, одетых в консервативные платья и костюмы — все белые, все принадлежащие к среднему классу. Каким-то непонятным образом они ощутили появление Уилсона и директора. Без видимого сигнала эти серьезные мужчины и женщины разом встали, и конференц-зал внезапно наполнился приглушенным ропотом.

Сенатор, который впервые привлек внимание этого учреждения одиннадцать лет назад как настоящий изгой общества, испытывал странное ощущение. Тогда он имел репутацию коррумпированного бабника, нюхающего кокаин и склонного к скандалам, который, по убеждению ЦРУ, не мог доставить агентству ничего, кроме больших неприятностей, если ему будет позволено принять какое-либо участие в секретных операциях. Но теперь сам директор препроводил его в «Пузырь», и все вокруг стояли в молчании, словно приветствуя святого человека.

Трудно преувеличить необычность этого момента. Америка только что одержала победу в холодной войне, и этот триумф был не менее значительным, чем победа над нацистской Германией. Однако никто не праздновал день победы, не проводил парадов с серпантином и конфетти и не воздавал публичных почестей Дугласу Макартуру. Жизнь в столице шла своим чередом, словно холодной войны никогда не было. Лишь Чарли Уилсону предстояло получить награду как архитектору великой победы Америки.

На большом экране, установленном на сцене конференц-зала, красовалась цитата, объясняющая причину собрания:

«ЭТО СДЕЛАЛ ЧАРЛИ» — Президент Пакистана Зияя уль-Хак, объясняя поражение СССР в Афганистане

Директор быстро перешел к делу.

— Разгром и крушение советской империи — одно из великих событий в мировой истории, — сказал он. — В этой битве участвовало много героев, но Чарли Уилсону принадлежит особая честь.

Вулси сравнил историческую роль Уилсона с Лехом Валенсой, который перебрался через ограду в Гданьске и учредил движение «Солидарность». Он напомнил, каким неуязвимым казался СССР еще тринадцать лет назад, и описал, как Уилсон подготовил один из смертельных ударов, подорвавших мощь коммунистической империи. Без него, заключил Вулси, «история пошла бы по другому, гораздо худшему пути».

Мужчина лет пятидесяти с небольшим, в массивных очках и с пышными усами, сидевший в третьем ряду, ожесточенно жевал резинку, словно готовый взорваться. Двадцатипятилетний опыт секретной службы научил его видеть, что скрывается за внешней стороной событий. Колеса внутри колес вращались в его голове, когда он думал о невероятной иронии этого торжества. Он не был в агентстве уже три года, но одно не вызывало сомнений: нынешние руководители ЦРУ не собирались снимать шляпу перед человеком, который вместе с Уилсоном превратил робкую и неопределенную операцию в самую большую, трудную и успешную кампанию в истории Центрального разведывательного управления. Гаст Авракотос был единственным человеком в этом зале, который понимал, каким образом все произошло, какие правила он нарушил, чтобы это произошло, и насколько иначе все бы закончилось, если бы он позволил бюрократам одержать верх. Седовласый мужчина, привыкший действовать в тени, остро сознавал, что ему снова нужно отступить на задний план и позволить Чарли принимать поздравления за них обоих.

Экран со слайдом «Это сделал Чарли» опустился в пол сцены, и Фрэнк Андерсон занял место оратора.

— Сказать, что это необычный момент, значило бы недооценить его уникальное значение, — начал он.

Отдел Ближнего Востока был вторым домом для Андерсона с тех пор, как он был завербован в университете Иллинойса и поступил на секретную службу в ЦРУ. Теперь он отвечал за всю шпионскую деятельность от Марокко до Бангладеш. Ему выпала большая удача: он возглавлял оперативный комитет по Южной Азии в последние годы, когда его подчиненные, поставлявшие моджахедам оружие на миллионы долларов, помогали выдворить Советскую армию из Афганистана. Потом, получив повышение и став начальником отдела, Андерсон наблюдал за таинственным процессом распада советского блока, продолжавшимся до тех пор, пока выдохшийся и беспомощный противник не капитулировал перед тайными бойцами Америки.

Андерсон объяснил, что ЦРУ собирается сделать нечто до сих пор неслыханное для гражданского лица, не состоящего на службе в Агентстве. Они собирались признать Чарли Уилсона одним из своих людей.

— Сейчас мы говорим о немногих избранных, — продолжал он. — В секретной службе мы представляем самопровозглашенное элитное подразде ление, которое называется отделом Ближнего Востока. Это организация, чьей величайшей слабостью является гордыня. Один из признаков элиты состоит в том, что она удостаивает похвалы только собственных членов. Но теперь мы создаем в нашем отделе должность Почетного Сотрудника и впервые присуждаем ее человеку, не состоящему на секретной службе.

Вероятно, никто, кроме отборных сотрудников отдела Ближнего Востока, не мог до конца осознать, каким необычным было присуждение этой награды постороннему, особенно члену Конгресса. За любые опасения и враждебность Конгресса по отношению к ЦРУ профессиональные разведчики, подвергающиеся строгому надзору и бесконечной критике со стороны политиканов, воздают им сторицей.

— Мы действительно считаем вас членом нашего круга, — произнес Андерсон с видом человека, собирающегося преподнести самый драгоценный дар на свете. — Пожалуйста, Чарли, встаньте рядом со мной и будьте нашим Почетным Сотрудником!

В зале не было телекамер, и в газетах на следующий день не вышли статьи об этом событии. Но странным образом, даже если бы ЦРУ решило поведать миру подлинную историю афганской войны и рассказать о том, «что сделал Чарли», никто не смог бы объяснить, как все началось.

В этой книге рассказана история самой крупной и наиболее успешной кампании ЦРУ за все время его существования. Это история о том, как Соединенные Штаты отплатили Советскому Союзу той же монетой и сделали с ним в Афганистане то, что он сделал с США во Вьетнаме. Афганская операция безусловно внесла вклад в крушение Советского Союза; о величине этого вклада до сих пор ведутся дискуссии. Но ясно, что советское вторжение в Афганистан и поражение Советской армии от рук афганских мятежников при поддержке ЦРУ было событием, изменившим облик мира. Еще более необычно, что в центре этой драмы находится история двух людей, Чарли Уилсона и Гаста Авракотоса, и того, что они совершили под эгидой теневого правительства США.

Это попытка воссоздать широкую панораму операции, которая до сих пор остается засекреченной. Даже если бы Фрэнк Андерсон или директор ЦРУ были бы склонны рассказать свою версию событий, они поведали бы лишь часть настоящей истории. В ЦРУ существует любопытный феномен, который делает почти невозможной реконструкцию полной картины секретной операции, продолжавшейся в течение ряда лет.

Начать с того, что информация распространяется по принципу строгой дозировки. Это значит, что сотрудник европейского отделения практически не имеет представления о том, чем занимаются его коллеги в Африке или в Азии. Люди, руководившие операцией по финансированию «контрас» в Никарагуа, не имели никакой возможности узнать оперативные детали происходившего в Афганистане. Для дальнейшего сужения кругозора сотрудников существует практика «отсечения» от каналов информации после выполнения поставленной задачи. Это значит, что начальник оперативного штаба, руководивший афганской войной в 1981 году, почти ничего не знает о том, что делали его преемники в 1984 и 1985 году.

И наконец, в силу человеческой природы самые интересные события редко попадают на бумагу. Во всяком случае, это касается заговора, который Чарли Уилсон и его друг из ЦРУ Гаст Авракотос устроили в середине 1980-х годов с целью вовлечь США в открытую войну с Советской армией в Афганистане.

Слово «заговор» здесь используется с осторожностью. Оно означает «соглашение с целью совместного осуществления незаконных, изменнических или злоумышленных действий». Ни конгрессмен Уилсон, ни сотрудник ЦРУ Авракотос не считали свои действия предательскими или злоумышленными. С их точки зрения, они делали богоугодное дело и поступали как истинные патриоты, побуждающие нацию исполнить свое предназначение. Что касается нелегальных аспектов, оба с гордостью признают, что они без оглядки нарушали правила ради достижения своих дерзновенных целей.

Разумеется, война ЦРУ в Афганистане представляет собой грандиозное историческое событие с участием множества видных игроков. Но честь превращения скромной диверсионной кампании в крупнейшую операцию принадлежит двум далеко не совершенным, хотя, пожалуй, героическим персонажам.

Можно с абсолютной уверенностью утверждать, что никто знакомый с этими двумя людьми в то время, когда СССР вторгся в Афганистан и оккупировал его, не мог и вообразить, какие обстоятельства могли возложить на них ответственность за самое тонкое и рискованное мероприятие в американской тайной политике. Никто не давал им такого поручения. Они сами взялись за дело, и вот рассказ о том, как они это сделали.

Необходимо еще раз подчеркнуть, что это подлинная история. Лишь по чистой случайности вышло так, что, как и в любом хорошем шпионском романе, она начинается с описания главного героя в окружении красивых женщин.

ГЛАВА 1. ГОРЯЧАЯ ВАННА В ЛАС-ВЕГАСЕ

Двадцать седьмого июня 1980 года, когда конгрессмен Чарли Уилсон отправился на уикэнд в Лас-Вегас, он без колебания выбрал отель «Цезарь-Пэлэс». Он был мужчиной в расцвете сил, находившимся в поиске декадентских удовольствий, поэтому стоило ему войти в отель и увидеть, как одеты девушки в приемной, он сразу понял, что попал в нужное место. Разумеется, были и другие конгрессмены, тешившиеся фантазиями о ночных оргиях и наркотических видениях, но если бы кто-либо из них отважился на такой шаг, какой собирался сделать Чарли Уилсон, можно не сомневаться, что они постарались бы держаться как можно незаметнее или даже изменили внешность.

Но Чарли вошел в вестибюль «Цезарь-Пэлэс», словно пытаясь подражать герою своего детства Дугласу Макартуру во время его величественного выхода на берег после возвращения на Филиппины, чтобы отобрать острова у японцев. Он вовсе не выглядел смущенным или не уверенным в том, что ему понадобилось в центре игорного бизнеса и развлечений.

По правде говоря, Уилсону было нелегко держаться на заднем плане. Ростом шесть футов семь дюймов в ковбойских сапогах, он обладал незаурядным обаянием, а его лицо принадлежало к классическому типу «настоящего мужчины», на рекламу которого табачные компании тратят миллионы долларов. Ему просто не хватало выдержки или характера для закулисной деятельности, и он чувствовал себя как солдат без мундира, если не носил свои фирменные яркие подтяжки и полосатые рубашки с вшитыми на заказ военными эполетами.

Кроме того, Уилсон не мог избавиться от невольного желания любого политика занимать место в центре сцены. Он выступал размашистым шагом, расправив плечи и выпятив квадратную челюсть. В его голосе не было ограничителя громкости, когда он зычно приветствовал своих знакомых, и люди в холле отеля оборачивались посмотреть на источник суматохи. Он выглядел как миллионер, но на самом деле после восьми лет службы в законодательном собрании Техаса и почти такого же срока в Конгрессе его усилия не принесли ничего, кроме долгов и годовой зарплаты в 70 000 долларов, которая ни в коем случае не могла обеспечить его жизнь.

Впрочем, Уилсон обнаружил, что ему не нужны собственные деньги для того, чтобы гулять с размахом и вести светскую жизнь. В то время этические правила для конгрессменов были гораздо менее строгими, чем сейчас, и он мастерски научился оплачивать счета из чужих карманов: командировки в дальние экзотические страны за государственный счет, избирательные фонды, которые можно было тратить на всевозможные развлечения под видом предвыборных поездок, и, разумеется, безграничная щедрость дружественных лоббистов, готовых предоставить лучшие места на его любимых бродвейских мюзиклах или оплачивать обеды в лучших парижских ресторанах и романтические ночные вечеринки на Потомаке.

Это помогает объяснить, почему высокий, харизматичный конгрессмен с сияющими глазами и неизменной улыбкой привык перемещаться по миру с определенным изяществом. По прибытии в Лас-Вегас он не изменил своему твердому правилу: останавливаться только в первоклассных местах и давать щедрые чаевые. Разумеется, горничным и коридорным это нравилось, а Уилсон, в свою очередь, по достоинству оценил их наряды: белые туники с длинными разрезами у девушек и римские тоги и сандалии у юношей.

В 1980 году во всем Лас-Вегасе не было другого такого места, как «Цезарь-Пэлэс». Это был первый из гранд-отелей, владельцы которого вдохновлялись духом упадка древней цивилизации. Его промоутерам хватило ума понять, что древнеримские пороки покажутся клиентам гораздо более соблазнительными, чем любые предложения в современном духе. Когда юный римлянин в тоге доставал блестящий золотой ключ двухдюймовой толщины от номера «Фантазия», он открывал дверь, приводившую даже самых благочестивых посетителей прямиком в ад.

Чарльз Несбитт Уилсон родом из тех мест, где хорошо знакомы с Сатаной. Второй избирательный округ Конгресса находится в самом центре «библейского пояса», и вполне может быть, что избиратели Уилсона, в основном баптисты и пятидесятники, больше беспокоились о своих грехах и боролись с дьяволом, чем любые другие американцы. В центре самого большого города второго избирательного округа, где у Уилсона был дом на Крукед-Крик-роуд, стоит огромный знак с надписью «Иисус, Господь Лафкина».

Конгрессмен имел по меньшей мере одно шаткое оправдание своего пребывания в Лас-Вегасе в эти выходные. Он мог сказать, что приехал сюда ради того, чтобы помочь избирательнице — эффектной двадцатитрехлетней Лиз Викершэм, бывшей «мисс Джорджия», занявшей четвертое место в конкурсе «мисс Америка», которой вскоре предстояли съемки для обложки «Плейбоя», и которая впоследствии стала ведущей ток-шоу CNN, созданного специально для нее Тедом Тернером, одним из ее обожателей. Свободолюбивая мисс Викершэм была дочерью Чарли Викершэма, одного из главных сборщиков средств на избирательную кампанию Уилсона, который владел местным представительством компании «Фордлинкольн» в Оранже, штат Техас, где Уилсон всегда мог получить хорошую цену за свои огромные подержанные «Линкольны». Когда Лиз переехала в Вашингтон, ее отец попросил Уилсона познакомить ее с городом, что тот и сделал с большим энтузиазмом. Он даже взял ее в Белый Дом и представил Джимми Картеру, с гордостью сообщив, что Лиз Викершэм выиграла конкурс красоты «Мисс Джорджия» в том самом году, когда Картер был избран президентом США. Не могло быть никаких сомнений, что Уилсон сделает все возможное, чтобы поспособствовать карьере привлекательной юной дочери своего друга. Теперь, в Лас-Вегасе, он делал то же самое: организовывал встречу с продюсером, который проводил кастинг для мыльной оперы.

Несколько месяцев назад молодой делец по имени Пол Браун обратился к нему за помощью в разработке телесериала типа «Далласа», основанного на реальных политических событиях в столице страны. Браун довольно быстро уговорил Уилсона вложить в съемку сериала большую часть его сбережений (29 000 долларов) и подписать контракт в качестве консультанта. Одной из причин уик-энда в Лас-Вегасе была встреча с крупным голливудским продюсером, который, по заверению Брауна, был готов поддержать проект.

Это был головокружительный момент для Уилсона и Лиз, сидевших в номере «Фантазия» и обсуждавших почти заключенную сделку. Браун уже убедил администрацию отеля списать расходы на проживание конгрессмена, а теперь заставлял Чарли и Лиз чувствовать себя любимцами всего города. Он привел с собой хорошеньких девушек из танцевального шоу, и вскоре они стали вести себя как на вечеринке у знаменитого голливудского магната, поглощая шампанское и поздравляя друг друга с почти заключенным контрактом и с ролью в сериале, которую Лиз вот-вот должна была получить.

Два года спустя группа следователей и федеральных прокуроров потратила несколько недель, пытаясь точно воссоздать, чем занимался конгрессмен после того, как Пол Браун и другие нахлебники покинули номер «Фантазия». Им почти удалось посадить Чарли Уилсона в тюрьму. Принимая во внимание, по какому тонкому льду ему впоследствии пришлось пройти, чтобы избежать осуждения, просто поразительно, с какой непринужденностью он описывает те самые моменты в горячей ванне, которые следователям так и не удалось документально подтвердить. Невзирая на пережитые неприятности, конгрессмен безошибочно дает понять, что он наслаждался каждым мгновением своей возмутительной эскапады.

«Мы лежали в огромном джакузи, — вспоминал он. — Сначала я был в халате, ведь в конце концов я конгрессмен. А потом все исчезли, кроме двух длинноногих шоу-красоток в туфлях на высоком каблуке. Они были немного пьяны и настроены пофлиртовать, поэтому вошли в воду прямо в туфлях… У них имелся кокаин, а в номере громко играла музыка — Синатра пел «Мой любимый город». Мы все размякли и говорили друг другу жуткие непристойности. Это было непередаваемое счастье. У обеих девушек было по десять длинных красных ногтей с нескончаемым запасом восхитительного белого порошка. Потрясающе весело — лучше, чем все, что вы можете увидеть в кино».

Впоследствии Уилсон так выразился по поводу этого эпизода, который едва не стоил ему карьеры: «Федералы потратили миллион долларов, пытаясь выяснить, вдыхал я или выдыхал, когда эти ногти проходили у меня под носом, а я так и не проболтался».

Другие мужчины среднего возраста приводили юных девиц в номер «Фантазия» примерно с такой же целью, но в этих стареющих искателях удовольствий есть нечто помпезное и удручающее. Едва ли кто-нибудь из них сможет потом рассказывать о своих оргиях так, словно это были невинные забавы. Но Чарли Уилсон обладал даром, заставлявшим других людей видеть в нем не стареющего негодяя, а добросердечного юношу, виновного лишь в некоторых излишествах молодого возраста.

Этот навык выживания позволял ему регулярно совершать поступки, которые не сошли бы с рук никакому другому члену Конгресса. Одной из первых, кто оценил эту уникальную способность открыто пренебрегать установленными правилами, была молодая Диана Сойер, которая познакомилась с Уилсоном в 1980 году, когда только начинала свою карьеру телевизионного корреспондента. «Он был совершенно неприрученным, — вспоминала она. — Высокий, разболтанный и необузданный — словно трудный ребенок до тех пор, пока не изобрели риталин. Его неукротимый энтузиазм распространялся на женщин и на весь мир».

Конгрессмен не напоминал ни одного из вашингтонских знакомых Дианы Сойер. Его поведение было просто вызывающим. Она вспоминает, как сидела рядом с Чарли в его большом старом «Континентале» перед одним из их немногочисленных совместных ужинов: «Когда я ехала с ним по Коннектикут-авеню, у меня было такое чувство, словно мы направляемся в дешевую закусочную».

Когда Уилсон был впервые избран в Конгресс, он убедил выдающегося университетского профессора Чарльза Симпсона покинуть академический круг и стать его административным советником. По словам Симпсона, Уилсон был самым блестящим человеком, с которым ему когда-либо приходилось работать: «Он обладал удивительной способностью брать сложную проблему, раскладывать ее на части, вытряхивать все лишнее и оставлять самую суть. Нет сомнений, что он мог бы достичь всего, чего хотел. Он метил на пост министра обороны, но, во всяком случае, рассчитывал избраться в Сенат».

Но Симпсон постепенно пришел к убеждению, что в характере его босса есть роковой изъян. Этот недостаток был превосходно сформулирован в рапорте о годности к военной службе, составленном командиром Уилсона во время его службы в ВМФ в конце 1950-х годов: «Чарли Уилсон — лучший офицер, когда-либо служивший под моим командованием на море, но, несомненно, худший в порту».

В те дни Симпсон не сомневался, что у его начальника имеются проблемы со спиртным. Как и у многих алкоголиков, это не проявлялось напрямую: Уилсон мог поглощать огромное количество скотча и выглядеть совершенно трезвым. К тому же он был добродушным пьяницей, который мог рассказывать замечательные истории и заставлял всех покатываться от хохота. По словам Симпсона, в тех случаях, когда алкоголь все же одерживал верх над ним, «Уилсон просто ложился на часок, затем просыпался и вел себя так, словно он проспал двенадцать часов. Мне это казалось совершенно нереальным. Он поступал так на собственных вечеринках — просто засыпал, пока все вращалось вокруг него, а потом вставал и присоединялся к общему веселью».

Большинство из 435 членов Конгресса ведут удивительно неприметную жизнь в Вашингтоне. Конечно, есть местные знаменитости, прославленные в своих округах, но вашингтонская жизнь такова, что, если почти все они уедут из столицы, лишь немногие заметят их отсутствие. С другой стороны, в начале 1980-х годов Уилсон начал привлекать к себе большое внимание средств массовой информации. Это было внимание особого рода, которое любой другой политик счел бы равносильным самоубийству. Комментаторы разделов светской хроники называли его «Весельчак Чарли» и со смаком расписывали парад королев красоты, которых он приводил на приемы в Белом доме и на званые вечеринки в посольствах. В одной техасской газете его назвали «самым крутым плейбоем в Конгрессе». В «Вашингтон Пост» была опубликована карикатура с изображением Уилсона и лидера группы большинства в Сенате Джима Райта верхом на белых лошадях, скачущих по Пеннсильвания-авеню в ночной клуб, куда Уилсон недавно вложил свои средства. В «Даллас морнинг ньюс» заметили, что в диско-клубе Уилсона Elan[1] (его девиз был «клуб для лихачей») бывает больше конгрессменов, чем можно когда-либо найти в здании Конгресса. Когда Уилсону задавали вопросы о его образе жизни, он добродушно отвечал: «Почему я должен выглядеть как цепной пес, страдающий от запора? Я хочу взять от жизни все, что она может мне дать».

По правде говоря, в возрасте сорока семи лет и на четвертом сроке службы в Сенате, Чарли Уилсон был близок к краху. Публичные политики всегда совершают идиотские поступки, но они не ложатся в горячую ванну с обнаженными женщинами и не нюхают кокаин, если не вынуждены играть в русскую рулетку со своей карьерой. Нетрудно было прийти к выводу, что этот недавно разведенный конгрессмен находится в свободном падении и обречен на катастрофу.

Сам Уилсон впоследствии говорил: «Я переживал самый долгий в истории кризис среднего возраста. Я никому не причинял вреда, а просто вел бесцельную жизнь». Но кризис среднего возраста, отбросивший Чарли Уилсона на обочину, был ничтожным по сравнению с тем кризисом, который переживала Америка. В тот вечер, когда Уилсон снял номер в «Цезарь-Пэлэс», Тед Коппел открыл свой выпуск новостей «Ночная линия» тревожным рефреном: «Добрый вечер. Сегодня прошло двести шестьдесят семь дней после захвата заложников в Тегеране». Соединенные Штаты, с их годовым оборонным бюджетом в 200 миллиардов долларов, не могли заставить дерзкую страну третьего мира вернуть более пятидесяти заложников. А после того как они наконец набрались храбрости провести спасательную операцию, весь мир наблюдал за унизительным спектаклем, когда пилот американского самолета сбился с курса в пылевом облаке и врезался в стоявший на земле самолет, что привело к гибели восьми солдат и отмене операции.

Повсюду говорили, что «вьетнамский синдром» подорвал боевой дух Америки. К началу лета 1980 года консерваторы во главе с Рональдом Рейганом выступили с предупреждением, что Советский Союз мог достичь ядерного превосходства и что открылось «окно возможностей», когда СССР может начать ядерную войну и выиграть ее. К ним присоединялись другие голоса, утверждавшие, что агенты КГБ проникли в большинство западных разведслужб и организуют чрезвычайно эффективные кампании по дезинформации. В результате Америка не видит опасности, которая ей угрожает.

С точки зрения президента Джимми Картера, эти мрачные прогнозы привели к распространению того, что он называл «параноидальным страхом Америки перед коммунизмом». Вновь обращенный христианин, бывший владелец арахисовой фермы и бывший губернатор Джорджии, Картер почти не имел опыта внешней политики, когда принял участие в президентской гонке, но завоевал сердца американских избирателей, глубоко травмированных войной во Вьетнаме и Уотергейтом. Шпионские скандалы в конце 1970-х годов лишь укрепили широко распространенное подозрение, что ЦРУ вышло из-под контроля и превратилось в виртуальное правительство внутри настоящего. Поклявшись «никогда не лгать американскому народу» и ввести новые моральные нормы в Вашингтоне, Картер фактически пообещал покончить с грязными трюками ЦРУ

После вступления в должность президент Картер взялся за реорганизацию Агентства и близко подошел к утверждению, что настало время вообще прекратить тайные операции. Лично назначенный им шеф ЦРУ адмирал Стэнсфилд Тернер пошел еще дальше и с большой помпой провел чистку секретного ведомства, избавившись от так называемых «вольных агентов». В конце 1979 года президент и Конгресс утвердили новый свод правил, призванных изменить саму культуру осажденного Агентства. Даже самых отважных оперативников ЦРУ страшила возможность того, что их карьера может быть разрушена из-за выполнения тайных миссий, которые Конгресс впоследствии сочтет незаконными. К Рождеству 1979 года оперативный штаб ЦРУ добровольно прекратил практически все «грязные операции».

Но руководители ЦРУ не могли предвидеть, что Джимми Картер — президент, который предпринял такие усилия, чтобы укротить их, — сам вскоре станет «ястребом» холодной войны. Сказать, что Джимми Картер был удивлен новогодним вторжением СССР в Афганистан, будет большой недооценкой. Это событие глубоко потрясло его. Он внезапно поверил, что Советский Союз действительно может нести зло и этому злу можно противостоять только силой. «Не знаю, правильно ли будет сказать, что мы испугались, — вспоминает Уолтер Мондейл, вице-президент при Джимми Картере. — Но всех нервировало подозрение, что люди из ближнего круга Брежнева утратили здравый смысл. Они должны были понимать, что вторжение отравит все аспекты отношений с Западом — от договора о стратегических вооружениях до развертывания ядерных ракет в Западной Европе.

Объявив вторжение в Афганистан «самым большим кризисом во внешней политике, с которым США столкнулись после окончания Второй мировой войны», Картер распорядился о бойкоте олимпиады, которая должна была состояться в Москве летом 1980 года. Он наложил эмбарго на поставки зерна в СССР и призвал к ускоренному военному строительству, включая создание сил быстрого реагирования. Воплощением страхов перед дальнейшей советской агрессией стала «доктрина Картера», обязывавшая Америку вступить в войну в случае любой угрозы для стратегических нефтяных месторождений на Ближнем Востоке. Но самым радикальным шагом с его стороны стало подписание ряда секретных подзаконных актов, известных как «президентские заключения», уполномочивавших Центральное разведывательное управление развернуть активные действия против Советской армии.

В ЦРУ существовал освященный временем обычай не поставлять в зоны конфликтов оружие, происхождение которого можно было бы проследить до территории США. Поэтому первая тайная поставка для афганских мятежников — около тысячи единиц стрелкового оружия и боеприпасов — состояла из вооружения, изготовленного в СССР и специально хранившегося в ЦРУ для таких случаев. Через несколько дней после вторжения контейнеры с секретной базы Сан-Антонио были переправлены в Исламабад и переданы в распоряжение разведслужбы президента Зии уль-Хака для распределения среди афганских моджахедов. Картеру было нелегко добиться согласия на сотрудничество от пакистанского президента. Зия уль-Хак наряду с Сомосой из Никарагуа был одной из мишеней высокопарной кампании Картера против нарушения прав человека, поэтому США прекратили всякую помощь и военное сотрудничество с Пакистаном. Теперь, когда Советская армия оккупировала Афганистан, Картеру пришлось сделать разворот на 180 градусов и заручиться согласием Зии уль-Хака на использование Пакистана в качестве базы для тайных операций. Президент Пакистана выдвинул жесткое условие: ЦРУ может поставлять оружие, но оно должно поступать в распоряжение его разведслужбы для дальнейшего распределения. Американские шпионы могли действовать только через людей Зии уль-Хака.

Вскоре после первой поставки из США афганцы начали получать деньги и оружие от египтян, китайцев, саудитов и других мусульманских народов.

Такая помощь могла казаться впечатляющей в сводках новостей, но на самом деле в страну попадал разношерстный ассортимент простого и устаревшего оружия, которое расходилось по рукам кочевников в сандалиях, не имевших никакой военной подготовки.

Никто в ЦРУ в эти первые месяцы не питал иллюзий по поводу бессилия моджахедов перед лицом советской 40-й армии. Вся мощь коммунистической империи обрушилась на захолустную, почти первобытную страну третьего мира. Гигантские транспортные самолеты Ил-76 один за другим садились в Кабуле, извергая тысячи солдат. По городам двигались танковые колонны, а небо наводняли эскадрильи реактивных истребителей и боевых вертолетов. Стратеги Агентства очень быстро признали вторжение печальным, но неоспоримым фактом.

Этих людей из ЦРУ учили строгой беспристрастности при принятии геополитических решений. Для них существовали объективно более ценные вещи, чем участь Афганистана. Существовало много причин для поставки оружия в Афганистан, даже если ни одна из них не имела отношения к освобождению страны. Это служило наглядным предупреждением для СССР воздерживаться от дальнейших поползновений в сторону Пакистана или Персидского залива; это было сигналом, что США готовы к эскалации беспощадной тайной войны с советскими солдатами, а поскольку помощь доставалась исламским фундаменталистам, это было еще и дополнительной возможностью завести союзников среди мусульманских стран, которые раньше рассматривали Америку как потенциального противника из-за поддержки Израиля и иранского шаха.

Разумеется, участь афганских борцов за свободу была трагичной, но, по правде говоря, стратеги ЦРУ видели светлую сторону в ужасающих сообщениях о разрушении деревень и потоке беженцев, устремившемся через границу в Пакистан. Пока эти «солдаты свободы», как их назвал Картер, продолжали сражаться, а советские войска продолжали убивать и мучить их, это было беспрецедентным пропагандистским подарком для Соединенных Штатов. Еще никогда ЦРУ не получало столь мощного инструмента для очернения СССР во всем мире. Сотрудники Агентства начали публиковать душераздирающие статьи в зарубежных газетах и журналах, заказывать научные труды и академические исследования. По сути дела, в этом не было необходимости, потому что все сообщения из зоны военных действий лили воду на ту же мельницу: бесстрашные люди, вооруженные лишь своей верой и любовью к свободе, гибли под пятой коммунистической сверхдержавы.

Интересно, что единственными, кто не видел в афганцах беспомощных жертв, были русские. Можно получить некоторое представление о том, как они страшились этих моджахедов, их методов борьбы, если познакомиться с историей, которую рассказывали каждой группе новобранцев, чтобы отбить у них всякую охоту сдаваться в плен. Говорят, это правдивая история, и, хотя подробности менялись с годами, в целом она звучит примерно следующим образом. Утром на второй день после вторжения советский часовой заметил пять джутовых мешков на краю взлетно-посадочной полосы авиабазы Баграм в окрестностях столицы. Сначала он не придал этому большого значения, но потом ткнул стволом автомата в ближайший мешок и увидел выступившую кровь. Были вызваны эксперты по взрывотехнике, проверившие мешки на наличие мин-ловушек. Но они обнаружили нечто гораздо более ужасное. В каждом мешке находился молодой советский солдат, завернутый в собственную содранную кожу. Насколько смогла определить медицинская экспертиза, эти люди умерли особенно мучительной смертью: их кожа была надрезана на животе, а потом натянута вверх и завязана над головой.

Это было послание от афганцев в стиле старинного предупреждения, которое знаменитый афганский вождь дал командующему британскими войсками в 1842 году. Старого воина привели к британскому генералу, который начал диктовать ему свои условия. Но прежде чем он закончил, афганец стал насмехаться над ним.

— Почему ты смеешься? — спросил генерал.

— Потому что вижу, как просто тебе было доставить сюда свои войска. Но я не понимаю, как ты собираешься вывести их обратно.

Сто тридцать восемь лет спустя, в эти первые месяцы 1980 года, муллы огласили новый призыв к джихаду — священной войне. Эта кампания была непохожа на вялотекущую операцию ЦРУ с «контрас», когда богатые никарагуанцы бежали в Майами, а крестьянам из приграничных районов платили деньги, чтобы они взялись за оружие. В Афганистане вся исламская нация ответила на призыв к войне. Через месяц после вторжения даже в столице муллы и лидеры мятежников решили показать русским, что они признают лишь одну «сверхдержаву».

На закате старейшина в тюрбане первым издавал клич «Аллах Акбар» («Бог Велик»). С крыш доносились отклики, и вскоре воздух гремел от голосов сотен тысяч правоверных, распевавших клич джихада: «Аллах Акбар, Аллах Акбар!»

Советский репортер Геннадий Бочаров, живший в гостинице «Кабул», испытывал доселе неведомый ужас. На улицах и на крышах домов мужчины в тюрбанах и женщины в чадрах добавляли к главной молитве: «Марг, марг, марг бар шурави!» («Смерть, смерть, смерть советским!») Однажды Бочаров оказался у себя в номере с группой советских дипломатов и комендантом Кабула. Впоследствии он писал о своем потрясении, когда они обнаружили, что телефонные линии перерезаны и единственный внешний звук — это зловещее песнопение на улице. «Каждый из нас знал, что фанатики не торопятся, когда убивают нас, — вспоминает он. — Мы знали, что сначала они начинают резать руки ножами, потом отсекают уши, пальцы и половые органы и, наконец, вырывают глаза».

Им стало еще страшнее, когда выяснилось, что у них только одна граната, которой не хватит, чтобы убить всех, пока не ворвутся афганцы с ножами. «Я непроизвольно вздрагивал и трясся как осиновый лист, — говорил он. — Мы слышали крики поблизости, чуяли дым от костров и молились о мгновенной смерти». Но прежде чем журналист и его друзья встретились с этим призраком, рота советских парашютистов прибыла им на помощь. К утру заметно протрезвевшая Советская армия вернула контроль над городом, но «ночь песнопений» стала для афганцев чем-то вроде кровной клятвы: теперь они были вместе до самого конца.

В следующие месяцы афганцы пострадали от таких же жестокостей, которые спустя годы потрясли мир, когда сербы приступили к этническим чисткам. Советские танки и самолеты сравнивали с землей деревни, заподозренные в пособничестве моджахедам. Вскоре миллионы жителей страны — мужчины, женщины и дети — бежали за границу в поисках убежища в Пакистане и Иране.

В первые месяцы войны, когда мировая пресса уже начала отворачиваться от печальных событий в Афганистане, Дэн Рэзер совершил драматический переход через границу. Он решил проверить сообщения о том, что ЦРУ уже вооружает моджахедов. Как и большинство обычных людей, Рэзер исходил из предположения, что если ЦРУ взялось за дело, то это серьезно. Он переоделся моджахедом, и забавный вид известного ведущего, одетого как афганец, в его репортаже под названием «60 минут» побудил Тома Шейлса из «Вашингтон пост» окрестить его «Ганга Дэном».[2] Сатирический отчет о его вылазке в опасную зону боевых действий отвлек внимание от неожиданного и точного вывода Рэзера: поддержка афганцев со стороны ЦРУ была почти бессмысленной. Моджахеды противостояли советским танкам и боевым вертолетам с ружьями времен Первой мировой войны и скудными боеприпасами.

Чарли Уилсон был поражен репортажем Рэзера. Он восхищался мужеством техасца, который рискнул своей жизнью ради скандального разоблачения. Президент США снова не выдержал испытания временем. Принимая во внимание несбыточные надежды на полноценную помощь со стороны Америки, будущее афганских борцов за свободу представлялось в самых мрачных тонах.

Именно в этот момент отчаяния для моджахедов, в начале лета 1980 года, Уилсон вышел из зала заседаний Конгресса в Ораторский холл — роскошное помещение, обшитое дубовыми панелями, которое тянется по всей длине этажа. Телетайп, стоявший в дальнем конце комнаты, извергал сообщения от АР, UPI, Reuters и других информационных агентств. Уилсон был фанатом новостей, поэтому он сразу же уселся возле аппарата и стал читать статью, посланную из Кабула.

В статье говорилось о сотнях тысяч беженцев, спешивших покинуть страну, пока советские штурмовые вертолеты сравнивали с землей целые деревни, косили скот и убивали всех, кто укрывал повстанцев. Но Уилсон обратил внимание на вывод репортера о том, что афганцы не собираются сдаваться. Глухой ночью они резали русских ножами, били по голове камнями и лопатами, стреляли из пистолетов. Несмотря ни на что, мятеж против Советской армии расширялся.

Читая статью, Уилсон поймал себя на том, что думает о форте Аламо[3] и о послании, оставленном Трэвисом для техасцев перед атакой генерала Санта-Анны: «Противник потребовал капитуляции. Я ответил на это требование пушечным выстрелом. Я никогда не отступлю и не сдамся в плен».

Техасский конгрессмен впервые попал в Аламо в возрасте шести лет. С тех пор он неоднократно бывал там, и каждый раз едва мог удержаться от слез. Большинство американцев не могут понять, что значит форт Аламо для уроженцев Техаса. Это все равно что Масада для израильтян. Для них это воплощение всего, что значит быть мужчиной, что значит быть техасцем и патриотом. Джим Боуи, Дэвид Крокетт и все, кто в тот день оставался вместе с Трэвисом, заплатили самую высокую цену, но они выиграли время для Сэма Хьюстона, который мобилизовал техасскую армию, разгромившую Санта-Анну. Вот что сделали храбрые мужчины: они выиграли время для других, которые смогли довести дело до конца.

Коммунистические правители испытали бы момент отрезвления, если бы они могли знать, что произошло за несколько минут после того, как Уилсон закончил читать сообщение «Ассошиэйтед Пресс». Таинственная сила, заставившая правительство США направить в Афганистан почти безграничный поток все более смертоносного и изощренного вооружения, была готова к действию.

Но никто, даже в американском правительстве, не представлял, что произошло, когда Чарли Уилсон снял трубку и позвонил члену комитета по ассигнованиям Конгресса США, который имел дело с «черными ассигнованиями» для ЦРУ. Это был Джим Ван Вагенен, бывший университетский профессор и бывший агент ФБР. Между тем сам Уилсон недавно был включен в список подкомитета по ассигнованиям Министерства обороны, в который входили двенадцать конгрессменов, ответственных за финансирование операций ЦРУ.

Конгрессмен был достаточно хорошо знаком с эксцентричным устройством подкомитета и понимал, когда один из его членов может самостоятельно принимать решение о финансировании той или иной программы.

— Сколько мы платим афганцам? — спросил он у Ван Вагенена.

— Пять миллионов, — ответил тот. Последовала краткая пауза.

— Удвойте эту сумму, — распорядился техасец.

ГЛАВА 2. ЗАЩИТНИК ИЗ ТРИНИТИ

Насколько известно, ни один конгрессмен до Чарли Уилсона не предпринимал добровольных усилий для увеличения бюджета ЦРУ. С самого начала холодной войны Конгресс наделил этим исключительным правом президента США. Но каким бы драматическим ни выглядело распоряжение Уилсона, оно не оказало видимого влияния на ход войны. Оно не обсуждалось, не попало в прессу и осталось незамеченным на «радарном экране КГБ» в России. В лучшем случае благодаря ему моджахеды получили еще несколько тысяч винтовок системы Энфилда и немного пулеметов, чтобы они могли умирать за свою веру в еще большем количестве, чем раньше.

Вмешательство Уилсона стоило конгрессмену лишь телефонного звонка ключевому члену комитета по ассигнованиям, да еще нескольких минут, когда его подкомитет собрался для утверждения национального бюджета на секретные операции. В сущности, это был импульсивный поступок, личный жест, призванный укрепить слабую и неполноценную программу США.

Уилсон с такой легкостью пересек границу между публичной политикой и тайной ареной, что никому не пришло в голову спросить, по какому праву он это делает, или задуматься о прецеденте, который он создает. Он впервые продемонстрировал, что в американском правительстве может быть другой центр влияния, способный непредсказуемо изменить тайную политику Соединенных Штатов.

На короткое время миру явился совершенно другой Чарли Уилсон — маститый политик, который может пользоваться инструментами своей власти совершенно неожиданным образом. Но все это произошло за закрытыми дверями и продолжалось очень недолго. Прежде чем кто-либо успел заметить, конгрессмен вернулся к своей необъяснимой роли абсолютно безответственного «слуги народа».

На самом деле в Вашингтоне всегда существовало два Чарли Уилсона, но в те дни он был готов двигать небо и землю, демонстрируя один свой образ с таким размахом, что никто и не подумал о существовании другого. Для начала он почти целиком укомплектовал свой штат высокими, поразительно красивыми женщинами. Они славились на Капитолийском холме и были известны как «Ангелы Чарли». Каждый раз, когда его спрашивали об этом, Чарли Уилсон отвечал одной из своих любимых фраз, приводивших в замешательство его коллег: «Вы можете научить их печатать на машинке, но не можете научить их отращивать титьки». Но это были еще цветочки по сравнению с тем, как он отделал свои апартаменты — почти карикатурную копию «лучшего в мире холостяцкого логова» в исполнении Хью Хефнера[4].

Главной темой, вплоть до мельчайших подробностей, был мужской гедонизм: зеркальные стены, императорских размеров кровать с плюшевыми пуховыми подушками и ярко-синим покрывалом, центр развлечений с огромным телевизором и стереосистемой и, наконец, сверкающий солярий, где он получал свой круглогодичный загар. Самым экстравагантным новшеством конгрессмена было джакузи, не скрытое в ванной, но специально установленное в центре спальни, чтобы посторонний наблюдатель мог прийти к наихудшим выводам о человеке, отдыхавшем в этой комнате. Когда посетители подходили ближе, они могли увидеть серебряные наручники, элегантно подвешенные на крючке возле ванны, где до них было легко дотянуться. Эти инструменты наслаждения неизменно лишали дара речи его коллег и видных гостей.

Было бы преувеличением утверждать, что все это служило ложным фасадом. В конце концов, Чарли Уилсон был гедонистом bona fide[5]. Тем не менее он виновен в сокрытии другой своей личности. Лишь когда он оставался в одиночестве, а все остальные засыпали, другой Чарли Уилсон появлялся на поверхности. Обычно он просыпался в три или четыре часа ночи и шел в свою библиотеку, где стояли толстые тома военной истории. Он не был похож на других людей, страдающих бессонницей, которые просто стараются заснуть. Он погружался в чтение не только как ученый, ведущий исследование в своей области, но и как человек, ищущий что-то личное в описаниях мировых схваток и в деяниях великих полководцев и современных государственных деятелей, таких как Рузвельт и Кеннеди.

Но в своих ночных бдениях Чарли Уилсон неизменно возвращался к речам и биографии Уинстона Черчилля и снова читал о человеке, который попал в самый центр политических потрясений, был сброшен со счетов как пьяница и паникер, а потом, когда все казалось потерянным, вернулся и спас свою страну и западную цивилизацию от тьмы гитлеровского режима. Неудивительно, что Чарли Уилсон не разделял его чувство личного предназначения. В роскоши горячей ванны для него было бы бессмысленно даже шепотом признать свою внутреннюю убежденность в том, что он имеет что-либо общее с Уинстоном Черчиллем.

Он также не объяснял, почему картина над его кроватью, его единственная постоянная ночная спутница, была для него чем-то вроде талисмана. Эта картина — одинокий пилот в кабине «Спитфайра», патрулирующий небо над Лондоном, — висела над его мальчишеской кроватью в техасском городке Тринити, когда нацисты как чума расползались по всей Европе. Вечер за вечером маленький Чарли сидел на втором этаже белого каркасного дома в угловой комнате, которую он делил со своим дядей Джеком, и бдительно смотрел в окно, выискивая признаки японских бомбардировщиков и истребителей. Их характеристики были выжжены в памяти семилетнего защитника Тринити.

— Они не прилетят, Чарли, — добродушно заверял его дядя Джек. — Но если прилетят, ты первый их увидишь.

Для жителей этого деревянного городка, примостившегося у железной дороги в глубинке восточного Техаса, Вторая мировая война не была далеким или незнакомым событием. Каждый вечер не только Чарли и члены его семьи, но и остальные жители Тринити собирались у радиоприемников послушать, как идет война. Они знали, что от ее исхода зависит все остальное. Седьмого декабря 1941 года, когда японцы нанесли удар по Перл-Харбору, восьмилетний Чарли Уилсон сидел в гостиной белого дома напротив методистской церкви и слушал, как Франклин Рузвельт говорит о «позорном дне для Америки». Мальчик с необыкновенно развитым воображением был зачарован войной и волшебными голосами, доносившимися из радиоприемника: Рузвельтом с его беседами у камина, репортажами Марроу[6] из Лондона под бомбежками нацистов и особенно Уинстоном Черчиллем. Голос доносился из невообразимой дали, но звенящие, исполненные отваги слова Черчилля, насмехавшегося на Гитлером и призывавшего британский народ сражаться, невзирая на потери, навсегда поразили Уилсона силой человеческого духа, способного в одиночку изменить ход истории.

Юный Чарли начал читать все книги о войне, какие мог найти. Он накопил карманные деньги на большой американский флаг от Sears Roebuck[7], который вывешивал перед домом каждое утро. Он приобрел форму офицера канадской конной полиции и настаивал на своем праве ежедневно носить ее. Он пытался устраивать потешные баталии со своими друзьями, но никому не хотелось выступать в роли нацистов или японцев.

Война преобразила жизнь в Тринити. Все собирали металлолом, даже алюминиевую фольгу от оберток для жевательной резинки. Мать Чарли готовила повязки, а он со своими друзьями помогал собирать медицинские сумки, куда вкладывали записки с их именами и адресами. В городе наступал праздник, когда какой-нибудь солдат писал с фронта благодарность и говорил, что использовал их набор первой помощи после ранения.

Фотография каждого солдата из Тринити была вывешена в витрине местного магазина. Всего их было восемьдесят или девяносто человек, и каждый раз, когда один из них возвращался по ранению или после демобилизации, Чарли сидел у его ног возле фонтанчика с содовой водой и слушал его истории.

Ему приходилось видеть и настоящее лицо противника с близкого расстояния. Министерство обороны устроило огромный лагерь для военнопленных всего лишь в семи милях от Тринити, в железнодорожном депо Риверсайда. Из товарных поездов выгружали немецких пленных, которые затем шли пешком около трех миль до лагеря. «Мне выпала большая удача в 1943 году, когда городской врач отвез меня в Риверсайд, посмотреть на высадку пленных из африканского корпуса Роммеля, — вспоминает Уилсон. — Эти сукины дети выходили из поезда гусиным шагом, чертовски гордые и высокомерные, в тех самых мундирах, в которых они попали в плен». Вид шагающих нацистов глубоко врезался в память мальчика. Теперь он видел врага: приспешники Гитлера находились лишь в нескольких милях от Тринити.

Юный Уилсон стал ежедневно посещать библиотеку и читать книги о современном вооружении. Его особенно страшили «мессершмиты», немецкие истребители-бомбардировщики, опустошавшие Лондон. Он искренне верил, что вскоре может наступить черед Тринити. «На почте были плакаты с изображением всех японских и немецких самолетов, поэтому мы бы сразу же заметили их, если бы они появились над нами, — говорит он. — В Тринити была небольшая лесопилка, и мы воображали, что она станет главной целью для японцев». Вечер за вечером маленький Чарли Уилсон подходил к окну и обозревал небосвод. Он был первой линией обороны Тринити, готовый в любой момент поднять тревогу и оповестить шерифа о воздушной атаке.

В конце концов японцы капитулировали. Пока его мать играла на фортепиано на благодарственной службе в день победы над Японией, одиннадцатилетнему мальчику разрешили подняться в звонницу и торжественно ударить в колокол.

Большинство мальчишек его возраста не понимали угрожающей перемены в поведении СССР, который был союзником Америки во Второй мировой войне. Уилсон был в восторге, когда Советская армия отбросила нацистов от Сталинграда в конце 1942 года. Но впоследствии он с возрастающей тревогой читал и слушал сообщения о том, как Сталин прибирает к рукам Восточную Европу. В 1947 году, когда Черчилль приехал в Америку и предупредил, что над Европой опускается «железный занавес», Чарли принял его слова близко к сердцу. А когда коммунисты произвели испытание атомной бомбы, Уилсон несколько дней находился в мрачном настроении, уверившись в том, что Америка заполучила нового врага, ничуть не менее опасного, чем Гитлер.

Так раннее патриотическое воспитание стало для Уилсона началом пожизненного увлечения войной, оружием и государственной службой. Другое убеждение пришло к нему не сразу, но стало укрепляться ближе к концу войны, когда голоса из радиоприемника, казалось, обращались к нему с личным посланием. Со временем он обрел уверенность в том, что однажды радио заговорит его голосом.

Отец Уилсона был бухгалтером в лесозаготовительной компании. Работа приносила мало денег, но все же была лучше, чем у большинства жителей городка. Они жили в хорошем доме и считались столпами общества. Чарльз Эдвин Уилсон подошел к грани отчаяния во времена Великой депрессии, когда лесопилка закрылась и его уволили. Но уже на следующий день он вступил в программу Гражданского корпуса экономии, учрежденную Рузвельтом для создания новых рабочих мест, и стал работать дорожным контролером, гордясь тем, что его трудовой стаж не прерывался даже на одни сутки.

Отец Уилсона лелеял одну заветную мечту: пристроить своего сына в Академию ВМС США. Он настаивал, что это будет проездной билет на пути к успеху. Он долго уламывал местного конгрессмена и со второй попытки получил для своего сына назначение в Аннаполис. Чарли провалил первый физический экзамен, поскольку был слишком тощим и костлявым. Он выдержал второй экзамен лишь после того, как съел пятнадцать бананов, чтобы довести свою фигуру ростом 6 футов 4 дюйма до требуемого в Академии весового минимума в 140 фунтов.

В сентябре 1952 года гордые родители отвезли своего сына в Хьюстон в новеньком семейном «шевроле» и посадили его на самолет авиакомпании TWA, летевший через всю страну. Уилсон помнит свой первый полет на винтовом судне «Констеллейшн», доставившем его к началу военной карьеры. Вместе с другими гардемаринами из двух тысяч, принятых в начальный класс, его предупредили, что менее половины поступивших смогут получить высшее образование. За годы учебы Чарли не раз балансировал на грани отчисления. Он был классическим военным простофилей, которого постоянно бранили за разговоры в строю, плохо вычищенную обувь и включенный свет после отбоя. Но каким-то образом ему удалось пройти путь до конца и в 1956 году финишировать с восьмым результатом от конца в своем выпуске и количеством взысканий большим, чем у любого другого выпускника в истории Академии.

Из-за Аннаполиса Уилсон пропустил войну в Корее. Но в двадцать пять лет, будучи офицером-артиллеристом на эсминце, плававшем по всему миру вместе с американским флотом в разгар холодной войны, он чувствовал, что попал в свою стихию. Он командовал системой вооружений на борту боевого корабля, и его артиллеристы всегда выигрывали показательные бои, отчасти потому, что он заставлял их тренироваться усерднее, чем кто-либо еще. У них всегда заканчивались боеприпасы задолго до захода в родной порт для пополнения амуниции. Уилсон занимался этим не только для того, чтобы отточить навыки своих подчиненных, но и для того, чтобы опустошать зарядные ящики, которые он заполнял дешевым алкоголем, купленным во время побывки на берегу в Гибралтаре ради контрабандной переправки в США. Уилсон применял нетрадиционные методы боевой подготовки, но в результате у него была самая довольная команда и лучшие показатели на стрельбах.

Уилсон ощущал мощь Америки, совершая плавания с целым атлантическим флотом США или в составе военно-морских подразделений НАТО. «Мы безусловно были владыками морей, и все знали об этом, — говорит он. — Мы были высокомерными засранцами, но они любили нас». В те годы он плавал повсюду, заходил в Афины, Марсель, Карачи, Неаполь и Бейрут и везде испытывал гордость за себя и свою страну. Америка перестраивала Европу в соответствии с планом Маршалла, доллар укреплялся, и в каждом порту находилось достаточно женщин для улыбчивого, готового поразвлечься молодого офицера с открытым лицом и в накрахмаленном белом кителе.

Были и долгие периоды простоя в открытом море, которые Уилсон использовал для изучения всех военных книг Черчилля в порядке их публикации, чтобы потом перейти к биографии Рузвельта и предписаниям Кеннана[8] о борьбе с коммунизмом.

Рождественским утром 1956 года он отправил со своего эсминца письмо своим родителям и младшей сестре, выдержанное в том же духе, который вдохновлял юного Уилсона на ночную стражу у окна спальни в Тринити, когда он следил за небом в ожидании вражеских «мессершмитов».

Дорогая мама, папа и Шэрон.

Сейчас 5.15 утра. Я на дежурстве с четырех до восьми утра, поэтому встал рано и нахожусь в прекрасном настроении, как и всегда на Рождество. Это мой третий подряд день дежурства, потому что я подменяю женатых ребят, чтобы они могли побыть со своими семьями.

Конечно, жаль быть далеко от дома в такой день, но тому есть веская причина. Я утешаю себя (надеюсь, и вас тоже) тем, что делаю работу, которую нужно делать. Лишь постоянная бдительность немногих людей может обеспечить мирное, счастливое Рождество для всех остальных.

Эти строки похожи на фразы для роли Джимми Стюарта[9], но Уилсон безусловно не кривил душой. Впоследствии он научился маскировать такие идеалистические мысли, но это письмо, где нет ни капли себялюбия, помогает понять последующее стремление Уилсона быть одиноким ковбоем, трубить тревогу и собирать под свой стяг «солдат свободы».

Патрулируя моря в годы холодной войны, Уилсон остро чувствовал угрозу, исходившую от советской державы. Большую часть времени его эсминец преследовал советские подлодки, наблюдавшие за маневрами флота. Эсминцы намеренно тревожили их ложными атаками и целыми днями держали в напряжении. Самый торжественный момент иногда наступал после двух-трех дней преследования, когда подлодка была вынуждена всплыть на поверхность. Американцы фотографировали опозоренных русских и показывали им средний палец, а те в ответ грозили кулаками. «Я всегда держал глубинные мины в полной готовности», — с бравадой вспоминает Уилсон. Несколько раз молодой артиллерийский офицер обращался к капитану корабля с просьбой потопить одну подлодку. «Я обещал, что все будет сделано чисто, — говорит он. — Никто даже не узнает, что случилось с ублюдками, но мне не позволили это сделать».

После трех лет морской службы Уилсон получил секретный пост в Пентагоне, где он входил в состав подразделения, оценивавшего мощь и боеготовность советских ядерных вооружений. Погонявшись за русскими субмаринами, он теперь репетировал сценарии глобальной ядерной войны. Тогда время ответного удара США при советской ядерной атаке составляло тридцать пять минут. Часто проводились симуляции конфликта, где Чарли играл роль одного из высших военных чинов, у которых оставалось лишь семь минут, чтобы погрузиться на вертолеты и улететь к «Скале» — секретному подземному бункеру в недрах одной из гор Мэриленда. «Я сидел рядом с ядерным пультом, а когда тебе двадцать семь лет, ты чувствуешь себя царем горы: вот Москва, вот Киев, и если они вздумают поиграть с нами, я просто нажму все эти кнопки».

Несмотря на браваду, это был отрезвляющий опыт. День за днем Уилсон сталкивался с реальным противником, который репетировал ядерное уничтожение Америки, и это возмущало его до глубины души. Он был одержим идеей ниспровергнуть «империю зла». Весь его патриотизм и юношеский идеализм, копившийся с детства, внезапно нашел выход, когда Кеннеди начал свою президентскую кампанию.

Кеннеди был всем хорош для молодого офицера ВМС: военный герой, красавец, обаятельный идеалист, призывающий страну к величию, но придающий этой цели оттенок молодежной забавы. Каждый день после работы, где он часами исследовал степень угрозы, исходившей от советских межконтинентальных баллистических ракет, Уилсон устремлялся из Пентагона в предвыборную штаб-квартиру Кеннеди, где он работал добровольцем. Как и многие другие представители его поколения, он был зачарован романтическим ореолом, который Кеннеди придавал государственной службе.

По закону офицеры, состоящие на действительной военной службе, не имеют права участвовать в кампании публичного политика, но Уилсон решил пренебречь этой мелочью. Он взял месячный отпуск и внес свое имя в предвыборный список представителей от штата Техас. Высокий и поджарый, неизменно одетый в костюм, Уилсон вел свою кампанию в восточном Техасе таким же манером, который прославил Кеннеди в Массачусетсе. Его мать, сестра и все друзья семьи ходили от двери к двери и рекламировали Чарли как человека, который может внести свежую струю в техасскую политику. Он победил и смог завершить свою работу в Пентагоне, где практически никто не заметил его выход на публичную арену. В 1961 году, в возрасте 27 лет, он принес должностную присягу в Остине, штат Техас. Это произошло в тот месяц, когда его политический кумир стал тридцать пятым президентом США.

В течение следующих двенадцати лет Уилсон завоевал в Техасе репутацию «либерала из Лафкина». В деловых кругах к нему относились с подозрением. Он боролся за реформу коммунальных услуг, расширение социальной медицинской помощи, освобождение от налогов для пожилых людей, законы о равноправии и о минимальной заработной плате[10]. Исторически седьмой избирательный округ Конгресса был труднодостижимой целью для либеральных демократов. Это была политическая вотчина правых ультрарадикалов, прославившаяся такими деятелями, как Мартин Дайес, который безжалостно вынудил актрису Ширли Темпл дать показания о ее предполагаемых связях с коммунистами в Голливуде. Но удача отвернулась от них, когда Джон Дауди, только что ставший преемником Дайеса, был пойман на взятке. Уилсон немедленно принял участие в досрочных выборах, несмотря на недавний арест за вождение в пьяном виде, сопровождаемый компрометирующими фотоснимками. К тому времени он уже имел в Остине славу порядочного скандалиста, и его соперник воспользовался этим, расклеив по всему округу плакаты с фотографиями пьяного Уилсона и вопросом: «Вы хотите, чтобы этот человек представлял вас в Конгрессе США?»

Несмотря на это Чарли победил, продемонстрировав интуитивное понимание своих избирателей из «библейского пояса», которые позволили ему заручиться своей поддержкой, не ослабевшей даже после будущих скандалов. В отличие от других политиков Уилсон никогда не пытался скрыть от избирателей свои недостатки. В сущности, он едва ли не обращал свои «невинные грехи» к собственной выгоде. Время от времени казалось, что представители второго избирательного округа Конгресса готовы простить ему все что угодно, при условии его абсолютной искренности. Они ненавидели лицемерие, а Уилсон, при всех своих недостатках, не был лицемером. Вероятно, именно поэтому суровые, пуритански настроенные жители округа захотели иметь Чарли своим представителем. Что бы ни происходило, они любили и прощали этого ребячливого политика, который неизменно поднимал им настроение, когда входил в аудиторию.

В 1960-е и 1970-е годы, когда Уилсон занимался строительством своей политической базы в восточном Техасе, он не мог избавиться от ощущения, что обманул свою страну, не отдав ей двадцать лет службы, ожидаемой от выпускников Аннаполиса. Он был слишком мал во время Второй мировой войны, учился в Академии ВМС во время войны в Корее, а когда пришло время для Вьетнама, он стал новоизбранным конгрессменом, неохотно голосовавшим против новой войны. Насколько он понимал, союзники США из Южного Вьетнама просто не хотели сражаться, и это означало, что они недостойны поддержки. В те дни для молодого либерального демократа не было ничего зазорного в голосовании против войны, но Чарли Уилсон отчасти все же чувствовал себя предателем.

* * *

Первый серьезный выход Уилсона на арену внешней политики произошел в 1973 году, когда он открыто выступил в поддержку Израиля. Американские послы, помощники госсекретарей, советники по национальной безопасности и директора ЦРУ неизменно задавались вопросом, что побуждало Уилсона выбирать необычных союзников, чьи интересы он отстаивал. Зачастую они подозревали самые низменные мотивы — от прямых взяток до косвенных благ. Но в данном случае объяснение кроется в судьбе его матери.

Уилмут Уилсон была женщиной, имевшей твердые убеждения. В городке Тринити, среди консервативного южного общества, она была поборницей либерализма и представляла силу, с которой приходилось считаться. Опора демократической партии и один из столпов местной церкви, она бесстрашно выступала в защиту прав местного чернокожего населения. «Полагаю, наш дом был единственным в городе, где не употребляли слово ниггер», — вспоминает Чарли. Она открыто дружила с чернокожими, а во времена Депрессии, когда бродяги и безработные приходили к задней двери с предложением поточить ножи в обмен на еду, она посылала к ним Чарли и наказывала ему передать, что они добрые люди, которым просто не повезло. «Всегда вставай на защиту униженных, — говорила она своему сыну и его маленькой сестре Шэрон (которая впоследствии стала председателем совета по планированию семьи). — Если сомневаешься, поддержи слабого».

Как бы банально это ни звучало, урок пошел на пользу. Во всяком случае, понятно, почему еще за два года до своего избрания в Конгресс Чарли Уилсон подписался на Jerusalem Post. Он совершил этот необычный поступок после того, как прочитал роман Леона Юриса «Исход» об основании современного государства Израиль. Это была самая сильная история об обездоленных — тех самых людях, которых чтила его мать.

Уилсон проработал в Конгрессе несколько месяцев и только успел получить место в комитете по внешней политике, когда Египет, Сирия, Иордания и объединенные армии Лиги арабских стран внезапно напали на Израиль во время еврейского праздника Йом-Киппур. В течение нескольких дней Уилсон следил за всеми выпусками новостей и пришел к выводу, что арабы действительно могут захватить Израиль. В какой-то момент он так встревожился, что позвонил в израильское посольство и попросил оператора соединить его с человеком, который сможет предоставить ему оперативную информацию о ходе боевых действий.

В те дни израильское посольство в Вашингтоне находилось в центре чрезвычайно оживленной деятельности. Его миссия заключалась в том, чтобы обеспечить выживание Израиля благодаря миллиардам долларов экономической и военной помощи, ежегодно предоставляемой США. Конгрессмены и сенаторы еврейского происхождения были естественными союзниками, регулярно посещавшими посольство. То же самое относилось к выборным чиновникам, имевшим много избирателей среди евреев. Звонок Уилсона был необычным для Цви Рафиаха, уполномоченного посольства по связям с Конгрессом, поскольку в избирательном округе конгрессмена практически не было евреев.

Рафиах был чрезвычайно энергичным коротышкой, которого Уилсон считал высокопоставленным агентом Моссада. Он привык общаться со всевозможными людьми, но, по его собственному признанию, не встречал никого, похожего на Уилсона. Прежде всего, Рафиах не привык, чтобы конгрессмены и сенаторы сами приходили к нему; они всегда приглашали его к себе, и он прибывал к ним с картами, таблицами, слайдами, военными атташе и даже министрами израильского правительства.

Прибытие Уилсона всего лишь через час после звонка поразило Рафиаха. Конгрессмен носил ковбойские сапоги и стетсоновскую шляпу, и, с точки зрения израильтянина, выглядел настоящим великаном. Но больше всего Рафиаха изумило его превосходное знание военной истории и глубокое понимание тактики и вооружений. Рафиах быстро понял, что Уилсон полностью разделяет его взгляды, и когда конгрессмен заявил, что хочет немедленно отправиться в Израиль, он принял соответствующие меры.

Через три дня Уилсон ехал в джипе по Синайскому полуострову вместе со своим коллегой-конгрессменом Эдом Кохом. Израильские военные везли их на фронт мимо догорающих танков советского производства. Уилсон был чрезвычайно рад оказаться в обществе этих героических людей. Так начался его десятилетний любовный роман с Израилем. По его собственному признанию, «я купил все оптом: осажденную демократию, окруженную варварами с советским оружием, выживших пленников из нацистских концлагерей и Давида против Голиафа».

Уилсон стал одним из самых главных поборников Израиля в Конгрессе, не будучи евреем и не имея заметного количества евреев в своем избирательном округе. Спустя годы Цви Рафиах размышлял над этим казусом: «Однажды я посетил его округ; самое большое впечатление на меня произвели нефтяные вышки и большие жирные коровы, лежавшие в тени. Каждый раз, когда нужно представить богатую страну, я описываю эту сцену в Лафкине: коровы в тени нефтяных вышек. Но поверьте мне, в Лафкине нет евреев».

Вероятно, кроме материнских увещеваний был и другой фактор, побудивший Уилсона встать на сторону Израиля. Его будущий коллега по афганской операции, Гаст Авракотос из ЦРУ, намекает на то, что Чарли в некотором роде страдал синдромом Джеймса Бонда: «Нас сблизила тяга к женщинам и стремление убивать коммунистов». Откровенная манера Авракотоса иногда шокирует людей, но он доходчивее всего объясняет, что двигало Чарли Уилсоном. Смысл его объяснения заключается в том, что наряду с защитой обездоленных для мобилизации сил Уилсону были необходимы два других ингредиента: злодеи-коммунисты, которых требовалось усмирить, и прекрасная женщина рядом с ним.

В Израиле он сразу же свел знакомство с представительницей прекрасного пола в лице капитана сил самообороны с волосами цвета воронова крыла. Она была официальным проводником конгрессмена в зону боевых действий и очаровала его во время первой вылазки в пустыню для осмотра горящих танков. Эд Кох до сих пор помнит свой ужас, когда командир прекрасного капитана, оскорбленный ее растущим влечением к гою в ковбойской шляпе, приказал ей не возвращаться на следующий день. Кох рассматривал Уилсона как потенциально бесценное приобретение для Израиля: этот член комитета по внешней политике был готов отстаивать дело еврейского государства с большей страстью, чем конгрессмены еврейского происхождения. «Он был единственным в своем роде, — вспоминает Кох, — уроженец нефтяного региона с произраильскими убеждениями». Кох поспешно отвел командира в сторонку. «Вы спятили? — спросил он. — Этой женщине уже двадцать один год, и она способна позаботиться о себе!» В результате капитан Лилатофф осталась на своем посту.

Уилсон признает, что он был без ума от молодой женщины-офицера, чей муж сражался в Египте. Но он утверждает, что их отношения оставались исключительно платоническими, главным образом потому, что несколько дней спустя в холле отеля его представили ведущей израильской кинозвезде Гиле Альмагор. «Помню, как я подумал: что за чертовски приятное место! Горящие русские танки в пустыне, прекрасные капитаны и кинозвезды». Для Уилсона Израиль был наполнен жертвами несправедливости, которые не хотели, чтобы американцы сражались за них, или не нуждались в этом. Они просили лишь о военном и экономическом содействии США, чтобы противостоять арабам, которые жаждали уничтожить Израиль с помощью советских военных арсеналов.

К тому времени, когда Уилсон вернулся в Вашингтон, он, по его собственным словам, стал «израильским коммандо» в Конгрессе США. К его удивлению и немалому удовольствию, произошло замечательное событие: евреи из Хьюстона и Далласа открыли для себя конгрессмена из Лафкина. Без всяких призывов пожертвования потекли со всех концов страны. «Люди из AIPAC[11] обожали меня, потому что я был техасским ковбоем, прискакавшим им на помощь», — вспоминает Уилсон. Вскоре конгрессмен произнес большую речь в поддержку Израиля в Вашингтоне и стал разъезжать с выступлениями на молодежных еврейских конференциях по всей стране.

Дружба с Израилем стала такой тесной, что спустя годы, когда Уилсон решил, что ЦРУ не желает предоставить афганским мятежникам переносные зенитные орудия для борьбы с воздушными судами противника, он тайно обратился к израильтянам. Как всегда, они успешно справились с этой задачей. А когда Уилсон оказался вовлеченным в скандал с наркотиками, поставивший под угрозу его перевыборы в кампании 1984 года, Эд Кох мобилизовал группы поддержки в Нью-Йорке и еврейских лоббистов в разных штатах, которые внесли 100 000 долларов в его кассу и спасли положение. Кроме того, конгрессмены-евреи выступили единым фронтом, чтобы ввести Уилсона в состав всемогущей Комиссии по ассигнованиям, где он обеспечил ежегодную экономическую помощь Израилю в размере трех миллиардов долларов. Получение этой должности для молодого конгрессмена было поразительным политическим маневром, поскольку даже члены его собственной техасской делегации возражали против этого; они поддержали другого техасца, занимавшего более высокое положение в системе старшинства Конгресса США. Единственным другим конгрессменом, когда-либо выступавшим против собственной делегации при назначении в Комиссию по ассигнованиям, был Линдон Джонсон, но он потерпел неудачу. Уилсон смог достигнуть цели только с помощью своих еврейских друзей.

На своем новом посту Уилсон стал понимать, как Израиль и другие заинтересованные стороны пользуются своей властью и влиянием. Он обнаружил, что санкционирующие организации, такие как Комиссия по ассигнованиям, представляют собой немногим более чем дискуссионные клубы. Теперь он входил в состав комиссии, распределявшей государственные средства: пятьдесят человек ежегодно распределяли 500 миллиардов долларов. Он узнал, каким образом один-единственный человек, работающий в нужной подкомиссии и знающий правила игры, может заставить всю страну финансировать программу или секретную операцию по своему выбору.

В конце 1970-х годов Уилсон стал ощущать свою власть. Он принадлежал к небольшой фракции демократов, встревоженных тем, что они считали «политикой умиротворения» со стороны собственной партии. С тех пор как Джимми Картер стал президентом США, израильтяне нашептывали на ухо Уилсону, что Соединенные Штаты утратили бдительность и смотрят в другую сторону, пока коммунисты завоевывают новые позиции. Но беспокойство Уилсона зависело не только от Израиля. Он искренне верил, что Советы собираются завоевать весь мир. Уилсон чрезвычайно расстроился, когда увидел фотографии президента Картера, обнимающегося с Генеральным секретарем Брежневым, который троекратно расцеловал его перед началом переговоров о ядерном разоружении. Для конгрессмена это было зловещим повторением роковой ошибки перед началом Второй мировой войны, когда премьер-министр Великобритании Невилл Чемберлен, следовавший политике умиротворения, объявил о «достижении прочного мира» после переговоров с Гитлером,

Время решает все, и как раз в тот момент, когда Уилсона обуревали эти мрачные мысли, конгрессмен Джек Мэрфи явился к нему с деловым предложением. Мэрфи принадлежал к тем демократам, с которыми Уилсон находил общий язык: он был выпускником Вэст-Пойнта и ветераном корейской войны, награжденным боевыми орденами. Они не раз выпивали вместе, но сейчас Мэрфи пришел не для приятного общения. Оба они считали себя членами небольшой группы демократов, державших последнюю линию обороны против СССР. Теперь Мэрфи, можно сказать, ломился в открытую дверь, когда гневно осуждал Картера за его заискивание перед коммунистами. По его словам, Картер собирался предать старейшего антикоммунистического союзника США в Центральной Америке. Невозможно было остаться в стороне и смотреть на такой позор, а Уилсон был единственным человеком в Конгрессе, который обладал достаточной властью и силой воли, чтобы не допустить этого.

* * *

Анастасио «Тахо» Сомоса был особенно неприятным на вид диктатором, в толстых очках в черной оправе, с тяжелым подбородком и плотоядной ухмылкой. Но за бутылкой скотча в личном кабинете Уилсона Мэрфи поведал душещипательную историю о том, как он познакомился с молодым Сомосой в военной академии Лассаля в Нью-Йорке, а потом делил с ним комнату в Вест-Пойнте. Мэрфи объяснил, что Сомоса создал в Никарагуа «маленькую Америку»: весь его офицерский корпус прошел подготовку в армии США, а его сын учился в Гарварде.

Он напомнил Уилсону, что диктатор предоставил ЦРУ свободу действий в своей стране в 1954 году, когда было принято решение о свержении гватемальского правительства, а также играл важную роль в поддержке американской операции в заливе Свиней. По словам Мэрфи, единственное преступление Сомосы заключалось в неизменной поддержке США, а теперь Джимми Картер решил уничтожить его, так как паникеры из госдепартамента заявили, что он нарушает права человека. Для пущего драматизма Мэрфи подчеркнул, что в этот самый момент партизаны-сандинисты при поддержке Кубы и вооруженные советским оружием штурмуют никарагуанские города. Если Уилсон не воспользуется своим влиянием в Комиссии по ассигнованиям для защиты диктатора, Картер прекратит всякую военную и экономическую помощь Сомосе, и тот окажется в отчаянном положении.

Рвение, с которым Уилсон взялся за это дело, застигло врасплох чиновников из Белого дома и госдепартамента. К тому времени когда он вмешался в ход событий, спасение Сомосы казалось почти безнадежным делом. Соответствующий подкомитет уже направил в Конгресс законопроект о прекращении финансирования для Сомосы. Неписаное правило Комиссии по ассигнованиям заключалось в том, что ее члены не оспаривали решения подкомитетов, уже направленные в палату представителей. Но Уилсон с поразительной смелостью вынес никарагуанскую проблему на обсуждение и пригрозил «зарубить» весь президентский билль о зарубежной помощи, если финансирование режима Сомосы не будет восстановлено. Он сообщил коллегам, что Сомоса проделал «огромный объем грязной работы для США и практически возглавлял местное управление американской разведки». Такая позиция едва ли могла рассчитывать на популярность. Известный обозреватель Джон Андерсон недавно назвал Сомосу самым жадным диктатором в мире, но что Уилсон ответил: «Никто не чист, никто не безгрешен». Волшебным образом ему удалось одержать победу в первом раунде. К всеобщему возмущению либералов, средств массовой информации и администрации президента, весь пакет помощи Сомосе в размере 3,1 миллиона долларов был восстановлен. Торжествующий Мэрфи настоял на том, чтобы Уилсон отправился вместе с ним в Манагуа во время парламентских каникул после Дня Независимости.

Одной из самых привлекательных черт Уилсона была его способность понимать, как нелепо он смотрится в глазах людей, наблюдающих за его выходками. Много лет спустя он с юмором вспоминал роскошный званый ужин, который Сомоса устроил в его честь. «Все относились ко мне с огромным уважением, словно к Симону Боливару, — вспоминает Уилсон. — Сомоса провозгласил длинный тост в мою честь и назвал меня единственным защитником свободы в западном полушарии. Все олигархи Манагуа стояли и аплодировали. Должен признать, это было головокружительное впечатление».

После ужина Сомоса пригласил Уилсона в свой личный подземный бункер. «Обстановка напоминала логово Гитлера», — говорит конгрессмен. Сомоса провел свои последние дни в Никарагуа в этом бункере, отдавая тщетные приказы о бомбежке городов своей страны, пока сандинисты все ближе подступали к нему. Но в тот вечер Сомоса, воодушевленный победой в Конгрессе, был переполнен энтузиазмом.

Диктатор сидел перед огромным флагом Вест-Пойнта. «Я хочу, чтобы вы знали, что поддержка Сомосы — это не улица с односторонним движением», — заявил он и с ухмылкой достал из ящика письменного стола толстую пачку долларов. Потом он что-то промямлил о пожертвованиях в фонд предвыборной кампании конгрессмена.

«Я чуть не обосрался, — вспоминает Уилсон. — Я сказал: “Пожалуй, не сейчас. Пока что мне не нужны деньги, но, может быть, в будущем…”». Конгрессмен утверждает, что он не собирался брать деньги, но и не мог заставить себя полностью отказаться от предложения. «Искушение было велико, — признает он, так как Сомоса упоминал о сумме в 50 000 долларов. — В те дни это была бы приятная мелочь, но я не взял его проклятые деньги».

По словам Уилсона, его отказ привел к неловкой ситуации. Несмотря на это, диктатор смог завоевать его расположение. Уилсону понравился флаг Вест-Пойнта в бункере, небрежный американский сленг Сомосы, его бравада и дружеские отношения с генералом Александром Хейгом. Кроме того, их сближали теплые чувства к Израилю. Израильские друзья Уилсона с почтением отзывались об отце Сомосы, который открыл Никарагуа для еврейских беженцев из Европы перед началом Второй мировой войны и голосовал за вступление Израиля в ООН. «Он был братом по духу для израильтян, — объясняет Уилсон, — и они поддерживали его до самого конца». Когда пал режим Сомосы, в Никарагуа направлялось транспортное судно с грузом оружия из Израиля. Уилсон полностью разделял мнение израильтян, что политика Джимми Картера в области соблюдения прав человека очень недальновидна и что Сомоса представляет собой гораздо меньшее зло, чем то, что может последовать за ним.

Большинство демократических коллег Уилсона, почти вся американская пресса и впоследствии большинство никарагуанцев считали Сомосу коррумпированным диктатором, виновным в безжалостном применении силы против собственного народа. Но Уилсон смотрел на него через собственные линзы и видел в нем покинутого и преданного союзника США, который оказался в окружении левых боевиков, поддерживаемых Советским Союзом. Ради спасения Сомосы он развязал арьергардные бои в Комиссии по ассигнованиям и даже угрожал торпедировать мирный договор по Панамскому каналу, имевший высший приоритет для президентской администрации. Но расклад сил в Америке не благоприятствовал оголтелому и неразборчивому антикоммунизму, и Уилсону начало казаться, что он исчерпал свои возможности. Такое впечатление сохранялось у него до личной встречи с бывшим оперативником ЦРУ Эдом Уилсоном.

Встреча конгрессмена с этим изгнанником произошла почти случайно, благодаря одной из деликатных проблем, регулярно осаждавших Чарли Уилсона. Он безнадежно воспылал страстью к своей личной секретарше Тине Саймоне. Как и многие другие женщины, состоявшие в его штате, Тина была соблазнительной, жизнерадостной и доступной, но Уилсон завел для себя строгое правило не крутить романы с женщинами из собственного делового окружения. Охваченный любовным томлением, конгрессмен нашел для себя единственный выход: он попросил общего знакомого найти для нее хорошую работу. Так и случилось, что она стала руководительницей конторы, декоратором и секретарем по протокольным вопросам у Эда Уилсона.

Человеческая память недолговечна, и имя Эда Уилсона уже не вызывает живого отклика, но в свое время он был воплощением новых дурных веяний в американской тайной политике. Подобно Курцу из «Сердца тьмы», этот бывший агент ЦРУ взялся служить интересам темных сил. Когда конгрессмен познакомился с Эдом Уилсоном, в «Вашингтон пост» появилась статья, где его обвиняли в работе на Муаммара Каддафи. Но официальных обвинений так и не было выдвинуто, и ренегату удалось убедить многих влиятельных вашингтонских деятелей, что он выполнял некую секретную государственную миссию под глубоким прикрытием.

Впоследствии бывшего оперативника ЦРУ обвиняли в продаже высокотехнологичной взрывчатки режиму Каддафи и в формировании ударных групп для ликвидации политических противников ливийского лидера, но, когда Чарли Уилсон познакомился с ним, Эд Уилсон представился как мультимиллионер, владелец большого лошадиного ранчо в Виргинии и роскошного дома в столице, где он время от времени проводил совещания с бывшими и действующими сотрудниками ЦРУ и другими таинственными личностями.

Чарли раньше никогда не встречался с настоящим оперативником ЦРУ, и Эд Уилсон вполне соответствовал его ожиданиям. «Он был выше меня, весил около 250 фунтов и выглядел очень зловеще, но у него оказалось хорошее чувство юмора, и с ним приятно было пропустить по стаканчику».

Конгрессмен стал назначать свидания со своей бывшей секретаршей в этом экзотическом городском доме. Здесь, во время щедрых возлияний, Эд Уилсон знакомил Чарли с настоящими методами работы и устройством дел в ЦРУ. «Эд убедил меня, что он лично убил Че Гевару, — сказал Уилсон, — и я подумал: черт побери, если он добрался до Че, то тем более сможет прикончить этого маленького подонка Ортегу (лидера партизан-сандинистов)». Общение с ренегатом из ЦРУ словно зажгло лампочку в голове Чарли Уилсона: если Джимми Картер не собирается спасать репутацию Соединенных Штатов, то они с Эдом Уилсоном просто должны прийти на помощь «Тахо» Сомосе.

Встреча была организована в клубе «Палм-Бэй» в Майами-Бич, любимом уголке Сомосы для отдыха по выходным. Диктатор приехал со своей пылкой любовницей Динорой Сэмпсон, а Чарли взял с собой Тину Саймоне и Эда Уилсона. Сомоса выглядел очень заинтересованным, когда Эд Уилсон стал рассказывать про тысячную армию бывших оперативников ЦРУ, которую он может набрать для расправы с сандинистами. «Мы пили, все больше распалялись, снова пили, убивали Ортегу, убивали всех подряд, а потом Тахо пригласил Тину потанцевать с ним».

Все шло как по маслу, но тут диктатор, опьяненный алкоголем и видением тысячи головорезов ЦРУ, расправляющихся с его противниками, начал заигрывать с Тиной. Все произошло так быстро, что оба Уилсона не могли поверить собственным глазам. Динора, очень спортивная девушка, занимавшаяся тяжелой атлетикой, растащила танцующих, наорала по-испански на своего любовника, потом сорвала с Сомосы очки и растоптала их.

Можно лишь представить, какие чувства испытывал военный диктатор после такого унижения. Ему было нелегко вернуться к столу. Возможно, его внезапный отказ от предложения Уилсона был продиктован желанием самоутвердиться, но, скорее всего, стороны не сошлись в цене. Сомоса был известным скрягой, и конгрессмен до сих пор помнит, как изменилось его лицо, когда Эд Уилсон сказал, что может спасти диктатора всего лишь за сто миллионов долларов — по сто тысяч на человека. К его немалому разочарованию, Сомоса ответил, что «об этом не может быть и речи», и сразу же сменил тему. Впоследствии Уилсон признал, что мероприятие было проведено «на любительском уровне». Стремясь обелить эту первую неудачную попытку узурпации внешней политики США, он объяснил: «Я хотел сделать что-то полезное, чтобы Ортеги во всем мире получили хороший урок и держались подальше, пока Картер не одумается или пока у нас не появится новый президент».

Вскоре после этой встречи Сомоса утратил поддержку даже в деловых кругах своей страны. Семнадцатого июля 1979 года, когда войска мятежников подошли вплотную к столице, диктатор бежал из Никарагуа. Это было не лучшее время для Уилсона, но несчастья только начинались. Немногим более года спустя Чарли увидел на первой полосе «Вашингтон Пост» фотографию рыдающей Диноры Сэмпсон. Она успела выбраться из пылающих останков белого «мерседеса» Сомосы в Асунсьоне, столице Парагвая — единственной страны, изъявившей желание предоставить убежище бывшему диктатору. Убийцы всадили в него восемьдесят пуль и завершили дело выстрелом из подствольного гранатомета, Вскоре после этого Джек Мэрфи, втянувший Уилсона в никарагуанскую аферу, был пойман на взятке, предложенной ему агентом ФБР в ходе проверочной операции, и отправился в тюрьму. Между тем Эд Уилсон, обвиненный в незаконном сотрудничестве с Каддафи, превратился из охотника в добычу Его настигли на Багамах, осудили и приговорили к пятидесятидвухлетнему заключению, которое он отбывает по сей день.

Сидя в своей камере максимального режима безопасности в Уайт-Дир, штат Пенсильвания, он продолжает настаивать, что всегда действовал по указанию так называемого «внутреннего ЦРУ». Тина Саймоне, подруга конгрессмена, имела все основания бояться за свою жизнь. После дачи показаний против Эда Уилсона она бесследно исчезла в недрах федеральной программы по защите свидетелей. Никарагуанские сандинисты, которых Уилсон собирался остановить, неожиданно превратились в головную боль Рональда Рейгана, практически не скрывавшего якобы секретную кампанию по финансированию «контрас».

Чарли Уилсон остался невредимым, но неудовлетворенным. Он вмешался в ход событий, убежденный в своем бескорыстном желании предотвратить угрозу, которую его страна еще не успела распознать. Он действовал по зову сердца, но явно недостаточно поработал головой. Когда все закончилось, он умудрился выставить себя опасным глупцом. Одним из последствий этой неудачи было вступление Уилсона в живописную пору кризиса среднего возраста: отчаявшийся патриот, убежденный в том, что его страна движется к катастрофе, но больше не уверенный, что он может сыграть роль в ее спасении. На короткое время, вдохновленный мужеством афганских партизан, он вышел из ступора и смог удвоить бюджет ЦРУ для финансирования сопротивления в Афганистане. Но это был всего лишь минутный порыв, а потом он снова погрузился в «самый долгий в истории кризис среднего возраста».

В ретроспективе поражение Сомосы было поворотным моментом для Уилсона, но он лишь позднее осознал позитивный импульс этого события. Он обнаружил, что даже в заведомо проигрышном деле ему хватает воли и влияния, чтобы утереть нос самым высокопоставленным бюрократам. Но самым важным для его будущей афганской кампании было то обстоятельство, что он пересек черту и попробовал силы в проведении собственной зарубежной операции при содействии опального агента ЦРУ, который не боялся нарушать правила.

ГЛАВА 3. СЛОН В ПОСУДНОЙ ЛАВКЕ ЦРУ

Гаст Авракотос не учился в Гарварде. Он не имел влиятельных родственников и не проводил летний отпуск в экзотических странах. Он не унаследовал денег, теннисных кортов или хотя бы классической приятной внешности. Он был сыном греческих иммигрантов из Эликиппы, штат Пенсильвания, а ЦРУ просто не заглядывает в такие места для вербовки своих элитных сотрудников. Элекиппа была обычным сталелитейным городком; между тем в Агентстве с самого начала его существования было принято комплектовать тайную службу людьми с хорошей родословной. Британцы выбирали своих лучших шпионов по этому принципу, и основатели ЦРУ приняли за образец британскую модель. Они одевались по-джентльменски. В детстве их высшие чины ходили в привилегированные частные школы, а в юности обзаводились полезными знакомствами в Оксфорде и Кембридже. Они представляли особую касту, столетиями принимавшую участие в шпионских играх, и привыкли считать, что происхождение и образование многое значит.

Во всяком случае, такие легенды ходили о британцах. Вполне естественно, что в 1947 году, когда Конгресс утвердил создание ЦРУ, американцы стали привлекать на секретную службу представителей того же класса. Им в значительной степени удалось пополнить свои ряды отпрысками истэблишмента.

Взять, к примеру, Арчи Рузвельта, внука Теодора Рузвельта. Блестящий выпускник Гротона и Гарварда, типичный гуманитарий со знанием шести языков и здоровой тягой к приключениям, он принадлежал к первому поколению оперативников Агентства. На первый взгляд, он влачил довольно унылое существование в качестве чиновника среднего уровня в иерархии госдепартамента. Но «все» знали, что Арчи работает на ЦРУ, и лишь немногие уклонялись от приглашения на одну из его элегантных вечеринок в Джорджтауне.

В гостях у Рузвельтов всегда возникало ощущение, что находишься одновременно в центре прошлого и настоящего. Дальний родственник Арчи, журналист Стюарт Олсон, любил говорить: «Мужчина не должен покупать мебель; он должен иметь ее». В доме Арчи на стене были развешаны портреты его предков и господствовала патрицианская атмосфера, создаваемая сочетанием старого дерева, восточных ковров, сияющего серебра и добродушных лиц верной прислуги.

Арчи умелой рукой направлял ход своих званых вечеров, которые считал «неформальными», потому что гостям дозволялось приходить в темных костюмах, а не в смокингах. За столом было мало общих разговоров. В соответствии с требованиями ритуала, каждый мужчина должен был сначала обратиться к женщине, сидевшей справа от него, а потом, выждав удобный момент, повернуться и завести разговор с партнершей по ужину слева от него. Лишь после того как дамы оставляли мужчин наедине с бренди и сигарами, разговор мог перейти на государственные дела.

Тогда Арчи мог рассказать о последнем восстании курдов или о том, что сейчас на уме у его друга, иранского шаха. Но даже здесь информация выдавалась крайне тщательно и осторожно. ЦРУ никогда бы не пришлось подвергать одного из Рузвельтов испытанию на детекторе лжи — благоразумие было частью noblesse oblige[12] человека, интуитивно умеющего хранить секреты.

Независимо от того как долго он служил в ЦРУ и как далеко продвинулся по служебной лестнице, Гаст Авракотос всегда испытывал нечто общее с нищим уличным мальчишкой, который прижимается носом к стеклу и наблюдает за светской вечеринкой, зная о том, что его никогда не пригласят на такое мероприятие. Ужин у Арчи был далеко не единственной вещью, заставлявшей Авракотоса чувствовать себя чужаком. «В 1961 году, когда я поступил на службу, почти все сотрудники ЦРУ кичились своей долбаной голубой кровью, — говорит он. — В том году они только начали допускать евреев в свой круг, но по-прежнему не было никаких чернокожих, испанцев или женщин и лишь жалкая горстка греков и поляков».

Некоторые знакомые Авракотоса пускались на разные уловки в своем стремлении получить приглашение на званый ужин к Арчи. Они считали, что, если их хотя бы увидят рядом с этим патрицием, их карьера будет обеспечена. Но Авракотос не лебезил перед сыновьями управляющего сталелитейного заюда в Эликиппе и не боялся говорить, что он думает об «аристократах» из ЦРУ. По его мнению, они были связаны круговой порукой, чтобы не пускать наверх таких, как он, и более того, «половина из них получала свои должности только потому, что они отсасывали у внука Генри Кэбота на заднем дворе какой-нибудь частной средней школы».

Не сомнений, что Авракотос вел себя вызывающе и был готов к драке. Но он все-таки подружился с несколькими сотрудниками, происходившими из хороших семей, и признавал, что некоторые настоящие аристократы, вроде Рузвельтов, по крайней мере заслуживают этого звания. Тем не менее, продвигаясь по служебной лестнице, он проникся к определенным представителям высшего света нескрываемым отвращением, граничившим с классовой ненавистью.

ЦРУ не открывало свои ряды для одаренных «новых американцев», таких как Авракотос, до 1960 года, но это не имело ничего общего с общественной сегрегацией. В те дни никаких квот по приему на работу уже не существовало. Но у представителей первого поколения иммигрантов, выросших на улицах Америки и говоривших на языках Старого Света, имелись определенные преимущества, которые ЦРУ научилось ценить.

В начале холодной войны Вашингтон захлестнула волна паники перед коммунистической угрозой. В каждом городе в 1950-е годы регулярно включались сирены воздушной тревоги. Десятки миллионов детей привыкли спускаться в бомбоубежища или залезать под стол во время учебных занятий по подготовке к советскому ядерному нападению. В каждом уголке земного шара чудились темные происки коммунистов.

Задача, поставленная перед ЦРУ в те годы, лучше всего изложена в одном красноречивом параграфе из обращения к президенту Трумэну, где ему объясняли, почему Соединенные Штаты должны отказаться от традиционной «честной игры» в схватке за господство над миром:

«Теперь ясно, что мы столкнулись с беспощадным противником, который открыто заявляет о своем стремлении подчинить весь мир… В такой игре нет правил, поэтому в ней неприменимы общепринятые нормы человеческого поведения. Если Соединенные Штаты собираются выжить, они должны использовать более хитроумные, изощренные и эффективные средства, чем те, которые используются против нас».

Детство и юность Авракотоса как будто специально подготовили его к превращению в такого шпиона, каких советники Гарри Трумэна рекомендовали взращивать в ЦРУ и натравливать на коммунистов. Этого человека не нужно было учить, как «подрывать и уничтожать» своих противников.

Эликиппа — один из тех американских промышленных городов, которые называют «плавильными котлами». Иммигранты со всего мира стекались сюда в поисках работы на огромном сталелитейном заводе, построенном компанией «Джонс и Лафлин». Но жители этого стального города не теряли своей национальной гордости, как и чувства этнической ненависти. Вы по-прежнему можете слышать нотки рабочего гнева в голосе Авракотоса, когда он едет вверх по склону холма к Шестому кварталу, где когда-то жили менеджеры завода в своих каменных домах с пятью или шестью спальнями. Он называет их «бездельниками» и отзывается о них с таким же презрением, как и об «аристократах» из ЦРУ.

Когда компания «Джонс и Лафлин» основала производство в Эликиппе, раскинувшейся посреди пологих холмов к северу от Питгсбурга, она не давала конкретных рекомендаций по поводу того, где должны жить ее работники. Но в каждой этнической группе хотели жить, жениться, гулять и ходить в церковь только со «своими». Еще в 1980 году на местном сталелитейном заводе трудилось 18 000 рабочих.

Сейчас это место выглядит как после бомбардировки. Не осталось ничего, кроме огромных перекрученных стальных ферм и куч ржавеющего железа. Пожалуй, единственный признак жизни — это несколько групп рабочих, демонтирующих остатки одного из сталеплавильных цехов для продажи японцам в качестве металлолома. Но Авракотос помнит Эликиппу в те времена, когда она росла как на дрожжах и на автобусах прибывали целые японские делегации для изучения этого чуда индустриальной Америки. Они привозили с собой видеокамеры и блокноты, чтобы подробно описать устройство крупнейшей в мире сталелитейной фабрики полного цикла. Люди гордились заводом, работавшим круглые сутки и выбрасывавшим огромные облака розового и черного дыма, оседавшие в рабочих пригородах Эликиппы.

«Это Седьмой квартал, где жили даго[13], — говорит Авракотос словно экскурсовод, показывающий руины некой древней цивилизации. — В Двенадцатом квартале жили только ирландцы. Поляки обосновались в Пятом квартале, а в Одиннадцатом были ниггеры».

За все годы работы в ЦРУ Авракотос так и не отвык от жестокого уличного сленга своей юности. Он гордится им, как и шрамами от подростковых драк на ножах, испещрившими его тело. «В каждом квартале была своя шайка, и они грызлись между собой как кошки с собаками, — объясняет он. — Были и внутренние разборки, но, когда приходили ниггеры, вы выступали все вместе. Элементарный здравый смысл… У парней, которым удалось вырваться из Эликиппы, имелось кое-что общее. Здесь нельзя было околачиваться целыми днями, пытаясь принять решение, иначе ниггеры пускали вас на ремни».

Кого-то могут неприятно резануть такие слова, но это был язык Эликиппы, сформировавший убийственное чутье Авракотоса. В городе ходили легенды о тех, кто порвал со своим прошлым и нашел лучшую жизнь: о Генри Манчини, который начал свою карьеру в музыкальных и политических итальянских клубах, о Майке Дитке, школьном товарище Авракотоса из Седьмого квартала и бывшем полузащитнике «Чикагских Медведей», чье имя стало синонимом жесткой игры, и о Тони Дорсетте из «Ковбоев». Стать спортивным героем — это был один выход.

Другая дорога вела к мафии. В Эликиппе проживало около трех тысяч сицилийцев. Большинство друзей Авракотоса были сицилийцами, и он знал членов семьи Аламента как «людей чести». Отец Гаста, Оскар Авракотос, поставлял им пиво Rolling Rock, и они всегда относились к Авракотосам с уважением. Но сицилийская мафия не могла стать выбором для греко-американца. Кроме того, Оскар Авракотос возлагал большие надежды на будущее своего сына.

Как и у многих других иммигрантов, знакомство Оскара с Америкой началось с Эллис-Айленд, куда он попал восьмилетним мальчишкой с греческого острова Лемнос. Он прибыл вместе со своим братом в 1894 году и тридцать лет проработал на потогонных заводах Новой Англии, а потом в «Железном Доме» Эликиппы. Но потом Оскар все же вырвался из этой рутины с мечтой сделать состояние на продаже собственной марки содовой воды.

На свои кровные сбережения он приобрел конвейерную линию по розливу бутылок у компании Smile and Cheer-Up из Сент-Луиса. Он назвал свою компанию в честь греческого бога Аполлона, приносящего удачу, в надежде, что такое название привлечет клиентов из греческой православной церкви, не говоря о заводских рабочих.

Как владелец компании Apollo Soda Water, Оскар был состоятельным человеком, во всяком случае, по меркам Лемноса. Он дожил почти до пятидесяти лет, когда вернулся на родину и взял в жены Зафиру Константарос, на двадцать один год моложе себя и с хорошим приданым. Через три года Гаст Авракотос родился в семье, не знавшей ничего иного, кроме неустанного труда. Его самые ранние воспоминания — об отце, который хлопочет на кухне в половине пятого утра, ест на завтрак свиную отбивную с картошкой и запивает парой кружек пива (или двумя стопками виски, если на улице холодно), а потом спускается вниз и идет на работу.

К пяти утра его бутылочный конвейер включался и начинал двигаться. На одном конце стояла Луиза — крупная чернокожая женщина, которая расставляла грязные бутылки в начале тридцатипятифутовой линии. Волшебным образом конвейерный аппарат переворачивал бутылки вверх ногами, промывал их мыльной водой и готовил к заливке вишневой газировки и колы по секретному рецепту Оскара. Время от времени случались инциденты. Иногда бутылки взрывались от избыточного давления, словно ручные гранаты, и осколки стекла разлетались по всему помещению. Один такой осколок разрезал лицо Гаста и обошелся ему в целый рабочий день.

Сначала мальчик был в восторге, что ему поручают работу для взрослых. Но к шестнадцати годам ощущение новизны выдохлось окончательно; такой изнурительный физический труд быстро превращает ребенка в мужчину.

Трудясь в отцовской компании, Авракотос приобрел свои грозные представления о мести. Его первым наставником был Василий Росинко, украинец, работавший на дальнем конце конвейера и грузивший ящики с бутылками в грузовики. Росинко обнаружил свою жену в постели с другим мужчиной и убил их обоих. После того как он отсидел пятнадцать лет, Оскар снова взял его на работу, и Василий принялся за воспитание его сына. Он предупредил юного Гаста, чтобы тот никогда не доверял украинкам, и внушил ему, что месть сладка.

Но самым будоражащим воспоминанием Авракотоса был голос его матери, желавшей знать, собирается ли Оскар ответить на оскорбление. «Ты ведь не собираешься терпеть это? — кричала она. — Ты поквитаешься с ним, правда?»

В семье Авракотосов месть была делом фамильной чести. В двенадцать лет Гаст ходил со своим отцом по барам собирать деньги за неоплаченные счета. Он научился не показывать свой страх, когда Оскар укладывал барменов лицом вниз и начинал швырять бутылки, угрожая разнести все заведение, если причитающиеся ему деньги не будут выплачены немедленно. В семье Авракотосов не выносили нахлебников.

В доме не было телевизора и субботними вечерами Гасту разрешали сидеть за столом на кухне и слушать, как его отец и дяди беседуют о политике и делятся семейными историями. Они особенно гордились своей фамилией, несмотря на то что в переводе с греческого она означает «без штанов» или «те, кто без штанов». Когда Зафира сердилась на Оскара, она говорила, что кого-то из его предков застали в момент компрометирующей постельной сцены.

Сами Авракотосы утверждали, что их родовое имя происходит от людей, которые в древности представляли нечто вроде преторианской гвардии. По семейному преданию, эти Авракотосы принадлежали к касте бесстрашных воинов, которые избавлялись от одежды перед тем, как ринуться в бой. Одного вида кричащих обнаженных воинов в большинстве случаев было достаточно, чтобы сломить боевой дух противника.

Эти истории, выдуманные или правдивые, формировали характер мальчика и его чувство предназначения. Они помогают объяснить, почему его отец предъявлял чрезвычайно высокие требования к своему сыну. Он заставил Гаста брать частные уроки греческого и латыни. «Каждый новый язык дает тебе еще один набор глаз и ушей, новое окно в мир», — говорил он в ответ на жалобы ребенка. Даже свободное время по воскресеньям посвящалось мучительной работе служкой у алтаря в греческой православной церкви, где юный Авракотос проводил четыре часа среди ладана и песнопений. Но главным, что Оскар и Зафира сделали для своего сына, была его твердая уверенность в том, что он должен вырваться из тисков «стального города». Путь к освобождению, избранный Оскаром, начинался по другую сторону улицы от дома Авракотосов.

Как и Эндрю Карнеги, основатели Эликиппы построили городскую библиотеку. Это было не простое здание утилитарного вида, а сияющая цитадель из бронзы и известняка в виде греческого храма. На карнизах большими буквами были высечены слова ИСТОРИЯ, НАУКА, ЛИТЕРАТУРА, ФИЛОСОФИЯ, БИОЛОГИЯ и АСТРОНОМИЯ. Каждый вечер после обеда, после целого учебного дня и нескольких часов подсобных работ Гаст Авракотос проходил двести футов по Франклин-авеню, открывал бронзовую дверь мемориальной библиотеки имени Бенджамина Франклина Джонса и занимал выделенное ему место за столом из красного дерева. Здесь он включал бронзовую настольную лампу со стеклянным абажуром в стиле «Тиффани» и приступал к серьезной работе. Именно этого ожидал от него отец.

Библиотека была окном в мир безграничных возможностей за пределами баров, профсоюзных собраний и убогой жизни в «Железном Доме». Если зимой, когда он входил в библиотеку, на улице шел снег, то когда он завершал свои вечерние штудии, белый налет уже успевал почернеть от заводской сажи. Внутри имелись все приметы американской классики: масляные картины на стенах, высокие потолки с перекрещивающимися балками и огромные окна. Стоявшая у двери статуя основателя, Бенджамина Франклина Джонса, обращалась к входящим с безмолвным посланием, что в этом храме просвещения можно найти выход в большой мир — стоит лишь захотеть этого.

Каждый вечер здесь собирались жаждущие знаний разноплеменные жители Эликиппы; они читали, делали записи и бродили вдоль полок, высматривая что-нибудь полезное для себя. Но никто из одаренных детей Местных рабочих не работал с таким усердием и так хорошо, как Гаст Ласкарис Авракотос, которому доверили произнести прощальную речь на выпускном вечере в средней школе Эликиппы. Следующие два года он провел в Питгсбугском технологическом университете имени Карнеги, но потом случилась беда, и Оскару пришлось закрыть свою любимую компанию. «Кока-Кола» и «Пепси-Кола» запустили свои щупальца в Эликиппу и захватили рынок своими низкими ценами. Согласно семейному кодексу Старого Света, Гаст должен был бросить учебу и выплатить отцовские долги.

Гасту впервые пришлось поработать на сталелитейном заводе. Потом он стал разъезжать по Аллеганской долине с товарами греко-американской компании Cigarette Vending Machine Co, продавая сигаретные машинки в барах и закусочных. Он не покидал пределов Пенсильвании, но к двадцати одному году знал образ мыслей, манеру разговора, песни, любимые темы и алкогольные предпочтения людей из доброго десятка разных стран. Он знал мир так хорошо, как немногие американцы его возраста, потому что каждый политический клуб, где он отгружал пиво и продавал сигареты, по сути дела был зарубежным анклавом. Там был Сирийский клуб, клуб «Ливанские кедры», Словацкий клуб, Русско-американский клуб, Хорватский клуб, Украинский клуб — по одному практические на каждую страну Старого Света. Авракотос понял, что он может увеличить продажи, если ознакомится с жизненными интересами каждой из этих групп.

«Я стал читать книжки, чтобы понять, какую речугу мне нужно задвинуть, когда я пытаюсь продать сигареты в разных барах. Для успешной продажи нужно было говорить на равных со всеми этими сербами и хорватами, а для этого нужно было знать, чем они живут, что им интересно на самом деле, Я заметил, что большинство из них не может сказать ничего хорошего о коммунистах. Украинцы, сербы, хорваты, поляки, чехи, словаки… все они ненавидели русских. Всем им пришлось бежать из своих стран из-за коммунистов. Сирийцы, само собой, ненавидели евреев. Пожалуй, единственными, кто не бранил коммунистов, были чернокожие: они были настроены практичнее остальных. Другие винили русских буквально во всем, даже в том, что они работают на фабрике по шестнадцать часов и платят налоги».

Авракотос мастерски втирался в доверие к этим разношерстным племенам. Он до сих пор может сказать на чистом словацком языке «возьми себя за яйца и запихни их в жопу». Это всегда нравилось словакам, которые посмеивались над чокнутым греком и поили его «ершом»[14].

Эти вылазки в этнические анклавы западной Пенсильвании и особые навыки общения с местными общинами не имели какой-либо иной цели, кроме продажи пива и сигарет. Без ведома Гаста они послужили вступлением в те миры, через которые ему впоследствии довелось пройти на службе в ЦРУ.

Интересно, что сначала Авракотос привлек с себе интерес компании IBM, а вовсе не секретной службы. Расплатившись с отцовскими долгами в 1959 году, он вернулся в Питгсбургский университет и закончил его с высшим отличием (summa cum laude), дополнительной степенью по математике и членством в «Фи Бета Каппа»[15]. Это произвело на вербовщика из IBM такое сильное впечатление, что он предложил Гасту 15 000 долларов. «Мне недавно исполнилось двадцать четыре года, а в то время это была целая куча денег [примерно 60 000 долларов по нынешнему счету]. Мне оставалось лишь получить степень магистра, и они были готовы оплатить мое дальнейшее обучение». Но потом вербовщик начал рассказывать об имидже IBM и о требованиях, предъявляемых к внешнему виду и поведению сотрудников, в том числе о дресс-коде. Наконец дело дошло и до автомобиля. Четырехдверный «додж» 1947 года был гордостью Авракотоса. «Мы называли его “е…мобилем”, — любовно вспоминает он. — У него было больше трехсот тысяч миль пробега и отделка под «Линкольн-Зефир», типичный гангстерский автомобиль».

— Что плохого с моим автомобилем? — поинтересовался Гас.

— Он старый.

— Это антикварная модель, — сказал Гас.

— У себя мы ездим на «понтиаках», — объяснил человек из IBM.

Авракотос собирался на четвертое собеседование в IBM, когда его любимый профессор Ричард Коттэм предложил ему побеседовать с человеком, связанным с американской разведкой. Котгэм, эксперт по Ближнему Востоку, которого Джимми Картер впоследствии привлек к секретной миссии в Иране, был одним из тех людей в университетах США, к которым ЦРУ обращалось с просьбой отслеживать перспективных студентов. Авракотос до сих пор помнит номер аудитории, куда ему сказали прийти для собеседования: 7 Е21.

Во внешности человека из ЦРУ не было ничего примечательного, но он умел разговаривать на языке Авракотоса. Он выразил удовлетворение университетскими успехами Гаста и отметил такие полезные моменты, как знание греческого и развитые математические способности. «Но на самом деле это его абсолютно не интересовало, — вспоминает Гаст. — Он распознал мой истинный талант — навыки уличного пацана».

— Как тебе нравятся игры в темных переулках? — спросил он.

— Очень даже нравятся, — ответил Авракотос.

— Тогда ты тот, кого я искал.

Когда Авракотос сказал ему, сколько предлагает IBM, посетитель несколько смутился и сообщил, что может предложить лишь одну треть от этой суммы — 5355 долларов в год. «Но я могу дать тебе то, чего не даст IBM, — сказал он. — Я могу пообещать, что за полтора года ты пройдешь необходимую подготовку и отправишься за границу делать что-то полезное для нашей страны».

Авракотос «подсел» на идею стать американским разведчиком. Впрочем, в следующие три месяца ЦРУ шпионило за ним самим. Служба безопасности направила своих сыщиков в Эликиппу, где они должны были выяснить наличие или отсутствие коммунистического влияния в его семье. Гаста отправили на самолете в Вашингтон (это был его первый в жизни перелет) для ряда проверок на детекторе лжи и выявления гомосексуальных наклонностей или других утаиваемых фактов. Наконец ему сообщили, что собираются принять его в программу подготовки элитных агентов, не являющихся сотрудниками отдела безопасности, логистики или науки и технологии. Они собирались ввести сына Оскара Авракотоса в свое внутреннее святилище — в оперативное управление, или «клуб Арчи Рузвельта».

Когда Авракотос попытался расширить свои книжные знания о ЦРУ, он обнаружил, что не существует ни книг, ни журнальных статей, подробно объясняющих, чем занимается Агентство или какие люди там работают. Тогда никто не писал о ЦРУ; это считалось непатриотичным. Агентство только что переехало в свою новую штаб-квартиру стоимостью 250 миллионов Долларов в лесистом районе Лэнгли, штат Виргиния, в восьми милях вверх по течению Потомака от Белого дома. На охраняемой территории ЦРУ, больше похожей на студенческий городок или санаторий, работало около 15 000 человек, но ни один дорожный указатель не признавал ее существования, кроме фальшивой таблички с надписью «Бюро общественных работ». Любой гражданин, заинтересовавшийся этой несуществующей бюрократией, натыкался на полицейскую баррикаду и вежливый совет поворачивать назад.

Авракотос вступил в этот таинственный мир 1 августа 1962 года. Большинство из пятидесяти новобранцев на его курсе принадлежали к «Лиге Плюща»[16] и приехали в основном из Гарварда, Йейля и Брауна. Остальные прибыли из разных мест, таких как университеты Питсбурга, Небраски и Канзаса или из технологических колледжей, таких как Технологический институт Карнеги и Политехнический институт Ренселера. По выражению Авракотоса, «там было тридцать восемь Плющей и двенадцать наших». Впрочем, он быстро проникся невольным уважением к своим однокурсникам. Он узнал, что Агентство составило список лучших выпускников страны и постаралось привлечь многих из них. «Когда ты сознаешь, что единственный способ выбраться из сортирной дыры — это умение шевелить мозгами, то поневоле начинаешь уважать чужие мозги. Все эти ребята отлично соображали, все до единого».

У половины новобранцев были магистерские степени, многие свободно говорили на нескольких языках. Авракотос помнит одного молодого человека из Гарварда, который цитировал Чосера с такой легкостью, как будто вел обычный разговор. В течение следующих полутора лет эти пятьдесят избранных оставались вместе, изучая шпионское ремесло.

В Кемп-Пири, учебном лагере ЦРУ в окрестностях Джеймстауна, штат Виргиния, где первые американцы некогда основали свое поселение, юные шпионы учились пользоваться огнестрельным оружием и взрывчатыми веществами. Они прошли суровые курсы выживания и прыжков с парашютом. Они ездили в разные города на практические занятия по слежке и наружному наблюдению. Они учились чертить карты и составлять таблицы, постигали тайнопись и незаметный обмен сообщениями, работали с экспертами по прослушиванию и операторами детекторов лжи, усваивали навыки внедрения агентов и компрометации или вербовки агентов противника.

В те дни многих не покидало ощущение подготовки к войне. Две сверхдержавы тратили значительную часть своего государственного бюджета на военные проекты, позволявшие осуществить массированное ядерное нападение в течение нескольких минут. Более пятнадцати тысяч боеголовок было направлено на города и военные объекты с обеих сторон. На границе Западной Европы стояло девяносто советских дивизий. Соединенные Штаты и их союзники по НАТО постоянно проводили маневры и тренировки на случай внезапной атаки по традиционному сценарию, но никто не сомневался, что после нарушения границ обычная война неизбежно перерастет в ядерную. Сверхдержавы превратили друг друга в беспомощных гигантов, потому что ни одна из сторон не хотела использовать всю мощь своих вооружений. Не имея другого выхода для своей агрессивной энергии, они превратили весь мир в поле битвы для разведок. Трудно было найти страну, где КГБ и ЦРУ так или иначе не сталкивались бы друг с другом.

Авракотос и его однокурсники рассчитывали, что они отправятся в бой сразу же, когда получат свое первое зарубежное задание. В то время места, о которых никто особенно не думал, то и дело попадали на первые полосы газет в качестве «горячих точек» холодной войны: кубинцы из ЦРУ воевали с советскими кубинцами, а вьетнамцы, поддерживаемые США, пытались одолеть вьетнамских коммунистов.

Агенты ЦРУ считали себя глобальными онкологами, пытавшимися найти и удалить — или по меньшей мере заморозить — даже самые незначительные злокачественные образования, прежде чем они разрастутся до полномасштабной угрозы, предшествующей ядерной конфронтации. Это было грязное дело, но оно считалось необходимым, как разрез скальпелем в руке хирурга. Кастро на Кубе мог распространить свою революцию не только на Центральную, но и на Латинскую Америку. По мере того как колониальные державы ускоряли исход из Африки, она становилась все более нестабильной: один чернокожий Кастро мог заразить весь континент. В этой борьбе не могло быть компромиссов. И повсюду единственными генералами в единственных настоящих баталиях, дозволенных сверхдержавами, были разведчики.

Так выглядел мир, куда Гаст Авракотос попал в 1963 году, когда получил свое первое зарубежное назначение после полуторагодовой подготовки. Трудно представить, какие чувства он испытывал, когда узнал, что его направляют в страну, где родились его родители. Он возвращался не только для того, чтобы защищать Грецию, но и для того, чтобы «стать часовым на стенах свободного мира», по выражению президента Кеннеди.

Греция была не просто колыбелью демократии, а тем местом, где началась холодная война. Доктрина Трумэна создавалась для того, чтобы противостоять угрозе вооруженного проникновения коммунистов в Грецию и Турцию, В соответствии с планом Маршалла эти страны получали сотни миллионов долларов для спасения своей экономики, и ЦРУ было исполнено решимости удержать греков, которые были союзниками НАТО, от голосования за левых политиков.

К тому времени когда Авракотос прибыл в Грецию, ЦРУ вмешивалось во все аспекты внутренней жизни страны. Оно создало и финансировало Центральную разведывательную службу Греции, чьи оперативники действовали в тесном контакте с сотрудниками Агентства. Люди из ЦРУ занимались информационными вбросами, субсидированием кандидатов, наблюдением за коммунистами и нейтрализацией их лидеров, а также осыпали своих клиентов дарами и услугами. Авракотос был удивлен, узнав о том, что в Греции уже работают 142 оперативника. Шеф местного отделения за два месяца даже не снизошел до личного знакомства с ним.

Молодому оперативнику пришлось привыкать к этому странному, замкнутому миру. Существовало негласное табу на дружеские отношения с другими американцами в Греции, и большинство настоящих дипломатов из посольства относились к своим коллегам из шпионского ведомства как к представителям касты неприкасаемых. «Они называли нас “невидимками”, — вспоминает Авракотос. — В небольших посольствах, например в Дакаре или Калькутте, где находилось лишь несколько человек и вы были единственными американцами в городе, все было по-другому. Но в больших посольствах — в Риме, Париже и Токио — “невидимки” существуют отдельно от остальных. Это настоящая кастовая система. Когда им требовалось узнать наше мнение, они буквально цедили сквозь зубы: «Ну ладно, а что по этому поводу думают невидимки?»

Сами оперативники считали «невидимок» зелеными новобранцами в течение первых двух лет работы. Некоторые ветераны настаивают, что нельзя быть настоящим профессионалом, не имея за плечами двадцати лет шпионского опыта, но Авракотос был неутомимым и инициативным человеком. Он говорил по-гречески как на родном языке и умел пользоваться любой благоприятной возможностью. Двадцать первого апреля 1967 года, когда военная хунта захватила власть в Афинах и отстранила демократическое конституционное правительство, ему выпал один из тех случаев, которые могут определить карьеру. Либералы в США и по всему миру кипели от возмущения, но «путч черных полковников» за одну ночь превратил Авракотоса в одного из самых незаменимых полевых игроков ЦРУ.

Задолго до этого он позаботился о том, чтобы получше узнать будущих «черных полковников». Все они были выходцами из крестьян, поступившими на службу в армию, и ощущали внутреннее сродство с обаятельным американцем из рабочей семьи, чьи родители приехали с Лемноса. Они свободно общались с ним на родном языке. Они пили и гуляли вместе с ним и сознавали в глубине души, что он разделяет их ненависть к коммунизму.

Авракотосу было известно, что полковники ожидают от Соединенных Штатов благодарности, пусть даже очень сдержанной, за их усилия, помешавшие прийти в власти антиамериканскому кандидату Андреасу Папандреу. Опросы показывали, что Папандреу должен победить на выборах, и полковники подозревали, что ЦРУ пытается саботировать его предвыборную кампанию. Но мировая реакция на переворот и отстранение демократического правительства была настолько ожесточенной, что администрации президента Джонсона пришлось формально осудить греческую хунту и пригрозить прекращением экономической помощи от США.

После того как полковники арестовали Папандреу, который несколько лет прожил в США, посольство направило к ним Авракотоса с официальным сообщением. Соединенные Штаты пошли на необычный шаг, выдав греческому лидеру американский паспорт, и теперь предлагали членам хунты, чтобы они разрешили ему покинуть страну. «Вам нужно отпустить его — это официальная позиция, — сказал молодой оперативник ЦРУ. — Но неофициально, как ваш друг, я советую пристрелить этого сукина сына, прежде чем он снова начнет досаждать вам».

Эти слова были квинтэссенцией народной мудрости Эликиппы. Именно такое заявление, сделанное в нужный момент, скрепляло заговорщиков узами истинной дружбы. Можно только представить, какие неприятности ожидали бы Авракотоса, если бы посол узнал о его личных замечаниях. Но он не узнал, и теперь, в возрасте двадцати девяти лет, Авракотос неожиданно возглавил стаю и стал важнейшим агентом ЦРУ в самом средоточии нового центра греческой власти.

В течение следующих семи лет полковники хотели вести дела только с Авракотосом как с главным доверенным лицом, представляющим интересы США. Формально он играл роль гражданского сотрудника министерства обороны по связям с греческой армией. Он свободно входил в любые кабинеты и выходил обратно. Он катал своих греческих друзей на яхте, брал их на пикники и отвозил на вечеринки по выходным. По сути дела, он был невидимым членом правящей хунты.

Авракотос рассказывает, как он однажды подъехал к афинскому отелю «Хилтон», где ежедневно завтракал. Привратник отдал честь агенту ЦРУ и взял ключи от его машины; в этот момент появился один из полковников, пригласивший его на ланч.

— Как они разрешают вам останавливать здесь ваш автомобиль? — спросил он. — Даже мне они этого не позволяют.

— Не знаю, чем вы занимаетесь, а я управляю этой страной, — проворчал Авракотос, и его приятель прыснул со смеху.

Рассказы об Авракотосе в этот высший момент его карьеры в Греции напоминают образцы советской пропаганды того времени: сумрачный американец в темных очках что-то нашептывает на ухо фашистам-полковникам. Это было время заговоров и контрзаговоров. Греция и Турция балансировали на грани войны из-за Кипра. Обе страны были членами НАГО, и госсекретарь Генри Киссинджер со своим помощником Джозефом Сиско вел активную челночную дипломатию, пытаясь удержать альянс от разрыва. Несмотря на важность дипломатических переговоров, единственным американцем, которого всегда тепло принимали в изменчивой военной среде, был Гаст Авракотос. Понятно, что его начальство не могло не испытывать определенного беспокойства в связи с его ролью.

Но холодная волна находилась в самом разгаре, и его деятельность считали жизненно необходимой для продолжения тайной борьбы. То, какую опасную игру вел Авракотос, стало ясно за два дня до Рождества 1975 года, когда Ричард Уэлч, глава афинского отделения ЦРУ, был убит тремя неизвестными в масках на пороге собственного дома. Уэлч, один из тех разведчиков-джентльменов, которые разговаривали на четырех языках и изучали классику, официально работал первым секретарем посольства до ноября того года, когда в афинском англоязычном журнале появилась статья, где его разоблачили как сотрудника ЦРУ и опубликовали его имя, адрес и фотографию.

Это был пугающий момент для американских оперативников за рубежом. Ренегат из ЦРУ по имени Филип Эйджи только что принялся разоблачать своих бывших коллег в сенсационной книге «Внутри Компании», а радикальные газеты спешили повторно опубликовать имена раскрытых агентов в своих регионах.

Греческая террористическая группировка «17 ноября» сразу же взяла на себя ответственность за убийство, но Авракотос и его коллеги из ЦРУ винили Эйджи в том, что он умышленно подставил Уэлча. Спустя полгода Эйджи указал и на самого Авракотоса. С этого момента Гаста принялись очернять в местной радикальной прессе как злого духа, виновного в многих бедах страны. Нелепые истории, сочиняемые про него, выглядели бы забавно, если бы не несли с собой угрозу смерти.

В статьях его называли «кукловодом темных сил», «кипрским палачом», «властелином фашистских полковников из ЦРУ», «убийцей кипрских женщин и детей» и даже «турецким агентом ЦРУ». В коммунистической «Морнинг Дейли» появилось самое живописное сравнение: «Под каждым большим камнем, если перевернуть его, прячутся черви, пауки и гадюки. За каждой сомнительной деятельностью в нашей стране прячется голова Авракотоса, червивой гадюки из ЦРУ».

Несколько друзей Авракотоса из военной хунты были убиты, двое из того же оружия 45-го калибра, которым воспользовались для убийства Уэлча. Авракотос стал еще более дисциплинированным профессионалом: он систематически менял маршруты, автомобили и места встреч, иногда уходя от слежки в течение трех часов ради пятиминутного контакта, «Обычно у террористов на примете есть три мишени, и они почти всегда выбирают самую легкую, — говорит он. — Я стал очень трудной мишенью. Это помогло мне остаться в живых».

Террористы и вездесущие агенты КГБ были не единственными, кто в то время нацеливался на Авракотоса и ЦРУ В Соединенных Штатах оперативников вызывали на заседания комиссий Конгресса и требовали отчета за попытки убийства зарубежных лидеров или свержения правительств, предпринятые десятки лет назад. Американские репортеры впервые попробовали раскрыть текущие операции ЦРУ

Каждый оперативник с нормальным инстинктом самосохранения старался держаться тише воды ниже травы. Но у Гаста Авракотоса осталось незаконченное дело. Его бывший начальник Дик Уэлч был убит, и он считал своим долгом найти и покарать убийц. Этого требовал моральный кодекс его семьи и обычаи Эликиппы. «Мне хотелось пойти и перестрелять 35— 40 человек из группировки “17 сентября”, — вспоминает он. — У нас был список, и меня не волновало, если под горячую руку попадутся невиновные. Ну и что?» Более того, его друзья из Центральной разведслужбы Греции (CIS) и афинской полиции были готовы выполнить грязную работу. Они лишь ожидали сигнала.

«Но мне приказали сидеть тихо, — с грустью вспоминает Авракотос. — Они сказали, что мы не занимаемся политическими убийствами. На самом деле я просто работал в другую эпоху». Крепкому парню из «стальных трущоб» пришлось отступить, но он не собирался прощать Филипа Эйджи. Как и большинство его коллег, Авракотос винил Эйджи в компрометации Уэлча и был полон решимости наказать отступника.

Между тем в американской прессе Эйджи встретил удивительно сочувственное отношение к себе. Несколько журналистов представили его в образе простодушного американского патриота, ожесточенного войной во Вьетнаме и многочисленными несправедливостями, с которыми ему пришлось столкнуться на службе в ЦРУ. Журнал «Эсквайр» опубликовал его собственную апологию, где Эйджи с праведным возмущением объяснял, почему он решил делом своей совести попытаться уничтожить организацию, в которой он служил.

Это было уже слишком для Авракотоса, который вступил в тайные переговоры с дружественными разведслужбами по всей Европе с целью выставить Эвджи в качестве кубинского агента, что закрыло бы ему доступ в эти страны. По словам Авракотоса, вскоре после этого в Афины прилетел заместитель директора ЦРУ по оперативным вопросам, приказавший ему немедленно прекратить самоуправство. «Он сказал, что я не имею права прибегать к той же тактике, какую Эйджи использовал против нас, и что мои усилия нарушают гражданские права этого мерзавца. Он предостерег, что меня упрячут за решетку, если я буду продолжать в том же духе».

Заместитель директора ЦРУ по оперативным вопросам — то же самое, что главнокомандующий секретной армии. Его слово должно быть законом для оперативных агентов. Несомненно, этот человек находился под огромным давлением, но для Авракотоса он выступал заодно с изменником. Оперативник пришел в ярость. «“Насколько я понимаю, вы выступали со свидетельскими показаниями перед комиссией Пайка и назвали мое имя. Так вот, ты только что нарушил мои гражданские права, и если ты теперь решишь посадить меня, я посажу тебя, ублюдок!” Я прочел ему лекцию о том, как он должен поступать, и знаете, что? Эта история разошлась по всему свету. Во всех оперативных пунктах говорили: “Вы слышали, что Авракотос недавно сделал в Афинах? Он назвал заместителя директора х…сосом!”»

Лишь немногие полевые сотрудники могли бы рассчитывать, что такое сойдет им с рук, но Авракотос был одним из самых ценных оперативников, но которых полагается любое разведывательное ведомство. Он показал себя незаменимым специалистом в Греции и говорил об Эйджи примерно то же самое, что думал любой человек из ЦРУ. Кроме того, несмотря на его грубые речи и ненависть к «голубой крови», никто из работавших с Авракотосом не сомневался, что он любил и чтил ЦРУ, как собственную семью. «Я никогда не состоял в студенческих братствах, — сказал он после выхода на пенсию. — ЦРУ — вот мое братство, В трех четвертях зарубежных оперативных пунктов до сих пор работают люди, хорошо знакомые со мной, и даже если я сейчас позвоню любому из них и скажу, что мне кое-что нужно, это будет сделано без лишних вопросов».

В 1977 Авракотос переживал бурный любовный роман с Агентством. Когда он вернулся в Эликиппу, отец принял его как героя. «Ты получил образование и повидал мир. Скажи нам, что происходит? — спросил Оскар своего сына, — Как ты разбираешься с коммунистами?»

«Я ответил, что нам не разрешается говорить о своей работе, и он сказал: “Хорошо, я горжусь тобой… Что бы ты ни сделал для своей страны, этого будет недостаточно”».

В Афинах были моменты — например, когда разразился путч, и Генри Киссинджер с другими членами правительства США обратился за помощью к Авракотосу, — когда мечта о достижении высшего поста в Агентстве казалась вполне достижимой. Гаст мог во всех подробностях представить тот миг, когда он, Гаст Ласкарис Авракотос, происходящий из старинного рода защитников греческих императоров, вступит в должность директора Центрального разведывательного управления.

Но все это было до того, как ЦРУ потрясли шпионские скандалы после Уотергейта, и адмирал Стэнсфилд Тернер, занявший директорское кресло по распоряжению Джимми Картера, выпустил свои уничтожающие директивы 31 октября 1977 года. Чистка оперативного управления ЦРУ, прозванная в самом Агентстве «Резней в день Хэллоуина», навсегда изменила чувства Авракотоса по отношению к ЦРУ.

До тех пор Авракотос никогда не жаловался на угрозы убийства, нападки в Конгрессе или в средствах массовой информации, потому что он вместе с другими работниками секретной службы твердо верил, что «ЦРУ всегда позаботится о своих». Это чувство было сродни той уверенности, которую испытывает сбитый пилот американского истребителя; он знает, что для его спасения будет сделано все возможное, даже если ради этого придется рискнуть многими жизнями.

Поэтому он был ошеломлен, когда в 1978 году четыре его агента, вскрывшие конверты от нового директора ЦРУ, получили уведомления об увольнении. Все объекты чистки были иммигрантами в первом или втором поколении, как и он сам. Они говорили по-гречески, не боялись замарать руки, и Авракотос числил их среди своих самых ценных сотрудников. Когда он навел справки, то обнаружил другие увольнения среди «новых американцев»: трое японцев из оперативного пункта в Токио, двое итальянцев из Рима и трое китайцев. Критерии увольнения как будто специально были выбраны с целью избавиться от людей, знакомых с языком и культурой своей прежней родины и долго проработавших на одном месте… таких людей, как он.

Сначала Авракотос подумал, что произошла ошибка. Он убедил двух из четырех агентов, получивших уведомление, подать апелляцию. Ответная телеграмма из Лэнгли стала для него одним из самых горьких разочарований во взрослой жизни. «Вы имеете право на апелляцию, — гласила она. — Но вы грек по национальности, действующий в своей национальной среде и разговаривающий по-гречески. По сути дела, вы не американец»[17].

«Когда они заявили моему агенту, что он не американец, я понял, что они могут сказать то же самое обо мне, — вспоминает Авракотос. — Тогда я потерял остатки уважения к бюрократам. Я сказал: “Мне наплевать на мою карьеру и планы стать директором. Я собираюсь дать отпор этой сволочи, а если не выйдет, то я уволюсь”».

Авракотос сам составил ответ и подписался именем своего коллеги. Его телеграмма гласила:

«Я родился в Соединенных Штатах. Я американец во втором поколении с греческими корнями. Я с отличием прошел службу во время Второй мировой войны. Ваши заявления считаю бесчестными и позорными.Я намерен направить их Якобу Джавитсу, своему сенатору от штата Нью-Йорк».

«Так вот, они обосрались, — говорит Авракотос. — Приказ по увольнению моего друга был приостановлен. Знаете, что он сделал, когда они восстановили его? Написал им уведомление за тридцать дней и подал в отставку. Разве не замечательно?»

Теперь Греция стала для Авракотоса совсем другим местом, мрачным и ненадежным. К 1978 году он уже двенадцать лет принимал участие в этой игре. Он пережил одиннадцать государственных переворотов и четыре попытки переворота; он прошел через убийство начальника своего отдела и испытал тысячу жизненных драм. Он был ожесточен увольнениями среди его друзей и недавно развелся с женой. Он чувствовал себя опустошенным и не хотел, чтобы его сын оказался причастным к другим баталиям, помимо семейных. Он обратился с просьбой о переводе в другое место.

Когда он прощался со своим коллегой, начальником Центральной разведслужбы Греции, тот выразил свое облегчение в связи с его отъездом. «Ты очень хорош, но они бы достали тебя, если бы ты остался, — сказал он. — Это было бы лишь делом времени».

Кадровый разведчик наконец вернулся в Америку и получил назначение в Бостоне, где возглавил малоизвестную операцию по вербовке зарубежных бизнесменов. Он хорошо разбирался в подобных делах.

Для Авракотоса это было чем-то вроде развлечения. Он тщательно изучал свою добычу, так что на момент контакта знал семейную историю подопечного, его вкусы в еде и напитках, сексуальные предпочтения, материальные цели и психологические потребности. Годы работы коммивояжером в этнических анклавах западной Пенсильвании научили его привлекать внимание клиентов и заключать сделки. За несколько недель до миссии по спасению заложников в Иране он убедил двух иранцев отправиться в Тегеран и обеспечить отряд «Дельта» оперативной информацией о текущих изменениях в охране посольства в реальном времени.

Его заместителем в Бостоне был Джон Терджелян, грозный на вид американец армянского происхождения «с таким лицом, что при виде его хотелось убраться куда-нибудь подальше». Авракотос полюбил этого человека, в котором было что-то от настоящего духа Эликиппы. Терджелян не раз рассказывал историю о том, как турки закопали по шею в землю четырех его дядюшек, намазали медом лица и наблюдали, как муравьи едят их заживо. «Но они так и не издали ни звука, — с гордостью говорил он Авракотосу. — И знаешь, я точно такой же».

Именно благодаря Терджеляну Авракотос впервые задумался о том, что Афганистан можно превратить во Вьетнам для Советского Союза. На Рождество 1979 года, когда по радио сообщили о вторжении, Авракотос вошел в свой кабинет проверить последние сообщения. Терджелян уже читал телеграммы и веселился от души. Огромный армянин то и дело выкрикивал свое излюбленное словечко мути, означающее нечто вроде «придурок» на старом армянском сленге.

— Эти русские — тупые мути, полные идиоты, — приговаривал он.

— О чем ты толкуешь Джон?

— Никто не смеет играть в такие игры с афганцами и надеяться, что спасет свою шкуру, — ответил Терджелян и объяснил, что он проработал три года в Кабуле.

«Джон такой человек, которому нравятся настоящие мужские занятия: прыгать с парашютом, управлять самолетом, ублажать десять баб одновременно, бросать копья и ездить на верблюдах, — говорит Авракотос. — Он делал все это в Афганистане. Он побывал в самых дальних уголках страны и утверждал, что афганцы — единственные люди, которым когда-либо удавалось напугать его».

Последнее замечание говорит о многом, потому что Терджелян был едва ли не единственным человеком, в присутствии которого Авракотос ощущал физическую угрозу. Тогда, в далеком 1979 году, на оперативной квартире ЦРУ в Бостоне, мысль об афганских мятежниках, убивающих и пытающих русских солдат, казалась забавной двум холостякам, и Авракотос решил, что Терджелян должен написать рапорт на имя заместителя директора по оперативной работе.

Судя по всему, в штаб-квартире на этот документ не обратили никакого внимания, но он произвел сильное впечатление на Авракотоса, особенно в той части, где Терджелян давал свои рекомендации и предупреждения: «Не ставьте белых людей командовать ими. Не давайте им много денег. Не доверяйте им: это все равно что выбрасывать деньги на ветер. Все что им нужно — это небольшая поддержка, и русские пожалеют, что сунулись в эту страну».

Мысль о народе воинов, ждущих в горах и исполненных желания убивать русских, глубоко засела в голове Авракотоса. Но в 1979 году он и помыслить не мог, что он сам (или ЦРУ, если уж на то пошло) будет всерьез рассматривать возможность поставки моджахедам тысяч единиц оружия и миллионов единиц боеприпасов. Тогда ЦРУ быстро сдавало одну позицию за другой по всему миру. Организация давно избавилась от старых уличных бойцов, таких как Авракотос, и ходили разговоры о полном прекращении рискованных тайных операций, доставлявших начальству лишь неприятности. Постепенно рождалось новое, более мягкое и покладистое ЦРУ, и таким неотесанным персонажам, как Авракотос, не было места в его правящей элите.

После трехлетнего пребывания Авракотоса в Бостоне его вернули в штаб-квартиру и начали использовать для проведения особенно трудных и деликатных операций. «Меня прозвали Доктор Грязь», — почти с горечью вспоминает он. Его по-прежнему считали ценным работником, но слишком своевольным для самых серьезных и ответственных дел. Поэтому Авракотос был очень рад, когда узнал, что глава Европейского департамента Алан Вульфе выбрал его на пост руководителя оперативного отделения в Хельсинки. Вульфе был легендарным офицером, подготовившим почву для первого визита госсекретаря Киссинджера в Китай. Хельсинкское отделение считалось одним из самых важных аванпостов Агентства, нацеленным непосредственно на Советский Союз. Для Авракотоса это имело еще более важное значение. До тех пор он имел репутацию тайного агента, занимающегося сомнительными поручениями, и его имя ассоциировалось почти исключительно с греческими операциями. Тот факт, что Вульфе выбрал его для назначения на командный пост, требовавший светских и дипломатических навыков, означал, что Авракотос впервые избавляется от «этнического клейма» и становится полноправным сотрудником секретной службы. Здесь он снова мог лелеять мечту о восхождении на самый высокий уровень.

Вопрос с назначением в Хельсинки считался решенным, и Авракотос уже был зачислен на курсы по изучению финского языка, когда полномочия Вульфе истекли, и ему на смену пришел Уильям Грейвер, еще одна ходячая легенда Агентства. Ростом шесть футов семь дюймов, он производил внушительное впечатление и служил в ЦРУ с момента его основания. Его ранг соответствовал четырехзвездочному генералу, и он полагал, что на секретной службе должны работать разведчики-джентльмены того рода, с которым он был хорошо знаком, когда работал в ОСС[18] во время Второй мировой войны. Авракотос никак не соответствовал этому представлению, и вскоре Грейвер решил, что он не станет уважать выбор своего предшественника.

На следующее утро после Дня Труда[19] 1981 года Грейвер вызвал Авракотоса в свой большой угловой кабинет на пятом этаже штаб-квартиры ЦРУ. Авракотос помнит, как у него засосало под ложечкой в тот момент, когда он вошел в комнату. Грейвер провел большую часть своей службы в Германии, и теперь оперативнику показалось, будто он вошел в эсэсовское логово. «Прежде всего бросалось в глаза, что Грейвер принадлежит к тевтонскому типу, — говорит он. — Это не значит, что он был белокурым арийцем с точеными чертами лица. Это значит, что он был жестким, совершенно деревянным и без всякого чувства юмора». Единственными наградами, которые имел Грейвер, были дипломы и сертификаты, большей частью на немецком, развешанные на стенах. Даже его адъютанты показались Авракотосу похожими на тевтонов — «из тех, что носят чемоданчики и щелкают каблуками. Я как будто попал на прием к фюреру».

Грейвер сидел за своим столом и оставил Авракотоса стоять, словно нашкодившего мальчишку. Глава отдела сообщил, что заветный пост начальника оперативного отделения в Хельсинки будет принадлежать кому-то другому. Назначение было уже внесено в ведомости, но Грейвер аннулировал его. Разговор едва успел начаться, но тут Авракотос завершил встречу в нарушение всех протокольных формальностей. Более того, он посоветовал Грейверу трахнуть себя в задницу.

Когда Авракотос развернулся и широким шагом прошел мимо секретарей и оперативников в приемной Грейвера, он знал, что совершил настоящее преступление в том мире, который сурово обходится с нарушителями внутреннего морального кодекса. В ЦРУ, и особенно в секретной службе, существует некоторая претензия на неформальное общение. Сотрудники одеваются в цивильное и называют друг друга по именам. Но на самом деле организация устроена по образцу армейской, и майор (примерный ранг Авракотоса) не может позволить себе подобную вольность в общении с четырехзвездочным генералом. Теперь Билл Грейвер мог положить конец карьере Авракотоса.

Без сомнения, Грейвер считал, что застиг Авракотоса врасплох и что бедняга просто утратил власть над своими чувствами. Он не имел представления, с кем имеет дело, и какого опасного противника он нажил себе. Каким бы отсутствием джентльменских навыков ни страдал Авракотос, в области практического шпионажа ему не было равных. Как это было у него в обычае, Авракотос внедрил в Европейский отдел своего осведомителя, который заблаговременно сообщил ему о планах Грейвера. «Крот» даже поставил Гаста в известность, что другой сотрудник уже выбран на пост, который Грейвер якобы собирался отдать ему. Авракотос пришел к выводу, что Грейвер не только собирается лишить его повышения, но намерен унизить его и вышвырнуть на улицу.

Вероятно, если бы Грейвер просто сказал Гасту, что не собирается ничего предпринимать, на этом бы все и закончилось. Но когда Авракотос столкнулся с расчетливой ложью, им овладела ярость, граничившая с насилием. У начальника не хватило духу прямо заявить о своих намерениях, и «Резня в день Хэллоуина» начиналась по новой. Тевтонский ублюдок думал, что последняя этическая чистка сойдет ему с рук, а Гаст просто скажет «большое спасибо за все» и растворится в ночи.

В Авракотосе проснулась темная и опасная сила, которую он раньше обращал только против врагов Америки. Можно не сомневаться, что он с предубеждением относился к «изнеженным бездельникам», правившим бал в ЦРУ, но он чрезвычайно уважал Агентство и отдавал своей стране каждую каплю своих выдающихся талантов и энергии. Оскорбление, нанесенное ему Грейвером, выходило за рамки обычных карьерных махинаций. Грейвер как будто отправил все предыдущие достижения Гаста в мусорную корзину и объявил его непригодным для службы в любой должности. Теперь, после этой вспышки, Авракотосу не стоило рассчитывать на какое-либо продвижение по службе, зависевшее от человека, который даже толком не знал его.

Но жизнь иногда бывает похожа на романы Диккенса, где пути героев, которые знакомятся в самом начале, пересекаются гораздо позже, словно по велению судьбы. Клэр Джордж, с которым Авракотос подружился еще в Греции, недавно стал вторым человеком в Секретной службе и явно метил на пост директора оперативного отдела.

Клэр Джордж немало задолжал Авракотосу, и тот имел полное право рассчитывать, что старый друг придет ему на помощь. Их дружба в Афинах продолжалась более трех лет, в самый разгар террористической кампании группировки «17 ноября». Джордж добровольно вызвался возглавить афинское отделение сразу же после убийства Ричарда Уэлча, и Авракотос стал его проводником по опасному и запутанному политическому ландшафту Греции 1970-х годов. Фактически он делил с Авракотосом ответственность за управление всей огромной структурой ЦРУ в Афинах. Гаст руководил подводной частью айсберга: безопасными домами и квартирами, группами службы безопасности, контактами с армией и военной полицией. После убийства Уэлча, когда любое важное задание подразумевало грязную работу, Гаст находился в своей стихии, и Клэр Джордж всецело полагался на него. Они проводили вместе целые дни, а иногда и ночи; они постоянно находились на прицеле террористов из «17 ноября» и постоянно строили планы первого удара. Они пили и развлекались вместе. Подобно свирепому ангелу-хранителю, Авракотос бдительно следил за безопасностью Джорджа и даже отдал ему на попечение своего испытанного шофера и личного телохранителя.

По забавной случайности Джордж и Авракотос родились в маленьких городках Пенсильвании, отстоящих друг от друга лишь на десять миль. Джордж, сын почтальона, без труда перенял манеры, одежду и привычки правящей элиты ЦРУ Гаст безжалостно подшучивал над ним и называл его «неженкой из Бивер-Фоллс», одним из тех маменькиных сынков, которых так любили поколачивать крутые парни из Эликиппы. Но, по правде говоря, Авракотос любил его. Он даже с одобрением относился к способности Джорджа приспосабливаться и ассимилировать, подобно хамелеону, чтобы облегчить себе путь наверх в коридорах Агентства. Но больше всего он ценил то, как Джордж отстаивал его интересы и выступал в защиту сотрудников иностранного происхождения, выбранных для заклания в «День резни на Хэллоуин». Тогда Джордж не подписался ни под одной телеграммой, но оказал молчаливую поддержку, и теперь Гаст был уверен, что он поддержит его. Когда Грейвер потребовал наказать Авракотоса, Джордж вызвал своего старого друга на седьмой этаж для разговора по душам.

— Эх, Коста, Коста, — начал Джордж, припомнивший старую греческую кличку Авракотоса.

Джордж не стал давать Гасту прямых советов о том, что нужно делать. Он старался помочь, но давал понять, что Гаст столкнулся с серьезной проблемой, требующей срочного решения. Он призвал своего друга больше не оскорблять Грейвера.

— Он может подложить тебе большую свинью, — сказал он.

— Ты меня хорошо знаешь, — ответил Авракотос. Я не собираюсь лизать ему задницу, и кроме того, он не хочет видеть меня в своем отделе.

— Да, но ты не можешь разговаривать с ним в таком тоне. Он очень влиятелен.

Спустя несколько дней, когда секретарь Грейвера позвонил ему и назначил очередную встречу с начальством, Авракотос решил, что Джорджу каким-то образом удалось смягчить ситуацию. Тем не менее он держался настороже, когда снова вошел в большой кабинет на пятом этаже. В тот раз Грейвер попросил его закрыть за собой дверь. Теперь он попросил снова, но Авракотос решил оставить ее открытой.

«Я не знал, что может случиться, но мне были нужны свидетели», — впоследствии объяснил он.

Грейвер снова остался сидеть и не предложил сесть своему подчиненному.

— Ну? — наконец произнес он после долгой паузы. — Что?

— Помощник заместителя директора по оперативным вопросам сказал, что вы собираетесь извиниться передо мной.

Может быть, Авракотос имел какое-то предсмертное желание. Возможно, он рассчитывал услышать от Грейвера хорошие новости и был разочарован, что Клэр Джордж не похлопотал за него. Но это не имело значения, потому что теперь у него не оставалось удобного выбора. От него требовали не так уж много: обычный жест, небольшой шаг к примирению. Но вдруг стало слишком поздно для таких вещей. Авракотоса снова охватило чувство гнева и классовой ненависти, граничившее с насилием. Он опять посмотрел Грейверу прямо в глаза и в очередной раз пересек красную черту.

— Вы можете трахнуть себя в задницу, — сказал он.

ГЛАВА 4. ТЕХАССКАЯ СЕНСАЦИЯ

Спустя годы, когда Авракотос пытался растолковать, как все случилось и как ЦРУ стало выделять миллиард долларов в год на убийство русских солдат в Афганистане, он давал любопытное объяснение: «Все началось с женщины из Техаса, одной из тех, кто вносил пожертвования в избирательный фонд Уилсона. Именно она заинтересовала его».

Джоанна Херринг была гламурной и экзотической фигурой в нефтяном мире Техаса 1970—1980-х годов. В то время никто не предполагал, что помимо роли светской львицы и хозяйки салона, где собирались сильные мира сего, она занималась политикой и привела в движение процесс, оказавший глубокое влияние на итог афганской войны. Когда почти все списали афганских моджахедов со счетов, она увидела потенциал величия казалось бы в самых неподходящих персонажах. В первые годы джихада она стала одновременно музой и сводницей для пакистанского военного диктатора, фундаменталиста Зии уль-Хака и скандального конгрессмена Чарли Уилсона.

Большинство из множества женщин, с которыми Чарли встречался в те дни, годились в дочери Джоанне Херринг. Но она была необыкновенно изобретательной женщиной и умела очаровывать мужчин на многих уровнях. Не последнюю роль сыграла ее способность ввести конгрессмена из «библейского пояса» в ослепительный мир званых ужинов с участием кинозвезд, саудовских принцев и крупных нефтяных магнатов-республиканцев. Когда журналисты писали статьи о Джоанне Херринг, они неизменно обращались к образу Скарлетг О'Хары. Такие сравнения можно найти в вырезках из «Вашингтон пост», журналов «Пипл» и «Стиль жизни богатых и знаменитых людей». Немногие современные женщины могут вызвать такие же ассоциации, но для полноты картины к ее образу стоит добавить Зазу Габор, Долли Партон и даже немножко от Арианны Хаффингтон[20].

Некая аура, окружающая Техас с его нефтяными богатствами, позволяет жителям этого штата заново изобретать свою историю и вести жизнь, подобную нескончаемому театральному представлению. По словам Херринг, она родилась 4 июля[21] и происходила по прямой линии от сестры Джорджа Вашингтона. Ее двоюродный дед погиб в битве при Аламо, и ходили слухи о старинных семейных богатствах и родовом гнезде по образцу Маунт-Вернон[22]. История ее семьи воплощала все американские добродетели в их техасском варианте. «Видите ли, Вашингтон был моим предком, и родные всю жизнь напоминали мне об этом. Приятно знать свою родословную, и мне кажется, я знаю всех моих предков, которые жили здесь раньше».

Но история Джоанны бледнела по сравнению с историями многих других именитых уроженцев Техаса, таких как Сандра Ховас, ее подруга по средней школе, которая стала для Уилсона еще одним связующим звеном в его знакомстве с Афганистаном.

В юном возрасте она получила нежную кличку Пышечка за свои округлые формы. Но в 1960-х годах, уже будучи молодой женщиной, она начала выстраивать другой образ для себя, и ее друзья вскоре стали называть ее Сэнди, потом Сандрой и, наконец, Сондрой. Когда Сондра попала под влияние барона Рики ди Портанова, эффектного молодого итальянца, переехавшего в Хьюстон, чтобы заявить о правах на свою долю нефтяного состояния Каллена, она стала Алисандрой. А когда Пышечка вышла замуж за барона, то возродилась под именем баронессы ди Портанова.

Человеку со стороны Джоанна и баронесса могли показаться обычными светскими бабочками, но их объединяло нечто гораздо большее. В качестве молодых дебютанток обеих когда-то пригласили на шоу Minutewomen, выделившееся из ультраправого, псевдомилитаристского шоу Minutemen, В то время как другие дебютантки по всей стране хихикали и болтали о мальчиках, Джоанна и Пышечка сидели за чинным чаепитием и слушали «патриотически настроенных женщин, беспокоившихся за судьбу нашей страны. Они открыли нам глаза на заговор, угрожавший нашему образу жизни». В возрасте восемнадцати лет обе девушки вступили в полусекретную национальную организацию правых патриотов, члены которой были настолько убеждены в неизбежности коммунистического вторжения, что готовились к партизанской войне. Как и все воспитанные техасские девочки, Джоанна и Пышечка учились стрелять и ездить верхом с самого раннего возраста.

«Сейчас трудно себе такое представить, — говорит Джоанна. — Теперь нас сочли бы шайкой ястребов, охваченных паранойей». Тем не менее она продолжает гордиться своим членством в ультраконсервативной организации. Там ее научили «чувству долга, подобающему настоящей леди», которое включало твердую решимость бороться с коммунизмом. «Тогда я решила посвятить свою жизнь сохранению общества свободного предпринимательства, ради своих детей».

Никто не мог бы заподозрить подобные устремления, читая новости о Джоанне в колонках светской хроники хьюстонских газет 1960-х и 1970-х годов. Ее вечеринки на древнеримский манер, куда получали приглашения все видные жители Хьюстона, были такими роскошными и театральными, что освещались в журнале «Лайф». Девушек-рабынь продавали на торгах; христиан сжигали под аккомпанемент фейерверков. Для большей аутентичности десятилетние чернокожие бойскауты, изображавшие нубийских рабов, расхаживали среди гостей, облаченных в римские одежды, и наполняли вином хрустальные бокалы.

В 1970-е годы Джоанна ежедневно развлекала хьюстонцев в своем невероятно популярном телевизионном ток-шоу. Когда она вышла замуж за богатого нефтяника Боба Херринга, который управлял самой большой компанией по производству природного газа в США, то стала путешествовать вместе с ним по арабским странам. Они знакомились и заводили дружбу с королями, шейхами и шефами разведслужб. Арабские нефтяные магнаты имели особые связи с Техасом. Техасцы проводили разведку месторождений и поставляли оборудование, а они регулярно посещали Техас и смотрели фильмы про ковбоев. При знакомстве с Джоанной Херринг почти все они становились ее ревностными поклонниками.

Тогда Хьюстон находился на пике своего процветания, и когда короли и иностранные лидеры высказывали желание посетить город, госдепартамент неизменно заручался поддержкой Джоанны в организации развлекательной программы. Ее вечеринки отличались невероятной пышностью и экстравагантностью. Для короля Швеции устроили дискотеку в шатре арабского шейха с коврами из шкур зебры, чучелами тигров и танцами живота. Она так очаровала Фердинанда и Имельду Маркое, что, когда они с мужем приехали на Филиппины, супруги Маркое встретили их с оркестром и почетным караулом. Вскоре она внесла в список «дорогих друзей» Анвара Садата, короля Хусейна, принцессу Грейс, иранского шаха и Андана Кашоги, каждый из которых получал эксклюзивный прием в Ривер-Оукс, семейном особняке Херрингов на 22 комнаты.

В середине этого головокружительного периода Джоанна отправилась в Париж для постановки «документального» фильма о жизни маркиза де Лафайета под названием «Жажда славы, борьба за свободу». В 1976 году она вовсю трудилась в Версале, организуя съемки тридцати французских аристократов, исполнявших роли французских вельмож XVIII века. Она внесла свежую струю в местную светскую жизнь, и парижское кафешантанное общество полюбило эту «техасскую сенсацию», которая без устали говорила о политике и истоках свободного общества. Ходили слухи о романе между ней и элегантным начальником французской разведслужбы графом де Маренше.

До тех пор Джоанна считала, что она полностью осознает коммунистическую угрозу. Но граф познакомил ее с новым аспектом этой угрозы, когда развернул карты и подробно описал «генеральный план» действий против Запада. По его словам, «шпионы просачивались в каждое министерство и правительственное учреждение, даже в аэропорты». Де Маренше объяснил, что он сыграл решающую роль в подавлении студенческих бунтов 1968 года. Он занимал центральный пост в организации, которую Джоанна теперь называет «общемировой организацией людей, готовых пожертвовать всем: своей жизнью, своим состоянием и даже священной честью, в точности как отцы-основатели».

Можно сказать, что будущее навязчивое желание бороться с русскими в Афганистане возникло у миссис Херринг еще в Париже, когда де Маренше организовал для нее и ее мужа встречу с одним из главных игроков своей глобальной сети, с блестящим пакистанским послом в Вашингтоне и будущим премьер-министром Пакистана Шахабзаде Якуб-Ханом, В конце 1970-х годов Пакистан был бедной страной, не пользовавшейся благосклонностью Вашингтона. Якуб-Хан, пытавшийся наладить дружеские связи, предложил Бобу Херрингу стать почетным консулом Пакистана в Хьюстоне. Тот отказался, но предложил кандидатуру своей жены. Так начались «любовные отношения» Джоанны с Пакистаном; безусловно, это было одно из самых невероятных дипломатических назначений, предпринятое страной с консервативным исламским режимом.

Как правило, обязанности почетного консула ограничиваются спасением пьяных моряков от тюрьмы, отправкой умерших граждан на родину для похорон и общей демонстрацией флага. Но Джоанна Херрринг вела себя так, словно стала полномочным послом или по меньшей мере торговым представителем. Она стала устраивать благотворительные мероприятия и однажды уговорила своих друзей-модельеров Пьера Кардена, Оскара де ла Рента и Эмилио Пуччи создать коллекции с использованием пакистанских национальных мотивов и разместить в Пакистане заказы на пошив одежды. Она путешествовала по пакистанским селениям, где вела с нищими мусульманами вдохновенные беседы о капитализме и вселяла надежду на то, что все они разбогатеют на продаже изумительных платьев и ковров, созданных ее знаменитыми друзьями.

Ни одна американка раньше не играла такую видную роль в продвижении пакистанских интересов, поэтому Пакистан наделил ее официальным статусом «почетного гражданина», и теперь к ней нужно было обращаться «сэр». Между тем в США ей удалось вывести невзрачных пакистанских дипломатов на публичную арену, включив их в списки гостей на своих великосветских званых вечерах наряду с такими видными особами, как Генри Киссинджер и Нельсон Рокфеллер.

Все шло замечательно до тех пор, пока пакистанские военные не пришли к власти и не повесили президента Зульфикара Али Бхутто, теперь более известного как отца Беназир Бхутто. Президент Джимми Картер одним из первых осудил нового диктатора Зию уль-Хака и обвинил его в расправе над пакистанской демократией и создании исламской атомной бомбы. Картер прекратил всякое военное и экономическое содействие Пакистану и объявил эту страну недостойной американской помощи.

Когда слово «Пакистан» стало ругательным в Вашингтоне, любой другой почетный консул этой страны мог бы пасть духом, но Джоанна Херринг отреагировала по-другому. Граф де Маренше недавно сообщил ей в доверительной беседе, что между свободным миром и коммунизмом стоят лишь семь человек. По его словам, Зия уль-Хак был одним из них. Поэтому она отправилась в Пакистан, готовая к поиску добродетелей в душе военного диктатора, и прибыла в Исламабад. Зия быстро завоевал ее сердце. Он пригласил ее на обед в своей простой военной штаб-квартире и объяснил, что не собирается переезжать во дворец Бхутто до тех пор, пока его народ голодает. Но главной неожиданностью этого визита стало глубокое впечатление Зии уль-Хака от встречи с миссис Херринг. Он был ортодоксальным мусульманином, а она христианкой, вернувшейся в лоно своей веры после духовных сомнений. Между тем их связь стала такой прочной, что ее называли самым доверенным американским советником Зии. Министр иностранных дел Якуб-Хан считал такое положение дел очень тревожным. «Он прислушивается к каждому ее слову, и это ужасно», — говорил он.

Их сотрудничество казалось еще более необычным с учетом того, что в это время Зия заново ввел строгие религиозные ограничения для женщин своей страны. Он относился к Джоанне Херринг с такой серьезностью, что, к полному замешательству своего министерства иностранных дел, сделал ее послом доброй воли Пакистана во всем мире и оказал ей высочайшие гражданские почести, наделив ее титулом Куайд-и-Азам, или «Великий лидер». По словам Чарли Уилсона, Зия отлучался с заседаний кабинета министров ради того, чтобы отвечать на звонки Джоанны. «У нее не было романа с Зией, — говорит Уилсон. — Но невозможно общаться с Джоанной и не поддаваться ее женскому обаянию. Неважно, кто вы такой, вы все равно будете отвечать на ее звонки».

Во время русского вторжения в Афганистан в конце 1979 года отношения режима Зии уль-Хака с Соединенными Штатами едва ли могли еще ухудшиться, зато он был как никогда близок со своим почетным консулом, которая внушила диктатору мысль о том, что вторжение может обернуться настоящим благом для него. «Наконец-то русские открыто перешли границу, — сказала она ему. — Раньше они скрывались за своими марионетками, но теперь стали играть в открытую, и у меня появилась возможность что-нибудь сделать».

Подобная бравада была типична ддя сорокавосьмилетней Джоанны Херринг, которая привыкла захватывать и удерживать центральную сцену, отказываясь подчиняться обстоятельствам. Она дважды побывала замужем, воспитала двух сыновей и пять дней в неделю работала по двенадцать часов в день в своем телевизионном ток-шоу. Она была одной из светских львиц Хьюстона и неустанной защитницей интересов Пакистана. Но через год после вторжения она впервые в жизни ощутила горечь неудачи. Она обнаружила, что никто не хочет слышать о Зие уль-Хаке, а тем более об Афганистане. Казалось, жизнь проходит мимо нее, и она чувствовала себя одинокой. Ее муж умер от рака после долгой борьбы, и Джоанна помнит, как она в отчаянии рыдала у церковного алтаря в Хьюстоне. «Я думала, что больше никогда не буду смеяться, — говорит она. — Мне казалось, что жизнь закончена».

Джоанна Херринг с содроганием вспоминает те мрачные дни, но она вспоминает и о том, как Чарли Уилсон приехал к ней и спас ей жизнь. Они познакомились за два года до этого на одной из вечеринок в Ривер-Оукс после того, как Чарли удалось протолкнуть важную поправку к закону о нефти и газе, которую ее муж считал непроходной. Джоанна собрала вокруг себя могущественных людей, и когда она рассказывала Уилсону о Пакистане, то не сводила глаз с обаятельного конгрессмена. Он уехал с четким впечатлением, что Джоанна Херринг флиртует с ним, поэтому очень обрадовался неожиданному звонку, еще не подозревая о ее глубокой депрессии.

Говорят, что ипохондрики становятся самыми лучшими сиделками, но если Чарли Уилсон и помог Джоанне Херринг выбраться из трясины уныния в 1981 году, то главным образом потому, что он хорошо знал, откуда она родом и какие чувства может испытывать. Лишь немногим было известно о частых депрессиях самого Уилсона, связанных с бессонницей, алкоголизмом, приступами астмы, визитами к врачу и постоянным одиночеством. Он хорошо умел скрывать свое состояние. Независимо от его внутреннего состояния, когда он появлялся на людях, то тьма рассеивалась и являла миру улыбчивого и энергичного техасца.

Его кипучая энергия послужила чудесным лекарством для Джоанны Херринг. «Чарли снова научил меня смеяться и сделал мою жизнь прекрасной», — говорит она. Между ними завязался неординарный роман с беседами о Христе, Зие уль-Хаке и антикоммунизме. Шли недели, и Джоанна чувствовала, как боевой дух возвращается к ней. «У всех стекленели глаза, когда я заводила речь об афганцах, но Чарли интересовался такими вещами».

Когда Джоанна Херринг убедилась в том, что Уилсон может спасти положение, она с новой силой принялась ратовать за вмешательство в ход афганской войны. «Я поговорила с Зией и постаралась убедить его, — вспоминает она. — Я боялась, что кто-нибудь в пакистанском правительстве подготовит доклад о Чарли и отговорит Зию от общения с ним. Я сказала: “Вот человек, который действительно может помочь вам”. Видите ли, тогда в Пакистане многие очень боялись США». Джоанна также пустила в ход все свои чары, чтобы подключить Уилсона к афганской войне. «Я знала, что если он будет настроен серьезно, то пойдет до конца, — вспоминает она. — Я говорила ему: “У тебя есть влияние, ты превосходный политик — только подумай, что ты можешь сделать!” Это напоминало промывку мозгов. Но мне не пришлось особенно стараться, потому что Чарли придерживался того же мнения. Это техасский дух, и его легко пробудить».

Уилсон, находившийся под властью ее очарования, немедленно принял приглашение приехать в Ривер-Оукс и встретиться с человеком, который, по ее словам, должен был все объяснить. «Тебе он понравится, — говорила она Уилсону. — О нем написано восемнадцать книг, и у него есть награды всех стран мира. Он был первым человеком, который оказался в Бельгийском Конго после резни, он женился на одиннадцати еврейских девушках, чтобы вывезти их из нацистской Германии, но ни с одной не провел медового месяца. Каждый раз, когда в мире происходила катастрофа, Чарльз Фосетт оказывался на месте. Ты еще не встречал такого человека».

Тем, кто не знаком с Джоанной Херринг, ее слова иногда могут казаться совершенно оторванными от действительности. Но истории о Фосетте, которые она рассказывала, большей частью были правдивыми, включая рассказ о том, как он недавно заманил ее в Афганистан. По ее словам, полгода назад, когда она находилась у себя дома в Ривер-Оукс, то получила «подпольное» сообщение из Афганистана. Записка от ее друга Чарльза Фосетта была выведена цветным карандашом на задней обложке детской тетради: «Немедленно приезжай и возьми с собой съемочное оборудование. Мир не знает о том, что здесь творится».

Рассказ Джоанны о том, как она сразу же вылетела в Исламабад, а потом перешла с Фосеттом через границу и попала в зону боевых действий, произвел на конгрессмена глубокое впечатление. «Все нужно было проделать в полном секрете, — заговорщически прошептала она. — Зия выслал к границе самолеты и вертолеты сопровождения. Он даже направил войска туда, где им было не положено находиться. Меньше всего они хотели спровоцировать советское вторжение. Зия не раз говорил мне, что русские не могли дождаться, когда его войска пересекут границу, чтобы оправдать ответные меры».

«Они переодели меня в мужскую форму. Ко мне приставили телохранителя семифутового роста с длинными усами, закрученными вверх, и с винтовкой Энфилда». По словам Джоанны, в какой-то момент этот великан катил ее в бочке, чтобы спрятать от посторонних взглядов. «Ночью было так холодно, что мужчины отдали мне свои одеяла, но я все равно как будто лежала под тушей дохлого бегемота. Меня всю трясло от страха и холода, но это было самое волнующее переживание в моей жизни».

Она знала, что эта история найдет живой отклик в техасской душе Уилсона. Она рассказывала, как первобытные кочевники молились по пять раз в день, поворачиваясь в сторону Мекки. Она подчеркивала, как мало у них оружия. Афганские воины обращались со своими винтовками, как с библиотечными книгами: когда один пересекал границу, он вручал оружие другому, идущему навстречу смерти. «Это было поразительно, — говорила она. — Ничто не трогало меня больше, чем вид двадцати тысяч человек, поднимающих оружие и клянущихся сражаться до последней капли крови».

Когда Джоанна познакомила Уилсона с Фосеггом, она исходила из того, что у этих мужчин есть две общих черты: стремление защищать слабейших и жажда славы и приключений.

Чарльз Фэнли Фосетт был невероятно обаятельным человеком. Как и надеялась Джоанна, он сразу же очаровал Чарли Уилсона историями о непрерывных стычках, походах и благодеяниях. Уилсон узнал, что Фосетт был почти полным сиротой, находившимся под свободной опекой своего дяди из обеспеченного семейства Фернли-Фосеттов из Южной Каролины. По словам Фосетта, в пятнадцать лет он завел роман с матерью своего лучшего друга, о которой до сих пор вспоминал как о «чудесной женщине». «Если это было развращением младенцев, — говорил он, — то я желаю такого каждому молодому парню». Но женщина его юных грез прервала отношения, и в шестнадцать лет этот пригожий и крепкий юноша, уже выступавший на футбольных соревнованиях своего штата, покинул родину на грузовом пароходе «дикого плавания» направлявшемся во все злачные места всех портов мира.

Молодой Фосетт принадлежал к числу всесторонне одаренных людей. Он обладал командным голосом, сильным и красивым телом, которое он обнажал для скульпторов, художественным талантом и музыкальным слухом, позволявшим ему достаточно хорошо играть на трубе, чтобы однажды выйти на сцену и получить совет от самого Луи Армстронга: «Парень, ты должен взять трубу вот так, поднести ее к губам вот так, а потом дуй, мой мальчик, дуй!»

Однажды после профессионального борцовского поединка он прошел за сцену и попросил одного из борцов показать ему несколько приемов. В следующем году он путешествовал по сомнительным театральным заведениям Восточной Европы, где участвовал в сценах рестлинга[23] и играл роль честного американского юноши, героически сражавшегося с подлыми противниками. «В конце концов мне было уже все равно, что злодей каждый раз побеждает меня, — вспоминает Фосетт. — Ведь я был чистеньким, а другие грязненькими, поэтому публика всегда находилась на моей стороне. Доходило до того, что зрители рвались на ринг, чтобы задать жару моему сопернику».

Фосетт до сих пор хранит альбомы, газетные вырезки и выписки из учетных книг, свидетельствующие о его невероятных похождениях: водитель кареты «скорой помощи» перед началом Второй мировой войны во Франции, пилот Королевских ВВС во время воздушной битвы за Британию, сбивавший «мессершмиты» над Лондоном на своем стареньком «Хуррикане», и даже член французского Иностранного легиона. В конце войны Фосетт слег с туберкулезом и был демобилизован из легиона. В результате ему пришлось подрабатывать трубачом на похоронах и раскапывать могилы для опознания жертв нацистского режима, но потом старый знакомый спас его, предложив сняться в эпизоде кинофильма. Следующие двадцать лет Фосетт заново открывал себя в роли актера и снялся в ста с лишним фильмах категории «В», главным образом в Италии. Он был звездой в своем роде, но всегда играл роли злодеев. Он исполнял трюки собственного изобретения, выскакивая из окон и прыгая на лошади с утеса. Днем он мог быть второразрядным актером, но вечером, по словам колумнистов из желтой прессы, он становился «царем Рима» и «мэром Виа Венето». Уоррен Битти помнит его как центрального персонажа городской dolce vita, любимого и обожаемого всеми.

Именно там Фосетт познакомился с бароном Рики ди Портанова, который впоследствии женился на Пышечке, подруге детства Джоанны. В то время ди Портанова старался не афишировать свой титул; он сидел на мели и зарабатывал на жизнь своим бархатным голосом, дублируя итальянские фильмы на английский. Они с Фосеттом делили крошечную квартиру в переулке на Виа Венето. Кто приводил женщину на ночь, тот получал постель. Туалет находился в конце коридора.

Если бы не Джоанна Херринг, ди Портанова оставался бы обнищавшим и забытым членом «нефтяного клана» Калленов. Его мать носила фамилию Каллен, но она страдала психическим расстройством и практически не имела связи со своей семьей и ее деньгами. Джоанна убедила его, что он должен заявить о своих правах и отсудить долю семейного состояния. Он послушался, выиграл дело и через несколько лет стал неотъемлемой частью хьюстонского высшего общества — сказочно богатым бароном ди Портанова, завсегдатаем модных международных курортов. Он так разбогател, что однажды высказал желание приобрести нью-йоркский ресторан «Клуб 21» в подарок надень рождения своей супруги.

Как и многие поздно разбогатевшие люди, барон романтизировал свою бедную жизнь в Риме со старыми друзьями. Двадцать лет спустя он с тревогой узнал, что Фосетт болен и сидит без денег, и настоял на том, чтобы его старый товарищ по квартире приехал в Ривер-Оукс, где ему (в качестве официальной причины приглашения) предлагалось проследить за сооружением нового большого крыла особняка и плавательного бассейна. Фосетт принял билеты на самолет, встретился с лучшими врачами Хьюстона и познакомился с бароном и баронессой. Вскоре он стал заметным и всеми любимым членом «массовки» хьюстонского светского общества 1970-х годов, но ему не слишком нравилось жить в роскоши, внезапно свалившейся на него.

Начать с того, что в доме барона не все ладилось. Год назад верный лакей ди Портановы был застрелен, когда нес на ланч блюдо с холодными куропатками. Барон настаивал на том, что настоящей мишенью убийцы был он, а не слуга. Ходили слухи о враждебных родственниках, прибегающих к низменным средствам для защиты от притязаний барона на состояние Калленов. Когда новое крыло дома сгорело дотла, снова пошли разговоры о грязной игре. Фосетт испытывал иррациональное чувство вины, как будто он мог каким-то образом предотвратить беду. Без ясной цели и направления он чувствовал себя не в своей тарелке. После вторжения Советского Союза в Афганистан шестидесятичетырехлетний Фосетт сказал Джоанне, что он собирается покинуть Хьюстон и проникнуть в афганские горы, чтобы учить моджахедов партизанской тактике, которую он усвоил в Иностранном легионе.

Никакие увещевания барона и баронессы не могли остановить Фосетта, поэтому они устроили ему шикарный прощальный ужин в винном погребе лучшего хьюстонского ресторана. На следующее утро Джоанна Херринг проводила его в аэропорт, а спустя полгода, получив от него сообщение на тетрадном листке, сама прибыла в Афганистан со съемочной группой, чтобы открыть миру глаза на происходящее.

Уилсон проникся огромным уважением к Фосетту, считая его романтиком эпохи Возрождения. «Он любит красоту, любит войну и любит убивать плохих парней», — говорил он. Для него Фосетт был героем, который «убивал фашистов в Испании, расстреливал «мессершмиты» над Лондоном и охотился на русских в Гиндукуше. Как я могу отказать такому человеку?»

Но было трудно дать такой же лестный отзыв о фильме Фосетта. Он выбрал Джоанну в качестве блондинки-интервьюера и убедил Орсона Уэллса, еще одного своего старого товарища по Виа Венето, озвучить закадровые комментарии. Барон подготовил для хьюстонской премьеры фильма роскошный вечерний прием с высокопоставленными гостями. В качестве сцены он выбрал недавно восстановленное правое крыло своего особняка, выстроенное вокруг большого бассейна в греческом стиле, с громадными люстрами наверху.

Когда погас свет, на экране появился одинокий моджахед, осаживающий вздыбленного коня. Афганец с длинной белой бородой, поразительно похожий на Фосетта, подбежал к всаднику и спросил: «Командир, куда ты едешь?» На заднем плане возникла мелодия, словно взятая из приключений Эррола Флинна. «Я еду сражаться с русскими!» — прорычал моджахед. «Но, командир, как ты будешь сражаться с неверными без оружия?» Вопрос тут же сменился кадром с названием фильма: «Смелость — наше оружие».

Джоанна Херринг наблюдала за премьерой со смешанными чувствами. «Фосетт просто не мог заставить себя вырезать хоть что-нибудь», — говорит она. Она признает, что фильм получился не слишком утонченным, особенно во время ее бесед с моджахедами. «Афганцы рассказывают мне, как русские кололи штыками беременную женщину, а я пытаюсь разобрать их слова и улыбаюсь, все время улыбаюсь, потому что хочу поощрить их и дальше говорить по-английски».

После двухчасового сеанса, когда в зале снова зажегся свет, барон постучал по бокалу шампанского, встал и предложил тост.

— Это не реальность, — заявил он и широким жестом обвел крытый плавательный бассейн с огромными люстрами.

— А это, — продолжал он, театрально указав на кинопроектор, Фосетта и Джоанну Херринг, — это кино и они — настоящая реальность!

Уилсон был безмерно рад, когда его приняли в круг общения барона ди Портанова. «Раньше я никогда не встречался с подобными людьми, — вспоминает он. — Это был мир мечты, о котором приходилось слышать каждому техасцу, но лишь немногие его видели». Убежденному антикоммунисту Уилсону оставалось лишь завидовать Джоанне и Фосетту, побывавшим в зоне боевых действий. Они рисковали жизнью ради того, чтобы сделать хоть что-нибудь полезное. Он не знал, что и сказать, когда Джоанна настаивала, что ЦРУ ведет фальшивую игру в Афганистане, что американский консул, с которым она встретилась у границы, едва ли не оправдывал советское вторжение, и что храбрые мужчины умирают из-за нерешительности американских конгрессменов. Теперь уже не имело значения, что он позвонил нужному человеку и распорядился удвоить бюджет тайной помощи моджахедам. По словам Джоанны, несколько лишних миллионов долларов ничего не могли решить. Она хотела, чтобы Чарли Уилсон стал истинным поборником дела моджахедов. В ее устах это звучало легким намеком на то, что на кону стоит его мужское достоинство.

ГЛАВА 5. ТАЙНАЯ ЖИЗНЬ ЧАРЛИ УИЛСОНА

Никого не удивляет, что современному политику приходится рассчитывать на помощь спичрайтеров, имиджмейкеров и пресс-секретарей. Это настолько распространенная практика, что ее можно считать законом политической физики: любой политик всегда выставляет напоказ свои положительные качества и никогда умышленно не создает отрицательное представление о себе для общественности.

Чарли Уилсона отличало от остальных стремление делать все наоборот: он выставлял напоказ свои пороки и скрывал свои добродетели. Даже в 1996 году в редакторской колонке «Нью-Йорк Тайме» его назвали «самым крупным светским львом в Конгрессе». Даже редактор «Тайме» не смог распознать, какой властью и влиянием пользовался Уилсон в 1996 году, но это было ничем по сравнению с началом 1980-х, когда он как будто умышленно выставлял себя на посмешище. Уилсон почти никогда не выступал на заседаниях Конгресса. Его имя не связывали с какими-либо законодательными инициативами. В этом отношении его маскировка была почти совершенной.

Но каждый профессионал в палате представителей знал о существовании совершенно иного Чарли Уилсона, прокапывающего подземные ходы в главные центры власти в Вашингтоне. Если бы в Конгрессе существовала такая вещь, как подпольная карьерная лестница, то Уилсон быстро поднялся бы по ней до самого верха. Комментатор Джек Андерсон из «Вашингтон Пост» включил техасца в свой список десяти самых выдающихся мастеров закулисных махинаций в столице США. Уилсон был гением маневренных действий в балканизированном мире, где власть распределена по отдельным блокам, а сделки заключаются лишь том случае, если у вас есть предмет для торговли. Благодаря политическому профессионализму Уилсона, вызывающий образ жизни фактически укреплял, а не подрывал его положение. Например, все в Конгрессе знали, кто такой Чарли Уилсон. Его было невозможно не заметить: слишком высокий, слишком обаятельный, слишком любит окружать себя красивыми женщинами.

От впервые откололся от своего политического клана и вошел в историю демократической партии в 1976 году, когда пошел наперекор собственной техасской делегации и проложил себе дорогу во влиятельнейшую Комиссию по ассигнованиям. Этот ход сделал Уилсона крупным игроком, одним из пятидесяти членов Конгресса с правом голоса в распределении правительственного бюджета на 500 миллиардов долларов. Влияние комиссии было так велико, что председателей двенадцати подкомисий называли «Коллегией кардиналов». Комиссия держит завязки от кошелька целого федерального бюджета, но это такая громадная работа, что ответственность за финансирование различных статей разделена и возложена на отдельные подкомиссии. В конечном счете это означает, что один-единственный человек, который достаточно долго работает в своей подкомиссии и хорошо знает, чего он хочет, может получить почти неограниченную личную власть над федеральными агентствами и той политикой, которую они проводят.

Для большинства членов главное достоинство работы в комиссии заключается в том, что во всем Конгрессе нет лучшего места, где можно отхватить лакомые куски и повысить свои политические дивиденды. Уроженец Лафкина без стеснения пользовался новыми полномочиями для того, чтобы давать работу своим избирателям и получать выгодные контракты для местной промышленности. Он чрезвычайно гордился возрождением экономики своего обедневшего избирательного округа. Но «дойка» бюджета сама по себе не являлась главной целью Уилсона. Он рисовал более величественные перспективы. Зарубежная политика с детства привлекала его, и с того момента, когда конгрессмен получил назначение в Комиссию по ассигнованиям, он нацелился на две подкомиссии, распределявшие средства для обеспечения национальной безопаности.

Еврейские друзья Уилсона помогли ему попасть в одну из подкомиссий. Оказавшись там, Чарли научился у старших коллег методам влияния на бюджетную политику. Когда он получил место в подкомиссии по зарубежным операциям, распределяющую военную и экономическую помощь США, то смог отстоять ежегодный пакет финансовой помощи Израилю в размере 3,1 миллиарда долларов. А поскольку эта подкомиссия ведает зарубежными расходами госдепартамента, он внезапно стал одним из двенадцати конгрессменов, с которыми правительственные чиновники просто не могут портить отношения. Фактически послы и даже госсекретари относятся к этим двенадцати законодателям как к богатым дядюшкам, которых нужно холить и лелеять.

В 1980 году, вскоре после переизбрания на четвертый срок и лишь за несколько недель до своего уикэнда в Лас-Вегасе, Уилсон сделал новый удачный ход и вошел в состав подкомиссии по ассигнованиям на национальную оборону. Теперь к списку федеральных учреждений, которые больше не могли относиться к Чарли Уилсону как к простому смертному, прибавились ЦРУ и Пентагон.

Эти два назначения были его пропуском на арену мировой борьбы за власть. Он получил секретный допуск самого высокого уровня, дополнительного штатного сотрудника, и был препровожден в звуконепроницаемое помещение под куполом Капитолия, где ему показали новое постоянное место: одно из двенадцати больших черных кожаных кресел, расставленных вокруг стола подковообразной формы. Эта комната закрыта как для публики, так и для остальных конгрессменов. Очень мало известно о том, что происходит, когда двенадцать заседателей располагаются в кожаных креслах. Каждый год они проводят нечто вроде тайного совещания, где заключаются грандиозные сделки и принимаются или отменяются важные стратегические решения. Поскольку на кону стоят сотни миллиардов долларов, а полное финансирование возможно лишь для ограниченного количества программ, на этих двенадцати мужчинах лежит огромная ответственность и бремя всевозможных соблазнов.

Правительственные аппетиты велики, и у каждого есть любимая система вооружений, военный спутник, посольство, где нужно провести капитальный ремонт, или спасательная миссия, которую нужно профинансировать. Белый дом, оборонные подрядчики, военные службы, коллеги-конгрессмены — все совершают сложные маневры вокруг распределителей бюджетных средств и стремятся заручиться их поддержкой. Лоббисты ежегодно составляют свой рейтинг власти, определяемый по количеству долларов, которые они выделяют конгрессменам для проведения предвыборных кампаний. Чарли Уилсон всегда занимал верхние строки этого списка, особенно на своей второй должности, где его имя стояло сразу же за именем Джона Марфа, председателя подкомиссии по ассигнованиям на национальную оборону.

«Любой, у кого есть мозги, хочет стать членом этой подкомииссии, потому что там крутятся настоящие деньги, — со смехом вспоминает Уилсон. — Как только я попал туда, то сразу же превратился из негодяя в самую хорошенькую девочку на вечеринке». Теперь Чарли Уилсон стал незаменимым человеком для будущего спикера Джима Райта, которому нужно было получить больше контрактов на строительство истребителей F-16. Техасский демократ Мартин Фрост нуждался в контрактах на бомбардировщики В-2. Уилсон с готовностью принимал своих коллег, всегда был любезен с ними и почти всегда мог помочь им.

Уилсон быстро обзавелся влиятельными союзниками и должниками. Между тем он вел гораздо более интересную и эффективную инсайдерскую игру в закоулках Конгресса, невидимых для посторонних. «Нужно рассматривать конгрессменов как однокурсников, а Конгресс — это колледж, где студенческие братства решают все, — объясняет Денис Нейл, вашингтонский лоббист и один из старейших друзей и союзников Уилсона. — Если у вас нет хода в нужное братство, вы остаетесь вне игры. Ни у кого не было больше знакомств в этих влиятельных кругах, чем у Чарли Уилсона».

В то время Нейл был одним из главных вашингтонских манипуляторов на арене иностранных дел. Его фирма Neill and Company представляла интересы таких клиентов, как Египет, Пакистан, Марокко и Иордания. Он обеспечивал для них американскую экономическую помощь, системы вооружений и хорошую прессу, страховал риски и хлопотал в коридорах власти. Одним из его рабочих инструментов были пожертвования на предвыборные кампании и оказание услуг конгрессменам, которые ведали распределением зарубежной помощи. Он не тратил времени и денег на тех, чье слово не имело веса, но считал Уилсона одним из двух или трех человек, без которых нельзя обойтись. Теперь, когда Нейл начинает перечислять многочисленные связи Уилсона, становится ясно, каким образом система «студенческих братств» в Конгрессе впоследствии позволила техасцу говорить от лица всей Палаты представителей, когда они с Авракотосом приступили к эскалации тайной войны ЦРУ в Афганистане.

«Как правило, если вы не еврей, вам не попасть на закрытое совещание Конгресса, где заседают еврейские лоббисты, — говорит Нейл. — Но Чарли это удалось. Если вы не чернокожий, вам не попасть в кружок чернокожих конгрессменов. Но Чарли играл с ними в покер как ни в чем не бывало. Они брали его в игру — единственного белого в этой компании».

Отчасти это можно объяснить тем, что Конгресс, как и любое другое человеческое учреждение, держится на личных знакомствах. Что бы люди ни думали об эксцентричных выходках Уилсона, они в целом хорошо относились к нему и хотели видеть его в своем обществе. Его дружба с замкнутым «чернокожим братством» началась с Барбары Джордан, харизматичнои женщины-конгрессмена, которая воспламенила нацию в 1973 году своими волнующими выступлениями во время слушаний по процессу импичмента президента Никсона. До переезда в Вашингтон они проработали вместе шесть лет в сенате штата Техас.

Бывший спикер Джим Райт вспоминает, что сначала все узнали, кто такой Уилсон, потому что он всегда сидел рядом с Джордан на заседаниях Конгресса: высокий красавец-ковбой и его спутница — суровая, хмурая, плотно сложенная темнокожая женщина. «Я был ее лучшим другом все шесть лет, пока она работала там», — с теплотой вспоминает Уилсон. Что касается темнокожих конгрессменов, собиравшихся для игры в покер и имевших мало общего с Барбарой Джордан, то их привлекали простодушные манеры Уилсона, отсутствие ханжества и аура «плохого парня», окружавшая его.

Еще один друг Уилсона, ультраконсервативный республиканец Генри Хайд, называет это фактором Адама Клейтона Пауэлла. «Сторонники Адама Клейтона Пауэлла любили его, потому что он всегда стоял за них до конца. А Чарли придумывал свои правила игры и на свой особый манер был Адамом Пауэллом для белых. В нем есть какой-то бесшабашный нонконформизм. Многие конгрессмены завидуют его образу жизни, но не осмеливаются подражать ему». Когда Льюиса Стокса, неприметного темнокожего председателя комитета по разведывательным операциям, арестовали за вождение в пьяном виде, Чарли завоевал его расположение одной фразой: «Мистер председатель, вы должны знать, что я осуждаю расистские нападки полицейского округа Колумбия по абсолютно сфабрикованному обвинению против вас».

Уилсон умудрился проникнуть даже в так называемый круг борцов за права женщин. С учетом его заслуженной репутации шовиниста и волокиты это казалось невозможным, однако он был одним из ярых сторонников утверждения поправки о равных избирательных правах, подготовившим и продавившим этот законопроект вместе с Барбарой Джордан, когда они работали в законодательном собрании Техаса.

Но Уилсон не останавливался на этом. Несмотря на то что его избиратели из «библейского пояса» решительно выступали против абортов, он всегда выступал за то, чтобы предоставить женщине право выбора. Во многом он делал это ради своей младшей сестры Шэрон, которая поднялась по служебной лестнице Ассоциации по планированию семьи и теперь занимала пост председателя национального совета этой организации. Противникам абортов он любил говорить, что он голосует за свободу совести — точно так же, как он всегда голосовал вместе с ними против любых запретов на продажу оружия. По словам Уилсона, его избиратели простят ему любую оплошность, «но не потерпят посягательств на право американского гражданина носить оружие».

Выступление против запрета на аборты было почти таким же опасным, но Чарли Уилсон был готов почти на все ради своей младшей сестры. Поэтому на благотворительных завтраках в «Лайонс-Клаб», «Ротари-Клаб» и церковных организациях он просто говорил: «Знаю, что мы с вами не придем к согласию по этому вопросу, но я голосую за право выбора». Его консервативные избиратели каким-то образом мирились с такими заявлениями, а в Вашингтоне это создавало еще одну платформу для поддержки эксцентричного конгрессмена.

К 1980 году Уилсон занимал прочные позиции в разветвленной системе центров власти Конгресса. Это относилось не только к Комиссии по ассигнованиям и его собственной техасской фракции, но и к ведущим представителям еврейского, темнокожего, женского и «ястребиного» круга. Теперь Уилсон стал уникальной фигурой в политической жизни Америки. Странным образом страсть к развлечениям в этом году сблизила его, вероятно, с самым влиятельным внутренним кругом Конгресса во главе со спикером Томасом О'Нейлом. Лишь член этого круга смог бы оценить два назначения, одновременно полученных Уилсоном от О'Нейла: конгрессмен был включен в состав Комиссии по этике и вошел в руководящий совет центра Кеннеди по исполнительским видам искусства. И наверное, почти никто не смог бы понять, что сподвигло О'Нейла на такой странный выбор в Комиссию по этике.

При взгляде из нынешней перспективы образ сластолюбивого гедониста, который судит о поведении своих коллег, лежа в горячей ванне в Лас-Вегасе, выглядит почти извращенным. Когда искренне озадаченный репортер (кстати, не знавший о номере «Фантазия») спросил Уилсона, почему он был избран на такую высоконравственную должность, тот добродушно ответил: «Видите ли, я единственный член этой комиссии, кто любит женщин и виски, а ведь наши интересы тоже должны быть представлены».

Это было возмутительное заявление. Комиссия по этике считается «совестью Конгресса» и судит о поведении его членов. Любой спикер должен был бы разъяриться на Уилсона за такую ненужную провокацию, особенно в то время, когда Конгресс сотрясал один из худших скандалов за последние годы. В ходе операции ABSCAM под девизом «чистые руки» агент ФБР, притворявшийся арабским шейхом, заманил шестерых конгрессменов и одного сенатора в вашингтонский таунхаус, где скрытые камеры запечатлели, как они по очереди брали у него взятку в размере 50 000 долларов.

«Воровство у меня в крови», — провозгласил один конгрессмен, сунувший деньги в коричневый бумажный пакет. Другой распихал деньги по карманам и простодушно осведомился у фальшивого араба: «Их не очень заметно снаружи?» Когда записи были преданы огласке, у миллионов американцев сложилось впечатление, что Конгресс превратился в настоящий воровской притон. Особенно тяжело пришлось О'Нейлу, так как почти все взяточники оказались демократами.

Той осенью, когда республиканцы захватили Сенат, а президент Рейган обосновался в Белом доме, Томас «Тип» О'Нейл проявил себя несравненным лидером американских демократов. Он сознавал, что расследование ABSCAM соберет свою жатву и что нужно предпринять срочные меры, чтобы восстановить доверие к своей партии. Но с его точки зрения, подлинный кризис заключался в непосредственной угрозе людям из его внутреннего круга, на которых он опирался в проведении своей политики в Конгрессе.

Специальный прокурор Барри Претгимэн недавно убедил конгрессменов исключить из своего состава одного из незадачливых взяточников, законодателя с ветеранским стажем, прежде чем ему будет предъявлено официальное обвинение. Палата представителей еще никогда не исключала одного из своих членов. Следственная комиссия во главе с ревностным прокурором не ограничила круг поисков шестью обвиняемыми; ходили слухи о сделках в обмен на свидетельские показания, которые могли перенести скандал прямо в кабинет спикера. Окончательное решение подвести черту7 под этим делом О'Нейл принял после того, как прокурор начал подбираться к его ближайшему другу и политическому соратнику Джону Марфу.

Спикер незамедлительно пригласил Уилсона в свой кабинет и сделал ему двойное предложение. Он знал, что в конечном счете техасец не сможет устоять.

— Я хочу, чтобы ты вошел в Комиссию по этике, — сказал О'Нейл.

Сначала Уилсон не поверил, что с ним не шутят.

— Это безумие, Тип, — ответил он. — Всем известно, что я не поборник высокой нравственности. Нас высмеют и сотрут в порошок, если ты включишь меня в эту комиссию.

По сути дела, спикер повел себя как шеф разведки, а не парламентский деятель. Он не сказал Уилсону, что его будущая миссия заключается в спасении Джона Марфа. О'Нейл понимал, что главное для него сейчас — ввести Уилсона в состав Комиссии по этике, а дальше все пойдет как по маслу.

— Чалли, — произнес конгрессмен из Массачусетса с характерным мягким акцентом и хитрым блеском в глазах, — Чалли, ты помнишь о том месте, которое хотел получить в руководящем совете центра Кеннеди?

Одним из заветных желаний Уилсона было получить место в совете центра Кеннеди, и О'Нейл хорошо знал об этом. Для женатого законодателя почетная синекура в Центре исполнительских искусств имени Кеннеди мало что значила, но для разведенного конгресмена, переживающего кризис среднего возраста, это было золотое дно. В голосе Уилсона и сейчас слышится мальчишеский энтузиазм, когда он вспоминает, почему так жаждал этого назначения: «Это лучшая халява во всем городе. Это значит, что на балете я получаю ложу рядом с президентской, если захочу этого. Я могу приходить на любые актерские вечеринки, знакомиться со всеми кинозвездами и ежеквартально получаю дополнительное приглашение на прием в Белом доме».

Но самое важное для Уилсона заключалось в том, что теперь он без каких-либо расходов со своей стороны мог играть роль «весельчака Чарли» под руку с новой красивой девицей пятьдесят или шестьдесят раз в году, так как получал бесплатные билеты на большинство мероприятий. Это было чем-то вроде страховки для разоренного романтика, который теперь твердо знал, что он в почти в любой день может подарить одной из своих подруг незабываемый вечер в настоящей гламурной обстановке. Уже несколько месяцев Уилсон обхаживал непреклонного спикера и упрашивал об этом назначении, но старый ирландец не смог бы железной рукой править в Конгрессе, если бы занимался бесплатной раздачей ценной «халявы». До сих пор все призывы Уилсона оставались тщетными… но лишь до сих пор.

— Итак, Чалли, это пакетная сделка, — сказал спикер.

О'Нейл понимал, что маска взбалмошного хвастуна, прилипшая к Уилсону, будет отличным прикрытием для задуманной им тайной операции. «О Чарли ходили слухи, что он умеет молчать как рыба, — вспоминает Тони Коэльо, бывший помощник О'Нейла. — Время от времени спикеру приходилось устраивать операции с привлечением нерегулярных войск, и Уилсон был одним из ландскнехтов, на которых Тип мог рассчитывать».

Уилсон принял предложение спикера. Обрадованный пожизненным назначением в руководящий совет центра Кеннеди, он с энтузиазмом поспешил на помощь своему попавшему в беду товарищу, Джону Марфу

Работа уже ждала его. Просмотр оперативных пленок ABSCAM — не то зрелище, которое может вселить в гражданина доверие и уважение к Конгрессу. Марф, который в то время был членом Комиссии по этике, не принял взятку, но и не закрыл дверь для будущих переговоров. «Знаете, вы сделали предложение, — сказал он. — Возможно, когда-нибудь я изменю свое мнение».

Многие считали, что Марф опозорил комиссию и заслуживает исключения из Конгресса с последующим судебным разбирательством, но Уилсон искренне верил, что это не так. Начать с того, что он восхищался Джоном Марфом, Оба заседали в Комиссии по оборонным ассигнованиям; оба не скрывали своих антикоммунистических убеждений. Марф был ветераном корейской войны, удостоенным правительственных наград, и добровольно принимал участие в двух боевых миссиях с морскими пехотинцами во Вьетнаме. В глазах Уилсона он был героем. Насколько он понимал, его друг не совершил ничего противозаконного. Марф не принял взятку от «шейха» из ФБР, а его единственное прегрешение заключалось во вполне невинной фразе. Если члены Комиссии по этике вздумают линчевать такого патриота лишь за воображаемые грехи, значит, самой комиссии пора пройти общественный тест на нравственность.

Как и надеялся О'Нейл, Уилсон сыграл роль мины, подложенной под Комиссию по этике. Он рассказал репортеру из «Вашингтон Пост», что комиссия устроила охоту на ведьм и что на самом деле под угрозой находится не Джон Марф, а репутация палаты представителей. Чарли явно готовился к драке и вызывал соперника на ответный ход.

Комиссия по этике работала в совершенно ином духе. Предполагалось, что ее члены вежливо раскланиваются друг с другом, спокойно обсуждают дело по существу и высказывают свои рекомендации. Сама мысль о рукопашной схватке с Чарли Уилсоном — с человеком, который гордился своей репутацией волокиты и нарушителя всех мыслимых правил — вызывала откровенный ужас. Как правило, специальный прокурор в положении Претгимэна мог рассчитывать на безоговорочную поддержку со стороны членов комиссии. Для того чтобы нанести ущерб репутации обычного конгрессмена, хватало утечки в прессу с указанием, что он пытается воспрепятствовать расследованию. Но здесь с самого начала было ясно, что Уилсон будет только рад газетной баталии «для зашиты невиновного человека, который, между прочим, является военным героем».

До вмешательства Уилсона комиссия предоставила специальному прокурору свободу действий, но вскоре после появления Чарли правила игры совершенно изменились. Претгамэн даже не успел развернуть свои боевые порядки для атаки на Марфа, как его уведомили, что комиссия не нашла оснований для продолжения следствия по этом делу. «Дело закрыто», — провозгласил недавно назначенный председатель комиссии Льюис Стоке, еще один из доверенных людей спикера.

Претгимэн был ошеломлен. Связанный присягой о неразглашении информации до окончания следствия, он мог лишь подать в отставку в знак протеста. Между тем Джон Марф со слезами на глазах признался своему коллеге, что Чарли Уилсон спас ему жизнь.

Эта спасательная операция относилась к разряду незначительных и не занесенных в анналы инцидентов, имевших далеко идущие последствия. Для О'Нейла вмешательство Уилсона ликвидировало угрозу его положению в Конгрессе и позволило ему стать «либеральным мучителем» Рональда Рейгана. Сам Уилсон только смеялся над случившимся, словно получил удовольствие от хорошего развлечения. «Это была лучшая сделка в моей жизни, — вспоминает он. — Мне предстояло отсидеть в Комиссии по этике лишь один год, зато в центре Кеннеди я оставался на всю жизнь». Впрочем, он понимал, что произошло нечто гораздо более значительное. Образовались связи, которые вскоре сыграли решающую роль в афганской войне Чарли Уилсона.

Впоследствии Джон Марф стал председателем чрезвычайно влиятельной подкомиссии по национальной обороне, и Уилсон обратился к нему, когда ЦРУ попыталось сорвать его усилия по вливанию денег в Афганистан. Каждый раз, когда рассерженные чиновники из Агентства жаловались на его «опасное вмешательство», Марф недвусмысленно давал понять, что в афганском вопросе подкомиссия полагается на мнение Чарли. «Марф всегда помнит добро», — уважительно говорит Уилсон.

Но за ними обоими маячит фигура мощного ирландца с большой сигарой, который предоставил «плохому мальчику Чалли» исключительное разрешение преступить черту и работать с ЦРУ. Так делались дела в Конгрессе при Типе О'Нейле.

* * *

Джоанна Херринг была одной из немногих за пределами Конгресса, кто понимал истинные возможности Уилсона. В пору расцвета их романтических отношений она заглядывала ему глубоко в глаза и спрашивала, что он собирается делать со своей властью. Услышанное приводило ее в трепет, и она пускала в ход богатый арсенал своих уловок, чтобы привлечь его к делу моджахедов.

Джоанна могла видеть в Чарли Уилсоне такие вещи, которые оставались невидимыми для остальных. Она расшифровала его сокровенный код. Она подняла, что под маской беззаботного гуляки Уилсон прячет глубокие амбиции с видениями в духе Уинстона Черчилля. Она считала его неудержимую тягу к женщинам незначительным отклонением, какого можно ожидать от великих людей с огромным честолюбием. Она никогда не высказывала неодобрения, но словно сирена нашептывала ему на ухо, рассказывая, как он может изменить историю. «Моджахеды нуждаются в тебе. Ты можешь это сделать, Чарли. Ты можешь сделать все, чем займешься всерьез». В тот год, несмотря на множество других увлечений, Уилсон все больше поддавался влиянию Джоанны, зачарованный ее обаянием и возбужденный ее словами о его особом предназначении.

Между тем война для афганцев шла все хуже и хуже. Хотя моджахедов повсеместно хвалили за храбрость, их положение казалось совершенно безнадежным. В США у них не было влиятельных сторонников, а те, кто возвышал голос в их защиту, представляли собой разношерстные и маргинальные группы. Бывший «зеленый берет», американец литовского происхождения, выпустил информационный бюллетень с жалобами на то, что ЦРУ снабжает моджахедов давно устаревшим оружием; репортеры изредка ссылались на него. Горстка энтузиасток с правыми взглядами из Нью-Йорка и Вашингтона обивала пороги Конгресса с воззванием к консервативным поборникам курса Рейгана. И наконец, был друг Джоанны, Чарльз Фернли Фосетт. Этот седовласый американец пылал такой чистой страстью и прилагал такие неустанные усилия, расписывая бедственное положение афганцев, что в 1981 году Зия уль-Хак удостоил его высшей гражданской награды Пакистана. Фосетт отправился в донкихотское странствие, взывая к совести всего мира, который почти не обращал на него внимания. Он показывал свой фильм «Мужество — наше оружие» не только в гостиной барона Рики, но и в университетских кампусах, салонах Палм-Бич и частных клубах Сингапура — в странных местах, где собирались богачи, которые не скупились на чувства, но ровным счетом ничего не делали. Кульминацией усилий шестидесятилетнего романтика-крестоносца стало решение директора ЦРУ Уильяма Кейси допустить показ фильма в штаб-квартире Агентства.

Несмотря на этот щедрый жест, Джоанна продолжала читать Уилсону лекции об ужасающей неспособности ЦРУ сделать что-нибудь полезное для борцов за свободу. Теперь, когда Уилсон приезжал к ней на выходные в ее роскошный особняк Ривер-Оукс, она выделяла ему комнату рядом с Фосеттом в отдельном крыле дома, чтобы двое мужчин могли лучше познакомиться друг с другом. То ли чары Джоанны, то ли большие честные глаза Фосетта, умоляющие Уилсона исполнить свой долг, все-таки доконали конгрессмена. Летом он объявил, что отправляется в Пакистан для встречи с Зией уль-Хаком и афганскими моджахедами.

Впрочем, он не сказал Джоанне, что собирается нанести визит в Пакистан по окончании запланированной осенней поездки в Израиль. Уилсон был не из тех, кто распыляет свои усилия на политической арене. По его собственному признанию, он успевал сделать так много, потому что редко ввязывался в серьезные конфликты, и то лишь когда знал, что может победить. Его влияние в Конгрессе обеспечивалось главным образом усердной работой с израильским лобби, и в тот год он все еще вдохновлялся целью выживания еврейского государства.

Весной 1982 года многие наиболее твердые сторонники Израиля в США были возмущены, когда израильская армия под командованием генерала Ариэля Шарона вторглась в Ливан под предлогом зачистки опорных пунктов Организации освобождения Палестины. В стране разворачивались ожесточенные дискуссии по поводу этого нападения, когда Уилсон прилетел в Ливан и стал первым американским конгрессменом, побывавшим на линии фронта. Через два дня он появился в Иерусалиме и собрал пресс-конференцию, где выступил в роли непреклонного «израильского коммандо», заверяя критиков в том, что Шарон поступил правильно.

Конгрессмен начал свое выступление перед журналистами, собравшимися в отеле «Царь Давид», со следующих слов: «Я вырос в округе, где живут четыреста тысяч белых баптистов, сто тысяч темнокожих баптистов и не более сотни евреев». Обозначив свою предположительно нейтральную позицию, он впал в ораторский раж и принялся расписывать израильских захватчиков как бесспорных освободителей ливанского народа. «Ливанцам не на что жаловаться, кроме взорванных домов», — заявил он. Потом он рассказал, что видел старого араба, который утирал влажной тряпкой лоб больного израильтянина. «Самым большим сюрпризом для меня был всеобщий энтузиазм, с которым ливанцы приветствовали израильскую армию, — признался он. — Для евреев у них нашлись только слова благодарности. Все было именно так, а не иначе».

Израильский премьер-министр Менахем Бегин, сторонник жесткой линии, был так приятно удивлен этой неожиданной поддержкой, что послал стенограмму выступления Уилсона президенту Рейгану и попросил о личной встрече с этим замечательным конгрессменом. Они встретились в Иерусалиме, в апартаментах Бегина. Пожилой израильский коммандо поблагодарил Уилсона и осведомился, может ли конгрессмен дать ему полезный совет. «Известно, что вы не любите слушать чужих советов, — ответил Уилсон. — Но на вашем месте я бы разрешил Шарону стереть ООП в порошок, пока он держал их за глотку, а во всем мире еще не поднялся галдеж по этому поводу».

Бегину чрезвычайно понравилось такое предложение, но уже через несколько недель Уилсон снова оказался в Ливане, потрясенный зрелищем массовой резни, которое заставило его пожалеть о своем недавнем совете. Между тем его пламенная речь на пресс-конференции впервые вызвала отклик в коммунистической прессе. В советской ежедневной газете «Известия» появилась язвительная статья, автор которой интересовался, каким образом американский конгрессмен попал в зону боевых действий вместе с израильской армией: «Совершенно ясно, что это надежный человек, доставленный туда американскими сионистскими организациями и израильским посольством в Вашингтоне».

Уилсон узнал о статье в «Известиях» от ЦРУ, которое осуществляло мониторинг советской прессы и прислало ему экземпляр газеты с переводом. Это лишь порадовало конгрессмена, наслаждавшегося своей ролью незаменимого защитника Израиля. В том году Уилсон также работал над грандиозным планом, который он со своим старым знакомым Цви Рафиахом уже несколько месяцев разрабатывал при содействии Моше Аренса, министра обороны Израиля. Арене обратился к Уилсону с личной просьбой выбить у американского правительства разрешение на использование экономической помощи США для развития израильской военной авиации. Будущий истребитель предполагалось назвать «Лави», что значит «молодой лев».

Для израильтян, опиравшихся на свои военно-воздушные силы как на первую линию обороны, новый истребитель имел первостепенное значение в деле национальной безопасности. Его разработка должна была обойтись в полмиллиарда долларов, но в соответствии с указаниями федерального правительства американская финансовая помощь на военные расходы могла использоваться только для приобретения оружия, изготовленного в США. Арене и Рафиах надеялись, что Чарли найдет способ отменить это правило.

Уилсону выпала почетная роль. В Конгрессе было полно ревностных защитников Израиля, но это задание ставило его во главу угла. Он намеревался вернуться в Тель-Авив в октябре для окончательного определения стратегии развития израильских ВВС. Он запланировал еще несколько дней для встреч с афганцами, но лишь после того, как завершит дела со своими настоящими друзьями.

ГЛАВА 6. ПРОКЛЯТИЕ ЭЛИКИППЫ

Для Гаста Авракотоса не имело абсолютно никакого смысла нарушать все правила дисциплины и во второй раз предлагать Уильяму Грейверу трахнуть себя в задницу, когда дверь кабинета главы Европейского отдела была распахнута настежь. Клэр Джордж, влиятельнейший заместитель директора оперативного управления, не мог поверить собственным ушам. «Ты спятил?» — только и спросил он.

Авракотос внезапно стал неприкасаемым. Оперативное управление ЦРУ было устроено по образцу мафиозного клана, где человек поднимался или падал вниз вместе со своими друзьями. Поскольку Клэр Джордж был вторым человеком в управлении, казалось, что для Авракотоса наступил его звездный час. «Я заботился о Джордже в Греции, и он многим был мне обязан. Теперь я рассчитывал, что он поможет мне подняться наверх». Вместо этого Авракотос не только приобрел опасного врага в лице Уильяма Грейвера, но и совершенно испортил отношения с честолюбивым Джорджем, который не мог допустить, чтобы грубые манеры его старого приятеля помешали его карьерному росту. Джордж не просто убрал имя Гаста из хельсинкского списка назначений; по словам Авракотоса, он разослал телеграммы руководителям всех отделов, где предупреждал их о нежелательности контактов с его бывшим другом.

Две словесные атаки Гаста на Грейвера выглядели бессмысленно, но сам он впоследствии заметил: «Если вы ищете логику, то не найдете ее во мне, на Ближнем Востоке и в арабском мире, потому что мы устроены по-другому». Спустя много лет поразительно слышать гордость, звучащую в голосе Авракотоса, когда он объясняет, почему осадил Грейвера.

«Мы, греки, считаем себя богоизбранным народом. Даже в церкви, где греко-американские священники четвертого поколения беседуют с греко-американскими детьми третьего поколения, они все равно учат, что мы были избраны Богом. А мама заставила меня поверить, что я — избранный из избранных. Представьте себя на моем месте: разве вы не придерживались бы высокого мнения о себе? Но вот вы оказываетесь среди блестящих шалопаев из «Лиги Плюща», которые могут унизить вас выбором суповой ложки за столом. Остается лишь сказать себе: «Помни, Гаст, ты избранный среди избранных. Ты супермен». Это дает силу, чтобы идти по жизни: ты чувствуешь себя неуязвимым. Ты говоришь глупости и совершаешь ошибки, но делаешь то, что в глубине души считаешь правильным. Ты помнишь, что избран среди избранных. Бог позаботится о тебе. Бог на твоей стороне. Это похоже на убежденность моджахедов, когда они идут в бой: ты просто не можешь проиграть. Если ты разобьешь противника, то станешь победителем. Если ты погибнешь, то попадешь в рай. Это беспроигрышная игра».

Но в сентябре 1981 года Авракотосу было очень одиноко. Он нуждался в помощи, а горькие воспоминания о разговоре с Уильямом Грейвером по-прежнему не давали ему покоя. Тогда он совершил паломничество в свой родной город — шесть часов езды через горы до Эликиппы по старому шоссе № 40. Он собирался посетить старую и верную знакомую семьи Авракотосов, женщину по имени Нитса. Когда он приехал, то застал ее в разгар бурной деятельности: старуха, одетая в черное, готовила странное варево и раскладывала листки с греческими песнопениями, написанными тысячу лет назад. Если бы Уолт Дисней проводил кинопробы на роль классической ведьмы, он бы выбрал Нитсу. В сущности, она была городской колдуньей Эликиппы, но применяла свое искусство только в благих целях: готовила защитные амулеты, лекарства для больных и талисманы от дурного глаза.

Гаст был не просто сыном ее дорогой, ныне покойной подруги Зафиры. Он был гордостью Эликиппы, молодым воином ЦРУ, спасшим Грецию от коммунистов. Если Гаст попал в беду, она была готова пустить в ход все свои темные чары.

— Как он выглядит? — спросила Нитса.

Гаст смог достать фотографию Грейвера через одного из своих знакомых в бюро пропусков ЦРУ. «Это было единственное место, где я мог достать его фотографию, — объяснил он впоследствии. — Я сказал, что хочу прикрепить ее к своей мишени для игры в дартс, и они были рады помочь мне».

На лице Нитсы, рассматривавшей фотографию, появилось озадаченное выражение. По словам Авракотоса, она вела свою родословную от древнегреческого женского ордена, члены которого служили посредницами между повелителями Нижнего мира и олимпийскими богами. Возможно, поэтому в тот день она с особой тщательностью отнеслась к исполнению своей роли.

— Он не похож на злого человека, — обратилась она к Гасту, изучив лицо Грейвера. — Расскажи мне, что он сделал.

— Он разрушает мою карьеру, и теперь лизоблюды из Агентства готовы порвать меня на куски.

По словам Гаста, «она это поняла, потому что такие же сволочи когда-то расправились с ее мужем».

Нитса по-новому взглянула на фотографию и серьезно кивнула.

— Ты прав, он нехороший человек, — сказала она.

Нитса объяснила, что сначала нужно нанести удар в такое место, где у Грейвера уже есть слабости. Авракотос дал ей полное описание своего недруга и определил его слабые физические места, начиная с коленей.

— Когда он ходит, то похож на ожившее пугало, — пояснил он. — И у него слабая спина.

— Он любит женщин? — спросила Нитса и объяснила, что следующим шагом будет лишение Грейвера тех удовольствий, которые ему нравятся больше всего.

«Полагаю, она могла сделать его импотентом», — сказал он впоследствии будничным тоном, как будто не сомневался в этом.

Нитса постоянно напоминала, что Гаст должен понимать, к каким последствиям может привести действие темных сил, которые он просит выпустить на волю.

— И еще, Гаст: ты должен хотеть этого, — предупредила она. — Ты должен хотеть, чтобы с ним произошло что-то плохое.

— Я так хочу этого, что можно потрогать руками.

— Тогда это случится. Какая у него любимая еда?

— Он любит картофельный салат и немецкие блюда, — ответил Авракотос и добавил что Грейвер много лет прослужил в Германии.

«Нацисты убили родителей Нитсы и нескольких ее родственников, — говорит он. — Когда я сказал, что он похож на долбаного нациста, у нее загорелись глаза».

Понадобилось около двадцати минут, чтобы завершить проклятие. По словам Авракотоса, ее греческие песнопения были взяты из редко используемых церковных гимнов, написанных монахами более тысячи лет назад. «В греческой церкви некоторые из этих монахов считались падшими ангелами наподобие Дарта Вейдера», — поясняет он.

Все это время Нитса терла пальцем фотографию Грейвера. Это был всего лишь маленький снимок, но она верила, что фотокамера улавливает некую частицу души человека.

— Можно оставить ее у себя? — спросила она.

— Ты можешь оставить ее. Можешь сжечь ее. Можешь делать с ней все, что хочешь.

— Ты уверен. Ты больше никогда не увидишь эту фотографию.

— Совершенно уверен.

— Когда ты хочешь, чтобы проклятие начало действовать?

— Прямо сейчас.

— Я не знаю точно, сколько пройдет времени. Проклятие на профессию подействует раньше, чем проклятие на здоровье, но оба скоро вступят в силу.

— Большое спасибо, — сказал Авракотос.

— Тебе еще что-нибудь нужно?

— Нет, это все.

* * *

Конечно, если бы сыщики из управления внутренней безопасности или контрразведки проведали, чем занимался Гаст Авракотос в доме у Нитсы, они бы немедленно устроили ему психиатрическую экспертизу. Принимая во внимание его допуск к самой секретной разведывательной информации, его могли посчитать серьезной угрозой для национальной безопасности. Но встреча с Нитсой имела сугубо частный характер, а проклятия и призывы к потусторонним силам оказали удивительно благотворное влияние. Когда Авракотос подъехал к воротам ЦРУ, он был убежден, что Грейвер больше не сможет причинить ему вреда. Нитса позаботится об этом. Он заметно воспрянул духом и снова поверил, что ему суждена особая участь, как и говорила его мать. Он не знал, как и когда это произойдет, но твердо решил оставаться на своем месте в ЦРУ, пока не настанет время.

Его план был очень простым. Вместо того чтобы вступать в открытый конфликт с Клэром Джорджем, где у него не было шансов на успех, Авракотос решил отступить в тень и выждать время, пока не найдется способ вернуться к работе на своих условиях.

Проблема заключалась в том, что его стратегия выглядела практически неосуществимой. В полувоенной атмосфере Агентства никому не позволено даже на мгновение выпасть из командной цепочки. Без соответствующих приказов оперативные сотрудники лишены возможности действовать: они не могут пользоваться служебным телефоном, не получают денег и даже не могут поставить свою машину на служебной стоянке. Система тщательно устроена таким образом, чтобы противник не мог причинить Агентству урон изнутри.

Авракотос несколько лет готовился к подобному моменту — наверное, сразу же после увольнений «Резни в день Хэллоуина» в 1977 году. Когда-то в Афинах Клэр Джордж поддержал его после того, как ЦРУ попыталось уволить греческих оперативников под предлогом сокращения штатов за рубежом. Но Авракотос понимал, что творится на самом деле. Для него это было нечто иное, как бюрократическая чистка по этническому признаку. С тех пор он был твердо убежден, что рано или поздно «аристократы» примутся и за него. Когда это произошло, он был готов.

У Гаста на руках оставался один сильный козырь. В данный момент он находился вне досягаемости Секретной службы, в служебном отпуске, и предположительно завершал курс изучения финского языка. По расчетам Авракотоса, у него оставалось от трех до четырех недель до тех пор, пока финансовый отдел не доберется до него и не остановит выплату жалованья. Если к тому времени он не получит приказа, то лишится и других привилегий. Но, по мнению Авракотоса, четыре недели на разработку плана дальнейших действий были даром свыше.

К тому времени он располагал определенными сведениями, которые могли помочь в его поисках. К примеру, он знал, что ЦРУ намеренно зашоривает своих сотрудников. Из тысяч оперативников, аналитиков и администраторов, ежедневно встречавшихся в коридорах Агентства, лишь считаные единицы имели представление о том, чем занимаются другие. Даже люди, работавшие в одном отделе или на одном этаже, понимали, как опасно проявлять любопытство. Поэтому Авракотос, мастер обмана, расхаживал по белым коридорам Лэнгли в полной уверенности, что никто не попытается выяснить его намерения. На самом деле они будут поступать как раз наоборот. Что до случайных встреч со старыми коллегами, он отлично знал, где достаточно пожать плечами, а где хватит полуправды или многозначительного подмигивания. Все очень просто: нужно создать впечатление, будто он занимается делом, понятным для посвященных, а непосвященные вообще не должны задавать вопросов.

Единственное, чего Авракотос не мог допустить, это случайная встреча с Грейвером или Клэром Джорджем. За этим последовало бы официальное рассмотрение его проступка, не сулившее ему ничего хорошего. Время неумолимо шло вперед, подгоняя его к достижению цели: найти достаточно смелого человека, который мог бы пристроить его на оплачиваемую должность до окончания служебного отпуска и прекращения выплаты жалованья.

Первый знакомый, к которому он обратился — руководитель одного из подразделений Латиноамериканского отдела, — и глазом не моргнул, когда Гаст объяснил, какая услуга ему нужна. Его не смутило даже предупреждение, что это может оказаться незаконным и по меньшей мере вызовет ярость Джорджа Клэра. Если бы его ранг был хотя бы на одну ступень выше, Джордж бы автоматически получил уведомление о новом назначении Авракотоса, но судьба распорядилась так, что Гаст обрел безопасную гавань, не засветившись на радарном экране своего бывшего начальника. Теперь время было на его стороне. «Без этой должности я бы погиб, — позднее вспоминал он. — Поэтому я пошел ва-банк».

Авракотос выиграл время, но для решения следующей задачи ему пришлось обратиться к очень необычному и практически невидимому соратнику. Все знали, что Гаст обладает даром заводить врагов в собственной организации. Это неизменно преграждало ему путь к высотам, куда мог бы привести его многочисленные таланты. Но мало кто знал о разветвленной сети тайных союзников, выстроенной им за годы службы в ЦРУ. Эти люди были готовы прийти ему на помощь в таких обстоятельствах, которые для других были бы немыслимы.

Авракотос был далеко не первым оперативным сотрудником ЦРУ, осознавшим ценность рядовых членов разведывательной организации. Каждому американскому шпиону за рубежом известно, что одними из самых ценных объектов для вербовки во вражеской спецслужбе являются сотрудники нижнего звена: шифровальщики, секретари, курьеры и так далее. Но очень редко встречаются оперативники, которые сознательно заводят друзей среди «черни» в собственной организации. Авракотос всегда чувствовал себя удобнее среди этих представителей низшей касты, чем рядом с холеными высокопоставленными офицерами секретных служб. Он стал водить знакомство с ними, начиная с первого дня своей работы в ЦРУ.

При любой возможности Гаст старался приходить им на помощь. Он стал защитником несправедливо обиженных и презираемых. И наконец, он никогда не скрывал от них своего отношения к сотрудникам «голубых кровей».

Самой характерной чертой этой сети был ее этнический состав. Большинство «тайных агентов» Авракотоса были афроамериканцами и не могли понять, почему они хранят верность человеку, который в лицо называет их «ниггерами». Для Авракотоса все было просто. Он находил общий язык с афроамериканцами, потому что они ничем не отличались от него. «Если ты выходец из Эликиппы и служишь в ЦРУ, то черный ты или нет, тебя все равно считают ниггером», — говорит он. По словам Норма Гарднера, заместителя Клэра Джорджа, наблюдавшего за этой системой в действии, «просто поразительно, как Гасту удавалось убеждать темнокожих сотрудников выполнять его поручения в Агентстве».

Во время семимесячного пребывания Авракотоса в глубоком подполье ЦРУ афроамериканские друзья оберегали его укрытие и ежедневно снабжали его оперативной информацией. «Сегодня не ходи на шестой этаж, Клэр собирается быть там; во второй половине дня держись подальше от кафетерия». Они даже организовали для него парковку на одной из VTP-стоянок Агентства. Это может показаться мелочью, но единственно верный способ судить о статусе сотрудника ЦРУ для непосвященных — посмотреть, на какой стоянке стоит его автомобиль. Агенты, возглавляющие крупные программы, ставят свои машины возле штаб-квартиры. Для Гаста было важно, что его место находилось у бокового входа, что позволяло ему избегать главных лифтов. Они получили пропуск у охраны, назвав меня врачом, который приезжает на консультации», — говорит Авракотос.

В течение семи месяцев Авракотос и его невероятно преданные союзники водили за нос всю систему безопасности Агентства. С каждым следующим днем Клэр Джордж оказывался во все более затруднительном положении. Что он скажет, если о странных действиях Авракотоса станет широко известно? Как он объяснит, что позволил старшему сотруднику ЦРУ исчезнуть на несколько месяцев без какого-либо приказа или назначения? Для самого Авракотоса это было рискованное представление — поразительная демонстрация его оперативных навыков. Но в конце концов, это победа ничего бы ему не дала, если бы он не смог вернуться в строй.

В этой истории судьба имеет любопытную привычку вмешиваться в самый подходящий момент. Когда Гаст находился в подполье, сразу же после того, как Клэр Джордж сорвал его запланированное вступление в оперативную группу по работе с «контрас», его темнокожие друзья сообщили об открытии Ближневосточного отдела ЦРУ. Этому событию предстояло решительно изменить его судьбу. По воле случая, учреждение нового отдела свело Авракотоса с другим старым знакомцем, одним из немногих «аристократов» в ЦРУ, которые ему действительно нравились. Джон Макгаффин подружился с Авракотосом еще в те дни, когда возглавлял оперативный пункт Агентства на Кипре. Теперь Макгаффин возглавлял афганскую программу. Во время беседы в кафетерии он был поражен, когда услышал полную версию недавних приключений Авракотоса.

— Если это правда и тебе действительно нечем заняться, пойдем со мной наверх, — сказал он. — Мы собираемся задать русским хорошую взбучку.

ГЛАВА 7. КАК ИЗРАИЛЬТЯНЕ РАЗБИЛИ СЕРДЦЕ КОНГРЕССМЕНУ И ОН ВЛЮБИЛСЯ В МОДЖАХЕДОВ

Из всех преимуществ членства в Палате представителей США, по мнению Уилсона, ничто не могло сравниться с командировками за казенный счет. Это были поездки первым классом, с оплатой всех расходов, в самые экзотические места, где представители американского посольства и местных властей встречали его как особу царской крови.

Командировка, навсегда изменившая жизнь Уилсона и судьбу афганцев, началась 14 октября 1982 года после вылета рейса Pan American из Хьюстона. Все расходы были оплачены Комиссией по ассигнованиям, и официально он выполнял важную миссию по надзору за выполнением американских программ зарубежной помощи. Он запланировал встречу с афганцами, уступив настоятельным просьбам Джоанны Херринг, но перенес ее на заключительную часть поездки.

По пути в Израиль Уилсон решил сделать остановку в Ливане и еще раз посмотреть на последствия израильского вторжения, которое он так бурно восхвалял в июне. Он делил военные пайки с американскими морскими пехотинцами, отправленными в Бейрут Рональдом Рейганом с миротворческой миссией, которая завершилась катастрофой и гибелью многих из них от рук бомбиста-самоубийцы. Выдался солнечный осенний денек, и Уилсон наслаждался одним из тех моментов, которые вызывают у старого военного моряка чувство гордости за свою страну. Он находился в обществе подтянутых американских ребят в новеньких мундирах, призванных охранять мир в неспокойной стране.

Его следующей целью был визит в лагеря беженцев Сабра и Шатила в окрестностях Бейрута, где жили тысячи палестинцев и ливанских шиитов. Томас Фридман из «Нью-Йорк тайме» недавно сообщил, что в сентябре израильтяне под руководством Ариэля Шарона, героя Уилсона, позволили ливанским христианам ворваться в лагеря и два дня стояли в оцеплении, пока их союзники убивали сотни молодых мужчин, женщин и детей. Израильтяне утверждали, что операция была направлена против террористов из ООП, и когда Уилсон подъезжал к лагерям, еще никто в мире не признал случившееся расправой над невиновными людьми. «В своей обычной манере я решил, что пресса раздувает сенсацию и преувеличивает вину Израиля, но все-таки чувствовал себя обязанным лично убедиться в этом».

Уилсон, изучавший военную историю, хорошо понимал, что ни одна война не обходится без ужасов. Они с Эдом Кохом познакомились с Шароном в пустыне в 1973 году, когда его назвали героем войны Йом-Киппура, и подружились с ним. Для Уилсона Шарон был израильским Джорджем Паттоном. Он не сомневался, что генерал может действовать жестко, но не станет выходить за рамки общей необходимости. Когда Уилсон вошел в лагеря в сопровождении прикомандированного офицера из Госдепартамента, он все еще был верным защитником Израиля. То, что он увидел и услышал, потрясло его.

«Когда мы оказались в лагере, там еще оплакивали погибших, — вспоминает он. — Наверное, прошло не больше недели после нападения. Мы встретили одну женщину, американскую еврейку, явно либеральных взглядов. Она работала медсестрой в американской гуманитарной организации, и ее рассказ звучал очень впечатляюще.

Ее одежда пропиталась кровью раненых и задубела. По ее словам, ее сородичи совершили нечто ужасное. Она подвела нас к засыпанному рву, превращенному в братскую могилу. Вокруг было много палестинцев; они плакали и клали на землю жалкие маленькие букетики. Тогда мне стало по-настоящему плохо, и я не мог отделаться от мысли, что в этом виноват Израиль».

Уилсон пытался поверить объяснениям израильтян, уверявших, что их солдаты не знали о происходящем.

«Но потом мы прошли около пятидесяти футов, и один из сотрудников американского посольства показал мне, где находился израильский командный пункт. В этот момент я утратил веру. Мои герои навсегда остались запятнанными, потому что они просто не могли не видеть и не слышать того, что творилось у них под носом. Мне стало ясно, что они подстроили эту резню, а потом просто сидели и наблюдали».

Что-то навсегда умирает в таком человеке, как Чарли Уилсон, когда он утрачивает веру в чистоту дела, за которое он боролся. С тех пор как он был мальчишкой в Тринити и слушал по радио Уинстона Черчилля, высмеивавшего нацистов, он мечтал о том дне, когда сыграет свою роль во всемирной борьбе за справедливость. Он готовился к этому дню. Он был убежден, что борется за справедливость, защищая Израиль. Каждый год он испытывал радостное возбуждение, когда подъезжал к отелю «Царь Давид», где всегда останавливался. Но на этот раз поездка из Бейрута в Иерусалим стала нелегким испытанием для человека, перед мысленным взором которого вставали ужасные видения.

Уилсон сдерживал свои чувства, когда пересек границу и направился к древней столице, потому что ему предстоял обед с его другом Цви Рафиахом. Чарли находит человеческое лицо для всего, чем он занимается, особенно в своей зарубежной деятельности. В Афганистане он трудился ради Гаста Авракотоса; в Израиле он помогал лично Цви Рафиаху с тех пор, как познакомился с жестким и язвительным израильским дипломатом во время войны Йом-Киппура.

Следующие девять лет они совместно работали над нескончаемыми инициативами для Комиссии по ассигнованиям. Уилсон постоянно держал Рафиаха в курсе дела, и им удалось выбить еще больше средств для Израиля из подкомиссии по распределению зарубежной помощи. Между тем Уилсон завязал дружеские отношения и с женой Цви. Когда Рафиах уехал из Вашингтона, чтобы занять должность в крупнейшей оборонной компании Израиля, Israeli Military Industries (IMI), Уилсон продолжал помогать ему. Он убедил Пентагон приобрести у IMI специальную базуку «для вскрытия бункеров» и с тех пор почти ежегодно преподносил Рафиаху и Израилю какой-нибудь новый подарок от Конгресса США.

Конгрессмены обычно обращаются в американское посольство для организации своих визитов в зарубежные страны и встреч с иностранными правительственными чиновниками. Но в Израиле Рафиах всегда брал на себя заботу о составлении графика встреч для Уилсона. Он понимал, что конгрессмену необходимо сочетать бизнес с развлечениями, поэтому на всех встречах с влиятельными людьми устраивались приемы и обеды с участием известных ученых, музыкантов, художников и писателей.

Уилсон мог говорить Рафиаху такие вещи, которые он не говорил никому другому. В тот вечер за обедом в Иерусалиме он поделился своими чувствами по поводу резни в Сабре и Шатиле и страданий тех, кто остался в живых. Судя по реакции бывшего дипломата, в случившемся нельзя было винить всю страну. Уилсон ощущал искреннее расстройство своего друга. По заверению Рафиаха, многие здравомыслящие израильтяне тоже пришли в ужас от произошедшего в окрестностях Бейрута.

Уилсон был профессиональным политиком. Такие люди не бегут к репортерам и без крайней необходимости не заводят непримиримых врагов из таких бывших друзей, как израильтяне. На первый взгляд, он вел себя так, словно ничего не изменилось. Он совершил все запланированные встречи в IMI и провел переговоры с министром обороны о проекте израильского истребителя «Лави». Но в посольстве США он наорал на посла Сэма Льюиса, когда тот попытался оправдать события в Сабре и Шатиле с израильской точки зрения. Раньше Уилсону нравились аргументы Льюиса, но теперь его глубоко возмущал тот факт, что посол США строит себе дом в Израиле, где будет жить после выхода на пенсию. Ему казалось, что Льюис наполовину превратился в израильского агента.

Конгрессмен чувствовал себя преданным и одураченным. «Я так и не оправился от этого, но не хотел поднимать большой шум. Мои отношения с Израилем имели слишком долгую и глубокую историю». В следующие месяцы и годы Уилсон все-таки смог обеспечить финансирование для проекта «Лави». Но тогда, в октябре 1982 года, он распрощался со своими друзьями в Тель-Авиве с тяжким ощущением, что его отношение к Израилю необратимо изменилось. «Я эмоционально отстранился от своих бывших пристрастий. Утрата иллюзий по поводу первой любви — это страшное дело».

Последняя часть поездки Уилсона проходила через одну из стран, к которым Израиль относился с наибольшим подозрением. Для израильтян пакистанский диктатор Зия уль-Хак не являлся такой же демонической фигурой, как Саддам Хусейн, но недалеко ушел от него. Пилоты ВВС Пакистана летали на перехватчиках большинства стран Персидского залива, наемная пакистанская дивизия служила в армии Саудовской Аравии, но хуже всего, диктатор вел секретные работы по созданию «исламской бомбы».

Мысль о том, что Зия уль-Хак и афганцы могут заменить Израиль в центре «мировой драмы» Уилсона, никогда не возникала у конгрессмена. Но теперь он возвращался в страну, пленившую его двадцать лет назад, когда корабль, где служил молодой офицер ВМС, бросил якорь в порту Карачи. Он ожидал увидеть очень отсталый народ, но в своем письме домой утверждал, что пакистанские моряки лучше подготовлены, чем их американские коллеги; их суда блистают чистотой, офицеры любезны, и все настроены проамерикански. Единственным недостатком была недоступность пакистанских девушек, о чем он тоже упомянул в письме:

«Я видел парочку сногсшибательных красоток, но местный обычай не позволяет знакомиться с ними. Сами девушки — настоящие классические красавицы, средоточие грации и женственности. Захватывающее зрелище. Впрочем, достаточно о милых пакистанских дамах. В каждой части света есть свои красавицы, и может быть, я просто слишком падок на их чары».

У Уилсона была еще одна причина для благосклонного отношения к Пакистану. Он никогда не любил Индию, а Индия и Пакистан являются кровными врагами. Этот предрассудок существовал у конгрессмена на почти инстинктивном уровне. Ему не нравилось, как ходят индийцы, как они говорят или держат голову. Кроме того, он считал их лицемерами, которые заявляют о своем нейтралитете, а сами десятилетиями тесно примыкают к советскому лагерю.

Такие соображения звучали музыкой для слуха пакистанских военных, уже имевших основания считать этого конгрессмена своим другом. В1971 году, незадолго до избрания Уилсона в Конгресс, индийская армия, снаряженная советским оружием, вторглась в Пакистан и нанесла ему поражение в Бангладешской войне. В 1973 году, когда Уилсон принес должностную присягу, индийцы все еще держали 91 000 пакистанских пленных в чудовищных условиях. Элегантный бывший генерал Якуб-Хан, который тогда был послом Пакистана в Вашингтоне, отчаянно стучался в двери конгрессменов и сенаторов из Комиссии по международным отношениям, пытаясь заручиться хотя чьей-нибудь помощью. Откликнулся только Чарли Уилсон, который сразу же выступил в Конгрессе с инициативой осудить Индию и оказать давление на Госдепартамент, чтобы потребовать освобождения пленников на государственном уровне. Когда индийцы наконец выпустили пленных, Якуб-Хан отдал должное усилиям Уилсона и направил в Вашингтон делегацию жен бывших заключенных с благодарственным посланием.

Пакистанский посол пришел к выводу, что сотрудничество с Уилсоном сулит многообещающие перспективы, и решил оказать ему самый теплый прием. Будущий министр иностранных дел старался собрать в Америке побольше друзей, которые в один прекрасный день встанут на поддержку его страны. Хитроумный Якуб-Хан также выбрал Джоанну Херринг на должность почетного консула Пакистана в Хьюстоне. Джоанна и Уилсон познакомились на одном из его великосветских обедов в честь конгрессмена. Эти семена, заложенные генералом и дипломатом в начале 1970-х годов, наконец взошли почти через десять лет, когда самолет Уилсона совершил посадку в Карачи.

* * *

В конце 1982 года, когда конгрессмен выполнил свое обещание Джоанне Херринг и прилетел в Пакистан, дела там обстояли невесело. Моджахеды уже почти три года сражались с Советской армией. Около 2,7 миллиона афганцев прошли мучительный путь через горы и нашли убежище в соседней мусульманской стране. Они до сих прибывали по несколько тысяч в месяц, создавая огромные, обнесенные стенами города из глинобитных хижин. Более 1/5 населения Афганистана сосредоточилось в северо-западной пограничной провинции Пакистана. Тогда Уилсон не вполне сознавал это, но зона афганских беженцев стала настоящей линией фронта в последней битве холодной войны.

Главный закон современной партизанской войны гласит, что ни одно повстанческое движение не может выжить, если у его бойцов нет надежного убежища. Вьетконговцы опирались на Камбоджу и Северный Вьетнам. Никарагуанские «контрас», финансируемые ЦРУ, большую часть времени проводили в лагерях на границе Гондураса. Никакие партизанские формирования не имели шансов выжить в самом Афганистане после того, как СССР ввел в страну стотысячную армию при поддержке танков и спутников, бомбардировщиков МИГ и боевых вертолетов. Без Пакистана о продолжительном сопротивлении не могло быть и речи. Именно в Пакистане афганцы устраивали свои базовые лагеря, получали оружие и боевую подготовку от ЦРУ и снова уходили сражаться через границу. Советы знали об этом и угрожали Зие уль-Хаку с двух фронтов: они наращивали индийскую военную группировку на восточном фланге Пакистана и начали наносить удары по базам моджахедов через западную границу.

По словам генерала Арефа, который в то время служил начальником штаба у Зии уль-Хака, давление настолько усилилось, что даже пакистанские генералы убеждали диктатора порвать с моджахедами. «Советы утверждали, что Пакистан, вооружающий афганцев, в техническом смысле воюет с Советским Союзом», — говорит он. Советские самолеты вторгались в пакистанское воздушное пространство, бомбили приграничные города и убивали пакистанских граждан вместе с афганцами. «В Пакистане создавалось психологическое впечатление, что мы заслуживаем такого наказания, потому что поддерживаем моджахедов в борьбе со сверхдержавой».

На похоронах Леонида Брежнева в Москве новый генеральный секретарь ЦК КПСС Юрий Андропов отвел Зию в сторонку и пригрозил уничтожить его правительство, если тот не прекратит помогать афганским «бандитам». Зия уль-Хак, одетый в элегантный маоистский китель, посмотрел лидеру коммунистической партии прямо в глаза, улыбнулся своей знаменитой щербатой улыбкой и заверил Андропова, что в его стране нет афганских партизан. Его ближайшие советники утверждают, что в первые годы, задолго до того, как Зия мог опереться на поддержку США в случае советского вторжения в Пакистан, генерал оказывал провокационную поддержку афганцам в первую очередь из-за своих религиозных убеждений.

Западному человеку трудно усвоить исламское понятие джихада, но в исламском мире джихад известен как призыв к защите своей веры в «священной войне». В то время существовала только одна чистая священная война, объединявшая мусульман по всему миру, и это был афганский джихад.

Уилсон, сам не зная об этом, собирался вступить в мусульманскую религиозную войну, где Зия уль-Хак играл едва ли не главную роль. При ближайшем знакомстве трудно было заподозрить его в религиозном экстремизме. Он не был похож на мусульман, которых американцы в те дни привыкли видеть на экранах телевизоров. Он не имел сходства с Хомейни и иранскими фанатиками, распевающими молитвы и хлещущими себя цепями по спине. Он не напоминал Саддама Хусейна с его радикальной антизападной риторикой.

Несмотря на свои различия, мусульмане повсюду поддерживали борьбу моджахедов. В исламском мире всем было предписано прилагать усилия для изгнания «неверных» коммунистов. Египтяне присылали оружие, саудиты выделяли фантастические суммы, но лишь Пакистан находился в прифронтовой зоне и балансировал на грани войны с СССР. «Для Зии это была битва между правдой и неправдой, — объясняет генерал Ареф. — Он считал, что нам предназначено судьбой поддержать правую сторону, невзирая на риск».

Поддержка афганцев никогда не давалась легко Зие уль-Хаку, и перед всеми важными зарубежными поездками он взял за правило останавливаться в Саудовской Аравии, где проводил ночь в одинокой молитве посреди огромной мечети в Мекке. Но несмотря на свои религиозные убеждения, Зия реалистически оценивал политическую и военную обстановку и постоянно рассчитывал, сколько он еще сможет сделать, прежде чем его поддержка моджахедов навлечет удар возмездия со стороны СССР. Для американцев, убежденных в том, что они должны провести новую линию сдерживания по границе Пакистана, Зия был верховным арбитром. Он играл роль благожелательного деспота, который ежемесячно и единолично принимал решение, какие действия ЦРУ и правительство США могут совершить на территории его страны.

В частном порядке ЦРУ, Госдепартамент и Пентагон давали ему заверения на самом высоком уровне об американской поддержке Пакистана. Но Зия помнил, как администрация Картера обрушилась на него за казнь Бхутто, диктаторские замашки и попытку создания ядерной бомбы, и как ему перекрыли каналы военной и экономической помощи. Теперь, восстановив союзнические отношения с администрацией Рейгана из-за Афганистана, он не забывал о прецедентах, когда Америка бросала своих друзей. Прошло лишь несколько лет после падения Южного Вьетнама, несмотря на страстные заверения США.

Поэтому Зия бдительно присматривал за новоявленными американскими друзьями и особенно плотно контролировал их отношения с афганскими моджахедами. Американцам, приезжавшим к нему в то время, он неизменно говорил: «Нам нужно поддерживать огонь под афганским котлом, но я должен гарантировать, что варево не выплеснется в Пакистан».

В бескомпромиссной сделке, предложенной американцам, Зия требовал едва ли не публично отречься от нападок Картера на его страну. Он настаивал на том, что администрация Рейгана не должна вмешиваться во внутренние дела Пакистана. Также исключались публичные жалобы на его диктаторское правление и попытки создания ядерной бомбы. В этом он получил необходимые заверения от США.

Следующее требование было не менее жестким. ЦРУ предлагалось смириться со строгими ограничениями на стандартные оперативные процедуры. Зия считал себя опытным военным профессионалом, которого нелегко ввести в заблуждение. Он внимательно изучил действия ЦРУ в заливе Свиней и во Вьетнаме. Безучастный к успешным операциям Агентства, он наложил строгий запрет на прямые контакты с моджахедами. Меньше всего ему хотелось, чтобы орды американских агентов шлялись поблизости от его границы и пытались внушить афганским фундаменталистам, что им следует делать. Генерал вежливо настоял на том, чтобы американцы проводили свою операцию через его Управление межслужебной разведки (ISI). По условиям этого соглашению Агентству разрешалось лишь доставлять оружие и боеприпасы морским путем в порт Карачи и воздушным путем на военный аэродром Исламабада. Там офицеры ISI брали дело в свои руки и перегружали американское оружие в товарные поезда и грузовики для тайной переправки на границу.

В соответствии с официальной политикой США, все это оружие выглядело советским. Так можно было поддерживать легенду о том, что оно было захвачено в бою. Программа осуществлялась с такой четкостью, что, когда афганцы нагружали караваны верблюдов и мулов и отправлялись в горы, они не имели представления, что перевозят оружие, оплаченное американскими налогоплательщиками. Для них это был дар Аллаха — оружие для джихада, полученное от исламского брата Зии уль-Хака.

Осенью 1982 года, когда Уилсон прибыл в Исламабад, эта необычная программа ЦРУ несомненно удерживала афганское сопротивление от полного краха. В денежном исчислении (около 30 миллионов долларов) это была самая крупная операция Агентства более чем за десять лет. Но были и серьезные трудности.

* * *

Джоанна Херринг подготовила сцену. Она позвонила Зие из Хьюстона по частной линии и посоветовала ему не придавать большого значения живописной внешности Уилсона и не обращать внимания на слухи о его бурных похождениях, ходившие среди пакистанских дипломатов. Она была непреклонна в своем намерении: генерал должен завоевать расположение этого конгрессмена из Техаса, который может стать самым важным союзником Пакистана.

В Абу-Даби Уилсон встретился с Джо Кристи, своим старым собутыльником из Техаса. Оба сели на самолет компании Gulf Air, летевший в Исламабад. Они расположились в салоне первого класса и заказали напитки. Но незадолго до взлета они были вынуждены перейти в хвостовую часть лайнера. Стюардессы покрыли пластиком сиденья первого класса; вскоре на борт доставили несколько клеток с соколами и поставили туда, где раньше сидели Джо и Чарли. Когда самолет совершил посадку в Исламабаде, на летное поле выехали два автомобиля. Тот, что побольше, подкатил к самому борту, и прежде чем пассажирам разрешили начать высадку, чиновник забрал драгоценных соколов, полученных в дар от арабского шейха. Небольшой автомобиль был предназначен для конгрессмена, и его приятель не преминул заметить, каким огромным уважением пользуется техасский законодатель в этой части света. На самом деле Зия уль-Хак принял увещевания Джоанны близко к сердцу и решил не просто оказать Уилсону достойный прием, но также испытать конгрессмена, обратившись к нему за помощью в очень щекотливом деле. Сразу же после посадки один из эмиссаров генерала спросил у конгрессмена, не желает ли он встретиться с командованием пакистанской армии на закрытом брифинге после обеда.

Когда Уилсон вышел из номера своего отеля в Исламабаде и присоединился к военному эскорту, он напоминал карикатуру на ковбоя из вестернов. Стетсоновская шляпа и сапоги ручной выделки прибавляли минимум шесть дюймов к его росту. Почти семифутовый великан широкими шагами пересек прихожую и протянул руку офицеру. «Привет, я Чарли Уилсон», — произнес он своим глубоким, рокочущим голосом. Техасец производил впечатление человека, абсолютно довольного жизнью и гордого своим оптимизмом и габаритами, о которых любому жителю «третьего мира» остается только мечтать.

Они совершили пятнадцатимильную поездку из унылой, недавно перестроенной столицы в Равалпинди — древний город с узкими улочками и оживленной торговлей, где находилась штаб-квартира пакистанского военного командования. Делегация маршалов ВВС и пехотных генералов уже ожидала Уилсона. Перед началом секретного брифинга подали чай, разлитый из блестящего серебряного чайника. Пакистанцы не спешили со своими запросами. Сначала они хотели, чтобы конгрессмен понял, какому риску подвергается их страна, поддерживающая афганских повстанцев.

Все пакистанские военные живут в неизбывном страхе перед своим кровным врагом, Индией, поэтому ведущий брифинга, вооружившийся большой картой и указкой, начал с описания текущей диспозиции индийских войск на границе с Пакистаном. Уилсону напомнили, что Индия взорвала свою атомную бомбу в 1974 году и теперь значительно увеличила свой ядерный арсенал. По словам пакистанцев, Советский Союз обеспечивал индийскую армию щедрыми денежными вливаниями, а сейчас индийцы осуществляли угрожающие маневры в пограничных районах. Выражаясь в сдержанной британской манере, пакистанские генералы изо всех сил старались очернить Индию, но при этом не обидеть странного американца. Большинство американцев, с которыми они встречались до тех пор, благосклонно относились к Индии. Понадобилось некоторое время, чтобы понять, что они ломятся в открытую дверь. Наконец Уилсон в простых выражениях объяснил, что он презирает индийцев. Насколько ему известно, они примкнули к советскому лагерю еще во времена Неру.

Теперь совещание вошло в нормальное русло, и Уилсон внимательно слушал, как генералы объясняют положение дел в Афганистане. Они сказали, что эта военная кампания сильно отличается от вьетнамской. Никакие средства массовой информации не могли освещать действия Советской армии, и в Москве не было антивоенного движения. Целые дивизии проходили по густонаселенным долинам, убивая людей и домашний скот, уничтожая посевы и оросительные сооружения.

Лучшим свидетельством жестокости этой кампании были беженцы: почти три миллиона в Пакистане и еще два миллиона в Иране. Конгрессмену предстояло встретиться с ними на следующий день. Каждый из них мог рассказать о жестокостях, творившихся у него на глазах. Лагеря беженцев находились лишь в сорока пяти минутах полета от Равалпинди, и генералы объяснили, что прямо сейчас советские МИГи и боевые вертолеты пролетают над самой границей. Потом маршал ВВС обратился к проблеме, которую Зия уль-Хак собирался поставить перед Уилсоном. Речь шла об истребителях-перехватчиках F-16.

Когда администрация Рейгана начала изо всех сил стремиться к восстановлению отношений с Пакистаном, Зия потребовал, чтобы американцы продали ему высокоэффективные истребители F-16 того же образца, какой стоял на вооружении израильских ВВС и использовался для бомбежек ядерных объектов Саддама Хусейна. Несмотря на предсказуемое сопротивление со стороны Израиля, сделка была одобрена. Средства из фонда военной помощи на закупку самолетов были выделены подкомиссией Уилсона. Пакистанские пилоты уже отправились в Техас для обучения летному мастерству на новых машинах. Но теперь вся сделка находилась под угрозой, потому что Пентагон отказался оснастить истребители новейшей радарной системой под названием «смотри и стреляй». По мнению Зии уль-Хака, Пакистан рисковал очень многим, чтобы остановить коммунистов, и если США откажутся снабдить его пилотов таким же радаром, какой они дали израильтянам, он откажется от самолетов. Маршал ВВС предупредил, что это повлечет за собой и отказ Пакистана от помощи в афганской войне. Может ли конгрессмен оказать помощь?

Это было все равно что спросить лису, не хочется ли ей прогуляться ночью в курятнике. Чарли Уилсон всегда лоббировал зарубежные продажи американского оружия, а в случае F-16 у него была особая причина для этого. Эти реактивные истребители строились на заводах компании General Dynamics в Форт-Уорте, штат Техас — в избирательном округе тогдашнего лидера большинства в Конгрессе, Джима Райта. Сделка по продаже F-16 была не только выгодна для Пакистана и неприятна для СССР; она была выгодна для влиятельного коллеги Уилсона, не говоря о том, что оборонные подрядчики ежегодно вносили по 200 000 долларов в его предвыборный фонд.

Уилсон вытянул свои длинные ноги и улыбнулся. Он объяснил генералам, что Конгресс является равновеликим органом власти в правительстве США и что Комиссия по ассигнованием контролирует не только зарубежную помощь, но и средства для правительственных заказов на вооружения. В глубине души Уилсон подозревал, что эта проблема могла бы решиться и без его участия. Но будучи искушенным политиком, он сообщил напряженно ожидавшим генералам, что обязательно поможет им. Фактически он лично отправится в Пентагон.

С этими словам Чарли Уилсон нахлобучил свою ковбойскую шляпу и вместе с Джо Кристи отправился на экскурсию по Исламабаду, завершившуюся у самой большой в мире мечети. Это было ярким напоминанием, что, несмотря на британскую выучку генералов, Пакистан остается консервативным исламским государством. Алкоголь здесь находится под запретом; для мусульман это западный эквивалент наркотиков, запрещенный Кораном. Однако Джо Кристи заявил, что он нашел единственного пакистанского плейбоя, и теперь они с Уилсоном приглашены на вечеринку в его подпольной дискотеке. Уилсон пришел в восторг, особенно после того, как спустился в подвал и обнаружил мигающие огоньки, приятную музыку и столько «Чивас Ригал», сколько душе угодно. Лишь когда до конгрессмена дошло, что никаких девушек не будет, все мужчины, включая его лучшего друга Кристи, внезапно стали ему безразличны, и он стал надираться как сапожник. Напившись, он пообещал себе, что никогда не вернется в эту удивительную страну без американской женщины в своей свите.

Официально конгрессмен выполнял миссию по выяснению истинного положения дел в Афганистане. Поэтому, несмотря на чудовищное похмелье, они с раннего утра отправились на «шпионском» самолете американского посольства осматривать лагеря беженцев. Над горной грядой один из двух двигателей «Сессны» вдруг отказал, и пилоты принялись лихорадочно рыться в летных инструкциях. Похмелье как рукой сняло, пока охваченный ужасом конгрессмен и его приятель наблюдали, как потные пилоты разворачивают крошечный самолет обратно к Исламабаду.

Через два часа они снова вылетели, на этот раз коммерческим рейсом, и совершили благополучную посадку в Пешаваре, исторической столице северо-западного Пакистана. Пешавар — последняя остановка перед Афганистаном на Большом перевалочном пути, который начинается в Нью-Дели. Это исторический перекресток контрабандистов, кишащий интригами город, который был домом для британской колониальной армии, увековеченный в рассказах и стихотворениях Киплинга. В 1982 году здесь находился полусекретный центр афганского сопротивления.

Все американцы, впоследствии совершавшие поездки в Пешавар по этому маршруту, испытывали такое же головокружительное ощущение «провала во времени», которое в тот день владело Уилсоном и Кристи. Улицы города полнятся звуками, которые нужно услышать самому, чтобы понять их. Вы как будто оказываетесь внутри пчелиного улья, попадаете в водоворот тюрбанов, бород, запряженных быками фургонов, ярко раскрашенных автобусов и моторикш под управлением суровых пакистанцев. Каждое лицо имеет библейский вид, и все на улицах находится в движении: менялы, продавцы ковров, погонщики, правоверные, ополаскивающие руки и ступни у входа в мечеть, и мальчишки, бегающие с подносами чая и свежевыпеченных лепешек.

«Все это как будто сошло со страниц Киплинга, — вспоминает Уилсон о первом из своих четырнадцати визитов в Пешавар. — Мне казалось, что я вот-вот увижу Кима, сидящего на пушке. В городе царила атмосфера британского гарнизона на рубеже XIX и XX века. Повсюду можно было видеть затейливо украшенные ворота военных баз с пушками по обе стороны, и бравых солдат, щелкающих каблуками и отдающих честь».

Пешавар находился всего лишь в тридцати милях от афганской границы и в нескольких минутах езды от переполненных лагерей беженцев. Там находились тайные склады, а командиры повстанцев жили в огороженных бараках с вооруженной охраной. Здесь находились штаб-квартиры лидеров семи групп моджахедов, созданных ЦРУ и пакистанской разведкой ISI для координации военных усилий. Но никто не предложил Уилсону посетить этих засекреченных воинов. Он еще не заслужил право свободно входить в их мир.

Его график включал традиционный объезд лагерей беженцев, получавших гуманитарную помощь по линии ООН. Эта сцена потрясала всех, кто приезжал в Пешавар: миллионы гордых афганцев ютились в глинобитных хижинах без проточной воды, не имея возможности прокормиться самостоятельно. В тот месяц прибыло еще двадцать тысяч — мальчики и девочки в ярких племенных одеждах, женщины с закрытыми лицами. Они пришли из гористой страны, где их предки жили столетиями. Они принадлежали к легендарному народу воинов, который нелегко запугать и согнать с родной земли.

Каждый из них мог рассказать свою жуткую историю о бегстве из Афганистана. Особенно часто они говорили о боевых вертолетах, зависавших над деревнями и преследовавших бегущих людей. До Уилсона начало доходить, что эта часть Пакистана населена одними афганцами и что он видит целый народ, спасающийся от коммунистов. Зрелище массовых страданий глубоко тронуло его, но ему уже приходилось бывать в лагерях беженцев, и толпы бездомных людей вызывали у него ощущение некой безликой массы. В тот день ему бросилось в глаза отсутствие мужчин: не было даже подростков, не говоря о сорока- или пятидесятилетних. Ему сказали, что все мужчины находятся на войне.

На следующей остановке, в госпитале Красного Креста на окраине Пешавара, Чарли навсегда отдал свое сердце афганцам. Он всегда считал себя защитником бесправных и обездоленных. Жертвы Сабры и Шатилы потрясли его, и теперь он стыдился, что промолчал перед лицом подобной жестокости. Возможно, это отчасти повлияло на его реакцию в госпитале, где он впервые увидел афганских воинов.

Десятки молодых людей лежали на койках. Врач, сидевший рядом с Уилсоном у изголовья подростка, объяснил, что мальчику оторвало руку миной-«лягушкой», замаскированной под игрушку. Это привело Уилсона в ярость. Юноша, наступивший на осколочную мину, сказал ему, что гордится своей жертвой. «Он сказал, что сожалеет лишь о том, что его ноги не могут снова вырасти, чтобы он пошел убивать русских».

Уилсон переходил от одной койки к другой, одуревший от зрелища кровавой бойни, но постепенно вникающий в положение вещей. Он поговорил с раненым командиром, когда тот начал испытывать действие обезболивающего средства. Человек выводил рукой круги в воздухе и говорил по-пуштунски, описывая маневры боевого вертолета, из-за которого он попал сюда. Никто не жаловался на потерю конечностей, но все выражали свою ненависть к вражеским вертолетчикам. И все просили только об одном — об оружии, которое сможет сбивать это сатанинское отродье. Уилсону отчаянно хотелось хоть что-то дать этим воинам, и перед уходом он сдал пинту собственной крови.

Далее последовала встреча с советом афганских старейшин, сотни которых поджидали его в огромном цветастом шатре, украшенном хлопковыми лентами и похожем на восточный лоскутный ковер. Когда Уилсон вошел внутрь, он был ошеломлен зрелищем длинных белых бород, тюрбанов и яростных немигающих глаз. Пакистанцы сообщили им, что конгрессмен приехал как друг с предложением помощи, и они приветствовали его дружным возгласом «Аллах акбар!»

Для Уилсона это было похоже на сцену из Ветхого Завета. Когда старейшины предоставили ему слово, техасец произнес короткую речь, которую посчитал уместной в тот момент. «Я сказал им, что они самые храбрые люди на свете. Я сказал «Мы поможем вам, и ваши семьи не будут страдать без пищи и крова». Я пообещал, что их солдаты не останутся умирать в муках, и что мы выделим им миллионы долларов гуманитарной помощи».

Один из старейшин произнес ответную речь. Он сказал Уилсону, что бинты и рис американцы могут оставить себе. Им нужно только оружие для уничтожения боевых вертолетов. Эти старики ничем не отличались от молодых людей в госпитале. Их помыслы были сосредоточены на русском вертолете Ми-24. Если конгрессмен хочет помочь, пусть достанет для них такое оружие, которое сметет с неба эту мерзость. В этот момент Чарли Уилсон понял, что эти люди не нуждаются в сочувствии. Им не нужны лекарства и благотворительность. Они жаждут возмездия.

* * *

Бывает так, что одно-единственное детское воспоминание, особенно связанное с душевной травмой, формирует всю жизнь человека. Иногда оно оказывается единственным объяснением решений и поступков, которые в противном случае кажутся бессмысленными. Это безусловно относится к Чарли Уилсону и его решению поддержать безнадежное дело афганцев.

Как и у многих мальчиков, пес Чарли был его лучшим другом и постоянным спутником. Все в Тринити знали, что Тедди и Чарли неразлучны. Когда они вбегали в угловую лавку Кокрэна, их встречали одинаковые приветствия: «Привет, Чарли! Привет, Тедди!»

Именно там умер Тедди — скончался в ужасных муках на полу магазина Кокрэна, в присутствии толпы соседей и друзей, в ужасе наблюдавших за происходящим. Уилмут, мать Чарли, удерживала мальчика на месте: она боялась, что у собаки приступ бешенства. В течение десяти минут он беспомощно смотрел, как умирает его друг. Тогда ему было тринадцать лет.

Потом, когда ветеринар обнаружил, что Тедди накормили тонко истолченным стеклом, Чарли сразу же понял, кто это сделал. Такое мог совершить только Чарльз Хазард, извращенный старик, который давно грозился убить любую собаку, которая нагадит на его аккуратно подстриженную лужайку

Весной 1946 года Чарли залил бензином драгоценные растения Хазарда и сжег его сад вместе с лужайкой. Но в холодном утреннем свете он осознал, что эта месть недостаточно сладка. Тогда ему в голову пришла одна из тех блестящих идей, которые впоследствии неизменно посещали его, когда он оказывался в сходной ситуации: сталкивался с негодяями, которых следовало поставить на место. Хазард был чиновником городского самоуправления, и Чарли внезапно осознал, что скоро состоятся выборы.

Он вспомнил, как возмущалась его мать из-за того, что производители спиртного подкупали чернокожих жителей Тринити пивом и наличными деньгами, а потом возили их на избирательные участки, чтобы те проголосовали на референдуме против запрета алкогольных напитков. Глядя на почерневший газон Чарльза Хазарда, Чарли пришел к выводу, что, если бы у него был только автомобиль, он тоже смог бы мобилизовать тайную армию избирателей, которая нанесет поражение его врагу. В те дни фермерские мальчишки могли получать специальное водительское удостоверение с тринадцати лет. Чарли добыл такое удостоверение и уговорил родителей дать ему попользоваться новым семейным автомобилем, двухдверным «шевроле» — первым, который они когда-либо имели.

Когда открылись избирательные участки, Чарли уже ждал у входа с первой группой избирателей. Перед тем как выпустить их из машины, он сказал: «Я не хочу влиять на ваш выбор, но вы должны знать, что Чарльз Хазард отравил мою собаку».

Во второй половине дня, когда Хазард прибыл на избирательный участок, его судьба уже была решена. Всего проголосовало около четырехсот человек, и Чарли провел агитацию среди девяносто шести из них. Хазарду не хватило шестнадцати голосов, и его правление неожиданно закончилось.

В тот вечер тринадцатилетний Чарли Уилсон пересек улицу по направлению к дому Хазарда и объявил, что темнокожие избиратели только что положили конец его карьере. «Больше не советую вам травить собак», — добавил он на прощание.

Тридцать шесть лет спустя какая-то нотка в призыве моджахедов остановить советские боевые вертолеты пробудила воспоминания о погибшей собаке. «Я подумал: где все конгрессмены, которые болтают о гуманитарной помощи, где поборники прав человека? Где они сейчас?» Осенью 1982 года у моджахедов не было официальной поддержки в Конгрессе. Фактически никто во властных структурах не верил, что у них есть шанс победить. Уилсон не имел логических оснований полагать, что он в состоянии помочь этим племенным воинам сражаться с беспощадной сверхдержавой. Но он был охвачен таким же холодным, рассудительным гневом, который позволил тринадцатилетнему мальчику наказать убийцу его собаки. В окружении этих решительных людей Уилсон видел путь к чести, если не к победе. «Я не знал, что будет дальше, но знал, что с моей яростью и их мужеством мы еще поубиваем русских».

Стоя рядом с этими библейским персонажами, он понял, что Джоанна Херринг была права. Вся его жизнь привела к этому моменту. Здесь он мог изменить ход истории. «Мне было ясно, как преподнести здешнюю ситуацию после возвращения домой. Я не сомневался, что нам удастся преодолеть сопротивление либералов. Черт побери, это же была битва между добром и злом!»

* * *

В графике Уилсона оставался последний, самый важный пункт: встреча с Зией уль-Хаком. В те дни, когда Чарли Уилсона спрашивали о его героях, он называл три имени во главе списка — Уинстона Черчилля, Авраама Линкольна и Зию уль-Хака. Такая позиция была, мягко говоря, необычной. В 1982 году большинство коллег Уилсона в Конгрессе рассматривали Зию как улыбчивого диктатора, который повесил своего предшественника, надругался над демократией, создавал ядерную бомбу и насаждал исламский фундаментализм, лишавший женщин даже малой толики равенства и достоинства, которой они еще обладали.

Но это абсолютно не волновало Уилсона. Он доверял интуиции Джоанны Херринг и понимал, что если Зия мирился с ее властными и независимыми манерами, его нельзя было считать закоренелым фундаменталистом. Со свойственной ему проницательностью он догадался, что пакистанский лидер играл ключевую роль в любых будущих отношениях с афганцами. По возвращении из Пешавара ему не терпелось поскорее встретиться с этим человеком и решить для себя, могут ли они объединить силы для военной поддержки афганского сопротивления.

Генерал Зия уль-Хак был сыном горниста, выросшим среди британской армии, и — на свой манер — британцем до мозга костей. Сделавшись военным диктатором Пакистана, он сосредоточил в своих руках огромную власть, но держался с подчеркнутой скромностью, даже смирением. Он поджидал Уилсона на крыльце старого колониального дома, где некогда жил начальник британского штаба. На вид Зия даже отдаленно не напоминал безжалостного исламиста, каким его изображали. Он обладал гипнотизирующей аурой, и Уилсон сразу был очарован его теплым приветствием и отсутствием имперских замашек.

Конгрессмен терпеть не мог, когда застолье не сопровождалось возлияниями, но с готовностью принял бокал свежевыжатого фруктового сока. После формального разговора на тему общих знакомых он неожиданно для себя с яростью заговорил о сценах, которые ему недавно довелось повидать. «Зия очень воодушевился и сказал, что сам хочет сражаться с русскими, — вспоминает Уилсон с такой ясностью, как если бы это случилось вчера. — Он пылал страстью, стучал кулаком по столу и повторял: «Мы можем победить. Должен быть способ разгромить их. Нужно лишь придумать, как сбивать эти проклятые вертолеты». Я ощущал его искренность, и это мне нравилось».

Это была первая из многочисленных встреч между этими невероятными союзниками. В будущем они часто уединялись вдвоем и планировали крушение советской империи, пока посол США и другие высокопоставленные гости ждали их за обеденным столом. В тот вечер Уилсон жестко и недвусмысленно сообщил ему о своих намерениях. «Я сказал Зие, что, несмотря на оппозицию в Конгрессе, если он не будет взрывать ядерную бомбу или казнить новых Бхутто, я без всякого шума смогу удвоить или утроить американскую помощь. Он долго смотрел на меня и наконец произнес: “Раньше американцы тоже обещали мне много хорошего”».

Уилсон тщательно подобрал свой ответ: «Мистер президент, у меня много недостатков, но могу гарантировать одно: я никогда не скажу вам о том, что смогу сделать в Конгрессе, если не буду в состоянии выполнить это». Зия посмотрел на конгрессмена и сказал: «Это очень важно. Я вам верю».

Перед уходом Уилсона в тот вечер они обнялись и договорились снова встретиться через месяц. Зия собирался нанести визит президенту Рейгану в Вашингтоне, но сначала он должен был прилететь в Хьюстон на торжественный обед, устраиваемый Джоанной Херринг в его честь.

В схеме, которая начала складываться перед мысленным взором Уилсона, он располагал почти всей необходимой информацией, чтобы вернуться в Вашингтон и сотворить новое чудо в Комиссии по ассигнованиям. Осталось решить лишь одну загадку: какую игру ведет ЦРУ? Почему они не могут поставить более совершенное вооружение и выделить больше денег? За этой секретной программой стоял Белый Дом. Президент Рейган называл моджахедов борцами за свободу. Никто в Конгрессе не возражал против поставок оружия афганским партизанам. Тогда почему же ЦРУ не дает им того, в чем они нуждаются?

Только один человек в Пакистане мог ответить на этот вопрос. После встречи с Зией уль-Хаком конгрессмен направил в посольство Соединенных Штатов запрос от имени «достопочтенного Чарльза Уилсона, члена подкомиссии по оборонным ассигнованиям Конгресса США» на встречу с Говардом Хартом, главой оперативного пункта ЦРУ в Пакистане.

ГЛАВА 8. НАЧАЛЬНИК ОПЕРАТИВНОГО ПУНКТА

Культ секретности, существовавший в Агентстве, приносил свои плоды. В ноябре 1982 года, когда Чарли Уилсон встретился с Говардом Хартом, он, насколько ему было известно, никогда раньше не разговаривал с действующим агентом Секретной службы ЦРУ. Конгрессмен был членом подкомиссии, выделявшей средства для этой организации, но не имел представления о реальной деятельности ЦРУ и методов, применявшихся его сотрудниками.

Говарда Харта не радовала предстоящая встреча. Он получил телеграмму из штаб-квартиры, гласившую: «Достопочтенный Чарльз Уилсон, представитель демократической партии от штата Техас в Конгрессе США, прибывает в Исламабад. Как член подкомиссии по оборонным ассигнованиям, он обладает полномочиями для совершенно секретного брифинга по вопросам афганской войны». Начальник оперативного пункта полагал, что такая встреча не могла привести ни к чему хорошему. Но Уилсон занимал слишком важный пост для ЦРУ, поэтому Харт, как дисциплинированный солдат секретной армии, приготовился исполнить свой долг.

Любой успешный оперативник должен уметь очаровывать людей и манипулировать ими. Говард Харт постарался выставить себя в самом привлекательном виде, когда приветствовал конгрессмена у входа во временное посольство США.

С тех пор как три года назад толпа фанатичных мусульман сожгла новое здание посольства, обошедшееся в 22 миллиона долларов, жизнь во временной миссии представляла собой непрерывный кошмар страдающего клаустрофобией. Группа Харта была очень небольшой, с учетом размаха его деятельности в Пакистане: всего лишь двадцать один человек, включая секретарей и технических работников. С таким штатом сотрудников он должен был поддерживать афганских моджахедов, а заодно шпионить за пакистанцами и их ядерной программой. Он смог выбить для себя три комнаты без окон на пятом этаже, таких тесных, что его агентам приходилось по очереди пользоваться столами и телефонами.

Как правило, ЦРУ располагает свои зарубежные пункты за пределами американских посольств. В Исламабаде Харт действовал под прикрытием должности первого секретаря посольства по политическим вопросам. Точно такую же должность занимал начальник афинского пункта Дик Уэлч, когда его застрелили на пороге собственного дома. Посольский отдел Харта официально назывался «ведомством по региональным вопросам». Он со своими сотрудниками размещался на пятом этаже в отдельной секции, защищенной дверью с комбинационным замком.

Все это было в новинку для Уилсона, который чувствовал себя немного мальчишкой, когда впервые вступил на территорию оперативного пункта ЦРУ. Но он внимательно присматривался к Говарду Харту. Единственное прошлое знакомство конгрессмена с ЦРУ произошло через бывшего оперативника Эда Уилсона, который теперь отбывал пятидесятидвухлетнее заключение в федеральной тюрьме. По словам Эда Уилсона, Агентство «скурвилось», а власть в нем захватили карьеристы, которые заботятся только о собственной шкуре. Конгрессмен сохранял настороженное отношение к ЦРУ, но при виде сорокалетнего светловолосого красавца, шагающего рядом с ним, его подозрения мало-помалу начали рассеиваться. Говард Харт казался Уилсону персонажем, сошедшим с киноэкрана. Он напоминал Ника Нолти[24], а его голос был странно похож на баритон Уильяма Холдена[25]. Кроме того, старый военный моряк вроде Уилсона мог по достоинству оценить властную манеру Харта.

Со своей стороны, Харт устроил для конгрессмена специальное представление. Он знал, какое сильное впечатление производит на непосвященных шпионская атрибутика, поэтому играл свою роль до конца. Молниеносно набрав шифр замка, он впустил Уилсона в свою секретную комнату. Там он предложил гостю сесть, а сам раскрыл чемоданчик с рядами загадочных верньеров. Когда он завершил регулировку, комната наполнилась звуками «Увертюры 1812»; это была стандартная процедура Агентства от подслушивания. Между тем Уилсон делал вид, будто он хорошо знаком с этим ритуалом.

Харт достал спутниковые фотографии и указал на карту, готовый развернуть перед конгрессменом убедительную, но ни о чем не говорящую картину событий. Он уже знал от своих источников, что Уилсон недоволен уровнем поддержки афганских повстанцев. Очень жаль, что он не мог рассказать этому напыщенному франту с мальчишеской прической и в ковбойских сапогах о том, как он в одиночку превратил несколько деревенских бунтов в общенациональную войну. Довериться чужаку и поведать ему, как делаются дела в оперативном управлении — святая святых Агентства, — означало пойти на неоправданный риск. Харт не собирался подпускать так близко ни Уилсона, ни любого другого конгрессмена.

Говард Харт был выходцем из клуба Арчи Рузвельта — того самого «братства внутри братства», которое приняло в свои ряды Авракотоса в 1962 году, а его самого четыре года спустя. Он очень гордился своим положением в этом элитном круге и любил говорить, что поступил на службу не в ЦРУ, а в Секретную службу США. Впоследствии, когда его просили выступить перед новобранцами, он неизменно начинал со следующих слов: «Вы поступаете на службу не в ЦРУ, а в Секретную службу Соединенных Штатов. За рубежом меньше действующих оперативников, чем девушек-контролеров на платных автостоянках в Нью-Йорке. Вы — американские разведчики. Вас выбрали из самых одаренных юношей и девушек вашего поколения, но мы можем лишь обещать, что после курса подготовки пошлем вас в какое-нибудь жуткое место. А когда вы закончите свой срок службы там, мы пошлем вас в другое жуткое место. Но самое худшее произойдет, когда мы на один год отзовем вас в Вашингтон для разнообразия и вам придется работать вместе с бюрократами. Кроме того, вы не сможете никому рассказать о своих достижениях. В остальном вас ждет замечательная жизнь». Говард Харт стремился внушить новобранцам, что они вступают в духовное сословие, и любому нужно как следует подумать, есть ли у него ощущение миссии, возложенной свыше. Они должны служить не ради денег или славы, а только из любви к своей стране.

Говарт Филипс Харт был мальчишкой, когда впервые узнал, что значит быть американцем. Его отец работал в банке на Филиппинах в 1941 году, когда японцы оккупировали острова и согнали всех иностранцев в лагеря для военнопленных, В лагере, где держали Харта и его родных, находилось около трехсот американцев, британцев и канадцев. Жизнь была не такой уж плохой для маленького мальчика, не знавшего ничего иного. Еды и друзей хватало, а у взрослых появилось много свободного времени для общения с детьми. Но когда генерал Макартур выполнил свое обещание и приступил к освобождении Филиппин, положение вдруг стало угрожающим.

В канун Рождества 1944 года, когда американские войска вошли в Манилу, по лагерю распространилась весть, что всех пленных собираются казнить. За следующие две недели американцы взяли в плен 20 000 из 400 000 японцев, оккупировавших Филиппины; остальные сражались до конца или покончили с собой. Но американцам еще предстояло освободить лагеря, где находились их соотечественники. Однажды кровавым утром в январе 1945 года, когда японцы готовились казнить заключенных, мальчик поднял голову и увидел небо, усеянное парашютами. Когда началась стрельба, мать сказала ему, что американские солдаты пришли спасти их. Триста парашютистов высадились повсюду вокруг, и мальчик вдруг оказался в руках огромного «джи-ай»[26]. Вокруг них взрывались снаряды, и все бежали к краю воды, где появилась флотилия плавающих транспортеров, предназначенных для переправки заключенных в безопасное место на другом берегу озера. Четырехлетний мальчик был зачарован взрывами, но сохранил воспоминание о том, что американский солдат отнес его к свободе.

После войны отец Харта продолжил работу в банке на Филиппинах. По вечерам, когда в доме собирались друзья семьи, они рассказывали об организации партизанских отрядов для борьбы с японцами. Харт с благоговением слушал этих американцев, рисковавших своей жизнью ради свободы. Эти вечерние беседы превратились в своеобразные семинары для мальчика, который слушал и запоминал приемы тактики и стратегии партизанской войны. Когда настала его очередь в Афганистане, он опирался на эти уроки и давал советы моджахедам.

Не пытайся захватить и удержать территорию. Ударь и беги. Не пользуйся радиосвязью: противник перехватит твои сообщения и засечет тебя. Не строй базовые лагеря, которые нужно оборонять. Передвигайся налегке, будь мобильным.

Харт был похож на большинство американцев, выросших за рубежом после Второй мировой войны. Он считал США всесильным маяком свободы, освещающим путь для стран «третьего мира». Когда он подрос, отец устроил его в Кент — частный пансион для юношей в штате Коннектикут, а потом в Колгейтский колледж. Где-то в середине учебы Харта его отец остался без денег, и юноша был вынужден отчислиться. Один знакомый сказал ему, что он сможет бесплатно поступить в Аризонский университет, если переедет в Аризону. В этом университете работало много талантливых ученых, и Харт получил там степень магистра востоковедения; он специализировался на Южной Азии и изучал язык урду.

Решение посвятить себя служению Америке внезапно пришло к нему холодным январским днем 1961 года, когда он слушал инаугурационную речь Джона Кеннеди: «Не спрашивай, что страна может сделать для тебя; спроси себя, что ты можешь сделать для своей страны». Эти слова воспламенили молодого человека точно так же, как Гаста Авракотоса и Чарли Уилсона, которые тогда тоже вслушивались в речь президента. Харт почувствовал, что у него нет иного выбора, кроме служения своей стране, и решил вступить в ЦРУ, если у него это получится.

В 1966 году Гарт был зачислен в кадровый состав Агентства и провел два года в разведшколе Кемп-Пири. По окончании подготовки его отправили в Индию и Пакистан, где он прослужил пять лет младшим сотрудником. Первый шанс поиграть в премьер-лиге представился в 1978 году, когда его направили с тайной миссией в Иран в последние дни шахского режима. Оперативники ЦРУ вместе со всем штатом многочисленного тегеранского отделения состояли на учете в иранском правительстве. Харту предстояло действовать под глубоким прикрытием. Вскоре после того, как разразилась революция, которая привела к власти аятоллу Хомейни и его фанатичных сторонников, все 125 человек из оперативного пункта ЦРУ в Тегеране были эвакуированы.

Харт, по-прежнему находившийся в подполье, остался на вражеской территории исполняющим обязанности руководителя оперативной разведки. В 35 лет он стал глазами и ушами своей страны, возглавлявшим крошечную группу незарегистрированных агентов. Следующие четыре месяца он жил в постоянном страхе перед разоблачением. Тегеран заполонили воинственные, потрясающие оружием студенты-радикалы, убежденные в том, что любой американец является шпионом. Ружья были постоянно нацелены ему в голову Пламенные революционеры неоднократно швыряли его на землю, обвиняли в сотрудничестве с ЦРУ и угрожали расправиться с ним.

Когда Харт распрощался с женой и мальчиками, а потом обменялся рукопожатием с уезжавшим начальником оперативного пункта, он заключил соглашение с самим собой. Будучи закоренелым курильщиком, он не сомневался, что когда-нибудь умрет от рака легких, но он абсолютно не собирался погибать от рук мусульманских фанатиков. Весь его жизненный опыт, вся подготовка в ЦРУ привели к этому моменту.

День за днем Харт совершал маневры на опасной территории. У него и четырех его агентов имелись ключи от 80 автомобилей и 250 квартир, оставшихся после отъезда американцев. Они постоянно находились в движении, поддерживали маскировку и посылали сообщения в Лэнгли. Когда исламские студенты штурмовали посольство и взяли в заложники 42 американцев, Харт отправил последнюю депешу, тайно пересек границу и вернулся в Вашингтон.

Это было одно из тех событий, которые определяют карьеру человека. Грянула беда, и Говард Филипс Харт проявил себя с наилучшей стороны. Так он заслужил первую из пяти заветных и редко вручаемых наград для разведчиков; по его словам, больше не получал ни один другой оперативный сотрудник ЦРУ.

В Вашингтоне Харта поставили во главе пакистано-афганского отделения. Он работал в этой должности в конце 1979 года, когда Советский Союз вторгся в Афганистан. После того как Джимми Картер вернулся к риторике холодной войны, Харт помог составить первое из так называемых «президентских заключений», отправленное на подпись главе администрации. А когда Картер распорядился о проведении спасательной миссии для освобождения американских заложников в Тегеране, Харт возглавил операцию со стороны ЦРУ В течение следующих шести месяцев он находился в подполье и координировал действия с отрядом «Дельта» и спецназом Пентагона.

Вечером 25 апреля в Египте, накануне спасательной операции, Харт встретился с отрядом «Дельта» в самолетном ангаре, где сотрудники ЦРУ собрали громадную модель посольства США в Тегеране. Харту были известны все углы и закоулки этого здания. За день до встречи одному из агентов ЦРУ в Иране удалось точно выяснить, где держат американцев, и теперь Харт вместе с бойцами обошел все комнаты, куда им предстояло ворваться. В конце брифинга, когда солдаты «Дельты» выходили из ангара, один молодой сержант отвел Харта в сторонку и спросил:

— Сэр, где мне поставить флаг?

— Что вы имеете в виду? — поинтересовался Харт.

Солдат расстегнул свою камуфляжную куртку и показал большой американский флаг, обернутый вокруг груди.

— Неплохая мысль, черт побери, — произнес Харт.

Они вернулись к модели и в конце концов решили прибить флаг к стене над галереей третьего этажа посольской резиденции.

— Конечно, стражи исламской революции сорвут его, — заметил Харт, — но к тому времени телерепортеры уже снимут все на пленку. Это подходящее место.

Харт находился на борту «Геркулеса» С-130, когда отряд «Дельта» высадился в пустыне в ходе спасательной операции «Орлиный коготь». Одетый в бронекуртку, с винтовкой М-16 в руках, он был готов к бою, но тут произошло несчастье. Вертолет столкнулся с самолетом, и восемь американцев погибли на месте. Миссия была прервана. Говард Харт, стоявший у раскрытой двери «Геркулеса», втаскивал в самолет одного раненого бойца «Дельты» за другим. Когда он потянулся, чтобы подхватить последнего, то увидел разводы от слез на темной камуфляжной краске под глазами солдата. Это был тот самый молодой сержант. «Мне очень жаль, сэр, что ничего не вышло с флагом», — сказал он.

По возвращении в Египет Харт оплакал погибших. Америка упустила возможность продемонстрировать свое величие. Для Говарда Харта это был шанс отплатить своей стране за тот день в Маниле тридцать пять лет назад, когда американские парашютисты спасли его семью. Но на этот раз ничего не вышло.

В Вашингтоне, когда Харт получал свою вторую «звезду разведки» за эту миссию, он испытывал чувство горькой радости. Но у него не было времени оглядываться назад. Рональд Рейган занял президентский пост с обещанием восстановить престиж Америки за рубежом. Новый директор ЦРУ Уильям Кейси говорил, что пора переходить в наступление. Кейси хотел выбить русских из Афганистана, и Харт был естественным кандидатом на должность руководителя афганской операции.

До тех пор ЦРУ предпринимало скромные и нерешительные меры для поддержки моджахедов с территории Пакистана. Когда руководитель ближневосточного отдела Чак Коган подключил Харта к афганской программе, он не позволил себе давать ему указания относительно политики США и ЦРУ в этом регионе. Оба они вместе прошли через иранский кризис с заложниками и пережили неудачу спасательной миссии. Они были духовными братьями, и Коган оставлял на усмотрение Харта, следует ли Агентству усиливать свою роль в афганской войне.

Как новый начальник оперативного пункта в Исламабаде, командного центра афганской операции ЦРУ, Харт быстро пришел к выводу, что настало время действовать. Вжившись в роль организатора постоянно возрастающих поставок оружия моджахедам, он чувствовал себя фельдмаршалом. Впоследствии он отметил, что после Вьетнама еще ни один американец не отправлял в бой так много людей. Но главное, он стал первым офицером, получившим мандат на истребление настоящего противника Америки — войск Советской армии. Он держал все нити в своих руках, и было немыслимо, что какой-то конгрессмен, которому он читает лекцию, сможет сыграть важную роль в грядущих событиях. Харт не имел понятия, что оба они движутся курсом на столкновение.

С точки зрения Харта, нужно было просто создать у конгрессмена памятное впечатление: показать ему оперативный пункт ЦРУ изнутри и сообщить немного секретной информации, прежде чем он улетит в Вашингтон. Тогда оперативник сможет вернуться к своей главной работе. Не имея настоящего представления о человеке, к которому он обращался, Харт устроил Уилсону стереотипный брифинг и на некоторое время полностью завладел вниманием конгрессмена, пока рассказывал мрачную историю советского вторжения в Афганистан.

Он сообщил Уилсону, что более 100 000 советских солдат, находившихся в Афганистане, расквартированы во всех крупных городах, военных базах и аэропортах. В Кабуле и других городских центрах КГБ контролировало деятельность афганской разведки KHAD, а в каждом министерстве имелись русские советники. Харт презрительно заметил, что Кремль называет свою военную группировку «ограниченным контингентом». Согласно официальной позиции Москвы, «в Афганистане не проводится никаких военных действий».

Уилсон восторженно слушал рассказ Харта о несгибаемом боевом духе моджахедов. По словам Харта, уже сейчас священная война при поддержке ЦРУ набирала обороты. Чем больше афганцев гибло от рук советских солдат, тем больше присоединялось к джихаду. В самом начале моджахеды воевали как в XIX веке: вели снайперский огонь из винтовок Энфилда и устраивали засады наподобие полковника Лоуренса и его арабских воинов. Нестройные толпы повстанцев набрасывались на советские караваны танков и бронетранспортеров, прикрытые тяжелыми пулеметами, реактивными ракетными установками и тактической поддержкой с воздуха. Тысячи и тысячи афганцев погибали, но остальные, питаемые своими религиозными убеждениями и легендарными воинскими традициями, отказывались признать поражение. Теперь, почти три года спустя, они действовали гораздо более умело и организованно. То, что раньше было досадной помехой для Советской армии, превратилось в кровоточащую рану.

Человек из ЦРУ рассказал о массовом переходе афганцев через границу. Некоторые прибывали из долин, где не ступала нога чужеземца, и говорили на наречиях, не известных больше никому на свете. Обычно там не было телефонов, радиоприемников и даже почтовой службы, но каким-то образом до них доходила весть, что Пешавар стал Меккой джихада — местом, где можно достать оружие для войны. Все они двигались в одном направлении и разбивались на маленькие группы, но в совокупности превращались в удивительно эффективную партизанскую армию. Моджахеды пересекали Афганистан пешком или в седле. Они перевозили свои семьи в Пакистан. Вожди кланов прибывали со своими сыновьями и родственниками в поисках оружия и возвращались обратно в виде семейного или деревенского ополчения.

Харт не питал иллюзий относительно этих людей, большинство из которых были пуштунскими кланниками. Он знал, как они упрямы, примитивны и несговорчивы. Знал, как чуждо им понятие единства ради общей цели. Знал, как жестоко они обходятся с пленниками, если вообще берут пленных. Для Харта, стратега времен холодной войны, существовало простое уравнение: пока моджахеды готовы платить почти любую цену за возможность убивать русских, для Америки это счастливая возможность помогать им в битве против общего врага.

Чарли Уилсон внимательно выслушал Говарда Харта, и у него осталось хорошее впечатление. «Я стал лучше относиться к Харту после этой беседы, — вспоминал он спустя годы. — У него был энтузиазм для затяжной борьбы, но я имел в виду нечто иное. Он хотел быть шилом в заднице у русских, постоянно доставать их, и действительно стремился к этому. Но он даже не рассматривал возможность убить зверя».

Дело в том, что в лице Говарда Харта Уилсон столкнулся с типичным умонастроением ЦРУ, давно привыкшего защищать безнадежные начинания. У Агентства было два успеха, на которые часто ссылались в книгах — правительственные перевороты в Иране в 1953 году и в Гватемале в 1954 году, — но это были недолговечные чудеса из дыма и зеркал, какие в Латинской Америке называют «путчами».

Над другими попытками вмешательства, призванными сдержать наступление коммунизма с помощью диверсионных актов по всему миру, неизменно витал дух обреченности. Любой офицер, который давал волю своим эмоциям на этой жестокой арене, где велась игра в «сдерживание», мог ежегодно разбивать себе сердце нескончаемыми и неудачными попытками свергнуть Сукарно, колоссальным провалом кубинской операции, долгой и безнадежной войной в Индокитае. Это стало едва ли не торговой маркой для Оперативного отдела ЦРУ: бороться, проигрывать, терять свое прикрытие, а затем подвергаться насмешкам и очернению в прессе, в Конгрессе и даже у себя дома,

В конце 1982 года предположение о том, что ЦРУ может дать афганцам достаточно оружия для победы над Советской армией казалось Харту по меньшей мере нелепым. Ни один специалист не верил, что у моджахедов есть хотя бы один шанс против безграничных людских и технических ресурсов страны, готовой принести в жертву более десяти миллионов своих граждан ради победы над Гитлером.

Поэтому когда Уилсон заявил Харту, что деньги не проблема и что он лично проследит за тем, чтобы Конгресс выделил любые необходимые средства для моджахедов, начальник оперативного пункта внезапно встревожился. «Боже, упаси нас от наших друзей», — подумал он. В этот самый момент в Вашингтоне либеральные демократы в Конгрессе поднимали вой над сенсационной статьей в «Ньюсуике», разоблачавшей последнюю «тайную войну» ЦРУ в Никарагуа. А теперь этот благонамеренный идиот преисполнился рвения и готов раструбить на весь мир, что ЦРУ нужно гораздо больше миллионов долларов на другую войну, о которой, к счастью, еще почти никому не известно. Харт решил, что Уилсон принадлежит к тому разряду политиканов, которые способны погубить целую операцию во имя ее спасения. «Я видел в нем очень опасного человека, который мог затащить меня по уши в дерьмо, если допустить оплошность, — вспоминает он. — Я понимал, что Чарли пытается втянуть меня в некое соглашение, которым он мог бы воспользоваться. Я был не готов к такой ловушке. Тогда я сказал: “Подождите минутку. Здесь я рискую превысить свои полномочия”».

Харту было трудно не обидеться, когда он услышал от конгрессмена прозрачный намек на то, что ему не хватает стратегического мышления и что ЦРУ все делает слишком медленно. В сущности, это приводило его в ярость. Он имел основания полагать, что ему практически в одиночку удалось привлечь Агентство к гораздо более масштабной операции, чем это казалось возможным еще год назад. Что бы ни воображал этот ревностный конгрессмен, в Афганистане шла настоящая война, и причина отправки в СССР транспортных самолетов с цинковыми гробами не имела ничего общего с Уилсоном. Зато она была тесно связана с операцией, проведенной Хартом в прошлом году в Бангкоке, на ежегодной встрече начальников оперативных пунктов стран Южной Азии.

Как и многое другое в ЦРУ, эта встреча была одним из незаметных событий, которые никто не видит и не слышит. Но для Харта она имела судьбоносное значение. Именно там он убедил Агентство пойти на риск эскалации афганской войны. Кроме того, совещание в Бангкоке для него было похоже на встречу одноклассников спустя много лет после школы. Глава ближневосточного отдела Чак Коган вместе со своим заместителем Джоном Макгаффином председательствовал на этом ежегодном собрании главных шпионов из Турции, Ирана, Ирака, Индии и других стран Южной Азии.

Совещание напоминало экзотический базар, изобилующий не менее экзотическими историями. Начальники пунктов в Тегеране и Багдаде рассказывали об ирано-иракской войне, которая уже унесла жизни более одного миллиона мусульман. Человек из Дели располагал последней информацией об усиливающей угрозе ядерного конфликта между Индией и Пакистаном. Шри-Ланка погружалась в бездну бесправия. В северной Турции вспыхивали курдские восстания.

Но Коган и Макгаффин сравнительно рано отделились от остальных для частного разговора с Хартом, Эти трое были частью внутренней элиты ЦРУ, куда Гаст Авракотос так и не сумел войти, и в их обществе Харт чувствовал себя непринужденно, как среди членов семьи. Впоследствии Чарли Уилсон и Авракотос объединились в своей ненависти к Чаку Когану, которого они считали препятствием, мешавшим оказывать моджахедам более существенную поддержку.

Но Говард Харт обожал Когана и все, что тот олицетворял. Спустя годы, вспоминая этот момент в Бангкоке, когда они втроем рассуждали об участи афганского сопротивления, он был убежден, что ими двигали лучшие побуждения, отражавшие подлинный дух Секретной службы ЦРУ. «Мы доверяли друг другу, — сказал Харт. — Мы с Джоном были лучшими учениками Когана. Мы были сделаны из одного теста. Мы одевались одинаково и имели одинаковые убеждения. Боже мой, да ведь мы с Макгаффином учились в одной школе! А Чак всегда опекал нас. Он называл меня Говардом Афганским. Он имел ранг GS-18, эквивалент трехзвездочного генерала и командующего дивизией. Он был одним из «баронов» Оперативного управления, как мы в шутку их называли».

Харт прибыл в Бангкок с искусно построенными аргументами в пользу эскалации боевых действий в Афганистане. Все трое знали, что необходимо ответить на два вопроса. Во-первых, насколько реальную силу представляют моджахеды? Могут ли они оказывать стойкое сопротивление оккупантам? Харт отвечал утвердительно. Моджахеды были готовы гибнуть в фантастических количествах, и он не сомневался, что при достаточной технической поддержке они смогут продержаться долгие годы. Во-вторых, что более важно, способны ли пугливые пакистанские власти пойти на расширение военной помощи? На этот вопрос Харт с гордостью отвечал, что ему удалось установить прочные отношения с могущественным шефом разведки Зии уль-Хака, генералом Ахтаром Абдул Рахманом, который теперь поддерживал его инициативу. Более того, сам Зия одобрительно относился к этому.

Коган хотел знать, что у Харта на уме. «Я сказал, что нам нужно еще двенадцать миллионов долларов или около того, — вспоминает Харт, — Сумму я взял из головы. Сама по себе она была не так уж велика, но в процентном отношении это означало значительный рост финансирования.

В свою очередь, это означало, что Чаку придется обратиться к старшему начальству, а затем выходить на Белый Дом и Конгресс за одобрением нового решения».

Харт не пытался скрыть неприглядную сторону своего предложения. Он знал, что беспокоит Когана, и предвосхитил критику со стороны своего начальника остроумным замечанием о характере афганцев. «“Они настолько жадные, — сказал он, — что после смерти их не хоронят, а ввинчивают в землю”. Но потом я объяснил, что они не обворуют нас больше, чем это могла бы сделать американская армия в военной ситуации. Я сказал, что моджахеды никогда не достигнут нашего уровня организации, зато у них необычайно высокий боевой дух и преданность делу, но все это может пропасть впустую без более внушительной поддержки».

— Carpe Diem[27], — произнес Харт в завершение своей вступительной речи. Лишь выпускники некоторых частных школ могут позволить себе подобные риторические обороты на встречах такого уровня.

Теперь мяч находился на стороне Когана, и Харт сочувственно относился к осторожному поведению начальника своего отдела. В 1982 году для человека из ЦРУ было рискованно предлагать крупномасштабную тайную операцию. Агентство уже несколько лет воздерживалось от таких предложений, особенно после парламентских расследований, разоблачений в прессе, «Резни в день Хэллоуина» и нововведений Джимми Картера.

По словам Харта, лишь за два года до этого, когда СССР вторгся в Афганистан, Агентство не предпринимало против коммунистов ничего, кроме незначительных акций, таких как контрабандные поставки Корана через советскую границу. Он хорошо помнит всеобщую настороженность, когда в ЦРУ обратились с предложением составить первое «афганское заключение», отправляемое на подпись президенту. Никто даже не мог вспомнить, как должен выглядеть такой документ и какие формулировки нужно использовать при его составлении. Пришлось отправиться в архив и поднять старые бумаги. После беседы с Коганом они пришли к выводу, что сейчас не следует призывать к радикальным мерам, и предложили выделить около 700 000 долларов, главным образом на оборудование для связи. Но теперь Харт обращался к тому же самому руководителю отдела с многомиллионным запросом.

Харт говорит, что он был готов вернуться из Бангкока с пустыми руками. Скорее всего, так и произошло, если бы кто-то другой обратился к Когану с подобными рекомендациями. Но Секретная служба основана на доверии. «Ты оцениваешь обстановку на месте, — обратился Макгаффин к Харту перед отъездом в Пакистан. — Это твоя война. Просто говори нам, что тебе нужно». Вместе с Коганом они составили телеграмму в штаб-квартиру ЦРУ: «Мы рассказали, что нам нужно и почему, и Чак подписал ее. Так началась игра по-крупному».

Если бы Говард Харт объяснил все это Уилсону, то конгрессмен, скорее всего, отнесся бы к нему с большей симпатией. Но Харт держал семейные истории в кругу семьи. Впрочем, ему было трудно держать язык за зубами, когда конгрессмен принялся гневно осуждать нежелание США поставлять в Афганистан современное оружие, которое помогло бы сражаться с боевыми вертолетами, расстреливающими борцов за свободу. Ему пришлось объяснять элементарные вещи. В рамках долгосрочной политики холодной войны ЦРУ не могло пользоваться американским оружием, которое выдало бы страну происхождения. Было очень важно поддерживать впечатление, будто афганцы пользуются советским оружием, захваченным в бою. Харту не меньше Уилсона хотелось помочь моджахедам, но конгрессмен должен был понять, что глупо провоцировать СССР на крупномасштабные военные действия против Пакистана.

Эти абсолютно здравые аргументы были пропущены мимо ушей. Харт мастерски умел сохранять невозмутимое выражение лица, свойственное опытному игроку в покер, но техасский конгрессмен доводил его до исступления. Разумеется, для Уилсона, жившего в мире грез, было очень просто заявлять о неслыханных миллионах для поддержки моджахедов, но Харту приходилось жить в реальном мире.

Харт с раздражением осознал, что Уилсон даже не отдает себе отчета в том, что посольство США недавно было сожжено толпой мусульманских фанатиков, ненавидевших Америку и готовых убить любого американца, какого смогут найти. Именно поэтому он сейчас сидел в тесном клоповнике вместо нормального помещения. Харту приходилось не только мириться с теснотой, но и быть готовым уничтожить все документы за семь минут; по его расчетам, у него оставалось ровно столько времени, если КГБ разбередит всегда готовую к бунту толпу исламистов. Но его тайная победа, о которой он не собирался говорить Уилсону, заключалась в тесном сотрудничестве с генералом Ахтаром, суровым и замкнутым шефом пакистанской разведки.

Харт и Ахтар встречались один или два раза в неделю в кабинете генерала, расположенном в штаб-квартире Управления межслужебной разведки (ISI) в Исламабаде. Генерал неизменно надевал парадный китель и распоряжался подавать чай. К тому времени когда на сцене появился Уилсон, между Хартом и Ахтаром сложились полюбовные отношения на профессиональной основе. Отчасти секрет Харта заключался в том, что во время публичных мероприятий он всегда подчеркивал свое уважение к мнению «великого генерала Ахтара». Их дружба была искренней, но сложилась в результате неустанных усилий со стороны оперативника. С точки зрения Харта, его связь с Ахтаром была наиболее эффективным способом американского влияния на единственную действительно значимую фигуру в военных кругах Пакистана. «Мы встречались с Ахтаром и обсуждали стратегию, — объясняет он. — Потом Ахтар шел к Зие, и тот одобрял каждый пункт, каждую новую меру для эскалации боевых действий».

Харт приложил огромные усилия, чтобы обеспечить свое место в этом процессе, поэтому его раздражали намеки Уилсона на то, что пакистанцы готовы ввязаться в большую драку Что за ерунда! Харт присутствовал на встрече нового директора ЦРУ Уильяма Кейси с Зией уль-Хаком в Равалпинди. «Что мы еще можем дать вам? — спрашивал Кейси. — В чем еще нуждаются афганцы?»

Каждому, кто задавал подобные вопросы, диктатор неизменно отвечал: «Видите ли, мы должны кипятить варево для русских, но не так сильно, чтобы кипяток выплеснулся на Пакистан». Зия так часто повторял эту фразу, что Харт и Ахтар закатывали глаза каждый раз, когда он возвращался к ней.

Это была суть проблемы: как далеко может зайти Зия уль-Хак? «Никто не знал ответа, — вспоминает Харт. — Одна из моих задач состояла в том, чтобы выяснить это. Но вы должны понимать, что в то время даже сам Зия не знал, где провести черту».

Начальник оперативного пункта не имел представления, что Уилсон уже начал создавать канал прямой связи с Зией уль-Хаком. Вскоре эта связь положила конец сложной системе отношений, которую так прилежно создавал Харт в интересах своей страны. Но тогда Харт и представить не мог, что пакистанцы серьезно относятся к Уилсону Он видел в нем лишь энергичного и опасного любителя, который мог все испортить.

Единственные открытые трения между ними возникли после того, как Уилсон дал понять, что ЦРУ не предпринимает достаточных усилий для борьбы с вертолетами Ми-24. Харт изумил Уилсона заявлением, что ЦРУ уже поставляет афганцам пулеметы DshK калибра 12,7 мм, обладающие необходимой огневой мощью. Пушки и пулеметы, включая зенитные вооружения, были специальностью конгрессмена во время его службы в ВМС, и он считал абсурдной веру Харта в огневую мощь DshK. Афганцы не признавали эффективность пулеметов, и он знал, что советские конструкторы бронируют свои боевые вертолеты специально для защиты от пуль калибра 12,7 мм.

Конгрессмен включил свое обаяние на полную мощность, пытаясь привлечь человека из ЦРУ к своей кампании. «Разве вам не нужно получать больше оружия?» — в очередной раз спросил он. Что мог Харт ответить на подобный вопрос, особенно повторяемый снова и снова в разных формулировках? Наконец он объяснил: «Если вы спрашиваете “нужно ли мне столько оружия, сколько есть афганцев, способных носить оружие”, то ответ будет отрицательным, но наши дела идут очень хорошо».

Начальник оперативного пункта был очень осторожен в этом последнем заявлении, но Уилсон услышал в его словах нечто совершенно иное. Ему показалось, что Говард Харт посылает сигнал бедствия. Он решил, что может расшифровать этот сигнал: Харт просит о помощи.

Сотрудник ЦРУ оказался в неопределенном и ненадежном положении, в котором часто оказываются бюрократы, когда в их дела вмешиваются целеустремленные политики. Он чувствовал, что Уилсон пытается встать у руля, но судно плыло в опасных водах. Меньше всего ему хотелось, чтобы этот энергичный любитель все испортил своим громогласным вмешательством. Они с Макгаффином и генералом Ахтаром прекрасно обходились без него. В сущности, дела шли блестяще. Было бы лучше всего, если бы Уилсон просто уехал и больше не возвращался. Но в тот ноябрьский день 1982 года, когда двое мужчин простились друг с другом в Исламабаде, Говард Харт испытывал неприятное ощущение, что он не последний раз видит этого техасского конгрессмена.

ГЛАВА 9. КОКАИНОВЫЙ ЧАРЛИ

По возвращении Уилсона из Пакистана Джоанна Херринг объявила, что готова устроить президенту Зие уль-Хаку такой прием, который он никогда не забудет. За огромную сумму она превратила главный обеденный зал отеля «Хьюстониэн» в экзотическое подобие пакистанского дворца. На ее приглашение откликнулись главы всех крупных нефтяных компаний и множество лидеров бизнеса из списка Fortune 500. Она рассматривала предстоящее событие как большие смотрины, или «первый бал» для пакистанского президента, предназначенный для того, чтобы познакомить Америку с настоящим Зией уль-Хаком.

Чарли Уилсон и Чарльз Фосетт сновали между столами и до последнего момента раскладывали гостевые карточки. В знак уважения к гостю и к мусульманским традициям Джоанна даже запретила спиртные напитки этим вечером, но конгрессмен без труда обошел эту проблему. Время от времени он просил разрешения отлучиться и встречался с бароном Рики ди Портанова в баре отеля, где наверстывал упущенное.

Вечер напоминал один из типичных благотворительных балов, неизменно заканчивающихся монотонными хвалебными речами. Но Джоанна Херринг не случайно пригласила столько влиятельных людей: она подготовила для них сюрприз. Представив гостям пакистанского лидера, она произнесла: «Я хочу, чтобы все знали, что президент Зия не убивал Бхутто». Баронесса ди Портанова, некогда носившая прозвище Пышечка, не могла поверить своим ушам. Она знала, как Джоанне нравится президент Пакистана, но невольно поморщилась, когда ее соратница по шоу Minutewomen произнесла пылкую речь в защиту Зии уль-Хака, повесившего своего предшественника Зульфикара Али Бхутто.

— Бхутто предстал перед судом, — объявила Джоанна в наступившей тишине. — Его судили и сочли виновным. Президент Зия не мог смягчить приговор, потому что пакистанская конституция основана на Коране, где предусмотрена смертная казнь. Поэтому Зия не убивал Бхутто.

Это был неожиданный маневр. Даже если Джоанна не достигла ничего иного, она убрала главную неловкость: ее гости больше не могли лелеять тайные мысли о вероломстве Зии уль-Хака. Все же ей было немного жаль диктатора, вынужденного сидеть с широкой улыбкой на лице и слушать речь своего почетного консула.

Американские либералы и правозащитники ни на шаг не отступили от своих взглядов, но в целом визит Зии уль-Хака оказался успешным, и торжественный обед у Джоанны был важной частью этого успеха. Администрация Рейгана поощряла его удерживать пакистанскую «линию фронта» против Советского Союза. В предстоящие месяцы Зие уль-Хаку предстояло принять важные решения о степени участия ЦРУ в событиях на неспокойной северо-западной границе Пакистана, и все они зависели от степени его доверия к США.

Неожиданное заявление Джоанны странным образом оказало успокаивающее воздействие на пакистанского лидера, который хорошо помнил, как быстро Джимми Картер отвернулся от него. Тем вечером в Хьюстоне Джоанна позаботилась о том, чтобы многие могущественные американцы выказали ему свое почтение. Тогда же Чарли Уилсон открыл новую страницу в крепнущем партнерстве между Зией уль-Хаком и США, пригласив генерала в отдельную комнату для беседы наедине. У конгрессмена было новое предложение для исламского диктатора. Не согласится ли Зия иметь дело с Израилем?

Далеко не каждый осмелился бы сделать такое предложение. Но теперь пакистанцы верили, что Уилсон сыграл решающую роль в получении разрешения на поставки радарных систем для истребителей F-16. С точки зрения Зии уль-Хака, Уилсон совершил невозможное. Теперь конгрессмен в элегантном смокинге увлекал генерала в запретный мир, где израильтяне были готовы на такие сделки, о которых никто не должен был слышать.

Уилсон рассказал Зие о своих прошлогодних впечатлениях, когда израильтяне показали ему огромные запасы советского оружия, захваченные на базах ООП в Ливане. Это оружие прекрасно подходило для моджахедов. Если Уилсон убедит ЦРУ приобрести советское оружие у Израиля, согласится ли Зия переправить его афганцам?

Будучи опытным прагматиком, Зия уль-Хак с улыбкой принял предложение, но добавил: «Только пусть не рисуют звезды Давида на ящиках».

Получив такое поощрение, Уилсон двинулся дальше. Всего лишь месяц назад он узнал, что Израиль тайно модернизирует советские танки Т-55, состоявшие на вооружении у китайской армии. В Исламабаде он с изумлением узнал, что китайцы поставляют в Пакистан те самые Т-55. Конгрессмен предложил Зие заключить сходную тайную сделку с израильтянами. «Я попытался свести их напрямую, без китайского посредничества», — объяснил Уилсон.

Это было непростое предложение. Три года назад один лишь слух о причастности Израиля к нападению на Великую мечеть в Мекке настолько распалил местных исламистов, что тысячи людей взяли приступом посольство США в Пакистане и сожгли его дотла. Зия уль-Хак прекрасно сознавал ненависть своих граждан к Израилю и США, поэтому можно было ожидать, что он с ходу отвергнет предложение. Вместо этого он предложил Уилсону продолжать.

Конгрессмен тоже понимал, по какому минному полю он ходит. Он признал, что публично Израиль и Пакистан должны оставаться противниками. Вместе с тем у них был общий смертельный враг в лице Советского Союза. И наконец, обе стороны могли получить большую выгоду от тайного сотрудничества. Если Пакистан последует примеру Китая, он увеличит боевую мощь своих танков, и могут возникнуть другие области взаимовыгодного военного и технологического сотрудничества.

Пакистан не имел дипломатических отношений с Израилем, и Уилсон, разумеется, не обладал полномочиями, которые позволяли бы ему фактически играть роль государственного секретаря. Конгрессмен находился в опасной близости от нарушения закона Логана, запрещающего кому-либо кроме президента и его представителей заниматься внешней политикой. Но когда они вернулись на вечеринку Джоанны, у Зии сложилось впечатление, что конгрессмен уполномочен начать секретные переговоры по открытию подпольных каналов связи между Иерусалимом и Исламабадом. В марте Уилсон собирался в Израиль, а сразу же после этого планировал нанести визит в Пакистан и сообщить о результатах переговоров.

Торжественный обед был придуман Джоанной ради того, чтобы устроить сцену, где Чарли мог бы пустить в ход свои чары перед пакистанским президентом. Все сбылось превыше их ожиданий. Когда они сверили часы на послеобеденной вечеринке барона ди Портановы в особняке Ривер-Оукс, то вдруг почувствовали, что могут покорить весь мир.

* * *

В ЦРУ существует хитроумный способ держать конгрессменов и сенаторов подальше от своих дел. Если сенатор или конгрессмен не является членом парламентского комитета по разведке, но направляет запрос о брифинге по секретной операции, то вскоре в его офисе раздается звонок. Представитель Агентства говорит, что они будут несказанно рады удовлетворить запрос, но — разумеется, это лишь простая формальность — нельзя ли согласовать это с председателем соответствующего комитета?

Уловка состоит в том, что члены комитета по разведке — такие же люди, как все остальные. Информация из коридоров власти равноценна самой власти, и парламентарии не спешат делиться ею. Таким образом ЦРУ умудряется ежегодно игнорировать сотни запросов от сенаторов и конгрессменов, у которых нет ключика к замку тайной бюрократии. Разумеется, для членов парламентских комитетов по внешней политике и военным вопросам действует другая стратегия. В ЦРУ беседуют с ними, но не считают себя обязанными делиться внутренней информацией.

Подкомиссия по ассигнованиям на оборону, где заседал Чарли Уилсон, — совсем другое дело. Она контролирует бюджет ЦРУ, хотя исторически ее члены не вдаются в подробности операций Агентства. Однако Уилсон настойчиво искал встречи с представителем ЦРУ, который обладал бы действительными полномочиями по афганской проблеме. Сначала его перебрасывали с одного номера на другой, но после нескольких проволочек Уилсон случайно открыл волшебные слова для доступа к сотрудникам высокого ранга. «Не беспокойтесь, — простодушно сказал он помощнику заместителя директора, который объяснял по телефону, как они все заняты и как трудно будет приехать в Капитолий. — Я сам приеду к вам в Лэнгли. Буду после обеда».

Бюрократы из Пентагона и Госдепартамента почитают за честь, когда конгрессмен наносит им личный визит, но в ЦРУ играют по другим правилам. Это запретное место, поэтому Уилсон не слишком удивился, когда его предложение нанести визит привело к удивительно быстрому повторному звонку из Лэнгли. Ему сообщили, что начальник ближневосточного отдела Чарльз Коган собирается прибыть в офис конгрессмена сегодня в 17.00.

Девушки из штата Уилсона, которых называли «ангелами Чарли», были в восторге от бурной деятельности, предшествовавшей появлению Когана. Сначала, почти за час до назначенного срока, приехали техники, похожие на врачей со стетоскопами на шее. Они проверили телефоны и прослушали стены и мебель в офисе. Один из них объяснил, что КГБ может по направленному лучу считывать колебания оконной панели и слышать все, что говорят в помещении.

Когда все шторы были опущены и техники ЦРУ удалились в соседнюю комнату для мониторинга подозрительных сигналов, «ангелы» горели желанием увидеть, что собой представляет загадочный мистер Коган. Ровно в 17.00 Чарльз Гэллиган Коган в сопровождении двух темнокожих адъютантов вошел в приемную и направился в кабинет Уилсона. За этот короткий момент «ангелы» увидели персонаж из другой эпохи. Коган двигался с легкостью прирожденного спортсмена и был окружен аурой опытного разведчика из кинофильмов. В пятьдесят пять лет этот выпускник Гарварда еще занимался псовой охотой и забивал мячи, играя в поло.

Как и было задумано, это произвело впечатление на Уилсона. Но все, что последовало в дальнейшем, не принесло конгрессмену ничего, кроме разочарования. «У меня была заготовлена тысяча вопросов для него. Я хотел узнать насчет обморожений, спальных мешков, обуви, продуктов, новых поставок «Калашниковых», но самое главное об оружии для борьбы с боевыми вертолетами. Я хотел досконально разобраться в ситуации и особенно выяснить, что им еще может понадобиться». Но вскоре Уилсон понял, что этот непроницаемый тип не имел других намерений, кроме покровительственной опеки над ним. Коган аккуратно выставлял заградительные барьеры — чрезвычайно вежливый, благодарный конгрессмену за его интерес к делу, полный впечатляющих фактов о геополитической расстановке сил в регионе. Однако в конечном счете он давал понять, что любые новые инициативы будут преждевременными.

Когда расстроенный Уилсон прозрачно намекнул, что Говард Харт в Пакистане не удовлетворен объемами поставок оружия, Коган лишь пожал плечами. Впоследствии этот намек дорого обошелся Харту, но Коган не собирался выносить сор из избы. Он признался, что вертолеты представляют определенную проблему и повторил аргументы ЦРУ насчет эффективности тяжелых пулеметов DshK

Уилсон, старый артиллерийский офицер, не клюнул на эту наживку. Он просто не понимал, как Харт, Коган и другие могли поверить, что 12,7-миллиметровые пулеметы эффективны против убийственных советских машин. Зия уль-Хак придерживался противоположного мнения, и все афганцы, с которыми встречался Уилсон, твердили то же самое. Его офис превратился в приемный центр для всех моджахедов, приезжавших в Вашингтон. «Я двадцать четыре часа в сутки слышал от этих людей, что пули DshK отскакивают от брюха Ми-24. Поэтому я сказал: “Послушайте, все это прекрасно, но проклятые вертолеты не падают на землю”».

Но Чак Коган не собирался изменять свое мнение из-за каких-то анекдотических свидетельств. Вскоре Уилсон обнаружил, что ему не просто спорить с человеком, претендующим на знание секретов, которые оправдывают политику ЦРУ Коган доверительно сообщил, что в этот самый момент его сотрудники проводят сверхсекретную и многообещающую операцию в Восточной Европе. Они уже почти наладили канал поставки советских переносных зенитно-ракетных комплексов SA-7, которые скоро отправятся через хребет Гиндукуш к афганским повстанцам. Все с оптимизмом смотрят в будущее.

С этими словами Коган встал, любезно поблагодарил Уилсона за проявленный интерес и заверил, что теперь они будут держаться на связи. Не каждый день глава регионального отдела ЦРУ прилагает такие усилия ради обычного конгрессмена, и когда он выходил на улицу со своей свитой, то, без сомнения, полагал, что теперь этот парламентарий из восточного Техаса предоставит тонкую шпионскую работу профессионалам.

Встреча с Коганом заставила Уилсона задуматься о проблемах, с которыми он может столкнуться в правительстве. «Я был обескуражен, — говорит он. — Коган выглядел очень внушительно и совсем не разделял моего энтузиазма по поводу войны. Я понял, что мне попался крепкий орешек».

Но пока Чарли готовился вступить в эту схватку, сенсационные подробности его уикэнда в Лас-Вегасе всплыли на национальном телевидении. Внезапно возникли сомнения, что Уилсон сможет не только остаться в Конгрессе, но и не угодить за решетку.

* * *

Утром 21 января 1983 года пронырливый репортер NBC Брайан Росс притаился за пальмой в горшке в фойе отеля «Тартл-Крик» в Форт-Уорте. Вместе со своей операторской группой он поджидал добычу. Недавно Россу сообщили, что конгрессмен Чарли Уилсон стал объектом расследования федеральной комиссии по наркотикам. Когда Уилсон вышел из своего номера и отправился завтракать, его встретили телекамеры, а репортер обратился к нему с неприятным вопросом. Не желает ли конгрессмен прокомментировать обвинение в употреблении кокаина? Так начался один из самых мрачных периодов для Чарли Уилсона.

Все было несправедливо. Прошлогодний скандал в Конгрессе, связанный с обвинениями в адрес конгрессменов, уличенных в гомосексуальной связи со студентами, каким-то образом перерос в более обширное расследование Министерства юстиции, включавшее старые и почти забытые подозрения в употреблении наркотиков в нерабочее время. Барри Годуотер-младший и Рон Делламс тоже стали мишенями для следствия. Уилсона включили в список из-за обвинения, выдвинутого его старым приятелем Полом Брауном, который устроил уикэнд в Лас-Вегасе в 1980 году. Впоследствии Браун обманом вытянул из Уилсона 29 000 долларов и отправился за решетку на основании свидетельских показаний Чарли. Теперь этот жулик нанес ответный удар и пошел на сделку с правосудием, предложив инкриминировать конгрессмену употребление наркотиков. Браун рассказал прокурорам, что Уилсон принимал кокаин не менее девяти раз во время своего пребывания в Лас-Вегасе, а также засвидетельствовал, что видел, как он нюхает кокаин на острове Гранд-Кайман.

До начала этой истории политическая звезда Уилсона была на подъеме. Его назначили одним из представителей демократической партии, которым предстояло выступать после доклада президента Рейгана в Конгрессе о положении дел в стране. Назначение было аннулировано сразу же после того, как в национальных газетах появились заголовки вроде «В Конгрессе раскрыт наркотический притон» или «Комиссия по наркотикам берет Уилсона на прицел». Конгрессмен заявил о своей невиновности журналисту «Даллас Морнинг Ньюс»: «Не думаю, что это коммунистический заговор, но похоже на политическую вендетту». Своим избирателям он пообещал: «Я не буду лицемерно винить алкоголь и заявлять, будто я внезапно обрел Иисуса в своем сердце». В сложившихся обстоятельствах он делал все возможное, но тем не менее прозвище Кокаиновый Чарли начало потихоньку прилипать к нему.

Теперь Уилсон превратился из охотника в добычу. Рудольф Джулиани, который тогда был знаменитым прокурором, возглавлял специальную комиссию Министерства юстиции. Сыщики ФБР и агенты DEA обшаривали все углы и закоулки прошлой жизни конгрессмена, разыскивали его старых подружек и брали показания под присягой со всех его сотрудников, бывших и нынешних.

Спустя годы Уилсон вспоминал, как легко было утонуть в этом море подозрений: «Ты думаешь, что теперь твои друзья не захотят, чтобы их видели вместе с тобой. Ты не торопишься поздороваться со своей матерью по телефону. Ты предпочитаешь пользоваться платным телефоном в холле. У тебя начинается бессонница. Тебе хочется весь день беседовать со своим адвокатом, пока до тебя не доходит, что час разговора обходится в 300 долларов, но ты все равно звонишь ему. А потом ты думаешь обо всех людях, которых ты мог обидеть в своей жизни и которые теперь захотят дать показания против тебя».

Чарльз Симпсон, многолетний административный советник Уилсона, был не на шутку встревожен состоянием своего босса. «Четыре или пять раз я боялся оставлять его одного на ночь, — вспоминает он. — Он дошел до того, что хлестал неразбавленную водку прямо в офисе».

Центральное место в этой драме теперь занимала Лиз Викершэм, бывшая девушка с обложки «Плейбоя», сопровождавшая Уилсона в его поездке в Лас-Вегас на выходные. Пол Браун рассказал ФБР, что Лиз была вместе с Уилсоном в номере «Фантазия», когда он нюхал кокаин. По его словам, на Каймановых островах они предавались такому же занятию. Ее видели рядом с конгрессменом в лимузине, возвращавшемся из Лас-Вегаса, где, по словам Брауна, Уилсон снова вдыхал белый порошок.

Викершэм превратилась в бомбу с часовым механизмом, и адвокат Чарли велел ему прекратить любые контакты с ней. В то время все мысли об Афганистане вылетели у него из головы. В каком-то оцепенении он воспринимал слухи о показаниях Лиз перед членами комиссии Министерства юстиции. «Я просто не понимаю этого, я не верю, что она могла это сказать», — пожаловался он Симпсону поздним вечером после очередного стакана, когда ему сообщили, что Лиз подтвердила его эксперименты с кокаином на Каймановых островах. Она сообщила следователя, что сфотографировала Уилсона «потому что он ужасно глупо выглядел, и было так необычно… видеть, как конгрессмен это делает». По словам Лиз, она также слышала, будто он покуривал марихуану в Вашингтоне.

Уилсон воспринял эти новости как измену. Он еще не понимал, что Лиз на самом деле была его спасительницей. В начале 1983 года эта бойкая белокурая красавица в одиночку держала линию обороны против целой толпы федералов, которые угрожали распять ее, если она не донесет на конгрессмена. Но она лишь засвидетельствовала информацию об употреблении наркотиков за пределами страны, где законы США утрачивают силу. Более того, она наотрез отказалась признать употребление кокаина в тех случаях, которые были описаны в показаниях Брауна. Она держала фронт во всех местах, где прорыв означал бы политическую гибель Чарли Уилсона.

Но в феврале и марте 1983 года Уилсон не понимал, что Лиз выступает как его защитница. Зато он знал, что репортеры лишь ждут возможности прогнать его сквозь строй фотоаппаратов и телекамер, а три или четыре камеры следуют за ним повсюду. «Они были похожи на оружейные стволы. Я испытывал почти непреодолимое желание ухватиться за них и вырвать из рук». Все это тяжело давило на психику, и Уилсон начал совершать сумасбродные поступки. Напившись однажды вечером, он уволил своего адвоката, а на следующее утро снова нанял его. Между тем забуксовавшие следователи давили на все педали. Они рассылали повестки всем водителям лимузинов в городе, надеясь найти того, кто якобы видел конгрессмена, нюхавшего кокаин в салоне его автомобиля.

Уилсону казалось, что столицу наводнила целая армия «охотников за головами», выискивавших любой предлог, чтобы убрать его со сцены. В этот момент он вполне мог бы навсегда забыть о своем интересе к Афганистану, но рассудительные адвокаты, узнавшие о его запланированной поездке в Израиль и Пакистан, посоветовали ему не менять свое расписание. «Уезжайте из страны, — говорили они. — Придерживайтесь вашего рабочего графика».

Этот совет, в сочетании с мыслью об избавлении от окружающего кошмара, немного взбодрил конгрессмена. Он осознал, что друзья будут ждать его повсюду, где приземлится его самолет. Но самое главное, теперь он имел спутницу, которая согласилась ехать вместе с ним. Два месяца назад в Исламабаде, напившись на подпольной дискотеке, Уилсон дал себе слово, что больше не приедет в Пакистан без американской женщины в своей свите. Невероятно, что в момент пьяного забытья судьба свела его с Кэрол Шэннон.

Шэннон была местной знаменитостью в Далласе и Форт-Уорте благодаря своему экзотическому искусству танца живота. Посмотрев на ее представление, уже изрядно подвыпивший Уилсон пригласил ее на танец, а потом неожиданно сделал ей другое предложение.

— Дорогая, если вы так серьезно относитесь к танцу живота, поедемте со мной в Каир, — с притворной серьезностью сказал конгрессмен, пока они танцевали. — Я устрою вам представление перед египетским министром обороны.

Приглашение было лишь наполовину искренним, но со временем идея взять с собой личную танцовщицу казалась Уилсону все более привлекательной. Когда он зашел к своему адвокату перед отъездом, тучи над его головой как будто рассеялись. Скоро он будет далеко от этого города кровопийц и головорезов; он будет лететь первым классом в такие страны, где лидеры относятся к нему с уважением. Во взгляде Чарли Уилсона появились прежние искорки, и он приготовился к возобновлению своего крестового похода.

ГЛАВА 10. КОНГРЕССМЕН БЕРЕТ НА ВОЙНУ СВОЮ ТАНЦОВЩИЦУ

В шестилетнем возрасте Кэрол Шэннон, выросшая в глубинке Восточного Техаса, очень хотела научиться танцевать, но члены ее семьи, принадлежавшие к баптистской церкви, считали танцы дьявольским ухищрением. По их убеждению, мужчина как хозяин дома был обязан изгонять злых духов из своих детей. Иногда девочка не понимала, почему отец кричит на нее, а потом до крови порет ремнем. Однажды, когда он застал ее танцующей, то после особенно жестокой трепки несколько раз ударил ее кулаком.

Лежа в своей спальне, она не плакала, а скорее испытывала недоумение. Потом, словно во сне, она включила радио и снова начала танцевать под музыку, раскачиваясь перед зеркалом. Ее тело отзывалось болью, но она вдруг засмеялась — сначала угрюмо, а потом вдруг осознала, что смеется от радости.

Много лет спустя, когда ее муж, ультраконсервативный техасский законодатель, решил баллотироваться в сенат штата, Чарли Уилсон прилетел из Вашингтона с целью организовать оппозицию. Муж Кэрол называл Чарли опасным либералом, который приведет Америку к краху и уничтожит крупный бизнес. Кэрол помнит, как он говорил ей: «Это наш враг». Но кандидат Уилсона победил, и политическая карьера Джо Шэннона завершилась.

Когда брак Кэрол начал разваливаться, она записалась на курсы танцовщиц живота в надежде вернуть любовь своего мужа. Однажды вечером она попросила его выключить телевизор, зажгла свечи и устроила ему представление. Он сказал, что это очень интересно, погасил свечи и снова включил телевизор.

Но у домохозяйки из Далласа был несомненный талант к этой диковинной разновидности танца. Темноволосая красавица с сияющими глазами, бывшая победительница конкурсов «мисс Море» и «мисс Лыжи», она находилась в неопределенном возрасте между двадцатью пятью и тридцатью годами. Мужчины лишались рассудка от страсти, когда видели ее исполнение. Впрочем, ее мечты не ограничивались такими простыми триумфами. Она стала верить, что в предыдущей жизни была древнеегипетской царицей Нефертити. Когда она танцевала, эта связь с другой личностью раскрепощала ее дух и освобождала от детских страхов. Женщины начали приходить на ее уроки. Она преподавала в средней школе и танцевала где только могла — от холостяцких вечеринок до мероприятий для пенсионеров. А потом наступил переломный момент.

В 1978 году симфонический оркестр Форт-Уорта пригласил ее для сольного выступления во время исполнения «Самсона и Далилы». Был ли танец дьявольским ухищрением или нет, но он перенес маленькую Кэрол Шэннон из Восточного Техаса на центральную сцену перед высшим обществом Форт-Уорта. Симфонический оркестр, высший символ городской культуры, подтверждал ее статус женщины и артистки.

Это было уже слишком для ее мужа, который подал на развод неделю спустя. Но для либерального конгрессмена, способствовавшего краху политической карьеры Джо Шэннона, вид этой экзотической домохозяйки, словно сошедшей со страниц «Тысячи и одной ночи», был неотразимо привлекательным. Он подружился с ней после одного из ее представлений и спустя недолгое время возжелал, если и не возлюбил ее. Впоследствии, когда федеральные следователи открыли сезон охоты на Уилсона, он обратился не к возвышенной Джоанне Херринг, а к девушке из городка Килгор, штат Техас.

Чарли нашел в Кэрол Шэннон родственную душу. Когда обвинения в употреблении наркотиков стали расти как снежный ком и он понял, что у него нет иного выбора, кроме пресс-конференции, она прилетела в Вашингтон, чтобы быть рядом с ним в этот тяжелый момент.

В тот вечер они сидели на балконе квартиры Уилсона, откуда открывался вид на Потомак до мемориального парка Линкольна, Капитолия, Белого Дома и Пентагона. Справа они могли видеть очертания Арлингтонского национального кладбища, но, наверное, самым впечатляющим патриотическим символом был мемориал Иводзимы, где почетный караул морских пехотинцев каждый вечер спускал и складывал американский флаг. Уилсон объяснил Кэрол, что он выбрал эту квартиру из-за мемориала, который многое значит для него. Потом он рассказал ей, как больно ему думать о своих подчиненных, которые сейчас возвращаются домой, и какие неприятности он им причинил. «Он сказал, что пошел в политику, потому что хотел сделать свою страну лучшим местом для всех, и еще он действительно хотел мира во всем мире, — вспоминает Кэрол. — У него наворачивались слезы на глаза». В конце этого уикэнда Кэрол сказала: «Я безумно люблю тебя. Если я понадоблюсь к тебе, то сразу же сяду на самолет и прилечу сюда. Я твой друг».

Теперь, два месяца спустя, Кэрол Шэннон словно попала в волшебную сказку. Она сидела в салоне первого класса рядом с улыбающимся конгрессменом и отправлялась танцевать перед египетским министром обороны. «Помните старое телевизионное шоу «Королева на один день?» Так вот, Чарли сделал меня королевой на три недели».

Когда они приземлились в Израиле, Цви Рафиах уже ждал в аэропорту. Там же был и американский дипломат, теперь уже хорошо знакомый с обычаями Уилсона и не задававший конгрессмену вопросов о графике его визита. Он лишь вручил Уилсону пачку банкнот — командировочные, полагающиеся всем путешествующим конгрессменам, — и оставил техасца вместе с его израильскими друзьями.

Кэрол была в восторге от того, что оказалась на библейской земле. Каждое утро Уилсон куда-то исчезал вместе с Цви и присылал ей посольский «мерседес» с водителем для поездки по святым местам. Однажды вечером он вернулся и, по ее словам, «вел себя как ребенок в кондитерском магазине». Кэрол не вполне понимала, о чем он толкует, но помнит, что это имело отношение к танкам Т-55 и секретной сделке с Пакистаном. «Раньше я никогда не слышала ничего подобного, — вспоминает она. — Чарли рассказывал мне какие-то кусочки и обрывки, но он был очень возбужден и думал, что ему удастся сделать то, что больше никому не по силам. Чарли любит спасать людей, а здесь он спасал весь мир».

В тот день Уилсон провел переговоры с единомышленниками Рафиаха из оружейного конгломерата IMI, где производится артиллерия, танковые снаряды и пулеметы для армии Израиля. Это вторая компания в стране по числу рабочих мест, нерасторжимо связанная с военными и аппаратом безопасности еврейского государства.

Переговоры Уилсона проходили не только в отсутствие Кэрол, но и без ведома посольства США, которое обычно следит за деятельностью американских конгрессменов в стране пребывания. Одна из причин для слежки за приезжающими парламентариями заключается в том, чтобы не допустить их участия в переговорах, которые могут поставить под угрозу интересы США. Между тем Уилсон никогда не чурался переговоров и, в сущности, действовал от лица своего правительства. Теперь он со своими израильскими друзьями решал целый ряд деловых вопросов. Истребитель «Лави» стоял во главе повестки дня израильской авиаиндустрии, но Уилсон посоветовал не беспокоиться: дело движется в правильном направлении. Тогда они перешли к вопросу о модернизации танков Т-55 и обсудили, что конгрессмен сможет предложить президенту Зие уль-Хаку от лица Израиля, когда встретится с ним в конце этой недели. Израильтяне надеялись, что эта сделка послужит началом для ряда подковерных договоренностей с Пакистаном и конгрессмен продолжит свое негласное посредничество.

Среди израильтян Уилсон находился в своей стихии. Он уже рассказал Цви о своих проблемах с ЦРУ; теперь, в Тель-Авиве, он предлагал IMI разработать оружие, с помощью которого афганцы могли бы сбивать смертоносные вертолеты Ми-24.

— Вас, евреев, считают самыми большими умниками, — сказал он. — Так придумайте что-нибудь, а я заставлю Пентагон профинансировать это.

Чарли Уилсон вступил в запретную зону. Конгрессменам не разрешалось предлагать иностранным державам подряды на разработку и строительство систем вооружений. Они не имели полномочий поручать Пентагону оплату таких вооружений. Но даже эти нарушения были незначительными по сравнению с взрывоопасной попыткой Уилсона привлечь Израиль к афганскому джихаду, который тайно финансировало ЦРУ.

Трудно представить, что кто-то другой, кроме Чарли Уилсона, мог бы сделать такое предложение, тем более добиться серьезного отношения к себе. Но манера этого конгрессмена, старого друга Израиля, была такой убедительной, что глава IMI немедленно приставил к работе своих экспертов по оружию. Перед отъездом Уилсона ему представили впечатляющий проект с подробными техническими спецификациями. Это было многозарядное ракетное устройство, пригодное для перевозки на мулах; к немалому удовольствию конгрессмена, оно получило название «Лошадка Чарли». Раскрасневшись от волнения, Чарли сообщил Цви Рафиаху и его боссу, что он представит чертежи в ЦРУ вместе с ультиматумом — либо пользуйтесь, либо придумайте что-нибудь получше.

Тридцать первого марта 1983 года, на пятый день поездки, Уилсон и Кэрол Шэннон поднялись на борт самого необычного в мире коммерческого самолета. На нем не было никаких надписей, даже хвостового номера. Это был челночный рейс Иерусалим — Каир, предусмотренный Кэмп-Дэвидскими соглашениями. В те дни он представлял собой единственное воздушное средство сообщения между Израилем и странами арабского мира, и Чарли удалось собрать поразительно необычную коллекцию попутчиков для этого перелета. Цви Рафиах, которого Уилсон всегда считал агентом Моссада, сидел рядом со своей женой; оба явно нервничали перед визитом на вражескую территорию. Израильская кинозвезда Гила Альмагор, старая знакомая Чарли, придавала определенный блеск его свите.

Контраст между пассажирами был почти комичным: техасская девушка, охваченная невинным волнением в предвкушении знакомства с Каиром, и трясущиеся в тревоге трое израильтян. Они сами не могли понять, как оказались в этом самолете. Никто из них раньше не осмеливался посещать Египет, но конгрессмен хотел, чтобы его израильские друзья познакомились с его египетским другом, и гарантировал им полную безопасность. Они будут находиться под защитой не кого-нибудь, а самого министра обороны Египта, фельдмаршала Мохаммеда Абу Газаля. Более того, сам фельдмаршал приедет в аэропорт, чтобы встретить их.

В устах Уилсона все это звучало легко и естественно. Но по какому странному совпадению конгрессмен из Техаса оказался близким другом египетского министра обороны? Ответ был связан с именем Дениса Нейла, предприимчивого вашингтонского лоббиста, который начал продвигать интересы Египта в 1980 году, после того, как Кэмп-Дэвидские соглашения позволили восстановить дипломатические отношения между Каиром и Вашингтоном. Нейл сознавал фантастические перспективы зарубежной помощи для своих клиентов. С другой стороны, зная о полномочиях Уилсона и его склонности переводить деловые отношения на личный уровень, он убедил Абу Газаля «обработать» конгрессмена. Для этого не понадобилось больших усилий. Выяснилось, что египетский фельдмаршал был как раз в духе Уилсона: герой войны 1973 года, непримиримый противник коммунизма, но самое лучшее — мусульманин, который пьет виски, обожает женщин и обладает бесконечным запасом анекдотов со всего мира. Хитроумный расчет Нейла оправдался. Чудесным образом Чарли Уилсон, старинный друг Израиля, добавил в свой репертуар новую роль: защитник интересов Египта в Конгрессе США.

Разумеется, на самом деле эта история была более запутанной, и Денис Нейл признает, что он лишь поддерживал уже существовавшие лоббистские усилия корпорации General Dynamics. «Это они подключили Чарли к Египту, потому что F-16 составляет основу египетских ВВС. Как известно, F-16 производят в Техасе». Но важным элементом, который Нейл добавил в этот клубок интересов, было улыбчивое лицо Абу Газаля. Когда вопрос о финансовой помощи Египту в сознании Уилсона был увязан с конкретным человеком, он был готов почти на все, чтобы его друг Мохаммед получил справедливую долю денег американских налогоплательщиков. Теперь каждый раз, когда Абу Газаля приходил в офис конгрессмена, его принимали не хуже, чем Цви Рафиаха, а это говорило о многом.

Рафиах неизменно вел себя так, словно офис Уилсона принадлежал ему. Один из сотрудников составлял список людей, интересы которых ему нужно было пролоббировать. Он пользовался телефонами, раздавал указания персоналу и звонил Чарли каждый раз, когда нуждался во вмешательстве конгрессмена. Лоббистский стиль Абу Газаля по трудолюбию мало отличался от израильского, и сотрудники офиса быстро научились относиться к его поручениям с такой же серьезностью. Уилсон всегда был готов услужить своему другу Мохаммеду.

В марте 1983 года, когда самолет конгрессмена коснулся посадочной полосы Каирского аэропорта, Уилсон мог гордиться недавним утверждением пакета зарубежной помощи Египту в размере одного миллиарда долларов. Мохаммед в полной мере сознавал важность такого жеСта, и если это означало, что он должен расстелить красную ковровую дорожку для израильтян, которых его американский друг решил прихватить с собой… да будет так. Когда дверь самолета без опознавательных знаков распахнулась, военный оркестр грянул «Желтую розу Техаса». Высшие военные чины стояли вдоль ковровой дорожки и салютовали Уилсону, словно он тоже был фельдмаршалом. Для Кэрол ее фантазия о Нефертити воплотилась в действительности. «Меня принимали как царицу, — говорит она. — Мы выехали из аэропорта в автомобильном кортеже».

В гостинице Уилсон зарегистрировал Кэрол как миссис Уилсон и шепнул ей на ухо, что здесь незаконно спать в одном номере, если люди не состоят в браке. В вестибюле Кэрол испытала приступ ужаса, когда подслушала беседу двух арабов из Саудовской Аравии: они говорили о принцессе, недавно обезглавленной за интимную связь с мужчиной, за которого она не выходила замуж. В качестве жеста доброй воли, чтобы умерить беспокойство израильских гостей, Мохаммед выставил вооруженную охрану перед спальнями друзей конгрессмена. Это лишь убедило Гилу Альмагор в том, что их заключили под стражу. Но ничто не могло умалить восторг Кэрол, когда Абу Газаля сообщил, что с нетерпением ждет ее вечернего представления.

Можно было бы подумать, что визит американского конгрессмена с собственной исполнительницей танца живота для развлечения второго наиболее могущественного человека в Египте — это все равно что попытка возить уголь в Ньюкасл. Но у Кэрол Шэннон был в запасе один сюрприз. В те годы, когда исламский фундаментализм снова набрал силу в Египте, для танцовщицы было опасно выполнять движения, которые могли посчитать слишком вольными. К удивлению Кэрол, танцовщицам не разрешалось показывать обнаженные руки и живот, которые следовало прикрывать сетчатой тканью. Тазовые вращательные движения тоже находились под запретом, как и лежачие позы, которые составляли основу ее выступлений. В тот вечер в Каире, глядя на нервничающих израильтян за столом и сияющего Чарли Уилсона, Кэрол Шэннон решила точно так же не уступать исламским фундаменталистам, как она не уступала христианским экстремистам у себя на родине. «Я решила: ладно, арестуйте меня. Я все равно сделаю по-своему».

Невозможно в полной мере оценить эффект танца живота, не будучи тем человеком, для которого устраивается представление. В стандартном выступлении Кэрол Шэннон паша — человек, перед которым она танцует, — сидит в кресле в центре зала, а танцовщица, часто с двумя-тремя другими женщинами на заднем плане, начинает кружить вокруг него.

— Не дышите, — приказала она, когда достала саблю из ножен и провела блестящим клинком в нескольких дюймах от лица министра обороны.

Прошло менее двух лет после убийства египетского президента Садата, и телохранители министра привстали со своих мест. Уилсон жестом велел им успокоиться. Теперь Шэннон, с обнаженными руками и волнообразно качающимся голым животом, нарушала все запреты. Она окружила фельдмаршала своими вуалями и демонстрировала только его взору свои колышущиеся груди и тазовые телодвижения.

Абу Газаля раньше никогда не сталкивался с таким вариантом своего национального танца. Он был настолько зачарован, что не встревожился, когда она отвела саблю от его головы и нацелилась ему в пах. Это был кульминационный момент, включаемый танцовщицей из Далласа во все ее выступления. Для нее он был наделен особым смыслом. «Это единственный момент, когда я имею реальную власть над мужчиной», — объясняет она.

Но когда она отвела саблю, словно намереваясь вонзить клинок в фельдмаршала, его телохранители не выдержали. Они вскочили на ноги, что лишь усилило драматический эффект ее танца. Тогда она смело рассмеялась в лицо могущественному человеку, сидевшему перед ней.

Совсем недавно она угрожала мужественности фельдмаршала, а теперь возвращала ее смехом и призывным взглядом. «У него из глаз шла пена, — вспоминает Кэрол. — Перед выступлением Чарли пришлось сказать ему “не трогай ее”. Он выполнил обещание, но пригласил меня в Египет, на этот раз в качестве своей личной гостьи». Той ночью Кэрол Шэннон легла спать с убеждением, что она вернулась в страну своих предков.

У Чарли Уилсона были и деловые встречи в этой поездке, поэтому он организовал для Кэрол и четы Рафиахов поездку на верблюдах по пустыне посещение пирамид. Тем временем в министерстве обороны он сказал Мохаммеду Али Газаля, что ему нужно совершить последний набег на робких бюрократов из ЦРУ. Более конкретно он интересовался, есть ли в арсенале Мохаммеда какое-нибудь оружие, которое могло бы стать хорошим подспорьем для афганцев.

Абу Газаля с улыбкой заверил его, что дальше искать не стоит. До того как Садат перешел на другую сторону в конце 1970-х годов, Египет был одним из сателлитов Советского Союза. Его склады были забиты советским оружием, а его заводы до сих пор были оснащены для изготовления материалов по советским лицензиям. Египет уже производил некоторые вооружения для «афганской линии» ЦРУ, но Абу Газаля объяснил, что он может обеспечить неисчерпаемый и разнообразный ассортимент. Благодаря их дружбе никаких затруднений в сотрудничестве с Египтом не предвидится. Не понадобится никаких дополнительных дискуссий или согласований с министерством иностранных дел. Если Чарли достанет деньги, Мохаммед предоставит все необходимое для уничтожения советских вертолетов.

Техасец вовсю набрал обороты, на каждом шагу нарушая дипломатические запреты. Он привозил в Каир израильских разведчиков и кинозвезд, договаривался с израильтянами об изготовлении зенитно-ракетных установок для ЦРУ и заключал тайные оружейные сделки с египетским министром обороны. Кроме того, он сделал Кэрол Шэннон королевский подарок. Теперь она могла уехать домой с сознанием того, что ей довелось танцевать в Каире и завоевать сердце современного фараона.

* * *

«Леди и джентльмены, мы прибудем в Карачи через четыре часа, Иншалла, если будет на то воля Господа. Эту молитву пророк Мохаммед, да пребудет с ним благословение, повторял в начале любого странствия…»

Когда самолет пакистанских международных авиалиний с Уилсоном на борту остановился на рулежной дорожке аэропорта Карачи, дежурный офицер посольства США уже ждал у выхода. Посол отправлял на родину телеграммы с исступленными мольбами: «Пожалуйста, сообщите информацию о личности человека, путешествующего с конгрессменом Уилсоном». Уилсон тщательно скрывал Кэрол от американских репортеров, преследовавших его в Техасе и Вашингтоне. На их улице наступил бы великий праздник, если бы они узнали, что скандальный конгрессмен отправился в командировку за государственный счет с исполнительницей танца живота. (На самом деле Кэрол с таким пониманием отнеслась к опасному политическому положению Уилсона, что даже не стала проявлять фотопленки, отснятые во время поездки.)

В Иерусалиме конгрессмен находился среди старых друзей, которым мог без опаски рассказать все о Кэрол. В Каире он искусно обошел запрет на сожительство, назвав ее своей женой. Но, оказавшись в стране Зии уль-Хака с ее суровыми исламскими законами, он счел за благо не отступать от местных обычаев. Он строго внушил Кэрол, что она должна носить плотную одежду, не открывающую даже квадратного дюйма кожи, и не выказывать особого дружелюбия по отношению к пакистанцам. Конгрессмен прибыл в Пакистан с миссией, о которой не знало даже его собственное правительство, и старался действовать как можно осторожнее. Теперь он представлял танцовщицу как свою секретаршу. Поразительно, но некоторые верили ему, хотя Кэрол настояла на своем праве носить облегающий спортивный костюм, купленный специально для этой поездки.

Первой целью Уилсона было посещение жертв так называемых «игрушечных бомб», крошечных противопехотных мин, якобы разбрасываемых советской армией в сельских районах Афганистана. Такие мины убивали и калечили детей, подбиравших их с земли. Так Уилсон во второй раз прилетел в Пешавар и посетил госпиталь Армии Спасения, где снова отдал кровь для джихада. Он не позволил Кэрол ехать вместе с ним и сказал, что это «слишком печальное зрелище».

Однако посещение афганских воинов, никогда не жаловавшихся на свои раны, странным образом неизменно оказывало бодрящее воздействие на Чарли Уилсона. Поездка на фронт вовсе не казалась опасной этому безрассудному конгрессмену. Напротив, сознание того, что настоящий противник находится близко, по другую сторону границы, освобождало его от ужасов личной жизни. Психиатры называют этот феномен «контрофобным поведением» — поисками одного ужаса для того, чтобы вытеснить воспоминания о другом.

У себя на родине Чарли был своим худшим врагом. В Пакистане реальный враг находился за ближайшим горным хребтом. На протяжении всей афганской кампании Уилсон посещал этот госпиталь не реже двух раз в год. Он делал это, чтобы освежать свою ненависть к советским оккупантам, почти так же, как Зия уль-Хак регулярно ездил в Мекку за вдохновением. Система ценностей Уилсона, сформированная в детстве, была основана на стойком сопротивлении Британии превосходящим силам нацистов, когда положение казалось безнадежным. Здесь, в госпитале, давние слова Уинстона Черчилля оживали в его памяти, когда он ходил среди раненых афганцев: «Мы будем сражаться на пляжах, мы будем сражаться в полях и на улицах, мы будем сражаться в холмах, и мы никогда не сдадимся».

В такие момент Уилсон всегда ощущал прилив адреналина. Для него афганцы не были жертвами. Они были почти мифологическими персонажами, героями легенд с длинными бородами и горящими глазами, не признающими боли и сомнений. Для него они олицетворяли самую суть свободы и самостоятельности. Внутренние голоса внушали ему, что его судьба — быть единственным конгрессменом, который приезжает сюда, единственным человеком, который может видеть, что эти воины могут сделать с противником, если только дать им мощное оружие.

Любопытно, что Говард Харт больше, чем кто-либо из влиятельных людей во властных структурах США, разделял страсть Уилсона к делу афганских моджахедов. Но к тому времени Харт успел возненавидеть Чарли Уилсона и с ужасом узнал, что конгрессмен снова вторгся на его территорию.

Харт был достаточно осторожен для того, чтобы открыто критиковать Уилсона. Но с помощью тонких намеков и подмигиваний он постарался сделать так, чтобы глава пакистанской разведки генерал Ахтар знал, что Уилсон опасен и лучше не иметь с ним никаких дел. Даже спустя десять лет Харт не сомневался, что Ахтар и Зия разделяли его неприязнь и недоверие к конгрессмену.

То, как Харт интерпретировал реакцию пакистанского руководства на Чарли Уилсона, можно назвать самым крупным просчетом в его карьере кадрового разведчика. Тем не менее ему трудно не посочувствовать. По правилам холодной войны руководитель американского оперативного пункта мог действовать эффективно лишь в том случае, если сдавал карты под столом. В противном случае ЦРУ могло с таким же успехом передать свои функции Госдепартаменту.

Согласно этой логике, Харт должен был служить источником всей секретной информации для США о своих пакистанских подопечных. Между тем Уилсон перетаскивал одеяло на себя и не только намекал на робкую позицию ЦРУ и самого Харта, но и утверждал, что может заставить их принять участие в более крупной и смелой игре. Иными словами, он грубо нарушал особые преимущества, которыми оперативник ЦРУ должен был пользоваться в отношениях с такой страной, как Пакистан.

Сначала Харт не понимал этого, но интуитивно чувствовал, что в его тщательно ухоженном садике появилась чуждая сила. Его недостаток заключался в том, что Уилсон имел гораздо более широкое поле зрения, чем он или даже директор ЦРУ и администрация Белого дома, потому что финансирование всех правительственных программ осуществлялось через Конгресс. В отличие от всех остальных Уилсон хорошо умел отделять возможное от невозможного в сложной структуре Комиссии по ассигнованиям.

Конгрессмен был уверен в одном: он без труда сможет выбить больше денег для этой программы ЦРУ. Фактически он подозревал, что может заставить свою комиссию выделить больше средств независимо от того, хотят ли этого в Лэнгли, или нет. Его планы, уже согласованные с пакистанцами, были гораздо более радикальными, чем Харт мог себе представить.

К примеру, даже много лет спустя Харт полностью отрицал возможность привлечения Израиля к афганской войне при посредничестве Уилсона. Он утверждал, что пакистанцы никогда бы не допустили этого. «Я бы разразился истерическим смехом и заперся в ванной, прежде чем предлагать нечто подобное, — сказал он. — Для Зии уль-Хака даже тайные договоренности с американцами были неудобным и опасным делом. Что касается Израиля, об этом не могло быть и речи. Нужно понимать, что пакистанцы полагались на свой имидж высоконравственных мусульман: один религиозный брат помогает другому, и так далее. Немыслимо было даже пытаться привлечь израильтян к этой войне».

Однако Уилсон предложил как раз такую договоренность под самым носом у Харта, и Зия одобрил ее вместе со своим высшим командованием. Семь лет спустя Харт по-прежнему ничего не знал об этом. Он запомнил лишь гротескную фигуру пьяного конгрессмена, попавшего в скандальное дело с наркотиками и шатавшегося по исламскому миру с танцовщицей на буксире. «Просто отъявленный тип, — говорит Харт. — Чарли был мне отвратителен». С его точки зрения, конгрессмен был человеком, невыносимым для каждого настоящего мусульманина.

Он мог бы задаться вопросом, почему этому возмутителю спокойствия, столь неприятному для пакистанцев, разрешили взять его «секретаршу» на Хайберский перевал за неделю до того, как самому Харту было отказано поехать туда. Зия уль-Хак воспользовался своей непререкаемой властью, чтобы Чарли смог показать своей подруге легендарные «врата Афганистана». Для Кэрол Шэннон, по-королевски восседавшей в головной машине кортежа, который двигался вверх по запретной горной дороге, это было воплощением очередной мечты.

Когда кортеж отъехал на несколько миль от Пешавара, ей сказали, что они пересекли границу племенной территории, где не действуют национальные законы. Пакистанский суверенитет защищал их, лишь пока они оставались на этой узкой дороге, но вокруг на сотни миль простирались владения племенных вождей. Они проехали мимо огромных, обнесенных глинобитными стенами сооружений, где жили афганские наркобароны, а потом оказались в Ланди Котале — последнем городке перед перевалом, где племя африди открыто занимается древним и почетным ремеслом — торговлей гашишем и опиумом.

Когда Редьярд Киплинг писал о событиях, происходивших на этой земле, он рассказывал о бесконечных шпионских войнах между британцами и русскими в XIX и начале XX века. Он называл это «Большой Игрой». Ни одна держава не желала уступать другой господство над краеугольным камнем Центральной Азии, но никто не хотел начинать большую войну; они предпочитали вести борьбу через своих агентов влияния.

Советский Союз переписал правила «Большой Игры» 27 декабря 1979 года, когда 40-я армия вошла в Афганистан. В тот весенний день на Хайберском перевале три года спустя Кэрол Шэннон с широко распахнутыми глазами наблюдала, как ее герой сделал собственный ход в «Большой Игре». У бывших бараков хайберских стрелков пакистанский полковник указал на легендарное ущелье, через которое армии завоевателей со времен Александра Великого вступали в Афганистан и уходили обратно. Кэрол слышала артиллерийские залпы и видела клубы дыма там, где советская армия наносила карательные удары по моджахедам. «Это было не в кино, а на самом деле. Можно было на своей шкуре ощутить, как сильна Россия».

Пока Кэрол смотрела на войну с хайберского наблюдательного пункта, Уилсон в сторонке совещался с группой пакистанских генералов, убеждая их воспользоваться израильской технологией для увеличения поражающей силы их танков. Он сказал, что это будет ценным подспорьем в том случае, если советская армия выполнит свою угрозу и перейдет границу или Индия продолжит концентрацию своих войск. Он объяснил, что не просит их любить израильтян или признавать свои тайные сделки с ними. Его предложение будет выгодным и для пакистанцев, и для афганцев, и его можно будет держать в секрете.

Разговор с Чарли Уилсоном открыл для этих генералов новые соблазнительные перспективы. Впервые могущественный американский чиновник не говорил, чего не следует делать или нельзя сделать, а предлагал нечто конкретное и полезное. Странным образом Уилсон оказался тем самым посланцем Аллаха, на появление которого они втайне надеялись.

У Якуб-Хана, блестящего интеллектуала и стратега, который был генералом у Зии уль-Хака, а потом стал его министром иностранных дел, есть своя теория о том, почему Чарли Уилсон оказал такое сильное влияние на пакистанских военных. «Армии существуют для того, чтобы побеждать на поле боя, — объясняет он. — После поражения они не знают покоя, пока не смогут отомстить». В соответствии с этой логикой уже к началу войны в Афганистане в пакистанской армии сформировалась глубокая психологическая потребность в победе. В каждой из своих трех войн с Индией Пакистан был разгромлен превосходящей по мощи и численности индийской армией. Командиры не сомневались, что пакистанцы, от рядового до генерала, были лучше подготовлены, но силы противников оказались несопоставимы. Кроме того, Индия имела ядерное оружие. Именно поэтому пакистанцы спешили создать собственную атомную бомбу, и поэтому они приняли такое деятельное участие в афганской войне. К тому времени когда Уилсон посетил Хайберский перевал, пакистанские офицеры и спецназовцы начали проникать в Афганистан под видом моджахедов. Пакистанцы вступили в очень опасную игру. Но, как полагает Якуб-Хан, это было мощной терапией для Зии уль-Хака и его военных. Став незаменимым связующим звеном между Западом и моджахедами, пакистанцы могли исподтишка наносить удары Советскому Союзу, могущественному покровителю Индии. Для пакистанской армии афганский конфликт был войной возмездия, но, по словам Якуб-Хана, в то время даже генералы не понимали этого.

Теория Якуб-Хана помогает объяснить, почему Уилсон оказывал такое огромное влияние на пакистанский военный истэблишмент. Генералы были зачарованы его убежденностью в том, что моджахеды смогут одержать победу в этой войне. Еще более соблазнительным был намек Уилсона, что теперь они смогут вести игру по-крупному на своих условиях. Он дал понять, что им больше не нужно руководствоваться осторожными поползновениями ЦРУ. Если они просто будут делать то, чего и так хотят всем сердцем, если они окажут афганцам всемерную поддержку, то смогут рассчитывать на сотни миллионов долларов от Конгресса США для модернизации своей армии. Уилсон заверил их, что может лично гарантировать это.

Ни одно из его утверждений не отражало официальную позицию правительства США. Но большинство пакистанских военных выросло на голливудских фильмах, и техасский великан был для них гораздо более реальным персонажем, чем серые фигуры из ЦРУ и Госдепартамента, которые всегда вели себя чинно и благородно. Пакистанцы были склонны полагать, что дерзновенные политики, похожие на киногероев, представляли реальную власть в Америке.

Единственным источником беспокойства для Зии уль-Хака были слухи о специфическом образе жизни конгрессмена и его хорошенькой попутчицы, которую он неубедительно называл своей секретаршей. Диктатор нуждался в авторитетном мнении для дальнейшего сотрудничества с Уилсоном, поэтому он позвонил человеку, на которого мог положиться.

Между Пакистаном и Ривер-Оукс существует тринадцатичасовая разница во времени, поэтому учтивый пакистанец предпочел подождать, пока не проснется его добрая знакомая, почетный консул Джоанна Херринг «Почему конгрессмен привез с собой в Пакистан эту танцовщицу?» — поинтересовался он. Но суть вопроса заключалась в том, чтобы кто-нибудь подтвердил, что он не имеет дело с безумцем.

«Не знаю, — ответила она. — Я не знакома с ней, но ты можешь положиться на Чарли».

Этого было достаточно для Зии уль-Хака. Джоанна спасла положение. Вскоре после этого личный секретарь президента позвонил Уилсону и пригласил его на обед в Доме правительства в Равалпинди. По просьбе президента конгрессмен должен был приехать один, в 19.30. Это была мужская вечеринка в честь мистера Уилсона. Обед ожидался в 20.00, но Зия хотел обменяться впечатлениями с Чарли до прибытия остальных гостей.

Разговор в кабинете президента, состоявшийся в тот вечер, затрагивал ряд политических и военных вопросов. Говард Харт был бы изумлен, если бы узнал, что военный диктатор может обсуждать подобные вопросы с американским правительственным чиновником. Появился новый Чарли Уилсон: трезвомыслящий, внушительный, со смелой стратегией, которая привлекла внимание Зии уль-Хака и пробудила в нем новый энтузиазм.

Для начала конгрессмен показал Зие чертежи «Лошадки Чарли» и описал предложение израильтян относительно танка Т-55. Выяснив ответные предложения, он перешел к сути дела. Оба хотели одного и того же — расширения афганской войны — и у Чарли имелся готовый план действий. Точно так же, как в беседах с Цви Рафиахом и Мохаммедом Абу Газаля, Уилсон принялся объяснять Зие механизм принятие решений в правительстве США.

Проблема пакистанского президента заключалась в том, что он не мог допустить радикальной эскалации военных действий без гарантированной и существенной помощи США — как для модернизации своей и армии, так и для того, чтобы показать Советам, что Америка готова защитить Пакистан. По словам Уилсона, это можно было сделать, но не через Госдепартамент и ЦРУ. Вентилем, открывающим кран зарубежной помощи с нескончаемым потоком денежных средств, был один человек, чье имя ничего не говорило Зие уль-Хаку.

«Его зовут Док Лонг, — сказал Уилсон. — Забудьте об известных сенаторах и даже о госсекретаре; вот человек, которого нужно склонить на вашу сторону. Это очень странный и чудаковатый тип, но он председатель подкомиссии по ассигнованиям, которая распределяет зарубежную помощь. Он настолько влиятелен, что может саботировать любую программу, если она ему не понравится, но может оказаться настоящим благодетелем».

По словам Уилсона, он собирался взять Дока Лонга в Исламабад во время следующих парламентских каникул. «Он враждебно относится к военным диктаторам, но это непредсказуемый человек, и его можно убедить, если правильно описать ситуацию». Он объяснил, что Джоанна Херринг уже согласилась приехать и помочь делу, но ему не удастся ничего сделать, если Зия не будет готов расстелить самый красивый ковер для встречи высоких гостей.

На следующий день Уилсон пропустил запланированный вылет из Исламабада, но Зия уль-Хак предоставил конгрессмену и его спутнице президентский самолет до Карачи, откуда они могли вылететь домой рейсом Pan American. Он завел обычай, который соблюдал для всех последующих «гостей Чарли»: подарил Кэрол ювелирную шкатулку из зеленого оникса со своди визитной карточкой внутри.

По пути домой Чарли Уилсон напился в стельку. Для Кэрол Шэннон это было как расставание Золушки с прекрасным принцем за минуту до полуночи. На следующий день ей предстояло вернуться в Форт-Уорт и вернуться к нелегкой жизни экзотической танцовщицы в городе, не слишком благосклонном к мастерицам этого искусства. Что касается прекрасного принца, его ожидал еще более жесткий переход из одного мира в другой. В Иерусалиме, Каире и Исламабаде конгрессмена могли встречать как героя, но когда Уилсон приземлился в столице, его ожидал не духовой оркестр, а федеральная комиссия, готовая положить конец его карьере.

ГЛАВА 11. ВОЗРОЖДЕНИЕ ГАСТА АВРАКОТОСА

Гаст Авракотос нырнул в афганскую программу, как утка в воду. Ничто не вызывало у него такого рвения, как борьба с коммунизмом. Он начал помогать своему старому другу Джону Макгаффину в оперативной группе по Афганистану в том же месяце 1982 года, когда Чарли Уилсон впервые познакомился с моджахедами в Пешаваре. Точно так же, как и Уилсон, Авракотос ощутил невольное волнение при встрече с афганцами. Они были убийцами, и он понимал этих людей. Они жаждали мести. Он жаждал возмездия. Ему нравилась их еда: греки любят баранину. Ему нравились даже пакистанские военные, служившие посредниками между ЦРУ и моджахедами.

Авракотосу не понадобилось много времени, чтобы полностью включиться в операцию, истощавшую ресурсы Советского Союза, и вскоре он стал незаменимым сотрудником в штате Макгаффина. В середине 1983 года, когда Авракотос узнал, что его друга собираются перевести на другую работу, он глубоко задумался. Этот человек, который всегда успешно делал вид, что ему на все наплевать, вдруг осознал, что отчаянно хочет занять должность Макгаффина.

Однако в то время Авракотос находился в сложном положении и в глубине души был вынужден признать, что это по меньшей мере отчасти объясняется его нежеланием идти на компромиссы. Ничто не заставляло его дважды советовать могущественному главе регионального отдела трахнуть себя в задницу. Это не могло принести никакой выгоды в отличие от более дипломатичного обращения с коллегами. Но у Гаста не лежало сердце к аппаратным играм, и он почему-то был убежден, что ему не следует принимать в них участие.

Его завербовали как уличного бойца для Америки, и он гордился возможностью поставить свой блестящий ум и отточенные навыки на службу стране, которую отец учил его чтить превыше всего остального. Своей работой в ЦРУ он давал Америке то, в чем она нуждалась. Однажды ночью, размышляя о жизни, Авракотос нашел историческую аналогию для объяснения своей роли в большой игре последних лет. «Вам приходилось слышать о янычарах? — спрашивает он. — Когда турки покорили греков и правили в большей части известного мира, они создали элитную гвардию янычаров. Большинство из них были по рождению христианами, взятыми из лучших семей и превращенными в фанатичных мусульман. Это был корпус СС на службе у турецкого султана. Это было его ЦРУ. Каждый тоталитарный режим, каждое правительство, каждая демократия имеет свой эквивалент янычаров — людей, используемых для таких дел, к которым никто больше не хочет прикасаться».

Конечно, ни один выпускник Йейля не стал бы прибегать к такой мрачной аналогии, чтобы объяснить причину своего поступления в ЦРУ, но она была типична для Авракотоса. В соответствии с его мировоззрением, не было ничего более важного и почетного, чем служба в элитной гвардии, стоявшей на защите американской демократии.

Еще до стычки с Грейвером Авракотос начал сомневаться, не сбилось ли ЦРУ с верного пути и осталось ли в нем место для современных янычаров. Но когда он впервые отправился на границу Пакистана и увидел афганцев, которые навьючивали мулов и верблюдов оружием, полученным от Агентства, все вернулось на свои места. Это было то самое ЦРУ, куда он вступил в далеком 1962 году. Афганская операция еще имела скромные размеры, но Авракотос сознавал, на что способны моджахеды, и горел желанием возглавить программу.

ЦРУ — удивительно большая организация. Хотя количество ее сотрудников засекречено, по свидетельству некоторых осведомленных источников там работают более 20 000 человек. Но когда приходит время занять важный оперативный пост, такой как у Макгаффина, ЦРУ внезапно становится очень маленьким и тесным местом. Единственные реальные претенденты происходят из Секретной Службы — узкого круга избранных, специально подготовленных оперативников широкого профиля, куда Авракотос был допущен в 1962 году, несмотря на сомнительное происхождение. Эти мужчины (среди них есть лишь несколько женщин) организовали правительственные переговоры в Иране и Гватемале при президенте Эйзенхауэре, пытались убить Лумумбу и Кастро при Кеннеди, вели тайную войну в Лаосе при Джонсоне, помогали свергнуть президента Альенде в Чили при Никсоне и создали армию «контрас» при Рональде Рейгане. Даже прославившийся своим миролюбием Джимми Картер обратился к ним, когда решил что-то сделать с вторжением Советского Союза в Афганистан.

Количество этих элитных офицеров в любое время составляет не более 2500 человек, но даже эта цифра создает ложное впечатление. «Некоторые сгорели на работе, у других жена болеет раком, третьи превратились в живых мертвецов, — говорит один ветеран ЦРУ. — Может быть, пять процентов — это суперпрофессионалы, другие двадцать процентов очень хороши, а еще пять процентов следует пристрелить на месте. Когда дело доходит до выбора сотрудника на важный руководящий пост, остается лишь две-три реальных кандидатуры».

С формальной точки зрения, Гаст Авракотос имел шансы на победу. Теперь он накопил больше опыта по афганской программе, чем любой сотрудник штаб-квартиры. Но этот грубый и бескомпромиссный человек не мог стать претендентом, и не только потому, что завел много врагов. Он просто не был презентабельным, как Чак Хоган, Говард Харт или Джон Макгаффин. А ЦРУ имело все основания вести себя с крайней осторожностью, когда речь шла о заполнении самых заметных должностей.

В интересах национальной безопасности ЦРУ наделено ответственностью, требующей регулярного нарушения законов тех стран, где действуют его сотрудники. В любом демократическом государстве существует естественное подозрение к любым подобным организациям; это одна из причин, в силу которых американская разведслужба держится скрытно и старается вести себя так, словно ее вообще не существует. Ни одно правительство не любит признавать, чем занимаются его шпионы, особенно когда они занимаются грязными делами. Поэтому существует понятное желание назначать на более или менее заметные должности людей, которые производят приятное и внушительное впечатление в обществе.

Сама мысль о том, что Гаст Авракотос, некогда торговавший пивом в Эликиппе, может беседовать с саудовским принцем или даже с директором британской разведки MI6, выглядела пугающе. Еще более пугающей была перспектива, где этот разнузданный тип будет представлять Агентство на встречах с представителями других ветвей власти США — особенно теперь, когда ЦРУ снова подвергалось ожесточенным нападкам в Конгрессе из-за своей тайной войны в Никарагуа.

Человеком, выбранным на должность Джона Макгаффина вместо Авракотоса, был Алан Файерс, политкорректный начальник оперативного пункта ЦРУ в Саудовской Аравии, который несколько лет спустя попал в центр скандала, когда независимый совет обвинил его в причастности к операции «Иран-контрас». Он приобрел недобрую славу в ЦРУ как первый Иуда, который донес на другого сотрудника ради спасения собственный шкуры.

Но в начале 1980-х годов он привлек благосклонное внимание директора ЦРУ Уильяма Кейси как один из ведущих тайных операторов Агентства. Файерс также был известен как откровенный антикоммунист, бывший морской пехотинец и футбольный игрок, тренировавшийся под руководством Вуди Хейеса в университете штата Огайо. Кейси искал смелых офицеров, готовых рисковать, и Кейси не только прошел тест на энтузиазм, но и прекрасно адаптировался к корпоративной культуре Агентства. Он имел вид человека, только что одевшегося с головы до ног у «Брукс Бразерс», и умел дипломатично вести себя в любой обстановке. В общем и целом, он казался отличным кандидатом на такую должность.

Поскольку работа Файерса в Саудовской Аравии должна была завершиться лишь через несколько месяцев, нужно было найти человека, временно исполняющего обязанности на его посту. Естественно, никто из карьерных сотрудников агентства не хотел играть роль «хромой утки». Все знали, что высшее руководство не разрешит временному начальнику даже установить контакты с иностранными державами из опасения, что это может скомпрометировать усилия настоящего, который вскоре займет его место.

Либо из уважения к Авракотосу, либо в знак недоверия к своему бюрократическому конкуренту Джон Макгаффин убедил Гаста занять временную должность. «Кто знает? — сказал он. — Ты так хорош, что, может быть, тебе позволят сохранить это место». Памятуя об этом, Авракотос начал строить планы по выдавливанию Файерса на обочину. Он хорошо знал неписаное правило Оперативного управления: если ты служишь исполняющим обязанности на высоком посту больше трех месяцев, то можешь считать его своим.

Рабочая должность Авракотоса называлась «исполняющий обязанности руководителя южно-азиатского оперативного отдела». Это была большая работа, включавшая помимо Афганистана мониторинг событий в Индии, Пакистане, Иране и на Шри-Ланке. Хотя Авракотос был не более чем местоблюстителем, он взялся за дело без каких-либо задних мыслей о своей роли «хромой утки». Он рассудил, что сколько бы времени ему ни было отпущено, он постарается сделать все возможное для моджахедов.

Никто не требует героизма от временного начальника. Макгаффин сказал Авракотосу, что политика Агентства заключается не в победе над противником, а в нанесении ему максимального урона. «Это не было пораженчеством, — говорит Авракотос. — В истощении вражеских сил были свои положительные стороны, но я не играю в такие игры. Для меня есть белое или черное, победа или поражение. Я не соглашаюсь на ничью».

Говард Харт в Исламабаде отнесся к назначению Авракотоса почти с такой же неприязнью, как к попыткам Чарли Уилсона принять участие в афганской войне. «Я знал Гаста много лет и никогда не любил его. Он просто жуткий человек… Если бы я проработал подольше, то обратился бы к Чаку Когану и сказал: “Либо он, либо я”».

Говорить с Хартом об Авракотосе — все равно что слушать, как бывший воспитанник Иейля оплакивает вступление женщин под сень священных пенатов. Однако он признает за Авракотосом одно неоспоримое преимущество: никто не мог заключить более выгодную сделку на черном рынке или договориться с продажным коммунистическим чиновником. Со дня своего вступления в должность, не запрашивая ни одного лишнего цента от Конгресса, Авракотос принялся наращивать покупательную способность военного бюджета Агентства. Для этого ему пришлось лишь провести небольшое маркетинговое исследование.

Впрочем, «маркетинговое исследование» звучит эвфемизмом по сравнению с настоящей манерой Авракотоса, когда речь идет о покупках. Спустя годы, когда он присоединился к Чарли Уилсону во время поездки в Багдад для сбора информации по поручению Конгресса, то провел целый вечер на главном базаре, торгуясь из-за молельного коврика. Уилсон, чей личный стиль подразумевает щедрые чаевые и широкие жесты, всегда приходил в ужас из-за того, с каким жаром его друг обсуждал цену разных безделушек. В тот вечер в столице Саддама Хусейна Авракотос подождал, когда базар опустеет, а потом угрожающе обратился к торговцу: «Это справедливое предложение. Либо ты примешь его, либо завтра у тебя не будет ни одной продажи».

Торговец наконец уступил, и Авракотос с нескрываемым удовольствием объяснил расстроенному конгрессмену, что мусульмане суеверны и считают крайне важным начать и закончить торговый день с удачной продажи.

«Если вы знаете, когда сделать нужный ход, то можете внушить им, что упрямство принесет неудачу не только для их бизнеса, но и для семьи».

В 1983 году, когда Авракотос стал работать с Макгаффином, он провел проверки в семи оперативных пунктах ЦРУ за рубежом, не скрывая, что ищет пути воздействия на специалистов по снабжению. С его точки зрения, отдел логистики и снабжения тайных операций Агентства, штат которого состоял из 450 человек, всегда находил наименее рискованные, а следовательно, наиболее затратные способы закупки вооружений на черном рынке. Умение заключить сделку с торговцами смертью было настоящим искусством и не включало готовность платить любую цену, назначаемую ими за оружие и боеприпасы.

Когда Авракотос вступил в игру, оперативники из отдела снабжения покупали почти любые винтовки системы Ли-Энфилда и боеприпасы к ним, какие могли найти на черном рынке. Агентство уже переправило афганцам более 100 000 этих устаревших винтовок времен Первой мировой войны. Для такого количества оружия нужно целое море патронов, и закупщики из ЦРУ не могли удовлетворить потребности моджахедов.

Самая большая проблема заключалась в цене. Как только торговцы оружием разнюхали аппетиты Агентства, то сразу же взвинтили цену на старые винтовки. К огромному негодованию Авракотоса, снабженцы платили, не торгуясь. Он просмотрел учетные книги и обнаружил, что во время первых закупок каждый патрон обходился в три цента. «Потом цена возросла до шести центов, а когда они обнаружили, что мы возвращаемся к ним каждые три месяца, поднялась до двенадцати центов. Когда она взлетела до восемнадцати центов, я подумал: “Нас обдирают как липку”».

Через своих старых знакомых в военных кругах Греции Авракотос узнал о сорока миллионах патронов, хранившихся в «грибных пещерах» в Югославии, что составляло почти половину от военного бюджета Говарда Харта для моджахедов в том году. Ситуация была как нельзя более удачной. Югославские военные нуждались в деньгах и не любили русских, а фермеры хотели получить свои пещеры обратно, чтобы выращивать грибы. Агентству оставалось лишь обеспечить фальшивые сертификаты конечного пользователя, чтобы сделать вид, будто оружие продано не американцам, а кому-то другому. Вместо восемнадцати центов за патрон Гаст мог купить всю партию по семь центов за патрон.

«В отделе логистики эта сделка не вызвала удовольствия, потому что выставляла местных сотрудников в неприглядном виде, — вспоминает Авракотос. — Но я не стал смешивать их с грязью, потому что они бы нашли способ насолить мне. Я немного уступил им и сказал: “О'кей, мы можем получить патроны по семь центов, теперь посмотрим, что вы можете сделать”».

Авракотос обратился к своим знакомым из оперативных пунктов по всему миру с просьбой поработать со своими военными каналами и выяснить, можно ли достать что-нибудь полезное. «Вообще-то разведчики обычно этим не занимаются, но я решил, что, раз уж у нас есть контакты, почему бы не использовать их? Заодно и выясним, кто лучше».

Именно в это время он возглавил общее руководство рискованной операцией, в центре которой находился польский генерал, готовый продавать американцам советские ракеты SA-7 класса «земля—воздух». Это означало, что тщательно охраняемые системы вооружений предполагалось вывезти из страны под носом у Советской армии, которая тогда в некоторой степени оккупировала Польшу. «Я поседел во время этой операции из-за риска, на который нам пришлось пойти», — вспоминает Авракотос.

Если бы повстанцы получили SA-7, они могли бы добиться перелома в войне, так как эти ракеты позволили бы им сбивать смертоносные боевые вертолеты Ми-24. Однако в Лэнгли опасались, что генерал лишь исполняет план, разработанный в КГБ. В том году Рональд Рейган назвал СССР «империей зла». Холодная война находилась в самом разгаре, и предполагалось, что высокопоставленные военные из Польши, Чехии или Восточной Германии либо являются убежденными коммунистами, либо находятся под их контролем. Кроме того, генерал выдвигал странные требования.

Генерал собирался убрать ракеты из контейнеров, где они хранились, положить туда камни и вывезти оружие от страны под фальшивой маркировкой. Взамен он хотел получить деньги и кое-что еще. По словам его связника из ЦРУ, он выражал желание, чтобы Агентство позаботилось об установке надгробного памятника в честь его деда в Квебеке.

Генерал объяснил, что старик отправился в Канаду в 1930-х годах после того, как не смог найти работу в Польше. Он посылал домой деньги для семьи, а когда вернулся обратно, то вдохновил своего внука, будущего генерала, рассказами о чудесной стране Канаде и внушил ему ненависть к тому, что коммунисты сделали с Польшей.

Многим это могло напомнить истории времен холодной войны, публиковавшиеся в «Ридерс Дайджест», настолько слащавые, что это наводило на подозрения. Но для Авракотоса именно так обстояли дела в реальном мире. Его собственный отец приехал в Америку в поисках работы и посылал деньги семье в Грецию, точно так же, как дед генерала. История выглядела правдоподобно, особенно после того, как канадская разведка по просьбе Гаста подтвердила, что такой человек действительно жил в Квебеке.

Были и другие обстоятельства, заставившие Авракотоса поверить генералу. Он хорошо помнил митинги беженцев из Европы, в которых он принимал участие мальчишкой, и пьяные посиделки в «политических клубах» Эликиппы, где поляки клялись освободить свою родину. У Авракотоса не вызвало сомнений, что где-то в Варшаве есть генерал, который хочет дать пинка под зад Советской армии и почтить память своего деда.

Верный своей привычке сводить простые человеческие истины к сексуальным аналогиям, Авракотос объясняет: «Нужно выяснить, на что у парня встает, а потом дать это ему». Деньги часто не были решающим фактором. Авракотос на собственном опыте убедился, что не следует недооценивать устремления человеческого духа.

В маленьком канадском городке в окрестностях озера Сьюпериор у местного каменщика не возникло никаких сомнений, когда американец обратился к нему с невинной просьбой изготовить надгробный памятник в честь его деда-поляка. Было выбрано место на ухоженном кладбище, и после установки надгробия осиротевший американец отснял два ролика фотопленки на свой 35-миллиметровый «Никон». После того как специальный курьер Гаста отправил пленки в Варшаву, сделка была заключена. Вскоре советские ракеты SA-7 устремились по тайным маршрутам ЦРУ в Афганистан.

Но Авракотос не довольствовался ролью экономки на чужом хозяйстве. Насколько он понимал, его задача состояла в поиске новых, более оригинальных способов нанесения ущерба Советскому Союза. И он знал, к кому обратиться за помощью.

* * *

«Катшер Кантри Клаб» приютился в самом центре Катскиллских гор, которые Чарли Уилсон нежно называет «еврейскими Гималаями», в двух с половиной часах езды от Нью-Йорка. Это дорогой семейный отель, и каждый раз на праздник Йом-Киппур на протяжении девяти лет афганской войны Арт Олпер проводил здесь время со своим престарелым отцом.

Разговор за обеденным столом в «Катшере» осенью 1983 года едва ли можно было назвать увлекательным. Две пожилые дамы, симпатизировавшие отцу сотрудника ЦРУ, всегда находили место за столом Олперов. Они почти не уделяли внимания пятидесятивосьмилетнему «юноше» в ермолке, с животиком и обвисшими щеками. Каждый, кто посмотрел бы на этот стол, мог бы прийти к выводу, что Олпер-младший — самый скучный собеседник, какого можно представить.

Но Арт Олпер был человеком, который зарабатывал на жизнь изобретением неожиданных вещей. Той осенью в его голове роились хитроумные планы будущей совместной работы с Авракотосом. В течение тридцати лет он специализировался на создании опасных и часто смертоносных устройств. Ведомство Олпера с унылым бюрократическим названием «отдел технических служб» открывало для него широкий доступ к всевозможным тайным операциям Агентства.

Когда Агентству требовалось получить химическое соединение, от которого у Фиделя Кастро выпадет борода, или отравленная ручка для убийства кубинского лидера, коллеги Олпера принимали заказ. Почти в каждой рискованной операции сотрудники ЦРУ неизменно получали какие-нибудь дьявольские изобретения из отдела технических служб.

Несмотря на невзрачную внешность, Олпер по натуре был авантюристом, падким на женщин, любившим путешествия и свою работу. В 1960-х годах он координировал действия секретного полевого подразделения технического отдела ЦРУ. Он провел один год в Лаосе, помогая вести тайную войну, а потом три года во Вьетнаме, где в старом сайгонском посольстве под его руководством служили тринадцать мастеров на все руки. Там ему дали карт-бланш на грязную игру с вьетконговцами. Одним из его любимых приемов было монтирование пластиковой взрывчатки «Семтекс» вместе с радиоуправляемым взрывателем в пишущие машинки, которые выставлялись в магазинах, часто посещаемых вьетконговцами. Олпер выслеживал купленную пишущую машинку по сигналу радиомаячка и определял, где находится логово противника. Когда все было готово, этот американец с добродушным лицом взрывал заряд по электронному сигналу и наносил еще один удар в невидимой войне.

Олпер любил свою работу, но после окончания войны и расследования, проведенного комиссией Черча, его специальность едва не оказалась ликвидированной. Когда Советский Союз вторгся в Афганистан, у ЦРУ больше не было целой команды изобретателей смертоносных приспособлений. Многие старые сотрудники были уволены, а склад оригинальных технических устройств для поддержки тайных операций практически опустел.

Задача по восстановлению ассортимента была поручена Олперу, который стал разъезжать по миру в поисках убийственных механизмов и разделил свою полевую работу между Центральной Америкой и Афганистаном. В то время администрация Рейгана сосредоточила свои надежды и усилия на войне «контрас» в Никарагуа, где победа считалась возможной. С другой стороны, войну в Афганистане считали безнадежным делом. Поэтому в 1983 году Арт Олпер оказался на границе Никарагуа и Гондураса, в огромном базовом лагере ЦРУ, известном под названием «Лас-Вегас». Ему поручили руководство очень необычной операцией.

Олпер считал очень важным не просто оказывать техническую поддержку армии «контрас», финансируемой ЦРУ. Для того чтобы завоевать умы и сердца никарагуанцев, он предложил Агентству план, включавший запуск на территорию противника огромных гелиевых воздушных шаров, набитых пропагандистскими материалами. В течение нескольких лет Агентство пыталось повлиять на коммунистический Китай, запуская такие шары с территории Тайваня. На этот раз Олпер добавил свой отеческий штрих, включив в ассортимент воздушной бомбардировки пакетики конфет, мыло, туалетную бумагу, игрушки и зубные щетки.

Каждое воскресенье Олпер летал из Вашингтона в Тегусигальпу. В четыре часа утра в понедельник он появлялся на границе с гелиевым насосом, готовый запустить новый пропагандистский заряд в никарагуанские небеса. Олпер особенно гордился этой задумкой. Его американское благочестие тешила мысль о том, что его скромные вестники несут надежду честным крестьянам, жаждущим избавления от коммунистического ярма.

Но вскоре ЦРУ поймали за руку во время минирования гаваней в Никарагуа. Осторожный заместитель директора Агентства Джон Макмэхон провел обзор никарагуанских операций и приземлил воздушные шары Олпера. В Конгрессе только что была принята поправка Боланда, фактически запретившая ЦРУ предпринимать действия, направленные на свержение сандинистского правительства. Макмэхон пришел к выводу, что запуск пропагандистских летательных аппаратов может рассматриваться как нарушение этой поправки.

Для Олпера игра в Центральной Америке закончилась. Единственным местом, где продолжались вооруженные антикоммунистические выступления, был Афганистан, — особенно теперь, когда Гаст Авракотос взялся за дело.

Арт Олпер страдал предрассудком, свойственным для многих специалистов из ЦРУ: он считал, что только его специальность может открыть путь к успеху. К примеру, главный эксперт Агентства по минному делу был исполнен такого же тщеславия и едва ли не исступленно доказывал коллегам, что только мины могут причинить максимальный ущерб оккупационной армии. Для Олпера решением любых проблем был саботаж с помощью небольших портативных устройств, предназначенных для выведения из строя техники, оборудования и людей.

Когда он впервые рассмотрел тактику моджахедов, то сразу же отметил возможности ее усовершенствования. Устройство засад было главным тактическим приемом афганских повстанцев, но их замшелые представления напоминали Олперу старые ковбойские фильмы, которые он видел в детстве: афганец стоял в горах с громоздким взрывателем, от которого тянулись провода к заряду взрывчатки. Исламский воин в тюрбане или высокой шапке ждал, пока танк не выедет туда, где (как он надеялся) закопана взрывчатка, а потом соединял провода и устраивал взрыв[28].

Техники из отдела Олпера предлагали маленькое черное устройство размером с кассетный магнитофон «Уокмэн» и лишь немногим более тяжелое. В офисе его нынешней консультативной фирмы на полках до сих пор стоит несколько таких коробочек. По словам Олпера, их главное достоинство состоит в легкости и удобстве использования. Если раньше моджахеду приходилось таскать по горам тяжелый деревянный ящик с подрывным устройством, этот аппарат можно было вешать на пояс и использовать до десяти раз до замены батареек.

Олпер нашел этот дистанционный взрыватель в европейской продаже примерно за 113 долларов. Разобрав устройство, он решил, что его можно будет изготавливать в США за 90 долларов. Он должен был выглядеть точно так же, как европейская модель, что имело важное значение в то время, когда американское участие в конфликте тщательно скрывалось. Не менее важным для Олпера, как для патриота своей страны, было создание новых рабочих мест для американцев. «Как вы помните, тогда мы только начали выздоравливать после Картера, и в стране была высокая безработица», — с искренней убежденностью объясняет он.

Размещение заказа на вооружение моджахедов в американской компании означало нарушение запрета на поставку американского оружия. Но в лице Авракотоса Олпер нашел сговорчивого и готового на риск руководителя, который решил, что, даже если несколько черных коробочек попадут в руки советских экспертов, они все равно не смогут указать пальцем на ЦРУ. «Ну и что могло сделать КГБ, если бы докопалось до истины, — подать на нас в суд, что ли?»

По словам Авракотоса, Олпер был кем-то вроде белой вороны в бюрократической системе Агентства, пока он не приставил технического эксперта к работе. «Он был толстым, и на него обычно не обращали внимания. По своему рангу он так и не поднялся выше GS-14. Большинство его идей никуда не годилось, и мы до хрипоты ругались по этому поводу. Но каждые две из десяти идей Арта были потрясающими. Гаст также утверждает, что некоторые новшества, продуманные Олпером в рамках афганской программы, способствовали развитию принципов традиционной войны.

Не стоит забывать, что Авракотос говорит об усилиях Олпера по изобретению новых, более эффективных способов убийства русских солдат. «Он садился вместе с египтянами и изобретал новую пластиковую мину, не обнаруживаемую советскими миноискателями. Когда русские изготовили миноискатели для пластиковых мин, мы стали пользоваться магнитными минами, похожими на камни, заляпанные грязью. Шла непрерывная контригра, и Арт всегда знал, как ответить ударом на удар. Представьте, как этот пятидесятивосьмилетний тип звонит мне в одиннадцать вечера в воскресенье и говорит: “Слушай, у меня потрясающая идея. Можно мне приехать?” В наши дни вы не встретите такого энтузиазма у четырнадцатилетних».

Как и большинство ветеранов ЦРУ, принимавших участие в этой тайной войне, Олпер жаждал сделать с Советским Союзом в Афганистане то же самое, что СССР сделал с Америкой во Вьетнаме. Один из наиболее приятных моментов случился в самом начале его работы с Авракотосом. Когда моджахеды захватили комплект советских 122-миллиметровых ракет, запальные устройства не работали, и никто не знал, что с этим поделать. Но Олпер был хорошо знаком с этим устрашающим оружием по своей работе во Вьетнаме. Одна из таких ракет, выпущенная вьетконговцами из джунглей, взорвалась неподалеку от его офиса, и взрывная волна раскидала столы и сейфы по всей комнате. Ему понравилась идея нацелить советские ракеты туда, откуда они пришли.

После технической экспертизы Олпер объявил, что сможет запустить ракеты только с американскими взрывателями, которые он прикрепит с помощью адаптеров, специально разработанных для этого случая. Это снова означало нарушение запрета на поставку любых американских изделий и даже отдельных компонентов. «Арт — милый еврейский мальчик, из тех что всегда советуются со своей мамой, — вспоминает Авракотос. — Но поскольку у него не было матери, он всегда советовался со мной». Авракотос сразу же дал необходимое разрешение без консультаций с юристами. «Если бы я обратился к ним, они бы три месяца занимались суходрочкой, пытаясь выяснить, почему мы не можем это сделать».

Ракет было совсем немного, но моджахеды радовались как дети, когда запустили эти шумные подарки в сторону Кабула. Ничто лучше не поднимало дух борцов за свободу, чем нападение на неверных в их собственном логове.

Авракотос работал над ужесточением тактики Агентства, но по меркам более позднего времени его афганская война 1983 года была очень скромной. В том году Конгресс выделил афганцам лишь тринадцать миллионов долларов, проведенных по статье расходов на военно-воздушные силы. Саудиты, уверенных в том, что СССР нападет на них, если не будет остановлен в Афганистане, согласились вьщелить такое же количество денег и позволили ЦРУ управлять общей программой.

Тем не менее Агентство имело лишь 30 миллионов долларов для того, чтобы вести войну за 12 000 миль от дома, войну со сверхдержавой, которая тогда могла запугать любую страну мира. Тридцать миллионов долларов — это стоимость двух истребителей F-15 или шести вертолетов «Блэк Хоук».

Но главной проблемой для Авракотоса было не плохое финансирование, а трусость бюрократов. Он говорит о «нюрнбергском синдроме» в высших бюрократических эшелонах, когда такие руководящие сотрудники, как Чак Коган, жили в страхе перед очередным расследованием в Конгрессе или перед повесткой от специального прокурора, возглавляющего очередную следственную комиссию. «Когда юристы побеседовали со всеми «Чаками» в Агентстве, нам оставалось лишь членом груши околачивать, — говорит он. — Законники внушили им, что наше оружие будет воспринято как “орудия убийства”, или, хуже того, “террористические устройства”»[29].

Впоследствии, когда Авракотос возглавил афганскую программу, он решил эту проблему благодаря поистине оруэлловской перемене терминологии, предложенной его сотрудникам для описания вооружений или оперативных мероприятий. «Это не орудия убийства и не террористические устройства, — объявил он. — С этого момента мы будем называть их индивидуальными средствами защиты». Снайперские винтовки наконец были отправлены моджахедам, но лишь после того, как Гаст переименовал их в «дальнодействующие приборы ночного видения с прицелами». Однажды, когда из оперативного пункта в Исламабаде пришла телеграмма с описанием его смертоносной тактики, Авракотос немедленно отправил назад сообщение, что текст подвергся искажению, и добавил: «Пожалуйста, больше не посылайте ничего на эту тему».

По словам Авракотоса, в то время толпы юристов напоминали хищников, расхаживавших по коридорам Лэнгли. Дошло до того, что когда он решил запустить ряд антисоветских статей в европейской прессе, то столкнулся с возражением помощника госсекретаря, утверждавшего, что пропаганда может возыметь обратный эффект и Агентство обвинят в нарушении законов Конгресса, запрещающих ЦРУ действовать за пределами Соединенных Штатов. Вскоре после этого группы юристов из Госдепартамента и ЦРУ завели бесконечные дебаты о том, будут ли последствия обратного эффекта достаточно сильными, чтобы поставить под угрозу тайную операцию в Афганистане.

Авракотос ответил на этот внутренний саботаж включением в состав своей группы оперативного планирования своего старого знакомого из ЦРУ, «нью-йоркского еврея, юриста с крепкими яйцами». Ларри Пени был одним из тех малозаметных, слегка грузных мужчин среднего возраста, на которых не останавливается взгляд случайного прохожего. Формально он был назначен одним из сотрудников отдела, но, по словам Авракотоса, он регулярно привлекал Пенна к разработке методов противодействия другим юристам Агентства.

Пени неустанно напоминал Авракотосу, что рискованные методы могут привести его за решетку, но этот лысоватый и пучеглазый человечек исправно выполнял все порученные задачи. При обсуждении секретных инициатив, требовавших юридического сопровождения, Авракотос посылал Пенна в качестве своего представителя. «Тайный советник» получал инструкции пользоваться эвфемизмами и утомлять присутствующих уклончивыми речами и обтекаемыми фразами.

С точки зрения Авракотоса, ему предстояло провести тайную операцию внутри самого Агентства, чтобы получить свободу действий за рубежом. Но он вовсе не был таким радикалом, как может показаться[30]. Главной причиной его смелого отношения к законникам была другая интерпретация «президентских заключений».

Когда Авракотос говорит о «президентских заключениях», подписанных Джимми Картером вскоре после советского вторжения в Афганистан, создается впечатление, что речь идет едва ли не о священных документах. По его словам, эти обширные послания были равнозначны объявлению войны от лица президента США. Вдвойне необычно, что они были подписаны убежденным либералом и предполагаемым критиком тайных операций ЦРУ Джимми Картером. Впрочем, Авракотос настаивает, что Картер не имел представления, к каким последствиям может привести такой карт-бланш. Это выглядит правдоподобно, принимая во внимание, что операции на основе «президентских заключений» способствовали гибели до 25 000 советских солдат[31].

Авракотос говорит, что его предшественник, предложивший эти документы на подпись Картеру, тоже не имел намерения использовать их для тотальной войны. «Они были частью страховой политики Агентства, — объясняет он. — Мой предшественник написал их, потому что не хотел оказаться с голой задницей на сковородке, если Картер заставит его заниматься идиотскими грязными делами в Афганистане, а потом Конгресс решит провести расследование. Он прикрыл свою жопу от всевозможных нюрнбергских, уотергейтских и ведьмовских процессов, как сделал бы любой умный парень на его месте».

Авракотос находился у руля в те годы, когда в Афганистан была переправлена большая часть оружия, закупленного на деньги ЦРУ. По его словам, «президентские заключения» Картера все время лежали в ящике его письменного стола. «Я посоветовал своим людям сделать копии и постоянно держать их при себе. Это распоряжения президента США, и они сохраняют силу до тех пор, пока не будут аннулированы. Своим юристам (т. е. Ларри Пенну) я приказал никогда не обращаться за разъяснениями, никогда не спрашивать, дают ли эти документы право делать то, о чем в них говорится. Я подумал: когда война закончится, они еще могут нам пригодиться. Я спрятал их и храню до сих пор. Впрочем, меня можно считать динозавром, и будет чудом, если они когда-нибудь понадобятся еще раз».

Расстройство Авракотоса вполне объяснимо. Впервые в истории холодной войны ЦРУ действовало на основании «президентских заключений», уполномочивавших Агентство на проведение операций по убийству советских солдат в Афганистане. По сути дела было бессмысленно объявлять законными поставки миллионов патронов, сотен тысяч АК-47, десятков тысяч пулеметов и тысяч пехотных мин для моджахедов и одновременно утверждать, что оснащение афганцев снайперскими винтовками нарушает президентский запрет на «сговор с целью убийства».

Но цели юристов не совпадали с намерениями Авракотоса. Они старались защитить Центральное разведывательное управление и хорошо помнили о том, что происходит в Вашингтоне, когда политический ветер начинает дуть в другую сторону. Их цель заключалась в поиске самых пристрастных и несправедливых интерпретаций понятия «тайная операция», и если хотя бы одна такая интерпретация — независимо от ее абсурдности — открывала возможность для судебного преследования, они ставили перед Агентством запрещающий знак.

На всем протяжении своей работы по афганской программе Авракотос регулярно совершал поступки, за которые его мог бы уволить любой, кто предпочел бы окинуть его поле деятельности взглядом государственного обвинителя. Но ему не просто повезло. Он обладал необыкновенной практической смекалкой и остро сознавал степень риска в той или иной ситуации. Поэтому он всегда максимально затруднял работу тем, кто мог бы попытаться достать его.

Авракотос не оставлял бумажных следов. Он всегда окружал себя изгоями-единомышленниками, понимавшими и одобрявшими его нормы поведения. Но прежде всего он мастерски манипулировал бюрократической системой Агентства и проталкивал решения, немыслимые для всех остальных.

Впрочем, по признанию самого Авракотоса, без Чарли Уилсона все дальнейшие поразительные достижения в Афганистане были бы невозможными. Но летом 1983 года Уилсон вовсе не напоминал защитника обиженных и угнетенных. Скорее, он был похож на жалкого стареющего пьяницу, который вот-вот вылетит из политической обоймы правительства США.

ГЛАВА 12. США ПРОТИВ ЧАРЛИ УИЛСОНА

Адвокат Чарли Уилсона по делам о наркотиках — энергичный мужчина приятной внешности, необыкновенно уверенный в себе. Когда он вошел в офис Уилсона в начале 1983 года, его меньше всего на свете волновала война в Афганистане. Он был специалистом по преступлениям среди «белых воротничков», спасающим очередного политика, который оказался в щекотливом положении.

Такие юристы чувствуют себя как рыба в воде, когда проплывают над останками кораблекрушения в жизни выдающихся людей. Но после того как Пирсон миновал роскошных секретарш в приемной и обменялся рукопожатием с обаятельным техасским конгрессменом, он остро почувствовал физическое различие между собой и своим клиентом.

Пирсон невысокий человек, и он как будто еще уменьшился в размере, когда опустился в одно из огромных кресел ручной работы с кожаной обивкой, расположенных перед письменным столом Уилсона. Это казалось нелепым, но он быстро осознал, что Уилсон пытается поставить его на место. Конгрессмен не только демонстрировал ему все шесть футов и четыре дюйма своего роста, но и расхаживал по комнате. Рокочущий баритон Уилсона звучал мирно и дружелюбно, как будто Пирсон явился к нему с обычным визитом вежливости.

Но Пирсон ощущал опасность в агрессивном неприятии действительности со стороны конгрессмена и решил быть с ним предельно откровенным. Поэтому, когда Уилсон наконец спросил: «Что наихудшее может со мной произойти?» — он ответил: «Вы не только расстанетесь с политической карьерой, Чарли, но и можете отправиться в тюрьму». Пирсон деловито объяснил, что агенты ФБР неглупы и придут к выводу, что Уилсон причастен к сети распространения наркотиков на Капитолийском холме. «Конгрессмен, предположительно нюхающий кокаин, должен получать его в надежном месте. Естественно, что следователи заподозрят существование сложной дилерской сети, снабжающей политиков».

По словам Пирсона, на практике это означало, что федеральные агенты будут проверять всех сотрудников, знакомых и собутыльников Уилсона. Любой может обвинить его в реальных или воображаемых преступлениях. «Дело не только в свидетельских показаниях Лиз Викершэм, — сказал он. — В вашем офисе есть другие люди, которые могут причинить вам вред». Произошла удивительная перемена: Пирсон вдруг вырос и стал более внушительным, когда потрясенный Уилсон осознал, что его судьба может находиться в руках этого человека.

Любой адвокат, специализирующийся на подобных делах, попервоначалу создает защитный механизм, чтобы уберечь своих клиентов от еще больших неприятностей. Еще до этой встречи Пирсон понимал, что здесь нужно действовать особенно быстро. Он изучил Уилсона, словно психоаналитик своего пациента, и пришел к выводу, что до сих пор поведение конгрессмена было ниже всякой критики. Когда Брайан Росс из NBC загнал его в угол со своей съемочной группой, Уилсон совершил большую ошибку. Словно взломщик, попавший под луч полицейского фонарика, он отпрянул назад и ретировался в своей номер.

Пирсона еще больше встревожило, что Уилсон усугубил положение, так как впоследствии пригласил Росса к себе для беседы без микрофона в безумной надежде очаровать репортера и каким-то образом отвести беду от себя. Пирсон не мог понять, почему Чарли, четырежды избиравшийся в Конгресс и вышедший невредимым из множества скандалов, не мог просто наградить репортера широкой улыбкой и пройти мимо, как это всегда делал Рональд Рейган. Если бы Уилсон вел себя как профессионал, сюжет Росса не стал бы главной темой вечерних новостей.

С точки зрения Пирсона, его клиент представлял собой ходячую бомбу с часовым механизмом. Если Уилсон хотел сохранить хотя бы какие-то шансы на успех, его следовало обуздать, и Пирсон сделал ему строгое внушение. Никаких разговоров с прессой. Что еще более важно — никакого общения с Лиз Викершэм. Сейчас все зависело от нее. Федералы давили на нее, добиваясь свидетельства, что конгрессмен нюхает кокаин. Практически любые его слова, обращенные к ней, можно будет подвести под статью о воспрепятствовании правосудию. Конгрессмен обратился в слух, и Пирсон не упустил возможности внушить ему, насколько серьезно его положение. Адвокат предупредил Чарли о высокой вероятности прослушивания его телефонных разговоров.

Это была особенно жуткая весть для Уилсона, который вдруг вспомнил визит Чака Когана в свой офис всего лишь несколько недель назад. Сотрудники службы безопасности сказали ему, что КГБ может без труда подслушивать его разговоры, считывая вибрации оконного стекла.

Вскоре после предупреждения Пирсона за окном конгрессмена неожиданно появились мойщики окон. Сотрудники проинформировали его, что уборщики нанесли незапланированный визит и в его офис. Весь аппарат Уилсона находился в состоянии, близком к панике, а между тем количество выпиваемого им шотландского виски достигло угрожающих размеров. Депрессия навалилась на него с такой силой, что некоторые люди из ближайшего окружения конгрессмена опасались его самоубийства. По словам самого Уилсона, он никогда не задумывался о такой возможности. Но Стюарт Пирсон пришел к выводу, что он перестарался в нагнетании страхов для своего клиента, и предпринял попытку ободрить Чарли. «Я едва не погубил свою печень, — вспоминает он. — Трудно было не пить вместе с Чарли, потому что у меня быстро возникла симпатия к нему, а в таких делах клиенту нужно давать утешение, а не только юридические советы». Теперь адвокат вспоминает эти пьяные сеансы психотерапии как странный сон. Однажды в офисе конгрессмена он с изумлением наблюдал, как Уилсон наполнил четырехдюймовый стакан для вина скотчем и колотым льдом. За полтора часа Уилсон выпил по меньшей мере четыре таких коктейля, известных под ласковым названием «кувалда».

Сначала Пирсон считал алкоголь необходимым транквилизатором для своего неуравновешенного клиента. Но потом он забеспокоился: Уилсон находился в таком опасном состоянии, что нуждался в круглосуточном надзоре. Именно тогда Пирсон открыл для себя преданность друзей Чарли Уилсона, которые в конце концов и спасли положение.

Первыми были «Ангелы Чарли», которые незаметно взяли бразды правления в офисе, защищали Уилсона от прессы, выполняли его работу, утешали его, но самое главное (по мнению Пирсона), держали рот на замке. Точно так же поступали все остальные друзья Чарли, начиная с самой уязвимой — Лиз Викершэм, которая расстроила планы обвинителей и удержала линию защиты.

Другой друг, известный техасский писатель Ларри Кинг, возможно обладавший самыми компрометирующими знаниями о конгрессмене, тоже подвергся настойчивым расспросам о привычках Чарли. Кинг был настоящим пропойцей, на протяжении многих лет принимавшим участие в разных похождениях Чарли, особенно в тот период, который представлял особый интерес для министерства юстиции. Тогда Кинг едва не присоединился к Чарли в качестве инвестора для финансирования плана Пола Брауна по созданию мыльной оперы с Лиз Викершэм в главной роли.

Ларри Кинг, который уже семь лет не пьет ни капли после вступления в общество анонимных алкоголиков, вспоминает свой ответ представителям властей, желавшим узнать о его отношениях с Чарли. «Я бы с радостью помог вам, — сказал он следователям. — Но как раз после того времени, о котором идет речь, я лег в клинику на курс реабилитации, и всю память как ножом отрезало».

Можно представить, какое горькое разочарование постигло федералов, натыкавшихся на одну каменную стену за другой при допросах забывчивых друзей и сотрудников конгрессмена. Но однажды им повезло. Сеть, раскинутая для поисков водителя лимузина, который забрал Чарли, Лиз и Пола Брауна из аэропорта после уикэнда в Лас-Вегасе, накрыла нужного человека.

В коридорах министерства юстиции витал дух радостного предвкушения, когда следователи готовились к допросу водителя, двадцатилетнего Билла Чешира. Молодой человек сказал, что хорошо помнит конгрессмена и будет рад дать показания. Теперь для того, чтобы упрятать Уилсона в одиночную камеру, оставалось лишь получить подтверждение уже имеющихся показаний Брауна, что техасский конгрессмен нюхал кокаин на заднем сиденье лимузина.

Пока власти расставляли ловушки для Уилсона, конгрессмен демонстрировал всему миру, что ему на них наплевать. В июне он устроил вечеринку в честь своего пятидесятилетия на огромной яхте, поднимавшейся вверх по Потомаку. Когда полицейские вертолеты стали пролетать над судном и обшаривать палубу слепящими лучами прожекторов, встревоженные гости подумали, что федералы ищут признаки незаконной деятельности. Но нет: по сообщению журнала Texas Monthly, полицейские не искали наркотики, а лишь хотели «полюбоваться на женский дуэт, исполнявший блюзовые песни».

Уилсон продолжил свою эскападу в следующем месяце, когда устроил на День независимости настоящую феерию в честь женщины, которую теперь называл своей единственной истинной любовью. Текст приглашения гласил: «Чарли Уилсон приглашает вас на торжественный вечер в честь дня рождения Дяди Сэма и его возлюбленной, Джоанны Херринг». Венцом грандиозной пьяной вечеринки стал фейерверк на террасе его апартаментов, безусловно лучшего наблюдательного пункта в столице.

Однако все это веселье было дымовой завесой, скрывавшей отчаявшегося человека. В те дни офис Уилсона держался только благодаря необыкновенным усилиям «Ангелов Чарли» и отеческой заботе его советника по административным вопросам Чарльза Симпсона. Они обеспечили впечатление нормальной работы Уилсона, но его депрессия усугублялась. Тем летом, когда кольцо осады вокруг конгрессмена начало сжиматься. Пирсон решил, что главным лекарством для расстроенных нервов Уилсона является Афганистан. Это было единственное, что позволяло ему с достоинством держаться на Капитолийском холме и вселяло веру в собственные силы. «Если бы у него не было Афганистана, наверное, он бы выпрыгнул из окна», — говорит Пирсон.

Уилсон показался Пирсону другим человеком после возвращения из Пакистана. Он сразу же собрал пресс-конференцию, где осудил использование русскими «игрушечных бомб». В то время пресса не уделяла особого внимания жестокости Советской армии, но фигура Чарли привлекла всеобщее внимание. Несмотря на свои личные затруднения, он смог оседлать волну и хотя бы временно выступить в роли общественного обвинителя, осуждающего Советы за их преступления.

Эта агрессивная позиция отразилась и на отношениях Уилсона с ЦРУ. Что бы ни думал о конгрессмене Чак Коган и другие высокопоставленные сотрудники из Лэнгли, они являлись в его офис по первому зову, информировали его о последних военных событиях и стоически выслушивали его требования.

Похоже на чудо, что Уилсон в то время сохранил способность к эффективному политическому маневрированию. Для моджахедов, толпившихся в его офисе каждый раз, когда они добирались до Вашингтона, он был кем-то вроде доброго дядюшки, всегда создававшего впечатление, что размер помощи превзойдет даже его личные гарантии.

Когда к конгрессмену заходил генерал Аяз Азим, новый пакистанский посол в Вашингтоне, Уилсон выступал в роли его политического советника и делился с ним тайными планами добычи новых средств для финансирования афганской кампании. Якуб-Хан тоже регулярно обращался к Уилсону за помощью. И наконец, он поддерживал рабочие контакты с Зией уль-Хаком и с израильтянами, контролируя ход их секретной сделки.

Все это было частью усилий, помогавших Уилсону оставаться на плаву летом 1983 года. Его главная цель заключалась в том, чтобы вынудить ЦРУ и администрацию Рейгана пойти на радикальную эскалацию боевых действий в Афганистане. Как он и говорил Зие а апреле, единственным препятствием на пути к успеху оставался Док Лонг. Его следовало обратить в свою веру, или, на худой конец, нейтрализовать.

В качестве председателя подкомиссии Конгресса по ассигнованиям на правительственные операции, Кларенс Д. Лонг руководил двенадцатью людьми, распределявшими весь бюджет Госдепартамента, а также всю зарубежную экономическую и военную помощь. Лишь немногие за пределами правительства США когда-либо слышали о нем, но он был одним из баронов в феодальном мире Конгресса, и каждый, кто обращался в его ведомство, чувствовал его огромную власть. Он даже имел так называемое «золотое правило», начертанное на табличке в комнате заседаний, чтобы ни у кого не возникало сомнений в том, кто здесь главный. Надпись гласила: «Тот, у кого золото, диктует правила».

Лонг обладал такой властью, что ни один чиновник Госдепартамента, независимо от должности, не мог себе позволить игнорировать его мнение. Его называли Доком Лонгом, потому что он получил докторскую степень по экономике в Принстоне и некогда был университетским профессором. Он также был одним из самых странных и неуживчивых членов Конгресса и обладал настолько экстравагантной внешностью, что Чарли Уилсон описывает его как точную копию безумного пучеглазого ученого и путешественника во времени из кинофильма «Назад в будущее».

Его давний помощник Джефф Нельсон объясняет: «Даже подойти к председателю по любому делу было непростой задачей. Он имел ужасную привычку сплевывать в коридорах. Он плевался на ходу и часто попадал на стены и плинтуса. Помню, как уборщики отворачивались и закатывали глаза». Нельсон рассказал об одном совещании, когда Док вызвал министра обороны Каспара Уайнбергера и нескольких высокопоставленных военных в свой кабинет, где он неторопливо и с чавканьем поглощал сэндвич с тунцом, пока они вводили его в курс дела. Это было отвратительной демонстрацией своего влияния, но Док любил напоминать сильным мира сего, кто подписывает их чеки.

Док Лонг был крайне эксцентричным, но очень умным человеком и опасным противником для любого, кто осмеливался перечить ему. Однажды штатным сотрудникам пришлось разнимать Дока и Дэвида Оби, второго по старшинству члена подкомиссии, когда они буквально пытались задушить друг друга.

Принимая во внимание обстоятельства, у Уилсона не было веских оснований полагать, что ему удастся завоевать расположение Дока Лонга. Для начала, Док был твердым сторонником Израиля и не менее жестким противником нарушителей прав человека. По этой причине он сильно недолюбливал Зию уль-Хака. По словам Джеффа Нельсона, Лонг неоднократно называл пакистанского диктатора «навозным жуком». Фундаменталистская программа Зии для него была надругательством над правами человека, а создание «исламской бомбы» он рассматривал как прямую угрозу для Израиля, и в этом вопросе не могло быть никаких компромиссов. Нельсон помнит, какое изумление он испытал на одном из слушаний, когда Лонг вдруг заявил: «Нам следует опасаться репродуктивной способности мусульман: они размножаются гораздо быстрее евреев».

Впрочем, Уилсона не могли смутить такие драматические высказывания. Кроме того, он знал, что председатель хорошо относится к нему. Оба они поддерживали Израиль и были непримиримыми антикоммунистами. Док также имел одну слабость, которую можно было использовать: он был очень падок на лесть. Чарли видел, как легко израильтянам удалось обольстить его. Их действия были чрезвычайно эффективными, и помощник Лонга подозревал, что на самом деле страсть его шефа к Израилю объяснялась раболепным приемом, который ему оказали.

Летом 1983 года Уилсону предстояло найти подход к Доку Лонгу. Здесь требовался его особый талант мастера нетрадиционных стратегий. У Дока была проблема: он любил путешествовать за государственный счет. Эта страсть развилась в нем до грандиозных масштабов. В частности, он любил путешествовать в Европу, причем на специально приспособленных для этой цели реактивных лайнерах, с условиями лучше, чем в первом классе. Проблема Лонга заключалась в том, что летом 1983 года он не смог убедить достаточное количество конгрессменов из своей комиссии отправиться вместе с ним, чтобы оправдать стоимость аренды правительственного самолета. Сами они помалкивали об этом, но Чарли знал причину: даже перспектива роскошной поездки не могла примирить их с обществом этого отвратительного и безнадежно самовлюбленного тирана.

В ходе тайных переговоров, где Уилсон чувствовал себя как рыба в воде, он заключил с председателем недвусмысленную сделку. Он постарается убедить своих коллег согласиться на правительственную командировку, если Док включит туда визит в Пакистан и обеспечит слушание для Зии уль-Хака по афганскому вопросу.

Док не мог устоять перед таким предложением, а Чарли так ловко оформил его, что Лонг совершенно не чувствовал себя оскорбленным. Он даже выслушал аргумент Чарли, что при личном знакомстве Зия оказывается не только приятным человеком, но и бесценным союзником в поддержке моджахедов.

Когда председатель дал согласие включить Пакистан в свой маршрут, он велел своим сотрудникам связаться с ЦРУ и обеспечить ему брифинг по Афганистану с объяснением роли Зии уль-Хака в продолжении военной кампании. Уилсон приветствовал эту инициативу, но лишь до тех пор, пока не увидел, как его недавний знакомый Чак Коган входит в комнату для слушаний вместе со своей свитой. Верный себе, Коган занял свидетельское место с видом человека, полностью владеющего ситуацией. Брифинг был секретным — ни прессы, ни публики, — но Уилсон с растущей тревогой осознал, что шеф ближневосточного отдела ЦРУ устраивает председателю форменную обструкцию. Коган отказался сообщить какие-либо сведения об афганской операции и о роли поддержки со стороны Пакистана. Вполне разумные вопросы сталкивались со стандартным ответом: «Я не могу делиться этой информацией».

В оправдание Когана можно сказать, что он играл по правилам. Для него Док Лонг был всего лишь очередным конгрессменом, сующим свой нос в чужие дела. Лонг не входил в состав комиссий, имевших допуск к секретным брифингам ЦРУ. Аристократу из мира разведки не пришло в голову, что было бы разумно оказать председателю как минимум такое же уважение, какое он встречал у госсекретарей и министров обороны, допущенных к его трону Коган даже не подумал, что этот чудаковатый старик, не контролирующий бюджет ЦРУ, может причинить какой-то вред ему самому или Агентству.

Реакция Лонга на поведение Когана поразила даже Уилсона, которому довелось быть свидетелем многих пламенных тирад председателя. «Чушь, все это полная чушь! — завопил бывший профессор экономики. — Я не собираюсь сидеть здесь и слушать, как какой-то дешевый бюрократ оскорбляет Конгресс США!» По словам Уилсона, затем конгрессмен начал швырять стулья, опрокидывать чернильницы на своем столе и плеваться во все стороны. Лонг велел Когану уйти, поклявшись, что больше никогда не допустит его присутствия в своих владениях, пока он заседает в Конгрессе.

Теперь Уилсон был уверен, что все пропало. Лонг считал поведение Когана демонстрацией презрения к одной из ветвей государственной власти США. Это было оскорбление, взывавшее к отмщению. Более того, по словам Уилсона, Лонг решил ответить на вызов ЦРУ прекращением всей зарубежной помощи США в адрес Пакистана.

Уилсон настолько встревожился, что сразу же бросился к телефону и уведомил о случившемся Джона Макмэхона, заместителя директора ЦРУ. Конгрессмен объяснил, что Лонг собирается максимально урезать размер зарубежной помощи для Пакистана, запланированный в предложении администрации на уровне 600 миллионов долларов. Чарли не нужно было объяснять Макмэхону последствия внезапного прекращения военного и экономического содействия. Это стало бы плевком в лицо Зие уль-Хаку — главному человеку, на которого полагалось ЦРУ в своей афганской операции. Пакет американской помощи был частью договора «услуга за услугу», и в случае его отмены ЦРУ немедленно бы испытало на себе всю тяжесть последствий.

На следующий день необыкновенно любезный Джон Макмэхон предстал перед Доком Лонгом и подробнейшим образом ответил на все вопросы конгрессмена. Насколько мог понять Уилсон, лишь виртуозное представление, устроенное заместителем директора ЦРУ, удержало Лонга от саботажа всей афганской программы.

* * *

Будучи редактором отдела светской хроники «Вашингтон Пост», Максина Чешир часто писала о Чарли Уилсоне до того, как уйти из журналистики и выйти замуж за одного из техасских друзей конгрессмена. Чарли был рад услышать ее, когда она позвонила ему летом 1983 года, но он никак не мог понять, что она имеет в виду. Она сказала: «Я очень рада, что Уилли смог помочь тебе». Это было еще одно фантастическое совпадение: водитель лимузина, которого в конце концов нашли следователи Министерства юстиции, оказался сыном Максины.

Билл Чешир рассказал следователям, что он хорошо помнит, как отвозил конгрессмена домой из Балтиморского аэропорта. Но, к несказанному разочарованию федеральных сыщиков, он заявил, что ни о каких наркотиках не было и речи. Более того, он объяснил, что определенно запомнил бы такое событие, так как сам недавно ушел из молодежной рок-группы из-за отвращения к наркотическим склонностям своих коллег-музыкантов.

Министерство юстиции потеряло самого многообещающего свидетеля, но политическое чутье Уилсона говорило ему, что некая еще более влиятельная сила поможет убедить федералов в отсутствии дальнейших перспектив расследования. Для Чарли было удачей, что второй мишенью следователей оказался единственный сын Барри Голдуотера, консервативного кумира республиканской партии. Как бы то ни было, в конце июля федеральные обвинители заявили: «У нас недостаточно достоверных улик для обоснования уголовного обвинения». Что касается конкретного следствия по делу Уилсона, министерство юстиции приложило к заключению декларацию о неподсудности. (Это явно было сделано на основании показаний Лиз Викершэм, что Уилсон употреблял кокаин только на Каймановых островах, где не действуют законы США.)

Сидя за столом в офисном здании Рэйберн-Хаус и глядя в окно на подстриженный газон, Уилсон сообщил группе собравшихся журналистов: «Я испытываю облегчение». Потом он обратился к одной из своих сотрудниц: «Будьте добры, принесите мне бокал вина, чтобы успокоить нервы».

Оставалась еще внутренняя комиссия по этике при Конгрессе США, но вместо того, чтобы встать в позу кающегося грешника, он сразу же решил отпраздновать победу. Вскоре газета Austin American-Statesman сообщила своим техасским читателям, что друзья «весельчака Чарли» закатили ему роскошную вечеринку.

Теперь это кажется почти непостижимым, но каким-то образом в том году, полном женщин, выпивки и скандалов, очаровательная Джоанна Херринг, которую в светской хронике регулярно называли «королевой Техаса», безнадежно влюбилась в Чарли. Это произошло в конце мая на парижском авиашоу. Уилсон пригласил Джоанну отправиться вместе с ним и увидеть «его» мир оборонных подрядчиков и военных специалистов на этом престижном мероприятии, которое проводится раз в два года. Она собиралась ответить взаимностью и показать ему «свой» мир европейской аристократии. Они заблаговременно отметили пятидесятилетие Чарли в «Максиме» и в течение шести дней осматривали бесконечные стенды вооружений, где Уилсон продолжал упрямо искать портативное зенитное устройство для моджахедов.

Джоанна находилась рядом с конгрессменом, когда он вел оживленные дискуссии с торговцами оружия из шведской компании Bofors и представителями швейцарской фирмы Oerlicon. Никто другой в правительстве США не охотился за портативными зенитно-ракетными установками. Во всяком случае, ЦРУ никого не просило об этом. Тем не менее Уилсон под руку с Джоанной открыто спрашивал, имеет ли переносная ракетная установка RBS-70 компании Bofors, рассчитанная на трех человек, практическую пользу для афганских повстанцев.

На первый взгляд эти авиасалоны имеют праздничный и невинный вид. Они организованы почти так же, как общественные мероприятия, за исключением очевидного факта: оборонные подрядчики и торговцы оружием приезжают сюда для того, чтобы обхаживать покупателей. Это не что иное, как большой оружейный базар, в чем-то похожий на международные автосалоны и яхт-шоу, только в качестве покупателей выступают правительства или люди, которые занимаются свержением правительств. Для Чарли это было самое подходящее место, чтобы произвести впечатление на Джоанну, потому что здесь он был не обычным конгрессменом.

Как откровенный «ястреб» и член подкомиссии по оборонным ассигнованиям во времена гонки вооружений при Рональде Рейгане, он встречал здесь самый теплый прием, какой можно было представить.

Большая часть того, чем Чарли занимался в Париже, оставалась неясной для Джоанны. С ним имело дело множество людей, представлявших разные и странные интересы. Берти ван Сторер, аристократический представитель швейцарской Oerlicon, отвел их пообедать в «Максим», где настаивал на том, что в отличие от шведов его компания не только производит подходящее оружие для афганцев, но и может без проблем продавать его ЦРУ Вашингтонский лоббист Денис Нейл успевал повсюду вместе со своим клиентом, египетским министром обороны Мохаммедом Абу Газаля, чья страна теперь ежегодно получала 900 миллионов долларов американской помощи. Фельдмаршал галантно повел себя по отношению к Джоанне и ничего не сказал ей о танцовщице, которую Чарли возил в Египет. Он тоже настаивал, что у него есть превосходное оружие для афганцев и они с Чарли должны съездить в Египет, чтобы самостоятельно убедиться в этом.

Самой странной Джоанне показалась супружеская чета из Израиля. Верный себе, Чарли объяснил, что женщина — это тот самый капитан с волосами цвета воронова крыла, что так приглянулся ему во время первой поездки в Израиль с Эдом Кохом. По предположению Уилсона, она со своим мужем принимала участие в какой-то секретной операции. «Чарли рассказал мне, что он работает с евреями, — говорит Джоанна. — Но я не понимала, как он это делает — оружие для Израиля и оружие для Египта». В данном случае Уилсон не сообщил Джоанне, что он ведет тайные переговоры для закрепления сделки между Израилем и Пакистаном.

Мир вечернего Парижа, с которым Джоанна знакомила Чарли, был для него таким же удивительным, как ярмарка оружия для нее. Она водила его на модные ужины, где многие гости казались претендентами на старинные европейские троны. Однажды Уилсон оказался за столом рядом с пожилой дамой, которую Джоанна представила как особу королевской крови. Он приготовился к долгому и утомительному обмену любезностями.

— Вы знакомы с Имельдой Маркое? — спросила женщина у конгрессмена довольно взволнованным голосом.

— Боюсь, что нет, — ответил он.

— А я знакома, — сказала эта пожилая матрона. — Но вы ничего не потеряли: она такая жадная п…да!

По словам Уилсона, он едва удержался, чтобы не брызнуть супом на скатерть. Оправившись, он произнес самым учтивым тоном:

— Полагаю, баронесса, нам с вами предстоит чудесный вечер. Джоанна была непохожа на любую другую женщину из знакомых Уилсона. Придерживаясь старомодных правил ухаживания, она оставалась со своими парижскими друзьями, а не в отеле Le Meridien, где Чарли жил в роскоши, финансируемой из бюджета США. Но они гуляли и оставались на ногах далеко за полночь, после чего он отпускал Джоанну домой на авеню Фош и завязывал игривые беседы с парижскими «ночными бабочками».

Париж был великолепной интерлюдией между ужасами Вашингтона. Днем Уилсона холили и лелеяли оборонные подрядчики, по вечерам его развлекали аристократы, но он начинал терять голову от женщины, которой удалось превратить его в своего рыцаря и защитника дела моджахедов.

После четвертого ужина у «Максима» и танца на дискотеке Уилсон сказал Джоанне, что любит ее. Они до самого утра разговаривали о совместной жизни и строили планы. «Он спрашивал меня, смогу ли я привыкнуть к его образу жизни, — вспоминает Джоанна. — Это был очень хороший вопрос, потому что меня мучили сомнения. Кажется, я не ответила, но потом решила, что люблю его».

В Вашингтоне Уилсон обнаружил, что значит сделать предложение Джоанне. Она сразу же обратила свою огромную энергию на будущую жизнь с Чарли. Прежде всего ее мать «проверила» семью конгрессмена. Она сообщила Джоанне, что родители Уилсона были «славные люди, но со скромными средствами».

Спустя годы, когда Джоанна пыталась объяснить, почему она согласилась выйти замуж за Уилсона в разгар кокаинового скандала, она сказала: «Я вообще не думала об этом деле с наркотиками». Там, где другие видели безнадежного грешника, Джоанна видела небезупречную, но героическую фигуру, сражающуюся с коммунистической заразой и совершающую богоугодное дело. Она говорит, что как будто возродилась рядом с Чарли и что «это произошло от сознания, что я наконец-то смогу сделать что-то стоящее в своей жизни. Как можно было лучше послужить своей стране и Богу?»

Тем временем Джоанна стала наносить визиты в офис Уилсона. Агнес Банди, занимавшаяся делопроизводством конгрессмена, связанным с его работой в Комиссии по ассигнованиям, вспоминает, как Джоанна «стремительно входила в приемную, словно Скарлетг О'Хара в своем канареечно-желтом платье и черной накидке, и сразу же начинала строить нас по линейке. Мы дивились, кто она такая».

Джоанна была «девушкой Чарли». Теперь конгрессмен держал на столе ее фотографию и беседовал с ней шесть-семь раз в день. Они начали подыскивать апартаменты, и Джоанна вызвала в Вашингтон Чарльза Фосетта. Она мечтала создать салон, который изменит ход истории. Фосетту предстояло стать лоббистом для афганцев и других народов, порабощенных коммунистами. В ее воображении салон был местом встречи величайших умов той эпохи. Она видела в этом заведении революционный центр, откуда евангелие консерватизма распространится по всей стране, а потом и по всему миру.

Но прежде чем спасать мир, нужно было спасти афганцев. С точки зрения Чарли это означало, что нужно завоевать расположение Дока Лонга. С этой целью Уилсон пригласил Джоанну принять участие в предстоящей зарубежной поездке председателя, однако не в качестве официальной спутницы конгрессмена, а в ее курьезной дипломатической роли при правительстве Пакистана.

Официально Джоанна была лишь почетным консулом Зии уль-Хака в Хьюстоне, но она обладала таким поразительным влиянием на мусульманского диктатора, что в припадке великодушия, ужаснувшем министерство иностранных дел Пакистана, он назначил эту американскую блондинку своим послом доброй воли во всем мире, а впоследствии отправил к ней настоящего пуштуна в тюрбане, который стал ее ливрейным лакеем в Вашингтоне.

Казалось, что для измученного конгрессмена все наконец-то встает на свои места. Он избежал наказания, завоевал сердце «Королевы Техаса» и теперь мог посвятить три недели делу джихада.

Чарли позвонил Джоанне в Хьюстон из своего офиса на Капитолийском холме. Они обменялись заверениями в вечной любви и договорились встретиться на следующий день в Париже, где начнется миссия по обращению Дока Лонга в истинную веру.

ГЛАВА 13. СОБЛАЗНЕНИЕ ДОКА ЛОНГА

Когда Уилсон приобрел подержанный «Линкольн-Континентал» у отца Лиз Викершэм в Оранже, он пошутил, что капот автомобиля такой же огромный, как палуба авианосца. Он назвал машину «Нимиц» в честь техасского адмирала Честера У. Нимица, который с боями провел свой флот через Тихий океан, чтобы разгромить Японскую империю.

Уилсон всегда радовался как ребенок, когда садился за руль. Вечером 11 августа 1983 года он испытывал особый подъем духа, когда выехал на Кей-Бридж и начал разгоняться. Он только что завершил романтический ужин с Триш Уилсон, добросердечной и симпатичной блондинкой, с которой он встречался уже много лет, хотя и с большими перерывами. На следующий день в Париже у него была назначена встреча с Джоанной. Но Париж находился на другой стороне океана, а конгрессмену всегда было трудно лишать себя таких маленьких радостей, как вечер в обществе старой подруги. Они пошли в ресторан «Триест», где Чарли порядочно напился. В таких случаях он предпочитал коктейль «Манхэтген» из-за изящных бокалов. Пока Триш восхищенно глядела на него, он в общих чертах обрисовал опасную миссию, в которую ему предстояло отправиться. Он чувствовал себя героем военного кинофильма — возможно, пилотом Королевских ВВС в ночном лондонском баре перед вылетом на патрулирование. После пятого коктейля Триш согласилась провести с ним ночь, а после восьмого «Манхэтгена» он уехал на «Нимице», а Триш вернулась к себе, чтобы переодеться. Они договорились встретиться в его апартаментах через полчаса.

Когда конгрессмен мчался по Кей-Бридж, мост был затянут пеленой дождя. И вдруг — бац! Двадцатидвухлетний водитель, который недавно переехал в Вашингтон из Миннесоты, пролетел на своей новенькой «мазде» шестьдесят футов, прежде чем врезаться в ограждение, которое спасло его от падения в Потомак.

По словам мистера и миссис Стэндифорд, которые впоследствии дали свидетельские показания о столкновении, они забеспокоились, когда увидели большой синий автомобиль, вихлявший перед ними с одной полосы на другую. Они с ужасом наблюдали, как «Линкольн» врезался в задний бампер маленькой «мазды» и вильнул в сторону. Покореженный капот «Нимица» задрался вверх, и водитель озабоченно выглядывал из окошка, стараясь увидеть дорогу впереди. Потом взвизгнули шины, и «Линкольн» умчался по направлению к Виргинии, но не раньше, чем супруги Стэндифорд успели заметить странную номерную табличку с надписью «Техас 2».

К Уилсону, сидевшему за рулем «Нимица», вернулась ясность мысли. Ехать дальше было опасно: задранный капот закрывал обзор. Он мог видеть дорогу, лишь высунув голову в окошко. С другой стороны, оставалось не более двух минут езды до монумента Иводзимы и дома, где он жил. Когда он поставит машину в подземный гараж «Уэсли», то будет в безопасности. Теперь Уилсон действовал очень быстро. Выскочив из автомобиля, он забежал в лифт, поднялся на девятый этаж, распахнул дверь и молниеносно запер ее за собой.

Спустя годы он вспоминал этот момент: «Я был пьян в стельку Другой автомобиль я заметил лишь после того, как наподдал ему под зад. Я знал, что если копы застигнут меня там, то мне конец. Поэтому убедившись, что водитель не пострадал, я доехал до дома и заперся у себя в квартире. Должно быть, у полицейских из северной Виргинии был самый быстрый компьютер в мире, потому что они ломились ко мне в дверь уже через полчаса».

Чарли Уилсон, затаившийся по другую сторону двери, хранил молчание. Стук не прекращался, а требовательные голоса звучали все громче. Наконец он прокрался к телефону и шепотом передал Триш, чтобы она не приезжала: «Полиция у меня на хвосте. Они уже в здании».

Чарльз Симпсон, административный помощник Уилсона, был разбужен звонком посреди ночи. «Симпсон, на этот раз я влип по уши. Вот что ты должен сделать». К этому времени Уилсон уже позвонил своему адвокату, и тот сообщил, что полицейские вполне могут попытаться арестовать его, но он будет в безопасности, если поедет прямо в Конгресс. Федеральный закон запрещает местным властям подвергать аресту национальных законодателей по пути в Конгресс или обратно. Но Уилсон не хотел ехать в Конгресс. Он должен был попасть на самолет Дока Лонга, который ждал его на базе Эндрюс ВВС США. У него были все основания полагать, что обозленные полицейские из Виргинии арестуют его при попытке выезда из подземного гаража. Но удача вновь оказалась на стороне Уилсона.

Как выяснилось, Кей-Бридж подпадает под юрисдикцию округа Колумбия, а не штата Виргиния, поэтому арлингтонские копы, стучавшие в дверь конгрессмена, превышали свои полномочия. По словам Симпсона, самые лучшие моменты для его босса наступали после того, как его загоняли в угол. Главная угроза для Уилсона теперь исходила от полиции Вашингтона, но до недавних пор он был председателем подкомиссии Конгресса, финансировавшей округ Колумбия[32]. Он всегда был очень щедр по отношению к федеральному городу, особенно к полицейскому управлению, бюджет которого находился под его личной защитой. Поэтому незадолго до рассвета он позвонил одному из своих друзей в полицейском департаменте.

Уилсон объяснил свою проблему: через несколько часов он должен вылететь из страны на самолете ВВС для выполнения важной правительственной миссии. «Возможно, я сказал ему, что собираюсь спасти мир от коммунистической агрессии в Афганистане, — с некоторым юмором вспоминает Уилсон. — А потом добавил, что полицию округа Колумбия ожидает существенное повышение зарплаты». Главный вопрос сводился к следующему: может ли он вылететь из страны? «Без проблем, мистер председатель. Только свяжитесь с нами по возвращении».

Еще оставалась вероятность, что полицейские из Виргинии попытаются арестовать Уилсона, но Пентагон решил эту проблему для него. Как это принято при организации служебных полетов для членов Конгресса, военное ведомство прислало машину с водителем и офицером сопровождения, чтобы Уилсон мог без помех добраться до самолета. Когда офицер открыл дверь автомобиля, конгрессмен пытался выглядеть спокойным, но он провел ночь без сна, и его трясло от волнения. Он не мог удержаться от нервных взглядов по сторонам, пока они ехали через Арлингтон, мимо сцены преступления и по округу Колумбия до ограды авиабазы Эндрюс, за которой ему уже ничто не угрожало.

На борту Уилсон сразу же попросил «булшот»[33], чтобы хотя бы немного облегчить жестокое похмелье. В первые минуты, когда самолет пролетал над столицей, все выглядело прекрасно. Но потом из кокпита посыпались телеграммы.

«Ангелы Чарли», сидевшие в офисе Уилсона, лихорадочно пытались связаться с шефом и передать, что в аэропорте Орли его, судя по всему, встретят камеры и вопросы репортеров. С каждой новой сводкой новостей, описывающей подробности столкновения и бегства из Вашингтона, приходила новая телеграмма, которую приносили несчастному конгрессмену.

В самолете было полно коллег Уилсона из Комиссии по ассигнованиям вместе с их женами, и вскоре Чарли поведал Доку Лонгу свою печальную историю. Другой, более консервативный человек мог бы решить, что Уилсон компрометирует парламентскую делегацию и даже позорит репутацию всего Конгресса. «Док просто покосился на меня, как на плохого мальчика Пека, — говорит Уилсон, имея в виду героя старого немого кино Джеки Кутана. — Иногда он был очень терпимым человеком».

Но для Чарли Симпсона, административного помощника Уилсона, это было уже чересчур. Симпсон оставил свою работу в штатной должности профессора истории в университете Сэма Хьюстона только потому, что считал Чарли одним из тех политиков, которые появляются лишь раз в десять лет. По словам Симпсона, когда они вместе прилетели в Вашингтон в 1972 году, Уилсон попросил водителя такси остановиться возле мемориала Линкольна. «Я должен научиться быть конгрессменом, а ты должен научиться быть АА (административным советником), — сказал Уилсон. — И это первый урок, который мы должны усвоить». Водитель ждал, пока двое мужчин поднимались по белой мраморной лестнице. «Чарли прочитал каждое слово, написанное на стенах, — вспоминает Симпсон. — Когда мы уходили, его глаза блестели от слез». Этот случай оставил у Симпсона впечатление, что они связаны одной судьбой.

С годами Симпсон научился мириться с женщинами Чарли, с его выпивкой, с его диктаторами и подозрительными друзьями, с его невнимательностью и общей безответственностью… даже с кокаиновым скандалом. Но когда Уилсон позвонил на рассвете и сообщил, что он только что врезался в другую машину и сбежал с места происшествия, в Симпсоне что-то надломилось.

— Это молодой человек на “Мазде RX-7”, — сказал Уилсон. — Если он позвонит, распорядись о починке его автомобиля.

— Хорошо, — сокрушенно ответил Симпсон. — Я обо всем позабочусь, а ты делай то, что собирался сделать.

Каким-то образом ему удалось потушить пожар, оставленный Уилсоном. С бесстрастным лицом он объяснил репортерам, почему конгрессмен покинул место происшествия: «Он подумал, что задел за перила ограждения, и поехал домой».

Потом Симпсон связался с пострадавшим водителем и предложил починить его машину. Ремонт обошелся в 3800 долларов, но Симпсон так любезно обошелся с молодым человеком, что тот и не подумал обращаться в суд. «Этот парень совсем недавно перебрался в Вашингтон и еще не успел привыкнуть к местным нравам. Он просто не знал, что держал нас за яйца».

Все сложилось удачно, но Симпсон впервые почувствовал себя так, словно повалялся в грязи. «С этого дня мне было наплевать, чего хочет Уилсон», — сказал он. Он больше не смотрел на конгрессмена через розовые очки, которые так хорошо служили ему и Чарли в течение последних десяти лет. Теперь он видел только безответственного мальчишку-переростка. На следующий год, когда техасский сенатор Ллойд Бентсен предложил Симпсону должность своего административного помощника, тот обратился за благословением к Уилсону, получил желаемое и сразу же перешел на новую работу.

Наутро после аварии, скорчившись в кресле на борту самолета, Уилсон пребывал в самом мрачном состоянии духа. Впервые он усомнился в легитимности своего положения. Афганская война поддерживала в нем уважение к себе в худшие дни скандала с наркотиками, но теперь он не знал, хватит ли у него сил хотя бы переманить Дока Лонга на свою сторону.

К счастью, в Париже его ждала Джоанна Херринг, готовая вдохнуть чистый огонь вдохновения в померкшую душу страдающего от похмелья конгрессмена. Он сразу же сказал ей, что его карьера висит на волоске и очередной инцидент вскоре после скандала может оказаться последней каплей. Он честно предложил ей отказаться от своих обязательств перед ним.

Но казалось, в тот год никакие поступки Чарли не могли смутить ее: ни наркотики, ни истории о Лиз Викершэм и горячей ванне, ни даже танцовщица, выдающая себя за секретаршу конгрессмена в Пакистане. Она отнеслась к происшествию на Кей-Бридж как к обычному превышению скорости. Наверное, ее милосердие будет лучше всего объяснить тем, что Джоанна Херринг находилась во власти своих религиозных откровений.

Лишь за год до этого она приняла крещение и обрела Христа. Как и для всех новообращенных христиан, змей-искуситель был для нее хорошо знакомым персонажем. С ее точки зрения, дьявол ставил препоны на пути ее мужчины и пытался соблазнить его, потому что Чарли собирался на смертный бой с силами зла. Джоанна была воспитана на учении общества Джона Бирча, выросла в мире техасских нефтяных магнатов, а недавно приобщилась к графу де Маренше в его видении глобального коммунистического заговора, пособниками которого были даже известные капиталисты. Все это каким-то образом сложилось для нее в цельную картину после того, как она приняла крещение. Теперь она видела апокалипсическую схватку, в которой они с Чарли были орудиями Иисуса.

Она сказала кающемуся Уилсону, что сейчас не время для сантиментов, что он самый замечательный и что им предстоит священная битва. Сражение должно было начаться уже этим вечером в доме виконтессы де Греве, «самой прекрасной женщины в Париже». Убедить эту французскую патрицианку устроить званый ужин для группы неизвестных американских политиков само по себе было непростым делом, и Чарли должен был сыграть свою роль.

У Джоанны уже давно сложилась теория о том, как она, светская львица из Техаса, может влиять на ход мировых событий. Путь к этому лежал через роскошные приемы и великолепные обеды, где она с удовольствием знакомила разных людей. Для нее вечеринка была не только развлечением, но и серьезной работой. Все следовало сочетать в нужной пропорции: бизнес и развлечения, представителей высшего общества и тех людей, которые на самом деле заставляют вращаться колеса реальной политики. Она сновала между ними, как челнок в ткацком станке, находила партнеров, которые иначе бы никогда не встретились, и сводила вершителей судеб, которые могли изменить мир согласно ее замыслам.

Док Лонг определенно не был тем человеком, который мог бы оказаться почетным гостем на аристократическом собрании в Париже, но виконтесса сочувственно отнеслась к планам Джоанны и пригласила «весь Париж». По словам самой Джоанны, ее стратегия была очень простой: «Мы хотели оставить у Дока Лонга такое приятное впечатление, что, когда он встретится с Зией, почва уже будет подготовлена — точно так же, как это было сделано для Чарли, когда он впервые отправился в Пакистан».

Она рассматривала эту вечеринку как идеальный первый шаг в исполнении своего плана и поспешила завязать дружеские отношения со всеми конгрессменами. На парижских фотографиях того времени Джоанна одета в прихотливый розовый наряд «маленькой мисс Маффет» с солнечным зонтиком, кружевами и очень короткой юбкой. На каждой из этих фотографий она окружена целым морем улыбок. Док Лонг улыбается до ушей, как и его жена. «Никогда не стоит игнорировать жен», — объясняет Джоанна. В этой поездке она специально позаботилась о том, чтобы все участники были с супругами.

Делегация сделала короткую остановку в Сирии, а затем отправилась в Израиль, где председателя встретили с огромным уважением. Никому не нужно было советовать израильтянам, как обращаться с человеком, который вместе со своими коллегами из Комиссии по ассигнованиям ежегодно утверждал крупную сумму американской помощи для каждого мужчины, женщины и ребенка в этой стране.

Между тем Чарли нанес отдельный визит своему старому другу Цви Рафиаху и его боссу Михаэлю Шору, председателю совета директоров IMI. Как всегда, Уилсона в первую очередь беспокоили советские штурмовые вертолеты, и он хотел узнать, как обстоят дела с «лошадкой Чарли» — зенитной установкой, которую IMI согласилась разработать для афганцев[34].

Обсудив дела, израильтяне перешли к личным вопросам. Они беспокоились, что их друг может проиграть на предстоящих выборах из-за скандалов, связанных с его именем. Они дали понять, что нуждаются в Уилсоне, и хотя сами не могут вложить средства в его предвыборную кампанию, но позаботятся о том, чтобы их друзья в Америке сделали это. Потом они подарили ему захваченный автомат Калашникова, который Чарли с гордостью пронес на борт самолета ВВС, несмотря на строгие правила, запрещавшие незаконную перевозку оружия. «Док был очень доволен, что я принес эту штуку, — вспоминает Уилсон, — Ему также понравилось, что израильтяне любят меня».

Израильтяне от всей души постарались и для Джоанны после того, как Уилсон поведал им о ее религиозных откровениях. «Он знал, что Иисус Христос — самое главное в моей жизни, — с умилением рассказывает Джоанна, — поэтому он попросил израильтян показать мне все места, где бывал Иисус». Посещение остановок Христа на крестном пути еще больше укрепило ее убежденность в священной природе миссии, которую они возглавили вместе с Чарли. Это кажется невообразимым, но, по ее словам, во время этой поездки она неоднократно убеждала конгрессмена присоединяться к ней в ревностных молитвах. «Мы молились за то, чтобы обеды прошли хорошо и Зия получил бы теплый прием, — говорит она. — Мы молились, чтобы у Чарли нашлись силы пройти через это и чтобы Господь помог нам с Доком Лонгом»[35].

Когда они вылетели из Иерусалима в Пакистан, Джоанна с удвоенной энергией принялась за работу. Она ходила от одного кресла к другому и рассказывала конгрессменам и их женам свои трогательные истории о пришествии капитализма в пакистанские деревни и о том, на какие жертвы идет замечательный генерал Зия, чтобы помочь афганцам. Она знала об ужасной репутации Зии уль-Хака, но начисто отвергала «ложные обвинения» в том, что он фактически убил своего предшественника Зульфикара Бхутто. «Я хочу, чтобы вы твердо знали: он не убивал Бхутто», — говорила она, обходя всех по очереди, пока не столкнулась с непонимающим взглядом одного из конгрессменов. «Он спросил меня “кто такой Бхутто”, и я подумала: эти типы собираются посетить страну, о которой не имеют ни малейшего представления». Тем не менее Джоанна мило улыбнулась, поведала ему «настоящую историю» и с профессиональной невозмутимостью перешла к следующему клиенту.

Док Лонг, этот самодовольный кудесник, распределяющий сотни миллионов долларов зарубежной помощи, давно привык к уважительному отношению со стороны иностранных правительств. Но генерал Зия по настоятельной просьбе своего почетного консула позаботился о том, чтобы председателю был оказан поистине незабываемый прием — с красной ковровой дорожкой, духовым оркестром, генералами в парадной форме, вытянувшимися по струнке рядами солдат и маленькими детьми с букетами цветов, бегущими поздравить подозрительного старика.

Уилсон и Джоанна поймали Дока в подготовленную ими хореографию событий. Пакистан мог не нравиться председателю из-за военной диктатуры, зато когда Зия приказывал военным устроить хорошее представление, вся страна брала под козырек. Гольфистов из парламентской делегации отвезли в местный загородный клуб и подали чай в серебряных приборах на девятой лунке. Торговец из антикварной лавки в Равалпинди предлагал невероятно низкие цены, и жены конгрессменов не сомневались, что сам генерал Зия распорядился о скидках для американских гостей.

Но гвоздем программы была вертолетная прогулка в прифронтовую зону. Она началась с посещения лагерей беженцев в Пешаваре, где два с половиной миллиона афганцев жили в глинобитных хижинах. Потом парламентариев проводили в госпиталь Красного Креста, где они увидели детей и молодых людей без рук, без ног, иногда без глаз, которые не жаловались на свою судьбу. Док Лонг был единственным членом Конгресса, чей сын получил тяжелое ранение во время вьетнамской войны, и он не мог не восхищаться молчаливым мужеством этих людей.

Как обычно, Чарли сдал пинту своей крови для моджахедов — поступок, который служит немым укором для тех, кто не присоединяется к нему. Затем конгрессменов вместе с женами повели на встречу с афганскими старейшинами, собравшимися в большом шатре для встречи со старым американским вождем, который, как им сказали, может оказать помощь в священной войне.

Билл Шерш, работавший референтом у Дока Лонга, вспоминает благоговейный страх при виде афганцев, когда они с шефом вошли в шатер. Один за другим старейшины вставали и обращались к Лонгу; каждый раз речь шла о русских штурмовых вертолетах, которые убивали моджахедов, оставаясь неуязвимыми для автоматов и пулеметов. Шерш подумал, что это настоящие борцы за свободу. «По сравнению с ними “контрас” и камбоджийцы выглядели городскими ковбоями», — говорит он.

Как и любой другой американец, прибывавший сюда в то время, Док Лонг не мог сохранить невозмутимый вид, когда все афганцы в унисон издали боевой клич джихада «Аллах Акбар!» («Бог велик»). Внезапно он тоже ощутил присутствие Советской армии за горным хребтом. Он находился среди людей своего возраста, носивших оружие. Седобородые мужчины с горящими глазами рассказывали ему о дьявольских вертолетах. Они хотели, чтобы кто-нибудь из членов делегации обратился к ним, но Уилсон хитроумно уклонился, предложив сцену председателю.

Док начал с сочувственного, но довольно сдержанного заявления, осуждающего зверства Советской армии в Афганистане. Под сводами шатра грянул новый клич «Аллах Акбар!» Уилсон с изумлением и некоторым восторгом наблюдал, как семидесятидвухлетний бывший профессор экономики на глазах превращается в пламенного оратора. Внезапно старик закричал, что он сделает для воинов ислама все, что нужно, чтобы очистить небо от вертолетов. «Аллах Акбар! Аллах Акбар!» — отозвались они. Каждый раз, когда Док произносил хоть что-нибудь, афганцы хлопали, воздевали руки к небу и потрясали шатер своим боевым кличем.

Это напоминало самое экстатическое собрание секты «возрожденцев» в восточном Техасе. Когда Док Лонг вышел из шатра, Уилсон осознал, что только что был свидетелем превращения врага ЦРУ в почетного моджахеда, В тот вечер, по возвращении в Исламабад, Зия уль-Хак нанес финальный удар.

Обычно генерал избегал роскошного дворца своего предшественника, но Джоанна вместе с Чарли рассказала Зие о том, каким отзывчивым человеком становится Док, если оказать ему высшие почести. Поэтому Зия превратил дворец Бхутто в видение из «Тысячи и одной ночи». Джоанна даже убедила его смягчить исламские ограничения ради такого случая. Она понимала, что он не может посадить женщин за стол, но настояла на том, чтобы в конце вечера все собрались вместе, иначе жены конгрессменов почувствуют себя обиженными.

Как обычно, Зия прислушался к совету своего почетного консула. Во время последней перемены блюд, перед приглашением женщин, он спросил Дока, можно ли им побеседовать наедине. Как и большинство американцев, Док Лонг знал о Зие уль-Хаке только то, что это нехороший человек — военный диктатор, который правит в фундаменталистском государстве. Но у Зии был свой подход к американцам, неизменно застававший врасплох недоверчивых гостей.

За двадцать лет до описываемых событий молодой капитан пакистанской армии Зия уль-Хак отправился на годичный курс военной подготовки в Форт-Нокс, штат Кентукки. Однажды вечером, вскоре после прибытия, офицер-мусульманин сидел в одиночестве в своей комнате, обставленной с военной простотой, и грустил по дому. Внезапно в дверь постучались. Супруги из Луисвилля представились ему и сказали, что им интересно заводить дружбу с иностранными офицерами. Согласится ли он поужинать вместе с ними?

Капитан Зия уль-Хак не забыл душевной щедрости этих и многих других американцев, с которыми он познакомился. Когда он стал президентом, то каждый раз, принимая американцев у себя дома, относился к ним с такой же искренней теплотой, какую встретил в Кентукки. Как и все остальные, Док Лонг поддался обаянию этого умного, рассудительного и, по всей видимости, честного человека.

Уилсон не присутствовал на этой встрече, но быстро осознал ее значение. Америка могла струсить, но председатель Кларенс Д. Лонг, старейшина «коллегии кардиналов», давал личную гарантию, что Комиссия по ассигнованиям и правительство США направят сотни миллионов долларов в Пакистан и, в частности, обеспечат замечательных афганских воинов тем оружием, в котором они нуждаются.

Той ночью в роскошном исламабадском отеле Holiday Inn Уилсон был один в своей спальне. Несмотря на свое распутство, сейчас он не был склонен торопить события. Но дверь отворилась, и в комнату вошла его истинная любовь, облаченная лишь в банное полотенце. Теперь все кошмары Уилсона закончились. Это было похоже на возвращение в волшебную сказку.

На следующее утро в аэропорте устроили пышную прощальную церемонию с оркестрами, цветами, коврами и подарками от Зии уль-Хака для всех конгрессменов. Когда самолет поднялся над Исламабадом и полетел на запад, Док подсел к Чарли и сказал ему: «Теперь это дело чести для меня, Я дал слово президенту Пакистана и обещал этим старикам, что достану оружие для них».

Самолет направлялся в Вашингтон, но после приватной беседы с Джоанной Док Лонг внезапно приказал пилотам приземлиться в Венеции для срочной дозаправки. Очарованный Джоанной, он откликнулся на ее слезную просьбу, когда она объяснила, что замечательный кинофестиваль «Спасите Венецию» идет полным ходом и она уже опаздывает на один день.

Прощаясь с конгрессменами на взлетной дорожке, Чарли и Джоанна обняли каждого члена делегации. Они завершили миссию по соблазнению Дока Лонга и теперь могли перейти к делам Джоанны. Они стали гостями семейства Макиавелли и получили приглашения на все великосветские вечера и во все аристократические дома Венеции. Сохранились фотографии Джоанны рядом с Чарльтоном Хестоном и Роджером Муром, вторым Джеймсом Бондом, который произвел впечатление на Уилсона своими рассказами о количестве женщин, хотевших встретиться с «агентом 007» не в кино, а в постели.

Однажды вечером, когда они сидели за бокалом вина у Гранд-Канала, Джоанна испытала поразительное чувство близости к Уилсону. «Нам просто было очень хорошо вместе», — говорит она. Они подвели итог своих побед. Теперь, когда Док Лонг находился на их стороне, деньги для Пакистана и моджахедов были гарантированы. По словам Уилсона, оставалось убедиться, что средства будут использованы на приобретение нужных вооружений. Но в тот момент они купались в лучах славы. «Нам казалось, что мы неуязвимы», — вспоминает Джоанна.

Потом, в довершение торжества, появились папарацци и стали фотографировать гламурную пару. Вскоре вокруг собралась толпа зрителей, просивших автографы. Джоанна подписывалась «Ава Гарднер», а Чарли — «Гэри Купер».

ГЛАВА 14. СЕКРЕТ ГАСТА

Гаст Авракотос, находившийся на пенсии в Риме в 1992 году, вскоре после крушения советского марионеточного правительства в Кабуле, пересек площадь и подошел к Испанской лестнице, чтобы купить свежие газеты. Жизнь стала приятной, но скучноватой. Проклятие всех оперативных сотрудников — быть отправленным на пастбище в пятьдесят лет после почти тридцатилетней напряженной работы для своей страны. У Авракотоса было несколько коммерческих проектов, но ни один еще не принес прибыли, и ему оставалось лишь любоваться красотами Вечного города и вспоминать былое.

Редакционная колонка в номере «Уолл-стрит джорнэл» сразу же привлекла его внимание. Статья называлась «Афганцы, которые выиграли холодную войну» и была посвящена его старому знакомому, легендарному афганскому командиру Ахмад-Шах Масуду. Автор утверждал, что «наряду с Лехом Валенсой, папой Иоанном Павлом II и Рональдом Рейганом мистер Масуд сломал хребет советскому империализму».

Авракотос кое-что знал об авторе статьи, Роберте Каплане. Тот был одним из самых одаренных журналистов, писавших об Афганистане. Несколько месяцев назад он каким-то образом узнал имя и телефонный номер Гаста и попытался взять интервью. Но Авракотос ненавидел прессу и даже не позаботился о вежливости, когда ответил отказом.

Теперь, читая статью Каплана, он готов был подписаться под утверждением автора, что афганская война сыграла решающую роль в крушении всей коммунистической империи. Немногие люди понимали, насколько изнурительной для СССР была тайная война ЦРУ в Афганистане. Но автор не превозносил Агентство и его сотрудников. В сущности, он полагал, что наибольшая заслуга в поражении Советской армии принадлежала одному лидеру повстанцев, настолько великому, что он мог занять место в одном ряду с Тито, Хо Ши Мином, Мао Цзе-дуном и Че Геварой. После этого признания Каплан мимоходом лягнул ЦРУ, руководство которого не смогло выделить и должным образом поддержать этого единственного независимого афганского командира.

Авракотос улыбнулся. Он всегда улыбался, когда сталкивался с подобными нападками. Казалось, все репортеры подхватили версию, в соответствии с которой ЦРУ не уделяло достаточного внимания Паншерскому Льву. Теперь, когда война закончилась, все они скорбно писали о том, как Агентство ставило не на тех лошадок и вооружало исламских экстремистов типа Хомейни вместо благородного Масуда[36].

В тот день широкая улыбка Авракотоса была связана с его маленьким секретом. Масуд не появился из ниоткуда. Это он, Гаст Ласкарис Авракотос из Эликиппы при содействии Центрального разведывательного управления сделал так, чтобы Ахмад-Шах Масуд смог осознать свое величие. Величайшее удовольствие для шпиона — знать, что никто об этом не знает.

История махинаций Авракотоса от лица великого полевого командира началась с его поездки в Лондон с Джоном Макгаффином в 1982 году для встречи с «кузенами» из MI6. Это было щедрое предложение, и Авракотос испытывал благодарность к Макгаффину за приглашение поработать с британскими коллегами. Хотя ожидалось, что Гаст будет временно замещать начальника в течение нескольких месяцев, Макгаффин представил его как своего преемника, что автоматически повышало его статус и давало свободу действий для независимого сотрудничества с британской спецслужбой.

Сотрудники MI6 всегда стараются быть гостеприимными хозяевами, когда друзья из Агентства приезжают к ним с официальным визитом. Макгаффин и Коган обожали эту традицию: обеды в фешенебельных мужских клубах, личное знакомство с лучшими портными Сэвил-Роу и великолепное, но сдержанное обслуживание в отеле «Бэзил-стрит», избранном британцами для своих особых гостей. Гостиница была проникнута очарованием Старого Света.

Но все это не имело значения для Авракотоса. Он чувствовал себя как зверь в запертой клетке. Ему не нравились изящные деревянные сиденья в крошечных туалетах отеля. Однажды Макгаффин добродушно спросил его: «На чем вы срали, когда жили в Эликиппе, Гаст?»

По словам Авракотоса, особенно отвратительной для него была манера британских разведчиков «пить этот долбаный чай. Хотите верьте, хотите нет, но они каждый день прерывали совещания в половине четвертого или в четыре часа и пили чай с пирожными»[37].

Сопровождающий офицер, приставленный к Гасту, всего лишь хотел, чтобы этот неотесанный американец чувствовал себя как дома. «Теперь, поскольку вы будете часто приезжать сюда, мы можем посоветовать вам несколько хороших мест для покупок», — предложил безупречно одетый англичанин в темном костюме. Он упомянул о визите к портному или, если будет угодно, к его личному обувщику. «Я терпел его до тех пор, пока он не истощил мое терпение, — говорит Гаст. — А потом сказал: “Послушай, дубина, я сюда не обувь покупать приехал”».

Отчасти причиной этой вспышки было болезненное отношение к своему происхождению. Авракотос уже давно осознал, что он никогда не будет похож на члена «Лиги Плюща», а тем более на британского аристократа, и его манера одеваться только подчеркивала этот контраст. Поскольку он решил не гнаться за модой в Лэнгли, то и в Лондоне не собирался быть похожим на одного из людей Смайли[38]. «Послушайте, если вы хотите сделать из меня британца и для этого нужно идти к портному, чтобы меня могли пустить в ваш джентльменский клуб, то ничего не выйдет, — отрезал он. — Кроме того, я предпочитаю простых работяг из паба».

В этот момент невозмутимый англичанин завоевал расположение Авракотоса. «Он и бровью не повел, только взглянул на меня и сказал: “Работяги из паба, да? Хорошо, пусть будут работяги”». Впоследствии Мак-гаффин посетовал, как жаль, что Гаст не испытал всех прелестей английского клуба. Авракотос так и не решился объяснить, в чем дело.

Разведчики из MI6 выглядели очень впечатляюще в своих перемещениях по столице бывшей империи, но острый глаз Авракотоса подметил то, что в его ремесле называется «уязвимостью для вербовки». Как и все остальные, он знал о финансовых проблемах MI6, но при посещении штаб-квартиры англичан все равно был поражен крайней убогостью обстановки. Вскоре он понял, что эта некогда гордая спецслужба, по образцу которой создавалось ЦРУ, находилась на грани банкротства. В этом отчаянном состоянии хитроумный Авракотос усмотрел превосходную возможность обойти запреты юристов Агентства и вести грубую игру через посредника.

Но первоначально человека из ЦРУ привлекли обширные знания британцев об афганской войне. Это можно было понять: они работали в Афганистане и Пакистане с XIX века, и некоторые агенты были сыновьями или внуками оперативников, служивших в индийской провинции Британской империи. «Там были люди, прожившие в этих странах по двадцать лет под видом журналистов, писателей или табачных плантаторов», — объясняет Авракотос.

После вторжения СССР в Афганистан британская разведка активировала старые шпионские сети. Несмотря на нехватку средств, MI6 и британское правительство не хотели утрачивать свою роль на мировой арене. Кроме того, со времен империи Афганистан был для них хорошо знакомой ареной. Они знали местность, знали игроков и полагали, что могут оставить заметный след даже почти без денег, если поддержат Масуда — афганского лидера, контролировавшего важнейшую область страны. Именно благодаря тесной связи между MI6 и Масудом Авракотос приехал в Лондон. Командир перестал сражаться, и в ЦРУ хотели узнать, почему это произошло.

По сведениям Агентства, в то время в Афганистане существовало около трехсот полевых командиров, предпринимавших более или менее серьезные действия против оккупантов. Но позиция, занимаемая Масудом, делала его незаменимым человеком. Его Паншерская долина была расположена поблизости от столицы и аэродромов, где базировалась большая часть советской 40-й армии. Что еще более важно, русские полагались на узкое шоссе в извилистом ущелье Саланг, проходившем от их границы через владения Масуда. Поставки провианта, амуниции и запчастей для стотысячного воинского контингента в окрестностях столицы делали Саланг жизненно важной артерией для 40-й армии. Она просто не могла выжить без этой линии снабжения. «В географическом смысле это было ключевое место», — говорит Авракотос.

В первые годы войны Советская армия неоднократно вторгалась в Пантер силами до одной дивизии. Эти вторжения напоминали сцены из «Апокалипсиса наших дней», с артобстрелами, вертолетными атаками и ковровыми бомбардировками, за которыми следовали массированные атаки моторизованной пехоты. Каждый раз «Паншерский Лев» следовал проверенной партизанской тактике и уводил своих людей в горы и дальние ущелья, где они устраивали снайперские точки и засады до тех пор, пока русские не убирались обратно.

С точки зрения Авракотоса, советские командиры постоянно наступали на одни и те же грабли, когда вторгались в узкую долину Ахмад-Шах Масуда: «Это было похоже на любое ковбойское кино, где караван фургонов въезжает в ущелье, а индейцы нападают на него с обеих сторон».

Французские врачи из организации «Врачи без границ», которые отправились в Паншер в начале войны, вернулись оттуда с фильмом и рассказами, в которых Масуд представал образцовым борцом за свободу. Впоследствии Кен Фолетг сделал из него полубога в своем бестселлере «Львиное логово». Масуд был единственным афганцем за хребтом Гиндукуш, привлекшим внимание во всем мире.

Но в 1983 году, когда Масуд прекратил сопротивление, разведчики Агентства пришли к неутешительному выводу, что он заключил сделку с СССР. Особенное беспокойство вызывал тот факт, что это случилось не впервые. В 1981 и 1982 году афганский командир тоже прекращал сражаться в обмен на советские предложения о поставках продовольствия и обещание оставить его деревни в покое.

Как прилежный студент, Авракотос прочитал все, что смог найти в архивах Агентства о Масуде и племенах, составлявших армию «борцов за свободу» под эгидой ЦРУ. Он пришел к предварительному выводу, что с Масудом неправильно работали.

ЦРУ предоставило пакистанской разведке ISI право решать, какие лидеры моджахедов будут получать американское оружие. Не вызьгеало сомнений, что Масуд оказался обойденным. Подавляющее большинство вооружений поставлялось племенным вождям пуштунов, издавна занимавших господствующее положение в афганской внутренней политике. Никто не мог поставить под вопрос поддержку пуштунов — свирепых воинов, неоднократно унижавших гордость британской армии в XIX веке. Они героически сражались с советскими войсками, гибли тысячами, но никогда не сдавались. Генерал Ахтар, шеф разведки у Зии уль-Хака и сам отчасти пуштун, питал глубокое подозрение по отношению к Масуду. Его возмущала всемирная популярность этого полевого командира, который отказывался от борьбы. Он знал, что агенты MI6, действовавшие под видом журналистов, были частью пропагандистской машины Масуда. Что касается французских врачей, то он сказал Говарду Харту что их восторги по поводу так называемого «Паншерского Льва» имеют лишь одну причину: он «перетрахал всех французских медсестер». Все, что мог сделать Харт благодаря своим тесным связям с Ахтаром, — уговорить шефа ISI не сокращать и без того скудную помощь, выделяемую Масуду.

Впрочем, сам он был недоволен и даже возмущен отказом Масуда выдвинуться к перевалу Саланг. Он поделился своими сомнениями с коллегами из Лэнгли, присовокупив грубую шутку Ахтара о характере таджикских воинов Масуда: «Когда пуштун хочет заняться любовью с женщиной, он сначала всегда выбирает таджика».

Авракотос увидел положение в ином свете, когда обнаружил, что между пуштунами и таджикским племенем Масуда существует старинная кровная вражда. Кампания против Масуда стала выглядеть еще подозрительнее, когда Гаст узнал, что многие пакистанские офицеры ISI сами являются пуштунами, и их дружеские отношения с лидерами афганского сопротивления начались за много лет до советского вторжения в Афганистан. По мнению Авракотоса, в чем бы ни заключалась причина бездействия Масуда, пакистанская разведка только мешала делу, задерживая поставки оружия от ЦРУ. Он полагал, что если списать Масуда со счетов, это может обернуться катастрофой. Нужно было найти какой-то способ, чтобы вернуть полевого командира к активным действиям, и Гаст понимал, что любые обращения к ISI не дадут результата.

Агентство в лице Макгаффина уже сотрудничало с британцами для получения информации о Масуде. В отличие от ЦРУ и правительства США, наложившего строгий запрет на переход американцев через границу, британские коммандос SAS с самого начала войны проникали в Паншер и выбирались обратно. У них даже был свой канал поставки для Масуда, независимый от пакистанцев. В Лондоне Авракотос попросил о личной встрече с экспертом MI6 по связям с Масудом.

Это оказался молодой белокурый специалист по партизанской войне с необычным именем Оук, смутно напоминающим звук, издаваемый парашютистом в момент приземления. Оук только что вернулся домой после трехмесячного пребывания в зоне боевых действий. В те дни путешествие к Масуду занимало около двух недель: сначала на север от пакистанской границы, а потом через Нуристан и Гиндукуш в Паншерскую долину Оука сопровождали двое других коммандос из подразделения SAS. Их доклад поразил Авракотоса.

«Одно место продрало меня до костей, — вспоминает Авракотос. — Этот парень спал с двумя своими приятелями, и однажды ночью он проснулся от ужасных стонов. Он не стал вставать, но надел очки ночного видения и увидел группу головорезов Масуда, насиловавших русского пленника».

Групповым изнасилованием руководил один из заместителей Масуда. В своем докладе Оук рассказал, как неуютно себя чувствовали британцы, особенно потому, что все они были блондинами с приятной внешностью и заместитель Масуда вроде бы положил глаз на одного из них. По его словам, в последние две недели своего пребывания в Паншере они ложились спать с оружием в руках, готовые сражаться за свою жизнь, если их афганские друзья вдруг подкрадутся во тьме. Потом трое англичан и их сопровождающие попались в советскую засаду. Британцы были одеты как моджахеды, и по словам Оука, они бы точно погибли, если бы не тот самый командир, который наполнял страхом их ночи. Он вдруг выбежал на открытую местность и отвлек на себя огонь вертолетного пулемета, спасая людей, которых он поклялся защищать.

В штаб-квартире MI6 Оук рассказал Авракотосу, что картина смерти этого человека наконец заставила его понять древний кодекс афганцев: «Честь, гостеприимство и месть». Изнасилование пленного захватчика было не зверством, как на Западе, а обычной местью. Более того, Оук вернулся домой в убеждении, что имеет дело с людьми чести. Он сказал Авракотосу, что если выбирать союзника для войны с Советами, то таджики ничуть не хуже пуштунов.

У Авракотоса оставался лишь один вопрос: как вернуть Масуда к активным действиям. Оук и его руководители из MI6 склонялись к мнению, что Масуд возобновит борьбу, как только получит достаточно надежный источник снабжения. Они гарантировали, что смогут тайно поставлять оружие Масуду без ведома ISI. Впрочем, начальнику британского отдела было почти унизительно объяснять, как мало они могут дать.

Часто одна незначительная деталь говорит о многом, и когда шеф отдела MI6 признался, что им трудно найти афганцев, которые согласились бы подвозить боеприпасы для Масуда, Авракотос понял, что британцам катастрофически не хватает денег.

— Они то и дело получают увечья, — объяснил англичанин. — Дело в том, что маршрут заминирован, а у нас нет миноискателей, которые могли бы облегчить им жизнь.

— Сколько вам нужно? — спросил Авракотос.

— Десять будет не слишком много? — нервно спросил человек из MI6.

Гаст настоял на том, чтобы они приняли в дар двадцать пять миноискателей. Даже через десять лет он с изумлением вспоминает об этом разговоре. «Знаете, сколько стоят эти миноискатели? Триста долларов за штуку! Вы можете этому поверить? Они теряли водителей и грузовики только потому, что не могли купить двадцать пять миноискателей!»

Формально Авракотос находился в Лондоне для консультаций с дружественной разведслужбой, но во время визита он осознал, что у него есть рычаги влияния, отчаянно необходимые для этих честолюбивых и способных британцев. С американскими деньгами он мог вернуть их в большую игру. У них же было нечто, не менее ценное для Авракотоса: канал связи, недоступный для американской юстиции и, по завистливому выражению Гаста, «такой премьер-министр, который был правее самого Аттилы».

Авракотос почти сразу же начал разрабатывать грандиозный план сотрудничества с британцами. Позднее он говорил, что они предоставили ему возможности, которых просто не существовало в ЦРУ. «Они были готовы делать работу, к которой я не имел права прикасаться. Они фактически открыли «ведомство по убийству людей» в моем собственном отделе»[39].

Гаст понимал, что он ступает по тонкому льду. Но в MI6 работали старые профессионалы, и он пришел к выводу, что до тех пор, пока он не будет конкретно обсуждать, каким образом они собираются использовать американские деньги, то формально не нарушит законов США. В итоге Гаст гарантировал существенное увеличение субсидий по линии ЦРУ при одном условии: британцы не должны рассказывать ему или любому другому сотруднику Агентства о смертоносных операциях. «Если мне придется предстать перед следственной комиссией, я должен буду рассказать все, что знаю, — объяснил он. — Поэтому прошу ничего мне не говорить ради моего и вашего блага».

Авракотос говорит, что впоследствии, когда начали поступать деньги от Чарли Уилсона, «британцы смогли покупать вещи, недозволенные для нас из-за статей об убийстве иностранных граждан и бомбежках без точного определения цели. Они могли поставлять оружие с глушителями. Мы не имели права так поступать, потому что глушитель автоматически подразумевал умышленное убийство. Я доверял ребятам из MI6, но то, что они делали, было их личным делом».

Тем не менее Авракотос не собирался платить британцам, чтобы они присвоили себе такого бесценного союзника, как Ахмад-Шах Масуд. Сразу же после увеличения субсидий для MI6 он озаботился созданием независимого канала американских поставок для Масуда. Разумеется, он ценил усилия MI6, но интересы неизбежно расходятся, и он хотел, чтобы Америка получила свою долю пирога в военной славе таджикского полевого командира.

В течение этого времени Гаст появлялся в Пешаваре под глубоким прикрытием, с фальшивым горбом и перекрашенными волосами, чтобы встретиться с братом Масуда, Авракотос начал утверждать свое независимое положение даже от ISI, которая до тех пор полностью контролировала военные поставки Агентства для афганцев.

Во время секретной встречи в Пешаваре Авракотос сделал такое предложение, от которого брат «Паншерского Льва» не мог отказаться. В конце 1984 года денежный поток из ЦРУ устремился на швейцарский банковский счет Масуда, а всевозможные экзотические устройства для убийства людей, сооруженные под руководством Арта Олпера, начали поступать в Паншер на спинах верблюдов и мулов. Эта помощь имела важное значение в период эскалации советского вторжения в 1984— 1985 годах. Взамен Гаст просил лишь о том, чтобы Масуд продолжал убивать русских и не забывал о том, кто его друзья.

Авракотос деловито говорит о причине, побудившей его действовать за спиной своих британских товарищей: «Даже друзьям нельзя предоставлять монополию на самого эффективного бойца. Для того чтобы войти в эту игру, требовались деньги, и если мы давали их, то получали право голоса за столом». Независимый американский канал был необходим главным образом для того, чтобы Агентство не оказалось в стороне, если, к примеру, Масуд захватит фургон с аппаратурой связи КГБ. Авракотосу меньше всего хотелось, чтобы британцы гордо удалились с такой добычей.

После начала финансирования этих программ Авракотосу не понадобилось много времени, чтобы понять, что у него сильно не хватает средств для эффективных действий. Тогда он стал растягивать правила, напрягая их до предела. Много лет назад финансовый специалист Агентства научил его «трюку на выживание» в случае истощения оперативного бюджета. По закону любые неизрасходованные деньги в конце финансового года возвращались в казначейство США и оказывались безвозвратно утраченными для Агентства. Это один из способов Конгресса держать под контролем аппетиты ЦРУ, препятствуя накоплению дискреционного[40] бюджета на проведение тайных операций. Эту преграду можно обойти, если убедить руководителей других отделов выделить свои избыточные средства на ваш текущий проект. «Все мы знаем этот трюк, — говорит старый мастер хождения по бюрократическому канату. — В таких случаях вы, к примеру, связываетесь с оперативным пунктом в Токио и просите их принять расходы на себя. Именно здесь хороший бухгалтер может оказать неоценимую помощь и найти по квартальной отчетности, у кого образовались излишки. Никому не нравятся излишки, верно? Это выглядит так, словно вы не знаете, на что потратить деньги. Поэтому я обращаюсь к такому парню и говорю: «Помоги мне, ладно? Когда я обрасту жирком, то помогу тебе». Джон, мой предшественник, пощипал немало жира с других своими обещаниями, так что когда у меня появились настоящие деньги, пришлось расплачиваться».

Авракотос признает, что его замыслы далеко превосходили все мыслимые пределы терпимости Чака Когана, начальника его регионального отдела. С другой стороны, Чак Коган не был уроженцем Эликиппы.

ГЛАВА 15. ПЕРВЫЙ ЗАЛП

После возвращения из служебной командировки Док Лонг немедленно приступил к исполнению своего обещания президенту Зие уль-Хаку и борцам за свободу. На этот раз, когда вспыльчивый председатель обратился в ЦРУ с запросом, заместитель директора Джон Макмэхон был исполнен решимости избежать такого же взрыва, какой произошел при встрече Чака Когана с Лонгом предыдущей весной. Во время беседы с Нормом Гарднером, выбранным для этой работы, он четко поставил задачу: любой ценой умиротворить Дока.

Гарднер — один из тех оперативников ЦРУ, которые на самом деле принимали участие в тайной войне. Бывший «зеленый берет», он подписал контракт с Агентством в 1960-х годах и выполнял миссии во Вьетнаме и Лаосе. Впоследствии он проводил операции в Африке и благодаря своему хитроумию стал правой рукой Клэра Джорджа, лучшего специалиста в Агентстве по грязным трюкам. По пути к этой секретнейшей из работ в Секретной службе Гарднер и получил поручение разобраться с Лонгом.

В 1983 году ЦРУ уже имело серьезные неприятности в отношениях с Конгрессом. Когда раскрылись планы подготовки армии «контрас» для свержения сандинистского правительства, демократическое большинство в Конгрессе подняло громкий крик. Именно поэтому в Лэнгли решили сделать Гарднера ответственным сотрудником по связям с этим беспокойным органом государственной власти.

При росте пять футов и четыре дюйма Гарднер создает впечатление маленького мальчика, когда надевает свой синий костюм и роговые очки от «Брукс Бразерс». Он не способен выглядеть грубым, опасным и даже необычным человеком. Но Гарднера легко недооценить.

Первое, что он сделал, когда получил указание от Макмэхона, — положил свой ланч в коричневый бумажный пакет и сел напротив Капитолия. Гарднер относился к палате представителей США как к объекту разведывательной деятельности и хотел понять, как он работает. В течение трех дней он бродил по коридорам, смотрел, читал, беседовал и довольно быстро пришел к выводу, что из 435 членов Конгрессе лишь немногие чего-то значат.

По его мнению, следовало беспокоиться лишь о двух парламентских органах: комиссии по делам разведки, которая была задумана как сторожевой пес для Агентства, и подкомиссии по оборонным ассигнованиям, выделявшей средства для ЦРУ. Вероятно, не более сорока конгрессменов и членов их аппарата имели допуск к брифингам Агентства, и Кларенс Д. Лонг не принадлежал к их числу. Но в сентябре, когда Лонг вызвал Гарднера в свой офис, тот не замедлил явиться и постарался не выказывать удивления перед спектаклем, развернувшимся у него на глазах.

Председатель отхаркивался в свою плевательницу и громко требовал принести ему ботинки. Нервничающий секретарь извиняющимся тоном объяснил, что мистер Лонг только что отправил свою обувь в починку.

— Ну ладно, черт их побери, — заключил председатель. — Как там называется эта ракета?

Ни у кого не нашлось ответа на этот вопрос.

— Ну ладно, черт ее побери. Тогда принесите мой чемоданчик.

Минуту спустя секретарь вернулся и доложил, что председатель оставил свой кейс в машине, которую тоже отправили на ремонт. Пока Док Лонг проклинал своих нерасторопных сотрудников, человек из ЦРУ терпеливо ждал с непроницаемым лицом и гадал, чем все это закончится.

Наконец запыхавшийся секретарь принес чемоданчик. Гарднер с немым изумлением наблюдал, как Лонг вытаскивает глянцевые брошюры, тычет в них пальцем и кричит, что ЦРУ должно приобрести «эти штуки» для моджахедов. На фотографиях были изображены британские зенитно-ракетные комплексы Blowpipe и Javelin. Казалось, возбужденный парламентарий всерьез полагал, что Гарднер немедленно отнесет брошюры в Лэнгли и отправит ракеты моджахедам по секретному каналу.

Осторожный Гарднер уважительно отозвался о достоинствах ракетных комплексов и перед уходом заверил председателя, что его полезные предложения будут рассмотрены в самом срочном порядке. Он читал об эксцентричных конгрессменах, но визит к Доку Лонгу оставил его в состоянии легкого головокружения, словно после посещения психбольницы.

Между тем Уилсон был восхищен рвением председателя. «Теперь Док был еще более напористым, чем я, — говорит он. — Для меня больше не составляло труда обратиться к нему за помощью. Он сам говорил мне, что я должен делать, чтобы получить оружие».

Но даже при поддержке Дока Лонга достижение цели казалось невозможным с технической точки зрения. Для начала финансирование тайных программ всегда было прерогативой президента США. Ни Рональд Рейган, ни ЦРУ не делали такого запроса. Кроме того, важнейшая первая фаза законодательной сессии Конгресса уже завершилась, и хотя Комиссия по ассигнованиям является высшим арбитром в распределении средств, она не может выделять деньги на программу, не утвержденную на закрытых парламентских слушаниях.

Однако табличка над столом Дока Лонга гласила: «Тот, у кого золото, диктует правила». Поскольку Док имел решающее слово в комиссии, а Уилсон был инсайдером-ветераном со множеством связей, они решили повернуть процесс вспять и выбить деньги с черного хода.

Уилсон проявил чудеса изворотливости в своей подкомиссии, и, казалось, дело шло к успешному завершению, когда Доку Лонгу попалась на глаза статья о слепой пакистанской сиротке, подвергшейся изнасилованию. К возмущению конгрессмена, в статье говорилось, что по исламскому закону факт изнасилования можно подтвердить лишь при наличии четырех свидетелей. Поскольку здесь был только один свидетель, а девушка призналась в совершении полового акта, пакистанские власти обвинили ее прелюбодеянии и бросили в тюрьму.

Все ставки внезапно посыпались со стола. Председатель, с всклокоченными волосами и выпученными от ярости глазами, назвал своего новообретенного друга Зию уль-Хака варваром и диктатором. «Зия не получит ни доллара зарубежной военной помощи, и точка! — бушевал Лонг. — Пусть знает, кто здесь распоряжается деньгами!» Лонг велел своему помощнику Джеффу Нельсону проинформировать пакистанского посла, что, если девушку немедленно не помилуют, не отпустят домой и не позаботятся о ней, Пакистан может забыть о сотрудничестве с Конгрессом США.

На какой-то момент бедственное положение несчастной девушки-подростка стало самым чувствительным вопросом в международных отношениях Соединенных Штатов и Пакистана. Лонг был достаточно влиятелен и безумен, чтобы саботировать всю афганскую военную программу, если Зия не пойдет на уступки.

На следующий день пакистанский посол, генерал Аяз Азим, явился в офис председателя и объявил: «Его Превосходительство поручил мне сообщить вам, что вышеупомянутое дело благополучно разрешено на тех условиях, о которых вы поставили нас в известность».

Док уставился на посла и заорал на своего секретаря: «Что это значит?»

Генерал Азим поспешил заверить Лонга, что девушку приняли на воспитание в частный дом и обеспечили ей пожизненную заботу. По его словам, президент дал понять, что лично гарантирует это. «Насколько мне известно, эта слепая девушка была ключом ко всему остальному», — говорит Нельсон.

Когда Док вернулся в проторенную колею, Уилсон почувствовал себя значительно увереннее. Но перед тем, как определить окончательную сумму, которая будет предложена Комиссии по ассигнованиям, он позвонил Чаку Когану для последней оценки ситуации в Афганистане. Глава ближневосточного отдела, еще не успокоивший больное самолюбие после встречи с Доком Лонгом, не желал беседовать с очередным конгрессменом без свидетелей. К сожалению, тот сотрудник, с которым он хотел поехать, находился в служебной командировке, и он был вынужден обратиться к Гасту Авракотосу, руководителю оперативно-тактической группы по Афганистану

Гаста могли выбрать для поездки вместе с Коганом и по другой причине. Джону Макмэхону не понравилось исправлять ущерб, нанесенный Коганом во время последнего брифинга у конгрессмена. «Макмэхон хотел показать Уилсону, что мы не маменькины сынки, а крутые парни», — говорит Авракотос.

Перед пятнадцатиминутной поездкой на Капитолийский холм Авракотоса познакомили с грехами конгрессмена Уилсона: пьяница, взяточник и безнадежный волокита, от которого можно ожидать лишь неприятностей. Но, в отличие от Когана, Авракотосу хотелось посмотреть на этого Хантера Томпсона из Конгресса.

Авракотос предвкушал тот момент, когда он войдет в офис конгрессмена и увидит знаменитых «Ангелов Чарли». Ему понравились портреты Трумэна и Рузвельта на стенах, статуя Черчилля, огромная картина с изображением Джорджа Вашингтона при Вэлли-Форж, фотографии моджахедов и карта мира, занимавшая целую стену в кабинете Уилсона. Но конгрессмен попал в золотую жилу для Авракотоса, когда завел разговор с Коганом, «От него словно исходило сияние, — вспоминает Гаст, — и я чувствовал, что он испытывает интуитивную неприязнь к Чаку Он был единственным из известных мне конгрессменов, кто произнес слово «е…ный» за первые сорок пять секунд беседы».

Первым делом Уилсон принялся расспрашивать Когана о том, нашло ли ЦРУ подходящее оружие для борьбы с Ми-24. Такой вопрос неизбежно вынуждал представителей Агентства перейти в оборону Единственный реалистичный ответ был «пока ничего не нашли», но Авракотоса раздосадовало, что Коган тянул время, прежде чем признать эту простую истину.

«Хорошо, тогда как насчет “лошадки Чарли”?» — нетерпеливо спросил Уилсон. Коган объяснил, что моджахеды никогда не примут оружие от Израиля, и это поставит под угрозу отношения с саудитами, которые дают половину денег. «Если это единственная проблема, я могу попросить своих израильских друзей нарисовать свастики на пушках», — сказал Чарли.

«Коган выглядел так, словно я пернул, — вспоминает Уилсон. — Он всегда принимал такой вид, когда кто-нибудь бросал ему вызов». Несомненно, положение усугублялось тем, что Уилсон упорно называл Когана «мистером Кобурном», несмотря на все поправки. Авракотос с удовольствием наблюдал, как его начальник передергивается от отвращения.

Уилсон перешел в наступление, забрасывая вопросами «мистера Ко-бурна», который не знал, как ответить на обвинения конгрессмена, что ЦРУ сидит сложа руки. Уилсон заявил, что они с Доком Лонгом не намерены больше ждать. Они обсуждают вопрос о специальных ассигнованиях на приобретение «Эрликонов». Что думают сотрудники Агентства об этих портативных зенитных установках швейцарского производства?

Уилсон адресовал этот вопрос Авракотосу, которого представили как эксперта по зенитным вооружениям. «Не знаю, что это за херня», — ответил Авракотос. Это не произвело ни малейшего впечатления на Уилсона. «Я думал, его притащили сюда как немую куклу, которая будет выслушивать мои оскорбления, — говорит Уилсон. — Я вообще не воспринимал его всерьез». Кроме того, конгрессмен сразу же обратил внимание на внешность Авракотоса. «У него был мужицкий вид, и он носил эти гребаные темные очки, явно купленные в дешевом супермаркете. И грубые ботинки на толстой подошве. Он выглядел как настоящая дешевка».

Авракотос, сидевший по другую сторону стола, получил совершенно иное впечатление от Уилсона. Ему нравилось, как конгрессмен цепляет Когана непрестанными упоминаниями о своем тесном знакомстве с Зией и Ахтаром, о своей техасской благодетельнице, имевшей постоянный доступ к пакистанскому диктатору, и о контактах с высокопоставленными чиновниками из Пентагона, которые рассказывают ему, как ЦРУ должно вести эту войну. Уилсон даже сообщил Когану, что его близкий друг, министр обороны Египта, готов продать 894 ракеты SA-7 класса «земля—воздух» для поставки моджахедам. Читая между строк, Авракотос понимал: Уилсон говорит, что, поскольку Агентство ничего не делает для борьбы со штурмовыми вертолетами, он собирается взять дело в свои руки.

Когану удалось довести Уилсона до белого каления пространной речью, в которой он объяснял, почему Агентство не может поставлять «Эрликоны» в Афганистан. Это было связано с неписаным правилом «правдоподобного отрицания», согласно которому в тайной войне с Советским Союзом допускалось использовать только оружие советского происхождения.

«Но почему?» — вызывающе спросил Уилсон и сослался на президента Рейгана, который публично признал американскую помощь моджахедам.

Когда разговор зашел в тупик, Авракотос ощутил некоторую цеховую солидарность и вмешался, чтобы спасти положение. «Мы серьезно рассмотрим ваше предложение, — сказал он с необычной для него дипломатичностью. — Мистер Коган абсолютно прав в том, что такие меры у нас не приняты, но я прослежу, чтобы мои эксперты во всем разобрались».

Обратная поездка в Лэнгли была сплошным удовольствием для Авракотоса. «Какому боссу понравится, когда с него снимают стружку перед подчиненным?» — с улыбкой говорит он. Коган большей частью молчал и лишь обмолвился, что больше не желает видеть Уилсона. С другой стороны, Авракотос почувствовал родственную душу в конгрессмене, который обладал властью, не стеснялся забористых выражений и не боялся признать, что он хочет поквитаться с русскими за Вьетнам.

Тем временем Уилсон на Капитолийском холме находился в центре бурной деятельности — началось очередное ежегодное заседание Комиссии по ассигнованиям. Министры и заместители министров, представители ВМС, армии и ВВС и оборонные подрядчики из «Дженерал Дайнэмикс», «Макдонелл-Дуглас», «Дженерал Электрик», «Локхид» и LTV выстроились в очередь, ожидая возможности изложить свои аргументы неизменно внимательному конгрессмену, возглавлявшему комиссию по национальной обороне. Деннис Нейл тоже явился вместе с главными получателями зарубежной помощи: Цви Рафиахом от Израиля и Мохаммедом Абу Газаля от Египта.

Уилсон разбирался со всеми, но его усилия теперь были сосредоточены на расширении помощи для Пакистана и моджахедов. Рядом с ним находилась Джоанна Херринг, верная сообщница и вдохновительница их тайной кампании. Они стали пользоваться кодовыми фразами в разговорах по телефону и говорили об «орлах» и «ястребах», улетевших на прошлой неделе. Уилсон также пригласил ее на один из брифингов ЦРУ и позволил объяснить необходимость более активных действий. Можно лишь догадываться, о чем сотрудники докладывали своим боссам в Лэнгли.

Техасцы посетили Эдварда Лутвака, старого советника Уилсона по стратегическим интересам Израиля. В текстах на обложках его многочисленных книг Лутвака называют «самым блестящим оборонным аналитиком и военным историком, чьи произведения всегда вызывают оживленную дискуссию». Во время войны в Персидском заливе Лутвак приобрел скандальную известность своими многочисленными выступлениями по телевидению, в которых он предупреждал, что американская армия понесет чудовищные потери, если генерал Норман Шварцкопф устроит сухопутную войну с Саддамом Хусейном. Он заблуждался, но как всегда выглядел очень уверенно и авторитетно.

В 1983 году, когда Джоанна и Чарди посетили Лутвака, он только что выполнил заказ Пентагона на составление комплекта вооружений, оптимального для легкой пехоты, сражающейся с советскими войсками в гористой местности. Благодаря этому в Вашингтоне его считали самым сведущим специалистом по легким зенитным вооружениям.

У Лутвака были для них плохие новости. По его словам, афганская война никогда не сможет стать Вьетнамом для русских. Лучшие бойцы моджахедов уже уничтожены, а ЦРУ не имеет права снабжать афганцев американским оружием[41]. Будет опасной глупостью провоцировать русских, иначе они нападут на Пакистан.

Но Чарди и Джоанна пришли не за тем, чтобы выслушивать рассуждения о безнадежности своего дела. Они хотели выяснить, какое оружие нужно покупать. По словам Лутвака, на мировом рынке присутствовало лишь три вида такого оружия. Он был неравнодушен к швейцарскому «Эрликону». Он даже посещал швейцарских горных стрелков и был уверен, что афганцы, несмотря на свое техническое невежество, смогут разобраться с «Эрликоном». Зенитная установка была несложной и достаточно легкой, чтобы транспортировать ствол на спинах нескольких мулов.

Теперь неопределенное желание помочь моджахедам обрело четкие очертания. Уилсон представлял «Эрликоны», установленные на вершине каждой горы в Афганистане. Он сказал Джоанне, что его главная проблема заключается не в Конгрессе. В своей подкомиссии он имел решающее слово, но решение следовало утвердить в Сенате, где самым важным человеком был республиканец от Аляски по имени Тед Стивене, председатель сенатского подкомитета по обороне.

Республиканская территория была вотчиной Джоанны, и она быстро применила свою проверенную тактику, организовав обед для сенатора с лордом Робертом Крэнборном в качестве почетного гостя. Крэнборн обладал одним из тех титулов, которые неизменно зачаровывают американцев. Будучи другом Чарльза Фосетта, он с самого начала принимал активное участие в афганской войне. Он прилетел из Англии на «Конкорде» со специальной миссией: выступить в роли лоббиста перед Тедом Стивенсом.

В тот вечер английский лорд красноречиво рассказывал о том, что во время вьетнамской войны американская пресса не скупилась на описания всевозможных ужасов, но в Афганистане она как будто дала Советской армии карт-бланш на политику, граничившую с геноцидом.

Трудно было не прислушаться к словам Крэнборна, который в то время возглавлял фонд помощи Афганистану — организацию, помогавшую Ахмад-Шах Масуду удерживать свои позиции в Паншере.

Джоанна умело выставляла Уилсона в выгодном свете перед влиятельным сенатором, возглавлявшим подкомитет по ассигнованиям на оборону. Для того чтобы утвердить законопроект о закупках «Эрликонов», Чарли должен был заручиться поддержкой Стивенса.

Кроме того, Джоанна регулярно сводила Чарли Уилсона с другими могущественными знакомыми из числа республиканцев. Уилсон уже встречался с министром обороны Каспаром Уайнбергером и директором ЦРУ Уильямом Кейси, когда они давали показания перед его комиссией, но это было формальное мероприятие, сильно отличавшееся от знакомства с ними в качестве близкого друга очаровательной и ультраконсервативной Джоанны Херринг.

«Я раскрыла им всю правду о Чарли, — вспоминает Джоанна. — Я сказала им, что он не хлопковый долгоносик[42], а гораздо лучше. Он ваш самый важный инструмент, потому что он настоящий демократ, но разделяет ваши убеждения».

Одна из особенностей афганской кампании ЦРУ заключалась в том, что ни один из сотрудников Агентства не имел личных связей с афганцами, которых они поддерживали. Это было одним из условий Зии уль-Хака, на которых ЦРУ получало право действовать на территории Пакистана. Но Чарли Уилсон не был связан подобными ограничениями. Поэтому осенью 1983 года, когда афганский врач из Орландо, штат Флорида, позвонил ему и сообщил, что его брат и по совместительству временный командующий союза моджахедов находится в городе, Уилсон сразу же согласился встретиться с ним.

Профессор Сигбатула Моджадедци оказался невысоким мужчиной в очках и с седой бородой. Его история глубоко тронула и возмутила Уилсона. Моджадедци, исламский интеллектуал, говоривший на шести языках, происходит из семья, которая возводит свою родословную к третьему халифу. К тому времени, когда он познакомился с Уилсоном, более ста его ближайших родственников были убиты, погибли или просто затерялись где-то в горах Афганистана. Сам он попал в тюрьму и подвергся пыткам в 1978 году, после народных протестов в Кабуле. Больше всего Уилсона поразила настойчивость афганского лидера, когда тот повторял, что Советы не могут победить: «Они не сверхдержава. На свете есть только одна сверхдержава — Аллах».

За вдохновенными речами о вере то и дело проглядывал вопрос: «Почему Соединенные Штаты не помогут нам остановить советские штурмовые вертолеты? Мы не можем сражаться с такой силой голыми руками. Пулеметные пули только отскакивают от их брони». Что они могли поделать без современного оружия и со скудными боеприпасами? Потери были огромными.

Уилсон пригласил Моджадедци на ланч с Джоанной в Демократическом клубе. Она почти сразу же начала восхвалять афганского полевого командира, с которым познакомилась на съемках документального фильма вместе с Чарльзом Фосеттом. Его звали Гульбедцин Хекматиар, и он произвел на нее неизгладимое впечатление. Кроткий на вид профессор неожиданно всполошился и назвал Хекматиара настоящим чудовищем и врагом Афганистана. Он обвинил Гульбеддина в опасном фундаментализме и убийстве умеренных афганцев. Ни один уважающий себя народ не должен поддерживать такого человека.

Джоанна Херринг всегда крепко держалась за свои убеждения. Сам Зия уль-Хак и другие пакистанские руководители говорили ей, что из всех афганцев они больше всего уважают Хекматиара. Спор приобрел ожесточенный характер. Никто не хотел уступать, но Моджадедци говорил очень тревожные вещи о кровожадности Хекматиара и его исламском радикализме. Он предупредил, что Америка однажды пожалеет, если не прекратит поддерживать его.

После 11 сентября 2001 года Америка была вынуждена согласиться с Моджадедци. В марте 2002 года американская ракета со спутниковым наведением была запущена в попытке убить Хекматиара — того самого афганского лидера, который был главным получателем оружия от ЦРУ во время джихада. Но тогда Уилсону показалось, что он просто столкнулся со старинной межплеменной враждой, где не имеет смысла выяснять, кто прав, а кто виноват. Единственно правильный ответ для него заключался в том, что оба были готовы убивать русских. В этом он не сомневался, поэтому временно отложил проблему, которая впоследствии омрачила победу ЦРУ в Афганистане.

Уилсон решил, что Моджадедци будет мощной фигурой в пропагандистской кампании и попробовал организовать его встречу с директором ЦРУ Биллом Кейси. Он знал о мечте Кейси найти такую страну, где США смогли бы обратить вспять коммунистический натиск. Кейси полагал, что это произойдет в Никарагуа, но потерпел неудачу. По мнению Уилсона, старому разведчику из ОСС стоило лишь встретиться с афганцами, и он подключится к плану радикальной эскалации военных действий.

Лишь после долгих уговоров Кейси согласился принять Уилсона, Моджадедци и его брата в угловом офисе старого здания ЦРУ рядом с Белым Домом. Великий покровитель антикоммунистов и борцов за свободу внимательно слушал рассказ профессора Моджадедди о налете вертолетов Ми-24 на афганскую деревню. Спустя пятнадцать минут, не успев закончить свою страшную историю, Моджадедди и его брат извинились и сказали, что им надо помолиться.

Уилсон описывает Моджадедди как прирожденного актера; он подозревает, что братья воспользовались этим предлогом для большего эффекта, Но в то время даже он был тронут, когда братья Моджадедди развернули свои молитвенные коврики в дальнем углу комнаты, повернулись лицом к Мекке и приступили к делу.

Пока эта необычная сцена разворачивалась в кабинете директора ЦРУ, Чарли почувствовал благоприятный момент и прошептал:

— Билл, мы позволяем этим храбрецам слишком дешево продавать свою жизнь.

— Чарли, мы не можем творить чудеса, — искренне ответил Кейси.

— Должен быть какой-то способ, чтобы сбивать эти вертолеты или по крайней мере как следует напугать их.

Братья Моджадедди вернулись к разговору, когда Уилсон рассказал Кейси о своем намерении поставить «Эрликоны» на вооружение моджахедов.

— Я бы дал им и более тяжелую пушку, но это слишком дорого, — сказал Кейси.

— Мистер директор, вы не понимаете, что деньги не проблема. Мы найдем средства на все, что вам может понадобиться. Только попросите, и мы заплатим.

По словам Уилсона, Кейси посмотрел на него как на пришельца с другой планеты. Конгресс пытался полностью свернуть деятельность ЦРУ в Никарагуа, и директор не верил, что Уилсон говорит серьезно, когда тот объявил перед ним и потрясенными братьями Моджадедди: «Мистер директор, я собираюсь затопить вас деньгами»,

Чарли Уилсон сделал нечто беспрецедентное. На всем протяжении холодной войны ЦРУ и Белый Дом всегда сами решали, сколько денег будет потрачено на секретные программы, Единственная роль Конгресса заключалась в утверждении запросов или попытках отменить их. Еще никогда конгрессмен не предлагал Агентству деньги для эскалации тайной войны. Но еще поразительнее было нахальство Уилсона, указывающего ЦРУ, какое оружие нужно покупать.

Как бы радикально ни выглядел его план, Уилсон не сомневался, что сможет заручиться голосами одиннадцати своих коллег из подкомиссии по оборонным ассигнованиям. Каждый год они собирались за запертыми дверями, словно судьи Верховного суда, и решали, как следует потратить сотни миллионы долларов, ассигнованных на национальную оборону. Разумеется, они старались совместить оборонные интересы страны с финансовой ответственностью, но человеческий фактор тоже играл очень важную роль. Каждый из одиннадцати конгрессменов хотел сохранить свое место, а для этого не было лучшего способа, чем приносить пользу своим избирателям в виде новых рабочих мест, строительства школ, дорог и мостов. В Конгрессе все знали, что дележка гигантского пирога оборонного бюджета — самый эффективный путь к этой цели.

Уилсон занимал особое место в этой комиссии, так как он мало просил для себя и всегда поддерживал предложения других конгрессменов, заботившихся о собственной выгоде. Марф получил исследовательские гранты для штата Пенсильвания, а Норман Дик смог перевести несколько оборонных заказов в свой округ в Вашингтоне. Чарли оказывал щедрую поддержку, а поскольку он не имел оборонных подрядчиков в своем округе, то и не просил отвечать ему взаимностью. Теперь, предлагая проект по «Эрликону», он не запрашивал у своих коллег миллиарды долларов. Он просил всего лишь 40 миллионов на дело, под которым были готовы подписаться даже либеральные демократы. В утвержденном документе отдельным пунктом было выделено 17 миллионов долларов на приобретение зенитных пушек.

Первый шаг был почти обескураживающе легким, но теперь Уилсону предстояло убедить коллег из Сената согласиться с беспрецедентной эскалацией тайной войны ЦРУ в Афганистане. Здесь могло случиться все что угодно, поэтому на совместном заседании конгрессменов и сенаторов, ведавших ассигнованиями на оборону, Уилсон избрал простую стратегию накопления политических очков. «Я голосовал за любые предложения, от кого бы они ни исходили, — вспоминает он. — Я целовал любую задницу в той комнате». Голосование решало участь сотен миллионов долларов, направляемых на оборонные заказы в тех округах, которые представляли заседатели.

Конгрессмен выжидал до тех пор, пока сенатор Тед Стивене не осведомился, есть ли еще какие-нибудь предложения от Конгресса. «Да, — сказал Уилсон. — Вот проект на выделение сорока миллионов долларов для афганских борцов за свободу; из них семнадцать миллионов предназначены для закупки лучшего зенитного оружия по сравнению с тем, что у них есть». В заключение он произнес фразу, впервые оброненную Доком Лонгом и впоследствии ставшую его крылатым выражением при обсуждении подобных вопросов: «Это единственное место в мире, где армия свободы на самом деле сражается с коммунистами и убивает их».

Разумеется, все конгрессмены поддержали Уилсона, но его удивило, что никто из сенаторов не стал возражать. «Я осмотрелся вокруг и едва не упал со стула. Никто даже глазом не моргнул, никто не сказал “нет”». По словам Уилсона, это был момент откровения: он как будто толкнул запертую дверь и обнаружил, что на ней нет замка и никто не мешает ему войти.

ГЛАВА 16. ГОВАРД АФГАНСКИЙ

У прессы не было фотографий Говарда Харта. Журналисты даже не знали его имени. Немногочисленные конгрессмены их комитета по разведке, которые встречались с ним, получали лишь самые общие брифинги. Даже в Госдепартаменте никто не знал, как он организует свои операции. Ни один сотрудник пакистанского посольства в Исламабаде, где находился его оперативный пункт, даже не думал спрашивать, чем он занимается. Но самое странное — лишь очень узкий круг людей в ЦРУ был посвящен в подробности тайной кампании Харта. Хотя сам Харт и ЦРУ работали со многими правительственными структурами и опирались на поддержку Пентагона, никто не пытался диктовать начальнику оперативного пункта, что он должен делать… никто, кроме Чарли Уилсона.

Именно поэтому Харт так болезненно отреагировал на известие о законодательном «даре» Чарли Уилсона стоимостью 40 миллионов долларов. Чарли невинно полагал, что в ЦРУ по достоинству оценят его поступок. В конце концов, спикер О'Нейл и другие демократы в Конгрессе практически находились в состоянии войны с Агентством. Они только что прекратили финансирование «контрас», и неожиданное масштабное ассигнование на нужды тайной войны в Афганистане было последним, чего ожидали руководители ЦРУ В те дни это была огромная сумма, на 10 миллионов долларов больше, чем весь объем американской помощи моджахедам в прошлом году, но, к разочарованию Уилсона, никто в Агентстве не оценил его широкий жест — и меньше всего Говард Харт.

Оперативные сотрудники спецслужб отличаются от большинства людей. Их учат параноидальной подозрительности. Их работа заключается в определении и оценке угроз, и Харт расценил вести из Вашингтона как прямую угрозу своей деятельности. Для него хитроумный маневр Уилсона с поставками «Эрликонов» фактически был пощечиной. Уилсон протащил через Конгресс законодательную инициативу, которая, если воспринимать ее буквально, приказывала ЦРУ доставить в Афганистан зенитные орудия швейцарского производства. Это было определенно не советское оружие, и Харт сознавал, что, если его вынудят переправить в зону боевых действий эти большие западные пушки, он с таким же успехом может крупными буквами написать на них «ЦРУ». Уилсон, этот чрезвычайно назойливый конгрессмен, угрожал нарушить незыблемое правило холодной войны, гласившее, что американское оружие не должно появляться в конфликтах СССР с участием третьих сторон.

Харт не без оснований опасался, что появление дорогих автоматических пушек швейцарского производства изумит и обозлит Кремль и приведет к переоценке всей военной стратегии. Если Советский Союз введет в Афганистан миллионную или даже пятисоттысячную армию вместо нынешней стадвадцатитысячной группировки, сопротивление будет подавлено. И тогда, по мнению Харта, русские обрушатся на Пакистан.

В рамках этого сценария даже не было необходимости в открытом вторжении. Разместив десятки тысяч солдат на границе Пакистана, СССР мог найти разные способы насолить Зие уль-Хаку — от бомбежек военных складов ЦРУ и набегов через границу до пропаганды мятежа среди трех миллионов афганских беженцев. Бомбежки и убийства уже вторглись в мир беженцев на северо-западной границе, и Харт знал, как легко ситуация может выйти из под контроля, если русские решат повысить ставку. Будут ли Соединенные Штаты готовы посылать американских ребят для защиты Зии уль-Хака — человека, убившего отца Беназир Бхутто, диктатора с ядерными амбициями?

Все эти мысли и многие другие теснились в голове у Харта, когда он составлял шифрограмму в Лэнгли, где попытался объяснить, что для ЦРУ было бы безумием покупать швейцарские пушки. Во-первых, это оружие было очень тяжелым и требовало по меньшей мере трех мулов для транспортировки. Кроме того, стоимость каждого снаряда составляла 50 долларов, и при скорости стрельбы в несколько сотен выстрелов в минуту «Эрликон» пожирал магазин на шестьдесят снарядов за считаные секунды. Как наладить регулярные поставки такого количества боеприпасов через горные перевалы? И как использовать «Эрликоны» в партизанской войне? Подразумевалось, что повстанцы должны действовать мобильными группами. Харт указал на то, что генерал Ахтар, его коллега из пакистанской разведки, придерживается такого же мнения.

Когда шифрограмма пришла в Лэнгли, Коган и заместитель директора Джон Макмэхон разделили его выводы. Но их согласие с Хартом объяснялось не столько тактико-техническими характеристиками «Эрликонов», сколько более общими соображениями, на которые он лишь намекнул в своем послании. Сигнал тревоги прозвучал громко и четко. Дело было даже не в угрозе эскалации конфликта с советской стороны; законопроект Уилсона ставил под сомнение историческое право ЦРУ руководить собственными операциями.

Профессионалы из Агентства уже давно привыкли к попыткам конгрессменов прикрывать их операции или расследовать предполагаемые правонарушения. Но смелый ход Уилсона стал для них неожиданным ударом. Харти Коган считали, что стоит лишь подождать, и назойливый техасец отстанет от них. Вместо этого он бейсбольной битой проложил путь к их покерному столу, сделал ставку в 40 миллионов долларов и теперь требовал от них того, что они считали безумием. У них не оставалось иного выбора, кроме попыток вразумить его.

Проблема в общении с Уилсоном заключалась в том, что Харт и другие высокопоставленные сотрудники ЦРУ придерживались совершенно иных взглядов на победу в Афганистане. Харту без труда удавалось объяснить логику афганской стратегии таким профессионалам, как Льюис Стоке, возглавлявший комитет по разведке Конгресса США, или Дэниэль Патрик Монихан, вице-председатель сенатского комитета. Для начала он говорил, что, несмотря на неопределенность исхода войны, существуют убедительные доводы в пользу постепенного наращивания уже имеющихся ресурсов. Аналитики ЦРУ считали, что каждый доллар, вложенный США в поддержку моджахедов, обходится Советскому Союзу минимум в десять долларов. В этом состояла прелесть партизанской войны: очень накладно сражаться с людьми, которые не боятся смерти. Они наносят точечные удары, истощая и обескровливая противника.

Существовал и другой фактор. Советы не пользовались своим старым оружием в Афганистане. Они разворачивали войска, оснащенные самыми современными штурмовыми вертолетами, истребителями и танками Т-72 — людей и механизмы, которые в противном случае были бы развернуты на европейском театре военных действий, где пятьдесят советских и американских дивизий уже стояли лицом к лицу. Каждый потраченный рубль, каждый солдат, отправленный в Афганистан, оставлял меньше средств и людей для европейского фронта.

Никто в прессе, а тем более в американском правительстве, не говорил о победе в Афганистане. Фактически все средства массовой информации продолжали изображать афганцев в роли героических жертв, обреченных на гибель. Теперь, на исходе третьего года войны, Харт чувствовал, что он находится на грани исторического триумфа. Для него это не означало победу над Советской армией в общепринятом смысле слова. Несмотря на все прогнозы экспертов, сопротивление не только не ослабело, а превратилось в настоящую проблему для Советского Союза. По расчетам Харта, около 400 000 афганцев было так или иначе вооружено с помощью ЦРУ. Он был первым готов признать, что моджахеды не представляли собой организованную армию. Они больше напоминали вооруженный сброд — но что это был за сброд! Ветеран, помнивший унижение, пережитое США в Иране после прихода к власти режима Хомейни, иногда испытывал желание ущипнуть себя при мысли о сотнях тысяч исламских фанатиков, только дожидавшихся момента, чтобы поднять на неверных оружие, полученное от ЦРУ.

«Впервые Советам пришлось платить за все, — со страстью вспоминает Харт. — Мы наблюдали за ними в Венгрии и Чехословакии, мы наблюдали в Восточной Германии и каждый день следили за Берлинской стеной. Эта отвратительная машина работала как часы, и вот наконец-то мы нашли уязвимое место».

К тому времени когда Уилсон вмешался со своим законопроектом о приобретении «Эрликонов», Харт был уверен, что оседлал самого свирепого зверя, когда-либо выходившего на тропу войны с коммунизмом. Он представлял себя в роли полководца, противостоявшего командующему 40-й армией в Кабуле, и был так уверен в своей долгосрочной стратегии, что впоследствии хвалился: «Я держал его за яйца. Я убивал era солдат, и он ничего не мог с этим поделать». С точки зрения Харта, каждый день, пока СССР поддерживал свою военную группировку в Афганистане на прежнему уровне, был выгоден для США.

Его единственный, но всепоглощающий страх заключался в том, что однажды Советский Союз проснется и поймет, сколько вреда ему причиняет ЦРУ при попустительстве Зии уль-Хака. Тогда русские либо выведут войска, либо, что гораздо вероятнее, приступят к эскалации боевых действий. Пока что война развивалась по беспроигрышному сценарию для Соединенных Штатов. Единственной тучей, маячившей на горизонте и грозившей испортить все дело, было присутствие Уилсона. Конгрессмен возвращался в Пакистан, и Харт пришел к выводу, что пора выйти из тени и постараться как-то урезонить его.

* * *

В январе 1984 года, когда Уилсон снова прилетел в Пакистан, Харт даже не числился в списке людей, с которыми он собирался встретиться. Конгрессмен настолько пресытился бесплодными контактами с ЦРУ, что теперь намеренно избегал их. К глубокому разочарованию Харта, Уилсон начал свой визит с личных переговоров с Ахтаром и Зией уль-Хаком, который выразил свое восхищение и благодарность за достигнутое — не только за 40 миллионов долларов, но и за спасение программы военно-экономической помощи Пакистану от резкого сокращения. «Мистер Уилсон, вы не перестаете удивлять меня», — заявил довольный Зия.

Однако главной причиной приезда Уилсона была личная весть для афганских повстанцев о чудесных «Эрликонах», сбивающих штурмовые вертолеты. Профессор Моджадедди встревожил его в Вашингтоне своими мрачными историями о резне, устроенной русскими в Афганистане. Теперь он собирался выступить в роли «группы поддержки» и ободрить лидеров афганского сопротивления, чтобы они не теряли надежду в предстоящие месяцы, пока «Эрликоны» и другое оружие не поступит на фронт.

Чарли руководствовался благородными намерениями, но он не мог отказать себе в удовольствии даже при проведении самых деликатных миссий в интересах национальной безопасности. В качестве своей спутницы в этой поездке он выбрал шестифутовую блондинку нордического типа по имени Синтия Гейл Уотсон, которую представлял всем как Снежинку.

Привычка Уилсона неизменно брать красивых женщин в свои зарубежные поездки имела гораздо более сложную причину, чем естественное желание иметь романтического партнера в чужих краях. Он жаждал славы и признания, но его образ жизни всего лишь обеспечивал репутацию бабника и скандалиста. Все его смелые заграничные начинания оставались неизвестными на родине. Никто из его избирателей и даже из его сотрудников не понимал, какую ключевую роль он играл в том регионе, где сейчас разворачивались драматические события. Даже его сестра Шэрон — наверное, самый важный человек в мире для Чарли — не имела представления, чем он занимается. Лишь в служебных командировках, когда его встречали с духовым оркестром и принимали как государственного деятеля — в Израиле, Египте и Пакистане, — он на короткое время выходил на публичную арену.

Но что толку было во всем этом без свидетеля, без человека, который мог бы рассказывать ему, какой он замечательный? Чарли нуждался в спутнице, способной оценить его усилия, и сейчас это оказалась Снежинка. Как и большинство любовниц Чарли, она была королевой красоты, бывшей мисс Северное Полушарие — фермерская девушка из Миннесоты, которая могла пахать в поле, ломать носы, шить одежду и бегать быстрее любой другой женщины в своем штате. Теперь, в возрасте двадцати восьми лет, она мечтала стать кинозвездой. Что более важно, она была хорошей американкой, преисполненной энтузиазма и восхищавшейся человеком, который творил чудеса не только ради нее, но и ради своей страны.

Снежинка без усилий играла свою роль: плакала над ранеными моджахедами в госпитале Красного Креста, смотрела, как ее герой сдает кровь для борцов за свободу, и гуляла под ручку с Чарли среди моря беженцев, пока маленькие дети пели ему свою песню о джихаде. Но все это было лишь антуражем для Уилсона, приехавшего в Пешавар для встречи с «семью племенами», как он объяснил Снежинке: «Есть семь лидеров, объединившихся в этой войне, и теперь они собираются встретиться со мной и поговорить об оружии».

Снежинка пришла в восторг, когда Чарли разрешил ей присутствовать на этих встречах. Не желая оскорбить чувства исламских воинов, она оделась так консервативно, как только могла — в спортивный комбинезон из розового нейлона с молнией посередине. Она даже заплела косы и надела армейские ботинки, полагая, что такой полувоенный наряд позволит гостям чувствовать себя более непринужденно.

Бывший инженер Гульбеддин Хекматиар, первый из моджахедов, прибывший к Чарли, имел библейский облик, с длинной черной бородой и в тюрбане. Ему было лишь тридцать восемь лет, но он казался человеком без возраста, с почти кошачьей грацией в речи и манерах. Даже в те первые годы войны он поражал товарищей по сопротивлению своей безжалостностью и бескомпромиссностью.

Гульбеддин был любимцем Зии уль-Хака и пакистанской разведслужбы. Как и другие лидеры моджахедов, он сотрудничал с ISI с начала 1970-х годов, когда Пакистан начал оказывать тайную поддержку студентам-фундаменталистам из Кабульского университета, бунтовавшим против советского влияния на правительство Афганистана. Тогда Хекматиар находился на переднем крае зарождающейся всемирной волны исламского радикализма. По многочисленным свидетельствам, именно он ввел обычай плескать кислотой в лицо афганским женщинам, которые не носили чадру в соответствии с требованиями шариата.

В последние годы войны репутация Хекматиара выросла до таких угрожающих пропорций, что многие журналисты в США практически соглашались с советскими аналитиками, сравнивавшими его с Хомейни, и обвиняли ЦРУ в неразборчивости. Он безжалостной рукой управлял своей организацией «Хезб-и-Ислами», структура которой мало отличалась от ячеек коммунистической партии. Тем не менее Гульбеддин был «борцом за свободу», которого Чарльз Фосетт и Джоанна Херринг успели узнать и полюбить во время съемок фильма «Смелость — наше оружие». Чарли Уилсон был зачарован им, так как слышал, что он как никто другой умеет убивать советских солдат. Кроме того, у Уилсона был конкретный вопрос к бывшему инженеру, который он хотел задать без ведома ЦРУ.

Гульбеддин со своей свитой вошел в приемную отеля Pearl Intercotinental в Пешаваре — высокая фигура в белом с пятью телохранителями, вооруженными АК-47. Он поднялся в номер Уилсона: аскет и фундаменталист, готовый к встрече со своим американским покровителем. Словно по условному сигналу, Синтия Гейл вышла из соседней комнаты в своем розовом спортивном костюме и протянула руку со словами: «Мы очень рады встрече с вами».

Что мог подумать Хекматиар? По его понятиям, Снежинка была наполовину обнаженной. Так или иначе, ему удалось сохранить нейтральное, даже благожелательное выражение лица, когда он приступил к беседе с конгрессменом.

«Было очень, очень интересно сидеть рядом с этими бородатыми и белозубыми мужчинами, — вспоминает Снежинка. — Во всем чувствовался привкус таинственности». Для нее Гульбеддин, как и другие афганцы, посетившие номер конгрессмена в тот вечер, смотрели на Чарли «как на великого бога, который собирался спасти их».

Последнее замечание несомненно удивило бы Хекматиара, для которого Аллах был единственным истинным богом. Семь лет спустя он продемонстрировал, как высоко он ценит заслуги Чарли и Соединенных Штатов в деле джихада, встав на сторону Саддама Хусейна во время войны в Персидском заливе. Но в тот вечер в Пешаваре, сидя рядом с Чарли и его «непотребной» спутницей, Гульбедцин сверкал улыбками во все стороны.

Уилсон рассказал полевому командиру об «Эрликонах» и скорых поставках нового, более смертоносного оружия. Потом он задал личный вопрос: у него есть тесные связи с израильтянами, и он мог бы воспользоваться благоприятной возможностью, но ЦРУ наотрез отказывается от его предложения. Если Уилсон сможет заставить американцев купить советское оружие, захваченное израильтянами у ООП, не затруднит ли Хекматиара принять этот дар?

«Мы берем оружие у убитых русских и поворачиваем его против них, — иронично ответил бывший инженер. — Думаю, ничто не мешает нам взять оружие у евреев». В сущности, Гульбеддин не имел этических проблем с происхождением оружия для джихада. «У Аллаха есть много неисповедимых способов для помощи правоверным», — сказал он.

Уилсон пришел в восторг. Он решил пренебречь возражениями ЦРУ и еще сильнее надавить на Агентство для покупки оружия ООП и финансирования «Лошадки Чарли».

Следующим афганцем, оказавшимся лицом к лицу со Снежинкой в тот вечер, был профессор Моджадедди, которого Уилсон возил на встречу с Биллом Кейси у Белого Дома. Маленького профессора окружала еще более грозная толпа телохранителей, чем у Хекматиара. «Неужели они в самом деле так опасаются, что русские попытаются убить их?» — впоследствии спросил конгрессмен у сотрудника пакистанской разведки. «Они боятся не русских, а друг друга, — деловито ответил тот. — Каждый боится погибнуть от руки соперника».

Говард Харт поперхнулся бы от негодования, если бы мог наблюдать комический спектакль, устроенный Уилсоном и Снежинкой: они пели хвалу «Эрликонам», предлагали фундаменталистам принять оружие от Израиля, а потом задавали безнадежно наивный вопрос о телохранителях. Это бы лишь укрепило убежденность Харта в том, что Уилсон не представляет, с кем он имеет дело.

Харт понимал, что Уилсон, как и большинство американцев, открывших для себя афганскую войну, находится на этапе слепого увлечения моджахедами. Обычно это означало, что моджахедов считали чистосердечными, бесстрашными, глубоко религиозными и достойными всяческой поддержки. Как и все новички, Уилсон вроде бы тешился фантазией, что эти племенные воины могут объединиться для организованного сопротивления.

Харт и сам прошел по этому пути, но уже давно. «Когда-то мы с Ахтаром говорили о том, как было бы хорошо, если бы они смогли создать аналог Французской республики и найти себе Акбара де Голля, — вспоминает Харт. — Но афганцев едва ли можно назвать единым народом, а тем более нацией. Это десятки племен, постоянно воюющих друг с другом. Они очень неоднородны и отличаются крайним этноцентризмом, что заставляет их ненавидеть или подозревать во всяческих грехах не только иностранцев, но и афганцев, живущих за две долины от них».

Харт примирился с этим неискоренимым изъяном афганцев и даже пришел к убеждению, что их эффективность в партизанской войне во многом зависит от их разъединенности. Им было трудно координировать военные действия, но вместе с тем у них не было единого лидера, гибель которого могла бы положить конец сопротивлению. По сути дела, у них не было никакой централизации, кроме системы распределения и поставок оружия, созданной пакистанцами.

Пакистанская разведслужба ISI с согласия ЦРУ выбрала семерых из числа наиболее героических полевых командиров. В определенной степени их военная мощь и политическое влияние зависели от пакистанской разведки. Остальным моджахедам дали понять, что, если они хотят получать еду, оружие, лекарства, военную подготовку или помощь для членов их семей, они должны присоединиться к одной из этих «полномочных» групп. Так состоялось единственное объединение, которое могло произойти на этой войне. Но оно было иллюзорным, и афганцы не резали друг другу глотки лишь потому, что их сплачивала всеобщая ненависть к неверным. Они воздерживались от межплеменных столкновений, чтобы сохранить доступ к деньгам и оружию ЦРУ.

Это стало пугающе ясным в 1989 году, всего лишь через несколько недель после отступления Советской армии, когда командиры Хекматиара заманили в ловушку делегацию воинов Масуда. Они гарантировали неприкосновенность на переговорах и даже клялись на Коране, что будут свято чтить свои обязательства. Но как только доверчивые таджики оказались на пуштунской территории, их схватили, замучили и убили. Еще в 1984 году Харту было известно об этой жестокой и темной стороне афганского характера.

Это не означает, что Говард Харт не сочувствовал своим клиентам и их борьбе. Как и остальные, он был увлечен своим делом, но не позволял этому увлечению перерасти в эмоциональную привязанность. Профессиональная бесстрастность необходима для эффективного ведения «Большой игры». Все опытные командиры во время войны сталкиваются с необходимостью ослабить один фланг или пожертвовать целым подразделением ради общей победы. Для Харта и ЦРУ моджахеды были передовым отрядом в гораздо более грандиозной борьбе с советской империей, наступавшей по всему миру. Задача руководителя оперативного пункта заключалась в том, чтобы держать их боеспособном состоянии, давать им достаточно для надежды на победу, но недостаточно для того, чтобы поставить под угрозу глобальные интересы США.

Больше всего Харта раздражало, что Уилсон не понимал правила игры. Конгрессмену казалось, что интересы афганцев и ЦРУ полностью совпадают. Впрочем, Харт недооценивал сложные мотивы, двигавшие Уилсоном в его отношении к моджахедом и к тому, чего он хотел добиться в Афганистане.

В определенном смысле начальник оперативного пункта был прав: Уилсон романтизировал этих первобытных воинов. Только доктор Фрейд мог бы подробно объяснить, что заставляло Уилсона вставать на защиту обездоленных на всем протяжении его взрослой жизни. Однако можно не сомневаться, что в своих мыслях он неизменно возвращался к тому моменту, когда его любимый пес корчился на полу бакалейной лавки, умирая от толченого стекла, подсыпанного в приманку злобным соседом.

Мальчишкой он вдохновлялся битвами Второй мировой войны, когда Соединенные Штаты продемонстрировали, что они могут отстоять свои интересы, когда им хватает мужества вступить в схватку. Строки, которые он прочитал на мраморных стенах мемориала Линкольна — слова о солдатах, павших при Геттисберге, — никогда не покидали его: «Мы твердо верим, что их смерть не была напрасной и что с Божьей помощью наш народ обретет новую свободу». Для Уилсона Афганистан имел не менее важное значение, чем битва за демократию при Геттисберге, но Соединенные Штаты предлагали моджахедам слишком дешево продавать свою жизнь.

Чарли Уилсон хотел, чтобы Советская армия понесла кару за свои злодеяния. Он жаждал мести и пылал неустанным, почти маниакальным стремлением вооружить моджахедов. Но во многих отношениях он был неподходящим покровителем для этих стойких и кровожадных воинов.

Наличном уровне Чарли был пацифистом. Он охотился лишь один раз в своей жизни, когда ему было двенадцать лет. Ему удалось подстрелить белку на дереве, и когда маленькое пушистое существо взвизгнуло и упало на землю, Уилсон был потрясен болью, которую он причинил. Еще ужаснее для него было прекратить страдания раненого животного. С тех пор Чарли Уилсон не наводил оружие ни на одно живое существо.

Вы бы никогда не догадались об этом, если бы увидели его оружейную витрину в доме на Крукед-Крик в Лафкине. Там собрано оружие со всего мира: израильские «узи», русские автоматы, стреляющие трости, ружья всевозможных калибров, большие и маленькие пистолеты. Но конгрессмен ни разу не стрелял из них с целью отнять чью-то жизнь.

За домом вдоль ручья он установил сорок кормушек для птиц, куда круглый год прилетают кардиналы, ласточки и голубые сойки. Там есть и специальные кормушки с кукурузными початками и насестами, где белки могут насыщаться без опаски, что кто-то придет за ними в этом маленьком раю для животных.

Но когда речь заходила об афганской войне, этот добросердечный любитель птиц на глазах превращался в ангела возмездия. Харт не понимал, что Уилсон не просто вдохновлялся романтикой борьбы за свободу. В его отношении к моджахедам был прагматический аспект, нечто сродни дружбе, сложившейся между Уинстоном Черчиллем и Сталиным во время Второй мировой войны. «Мне нравится этот человек», — признался Черчилль Энтони Идену, поддавшись минутному порыву.

Однако Черчилль не питал иллюзий по поводу Сталина. Он лучше, чем кто-либо иной на Западе, знал, что Сталин несет ответственность за гибель миллионов людей. Но контекст решает все, и в 1940-е годы, когда решалась судьба всего мира, премьер-министр мог только радоваться успехам Советской армии, сдержавшей натиск Гитлера. За время войны СССР заплатил более чем двадцатью миллионами жизней в борьбе с нацистами. Иметь такого союзника — немалое преимущество.

Харт еще не знал об этом, но последняя возможность повлиять на замыслы Уилсона была практически утрачена в тот вечер, когда конгрессмен принимал гостей в своем номере пешаварского отеля. Спустя некоторое время после ухода последнего афганского лидера, когда Чарли и Снежинка отправились спать, кто-то постучал в дверь конгрессмена. Сначала Снежинка испугалась, услышав перешептывание моджахедов. Профессор Моджадедди вошел в комнату в сопровождении своих телохранителей; в руках он держал некий предмет, завернутый в наволочку. Снежинка помнит, как она попятилась, когда Моджадедди развернул наволочку и достал трофейный автомат АК-47.

«Это была очень тихая, тайная церемония», — вспоминает она в своей тесной квартирке на Беверли-Хиллс, где до сих пор пытается сделать актерскую карьеру. Профессор торжественно преподнес конгрессмену автомат как самую искреннюю благодарность за будущие поставки «Эрликонов». Такой жест не мог не тронуть техасскую душу Уилсона. Он пообещал, что будет с ними до конца, то есть до победы.

Уилсон нелегально переправил трофейный советский автомат домой и повесил на стене своей гостиной в Лафкине. Каждый раз, когда он попадал в трудную политическую ситуацию, то обращался к этому оружию, словно к талисману Впоследствии автомат стал гвоздем его политической рекламы для избирателей, а сам Уилсон прославился среди коллег-конгрессменов пламенным патриотическим призывом в духе Джона Уэйна.

«Это русский автомат Калашникова, — провозглашал Чарли в рекламном ролике. — Это инструмент советского терроризма во всем мире: в Риме, в Лондоне, в Ливане и Афганистане. Везде, кроме нашей страны, потому что она большая и сильная. С Божьей помощью, военной мощью и неустанной бдительностью мы никогда не увидим его на наших берегах».

Плавно, словно в замедленной съемке, со странным пугающим звуком на заднем плане, конгрессмен из Второго избирательного округа швырнул трофейный АК-47 в реку. Вероятно, только в Техасе подобная реклама могла найти сочувствующую аудиторию, но дело было не только в обычном политическом цинизме. Уилсон действительно видел себя таким, и этот героический образ заставлял его относиться к Говарду Харту как к робкому бюрократу, не желающему идти на риск ради свободы.

* * *

Начальник оперативного пункта не был уполномочен встречаться с приезжающими конгрессменами для обсуждения секретных вопросов. В нормальных обстоятельствах Харт даже не подумал бы нарушать это табу. Но теперь, когда над ним нависла угроза «Эрликонов», он намеренно преступил черту, разыскал Уилсона и попросил о возможности провести брифинг для конгрессмена.

Двое мужчин вели себя так, словно были очень рады видеть друг друга, когда встретились в бывшем здании Агентства по международному развитию, где временно размещалось посольство США. На пятом этаже Харт проводил Уилсона в тесную квартиру, служившую прибежищем для сотрудников оперативного пункта, а оттуда в секретную комнату, известную как «танк». Его военный специалист уже был там, и двое людей из ЦРУ приступили к тщательно подготовленной презентации. Они собирались объяснить, насколько более эффективной была бы военная кампания, если бы Уилсон позволил Агентству потратить средства, предназначенные для покупки «Эрликонов», на приобретение 12,7-миллиметровых DshK и 14,5-миллиметровых пулеметов.

Разумеется, Чарли уже слышал хвалебную речь Харта о достоинствах DshK. Но на этот раз Харт полагал, что у него есть гораздо более убедительные аргументы. Военный эксперт подготовил пластиковые накладки, размещаемые поверх военных карт. На первой накладке была изображена горстка синих точек, обозначавшая количество «Эрликонов», которые можно было разместить в пределах суммы, указанной Уилсоном. Размер Афганистана приблизительно соответствует площади штата Техас, и Харт дал понять, как мало можно достигнуть с помощью такого количества зенитных установок.

Затем он наложил на карту другой кусок прозрачного пластика с сотнями красных точек, обозначавших количество тяжелых пулеметов, которые он мог развернуть за те же деньги. «С их помощью мы сможем нанести противнику гораздо более тяжелые потери, — объяснил он. — Кроме того, «Эрликоны» могут разъярить русских и спровоцировать атаку на пограничный базовый лагерь, который они до сих пор не трогали».

Фоновая музыка придавала презентации оттенок драматизма и историчности. Глава оперативного пункта чувствовал силу своих аргументов и просто не мог представить, что конгрессмен не оценит его логику.

Уилсон был вежлив. Да, они представили замечательные и убедительные свидетельства, но он изучал проблему, и «Эрликоны» — как раз то, что нужно моджахедам. В этот момент у Харта появилось зловещее ощущение, что швейцарские зенитки стали для конгрессмена «неким магическим оружием, мессианской целью его жизни».

Но Уилсон не желал принимать логический принцип «или то, или другое». «Послушайте, Говард, вы можете параллельно увеличить закупки 12,7-миллиметровых пулеметов, — сказал он. — Деньги для нас не проблема». Мысль о том, что кто-то может просто выбрасывать деньги на тайную войну, была непостижимой для Харта, как и для всего руководства ЦРУ. Он даже не стал рассматривать ее. Вместо этого он указал конгрессмену на опасность для Пакистана и добавил, что генерал Ахтар согласен с его точкой зрения.

Но Уилсон и здесь обошел своего оппонента. По его словам, он только что беседовал с Ахтаром и с самим Зией уль-Хаком. «Говард, пакистанцы не собираются отступать, — сказал он. — Наоборот, они готовы идти до конца».

Собеседники с таким же успехом могли бы разговаривать на разных языках. На первый взгляд Харт обращался к узкой проблеме закупки «Эрликонов», но на самом деле он предпринимал последнее отчаянное усилие, чтобы удержать афганскую программу в руках профессионалов. Между тем Уилсон смешал все карты, когда дал понять, что в деньгах больше не будет недостатка. Он предлагал большую долю пирога — фактически много больше пирогов, — если афганские воины будут готовы принять их.

«Говард, вы не понимаете, — сказал он. — Мы собираемся приобрести для вас все долбаные «Эрликоны», «Блоупайпы» и SA-7, какие только сможем найти в Восточной Европе. Вы только скажите, сколько еще тяжелых пулеметов вам нужно, и вы их тоже получите».

Со стороны эта конфронтация выглядела почти комично. Харт собирался поддерживать управляемый конфликт, пользуясь войной в Афганистане для медленного истощения сил противника в глобальной кампании, которая могла продолжаться несколько десятилетий. Уилсон же руководствовался старой логикой Барри Голдуотера, воплощенной в его вопросе «А почему бы не победить?»

Особенно оскорбительно для Харта было то, что с ним обращались как с робким бюрократом. Убедить пакистанцев в необходимости эскалации конфликта было непростым делом. Харт тщательно выстроил свои отношения с нервными и подозрительными сотрудниками ISI. Он стал доверенным лицом генерала Ахтара, который доверял ему так, насколько это было возможно для пакистанца.

В 1984 году оперативники Ахтара проникали в Афганистан под видом моджахедов, устраивали тайные операции и засады и убивали советских солдат. Это был поистине рискованный шаг, и Харт гордился, что при его содействии масштаб тайной кампании ЦРУ значительно расширился по сравнению с тем временем, когда он принял дела у своего предшественника. Когда Ахтар жаловался ему, что англичане пытаются оказывать поддержку Масуду в Паншере, Харт мог положиться на их дружеские отношения и сказать: «Знаете, генерал, оставьте их в покое. Теперь Британия находится на обочине мировой политики, а у вас пятая по величине армия в мире. Они не могут вам навредить».

Таков был Говард Афганский, мастер своего дела. Возможно, его программа была скромной по сравнению с последующими событиями, но все эти достижения стали возможными лишь благодаря его тесной связи с Ахтаром. Возможно, собственнические чувства заставили его отказаться от сотрудничества с Уилсоном. Возможно, это имело отношение к их предыдущей неприятной встрече. Как бы то ни было, Харт не мог тягаться с помпезным предложением о неограниченных поставках оружия. Боже милосердный, конгрессмен вел себя так, как будто собирался объявить войну Советскому Союзу. Что толку в проведении тайной операции, если приезжает цирк Барнума и клоуны выбегают на сцену?

Пять месяцев спустя Говард Харт собрал вещи, взял жену и двоих сыновей-подростков и навсегда покинул Пакистан. Ему хотелось остаться, но, наверное, было к лучшему, что его трехлетняя вахта подошла к концу.

В свой последний вечер в Пакистане начальник оперативного отдела и трое его сотрудников устроили прощальный ужин с генералом Ахтаром. Под конец вечера шеф ISI отвел Харта в сторонку и обнял его. По возвращении в Лэнгли директор Кейси представил его к высшей награде Агентства. Но, как это принято в Секретной службе, по окончании своего срока Харт отдал честь, закрыл за собой дверь и больше не оглядывался назад. Он так не узнал, что сделали Уилсон с Авракотосом ради того, чтобы переломить ход событий в афганской войне. Он расстался с Уилсоном в полной уверенности, что сделал все возможное для предотвращения катастрофы. Теперь дело оставалось за Чаком Коганом, который держал линию обороны в Лэнгли. Харту предстояло много новых дел и новых мест, уготованных для него ЦРУ, но в конечном счете он всегда считал Афганистан своим звездным часом.

ГЛАВА 17. ПОСЛЕДНИЙ БОЙ КОГАНА

Чак Коган вошел в силу в ЦРУ еще в 1960-е годы, задолго до того, как Конгресс истребовал себе право служить надсмотрщиком для Агентства. К тому времени, когда Коган достиг вершины своей карьеры, ему было нелегко привыкнуть к возможности регулярного вторжения политиков в его личный мир. Но он был образцовым солдатом, и с 1980 года, когда президент утвердил закон о надзорных комитетах по разведке, он добросовестно принимал участие в брифингах для конгрессменов и сенаторов.

Тем не менее Коган подвел черту под попытками Уилсона вмешаться в оперативные детали операций Агентства. В своем квазивоенном мире Коган имел ранг трехзвездочного генерала. Он не только вел мониторинг афганской операции, но и разбирался с Хомейни и кошмарной ситуацией с американскими заложниками, с Саддамом Хусейном, с распространением ядерного оружия и так далее. Это поле деятельности не предназначалось для любителей. Коган откровенно уведомил Уилсона, что Агентство не удовлетворит его запрос о финансировании «Лошадки Чарли». Сама идея разработки израильского зенитного оружия для исламского джихада была абсурдной. Он не собирался поставлять в Афганистан никаких вооружений, кроме советских. Реакция Уилсона была грубой, почти угрожающей, но ветеран ЦРУ решил, что имеет дело с обычной бравадой. Уилсон вторгся на чужую территорию, поэтому Коган вежливо указал ему на дверь.

Без сомнения, Коган был бы только рад больше никогда не встречаться с Чарли Уилсоном. Но, в отличие от его коллег и предшественников, Уилсон не признавал неписаное правило, согласно которому ЦРУ обладало исключительным правом определять средства для ведения афганской войны. Возможно, так было раньше, но Уилсон решил все изменить. С его точки зрения, все было проще простого. Конгресс не только представлял равноправную ветвь американского правительства, но и ведал распределением финансов. По его законопроекту ЦРУ должно было потратить 17 миллионов долларов на приобретение швейцарских зенитных орудий (другие 23 миллиона оставались на усмотрение Агентства) для военной кампании, энергично поддерживаемой президентом. Уилсон расставил акценты: он включил в документ обязательство заблаговременно информировать его о том, как будут потрачены выделенные им 40 миллионов. Поэтому, когда конгрессмен потребовал встречи, у Агентства не оставалось иного выбора, как снова отправить к нему Чака Когана в попытке найти общий язык.

«В общем, ребята из ЦРУ однажды проснулись и обнаружили, что получили дополнительные 40 миллионов долларов; о которых они не просили, — говорит Уилсон. — Для них это было и хорошо, и плохо. Хорошо, потому что они любят деньги, и плохо, потому что часть этих денег следовало израсходовать на приобретение зенитных орудий, которые им были совсем не нужны. Зато гораздо больше денег оставалось на нужные для них вещи — сапоги, морфий и пилы для отрезания конечностей. Им приходилось с этим считаться».

Поставленный перед неприятной перспективой возвращения в офис Уилсона, Коган снова обратился к Авракотосу. Когда двое мужчин шли через просторный холл офисного здания «Рэйберн», отделанный белым мрамором, Коган все еще пребывал в уверенности, что сможет запереть в клетку этого настырного конгрессмена. С его точки зрения, лучше всего было заткнуть рот Уилсону здравыми аргументами.

Уилсон принял Когана и Авракотоса за письменным столом рядом с огромной картой мира, занимавшей целую стену в его рабочем кабинете. Он сразу же перешел к делу и осведомился, когда Агентство собирается начать поставки зениток. У руководителя отдела была для него плохая новость: «предварительные исследования» показали, что «Эрликоны» слишком тяжелые, и афганцы просто не смогут разместить их на такой высоте, где эти орудия смогут оказаться полезными. Еще большую проблему представляли боеприпасы. Для перевозки понадобятся тысячи мулов, и в итоге Агентству придется отдельно заняться разведением и транспортировкой животных. Уилсон вспоминает, что, по словам Когана, для регулярного снабжения одного «Эрликона» в течение года должно было понадобиться не менее двухсот мулов.

Коган подчеркнул строго секретный характер их совещания. Другой конгрессмен мог бы оробеть, но Уилсон проштудировал оружейные справочники и посоветовался с Эдом Лутваком, своим экспертом по оружию. Он знал, что Агентство уже поставляет моджахедам тяжелые пулеметы калибра 14,5 миллиметров советского производства, весившие больше «Эрликонов». В чем же проблема?

Коган переключился на другую передачу: главная проблема заключается в сертификатах конечного пользователя. Швейцарцы, с их трепетным отношением к своему нейтралитету, будут скомпрометированы, если СССР загонит их в угол и потребует узнать, кто заплатил за орудия. Американское прикрытие будет уничтожено, что приведет к кошмарным последствиям.

Уилсон заявил, что это пустой аргумент. Имея двадцать тысяч сотрудников, ЦРУ в состоянии осуществить простую операцию по маскировке и спрятать концы в воду. Он требовал конкретного ответа, а Коган просто не хотел прямо говорить ему, что не собирается покупать зенитки.

«Хорошо, тогда как насчет четырех миллионов, которые мы выделили на теплую обувь? — презрительно спросил Уилсон. — Ни один чертов ботинок так и не ушел по назначению. Насколько мне известно, на прошлой неделе было восемьдесят два случая обморожения. Вам нужны сертификаты конечного пользователя, чтобы поставлять обувь, мистер Кобурн?»

Авракотос сидел тихо и с удовольствием наблюдал, как конгрессмен устраивает форменный разнос его боссу, к которому все остальные относились с огромным почтением. В течение следующих нескольких месяцев, пока Коган продолжал чинить препятствия Уилсону, Чарли стал считать его лично ответственным за гибель моджахедов в горах Афганистана. «Меня интересует, сможем ли мы сбивать эти вертолеты, Кобурн, — заявил он в конце встречи, — и мне наплевать, ранит ли это ваши чувства, или нет. Я не остановлюсь ни перед чем».

* * *

Пока Уилсон воевал с Коганом, Джоанна Херринг находилась в затруднительном положении. Ее грандиозные планы внезапно оказались в опасности. Она организовала прием, который должен был сделать ее политический салон новым явлением в светской жизни, но, к ее ужасу, большинство известных людей, на которых она рассчитывала, под разными предлогами отказались прийти. Прием назывался «Добро пожаловать в Вашингтон» и формально преподносился как торжественный ужин в честь принца Бандара, блестящего пилота истребителя, получившего боевую подготовку в США, который тогда был послом Саудовской Аравии в Соединенных Штатах. Джоанна была знакома с Бандаром со времен его летной подготовки в Техасе, когда он посещал ее вечеринки в Ривер-Оукс. С тех пор принц успел жениться на дочери короля Фахда и по всем признакам приобрел статус приемного сына саудовского монарха.

«Я думала, что все согласятся прийти хотя бы из-за его репутации», — вспоминает Джоанна. Это предположение оказалось бы верным через два года, когда Бандар стал известен как самый влиятельный и могущественный посол со времен Второй мировой войны. Однако в то время самые впечатляющие успехи Бандара заключались в его закулисной деятельности.

Через несколько месяцев после приглашения Джоанны Роберт Макфарлейн, советник Рейгана по национальной безопасности, посетил Бандара в его роскошном особняке с видом на Потомак и обратился к саудовскому принцу с просьбой о тайной поддержке «контрас». Бандар быстро получил у монарха одобрение на ежемесячные выплаты в размере одного миллиона долларов на операцию ЦРУ в Никарагуа. Вскоре многочисленные негласные услуги, оказанные Бандаром американскому правительству, резко повысили его статус в кругах политической элиты США. Джордж Буш приглашал принца и членов его семьи на рыбалку, а Колин Пауэлл приезжал к нему поиграть в ручной мяч. Во время войны в Персидском заливе Бандар фактически стал членом Совета по национальной безопасности.

Но в начале 1984 года его имя не стало волшебной палочкой для Джоанны. Это было вдвойне обидно, потому что она пригласила Чарли на ланч в доме у принца, где зачитала список приглашенных и объявила, что это будет нечто незабываемое. Как всегда, она смешивала бизнес и развлечения. К этому времени Джоанна уже рассталась с намерением выйти замуж за Чарли, но она все так же ревностно поддерживала их общий крестовый поход в защиту афганцев и Зии уль-Хака. Она знала, что лишь немногие люди в Вашингтоне могут быть так же полезны для Чарли, как молодой саудовский посол.

Из секретных брифингов Уилсону было известно о тайном сотрудничестве ЦРУ с Саудовской Аравией в афганской войне, и он горел желанием познакомиться с Бандаром. Советское вторжение в Афганистан потрясло пустынное арабское королевство не меньше, чем Соединенные Штаты. Саудиты владели по меньшей одной третьей разведанных мировых запасов нефти — пожалуй, величайшим сокровищем, когда-либо достававшимся одной стране. Но королевство площадью 720 000 квадратных миль и с населением, не превышавшим население графства Лос-Анджелес, не имело настоящей армии для защиты своих природных богатств. Королевская семья не сомневалась, что после Афганистана, расположенного в нескольких сотнях миль от Саудовской Аравии, их нефтяные месторождения станут следующей целью в грандиозном плане Кремля.

Вскоре после вторжения Джимми Картер распорядился о создании сил быстрого реагирования и заявил, что США принимают на себя обязательства по защите Саудовской Аравии и других стран Персидского залива от неспровоцированной агрессии. Со своей стороны, саудиты фактически превратили свою страну в передовую базу для вооруженных сил США. Были построены огромные подземные склады оружия и боеприпасов на случай американского вмешательства. Были сооружены военные аэродромы и укрепленные ангары, способные выдержать попадание девятисоткилограммовых авиабомб и позволявшие американским самолетам прилетать без вооружения для быстрой оснастки и подготовки к войне. Топливо, бомбы и продовольствие хранились на складах в ожидании того дня, когда они могли понадобиться для американской спасательной миссии.

Десять лет спустя, когда началась война в Персидском заливе, все эти секретные запасы обеспечили проведение колоссальной союзнической операции под руководством США. Подземные командные центры, где бок о бок работали американские и саудовские генералы, соперничали с центрами управления в Пентагоне. Внезапно всем стало ясно, что между США и Саудовской Аравией существуют особые отношения.

Но в первой половине 1980-х годов современные истребители и самолеты воздушной разведки АВАКС стоимостью в миллиарды долларов, которые Саудовская Аравия стремилась закупить у США, были предметом ожесточенных политических баталий в Вашингтоне. Принц Бандар руководил компанией, призванной убедить Конгресс в необходимости поддержать саудовские запросы. Это была настоящая жаркая схватка, и израильтяне, мобилизовавшие все свои силы для блокирования сделки, пришли в ужас, когда их верный сторонник Уилсон разошелся с ними во мнениях.

Битва за АВАКС в 1982 году была такой напряженной, что десятки конгрессменов из еврейского лобби, запланировавшие крупные вливания в избирательный фонд Уилсона, отменили их на следующий день после того, как Чарли проголосовал за продажу самолетов воздушной разведки. Несмотря на это, Уилсон гнул свою линию и даже объяснял своим еврейским друзьям, что само выживание Израиля зависит от отношений с умеренно настроенными арабами.

Бандар хорошо узнал о роли Уилсона в поддержке АВАКС, но это уже была история. Когда Джоанна познакомила их за ланчем, они нашли другую точку соприкосновения: общую увлеченность событиями в Афганистане. Еще три года назад новый директор ЦРУ Билл Кейси обратился к принцу с просьбой о финансировании эскалации афганской войны. Бандар прилетел в Джидду вместе с Кейси и присутствовал на встрече директора с королем в качестве переводчика[43].

«Как вы можете помочь нам?» — спросил Кейси у короля Фахда. Но Фахд, далеко не новичок в американской политике, внес в дискуссию элемент реализма. «Это неправильный вопрос. Я сделаю все, о чем скажу, но вам придется еще разбираться с Конгрессом. Поэтому сначала вы сделайте то, что сможете сделать со своей стороны, а я внесу такой же вклад».

Когда Бандар встретился с Чарли Уилсоном, это соглашение действовало уже два года. Уилсону не терпелось выяснить, распространяется ли обязательство саудитов на дополнительные 40 миллионов долларов, полученных ЦРУ по его законопроекту. Кроме того, он хотел знать, как отреагируют саудиты на гораздо значительное увеличение афганского бюджета ЦРУ, на которое он рассчитывал.

Оказалось, что Уилсон не мог найти более сочувственного слушателя. Бандар не только поддерживал войну в Афганистане; тайные соглашения с правительством США были у него в крови. Уилсон мог видеть это, когда смотрел на огромную фотографию в золотой раме, установленную на пьедестале в гостиной принца. На фотографии был изображен один из политических кумиров Уилсона, президент Франклин Рузвельт, беседующий с дедом Бандара и основателем современной Саудовской Аравии, королем Абдулом Азизом.

Все, что в тот день говорил принц Бандар, радовало Уилсона. Никто не говорил о контракте, но Бандар ясно дал понять, что саудиты продублируют любые будущие ассигнования, которые он сможет провести через Конгресс. Для Чарли это означало, что каждый раз, когда ему удастся выбить помощь для моджахедов, на Советский Союз обрушится вдвое более тяжелый удар.

Много лет спустя, после ухода Советской армии из Афганистана, Бандар устроил для Уилсона торжественный прием в Саудовской Аравии. Но даже в 1984 году можно представить, как приятно было принцу встретиться с таким нетрадиционным представителем парламентского большинства в Конгрессе. Бандар привык к демократам, зависевшим от еврейского лобби, которые неизменно голосовали против продажи оружия саудитам, даже если в личных беседах высказывали свое уважение к умеренной позиции королевства. Конгрессмены из демократической партии не желали иметь ничего общего с ЦРУ, если это не имела отношения к расследованию деятельности Агентства. Теперь Джоанна познакомила принца с политическим тяжеловесом, который не только встал на сторону Саудовской Аравии в исторической конфронтации с произраильским лобби, но и лично гарантировал значительное увеличение расходов США на исламский джихад.

В течение года после этого ланча Гаст Авракотос не раз воспользовался дружескими отношениями между принцем и конгрессменом. Афганский бюджет ЦРУ дважды удвоился и достигал сотен миллионов долларов, но король запаздывал с выделением таких же средств. Иногда Кейси и Авракотос вылетали в Джидцу или эр-Рияд для личных переговоров, но чаще у них не было времени на дипломатические тонкости. Просроченные счета могли испортить отношения с многочисленными поставщиками. Тогда Авракотос, не хотевший показаться королю слишком назойливым, обращался к Уилсону.

«Аллах будет недоволен, если король бросит борцов за свободу на произвол судьбы, — говорил Чарли принцу Бандару с серьезным лицом, но шутливым тоном. — Если вы не примете меры, я пожалуюсь Джоанне». Принц со сдерживаемым смехом изображал, что встревожен этой фальшивой угрозой. «О нет, только не это! Скоро Аллах будет улыбаться, Чарли. Я позабочусь об этом».

Большая часть деловых вопросов в Вашингтоне решалась в такой манере. Именно поэтому Джоанну Херринг так огорчали многочисленные письменные извинения от приглашенных на ее ужин.

«Я провела три недели у телефона и лично связывалась со всеми, — вспоминает она. — Мы должны были вернуть их. Я попросила Чарли повлиять на его друзей в комитете по национальной безопасности и Пентагоне». Уилсон уже помогал Джоанне и даже подключил нескольких своих секретарш к решению материально-технических проблем, как это было в прошлом году перед вечеринкой в честь Зии уль-Хака. Использование парламентского персонала для такой работы было нарушением внутреннего регламента, но всегда можно было возразить, что приемы у Джоанны имею важное значение для некоторых аспектов американской дипломатии.

Между тем другие друзья Джоанны тоже собирались с силами. Чарльз Фосетт, находившийся в стесненном финансовом положении, выехал на поезде из Лос-Анжелеса в Вашингтон. Джоанна прислала ему билет на самолет, но он из гордости вернул подарок. В поезде Фосетта ограбили, и он остался без приличной одежды, которую мог надеть для вечеринки. Но бывший пилот Королевских ВВС, звезда второсортных кинофильмов и защитник афганцев нарисовал чрезвычайно точный карандашный портрет грабителя, и его черный гастук-бабочка был возвращен полицией как раз вовремя.

В то время Джоанна проявляла романтический интерес к другому техасцу по имени Джимми Лайонс, который прилетел к ней на личном реактивном самолете. Лайонс был сыном женщины, много лет назад принявшей Джоанну в общество Джона Бирча и пригласившей ее в шоу Minutewomen. Теперь он с гордостью называет себя ультраконсерватором и верит, что Трехсторонняя комиссия и Совет по зарубежным связям являются подлинными силами, которые стоя! за коммунизмом.

* * *

Роман между Джоанной и Чарли всегда вращался вокруг Афганистана. После появления Джимми Лайонса она загорелась идеей другого романтического крестового похода. На этот раз речь шла об Анголе и Джонасе Савимби, лидере местных «борцов за свободу». С точки зрения Лайонса, большой бизнес находился в преступном сговоре с коммунистами, и нигде это не было более очевидным, чем в Анголе, где Gulf Oil и другие американские корпорации бесстыдно сотрудничали с марксистским правительством. Когда Конгресс запретил ЦРУ оказывать помощь Савимби, Лайонс лично вмешался в конфликт. Он не только возил партизанского командира на своем самолете, но и подстрекал Савимби взрывать нефтедобывающие предприятия Gulf Oil. Джоанна был зачарована рвением Лайонса и его готовностью тратить личные средства на борьбу с силами зла. «Джимми был готов предоставить все, в чем я нуждалась, — мечтательно вспоминает Джоанна. — И у него был такой замечательный самолет!»

В день приема Лайонс, Фосетт и Уилсон были верными слугами Джоанны, пока она вносила последние изменения в расклад гостевых карточек и обстановку большого бального зала отеля Hay-Adams. Вероятно, только она могла организовать мероприятие такого размаха с помощью трех мужчин, которые в разное время были ее любовниками.

Когда начали прибывать первые гости, почетный консул Зии уль-Хака снова создала видение пакистанского дворца. Зал блистал парчовыми скатертями с золотой вышивкой и бронзовыми подсвечниками. Джоанна волшебным образом превратилась во фривольную и беззаботную красотку из южных штатов. Никто не смог бы догадаться, что потенциальная катастрофа превратилась в триумф благодаря ее героическим усилиям.

Генри Киссинджер, который часто останавливался в Акапулько с бароном ди Портанова и принадлежал к кругу Джоанны, специально прилетел для того, чтобы поднять тост за Бандара. Улыбающийся принц сидел справа от Джоанны, а ее друг детства Джеймс Бейкер находился слева. Зал был наполнен блистательным собранием техасских нефтяных магнатов, военачальников, сенаторов, астронавтов и дипломатов.

В тот вечер Уилсон не находился в центре внимания, но Джоанна усадила его на почетное место между Пышечкой и Барбарой Уолтере. Ди Портанова развлекал его историями о том, какой опасности могут подвергнуться США, если Сан-Марино — крошечная республика размером с Манхэттен, почетным консулом которой он был, — станет коммунистической. Для Чарли вечеринка была очередной блестящей победой Джоанны. Разумеется, не мешало иметь особый канал связи с богатейшей мусульманской страной в мире или с представителями консервативной элиты, такими как Бейкер или Каспар Уайнбергер. И еще было приятно сознавать, что, хотя брачные планы расстроились, они с Джоанной по-прежнему сражаются бок о бок.

* * *

Первое свидетельство решимости ЦРУ заблокировать инициативу Уилсона по приобретению «Эрликонов» было получено из Пентагона. Пока Уилсон находился в Пакистане, генерал Ричард С. Стилвелл, отвечавший за всю подпольную деятельность в Пентагоне, ворвался в офис конгрессмена и потребовал разговора с его помощником по административным вопросам. Когда появился Чарльз Симпсон, Стилвелл сразу же заорал: «Кто такой этот Чарли Уилсон и какого черта он думает, что может подмять под себя афганскую программу?»

Пожилой генерал даже не пытался сохранить видимость дипломатии в разговоре с Симпсоном. Никто не просил Уилсона об ассигнованиях, но даже если Агентство получило дополнительные средства, оно не сможет с толком использовать их. И наконец, отрезал он, Уилсон должен знать, что эти 40 миллионов должны быть выделены из существующих фондов Пентагона, а он может заблокировать этот процесс. На прощание он сообщил, что конгрессмену нечего совать нос в оперативные подробности секретной программы.

Уилсон не слишком обеспокоился, когда Симпсон сообщил ему об этом инциденте. Какой-то генерал не мог причинить неприятности одному из ключевых членов комиссии, ассигнующей средства на национальную оборону. Но на горизонте маячила гораздо более эффективная коалиция, и постепенно Уилсон понял, кто является его настоящим противником. Он понял бы еще больше, если бы узнал, что происходит на другом конце Капитолия, где способный и популярный сенатор тоже столкнулся с трудностями, когда попытался увеличить поддержку для моджахедов.

В то время у афганских повстанцев был еще один влиятельный защитник, либеральный сенатор-демократ Пол Цонгас, который, несмотря на яростное противодействие Белого Дома, смог обеспечить прохождение резолюции Конгресса о расширении помощи для воинов джихада. Остается лишь гадать, почему Уилсон и Цонгас, два убежденных либерала, были едва ли не единственными, кто выступал в защиту моджахедов на раннем этапе войны. В те дни никто не осмелился бы обвинить администрацию Рейгана в мягком отношении к коммунистам, но Чарли Уилсон не мог найти там ни одного человека, который не хотел бы ограничиться небольшим и безопасным кровопусканием.

Для Уилсона Афганистан стал политической загадкой. Почему Рейган мог вторгнуться на Гренаду, запустить программу «звездных войн», обойти Конгресс для поддержки тайной войны ЦРУ в Никарагуа и заклеймил СССР как «империю зла», но когда конгрессмен сделал свою ставку в борьбе с неприкрытой советской агрессией, то столкнулся лишь с сопротивлением?

По крайней мере, Стилвелл был откровенным, в отличие от всех остальных. По словам Уилсона, ЦРУ первоначально обвиняло в обструкции Госдепартамент, так как в Пентагоне заявили, что бюрократы из бюджетного отдела отказываются выделить средства. Но сотрудники этого отдела сообщили Уилсону, что Пентагон отказался забрать деньги из существующих военно-морских фондов, как было предписано в законопроекте. В качестве причины отсрочки упоминались «парламентские разногласия».

Сначала Уилсон подумал, что ему предстоит «схватка за территорию» с сенатским комитетом по разведке, члены которого бряцали оружием и утверждали, что он узурпировал их полномочия. Обычно программа ЦРУ может быть профинансирована лишь после того, как пройдет утверждение в двух комитетах по разведке. Уилсон обошел этот этап и теперь должен был найти способ узаконить процесс финансирования. Поскольку деньги предстояло взять из существующих фондов Пентагона, то есть «перепрограммировать» их, он обратился к председателям и членам комитетов Сената и Конгресса по разведке и вооружениям с просьбой подписать законопроект.

В Конгрессе у него не было проблем. Мел Прайс, председатель комитета по вооружениям, был так стар, что за него подписался один из его штатных сотрудников. Ли Хэмилтон, влиятельный и уважаемый председатель комитета по разведке, сначала собирался заблокировать законопроект. Тогда Уилсон предупредил своего старого союзника, спикера Типа О'Нейла, что он готов выступить в Конгрессе и обвинить демократов в продаже идеалов свободы. Спикер понял, что настало время отплатить за оказанные услуги. Он позвонил Хэмилтону, который в итоге отказался от противодействия Уилсону.

Оставался Сенат — самое неприятное место, куда конгрессмен может отправиться за подаянием. Тем не менее техасец добился встречи с сенатором Сэмом Нанном, который удивил Уилсона, сразу же поддержав его. Впоследствии Нанн оказывал незаметную, но мощную поддержку всем инициативам по Афганистану. Следующим с списке Уилсона был сенатор Монихэн, ведущий демократ в комитете по разведке, которого он выманил с парламентских слушаний. Вскоре Чарли добился его одобрения. Последним препятствием был Барри Голдуотер, председатель комитета по разведке. Здесь у Уилсона имелся один козырь в рукаве, но стоило как следует подумать, прежде чем пустить его в ход. Барри-младший, сын сенатора, стал мишенью того же федерального расследования по наркотикам, которое едва не положило конец карьере Уилсона, и Чарли подозревал, что Голдуотер-старший сыграл не последнюю роль в прекращении следствия. Поэтому он решил прибегнуть к рискованной шутке. «Мы с Барри оба пострадали от полицейского насилия в лице Рудольфа Джулиани и министерства юстиции», — произнес он с рокочущим заразительным смехом, и Голдуотер пригласил его в свой кабинет.

«Я знал, что это нарушение правил с моей стороны, — начал Чарли, — но нам нужно найти какой-то способ, чтобы сбивать русские вертолеты». Голдуотер был старым пилотом ВВС и закоренелым антикоммунистом. Чарли сказал ему, что для великой державы неприемлемо оставить моджахедов без эффективного зенитного оружия. Он нажал на патриотические рычаги и встретил желаемый отклик.

В 1960-е годы политический манифест Барри Голдуотера «Совесть консерватора» стал бестселлером и положил начало «консервативной революции» предупреждениями о непредсказуемых последствиях в том случае, если Соединенные Штаты не будут активно противостоять советской угрозе. «К черту правила», — решил седовласый сенатор, выслушав пламенный призыв Чарли.

* * *

Даже после окончания афганской войны Уилсон был убежден, что директор ЦРУ Кейси поддерживал все, что он старался сделать для моджахедов. Директор был последним из легендарных героев Второй мировой войны, посылавшим разведчиков за линию фронта в Германию. Он говорил о борьбе с тиранией на языке Черчилля, близком душе Уилсона. Кроме того, Чарли своими глазами наблюдал эмоциональную реакцию Кейси во время встречи с профессором Моджадедди, когда афганский лидер повернулся в сторону Мекки, чтобы помолиться.

С течением времени Уилсон пришел к выводу, что все его проблемы в Лэнгли связаны с бюрократами, отравляющими мысли Кейси. У него не было сомнений в том, кто отвечал за циничную политику ЦРУ, оставлявшую афганцев беспомощными перед лицом противника. Это был Чарльз Гэллиган Коган — человек, которого никто не избирал и который считал себя вправе решать, что Соединенные Штаты могут или не могут сделать для Афганистана.

Впоследствии, когда Коган поступил в школу государственного управления имени Джона Ф. Кеннеди, он признал, что ЦРУ переоценило мощь советской империи и что в ретроспективе строгие меры безопасности с целью замаскировать масштабы американского вмешательства в Афганистане были чрезмерными. Но в 1984 году он считал, что тайную войну можно вести только так, как это уже делалось раньше.

Если бы Уилсон познакомился с Коганом в первые годы его работы в Агентстве, то нашел бы многое, чем мог бы восхищаться. В начале 1960-х годов он безусловно не назвал бы статного молодого оперативника «жалким слизняком». В двадцать восемь лет он был заместителем начальника оперативного пункта в Конго, руководил наемниками из ЮАР, направлял кубинских пилотов-ветеранов на заградительные миссии против войск, пользовавшихся поддержкой Советского Союза, и спасал монахинь от дикарей. В то время руководители ЦРУ действовали так смело, что даже послали убийц к Патрису Лумумбе. В Конго, как и в Судане, Чак Коган занимался настоящим делом, но постепенно он приобрел аристократические манеры. Может быть, это началось в Индии, где он научился ездить верхом и играть в поло, или после того, как обрел покровителя в лице Арчи Рузвельта и завязал дружеские отношения с королем Марокко Хасаном и королем Иордании Хусейном. Через тридцать лет службы в Агентстве Коган идеально подходил для бесед с особами королевской крови, но совершенно не подходил для общения с Уилсоном.

— Сколько причин для безделья вы можете привести на этой неделе, мистер Кобурн? — спросил конгрессмен у Когана.

Спустя неделю после их неприятной встречи Уилсон так и не понял, что руководство ЦРУ объединилось в своем нежелании приобретать «Эрликоны». Он продолжал осыпать Когана оскорблениями:

— Вам просто насрать на моджахедов, не так ли? Вьетконговцы сбили две тысячи наших вертолетов во Вьетнаме. А сколько вы сбили советских вертолетов?

Эта встреча состоялась по инициативе Когана. Агентство обязалось отчитываться о том, как оно собирается потратить остальные ассигнованные средства помимо «Эрликонов», и Коган хотел знать, насколько он свободен в своих действиях.

«Он пришел беседовать со мной о сапогах, одеялах и прочем дерьме, — вспоминает Уилсон. — Тогда я сказал: “Все это может идти в жопу, Кобурн. Как насчет пушек?”»

По словам Когана, они уже предприняли несколько шагов. «Да, — проворчал Уилсон. — А пока вы копаетесь, долбаные вертолеты убивают людей». Затем Уилсон поставил его перед выбором: «Либо вы покупаете “Эрликоны”, либо 23-миллиметровые советские зенитки ZSU». (Это было единственное другое орудие со сходными характеристиками.)

Авракотос вмешался лишь однажды и указал, что «Эрликоны» вынудят афганцев занимать неподвижные позиции вместо того, чтобы полагаться на более гибкую и маневренную тактику партизанской войны. «Мы будем просто терять орудия, каждое из которых стоит 100 000 долларов, или все афганцы погибнут, пытаясь защищать их».

Этот аргумент совершенно не убедил Уилсона. «Мне плевать, пусть мы даже потеряем все орудия, если при этом будет сбит хотя бы один советский вертолет. Если променять сто зениток на один вертолет стоимостью 10 миллионов долларов, это хорошая сделка. А если сбить два вертолета, мы получим стопроцентную прибыль на вложенный капитал».

Гаст был вынужден признать правоту конгрессмена. По правде говоря, втайне он соглашался почти со всем, что говорил Уилсон. Однажды Коган совершил ошибку и заявил, что «Эрликоны» попросту слишком дороги и он хочет израсходовать деньги на другие вещи. «Либо покупайте пушки, либо возьмите деньги и засуньте их себе в задницу», — отрезал Уилсон. Но Коган не отступался от своего.

Уилсону стало ясно, что ему противостоит нечто гораздо большее, чем Чак Коган. В любой другой год он бы стразу перешел в наступление, но острое политическое чутье подсказывало ему, что Коган, Агентство, Стил-велл и все остальные заняли выжидательную позицию. Они читали газеты с красноречивыми заголовками о предстоящих выборах: «Весельчак Чарли в беде», «Образ жизни Уилсона испытывает терпение его сторонников» и «Скандалы могут дорого обойтись конгрессмену Уилсону».

Впервые с тех пор, как он прошел в Конгресс в 1973 году, Чарли испытывал серьезные проблемы у себя дома. Его терпеливые избиратели были готовы отказаться от безоглядной поддержки, которую они все эти годы оказывали своему эксцентричному представителю. Его конкуренты из демократической партии почуяли запах крови, и Уилсон не сомневался, что в ЦРУ многие тоже хотят избавиться от него.

ГЛАВА 18. РОЖДЕНИЕ ЗАГОВОРА

В городе Тринити, штат Техас, с населением 2048 человек, есть 33 церкви. Второй избирательный округ Конгресса, где Чарли выставил свою кандидатуру в 1984 году, расположен в самом центре «библейского пояса», о чем свидетельствует плакат с надписью «Иисус, Господь Лафкина». Немного дальше по дороге находятся огромные летние лагеря «возрожденцев» из церкви пятидесятников. Религиозные убеждения местных жителей отличаются фундаментализмом, очень похожим на чувства афганцев, верующих в Аллаха Всеблагого и Всемогущего. Религия — это образ жизни в восточном Техасе, а средоточие религиозного рвения — это вера в присутствие дьявола.

Почти каждый гражданин в избирательном округе Уилсона может считать себя специалистом по грехам человеческим. Любопытно, что богобоязненные жители восточного Техаса гораздо лучше знакомы с грехом, чем люди из других, более вольнодумных районов страны, даже неверующие. Местные священники постоянно напоминают прихожанам о кознях дьявола. Они говорят о вечных соблазнах, которым поддаются все мужчины и женщины в какой-то момент своей жизни. Священники заботятся о своей пастве и твердят о необходимости — нет, даже обязанности — регулярно возвращаться к алтарю и избавляться от лукавого. Многие вновь обретают Иисуса.

В этом цикле греха и искупления можно обнаружить причину политической живучести Уилсона. Чарли — это образцовый грешник, само присутствие которого открывает путь к добродетели. А поскольку он всегда попадается на своих прегрешениях, всегда возвращается домой и искренне раскаивается, добросердечные избиратели регулярно отдают ему свои голоса.

Кроме того, Уилсон всегда был чрезвычайно деятельным и открытым для общения конгрессменом. Той весной, когда началась кампания по предварительным выборам, он ежедневно разъезжал по своему округу в своем мобильном офисе, оснащенном тремя приемными, где консультанты принимали жалобы и заявления от граждан. С 1980 года этот оригинальный моторизованный командный пост удваивал показатели Чарли, позволяя ему эффективно оказывать услуги избирателям и списывать значительную часть своей предвыборной кампании на правительственные расходы.

Обычно в дополнение к своему главному офису в Вашингтоне конгрессмен покупает или берет в аренду временный офис, расположенный в центральном городе его округа. Вместо этого Чарли израсходовал свою правительственную квоту на покупку специально оборудованного фургона ценой 70 000 долларов, который создавал впечатление его присутствия во всех местах одновременно. В течение всего года в округ приходили уведомления о прибытии конгрессмена Уилсона на следующей неделе. Чарли приезжал редко, но его фургон, наполненный опытными штатными сотрудниками и добровольцами, разъезжал по окрестностям и помогал избирателям решать вопросы социального обеспечения, медицинской помощи, ветеранов и любые другие проблемы, связанные с федеральным правительством.

Люди, для которых Чарли делал больше всего — беднейшие из бедных, — редко ходили голосовать. Но с тех пор, как его отец избежал клейма безработицы благодаря Гражданскому корпусу Рузвельта, Чарли твердо верил в благотворную роль правительства. Благодаря ему в округе появился огромный социальный центр и госпиталь для ветеранов. И повсюду, от корабельных доков Оранжа до индустриальных предприятий Лафкина, избиратели имели работу благодаря договоренностям Уилсона с оборонными подрядчиками.

Удивительно много людей во Втором избирательном округе буквально обожали его, особенно среди старшего поколения. Каждую осень Чарли устраивал турнир по домино в социальном центре Лафкина, что обходилось его штабу в 25 000 долларов, поскольку каждый участник получал в подарок набор домино с надписью «Голосуйте за Уилсона», выгравированной на оборотной стороне каждой костяшки. Более тысячи седовласых людей каждый год собирались на это мероприятие, и Чарли лично вручал счастливому победителю путевку в Вашингтон на праздник цветения вишен.

Чернокожие жители Лафкина почти поголовно голосовали за него. Их духовный лидер, преподобный Нордстрон, объяснял прихожанам, что Чарли мужественно защищает их интересы, но ему нельзя позволять заходить слишком далеко. На окраине восточного Техаса, где в бедных районах до сих бытовало мнение, что ку-клукс-клан должен вершить закон, голоса черных принадлежали Чарли. Но несмотря ни на что, в начале предварительной кампании 1984 года стало ясно, что Чарли Уилсона может спасти только одно: деньги, огромные суммы предвыборных вкладов.

Четыре кандидата, ополчившихся против него, были уверены, что Уилсон наконец преступил запретную черту. Скандал с горячей ванной в Лас-Вегасе сам по себе был плохой новостью. Но даже те, кто простил расследование по делу о наркотиках, едва ли могли объяснить бегство с места автомобильной аварии: этот инцидент выставлял Уилсона в самом неприятном свете.

Говорят, что в восточном Техасе даже желтая собака может баллотироваться в Конгресс и победить при условии, что она принадлежит к демократической партии. Предварительные выборы имели решающее значение, и Уилсон знал, что единственным противоядием для его скандального имиджа будут выступления и реклама по радио и телевидению. Он должен был ошеломить соперников тщательно подобранными предвыборными роликами, но эта стратегия стоила недешево.

Когда для политика наступает трудное время, он обращается к тем, кому оказывал услуги. В этом смысле не было ни одной влиятельной группы, более преданной Уилсону, чем оборонные подрядчики. У Уилсона была репутация человека, которому нравились любые системы вооружений, и они выделили для своего благодетеля 100 000 долларов. Впрочем, этим дело не ограничилось. Все, кто имел обязательства перед Уилсоном, в тот год внесли щедрые пожертвования, и в итоге его предвыборный бюджет стал вторым по объему во всем Конгрессе. Особенно усердствовали его израильские друзья. Эд Кох организовал сбор средств в Нью-Йорке и выступил с эмоциональной речью. «Это человек, в чьем округе не наберется и десяти еврейских избирателей, но он помогает Израилю, потому что верит в него», — сказал он. Ко дню выборов Эд Кох и его сторонники собрали еще 100 000 долларов на избирательную кампанию Уилсона.

Самой непоколебимой сторонницей Чарли проявила себя преданная Джоанна Херринг, которая провела агитацию среди всех своих богатых знакомых из числа ультраконсерваторов. Ее усилия, как обычно, сопровождались блестящими мероприятиями, включая уикэнд на шикарном ранчо одного из ее друзей с выездом на охоту. Впоследствии она вспоминала: «Для меня это было самое трудное дело в жизни. Я говорила моим друзьям, что все мерзкие вещи, которые говорят про Чарли, — сплошная ложь, что он замечательный и хочет изменить мир. А потом он приехал на ужин и заснул прямо за столом. Это было ужасно. Ко мне приехали владельцы всех крупных компаний, а Чарли даже не мог отвечать на вопросы. Но некоторые из них все равно дали деньги — они сделали это ради меня».

После этого инцидента Джоанна и Чарли Фосетт решили, что они должны спасти Чарли от бутылки. Они сочинили анонимное письмо «от истинного почитателя, который хочет, чтобы вы осознали свою судьбу». «Алкоголь разрушает вашу жизнь, — говорилось в письме. — Ради собственного блага и ради вашей страны вы должны остановиться». Они отнесли письмо и тайно подбросили его в почтовый ящик Чарли — трогательный жест, не возымевший абсолютно никакого результата.

Несмотря на свои тревоги, Джоанна не покладала рук и одна собрала около 50 000 долларов. В целом штаб конгрессмена получил более 600 000 долларов, что было невероятной суммой для предвыборной кампании в депрессивном сельскохозяйственном округе, где местные вклады составили всего лишь 20 000 долларов.

Тем не менее Уилсон находился в большой опасности. Его главный соперник Джерри Джонсон был именно таким человеком, какой мог ожидать поддержки от избирателей «библейского пояса». Пятидесятилетний фермер и примерный семьянин, он также был священником баптистской церкви и вел уроки в воскресной школе. Его рекламные ролики гласили: «В отличие от нынешнего представителя, я не стану заниматься недвижимостью в Вашингтоне и шататься по ночным клубам. Я не забуду, откуда пришел и ради кого работаю. Мы избирали своего конгрессмена не для того, чтобы он гулял по Хайберскому перевалу и сидел с мусульманскими беженцами».

Другие конкуренты, как и Ллойд Диккенс, занимались вариациями на ту же тему: «Своим образом жизни и голосованием за аборты Чарли Уилсон доказал, что он не приемлет американские семейные ценности».

С приближением дня выборов опросы показывали, что мнение избирателей не меняется в лучшую сторону, но Уилсон стойко держал удар. Казалось, что-то придает ему дополнительную энергию. Почти каждую ночь он видел один и тот же сон: афганскую деревню, над которой кружило пять или шесть штурмовых вертолетов. Афганцы в мешковатых штанах лихорадочно палили из ружей и пистолетов, но пули отскакивали от брони. Потом крупным планом появлялось ухмыляющееся лицо пилота, который нажимал на гашетку и поливал защитников смертельным огнем.

Этот кошмар всегда казался Уилсону реальным, как если бы он каждую ночь переносился в афганскую деревню и наблюдал за убийством ее жителей. Но вместо депрессии он неожиданным образом испытывал прилив сил. Он как будто переживал очищение и находил главную причину для победы на выборах.

После того как Уилсон впервые увидел этот сон, он стал названивать в Лэнгли из своего мобильного офиса в Техасе. Главным предметом его яростных обвинений по-прежнему был Чак Коган. Когда Джон Макмэхон, второй человек в ЦРУ, снова попытался убедить его, что эскалация боевых действий будет опасна для Пакистана, Уилсон привел неотразимый аргумент: «Если Зия не боится, это не ваша забота, Джон».

Когда Уилсон потребовал расписание поставок «Эрликонов», Макмэхон мог лишь ответить: «Будьте на связи, мы работаем над этим». Тогда Уилсон дозвонился до Кейси, но директор отделался от него сочувственными словами: «Я все понял, Чарли, позвоните мне через несколько дней, если ничего не случится».

Люди из ЦРУ и их союзники в Пентагоне были готовы навлечь на себя гнев Уилсона, потому что рассчитывали на жителей Второго избирательного округа, которые должны были избавить их от этого назойливого политика. С учетом всех скандалов казалось невероятным, что избиратели оставят такого закоренелого грешника в кресле конгрессмена.

Но в последние дни предвыборной кампании Уилсона обстановка вокруг него начала меняться. Любой, кто знаком с политическими технологиями, понимает, что имидж претендента гораздо важнее того, что он говорит по телевизору. Афганистан не стоял на повестке дня выборов, но страстная вера Уилсона в правоту своего дела пылала так ярко, что он был похож на религиозного проповедника. Возможно, Чарли не обрел Бога, но избиратели видели, что стрелка его компаса снова указывает на север.

В ночь перед выборами все близкие Чарли Уилсона собрались в его доме в Крукед-Крик: его мать, сестра, верные друзья и сотрудники. Чарльз Фосетт и Джоанна добавили блеска, прибыв на экзотическом прогулочном автомобиле, полученным Фосеттом в дар от короля Марокко. Дом был полон друзей, но среди них незримо витало ощущение, что следующий день может оказаться Ватерлоо для конгрессмена, особенно когда начали поступать первые результаты, свидетельствовавшие о победе учителя воскресной школы Джерри Джонсона в двух графствах.

Озабоченный Чарли Фосетт отвел Уилсона в сторонку и попытался взбодрить его. «Это ничего не значит, Чарли, — сказал он. — Ты сможешь гораздо лучше помогать моджахедам, если не будешь заседать в Конгрессе». Чарли был возмущен этой благонамеренной чепухой. Истина заключалась в том, что он станет совершенно бесполезен для моджахедов, если проиграет. В сущности, Уилсон не знал, кому он вообще будет нужен после поражения.

Магнат деревообрабатывающей промышленности Артур Темпл, который покровительствовал Чарли с тех пор, как тот ушел в политику, с каменным лицом наблюдал за сообщениями с мест. Темпл был отеческой фигурой для Уилсона — влиятельный бизнесмен и прогрессивный реформатор, некогда поверивший, что Чарли сможет пройти весь путь до вершины. Даже мать Чарли казалась встревоженной. Она с самого начала находилась на его стороне, проводила агитацию на благотворительных вечерах и ходила от двери к двери, подобно женщинам из клана Кеннеди. Что ей можно было сказать кроме того, что он сам навлек на себя все нынешние беды? Устав делать хорошую мину при плохой игре, Уилсон попросил Джоанну посидеть с ним наедине. «Он сказал, что его дела плохи, — вспоминает Джоанна. — А я просто сказала ему, что он замечательный. Он был для меня настоящим героем».

Когда все казалось потерянным, чаши весов постепенно начали клониться в другую сторону. На момент закрытия избирательных участков опросы на выходе давали 55 процентов за Уилсона, а 45 процентов разделились между четырьмя другими кандидатами. Чарли чудесным образом снова обрел почву под ногами Он не говорил своим благочестивым избирателям, что нуждается в их голосах ради спасения афганцев или даже ради борьбы с «империей зла». В этом не было необходимости. В чем бы ни заключались его достоинства, им нравилось то, что они видели. Уилсон остался на сцене, сохранил друзей и союзников, поэтому через два дня, когда он вернулся в столицу, вся его нерастраченная энергия обрушилась на ЦРУ.

* * *

В тот самый момент судьба Авракотоса тоже повернулась в лучшую сторону: он нашел нового влиятельного покровителя. Эд Гиновиц был вторым человеком после Клэра Джорджа, помощником заместителя директора в Оперативном управлении. Как и Гаст, Гиновиц не принадлежал к аристократической элите Агентства. Он был американцем во втором поколении, чей отец родился в Польше. Бывший морской пехотинец, он провел большую часть своей двадцатилетней службы в ЦРУ в советском отделе. Гиновиц был непримиримым противником коммунизма, и в 1984 году он занимал второй по старшинству пост в Секретной службе. Его главная задача заключалась в подборе сотрудников для особых миссий, а когда Клэр Джордж находился в отъезде, он становился заместителем директора Оперативного управления. Он мог стать очень ценным союзником, так как его образ мысли разительно отличался от убеждений Чака Когана и остальных обитателей седьмого этажа.

Гиновицу не нравилась идея тотальной войны в Афганистане. Из-за собственной семейной истории он принимал близко к сердцу бедственное положение людей, порабощенных коммунистической властью. Он бывал в тренировочных лагерях моджахедов у афганской границы, беседовал со старейшинами и наблюдал, как босоногие юноши готовились к схватке с Советской армией. Его реакция имела моральный оттенок, что не удивительно для человека, чай отец родился в стране за «железным занавесом». Он спрашивал: «Как вы можете посылать этих ребят в бой и говорить им: “У вас нет шансов, но постарайтесь как следует?” Это отвратительно».

Гиновиц с растущим одобрением наблюдал за действиями Авракотоса, возглавившего афганскую программу. Гаст был всего лишь временным руководителем, но вел себя так, словно решил остаться надолго.

Пока Уилсон вел политическую баталию в восточном Техасе, Советский Союз перешел в наступление. Той весной в Афганистане развернулись боевые действия, невиданные со времен Вьетнама. Паншерское ущелье заволокли громадные клубы пыли, когда двадцатитысячная советская группировка 40-й армии вошла туда для того, чтобы раз и навсегда покончить с Масудом.

В отличие от предыдущих кампаний, в этой Советские войска были отлично подготовлены и дисциплинированы. Они ехали на танках и бронетранспортерах, а МИГи и штурмовые вертолеты обеспечивали постоянную воздушную поддержку. Любые прежние различия, проводимые советским командованием между моджахедами и гражданским населением, были забыты. Серебристые Ту-16 взлетали с советских аэродромов и устраивали ковровые бомбежки над деревушками из глинобитных лачуг, где могли укрываться повстанцы.

Авракотоса это не удивляло. Он ожидал эскалации, поскольку Агентство в немалой степени способствовало такому развитию событий. Насколько он мог понять, у советских командиров не было выбора. Они просто не могли допустить, чтобы шайки оборванных бандитов глумились над их военной мощью. Теперь 40-я армия готовилась сокрушить повстанцев, и Гаст понимал, что это может произойти, если Агентство не начнет играть по-крупному.

Благодаря бескомпромиссному подходу Авракотоса, Гиновиц стал твердым сторонником Авракотоса. Его раздражала схема управления афганским сопротивлением: «Пакистанцы контролировали все на свете. Они вели себя как хозяева представления, и я сказал: “Это никуда не годится. Мы должны принимать участие в планировании сражений и заботиться о боевой подготовке”». Гиновиц отправился к директору и заявил, что Агентство должно играть более активную роль, если хочет, чтобы афганская программа сдвинулась с мертвой точки. По его словам, директор ответил: «Делай свой ход, а дальше посмотрим».

Слова Кейси фактически стали индульгенцией для Гиновица и Авракотоса, которой они не замедлили воспользоваться. Однажды, когда Клэр Джордж находился в служебной командировке за пределами страны, а Гиновиц временно замещал его, Авракотос вошел в его кабинет со словами: «Я уже почти целый год временно руковожу программой, а правило гласит, что, если вы работаете во временной должности три месяца и хотите работать дальше, вам дают должность. Мне нужна эта должность, если только вы не собираетесь назначить какого-нибудь ублюдка, умеющего лишь выполнять приказы».

Гиновиц был не таким человеком, которого могло смутить подобное заявление. «Вы правы, — ответил он. — Я назначу вас на эту должность. Вообще-то я не должен этого делать, но Клэр сейчас в отъезде».

Когда Чак Коган узнал о случившемся, он пришел в ужас и попытался оспорить назначение. По словам Авракотоса, Гиновиц утихомирил Когана предельно ясным сообщением: «Начальство хочет видеть грязного сукина сына на этой должности».

Формально Гиновиц обладал полномочиями для такого решения, но с учетом сложных отношений Авракотоса с Клэром Джорджем это требовало определенной деликатности. Вспоминая этот момент, Гиновиц заметил, что его босс пришел в ярость, но по какой-то причине не стал отменять приказ. «Клэр втайне восхищался Гастом со времен их совместной службы в Афинах, — говорит он. — Люди не понимали глубину их отношений, но это были отношения взаимной любви и ненависти. Мне всегда казалось, что у Гаста есть что-то на Клэра, что он знает нечто важное о нем самом или о его семье. Естественно, Клэру это не нравилось. Гаст никогда бы не предал его доверия, но Клэр все равно опасался его».

По словам Гиновица, Джордж пятнадцать минут орал на него, пока тот не сказал, что уже побеседовал о Гасте с Кейси и Макмэхоном и они сочли его назначение хорошей идеей. Он предложил Джорджу справиться у них, отлично зная, что босс не будет этого делать. В конце концов заместитель директора лично поздравил Авракотоса и сказал, что рад был оказать ему эту услугу. Авракотос, прекрасно понимавший истинные чувства Джорджа, решил подыграть ему. Почему бы и нет? Он получил должность, которую хотел получить.

Это обстоятельство было тем более удачным, что Гасту довелось наблюдать за постепенным падением его соперника Алана Файерса. Лишившись афганской программы, Файерс был поставлен руководить операциями «контрас», которые вскоре были объявлены Конгрессом незаконными. Он сыграл косвенную роль в позорной схеме «Иран-контрас» с обменом оружия на заложников. В конце концов ему пришлось стать первым Иудой в Секретной службе. Столкнувшись с почти неизбежным риском тюремного заключения за ложные сведения по делу «Иран-контрас» перед комиссией Конгресса, Файерс принял предложение обвинителя обеспечить ему неприкосновенность в обмен на полные сведения. В зале суда, заполненном его бывшими собратьями из Секретной службы, плачущий Файерс дал показания, покончившие с карьерой Клэра Джорджа.

Оглядываясь впоследствии на свой смелый бюрократический ход, Гиновиц признавал, что отстранение Файерса и ставка на Авракотоса была самым дальновидным решением за время его долгой службы в ЦРУ.

* * *

Когда Авракотос закрепился в новой должности, Чарли Уилсон практически находился в состоянии войны с ЦРУ. Вскоре Авракотосу стало ясно, что у Уилсона есть воля и способности для победы. В ретроспективе конгрессмен признает, что жаркие дебаты по поводу «Эрликонов» — оружия, оказавшего лишь незначительное влияние на ход войны, — на самом деле велись не из-за оружия как такового. Это был его личный крестовый поход под эгидой Конгресса США, призванный заставить ЦРУ принять гораздо более деятельное участие в афганской войне, чем того бы хотелось руководителям Агентства. С его точки зрения, бюрократическая битва 1984 года была переломным моментом. Все остальные тактические решения об эскалации боевых действий, включая поставки американских «Стингеров» два года спустя, были его следствием.

«Они были оскорблены в лучших чувствах и сопротивлялись до конца, — вспоминает Уилсон. — Но я знал, что война не имеет смысла, если моджахеды не могут сбивать вертолеты. Они хотели сражаться до последнего афганца, не подвергая Соединенные Штаты никакому риску. Но я был не намерен убивать миллион афганцев, чтобы русские почувствовали легкое неудобство, и меня до сих пор бесит эта мысль».

Авракотос понимал, что в случае продолжения конфронтации между Уилсоном и Агентством первой жертвой станет его афганский бюджет. Директор Кейси тоже почувствовал опасность и попросил Авракотоса объяснить, о чем Коган говорил с Уилсоном и что можно сделать для разрядки напряженности.

Авракотос, как всегда, дал прямой ответ. «Если бы вы не знали, как обстоят дела на самом деле, то могли бы подумать, будто Коган работает на СССР», — сказал он директору Он добавил, что не может понять, почему Агентство решило сражаться с Уилсоном. «Давайте купим “Эрликоны” и посмотрим, как работает эта пушка, — сказал он. — От этого не будет никакого вреда».

Директор славился тем, что в подобные моменты он часто начинал мямлить нечто неразборчивое, Авракотос истолковал его невнятное бормотание как знак согласия. «В этой игре все очень просто, — объясняет он. — Если директор на что-то намекает, значит, вам дают зеленый свет. Никто вас ни о чем не будет спрашивать».

Авракотос никогда не ждал письменных инструкций. Он был патриотом, но черпал вдохновение у янычар — элитных воинов старой Оттоманской империи. «Вы становитесь янычаром, когда ведете свою игру, и больше никто не знает ее правила, — говорит он. — А если на вас работает команда авантюристов, то можно ожидать, что они будут пускаться в собственные авантюры». Получив негласное указание от Кейси, современный янычар приступил к делу.

Подростком в Эликиппе Гаст любил играть в «кто первый струсит» глухой ночью на пустынном шоссе рядом со сталелитейным заводом. Школьники со своими подругами выстраивались у обочины посмотреть на состязания в смелости. Две машины на расстоянии четверти мили разгонялись навстречу друг другу по одной полосе. Первый, кто не выдерживал и сворачивал на другую полосу, считался проигравшим.

У Гаста с самого начала была репутация бесстрашного игрока. Он включал первую передачу на своем стареньком четырехдверном «додже», а к тому времени, когда он переходил на вторую, то становился копией своих предков — древних воинов, срывавших с себя одежду перед битвой и с криком бросавшихся на врага. Какой человек захочет биться с подобным противником? Правило «никогда не отступай» было вынесено Авракотосом из этих давних ночных схваток.

Тридцать лет спустя он сел в служебную машину Агентства и отпустил водителя перед офисным зданием «Рейберн-хаус». По правилам он должен был приехать вместе с Нормом Гарднером, представителем Агентства по связям с Конгрессом. Предполагалось, что на встречах с политиками всегда должен присутствовать «опекун» из ЦРУ Но Гаст считал, что он выполняет секретную миссию, где необходима беседа с глазу на глаз. К тому времени, когда он вошел в офис Чарли, никому бы не пришло в голову, что он явился с неофициальным визитом. Он был дружелюбен с «Ангелами Чарли» и абсолютно владел собой, но, оказавшись в кабинете, подошел прямо к столу Уилсона.

Конгрессмен был застигнут врасплох. До сих пор от почти не обращал внимания на Авракотоса, называл его «мужланом из угольной шахты» или «миротворцем Чака Когана» и считал еще одним трусом из ЦРУ. Но рослый грек в темных очках, стоявший в нескольких дюймах от него, производил угрожающее впечатление. «Мне показалось, что он буквально напичкан агрессией, — вспоминает Уилсон. — Он сказал: “Давайте сразу перейдем к делу. Я не меньше вас хочу наступить на хвост этим ублюдкам. Поэтому давайте подумаем, как мы вместе можем сделать это”».

Уилсону понадобилось некоторое время, чтобы собраться с духом и осознать, что он наконец встретился с таким ЦРУ, о котором пишут в романах. Кем бы ни был Гаст Авракотос, с ним не стоило шутить. «Он ошеломил меня, — признает Чарли. — Вся моя бравада куда-то улетучилась».

Вербовка постоянно остается в зоне внимания любого оперативного сотрудника ЦРУ. Это грязная работа — покупать людей в интересах своей страны. Для того чтобы достигнуть успеха, оперативник должен действовать гибко и убедительно. Он должен уметь быть обаятельным и заводить друзей. Но в конечном счете он должен быть расчетливым игроком. Он ищет «уязвимые места для вербовки», а когда находит их, то знает, куда нужно забросить крючок, чтобы выловить рыбку.

Авракотос три года проработал в Бостоне, занимаясь исключительно вербовкой агентов: ученых-ядерщиков, американских бизнесменов и иранцев, которые могли оказать помощь в спасательной миссии. Каждый из пятнадцати завербованных им людей был крупным достижением, свидетельствовавшим о его умении пользоваться такими инструментами, как идеализм, секс, деньги и шантаж, на благо Америки.

У Авракотоса не было сомнений по поводу того, чем он занимался в офисе Уилсона в апреле 1984 года. Он приехал, чтобы завербовать конгрессмена, но это не было официальной операцией ЦРУ Никто в Агентстве даже не знал, что Гаст отправился к Уилсону. Его руководство так и не узнало о тайной сделке, впоследствии заключенной между ними.

Но на седьмом этаже Лэнгли почти сразу же поняли, что некое событие превратило Уилсона из крайне опасного противника в чрезвычайно полезного помощника. Авракотос дал понять, что укротил ярость конгрессмена по поводу «Эрликонов» с помощью нехитрой уловки. «Существует много способов прикончить программу, — объясняет он. — Можно стоять насмерть, но мы поняли, что с Чарли этот номер не пройдет. Поэтому мы выступили с внутренним «пилотным проектом» — закупить небольшое количество «Эрликонов» для испытаний и оценки. Мы знали, что можем затянуть дело по крайней мере на один год, а там будет видно».

Этот маневр повысил репутацию Авракотоса в глазах Кейси и Макмэхона. Теперь они рассматривали его как укротителя политических тигров, способного обуздать самого опасного и настойчивого критика Агентства в стенах Конгресса. До этого момента Авракотос мог утверждать, что он не превышал своих полномочий, так как мог заявить, что получил разрешение на основе своей интерпретации невнятных реплик директора. Но две недели спустя, когда Гаст вернулся в офис конгрессмена, он уже был виновен в вопиющем нарушении строгих правил ЦРУ, и никакие оправдания не смогли бы защитить его, если бы об этом стало известно.

На этот раз он не стал тратить время на акции устрашения. Вместо этого он дал понять, что идет на огромный личный риск. Никто не знал, чем он занимается, и если Уилсон примет его предложение, то должен будет молчать о том, от кого оно поступило. Потом Авракотос преподнес свой сюрприз: он хотел получить еще 50 миллионов долларов.

Это было возмутительное требование. Сотрудникам Агентства запрещено лоббировать конгрессменов, от которых зависит финансирование секретных программ. Им даже не разрешается разговаривать с членами Конгресса без особого разрешения, да и то лишь в присутствии контролера.

В данном случае Авракотос не только просил денег, о которых не знал никто из его руководства; никто в Лэнгли даже не был заинтересован в обращении к Конгрессу за этой суммой. В сущности, некоторые до сих пор ворчали из-за тех сорока миллионов, которые Уилсон буквально вбил в глотку Агентству. Конгрессмена считали опасным и непредсказуемым человеком, на которого нельзя положиться. Более того, любой запрос о новом финансировании в середине парламентской сессии мог быть направлен лишь в том случае, если директор был готов представить президенту свои аргументы. Сумма, запрошенная Авракотосом, превышала весь афганский бюджет ЦРУ на этот год.

Действия Авракотоса, как их ни рассматривай, имели все признаки прямой вербовки. Любая вербовка в ЦРУ включает элемент опасности.

В крайних случаях за рубежом оперативника могли застрелить, избить или упрятать за решетку, если дело пойдет не так, Всегда существует риск оказаться разоблаченным во враждебном стане; для Авракотоса таким «враждебным станом» было ЦРУ. В довершение по всему, как будто он ступал по недостаточно тонкому льду, Авракотос позволил себе усомниться в мужских качествах Уилсона.

— Вы много говорите о том, как хорошо убивать коммунистов, — сказал он. — Для такого крутого парня, как вы, не будет проблемой достать пятьдесят миллионов, и я не стал бы откладывать это до Рождества.

ГЛАВА 19. ВЕРБОВКА

Очевидно, что движущей силой этой драмы был Гаст Авракотос, и если бы он не сделал первый шаг, то не произошло бы дальнейших событий. Но по сути дела он всего лишь попался в ловушку, расставленную Чарли Уилсоном задолго до этого. Уилсон тоже полагался на свою политическую интуицию. Он знал, что где-то в ЦРУ должны найтись его единомышленники. Он пытался завлечь Агентство щедрыми денежными предложениями. Не добившись успеха, он продолжал гнуть свою линию и угрожал взять крепость ЦРУ в осаду, если они не примут его предложения. Авракотос был тем человеком, который клюнул на наживку. В результате произошла взаимная «вербовка» и родилось тайное партнерство, которое вскоре изменило ход афганской войны.

По словам Чарли, во время их первой встречи Авракотос просил лишь 40 миллионов долларов, в то время как Уилсон сразу же поднял ставку до 50 миллионов. «В тот день мы поняли, что можем быть полезны друг другу — говорит Авракотос. — Думаю, Чарли осознал, что я буду верен и предельно честен, а я понял, что могу положиться на него, что он защитит меня».

Сначала роль первой скрипки взял Авракотос, начавший знакомить Уилсона с хитросплетениями внутренней политики ЦРУ. Оба понимали, что в первой битве их противниками будут чрезмерно осторожные руководители Агентства. Вместе они разработали план ритуального танца, который со временем усовершенствовали и чрезвычайно эффективно использовали в предстоящие месяцы. Следуя инструкциям, полученным от Гаста, Уилсон позвонил Кейси и сказал, что он готов выделить Агентству еще 50 миллионов долларов для Афганистана. Может ли директор найти применение этим средствам? Чарли добавил, что он уже имел смелость задать этот вопрос Авракотосу.

Такой ход не оставлял Кейси иного выбора, кроме консультации с фактическим организатором этой шарады, Гастом Авракотосом, который подтвердил, что Уилсон позвонил ему. В ответ на настойчивые запросы конгрессмена ему пришлось признать, что афганская программа допускает увеличение финансирования. Директору оставалось лишь подписаться под предложением. Закрепившись на этой позиции, Уилсон принялся творить чудеса в Комиссии по ассигнованиям.

«К этому времени я убедил почти всех конгрессменов, что дело моджахедов лишь немногим уступает защите христианских ценностей, — вспоминает Уилсон. — Все члены моей подкомиссии горели энтузиазмом. Я создал у них впечатление, что они могут возглавить борьбу за правое дело. Консерваторам я сказал, что настало время надрать задницу русским, а либералам — что они могут доказать свои антикоммунистические убеждения, даже если не поддерживают «контрас» в Никарагуа».

В то лето ЦРУ находилось в очень щекотливой ситуации перед Конгрессом. Из стана либералов, недавно отвергших запрос президентской администрации на 19 миллионов долларов для «контрас», доносился недовольный ропот. Уилсон сознавал, что не может полагаться только на политический нажим. Ему пришлось призвать на помощь свое красноречие. «Я защищал эти 50 миллионов долларов перед всей Комиссией по ассигнованиям. Мы распорядились, чтобы все, кроме членов Комиссии, покинули помещение. Этот случай был единственным в своем роде».

Уилсон был прирожденным оратором, и теперь он начал с описания событий Рождества 1970 года, когда грозная и непобедимая Советская армия начала перебрасывать войска в Афганистан. «Но русские не на тех напоролись, — сказал он своим коллегам, — даже сейчас неграмотные пастухи и крестьяне противостоят Советской армии. Они заставляют русских дорого платить за вторжение. Деньги, о которых идет речь, представляют 0,1% от нашего законопроекта по ассигнованиям, и эта ничтожная сумма может изменить историю. Но даже если этого не произойдет, — заключил он, обводя собравшихся неподдельно искренним взглядом, — наш священный долг — придать хотя бы какую-то цену тысячам жизней, которые эти люди кладут за правое дело».

Последняя часть речи Уилсона была призвана справиться с инстинктивным недоверием его либеральных коллег, подозревавших ЦРУ во всевозможных прегрешениях: «Соединенные Штаты не имеют никакого отношения к решимости этих людей бороться за свою свободу Афганцы приняли это решение в конце 1979 года и будут сражаться до последнего, даже если у них останутся только камни. Но история проклянет нас, если мы допустим такое».

Если какое-то противодействие и существовало, оно исчезло к началу голосования Комиссии. «Я не помню ни одного голоса против», — говорит Уилсон, пользовавшийся вариантами этой речи в другие критические моменты, когда исход голосования был неясным.

На следующий день Чарли позвонил Авракотосу и объявил, что он вскоре получит все 50 миллионов долларов. «Мы были на седьмом небе от радости, — вспоминает Уилсон. — Эти 50 миллионов были прямым следствием нашего заговора. Мы сделали наш первый совместный ход». Спустя несколько месяцев, когда Саудовская Аравия предоставила такую же сумму, цифра возросла до 100 миллионов долларов. Этот факт был тем более поразительным, что Конгресс одновременно принял решение полностью прекратить финансирование «контрас» в Никарагуа.

Биллу Кейси пришлось с этим считаться. Он только что получил головомойку от Барри Голдуотера, председателя сенатской комиссии по разведке, который пришел в ярость, узнав об операции ЦРУ по минированию гаваней в Никарагуа. Между тем Конгресс под руководством Типа О'Нейла запретил любое военное содействие никарагуанским повстанцам. Многие демократы в Конгрессе считали, что Кейси занимается незаконными операциями, но, когда речь шла о «контрас», он был готов почти на все ради поддержки конфликта в Никарагуа.

Алан Файерс, возглавивший группу оперативного планирования по Центральной Америке, после того как проиграл Авракотосу в борьбе за афганский проект, говорил на страницах «Уолл-стрит джорнэл» об огромном значении, которое Кейси придавал войне в Никарагуа. Кейси говорил ему: «Ты знаешь, Алан, что Советский Союз чудовищно распылил свои силы и теперь русские уязвимы. Если Америка бросит вызов СССР повсюду и в конце концов одержит победу хотя бы в одном месте, то с коммунистической мифологией будет покончено… Никарагуа — именно такое место»[44].

Директор ЦРУ и Оливер Норт из Белого Дома уже тогда начали планировать альтернативные маршруты финансирования «контрас» в обход ограничений, наложенных Конгрессом. Можно лишь представить замешательство директора, на глазах у которого Чарли Уилсон пробивал огромные суммы для афганских повстанцев, в то время как ни он сам, ни президент Рейган ничего не смогли добиться своими прямыми обращениями в поддержку «контрас».

По свидетельству большинства очевидцев, Кейси возмущал «плотский» образ жизни Уилсона. Эд Юшневиц, разделяющий католические убеждения директора ЦРУ, объяснил, что «Кейси был щепетилен во всем, что касалось личной жизни. Он получил образование у иезуитов и католических монахов, поэтому истории об Уилсоне с его танцовщицами, выпивкой и наркотиками были глубоко оскорбительны для него». Авракотос тоже отметил первоначальное недовольство директора неприкрытым гедонизмом Уилсона: «Кокаиновый скандал беспокоил его так же сильно, как слухи об извращенном сексе и кличка «мистер Пять Процентов». Кейси просто не хотел, чтобы эта темная туча омрачила имидж Агентства»,

Но любимое детище директора, война «контрас» в Никарагуа, теперь находилось в опасности, а Кейси был абсолютным прагматиком. Несмотря на свои сомнения по поводу Уилсона, он решил заручиться поддержкой конгрессмена для помощи «контрас». К тому времени Кейси узнал о роли Уилсона в защите Сомосы и пришел к выводу, что Чарли захочет принять участие в наказании врагов Сомосы — сандинистов, поддерживаемых Советским Союзом. Дополнительный вес этому аргументу придавал тот факт, что большая часть командиров тайной армии ЦРУ в Никарагуа была представлена офицерами национальной гвардии Сомосы, прошедшими подготовку в США.

Уилсон почти с торжеством вернулся в офис Кейси, полагая, что теперь его признают могущественным покровителем ЦРУ. Для начала директор воздал должное его необыкновенным способностям в финансировании афганской кампании, «Знаете, администрация переживает сущий ад, когда пытается выбить несколько миллионов долларов для «контрас», которые сражаются в двух шагах от нас, а вы только что увеличили афганскую программу на 90 миллионов долларов. Я этого не понимаю».

Уилсон ликовал до тех пор, пока не узнал, почему Кейси на самом деле пригласил его. Не мог бы он найти способ разделить хотя бы десять процентов афганских ассигнований с «контрас»? Директор настаивал, что этот вклад будет решающим: «Мы сможем выиграть войну за полгода».

Это была непростая просьба. Президент отчаянно хотел сохранить никарагуанское «сопротивление», и директор ЦРУ просил патриотичного техасского конгрессмена сыграть свою роль в этом. «Я бы с радостью пошел вам навстречу, но Типу это не понравится», — сказал Уилсон директору, имея в виду спикера Типа О'Нейла. Он добавил, что выступление в защиту «контрас» лишь подорвет его возможности на афганском фронте.

Когда Кейси спросил, почему он хотя бы не попробует, Уилсон прямо ответил, что считает эту войну проигранной. Директор явно не понимал, какое значение приобрели события в Никарагуа для американских либералов. Влиятельные лидеры в каждом городе страны выступали с резкой критикой Агентства. Сотни американцев фактически работали на сандинистское правительство. Каждую пятницу они собирались перед посольством США, протестуя против войны, и часто к ним присоединялись многие другие американцы, посещавшие Никарагуа. Племянница О'Нейла находилась в Манагуа, а домохозяйки и проповедники из организации «Свидетели мира» собирались отправиться на границу и образовать символический заслон между армией «контрас» и сандинистами. Американские репортеры, наводнившие страну, посылали сообщения о безнадежном провале тайной операции Агентства.

По словам Уилсона, «это были еще цветочки» по сравнению с накалом страстей среди его коллег-демократов в Конгрессе. Даже его близкий друг Джим Райт вел себя так, словно выдворение США из Никарагуа было целью его жизни. Однако самым могущественным и непреодолимым противником оставался спикер, и ничто не могло заставить его изменить свое мнение.

В тот день Уилсон благоразумно умолчал о том, что он уже заключил сделку с О'Нейлом — недвусмысленное соглашение, по которому он фактически сдавал «контрас» в обмен на поддержку Конгресса в финансировании афганской войны.

«Могу вам сказать, что мы бы не приняли такого деятельного участия в афганских делах, если бы не Чарли, — говорит Тони Коэльо, партийный организатор демократов в Конгрессе. — Большинство конгрессменов даже не знали, где находится Афганистан, а остальным было наплевать». Коэльо, один из подлинных мастеров политической интриги, объясняет, почему такое соглашение было необходимым: «Никарагуа превратилось в арену ожесточенной схватки между нами и ЦРУ, Пентагоном и Белым Домом. Если бы Чарли ввязался в одну из этих баталий, у него были бы связаны руки».

Уилсон уже не впервые заключил личную сделку со спикером. О'Нейл прибег к его помощи во время коррупционного скандала ради спасения своего близкого друга Джона Марфа. «Раньше он оказывал такие услуги О'Нейлу, — объясняет Коэльо. — Руководство знало, что оно может рассчитывать на него».

На пенсии бывший спикер с удивительной откровенностью описывал свои махинации с Уилсоном: «Я знал, что Чарли занимается подпольной работой с министерством обороны, ЦРУ и многими другими, но мы предпочитали смотреть в другую сторону. Я был уверен, что Чарли играет на нашей стороне, и знал, что ни один американский солдат не пострадает. Обычно я говорил ему: «Не хочу знать, чем ты занимаешься, Чарли: просто делай свое дело». О'Нейл вмешался один-единственный раз, обеспокоенный неустанными попытками Уилсона получить место в комитете по разведке. «Предполагалось, что этот комитет обеспечивает контроль над деятельностью ЦРУ, — объясняет Коэльо. — Если бы мы пустили Чарли в этот огород, то фактически натравили бы его на них». У Коэльо есть еще одно интересное замечание по поводу успехов Уилсона в резком увеличении финансирования афганской программы ЦРУ. «Нужно понимать, что лишь политическая атмосфера того времени допускала нечто подобное. Мы были настолько сосредоточены на Никарагуа, что Афганистан как будто исчез с радарных экранов. Никто не уделял внимания этой стране, но все было бы по-другому, если бы не события в Никарагуа».

Уилсон совершил еще один поступок, который мог бы разъярить директора. Он никогда не упускал возможности сообщить своим либеральным друзьям, что они спокойно могут голосовать против «контрас» лишь в том случае, если будут голосовать вместе с ним по Афганистану. Таким образом их не могли обвинить в чрезмерно мягком отношении к коммунизму в середине правления Рейгана.

Но Билл Кейси не имел представления, какую игру ведет Уилсон с демократическим большинством Конгресса. Он попросил Авракотоса присоединиться к нему в попытке привлечь Уилсона к никарагуанской операции, но Гаст дипломатично отказался[45]. Авракотос не хотел ставить под угрозу свой план эскалации войны в Афганистане. Осыпанный деньгами Чарли, он впервые мог эффективно действовать на международном рынке оружия. По его указанию Агентство направило министерству обороны Египта заказ на строительство производственной линии для боеприпасов к винтовкам Энфилда. Ему надоело торговаться с ненасытными дельцами черного рынка, а благодаря прямому межправительственному контракту он мог рассчитывать на гарантированные поставки по фиксированным ценам.

В мире торговли оружием нельзя обойтись без подводных камней, и вскоре на Гаста посыпались жалобы от пакистанцев, возмущенных тем, что контракт не был заключен от лица их правительства. Без сомнения, какой-то генерал хотел нажиться на этом, но Авракотосу было все равно, кто запускает руку в чужой карман, если цена, которую платило Агентство, была меньше, чем он мог получить в любом другом месте. Для него было важно сохранить хорошие отношения с пакистанцами, поэтому он отдал их контракт.

Но все это бледнело по сравнению с тем, что произошло, когда Авракотос начал разыгрывать китайскую карту. Как и египтяне, китайские военные некогда были оснащены советским оружием, а их командиры получили образование в военных академиях СССР. Союз между этими двумя державами страшил Запад, но к моменту вторжения в Афганистан они стали заклятыми врагами. Тридцать советских дивизий сосредоточились на китайской границе, и Китай имел веские основания полагать, что нападение (возможно, с применением ядерного оружия) может состояться в любое время. Китайцы не упускали возможности намекнуть западным странам на необходимость жесткой позиции по отношению к растущей советской угрозе.

Тем не менее никому не приходило в голову, что китайское правительство рискнет навлечь на себя гнев Советского Союза и станет крупным поставщиком оружия для афганских повстанцев. Это произошло благодаря усилиям блестящего молодого руководителя оперативного пункта в Пекине Джо ди Трани. Свободно владеющий мандаринским наречием и женатый на китаянке, он поразил Лэнгли неожиданным предложением: китайцы готовы изготавливать оружие по советскому образцу для нужд джихада. Ди Трани напоминал Авракотосу молодого Фрэнка Синатру, и Гаст называл его «бродвейский Джо». По словам Гаста, «мы должны были убедить китайцев, что не только хотим трахнуть русских, но и собираемся победить. Джо сделал это».

Ди Трани обратился к китайцам с вопросом: «Думаете, наши люди в Кабуле и Пакистане не похожи на меня? Посмотрите на меня. Я говорю на вашем языке. Я женат на вашей соотечественнице. У нас повсюду есть такие люди, как я. Мы не можем проиграть».

«Он великолепно заморочил им головы», — с восхищением говорит Авракотос. Тайная сделка с китайцами была одним из самых строго охраняемых секретов того времени. Лишь двое или трое коллег Авракотоса из оперативно-тактической группы знали о ней. Вероятно, не более десяти человек во всем Агентстве были посвящены в подробности. Китайцы до сих пор не признают, что они поставляли оружие ЦРУ.

Для Авракотоса это было сладостным возмездием. «Только представьте себе, что оружие китайских коммунистов использовалось для того, чтобы убивать русских. Когда двое парней с одной стороны трахают друг друга, вам легче трахать их обоих, а кроме того, они поставляли отличное оружие по самой низкой цене».

Первый заказ на несколько миллионов долларов включал автоматы АК-47, пулеметы калибра 12,7 мм, противотанковые установки и большое количество боеприпасов. Объясняя значение этого нового источника высококачественного дешевого оружия для моджахедов, Авракотос предлагает другую сексуальную аналогию: «Когда вы действуете на черном рынке, то как будто пытаетесь найти себе бабу в незнакомом городе. Если у вас достаточно денег, вы кого-то найдете, но можете подхватить заразную болезнь, оказаться в дураках или попасть за решетку, и никто не знает, во сколько это вам обойдется. С другой стороны, если у вас есть жена, то все предсказуемо при более или менее гарантированном качестве».

В середине 1984 года Авракотос пользовался деньгами Чарли, для того чтобы вывести ЦРУ из публичных домов черного рынка и вступить в контрактные отношения с правительствами, которые смогут обеспечить Агентство надежными орудиями убийства по твердой цене. Он был поражен встречным желанием китайцев вступить в эту игру. К своему восторгу он обнаружил, что они готовы продавать оружие по цене, близкой к себестоимости. Это резко увеличивало его покупательную способность.

«Это было похоже на старые добрые дни, когда итальянцы производили обувь по 40 долларов за пару, а китайцы входили на рынок и начинали продавать то же самое за два доллара, — говорит Авракотос. — К примеру, один АК-47 на черном рынке стоил 299 долларов. Когда я заставил египтян наладить производство, цена упала до 139 долларов. Но когда китайцы вошли в дело, я смог сбить цену до менее 100 долларов». На минах выходила еще большая экономия. «На черном рынке некоторые продавали мины по цене до 500 долларов за штуку, с египтянами цена упала до 275 долларов, но, когда китайцы вступили в игру, она сократилась до 75 долларов, и египтянам волей-неволей пришлось конкурировать с ней». Из 50 миллионов долларов, полученных от Уилсона, 38 миллионов достались китайцам. Каналы поставки для моджахедов неожиданно заполнились ассортиментом товаров, невообразимым еще год назад. Поздней осенью 1984 года транспортные суда, набитые оружием советского образца, отправились из Шанхая в Караче в плавание длиной 5200 морских миль.

Примерно в это же время Авракотос получил небольшой дар свыше. До сих пор руководство ЦРУ глубоко сомневалось в необходимости такой эскалации афганской войны, о которой он мечтал. Дело было не только в страхе перед советским нападением на Пакистан; они опасались более изощренного обвинения в том, что Агентство проводит циничную политику, сражаясь «до последнего афганца».

Убедительный ответ на это обвинение упал прямо с неба — вернее, поступил от Национального агентства безопасности (NSA), чья работа заключалась в подслушивании переговоров врагов и друзей за рубежом. Никто точно не знает, сколько перехватов зафиксировали чуткие уши NSA, подслушивавшие переговоры советской 40-й армии в Афганистане. День за днем и неделю за неделей команды пожилых русских эмигрантов сидели в секретных кабинетах Агентства и переводили всевозможные советские сообщения. Волей случая одним из них оказалась запись советской операции, проведенной весной 1988 года против афганца, вооруженного тяжелым пулеметом калибра 12,7 мм.

Это было оружие, которым так восхищался Говард Хат и на которое он возлагал главные надежды для моджахедов. У пулемета DShK имелись серьезные недостатки, прежде всего неспособность пробивать вертолетную броню, но огонь вниз по вертолету с вершины горы мог быть убийственным, и в данном случае радиоперехваты открыли поразительную драму.

Запись начиналась с падения одного вертолета стоимостью 10 миллионов долларов, сбитого единственным воином из пулеметного гнезда высоко в горах одной очередью калибра 12,7 мм. Эта потеря взбесила русских, и другой вертолет вылетел прикончить моджахеда, но тоже был сбит. Пилот успел передать в Кабул запрос о подкреплении, которое не замедлило прибыть: целый взвод спецназовцев — советских «зеленых беретов» — на транспортном вертолете. Стрелок сбил и эту машину, прикончив еще двадцать солдат.

Радиоперехваты ярко запечатлели ощущение полной беспомощности в разговорах советских военных об ужасных потерях, понесенных в ходе одной несложной операции. Так и осталось неясным, удалось ли им разделаться с метким моджахедом. Вполне возможно, что ему помогал другой афганец, подававший боеприпасы, но стало абсолютно ясно, что один человек, вооруженный пулеметом стоимостью 6000 долларов, смог уничтожить десятки элитных солдат и боевые машины стоимостью не менее 20 миллионов долларов. История о героизме этого человека вдохновила команду Авракотоса. Если один человек мог совершить такое, что произойдет с Советами за следующие несколько лет? Запись «Мохаммеда-победителя» быстро приобрела популярность. Авракотос вручил один экземпляр Кейси, который проигрывал кассету в своем лимузине каждый раз, когда отправлялся в Конгресс и возвращался обратно. Существовала лишь горстка историй о громких победах моджахедов, а эта обеспечивала Авракотосу необходимую точку опоры в беседах с Уилсоном, который продолжал фанатично настаивать на покупке «Эрликонов».

Теперь они встречались как минимум один раз в неделю в офисе Уилсона. Авракотос мастерски разыгрывал свою роль, шутливо угрожая отречься от Уилсона, если тот нарушит его прикрытие, и развлекая Чарли анекдотическими историями о Чаке Когане. Два изгоя бюрократической системы нашли общую тему в насмешках над выпускником Гарварда, аристократическим любителем игры в поло. Их шутки также распространялись на заместителя Когана, с виду застенчивого Тома Твиттена, который, по общему мнению, разительно напоминал детского телеведущего мистера Роджерса. Несколько лет спустя, к ужасу Гаста, этот «хлюпик» заменил Клэра Джорджа на посту руководителя Оперативного отдела, но тогда Авракотос и Уилсон видели в себе бойцов тылового прикрытия, завязывавших арьергардные бои, для того чтобы встряхнуть ЦРУ, парализованное трусостью отдельных сотрудников. Они были исполнены решимости заставить свою страну встать на защиту свободы и покарать тиранию. В этом отношении они вполне могли бы написать на своих знаменах старый лозунг Барри Голдуотера: «Умеренность в стремлении к свободе — не добродетель; экстремизм в стремлении к справедливости — не порок». Поскольку конспиративная часть их сотрудничества была скрыта от остальных, никто из руководителей Агентства на седьмом этаже не был готов к выверенным атакам Уилсона с целью открыть все двери для Авракотоса. Следующие два года, пока Чак Коган, к счастью для себя, находился в Париже вне досягаемости Уилсона, а Том Твиттен умело избегал конфронтации с неуемным конгрессменом, Чарли и Гаст раскрутили маховик тайной войны до таких оборотов, о которых раньше и не мечтали.

ГЛАВА 20. ЧЕЛОВЕК СУДЬБЫ

Единственными, кто проявлял еще более необъяснимый оптимизм, чем Уилсон и Авракотос, были моджахеды, которые в том году погибали в рекордных количествах. Для них все было совершенно ясно: есть только одна сверхдержава, и если Аллах с ними, они не могут проиграть. Аллах сам выберет орудие их спасения.

Но в конце концов не божественное провидение и не мистическое озарение позволило Гасту и Чарли довести партизанскую войну до победы. Подлинным кудесником оказался невзрачный с виду молодой человек, прослуживший в ЦРУ лишь полтора года. Он был лишен предрассудков, абсолютно рационален, но никому не могло прийти в голову, что за несколько недель ему удастся полностью перестроить и преобразить афганскую программу ЦРУ Годы спустя Авракотос рассматривал включение Майка Викерса в состав своей оперативно-тактической группы как часть особой судьбы, направлявшей события этой драмы.

Когда Майк Викерс прибыл для первого собеседования со своим будущим руководством, он находился в ранге GS-11, что было гражданским аналогом капитана вооруженных сил. В возрасте 31 года, через полтора года после службы в Агентстве он занимал такое низкое положение на служебной лестнице, что был одним из самых младших сотрудников никарагуанской оперативно-тактической группы, состоявшей из девяноста человек.

Было совсем не просто найти дверь Авракотоса на шестом этаже. Любой другой офис в отделе Ближнего Востока имел табличку рядом с дверью: «снабжение», «финансы» и т.д. У Викерса был только номер 6С18, и он искал белую дверь в белом коридоре без опознавательных знаков, кроме очень маленьких цифр рядом со входом.

За этой безликостью скрывалось желание избавиться от нежелательных посетителей. Впрочем, любой мог войти в офис Авракотоса, но, оказавшись внутри, он сталкивался с огромным манекеном советского солдата в полном облачении специалиста по химической защите. Форма была настоящей, снятой с советского солдата, убитого в Афганистане. Можно было видеть дырочку от пули в груди рядом с эмблемой серпа и молота, но угрожающая фигура в резиновых перчатках и противогазе напоминала Дарта Вейдера из «Звездных войн».

Сотрудники Авракотоса разработали новаторский подход к проблеме безопасности. Они не заботились запирать и отпирать дверь каждый раз, когда приходили и уходили, поэтому поставили советское пугало в качестве первой линии обороны. Разумеется, угроза исходила не от советских «кротов», а от службы внутренней безопасности, регулярно посылавшей своих агентов в разные отделы с целью доказать, что их руководители плохо охраняют свои секреты. Гаст подготовился к такому вторжению, посадив рядом с русским солдатом секретаршу, которой было поручено отказывать в доступе всем посетителям, подозрительно похожим на сыщиков.

Впрочем, секретарша ожидала Викерса и проводила его в кабинет Авракотоса, где службе безопасности удалось настоять на установке специальных дверей с кодовыми замками и смотровыми глазками.

Авракотос не протестовал. Одним из его железных правил было никогда не перечить людям из службы безопасности. Он просто держал двери открытыми. Другие сотрудники любили окутывать свою повседневную работу покровом таинственности. Ритуал запирания дверей создавал у окружающих впечатление важной секретной деятельности.

Авракотос ненавидел эту игру. Любой, кто имел неосторожность закрыть за собой двери его кабинета, видел нечто странное: вероятно, единственную дверь в здании Агентства, выкрашенную в черный цвет. Авракотос испытывал предрасположенность к этому цвету. Он всегда носил черное, когда отправлялся на тайные задания, особенно если хотел кого-нибудь запугать. Но Викерс не стал закрывать за собой дверь, и он был не из тех, кто поддается запугиванию.

Сотрудники ЦРУ обычно стараются не выделяться на общем фоне, и Викерс со своими очками в роговой оправе и тихими манерами казался особенно неприметным. Он был похож на молодого биржевого маклера, возможно окончившего хороший колледж. Он явно не выглядел человеком, готовым взять на себя планирование крупнейшей операции в истории ЦРУ.

Авракотос отличался нетрадиционным подходом к кадровой проблеме. Он не доверял Агентству в выборе кандидатов для своего подразделения. Его поиск начинался с обращения к сети неформальных контактов, главную роль в которой играли секретарши Секретной службы. С его точки зрения, они были единственными, кто мог обеспечить его достоверной информацией о перспективах того или иного сотрудника. «Они подслушивают разговоры своих боссов, — объясняет Авракотос, — они знают все местные сплетни. Если какого-то парня донимает жена и звонит ему по тридцать пять раз в день, им известно об этом».

За двадцать лет своих скитаний по миру с обязательным посещением оперативных пунктов Агентства в каждой стране Авракотос построил виртуальную сетевую организацию, состоявшую из этих женщин. По его прикидкам, в 1984 году он лично знал девять из каждых десяти секретарш из Управления специальных операций, в том числе всех, кто работал на Ближнем Востоке. Он взращивал их почти как своих тайных агентов, обращался с ними как с равными и приглашал на ланч даже после того, как получил работу у Махгаффина.

Он знал, как тяжело им было возвращаться в штаб-квартиру и жить на 18 тысяч или 19 тысяч долларов в год. За рубежом, в Дакке или Тегусигальпе, на эти деньги они могли содержать дом, а во времена сильного доллара вообще жили в роскоши, по собственным понятиям. В Лэнгли они были так бедны, что им приходилось ютиться вместе в крошечных домиках или квартирах, чтобы свести концы с концами. Гаст всегда следил, чтобы они получали максимально возможные премии за сверхурочную работу, и не раз доказывал, что готов отстаивать их права.

Однажды, когда его личная секретарша отправилась в зарубежную командировку, руководитель оперативного пункта в стране пребывания заклеймил ее позором и назвал «шлюхой». Преступление заключалось в ее романе с женатым оперативным сотрудником, который, разумеется, не понес никакого наказания.

Авракотос немедленно встал на защиту своей секретарши, хорошенькой разведенной блондинки. Когда Гаст предстал перед начальником регионального отдела и потребовал объяснения, тот совершил ошибку, когда назвал его секретаршу прелюбодейкой, которая может нарушить деятельность оперативного пункта, если он оставит ее на работе.

— В таком случае вам придется уволить собственную секретаршу и одного из ваших агентов, — сказал Авракотос.

— Почему?

— Потому что я вые…л их обоих. Они оба прелюбодеи.

Вернувшись в офис, Гаст вызвал свою секретаршу и оперативного сотрудника, с которым она сошлась. «Все улажено: вы можете работать дальше, если хотите, — сказал он, — но на вашем месте я, наверное, послал бы их ко всем чертям. — Он добавил: — Мне жаль, но вам придется прекратить отношения».

Слухами земля полнится, и секретарши знали, что у них есть друг в лице Гаста Авракотоса. Если бы не они, Гаст даже не подумал бы нанимать человека, который вскоре стал его незаменимым сотрудником. По словам секретарш, он был особенным человеком — почти гением, который лучше всех составлял оперативные доклады и был предметом зависти в отделе военных операций, который даже не внес его имя в список кандидатов на новую работу.

Отдел военных операций ЦРУ, официально известный как «специальная оперативная группа», находился в процессе реорганизации после нескольких лет увольнений и сокращений. Некогда это был важный компонент ЦРУ — целая дивизия с сухопутными, воздушными и морскими подразделениями. Когда Агентство проводило операцию против Кастро в заливе Свиней, двое ковбоев из отдела военных операций высадили кубинцев на берег и сделали первые выстрелы. Сотрудники этого отдела организовали успешное свержение правительства Арбенца в Гватемале в 1954 году. Около сотни из них участвовало в крупномасштабной операции воздушной поддержки в Лаосе в конце 1960-х годов. Они играли ключевую роль в каждой крупной секретной операции с применением силы, так как обычные оперативные сотрудники редко обладали подобным опытом[46].

Авракотосу интуитивно нравились эти люди, многие из которых начинали свою карьеру в вооруженных силах. «Большинству из них ничего не светило в обычной армии, — объясняет он. — Это такие люди, которые запросто могут послать генерала куда подальше. Они не любят драить пуговицы и до блеска вылизывать сапоги. Они всегда говорят прямо и только то, что хотят сказать. Они ненавидят бюрократов. В армии у них сплошные неприятности — например, выпил лишку и отдубасил подполковника в баре, — поэтому они уходят оттуда и отправляются туда, где делают дело, то есть в ЦРУ».

Эти люди были близки по духу Авракотосу, но многие из них обладали сильно ограниченным кругозором. Теперь, когда Гаст стал руководить афганской программой, он чувствовал, что нуждается в помощи настоящего военного специалиста, но не думал, что в группе специальных операций ему смогут подобрать нужного человека.

Афганская операция была единственной в своем роде не только из-за своего размаха, но и потому что за непосредственные контакты с моджахедами отвечали сотрудники пакистанской разведслужбы ISI под руководством генерала Ахтара. В будущем Авракотосу предстояло посылать целые команды американских военных специалистов на временные тренировочные базы в пакистанских лагерях беженцев. Но в качестве личного военного советника ему не нужен был мускулистый герой, совершающий подвиги на территории противника. Он нуждался в услугах эксперта по оружию, который в первую очередь должен был обладать стратегическим мышлением.

Когда Авракотос сидел в своем офисе и листал резюме десяти офицеров из военного отдела, которых он рассматривал для этой работы, досье Викерса бросилось ему в глаза. Десять лет службы в «зеленых беретах», первые пять из которых он находился на передовой линии НАТО, изучал советские вооруженные силы и готовился к партизанской войне на вражеской территории. Целый ряд внутренних приказов с вынесением благодарности; дважды был назван «спецназовцем года». Свободно владеет чешским и испанским. Закончил подготовку в офицерской школе со вторым результатом в своей группе. Прошел обучение на курсах взрывного дела, легких и тяжелых вооружений, рейдов и засад, высотного парашютирования, альпинизма и скалолазания. Три года выполнял контртеррористические миссии в Панаме. Затем резкий поворот в карьере: в возрасте тридцати лет вступил в программу подготовки элитных специалистов ЦРУ. Внимание Авракотоса привлекли две записи, указывавшие на выполнение миссий в Гренаде и Бейруте. За одну из этих миссий Викерс получил награду за храбрость под огнем противника. Этого было достаточно для более близкого знакомства с кандидатом.

Гаст начал с того, что прошелся по военному отделу и посмотрел на Викерса. То, что он увидел, не произвело на него впечатления: «Он был единственным хилым на вид парнем во всей группе; остальные ребята напоминали неандертальцев, а он был похож на книжного червя». Авракотос решил побольше узнать об этом человеке. Решающую роль сыграла информация, полученная от одной из секретарш, принадлежавших к его тайной сети; по мнению женщин, Викерс вовсе не был хиляком и встречался с самой красивой девушкой с курсов подготовки оперативных сотрудников.

К большому разочарованию Гаста, руководитель группы специальных операций Руди Эндерс объявил, что Викерс слишком молод и не годится для новой работы. Это было уже не первое прямое столкновение Авракотоса с военным отделом, и он не собирался отступать. В том же году он сцепился с предыдущим начальником отдела из-за другого сотрудника, которого хотел позаимствовать для своих целей. Развернулась ожесточенная телефонная баталия. «Вам лучше извиниться, — кричал Авракотос, — потому что если вы этого не сделаете, я спущусь и засуну телефон вам в задницу». Этот человек, которого звали Уильям Бакли, вскоре был отправлен в Бейрут в должности начальника оперативного пункта. Когда Гаст строил планы по привлечению Викерса в свою команду, Бакли попал в плен к проиранским террористам, устроившим ему многодневные пытки. Они послали видеопленку с записью мучений своего пленника, где они ухмылялись в камеру, медленно переламывая ему все кости.

Авракотос не сомневался в том, что бы он сделал с иранцами, если бы мог принимать решения. Он бы приказал разбомбить их главную святыню в Куме или выместил свой гнев на семье Хомейни. С его точки зрения, видеозапись была классической провокацией, предназначенной для того, чтобы Агентство нанесло ответный удар и продемонстрировало свое бессилие. Он сказал Кейси, что, если они не готовы совершить нечто поистине ужасное, лучше вообще ничего не предпринимать. Но он согласился, что запись должна быть обнародована, чтобы мир хотя бы мог узнать, с кем он имеет дело.

Бакли мог быть внутренним противником, но как только он попал в руки настоящего врага, то стал частью семьи Авракотоса. Впоследствии Гаст удостоил его высшей похвалы: «Те, кто похитили его, не знали, с кем имеют дело. Он не доставил им удовлетворения: он был упрямым козлом».

На смену Бакли в военном отделе пришел не менее несговорчивый персонаж. Руди Эндерс не собирался отдавать одну из наиболее лакомых должностей для военных специалистов самому младшему оперативному сотруднику в своем отделе. Между тем Гаст мучительно сознавал свою профессиональную некомпетентность в области стратегии и вооружений. Теперь, когда деньги от Чарли пошли сплошным потоком и нужно было принимать много важных решений, он был готов на все, чтобы заполучить Викерса.

Дуайт Вебер, полковник морской пехоты и последний сотрудник, направленный к нему из военного отдела, доводил его до исступления. «Он все делал строго по уставу и не имел абсолютно никакой личной инициативы, — говорит Авракотос. — Воображение полковника не распространялось дальше текущего финансового года — если бы уровень финансирования удвоился, он бы попросту удвоил существующий порядок, сохранив такое же соотношение оружия и боеприпасов, уже давно установленное Говардом Хартом. У него и в мыслях не было изменить тип оружия — только одно и то же год за годом».

Более того, полковник Вебер нарушил неписаное правило, когда обратился к Ларри Пенну, помощнику Гаста, и спросил его, имеет ли смысл афганская программа как таковая. Он казался обеспокоенным растущими потерями, принимая во внимание крайне малую вероятность успешного исхода войны. Взбешенный Авракотос прямо спросил его: «Что вы за военный?»

Все остальные участники программы пылали энтузиазмом, и Авракотос считал подобные сомнения непростительными. Пожилой Арт Олпер не терзался сомнениями, когда изобретал свои смертоносные устройства; наоборот, он считал, что совершает доброе дело. «Вот человек, который ходит в синагогу, молится и крепко спит по ночам. Именно такой убийца был нужен в моей команде. Бог и правда были на нашей стороне».

Вебер снова довел Авракотоса до белого каления, когда вместе с другим офицером из военного отдела сопровождал его в Швейцарию, где им предстояло осмотреть зенитные орудия. На самом деле Гаст взял их с собой для того, чтобы защитить свою спину. «Мне не хотелось, чтобы кто-то заподозрил, что я заключил личную сделку с Чарли или что он каким-то образом хочет получить комиссионные». Авракотос предпринял особые меры предосторожности, так как хорошо знал, с кем имеет дело. «Мы вели переговоры с двумя швейцарскими пройдохами, Гербертом и Йоханом. Во время Второй мировой войны «Эрликон» продавал оружие обеим сторонам. Они сотрудничали с нацистами, они продавали оружие в Ирак, Иран, Израиль и Саудовскую Аравию в то самое время, когда мы разговаривали с ними. Это мерзавцы международного масштаба, и думаю, мне не удалось скрыть мои чувства, так как один из них за обедом признался мне: “Гаст, я чувствую, что не нравлюсь вам”».

Герберт и Йохан были похожи на любых других торговцев. Они собирались получить кучу денег от ЦРУ и лезли из кожи вон, лишь бы угодить гостям. Они спросили, где американцы хотели бы пообедать. Вебер простодушно сообщил, что ему всегда хотелось побывать в ресторане, где поют швейцарские йодли. Авракотос пришел в ужас. «Для швейцарцев это самый низкий класс, какой только можно представить, — говорит он. — Герберт понимал, как мне неловко, но они старались угодить нам, поэтому отвели нас в такой ресторан. Я заказал водку, а Вебер диет-колу. Потом Том, мой другой специалист по вооружениям, спросил: “Как вы думаете, у них есть шоколадное молоко?”»

«Нет, но, наверное, у них есть обычное молоко», — вежливо ответил Герберт.

«Разве у них нет шоколада, который можно положить в молоко?» — уныло осведомился Том.

Авракотос не верил своим ушам. «Я пытаюсь купить оружие, чтобы побить этих долбаных русских, и тут один из моих крутых парней заказывает диет-колу, а другой шоколадное молоко. И это мои гребаные крутые парни! Между тем Герберт заказывает коньяк и говорит: “Ах да, я слышал, что американцы очень любят шоколадное молоко”».

Швейцарцы знали, что Агентство получило 40 миллионов долларов по законопроекту Уилсона, и старались убедить Гаста потратить на «Эрликоны» все деньги, а не половину, как он намеревался. Главная прибыль для производителей оружия заключалась не в первичной сделке, а в продаже боеприпасов. Каждый выстрел из «Эрликона» стоил 50 долларов, а скорострельность орудия достигала нескольких сотен выстрелов в минуту. Если бы зенитки нашли широкое применение, это сулило торговцам баснословные барыши.

По словам Авракотоса, сотрудники компании «Эрликон» в Цюрихе применяли всевозможные доводы и аргументы, для того чтобы обеспечить крупную сделку. На заключительном этапе визита один из руководителей компании, ухоженный аристократ, устроил частный ужин для Гаста. Он сделал ему личное предложение о трехлетнем контракте на 600 тысяч долларов после ухода из Агентства и был готов заплатить вперед 500 тысяч долларов.

— Засуньте их себе в задницу, — отрезал Авракотос. — Я сделаю вид, что не слышал ваши слова, поскольку вы меньше всего хотите, чтобы я рассказал Конгрессу, как вы пытались подкупить меня.

Щедрый швейцарец ничуть не выглядел оскорбленным или сконфуженным. Вместо этого он сделал предложение, которое больше пришлось по нраву Авракотосу

— Вы любите блондинок?

— Это другое дело, — ответил Авракотос.

По словам Авракотоса, он доложил начальству об этом инциденте. Неизвестно, оказался ли он той ночью в постели с блондинкой, но можно с уверенностью утверждать, что сын Оскара Ласкариса Авракотоса пришел в ЦРУ не для того, чтобы набивать карманы за счет своей страны. Кроме того, он остро сознавал, что в сделке с «Эрликоном» каждый его шаг впоследствии могут рассмотреть под микроскопом. Для того чтобы ходить по такому канату, нужно иметь стальные нервы, а не двух морских пехотинцев, совершенно лишенных воображения и здравого смысла.

Это стало особенно ясно в Вашингтоне, когда настало время свидетельствовать перед Конгрессом о закупках «Эрликонов». Гаст был готов приобрести небольшое количество этих орудий, так как это входило в его негласную сделку с Чарли: дать конгрессмену за его деньги оружие против вертолетов, даже если оно окажется неэффективным. Объяснив это Веберу, Авракотос велел ему засвидетельствовать, что Агентство на самом деле не нуждается в «Эрликонах», но, безусловно, может найти им применение.

— Нет, — ответил Вебер, — честно говоря, это лишние траты.

— Тогда ты не будешь давать показания, — заявил Авракотос.

— Но я должен, — возразил Вебер.

— Нет, не должен, потому что ты заболел. Отправляйся домой. Это приказ. Ты не хочешь подчиниться приказу?

Разумеется, слухи об этой истории дошли до военного отдела, а вскоре там стало известно о намерении Гаста нанять Викерса. Руководитель отдела Руди Эндерс отказывался отпускать Викерса до тех пор, пока Авракотос не пригрозил ему личным вмешательством директора. Как он и надеялся, Эндерс пошел на попятный.

Викерс не знал о бюрократических маневрах, предпринимаемых Авракотосом с целью заполучить его. Ему лишь сказали, что его кандидатура рассматривается на должность военного специалиста в афганской группе. Его собеседование продолжалось полчаса, и хотя было бы преувеличением сказать, что Авракотос влюбился в него с первого взгляда, это недалеко от истины.

Для начала Гаст обнаружил, что Викерс относится к представителям этнического меньшинства. Он выглядел и говорил как настоящий американец, но все его дедушки и бабушки прошли через Эллис-Айленд: двое из Италии, двое из Словакии. Дед-словак работал на сталелитейном заводе в Чикаго, был чрезвычайно доволен своим заработком и рад жить в стране «неограниченных возможностей». Гаст сразу же почуял родственную душу. Как и Викерс, он самостоятельно проложил себе дорогу и жил только своей головой. И наконец, он не мог не уважать то обстоятельство, что этот невзрачный очкарик, скорее всего, может надрать ему задницу.

У человека, слушающего лекцию Викерса о партизанской войне, сначала возникает легкое ощущение дезориентации. Он говорит так, словно читает курс в школе бизнеса. Сам Авракотос был ошеломлен сухими и точными ответами молодого человека на его вопросы о стратегии и вооружениях. Создавалось впечатление, будто он цитирует по учебнику, но такого учебника не существовало.

Авракотос, который сам знал толк в математике, был зачарован. Викерс изучал партизанскую войну так, как другие изучают медицину Казалось, он точно знал, какое лекарство следует прописать и в какой дозе, когда нужно тревожиться о симптомах, а когда можно отступить назад и выждать время. За всем этим стоял некий организующий принцип, и Гаст чувствовал твердую цель, скрытую под маской невозмутимости, особенно когда молодой человек уверенно заявил, что он не видит серьезных причин, которые помешали бы моджахедам одержать победу. Авракотос сразу же взял его к себе и велел подготовить обзорное исследование афганской программы.

Викерс — чрезвычайно методичный человек, и когда он приступил к изучению архивов Агентства и истории войны, то не отрывался до тех пор, пока не вобрал в себя все. То, что он узнал, одновременно порадовало и ужаснуло его. Хорошая новость заключалась в том, что сопротивление выжило и даже ширилось, несмотря на огромные потери. (В соответствии с доктриной спецназа США, если партизанское движение выживает и ширится, то оно по определению выигрывает.)[47]

Многое другое шокировало его. Насколько он мог понять, тот, кто отвечал за выбор оружия и общую стратегию поддержки бойцов за свободу, был виновен в преступной небрежности. Викерсу уже сообщили, что у афганцев нет эффективного оружия для борьбы с авиацией. Но он поразился, когда узнал, что у них нет современных коммуникаций и портативных радиостанций для координирования атак, очень мало гаубиц и противотанковых вооружений, легких пулеметов и пакетов медицинской помощи, не говоря уже об отсутствии нормальной обуви, что приводило к многочисленном обморожениям. Им не хватало еды, чтобы их семьи не голодали, пока они оставались на фронте; у них не было миноискателей и снайперских винтовок и катастрофически не хватало современных автоматов. По какой-то причине основным оружием ЦРУ для моджахедов была винтовка системы Ли-Энфилда времен Первой мировой войны.

Это имело бы определенный смысл в начале XX века, когда армии занимали неподвижные позиции в окопах и траншеях… Но теперь? Очевидно, за решением Говарда Харта наводнить Афганистан винтовками Энфилда стояло желание создать у моджахедов ощущение боевой мощи, пусть даже иллюзорное. Винтовки были дешевле современных автоматов Калашникова, и, с учетом очень скудных бюджетов ЦРУ на раннем этапе войны, такое решение выглядело оправданным. Однако доктрина партизанской войны требовала оснастить моджахедов тем же оружием, которым пользовался их противник. Только так они могли пользоваться захваченными боеприпасами. Не стоит и говорить, что советские солдаты не пользовались винтовками Энфилда. Тем не менее Агентство с механической неизменностью снабжало моджахедов сотнями тысяч единиц этого устаревшего оружия, чего нельзя было сказать о боеприпасах.

Викерсу сразу же стало ясно, что в такой ситуации афганцы не могут вести войну на истощение. Этот секрет, извлеченный из архивных папок ЦРУ, оскорблял его профессиональное достоинство. По протоколу Агентства он занимал слишком низкое положение и не мог во всеуслышание объявить свои выводы. В сущности, если бы не Авракотос, он вообще не имел бы права предпринять какую-либо инициативу.

История Викерса тем более замечательна, что организация и поддержка грандиозной по своему размаху тайной военной кампании требует сочетания множества необычных навыков. Правительство США не готовит специалистов по такой дисциплине. Но вышло так, что Майк Викерс всю свою жизнь осознанно или неосознанно готовился именно к этой работе.

* * *

Координация огневой мощи — залог успешного боя, но вместо технического жаргона Викерс начал с того, что предложил своему новому боссу метафору. По его словам, путь к успеху заключался в ассортименте вооружений и в правильной организации работы. Викерс объяснил, что по своим потребностям моджахеды почти не отличаются от «зеленых беретов», эффективность которых зависит от разнообразного оружия и соответствующих навыков. Повстанцы также должны пройти курс параллельной подготовки по таким предметам, как связь и коммуникации, чтение карт, оказание первой помощи, взрывные устройства и вспомогательные вооружения. Но все это было второстепенным по сравнению с правильным сочетанием противопехотных, противотанковых, зенитных и осадных вооружений.

Стратегия нуждалась в пересмотре в соответствии с новыми правилами игры. Викерс хотел немедленно прекратить закупки устаревших винтовок Энфилда и перейти на автоматы Калашникова. По его словам, следовало думать об основной боевой единице моджахедов как об отряде численностью 100 человек. Каждое из этих подразделений нуждалось в трех пулеметах DShK калибра 12,5 миллиметров, но не более того, и Викерс полагал, что у афганцев уже более чем достаточно такого оружия. Он предложил прекратить покупки DShK и вместо этого приобретать более дальнобойные тяжелые пулеметы калибра 14,5 миллиметров, пули которых могли пробивать броню штурмовых вертолетов. Он также указал на необходимость приобретения дальнобойных гаубиц, способных поражать мишени на большом расстоянии, не навлекая на себя мгновенный ответный огонь.

Его расчеты по боеприпасам заставили Авракотоса признать недостаточность существующего бюджета. Если у вас есть стрелковое оружие, объяснил Викерс, главный вопрос состоит в том, сколько боеприпасов оно будет потреблять в течение года. Возьмем, к примеру, автомат АК-47, который легко может израсходовать 200 патронов в ходе одного боестолкновения. Десять боев в месяц «съедят» 2000 патронов. С учетом того, что ежегодный боевой сезон продолжается три или четыре месяца, одному моджахеду понадобится около 7000 патронов в год. При цене 15 центов за патрон это составляет примерно 1050 долларов на человека в год только для того, чтобы один автомат АК-47 ценой 165 долларов оставался снаряженным и готовым к бою. Говард Харт уже раздал моджахедам более 400 тысяч единиц стрелкового оружия, главным образом винтовок Энфилда и автоматов Калашникова. По словам Викерса, полное обеспечение боеприпасами всего этого оружия подорвет бюджет тайной войны. Только для того чтобы снабжать боеприпасами в течение года 100 000 воинов ислама, вооруженных АК-47, нужно было выложить более 100 миллионов долларов.

В Агентстве уже решили использовать дополнительные средства на закупку новых винтовок, но, по утверждению Викерса, это лишь оставило бы повстанцев без боеприпасов и без такого оружия, которое действительно могло бы повлиять на исход войны. Все нуждалось в переработке в соответствии с новой концепцией.

Когда Викерс закончил перечислять виды оружия и количество боеприпасов, стало ясно, что речь идет о расходах, которые до сих пор считались немыслимыми. И это было лишь началом. Когда решение об эскалации конфликта будет принято, оно повлечет за собой огромные параллельные затраты на материально-техническую поддержку и транспортировку: грузовые самолеты и корабли, поезда и грузовики, верблюдов и мулов. Нужно было построить новые склады, назначить инспекторов по контролю качества и, как всегда, специалистов по маскировке.

На свой незатейливый манер Викерс показал Авракотосу совершенно новый мир, когда он говорил о том, как должно выглядеть сопротивление через два, три и четыре года. Теперь дело уже не ограничивалось незначительным кровопусканием. Викерс, тренированный убийца, представил систематический план проведения Советской армии через ее собственный Вьетнам.

Когда Викерс сидел в офисе Авракотоса с конкретными цифрами в руках, Гаст испытывал смешанные чувства. Он приставил к работе младшего оперативника с мыслью о том, сколько денег еще предстоит потратить. То, что сделали они с Уилсоном, по праву можно было назвать политическим чудом, и он ожидал, что Викерс признает их заслугу. Вместо этого Викерс объявил, что для основательного вклада в победу они должны быть готовы расширить военный бюджет до 1,2 миллиарда долларов в год.

Это было больше, чем ЦРУ тратило на все другие тайные операции, взятые вместе. Это было даже больше, чем мог представить Авракотос. Он поспешно собрал свою команду для проверки полученных результатов. Специалист по логистике выражал особые сомнения, но в конце концов старшие сотрудники пришли практически к такому же выводу. «В результате мы согласились с девятью из каждых десяти пунктов, которые он предлагал», — вспоминает Гаст.

Между тем эксперты из районного отдела тоже добрались до результатов Викерса и поставили под вопрос весь план афганской кампании. На очной ставке с двадцатью ветеранами Викерс повторил, что существующая политика немногим отличается от вооружения моджахедов дубинками вместо винтовок. Если им приходится рассчитывать лишь на текущие средства, лучше прекратить закупки нового оружия и пустить весь бюджет на боеприпасы. По крайней мере, у афганцев будет чем стрелять в противника, даже если у них нет правильного оружия.

В сложившихся условиях моджахеды не могли сражаться круглый год и вступать в интенсивные боевые действия с советской армией. Викерс указал, что, если снабдить их теми ресурсами, о которых он говорит, они смогут сохранять боеспособность в течение всего года. Для этого необходимо лишь достаточное количество боеприпасов, еда для их семей, медпакеты и надежные линии снабжения. Благодаря этому скромному выступлению молодой стратег фактически захватил контроль над программой, убедив всех остальных силой своей логики.

Авракотос знал, что Чак Коган со свойственной ему крайней осторожностью положит этот план под сукно и не даст обсудить его с более высоким начальством. Но в тот год ему сопутствовала удача: преемником Когана в должности начальника отдела оказался ветеран-оперативник Берт Данн.

Данн был старым военным, служившим в Афганистане и Пакистане. Он знал местность, знал действующих лиц и преклонялся перед стратегическим планом Викерса. Что более важно, он доверял Авракотосу, поэтому отступил в сторону и позволил Гасту взять бразды правления в свои руки. Это оказалось неоценимым подспорьем в предстоящие годы.

После того как Данн поставил свою подпись под планом Викерса, двое мужчин отправились представить свое творение Клэру Джорджу. Судьба снова была к ним благосклонна. Данн работал заместителем Джорджа в Африканском отделе и располагал его доверием. «Клэру не нравятся сложные расчеты и многочисленные подробности, — объясняет Авракотос. — Он просто сказал: “Берт, если ты готов подписаться, я согласен”». Но «главный шпион» Агентства предположил, что инициатива в целом не имеет смысла, поскольку Конгресс никогда не выделит таких денег.

В качестве заместителя директора по оперативным вопросам Джордж постоянно сталкивался с массой проблем. Ему приходилось выбирать точки приложения своей энергии и делиться ответственностью. Когда он узнал, что его бывший заместитель Берт Данн стал начальником Авракотоса, то испытал облегчение и не видел причин вдаваться в подробности афганской программы. Авракотос еще больше разрядил обстановку: он был подчеркнуто дипломатичен и сказал, что они ничего не проиграют, если попробуют предложить свой план. По крайней мере, они смогут получить хотя бы часть денег. Он не собирался раскрывать Клэру свой маленький секрет и рассказывать ему о своих тайных договоренностях с Уилсоном.

Между тем в отношениях Уилсона и Авракотоса назрела проблема, требовавшая быстрого решения. Когда речь шла о военных усилиях ЦРУ, Чарли продолжал гнуть свою линию и настаивал, что деньги в первую очередь должны расходоваться на зенитные орудия для борьбы с вертолетами. Ночные кошмары до сих пор будили его посреди ночи, и он регулярно звонил Гасту и спрашивал, как обстоят дела с «Эрликонами» и другими видами оружия, к покупке которых он подталкивал Агентство.

Осенью 1984 года, когда Викерс появился на сцене, Уилсон уже набил оскомину у многих сотрудников ЦРУ своими попытками решить проблему борьбы с авиацией. Он побуждал израильтян к продолжению работы над «Лошадкой Чарли», хотя Гаст уведомил его, что не будет финансировать эту программу. Исламский мир формально находился в состоянии войны с Израилем, и ему не хотелось рисковать всем, позволив евреям вмешаться в дело джихада.

Теперь Уилсон при поддержке Агентства убеждал Авракотоса приобрести британские «Блоупайпы» — выстреливаемые с плеча управляемые снаряды, якобы доказавшие свою эффективность во время войны на Фолклендских островах. Гаст видел это оружие на последнем авиасалоне и уже побеседовал с представителями Shorts Brothers, компании-производителя. Но такая сделка тоже носила строго секретный характер и требовала разрешения от британского правительства на самом высоком уровне. Авракотос сознавал, как опасно затягивать с разрешением этого вопроса, особенно потому, что он практически одурачил Уилсона с «Эрликонами». Уилсон считал швейцарскую зенитку неким волшебным оружием; он держал миниатюрную модель «Эрликона» на своем письменном столе и показывал ее афганским визитерам, уверяя их, что оно станет главным орудием их освобождения. Между тем Гаст знал, что пройдет по меньшей мере один год, прежде чем первые «Эрликоны» попадут в Афганистан, и в любом случае их будет так мало, что они окажут лишь незначительное влияние на ход войны.

Было удручающе ясно, что Агентство не нашло способ противостоять советскому господству в воздухе. Никаких рабочих планов не существовало, и Гаст понимал, что рано или поздно Чарли развернет свою тяжелую артиллерию против него.

Викерс и глазом не моргнул, когда Авракотос спросил его, что делать в такой ситуации. Он сказал, что Уилсон неправильно подходит к решению проблемы. Победа в сражении редко достигается с помощью единственного оружия. Не обязательно искать идеальное оружие. Как и раньше, ответ заключался в концепции широкого ассортимента вооружений.

Выслушав Викерса, Авракотос решил нарушить протокол и привести его в офис Уилсона. Для молодого оперативника в чине GS-11 было неслыханным делом отправиться к конгрессмену, а тем более устроить ему секретную презентацию по спорному вопросу. Но Авракотос был в отчаянии. «Это будет самый важный брифинг в твоей жизни, — сказал он Викерсу. — Иди, поупражняйся перед зеркалом».

Даже спустя годы после того как русские ушли из Афганистана, Уилсон не имел представления о той роли, которую сыграл Викерс в ходе войны. Он пропускал мимо ушей (или по крайней мере не запоминал надолго) имена инструкторов и советников, приезжавших к нему из ЦРУ на протяжении многих лет. Для него они были безымянными собирательными фигурами, работавшими на Гаста Авракотоса, а впоследствии на Джека Девайна или Фрэнка Андерсона. Он неизменно приписывал все успехи этих военных лет собственным усилиям и результатам своего тайного сотрудничества с Гастом.

Уилсон пришел к выводу, что молодой человек в очках, бесстрастно излагающий суть дела, является блестящим техником, но определенно не автором плана, который дал моджахедам шанс на победу. Викерс объяснял, каким образом новое сочетание вооружений должно радикальным образом изменить ситуацию в пользу повстанцев. Когда он дошел до вертолетов, Уилсон стал слушать с особым вниманием.

По словам Викерса, не было необходимости искать одно новое оружие в качестве «серебряной пули». Покончить с советским господством в воздухе могло сочетание разных вооружений, которое изменит равновесие в пользу моджахедов.

Авракотос молча наблюдал, как Викерс обрабатывает Уилсона своими неотразимыми логическими аргументами. Вместо 12,7-миллиметрового пулемета DShK, бьющего на 1000 метров, афганцы нуждались в гораздо более мощных и тяжелых 14,5-миллиметровых пулеметах с вдвое большим радиусом поражения и большей проникающей силой. Хотя «Эрликоны» дороги и статичны, их снаряды, которые взрываются при ударе, могут поражать воздушные суда на расстоянии нескольких тысяч метров. Последним элементом, по предложению Викерса, должно стать двадцатикратное или тридцатикратное увеличение количества управляемых снарядов класса земля—воздух, которые должны были довершить дело. Советские SA-7, оснащенные головкой теплонаведения, могли пролететь до 5000 метров на хвосте у МиГа, в то время как британские «Блоупайпы» управлялись с земли, и их нельзя было сбить с толку отстреливанием осветительных патронов.

Гаст ощущал сдерживаемое волнение Чарли, когда Викерс перешел к финальной части своего выступления и заключил, что ни одно из этих вооружений само по себе не может быть совершенно эффективным, но целое будет больше, чем сумма отдельных частей. Все, что им нужно, — убедить советских пилотов, что этот ассортимент разнообразного оружия существует на самом деле и находится в руках повстанцев. Тогда каждый советский пилот будет знать, что у него нет эффективной защитной тактики, на которую он может полагаться. До сих пор штурмовые вертолеты могли оставаться за пределами досягаемости пулеметов и безнаказанно расстреливать моджахедов. Отстрелив несколько тепловых патронов, они могли сбить с курса любой управляемый снаряд с головкой теплонаведения. Но при правильном сочетании вооружения они просто не будут знать, что моджахеды подготовили для них на этот раз.

По словам Викерса, еще более важное значение имел тот факт, что правильное сочетание противовоздушных средств заставит вражеских пилотов подниматься выше, а тогда их действия будут гораздо менее эффективными и они не смогут терроризировать моджахедов на земле.

Через день после виртуозного выступления Викерса Авракотос вернулся в офис Уилсона, и они поговорили о деньгах. С помощью Уилсона финансирование афганской программы теперь достигало 500 миллионов долларов. Половина этих денег шла от Конфесса, а другая половина — от Саудовской Аравии. Авракотос уведомил Уилсона, что им может понадобиться еще больше денег.

Теперь Авракотос находился в плотном контакте с этим потенциально опасным конгрессменом. В Агентстве подозревали, что Уилсон может иметь некий материальный интерес в сделке с «Эрликонами», и хотя эти подозрения до сих пор не утихли, Чарли объявил, что его друг Мохаммед Абу Газаля, министр обороны Египта, готов продать ЦРУ оружие, необходимое афганцам для борьбы с советскими вертолетами.

Разумеется, Авракотос знал, что СССР раньше оснащал египетскую армию. Агентство уже вело некоторые дела с египтянами, но в отношениях с ними то и дело возникали организационные трудности. Абу Газаля сообщал, что у него есть 800 SA-7 и пригодная для транспортировки на мулах советская зенитка под названием ZSU-23. Он уже пригласил Уилсона для инспекции, и Чарли хотел, чтобы Гаст отправился в Каир вместе с ним.

Для Гаста это было поистине рискованное предложение, одновременно соблазнительное и угрожающее. Мохаммед Абу Газаля считался вторым самым могущественным человеком в Египте и другом Соединенных Штатов. Но, по слухам, министерство юстиции вело расследование в отношении транспортной компании, созданной Абу Газаля и бывшим оперативником Агентства для перевозки товаров по линии американской зарубежной помощи Египту. Говорили про обвинение в коррупции.

Ситуация была вдвойне неловкой, так как бывший сотрудник ЦРУ Том Клайнс был старым знакомым и теневым бизнес-партнером Эда Уилсона. По воле случая именно Клайнс составил для Уилсона многомиллионный план, который Чарли представил Сомосе много лет назад. Этот сложный клубок едва ли стоило распутывать, если бы не вопрос, внезапно возникший у Авракотоса: как быть, если в Египте окажется, что Чарли Уилсон, тот самый конгрессмен, с которым он вступил в заговор ради благородного дела, окажется продажным человеком?

ГЛАВА 21. ОРУЖЕЙНЫЙ БАЗАР МОХАММЕДА

Осенью 1984 года Чарли Уилсон без труда одержал победу на выборах над своим соперником из республиканской партии. В официальном Вашингтоне и особенно на седьмом этаже Лэнгли Уилсона теперь считали постоянным фактором столичной жизни — непредсказуемым, нарушающим все правила влиятельным выскочкой, которому опасно перечить.

Его главному союзнику по афганской войне в Конгрессе повезло гораздо меньше. В том году Док Лонг потерпел поражение, несмотря на избирательный бюджет в 600 тысяч долларов, что было крупной неудачей для Израиля, потерявшего своего самого высокопоставленного и энергичного покровителя в Конгрессе. Для Уилсона это означало, что теперь ему самостоятельно придется отстаивать пакет американской помощи Пакистану в подкомиссии по зарубежным делам.

Для Чарли это было время больших перемен. Джоанна Херринг приняла брачное предложение от хьюстонского миллионера Ллойда Дэвиса, подозрительного техасца, который не одобрял деятельность Уилсона и настаивал, чтобы его невеста прекратила встречаться с ним. Чарли не пригласили на свадебную церемонию, организованную Джоанной в Лайфорд-Кей на Багамских островах. Как обычно, это было грандиозное мероприятие. Потом она со своим новым мужем отправилась проводить медовый месяц на сафари.

Муза Чарли внезапно ушла. Но к тому времени он уже был подхвачен судьбоносными силами, которые она привела в движение. Она вытащила его из кризиса среднего возраста, научила снова верить в его особую участь, вдохновляла его, а потом выбрала для него и Зии уль-Хака роль защитников борцов за свободу. Для нее было нелегко отойти от этого крестового похода ради избавления мира от коммунистической тирании. Между тем Чарли столкнулся с новыми вызовами в игре, которую теперь предстояло разыгрывать против Советской армии. В этой битве его новый друг из ЦРУ был гораздо более подходящим спутником.

Двое мужчин договорились встретиться в Каире за неделю до Дня Благодарения, чтобы купить или по меньшей мере рассмотреть покупку оружия, которое, по словам фельдмаршала Мохаммеда Абу Газаля, идеально подходило против русских штурмовых вертолетов. Американцам предстояло стать официальными гостями министра обороны, пообещавшего им устроить обзор всего египетского военного арсенала.

Верный обету никогда не посещать исламскую страну без добропорядочной христианки в своей свите, Уилсон пригласил Триш Уилсон, хорошенькую белокурую секретаршу, с которой он ужинал вечером перед дорожным инцидентом. Совпадение их фамилий было полезным при заказе номеров в гостиницах, где соблюдались строгие мусульманские правила. Как обычно, спутница Чарли получила приглашение не только из романтических соображений. Она должна была стать простодушной свидетельницей происходящего и оценить поразительный статус Уилсона в том мире, с которым он собирался ее познакомить.

Триш Уилсон, впервые совершавшая зарубежную поездку, находилась в состоянии благоговейного восторга все время, пока они летели первым классом, а потом сняли роскошный номер в отеле «Мариотт» — величественном здании в колониальном стиле, построенном для императрицы Евгении в 1869 году, когда она приехала на церемонию открытия Суэцкого канала. Отель находился неподалеку от пирамид, и спутница Чарли безупречно исполняла свою роль: она сохраняла каждую салфетку, ресторанное меню, каждую открытку или кусок фирменного мыла и даже фотографировала их места на самолете.

Для Гаста поездка скорее была похожа на рутинную работу. В отличие от Чарли он летел туристическим классом и поселился в гораздо более скромном отеле «Рамсес Хилтон» на другом конце города. Его сопровождали три опытных и скептически настроенных военных специалиста: Арт Олпер, эксперт по взрывчатым веществам и саботажу из технической службы, майор морской пехоты Ник Пратт, временно приписанный к военному отделу, и его новый военный советник Майк Викерс. Во время полета над океаном все трое предупредили Гаста, что пушка ZSU-23, которую рекламировал Абу Газаля, еще менее пригодна для моджахедов, чем «Эрликон». Но Гаст объяснил, что их миссия носит отчасти дипломатический характер. Они должны были дать египтянам шанс продемонстрировать оружие, и если оно окажется непригодным, он хотел, чтобы они поддержали его своими объяснениями.

Военные эксперты держались немного напряженно, поскольку хорошо знали, что ни один конгрессмен еще никогда не лоббировал закупку конкретных вооружений для тайной программы ЦРУ. Они склонялись к мнению, что Уилсон должен получить свою долю от сделки. Ник Пратт, недавно вернувшийся с полевых испытаний «Эрликонов» в Швейцарии, проявлял особую нетерпимость и относился к Уилсону с таким отвращением, что пользовался псевдонимом в беседах с конгрессменом, упорно отказываясь назвать свое настоящее имя. Между тем Авракотос вопреки ожиданиям надеялся, что Чарли все-таки выдержит уготованный ему этический тест. Пока что конгрессмен командовал парадом благодаря своим тесным отношениям с министром обороны Египта. В соответствии с правилами, Гаст отметился в оперативном пункте ЦРУ в Каире и отправился на поиски Чарли.

Авракотос — человек действия. Он не выносит транспортных пробок и в буквальном смысле готов ехать по тротуару, вместо того чтобы терпеливо дожидаться своей очереди. Но это невозможно в Каире, настолько перенаселенном, что, по некоторым оценкам, два миллиона человек регулярно спят на кладбищах. Попав в безнадежную пробку, он проклял Уилсона и злую судьбу, вынудившую его торчать посреди города под палящим солнцем.

Когда он наконец добрался до номера Чарли, то весь вспотел и трясся от злости, отчего появление Уилсона стало еще более эффектным. Конгрессмен вел себя так, словно вторую неделю находился в отпуске на Ривьере. «Чарли был в белой рубашке с распахнутым воротом, — вспоминает Гаст. — Рядом с ним стояла Триш в белом спортивном костюме, и я сказал себе: «Черт побери, только посмотрите на эту задницу». Некоторые женщины носят трусики, выступающие из-под одежды так, что это может довести вас до сумасшествия. Эта особа пробудила во мне пламенного грека, и Чарли, разумеется, знал об этом».

Более неприятным зрелищем для Авракотоса был Денис Нейл, лоббист египетского министерства обороны, стоявший рядом с Триш. Для Гаста это было уже слишком. Нейла и Уилсона связывали приятельские отношения, но трудно было не прийти к выводу, что сейчас они принимают участие в какой-то грязной сделке. Как он объяснит присутствие этого американского лоббиста, путешествующего вместе с Уилсоном, своим коллегам, которые уже полны недобрых подозрений?

Гаст старался быть дипломатичным. Он объяснил, что должен следовать правилам и не может говорить с Уилсоном о делах в присутствии Нейла. Когда Чарли спросил, может ли Триш остаться, Гаст ответил: «Я не возражаю. Я готов смотреть на нее хоть всю ночь, но при чем здесь деловой разговор?», Нейл покинул номер, а Триш ушла в соседнюю спальню, где сразу же приложила ухо к двери.

Оказавшись наедине с Гастом, Чарли сообщил ему, что он вчера ужинал с фельдмаршалом и получил заверения в полной готовности к осмотру вооружения. За ужином Чарли и Мохаммед поставили друг перед другом по бутылке виски «Катти Сарк» и начали обмениваться шутками и дружескими тостами. Предстоящая сделка придавала беседе особую прелесть. Египет получал деньги, но, что более важно, присоединялся к благородному делу спасения афганцев. На каждый вопрос Чарли по поводу оружия Мохаммед неизменно отвечал: «Никаких проблем, у нас есть именно то, что вам нужно».

Поразительно тесные отношения между Чарли Уилсоном и Мохаммедом Абу Газаля были другим совпадением, повлиявшим на эскалацию войны в Афганистане. В качестве министра обороны Абу Газаля был одним из самых видных сторонников США на Ближнем Востоке. В обществе и экономике, настолько перегруженной коррупцией и бюрократией, что почти ничего не работало как следует, ему удалось создать для военных отдельный мир с собственными школами, жилыми кварталами и даже фермами. Под его руководством армия стала более демократичной, чем любой другой государственный институт в Египте. С точки зрения интересов США, благодаря его военным Египет упорно придерживался проамериканской позиции по контрасту с большинством других арабских государств, сотрудничавших с Советским Союзом[48].

Мохаммед был одним из самых важных государственных деятелей Египта, но никто из американского правительства, за исключением Чарли Уилсона, не имел таких откровенно дружеских отношений с ним. «Мы были духовными братьями во всех отношениях, — объясняет Уилсон. — Женщины, виски и задушевные беседы — это нравилось нам обоим».

Они познакомились в Вашингтоне по время Кемп-Дэвидских переговоров, когда Абу Газаля находился в должности военного атташе. Уилсон был тронут готовностью Египта установить дипломатические отношения с Израилем, и Мохаммед служил для него воплощением новой египетской политики. Кроме того, Абу Газаля любил выпить и был чрезвычайно общительным человеком. Чарли приглашал блестящего молодого генерала на все свои вашингтонские вечеринки. «Ему нравились мои женщины, и он хотел познакомиться с их друзьями», — говорит Уилсон.

После того как Мохаммед вернулся из Вашингтона, Анвар Садат сделал его трехзвездочным генералом и назначил на пост министра обороны. Абу Газаля находился на парадной трибуне в 1981 году, когда боевики из «мусульманского братства» расстреляли Садата. Сам он был ранен в ухо, и на телевизионных кадрах того времени можно видеть, как он возглавил контратаку и приказал своим телохранителям вступить в бой с убийцами. К тому времени Уилсон стал страстным поборником египетских интересов в Конгрессе, а его содействие в получении экономической помощи имело настолько важное значение, что его пригласили на тот самый парад в качестве почетного гостя. В сущности, он должен был сидеть между Анваром Садатом и Абу Газаля. Только отмена визита в последний момент спасла Чарли от прикосновения смерти.

Когда Триш удалилась в спальню, Чарли изложил Авракотосу эту историю и упомянул о необычном соглашении, достигнутом в беседе с его другом: фельдмаршал был готов отменить все правила, регулирующие продажу египетского оружия ЦРУ. Никаких документов не понадобится, в правительственном одобрении тоже нет необходимости. Не нужно даже консультироваться с президентом Мубареком. Сделка будет скреплена рукопожатием, потому что Абу Газаля полностью доверяет Уилсону.

На следующее утро Абу Газаля устроил демонстрацию оружия, которое он считал идеальным для афганцев: советской зенитки ZSU-23, пригодной для транспортировки на мулах. Сам фельдмаршал не присутствовал на демонстрации, так как это было ниже его достоинства. Он предоставил полевую работу своим генералам, озабоченно наблюдавшим за американскими гостями. Гаст с отвращением заметил, что Денис Нейл снова находится рядом с Чарли, одетый в классический «пустынный костюм». Авракотоса оскорбляло присутствие лоббиста египетского министра обороны на тайной миссии ЦРУ, поэтому он со скрытым злорадством смотрел, как Денис «поджаривает свои яйца в этом костюме».

Американскую делегацию, ехавшую через пустыню, ожидало сюрреалистическое зрелище. Генералы привезли не только зенитные орудия, но также белые столы с зонтиками, накрытые скатертями в красно-белую клетку, чтобы почетные гости могли сидеть в комфорте. На каждом столе стояла фирменная коробка для ланча «жареные цыплята из Кентукки».

Впрочем, обстановку нельзя было назвать приятной. В своем желании воссоздать горный рельеф Афганистана египтяне выбрали крутой склон насыпи, возведенной над огромной свалкой. Кроме того, никакой зонтик не мог спасти от изнуряющей жары. Было по меньшей мере сорок градусов в тени, все нещадно потели, а горячий ветер создавал у Авракотоса впечатление, будто он находится в сауне с включенным вентилятором. Американцы жадно поглощали кока-колу, но никому и в голову не приходило отведать жареных цыплят.

Потом события начали развиваться в комедийном ключе, так что Олперу, Пратгу и Викерсу было трудно не обмениваться ухмылками. Египетские артиллеристы стояли навытяжку, пока трехзвездочный генерал с чистым оксфордским произношением расписывал достоинства ZSU-23. Его главный аргумент заключался в том, что после показательных стрельб египтяне покажут, как легко будет разобрать орудие и поднять его вверх по склону на упряжке мулов.

Даже скептически настроенные эксперты по вооружениям были удовлетворены первой частью упражнения. В бинокли они могли видеть, как быстро и точно стреляют пушки. Потом египтяне начали разбирать одну пушку и перемещать ее вверх по склону. В конце концов, они должны были доказать, что моджахеды смогут транспортировать орудия в горах Афганистана.

Чарли небрежно сидел за столом, ничуть не обеспокоенный тактичной попыткой Викерса объяснить, почему это орудие окажется неэффективным. Между тем египтяне поставили трехсоткилограммовый орудийный лафет на колеса и запрягли несколько мулов, которым предстояло тащить груз по длинному крутому склону.

«Начинайте упражнение!» — крикнул генерал. Солдаты убрали тормозные колодки, стоявшие за колесами, и начали подстегивать мулов.

Чарли милосердно отнесся к ним в своих воспоминаниях об этом моменте: «Египтяне покорили мое сердце, потому что, как бы паршиво они ни выглядели, они всегда улыбаются. Эти несчастные мулы начали пятиться. Казалось, они вот-вот полетят вверх тормашками, но тут откуда ни возьмись выскочили двадцать египтян и стали держать мулов и толкать их обратно. Они чуть не потеряли всех своих солдат вместе с животными».

Викерс изумленно наблюдал, как солдаты суют под колеса булыжники, чтобы пушка не покатилась вниз по склону. Восстановив равновесие, они храбро начинали снова и каждый раз прикладывали еще более отчаянные усилия, чтобы остановить неизбежное движение в обратном направлении. «Если бы был способ доставить эту пушку на вершину с помощью одной лишь силы воли, они бы сделали это», — вспоминает Авракотос. Наконец после нескольких неудачных попыток Уилсон сам предложил завершить упражнение. «Эти цыплята великолепны, — с энтузиазмом сказал Гаст, чтобы избавить египтян от еще большего замешательства, — спасибо за демонстрацию».

Потом Авракотос повернулся к Уилсону и сказал: «Чарли, я не могу купить эти пушки». Не промедлив ни секунды, Уилсон ответил: «Ты прав». С точки зрения Гаста, Чарли с успехом прошел первый этический тест. Он не попытался надавить на Агентство и заставить Авракотоса купить оружие, которое не годилось для афганцев. Теперь ему предстояло выдержать второе испытание.

Американскую делегацию повезли через пустыню посмотреть на следующее предложение Мохаммеда: военный склад, где хранилось 800 советских управляемых снарядов SA-7, оставшихся после войны Йом-Киппура. Это были такие же выстреливаемые с плеча противовоздушные устройства, какие Агентство некогда приобрело в небольшом количестве у польского генерала, пожелавшего взамен установить в Квебеке надгробный камень в честь его деда. Но в оперативном пункте Гаста предупредили, что египтяне не очень хорошо заботятся о своем старом оружии. Все еще беспокоясь о том, что Уилсон может попытаться провернуть коррупционную сделку, он сказал: «Чарли, если это оружие находится в боеспособном состоянии, я куплю его. Но если нет, я больше не хочу слышать ни слова об этом».

Абу Газаля заверил Чарли, что снаряды содержатся в идеальных условиях. Но когда американцы вошли на склад, все трое военных специалистов Гаста дружно закатили глаза. Как и любое сложное электронное вооружение, SA-7 полагается хранить в санитарных условиях с контролируемой температурой. Пустынный склад был полон пыли, а снаряды фактически валялись на грязном полу. Арт Олпер прошептал Гасту: «Они не стоят того металла, из которого сделаны». Провода выгорели, контакты окислились.

Гаст объяснил Уилсону, что Викерс и Олпер, которым он доверяет, утверждают, что снаряды бесполезны, но другой эксперт из оперативного пункта предложил взять несколько образцов в штаб-квартиру для испытаний. Что предлагает Уилсон? «Забудьте о снарядах, — ответил Чарли, — мы не собираемся снабжать афганцев негодным оружием».

Перед отъездом из Египта заместитель директора ЦРУ Джон Макмэхон позвонил Авракотосу и предупредил его: «Ты должен знать, что играешь с огнем. Если Уилсон сделает что-то подозрительное и тебе покажется, что он использует Агентство для личной наживы, немедленно поставь меня в известность об этом». Теперь Уилсон выдержал последний этический тест Авракотоса. «Тогда я убедился, что он не собирался получать комиссионные со сделок, — говорит Гаст. — Наблюдая за ним все эти годы, я могу честно сказать, что Чарли не сделал на этом ни цента. Он хотел лишь поквитаться с русскими»[49].

После катастрофического представления в пустыне Гаст не питал больших надежд на продолжение деловых отношений с Мохаммедом. Чарли в своей типичной обаятельной манере сообщил фельдмаршалу дурную весть. «Боюсь, Мохаммед, ваши мулы сегодня упали в обморок», — и добавил, что министр обороны конечно же должен наказать своих нерадивых офицеров за безответственное хранение SA-7, которые ЦРУ тоже не собирается покупать. «Кое-кто ответит за это», — сказал Абу Газаля. Чарли добавляет: «Я уверен, что в тот день несколько голов покатились с плеч».

Почти не смутившись, Мохаммед заверил Уилсона, что он может предложить много другого оружия и на следующий день даже организует визит на самую секретную фабрику по производству нового оружия. Он настоял на том, чтобы американская делегация присоединилась к нему за ужином в лучшем каирском кабаре, где знаменитая Фифи Абдул исполняла танец живота.

Обстановка в кабаре точно воспроизводила одну из сцен «Касабланки»: смуглые египтяне пили и смотрели на выступления немолодых танцовщиц. Мохаммед сидел за лучшим столиком в окружении египетских генералов и оперативников Агентства, а Чарли и Гаст занимали почетные места. Как всегда, у стола стояли телохранители Мохаммеда, что было вполне понятно в стране, где религиозные фанатики недавно застрелили президента.

Как главу инспекции, Гаста усадили рядом с министром обороны. Аналитический отдел ЦРУ подготовил его к этой встрече с помощью психологического профиля Мохаммеда, который Авракотос изучал по пути на ужин. Там сообщалось, что Мохаммед пьет, курит, волочится за юбками и, что больше всего понравилось Гасту, любит этнические анекдоты. Желая навести мосты к этому могущественному потенциальному союзнику, Авракотос решил немного унизиться и рассказать Мохаммеду политически некорректный анекдот по поводу определенных греческих стереотипов. «Вы слышали шутку про молодого грека? — спросил он. — Он три месяца ухаживал за гречанкой, пока наконец не добрался до ее младшего брата».

«На самом деле это вовсе не смешно, — признает Авракотос, — но Мохаммеду чертовски понравилось. Он спросил: “Вы грек, не так ли?”» Развеселившийся министр обороны выдал целую серию анекдотов про греков, армян и евреев, а потом сказал: «Ладно, теперь пора перейти к арабам. Я не хочу, чтобы вы считали меня антисемитом». После этого Мохаммед отпустил несколько вольных шуток, высмеивавших его соотечественников.

Вскоре Гаст обнаружил, насколько ценными могут быть близкие отношения с министром обороны. Качество оружия и боеприпасов, производившихся египтянами для афганской операции, было очень неровным, и оперативный пункт ЦРУ в Каире в течение четырех месяцев направлял запросы об инспекции, но никто даже не позаботился ответить. За ужином Абу Газаля лишь махнул рукой и сказал Гасту, что от друзей Чарли у него нет никаких секретов и что завтра утром они поедут на оружейный завод.

Утренняя сцена напоминала поездку на американских горках. Ранее недоступные двери завода распахнулись, как и было обещано. Сотрудники ЦРУ не могли поверить собственным глазам, глядя на египтян, беспечно куривших рядом с запасами пороха и взрывчатки, пока египтянки с точностью автоматов заполняли патроны черным веществом из лотков. Гаст как будто перенесся в прошлое. Завод был похож на описание одной из текстильных фабрик XIX века в Новой Англии.

«Заметьте, мы находились в мусульманской стране, где женщин не допускали к общественной жизни, но все пункты контроля качества находились под управлением женщин», — говорит он. Когда Авракотос спросил об этом генерала Яхью, то получил следующий ответ: «Очевидно, вы никогда не были женаты на египтянке: они настоящие бестии».

Большинство первоначальных попыток египтян продавать оружие ЦРУ напоминали плохую комедию. Самый нелепый случай произошел во время показательных стрельб, где испытывали новые противотанковые снаряды. Как обычно, генерал произнес воодушевляющую речь, и суровый египтянин выпалил по мишени, но на этот раз снаряд отскочил от танка словно бумеранг и полетел в сторону зрителей. «Вот дерьмо!» — завопил Чарли, когда они бросились на землю. «В итоге мы решили не покупать эти снаряды», — вспоминает Уилсон.

В качестве компенсации за эти маленькие неудачи и к ужасу своих советников из службы безопасности Мохаммед предложил устроить для делегации из ЦРУ экскурсию в самую секретную армейскую исследовательскую лабораторию, где его оружейники налаживают производство портативного зенитного устройства, которое, по его словам, не только эффективнее советской SA-7, но и будет лучше американского «Стингера».

Никто на секретной фабрике не был готов к приему посетителей, но, в отличие от всех остальных мест, которые американцы видели в Египте, она больше всего напоминала высокотехнологичную лабораторию в США. «Это было самое чистое место в Каире, — вспоминает Авракотос. — Мужчины и женщины носили белые халаты, словно врачи, и, похоже, получили образование в технических институтах США».

Сначала Чарли показалось, что он наконец нашел для ЦРУ «серебряную пулю», которая будет сбивать советские вертолеты. Оказавшись внутри, Гаст не мог удержаться от искушения заглянуть повсюду. В следующей поездке вместе со специалистом по психологической войне по фамилии Пол, которого Гаст любовно называет «пронырливым сукиным сыном», посетители разошлись в разные стороны, чтобы осмотреть как можно больше секретных помещений. Египтяне приходили в ужас, когда американские разведчики, пользуясь разрешением Мохаммеда, проникали на запретные объекты.

В одной строго охраняемой комнате Пол и Гаст встретили троих ученых, не похожих на египтян. Гаст приветствовал их словами «Ассалам алейкум», и двое из них ответили «Бонжур». Теперь Гаст знал, что французы сотрудничают с египтянами. Египет еще недавно находился в состоянии войны с Израилем, и были опасения, что американцы предупредят Иерусалим. Но Гаст вместе с Чарли в качестве гаранта дал слово, что все дела Агентства с Мохаммедом останутся в секрете. Впрочем, как и другие предложения Мохаммеда для борьбы с авиацией, это оружие не соответствовало обещаниям фельдмаршала и даже не было готово к испытаниям, когда ЦРУ выразило готовность приобрести его.

После этих катастрофических событий на оружейном базаре Мохаммеда сотрудники ЦРУ наконец нашли целый ряд вещей, в которых они действительно нуждались. Благодаря Чарли Мохаммед предложил им обмениваться информацией с его экспертами по нетрадиционному вооружению. У египтян было что рассказать по этому поводу, так как они лишь несколько лет назад прошли через жестокую партизанскую войну в Йемене. Сражаясь с воинственными племенами в гористой местности, похожей на Афганистан, они могли оценить эффективность своих изобретений. Египетские специалисты по борьбе с партизанами показали Олперу, Викерсу и Пратгу предметы, которые явно могли стать смертоносными в руках моджахедов.

Олпера и Авракотоса особенно заинтересовал богатый ассортимент приспособлений для городской войны, неустанно пополняемый египтянами. «Это были совершенно невероятные штуковины, которые и в голову не могли бы прийти большинству американцев, — вспоминает Авракотос, — но, если вы, как египтяне, существуете уже 5000 лет и смогли выжить, значит, у вас есть кое-какие превосходные способы для убийства врагов». Он говорил о таких вещах, как велосипедные бомбы. «У них есть сотни способов прятать бомбы или, если хотите, террористические устройства. Они изобрели бомбы, замаскированные в деревянных тележках для перевозки коровьего навоза или в специальных тачках».

У Авракотоса был лишь один вопрос: можно ли будет эффективно использовать эти хитроумные устройства против советских войск в Кабуле и других афганских городах. Олпер настаивал, что они будут очень полезны. «Решение оставалось за мной, — воспоминает Гаст. — Нужно ли заказывать бомбы в виде велосипедов, которые потом можно будет оставлять перед штаб-квартирой противника? Да, потому что это распространяет панику».

Другой старший сотрудник ЦРУ на месте Авракотоса вполне мог бы отказаться от приобретения террористических устройств. Считалось, что ЦРУ не должно заниматься подобными вещами. Но Авракотос решил, что они будут эффективными. Кроме того, Гаст знал, что конгрессмен, открывший дверь для этих покупок, заседает в одной из комиссий, надзирающих за деятельностью Агентства. Гаста вряд ли можно было обвинить в попытке одурачить Конгресс.

Теперь, когда они с Чарли разъезжали по пустыне в автомобиле с кондиционерами и перед ними раскатывали красную ковровую дорожку в любом из тех мест, которые они желали посетить, Авракотос почувствовал, какие широкие возможности открылись перед ним. Во время одного из таких визитов он нашел оружие, больше всего восхитившее его.

Агентство искало ракеты с радиусом действия более десяти километров, которые нельзя было проследить до США или стран НАТО. На одном из военных складов Мохаммеда они обнаружили «катюшу». Во время Второй мировой войны при осаде Сталинграда эти 122-миллиметровые установки во многом предрешили успех русских. Надрывный вой ракетных залпов вселял ужас в солдат вермахта, а огневая мощь «катюш» была увековечена в советских патриотических песнях. «Мы даже не думали, что сможем найти такую дьявольскую штуку», — говорит Гаст. Обнаружив на складе 54 установки, он попросил египтян провести полевое испытание одной из них и до сих пор помнит свои впечатления. «Ели вы когда-нибудь услышите такой залп, нацеленный на вас, то просто не сможете не обосраться. Я находился в трех милях от места попадания и испугался не на шутку. Это было похоже на небольшое землетрясение. Вы не можете представить, что испытывает человек, когда находится в пятидесяти футах от такой установки во время ракетного залпа».

Гаст приобрел все «катюши», заплатив Мохаммеду десятки тысяч долларов за каждую, и вскоре моджахеды опробовали их на кабульском аэропорте, создав несколько ям размером с футбольное поле в пригородах столицы. Французский посол сообщил, что, хотя ракеты взрывались в нескольких кварталах от него, в фундаменте здания посольства появились трещины. Русские были ошеломлены. В конечном счете терроризация советской армии, чтобы заставить ее уйти из Афганистана, была целью Авракотоса. Гаста не заботила точность ракетных залпов. Он хотел напугать и деморализовать 40-ю армию, КГБ и коммунистов, правивших бал в Кабуле. Агентство уже пыталось «выключить свет» в оккупированной столице, советуя моджахедам взрывать осветительные фонари. Ночь всегда принадлежала моджахедам, но особенно в тех случаях, когда в городе не было света. Когда к этому добавились воющие залпы «катюш», психологическая война достигла высшего накала. Авракотос впервые присутствовал на ракетных пусках в конце 1984 года. В феврале 1985 года он предложил египтянам открыть производственную линию для изготовления «катюш» и заказал несколько сотен установок к концу года. Они также стали частью оружейного ассортимента для борьбы с еще недавно неуязвимой советской авиацией. Выпуская ракеты по аэродрому, афганцы могли по меньшей мере сеять панику среди пилотов и иногда поражать цели. «Моджахеды палили из «катюш» два раза в день с расстояния десяти километров, — говорит Гаст. — Звук был похож на тридцать товарных поездов, одновременно грохочущих по рельсам».

В какой-то момент ближе к концу этого египетского тура Авракотосу стало ясно, что ни один другой сотрудник ЦРУ не может играть такую роль, как он, в военной кампании против величайшего противника США — и все благодаря конгрессмену из Техаса. Чарли Уилсон оказался для него идеальным партнером. Он не только прошел этический тест Гаста, но и доказал, что может представлять большую ценность для Агентства в отношениях с Египтом, чем любой другой представитель американского правительства. «То, что мы сделали вместе с Чарли за один месяц, было равнозначно девяти годам самостоятельного труда», — говорит Авракотос.

Впоследствии Гаст научился работать в Египте без присутствия Уилсона. С благословения Чарли Авракотос решал небольшие проблемы с несговорчивыми египтянами с помощью простой уловки: он говорил, что конгрессмен Уилсон уже побеседовал с министром обороны по этому вопросу, и если чиновник хочет отменить решение фельдмаршала, то может лично позвонить ему. Для Гаста это была старая бюрократическая игра, и пока он действовал под прикрытием «волшебной мантии» конгрессмена, все ключи от египетского царства принадлежали ему

Еще до окончания срока своей службы Гаст разместил заказы на десятки миллионов долларов. Поставки настолько увеличились, что он приобрел специальное судно для транспортировки контейнеров с оружием в Карачи. Следующие два года каждый раз, когда он прибывал в Египет, его принимали как монарха. Благодаря расширяющемуся бизнесу с китайцами, он находился в самом выгодном положении, когда дело доходило до конкурентных ставок. Авракотос мог снижать цены до половины от расценок на черном рынке. Однажды адъютант Мохаммеда, генерал Яхья пожаловался ему: «Мы зарабатываем всего лишь полцента на каждом патроне. Мне хотелось бы чего-то большего».

«А мне хотелось бы трахнуть Мэрилин Монро, но она умерла, — ответил Авракотос. Берите деньги и будьте довольны». После трех недель мрачных размышлений египтяне согласились.

В конце первой поездки в Египет Гаст убедился, что он может обеспечить надежный канал поставок оружия по предсказуемой цене. Это имело жизненно важное значение для плана Викерса о военной политике ЦРУ в Афганистане.

Оставалась одна забота, от которой Гаст не мог избавиться до конца: угроза, исходившая от исламских экстремистов. Однажды, когда он ехал по Каиру в сопровождении египетского офицера, то наткнулся на целый квартал, недавно сожженный дотла. Он вышел из машины и узнал, что египетские органы безопасности стерли десятки домов с лица земли только из-за подозрений в укрывательстве радикалов. Египетская политика была непредсказуемой, и это означало, что обещания Мохаммеда не могут сохраняться вечно.

Для Уилсона поездка в Египет стала приобщением к новому миру. Теперь он познакомился с работой Секретной службы ЦРУ и получил бесценный опыт. «До того времени я думал, что нам нужно лишь покупать оружие и переправлять его в Афганистан», — говорит он. Но в Египте конгрессмен увидел вещи в ином свете, наблюдая за тем, как одно оружие за другим, которое он хотел приобрести, оказывалось бесполезным для моджахедов. Более того, Чарли усвоил, что бессмысленно доставлять оружие на театр военных действий, если у вас нет достаточного количества боеприпасов и надежного канала снабжения для бойцов.

Впрочем, кое-что для Уилсона осталось неизменным. Гаст сказал ему, что афганский джихад находится под контролем ЦРУ и он не будет покупать оружие у израильтян. Но следующей остановкой для Чарли был Иерусалим, и как только он оказался в израильской столице, то вместе с Цви Рафиахом продолжил работу по подключению «Лошадки Чарли» к афганской войне.

К тому времени у израильтян появился оригинальный аргумент, объясняющий, почему их орудие будет более дешевым и эффективным, чем любое другое. Оно комплектовалось ракетами диаметром 2,75 дюйма, и знакомые Цви из IMI были убеждены, что армия США имеет огромные запасы таких боеприпасов со времен вьетнамской войны. Если бы Уилсон смог проникнуть в эту сокровищницу и приобрести ракеты бесплатно, то израильское оружие обошлось бы ЦРУ почти даром, a IMI, со своей стороны, могло бы замаскировать его под одно из советских вооружений или что-нибудь другое.

Как всегда, Уилсон строил планы на нескольких фронтах, но выглядел как обычный чудаковатый конгрессмен. После Израиля он отвез Триш в Марракеш, где они сняли номер Черчилля в отеле «Мамуния». Разумеется, Чарли прибегнул к неотразимым аргументам, для того чтобы оправдать затраты американского правительства. С людьми из ЦРУ на борту и открытым египетским арсеналом он чувствовал, что находится на гребне волны.

Для Гаста Авракотоса поездка в Каир шла гладко до последних часов, когда в отсутствие Уилсона ему пришлось испытать ужас общения с египтянами в качестве простого смертного. Он спешил попасть на последний рейс в Вашингтон, который должен был доставить его домой как раз вовремя для ужина в День Благодарения с его сыном Грегори. Но тут вмешалась египетская таможня.

Почти через десять лет один знакомый из ЦРУ рассказал Грегори о том, что он видел тогда в аэропорту. Греко-американец с пышными усами, в голубых джинсах и темно-синей куртке влетел в багажное отделение и принялся разбрасывать чемоданы, пока не нашел свой, а потом поспешил к посадочному шлюзу. Когда его перехватили сотрудники службы безопасности, он начал потрясать своим дипломатическим паспортом и орать, чтобы они позвонили министру обороны.

Это была одна из тех пограничных ситуаций, когда охранники могут сделать одно из двух: либо поддаться на угрозу, либо поверить, что они схватили настоящего террориста. Выбрав бюрократический путь, египтяне позвонили по указанному номеру и с изумлением наблюдали, как Авракотос разносит адъютанта Мохаммеда Абу Газаля и кричит, что у него осталось ровно четыре минуты, чтобы попасть на самолет. В противном случае адъютанту предлагалось сообщить фельдмаршалу, что ЦРУ не будет покупать никакого оружия в Египте.

Гаста не только посадили на самолет, чтобы он успел на ужин с индейкой, но и перевели в первый класс благодаря стараниям египетского министра обороны.

ГЛАВА 22. ВОИНЫ АЛЛАХА

Однажды утром в начале 1985 года Гаст Авракотос заметил странный феномен: многие младшие сотрудники стали обращаться к нему «сэр». Еще более необычной была встреча с заместителем директора по финансам, спесивым функционером, который, по словам Гаста, «всегда вел себя как святой Петр у райских врат, решающий, куда вас отправить — на небеса или в преисподнюю». Раньше этот человек никогда не предлагал Авракотосу сесть в своем кабинете, но теперь он поднялся из-за стола, пожал Гасту руку и предложил ему кофе с рогаликом. И наконец, когда Гаст прибыл на совещание оперативно-тактической группы, куда в качестве советников были приглашены старшие сотрудники из разных отделов, по комнате прокатилась волна сдержанного шепота. Большинство этих сотрудников были выше рангом, чем Авракотос, но он хорошо помнит, что «они стихли и заулыбались, когда я вошел, и расступились передо мной». Впоследствии Ларри Пени, старый друг и советник Авракотоса, заметил, что они вели себя так, словно его шеф был «Моисеем, разделяющим воды Красного моря».

Вскоре Авракотосу стало ясно, что он приобрел огромное влияние, хотя бы в силу того факта, что в 1985 году его афганская программа получала более 50% всего оперативного бюджета ЦРУ. Через год эта доля достигла почти 70%. Разумеется, его боссы, такие как Берт Данн, глава отдела Ближнего Востока, и Клэр Джордж, заместитель директора по оперативному управлению, имели гораздо более высокие должности и несли большую ответственность. Но он был человеком, уполномоченным распределять сотни миллионов долларов для войны с советской армией в Афганистане. В этом и заключалась его власть.

Этажом ниже, где заседала оперативно-тактическая группа по Центральной Америке, несчастный Алан Файерс остался практически без денег для своих «контрас». Конгресс полностью прекратил финансирование по этой программе и запретил Агентству продолжать оказывать какую-либо военную поддержку «контрас». Между тем в кошельке Гаста находилось полмиллиарда долларов, а его «борцы за свободу» пользовались расположением всех обитателей Капитолийского холма. О них нельзя было услышать дурного слова даже от журналистов. «Мы вели единственную игру, привлекавшую всеобщий интерес — война, шанс сделать имя для себя, — вспоминает Гаст, — но была и священная цель: каждый мог гордиться причастностью к этой программе».

Авракотос окончательно убедился в своем новом статусе, когда Алан Вольфе, «великий старик» из отдела Ближнего Востока, который сыграл ключевую роль в подготовке знаменитого визита Киссинджера в Китай, а потом служил начальником оперативного пункта в Риме, пригласил Гаста на обед и прогулку по антикварным лавкам в Лондоне. Для Авракотоса это было знаменательное событие. Вольфе был тем человеком, который выбрал Гаста на пост начальника оперативного пункта в Хельсинки до инцидента с Биллом Грейвером. Для Гаста это было все равно что получить приглашение к Арчи Рузвельту. В тот вечер низенький, но удивительно внушительный ветеран Секретной службы беседовал с Авракотосом об Афганистане. Вольфе говорил на семи языках, включая китайский, он служил в Кабуле, знал страну и ее обычаи и теперь хотел сказать Гасту, что тот находится на верном пути.

После двадцати лет опалы Авракотос наконец стал частью истеблишмента Оперативного управления и даже полетел наедине с директором в пустынное королевство. Саудиты снова запаздывали со своими платежами. Поездка напоминала врачебную процедуру, в процессе которой пациент должен был выплюнуть соответствующий денежный грант, но на этот раз, когда вклад ЦРУ составлял 250 миллионов долларов, Авракотос больше не был уверен, что на них можно рассчитывать. Он убедил директора в необходимости личной встречи с королем, и Кейси пригласил Гаста в полет за 10 000 миль на своем огромном С-141 «Старлифтер» — своеобразном летающем отеле с глобальным центром связи.

Саудиты приняли Кейси так, как если бы он был главой государства. Авракотосу выделили личную виллу в Эр-Рияде. Кейси получил одиннадцать комнат с тридцатью экзотическими сосудами, каждый из которых был наполнен особой разновидностью орехов кешью, любимого лакомства директора. Гаст вручил своему шефу специальную памятку, подготовленную Викерсом для предстоящей встречи. «Я сказал Кейси, что он должен говорить с королем о “ваших мусульманских братьях”, о том, что деньги пойдут на еду для семей, одежду, вооружение и восстановление мечетей, — вспоминает он. — Нужно напомнить королю, что он является “хранителем веры”».

«Хранитель веры, — повторил Кейси. — Черт побери, мне это нравится».

По мнению Авракотоса, директор мастерски провел беседу с королем Фахдом. «Кейси восхищался саудитами. Он не считал их странными мудозвонами, которые только и делают, что чешут яйца и носят забавные головные уборы. Он сказал, что моджахеды день ото дня становятся сильнее и вдохновляют весь исламский мир».

Когда директор закончил свою речь, король сказал «мы выполним наши обещания», не попросив ничего взамен. Это было настоящее пустынное соглашение, без подписания каких-либо документов[50].

* * *

Когда Авракотос вернулся в Лэнгли, он знал, что получил более чем внушительную поддержку афганского военного бюджета. Теперь в его копилке была и секретная миссия, осуществленная вместе с директором ЦРУ. С точки зрения Авракотоса, половина успеха в такой рискованной операции, как война в Афганистане, заключалась в свободе маневра. Он понимал, что теперь его непосредственные начальники придут к выводу о неких договоренностях, достигнутых во время визита в Саудовскую Аравию. Директор ЦРУ любил оперативников, готовых идти на риск. Он сам был известным нарушителем правил, не раз обходившим командную цепочку и обращавшимся непосредственно к руководителям тайных операций.

Обитателям седьмого этажа Лэнгли теперь приходилось учитывать, что Кейси и Авракотос скорее всего достигли личного взаимопонимания. Гаст был готов использовать эту ситуацию по полной программе: «Если у меня возникала проблема, я говорил: “Кейси позвонил мне и дал прямые указания”». Между тем сотрудники оперативно-тактической группы Авракотоса занимались активной работой. Теперь они ежедневно заключали секретные соглашения с разведслужбами Китая, Египта, Пакистана, Саудовской Аравии, Британии, Канады, Франции и Сингапура. Они тратили десятки миллионов долларов на поставки невероятного количества оружия и боеприпасов: миллионы патронов для АК-47, противотанковые гранатометы, ракеты для терроризации Кабула, 14,5-миллиметровые тяжелые пулеметы с трассерными патронами, чтобы отгонять штурмовые вертолеты, и 120-миллиметровые гаубицы — тысячи тонн смертоносного материала.

Оглядываясь назад, можно утверждать, что это был переломный год афганской войны. В этом году Америка резко увеличила объем военной помощи моджахедам, но многим в Лэнгли и правительстве США казалось, что уже слишком поздно и тайная война ЦРУ может закончиться величайшей катастрофой в истории Агентства.

В том году Советский Союз действительно мог сокрушить повстанцев. Если бы не мощные вливания со стороны ЦРУ и, что более важно, развертывание нового ассортимента вооружений, предложенного Викерсом, советское наступление могло бы оказаться успешным.

Момент паники, когда показалось, что усилия Уилсона и Авракотоса привели к удару возмездия, наступил в начале 1985 года. По иронии судьбы, инициатива исходила не от традиционных сторонников жесткой линии в Кремле, а от человека, которого обычно называли «гласом рассудка» и «архитектором гласности» — от Михаила Горбачева.

Первыми, кто получил представление о темной стороне характера Горбачева, были пакистанцы. Зия уль-Хак и его министр иностранных дел Якуб-хан приехали в Москву в 1985 году на похороны Константина Черненко, и недавно избранный генеральный секретарь ЦК КПСС в Кремле отвел их в сторонку и пригрозил уничтожить их страну, если они не прекратят поддерживать моджахедов. По словам очевидцев, он был крайне резок в выражениях и объявил, что Пакистан, в сущности, ведет войну с Советским Союзом, который этого не потерпит. Призвав на помощь все свое мужество, Зия посмотрел Горбачеву прямо в глаза и твердо сказал, что его страна не принимает участия в афганских событиях. После этого главный союзник ЦРУ отбыл из Москвы в Мекку, где молился Аллаху дать ему силы для продолжения джихада.

В ЦРУ не догадывались, какой сюрприз приготовил для них Горбачев, до тех пор, пока Кремль не назначил генерала Михаила Зайцева командующим афганской кампанией. Зайцев был легендарным офицером, руководившим военным вторжением в Чехословакию в 1968 году, и его назначение рассматривалось как доказательство того, что теперь СССР решил победить любой ценой. Почти сразу же после прибытия Зайцева 40-я армия повсюду перешла в наступление.

Сводки с полей сражения, приходившие той весной, были очень тревожными. Если раньше советские войска устраивали грандиозные демонстрации силы, которые легко было предугадать и укрыться в горах, теперь они применяли гибкую тактику и продвигались по всем фронтам. Советская армия впервые постучалась в двери Пакистана: ее истребители и бомбардировщики наносили удары по пограничным городам, советские полки и батальоны отрезали линии снабжения, огневая поддержка резко возросла. Стало больше бомбежек и обстрелов, больше штурмовых вертолетов прочесывало местность в поисках караванов мулов и верблюдов, по которым можно было нанести удар. Но самым тревожным было появление тысяч элитных спецназовцев в разных районах страны.

Спецназовцы представляют собой русский эквивалент американских «зеленых беретов». Ранее эти самые подготовленные элитные части советской армии использовались лишь для самых сложных операций в труднодоступных местах. Но в Афганистане Зайцев и его командиры теперь парашютировали этих опытных убийц по ночам с вертолетов, внедряя их между боевыми порядками моджахедов, где они устраивали засады, внезапные набеги и акты саботажа. В течение какого-то времени они казались неуязвимой и вездесущей силой, сеявшей ужас среди обычно стойких воинов ислама.

Встревоженный высокой ценой, которую СССР платил за свою афганскую кампанию, Горбачев дал Зайцеву один год, для того чтобы сломать хребет повстанцам. Летом и осенью 1985 года многие западные аналитики склонялись к мнению, что русские в конце концов добьются своего. Эскалация боевых действия привела к огромным потерям среди моджахедов, которые, несмотря на свою воинскую дисциплину и непоколебимую веру в Аллаха, уже устали от войны. Они очень редко плакали на похоронах своих отцов, братьев и сыновей. Они утверждали, что радуются за своих любимых людей, которые теперь находятся в раю, но трудно было не заметить определенное изнеможение, овладевшее ими. В конце концов, они были всего лишь людьми. Война продолжалась уже пять лет, но вместо облегчения они попали под еще более мощный натиск противника, придумывавшего новые способы для их окончательного истребления.

В том году Авракотосу впервые пришлось рассмотреть возможность того, что он устроил «игру в труса» с противником, который не свернет с выбранного пути. «Эта эскалация напугала нас, поскольку мы вливали в Афганистан ресурсы, которые вскоре должны были удвоить и утроить их потери — иными словами, сделать то, ради чего они пошли на эскалацию, — говорит он. — Нам пришлось спросить себя: что им останется сделать после этого, кроме вторжения в Пакистан или использования тактического ядерного оружия?»

Широко разрекламированное назначение Зайцева вызвало панику среди покровителей моджахедов в Вашингтоне, но, как выяснилось впоследствии, общее руководство осуществлял не он, а другая, гораздо более грозная и политически значимая фигура.

Кажется почти невероятным, что такой высокопоставленный генерал, как Валентин Варенников, мог долго прослужить в Кабуле и остаться почти неизвестным среди своих американских оппонентов. О Зайцеве шли непрерывные дискуссии, но о Варенникове предпочитали помалкивать. Со стороны это выглядело так, как если бы Кремль в свое время не сознавал роли, которую генерал Уэстморленд сыграл во Вьетнаме.

Безусловно, в своем мире Варенникова нельзя было назвать незаметным человеком. Он был настоящим военным героем, обладателем золотой звезды Героя Советского Союза, чья история служила воплощением легенды о непобедимости Советской армии. Именно Варенникову, молодому капитану, в конце Второй мировой войны была оказана честь преподнести захваченный нацистский флаг Сталину.

С тех пор Советская армия составляла смысл его жизни, и он не знал ничего, кроме побед, поднимаясь по служебной лестнице, чтобы впоследствии стать одним из трех наиболее влиятельных офицеров советского генштаба. В конце 1979 года, когда СССР вторгся в Афганистан, он руководил составлением генерального плана войны с Западом и США. По деловитому выражению самого Варенникова, его работа заключалась в составлении стратегии, с помощью которой Советская армия могла сражаться с целым миром и победить. При этом он не сомневался, что победа будет на его стороне.

В 1985 году, когда пожилой советский стратег принял командование в Кабуле, он был встревожен событиями в Восточной Европе, которые рассматривал как создание подрывного антикоммунистического союза между администрацией Рейгана и римским папой, выходцем из Польши. Он пришел к выводу, что СССР должен выбрать место для показательной демонстрации силы. Когда он отбыл в Афганистан, то был готов к бескомпромиссной схватке. В 1980-е годы, пока Уилсон и Авракотос совершали сложные маневры по пути к своему нынешнему положению, Варенников руководил советскими военными инициативами в странах третьего мира: на Кубе, в Никарагуа, Анголе, Эфиопии, Йемене, Сальвадоре и Южной Африке. Во всех этих местах, где интересы США оказывались под угрозой, поработала безымянная рука Валентина Варенникова, перемешивавшая котел с неприятностями. В 1993 году, окруженный роскошными восточными коврами в московском многоквартирном доме, где бывшие генералы до сих пор с почетом доживают свой век, генерал согласился поговорить об Афганистане в ожидании суда за свое участие в провалившемся путче против Горбачева.

Он сразу же дал своему американскому гостю понять, насколько важное значение Афганистан имел для него и кремлевского руководства, когда изложил свое видение темных намерений США во время холодной войны. «Америка начала гонку вооружений ради того, чтобы довести советскую экономику до банкротства, — объяснил он. — Америке нравилось шантажировать весь мир своей ядерной мощью».

Генерал еще больше встревожился, когда узнал, что Рейган устроил ракетную атаку на Муамара Каддафи, ливийского союзника СССР. Белый Дом и Пентагон посыпали соль на рану, выпустив видеозапись с крошечной камеры, установленной в носовой части американской ракеты, так что весь мир благодаря телевидению мог представить себя верхом на бомбе, угодившей прямо в шатер Каддафи. «Что я должен был подумать? — спросил Варенников. — Я очень хорошо знал Каддафи, мы были друзьями. Я беседовал с ним в этом шатре всего лишь месяц назад. Как мы могли игнорировать подобные вещи?»

С точки зрения Кремля, первоначальные результаты наступательных операций Варенникова выглядели многообещающе. Летом 1985 года новые потоки афганских беженцев хлынули через границу в поисках убежища в Пакистане. Они рассказывали жуткие истории о ковровых бомбардировках, новой политике выжженной земли и кошмарных спецназовцах, появляющихся по ночам.

Но Горбачев и Варенников не могли знать, что той весной их действия были недостаточно масштабными и слишком запоздалыми. У Авракотоса был свой личный «генерал Варенников», тридцатидвухлетний Майк Викерс, который в итоге оказался лучшим полководцем.

В некотором смысле подобная роль для Викерса была нелепостью. Он занимал такую низкую должность, что даже не мог подписывать собственные шифрограммы. Но теперь он говорил и действовал от имени Авракотоса и распоряжался военным бюджетом в полмиллиарда долларов. И наконец, он никогда не сомневался в том, что ему следует делать.

Викерс, остававшийся еще более невидимым, чем Варенников, выступил с идеей, полностью расходившейся с концепцией мощной горной армии Говарда Харта. Дерзкий молодой человек признавал, что Говард Харт многого достиг, вооружив ополчение численностью более 400 000 человек, но он был убежден, что из-за плохого вооружения афганцев, отсутствия технических навыков и боевой подготовки в афганской кампании уже давно действовал экономический закон уменьшения доходов. Он пришел к выводу, что, даже если бы Агентство смогло вооружить еще 300 000 моджахедов, это не привело бы к усилению их боевой мощи.

Первый смелый шаг Викерса заключался в отделении сотен тысяч воинов ислама от главной программы военной помощи. Вместо того чтобы снабжать одинаковым оружием и боеприпасами традиционную партизанскую армию численностью не менее 400 000 человек, Викерс решил создать элитную группировку, состоящую из 150 000 бойцов. Фактически он делал ставку на эту новую армию внутри армии. «Воины Аллаха», не вошедшие в состав этой армии, продолжали получать ограниченную поддержку, но к ним относились как к народному ополчению.

Для человека со стороны это могло бы показаться отступлением от достигнутого, но 150 000 моджахедов все равно представляли собой грозную силу. К примеру, армия «контрас» в Никарагуа состояла не более чем из 20 000 человек. Гораздо более важное значение имели планы Викерса для этой основной группировки мусульманских воинов. Он намеревался оснастить их самым современным оружием и превратить в армию «технологических партизан» конца XX века.

Опираясь на авторитет Гаста, Викерс уже направил моджахедам целый поток нового разнообразного вооружения, но это было лишь полдела. Он пришел в ужас, когда узнал о том, что Агентство предлагает моджахедам лишь четыре или пять тренировочных курсов по тактике и вооружению продолжительностью не более одной недели. Теперь под руководством полковника морской пехоты Ника Пратга — того самого моралиста, который возмущался манерами Чарли Уилсона в Египте, — Агентство учредило 20 разных курсов по широкому спектру дисциплин партизанской войны, иногда продолжавшихся более одного месяца.

Гасту казалось, что моджахеды обладают некой врожденной способностью к обучению военному делу. Его военные специалисты, одетые в шальвары, с бородами и в тюрбанах, отправлялись готовить афганцев в пакистанских приграничных лагерях. Их учили не только стрельбе из нового оружия, но и координации действий в бою и проведению разнообразных операций — от городских актов саботажа до огромных засад.

Ближе к концу года Агентство начало поставки радиопередатчиков, оборудованных системой смены частот и импульсными шифрами. Теперь вместо того, чтобы целыми днями ждать гонцов, трясущихся на лошадях, такой командир, как Измаил-Хан в Герате у иранской границы, мог наладить мгновенную связь с пакистанской разведкой. Оснащенные простыми радиопереговорными устройствами, эти «библейские воины» наконец смогли переговариваться друг с другом в бою и координировать атаки.

В том году люди из технической службы Арта Олпера изобрели небольшое устройство, которое моджахеды могли носить с собой для раннего оповещения о приближении штурмовых вертолетов. Прошло еще много долгих месяцев, прежде чем Викерс развернул свою «симфонию вооружений» для борьбы со смертоносными МИ-24, но этот экзотический датчик шума оказался даром свыше. Он не только предсказывал приближение вертолета, но и определял направление и таким образом давал афганцам время для укрытия. На всех фронтах ЦРУ превращало повстанцев в гораздо более хитроумную и смертоносную ударную силу.

В тот период лишь горстка людей понимала роль Викерса, скрывавшегося за низким служебным рангом GS-11. Он мог отправиться в Англию и провести переговоры о закупке «Блоупайпов» и вернуться на следующий день, потом отбыть в Пакистан на четыре дня и вернуться на двое суток, провести семьдесят два часа в Китае, размещая заказы на сотни миллионов долларов, и снова вернуться на шестой этаж Лэнгли с таким видом, будто никуда не уезжал. «Он был нашим мозгом, — объясняет Авракотос. — Я не мог держать его вдали от себя более четырех дней подряд».

Когда дела обернулись плохо и военные сводки заставляли думать, что все потеряно, Викерс подбадривал Гаста. Вполне логично, объяснял он, что Советы наконец решились сделать свой ход. Что касалось спецназовцев, Викерс предположил, что даже в их появлении есть нечто многообещающее.

Выступая в роли наставника, он объяснил Гасту, что ни одна нормальная армия не использует своих самых ценных солдат для подавления повстанческих отрядов. Обучение спецназовцев эквивалентно по стоимости подготовке пилотов реактивных истребителей, с такими молодцами нельзя обращаться как с обычным пушечным мясом. «Ты же не пошлешь меня возглавить рейд на кабульский гарнизон, — продолжал он. — Это пустая трата ценного материала. В их действиях есть некий элемент отчаяния».

Беседы с этим невозмутимым стратегом всегда успокаивали Авракотоса. Викерс в своей белой рубашке и галстуке, поблескивая глазами из-под круглых очков, неизменно реагировал на подобные кризисы так, словно его просили решить простую арифметическую задачку. Авракотос был не на шутку встревожен действиями спецназа и настаивал на быстрой выработке ответных мер.

Вскоре Викерс устроил совещание с тремя оперативниками из военного отдела и двумя ведущими специалистами Пентагона по нерегулярным боевым действиям. Через несколько дней трое сотрудников Агентства объявились в Пакистане, вооруженные конкретным списком контрмер для воинов ислама. К примеру, в соответствии с одной тактикой моджахеды должны были заманивать спецназовцев в стесненные районы, заранее заминированные и перекрываемые пулеметным огнем. Вскоре афганцы устроили настоящую охоту на спецназовцев; она никогда не была легкой, и им приходилось платить высокую цену, но, по крайней мере, теперь они могли поквитаться с противником.

Военный штаб Гаста в эти дни бурлил патриотической энергией. Военные эксперты всегда заходили к нему перед отправкой на миссию. По словам Авракотоса, «послать одного из этих людей в Афганистан было все равно что дать Ицхаку Перлману скрипку Страдивари. Дайте такому парню автомат Калашникова, и можно считать, что он у себя дома. Он внезапно перестает быть унылой задницей на побегушках и становится достопочтенным убийцей».

Судя по воспоминаниям одной из секретарш Гаста, в то время она была «окружена героями». Для этой женщины зрелище Викерса, отращивавшего бороду перед поездкой, или Авракотоса, прощавшегося с военными специалистами, отбывавшими в Пакистан, было подобно сценам из кинофильма о Второй мировой войне, где пилоты Королевских ВВС отправлялись сражаться с люфтваффе. На самом деле сотрудники военного отдела не принимали личного участия в боях. На всем протяжении войны ЦРУ строго воспрещалось направлять американских агентов в Афганистан[51]. Фактически большую часть времени им разрешали лишь обучать пакистанцев, которые, в свою очередь, учили афганцев.

Некоторые сторонники жесткой линии регулярно жаловались по этому поводу и утверждали, что действия американцев были бы более эффективными, но Авракотос и Викерс понимали, что прямое участие будет прологом к катастрофе. Кроме того, они высоко ценили сотрудников ISI, военной разведки генерала Ахтара, многие из которых были опытными и хорошо подготовленными людьми (некоторые прошли подготовку в американской школе специального назначения в Форт-Брэгге).

Кроме того, они знали, что для американцев, не исповедующих ислам, будет абсурдно сопровождать афганских «священных воинов» в бою. Пакистанцы, многие из которых имели пуштунское происхождение, говорили на том же языке и разделяли с афганцами их религию. Теперь они постоянно отправлялись вместе с моджахедами в качестве советников во время боевых вылазок в Афганистан. Гаст знал, что этот факт может причинить ему крупные неприятности из-за запрета на любое вмешательство ЦРУ. «Я обошел это затруднение, задав вопрос, есть ли у пакистанских советников какая-то доля пуштунской крови, — объясняет Авракотос. — Когда я получил положительный ответ, то сказал: “О кей, значит они не пакистанцы, а пуштуны или таджики”».

В этой ситуации был еще один плюс. Поскольку большинство инструкторов ISI были фактически кровными братьями афганцев, они могли совершать поступки, которые стали бы политическим самоубийством для американцев. К примеру, они не испытывали никаких колебаний, когда речь шла о подготовке к актам саботажа и убийства. В отличие от своих американских коллег, они даже могли предлагать денежные призы за уничтожение наиболее ценных объектов.

Не слишком задумываясь об этом, офицеры ISI пропагандировали ценность избирательного убийства. Они убеждали моджахедов, что некоторые враги имели более важное значение, чем остальные. Они учили своих афганских подопечных определять советского генерала или командующего офицера по его расположению в группе солдат. Теперь воину ислама было легче выбирать нужную мишень для первого выстрела: он не только знал, кто является командиром, но также понимал, что чем выше ранг убитого советского военнослужащего, тем большую награду он получит в Пешаваре[52].

Во многих отношениях сам ход боевых действий меньше всего заботил Гаста Авракотоса в 1985 году. Он оставил оперативные решения на Викерса. Его схватки происходили на других аренах. В том году он должен был решить особенно щекотливую проблему с могущественной пакистанской разведкой, через которую ЦРУ приходилось проводить все свои операции.

Бригадным генералом ISI, ответственным за вооружение афганцев, был Мохаммед Юсеф — крупный и пучеглазый бывший пехотный офицер, поддерживавший сложные отношения с американцами. После войны он написал книгу, в которой резко критиковал неэффективность ЦРУ и нерешительность в поставках новых видов оружия, таких как «Стингер», в которых нуждались моджахеды.

Но если послушать Авракотоса и других членов афганской программы ЦРУ, то именно Юсеф не позволял им развернуться в полную силу. Мусульманин-фундаменталист, он с неизменной подозрительностью и плохо скрываемой враждебностью относился к американскому разведывательному учреждению, которое, по его мнению, занималось закулисными махинациями с целью ослабить пакистанское правительство и расшатать основы веры.

Президент Зия уль-Хак олицетворял высшую власть в Пакистане; он заверял своих американских друзей, что единолично решает, до какой степени можно «выпустить пар» в Афганистане. Он неоднократно заверял Чарли Уилсона и многих других, что дал добро на эскалацию конфликта в 1985 году. Но Юсеф считал своей обязанностью обуздать ретивые устремления американцев и стал чинить различные препятствия крупномасштабным планам Викерса. Официальное объяснение заключалось в том, что он не хочет делать ничего, дающего повод для советского вторжения в его страну.

Безусловно, проблема отчасти имела личный характер. Во время поездки в Вашингтон, профинансированной ЦРУ в начале года, гордый бригадир ISI был оскорблен до глубины души, когда его практически с повязкой на глазах привели в «школу саботажа» Агентства в Северной Каролине. Викерс сопровождал дородного пакистанского генерала на борту самолета с наглухо закрытыми иллюминаторами, а потом в автомобиле с опущенными шторами. Юсеф, страдавший от болезненного самолюбия, присущего многим гордым деятелям «третьего мира», был возмущен таким обращением с собой. Он мыслил вполне логично: если ему разрешили управлять операцией ЦРУ в Пакистане, то почему Агентство относится к нему как к шпиону, который может раскрыть местонахождение «школы саботажа»?

В Вашингтоне положение еще ухудшилось, когда Викерс и Авракотос пригласили Юсефа и одного из его коллег на ужин в отеле «Четыре времени года». Юсеф, вероятно еще страдавший от пережитого унижения, выразил свое недовольство, когда Авракотос заказал второй бокал бурбона с водой. Будучи истовым приверженцем мусульманских обычаев, пакистанский генерал отреагировал на этот естественный западный обычай почти так же, как мог бы отреагировать американец, если бы Юсеф вдруг достал шприц и начал колоться героином, когда принесли закуски.

Авракотос вышел из себя. Терпеть подобные ограничения в Пакистане — это одно дело, но теперь Юсеф играл на его домашнем поле. Кроме того, Авракотос оплачивал оружие и боеприпасы, обеспечивая пакистанцам возможность поддерживать священную войну. Он даже заплатил за обед, и ему не понравилось, когда этот непрерывно курящий надменный мусульманин попытался диктовать ему свои условия у него дома. «Я перестану пить, когда вы прекратите курить, — отрезал Авракотос. — Мой врач говорит, что курение равносильно самоубийству, а Аллах не дозволяет самоубийства».

Впрочем, не все еще было потеряно. Отношения с Агентством удалось спасти отчасти из-за огромного уважения Юсефа к Берту Данну, руководителю отдела Ближнего Востока и боссу Авракотоса. Данн служил в Афганистане и в годы президентства Кеннеди помогал пакистанцам сформировать и обучить собственные спецподразделения. Он говорил на дари и пуштунском и пользовался большой любовью в пакистанских военных кругах, где многие хорошо знали его и доверяли ему.

Юсеф был очень доволен похвалой Данна за все, что он делал для джихада. Но положение снова осложнилось, когда речь зашла о главном вопросе: как вооружать повстанцев. Юсеф не хотел позволять ЦРУ приступить к поставкам огромного количества боеприпасов, которое, по мнению Викерса, было абсолютно необходимо для постоянных боевых действий. Когда Юсеф пожаловался на плохую инфраструктуру для транспортировки боеприпасов, Викерс парировал его аргумент: он подсказал Гасту сделать предложение о строительстве складов, ремонте железнодорожных путей, закупках тысяч новых грузовиков и даже поставках мулов и верблюдов.

Еще более сложную проблему представляло упорное желание Юсефа, чтобы ЦРУ снабдило всех моджахедов автоматами АК-47. Викерс был убежденным сторонником замены устаревших «Энфилдов» на АК, но сейчас он стремился к созданию маневренной, мощной и превосходно вооруженной партизанской армии. Меньше всего ему хотелось покупать сотни тысяч автоматов Калашникова, а потом оказаться не в состоянии обеспечить бойцов достаточным количеством боеприпасов.

Агентство не собиралось прямо указывать на это, и Викерс, чин которого, с точки зрения Юсефа, примерно соответствовал армейскому капитану, не был склонен даже намекать на подобную возможность. Возникла патовая ситуация, при которой Викерс не мог сказать о своем беспокойстве по поводу коррупции в пакистанской армии или о том, что он считает Юсефа полным идиотом в вопросах военной тактики и стратегии. Проблема казалось неразрешимой до тех пор, пока Авракотос не вмешался со своеобразным бакшишем, искусно преподанным как раз в нужный момент.

Во время одного из унылых официальных приемов в Исламабаде, где подавали только фруктовый сок, Авракотос встретился с бригадным генералом Резой из пакистанской военной разведки, который служил заместителем Юсефа. В отличие от Юсефа, Реза не был фундаменталистом. Ему нравились американцы, и Реза вовсе не почувствовал себя оскорбленным, когда Авракотос тайком показал ему фляжку, спрятанную в его пиджаке, и предложил разбавить его фруктовый сок.

После четвертой порции русской водки Реза выступил с интересным предложением. Вероятно, ЦРУ больше повезет на переговорах с ISI, если Авракотос обдумает заключение контракта на поставку боеприпасов с определенным производителем оружия из Пакистана.

В том году Авракотос располагал военным бюджетом в полмиллиарда долларов, поэтому он с легкостью отдал 8 миллионов пакистанцам на изготовление боеприпасов для моджахедов. «Это было просто, как два пальца обоссать, — говорит он. — Мы платили на пару центов больше за один патрон, зато нам не приходилось платить за транспортировку. Потом мы вместе с Чарли прошлись по оружейным фабрикам и поблагодарили пакистанцев за превосходный контроль качества». Таким образом, барьер к исторической эскалации боевых действий был снят. Авракотос не утверждает, что речь шла о прямой сделке «услуга за услугу» или что позиция Юсефа была лишь следствием его недостаточного профессионализма. Как бы то ни было, сотрудники Агентства, больше всех знающие об этих переговорах, сходятся в том, что после размещения сравнительно небольшого оружейного контракта всякое сопротивление со стороны пакистанцев прекратилось.

Для Авракотоса разрешение кризисных ситуаций вошло в привычку, но в середине 1985 года ему пришлось столкнуться с вопиющей проблемой, которая, казалось, осталась в другом веке: поставками мулов. Задача секретной транспортировки сотен тонн оружия на позиции в Афганистане всегда представляла собой кошмар для логистиков. ЦРУ постоянно перебрасывало сотни миллионов единиц боеприпасов в Пакистан морским и воздушным путем. Оттуда этот смертоносный товар доставляли к границе по железной дороге и на грузовиках. Однако оттуда все приходилось перемещать старомодным способом: если не на плечах, то на мулах или верблюдах.

Поэтому русские считали первостепенной задачей выслеживание и уничтожение длинных караванов, перевозивших оружие для моджахедов. Штурмовые вертолеты расстреливали несчастных животных в таких количествах, что в 1985 году в Лэнгли поступило сообщение о кризисной ситуации, ставившей под угрозу всю афганскую, программу. «Где, черт побери, покупают ослов?» — спросил Авракотос у Викерса. Впоследствии директор ЦРУ позвонил Авракотосу и недоуменно сказал: «Наверное, вы разыгрываете меня. Вы покупаете мулов?»

На самом деле Авракотос вскоре разослал по всему миру своих агентов, искавших лучшие предложения о продаже мулов. Когда египтяне заключили один из первых крупных контрактов, пакистанцы преисполнились зависти и стали жаловаться на риск для здоровья, поскольку часть мулов подохла вскоре после прибытия. Они настаивали на получении ветеринарных сертификатов для следующей партии, исходя из того, что это вынудит Агентство приобретать животных на территории Пакистана.

Но предприимчивый торговец оружием, египетский генерал Яхъя аль-Гамаль, хотел заключить следующий контракт на 2500 мулов ценой по 1300 долларов за голову с оплатой по факту отгрузки, поэтому он мастерски разыграл свою партию. «Нужно понимать, что ослы и мулы — это низшая форма жизни в Египте, — объясняет Авракотос. — Даже у верблюдов гораздо более высокий статус. Но египтяне снабдили каждого мула и осла идентификационной карточкой и сертификатом о вакцинации». Словно этого было недостаточно, для того чтобы посмеяться над пакистанцами, генерал Яхья снабдил каждого ослика кусочком пластика с арабской кличкой. «Яхья считал, что это безумно смешно, он даже дал им паспорта».

Согласно Авракотосу, пакистанцы с большой неохотой приняли это паспортизованное стадо, но были настолько оскорблены, что отказались принимать в Пакистане новые партии египетских мулов. Приключения сотрудников ЦРУ, покупавших и переправлявших мулов в Афганистан за следующие несколько лет, стали предметом легенд, ходивших в коридорах Лэнгли. Однажды пакистанцы заартачились и не разрешили перевозчикам оставить ослиный навоз в Пакистане. Пришлось вывезти пахучий груз обратно в Европу на транспортных самолетах.

Понадобились месяцы, чтобы наладить поставку мулов. Одна партия несчастных существ, купленных в Бразилии, так и не увидела Афганистана: все животные подохли. В конце концов моджахеды стали перевозить свои грузы на спинах мулов из Теннесси, и в коридорах Лэнгли вскоре поползли слухи (впоследствии подтвержденные разведчиками Агентства), что борцы за свободу совокупляются с этими животными.

Пытаясь оправдать этот любопытный обычай, Авракотос объяснил, что в Греции и странах Ближнего Востока скотоложство не считается постыдным занятием при условии, что человек принимает правильную позу во время совокупления. «Вопрос в том, трахаете ли вы или трахают вас», — сказал он. Моджахеды занимали доминирующую мужскую позицию; таким образом, согласно их кодексу чести, не было причины для стыда. Но сотрудники отдела снабжения не проявили такого же понимания, как Авракотос, Они были потрясены этими историями, особенно когда узнали, что моджахеды также съели некоторое количество их породистых теннессийских мулов.

Как только сотрудники Авракотоса разобрались с проблемой вьючных животных, он столкнулся с новым, поистине угрожающим кризисом. Белый Дом принял обвинения Гордона Хамфри о коррупции в каналах поставки ЦРУ близко к сердцу и потребовал провести большое расследование. Теперь, когда на кону стояли сотни миллионов долларов с неясным итогом на поле боя, Авракотос понимал: если выяснится, что пакистанцы обкрадывают ЦРУ, это будет иметь разрушительные последствия.

Нелегко контролировать все денежные потоки в такой крупномасштабной операции, как афганская война, и все понимали, что в сделках со странами «третьего мира» неизбежно присутствует некий уровень коррупции. Гаст считал абсолютно приемлемым заключать миллионные контракты, если благодаря этому пакистанцы становились более склонными к сотрудничеству. В то же время он понимал, что откровенная коррупция может обернуться катастрофой.

Поэтому оперативно-тактическая группа принимала чрезвычайные меры, чтобы обеспечить честность в своих союзниках. Специалисты Арта Олпера помещали крошечные сенсоры в некоторые партии оружия, которые затем отслеживались по спутнику до места назначения. Агенты вербовали осведомителей как среди моджахедов, так и в пакистанских военных кругах. И наконец, Агентство управляло сетью из пятнадцати «агентов третьих стран» — не пакистанцев и не афганцев, а европейцев, регулярно бывавших в зоне боевых действий под видом иностранных журналистов, врачей или режиссеров документальных фильмов. Они сообщали о военных успехах моджахедов, а также о прибытии денег, провианта и оружия. Кроме того, военные спутники теперь регулярно использовались для подтверждения сообщений моджахедов о сбитых самолетах и танках.

Задача общения с Белым Домом была возложена на Викерса. Вместо того чтобы рассматривать ее как защитную меру с целью помешать бюрократам закрыть операцию, он видел в своей миссии возможность заручиться их поддержкой. Он перечислил ряд мер, уже предпринятых ради того, чтобы предотвратить возможную коррупцию. Он не сомневался, что его подробный отчет решит эту проблему. Белый Дом запросил объяснения стратегической цели афганской программы; текущий объем военно-технической поддержки Пакистану теперь резко разошелся с первоначальным намерением «президентских директив» Картера. Тогда Викерс перешел в наступление.

Вместо того чтобы преподносить афганскую кампанию как «кровопускание для СССР», Викерс убедил Авракотоса и Берта Данна раскрыть карты и признать, что теперь стратегия Агентства безусловно направлена на достижение военной победы. Авракотос и Данн дали добро, и Викерс сократил свой ответ до простой, но судьбоносной строки, направленной на утверждение президенту. Документ назывался «Директива по национальной безопасности № 166». По словам Авракотоса, целью военной кампании ЦРУ было выдворение Советского Союза из Афганистана «любыми доступными средствами».

ГЛАВА 23. «САМАЯ БОЛЬШАЯ КОНТРАБАНДНАЯ ОПЕРАЦИЯ В ИСТОРИИ»

В самом начале 1985 года Уилсон принял на работу нового административного помощника, пятидесятипятилетнего техасца по имени Чарли Шнабель. Формально Шнабель должен был коротать дни в небольшом офисе рядом с кабинетом конгрессмена, следить за работой персонала, оформлять законодательные инициативы и контролировать решение проблем избирателей. Строго говоря, Шнабель, который никогда не бывал за пределами страны, если не считать короткого визита в Мексику, и не задумывался всерьез о механизмах зарубежной политики США, не мог иметь никакого отношения к войне ЦРУ в Афганистане. Но спустя годы Чарльз Симпсон, бывший помощник Уилсона, заметил, что его уход и появление Шнабеля устранило единственное ограничивающее влияние, которое как-то удерживало Чарли в рамках дозволенного. Трудно поверить, что кто-либо мог превзойти Уилсона в искусстве нарушения правил, но Шнабель оказался во всем под стать своему боссу.

Шнабель — мужчина с нарочито медленными движениями, который носит ковбойские сапоги, говорит с протяжным южным акцентом и выписывает журнал «Солдат удачи». Таких людей часто можно видеть на пыльных проселочных дорогах Восточного Техаса за рулем старенького пикапа, с ружьем на подставке в заднем окне и с собакой на соседнем сиденье, направляющихся в лес, чтобы поохотиться в выходные дни. Но он также напоминает хитроумных адвокатов-южан, которые часто начинают свое выступление словами «я всего лишь парень из сельской глубинки». Шнабель был кем угодно, только не простаком. В течение двадцати двух лет он возглавлял техасский сенат и управлял учреждением, которое знаменитый собутыльник Уилсона Ларри Кинг обессмертил в своем памфлете «Лучший маленький бордель в Техасе». Этот опыт научил его всему, что следует знать о тайных механизмах американской политики. За долгие годы он вел серьезные дела почти со всеми крупными политическими фигурами из стана демократов, происходившими из Техаса.

Он опекал всех новобранцев на политической арене и не раз относил пьяного Уилсона домой на руках. Однажды он вызволил Уилсона из-за решетки, а иногда ему удавалось аннулировать или изменить обвинение за вождение в нетрезвом виде. Шнабель был настолько готов к неизбежным выходкам своих многочисленных буйных подопечных из Техаса, что в те дни жена прокурора графства находилась у него на жалованье.

Все это говорит о том, что Шнабель сохранял свой пост в техасском сенате не потому, что он был робким и осторожным бюрократом. Однажды, когда посетитель столичной квартиры Шнабеля осведомился у его жены Надин, каким образом ее муж устроил на стене целую выставку из советского гранатомета, автоматов АК-47 и других видов оружия, захваченного во время афганской войны, она ответила: «Знаете, правило Чарли гласит: “не обращай внимания на правила”».

Шнабель был своеобразной техасской легендой. Несмотря на его склонность испытывать судьбу, сенаторы, давно знакомые с ним, убеждены в том, что он никогда не делал ничего дурного. Они пришли к выводу, что Шнабели этого мира — те, кто заставляет систему работать, несмотря на ее сопротивление. Был лишь один досадный инцидент, связанный с обвинением в политической услуге, которую он оказал для финансирования университетской спортивной программы. Шнабель предстал перед судом, но отделался легким приговором с формулировкой о «некорректном поведении». Старые сенатские друзья выступили в его защиту, а в своем заявлении для прессы Шнабель подчеркнул: «Я всегда делаю, что могу для американского спорта».

В конце 1984 года Уилсон позвонил Шнабелю и предложил занять пост его административного советника вместо Симпсона. Ответ был отрицательный. За годы Шнабель получил много других заманчивых предложений о работе в Вашингтоне, но ему нравилось жить в Техасе. Он любил свой стадвадцатилетний сельский дом в окрестностях Остина, любил охоту и рыбалку и казался неотъемлемой частью техасской жизни — человек с таким количеством должников мог провести остаток своей жизни, просто возвращая оказанные услуги.

«Не отказывайтесь, — умолял Уилсон по телефону, — можете не беспокоиться об охоте. Я член подкомиссии по оборонным ассигнованиям, и вы сможете летать и охотиться повсюду, где есть наши базы. Там о вас позаботятся».

Это любопытное предложение привлекло внимание Шнабеля, и когда Уилсон прислал ему билет на самолет и командировочные для визита в столицу, он принял приглашение. Сначала он был настроен решительно, но вашингтонская романтика подействовала на него, а Надин, присоединившаяся к нему в этой поездке, нашла родственников, живших поблизости. Она хотела остаться.

На следующий день Шнабель приобрел дом и умышленно скрыл этот поступок от Уилсона, когда встретился с ним для окончательного разговора. «Я напомнил ему, что по-прежнему беспокоюсь насчет охоты», — вспоминает хитроумный переговорщик. Уилсон скрепил сделку, твердо повторив свое обещание: «Можете не беспокоиться насчет охоты».

В фотоальбомах Шнабеля того времени можно найти немало кровавых подтверждений того, что Уилсон выполнил свое обещание. На фотографиях изображен конгрессмен в камуфляжной форме в окрестностях военной базы, с луком и стрелами, держащий за рога убитого Бемби с нежной мордочкой. На другой фотографии Шнабель и спикер техасского конгресса Гиб Льюис широко улыбаются в камеру. Двое старых приятелей находятся в северном Пакистане на бывшем Шелковом пути из Китая в поисках почти вымершего горного барана. Это животное внесено в главный список Красной книги, но Шнабель с гордостью объясняет, что президент Зия уль-Хак лично отменил запрет и предоставил уважаемому помощнику конгрессмена официального проводника и «мерседес» для охоты.

На одной особенно мрачной серии фотографий можно видеть грузовой пикап, нагруженный тушами оленей, добытых на территории военно-морской базы Индиан-Хед в Мэриленде. Шнабель объясняет, что этот смертоносный урожай был результатом ночного охотничьего похода группы «морских котиков» под его руководством. Каждый из них носил очки ночного видения и кричал «Аллах акбар», прежде чем разрядить свое мощное оружие в ничего не подозревающую добычу. Оленина, должным образом благословленная перед убийством, пошла на корм афганским фундаменталистам, находившимся с визитом в США.

До прибытия Шнабеля Чарли Уилсон единолично отстаивал интересы афганской программы в Конгрессе. Его советники редко знали о том, что замышляет конгрессмен. Но Шнабель был инициативным человеком и обладал врожденным умением ладить с людьми, поэтому он стал заводить друзей среди моджахедов, посещавших офис конгрессмена.

Шнабель признает, что сначала его привлекало не благородное дело борцов за свободу, а романтика приключений. «Я разговаривал с моджахедами, когда они приходили в офис, и спрашивал их: “На кого можно поохотиться в Афганистане? Я хочу завалить какого-нибудь крупного зверя”. А они отвечали: “Отправляйся в Паншер, там лучшая охота в мире — в Паншерской долине”». Если другие американские искатели приключений, увлеченные Афганистаном, хотели попасть в Паншер для того, чтобы встретиться с Ахмад шах-Масудом, то Шнабель стремился в долину Масуда по совершенно иной причине. Он отчаянно хотел попасть в Паншер, потому что там водились горные бараны и козероги.

Во всем, что касалось Афганистана, отношения Уилсона со своим административным советником были крайне эксцентричными. Они никогда по-настоящему не координировали свои усилия, и Уилсон редко подключал Шнабеля к своим делам с ЦРУ. Но он всегда поощрял афганские интересы своего помощника, и вскоре двое мужчин пришли к негласному взаимопониманию.

Шнабель получил от Уилсона благословение на угрозы в адрес бюрократов от его имени; он мог привозить моджахедам контрабанду и составлять письма с необычными запросами о содействии, скажем, со стороны пакистанской разведслужбы, подписывая их «Чарльз Уилсон». По мере того как преданность Шнабеля афганскому делу росла, он стал действовать от имени Уилсона с такой быстротой и эффективностью, что Абдул-хан, один из легендарных афганских командиров и любимчик американских репортеров заметил: «Нам казалось, что мы имеем дело с двумя Чарли одновременно». Президент Зия, получивший в подарок техасскую шляпу ручной работы, стал нежно называть Шнабеля «Другой Чарли».

В сущности, за эти годы Чарли Шнабель вжился в роль виртуального Чарли Уилсона. В результате он значительно усилил способность Уилсона влиять на ход событий. В течение этого периода настоящий Уилсон двигался по высокому пути покровителя и защитника афганской программы ЦРУ. Между тем Шнабель в качестве представителя конгрессмена был возмутителем спокойствия и устраивал выходки в стиле Гордона Хамфри, который рассматривал Агентство как противника. Сам Шнабель видел в ЦРУ большую проблему и даже упрекал своего босса в соглашательстве. Но он простил Уилсону этот грех, потому что оба они играли в старую добрую игру под названием «хороший и плохой полицейский».

Без какого-либо прямого указания Шнабель вскоре стал заниматься черновой работой, помогая пугать бюрократов, в том числе из ЦРУ, и изобретая такие способы поддержки моджахедов, которые даже Уилсон не смог бы осуществить в открытую. Некоторым образом он превратился в темного двойника Чарли Уилсона, имевшего свободу действий при негласном условии, что если он попадет в беду, то сам будет расхлебывать кашу.

Он попал на фронт, отспорив себе место на пентагоновских рейсах с гуманитарной помощью для Пакистана. В то время, до снятия запретов на программу военной поддержки ЦРУ Шнабель отправлялся к моджахедам, нагруженный контрабандными товарами. Во время одного из своих первых визитов он привез телескопические прицелы для снайперских винтовок. Джон Макмэхон не позволял Агентству давать моджахедам эти устройства из опасения, что Конгресс может обвинить ЦРУ в «соучастии в убийстве». Шнабель уговорил своих богатых техасских друзей потратить деньги на телескопические прицелы и, как было у него в обычае, рассказал Уилсону о своих контрабандных подвигах лишь задним числом.

По мере того как Шнабель все глубже погружался в перипетии афганской войны, он заходил все дальше на запретную территорию. В его небольшом офисе были разбросаны боеприпасы, пистолеты Макарова и автоматы АК-47, а дома под кроватью лежал советский гранатомет. В складском помещении Конгресса скопилось так много ковров и меховых шуб из Пакистана, что оно напоминало маленький ближневосточный базар.

Вскоре после начала своего романа с моджахедами Шнабель переоделся одним из них и отправился в зону боевых действий, в нарушение строгого запрета на пересечение границы для всех официальных лиц из США. В Афганистане он открыл для себя насвар — опиатный нюхательный табак, который афганцы клали под язык для воодушевления в бою. Впоследствии они стали называть его «Чарли-насвар», а однажды в Вашингтоне, поддавшись бурному порыву эмоций, он даже обратился в ислам и взял себе имя Абдулла.

Все это Шнабель делал по собственной инициативе, но с точки зрения всех остальных, он всегда действовал от имени Чарли Уилсона. Но причина его эффективной деятельности в той сфере, которая считалась вотчиной ЦРУ, не имела ничего общего с разведывательным агентством США. Она заключалась в его тесной связи с вроде бы безобидной программой гуманитарной помощи под эгидой Агентства международного развития (AID). Во многом благодаря «двум Чарли» эта якобы благотворительная программа открыла второй фронт в афганской войне ЦРУ.

* * *

Американским чиновникам первоначально ответственным за организацию этого мероприятия, известного как «гуманитарная программа международной помощи», был заместитель госсекретаря Джеральд Элман. По его словам, в начале 1985 года Афганистан внезапно стал приоритетом в бюрократической системе национальной безопасности. Консервативная революция шла полным ходом. Рональд Рейган недавно одержал триумфальную победу на повторных выборах, и госдепартаменту не хотелось ударить в грязь лицом при осуществлении так называемой «доктрины Рейгана», требовавшей поддержки любых повстанческих движений антикоммунистического толка.

Первая возможность появилась после того, как Дин Хинтон, посол США в Пакистане, встретился с Элманом и стал убеждать его в необходимости новых мер для преодоления кризиса, развивавшегося на афганской границе. Хинтон был один из немногих карьерных дипломатов, которые во время холодной войны всегда оказывались в тех местах, где действия ЦРУ были особенно активными[53]. В 1984 году перед отправкой в Пакистан Хинтон поговорил со специалистами и обнаружил, что никто из них не видит никакой возможности для выдворения Советской армии из Афганистана.

Энтузиазм Хинтона возрастал по мере роста финансирования афганской программы ЦРУ «Мы впервые перешли от обороны к наступлению», — объясняет он. Однако его тревожили разведывательные донесения, где сообщалось, что русские опустошают громадную полосу местности между пакистанской границей и своими главными гарнизонами и городами в Афганистане. Они бомбили деревни, уничтожали оросительные каналы, резали скот, жгли посевы, убивали афганцев или вынуждали их бежать из страны. В донесениях утверждалось, что если это будет продолжаться, то война закончится до того, как новая военная стратегия вступит в силу Повстанцы просто не смогут пересекать пешком огромные необитаемые районы. Голод и болезни распространялись с ужасающей скоростью. Положение усугублялось из-за полного отсутствия медицинской помощи. Хинтон предупредил Элмана, что нужно каким-то образом остановить поток беженцев и удержать афганцев в их деревнях для поддержки бойцов сопротивления.

По характеру своей деятельности Элман не был склонен к риску. Дипломаты хорошо определяют, в какую сторону дуют политические ветры, и в госдепартаменте уже обратили внимание на то, что Конгресс не просто благосклонно относится к афганской программе ЦРУ, а выделяет огромные средства и настоятельно просит администрацию сделать еще больше. В частности, они отметили, что в законопроекте об «Эрликонах», проведенном Чарли Уилсоном через Конгресс, отдельной строкой были выделены средства на гуманитарную помощь для моджахедов. Выслушав опасения Хинтона, Элман решил поддержать предложение дипломата о том, чтобы госдепартамент развернул под своей эгидой крупномасштабную программу гуманитарной помощи.

Так родилась «международная программа гуманитарной помощи». Первоначально она имела довольно скромный вид и предназначалась для контрабандных поставок продовольствия и медикаментов через границу. Общая сумма, выделенная на 1985 год, составляла шесть миллионов долларов. Госдепартамент считал программу довольно рискованной, так как это должно было стать первым мероприятием США по открытой поддержке моджахедов в зоне боевых действий.

По правде говоря, с шестью миллионами долларов можно было сделать очень мало. Более того, Агентство международного развития, которому была поручена эта задача, не проявляло интереса к программе, подозрительно похожей на операцию ЦРУ Во время вьетнамской войны AID подверглась жесткой критике за обеспечение прикрытия для оперативников ЦРУ и за осуществление программ в тесной координации с руководством ЦРУ Элман объясняет суть проблемы: «Мы нарушали массу правил, гласивших, что нельзя вмешиваться во внутренние дела другой страны, тем более осуществлять на ее территории тайные действия против ее воли». В результате руководство AID предпочитало не иметь ничего общего с этой программой. Первоначально они планировали лишь предоставлять пакистанцам товары по линии гуманитарной помощи, чтобы те в свою очередь распределяли их среди афганцев. Если бы не Чарли Уилсон, программа бы почти неизбежно осталась незначительной и не заслуживающей внимания.

Но эта программа встала на повестке дня как раз в тот момент, когда Уилсон решил воспользоваться частью ассигнованных средств для финансирования одного мероприятия, придуманного врачом из Калифорнии, другом Чарли Фосетта. Оно заключалось в подготовке военных медиков и их отправке в Афганистан. Неутомимый доктор Боб Саймон уже включил в список сто американских добровольцев, главным образом врачей и медсестер, треть из которых проживала в Техасе. Им предстояло научить афганцев самостоятельно ухаживать за больными и ранеными. Цель мероприятия выходила за рамки обычной военной медицины; Саймон хотел воспользоваться усилиями американских добровольцев, чтобы привлечь внимание к бесчинствам, совершаемым Советской армией.

Сама идея поощрения, а тем более открытого финансирования участия американцев в тайной войне ЦРУ была неприемлемой для госдепартамента и Агентства по международному развитию. Задача по разъяснению Уилсону этой позиции была возложена на помощника госсекретаря Джеральда Элмана. Для Чарли Шнабеля, который как раз зашел в кабинет Уилсона, последующие события стали наглядным примером политического давление, которое он впоследствии использовал в роли «двойника» Уилсона.

Элман был чрезвычайно обходительным. Он сказал, что госдепартамент находится в долгу у конгрессмена за его роль в содействии афганской программе. Потом он объяснил, что — и Уилсон должен хорошо понимать это — существуют вопросы национальной безопасности, накладывающие ограничения на различные виды поддержки со стороны США, и главным из них был абсолютный запрет на пересечение границы американскими гражданами. «Слишком рискованно подвергать американцев опасности, к тому же их могут взять в заложники», — сказал он.

Элман до сих пор пребывает в изумлении от реакции Уилсона. «Черт побери, именно этого я и хочу, — сказал конгрессмен. — Я хочу использовать американских врачей как наживку, чтобы они попали в плен, и заставить наше трусливое правительство дать моджахедам зенитные пушки, чтобы они могли покончить с вертолетами Ми-24». Судя по воспоминаниям Уилсона, его ответ был несколько более мягким, но он признает, что дал дипломату понять: если американские врачи хотят отправиться в зону боевых действий, это их право. Как бы то ни было, его слова поразили Элмана до глубины души.

«Мне пришлось ущипнуть себя, — вспоминает Элман. — Казалось, он разыгрывает меня. Никто в здравом уме не мог хотеть этого, но он сказал это в комнате, полной народу».

Когда Элман занял твердую позицию и отказался от дальнейшего обсуждения этой темы, Уилсону пришлось вызвать к себе заместителя госсекретаря Майкла Армакоста. Дипломаты такого ранга особенно вежливы в общении с немногочисленными старшими членами подкомитета по зарубежным делам. Если один из этих парламентариев воспылает жаждой мести, у ведомства могут возникнуть серьезные проблемы. Уилсон сформулировал свой вопрос таким образом, что у Армакоста почти не оставалось места для маневра, и чиновник оказался в опасном положении. «Послушай, Майк, — сказал Уилсон, — если позиция госдепартамента состоит в том, что президент проводит неправильную политику, скажи об этом прямо. Президент безусловно намерен оказывать раненым моджахедам медицинскую помощь, и если ты не хочешь этого делать, то объясни почему».

Уилсон вспоминает этот разговор как «одно из моих лучших представлений. Тогда я по-прежнему много пил и находился в самом буйном расположении духа. Я сказал ему, что за двенадцать лет работы в Вашингтоне мне не приходилось видеть ни одного бюрократа, который с такой настойчивостью игнорировал бы волю президента и Конгресса, как Джерри Элман». Вскоре после этого Элмана отстранили от организации программы гуманитарной помощи, и Саймон, переступивший через его мертвое бюрократическое тело, получил грант в 600 000 долларов для проведения операции в Пешаваре поблизости от афганской границы. Шнабель был восхищен мастерством Уилсона, которому удалось «свалить» помощника госсекретаря. Вскоре конгрессмен устроил не менее яркую демонстрацию своей власти карать и вознаграждать.

Когда Ларри Кренделл — человек, которого Агентство по международному развитию поставило во главе программы гуманитарной помощи Афганистану, — попросил разрешение на встречу с Уилсоном, конгрессмен заподозрил худшее. Розовощекий бюрократ с самодовольным выражением лица напомнил Уилсону Элмана, и он был резок с ним. «До тех пор пока вы не докажете мне, что моджахеды получают морфин и им оказывают медицинскую помощь, я не хочу видеть вас здесь», — заявил он.

В то время Уилсон не мог знать, что Ларри Кренделл был бюрократическим «вольным стрелком» — очередным самозваным крестоносцем, которые каким-то образом втягивались в орбиту Чарли Уилсона. В своей жизни Кренделл достиг того этапа, когда ему хотелось оставить след в истории, и складывалось впечатление, что вся предыдущая карьера готовила его к этому назначению. В качестве молодого чиновника AID во Вьетнаме он тесно сотрудничал с ЦРУ. Незадолго до советского вторжения он прослужил два года в Кабуле. Он знал людей и страну. Более того, Кренделл пользовался уважением в AID и считался кем-то вроде гения, который всегда может найти обходной путь среди робких чиновников.

По прибытии в Пешавар 2 сентября 1985 года он сделал свой первый ход, который сразу же перевел его в высшую лигу. В его распоряжении имелось 6 миллионов долларов, которые он должен был потратить до 30 сентября, то есть до конца бюджетного года. Это были деньги, взятые президентом из сирийской программы AID, и если бы он не успел потратить их до последнего срока, то они бы ушли в казначейство. Другой сотрудник AID мог бы избрать безопасный курс действий и швырнуть все деньги в бездонную бочку помощи беженцам. Но Кренделл уже разбирался в обстановке и чувствовал, что он должен предпринять нечто особенное для хороших отношений с лидерами моджахедов. Широким жестом он распорядился о закупке сотен новеньких внедорожников «исудзу» и «тойота», которые затем преподнес в дар афганским командиром. Единственное условие заключалось в том, чтобы машины использовались для нужд повстанцев, а не для коммерческих целей в самом Пакистане.

«Я хотел быстро произвести на них впечатление, — объясняет Кренделл. — Нужно было сыграть по-крупному, чтобы они стали серьезно относиться к нам. Это доставило нам массу неприятностей с AID, поскольку когда они покупают транспортные средства для правительства, то рассчитывают, что по ночам их можно будет ставить на автостоянки, чтобы в любой момент отчитаться за них. В данном случае большинство грузовиков бесследно исчезло, и люди из AID этого не понимали, зато нам удалось установить дружескую связь с моджахедами. Эти сукины дети внезапно полюбили нас, и передо мной открылись такие возможности, каких ни у кого больше не было».

Это было типично для Кренделла: с самого начала сделать смелый ход, чтобы заручиться расположением людей, которые ему могут понадобиться впоследствии. К своему удивлению он узнал, что ни ЦРУ, ни сотрудники посольства США не имели прямых контактов с моджахедами. Впрочем, последние не имели права этого делать из-за прямого запрета президента Зии уль-Хака. Поэтому когда Кренделл попросил о встрече с некоторыми лидерами сопротивления, в консульстве ничем не смогли помочь ему. Судьба распорядилась так, что, гуляя по улицам Пешавара, он встретился с одним из местных жителей, некогда работавшим на него во время службы в посольстве США в Кабуле. «Я рассказал ему о своей проблеме — о том, что мне нужно вступить в контакт с повстанцами, но посольство не знает, как это сделать. Это было в шесть часов вечера, а в два часа ночи мой номер в гостинице был заполнен моджахедами».

Чиновник американского правительства впервые вел переговоры с воинами, которых ЦРУ вооружало уже в течение пяти лет. Сотрудникам ЦРУ до сих пор не разрешалось встречаться с этими людьми, но Кренделл рассудил, что поскольку он руководит открытой программой, предположительно связанной лишь с гуманитарной помощью, этот запрет к нему не относится.

Никто не советовал ему этого делать, и разумеется, никто из его боссов не одобрил бы эту идею, но Кренделл стал развивать свою программу такими же методами, какими обычно пользовалось ЦРУ в любой другой стране, где оно поддерживало мятежников. Конкретная цель и подробности всех замыслов Кренделла по большей части оставались неизвестными в течение многих лет, хотя его программа формально была открытой и впоследствии разрослась до более чем сто миллионов долларов в год.

Авракотос склонен пренебрежительно относиться к усилиям Кренделла, считая их непрофессиональными и перегруженными политическим крючкотворством, но истина заключается в том, что его программа вскоре стала жизненно важным вторым фронтом в тайной войне ЦРУ. По своему мышлению и опыту Кренделл мог соперничать с любым начальником оперативного пункта, и все, чем он занимался в рамках быстро расширявшейся и предположительно открытой программы гуманитарной помощи, предназначалось для усиления боеспособности моджахедов.

Кренделл не был новичком в отношениях с ЦРУ. Его первая миссия под эгидой AID происходила в одной из вьетнамских провинций, где он работал бок о бок с оперативниками Агентства, участвовавшими в программе «Феникс». Они занимались избирательным убийством людей, предположительно сотрудничавших с вьетконговцами, а он пытался заручиться расположением местных жителей. Он покинул Вьетнам с глубоким пониманием того, с какой легкостью решительно настроенная партизанская армия может унизить сверхдержаву.

Представление об Америке, завоевывающей сердца и умы жителей «третьего мира» во Вьетнаме, было дискредитировано. С точки зрения Кренделла, в Афганистане речь шла о чем-то гораздо большем, чем поставки оружия. Его программа была задумана для противодействия советской тактике выжженной земли, чтобы прекратить поток беженцев из Афганистана. Прежде всего нужно было доставить продукты и лекарства, чтобы у людей появилась причина оставаться дома.

Но как противостоять ужасам зоны боевых действий? Для Кренделла это означало, что ему придется вовлечь AID в крупный контрабандный бизнес с грузовиками, мулами и верблюдами для перевозки еды и медикаментов. Через год он уже распределял десятки миллионов долларов для частных добровольческих организаций, которые начали прибывать в мусульманскую цитадель в Пешаваре, чтобы американские врачи, медсестры и санитары могли не только обеспечивать должный уход за больными и ранеными в Пакистане, но и постоянно готовить новые афганские кадры для медицинского обеспечения в зоне боевых действий.

По мнению Кренделла, значение его усилий в эти первые месяцы заключалось в том, что он впервые демонстрировал американский флаг и наполнял афганцев надеждой на помощь дружественной сверхдержавы. «Мы создали менталитет, — объясняет он. — Когда мы устраивали большие раздачи в лагерях беженцев, все кричали “Американцы идут, американцы идут!” Мы даже слышали эти слова в мечетях во время молитвы».

Уилсон, который сперва разглядел в Кренделле лишь «жуткую бюрократическую свинью», вскоре полюбил этого человека. Шнабель пристроил дочь Кренделла на временную работу в офисе Уилсона. Конгрессмен организовывал для него вечеринки по возвращении из Афганистана и строил заговоры против его боссов в AID.

Вскоре после их первой встречи Кренделл вернулся в офис Уилсона. Он закрыл за собой дверь и точно так же, как Авракотос полтора года, назад сказал совершенно другим голосом, которого Уилсон прежде не слышал: «Этого разговора никогда не было. Если вы когда-нибудь скажете, что я приходил сюда, я буду отрицать это. Но в следующем году мы можем получить вдвое больше денег, и вот что мы можем сделать с ними, для того чтобы изменить ход войны».

Одной из причин заговора было намерение начальства Кренделла закрыть его программу. На совещании с пятьюдесятью сотрудниками AID один из помощников директора сказал, что его программа имеет менее важное значение, чем программа для Восточного Тимора. Никакой программы для Восточного Тимора не существовало.

Когда этот чиновник вместе с Кренделлом явился к Уилсону и сообщил, что конгрессмен предлагает слишком много денег для афганской гуманитарной программы и что AID не сможет переварить такую сумму, Уилсон оборвал его. «Вы здесь для того, чтобы слушать, а не разговаривать», — заявил он. Когда чиновник снова попытался воззвать к его рассудку, Чарли довольно грубо изложил свое окончательное условие: «Каждый раз, когда вы раскроете рот, я буду забирать пятнадцать миллионов из того места, где вы хотите их потратить, и добавлять их к афганской программе».

К этому времени Уилсон координировал свои усилия с сенатором Гордоном Хамфри, который был еще более тверд в своем намерении поднять ставки. Финансирование программы подскочило с шести миллионов в 1985 году до пятнадцати миллионов в 1986 году. В 1987 году оно составляло тридцать миллионов, в 1988 — сорок пять миллионов, а в 1989 достигло девяноста миллионов. Кренделл глубоко постиг науку военного снабжения: он строил в Афганистане мосты и автострады, чтобы припасы могли попадать к Масуду в Паншерскую долину за несколько дней, а не месяцев. Он направлял в страну огромное количество пшеницы, гораздо больше, чем было необходимо, зная о том, что афганцы будут продавать ее и накапливать средства на оперативные нужды. Он взял на себя поставки мулов из Теннесси, официально предназначавшихся только для перевозки гуманитарных грузов. Но никто не позаботился сказать моджахедам на границе, что они нарушают правила Агентства по международному сотрудничеству, когда добавляют к грузу ящики с патронами для автоматов или гранатометы. Все это шло параллельно массированным поставкам вооружений, но во многих отношениях действия Кренделла первоначально имели больший эффект. Афганцы успешно выдерживали натиск советских войск не потому, что они выигрывали сражения, В целом они проигрывали в каждом открытом бою, в который они вступали. Дело было даже не в огромных потерях и издержках Советской армии. Моджахеды просто оставались в игре, несмотря на чудовищные потери среди их бойцов и подавляющего большинства населения, вставшего на их сторону. По некоторым оценкам, к 1985 году каждый третий афганец был вынужден бежать из страны. Сотни тысяч погибли в результате вторжения и оккупации, и в том году многим (даже Майку Викерсу) казалось, что силы повстанцев истощены до предела.

Поток новых вооружений и программы военной подготовки произвели огромный эффект. Но любопытным образом программа Кренделла больше способствовала укреплению боевого духа, поскольку афганцы впервые могли говорить о том, что за их спиной стоят Соединенные Штаты. До этого момента они на самом деле не знали, откуда поступает оружие ЦРУ. Оно было исключительно советского происхождения и распределялось пакистанцами. Но теперь Кренделл раздавал новенькие «тойоты», и ходили слухи о громадных транспортных самолетах, приземлявшихся по ночам и выгружавших невероятное количество американских товаров для моджахедов. Кренделл с членами своей команды регулярно встречался с лидерами повстанцев и рассказывал им о программах, которые они собираются учредить.

Перед ними открывались потрясающие перспективы. Кренделл собирался обеспечить их всем необходимым для противодействия тактике выжженной земли. В течение пяти горьких лет афганцы отступали из своей страны и наблюдали за опустошением своих деревень и изгнанием своих семей. Теперь розовощекий бюрократ говорил о строительстве клиник, подготовке врачей и санитаров и о создании школ, где афганцев будут учить грамоте. Кренделл хотел, чтобы они начинали готовиться к тому времени, когда вернутся в Афганистан и заново отстроят свою страну.

У многих могло сложиться впечатление, что Кренделл возглавляет некую теневую операцию ЦРУ. Уилсон иногда думал, что Кренделл действительно является сотрудником ЦРУ Его программа поддерживала тех же бойцов и пользовалась той же инфраструктурой ISI для распределения товаров. В Исламабаде и Пешаваре он стал настоящим пашой — несомненно, величайшим контрабандистом, когда-либо действовавшим на этом древнем караванном маршруте. Он с достоинством принял эту роль и украсил свой офис в посольстве и дом в Америке роскошными афганскими и персидскими коврами и мебелью из красного дерева ручной работы, подаренной ему пешаварскими мастерами.

По словам Кренделла, сначала он пытался оградить своих сотрудников от любых ассоциаций с военной кампанией ЦРУ. Но вскоре они стали находить удовольствие в своем новом качестве и легкомысленно называли себя «другим Агентством». По прибытии Шнабеля к нему относились так, как если бы он был директором нового учреждения. Агентство по международному развитию занимало несколько комнат на втором этаже посольства, отделенных от остальной части здания стальной дверью с цифровым замком, точно таким же, как в оперативном пункте ЦРУ этажом выше. Кренделл сообщил Шнабелю код замка и предоставил в его распоряжение автомобиль с водителем. Директор AID не содействовал другим контрабандным операциям Чарли, но широко улыбался и смотрел в другую сторону, когда телескопические прицелы и другие контрабандные товары проходили через клиники Международного медицинского корпуса (IMC), учрежденного при Агентстве по международному развитию.

Самым красноречивым свидетельством важности программы Кренделла было приглашение начальника оперативного пункта участвовать в военных совещаниях ЦРУ. Поскольку люди Кренделла были единственными американцами, непосредственно общавшимися с моджахедами, они стали бесценным и надежным источником информации. Теперь Кренделл мог давать тактические советы о том, сколько времени понадобится на доставку припасов конкретному командиру, какие племена могут напасть на караван, кто может быть подкуплен Советской армией и какие моджахеды сражаются чаще всего.

Существовал и другой фактор, не поддающийся количественному анализу, но имевший не менее важное значение. В конце 1985 года и в следующем году Кремль столкнулся с трудным выбором: перенести военные действия на территорию Пакистана или уйти из Афганистана, как это сделали Соединенные Штаты во Вьетнаме. Определяющее значение для Политбюро имела оценка того, как далеко Соединенные Штаты готовы зайти в Афганистане.

Очевидно, появление экзотических и открытых программ, формально не связанных с ЦРУ, но финансируемых Уилсоном, стало холодным душем для Кремля. До конца 1985 года в соответствии с «президентскими директивами» США действовали тайно: в оружии, поставляемом для моджахедов, не допускалось присутствие каких-либо американских компонентов. Фактически лишь немногие афганцы знали, откуда вообще берется оружие.

До этой поры мужественные французские врачи из организации «Врачи без границ» были практически единственными, кто отправлялся в зону боевых действий. Но теперь в Пешавар хлынул поток американских врачей, медсестер и специалистов по охране здоровья. В городе возникали всевозможные американские добровольческие организации, и все они, казалось, собирались надолго обосноваться там.

К великому неудовольствию руководителей AID с виду безобидная небольшая программа превратилась в то, что Уилсон окрестил «самой большой и благороднейшей контрабандной операцией в истории». Но эта операция также послужила своеобразным троянским конем для ЦРУ. Действуя под невинным прикрытием, она вскоре объединилась с расширяющейся операцией ЦРУ через первый прямой канал связи с афганцами.

До тех пор Зия уль-Хак, генерал Ахтар и ISI строго запрещали сотрудникам ЦРУ любые непосредственные контакты с моджахедами. Но теперь люди Кренделла находились повсюду на афганской границе. Они сотрудничали с повстанцами и перебрасывали контрабанду в зону боевых действий. Политика маскировки американского участия в войне неожиданно устарела. Косвенным образом программа Кренделла вымостила путь к появлению в Афганистане подлинного убийцы МИ-24: портативной установки класса «земля—воздух», известной как «Стингер».

ГЛАВА 24. ДОКТОР РОК ОБЪЯВЛЯЕТ ЧАРЛИ МЕРТВЫМ

Считается, что контроль над внешней политикой США осуществляет президент страны. На практике очень популярные президенты, такие как Рональд Рейган, почти всегда могут проводить зарубежные инициативы без серьезного сопротивления. Но в 1985 году Тип О'Нейл и его коллеги-демократы в Конгрессе захватили контроль над двумя самыми главными президентскими инициативами. Все, кто читал газеты за тот год, знают об атаке Конгресса на операцию ЦРУ по поддержке «контрас» в Никарагуа. Несмотря на призыв Рейгана на объединенном заседании Конгресса, демократы полностью блокировали финансирование этой операции ЦРУ.

Противодействие тайной войне ЦРУ считалось одним из главных принципов демократической партии. Приверженность этому принципу была настолько сильна, что вторая инициатива, зародившаяся в стане демократов, прошла почти незамеченной. В то время когда «контрас» не могли получить от Конгресса ни одного цента, Чарли Уилсону удалось превратить скромную кампанию ЦРУ в Афганистане в широкомасштабную операцию стоимостью полмиллиарда долларов в год, превосходившую по размаху все предыдущие мероприятия Агентства. Можно с полным основанием утверждать, что Уилсон узурпировал внешнюю политику США на этом направлении и неуклонно вел дело к первому открытому столкновению с Советским Союзом. Он мог играть эту роль лишь с благословения спикера Типа О'Нейла.

С молчаливого согласия О'Нейла и демократического большинства в Конгрессе Уилсон проворачивал грандиозные закулисные махинации. Он участвовал в тайных дипломатических сделках, формально незаконных для всех, кроме администрации Белого Дома: заключал контракты с министром обороны Египта, подключил Израиль к проектированию оружия для ЦРУ и обсуждал всевозможные вопросы государственной важности с могущественным союзником США, генералом Зией уль-Хаком. Однажды перед отелем в Лондоне Уилсону даже пришлось представлять две делегации высочайшего уровня из Израиля и Пакистана. Это была собственная мирная инициатива Чарли, которая привела к созданию канала связи между двумя на первый взгляд враждебными народами. «Полагаю, впоследствии никому не удалось повторить этого», — вспоминал он впоследствии.

Ни одна из этих инициатив не получала одобрения в Госдепартаменте или Белом Доме, и если бы Уилсон обратился в эти инстанции, то почти неизбежно получил бы категорический отказ. Существует правило, в соответствии с которым путешествующие конгрессмены всегда должны иметь при себе представителя посольства, когда встречаются с высокопоставленными чиновниками зарубежного правительства. К великому огорчению Дина Хинтона, опытного посла США в Пакистане, Зия уль-Хак всегда настаивал на частных встречах с Уилсоном во время его многочисленных визитов в Исламабад. Каждый раз эти двое мужчин беседовали друг с другом как партнеры, а часто как заговорщики. Для Зии личное подтверждение неизменности финансовой поддержки США пакистанской армии от лица Чарли Уилсона, заседавшего в Комиссии по ассигнованиям, было дороже золота и гораздо более надежным, чем любые обещания американского правительства.

Но в центре всего, что делал Уилсон, находилось его конспиративное партнерство с Авракотосом. Теперь Гаст приезжал в его офис два или три раза в неделю, и они постоянно разговаривали по телефону. Гаст, который приезжал один, сообщал своему патрону всевозможные оперативные подробности, недоступные даже для сенаторов и конгрессменов из комитетов по разведке. Фактически из-за строгого разделения информации в ЦРУ даже руководители других отделов Агентства не знали и половины того, что знал Чарли. «В те годы я иногда казался сам себе персонажем грандиозного шпионского романа», — вспоминает Уилсон.

В начале 1985 года Уилсон незаметно продвигался на таком количестве фронтов одновременно, что было почти невозможно оценить общий эффект его действий. В своей статье на первой полосе «Вашингтон пост» Боб Вудвард выявил ключевую роль Уилсона как «катализатора», ответственного за финансирование крупнейшей тайной операции со времен Вьетнама.

По мере того как Гаст утрачивал свою репутацию отщепенца и пользовался растущим признанием со стороны коллег из ЦРУ, Уилсон тоже начал испытывать перемену в своих отношениях с инсайдерами из Вашингтона. Впервые он ощущал подлинное уважение в общении с людьми, которых он ценил больше всего: с адмиралами из его группы в Аннаполисе, со старшими чиновниками Пентагона, с людьми из внутреннего круга Рейгана, но прежде всего со своими коллегами из Конгресса, многие из которых стали называть происходящее в Афганистане «войной Чарли».

Моджахеды, неизменно посещавшие офис Уилсона, когда они приезжали в Вашингтон, теперь вели себя так, словно присутствовали на заседании меджлиса во главе с саудовским принцем. Они потрясенно слушали этого громадного техасского ковбоя, который указывал на крошечную модель «Эрликона», стоявшую на его письменном столе и рассказывал о том, как сотни этих орудий, каждое стоимостью в миллион долларов, вскоре окажутся в Афганистане и будут сбивать штурмовые вертолеты.

Если бы сотрудников аналитического отдела ЦРУ попросили нарисовать психологический портрет конгрессмена в то время, как они это делали для Зии уль-Хака и других мировых лидеров, то они, несомненно, выявили бы странную схему поведения: каждый раз, когда у Уилсона все шло хорошо, какой-то фрейдистский импульс подталкивал его к катастрофе. А поскольку в начале 1985 года дела обстояли прекрасно, Чарли опять все испортил.

Как обычно, инцидент был связан с женщиной. Одним из главных пунктов в ежегодном календаре общественных мероприятий Уилсона был торжественный прием в Белом Доме для членов совета Центра имени Кеннеди. Как всегда, Чарли приложил все силы к тому, чтобы произвести потрясающее впечатление. В соответствии с давно заведенным обычаем это означало, что он должен был появиться под руку с королевой красоты. В том году он выбрал бывшую «мисс США» Джуди Андерсон. Но не раньше чем он представил свою подругу президенту и первой леди, его сразила наповал ослепительная красавица, которая пришла под руку с его коллегой из комитета по этике Доном Бейли. Эту женщину Чарли впоследствии представлял Зие уль-Хаку, Гасту и начальникам оперативных пунктов ЦРУ по всему миру под прозвищем Свитамс.

— Привет, я Джуди Андерсон, — сказала подруга Чарли.

— Что-то знакомое, — произнесла женщина, которой предстояло стать постоянной спутницей Чарли во всех его афганских путешествиях в течение следующих четырех лет.

— Не сомневаюсь, — ответила подруга Уилсона, — я была «мисс США».

— Какое совпадение, — отозвалась ее собеседница с плохо скрываемыми нотками торжества в голосе. — А я была финалисткой конкурса «мисс Мира».

Следуя неписанным правилам Конгресса, взывающим к чести среди воров, на следующий день Уилсон подошел к своему знакомому из комитета по этике и спросил, можно ли ему познакомиться с Аннелизой Ильченко — красавицей из приемной Белого Дома, — имея в виду более тесное общение в будущем. Добросердечный Бейли дал свое благословение, но тут Чарли обнаружил, что Аннелиза вовсе не расположена появляться на публике вместе с ним.

«У него была сильно подмоченная репутация, — вспоминает Ильченко. — Его знали как закоренелого бабника, и мне это было совсем не нужно. Ходили слухи, что каждый раз в ресторане Чарли высматривал хорошеньких блондинок, а потом посылал к ним официанта с запиской “Чарли Уилсон хочет познакомиться с вами”».

Ильченко помнит, как пьяный Чарли свалился с лестницы однажды вечером в Ривер-Клаб, а в другой раз хвастался своей танцовщицей. «Его просто нельзя было принимать всерьез», — говорит она. Но несмотря ни на что, ее влекло к нему, и время от времени она принимала его приглашения на ужин или на танцы. В конце концов она согласилась сопровождать Уилсона на уик-энд, который, как он обещал, она никогда не забудет. ВМФ США дало согласие на прием старшего члена Комиссии по ассигнованиям и его личной делегации на борту авианосца «Саратога». Чарли, который также пригласил трех своих техасских собутыльников, предусмотрительно привел свою двадцатисемилетнюю помощницу по вопросам обороны Молли Гамильтон, «чтобы Аннелиза не чувствовала себя одинокой, будучи единственной дамой на борту».

Из всех «Ангелов Чарли» Молли Гамильтон была единственной, от которой у Гаста подгибались коленки. Она совершенно не разбиралась в вопросах обороны, но Чарли не рассчитывал, что штатные сотрудники будут думать за него, зато любил наблюдать за лицами своих гостей, когда он просил свою помощницу по оборонным вопросам присутствовать на совещаниях. С его точки зрения, большая часть ее обязанностей сводилась к развлечению лоббистов от оборонной промышленности, вносивших крупные вклады в его избирательные кампании. Впрочем, Гамильтон не питала склонности к бурным вечеринкам и искренне ужаснулась тому, что считала явным злоупотреблением полномочиями конгрессменов.

Чарли со своей свитой был доставлен на палубу авианосца на реактивных истребителях ВМС США; самолеты со скрежетом останавливались, подхваченные огромными тормозными крюками. В тот вечер капитан в парадном мундире устроил великолепный ужин на палубе под звуки духового оркестра. К неудовольствию Молли Гамильтон, хорошо знавшей о строгом запрете на алкоголь на борту военных кораблей, Чарли удалось провезти с собой большой запас выпивки. В конце концов, он не зря служил артиллерийским офицером на флоте и тайно доставлял виски на борт в пустых снарядных патронах. У Гамильтон остались тяжелые воспоминания о том вечере: пугающее море с пятиметровыми волнами, пьяные гости и члены команды, готовые на все, лишь бы удовлетворить конгрессмена и его подругу.

Мероприятие было задумано как типичная вечеринка для «старых товарищей», где можно как следует повеселиться вдали от любопытных глаз. Но никакие похождения Чарли не могли долго оставаться в секрете, и, к ужасу Аннелизы, в колонке Джека Андерсона, опубликованной в «Вашингтон пост» и примерно в 400 газетах по всей стране, с унизительными подробностями повествовалось о том, как конгрессмен взял королеву красоты на борт авианосца, где устроил разнузданную пьянку за счет налогоплательщиков.

Статья, опубликованная на первой полосе «Кливленд плейн дилер» очень не понравилась родителям Ильченко. Чарли лично извинился перед ними и великодушным жестом предложил заплатить ВМФ 650 долларов в счет расходов Аннелизы. Репортерам он объяснил, что привез с собой Ильченко только для того, чтобы его штатная сотрудница Молли Гамильтон «не чувствовала себя одиноко, будучи единственной дамой на борту». Укрепив свои тылы таким образом, он упросил Аннелизу дать ему еще один шанс и пообещал, что в следующий раз он возьмет ее в лучший в мире круиз и оплатит все счета.

Путешествие, которое Чарли предложил своей новой большой любви, было результатом холодной расчетливости и дерзости, присущей лишь таким рисковым игрокам, как Уилсон. Оно начиналось в Марракеше, где Пентагон по его заявке забронировал номер Черчилля в экзотическом отеле «Мамуния». Поскольку Чарли официально находился в «командировке по сбору информации» для комитета по оборонным ассигнованиям, Пентагон выделил офицера связи для решения всех технических вопросов.

Нужно было найти какую-то формальную причину для пребывания в Марокко, поэтому Чарли нанес визит своим друзьям из Королевской марокканской армии и посмотрел, как они устраивают артиллерийские стрельбы в пустыне. «Видите ли, я занимался оценкой перспектив антикоммунистической деятельности, так как моя поездка была оплачена, — объясняет он, — но разумеется, я должен был найти время, чтобы позагорать с Аннелизой у плавательного бассейна и отвезти ее на базар». Еще большее удовольствие ожидало Ильченко в Венеции, где Чарли организовал волшебный ужин и прогулку на гондоле по Гранд-каналу. Эту часть поездки было гораздо труднее оправдать, но Уилсон постарался на славу «К счастью, под Неаполем есть база ВВС, — объясняет он. — Им вдруг очень захотелось дать мне брифинг в Венеции, и они вроде бы прислали двух генералов».

Венцом круиза стала ночная поездка в Париж на знаменитом Восточном экспрессе. У Уилсона хватило благоразумия не выставлять американскому правительству счет за эту экзотическую часть круиза, но Пентагон внес приятный штрих, прикомандировав к ним офицера сопровождения, который заботился о том, чтобы высокопоставленные путешественники не испытывали никаких затруднений. Дело было 1 июня 1985 года, в день рождения Уилсона; молодой офицер явился в парадной форме на ужин с шампанским, а Чарли встретил его в смокинге под руку к Аннелизой в потрясающем платье, которое он ей приобрел по этому случаю.

Живописная служебная командировка от Марокко до Парижа явно нарушала общепринятые правила разумного поведения даже для старшего члена комитета по оборонным ассигнованиям. Но конгрессмену следует отдать должное: он делал лишь то, чему его научили старшие товарищи. Первый опыт в большинстве случаев имеет решающее значение для формирования привычки, и мало кому из новичков довелось получить столь впечатляющее знакомство с работой внутренних механизмов Конгресса, как Чарли Уилсону, когда он впервые вошел в состав комитета по зарубежным делам в 1974 году и получил от председателя Олена Тига по прозвищу Тигр приглашение посетить парижский авиасалон. «Знаете, Тигр, у меня нет денег», — признался сконфуженный новичок. Тиг рассмеялся, и Уилсон помнит свое изумление, когда он обнаружил, что правительство США оплачивает авиабилеты первого класса и проживание в первоклассных отелях, выдает средства на питание и выделяет лимузины, предоставляет проводников и экскурсоводов и, разумеется, обеспечивает лучшие места на авиасалоне. Все это делается бесплатно, с целью наделить законодателей ценным опытом, который сделает их мудрее, когда они вернутся из служебной командировки и приступят к законотворческой деятельности.

Но самое глубокое впечатление на молодого конгрессмена произвел тот энтузиазм, с которым старшие сотрудники посольства бросались на помощь к женам конгрессменов, предлагая показать им лучшие места для покупок в Париже. После того как Чарли провел две недели в роскоши, о которой он раньше не мог и помыслить, самолет ВВС приземлился на авиабазе Эндрюс, где произошла демонстрация уважения к власти и престижу Конгресса, запомнившаяся Уилсону до конца его службы. У взлетно-посадочной полосы выстроились два ряда микроавтобусов с именами каждого члена делегации, крупно выведенными на табличках под ветровым стеклом. Как только самолет остановился, отряд людей в форме быстро прошел в грузовой отсек и разложил по машинам многочисленные покупки, сделанные во время служебной командировки. Даже не заикнувшись о таможне, офицеры ВВС увезли председателя и его добычу — два микроавтобуса, под завязку набитые антикварными вещами, — в округ Вашингтон.

Тогда Чарли открыл для себя, какой сладкой может быть работа в Конгрессе, если вы состоите в нужной комиссии и знаете, к кому обратиться. С годами Чарли стал одним из первейших мастеров-ремесленников, переплавлявших свои дела в подкомиссиях по ассигнованиям в удобства и прелести личной жизни. Это имело чрезвычайно важное значение для Чарли, поскольку он не имел абсолютно никаких собственных денег. Фактически весной 1985 года в местных техасских газетах написали, что ему выпала честь быть беднейшим членом техасской делегации с отрицательным личным балансом, оцениваемым в один миллион долларов. Для Чарли одна из радостей работы в Конгрессе заключалась в том, что во время служебных командировок он не нуждался в деньгах.

В ту ночь, когда элегантный Восточный экспресс приближался к Парижу, а Чарли отпраздновал свой пятьдесят второй день рождения, магия его власти покорила Аннелизу Ильченко. Она быстро забыла унижение на борту авианосца «Саратога» и была очень довольна обществом этого обаятельного мужчины, благодаря которому она чувствовала себя так, как будто снова выходила на сцену в финале конкурса «мисс Мира».

Однако для Уилсона эта поездка вскоре превратилась в мучительную и пугающую неопределенность. Еще до праздничного ужина ему казалось, что у него проявляются симптомы серьезного физического недомогания. В Марокко уже был один инцидент, когда он не смог переплыть бассейн у отеля «Мамуния». Он предположил, что боли в груди были вызваны расстройством кишечника — вероятно, от местных огурцов, которые он ел вместе с марокканскими военными. В поезде между смехом и анекдотами он убедил себя, что ощущение пустоты в груди и холодный пот — всего лишь побочные эффекты кишечной проблемы.

В Париже Чарли был лишь одним из целой команды сенаторов и конгрессменов, совершавших ежегодное паломничество на авиасалон. Но поскольку он был старшим членом комиссии по оборонным вопросам, то знал, что Ильченко встретит самый радушный и почетный прием у каждого нормального оборонного подрядчика. И действительно, послания от лоббистов потоком хлынули в номер отеля: приглашения в театр, на званые ужины и коктейль-пати.

Предполагалось, что Париж станет кульминацией поездки, но Аннелизе выпало постоянно сталкиваться с несчастьями во всех своих путешествиях вместе с Чарли. После первого ужина в Париже Уилсон вышел из ресторана и не смог сделать ни шагу дальше. «Я отвела его в номер, — вспоминает она. — Он задыхался и не мог лечь. Впоследствии мы узнали, что его легкие были буквально наполнены кровью».

Многолетнее пьянство наконец взяло свое. Сердце Уилсона было пропитано алкоголем и едва функционировало. Когда его доставили в американскую клинику, где недавно умер Рок Хадсон, его кровяное давление было таким низким, что медсестрам понадобилось 32 попытки, чтобы впрыснуть лекарство в его вены. В критическом состоянии его эвакуировали в военный госпиталь США в Рейне (Германия) для предварительного лечения.

Врачи держали его на разжижителях крови и стимуляторах, чтобы полуразрушенное сердце продолжало биться. Но даже в этом тумане, после того как Уилсон обнаружил, что госпиталь был построен Германом Герингом для пилотов Люфтваффе, воображение подсказало ему причину, по которой он оказался здесь: «Я представил себя раненым пилотом с другой стороны, который едва дотянул до дома на расстрелянном «мессершмитте».

Через десять дней, как будто Чарли был настоящим военным героем, он проснулся и обнаружил у своей постели генерала, руководившего военным госпиталем. Уилсону сообщили о звонке из Белого Дома. Он был нужен президенту в Вашингтоне. Может ли он немедленно прилететь домой, чтобы подать свой голос за Рональда Рейгана ради спасения «контрас»?

Для антикоммуниста из Восточного Техаса это было равнозначно приказу главнокомандующего. Огромный самолет ВВС приземлился на аэродроме с командой медиков на борту, чтобы перенести конгрессмена через Атлантику ради спасения никарагуанских «борцов за свободу». «Это заставило меня почувствовать себя настоящим великаном».

Для войны «контрас» это был критический момент, когда на слушаниях в конгрессе два или три голоса означали победу или поражение. Том Дауни и Боб Мразек, двое либеральных коллег Уилсона, увидели, как его вкатывают в зал заседаний на врачебном кресле в больничной пижаме и под капельницей. Они сразу же подошли к нему и пригрозили отключить систему жизнеобеспечения, если он не проголосует как надо. Чарли нашел в себе мужество приструнить их в своей типичной техасской манере. «Они вытащили мою тощую задницу из Германии, чтобы помешать вам, слизнякам, уничтожить нашу свободу в Центральной Америке», — сказал он. Что бы ни делал Чарли, никто не мог по-настоящему обижаться на него. Даже Тип О'Нейл не попросил этого прославленного «ястреба» отвергнуть прямой призыв президента.

Затем последовало безрадостное возвращение в госпиталь, где врач ВМС, которого Чарли впоследствии окрестил «доктор Рок», оставил ему диагноз, равносильный смертному приговору. Анализы показывали, что изнуренное алкоголем сердце конгрессмена функционирует лишь на 16%. Речь шла об объеме крови, прокачиваемом при одном сердцебиении (у обычного человека это соотношение составляет 50%). Доктор сообщил Уилсону, его сестре и Чарли Шнабелю о своих глубоких сомнениях по поводу улучшения здоровья пациента. Лучшее, на что он мог надеяться, — это полтора года жизни.

«Я думал, он скажет мне, что нужно поменьше пить или принимать дополнительные таблетки», — вспоминает Чарли, отреагировавший на это известие как типичный алкоголик. У него просто не умещалось в голове, что он больше никогда не прикоснется к спиртному и умрет через полтора года независимо от этого. Уилсон настаивал на консультации других специалистов и получил множество мнений, но каждый следующий специалист лишь подтверждал страшный диагноз доктора Рока.

Уилсон, живший на кислородных масках и неспособный самостоятельно сделать даже несколько шагов, каким-то шестым чувством уловил, что его участь еще не решена. Он заявил своему врачу: «Вы не знаете, о чем говорите». После этого Чарли забронировал билет до Хьюстона для консультации с видным кардиологом Диком Кэшоном. С его точки зрения, он выносил апелляцию на несправедливый вердикт судьбы. Чарли полагал, что если все остальное окажется безуспешным, то Кэшон по крайней мере может устроить ему пересадку сердца. Тогда ему не составит труда вернуться к прежним привычкам.

Само пребывание в клинике Кэшона придало ему сил. Он помнит, какое удовольствие испытал в первый вечер, когда появился официант в черном смокинге и предложил ему выбор из шести закусок. Официант добавил, что он сможет принести вино и коктейли для гостей конгрессмена. В такой обстановке для выздоровления Уилсон чувствовал себя гораздо лучше. На следующий день Кэшон сообщил ему, что собирается удалить фрагмент его сердца через яремную вену. Чарли впервые осознал, что эта история может иметь плохой конец, и стал названивать всем своим ближайшим подругам, Аннелизе, Снежинке, израильской танцовщице Зиве и Триш. Он с опаской спрашивал одну задругой: «Сможешь ли ты относиться ко мне как раньше, если я перестану пить?» Удивительно, но он искренне считал, что без выпивки перестанет быть хорошим компаньоном.

Чарли Шнабель, наблюдавший за этим представлением, помнит облегчение Уилсона, когда тот обнаружил, что подруги не бросят его, даже если ему придется стать трезвенником.

* * *

Шифрограмма из оперативного пункта в Париже известила Гаста о наличии проблемы: «Сообщаем, что конгрессмен Уилсон перенес тяжелый сердечный приступ». Авракотос находился в кафетерии, когда заместитель директора Джон Макмэхон по пейджеру вызвал его к себе на седьмой этаж и зачитал послание. «Когда я вошел, Макмэхон сказал: “Это может быть очень серьезно. Фактически он вряд ли выживет. Ты знаешь, что он заканчивал колледж ВМС в Аннаполисе?” — вспоминает Авракотос. — А потом Макмэхон добавил: “Для нас точно настанет плохой день, если мы потеряем его”».

В следующие несколько дней, пока Уилсона переправляли через Атлантику в военный госпиталь в Бетседе, Авракотос внезапно почувствовал себя уязвимым и почти одиноким. Он привык думать о себе как об архитекторе тайного сотрудничества с Уилсоном, но теперь был вынужден признать, что без Чарли он снова может стать парией в Оперативном управлении, бесцельно бродящим по коридорам.

Афганская программа занимала первое место среди забот Гаста. Теперь Агентство вознамерилось выдворить СССР из Афганистана «любыми доступными средствами». Все зависело от продолжения финансирования по линии Конгресса. Спустя годы он вспоминает о своей внезапной тревоге: «Откуда взять больше денег для программы, если Чарли не станет? Но суть даже не в этом: я понял, что не хочу терять друга».

Это открытие застало врасплох крутого парня из Эликиппы. Человек, который старательно делал вид, что никто не может причинить ему душевную боль, обнаружил, что он действительно привязан к Чарли Уилсону. «Он страшно рисковал ради нас. Он был единственным в своем роде. Он сотрудничал с ЦРУ, вместо того чтобы обстреливать нас с безопасной позиции. Сколько долбаных конгрессменов за последние сорок лет выбили для ЦРУ больше денег? Даже в дни Эйзенхауэра и Джона Фостера Даллеса, когда холодная война бушевала вовсю, никто публично не требовал больше денег для ЦРУ на проведение операций в Гватемале, на Кубе или в любом другом месте».

Теперь Авракотос понимал, что Уилсон сделал для него. В первую очередь Чарли придал ему легитимность. В течение двадцати трех лет он служил в тени, не признанный никем, кроме своего ближайшего окружения, но даже там многие сторонились его и считали неотесанным чужаком. Теперь, в значительной степени благодаря покровительству Уилсона, Гаст получил пропуск во внутренний круг ЦРУ и стал одним из тридцати-сорока карьерных руководящих сотрудников Секретной службы.

Гаст Авракотос, сын торговца пивом греческого происхождения, прошел долгий путь из Пенсильвании. Теперь он мог сидеть в одной столовой вместе с членами «Лиги Плюща» и мистером Кейси. Чарли не просто придал его карьере огромный импульс; теперь он чувствовал себя на своем месте. Гламурный конгрессмен, со всеми своими девушками и бурными похождениями, тоже относился к нему как к другу, а это многое значило для Гаста. «Чарли действительно хорошо относился ко мне, а я не могу этого сказать о большинстве других людей».

Уилсон позвонил Гасту по секретному номеру с больничной койки и задал вопрос, от которого у Авракотоса сразу же улучшилось настроение. «Гас, — сказал Чарли (он до сих пор не знал, есть ли буква «т» на конце имени агента ЦРУ), — сколько самолетов вы сегодня сбили?»

«Я скоро буду», — ответил Авракотос, ничуть не обидевшийся на исковерканное произношение своего имени. Как обычно, он не имел права посещать члена Конгресса без предварительного одобрения и контролера из Агентства; его поездка в госпиталь ВМС в Бетседе была очередным нарушением правил.

Он инстинктивно понимал, что Уилсону не нужно обычное сочувствие. Поэтому он предстал перед больничным ложем Чарли с огромной бутылкой скотча, упаковкой презервативов и, самое главное, с потрясающей секретной спутниковой фотографией. «Ты давно не видел этого, Чарли», — сказал он.

Чарли искренне порадовала спутниковая фотография с изображением недавних событий на афганской базе ВВС в Шинданде. Пятнадцать советских МиГов, уничтоженных на взлетной полосе, были видны до мельчайших подробностей. Гаст рассказал Чарли, как это произошло. Судя по его описанию, такая сцена вполне могла украсить фильм «Рембо». Моджахеды, вооруженные ранцами со взрывчаткой, проникли на базу, установили заряды и взорвали пятнадцать истребителей прямо на земле. Фотография была такой четкой, что на ней можно было видеть покореженный металл и оторванные крылья. Гаст хвастался, что этот акт саботажа обошелся Кремлю по меньшей мере в 150 миллионов долларов. «Мы отбили свои деньги одним ударом», — сказал он Уилсону.

Впоследствии в госпиталь приехал Джон Макмэхон и гордо предъявил ту же самую секретную фотографию, чтобы взбодрить Чарли. Впрочем, перед его появлением агенты безопасности тщательно проверили больничную палату. К огромному облегчению Авракотоса, Уилсон не выдал его, признав, что уже видел фотографию.

В том месяце больничная палата Чарли повидала немало странных посетителей — не только друзей из ЦРУ, но также пакистанских и египетских послов с личными приветствиями от президента Зии уль-Хака и министра обороны Абу Газаля. Шарон, сестра Чарли, находилась рядом с ним в тот день, когда к нему одновременно пришли Аннелиза, Триш и Зива. «Мне показалось, что у него будет сердечный приступ», — вспоминает Шарон. «Возникла неловкая ситуация, — говорит Чарли, — но это событие значительно повысило мой престиж в больнице».

Но большей частью этот жизнерадостный человек, внезапно прикованный к больничной койке и с трудом пытавшийся дышать, испытывал отчаяние. Интересно, что Чарли забывал о собственном состоянии и больше всего тревожился об участи афганцев. «Я лежал в постели, думал о штурмовых вертолетах и опасался, что, может быть, доктор Рок был прав, — говорит он. — Я боялся, что без меня Гаст утратит свое преимущество в Лэнгли, что деньги закончатся, что Коган станет директором ЦРУ, а Элман будет госсекретарем». Уилсон всегда романтизировал афганцев, но теперь, когда его собственная жизнь находилась в опасности, война превратилась для него в сакральное противостояние добра и зла. «Для меня они были мифическими героями, воплощавшими абсолютное добро, которые могли каким-то образом изменить мир. Мне казалось, что, если я умру, они тоже погибнут».

Потом произошло чудо. Доктор Кэшон, восьмой специалист, к которому обратился Уилсон, объявил о надежде на выздоровление. «Он сказал, что, если я брошу пить, у меня есть одна треть шансов поправиться, столько же шансов остаться в текущем состоянии и еще одна треть шансов на ухудшение». Для человека, который практически жил со смертным приговором, это было не просто отсрочкой исполнения. Когда Уилсон вышел из клиники, он был убежден, что не случайно получил еще одну возможность. «Стоял прекрасный день в конце июня, и я помню, как подумал: ты больше никогда не выпьешь ни капли спиртного. Я всегда считал, что у меня девять жизней, но на этот раз решил заняться тем, чего я действительно хотел. Я подумал: хорошо, тогда давай приложим все силы к осуществлению нашего маленького проекта на Гиндукуше».

Нечто глубокое всколыхнулось в Чарли Уилсоне. «К вам всегда приходят религиозные мысли, когда вы сталкиваетесь со смертью, — говорит он. — Я находился в мире с собой, потому что даже в самые черные времена пьянства никогда ни на минуту не забывал о своих избирателях. Но в тот день, когда я вышел из клиники, то действительно почувствовал, что мне дали взаймы новую жизнь и всю мою энергию нужно направить на достижение главной цели». Чарли Уилсон, вернувшийся в свой офис, чтобы продолжить дела, был совершенно новым человеком.

ГЛАВА 25. ЧАРЛИ И ЕГО ПАРТИЗАНЫ

Чудесное выздоровление Уилсона было слегка пугающим для Авракотоса. Прошло полтора года, прежде чем Чарли снова прикоснулся к спиртному, и впервые в своей взрослой жизни он мог трезво сосредоточиться на проблеме. Шнабель распорядился убрать все спиртное из дома конгрессмена в Техасе, из его квартиры в Арлингтоне и из его офиса на Капитолийском холме. Впрочем, в этом не было необходимости. Уилсон соблюдал свой запрет, и его настроение разительно изменилось.

Каждое утро он выезжал на специальной линии подземки из офисного здания «Рейберн» в Капитолий и проходил мимо охраны в секретную комнату под куполом, куда ЦРУ направляет копию ежедневного доклада по разведке для конгрессменов с высочайшим уровнем допуска. Обычно Чарли был единственным конгрессменом, внимательно знакомившимся с самыми последними разведданными Агентства о сражениях и советских потерях в Афганистане.

Гаст регулярно проводил брифинги со своим ожившим покровителем и время от времени обстановка казалась ему угрожающей. Уилсон вел себя как человек, у которого осталось мало времени. Он был особенно недоволен, что «Эрликоны» еще не появились на арене боевых действий, и постоянно донимал Авракотоса ненавистным вопросом: «Сколько штурмовых вертолетов вы сбили на этой неделе?».

«Для этого нужно время, Чарли, — отвечал Гаст, прежде чем вернуться к стандартному объяснению Викерса. — Важен ассортимент вооружений. К тому же нужно сначала научить моджахедов пользоваться этим оружием». Но Уилсон не желал останавливаться на этом. Он полностью доверял Авракотосу, но действовал и по другим направлениям. Осенью 1985 года он узнал, что ЦРУ представляет собой не единственную силу, на которую он может опереться. Влияние конгрессмена в Комиссии по ассигнованиям давало ему возможность проводить собственные операции, если он сочтет это необходимым. Именно для этого ему пригодился Чарли Шнабель.

К тому времени Шнабель познакомил Уилсона с множеством разнородных персонажей, составлявших афганское лобби в Америке. Некоторые склонны называть их правыми радикалами, но на самом деле они не поддавались точному определению, а их взгляды часто были еще более крайними, чем у Гордона Хамфри. Уилсон считал их немного сумасшедшими, но потенциально полезными, пока ему не приходилось лично общаться с ними. Через несколько недель после того, как Уилсон выписался из клиники, Шнабель уговорил конгрессмена встретиться с одним из таких людей.

Фон Форест был почти неизвестным помощником малоизвестного конгрессмена. Он не принадлежал к людям, вызывающим доверие у большинства политиков, но Уилсон заинтересовался, когда Чарли объяснил, что этот бывший полицейский из Флориды и военный медик из группы специального назначения во Вьетнаме только что вернулся из месячной поездки в зону боевых действий в Афганистане. Будучи секретарем флоридского конгрессмена Билла Макколлума, он хорошо знал, что американское правительство строго запрещало любым официальным лицам пересекать границу вместе с моджахедами. Но такая страсть к нарушению правил понравилась Уилсону, и он любезно согласился встретиться с этим человеком.

Как и многие американцы, вдохновленные борьбой моджахедов, Форест проник в Афганистан трудным и извилистым путем. Все началось с его глубокой католической веры, побуждавшей его проводить свои отпуска в различных миссиях, распределявших гуманитарную помощь беженцам из зон военных действий в Центральной Америке.

К его огромному удивлению, в 1984 году эта работа привлекла внимание группы католиков, которые пригласили его вступить в старинный орден мальтийских рыцарей. На церемонии в Вашингтоне знаменитый адвокат Эдвард Беннет Уильяме провел обряд посвящения, навсегда изменивший жизнь Фореста. По преданию, первые мальтийские рыцари были крестоносцами из благородных семейств. Форесту показалось, что некая мистическая сила возложила на него обязательства этого священного ордена, который призывал своих рыцарей посвятить жизнь спасению, угнетенных.

Во время следующего отпуска он прилетел в Пакистан, где вступил в контакт с моджахедами, а затем перевалил через горы вместе с одним из их отрядов и около месяца участвовал в сражениях. Первые поставки новых вооружений Викерса еще не начали поступать в Афганистан, и Форест, не подозревавший о существовании этой программы, пришел в ужас при виде оружия и снабжения моджахедов.

Опираясь на собственный вьетнамский опыт, он стал готовить подробные планы для переоснащения моджахедов. По пути домой он остановился в Риме и посетил штаб-квартиру Мальтийского ордена. Штаб-квартира, расположенная на двух акрах суверенной территории рядом с Испанской лестницей в Риме, представляет собой отдельную страну — самую крошечную в мире и единственную, имеющую входную дверь. Форест был немного разочарован обветшавшими архитектурными элементами здания, но встреча оказалась плодотворной: он получил имя своего собрата по рыцарскому ордену, который, как ему сказали, мог оказаться полезным для него. Сидя за столом в своем офисе в Вашингтоне, он набрал полученный номер. «Здравствуйте, это Форест, — сказал он, — полагаю, великий магистр в Риме написал обо мне директору Кейси. Он у себя?»

Форест услышал приглушенный голос: «Вызовите его ко мне». Он был безвестным помощником конгрессмена, не заседавшим ни в одном комитете, связанном с разведкой или зарубежными делами. Он не имел никакой реальной возможности получить доступ к Уильяму Кейси, главному разведчику США, но внезапно и почти без усилий Форест оказался в кабинете директора и мог поговорить с ним как один рыцарь с другим.

Подобные события странным образом влияют на энтузиастов вроде Фореста. Кейси похвалил молодого человека за усердие и отослал его к другому доброму католику, Эду Гиновицу, помощнику заместителя директора по оперативным вопросам. Гиновиц говорит, что Форест понравился ему и он всерьез отнесся к молодому человеку. «Давайте скажем прямо: он был крайне правым радикалом, — вспоминает Гиновиц, — но этот парень выступал из лучших побуждений. Он хотел помочь, и, по словам Кейси, его верительные грамоты были в полном порядке. Поэтому я провел с ним некоторое время и обнаружил, что у него есть масса неплохих идей».

По правде говоря, Форест не смог наладить отношений почти ни с кем из других сотрудников Агентства. Авракотос, которого попросили встретиться с ним, вспоминает: «Он был странной залетной птицей, а кроме того болтал всякую ерунду». Но теперь благодаря рекомендации Чарли Шнабеля настойчивый мальтийский рыцарь сидел в кабинете Чарли Уилсона, и конгрессмену нравилось то, что он слышал.

Форест объяснил, что после возвращения из Афганистана он осыпал бюрократов запросами в попытке выяснить, занимается ли кто-либо в американском правительстве проблемой изготовления высокотехнологичного, но простого в использовании оружия для афганских повстанцев. Никто этим не занимался даже в ЦРУ или в военных кругах. Но, по словам Фореста, он обнаружил группу умельцев в подразделении тактической сухопутной войны в Пентагоне, у которых было много идей насчет портативных устройств для моджахедов. Они с удовольствием предложили бы свои разработки, если бы им дали такую возможность.

Форест занимал такое низкое положение на тотемном столбе власти в Вашингтоне, что никто из официальных лиц в Пентагоне даже не хотел слушать его, не говоря уже о том, чтобы выбить из конгресса финансирование программы разработки и производства легких и экзотических орудий убийства. При лучших обстоятельствах проведение плана по финансированию традиционных вооружений через Конгресс занимало не менее одного года. Но это правило не действовало для Чарли Уилсона, когда он обратился к своим коллегам из Комиссии по ассигнованиям с просьбой найти кратчайший путь и воплотить мечту Фореста в действительности. Через несколько недель слушаний невероятного предложения Фореста Чарли пришел с совместного заседания комитетов по ассигнованиям Конгресса и Сената, получив согласие на финансирование самой необычной программы вооружений последнего десятилетия.

Официально она называлась «программой усовершенствования вооружений», но с таким же успехом ее можно было называть «личным военным сундуком Чарли Уилсона». Одной из самых необычных особенностей этой программы был пункт, освобождавший ее от необходимости следовать правилам и постановлениям, применяемым ко всем остальным программам разработки и производства вооружений под эгидой Пентагона. Уилсон знал, что такая радикальная мера не имела шансов на осуществление, если не заручиться поддержкой министра обороны Каспара Уайнбергера.

Благодаря Джоанне и ее тщательно организованным званым ужинам Чарли имел светское знакомство с Уайнбергером. Кроме того, несмотря на свой статус либерального демократа, он в течение четырех лет был важнейшим союзником министерства обороны в подкомиссии по оборонным ассигнованиям, голосуя за каждую инициативу Рейгана по наращиванию гонки вооружений. Однажды во время слушания он даже сказал Уайнбергеру: «Господин министр, я многого не понимаю, а с некоторыми вещами просто не согласен. Но поскольку вы говорите, что они имеют важное значение, я буду голосовать за все». С точки зрения Чарли, он многое сделал для Уайнбергера и теперь настало время возвращать долги.

За завтраком с министром обороны Уилсон начал с заявления «мне нужно всего лишь десять миллионов», но затем наступил щекотливый момент. Для начала он хотел, чтобы Пентагон полностью освободил программу от всех ограничений и установленных правил, включая размещение заказов на конкурентной основе. Он утверждал, что для этого нет времени. Моджахеды сражаются и умирают за Америку. Они воюют против главного врага США, и никто в правительстве не пытается создать новые устройства и вооружения, которые могут дать этим первобытным бойцам за свободу шанс на победу. Деньги — не проблема, говорил Уилсон. Шла война, и он хотел, чтобы Уайнбергер позволил самым хитроумным изобретателям и конструкторам Пентагона осуществить свои замыслы и приступить к производству смертоносного товара в течение нескольких недель. Уилсон поставил одно последнее условие: он хотел получить определенный контроль над программой. Судя по воспоминаниям конгрессмена, Уайнбергер сначала выразил сомнение в законности такой программы, но это продолжалось недолго. В конце концов он заявил, что Чарли может рассчитывать на его поддержку.

Остальное не составляло труда. Теперь Чарльз Уилсон руководил собственной невидимой программой экзотических вооружений стоимостью десять миллионов долларов в год. Иногда, сидя в своем офисе, он чувствовал себя актером, играющим роль «М» в романе о Джеймсе Бонде, который вызывает к себе самых оригинальных изобретателей и решает, какие устройства и оружие понадобятся борцам за свободу.

Первоначально Уилсон намеревался финансировать эту программу через ЦРУ, чтобы Гаст мог возглавлять ее, но Авракотос не захотел принимать в этом участия. Прошло полтора года с тех пор, как Чарли выделил деньги на закупку швейцарских «Эрликонов», но ни одно из этих орудий еще не поступило к моджахедам. Раздраженный Уилсон начал бомбардировать агентство запросами о возобновлении контракта с израильтянами для производства «Лошадки Чарли» — оружия, которое конгрессмен заказал инженерам Цви Рафиаха для нужд моджахедов.

Но привлечение израильтян к исламскому джихаду и тайной войне ЦРУ было неприемлемо для Авракотоса. Он не мог пойти на сделку с Израилем по многим причинам. Для начала такая сделка могла бы привести к разрыву отношений с саудовцами, выделявшими половину денег для афганской программы. Кроме того, зачем рисковать и навлекать на себя гнев легионов мусульман по всему миру, которые придут к самым непредсказуемым выводам, если станет известно, что ЦРУ поставляет израильское оружие для джихада?

У Авракотоса была еще более сложная проблема, которой он не собирался делиться с Уилсоном. Она заключалась в его подозрениях о роли Израиля в отношениях с Оливером Нортом, Белым Домом и позорной сделкой с Ираном по схеме «оружие в обмен на заложников». С тех пор как он узнал об операции Норта, то почуял приближающуюся катастрофу. Чем больше он узнавал, тем тверже убеждался в том, что израильтяне заманили наивного и неопытного Оливера Норта в ловушку, а вместе с ним и правительство Соединенных Штатов. Он неоднократно пытался уберечь Агентство от участия в скандале, который впоследствии получил название «Иран-контрас». Как выяснилось, ему не хватило сил для достижения успеха, но он был решительно настроен не допускать израильтян к любым оружейным заказам ЦРУ, связанным с Афганистаном.

После того как ЦРУ отказалось взять «программу усовершенствования вооружений», она вернулась в Пентагон. Фактически Чарли Уилсон лично руководил значительной частью этой эксцентричной программы из своего парламентского офиса, а ее история вопреки всему оказалась удивительной историей успеха. «В Пентагоне полно ученых специалистов — бюрократических неудачников, которых всего лишь нужно освободить, — вспоминает Уилсон. — Мы дали им немного денег и обеспечили иммунитет от правительственных расследований. Эти люди принадлежат к типу безумных ученых. Им нравится мастерить всякие взрывные устройства, но они ненавидят заполнять бланки, не любят ждать и не умеют работать в командной цепочке».

Типичными персонажами, привлеченными к этой программе, были Чак Барнард и его брат. Они выросли, работая в гараже своего отца, и, по их глубокому убеждению, Пентагон тратил даром массу денег и времени. Военные чиновники не только заказывали сиденья для унитазов стоимостью 600 долларов; они заказывали танки по цене 20 миллионов долларов, которые не имели шансов выжить в прямой схватке с их переоборудованным «фольксвагеном», вооруженным всевозможными высокотехнологичными устройствами общей стоимостью не более одного миллиона долларов. С их точки зрения, почти все усилия Пентагона по разработке и закупке вооружений были бездарными, неэффективными и предназначались для сражений в войнах прошлого.

Благодаря Уилсону эти изобретатели впервые получили более или менее неограниченную свободу творчества. Через несколько недель они предъявили поразительную коллекцию вооружений. К примеру, «испанский миномет» позволял моджахедам устанавливать непосредственную связь с американскими навигационными спутниками для точного наведения на цель. Технология глобального позиционирования хорошо известна в наши дни, но в 1985 году она изумила Уилсона до глубины души. Сама мысль об афганских кочевниках, никогда не видевших сливного бачка, которые принимают сигнал с американского спутника для точных залпов по позициям Советской армии, была почти невероятной. Название оружия намеренно вводило в заблуждение и скрывало тот факт, что основные элементы «испанского миномета» были сооружены израильтянами.

Милт Берден, начальник оперативного пункта в Исламабаде в последние годы войны, полагался на непрерывный поток новых безумных вооружений, поступавших по линии этой программы. Его стратегия требовала появления нового оружия на поле боя через каждые три месяца с целью привести Советскую армию к ошибочному убеждению, что противник лучше вооружен и оснащен, чем на самом деле. К примеру, «испанский миномет» со спутниковой системой наведения использовался очень редко, и, возможно, его успехи объяснялись лишь присутствием пакистанских советников, направлявших огонь. Но русские об этом не знали. Во время первых боевых стрельб минометы уничтожили целый аванпост спецназовцев серией точных ударов. Когда Берден узнал из радиоперехватов ЦРУ, что командующий 40-й армией лично вылетел на вертолете к месту происшествия, он понял, что начиная с этого дня русским придется учитывать возможность, что моджахеды приобрели некое смертоносное устройство наведения. Только по этой причине оружие доказало свою эффективность, даже если бы больше не было сделано ни одного выстрела.

Ни Форест, ни Чарли Шнабель не были официально включены в программу, а имя Уилсона никогда не появлялось в организационных списках. Но на самом деле они принимали такое деятельное участие в работе инженеров и решениях о разработке прикладных вооружений, что стали проводить неформальные совещания. Но пока Чарли и изобретатели парили в высоких эмпиреях технологии конца XX века, их подопечные часто застревали в другой эпохе. Во время встречи с пожилым фундаменталистом и командиром отряда моджахедов Юнусом Халисом Уилсону с трудом удалось сохранить невозмутимый вид, когда тот сказал ему, что недавно смотрел кинофильм, где солдаты были облачены в тяжелые испанские доспехи. Рыжебородый афганец объяснил, что русские разбросали по всей стране миллионы противопехотных мин и его люди несут тяжелые потери. Не мог бы конгрессмен прислать несколько тысяч доспехов для его воинов, чтобы они могли спокойно ходить по минным полям?

Уилсон вежливо отклонил это предложение и объяснил, что у него есть устройство получше. Иногда Чарли едва мог поверить своим глазам, глядя на приспособления, изготовленные его мастерами для этих средневековых воинов. Он мог представить бородатого моджахеда на вершине холма, похожего на ребенка, запускающего большой игрушечный самолет. Но эта радиоуправляемая модель была снабжена видеокамерой, смонтированной на крыле, чтобы афганец мог направлять летающую бомбу прямо в окно советской базы на расстоянии нескольких миль. Идея была невероятно простой. Она опиралась на чудо волоконной оптики, позволяющее пропускать сигналы в обе стороны одновременно. В данном случае это означало, что афганец, управляющий летающим роботом, мог наблюдать изображение с камеры на мониторе и пользоваться джойстиком для направления взрывчатого груза куда ему заблагорассудится. В знак уважения к командной позиции Уилсона изобретатели назвали это оружие «техасским подарком».

Впрочем, «техасский подарок» так и не был использован в Афганистане. Прототипы прошли предварительное тестирование в Пакистане, и существовали серьезные планы по нацеливанию одной из таких летающих бомб на самый большой в мире советский грузовой самолет ИЛ-76, когда он приземлился на авиабазе Баграм с грузом ракет «скад» незадолго до конца оккупации. Но в конце концов руководство Лэнгли осознало, что если такое оружие будет использовано, то террористы во всем мире поймут, как легко можно изготавливать подобные системы доставки, и обратят их против Запада.

Гораздо позже вариант этого устройства был использован во время первой войны в Персидском заливе. В той же кампании впервые нашла применение и «Лошадка Чарли-2» — многоствольный ракетомет, обладающий такой скорострельностью и огневой мощью, что может буквально стирать с лица земли все, что движется в пределах досягаемости. «Мои крошки вступили в игру по всему Персидскому заливу», — сказал Чарли, сияя отеческой гордостью, когда узнал, насколько эффективное применение нашла его скромная программа.

Осенью 1985 года Уилсон познакомился с очередным грандиозным замыслом Фореста, и, словно джинн, исполняющий желания, осуществил его с помощью Комиссии по ассигнованиям. Мальтийский рыцарь объяснил, что во время его визитов в лагеря беженцев и в зону боевых действий он видел отчаянную нужду, которую моджахеды и члены их семей испытывали практически во всех предметах первой необходимости. Им катастрофически не хватало обуви, палаток, одеял, медикаментов, зимней одежды и кухонной утвари. Грустная ирония заключалась в том, что армия США так долго накапливала огромные запасы этих товаров, что излишки впустую пропадали на складах.

Форест изучил законодательство и обнаружил, что Пентагон может выделить из этих излишков столько, сколько сочтет необходимым, при условии, что дар будет оформлен в виде «гуманитарной помощи». Следующей задачей была транспортировка товаров в Афганистан, и здесь Форест выступил с поистине новаторским предложением. По его словам, пилоты ВВС США ежемесячно на протяжении многих часов гоняли огромные пустые транспортные самолеты С-5А для того, чтобы поддерживать свою летную подготовку на высоком уровне. Почему бы не заполнить эти самолеты товарами и не совместить летную подготовку пилотов и штурманов с доставкой «гуманитарной помощи» в Пакистан? Американское правительство не понесет дополнительных расходов.

На этот раз Уилсон обратился в подкомитет по зарубежным делам с предложением внести дополнительные десять миллионов долларов в открытый бюджет Госдепартамента для финансирования программы. Форест попросил Чарли назвать программу в честь своего тогда еще малоизвестного босса, конгрессмена Билла Макколлума. (Такие жесты используются ревностными помощниками членов Конгресса для того, чтобы получить свободу действий от лица своего конгрессмена.)

Официально «программа Макколлума» была частью открытой гуманитарной миссии США, но осуществлялась в секретном режиме. Фактически сначала пакистанцы вообще возражали против полетов. Уилсон воспользовался своим влиянием на Зию уль-Хака и получил разрешение, но лишь с очень жесткими ограничениями. Самолеты должны были садиться посреди ночи и улетать до рассвета.

Для непосвященных прибытие рейсов по программе Макколлума было зловещим и впечатляющим зрелищем, начиная с того момента, когда огромный С-5А начинал кружить над военной авиабазой в Исламабаде, ожидая наступления темноты. Самолет, садившийся без посадочных огней, становился растущей тенью при приближении к группе пакистанцев и американцев, собравшихся у посадочной полосы. Свет внезапно озарял полосу, когда створки транспортного люка расходились в стороны и открывали пространство длиной с половину футбольного поля, пригодное для транспортировки более 200 тонн грузов. Происходившее напоминало сцену из фильма «Близкие контакты третьего рода». Под шипение мощных гидравлических подъемников на бетон опускался колоссальный пандус, и молодые американские техники приступали к разгрузке огромного количества спальных мешков, обуви, полевых госпиталей, лекарств, военной формы, биноклей и перевязочных пакетов. Все представление, от посадки до взлета, проходило под контролем ISI.

К концу войны количество и разнообразие излишков с военных складов, доставляемых в Пакистан, достигло головокружительной величины и исчислялось десятками тысяч тонн. Не менее поразительной была роль Шнабеля, которому удалось использовать полеты по программе Макколлума в качестве своей частной авиалинии. Он побывал в Пакистане двенадцать раз — вероятно, больше, чем любой другой чиновник из Вашингтона. Перелет занимал двое суток, с остановкой в Турции или в Саудовской Аравии. Каждый раз, когда «другой Чарли» возглавлял гуманитарную миссию, его статус в оперативном пункте ЦРУ, посольстве США, пакистанской разведке и среди афганских командиров заметно повышался.

Шнабель пользовался полетами по программе Макколлума не только для контрабанды снайперских прицелов и портативных раций; он привозил домой афганские ковры и меховые шубы для «Ангелов Чарли» и трофеи, захваченные у Советской армии, для своего босса и его друзей. Однажды он прихватил с собой три автомата Калашникова, 2000 патронов, три снаряда к гранатомету и пистолет Токарева, завернутые в два ковра.

Шнабель любил устраивать сюрпризы. На одном транспортном самолете прибыли тысячи саженцев плодовых деревьев, которые затем были перевезены на грузовиках к северо-западной границе и контрабандой переправлены в Афганистан для начала восстановления выжженных земель в некоторых зонах боевых действий. Во время другого визита он привез с собой двух экспертов по взрывчатым веществам, обучавших элитное подразделение «морских котиков» своему темному искусству. Для некоторых американцев не было ничего более волнующего и романтичного, чем война с «империей зла», и эти двое так стремились замарать руки, помогая моджахедам убивать русских, что провели свой двухнедельный отпуск вместе со Шнабелем, обучая своих новых друзей изготовлению самых смертоносных мин и ловушек.

Шнабель умудрился превратить все эти геройства в некий аттракцион. Он путешествовал по Каракорумскому перевалу на старинном маршруте Шелкового пути, когда охотился на огромных, почти вымерших козерогов. Он также уговорил одного из своих техасских покровителей пожертвовать шестьдесят черных оленей для сильно сократившегося во время войны стада той же породы. Каким-то образом Шнабелю удалось убедить чиновников из программы Макколлума, что такой груз можно включить в широкую категорию «гуманитарной помощи».

К тому времени Шнабель принял у Уилсона связи с афганским лобби в Вашингтоне, в частности, с «Комитетом за свободный Афганистан» и с его директором Мэри Спенсер, которая постоянно просила Уилсона о помощи в сборе денег для оплаты хирургических операций тяжелораненых афганцев. Шнабелю с большим трудом удавалось изыскивать средства на покупку авиабилетов для переправки воинов ислама в США на лечение. Однажды ночью, направляясь домой на транспортном самолете, изобретательный политик вдруг понял, что огромный С-5А может вместить множество раненых моджахедов, и ему больше не придется тратить время и силы на сбор средств. Уилсон настолько заинтересовался этой идеей, что во время следующего визита в Пакистан пообещал группе изнуренных войной полевых командиров вскоре отправить их раненых бойцов в Соединенные Штаты для специализированного лечения.

Это послужило началом иногда трогательной, а иногда нелепой главы в истории афганской войны. Чарли Уилсон заставил Америку распахнуть объятия перед экзотическими «борцами за свободу». Сначала все шло замечательно. Джоанна Херринг вернулась из политического отпуска и присоединилась к Чарли на церемонии приветствия первой группы раненых героев, прибывших в Хьюстон. Это было драматическое событие с участием моджахедов в тюрбанах, сидевших в инвалидных креслах, и местных афганцев, выражавших свой восторг и топтавших советский флаг перед камерами репортеров для шестичасовых новостей. Повсюду, куда афганские мученики в те дни отправлялись на лечение, их сопровождали сочувственные и сентиментальные истории.

Но потом начались проблемы. Горские воины были воспитаны в традициях консервативного ислама, требовавших, чтобы женщины закрывали себя одеждой с головы до ног. Естественно, они оказались не готовы к практической наготе американских медсестер. В конце концов, моджахеды были всего лишь людьми, поэтому можно представить их реакцию, когда они видели юных блондинок с полуобнаженными руками и ногами, не говоря о шее и верхней части бюста. И эти дьявольские искусительницы нагибались, чтобы прикоснуться к ним! Разрешать кошмарную дипломатическую проблему пришлось ее автору, Чарли Шнабелю. В большинстве случаев ему удавалось найти общий язык с встревоженными медсестрами, ограничиваясь объяснением культурных различий. Но он не имел представления, что сказать врачам после того, как в больничных палатах разразилась настоящая межплеменная война.

Все началось с прибытия фанатичного исламского фундаменталиста из отряда Юниса Халиса — того самого командира, который просил Уилсона обеспечить поставку испанских доспехов. Афганец был крупным мужчиной по имени Африди и имел серьезную проблему медицинского свойства. Его жена никак не могла родить, а поскольку он был известным полевым командиром и самозванным муллой, ему удалось доставить в США свою супругу в надежде восстановить ее репродуктивную функцию.

После небольшого исследования Шнабель обнаружил, что проблема не имеет отношения к жене Африди. По его словам, «в пистолете Африди не осталось патронов, и он испытывал ужасные эмоциональные мучения». Судя по всему, Африди вымещал свои переживания на представителях соперничающих племен, и в конце концов разразилась ссора, которая привела в ужас медсестер. Афганцы раскололись на два лагеря: фундаменталистов и умеренных, а также разделились по племенам. Шнабелю позвонили из клиники с паническим предупреждением о неизбежной резне.

Когда он приехал в клинику, афганцы уже потрясали ножами. «Я слышал, вы хотите убить друг друга, — сказал он. — Вы должны знать, что все отправитесь домой следующим рейсом, если не одумаетесь. А теперь отдайте мне ножи». Никто не подчинился. Тогда ветеран политических компромиссов попробовал обратиться к их здравому смыслу. «Аллах любит вас обоих, — убеждал он, встав между ними. — Аллах любит и тех и других. Вы должны помириться».

Речь Шнабеля была очень прочувствованной, но афганцы лишь угрожающе переглядывались. «Они кричали, спорили как безумные и тыкали друг в друга пальцами, — вспоминает Шнабель. — Но вдруг спор прекратился, и они обнялись. Мы все обнялись — знаете, на правую сторону, потом на левую и опять на правую. Мы обнимались так долго, что они исцарапали мне лицо своими бородами».

Шнабель вернулся в Вашингтон почти как герой, вполне уверенный, что он мастерски справился с ситуацией. Но через несколько дней раздался следующий ночной звонок из клиники. Моджахеды снова перессорились, и на этот раз положение было действительно серьезным.

Нельзя было допустить, чтобы подопечные Чарли перерезали друг друга в респектабельной техасской клинике. На кону стояла репутация Уилсона. Фактически вся программа лечения афганских раненых находилась под угрозой, и это в определенной степени угрожало военной операции ЦРУ в Афганистане. Менее стойкий человек отступился бы от этих закоренелых фанатиков, но Шнабель не зря возглавлял «лучший маленький бордель в Техасе». Он обдумал план действий, пока летел на запад.

Афганские фундаменталисты были недовольны своей едой. Их религия требовала, чтобы животные проходили церемонию освящения перед убийством. Шнабель ухватился за эту возможность, чтобы заручиться сотрудничеством главного смутьяна по имени Африди: он предложил афганцу стать местным муллой. Вскоре изобретательный помощник Уилсона и бородатый мусульманин оказались среди целого моря цыплят на местной птицефабрике. Африди с подобающей торжественностью произнес молитву, заканчивавшуюся словами «Аллах акбар». В тот вечер новоявленный мулла был очень доволен собой и ужином из курицы.

Но через некоторое время Авриди снова начал мутить воду: он сказал моджахедам, что каждый из них имеет право на два звонка домой в неделю, зато его личный враг из соседней палаты по имени Рашид звонит домой сколько хочет. После этого ножи снова были вынуты из ножен. В отчаянии Шнабель позвонил афганскому полевому командиру в Пешаваре, и тот предупредил Африди о возможных последствиях. Но ничто не могло успокоить распоясавшегося фундаменталиста, и, по словам Шнабеля, когда его вернули домой следующим рейсом, «соплеменники незамедлительно повесили его в назидание остальным».

Тем не менее программа помощи раненым оказалась поразительно эффективной для обработки общественного мнения в Америке. Случались и другие осечки, но, как правило, врачи и медсестры в клиниках, куда поступали афганцы, видели чрезвычайно храбрых и впечатляющих людей. До тех пор средства массовой информации не уделяли особого внимания афганской войне, но теперь местные газеты полнились статьями о доблестных воинах.

Все программы, которые Уилсон организовывал самостоятельно или помогал создать, вскоре начинали жить собственной жизнью. Более того, они начинали дополнять друг друга, словно по генеральному плану, у которого не было другого архитектора, кроме целеустремленного конгрессмена, теперь ведущего трезвый образ жизни. Его офис напоминал голливудскую съемочную площадку, на которой все чаще появлялись разнообразные экзотические персонажи: бородатые командиры моджахедов, пакистанские генералы, агенты Моссада из Израиля, саудовские принцы, торговцы оружием и фельдмаршалы из Египта, начальники оперативных пунктов и отделов ЦРУ, аналитики разведслужб, эксперты по России, специалисты по взрывчатым веществам и конструкторы оружия из Пентагона. Они говорили о войне, которая разворачивалась за тысячи миль от них, о конфликте, мало волновавшем большинство американцев. Но если бы кто-нибудь из либеральных коллег конгрессмена смог узнать, какие планы и смертоносные устройства обсуждались и разрабатывались на этих удивительных совещаниях, они несомненно пришли бы в ужас.

Несообразность происходящего бросалась в глаза каждому посетителю, проходившему через кордон высоких очаровательных секретарш из Техаса в приемной и приветствовавшему добродушного, похожего на ковбоя конгрессмена, который вел себя так, словно он в одиночку отстаивал американские интересы в Афганистане. Его коллеги-демократы вели шумную кампанию против ЦРУ: они организовывали парламентские расследования и старались закрыть тайные военные программы в Центральной Америке. Но в комнате № 2265 офисного здания «Рейберн» Уилсон делал вид, будто демократическое большинство в Конгрессе и почти все остальные прилагают героические усилия по выдворению русских из Афганистана. Он спокойно убеждал Конгресс выделять огромные суммы, которые никакой президент или директор ЦРУ даже не думали просить у парламентариев.

По мере эскалации военных действий в Афганистане роль конгрессмена становилась все более очевидной. На стене его офиса, где уже красовались фотографии моджахедов, вскоре появился огромный снимок самого Уилсона, восседающего на белом коне и окруженного воинами ислама, корчившими свирепые рожи, словно в голливудском блокбастере. Очень странно, что никто не воспринимал всерьез эти намеки на его подлинную роль в происходивших событиях. Многие полагали, что техасский конгрессмен всего лишь разыгрывает свои детские фантазии. По мнению Авракотоса, это было одно из лучших прикрытий, какое только можно представить.

ГЛАВА 26. СЕРЕБРЯНАЯ ПУЛЯ

Выехав из лос-анджелесского аэропорта, вы можете попасть на фабрику по производству «Стингеров», если будете двигаться на восток по автостраде Санта-Моника. После часовой поездки в сторону гор вы попадаете в совсем другую южную Калифорнию — мир маленьких городков, автомоек и придорожных кафе. Фабрика компании General Dynamics вырастает словно из ниоткуда за приютом Гуманитарного общества в Кукамонге.

«Здание 600» — безликая структура, какие можно найти в любом штате США. Осенью 1985 года женщины из Кукамонги трудились там, не покладая рук и отливая «серебряную пулю», которая вскоре стала проклятием для Советской армии в Афганистане. Если бы кто-нибудь из борцов за свободу увидел эту фабрику в 1985 году, то пришел бы в глубокое смятение, так как она несомненно показалась бы ему «гнездом неверных».

Начать с того, что почти все рабочие были женщинами, причем из Калифорнии. Большинству из них было около тридцати лет, многие были блондинками, и все носили плотно обтягивающие джинсы. Как правило, это были молодые матери из бедных семей, где работали оба родителя, или матери-одиночки, самостоятельно воспитывающие детей.

Их работа — соединение миниатюрных проводов и пайка микросхем под микроскопом или большим увеличительным стеклом — требовала огромного терпения и тщательности. Заработок составлял от 4,8 доллара в час и доходил до 11 долларов в час для старших работниц. Обычно они работали восьмичасовыми сменами, но в 1985 году «Стингер» приобрел настолько важное значение для обороны США, что работа в «Здании 600» продолжалась круглые сутки.

Некоторые зоны фабрики были герметично отделены от остальных, и там поддерживался строгий температурный режим. Женщины и немногочисленные мужчины работали в белых халатах и пластиковых шапочках. Они сооружали крошечные гироскопы и миниатюрные электромоторы; расстояние между некоторыми витками обмотки составляло лишь 1/5000 дюйма. Это была чрезвычайно тонкая работа, которая в конце концов чудесным образом приводила к созданию двадцатикилограммовой темно-зеленой трубки, которую можно было ронять на землю, замораживать, опускать в воду или хранить в течение примерно десяти лет.

Электрики и ракетные конструкторы из «Здания 600» настаивали, что даже после всех этих испытаний «Стингеры» будут готовы к действию. Они были предназначены для американских солдат, но, как выяснилось, оказались достаточно универсальными в использовании. Обычный человек, не обладавший техническими знаниями, мог приложить трубу к плечу, поймать в перекрестье прицела МиГ или вертолет, нажать на спусковой крючок и сбить боевую машину стоимостью двадцать миллионов долларов.

В годы холодной войны армия США придерживалась очень высокого мнения о «Стингерах» и их распространения в Европе с такой же скоростью, с какой дамы из «Здания 600» успевали их изготавливать. Объединенный комитет начальников штабов, ссылаясь на необходимость массового производства «Стингеров» для подготовки к крупномасштабной войне с Советским Союзом в Европе, заявлял о том, что ни один «Стингер» не может быть выделен на нужды ЦРУ, и военные обратились к заместителю директора Джону Макмэхону с просьбой блокировать любые попытки их переправки в Афганистан.

На стене склада, где хранились эти портативные противовоздушные установки, был выведен лозунг «Если это летает, оно погибает». Но для афганцев осенью 1985 года «Стингер» оставался недостижимой мечтой, которую нельзя было осуществить, пока правительство США не изменит свою политику

Для Чарли Уилсона поиски оружия, способного сбивать советские штурмовые вертолеты, превратились в настоящую манию. Когда директор ЦРУ сказал Уилсону, что для Ми-26 не существует серебряной пули, он имел в виду старинное верование. Некоторые враги рода человеческого обладают такой силой, что остаются практически неуязвимыми и их можно остановить лишь магическим оружием: серебряной пулей. Одинокий рейнджер, герой ковбойских историй, которые Уилсон и Авракотос в детстве слушали по радио, всегда носил с собой такие волшебные пули и с неизменной меткостью направлял их в сердца злодеев.

По всем параметрам штурмовой вертолет Ми-24 был карающим бичом афганской войны. В 1985 году он оставался единственным неуязвимым орудием возмездия, угрожавшим лишить моджахедов какой-либо надежды на победу. Вероятно, ни один солдат не обладал таким огневым превосходством над противником, как люди, направлявшие штурмовые вертолеты на афганцев. Спускаясь из-за облаков, они парили на безопасном расстоянии, недостижимые для пулеметов. Пилоты смотрели на моджахедов, как на муравьев. Для них существовал единственный вопрос: куда стрелять сначала и каким оружием. Они знали, что после очереди из турельного пулемета со скорострельностью 1000 патронов в минуту, сбрасывания напалмовых бомб или запуска одной из 128 ракет класса «воздух—земля» им предстоит лишь короткий перелет к комфортабельным казармам в Баграме, где их ожидает водка и плотная трапеза. Для этих темных небесных богов ежедневные вылеты представляли собой рутинную карательную миссию. Они находились так далеко от земли, что не слышали криков умирающих людей и не чувствовали ужаса, который они вселяли в сердца повстанцев.

Кошмар афганских борцов за свободу превратился в личный кошмар Чарли Уилсона. Штурмовые вертолеты по-прежнему летали в его снах, и ухмыляющиеся славяне косили беспомощных моджахедов. С того момента, когда Уилсон сидел у постели афганца, искалеченного при воздушном налете, он был преисполнен решимости найти «серебряную пулю» для борьбы с Ми-24.

Но техасец не надеялся на вмешательство свыше. Он был старым артиллерийским офицером и имел почти религиозную веру в способность Америки находить технологические решения, граничившие с волшебством. Соединенным Штатам понадобилось лишь четыре года для создания атомной бомбы, после того как Гитлер и японцы стали угрозой для всего мира. Кеннеди за десять лет смог послать человека на Луну, хотя казалось, что США безнадежно отстают от СССР в космической гонке. Почему, спрашивал Уилсон, могучие Соединенные Штаты не могут придумать способ сбивать штурмовые вертолеты.

«Стингеры» не были секретом для Чарли и Гаста. Они знали, что это лучший переносной «убийца самолетов» в мире. Но осенью 1985 года в ЦРУ не могло быть и речи об использовании американского оружия в Афганистане. Перебрасывать туда «Стингеры» было все равно что объявить об участии ЦРУ в войне на Красной площади. Почему Агентство тайно поставляло оружие в Афганистан, если не для того, чтобы скрыть участие США? А если новейшие вооружения попадут к фундаменталистам, кто сможет контролировать их? Мысль об иранском фанатике, сбивающем американский самолет с помощью «Стингера», была невыносимой,

Чарли Уилсон, лишенный доступа к лучшему оружию, продолжал неустанные поиски. Он был твердо убежден, что есть другой выход: если не швейцарский «Эрликон», то израильская «Лошадка Чарли», а если не «Лошадка Чарли», то, возможно, шведский RBS-70, на испытаниях которого он настаивал. У Чарли существовал альтернативный план изготовления фосфорных зарядов для патронов к 12,7-миллиметровым пулеметам. Он утверждал, что при попадании в вертолетную броню пули будут срабатывать как зажигательные устройства. Эта идея настолько увлекла его, что осенью египтяне, китайцы и американские изобретатели начали трудиться над созданием этого варианта «серебряной пули».

Даже Гаст Авракотос, давно отказавшийся от идеи найти одно-единственное оружие для борьбы с штурмовыми вертолетами, настолько заразился одержимостью Уилсона, что однажды тоже дал маху. Немного свихнувшийся пожилой ветеран Агентства по имени Сэм, чей сын погиб во Вьетнаме, сказал ему, что сможет построить «Стингер», пользуясь лишь частями от других контрабандных вооружений. Сэм описал некий сплав всех имевшихся на тот момент противовоздушных ракет: замечательный мотор SA-7, прекрасное хвостовое оперение от «Блоупайпа», великолепную аэродинамическую обшивку от «Редай» и смертоносную боеголовку «Стингера». Единственная проблема, по признанию Сэма, заключалась в патентах. «К черту патенты, это тайная война, — сказал Гаст. — Пусть судятся с нами».

Между тем Майк Викерс невозмутимо настаивал на том, что они уже собирают эквивалент «серебряной пули». Ни одно оружие, даже «Стингер», не может быть залогом успеха, говорил он. Секрет заключался в сочетании вооружений, которые в то время как раз начинали поступать в зону боевых действий. Как обычно, Викерс смотрел далеко вперед и объяснял, что пройдет не менее полугода, прежде чем усилия, потраченные на транспортировку оружия и военную подготовку, начнут приносить свои плоды.

В то время это был не простой аргумент, так как моджахеды попали в особенно трудное положение. Генерал Варенников, решительно намеренный сломить сопротивление, отправил двадцатитысячную воинскую группировку к пакистанской границе, чтобы захватить цитадель повстанцев в Хосте. В статье из журнала «Тайм» цитировалось драматическое сообщение афганского полевого командира Джалалуддина Хакани: «Мы не спим уже двое суток часов. Это самая кровопролитная битва, в которой нам приходилось участвовать. Мы потеряли многих бойцов, но не проиграли войну».

Многим это казалось настоящей катастрофой, но Викерс сказал Гасту, что захват Хоста не должен вызывать особой тревоги. Это было похоже на все крупные сражения во Вьетнаме. Какое значение для американской армии имела победа при Гамбургер-Хилл? Понеся чудовищные потери, американские солдаты обнаружили, что они господствуют над пустынным холмом посреди джунглей. Они одержали великую победу, но потом им пришлось просто оставить холм, и вьетконговцы снова заняли его.

Теперь Викерс видел в Афганистане зеркальное отражение событий, происходивших с Соединенными Штатами во Вьетнаме. Предполагалось, что СССР оказывает поддержку независимому афганскому правительству. По сути дела это было марионеточное правительство. Предполагалось, что в начале войны, когда численность афганской армии приближалась к 100 000 солдат, советские военные всего лишь выступают в роли советников и обеспечивают поставки военных грузов. Теперь, после огромных затрат в виде советских денежных вливаний и оружия, афганская армия сократилась до 30 000 человек, а ее части в массовом порядке переходили на сторону моджахедов. Когда русские убедились, что афганцы не будут сражаться с соотечественниками, им не оставалось ничего иного, кроме продолжения войны собственными силами. То же самое некогда произошло с Соединенными Штатами. Как и во Вьетнаме, советская пехота никак не могла справиться с самоотверженными, хитроумными и все более хорошо вооруженными партизанами. Точно так же, как и Америка во Вьетнаме, Советский Союз все больше зависел от своих военно-воздушных сил.

Но главная причина спокойной реакции Викерса на падение Хоста заключалась в донесениях разведки, которые он изучал в те дни. Бывший «зеленый берет» редко проявлял эмоции, но он, несомненно, был воодушевлен последними спутниковыми снимками, которые показал Авракотосу Моджахеды недавно уничтожили огромный вооруженный конвой, двигавшийся по пятидесятимильному отрезку дороги от Кабула до Гардеза. На четких фотографиях можно было разглядеть дымящиеся остовы 75 советских грузовиков и боевых машин пехоты.

Больше всего молодого стратега воодушевлял тот факт, что ЦРУ не играло никакой роли в планировании этой засады. Оперативники даже не знали о ней. Для Викерса это было окончательным подтверждением эффективности нового сочетания оружия и боевой подготовки. За несколько месяцев горные воины неожиданно перешагнули в конец XX века. Они пользовались дистанционными взрывателями и высокочастотными рациями с плавающей частотой, координировали действия разных отрядов и тщательно планировали ход событий. Глядя на спутниковые фотографии, бывший спецназовец не был уверен, что его собственные коллеги могли бы постараться сделать лучше.

Уже не впервые моджахеды устраивали успешные засады. Повстанцы часто нападали на конвои еще в то время, когда Говард Харт работал в Кабуле. Но советские военные считали, что, когда конвой движется под охраной бронемашин и штурмовых вертолетов, они практически неуязвимы. Теперь, по словам Викерса, ход игры развернулся в другом направлении. Если моджахеды смогут регулярно организовывать такие засады, то вся советская военная стратегия в Афганистане полетит в тартарары.

Гасту не понадобилось много времени, чтобы понять смысл сказанного. Стратегия 40-й армии включала контроль над крупными городами и содержание неуязвимых гарнизонов по всей стране. С самого начала русские уступили моджахедам горы и деревни, но они рассчитывали, что всегда смогут выдвинуться из своих цитаделей и почти безнаказанно стирать с лица земли целые поселения и создавать зоны, свободные от огня, что в конце концов должно сломить сопротивление.

Для Викерса засада продемонстрировала уязвимость советской стратегии в Афганистане. Теперь наступило время закрепить успех. СССР раструбил о взятии Хоста как о крупной победе, но, по мнению Викерса, эта битва была не более чем предсказуемой неудачей для повстанцев. Теперь у Советской армии не оставалось иного выбора, кроме ухода из Хоста, потому что если бы войска остались, то превратились бы в отличную мишень для моджахедов, скопившихся по другую сторону границы в Пакистане. И действительно, русские и их афганские союзники вскоре ушли, а моджахеды заняли их место. Линии снабжения из Пакистана были восстановлены, и война возобновилась[54].

Той осенью Викерс и Авракотос разместили заказы на сотни миллионов автоматных и пулеметных патронов. Единственный реальный вопрос для Викерса заключался в том, сможет ли ЦРУ в обозримом будущем служить арсеналом для продолжения джихада, который все дороже обходился государственной казне. Примерно в то же время, как по заказу, объявился Чарли Уилсон с почти нелепым вопросом: «Сможете ли вы оприходовать еще 300 миллионов долларов?»

Гаст понимал, как странно прозвучал бы этот вопрос от любого другого человека, кроме Уилсона. В своей подкомиссии конгрессмен был политическим алхимиком, неустанно выискивавшим способы для волшебного увеличения бюджета Авракотоса. В данном случае он обнаружил военную программу стоимостью 300 миллионов долларов, от которой Пентагон только что решил отказаться. Если деньги не будут потрачены до конца бюджетного года, то есть через восемь дней, все 300 миллионов вернутся в казначейство. По словам Чарли, он собирался убедить Пентагон отдать деньги на войну в Афганистане, если ЦРУ сделает соответствующий запрос.

«Перепрограммирование» средств Пентагона было волшебным способом, с помощью которого Уилсон оплачивал все свои особые подарки для Гаста. Но вероятность перевода таких огромных средств из бюджета Пентагона в тайную программу ЦРУ всего лишь за восемь дней была крайне мала, а по обычным меркам и вовсе равна нулю. Даже если бы кто-то из руководства ЦРУ согласился выступить с таким предложением, то, по мнению Гаста, само продвижение идеи через бюрократические механизмы Агентства заняло бы не менее девяти месяцев. Финансисты пришли бы в ужас от запроса на такую огромную сумму. Пришлось бы заказывать сложные расчеты и писать доклады для обоснования выделяемой суммы. Чиновники из Белого Дома тоже не остались бы в стороне. Потом состоялись бы слушания в обоих комитетах по разведке. Директору пришлось бы выступать перед сенаторами и конгрессменами, а потом повторить свое выступление перед подкомиссиями по ассигнованиям Сената и Конгресса.

Разумеется, это не устраивало Чарли Уилсона. Он сказал Гасту, что они могут провести 300 миллионов долларов (на самом деле 600 миллионов, с учетом саудовского вклада) за восемь дней, если Гаст будет готов бросить все и помочь ему. Варенников устроил атаку на Хост в том же сентябре, но главная битва, решавшая судьбу афганского сопротивления, разворачивалась в Вашингтоне, где Гаст, Чарли, Майк и их помощники развили бурную деятельность наперегонки с часовой стрелкой.

Первое препятствие оказалось довольно неожиданным. «В Пентагоне начали собачиться и не хотели отдавать деньги, — вспоминает Уилсон. — Тогда я сказал начальнику финансового управления: “Если вы не хотите давать нам 300 миллионов, как вам понравится, если мы урежем ваш бюджет на три миллиарда в следующем году?” Я дал понять, что не шучу. Я сказал им, что они должны убраться с дороги, и побыстрее».

После усмирения Пентагона поле битвы переместилось в Конгресс, где предстояло убедить в наличии веских оснований для перевода огромной суммы в Лэнгли восемь отдельных комитетов. Мероприятие не имело шансов на успех, если бы Викерс в своей обычной манере уже не составил бюджет с точным объяснением использования этих средств. Теперь он уверенно утверждал, что оптимальный ежегодный бюджет для этой предположительно тайной войны составляет 1,2 миллиарда долларов.

Это была чудовищная сумма для тайной операции, особенно с учетом страстей вокруг ЦРУ, бушевавших тогда в Конгрессе. Викерс и Авракотос не смогли бы даже предложить такое радикальное увеличение бюджета, если бы не босс Гаста, начальник отдела Ближнего Востока Берт Данн, В Агентстве Данна называли «мистер Афганистан». Он не только служил в Кабуле и говорил на местных диалектах, но также был экспертом по вооружению, имевшим огромный опыт сотрудничества с военными. Все это многое значило, когда Данн вступил в должность в ранге, эквивалентном четырехзвездочному генералу, и стал начальником разведки целого мирового региона.

Раньше Данн был заместителем Клэра Джорджа в отделе Африки. Разумеется, Клэр Джордж хорошо знал Авракотоса и уважал его таланты. Но он также знал о резкости и непредсказуемости Авракотоса, и отношения между ними были довольно напряженными. С другой стороны, Данн действовал с выдержкой и расчетливостью профессионального игрока. У руководителя любого крупного отдела есть одна проблема: он должен кому-то доверять и делиться полномочиями. Если Берт сказал, что имеет смысл пополнить бюджет афганской операции на 600 миллионов долларов, этого было достаточно для Клэра Джорджа, а возможно, и для Джона Макмэхона. В данном случае даже Билл Кейси выступил в роли активного лоббиста.

Между тем Уилсон действовал на Капитолийском холме так, как если бы он был «кротом» Гаста и проводником воли ЦРУ. Высокий техасец пользовался любой возможностью: он ездил на лифтах с другими членами комитетов и встречался с ними в коридорах Конгресса, чтобы снять возможные вопросы и сомнения, а в особых случаях звонил Гасту и получал необходимые разъяснения.

К тому времени Уилсон стал великим просветителем Конгресса по всем вопросам, связанным с Афганистаном. В подкомиссии по оборонным ассигнованиям он неустанно развлекал всех поразительными историями о том, что происходит в тайном мире Джеймса Бонда. Гаст сообщал ему последние сведения, и Чарли рисовал живописные картины для всех, кто хотел его послушать.

Он говорил об экзотических союзниках ЦРУ — саудовских монархах и принцах, выступающих в роли банкиров, и китайских коммунистах, предлагавших оружие для войны с советскими коммунистами. Он сделал Мохаммеда живым персонажем, не только продающим боеприпасы, но и отдающим личные распоряжения оснастить борцов за свободу оружием, предназначенным для его элитных войск. Конгрессмен снова и снова повторял, что это единственный безупречный в моральном смысле крестовый поход нашего времени. В нем принимали тайное участие британская, французская, канадская и немецкая разведка и даже Сингапур сыграл свою роль.

Люди, к которым он обращался, были изощренными и осторожными политиками, но каждый из них ощущал некую первобытную гордость, когда Уилсон говорил о высокой цели и об их праве отплатить «империи зла» той же монетой. Им нравилось, когда он рассказывал про экзотических правонарушителей, которых они финансировали. Им нравилось, когда он превращал войну в личное дело и заставлял их ощущать свою причастность к этому делу.

На пятый день кампании Гасту и Чарли казалось, что они вот-вот «перепрограммируют» 300 миллионов долларов из бюджета Пентагона, но тут один из друзей Чарли из комитета по разведке сообщил ему, что голоса разделились поровну, а председатель комитета Ли Гамильтон собирается поставить крест на программе. Обычно Чарли склонял конгрессменов на свою сторону юмором, обаянием и личными услугами. Но в этот раз у него не было времени, поэтому он обратился к своему тайному благодетелю Типу О'Нейлу и сказал спикеру, что демократы будут скомпрометированы, если Гамильтон не пойдет на попятный. Дальнейших разъяснений не требовалось. Он знал, что О'Нейл, несмотря на ведущую роль в противодействии операциям ЦРУ в Никарагуа, ненавидел, когда его партию обвиняли в отсутствии патриотизма. «Тип, ты хочешь, чтобы демократов обвинили в том, что они выдернули ковер из-под ног моджахедов? Там нет монахинь, Тип, так что можешь не беспокоиться об этом», — добавил Уилсон, имея в виду сестру О'Нейла, известную своими антивоенными высказываниями.

Когда бывшего спикера спросили о маневрах Чарли в противостоянии с Гамильтоном, он признал, что вмешался в работу комитета по разведке с целью получить одобрение. «Мы провели закулисные переговоры и уладили дела, как было принято в те дни», — объяснил спикер. В немалой степени этому способствовали услуги, ранее оказанные ему Уилсоном.

Теперь поле битвы переместилось в кабинеты ЦРУ, где у соратников Гаста оставалось лишь два дня до окончания бюджетного года.Перед Авракотосом снова встал выбор «используй или потеряй», но теперь он мастерски научился вести эту игру. Его финансовый кудесник по прозвищу Хилли-Билли объяснил, что деньги не обязательно должны быть потрачены до полуночи 30 сентября 1985 года, при условии, что будут приняты обязательства потратить их. Это означало, что группе Авракотоса за оставшиеся дни предстояло заключить контракты на 300 миллионов долларов.

Со стороны эта безумная гонка выглядела почти комично. Гаст, Викерс и шеф отдела снабжения Тим Бартон подготовили агентов по всему миру—в Египте, Швейцарии, Пакистане, Сингапуре и Китае, — которые лишь ждали, когда им дадут «добро» на размещение заказов. До полуночи 30-го числа провода раскалились от непрерывного потока телеграмм, подтверждавших новые контракты.

В итоге Гаст распределил не 300 миллионов, а немного больше для верности. Вскоре после этого они с Кейси вылетели в Саудовскую Аравию, чтобы выбить такую же сумму. Теперь Викерс мог добавить 600 миллионов долларов к уже огромному военному бюджету.

Все это произошло без голосования в Конгрессе и какой-либо огласки, но стало еще одним поворотным моментом в ходе афганской войны. В Кремле не имели представления о новой эскалации боевых действий, которая неизбежно должна была последовать в ближайшие месяцы. Поскольку 300 миллионов долларов были получены вовремя, но фактически не потрачены, Викерс понимал, что ЦРУ не придется тратить их в следующем финансовом году по обычному сценарию вместе с остальным военным бюджетом, который проходит через одобрение в Конгрессе. Он убедил Гаста, что они могут распределить эти деньги таким образом, чтобы в течение следующих двух лет их бюджет держался на уровне 750 миллионов долларов. С другой стороны, такие же средства, поступавшие от Саудовской Аравии, не были подвержены ограничениям американского законодательства.

Партнерство Уилсона и Авракотоса вывело афганскую программу Агентства из-под обычного бюджетного контроля в Конгрессе. Необъяснимым образом никто на Капитолийском холме, а тем более в прессе не уделял внимания этому сомнительному достижению, несмотря на бурную деятельность либеральных коллег Уилсона, осыпавших Агентство всевозможными вопросами и обвинениями в связи с фактически закрытой программой поддержки «контрас» в Никарагуа.

Гаст решил, что пора воздать должное человеку, благодаря которому это стало возможным. В качестве награды или, возможно, признания роли Уилсона в этой беспрецедентной операции ЦРУ Авракотос пригласил его в штаб-квартиру своей оперативной группы. Для Уилсона это было настоящим подарком, и, к удивлению Авракотоса, когда Чарли вошел в комнату, его подчиненные одновременно встали и разразились аплодисментами. «Не знаю, как это отразилось на его здоровье, но можно было видеть, как он просиял от удовольствия, — вспоминает Авракотос. — И знаете, это был искренний порыв. Неважно, что каждый в отдельности думал о нем, но они были по-настоящему рады, что Чарли, который снабдил их всем необходимым, чтобы выбить дерьмо из русских, пришел к ним с визитом».

Резкое увеличение военного бюджета на 1986 год не оставляло Викерсу и Авракотосу иного выбора, кроме подготовки подробного доклада, извещающего президента о фундаментальной перемене в характере афганской операции. Существует требование, в соответствии с которым каждый раз, когда операция ЦРУ выходит за рамки, установленные президентскими указаниями, в Белый Дом нужно представлять доклад, чтобы президент находился в курсе событий и мог высказать свое одобрение или наложить вето.

Викерса снова приставили к составлению доклада, первая часть которого должна была рассеять опасения, что эскалация боевых действий может спровоцировать советское вторжение в Пакистан. Уже несколько месяцев Авракотос говорил себе, что на месте командующего в Кабуле он ответил бы на действия ЦРУ решительными мерами на территории Пакистана. Он бы уже разбомбил порт Карачи, где транспортные суда ежедневно разгружали сотни тонн оружия и взрывчатки. Он бы послал саботажников искать и взрывать склады боеприпасов, разбросанные повсюду вокруг Пешавара. Под склоном холма в Исламабаде рядом с мечетью находилось достаточно припрятанной взрывчатки, чтобы взорвать столицу. Это были очевидные мишени. Советские самолеты иногда бомбили приграничные районы, но масштаб этих бомбежек был незначительным и не мог поколебать решимость Зии уль-Хака. Из этого Гаст сделал вывод, что Кремль уже отвернул в сторону в игре «кто первый струсит» и теперь у Агентства развязаны руки.

Такова была линия рассуждений, изложенная Викерсом в черновике доклада, который Гаст направил на седьмой этаж для рассмотрения. Билл Кейси, Клэр Джордж и даже осторожный Джон Макмэхон поддержали этот призыв к эскалации тайной войны: ЦРУ сделало свой ход.

Осенью 1985 года произошло нечто новое в восприятии афганской войны — бюрократы из органов национальной безопасности внезапно осознали ее значение. Чарли Уилсон привел машину в движение, но, как это бывает во всех великих начинаниях, теперь многие другие увидели возможность личной выгоды и старались вскочить на подножку. Президент лично поддерживал афганских борцов за свободу, и Конгресс направлял беспрецедентные суммы в военный бюджет Агентства. Афганистан больше не казался игрой на задворках мировой политики. Осенью 1985 года бюрократы из Госдепартамента и Пентагона требовали права вступить в игру.

ЦРУ попросту не было готово к появлению целой толпы энтузиастов, к тому же отягощенных глубокими подозрениями насчет самого Агентства. В этой толпе были деятели, оправдывавшие действия армии генерала Власова, а также другие, утверждавшие, что Пентагон лучше подготовлен к организации афганской войны. Все они не имели представления о том, каким радикальным изменениям подверглись программы поставок оружия и боевой подготовки под контролем ЦРУ. Однако в одном важном вопросе их мнение совпадало с целью Уилсона: нужно было найти «серебряную пулю» для борьбы с неуязвимыми штурмовыми вертолетами.

Движущей силой этой группы был красноречивый интеллектуал из хорошей семьи с консервативными взглядами по имени Майк Пилсбери, работавший тогда помощником заместителя министра, отвечавшего за осуществление тайных программ. Пилсбери, бывший чиновник Сената и специалист по Китаю, почти с самого начала верил в успех афганской кампании. Некоторое время он работал в штате сенатора Гордона Хамфри, но также играл роль закулисного Макиавелли в вопросах зарубежной политики для других консервативных сенаторов, включая Джесси Хелмса, Оррина Хетча, Чипа Гехта и до некоторой степени председателя сенатского комитета по разведке Малькольма Уоллопа.

В течение 1985 года он неоднократно пытался убедить Совет по национальной безопасности одобрить поставки американских «Стингеров», которые в то время считались самым эффективным мобильным оружием для борьбы с авиацией. Каждый раз, когда Пилсбери пытался получить одобрение, он терпел неудачу. По словам Пилсбери, его босс Фред Айкл посоветовал ему отказаться от борьбы, но вместо этого он удвоил свои усилия и заключил важный союз с Мортом Абрамовицем, начальником службы безопасности госсекретаря Джорджа Шульца, а также заручился поддержкой агрессивно настроенных консервативных сенаторов.

Пилсбери был убежден в том, что афганцы не получают эффективной поддержки (в том числе «Стингеров») из-за чрезмерно осторожной и откровенно трусливой политики чиновников из ЦРУ, препятствовавших этому. Главным пропагандистом подобных взглядов был Вине Каннистраро, ветеран ЦРУ в отставке, который по поручению Белого Дома готовил обзоры разведывательных операций, несмотря на недавнее осуждение его роли в создании позорного руководства по убийствам и пыткам для «контрас».

Даже среди консервативных интеллектуалов в администрации Рейгана, таких как Пилсбери, Каннистраро рассматривали как мученика в борьбе за дело антикоммунизма. По словам Пилсбери, он и другие члены так называемого «Комитета 208» были глубоко взволнованы речью Каннистраро, утверждавшего, что ЦРУ сбилось с пути. «Он сказал, что Клэр Джордж — наш враг и что Джордж вместе с Макмэхоном саботируют поставки «Стингеров». Он сказал, что мы сможем заручиться поддержкой Кейси лишь в том случае, если выставим Макмэхона». Теперь Пилсбери подозревает, что Каннистраро организовал черную пропагандистскую операцию с целью покончить с Джоном Макмэхоном, ответственным за крушение его собственной карьеры. Как бы то ни было, ему удалось устроить беспрецедентную публичную атаку на Макмэхона. С того момента, когда Каннистраро отвел Эндрю Эйву в сторонку и сказал ему, что Макмэхон является врагом моджахедов и несет ответственность за блокирование поставок «Стингеров», неутомимый поборник справедливости знал, что ему нужно делать.

За исключением Филиппа Эйджи, американские критики ЦРУ обычно соблюдали определенные правила. Назвать сотрудника Агентства по имени, выдвинуть против него обвинение в предательстве, которое нельзя подтвердить, и организовать политическую кампанию для его увольнения — все это казалось просто немыслимым. Но именно такой курс действий избрал Эйва, когда основал движение с претенциозным названием «Освободите Орла» и устроил мощную пропагандистскую шумиху под лозунгом «наказать изменника». Со всей страны в адрес ультраконсервативных сторонников движения поступило более 100 000 писем.

«Почему ЦРУ упорно препятствует поставкам эффективных вооружений афганским бойцам за свободу? — спрашивалось в письмах. — Почему ЦРУ поставляет старое, ненадежное и в некоторых случаях бесполезное оружие? Кто стоит за этой тяжкой ошибкой, граничащей с преступлением? Если быть совершенно искренним, мой друг… дело в том, что некий чиновник по имени Джон Макмэхон не хочет проводить американскую политику… Поэтому я прошу вас подписать вложенное письмо, адресованное руководителю аппарата Белого дома Дональду Ригану, а потом отправить его в Белый Дом… Джон Макмэхон должен изменить свою позицию или уйти».

Дональд Риган был выбран Нейлом Блэром, основателем движения «Освободите Орла», поскольку они вращались в одних и тех же консервативных кругах. «Я брал его за пуговицу за обедом или во время приема в Белом Доме и спрашивал: “Почему вы держите в ЦРУ такого сукиного сына, как Макмэхон?”» Блэр откровенно рассказывал о своих методах убеждения. «Если хотите знать, в чем была наша сила, вот вам простой ответ. Мы финансировали первичные и общенациональные выборы ключевых сенаторов от республиканской партии, а когда республиканцы взяли верх в Сенате в 1982 году, они захватили контроль над главными комитетами и подкомитетами. Они открыли перед нами все двери и могли лягнуть для нас любую задницу. Они звонили Джорджу Шульцу и устраивали ему выволочки. Они звонили людям из ЦРУ и подвергали их медленной пытке по таким вопросам, как Афганистан».

Руководители ЦРУ просто не знали, что делать. Одна из проблем заключалась в том, что они проводили тайную операцию. Согласно политике Агентства, тайные операции не подлежат открытому обсуждению. Но даже если бы сотрудники ЦРУ решили публично защищать себя, они не имели права рассказывать, чем Агентство на самом деле занимается в Афганистане. Как можно было объяснить, что они вывели тигра воинствующего ислама на тропу самой грандиозной и беспощадной тайной войны в истории? На самом деле ЦРУ предоставляло своим критикам из стана либеральных демократов широкие возможности для нападок и сомнений в целесообразности такой громадной операции на другом континенте. Впрочем, с левого фланга не звучало никаких обвинений.

Нужно признать, что Макмэхон действительно был «гласом благоразумия» во времена Билла Кейси: он беспокоился по поводу излишеств в отношениях с «контрас», яростно восставал против некоторых сделок с Ираном и постоянно тревожился о том, что афганская война может привести к советскому вторжению в Пакистан. Но эти заботы едва ли можно было назвать необоснованными. Вероятно, самым несправедливым заместителю директора казалось то обстоятельство, что хотя он первоначально настаивал на запрете снайперских винтовок и противился поставкам американского оружия, но тем не менее сыграл ключевую роль в беспрецедентной эскалации военных действий. Авракотос, этот вечный нарушитель спокойствия, всегда видел в нем ценного союзника. В конце 1985 и начале 1986 года было нелепо обвинять Макмэхона или любого другого сотрудника ЦРУ в отсутствии мужества или решимости, когда речь шла об эффективной поддержке афганцев. Но Макмэхону приходилось хранить молчание; у него просто не было иного выбора. «С формальной точки зрения мы вообще не поддерживали афганцев, поэтому я никак не мог защитить самого себя или Агентство», — говорит он.

Эд Гиновиц, который тогда был вторым человеком в Оперативном управлении, утверждает, что пропагандистская кампания, подхваченная консервативными политиками, такими как сенатор Малькольм Уоллоп из комитета по разведке, в конечном счете привела к отставке Макмэхона. «Большинство из нас просто отмахивались от этих нападок, но для Джона они были очень болезненными. Он чувствовал, что они твердо намерены свалить его. Это был сущий ад для заместителя директора ЦРУ, правой руки Билла Кейси».

По словам Пилсбери, Каннистраро, подобно антропологу, объясняющему обычаи уединенного и вырождающегося племени, проделал большую работу, чтобы выставить Агентство в самом неблагоприятном свете. Он неизменно начинал с того, что называл Макмэхона «очень приятным человеком», который, к сожалению, испытал глубокую душевную травму из-за скандалов вокруг разведки в 1970-х годах. Каннистраро объяснял, что с тех пор Макмэхон изо всех сил старался удержать Агентство от тайных операций, которые могли иметь неприятные последствия. Именно поэтому он блокировал все инициативы, дававшие афганцам шанс на победу. Слушая Каннистраро, Пилсбери пришел к выводу, что на самом деле Макмэхон и ЦРУ заботились лишь о том, чтобы репутация Агентства осталась незапятнанной.

В такой обстановке разразилась последняя бюрократическая битва за «Стингер». Майк Пилсбери настолько увлекся этой миссией, что организовал перелет в Пакистан для всего «Комитета 208» в сопровождении консервативных сенаторов, чтобы убедить Зию уль-Хака поддержать их усилия. Зия всегда настаивал на личном одобрении каждого нового вида оружия, поступающего для моджахедов. Полгода назад он сказал сенатору Сэму Нанну, что не имеет возражений против «Стингера». Гаст сопровождал Нанна в этой поездке, но к тому времени Агентство узнало, что Зия часто вел с американцами двойную игру: он говорил одно, а потом позволял своему шефу разведки занимать другую позицию. На этот раз в присутствии делегации сенаторов согласие Зии уль-Хака оказало мощное влияние на исход дебатов в Вашингтоне.

Вскоре после этой поездки Фред Айкл, босс Пилсбери, убедил Объединенный комитет начальников штабов снять свои возражения, и после этого ЦРУ пришлось уступить. Теперь даже госсекретарь Джордж Шульц присоединился к стану победителей и призывал к развертыванию «Стингеров» как к способу резко увеличить военные издержки СССР. По его словам, американская политика должна была убедить нового генерального секретаря КПСС Михаила Горбачева подвести итог и уйти из Афганистана, прежде чем война не станет его личным поражением. Совет по национальной безопасности дал зеленый свет, президент Рейган поставил свою подпись, и прилежные труженицы с завода General Dynamics в Кукамонге начали собирать «Стингеры» для правоверных воинов Аллаха в Афганистане.

По меньшей мере несколько чиновников приписывают себе главную заслугу за этот прорыв, в том числе Пилсбери и Каннистраро. Об этом написаны целые книги, основанные на предпосылке, что участь афганской войны зависела от решения о поставках «Стингеров». Странным образом ни Уилсон, ни Авракотос не принимали непосредственного участия в этом решении и не претендуют на какие-либо заслуги. Но, по правде говоря, Уилсон уже выиграл такую же битву два года назад, когда вынудил Агентство преступить черту и приобрести швейцарский «Эрликон». Именно эта победа распахнула двери перед британским «Блоупайпом» и американским «Стингером».

Теперь, когда Агентство финансировало тайную войну с ежегодным бюджетом более 750 миллионов долларов, отрицать участие Америки в конфликте было бы насмешкой над здравым смыслом. Уилсон вынудил ЦРУ и Белый дом признать, что если СССР так и не нанес ответный удар после закачивания в Афганистан оружия на сумму более миллиарда долларов, то русских не шокирует новость об использовании американского оружия в афганской войне.

Уилсон пришел в восторг, когда узнал о грядущих поставках «Стингеров», но не потому, что считал это решающим фактором. Тогда никто не имел представления, насколько эффективным и смертоносным окажется это оружие. «Мы полагали, что чем больше разного дерьма мы поставим туда, тем лучше, — вспоминает Уилсон, — но SA-7 и «Блоупайпы» уже разочаровали нас, а когда пакистанцы впервые провели испытание «Стингеров», у них ничего не получилось. Нам казалось, что «Стингеры» будут лишь очередным компонентом в общей стратегии вооружений». С точки зрения Уилсона, самое лучшее заключалось в том, что теперь наконец никто не делал вид, будто Америка ни при чем.

Согласно Уилсону, еще оставалось неясным, согласится ли Зия уль-Хак вооружить афганцев «Стингерами» и рискнуть навлечь на себя ярость Советского Союза, убрав последний фиговый листок, прикрывавший участие Америки в войне. За ужином в Исламабаде в феврале 1986 года Чарли воспользовался своим правом на личные переговоры с Зией и поднял вопрос о «Стингерах». К тому времени Уилсон считал диктатора едва ли не своим приемным отцом, а Зия относился к нему как к одному из своих доверенных советников. Когда Зия сообщил, что он еще не вполне уверен в целесообразности этого шага, Уилсон указал на одно важное соображение помимо повышения боеспособности моджахедов. По его словам, «Стингер» станет символом особых отношений, сложившихся между США и Пакистаном. Он засвидетельствует, что две страны являются партнерами в великой битве против советской тирании. Этот шаг еще больше укрепит связь между Зией уль-Хаком и администрацией Рейгана. В свою очередь, напомнил Чарли, ему будет гораздо легче наращивать военную и экономическую помощь США Пакистану.

Этот аргумент привлек внимание пакистанского лидера. Зия уль-Хак уже превратил свою страну в базовый лагерь афганского джихада. Без Зии уль-Хака у моджахедов не было бы ни единого шанса, но без мощной военной и экономической поддержки США, оказываемой Пакистану, диктатор не смог бы оправдать жертвы, на которые ему пришлось пойти.

Пакистан стал третьим крупнейшим получателем зарубежной помощи США, и год за годом Чарли Уилсон прилагал неустанные усилия для увеличения американского содействия на десятки миллионов долларов.

Значение Уилсона для Пакистана и Зии уль-Хака далеко не ограничивалось возможностью получения дополнительных денег. Каждый год в подкомиссии по ассигнованиям развивалась настоящая битва вокруг обвинений в адрес Пакистана, активно работавшего над созданием собственного ядерного оружия. И каждый раз Уилсон почти в одиночку опровергал эти обвинения. На самом деле Пакистан действительно работал над созданием атомной бомбы, о чем было прекрасно известно Уилсону, ЦРУ и почти всем остальным. Более того, он не собирался останавливаться на достигнутом. Все серьезные пакистанские политики сходились в одном: страна нуждается в оборонительном ядерном оружии. С их точки зрения оно было единственной защитой от более мощной в военном отношении Индии, которая уже одержала победу в трех предыдущих войнах.

Зия понимал, что, пока Пакистан поддерживает моджахедов, Чарли Уилсон будет поддерживать его, несмотря на ядерную программу. Тайные переговоры между Чарли и пакистанским диктатором за ужином в феврале 1986 года привели бы в ужас чиновников Госдепартамента. Как обычно, стороны пришли к взаимному согласию. В тот вечер Уилсон покинул резиденцию Зии уль-Хака с приятным чувством выполненного долга. Он с самого начала собирался обеспечить непосредственное участие Америки в афганской войне, и теперь это должно было случиться.

Поэтому весной 1986 года дамы из Кукамонги, сами не зная о том, стали оружейницами для исламского джихада. Они паяли сложные микросхемы и соединяли части невзрачного на вид оружия, которое вскоре прославилось среди афганских воинов как самый священный инструмент, ниспосланный им Аллахом. На каждом из оружейных ящиков, полученных афганцами, была таинственная надпись черными буквами: General Dynamics. Лишь немногие моджахеды могли читать по-английски, но все они знали, что Аллах пишет ровно по кривым строчкам. Что бы ни означали эти слова, «серебряная пуля» была для них даром свыше.

ГЛАВА 27. ДРУГАЯ «СЕРЕБРЯНАЯ ПУЛЯ»

Милта Вердена по праву можно назвать самым удачливым начальником оперативного пункта в истории ЦРУ Судя по большинству воспоминаний, он проявил такую дьявольскую изобретательность за три года управления афганской программой, что заслужил самую высокую репутацию. Берден был похож на человека, который унаследовал огромное богатство и вместо того чтобы промотать его, сколотил еще большее состояние.

Авракотос лично выбрал Вердена в начале 1986 года на должность начальника оперативною пункта в Исламабаде. С тех пор как Говард Харт покинул свой пост, там распоряжался компетентный, но слабохарактерный человек по имени Билл Пикни. Гаст извлек преимущество из его слабости. С помощью денег Чарли он нарушил традицию, согласно которой начальник оперативного пункта был царем в своей вотчине и заправлял делами из Лэнгли. Но к февралю 1986 года план Викерса осуществился, а Пикни попал в беду. Обвинения, выдвинутые против него, были ложными, но мини-скандал мог иметь неприятные политические последствия, и Авракотос воспользовался этой возможностью устроить его преждевременный отъезд[55]. С точки зрения Гаста вы либо имеете силу в Вашингтоне, либо сильны на поле боя; теперь, когда работа Викерса была завершена, он решил, что афганская программа нуждается в классическом фельдмаршале.

Милт Берден был не тем человеком, которого Авракотос мог дергать за ниточки, и Гасту это нравилось. Берден был техасцем, замечательным рассказчиком, прирожденным торговцем и очень требовательным покупателем. Когда Авракотос познакомился с Верденом, его имя еще не вошло в легенду, но он был ветераном, который в течение двадцати пяти лет проводил тайные операции в странах третьего мира. Он снискал восхищение Авракотоса, когда Гаст управлял пунктом ЦРУ в Бостоне, и двое мужчин успешно сотрудничали при вербовке ценного шпиона. Впоследствии Авракотос целый вечер пьянствовал вместе с ним в Техасе. Они нравились друг другу, и когда Гаст обнаружил, что Берден изнывает от скуки на посту заместителя начальника отдела Дальнего Востока (этот впечатляющий титул на самом деле означал бюрократическую волокиту и невозможность вернуться к полевой работе в течение минимум двух лет), он сделал ему предложение:

— У меня есть для тебя первоклассная работа.

— Если она такая замечательная, почему ты сам не займешься ею?

— Занялся, если бы мог, но Клэр не позволит мне это сделать.

— Расскажи поподробнее, — попросил Милт.

Гаст поразил его описанием масштаба афганской программы и своей убежденностью в том, что она работает независимо от того, что говорят журналисты и аналитики. Потом он рассказал о роли «безумного конгрессмена», который стоит за программой: «Я сказал Милту, что они с Чарли должны понравиться друг другу. В итоге Чарли действительно полюбил Милта, но в этом нет ничего удивительного: они оба из Техаса».

Из многих чудес, открытых Верденом по прибытии в Исламабад, ему больше всего понравилось то, что американский пресс-корпус не задавал никаких вопросов.

Одной из величайших загадок этой истории остается то обстоятельство, что никто в американской прессе — или, если уж на то пошло, даже в Конгрессе — не беспокоился о том, что ЦРУ проводит крупнейшую операцию за время своего существования, что усилия Агентства направлены на убийство тысяч советских солдат, что оно ведет очень грязную войну и вооружает десятки тысяч фанатичных исламских фундаменталистов. Верден не мог понять, почему никого не волнуют эти факты, но ему это нравилось. Казалось, репортеры хотели только одного: попасть в Афганистан и сделать сюжет о своих приключениях вместе с моджахедами на Гиндукуше[56].

Вердену выпала и другая удача: корреспондент «Нью-Йорк тайме» в Пакистане по имени Артур Боннер сразу же после его прибытия объявил, что война, в сущности, закончена. Заголовок его статьи гласил: «Партизаны перессорились и почти побеждены». Поскольку «Нью-Йорк тайме» представляет собой своеобразную американскую библию в том, что касается политических суждений, Верден осознал, что находится под надежным прикрытием. В сущности, даже в следующем году Дэн Рэзер после просмотра специального репортажа CBS пришел к выводу, что все пропало, и с тех пор ни один репортер не мог проникнуть в Афганистан.

Гаст сказал Вердену, что на самом деле чаша весов уже клонится в другую сторону. Без сомнения, американские репортеры, политики и избиратели, которых они представляли, не уделяли никакого внимания иногда появлявшимся сообщениям о том, как дорого эта война обходится Соединенным Штатам, так как привыкли думать, что деньги не решают общественных и политических проблем. Правительство тратило средства впустую. Программа по борьбе с бедностью не поборола бедность, а лишь ухудшила положение. Миллиарды, потраченные во Вьетнаме, обернулись еще большими убытками. Карикатурист Герберт Блок из «Вашингтон пост» любил рисовать Каспара Уайнбергера разгуливающим с тысячедолларовым туалетным сиденьем на шее. Кроме того, каждый здравомыслящий американец знал, что ЦРУ проваливает любое дело, за какое ни берется.

Возможно, репортеры испытывали некоторую симпатию к несчастным афганцам. К тому времени почти весь мир считал, что моджахеды борются за правое дело. Журналистам было трудно очернять усилия ЦРУ, которые с самого начала казались незначительными. Как бы то ни было, Вердену чрезвычайно нравилось, что никто не выслеживает его с целью высмеять и дискредитировать гигантскую операцию, которую он только что возглавил[57].

Все эти хорошие новости были лишь прологом к неслыханной удаче, выпавшей в конце лета. Двадцать шестого августа небо над Кабулом озарилось пламенем, а Милт Верден, афганцы и даже ЦРУ купались в лучах славы. Все пришли к очевидному выводу, что самый большой советский склад оружия в Афганистане взлетел на воздух в результате чрезвычайно умелой партизанской операции при поддержке ЦРУ

Верден, который обычно не стесняется хвалить собственные успехи, дает неожиданно смиренное объяснение этого события. «В тот раз Аллах действительно обошелся без нашей помощи», — говорит он. Но для того чтобы получить настоящее удовольствие от его объяснения смертельного удара, нанесенного 40-й армии, нужно представить себя в обществе замечательного рассказчика с техасским акцентом, знающего, что его слушатель склонен полагать, будто он несет личную ответственность за размещение пластиковой взрывчатки в нужном месте.

«Представьте себе пожилого моджахеда, — начинает он. — Я называю его «везучим Мохаммедом». Он несет тридцатифунтовую ракету, которая стоит 92 доллара. Его мул недавно издох, и он очень устал. Он останавливается в чайхане в пригороде Кабула. Когда он кладет ракету, она сваливается в тандур, где пекут лепешки и срабатывает механизм зажигания. При взлете ракета попадает в голубя, летящего над чайханой, и меняет траекторию. В результате ракета попадает точно в дымовую трубу и взрывает весь склад». В этот момент слушатель Вердена понимает, что широко разрекламированный инцидент, когда 107-миллиметровая ракета взорвала 50 000 тонн боеприпасов, не был плодом деятельности изобретательных специалистов из ЦРУ. «Неуправляемая ракета и есть неуправляемая ракета», — объясняет начальник оперативного пункта.

По словам Вердена, весть об этом событии, снабженная живописными фотографиями и фрагментами видеосъемки, была сразу же подхвачена и распространена по всему миру. Между тем особенно любимый журналистами афганский полевой командир Абдул Хак не замедлил приписать себе честь этого случайного попадания. Он включил фотографии взрывов в брошюры своей «партии». С точки зрения Вердена, это было замечательно, так как он хотел создать у русских впечатление, будто все действия моджахедов были тщательно спланированными. «Ну и что, если взрыв произошел случайно — нужно лишь превратить это в успешную спецоперацию и придумать историю покрасивее. Всем нужен герой, так пусть Абдул Хак будет героем и трубит на весь мир, что он дал пинка под зад 40-й армии».

На самом деле Верден немного лукавит, называя это удачной случайностью. К тому времени, когда «счастливчик Мохаммед» неумышленно запустил свою ракету, моджахеды почти ежедневно устраивали ракетные обстрелы Кабула. Эти обстрелы были не слишком точными, поскольку Советская армия воздвигла оборонительный периметр диаметром в одиннадцать миль. Кроме того, моджахеды не хотели рисковать, навлекая на себя огонь штурмовых вертолетов, поэтому обычно вели обстрелы только по ночам и уходили до рассвета, когда их могло настигнуть возмездие.

Так или иначе, к моменту прибытия Вердена моджахеды практически ежедневно подвергали Кабул минометным и ракетным обстрелам. Если стрелять достаточно долго и примерно по одной цели, то когда-нибудь попадание будет точным. Взрыв означал не только уничтожение массы вражеских боеприпасов; все внезапно поверили, что моджахеды наконец научились причинять реальный ущерб противнику.

Фактически именно это происходило в строго охраняемом крытом комплексе боевой подготовки в окрестностях пакистанской столицы в том месяце, когда Верден был переведен на новую работу. Там группа отборных моджахедов училась стрелять из «Стингеров».

Инженер Джафар был одним из самых удачливых афганских артиллеристов, членом фундаменталистской партии «Хезб-и-Ислами» Гульбельддина Хекматиара. Как и его командир, Джафар не принадлежал к мусульманам, которые благожелательно относятся к Америке. Можно лишь догадываться, какие чувства испытывал правоверный инженер, когда ему впервые вручили семифутовый цилиндр защитного цвета. Можно лишь догадываться, о чем он подумал, когда краснолицый техасец по имени Милт отправился вместе с ним до границы, чтобы пожелать успеха ему и членам его отряда.

Когда Джафар пересек пакистанскую границу, углубился в племенные владения, а затем начал долгий переход через сухую и бесплодную равнину южного Афганистана, его люди почти не отличались от своих прадедов, которые дважды отражали вторжения британской армии в XIX веке. Темно-зеленые цилиндры, которые они несли с собой, в общем не выглядели угрожающе, и, по правде говоря, никто в ЦРУ или в пакистанской разведке не знал, будут ли они эффективными. «Стингеры» еще никогда не использовались в настоящем бою.

Глаза ЦРУ в виде спутников, специально развернутых для этой цели, наблюдали за воинами ислама, продолжавшими свой путь. Лишь зеленые цилиндры свидетельствовали об их связи с американскими поставщиками. Они несли с собой карту района боевых действий, искусно сделанную таким образом, чтобы напоминать рукописный набросок, но на самом деле составленную из точнейших спутниковых фотографий. На отдельной схеме были изображены лучшие маршруты подхода и отхода от авиабазы советского гарнизона в Джелалабаде.

Примерно в этом месте сто сорок четыре года назад доктор Брайден, вернувшийся в одиночестве по кабульской дороге, принес ужасную весть о том, что он — единственный выживший из британского экспедиционного корпуса, вторгшегося в Афганистан десять месяцев назад, для того чтобы захватить Кабул. Мрачная история Брайдена с большим удовольствием пересказывалась американскими послами и сотрудниками ЦРУ после того, как стало ясно, что афганцы действительно могут нанести поражение Советской армии.

Брайден находился вместе с солдатами гордой армии из британской Индии, которые вошли в Кабул в нарядных мундирах и вооруженные смертоносным оружием, чтобы посадить на трон своего правителя. Примерно через год непрерывных атак и снайперских обстрелов британцы осознали, что у них нет иной возможности, кроме отступления. Им казалось, что они смогли достичь соглашения о свободном проходе для войск и армейского обоза, но с первого же дня отступления горцы начали мстить. Они отрезали целые секции походной колонны и уничтожали неверных одного за другим по возможности самым чудовищным образом. Удача, выпавшая Брайдену, считается результатом старинной тактики мусульманской войны: оставлять в живых одного человека, который сможет рассказать о случившемся. Поэтому доктор принес весть, которая эхом отдалась через столетие — весть о роковой участи, ожидающей любых будущих врагов ислама.

Джафар строго соблюдал традиции своих афганских предков. Примерно в 15.00 26 сентября 1986 года он со своим отрядом приблизился к авиабазе в окрестностях Джелалабада. Они подошли ближе к зоне посадки, чем советовали их инструкторы из ISI, которые в свою очередь руководствовались наставлениями ЦРУ

До того момента команды из трех человек, управлявшие штурмовыми вертолетами Ми-24, не знали настоящего страха. Они могли убивать по своему выбору, и никто не мог поразить их с земли. Но теперь, наблюдая за приближением четырех вертолетов, подлетающих к Джелалабаду в лучах заката, инженер Джафар поднял свое новое оружие к плечу и навел прицел.

Трудно объяснить механизм действия «Стингера»; это занимает гораздо больше времени, чем объяснение работы часового механизма, и проще научить человека пользоваться часами для определения времени. Джафар мог не знать, какие электрические силы заставляют боеголовку «Стингера» вылетать из трубы и что заставляет ее поворачиваться в воздухе, преследуя свою цель. Эти подробности оставались между конструкторами оружия и Аллахом. Зато он знал, что «Стингер» относится к классу оружия, которое американцы называют «стреляй и забудь». Каким-то образом с помощью своих инфракрасных датчиков боеголовка улавливала тепло от выхлопа вертолетных двигателей. Задача Джафара сводилась к тому, чтобы поймать цель в прицел «Стингера» и нажать на спусковой крючок.

Оставалось еще одно, и хотя инструкторы не учили этому афганцев, те никогда не забывали об этом. Когда боеголовка вырвалась из пусковой трубы со скоростью 1200 миль в час, Джафар испустил клич правоверных «Аллах акбар».

Но теперь его вера подверглась испытанию, потому что боеголовка прошла мимо цели, и три вертолета повернули в его направлении.

* * *

В тот день Майка Викерса нельзя было найти в штаб-квартире ЦРУ. Фактически к тому времени он покинул Агентство. Для Гаста Авракотоса, вернувшегося с фронта несколько месяцев назад, известие об отставке его незаменимого стратега было тяжким ударом.

Авракотос привык ни от кого не зависеть, но за полтора года Викерс стал правой рукой Гаста, его наставником, планировщиком и советником во всех аспектах войны. Викерс научил Авракотоса видеть стратегическую перспективу, не увлекаться подробностями и не паниковать из-за временных неудач. Он создал совершенно новые принципы вооружения и боевой подготовки моджахедов — этой массы первобытных индивидуалистов. Теперь они на глазах превращались в силу, терзавшую и изнурявшую до сих пор непобедимую Советскую армию.

Именно Викерс сказал Авракотосу, что он может доверять собственной интуиции: в афганской войне можно победить. Вместе с тем Викерс потряс Авракотоса до глубины души, продемонстрировав ему, что цена победы будет гораздо выше, чем представлял Гаст или кто-либо другой в ЦРУ

Почти с самого начала Авракотос осознал, что Викерс является военным и тактическим гением, которому можно доверить решение любых военных задач. Поддержав смелый стратегический план финансирования крупнейшей операции ЦРУ, Авракотос полагался на почти магический аспект деятельности Викерса: казалось, тот вовсе не совершал ошибок.

В начале 1985 года, когда объем финансирования достиг полумиллиарда долларов в год и обеспокоенный Джон Макмэхон позвонил в Пентагон для оценки выбранной стратегии, Объединенный комитет начальников штабов не нашел оснований для критики. Когда Белый Дом выразил озабоченность в связи с обвинениями в коррупции, Викерс не только убедительно опроверг их, но и успешно доказал, что президент должен отказаться от старой «политики кровопускания» и провозгласить новый политический курс США на выдворение Советской армии из Афганистана «любыми возможными способами».

В феврале 1986 года, когда Авракотос размышлял о своей дальнейшей жизни без Викерса, он вдруг осознал, что любил этого молодого человека — умного, трудолюбивого патриота из второго поколения иммигрантов, напоминавшего ему самого себя в начале 1960-х годов, когда он поступил на службу в Агентство. Викерс не был обременен грубыми нравами, которые Гаст вынес из Элекиппы, но Гаст обнаружил в нем родственную душу и с удовольствием наблюдал за расцветом молодого специалиста, получившего правильно выбранную работу при хорошем начальнике. Он как будто доказал, что Гаст мог бы сделать для Агентства и своей страны, если бы получил такие же возможности, какими обладали выпускники «школы Арчи Рузвельта».

Для Авракотоса продолжение афганской программы без Викерса было равнозначно ампутации правой руки. Он чувствовал себя преданным и покинутым. В то время, когда стратегический замысел Викерса еще не начал приносить плоды и средства массовой информации предсказывали скорое поражение в войне, главный стратег афганской программы и наставник Авракотоса уходил со своего поста.

Берт Данн предложил Майку любую оперативную работу за рубежом по его выбору. К тому времени Викерс тщательно проанализировал ситуацию и пришел к нескольким удивительным выводам, подсказывавшим ему, что пришло время уходить.

Первый вывод был типичным для этого независимого и уверенного в себе интеллектуала. Викерс сообщил Гасту, что его работа практически закончена. Пройдет от одного до двух лет, прежде чем результаты их деятельности полностью скажутся на полях сражений, но все главные решения были приняты, контракты заключены, программы боевой подготовки работали, а система снабжения была налажена и действовала как часы. По всем показателям программа могла двигаться дальше на автопилоте.

Авракотосу было трудно признать это, пока Викерс, как обычно, не выступил с разъяснениями. По его словам, пока Гаст был в Пакистане, он привел в действие последний главный элемент своей программы вооружений: обучение моджахедов работе со «Стингерами» и поставку управляемых снарядов в Афганистан.

Он был уверен, что «Стингеры» станут новой смертоносной темой в «симфонии противовоздушных вооружений», уже звучавшей в зоне боевых действий. Викерс приложил огромные усилия для того, чтобы афганцы прошли надлежащую подготовку. В прошлом американские инструкторы учили пакистанцев пользоваться новыми вооружениями, а потом пакистанцы учили моджахедов. На этот раз по предложению Викерса американские специалисты сами должны были отправиться в лагеря повстанцев переодетые моджахедами и лично проследить за обучением.

Он также возлагал большие надежды на «охотничью стратегию», разработанную совместно с Ником Пратгом. Вместо применения «Стингеров» для противодействия самолетам или вертолетам, атакующим афганские позиции, моджахедов учили брать с собой «Стингеры» туда, где советские летательные аппараты осуществляли взлет и посадку. Идея заключалась в том, чтобы перехватить инициативу и превратиться из добычи в охотников. Так уже бывало с SA-7 и «Блоупайпами», но «Стингеры» сделали стратегию гораздо более эффективной.

Теперь Викерс настаивал на том, что его генеральный план, точно устанавливавший, каким образом ЦРУ должно оказывать поддержку афганцам в течение следующих трех лет, был завершен. Если бы кто-нибудь другой выступил с подобным заявлением, Авракотос бы усомнился в его здравомыслии, но он научился не задавать вопросов Викерсу. Иногда Гасту казалось, что в этом молодом военном советнике есть нечто сверхчеловеческое. «Он мог выглядеть пугающе, когда начинал говорить на языке цифр», — вспоминает Гаст.

Авракотос помнит свое изумление, когда Викерс впервые объяснил ему свои выводы о количестве патронов, необходимых моджахедам для того, чтобы поддерживать свое оружие в боеспособном состоянии, учитывая не только боевые столкновения, но также учебные стрельбы, выстрелы в воздух и перепродажу боеприпасов на черном рынке. Майк Викерс понимал непредсказуемость событий на войне, но везде, где только возможно, старался применять научный подход и пользоваться количественным и качественным анализом. Тыловое обеспечение, линии снабжения, медицинская помощь — все это жизненно необходимо для войны, но становится особенно трудным при ведении тайной войны. Во всех своих расчетах Викерсу приходилось учитывать сложные маневры со швейцарскими банковскими счетами, теневыми посредниками, фальшивыми корпорациями, контрактами, юристами, замаскированными судами, караванами грузовиков, верблюдов, мулов и ослов, военными складами, текущими данными спутникового слежения и секретными выплатами семьям моджахедов.

Почти вся эта работа проходила в скучных бесцветных кабинетах, затерянных среди мирных лесов Лэнгли, штат Виргиния. Но Майк Викерс представлял себе не такую работу, когда подписывал контракт с ЦРУ; тогда он хотел стать современным полковником Лоуренсом. Прежде всего, Викерс был человеком современных решений и новых технологий, и он быстро пришел к выводу, что если бы Лоуренс воевал вместе с моджахедами, он не добился бы таких успехов, как в свое время.

«Ковбои» из военного отдела ЦРУ регулярно поднимались к Викерсу и убеждали его и Гаста в необходимости проведения американских спецопераций в Афганистане. В своих мечтах Викерс отправлялся в Паншерскую долину и становился советником Масуда — афганского полевого командира, которым он больше всего восхищался. Оба родились в один года, и его заветным желанием было исчезнуть в горах вместе с «Паншерским Львом» для охоты на общего врага. Впрочем, Викерс понимал, что американцам нет смысла руководить отдельными операциями в Афганистане. Моджахеды, иногда с помощью советников из пакистанской разведки, сами занимались такой работой. Главная творческая задача, стоявшая перед ЦРУ в афганской войне, заключалась в том, чтобы превратить этих людей в технологически оснащенных воинов конца XX века.

Требовалось незаурядное воображение, чтобы представить себе ту армию, которую формировал Викерс. Майк глубоко изучил историю партизанской войны. Теперь он изобрел новый прототип, который по праву мог считать произведением военного искусства. Викерс был одним из тех редких людей, которые обладают стратегическим видением, и в феврале 1986 года он смог заглянуть в будущее, увидеть судьбу своего творения и объявить о полном успехе.

В начале 1986 года Викерс осознал, что он забирает на свои нужды 57% общего бюджета Оперативного управления. Он уже привык к тому, что управляет самой большой полувоенной кампанией в истории ЦРУ, но недавнее происшествие убедило его в том, что официально он ничем не управляет. В ЦРУ работало двадцать тысяч человек. Это была бюрократическая структура со своими правилами и распределением властных полномочий, и с официальной точки зрения он был одним из самых младших оперативных сотрудников в этой структуре. Гаст мог пользоваться его талантом для работы, эквивалентной обязанностям командующего армией на войне, но по списочному составу его звание соответствовало капитану или майору. Как известно, любому капитану и майору не стоит и мечтать о полномочиях генерала Шварцкопфа.

Предыдущей осенью Гаст и Берт Данн обратились с просьбой о повышении для Викерса. Члены коллегии, рассматривавшей карьерные вопросы, согласились лишь после того, как Данн пригрозил обратиться непосредственно к Клэру Джорджу в случае их отказа. Но один из старших сотрудников ЦРУ сказал Викерсу, что если ему повезет, то лишь через десять или пятнадцать лет он может рассчитывать на такую же почетную работу с широким кругом ответственности. По его словам, афганская операция, скорее всего, была венцом карьеры Викерса.

Теперь Викерс начинал понимать, какой странный поворот судьбы вознес его на прежде немыслимую высоту. Ему не удалось бы ничего добиться без Гаста, но свобода действий для Авракотоса исходила от Берта Данна, который готовился оставить свой пост и стать помощником Клэра Джорджа, занимавшего должность заместителя директора по оперативным вопросам. По идее, это должно было укрепить позицию Гаста, если бы не одно обстоятельство. Главным претендентом на старую должность Данна был Том Твиттен, и если бы это назначение состоялось, то Авракотосу грозили крупные неприятности.

С формальной точки зрения, Том Твиттен, заместитель заведующего отделом Ближнего Востока, был боссом Авракотоса уже более двух лет. Но Гаст занимал странное и независимое положение: иногда он вел дела с Уилсоном, иногда с Биллом Кейси и всегда имел прямую связь с Данном. По своим причинам Гаст просто игнорировал Твиттена при любой возможности, а иногда насмехался над ним без всякой причины.

Отчасти это объяснялось личной антипатией. В разговорах со своими сотрудниками Гаст обычно называл Твиттена «мистер Роджерс», и это прозвище прижилось. Любой профессиональный разведчик должен иметь собственную сеть осведомителей, а поскольку Твиттен был профессионалом, он быстро узнал о том, как его называют.

В начале своего знакомства Авракотос установил эмоциональный контакт с Уилсоном, грубо подшучивая над Томом Твиттеном. Опять-таки по личной причине Гаст обычно не отвечал сразу на звонки Твиттена и подходил к телефону лишь через одну-две минуты. Его секретарша сгорала от смущения, удерживая Твиттена на линии, пока Гаст читал свою почту. Лишь после этого он брал трубку и здоровался тоном человека, у которого есть гораздо более важные и насущные дела, чем разговор с Томом Твиттеном.

Все это не имело бы большого значения, если бы не один неприятный инцидент, который произошел за месяц до описываемых событий. Оливер Норт ворвался в Агентство и потребовал доступа к швейцарскому банковскому счету для перевода денег в одной из сделок с Ираном по схеме «оружие в обмен на заложников». Твигген собирался удовлетворить требование этого высокопоставленного эмиссара из Белого Дома, но Гаст отказался.

На этот раз Авракотосом двигало не мальчишеское желание насолить заместителю начальника отдела. Он считал требование Норта опасным, и для него отказ был делом принципа. До сих пор никто не беспокоил Агентство по поводу афганской операции. Никто не требовал такого же строгого соответствия правилам, как для операции в Центральной Америке, и Гаст хорошо знал, что его программа не выдержит пристрастного расследования. Достаточно было одного скандала, чтобы загубить все дело.

Заместитель начальника отдела просил его объединить средства для сделки с Ираном с саудовским счетом, который для Гаста был священной коровой. Саудовцы регулярно выделяли ЦРУ целое состояние, не требуя ничего взамен. Эти деньги имели дополнительную ценность, так как за них не приходилось отчитываться, в отличие от средств, выделяемых по линии Конгресса.

Гаст был твердо убежден: ничто не должно ставить под угрозу эту связь с саудовцами. Когда король Саудовской Аравии на месяц послал в Лэнгли своего сына, Авракотос приложил все силы, чтобы с молодым принцем обращались как с настоящим монархом. Он даже проконсультировался с Джорджем Кейвом, лучшим экспертом Агентства по Саудовской Аравии и Ирану, который сообщил ему, что из-за мусульманского запрета на ростовщичество Агентство, вероятно, не должно размещать деньги на процентном счете. Гаст предоставил выбор саудовцам, которые поблагодарили Агентство за уважение к их религии и выбрали беспроцентный счет.

С точки зрения Гаста, Твиттен так сильно хотел ублажить Оливера Норта и Белый Дом, что был готов поставить под угрозу связь с саудовцами. Авракотос не мог ему этого позволить. Твиттен позвонил по секретной линии и спросил у него номер банковского счета.

— Зачем? — спросил Авракотос. — Вам не нужно его знать.

— У меня есть на это право. Позвоните Клэру.

— К черту — пусть Клэр сам позвонит мне.

Вскоре после этого разговора Хилли-Билли, финансист из группы Гаста, сообщил, что на него оказывали давление, чтобы он назвал номер счета. «Направляйте все звонки ко мне», — приказал Гаст. Когда Твиттен снова позвонил и сослался на распоряжение Совета по национальной безопасности, Авракотос ответил: «Пусть Кейси лично прикажет мне это сделать». По словам Гаста, он также сказал Твиттену: «Если вы дальше будете продолжать в таком духе, то отправитесь в тюрьму». В конце концов Твиттен смог заставить главу финансового отдела дать ему номер счета[58].

Еще более тревожным для Гаста было известие об отставке Джона Макмэхона в феврале 1986 года. Макмэхон был одним из самых высокопоставленных покровителей Авракотоса. Он долго взывал к осторожности и настаивал на маскировке участия США в афганской войне, но потом поставил свою подпись под стратегической программой Викерса и впоследствии поддерживал каждый новый виток эскалации военных действий в Афганистане. Все сотрудники Оперативного управления, включая Авракотоса, выстроились в ряд, чтобы пожать руку ветерану с тридцатилетним стажем и попрощаться с ним.

Эд Гиновиц, назначивший Гаста на его нынешнюю должность, когда Клэра Джорджа не было в городе, и поддерживавший его все эти годы, тоже готовился к отставке. Казалось, что-то нехорошее творится и с самим Биллом Кейси. Ходили слухи о его недугах и о новом парламентском расследовании.

Викерс мог остаться на своей нынешней работе — во всяком случае, до тех пор, пока Гаст возглавлял афганскую программу. С другой стороны, Берт Данн предлагал ему работу на любом зарубежном направлении при условии, что он останется у Авракотоса еще на один год. Но все это казалось ничтожным по сравнению с тем, к чему он привык.

Встреча с членами коллегии ЦРУ по карьерным вопросам подтвердила опасения Викерса. Авракотос и Данн могли добиться для него повышения до ранга GS-12 из-за особого характера его работы, но пройдет не менее пяти лет, прежде чем он сможет рассчитывать на GS-13. Викерсу сообщили, что ему придется совершить две зарубежные командировки по два года каждая, прежде чем он сможет ожидать перевода на следующий уровень.

Майк снова и снова обдумывал свое положение, и каждый раз, когда он представлял свою дальнейшую карьеру в ЦРУ без Гаста, Берта и афганской программы, она казалась ему тусклой и безрадостной. Все могло бы обернуться иначе, если бы Викерс чувствовал, что Гаст действительно нуждается в нем. Если бы он поверил, что ему предстоит много новой работы, то, возможно, предпочел бы остаться. Но сейчас все его расчеты и планы были завершены. Он составил подробный план афганской программы на следующие три года, и любой компетентный сотрудник мог справиться с этой работой.

Впоследствии Гасту пришлось признать, что его младший товарищ был прав. Из-за огромных средств, уже ассигнованных на будущие закупки и поставки вооружений, никто не мог изменить план, который Викерс привел в движение. Не имело значения, каким влиянием мог пользоваться начальник оперативного пункта в Исламабаде или какое отдельное мнение мог иметь любой из высокопоставленных чиновников в штаб-квартире ЦРУ. Они должны были осуществлять поставки оружия и боеприпасов или же вернуть деньги в Казначейство. Теперь практически любой человек мог руководить программой Викерса, так как он проложил курс на следующие три года и расписал все поставки товаров и вооружений в зону боевых действий.

Авракотос не сомневался в заявлении Викерса, что чаша весов уже склонилась на другую сторону. Безошибочные признаки свидетельствовали о том, что в советской броне появились трещины. Афганцы распробовали вкус крови и вскоре должны были получить самое лучшее и современное оружие. С точки зрения военного стратега программа двигалась на автопилоте и не нуждалась в дальнейшей корректировке.

Церемония прощания была скромной. Берт в течение десяти минут перечислил достижения Викерса и поздравил его с успехом. Гаст пригласил его на ужин и предложил тост в его честь. После этого Майк уволился из Агентства и поступил в Уортонскую школу бизнеса. Он имел большие планы на будущее и предполагал когда-нибудь вернуться к работе в сфере национальной безопасности. Но теперь он собирался овладеть основами делового администрирования.

В возрасте тридцати двух лет Майк Викерс покинул Лэнгли без каких-либо фанфар и широкого признания. Главные ворота Лэнгли закрылись за ним, но он оставил после себя богатое наследство. Мощная исламская армия для самого великого джихада современности была создана благодаря его стратегическому видению. Уже тогда непобедимая Советская армия пребывала в растерянности и не знала, что ей делать с моджахедами, которые когда-то представляли собой неорганизованную массу свирепых воинов, но теперь научились действовать слаженно и наносить разящие удары. Викерс сказал Гасту, что их усилия проявятся в полной мере не ранее 1987 года, но жребий был брошен. Они выиграли первую битву, и окончательная победа оставалась лишь делом времени.

Схватка между инженером Джафаром и тремя советскими вертолетами завершилась в следующие несколько секунд. Первый выстрел из «Стингера» выдал его расположение, и теперь боевые машины приближались, чтобы раз и навсегда покончить с ним. Но, по словам Джорджа Патгена, «на войне сражаются оружием, но побеждают всегда люди». Джафар схватил второй «Стингер» и, воззвав к своему богу, снова нажал на спусковой крючок.

Вертолет внезапно превратился в сломанную игрушку, падающую с неба. В стороне от Джафара прозвучал второй и третий призыв к Аллаху, и теперь уже три Ми-24 разваливались на части у них на глазах. Бог действительно явил свое величие.

Это был поворотный момент. «Стингеры» действовали, и афганцы вскоре продемонстрировали невероятное мастерство в применении этого оружия. По оценкам ЦРУ, семь из каждых десяти выстрелов попадали в цель. Каждый истребитель МиГ стоил в среднем 20 миллионов долларов по сравнению с 60000—70000 долларов за каждый «Стингер». Такая окупаемость вложений в духе холодной войны не могла не радовать ЦРУ. Но на самом деле эффект «Стингеров» значительно превосходил количество сбитых самолетов и вертолетов.

Теперь советские пилоты всерьез беспокоились о том, что они могут оказаться в зоне поражения «Стингера». В качестве защитной меры они стали регулярно отстреливать осветительные патроны; это был единственный способ сбить с цели боеголовку с системой теплонаведения, которая ориентировалась на их выхлопной след. «Мы хотели, чтобы они стали беречь свои задницы», — сказал Уилсон. Именно это происходило, когда советские пилоты совершали сложные маневры, чтобы американская боеголовка не ударила прямо в сопло их когда-то неуязвимого штурмового вертолета.

Моджахеды с торжеством наблюдали за воздушной акробатикой, ежедневно устраиваемой на авиабазе в Баграме. Пилоты заходили на посадку высоко, а затем начинали резкий спуск по спирали, виляя из стороны в сторону, чтобы сбить прицел на мишень. Но самым важным достижением для афганцев стала перемена в характере ежедневных боевых вылетов Ми-24.

Русский журналист и писатель Александр Проханов, который был близко знаком с членами советского генерального штаба и с самого начала освещал события афганской войны, так описал поведение пилотов Ми-24 до и после появления «Стингера»: «Раньше они были царями Афгана, и все считали за честь приветствовать их. Но после появления «Стингеров» они стали летать очень высоко, чтобы оставаться за пределами поражения. Там от них было мало толку, и пехотинцы стали называть пилотов “космонавтами”».

В 1987 году моджахеды ежедневно сбивали по меньшей мере один вертолет или самолет советского производства. Теперь, когда Ми-24 уже не летали низко, чтобы расстреливать караваны мулов и верблюдов, повстанцы получали гораздо больше оружия и боеприпасов.

Все это произошло не сразу. Понадобилось время, чтобы обучить бойцов, и в любом случае количество «Стингеров» было ограниченным для страны размером с штат Техас. Но команды охотников стали выдвигаться ко всем главным авиабазам, и русские не знали, когда будет нанесен следующий удар. Верден доложил в Лэнгли о чудесных переменах, происходивших с моджахедами. Теперь они имели психологическое преимущество и их боевой дух был высок как никогда. Применение «Стингеров» резко изменило расклад сил при нападении на советские военные конвои. Теперь моджахеды уже не прятались от советских штурмовых вертолетов, а фактически выманивали их на себя. Они не только подкрадывались к взлетно-посадочным полосам, но иногда атаковали гарнизоны с единственной целью привлечь советский вертолет и сбить его.

«“Стингер” стал их амулетом джу-джу, медальоном святого Христофора и так далее, — объясняет Верден. — Раньше эти ребята ждали, когда они смогут принести себя в жертву, теперь они ходили открыто и умышленно нарывались на неприятности».

После того как Джафар и его соратники успешно отстрелялись из «Стингеров» под Джелалабадом 26 сентября, они тщательно упаковали использованные цилиндры, навьючили их на мулов и лишь потом направились к горному укрытию. У них имелась причина для спешки, но правила отчетности для этого оружия были очень строгими: они могли получить новый «волшебный снаряд», только сдав уже потраченный. Кроме того, Джафар имел особые виды на зарядное устройство для «Стингера», сбившего первый штурмовой вертолет. Его нужно было подарить особому другу

После того как весть об успехе Джафара достигла Исламабада, Верден воздержался от торжеств до следующего утра, когда спутник ЦРУ на рассвете прошел над Гиндукушем и сфотографировал остатки сбитых машин в конце взлетно-посадочной полосы под Джелалабадом. Несколько минут спустя в кабинете Чарли Уилсона раздался звонок от Авракотоса.

В течение трех лет Чарли Уилсон каждый день ложился спать с предчувствием, что его может разбудить грохот вертолетных пулеметов и крики гибнущих людей. Этот кошмар был его неизменным спутником, одновременно ужасавшим его и придававшим ему дополнительную энергию. Но после звонка из Лэнгли кошмары прекратились. После того как штурмовые вертолеты перестали кружить над афганскими деревнями, а их пилоты превратились в «космонавтов», Чарли мог спать спокойно.

ГЛАВА 28. ТЕМНЫЙ БОМБАРДИРОВЩИК

Когда Гасту Авракотосу сообщили о попаданиях «Стингеров», этот момент для него был исполнен сладостной горечи. Он уже давно привык сразу же делиться такими сведениями с Чарли Уилсоном, но в сентябре 1986 года он находился глубоко в недрах Африки и больше не принимал участия в афганской программе. Насколько он мог судить, его отправили в ссылку в эту жаркую Сибирь и даже не разрешили связываться с Чарли по телефону.

Уилсон не имел представления, что произошло на самом деле; он знал лишь то, что Гаст неожиданно пришел к нему и заявил о своем новом назначении. Он представил Чарли своего преемника, высокого ирландца, с которым Уилсон сразу же хорошо поладил. Тем не менее творилось нечто странное. Старый телефон его друга больше не отвечал. Норман Гарднер, отвечавший в ЦРУ за связи с Конгрессом, мог лишь сказать, что это стандартная оперативная процедура и что Гаст получил важную новую работу.

По правде говоря, теперь Авракотос находился в чистилище, и когда «Стингеры» начали приносить первые плоды, его заслуженной победой воспользовались другие сотрудники ЦРУ. Они получали награды и благодарности, денежные премии и признание коллег, но самое главное, стремительно двигались вверх по карьерной лестнице. Авракотос мог утешаться лишь своими воспоминаниями и помнить о своей чести.

Независимо от того, сколько раз Авракотос переживал события, из-за которых он снова впал в немилость у руководства, он никогда не сомневался, что поступал так, как следует. Отец научил его двум самым важным вещам: нет ничего такого, чего он не может сделать для своей страны и он должен чувствовать себя правым каждый раз, когда смотрится в зеркало. Он поступил в ЦРУ не ради денег и не из карьерных соображений. Он был всего лишь американским патриотом из второго поколения иммигрантов, одержимым идеей совершить что-то большое и важное для своей страны. Именно поэтому отец гордился им, когда Гаст вернулся из Греции, но не стал рассказывать, чем он занимался на службе в ЦРУ «Все в порядке, Гаст, я горжусь тобой», — сказал Оскар Ласкарис Авракотос. Несмотря на риск для своей карьеры, Гаст без колебаний попытался помешать Агентству ввязаться в громкий скандал, который вскоре получил название «Иран-контрас».

Авракотос не рассказывал Уилсону о своих растущих трениях с Клэром Джорджем и бюрократической системой. Они начались в 1985 году во время первой большой эскалации боевых действий в Афганистане и достигли кульминации перед его последней поездкой в Пакистан, Тогда Гаст все еще отвечал за связь с Ираном, поэтому он одним из первых узнал о намерении администрации Белого дома заключить сделку с Хомейни.

Сначала Агентство имело лишь косвенное отношение к сделке. Движущей силой хитроумной схемы были израильтяне. Они убедили Бада Макфарлейна и Оливера Норта, что в Афганистане есть люди умеренных взглядов, с которыми можно иметь дело. В то время Иран проигрывал войну с Ираком, и израильтяне считали, что если президент разрешит им продать часть ракет «Хоук» американского производства, это приведет не только к освобождению заложников, но и к созданию нового стратегического союза, который помешает СССР закрепиться в Иране.

Такие оперативники, как Авракотос, всегда задаются вопросом: «Кому это выгодно?» рассматривая подобные предложения. Авракотос сразу же пришел к выводу, что Израиль больше всего выиграет от продажи оружия Ирану, но он не мог понять, какую пользу это могло принести Соединенным Штатам.

Авракотос много знал о сложных отношениях Израиля с Ираном и о том, что Моссад до революции «содержал половину иранских мулл на своем довольствии». Главный вопрос заключался в том, почему Израиль хочет помочь режиму Хомейни. Ответ был прост: самым опасным противником Израиля был Ирак, где правил Саддам Хусейн, и как раз в тот момент казалось, что Ирак вот-вот одержит победу в войне с Ираном. Что могло быть лучше для Израиля, чем разделаться со своим противником и восстановить союз с Ираном за счет США? Этого было достаточно, чтобы усомниться в бескорыстности Израиля. Но прежде всего Аракотоса бесила мысль о том, что Норт и другие ведут переговоры с группой иранских «умеренных», которые на самом деле жаждут возмездия над Большим Сатаной.

Одним из наиболее ценных навыков Авракотоса, приобретенных за годы работы в ЦРУ, было интуитивное понимание политических механизмов Старого Света. Он никогда не позволял своим пристрастиям брать верх над привычкой моментально оценивать образ мыслей и действий определенных этнических групп. События в Боснии не стали сюрпризом для Авракотоса; он уже видел все это во время пьяных драк между сербами и хорватами в Эликиппе, когда развозил пиво по их «дискуссионным клубам». И он знал, что иранцы будут неизменно обманывать США, после того как аятолла Хомейни сверг с трона человека, который пришел к власти с помощью ЦРУ.

Авракотос не утруждал себя сложными рассуждениями и компромиссами. Он не мог представить никакой причины, из-за которой он сам или ЦРУ должны участвовать в тайных усилиях, предпринимаемых Оливером Нортом и чиновниками Совета по национальной безопасности. Государственная политика США исключала сделки с террористами. В частности, она не могла допустить вооружение Ирана, который нес ответственность за захват американских заложников в Бейруте и по меньшей мере косвенно был виновен в похищении и пытках начальника оперативного пункта ЦРУ Уильяма Бакли.

Авракотос недолюбливал Бакли, но с готовностью рискнул бы своей жизнью ради его спасения, а мысль о тайной сделке с Ираном вызывала у него глубокое отвращение. Дело было не только в принципе; он не видел никаких разумных оснований полагать, что схема с подкупом иранцев в обмен на освобождение заложников должна сработать.

Он знал людей, которые втерлись в доверие к Оливеру Норту — израильтян и проходимца по имени Манучар Горбанифар. Авракотос руководил иранским направлением по линии Оперативного управления в штаб-квартире ЦРУ; самые знающие правительственные специалисты по Ирану присылали ему свои доклады. Они утверждали, что во властных кругах Тегерана нет умеренных деятелей, что Горбанифар лжет и попросту стремится к наживе, и наконец, что израильтяне проталкивают эту схему по собственным соображениям, не имеющим ничего общего с интересами США.

Во время одного из тестов на детекторе лжи в ЦРУ Горбанифар правдиво ответил лишь на два из четырнадцати вопросов: о своем имени и национальности. По распоряжению Авракотоса в 1984 году Агентство выпустило секретное уведомление о том, что он является махинатором и ни один из сотрудников не должен иметь никаких дел с ним. Но в 1985 году Горбанифар проник в ЦРУ через заднюю дверь с помощью израильтян, утверждая, что сможет добиться освобождения Бакли и других заложников.

Гаст знал этих людей. Они не оказывали услуг Большому Сатане. Несмотря на религиозный фанатизм, они были сообразительны и знали, как свергать президентов. Они хорошо понимали ценность заложников из страны, которая причинила им такие бедствия в войне с Саддамом Хусейном. Единственным способом общения с этими людьми была бомбежка их религиозных святынь или, в случае с Горбанифаром, — острие ножа, приставленное к глазному яблоку.

В своей жизни Авракотос много раз нарушал правила, но он не собирался втягивать свой отдел в это безумие. Кроме того, он хотел защитить Агентство от грядущей катастрофы. У него были свои трудности в отношениях с Клэром Джорджем, но он не желал зла своему старому знакомому.

Наконец Авракотос решил нанести упреждающий удар, чтобы защитить себя, свой отдел и ЦРУ от дальнейшего участия в этой операции. Он собрал лучших экспертов и велел им подготовить документ с подробным объяснением неприемлемости таких действий для Агентства. Он согласился лично подписать документ и не включать их имена. Он знал, что Клэр Джордж уже причастен к операции Норта, и не хотел, чтобы гнев начальства обрушился на его подчиненных.

Вероятно, Джорджу тоже не нравился замысел Норта, но Агентство, так и не предложившее решение проблемы заложников, теперь едва ли могло ответить отказом на план Белого дома. С точки зрения Гаста, Джордж мог обрушить свой гнев на составителей меморандума еще и по другой причине. Он претендовал на должность Джона Макмэхона и ради этого не мог поступиться поддержкой Белого дома.

Но все это не волновало Авракотоса. Фактически он намеренно составил меморандум с целью воспрепятствовать любым возможным действиям со стороны Клэра Джорджа или самого Билла Кейси. Помимо других вещей в меморандуме говорилось, что Горбанифар мошенник, а сама операция незаконна; во всяком случае, некоторые из предлагаемых действий незаконны, аморальны и просто неосуществимы. Для большего эффекта Авракотос добавил предсказание, что, если Агентство пойдет на поводу у Оливера Норта, все закончится скандалом с такими же катастрофическими последствиями, как после Уотергейта. Он направил меморандум как раз в тот момент, когда ЦРУ было предложено принять полноценное участие в операции, и позаботился о том, чтобы документ попал в официальный реестр Оперативного управления.

Клэр Джордж был очень эмоциональным и темпераментным человеком. Он мог быть необыкновенно обаятельным или закатывать ужасные сцены, и Авракотос знал его лучше, чем любой другой сотрудник Агентства. Он знал, что Джордж был умелым танцором, который мог, подобно Фреду Астору, кружиться в бальном зале со своей женой Мэри. По своей натуре он был изящным хореографом, и когда им внезапно овладевало раздражение, это могло показаться спонтанным всем остальным, кроме Гаста. В Афинах он научился угадывать, когда Клэр Джордж собирается устроить сцену перед оперативным сотрудником или важным гостем; каждый раз этому предшествовали определенные театральные приготовления. Когда Клэр понял, что Гаст разгадал его секрет, это озлобило его. Ему не нравился человек, который мог видеть его насквозь.

Когда старый разведчик принял Гаста у себя в кабинете, он был вне себя от гнева, но Авракотос и бровью не повел. Он наблюдал за своим бывшим другом, как если бы находился в театре, но про себя отметил, что за показным представлением скрывается настоящее бешенство. Он знал причину этого бешенства. ЦРУ было создано главным образом военными людьми. Предшествовавшая ему ОСС была частью военной структуры. Основатель Агентства генерал Уильям Дж. Донован носил военный мундир. В Секретной службе, где люди называли друг друга по имени и не отдавали честь, но всегда исполняли приказы, сохранился дух военной традиции.

Внеплановый меморандум Гаста, выпущенный по его личной инициативе, фактически был грубым нарушением субординации. Он внес документ в официальный реестр и даже убедил Берта Данна поставить свою подпись. Джордж практически не сомневался, что главная цель меморандума — воспрепятствовать Агентству пойти на поводу у Белого дома.

«Кейси никогда не увидит эту бумажку! — кричал он. — Знаешь, что я думаю об этом? — продолжал он, комкая документ. — Вот что!» — Он сделал вид, будто подтирается бумагами, а потом швырнул их на пол.

Авракотос выдержал яростный взгляд Джорджа. «Лучше подберите эти бумаги и сохраните их, потому что однажды они спасут вашу задницу», — сказал он, прежде чем выйти из комнаты.

Вскоре после этого Авракотоса вывели из внутреннего круга специального иранского проекта. В его империи появилась новая дверь, снабженная кодовым замком и смотровым глазком, за которой находилось новое подразделение Агентства, предназначенное для операции «оружие в обмен на заложников» Оливера Норта. Джордж распорядился направлять все иранские шифрограммы в обход Авракотоса и закрыл ему доступ в секретную комнату. Но ключевые оперативные сотрудники, такие как Джордж Кейв, были друзьями и доверенными лицами Гаста. Джек Девайн, которому Гаст уже давно поручил управление иранским филиалом, заметно нервничал и время от времени приходил к нему за советом. Вместе с ними Авракотос изумленно наблюдал, как Норт и Бад Макфарлейн, недавно вышедший в отставку советник по национальной безопасности, улетели в Тегеран с тортом в форме ключа, символизирующим открытие новых отношений, и Библией, которую кто-то из их свиты, вероятно, счел подходящим подарком для последователей аятоллы Хомейни.

С точки зрения Авракотоса теперь скандал был лишь делом времени. Между тем подошел к концу его трехлетний срок пребывания в должности. При любых других обстоятельствах он без труда смог бы продлить этот срок на столько, на сколько ему хотелось. «Это была самая успешная программа против русских, — говорит он. — Я принял ее в плачевном состоянии и превратил в конфетку». Данн знал, что Гаст хочет остаться — впрочем, как и Клэр Джордж, который послал своего начальника отдела сообщить Авракотосу дурные вести.

«Тебе это не понравится, и мне тоже не нравится, но Клэр хочет, чтобы ты отправился в Африку», — сказал Данн. Гаст молча слушал, пока Данн безуспешно пытался расписать яркими красками его новое назначение в качестве «третьего человека» в африканском подразделении. Он говорил о войне Джонаса Савимби в Анголе, но Авракотос понимал, что его отправляют в ссылку, и он никак не может повлиять на решение Джорджа. «Я мог бы отправиться к Клэру и уговаривать его, но я знал, что отказ доставит ему садистское удовольствие. Он бы подумал: даже великому Гасту приходится целовать мою задницу и понимать, кто здесь главный». Гаст ослушался Джорджа, и теперь Джордж хотел сполна отплатить ему.

Авракотос доверял своей интуиции. В нужные моменты он умел блефовать или сражаться и побеждать. Но теперь — возможно, впервые в своей жизни — он полагал, что действительно ничего не может поделать. Он знал Клэра Джорджа как облупленного. Они вместе служили в Афинах, где обстановка временами накалялась до предела и на них объявляли охоту. Гаст защищал Клэра и учил его приемам маскировки и местным обычаям. Теперь он слишком хорошо понимал, что его старый друг решительно настроен испортить ему жизнь.

Впоследствии Авракотос нашел другие причины кроме нарушения субординации, чтобы объяснить, почему Клэр захотел выдворить его из отдела Ближнего Востока. Принимая участие в операции «Иран-контрас», Агентство ступало по очень тонкому льду. В случае более чем вероятного скандала должно было выясниться, что Авракотос недвусмысленно предостерегал Джорджа и ЦРУ от дальнейшего участия. Одной из главных проблем в парламентских расследованиях деятельности Агентства было то обстоятельство, что никто точно не знал, с кого нужно спрашивать и что именно спрашивать. Однако в данном случае официальный руководитель иранского подразделения несомненно стал бы одним из первых свидетелей. Если бы Гаст был переведен на другую работу в отделе Африки, кто-то другой мог объяснить позицию Агентства.

Для Авракотоса было мучительно видеть, как Джордж отбирает его любимую программу в тот момент, когда она вступила в фазу успеха, но помощник заместителя директора нанес второй удар, предназначенный для того, чтобы полностью нейтрализовать «выскочку из Элекиппы». По его поручению Берт Данн передал Гасту распоряжение прекратить любые контакты с Чарли Уилсоном.

В этот момент Авракотос понял, что Джордж осуществил тайную подрывную операцию. Он связал Гасту руки, лишив его возможности искать обходные пути. Благодаря Чарли Уилсону Гаст мог надавить почти на любые рычаги в Вашингтоне, и Джордж знал об этом. Но он также знал, что Уилсон стал профессиональным «другом» Агентства. Теперь конгрессмен был близок к Тому Твиттену и имел прочные связи с Бертом Данном и Мак-мэхоном. Даже если вывести Авракотоса за скобки, почти не вызывало сомнений, что Уилсон все равно будет относиться к Агентству как к союзнику и поддерживать его[59].

Когда Данн передал приказ Джорджа, Гаст не стал жаловаться. Он почти ничего не сказал. Удивительно, но этот человек, который никогда не уклонялся от схватки и с молоком матери впитал стремление к возмездию почти любой ценой, теперь смирился со своей участью. Он даже не принял предложение Уилсона о личном вмешательстве, хотя у конгрессмена со всеми его связями и возможностями было более чем достаточно влияния, чтобы обуздать Джорджа.

Авракотос пришел к выводу, что он должен принять это наказание как мужчина. Это не имело отношения лично к нему. Он собирался жениться на молодой оперативнице, с которой жил в течение последнего года, а его сын Грегори к тому времени поступил на работу в Агентство. Анализируя свое бедственное положение, Авракотос был вынужден признать, что теперь Клэр удерживает заложников, и если он будет чинить неприятности, то в первую очередь от этого пострадают Грегори и его собственная невеста.

Поэтому он не стал бить себя кулаком в грудь, проклинать злую судьбу и вести задушевные беседы в надежде на сочувствие. Вместо этого он попросил своего преемника Джека Девайна, шестифутового ирландца из Пенсильвании, встретиться с Уилсоном[60]. Девайн передал Чарли следующее сообщение: «У меня есть хорошая и плохая новость. Плохая новость в том, что я выхожу из программы… а хорошая — Джек будет руководить ею».

На этом все и закончилось. Несмотря на усилия Чарли, который хотел выяснить, что происходит, и оказать любую возможную помощь, Гаст дал понять, что так устроены дела в его тайном мире. Для него настало время уйти, и лучшее, что Чарли мог сделать для него и афганцев, — продолжать деятельное сотрудничество с преемником Гаста. Самый странный аспект этой грустной драмы заключался в том, что Гаст по-прежнему жил в Маклине, Штат Виргиния, в нескольких минутах езды от главных ворот ЦРУ, хотя ему приказали сообщить Чарли, что он уехал в Африку. Когда Чарли позвонил по старому номеру Гаста, записанный голос на автоответчике сообщил, что телефон снят с обслуживания. Ему оставалось лишь прийти к выводу, что Гаст находится где-то в Африке и они больше не могут общаться из-за жестких правил, принятых в его ведомстве.

Следующий шаг Авракотоса требовал нравственной дисциплины. Если человек любит свою работу, ему не свойственно желать добра тому, кто приходит ему на смену. Это претит его честолюбию; гораздо лучше видеть неудачу своего преемника. Но афганская программа была радостью и гордостью Авракотоса, его главным достижением. Поэтому он смог побороть естественное побуждение и поступил наоборот. В течение месяца он съездил с Джеком Девайном в Египет, Пакистан, Англию, Китай и Саудовскую Аравию, где познакомил его с главными действующими лицами и лично объявил о «смене караула». Впоследствии один из старших сотрудников афганской программы заметил, что это была лучшая передача должностных обязанностей, какую ему когда-либо доводилось видеть.

Для Авракотоса наступили ужасные времена. Агентство было создано для того, чтобы сдерживать натиск советской империи и в конце концов нанести ей поражение. Нет никаких сомнений, что из всех антикоммунистических крестовых походов Афганистан дороже всего обошелся Советскому Союзу. Со временем те, кто пришел на смену Авракотосу в афганской программе, пожали плоды его усилий, но летом 1986 года руководители ЦРУ отказывались признать ценность его вклада. Каждый раз, когда Авракотос приходил на собрания в конференц-зал ЦРУ, он слышал, как директор называет имена особо отличившихся сотрудников. Дьюи Кларидж и Алан Файерс, которые впоследствии были осуждены за участие в скандале «Иран-контрас», неоднократно удостаивались этой чести.

Иногда это тяжело давило на Авракотоса. «Трудно работать без какого-либо признания со стороны, — говорит он. — Ты не ожидаешь увидеть свое имя в газетах, ты — маленький серый человечек. Но когда ты находишься среди коллег, все по-другому. Это имеет для тебя большое значение. На всех этих торжественных собраниях в конференц-зале ни я, ни Майк ни разу не получили никакой благодарности. Никто из нашей группы не удостоился похвалы. Мы были гребаными неудачниками. Да, мы привыкли, что нас не замечают. Но мы черпали вдохновение в том, что выигрывали, а другие проигрывали».

Осенью наступил момент, когда Гасту показалось, что у него появился шанс выйти из чистилища. Берт Данн позвонил ему домой и спросил, не хочет ли он возглавить специальную операцию. Уже второй раз на недавней памяти произошло крушение самолета, непосредственно связанное с руководителем оперативной группы по Центральной Америке Аланом Файерсом — тем самым человеком, которого Гаст обошел, чтобы получить работу по афганской программе.

Разумеется, Алану Файерсу не могло понравиться, что Гаст Авракотос, наделенный следовательскими полномочиями, вторгается в его секретный мир. По какой-то необъяснимой причине Файерс направил военно-транспортный самолет в такое далекое место, что пилотам просто не хватило горючего на обратный полет. Неудивительно, что самолет рухнул на территории Никарагуа. Лишь по чистой удаче, в отличие от предыдущего самолета, сбитого вместе с бывшим агентом ЦРУ Юджином Хазенфусом на борту, никто пока не узнал об этом инциденте.

Авракотос согласился расследовать эту вопиющую ошибку, которая по сути дела была метафорой всей провальной операции, продолжавшейся в течение шести лет. Когда он летел в Центральную Америку, то мысленно вернулся к своему первому ощущению надвигающейся катастрофы. Дело было в январе, когда он пытался убедить Джорджа отказаться от безумной иранской программы. На улице мела метель, и Гаст сидел дома, когда ему позвонил Джо Фернандес, один из подчиненных Алана Файерса, и попросил о личной встрече. Он сказал, что ему нужен совет.

Фернандес нравился Авракотосу. Он был бывшим полицейским и добрым католиком с семью детьми, а не надменным отпрыском аристократической семьи. Теперь он попал в беду. Оливер Норт попросил его помочь «контрас» построить взлетно-посадочную полосу в Коста-Рике в то время, когда Конгресс сделал незаконной для ЦРУ любую помощь никарагуанским мятежникам.

На Фернандеса произвело глубокое впечатление, когда Норт сослался на президента, а затем взял его на экскурсию в Белый дом и фактически представил его Рональду Рейгану. Норт заставил Фернандеса думать, что все, о чем он просил, исходило непосредственно от президента. Но теперь Фернандеса обвинили в нарушении закона, и он боялся, что его могут уволить и лишить пенсии за несколько месяцев до выхода в отставку. Фернандес знал, что Авракотос был близок к Клэру Джорджу, и надеялся, что Гаст сможет замолвить за него словечко.

Авракотос сделал все возможное для этого человека, к которому он испытывал душевную симпатию, но в конце концов сказал ему правду. Фернандес не мог рассчитывать на снисхождение от заместителя директора по оперативным вопросам, а Гаст просто не мог отстоять его интересы.

Когда Авракотос распрощался с Фернандесом холодным зимним днем, он мог заглянуть в будущее своего знакомого. «Резня в день Хеллоуина» повторялась. Фернандес не принадлежал к аристократам, следовательно, от него можно было избавиться. И действительно, за два месяца до своего пятидесятилетия Джо Фернандес был уволен. В пятьдесят лет он мог рассчитывать на пенсию, но теперь Агентство сделало вид, будто не несет никакой ответственности за человека с семью детьми и двадцатилетним стажем. Агентство не пришло ему на помощь, когда в суде прозвучали уголовные обвинения. Его босс Алан Файерс тоже не пришел ему на помощь. Гаст знал: Фернандес не понимает, что с ним происходит, он еще не понял, что его любимое ЦРУ может предать его. С другой стороны, Гаст очень хорошо это понимал.

Одиннадцать месяцев спустя Авракотос был поражен лицемерием Алана Файерса, который пытался выпутаться из безнадежной ситуации. Казалось невероятным, что этот человек еще недавно заявлял перед Кейси и Авракотосом, что деньги ЦРУ впустую пропадают в Афганистане и настоящая победа над коммунизмом должна начаться в Центральной Америке.

Теперь, когда никарагуанская кампания была окружена скандалами и стояла на грани полного краха, Авракотос убеждал Берта Данна позволить ему исправить положение. Он обладал связями в Конгрессе, и даже его недавнее противодействие сделке «Иран-контрас» можно было использовать с выгодой для Агентства. Однако Клэр Джордж снова решил убрать Авракотоса подальше от огней рампы.

Шесть лет спустя Гасту было трудно проявлять милосердие, когда он смотрел выпуски новостей и разговаривал со своими старыми товарищами о печальной участи Джорджа. Человек, которого журналисты называли «главным шпионом Америки», занял место обвиняемого в федеральном суде Вашингтона. ЦРУ не поспешило на выручку, когда ему предъявили обвинение по пяти статьям уголовного кодекса. Адвокат представил его как патриота, верно служившего своей стране, и подчеркивал его храброе поведение в Афинах, где он работал под угрозой убийства. Но Гаст видел главное: собственное правительство Клэра Джорджа теперь собиралось упрятать его за решетку Главным свидетелем обвинения во время слушаний был не кто иной, как Алан Файерс.

Еще никогда раньше высокопоставленный сотрудник ЦРУ не нарушал кодекс молчания и не доносил на другого члена Секретной службы. Предательство было особенно гнусным, поскольку Файерс выступал не из принципа, а просто пытался продать старого разведчика в обмен на более мягкий приговор для самого себя.

В те дни Гаст не говорил ничего плохого о Клэре Джордже. Ему не нравилось, что делает правительство, и еще больше не нравилось то, что сделал Файерс. Но он испытывал мрачное удовлетворение, глядя на исполнение своего пророчества. Когда один из представителей защиты спросил, сможет ли он выступить свидетелем со стороны Клэра, Авракотос согласился. «Но я сказал им, что если прокурор спросит меня что-нибудь про операцию “Иран-контрас”, Клэр отправится в тюрьму», — говорит он.

Гаст больше не получил в ЦРУ такую работу, которая могла бы заинтересовать его. Его карьера была практически завершена из-за решения его старшего товарища, который предпочел отнестись к нему как к саботажнику. Но все не обязательно должно было закончиться таким образом. Он мог бы сохранить и свои принципы, и свою работу, если бы захотел взять урок у Берта Данна.

В учетной книге Авракотоса Данн был «хорошим парнем» — человеком, который открыл для него возможность участия в афганской программе. Он также был профессионалом, поддерживавшим усилия Гаста, когда тот изо всех сил пытался предотвратить катастрофу. Но когда Данну становилось совершенно ясно, что прилив движется против него, он всегда умудрялся оказаться в отъезде.

В оперативной группе шутили, что всем нужно быть начеку каждый раз, когда Берт отправляется на охоту или рыбалку. Это неизменно происходило в те дни, когда принимались компрометирующие решения, а Данн был достаточно хорошо осведомлен, чтобы не оказываться в таких ситуациях, когда приходится либо падать на собственный меч, либо официально поддерживать какую-нибудь абсолютно безумную инициативу. Для таких людей, как Данн, в этом заключалась суть профессионализма. Некоторые даже говорили, что своим нежеланием принять общую картину событий Авракотос демонстрировал отсутствие навыков, которые отличают первоклассного разведчика. Если он не может с улыбкой отойти в сторону в собственной бюрократической системе, разве можно рассчитывать, что он способен обмануть противника?

Уходя в безвестность, отлученный от Чарли Уилсона и растущих успехов афганской программы, Гаст не унес с собой почти никаких знаков признательности за хорошо выполненную работу. Обычно в таких ситуациях устраивают торжественный вечер, чтобы смягчить удар, который по сути дела равнозначен увольнению под благовидным предлогом. Как правило, такие мероприятия имеют формальный характер, но Берт Данн организовал для Гаста нечто совсем иное. Здесь не было ни официальных речей, ни вручения золотых часов и тем более медалей Агентства, которыми неоднократно был награжден Говард Харт перед выходом в отставку.

Тем не менее около пятисот сотрудников и сотрудниц ЦРУ пришли попрощаться с Авракотосом. Комната для совещаний и остальные владения Гаста были тщательно вычищены по такому случаю. Берт отрядил снабженцев для тайной доставки виски, джина, пива и вина в офисы Агентства, где употребление спиртного формально находилось под запретом. Стоявшее у входа большое чучело советского солдата в пугающей униформе войск химической защиты теперь держало в одной руке бутылку «Столичной», а в другой — банку «Будвайзера». Везде были развешаны красные, белые и голубые ленты, обрамляющие огромные плакаты с фотографиями моджахедов, зеленые баннеры с надписью «Аллах акбар» по-арабски и по-английски.

Так состоялась традиционная церемония прощания. Никаких других торжеств не последовало, но одна организация в составе Агентства решила, что Гаст заслуживает их особой признательности. Эстер Дин, впечатляющая темнокожая женщина из Кливленда, весившая сто тридцать килограммов, в тот день вела себя так, словно она устроила вечеринку для друга, когда Билл Кейси спустился с восьмого этажа, чтобы засвидетельствовать свое уважение.

Эстер испытывала особые чувства к Авракотосу. Два года назад, когда она была его секретаршей, работа вдруг начала валиться у нее из рук. Однажды Гаст в раздражении задал ей вопрос с расистским душком: «Эстер, я знаю, что ты жирная негритянка и не умеешь связно говорить, но что с тобой стряслось?» Она объяснила, что у нее накопилось четыре тысячи долларов долга по кредитным картам и она может потерять все свое имущество, если старший сотрудник не утвердит для нее выдачу ссуды из кассы взаимопомощи. Может ли он это сделать?

«При одном условии», — сказал Гаст. Он взял ее бумажник, достал десять кредитных карточек и разрезал их пополам. Потом он договорился с ней о новом режиме денежных трат, утвердил ссуду и постепенно вернул Эстер утраченное материальное благополучие.

«Вы будете скучать по мистеру Авракотосу? — спросил Кейси у Эстер, не ожидая ничего, кроме вежливого ответа.

«Мистер Кейси, я никогда не думала, что скажу это, но я буду скучать по нему, и очень сильно. Он называл меня “чернозадой негритоской” по четыре или пять раз в день, но он хороший босс, действительно хороший». С этими словами монументальная Эстер Дин крепко обняла Авракотоса и запечатлела поцелуй на его щеке. Кейси не знал, как ему отнестись к этому странному представлению. Директор, чьи мысли были заняты перипетиями разворачивавшейся операции «Иран-контрас» и которому вскоре предстояло лечь в клинику с опухолью головного мозга, ни словом не обмолвился об афганской программе, но Гаст оценил его внимание. «Еще увидимся», — вот и все, что сказал Кейси перед уходом.

Потом Линда — еще одна крупная и энергичная темнокожая женщина — похлопала Гаста по плечу и сказала ему, что она и другие афроамериканцы просят его спуститься вниз. Они хотели поздравить его.

Темнокожие сотрудники Оперативного управления ЦРУ ждали Авракотоса в архивной комнате. Он хорошо знал большинство из них. Фактически он стал почти легендой среди этих людей, образовывавших «подбрюшье» Агентства. Они были частью разведывательной сети Гаста, позволившей ему в течение семи месяцев расхаживать по коридорам ЦРУ и победить Клэра Джорджа в их первой борьбе характеров.

Гаст тоже относился к ним иначе, чем к другим своим коллегам. Кто знает, что творится в кабинете директора? Секретарша. К кому вы обращаетесь, если у вас на руках есть чрезвычайно секретное сообщение, которое нельзя передать по проводам? К курьерам. Это самые младшие сотрудники в ранге GS-1, GS-2 и GS-3; большинство из них смотрели на Гаста, когда он вошел в архивную комнату.

«Я помогал многим из них, — вспоминает Гаст. — Они знали: если у тебя неприятности, обратись к Гасту». Авракотос давал им полезные советы и учил их выходить из трудных ситуаций точно так же, как он это сделал для Эстер Дин. Когда с ними обходились несправедливо, он вступался за них. Он завтракал с ними, обменивался грубыми шутками и не считал их ниже себя.

Хорошенькую темнокожую женщину с лучезарной улыбкой по имени Tea выбрали оратором для этого собрания. У афроамериканцев, работающих в ЦРУ, есть награда, которую они ежегодно присуждают одному из своих, кто добивается выдающихся успехов. Она называется «Темный Бомбардировщик» и раньше никогда не доставалась белому человеку.

Tea сияла от радости, когда удостоила Гаста наивысшей похвалы: «Мы хотим присудить эту награду самому черному сукину сыну из всех присутствующих».

Это была единственная формальная награда, когда-либо полученная Гастом Ласкарисом Авракотосом от ЦРУ. Она стоит на его письменном столе рядом с фотографией Чарли Уилсона на белом коне. Но для профессионального защитника угнетенных из Эликиппы, для победителя «империи зла» эта награда была самой почетной.

ГЛАВА 29. «ЭТО МОЯ ВОЙНА, ЧЕРТ ПОБЕРИ!»

Ничто не может служить более наглядной иллюстрацией авторитета Чарли Уилсона во всем, что касалось афганской войны, чем история об унизительном инциденте, который произошел во время одной из его поездок в Пакистан вместе с Аннелизой Ильченко.

Это случилось в 1986 году, в конце особенно успешного международного турне, где его принимали как героя повсюду, куда он ни направлялся. Как обычно, он прилетел в северо-западную пограничную провинцию Пакистана, чтобы сдать кровь в пешаварском госпитале, а потом встретиться с командирами моджахедов, специально собравшимися для этой цели. Как обычно, самолет Разведывательного управления министерства обороны (DIA), прикрепленный к посольству США в Исламабаде, был выделен для конгрессмена и его свиты для посещения разных мест в Пакистане. На исходе дня самолет должен был отвезти Уилсона и Аннелизу в Лахор на официальный ужин в его честь.

За несколько минут до посадки на самолет все сорвалось. Оказалось, что военный атташе посольства, полковник ВВС решил строго следовать правилам и заявил, что гражданские лица, помимо жен или родственников конгрессменов, не могут быть допущены на борт самолета военной разведки.

Полковник считал, что исполняет свой долг, и без колебаний приказал пилотам не пускать Ильченко на борт. Для него не имело значения, что во время предыдущих поездок все подруги Уилсона — Снежинка, Джоанна и даже его танцовщица — уже летали на этом самолете. Полковника не беспокоило, что конгрессмену и его спутнице предстояло выступить в роли почетных гостей в Лахоре этим вечером, и его не заботило, что ближайший коммерческий рейс отправлялся лишь завтра утром.

По-видимому, полковник не имел представления, что он ввязывается в опасную схватку. Он считал Уилсона не более чем высокопоставленным хвастуном, не имевшим настоящего политического веса. В конце концов, техасец был избранным чиновником, а полковник поймал его за руку, когда он пытался использовать один из драгоценных шпионских самолетов для увеселительной поездки вместе с бывшей королевой красоты. С точки зрения военного атташе, это было явное злоупотребление властью и, разумеется, не таким событием, которое Уилсон осмелился бы подвергнуть огласке. Один из спутников Уилсона попытался предупредить полковника, что он совершает ошибку. «На вашем месте я бы истолковал эти правила в более широком смысле, иначе вы рискуете потерять свой самолет», — сказал он. Но было уже слишком поздно. Полковник отправил телеграмму в Вашингтон и сформулировал ее в таких выражениях, что Пентагону не оставалось ничего иного, кроме как отказать Ильченко в доступе на борт воздушного судна.

Следует помнить, что Чарли Уилсон был старшим членом подкомиссии, утверждавшей ежегодный бюджет Пентагона. Он заседал в Конгрессе уже более двадцати лет и хорошо знал, с какой готовностью Пентагон отступал от правил ради своих парламентских покровителей. Полковник пытался сказать, что его драгоценный самолет стоимостью 200 000 долларов слишком хорош для Аннелизы и что ей придется переночевать в Пешаваре и дождаться обычного рейса. По словам Уилсона, он впервые за двадцать лет вышел из себя: «Я впервые по-настоящему ругался, кричал и потрясал кулаками. Я был в бешенстве».

В какой-то момент Уилсон наорал на американского посла, который явно попал в тупиковую ситуацию. Наконец раздраженный конгрессмен велел полковнику позвонить президенту Пакистана.

Раньше Уилсон никогда не просил Зию уль-Хака о личной услуге, и мусульманский диктатор сразу же оценил серьезность ситуации. Он без колебаний сообщил своему другу Чарли, что его личный самолет уже отправляется в путь для спасения Аннелизы. Когда Уилсон готовился к посадке на пакистанский эквивалент «Борта № 1», он сказал обидчику: «Мы с вами еще не закончили, полковник».

Для того чтобы полковник окончательно понял, с кем он связался, Уилсон отдал унизительный приказ, который военный атташе не имел права не исполнить. Самолет DIA не должен был возвращаться в Исламабад, где полковник и пилоты рассчитывали устроить служебный пикник. Вместо этого он должен был лететь параллельным курсом с самолетом Зии уль-Хака вместе с личным багажом Чарли и бедным полковником Руни (военным помощником Уилсона) в качестве официального груза. Поднявшись на борт самолета, смущенный Руни сказал разъяренным пилотам: «Я всего лишь маленькая букашка на перекрестках жизни и не имею к этому никакого отношения». Это их ничуть не успокоило. Они предупредили Руни, что министерство обороны воздаст Уилсону сторицей, и добавили, что им не следовало брать на борт багаж Аннелизы. «Даже не прикасайтесь к нему, — ответил Руни. — Это будет исключительной глупостью с вашей стороны».

Зия похвалил Чарли за его рыцарский поступок, но теперь Уилсон был исполнен жажды мщения. В Вашингтоне он обратился к своим коллегам из комитета по оборонным ассигнованиям, собравшимся в комнате под куполом Капитолия: «Джентльмены, они бросили вызов одной из ветвей власти. Они оскорбили Комиссию по ассигнованиям, оскорбили меня лично и мою истинную любовь Аннелизу. Я хочу, чтобы вы помогли мне».

Все члены комиссии понимали, что Уилсон призывает к мелочному и просто бессмысленному акту отмщения. Но они также знали, что должны оказать содействие своему коллеге. По сути дела это было проявлением профессиональной вежливости. Кроме того, за их голосованием в поддержку Уилсона скрывалась убежденность в том, что нельзя позволять какому-то полковнику оскорблять члена Комиссии по оборонным ассигнованиям.

По вышеупомянутым причинам конгрессмены решили напомнить Пентагону лозунг Комиссии по ассигнованиям: «Тот, у кого золото, диктует правила». В конце концов вся эта грустная история была опубликована в передовице «Нью-Йорк тайме». Выяснилось, что по распоряжению Конгресса несчастный самолет DIA вместе с другим (на всякий случай) был навсегда выведен из состава воздушного флота военной разведки. А для того чтобы Пентагон как следует усвоил урок, к посольству США были прикомандированы два других самолета с пилотами техасской национальной гвардии.

Как обычно, Уилсона ничуть не беспокоили скандальные статьи и слухи. В течение какого-то времени казалось, что этот инцидент затмил все достижения Уилсона на Ближнем Востоке. Уже три года Уилсон был настоящей «серебряной пулей» для афганской войны, незримо проникавшей в потроха американского правительства. Он впервые продемонстрировал свою готовность нанести ответный удар, поскольку хорошо понимал: эта история лишь украсит легенду о том, что для любого американского бюрократа было бы самоубийством вставать на пути конгрессмена Чарли Уилсона, когда он занимается афганскими делами. Президент Пакистана был только рад помочь своему другу и великому покровителю джихада. Но во время следующей поездки Уилсона в Пакистан, когда он снова вступил в конфликт с другим представителем военных кругов, то встретил совершенно другое отношение со стороны Зии уль-Хака, решительно настроенного сделать все возможное, чтобы помешать могущественному союзнику добиться своего.

* * *

Вечером 15 ноября 1986 года бригадный генерал Мохаммед Юсеф отошел ко сну в полной уверенности, что заслужил себе место в раю. Рослый пучеглазый фундаменталист с бочкообразной грудью уже второй год руководил сверхсекретным афганским отделом ISI. Восторг, охвативший членов оперативно-тактической группы ЦРУ по Афганистану, когда чаша весов начала клониться в другую сторону, был ничем по сравнению с чувствами этого исламского воина. Он считал, что напрямую руководит величайшим джихадом современности, и впервые был убежден, что моджахеды собираются победить.

Бригадир Юсеф распределял оружие, планировал специальные операции, координировал боевую подготовку, контролировал расход взрывчатки С-4 и «Стингеров», а также руководил анализом спутниковых фотографий. Его офицеры находились в режиме прямой радиосвязи с командирами моджахедов в зоне боевых действий. Он даже направлял группы бойцов ISI, переодетых афганцами, для совместных действий с моджахедами или проведения отдельных спецопераций.

Юсеф находился в самом центре этой бурной деятельности и довольно часто причинял американцам сильное неудобство. Бригадный генерал не забыл, как его привезли в школу саботажа ЦРУ с повязкой на глазах. Он придумал собственную маленькую месть, лишь иногда позволяя сотрудникам ЦРУ посещать тренировочные лагеря. Когда он разрешил заместителю начальника отдела Ближнего Востока Тому Твиттену (только ночью и переодетому моджахедом) понаблюдать за боевой подготовкой афганцев, это считалось большой уступкой с его стороны. Юсеф даже гордился тем, что после двадцати двух запросов он по-прежнему не сообщил номер своего домашнего телефона двум начальникам оперативных пунктов, которые просили об этом. Он считал ЦРУ необходимым злом и был полон решимости удерживать Агентство на расстоянии вытянутой руки.

Юсеф был уверен, что американцы вербуют шпионов в его собственной разведслужбе. Многие из его подчиненных прошли обучение в США, и он гадал, какие взятки им предлагали. Его представление о могуществе ЦРУ было настолько преувеличенным, что не имело ничего общего с реальностью, но оно разделялось многими его соотечественниками. Он был убежден, что американцы ненавидят ислам и помогают Пакистану лишь из-за холодной войны с коммунистами. Он не сомневался, что те самые агенты ЦРУ, которые помогают моджахедам, одновременно пытаются помешать усилиям его страны по созданию ядерной бомбы. Он знал, что они боятся таких афганских фундаменталистов, как Гульбеддин Хекматиар, его любимый полевой командир, которого ISI в течение десяти лет содержала на своем окладе. Его разведслужба всегда благосклонно относилась к фундаменталистам, и он был оскорблен, когда посольство США обратилось к ISI с просьбой отречься от этих истинных воинов Аллаха и вверить джихад в руки «умеренных» мусульман. Он отказался это сделать.

На его плечах лежала огромная ответственность, и в 1407 году по исламскому календарю бригадный генерал Юсеф считал своей уникальной привилегией пост руководителя величайшего джихада современности. Поэтому он с гордостью отошел ко сну 15 ноября как человек, который поклоняется только Аллаху. По правде говоря, он был почти так же глубоко предан своему шефу генералу Ахтару Абдул-Рахману, который разбудил его посреди ночи со срочной директивой от самого президента Зии уль-Хака.

Ахтар сообщил, что американский чиновник вместе с женщиной пытается проникнуть в Афганистан с территории Пакистана. Бригадный генерал должен найти и остановить этого человека. Ахтар добавил строгое предупреждение: Юсеф не должен раскрывать причастность ISI или пакистанского правительства к задержанию американца.

Разумеется, американским чиновником, направлявшимся в Пакистан, был Чарли Уилсон, но Зия ошибся в своем заключении насчет женщины. Аннелиза Ильченко не собиралась проникать в зону боевых действий, так как это не соответствовало ее представлениям о приятном отдыхе. Ее вполне устраивало пребывание в Пешаваре, пока ее благородный рыцарь совершает подвиги за рубежом.

Хотя инцидент с самолетом DIA был еще свеж в памяти Уилсона, он уговорил Аннелизу отправиться с ним в эту последнюю служебную командировку. Он описал поездку как идеал романтического отпуска: берег Амальфи, слоновий питомник на Шри-Ланке, чудеса шопинга в Гонконге, оживленные экзотические улицы Шанхая и Великая Китайская стена — все это вело к ее давней мечте, неделе отдыха на Таити. Путешествие продолжительностью более одного месяца начиналось в Риме, где их развлекал Берти ван Стора, представитель «Эрликона»; была предусмотрена остановка в Лондоне, а затем перелет в Пакистан, поближе к событиям афганской войны. Он договорился со своим любимым помощником из Пентагона, полковником Руни, чтобы тот отправился с ними и занялся решением текущих вопросов, включая даже развлекательную часть поездки, которую Уилсон оплачивал из собственного кармана. Когда они прибыли в Афганистан, Аннелиза с некоторым недоумением узнала, что Чарли собирается оставить ее одну в отеле на время своего визита в Афганистан. Он объяснил, что уже давно хочет побывать в настоящем бою вместе с моджахедами.

Принимая во внимание участие Чарли в афганской программе, можно было подумать, что он попытается засекретить свою поездку в Пакистан и встречи с сотрудниками ЦРУ, но он снова выкинул эксцентричный номер и привез с собой техасского репортера, который должен был освещать его вылазку в зону боевых действий.

Уилсон предложил молодому человеку бесценный опыт. За день до предполагаемого перехода границы они отправились на Хайберский перевал, где журналист с ужасом наблюдал за ожесточенным сражением с участием советской танковой бригады.

Уилсон и сам испытывал определенную тревогу, но у репортера остались дома жена и двое детей, поэтому он не горел желанием стать военным корреспондентом. Чарли поступил по-джентльменски и милостиво отпустил его. В сущности, он почувствовал себя еще большим героем, когда облачился в афганские одежды, обнял Аннелизу и вышел на улицу к моджахедам, которые приехали взять его с собой на борьбу с русскими. Она сказала, что будет ждать его возвращения в американском консульстве.

Чарли, восседавший в джипе и окруженный бородатыми афганцами с автоматами Калашникова в руках (один автомат был отложен для него), ощущал себя Цезарем, пересекающим Рубикон. Впрочем, он сделал одну крупную ошибку. Прошлым вечером за ужином в Исламабаде он поведал Зие уль-Хаку свои планы. Пакистанский президент, славившийся своей неизменной улыбкой, сохранил непроницаемое выражение лица. Он даже сказал Чарли, что завидует ему Иншалла, если Господь пожелает, они вскоре встретятся и обсудят замечательное приключение Уилсона. Но уже в то время, когда Уилсон выходил за ворота президентской резиденции, Зия, правивший своей страной по законам военного времени, приказал шефу разведки генералу Ахтару остановить Уилсона. Они не могли себе позволить потерять этого человека, который имел слишком важное значение для Пакистана.

Бригадный генерал Юсеф не слишком обрадовался своему поручению, но отбыл в Пешавар в 4.30 утра и к 6.30 мобилизовал всех агентов ISI в приграничном городе. Юсеф имел своих шпионов повсюду в Пешаваре. Пакистанская разведка прослушивала отель, где Кренделл проводил свои совещания гуманитарной миссии, и принимала доклады от официантов, менеджеров отелей и телефонных операторов по всему городу. Но самое главное, у ISI были глаза и уши среди огромного афганского населения, особенно в штаб-квартирах моджахедов и лагерях беженцев, где полевые командиры и лидеры различных политических партий жили вместе со своими вооруженными последователями.

Уже через несколько часов люди Юсефа заметили высокого иностранца, который вошел в штаб-квартиру полевого командира Абдул Хака. Это был естественный выбор для Уилсона. Абдул Хак, пожалуй, был самым любимым командиром моджахедов среди американских репортеров: молодой и храбрый воин ислама, обладавший большим личным обаянием.

Юсеф контролировал право Абдул Хака находиться в Пешаваре, не говоря же о доступе к оружию от ЦРУ, тем не менее Хак отказался выполнить его указания. По словам афганца, у него не было иного выбора, кроме сотрудничества с конгрессменом независимо от мнения Зии уль-Хака или его генералов. Юсеф столкнулся с древним пуштунским кодексом чести, подразумевавшим безграничное гостеприимство. Полевой командир объяснил, что уже дал слово: теперь Чарли находился под его защитой и он был обязан выполнить свое обещание — отвезти американца в зону боевых действий и благополучно доставить его назад.

Несмотря на усилия бригадного генерала Юсефа и железный контроль пакистанской разведки, Уилсон выехал к границе на одном из тех автомобилей, которые были получены по гуманитарной программе Ларри Кренделла. Одетый как воин ислама, Уилсон эмоционально готовился к любым потрясениям, но тут навстречу выехал другой джип и засигналил, чтобы они остановились. Водитель сообщил об ожесточенных боях между двумя племенами в нескольких километрах впереди. Афганцы из сопровождения Уилсона выглядели очень обеспокоенными, когда получили известие о том, что вся дорога находится под обстрелом.

Под звуки взрывов и стрельбы водитель Уилсона развернул автомобиль и поехал обратно в Пешавар. Он многословно извинился перед Уилсоном и объяснил, что ему было приказано доставить конгрессмена в Афганистан, всемерно оберегать его и привезти обратно в целости и сохранности. Ему бы не было прощения, если бы он погубил гостя командира Абдул-Хака еще до того, как они пересекли границу.

Уилсон довольно быстро сообразил, что произошло. Когда он ворвался в пешаварский дом Курта Лёбека, корреспондента CBS, который представил его Абдул-Хаку, он был вне себя от ярости. Чарли знал, что его разыграли. Лёбек с изумлением слушал, как конгрессмен вызвал к телефону генерала Ахтара и закричал в трубку: «Это моя война, черт побери! Я плачу за нее, и я собираюсь увидеть ее».

В обычных обстоятельствах Ахтар бы не потерпел нотации от иностранца. В теневой империи ISI его слово было законом. Но Ахтар совершенно не хотел провоцировать новые яростные вспышки Уилсона, как и министр иностранных дел Якуб-Хан, который вспоминает об этом противостоянии как о деле государственной важности. «Нам пришлось спросить себя: а что, если его убьют? Для Чарли это было романтическое приключение, а мы попали в ужасное положение, проигрышное в любой ситуации».

В конечном счете решение принял Зия уль-Хак, поэтому звонок перевели на него. У Зии было много причин для нежелания пускать Чарли в Афганистан не в последнюю очередь потому, что это нарушало строгое правило, запрещавшее любым правительственным чиновникам США проникать в зону боевых действий с территории его страны. Он не признавал даже пакистанской помощи моджахедам, не говоря уже о сотрудничестве с ЦРУ, а Уилсон даже собирался взять с собой репортера. Но настоящая причина была гораздо более глубокой и неназываемой.

В то время Пакистан столкнулся с исторической угрозой для выживания страны, и, как ни странно это может показаться, Зия рассматривал Чарли Уилсона как незаменимый элемент своей национальной обороны. В том году Индия снова провела мобилизацию, и президент со своим генеральным штабом был вынужден обсудить возможность очередной войны. Перед ним вырисовывалась чрезвычайно мрачная картина. Во-первых, Индия имела ядерную бомбу. Она взорвала ядерное устройство еще в 1974 году, и никто не сомневался, что в случае крупномасштабного конфликта Пакистан будет стерт с лица Земли. Во-вторых, огромная индийская армия уже нанесла поражение пакистанской армии в трех предыдущих войнах. Кроме того, Зия считал Индию государством-клиентом Советского Союза. Теперь, когда советские штурмовые вертолеты падали с неба под ударами «Стингеров» и «черные тюльпаны» увозили в Россию все больше погибших солдат, Зия не нуждался в указании, что для Москвы наступил момент, когда она вполне может подтолкнуть Индию к игре по-крупному.

Главным непредсказуемым элементом этой ситуации, неизвестным фактором, угрожавшим самому существованию Зии уль-Хака, были усилия Пакистана по созданию исламской ядерной бомбы. Если бы американский Конгресс получил свидетельства, что Пакистан находится на пороге «ядерного клуба», то это привело бы к немедленной инициативе по прекращению всей зарубежной помощи.

С точки зрения Зии уль-Хака, это было нечестно. Никто в администрации Рейгана не питал иллюзий по поводу ядерной программы Пакистана. Даже Зульфикар Али Бхутто, демократический предшественник Зии, работал над созданием атомной бомбы. В Госдепартаменте не могли не понимать, что, когда Пакистан получит бомбу, он сможет воспользоваться американскими F-16, если захочет сбросить одну из них на Индию.

Грязный маленький секрет афганской войны заключался в том, что Зия уль-Хак с самого начала заключил негласное соглашение с Рейганом: Пакистан будет работать вместе с ЦРУ против Советского Союза в Афганистане, а взамен Соединенные Штаты не только предоставят мощную финансовую и военную поддержку, но и будут закрывать глаза на создание ядерной бомбы.

Однако Зия понимал, что если его застигнут с поличным, то Белый Дом не защитит его от гнева Конгресса. Именно здесь в игру вступал Уилсон, занимавший место в Комиссии по ассигнованиям. Зия знал, какую важную роль этот парламентский орган играет в судьбе Пакистана. Его планы едва не сорвались в 1985 году, когда в США был пойман пакистанский агент, пытавшийся купить высокоскоростные триггеры — переключающие устройства, используемые в пусковом механизме ядерного оружия. Стив Соларц, влиятельный председатель подкомитета по Южной Азии, немедленно организовал слушание по этому вопросу, и некоторое время казалось, что он готов возглавить битву за прекращение финансовой помощи пакистанскому диктатору Руководство ЦРУ было встревожено очевидными последствиями для афганской программы в случае неблагоприятного исхода событий. Как ни странно, само ЦРУ способствовало возникновению этого кризиса; частью работы Агентства была слежка за работами Пакистана в ядерной области, и каждый начальник оперативного пункта в Исламабаде уделял этому большое внимание[61].

В какой-то момент Верной Уолтере, бывший заместитель директора ЦРУ и посол Рейгана в ООН, прилетел в Пакистан и предупредил Зею уль-Хака об опасности продолжения ядерной программы. Зия поглядел ему прямо в глаза и сказал, что донесения разведки США не верны. Пакистан не создает атомную бомбу. Его высказывание было таким же искренним и недвусмысленным, как его взгляд. Позднее, когда его спросили насчет этою инцидента, Зия объяснил двум высокопоставленным чиновникам Госдепартамента; «Ложь допускается ради блага ислама». Белый дом сделал все возможное, чтобы убедить Конгресс не прекращать финансовую и военную помощь Пакистану. Уилсон понимал, что эту битву нельзя было выиграть без веских аргументов; говорят, он отправился к Соларцу, вооруженный секретной разведывательной информацией о ядерной программе Индии. Он якобы утверждал, что Индия может оказаться более уязвимой, чем Пакистан, если дело дойдет до применения ядерного оружия.

Кризис миновал, но пакистанцы не прекратили работу над ядерной программой. Зия был не менее решительно настроен на достижение цели, чем Рузвельт во время Второй мировой войны, когда он распорядился о создании Манхэттенского проекта. Поиски и приобретение необходимых устройств, которые можно было найти только в США, активно продолжались. Столкнувшись с угрозой, исходившей от Индии, пакистанцы не останавливались перед риском. Зия имел все основания полагать, что рано или поздно один из его агентов будет разоблачен. Если бы это произошло, то Чарли Уилсон стал бы последней линией обороны для Пакистана[62].

Эти мысли угнетали президента Пакистана, когда он оказался на телефонной линии с разъяренным Чарли Уилсоном. Зия всегда был готов пройти лишнюю милю ради сохранения хороших отношений с Чарли. Этот мусульманин, осуждаемый в США за восстановление исламского фундаментализма, никогда не жаловался на то, что конгрессмен привозил в его владения королев красоты и танцовщиц живота. Но теперь Чарли требовал права пойти в бой вместе с моджахедами. Он хотел, чтобы диктатор помог ему рискнуть своей жизнью в Афганистане.

Как истинный верующий, Зия был фаталистом. В Книге Судеб должно быть написано, умрет Чарли Уилсон на следующий день или проживет еще много лет. Он сказал своему рассерженному американскому другу, что пошлет свой вертолет в Пешавар на следующее утро, чтобы забрать конгрессмена. В Исламабаде они обсудят план афганской вылазки, но Чарли должен дать Ахтару время для необходимой подготовки. Не должно быть никаких репортеров или вольных разговоров, которые могли бы выдать русским его намерения. Если Чарли хотел отправиться в Афганистан, он мог сделать это на условиях Зии уль-Хака.

После того как Зия дал слово, Чарли смягчился. Вместе с полковником Руни и своей последней истинной любовью конгрессмен отправился проводить экзотическую часть своего путешествия. В Гонконге Чарли купил одежду для Ильченко и несколько костюмов и рубашек для себя. В коммунистическом Китае к его приезду отнеслись настороженно. Здесь не было духовых оркестров, и никто не приглашал его на секретные оружейные заводы. По просьбе конгрессмена китайцы организовали встречу с несколькими ветеранами Великого похода, которые поведали ему о том, как Мао, Чжоу Эньлай и другие коммунисты проложили путь к победе революции 1948 года, и о том, как они впоследствии обучали и вооружали армию Северного Вьетнама.

Аннелиза терпела все это в предвкушении последней остановки на Таити. Впрочем, как это всегда бывало во время грандиозных круизов Чарли Уилсона, его спутнице не повезло. В первый день на Таити она так долго оставалась на солнце, что ее пришлось отвезти в больницу с солнечными ожогами. Когда она вернулась, Чарли мрачно размышлял над газетной статьей, которая навела его на мысль, что вся афганская программа находится под угрозой. В статье утверждалось, что ЦРУ объединило средства от оружейной сделки с Ираном с афганскими фондами на секретном счете в швейцарском банке. Репортеры задавали очевидный вопрос: направляет ли ЦРУ афганские деньги для «контрас»? Чарли был вне себя.

Вернувшись в Вашингтон, Уилсон связался с Томом Твиттеном и потребовал у него информацию о последних событиях. Он не имел представления, что Гаст попытался остановить иранскую операцию, а Твиттен создал проблему, перепрыгнув через голову Авракотоса и заставив руководителя финансового отдела назвать ему номер швейцарского банковского счета. Но Гаста больше не было, а Твиттен мог рассчитывать на трехлетний опыт ведения дел с Уилсоном. Он заверил конгрессмена, что афганские средства находятся в неприкосновенности. Другие деньги находились на счете лишь в течение суток. Уилсон сразу же приступил к разбору полетов. Его пресс-секретарь Элейн Лэнг заявила, что конгрессмен собирается провести пресс-конференцию.

Со времен кокаинового скандала в офисе Уилсона еще не толпилось так много репортеров. Представители сетевых каналов, информационных служб и главных газет ждали в надежде, что он раскроет очередное преступление или мрачную тайну ЦРУ. Для начала Уилсон заявил, что он знает об афганской программе больше, чем любой другой человек, и полностью ориентируется в этом вопросе. Он лично гарантировал, что афганские средства не были отвлечены на посторонние цели. Из-за бухгалтерской ошибки деньги для «контрас» попали на неправильный счет и находились там в течение короткого времени, но не более того.

Репортеры, явившиеся в поиске сенсации, были недовольны отсутствием скандала, но Уилсон умело обошел их вопросы. Им оставалось лишь обвинять его во лжи, а этого было явно недостаточно для сенсации. Тем не менее на короткий момент мысль о том, что ЦРУ помогает Хомейни, сначала озадачила, а потом разъярила его. Когда Билл Кейси пришел на закрытое заседание подкомиссии по обороне, он потребовал объяснений.

Кейси мямлил и заикался. Последствия его мозговой опухоли уже начали проявляться, и Уилсон не мог понять, о чем он пытается сказать: речь шла о каких-то старых делах, ОСС и о попытке убийства Гитлера. Конгрессмен лишь покачал головой. Без Гаста он больше не мог разобраться, что на самом деле происходит в коридорах Агентства. Так или иначе, он уже бросил свой жребий на чашу весов ЦРУ и полагал, что Агентство нуждается в нем еще больше, чем раньше.

Он также сознавал, что скандал «Иран-контрас» имеет свою приятную сторону. Правительство и средства массовой информации редко занимались более чем одним крупным скандалом за один раз. Война в Никарагуа была для него даром свыше, отвлекавшим внимание от гораздо более важных дел. Между тем в Афганистане события развивались своим чередом.

Чарли Уилсон чувствовал, что 1986 год был волшебным годом в его жизни. В ноябре он в седьмой раз победил на выборах, собрав 68% голосов избирателей. Его персонал действовал слаженно и безупречно, и он наконец получил место в комитете по разведке. Теперь он состоял в трех комитетах, которые решали все вопросы, связанные с Афганистаном. Ни один конгрессмен даже не мечтал о таком влиянии на зарубежную политику, особенно связанную с проведением грандиозной тайной операции. Даже чиновники Госдепартамента стали относиться к нему как к жизненно важному партнеру во всех своих начинаниях. Роберт Пек, бывший помощник госсекретаря по Ближнему Востоку, оставил такое хвалебное описание Уилсона: «Чарли во многих отношениях стал центральной фигурой афганской войны. Он вел честную игру. Он мог создавать проблемы, но вам почему-то хотелось раскрыть ему свое сердце. Дело в том, что он всегда платил добром за добро, а его слово было дороже любых денег».

Когда речь шла об Афганистане, Уилсон действовал по всем направлениям в правительственных бюрократических структурах, но самым удивительным было то обстоятельство, что его воспринимали как абсолютно равного, если не старшего, по отношению к сотрудникам Агентства, работавшим над программой. Том Твиттен, начальник отдела Ближнего Востока, которому скоро предстояло возглавить Оперативное управление, с готовностью признавал, что находится в большом долгу перед Чарли. Джек Девайн, преемник Гаста, считал регулярные брифинги для Уилсона важной частью своей работы. Милт Берден, новый начальник оперативного пункта в Пакистане, уже стал его братом по оружию. Невероятно, но эти старшие сотрудники Агентства теперь стали посещать предвыборные вечеринки Чарли для сбора средств — не в качестве вкладчиков, а лишь для того, чтобы продемонстрировать свое уважение.

На Рождество Чарли отправился в Техас, чтобы побыть с семьей и своей сестрой Шэрон. Приближалась первая годовщина смерти его матери, и прошло почти полтора года с тех пор, как он перестал пить. Он не только стал трезвенником, но и впервые в жизни прекратил впустую растрачивать свои возможности.

Все могло бы стать еще лучше, но Чарли был прирожденным игроком. Не имея перед собой трудной задачи, которую он мог бы штурмовать, он неизменно превращался в «весельчака Чарли». Афганцы открыли нечто очень важное для него, но теперь война перешла в заключительную фазу и уже не пьянила его как наркотик. Возможно, поэтому он испытывал потребность отправиться в зону боевых действий. Ему хотелось вволю напиться из источника джихада. По его собственному выражению, «я чувствовал, что мне чего-то не хватает, до тех пор пока не шел на риск, мне нужно было выставить себя под огонь».

Зия пообещал дать ему такую возможность, но сейчас она казалась слишком далекой. В канун нового года Чарли решил вознаградить себя за достижения одним вечером с шампанским, коньяком и своей романтической возлюбленной. Только один вечер, и все. Даже кардиолог, который в конце концов дал Чарли надежду, сказал ему, что алкоголь — это та вещь, с которой его сердце не сможет справиться. По словам доктора Кэшона, выпить один глоток для него было все равно, что принять ядовитую пилюлю. Но жизнь мимолетна, и, возможно, Чарли готовился к тому времени, когда его момент славы безвозвратно пройдет. Он действительно ограничился одной попойкой, но трезвый сосредоточенный человек, с такой блестящей отдачей работавший последние полтора года, снова вступил в схватку с проснувшимся алкоголиком.

Сообщение от Зии уль-Хака спасло Чарли от искушения. Пакистанский президент выразился совершенно ясно: никаких репортеров и Уилсону не понадобится виза и даже паспорт. Для него уже заказаны билеты на рейс пакистанской международной авиалинии.

ГЛАВА 30. ПАМЯТЬ О ДЖИХАДЕ

В салоне первого класса не было других американцев, кроме Чарли, когда двое сотрудников ISI поднялись на борт самолета и вывели конгрессмена наружу, пока остальные пассажиры еще оставались на своих местах. За ужином Зия уль-Хак признался Уилсону, что ему тоже очень хочется попасть в Афганистан. Они договорились, что после победы вдвоем проедут по главной улице Кабула на белых конях. «Ты навсегда запомнишь этот день», — дружелюбно пообещал Зия на прощание.

Бригадир Юсеф принес Уилсону два разных комплекта афганской одежды на выбор. На этот раз он сделал все необходимое, чтобы американец попал в Афганистан. Это было еще более неблагодарное поручение, чем предыдущее, так как президент приказал пакистанской разведке доставить Уилсона в зону интенсивных боевых действий и обеспечить его безопасное возвращение.

Чарли поразило, как напряженно держался Юсеф и его подчиненные, когда они свернули на дорогу от Банха в Мирам-Шах. Здесь господствовали кочевники, издавна промышлявшие похищением людей. Пакистанцы не имели абсолютно никакого влияния на эти племена. Все, на что мог рассчитывать Юсеф, — ехать быстро, и если понадобится, с боем прорываться наружу. Чарли казалось очень странным, что даже попытка попасть на войну сопряжена с такими опасностями.

Окружающие сцены создавали у Чарли впечатление, будто он движется назад во времени. Они проезжали города, напоминавшие ему постоялые дворы, где останавливались почтовые кареты; правда, на улицах не было женщин. На крюках висели туши коз и овец, недавно забитых мясниками. Все афганцы имели при себе оружие, многие носили черные или белые хлопковые тюрбаны, а их глаза сверкали, словно автомобильные фары. На них не стоило смотреть пристально — с этими людьми вообще не стоило шутить.

Чарли вспомнил о жизни на Диком Западе, когда Юсеф рассказал ему о пуштунской воинской традиции и о том, как детей учат терпеть боль. По его словам, для любого мальчика старше шести лет слезы были позорным проявлением малодушия. Он говорил о важности возмездия и о пуштунах, готовых ждать целые поколения, чтобы свести счеты с врагами. Он говорил об их поразительном мужестве, непоколебимой вере и почти сверхъестественной меткости. Он говорил о том, как мало нужно афганцам для жизни в боевых условиях и как они хоронят павших товарищей прямо на месте гибели. Для них не было более высокой чести, чем стать шахидом и умереть за дело джихада.

Разумеется, Уилсон уже слышал об этом, но слова наполнились новым содержанием, когда он своими глазами увидел караваны верблюдов и мулов, собранные вместе для перегона в Пакистан, где их должны были навьючить оружием. «Там было целое море животных», — вспоминает Чарли. Он до сих пор не может выразить свой восторг при виде этого зрелища в конце XX века, свое ощущение принадлежности к другому времени и почти болезненное осознание того, что эти люди сражаются подобно их далеким предкам. Он сотни раз говорил об этом, но видеть это воочию было чем-то совершенно иным.

Так начался момент боевой славы Чарли Уилсона. Он не только провел в Афганистане четыре дня, но сделал все, что хотел. Он ездил на белом коне. Он носил одежду воинов ислама: плоскую пуштунскую шапку и шальвары, а его безопасностью занималась элитная охрана из бойцов пакистанского спецназа. Две группы, вооруженные «Стингерами», постоянно держали его в поле зрения. Ему казалось, что даже у Чингисхана не было такой надежной стражи.

На второй день Чарли поднялся в горы над Хостом вместе с Рахимом Вардаком, одним из двух афганских полевых командиров, служивших ему проводниками. По мере того как они поднимались из жаркой долины, воздух становился все холоднее, и наконец пошел снег. Пакистанцы сообщили Вардаку, что у Уилсона больное сердце, и он не может долго идти пешком. Они уговаривали его сесть на лошадь, но он настоял на своем и пришел в восторг, когда моджахеды позволили ему выпустить ракету в направлении советского гарнизона. Это было по-настоящему. Вместо того чтобы сражаться с коммунистами словами и законодательными мерами, Чарли расстреливал советский гарнизон из многоствольного ракетомета. Оружие было куплено на его деньги, и теперь его палец нажимал на спусковой крючок.

Впрочем, конгрессмену вскоре пришлось понять, что он находится не на стрелковом полигоне. Артиллерия гарнизона открыла ответный огонь, и снаряды ложились достаточно близко, наполняя воздух клубами пыли и каменной картечи. Закаленный в боях пакистанский полковник ударился в панику. К изумлению Вардака, полковник Муджиб буквально набросился на Чарли и прижал его к земле. «Наверное, ему сказали, что его расстреляют, если что-то случится с Уилсоном», — говорит Вардак. По его словам, контингент пакистанского спецназа постоянно находился в напряжении, готовый броситься на защиту своего подопечного. С другой стороны, моджахеды, беспрекословно верившие в волю Аллаха, вели себя так, словно снаряды не взрывались по обе стороны от них. Они просто продолжали идти своей дорогой.

Для Уилсона эти моменты настоящего боя были одновременно ужасающими и восхитительными. Всплеск адреналина позволял ему держаться наравне с неутомимыми горцами, и, по крайней мере внешне, он хранил солдатское спокойствие. Как ни странно, оно покинуло его лишь однажды, когда они с Вардаком приблизились к цитадели моджахедов на склоне холма над Хостом.

Афганцы повели себя так, словно подверглись нападению. Они дружно крикнули «Аллах акбар» и перешли в наступление. «Они открыли пальбу из всех видов стрелкового оружия, — вспоминает Уилсон. — В тот момент я перепугался и не знал, что делать». Даже Вардак признает, что сначала ему показалось, будто моджахеды стреляют в них. Но это был лишь дружеский жест: тысячи выстрелов в воздух приветствовали великого покровителя джихада[63].

В другой раз Уилсон едва не осрамился перед афганскими воинами. Они решили, что гостю будет нанесена глубокая обида, если им не удастся сбить хотя бы один советский вертолет у него на глазах. Поэтому они принялись обстреливать из минометов ближайший гарнизон, чтобы выманить Ми-24 в зону поражения.

В своих кошмарах Уилсон не раз видел, как штурмовые вертолеты сбрасывают напалмовые бомбы, пускают ракеты и расстреливают разбегающихся афганцев из турельных пулеметов. Теперь кошмар воплощался в действительности. Два вертолета взлетели, но держались высоко, опасаясь приблизиться к лагерю моджахедов. Чарли, окруженный своей пакистанской стражей, укрылся за валуном.

Однако стрелки со «Стингерами» гордо стояли на возвышении. Они упрекали спутников конгрессмена в трусости, оскорбляя их и требуя, чтобы они сели в джипы и стали разъезжать по горной дороге, чтобы поднять пыль и вызвать огонь на себя.

Сердце Уилсона упало. Он вовсе не был уверен, что для него уготовано место в раю, поэтому обратился к командиру. «Если вы делаете это ради меня, то, пожалуйста, прекратите», — попросил он. К тому времени вертолеты уже возвращались на базу, и афганцы не истолковали его просьбу как проявление малодушия. Это было непостижимо: они решили, что конгрессмен всего лишь пытается спасти их от позора за то, что им не удалось сбить летающее чудовище у него на глазах.

Лишь впоследствии Уилсон полностью оценил значение того, чему он оказался свидетелем. Противоборствующие стороны поменялись ролями. Теперь Чарли шел вместе с армией «технологических партизан», ищущей возможности сразиться с самым грозным советским оружием.

Трудно винить Уилсона за то, что он видел в этих людях только хорошее. Большинство американских репортеров тоже прибегали к черно-белой риторике при описании афганцев. В волшебном сне Уилсона борцы за свободу были лишены изъянов. Он называл «воплощением доброты» полевого командира Хакани, воинственного фундаменталиста, сопровождавшего его в окрестностях Хоста.

В увлечении Уилсона этими воинами была одна странная особенность: ему так и не удалось близко познакомиться с кем-либо из моджахедов. Вероятно, в глубине души он понимал, что не осмеливается этого сделать, иначе волшебство развеется как дым. Он не понимал язык этих людей, не разделял их религиозные убеждения, а если бы их образ жизни вдруг стал популярным в Техасе, то всей душой восстал бы против них. Но здесь, в горах, они защищали свое право на жизнь, и Уилсон был горд находиться рядом с людьми, которые существовали для американцев конца XX века лишь в мире мифов и легенд.

Афганцев отличало глубокое спокойствие. Их движения не были быстрыми, но они всегда двигались целенаправленно. Пять раз в день они простирались в сторону Мекки и молились своему богу, но даже их вера каким-то образом была личным делом. Уилсон ловил себя на том, что восхищается их убежденностью и едва ли не завидует им. Они говорили так, как будто изрекали божественные истины. Они сражались на стороне Аллаха против неверных. С их точки зрения именно Аллах заставил Чарли Уилсона приехать сюда и воспользоваться гостеприимством своего верного муллы Джалалуддина Хакани. Господь сотворил чудо, пробудив доброту и милосердие в сердце американского конгрессмена. «Сначала мы одни сражались с советскими захватчиками голыми руками, — говорили они. — Храбрость афганского народа привлекла иностранца, и он стал помогать нам».

Четыре февральских дня, проведенные Уилсоном в горах и холмах Афганистана, пролетели как один волшебный миг. Они обедали в пещере в окружении бородатых людей, за которыми стояли столетия героической борьбы. Они ели баранину с плоскими афганскими лепешками и запивали йогуртом. За чаем они беседовали о разных способах убийства русских солдат Чарли находился вместе с наследниками людей, которые отстояли свою землю, когда армия Александра Великого вторглась в Хайберское ущелье. Их предки изгнали британских захватчиков, и, по преданию, полностью истребили их, кроме одного посланца. Но самое лучшее — Уилсон был заодно с теми, кто подрывал военное могущество «империи зла», зная, что победа будет за ними.

В последнее утро сотни моджахедов приехали к Хакани, чтобы попрощаться с конгрессменом. Перед отъездом Чарли позировал для фотографов на белом коне с тремя воинами, стоявшими рядом с ним. На снимке запечатлен последний чистый момент сказочной истории под названием «война Чарли Уилсона».

Когда Юсеф пришел, чтобы отвезти конгрессмена к генералу Ахтару и Зие уль-Хаку, он заметил нечто новое в облике американца. Подчиненные рассказали ему о храбрости и стойкости Уилсона, которая произвела впечатление даже на моджахедов. Юсеф, в целом неприязненно относившийся к американцам, не мог не признать достоинства Уилсона. «Он был храбрым и энергичным человеком, господствовавшим на сцене событий, — говорит генерал. — Я очень уважал его. Он хотел отомстить за американскую кровь, пролитую во Вьетнаме».

Как и афганские моджахеды, Юсеф восхищался этим качеством Уилсона. В его культуре месть представляет собой едва ли не высшую категорию мужской добродетели. Но, как ни странно, больше всего в Уилсоне его привлекала ковбойская романтика. «В детстве я видел много фильмов про ковбоев — пожалуй, даже слишком много, — говорит он. — Ковбой это крепкий парень, который всегда стоит за справедливость, в любое время готов стрелять налево и направо, сражаться с ворами, отомстить за своего отца или отправиться в вылазку против апачей. Он на голову выше окружающих и всегда одинок. Он сражается на стороне слабых. В ковбое можно найти лучшие качества воина, если не считать бравады».

Для Чарли Уилсона эта поездка была откровением. «Я чувствовал, что вступил в ряды посвященных, — вспоминает он. — Вскоре после возвращения я поужинал в армейском клубе с Зией и Ахтаром. Зия говорил о том, как ему хочется попасть в Афганистан и сражаться самому. Он особенно завидовал, когда я рассказал, как моджахеды разрешили мне выпустить несколько ракет. Я был благодарен Зие и Ахтару за эту поездку. Это было гораздо больше, чем я ожидал».

Первые слова Милта Вердена, обращенные к Уилсону, были довольно резкими. Он сказал конгрессмену, что тот позволил себе непозволительную роскошь. Афганская программа оказалась под угрозой, и все были очень недовольны. Сделав это заявление для записи, начальник оперативного пункта громко рассмеялся и попросил Чарли рассказать ему обо всем. Уилсон поведал Вердену о своих приключениях, а потом заговорил об эффективности программы ЦРУ Он спрашивал афганцев, получают ли они все необходимое для борьбы, и каждый раз получал утвердительный ответ. Еще никогда за всю свою карьеру в Конгрессе он не встречал программу, в которой не было бы ни одного изъяна.

По возвращении в Вашингтон Уилсон как будто стал еще выше ростом и раздался в плечах. Он побывал в мире мужчин, оперировавших не только словами и законами, которые предписывают всем остальным, что они должны или не должны делать. Теперь он не только отвечал за финансирование важного аспекта внешней политики США. В умах его коллег афганская война на самом деле стала «войной Чарли Уилсона». Чарли лично сражался с русскими. Поговаривали даже, что он ходил в атаку на белом коне.

Между тем демократы стараниями Рональда Рейгана были превращены в партию недовольных нытиков. Пока Уилсон путешествовал по Афганистану, демократы выступали по национальному телевидению с нападками на ЦРУ и администрацию президента за операцию «Иран-контрас». Но ни одной политической партии не нравится, когда ее отождествляют только с оппозиционной политикой. Чарли дал демократам нечто такое, что они могли поставить себе в заслугу. Это была благородная война, поддержанная демократическим большинством в Конгрессе.

Примерно в то же время Стив Соларц, старый противник Чарли, увидел фотографию Уилсона на белом коне с перекрещенными пулеметными лентами на груди. Соларц, большой любитель исторических романов о Флэшмене, испытал момент откровения: Чарли Уилсон был точной копией книжного героя.

«Это про тебя», — сказал он Чарли, вручив ему экземпляр книги. На самом деле сравнение было не слишком лестным. Главный герой, полковник Гарри Флэшмен, представляет типаж обаятельного повесы — англичанина, одержимого погоней за женщинами, который обязан своим восхождением к славе поразительному совпадению, удаче и редким проявлениям таланта и добродетели.

В новелле «Атака кавалерийской бригады» Флэшмен думает, что бежит с поля боя, пока не узнает, что скачет прямо на позиции противника. Там, как и в каждом произведении из серии о Флэшмене, этот беспринципный греховодник, по ошибке оказавшийся в отчаянной ситуации, проявляет удивительное мужество и сообразительность.

В историях об Отто фон Бисмарке, о британской армии в Китае или о печальной участи экспедиционного корпуса в Афганистане в 1848 году Флэшмен предстает в образе абсолютного антигероя — человека, который неизменно делает правильные вещи по неправильной причине. Независимо от того, насколько низменными были его первоначальные намерения, в большинстве случаев наступает момент, когда он становится подлинным героем. Но горькая истина состоит в том, что если бы Флэшмен мог поступить по-своему, он бы просто растратил свою жизнь на похождения, не заслуживающие ничего, кроме презрения его соотечественников.

Как ни странно, Чарли сразу же воспользовался аналогией Соларца и объявил себя Флэшменом. Возможно, ему понравился этот псевдоним; в конце концов, Флэшмен был человеком, который часто оказывался в центре великих исторических событий. Чарли просто не мог считать себя героем, не провозгласив сначала, что это ложь. Он даже начал пропагандировать образ Флэшмена и создал собственный элитный клуб под названием «Рейдеры Флэшмена». Те, кого он избрал во внутренний круг, получили книги в кожаных переплетах с названием клуба, вытисненным на задней обложке. Уилсон написал Гасту в Лэнгли, рассказал ему о новой организации и заверил своего старого друга, что он будет ее почетным членом.

Вполне в духе Флэшмена и к большому разочарованию Аннелизы, Чарли снова начал прикладываться к бутылке. Впрочем, это не имело для него большого значения. Он контролировал себя, и в целом все шло нормально.

Несмотря на то что еще никто не предсказывал победу, сводки боевых действий, поступавшие в ЦРУ, свидетельствовали о поразительных успехах. Моджахеды даже проводили набеги через границу, вторгаясь в то, что Билл Кейси называл «мягким подбрюшьем Советского Союза»[64], где жили десятки миллионов мусульман. Агентство опасалось, что такие провокации на территории СССР могут привести к ужасному возмездию. Тем не менее это демонстрировало абсолютную уверенность в собственных силах.

Сотрудники Госдепартамента докладывали из Женевы, что русские, по-видимому, искренне заинтересованы в переговорах о завершении войны. Но потом неожиданное событие нанесло удар в ахиллесову пяту афганской программы. В июле, сразу же после того, как Конгресс утвердил законопроект о новом пакете зарубежной помощи Пакистану, человек по имени Аршад Первез, считавшийся агентом Зии уль-Хака, был взят с поличным при попытке закупить двадцать пять тонн специального стального сплава, необходимого для создания ядерной бомбы.

Дела обстояли гораздо хуже, чем во время скандала со скоростными переключателями для ядерных зарядов в 1985 году. Теперь Конгресс принял поправку Соларца, вынуждавшую Белый Дом прекратить любую помощь Пакистану в случае подобных инцидентов. Не было никакой возможности избежать этого, и Соларц первым сообщил Уилсону о том, что натворили его пакистанские друзья. «Кажется, Стив рассказал мне об аресте Первеза со злобным блеском в глазах», — вспоминает Чарли[65].

Впоследствии Уилсон назвал свои усилия по спасению военной и экономической помощи режиму Зии уль-Хака «моим величайшим достижением в Конгрессе». Все остальные его успехи были достигнуты в тени и за закрытыми дверями, но здесь ему пришлось открыто выступить против коалиции «добродетельных либералов». Уилсону выпала неблагодарная задача отстаивать право пакистанского диктатора на нарушение американских законов для создания собственного ядерного оружия — и это при том, что Зия уль-Хак продолжал претендовать на огромную зарубежную помощь США. Чарли должен был это сделать во имя спасения афганской программы ЦРУ.

По всем признакам дело казалось безнадежным. Американское правительство твердо придерживалось принципа нераспространения ядерного оружия. Законы США явно были нарушены. У президента не оставалось иного выбора, кроме как привести в действие поправку Соларца и прекратить любую помощь Зие уль-Хаку. Даже если бы Рейган наложил вето из соображений национальной безопасности, конгрессмены были исполнены решимости отстоять собственный закон.

Но в конце концов Уилсон заставил коллег отказаться от претензий на этическую непогрешимость. Единственный раз в своей жизни он разоблачил Конгресс как орган, который действует исключительно на основе власти и взаимных обязательств. Здесь он привел массу примеров, и, к ужасу своих либеральных коллег, добился успеха,

С точки зрения Уилсона и ЦРУ, если бы Соединенные Штаты влепили Зие уль-Хаку публичную пощечину и прекратили свою поддержку, то все было бы потеряно. Они знали, что без диктатора, управлявшего страной по законам военного времени, не было бы никакой афганской войны. Официально Пакистан не поддерживал моджахедов, но пакистанцы безусловно знали правду, и она им не нравилась. Советский Союз бомбил их пограничные территории и организовывал акты саботажа. В Пакистане находилось три миллиона афганских беженцев и десятки тысяч вооруженных партизан. Все это происходило в то время, когда Пакистану приходилось беспокоиться о возможности новой войны с Индией, Зия уль-Хак мог сохранять лояльность армии в проведении своей политики лишь благодаря миллиардам долларов военной и экономической помощи США. Если бы этот поток иссяк, все обязательства утратили бы свою силу.

За обедом в пакистанском посольстве бывший советник по национальной безопасности Збигнев Бжезинский задал Стиву Соларцу вопрос: «Стив, каковы ваши цели в прекращении помощи Пакистану? Если это произойдет, я предвижу следующие события: во-первых, афганское сопротивление будет сломлено, и Советы восторжествуют. Во-вторых, нынешнее правительство Пакистана исчезнет, а в-третьих, вы получите там антиамериканское правительство, обладающее ядерным оружием. Вы этого хотите?»

Но для Соларца и других сторонников доктрины нераспространения ядерных технологий вопрос не подлежал обсуждению. Исламский диктатор сунул свой нос в Америку и нарушил закон. Соларц вызвал представителей ЦРУ на закрытые слушания и высказал свое возмущение тем, что он охарактеризовал как ряд систематических и злостных нарушений со стороны Пакистана. Блестящий молодой аналитик Агентства выступил с разоблачительными показаниями на этих слушаниях, где Уилсон присутствовал «просто для того, чтобы немного потрепать нервы Стиву». За присутствием Уилсона неизменно маячила угроза возмездия для Индии, но ничто не могло сравниться со скандалом, разразившимся вокруг Аршада Первеза.

Чарли беспокоился о судьбе зарубежной помощи Пакистану задолго до инцидента с Первезом. В феврале в Исламабаде он сказал Зие уль-Хаку, что больше не может в одиночку держать линию фронта. «Я сказал ему, что движение за ядерное разоружение набирает обороты, что сейчас он получает третий по объему пакет зарубежной помощи США и что у меня начались неприятности с Госдепартаментом. Соларц проводил слушания. Гленн и Пресслер занимали непримиримую позицию в Сенате. Я сказал, что все это достигнет кульминации осенью, при обсуждении законопроекта об ассигнованиях на зарубежную помощь, и мне нужен цепной пес, который мог бы сдержать их натиск».

Зия нанял хорошего знакомого Чарли, невероятно деятельного и изобретательного лоббиста Денниса Нейла. «Ему не было равных, — объясняет Уилсон. — Он обрабатывал каждого члена комиссии по ассигнованиям и комитета по зарубежным делам. Он обхаживал их штатных сотрудников. Хилл и Нолтон хорошо умеют проводить общественные мероприятия, но эти навыки не годятся для того, чтобы побеждать в подковерной борьбе. Если на заседании посреди ночи кто-то присылает вам пиццу и пиво, вы знаете, что это Деннис. Он всегда где-то рядом. Он не имеет права войти внутрь, но незримо поддерживает вас».

Арест Первеза произошел в неудобное время, в канун дня Благодарения. Но два старых профессионала решили, что им нужно подобрать людей с разными политическими взглядами, которые смогут выступить на их стороне. Зия уль-Хак согласился принять зарубежную делегацию, и Чарли принялся выкручивать руки, обзванивая жен конгрессменов и обещая им незабываемую поездку. Наконец он собрал делегацию из семи влиятельных членов Конгресса вместе с их женами, которые согласились провести день Благодарения в Пакистане. В эту группу вошли огнедышащий консерватор Боб Дорнан, уважаемый калифорнийский либерал Джордж Браун и бывший знаменитый баскетболист Том Макмиллан. Уилсон выбрал людей, чей голос имел значение.

Чарли хорошо знал, как его коллеги отреагируют на посещение афганских тренировочных лагерей. По его замыслу, они должны были проникнуться сочувствием к моджахедам, ощутить свою причастность к патриотической драме и признать, что их решение фактически определит судьбу этих борцов за свободу. Как и ожидалось, мужество и глубокая религиозная вера афганских воинов произвели на конгрессменов глубокое впечатление. Некоторые из них настолько воодушевились, что переоделись моджахедами для поездки в секретные тренировочные лагеря, а остальных Уилсон мягко пожурил за то, что они не последовали примеру товарищей.

Пешавар был наполнен добровольцами, врачами и медсестрами, работавшими по линии гуманитарной программы Кренделла. Даже воздух в городе казался наэлектризованным. Но главный сюрприз был преподнесен за ужином в государственной резиденции Зии уль-Хака.

Невысказанный вопрос об исламской ядерной бомбе был пресловутой ложкой дегтя в бочке меда. Когда Уилсон встал, чтобы произнести первый тост, он обратился к этой проблеме в своей бесподобной и шокирующей манере.

— Мистер президент, в истории человечества для меня есть три героя: Уинстон Черчилль, президент Линкольн и президент Зия уль-Хак, — сказал он и обвел взглядом своих коллег, прежде чем продолжить. — Если бы Зия не стоял у руля Пакистана, история человечества и свободного мира была бы другой. После консолидации сил в Афганистане русские исполнили бы свою заветную мечту достичь Индийского океана и обрести господство в этой части света.

Потом он перешел к главному:

— Мистер президент, на мой взгляд, вы можете изготавливать любые бомбы, какие захотите, потому что вы наш друг, а СССР и Индия — наши враги. Но не все американцы придерживаются такого же мнения. Есть некоторые вопросы, мистер президент, и вам нужно ответить на них, потому что проблема становится довольно острой.

Зия уль-Хак с серьезным видом подошел к кафедре, в очках и с заготовленной речью в руке. Интуиция подсказала Чарли, что нужно вмешаться. Он не хотел слушать выступление по бумажке и объявил, что, поскольку он сам выступал без очков и подсказок, президент не должен иметь преимущества.

— Мой друг Чарли сказал, что я не должен пользоваться очками или записями, поскольку у него не было ни того, ни другого, — сказал Зия. — Я не могу несправедливо обойтись со своим дорогим другом, и раз уж он забрал мою официальную речь, то буду говорить от души.

Диктатор приказал слугам покинуть банкетный зал, а его адъютант запер двери изнутри. Зия уль-Хак не брезговал ложью в интересах ислама, особенно когда речь шла о таких вещах, как ядерная бомба. Но в тот день в его голосе звучала искренняя убежденность.

Он говорил о любящем муже, который заверяет жену в своей неизменной верности: «Иногда ей приходится полагаться на его слово. Она всегда может требовать доказательств». Ядерная программа его страны была предназначена исключительно для мирных целей. Он просил поверить ему на слово: у Пакистана нет намерения создавать систему доставки ядерного оружия.

Потом Зия рассказал трогательную историю о том, как много они с Чарли смогли сделать для Афганистана. Он говорил о доблести афганцев и об исторической важности текущего момента.

— Если на этом этапе американские друзья отвернутся от нас, это будет историческим предательством, и будущие поколения сурово отнесутся к тем, кто примет такое решение. Мы не приняли первоначальные условия Америки, (он имел в виду отказ принять программу помощи Джимми Картера, которую назвал «жалкой подачкой»), поэтому как американцы могут надеяться, что мы уступим сейчас, когда русские уже истекают кровью? Мы продолжим борьбу, с американской помощью или без нее. Мы будем бороться, хотя я не знаю, сколько жизней нам придется отдать за свободу. Пожалуйста, возвращайтесь домой и заверьте всех, кого это касается, что мы не поддадимся давлению и не готовы принять дополнительные условия. Наверное, эта задача будет трудной, но мистером Чарли Уилсоном на Капитолийском холме нет ничего невозможного.

В аэропорте перед отлетом, когда пакистанские журналисты попросили прокомментировать итоги визита, Уилсон предпочел дать слово своему либеральному коллеге Джорджу Брауну. Политическое мастерство Чарли подсказывало ему, когда нужно уступить и высказать свое мнение устами другого человека.

Тем не менее в Вашингтоне лишь один конгрессмен выступил вперед и вступил в бой. Вместе с Деннисом Нейлом Чарли прошелся по телефонному справочнику Конгресса и позвонил каждому человеку, которому когда-либо оказал услугу. «Настало время платить по счетам», — говорил он. Все было очень просто: Уилсон собирал свои долги.

Пожалуй, Нейл предлагает лучшее объяснение, каким образом ему и Чарли удалось добиться победы в пять часов утра на затянувшемся совместном заседании Конгресса и Сената. «Большая часть заседаний в Конгрессе — это слова и дебаты, которые ничего не могут решить, — говорит он. — Но в комиссиях по ассигнованиям речь идет о деньгах, и там заседают очень практичные люди». Условия были предельно четкими: Чарли хотел получить деньги для Зии уль-Хака. Он хотел, чтобы его коллеги утвердили пакет американской помощи Пакистану. Он делал это раньше и должен был сделать снова. «Вы со мной или с Соларцем?» — спрашивал он каждого из своих коллег. Все знали, что Чарли навсегда запомнит, чью сторону они выберут.

Утром Чарли Шнабель, который пришел в офис раньше всех остальных, еще за дверью услышал громкие телефонные трели. Зия уль-Хак звонил только для того, чтобы подбодрить их. «Пусть Чарли облачится в доспехи и идет в бой», — сказал он. На кону стояли сотни миллионов долларов. В то время Пакистан был третьим крупнейшим получателем американской помощи после Израиля и Египта, и битва за эти деньги достигла кульминации на вечернем совместном заседании Конгресса и Сената. По словам Денниса Нейла, «объединенные слушания похожи на игру в покер. Для того чтобы быть настоящим игроком, вы должны знать, что делаете. Вы должны читать движения других игроков и понимать, когда нужно сделать решающий ход». Когда игра началась, старый лоббист мог лишь сидеть у дверей снаружи и ждать результата.

Главная трудность для Уилсона заключалась в том, что у антипакистанской коалиции в обеих комиссиях хватало голосов, чтобы нанести ему поражение. Разумеется, его противники уже неоднократно требовали провести прямое голосование. Но Чарли вытащил из рукава свой первый козырь. Он смог повлиять на повестку дня, так как заключил сделку с председателем подкомиссии Дэвидом Оби, который заведовал организационными вопросами. В результате голосование по спорному вопросу было отложено до конца заседания, когда усталые конгрессмены и сенаторы обычно уже не думают ни о чем, кроме возвращения домой. Кроме того, он знал, что Оби найдет способ не допустить прямого голосования.

Дэвиду Оби нисколько не нравился Зия уль-Хак и идея создания «исламской бомбы», но он находился в долгу перед Уилсоном. Чарли был тайным орудием председателя, обеспечивавшим контроль и дисциплину в подкомиссии. Его нельзя было назвать консерватором. Фактически он стоял на либеральных позициях, когда речь шла о внутренних делах, таких как гражданские права и свободы для женщин. Но в вопросах контроля над вооружениями, антикоммунизма и национальной обороны он был сторонником самой жесткой линии. Это позволяло ему эффективно посредничать на переговорах Дэвида Оби с консерваторами. Уилсон многое сделал для Оби, но их отношения напоминали улицу с двухсторонним движением. В данном случае это означало, что председателю пришлось наступить на горло собственной песне и поддержать амбициозного мусульманского диктатора, за которого ратовал Чарли.

«До тех пор я никогда не видел, как председатель полностью отдает инициативу другому члену комиссии, — говорит Стив Гус, который сначала был уверен, что либеральная коалиция во главе с его боссом Бобом Мразеком сможет добиться прекращения зарубежной помощи Пакистану. — Нам хватало голосов, и закон был на нашей стороне». Однако к трем часам утра Чарли уже сотворил маленькое чудо, и значительная часть первоначального финансирования была восстановлена. Но Чарли по-прежнему был недоволен, и ни Дэвид Оби, ни его коллега из Сената, председатель Дэниэл Инойе, не хотели рисковать, навлекая на себя его гнев. Оба понимали, что Уилсон готов вынести вопрос на открытое обсуждение, если не добьется желаемого.

Это был второй козырь, который Чарли держал в рукаве той ночью. Они с Нейлом считали, что на публичных слушаниях им хватит голосов для победы. Для Оби и Инойе не было большего кошмара, чем неудачное совместное голосование по законопроекту. Если бы обе палаты парламента стали голосовать по каждому отдельному пункту, то воцарилась бы анархия.

Покерная партия с высокими ставками продолжалась до раннего утра. Инойе неоднократно спрашивал Уилсона, может ли он пойти на компромисс.

— Нет, я не смогу жить с этим, — отвечал Чарли.

Все усилия были тщетны: Уилсон не отступал ни на дюйм. Вначале этого года он предстал перед бригадным генералом Юсефом в образе одинокого ковбоя, борющегося за дело моджахедов. Теперь, в Капитолии, этот высокий техасец в полосатой рубашке с непременными подтяжками и эполетами снова в одиночку сражался с противниками, но на этот раз он выбрал поле битвы, где происходила настоящая схватка за продолжение афганской войны. Он вел себя не как обычный конгрессмен, выбивающий деньги для будущего спонсора своей предвыборной кампании. Чарли исполнял высокую миссию. Он чувствовал свою ответственность и право говорить от лица одного миллиона погибших афганцев и трех миллионов беженцев, от лица целой армии борцов за свободу, которая в эти минуты воевала с настоящим врагом Америки. Он никому не позволит забрать эту войну у него, афганцев и Зии уль-Хака. В ту ночь он настоял на своем и победил.

Зия остался почетным союзником США, а моджахеды продолжали сбивать советские воздушные суда не реже одного раза в день. Программы боевой подготовки и «симфонии вооружений» Викерса развернулись в полную мощь, и стало ясно, что время работает на воинов ислама.

Ночное заседание комиссий Конгресса и Сената не принадлежало к событиям, которые попадают в военные хроники. Но можно утверждать, что великие события афганской войны в последние недели 1987 года и первые несколько дней 1988 года были отчасти связаны с победой Чарли Уилсона в Вашингтоне.

Вполне вероятно, что в Москве уже было принято решение о выводе советских войск из Афганистана. Независимо от итога совместных слушаний в Капитолии, СССР уже мог начать подготовку к уходу примерно в это же время… а может быть, и нет. Можно лишь сказать, что главным козырем Вашингтона до сих пор была демонстрация готовности к затяжной войне. После того как Зия уль-Хак пережил сражение в Капитолии, у сторонников жесткой линии в Кремле не осталось никаких надежд. Фактически они столкнулись с историческими процессами, которые больше не могли сдерживать.

Вскоре Эдуард Шеварднадзе, находившийся в Женеве, отвел своего коллегу Джорджа Шульца в сторонку и по секрету сказал ему, что Кремль решил уйти из Афганистана. «Война Чарли Уилсона» близилась к завершению, но непредвиденные последствия были еще впереди.

ГЛАВА 31. ЦЕНА СЛАВЫ

Воскресенье в Пакистане было вторым рабочим днем недели, как и во всех мусульманских странах. Утренние улицы Исламабада и соседнего Равалпинди представляли собой обычную пеструю смесь старины и современности: уличные торговцы, ярко раскрашенные мопеды, толпы молящихся в мечетях, мальчишки с чайными подносами, ряды сидящих школьников в медресе и правительственные здания, открытые для работы.

И тут мир как будто раскололся пополам. Град шрапнели обрушился на дома, стекла разлетались вдребезги. Сотни людей получали ранения и увечья. В полумиле от эпицентра первого взрыва в ревущем воздухе проносились странные призраки, разбрасывавшие автомобили, словно детские игрушки. Это были ударные волны новых взрывов, каждый из которых, казалось, зарождался от предыдущего. В небо взметнулось грибовидное облако черного дыма высотой в несколько сотен метров, пронизанное вспышками пламени.

Население охватила паника; люди думали, что столица подверглась нападению. По городу разлетелись страшные слухи — все знали, что Индия обладает ядерным оружием. Более недоверчивые полагали, что Советская армия наконец решила нанести удар возмездия. Многие были уверены, что израильтяне разбомбили секретные ядерные заводы Пакистана. Некоторые настаивали на том, что во всем виновато ЦРУ. Как ни странно, лишь последнее предположение было недалеко от истины.

Разумеется, оперативный пункт Милта Вердена в Исламабаде не был напрямую причастен к этому к этому событию, но все боеприпасы, детонировавшие и убивавшие пакистанцев в тот день, были доставлены в страну усилиями ЦРУ. Местом катастрофы был военный лагерь Оджири на полпути между столицей и Равалпинди, где хранилось около 10 000 тонн оружия и боеприпасов, сложенных беспорядочными кучами на нескольких складах. Поставки этого товара были частью огромной и тщательно спланированной операции по созданию долгосрочного арсенала для моджахедов до подписания Женевского соглашения, которое формально должно было покончить с войной.

* * *

Русские с огромным уважением относятся к героям своей родины. Везде, где появлялись советские ветераны Второй мировой войны, можно было наблюдать одну и ту же картину. Когда старик с медалями на груди входил в автобус или вагон метро, его соотечественники вставали. Не только дети и подростки, но даже пожилые женщины предлагали свое место в знак благодарности за их великий подвиг в страшные годы, которые в России называют Великой Отечественной войной. В день 9 Мая Красная площадь наполнялась ветеранами, которым оказывали всенародные почести. Страна славила своих героев и показывала, что не забывает их жертвы во имя победы.

С другой стороны, советских ветеранов афганской войны как бы не существовало. По официальной версии, они не сражались на войне, продолжавшейся более пяти лет. Да, в Афганистане находился ограниченный контингент советских технических советников, помогавших строить социализм и содействовавших революционному афганскому правительству в его усилиях покончить с бандами душманов, как они называли моджахедов. Но никто не вторгался в Афганистан, и стодвадцатитысячная военная группировка никогда не находилась в этой стране. Советские пилоты не бомбили города и не опустошали сельскую местность. В Афганистане не было войны, и там не гибли советские солдаты.

Официальные заявления звучали странно на фоне цинковых гробов, прибывавших домой на специальных самолетах, известных как «черные тюльпаны». Эти вестники смерти доставляли свой груз со строгими инструкциями для матерей, которым запрещалось писать на надгробиях, что их сыновья погибли в Афганистане. Матери сообщали, что ее сын пал смертью храбрых при исполнении интернационального долга, но его нельзя представить к награде за доблесть, потому что никакой войны нет.

Советским гражданам внушали, что враги сеют ложь и клевету через радиостанции ВВС и «Голос Америки». Но вскоре поползли шепотки и появились пьяные застольные истории, которые тысячи молодых людей год за годом привозили домой из Афганистана. К 1986 году слухи достигли критической массы; страна полнилась рассказами о жутких вещах, творившихся в далекой южной стране, где советских людей считали «неверными», друзья и враги выглядели одинаково, и ничто не казалось безопасным.

Когда в России погибает молодой человек, у матери есть время, чтобы оплакать его и подготовить ребенка к переходу в лучший мир. Это грустная и мучительная церемония, но в ней есть достоинство. Члены семьи, друзья и соседи скорбят над павшим героем вместе с матерью. Но во время этой войны, которой якобы не существовало, коммунистические чиновники были вынуждены лишать русских матерей даже этой последней привилегии. Матери погибшего солдата не разрешали открыто признать героизм своего сына, его самопожертвование и патриотический долг.

Людям это не нравилось — да и как могло понравиться, когда счет убитых пошел на тысячи? В конце 1985 года солдатские матери начали объединяться, хотя сперва это происходило втайне от властей. Матери, утратившей своего сына таким образом, кажется, что ей уже нечего терять. Ее трудно запугать. Молодые русские ветераны тоже начали выстраивать свои организации. В отличие от ветеранов Вьетнама, возвращавшихся домой поодиночке, советские солдаты уезжали на войну целыми отделениями из одного города или деревни и по окончании срока службы возвращались такими же группами.

По всему Советскому Союзу, раскинувшемуся на двенадцать часовых поясов, афганцы начинали обретать собственный голос в общественной жизни страны. По вечерам они встречались, чтобы выпить, почитать стихи и исполнить песни о своей военной службе. В песнях содержалась тайная история войны — подробное описание событий, не существовавших с точки зрения советского правительства. В них говорилось о вторжении и штурме дворца Амина. В них говорилось о жестоких душманах и товарищах по оружию, павших в бою. В них говорилось о «черных тюльпанах», цинковых гробах и о матерях, которых принуждали ко лжи в государственных интересах.

Система, выстроенная Лениным и Сталиным, отличалась прочной дисциплиной, и в течение нескольких лет она выдерживала растущее напряжение, ощущавшееся по всей стране. Солдатские матери разговаривали, жаловались и задавали вопросы. Хуже того, на улицы выходили искалеченные молодые ветераны без рук и ног, потерянных на войне, которой никогда не было. В начале 1986 года практически все что-то знали об ужасах Афганистана. Деньги Чарли Уилсона сыграли свою роль, и программа Викерса начала осуществляться. Моджахеды неожиданно вышли из укрытий. Они повсюду переходили в наступление, устраивали засады на военные конвои, убивали русских солдат, минировали гарнизоны, бомбили советское посольство, сбивали самолеты и вертолеты. При этом они тоже несли потери. Да, моджахеды продолжали гибнуть в гораздо большем количестве, чем советские солдаты и их афганские союзники. Но моджахеды отправлялись в рай, где их ожидало вечное блаженство, а неверующие были лишены этого удовольствия.

Неверующим оставались лишь «черные тюльпаны». Каково это было для них, когда тела родных и близких людей были упакованы в цинковые гробы с маленькими окошечками, и то лишь если лицо погибшего не было изуродовано до неузнаваемости? В одной из песен, сочиненных ветеранами, говорилось о матери, которая открыла гроб и обнаружила тело другого юноши. Но даже если бы это был ее собственный сын, что она могла сказать? Она могла лишь написать на могильной плите: «Родился 28 июля 1964 года, погиб 8 февраля 1985 года при исполнении интернационального долга».

Зимой 1986 года дух советского народа был отравлен ядом потерь в Афганистане, и члены внутреннего круга Горбачева знали об этом. Проблема заключалась в том, что с каждым следующим годом после вторжения обстановка лишь ухудшалась. Теперь, после наступательной операции генерала Варенникова, они столкнулись с тревожными признаками, свидетельствовавшими о том, что повстанцы проявляют поразительную живучесть и владеют новым смертоносным оружием.

Как ни странно, советское командование в Афганистане попалось на удочку собственной пропаганды о зверствах моджахедов. Смысл заключался не в том, чтобы запугать солдат, а в том, чтобы убедить их в опасности ночных прогулок без сопровождения товарищей по оружию. Повсюду были развешаны соответствующие плакаты, проводились инструктажи, и с того момента, когда солдаты высаживались из транспортных самолетов на авиабазе Баграм, до них доходили слухи о том, что случается с их соратниками. Все они знали о фанатичном Гульбеддине Хекматиаре и его обычае оставлять на дороге безногих и безруких советских солдат. Этих несчастных выставляли в качестве приманки, чтобы новобранцы, разъяренные страданиями жертвы, бросились мстить и угодили прямо в засаду. Они научились опасаться удара в спину, когда дружелюбный продавец с улыбкой разговаривал с ними, а его сообщник в это время подкрадывался сзади с длинной спицей, намазанной ядом.

Теперь каждый афганец был врагом. Надежных афганских союзников больше не существовало. Стихотворение Киплинга об участи британских солдат, пришедших сюда в прошлом веке, стало мрачным рефреном для бойцов Советской армии:

Но если ты ранен в афганских песках, Где женщины бродят с ножами в руках, Сунь дуло под челюсть, нажми на курок, И к Богу иди, как мужчина.

По словам русского журналиста Артема Боровика, впоследствии написавшего о том, что он видел и слышал в Афганистане, многие советские солдаты обращались к религии: атеисты искали Бога. Все имели при себе один дополнительный патрон, чтобы застрелиться, если их возьмут в плен. Армия полнилась суевериями. Некоторые пристрастились к наркотикам, покупаемым у афганцев в больших количествах. Боровик пишет о том, как солдаты сидели в лагере в наркотическом ступоре, слушали «Pink Floyd» и рассказывали жуткие истории о врагах, поджидавших за каждым углом.

Если бы у них только был противник, согласный сражаться лицом к лицу, со страхами было бы покончено. Но их изматывала бесконечная неопределенность. Они испытывали чувство, сходное с кошмаром, когда человека преследует во сне огромное бесформенное чудовище. Даже когда афганские воины попадали в плен и подвергались пыткам, их палачи с ужасом обнаруживали, что не могут добиться никакой реакции. Афганцы лишь смотрели в пространство пустыми глазами.

Горбачев попал в ловушку. Соединенные Штаты шли на эскалацию боевых действий, и Америка впервые вела себя так, как если бы собиралась до конца придерживаться выбранного курса. Больше не было уверенности, что СССР и дальше сможет платить цену этой войны. Для того чтобы справиться с ухудшающейся ситуацией, нужно было ввести в Афганистан как минимум полмиллиона солдат. Но такой шаг вынудил бы Горбачева к публичному признанию, что Советский Союз уже давно ведет войну и проигрывает ее. Это было невозможно.

В феврале Горбачев все-таки признал, что Афганистан стал кровоточащей раной на теле Советского Союза. Никто в Кремле не знал, что через несколько месяцев после этой речи самолет ВВС США приземлится глухой ночью на той же военной авиабазе в Равалпинди, которая использовалась для рейсов по программе Макколлума. Начальник оперативного пункта ЦРУ находился на летном поле и наблюдал за разгрузкой первой партии «Стингеров». Там присутствовал и бригадный генерал Реза из ISI, который должен был убедиться, что специальный груз в целости и сохранности перевезен на ближайшую тренировочную базу, где группа элитных воинов ислама была готова приступить к двухмесячному курсу боевой подготовки.

Почти все для СССР шло не так, как было задумано. В апреле, когда в Афганистане открылся новый сезон военных действий, генерал Варенников срочно вылетел из Кабула с государственным поручением особой важности. Взрыв ядерного реактора в Чернобыле, в результате которого произошло радиоактивное заражение тысяч квадратных миль советской территории, стал самой большой катастрофой в истории ядерной энергетики. Отдав распоряжение Варенникову, Горбачев ушел в тень и вел себя так, словно ничего не произошло. Он признал факт катастрофы одиннадцать дней спустя, и то лишь под возмущенные протесты мировой общественности.

Около двухсот тысяч несчастных жителей Белоруссии и Украины были эвакуированы, и сборные бригады со всей страны направились на ликвидацию последствий аварии. Вместо того чтобы развернуть дивизию на границе Пакистана, Варенников теперь отдавал убийственные приказы о проникновении в зону разрушенного реактора и очистке смертоносных отходов. Мир с ужасом наблюдал за происходящим. В Белом доме Рейган сказал своим советникам, что, если бы чернобыльская катастрофа произошла в Америке, это положило бы конец его усилиям по укреплению национальной обороны. По его словам, Горбачев должен был столкнуться с такими же проблемами.

Горбачев уже испытывал сильнейшее давление со всех сторон. Советская экономика находилась на грани коллапса; она больше не могла выдерживать угрожающий темп гонки ядерных и обычных вооружений, предложенный Рейганом. Программа «звездных войн» пугала советское военное руководство. Наверное, чернобыльская трагедия не могла произойти в худшее время для страны. В конце апреля произошло событие, оскорбившее Варенникова до глубины души: по приказу Рейгана пилот американских ВВС сбросил «умную бомбу» на шатер ливийского лидера Муаммара Каддафи. Это был тонко рассчитанный вызывающий жест. Варенников, великий стратег советской империи, полагал, что СССР не может игнорировать подобные вызовы. Вместе с тем он был убежден, что его собственные коллеги в генштабе, возглавляемые министром обороны Язовым, фактические довели страну до банкротства. С его точки зрения, они клюнули на приманку США и теперь строили абсолютно ненужные системы вооружений только потому, что Соединенные Штаты делали то же самое[66].

Но вопрос о причине кризиса уже не имел значения. Горбачеву было ясно, что натиск нельзя сдерживать до бесконечности. Той весной в Кремле начались исторические внутренние дебаты, и Афганистан занимал важное место в повестке дня. Это было характерно для проблем, с которыми столкнулась советская система.

Тоталитарное государство, такое как Советский Союз, обладавший самой большой в мире сухопутной территорией, должно контролировать свое многочисленное и этнически разнообразное население с помощью силы. Но для армии и полиции тоже существует предел возможностей. В конечном счете власть опирается на представление о всемогущем правительстве, готовом мгновенно и безжалостно сокрушить любое неподчинение.

В 1986 году в Афганистане вся советская мощь оказалась неэффективной. Кремлевские стратеги были вынуждены примириться с тем, что еще недавно казалось немыслимым, и отказаться от надежды покончить с повстанцами.

* * *

Зия уль-Хак затягивал переговоры в женевском представительстве ООН, чтобы дать ЦРУ дополнительный месяц для новых поставок. После подписания договора обеим сверхдержавам запрещалось производить дальнейшие поставки вооружений в Афганистан. Зия хотел быть уверенным в том, что афганцы смогут разделаться с просоветским правительством своей страны. Но в то утро секретный запас моджахедов в Оджири был полностью уничтожен. Тридцать тысяч ракет, миллионы патронов, огромное количество мин, «Стингеров», ракет SA-7, «Блоупайпов», противотанковых снарядов «Милан», многоствольных ракетометов и минометов взлетели на воздух. Они не только взорвались, но и погубили много пакистанцев: более ста человек погибли и более одной тысячи получили ранения.

Когда снаряды все еще взрывались, пакистанский диктатор позвонил своему послу в Вашингтоне Джамшиду Маркеру и дал строгую инструкцию: «Свяжись с судьей Вебстером (преемником Кейси в ЦРУ) и Чарли Уилсоном. Скажи им, ради Аллаха, пусть возместят утраченное».

Маркер был поражен железной выдержкой своего президента. «Он даже не просил помощи в тушении пожаров или уходе за ранеными. Он хотел только одного: получить новое оружие».

Это было удивительное хладнокровие со стороны человека, который лишь несколько недель назад балансировал на грани утраты всей зарубежной помощи США, Теперь, когда его столица была объята пламенем, он звонил директору ЦРУ и запрашивал поставку новой партии самых совершенных орудий убийства стоимостью сто миллионов долларов. По его словам, русские должны были знать, что Соединенные Штаты верны своему слову.

Зия уль-Хак в последний раз обратился к ЦРУ и Чарли Уилсону за помощью, и по всем свидетельствам очевидцев ответ на его просьбу был одним из главных успехов Агентства в области материально-технического снабжения. В течение двадцати четырех часов огромные транспортные самолеты разгружали «Стингеры» и другое оружие, отправленное с «прифронтовых» складов НАТО в Западной Европе.

В Исламабаде, где взрывы с небольшими интервалами продолжались в течение двух суток, Милт Верден вошел в образ полевого командира. Теперь Верден находился в своей стихии. Афганская война стала для него таким увлекательным занятием, что он даже сожалел о ее скором окончании. Прибывало все больше разнообразных устройств и технических новинок, которые нужно было испытать в реальных условиях. К примеру, они до сих пор не провели испытания «Техасской пули» — беспилотного летательного аппарата с волоконно-оптическим управлением, которое моджахед мог запустить в иллюминатор ИЛ-76 и взорвать груз ракет «Скад» стоимостью в пятьдесят миллионов долларов. Всем не терпелось посмотреть, как будет действовать последний вариант израильской «Лошадки Чарли», далеко ушедший от первоначального образца. Это новейшее оружие было предназначено для разбрасывания сотен противопехотных взрывных устройств над огромной территорией; некоторые из них опускались на парашютах, и все взрывались на разной высоте с чудовищным грохотом.

Но Вердена послали в Исламабад не для развлечений. Он был профессионалом, и его цель заключалась в успешном завершении афганской войны. Верден решил, что лучшим способом ускорить вывод советских войск будет превращение тайной войны в открытую. Он стремился не только заменить пропавшее оружие, но и вонзить нож в самое сердце советской империи. Нужно было дать русским понять, что взрыв на складе боеприпасов никак не повлиял на боеспособность моджахедов. Поэтому, когда сотрудники посольства стали возражать против отправки транспортных самолетов на том основании, что противник может опознать их, Милт заткнул им рот. «Выкрасите самолеты флуоресцентной краской, — заявил он. — Включите все посадочные огни».

Сразу же после взрыва в приемной посольства начальник оперативного пункта, одетый в темный деловой костюм, заметил своего коллегу из КГБ и пригласил его выйти в сад. Небо над головой было заполнено американскими транспортниками С-141 и С-5, кружившими над городом в ожидании посадки. «Знаете, что это такое? — осведомился Верден. — Прекрасное зрелище, не правда ли?» Сигнал был предельно ясным.

Четырнадцатого апреля 1988 года по московскому телевидению без фанфар было объявлено о подписании Женевских соглашений. В отличие от зловещего молчания, окружавшего вторжение Советской армии в Афганистан девять лет назад, это молчание было признаком унижения. В Исламабаде Зия уль-Хак назвал вывод советских войск «чудом XX века».

Оглядываясь назад, можно сказать, что неимоверные усилия, приложенные для восстановления военного арсенала в Оджири, скорее всего не сыграли никакой роли в уходе русских из Афганистана. Решение уже было принято на уровне Политбюро и высшего армейского командования. Любая великая держава сознает последствия очевидного военного поражения, особенно такая, чья армия обладает легендарной репутацией. Решение было болезненным, но неизбежным. Империя рушилась, и ничто не могло помешать этому.

Но для Чарли и Зии уль-Хака, Милта Вердена и ЦРУ, Мохаммеда Газаля и саудовцев, неизменных в своей финансовой поддержке, эта операция была последним моментом славы. Они направили личное послание Горбачеву, смысл которого сводился к следующему: «Мы можем облегчить ваш уход, но можем напоследок пощипать вам перышки».

В Женеве госсекретарь Шульц, заключивший сделку с русскими, теперь находился в центре внимания. Заместитель госсекретаря Майк Ар-макост выполнял роль Чарли, занимаясь координацией бюрократических структур. Гордон Хамфри, который, в конце концов, был сенатором, получил широкое признание как истинный защитник афганских интересов. Между тем чиновники, продвигавшие решение по «Стингерам», толпились вокруг и давали интервью, словно все заслуги принадлежали им.

Уилсона можно простить за то, что им овладело вполне естественное желание получить свою долю заслуженных почестей. Продюсер программы «60 минут» обратился к нему за помощью в составлении репортажа о гуманитарной программе Кренделла. Пакистанцы отказались впустить в страну американских тележурналистов. В результате было достигнуто предварительное соглашение о создании большого сюжета с участием Уилсона, если он окажется в Пакистане вместе со съемочной группой «60 минут».

Тогда Чарли позвонил в ЦРУ и попросил о первой услуге личного характера. Билл Кейси недавно умер от опухоли головного мозга. Его преемник Уильям Вебстер унаследовал отношения с Уилсоном, не омраченные воспоминаниями о первоначальных трениях между конгрессменом и Агентством. Теперь Уилсон был полноправным партнером, который мог звонить в любое время и давал советы по любым вопросам, связанным с Афганистаном, а также разрешал большинство проблем ЦРУ в отношениях с Конгрессом.

По всем внешним признакам Чарли был начальником оперативного пункта ЦРУ в Капитолии. Впоследствии, когда он возглавил подкомиссию по надзорным вопросам, выявляющую злоупотребления в сфере разведки, то сразу же позвал своих друзей из Лэнгли отпраздновать это событие. За ланчем новоиспеченный председатель торжественно объявил: «Итак, джентльмены, лиса находится в курятнике. Теперь можете делать, что хотите».

Такая бравада была типичной для Уилсона, но обитатели седьмого этажа Лэнгли знали, что они всегда могут рассчитывать на него. Когда ЦРУ пользовалось дурной славой, никто не осмеливался занимать такую агрессивную позицию, как Уилсон, и руководители Агентства были глубоко признательны ему. Поэтому, когда Чарли уединился с директором и его заместителем Бобом Гейтсом, им было трудно отказать ему в единственной просьбе. Он хотел, чтобы они помогли ему доставить съемочную группу «60 минут» в Афганистан.

Ни Вебстер, ни Гейтс, ни все остальные, к кому обращался Уилсон, не считали это удачной идеей. Чиновники из Госдепартамента и Агентства по международному развитию пришли в ужас, а Аннелиза настойчиво уговаривала Чарли отказаться от поездки. Пакистанцы, неприязненно относившиеся к любой огласке, не испытывали никакого интереса к его инициативе. Но Зия уль-Хак, как и все остальные, не мог отказать человеку, который сделал для него больше, чем любой другой иностранец.

Питер Хенниг, оператор программы «60 минут», был ветераном, который занимался съемками по всему миру, все видел и везде побывал. Но в мае 1988 года, в середине первого дня съемок Чарли Уилсона в зоне боевых действий, он осознал, что никогда не видел политика, который пользовался бы таким почетом в опасных и необычных обстоятельствах.

Экзотические сцены начались сразу же после того, как они пересекли границу. Из ниоткуда возникла почетная стража моджахедов на гарцующих конях, очень похожих на персонажей исторического кинофильма. Всадники повели Чарли и членов съемочной группы по маршруту, впоследствии названному «афганской тропой Хо-Ши Мина». В авангарде и арьергарде каравана пять стрелковых групп со «Стингерами» осуществляли воздушное прикрытие от советских штурмовых вертолетов. Двести вооруженных до зубов моджахедов сопровождали их, пока они ехали через территорию, напоминавшую лунный ландшафт. Когда они прибыли в Али-Кель, первый гарнизонный городок, освобожденный от захватчиков, целая толпа воинов ислама высыпала навстречу и приветствовала конгрессмена, выходившего из машины.

Хеннинг шел позади и вел съемку. Командиры предложили Хеннингу отправиться в форт, где русские оставили на столе открытую бутылку, наполовину разлитую по стаканам. Они хотели, чтобы их покровитель увидел, как быстро бежали неверные, спасая свою жизнь. Вдруг Уилсон рассмеялся глубоким, рокочущим и заразительным смехом. Моджахеды посмотрели на американцев, облаченных в их национальную одежду, и тоже захохотали.

Но самым странным для Хеннинга было то, как афганцы относились к конгрессмену, словно он был одним из полевых командиров. Снаружи моджахеды собрали поразительную коллекцию оружия, полученного от ЦРУ Они аккуратно выложили предметы огромным полукругом. Каждый раз, когда конгрессмен подходил к следующему образцу, они делали несколько выстрелов из пулеметов калибра 12 и 14,5 миллиметров, многоствольных ракетометов, минометов и «Эрликонов». Они неизменно попадали в мишени и приветствовали каждый успех громогласным восклицанием «Аллах акбар». Уилсон, триумфально потрясавший кулаком, присоединился к стрельбе и к боевому кличу джихада.

Оператор живет тем, что он видит через линзы объектива своей камеры, и в этой поездке Хеннинга не покидало ощущение, будто он напал на золотую жилу. В какой-то момент конгрессмен позировал на вершине горы, выжженной напалмовыми бомбами, и тут словно по волшебству появились афганцы в тюрбанах и шерстяных фуфайках, несущие большие подносы с цыплятами и бараниной, стопками плоских афганских лепешек, горками риса и кувшинами йогурта. На земле расстелили длинную цветную ткань, похожую на восточный ковер. Двадцать полевых командиров с патронташами на груди расселись перед почетным гостем, положив автоматы рядом с собой. Стрелки со «Стингерами» следили за небом, пока Уилсон спокойно пировал вместе с афганцами. Хеннинг не осмелился прекратить съемку, чтобы поесть.

Когда Уилсон выпустил пулеметную очередь в мишень, установленную на горном склоне, и моджахеды испустили победный клич, оператора охватило чувство дежавю. После того как конгрессмен оседлал белого коня, до Хеннинга наконец дошло, что все это время он вспоминал Лоуренса Аравийского. С этого момента он не мог отделаться от мысли, что снимает кинофильм для Голливуда.

* * *

Питер Хеннинг не имел понятия, насколько точным окажется его предчувствие. На самом деле живописные сцены для передачи «60 минут» были мастерски организованы невидимой рукой Милта Вердена.

Когда конгрессмен прибыл в Исламабад, Верден сообщил ему, что подготовил съемочный график. Двое оперативников, несмотря на запрет пересечения границы для американцев, уже проверили территорию предстоящих съемок и убедились в отсутствии противопехотных мин. Именно Верден предложил выложить огромный полукруг из разных видов оружия для показательных стрельб и расставил вдоль дороги дымящиеся советские танки. По словам Уилсона, начальник оперативного пункта говорил с ним как заправский режиссер-постановщик. «Чарли, ты не поверишь, как свирепо будут выглядеть моджахеды», — сказал Милт.

Вечером перед поездкой в Афганистан Верден присоединился к Уилсону за ужином в штаб-квартире генерала Ахтара. Здесь, в присутствии группы пакистанских чиновников, шеф разведки провел официальную церемонию и назначил Уилсона почетным фельдмаршалом армии Пакистана. Потом Ахтар подарил Чарли превосходно подогнанный мундир с медалями и аксельбантами. Он поблагодарил конгрессмена за службу не только в интересах Пакистана, но и ради свободы во всем мире. Было лишь одно условие: Уилсон не должен носить свой мундир на территории Пакистана. На прощание Ахтар пожелал ему удачи в завтрашней поездке.

На следующее утро с первыми лучами солнца джип «Тойота-Лэнд-крузер», набитый людьми, похожими на моджахедов, подъехал к главным воротам американской дипломатической миссии. Охранники пропустили автомобиль; даже в афганском наряде они узнали генерала Дженджу, который теперь руководил пакистанской частью операции ЦРУ в Афганистане. Автомобиль Дженджи проехал мимо кустов бугенвиллеи к резиденции посла и стал терпеливо дожидаться конгрессмена.

На военной авиабазе генерал отвел Уилсона в служебное помещение и предложил ему на выбор несколько головных уборов. Чарли отверг тюрбан, в котором он был похож на клоуна, и довольствовался белой пуштунской шапкой с плоским верхом. Он подумал, что со стороны Милта было очень предусмотрительно позаботиться о его гардеробе, но начальник оперативного пункта проявил бдительность и в другом, более важном вопросе. В тот вечер он организовал спутниковое наблюдение за перемещениями советских войск по другую сторону границы. В докладе сообщалось, что в окрестностях Али-Хеля все спокойно, и можно не опасаться столкновения с противником. Тем не менее Зия уль-Хак отдал приказ пограничным частям пакистанской армии находиться в состоянии полной боевой готовности, пока Уилсон и его американские друзья будут в опасной зоне. Эскадрилья перехватчиков F-16 выдвинулась на взлетную полосу с работающими двигателями. Спасательные группы на вертолетах тоже были готовы в любой момент подняться в воздух.

Сотрудников ЦРУ нигде не было видно, когда конные моджахеды неожиданно появились на границе. Но Верден незаметно следовал за караваном, держась вне поля зрения, переодетый моджахедом и оснащенный портативной рацией. Рядом с начальником оперативного пункта находился его босс Фрэнк Андерсон, который прилетел из Вашингтона, чтобы лично проследить за безопасностью конгрессмена. Уже через несколько минут после того, как караван Чарли прибыл в Али-Хель, двое людей из ЦРУ тоже вошли в форт.

В соответствии со строгими правилами своей профессии, Верден и Андерсон держались в тени. Они были немного похожи на двух кобелей, метящих завоеванную территорию и задирающих ножку у каждого стратегически важного куста. Большая, плохая Советская армия ушла, и теперь они не могли удержаться от небольшой экскурсии по захваченному форту. Перед уходом они сделали несколько памятных фотоснимков, а потом прикрепили к двери гарнизона жестяную пластинку с зашифрованным приветствием для друга — изображением русского медведя, отмахивающегося от роя жалящих пчел.

Рискованный поступок Вердена и Андерсона можно объяснить лишь чувством благодарности. Они были не единственными, кто отдал дань уважения Чарли Уилсону. Госдепартамент, американское посольство в Исламабаде, пакистанская армия и разведка — все нарушали правила и всевозможными способами выражали свою признательность этому необыкновенному конгрессмену. Чарли получал заслуженные почести за операцию, которую уже тогда можно было назвать последней великой кампанией холодной войны.

Но самую памятную речь произнес президент Зия уль-Хак. Благодаря ему джихад мог продолжаться, и в течение десяти лет он вникал во все аспекты тайной войны ЦРУ. До сих пор он намеренно окутывал покровом тайны многогранную деятельность американских и пакистанских спецслужб, и почти никто, кроме него самого, не мог в полной мере оценить достигнутое. Теперь, стоя перед камерой программы «60 минут», он тщательно выбирал слова, которые должны были обеспечить Чарли справедливое место в истории.

— Если есть хотя бы один человек, сыгравший такую роль в событиях последних лет, которая должна быть записана в анналах истории золотыми буквами, то это Чарли Уилсон, — сказал он.

— Но как это возможно? — озадаченно спросил корреспондент Гарри Ризонер. — Разве один конгрессмен мог совершить такое?

— Боюсь, мистер Ризонер, сейчас еще слишком рано объяснять подробности, — ответил Зия. — Могу сказать лишь одно: «Это сделал Чарли».

Эти слова в конце концов стали названием документального фильма. Они были начертаны на экране в штаб-квартире ЦРУ, когда Уилсон получал почетную награду несколько лет спустя. Но весной 1988 года Уилсон вместе со съемочной группой отправился на Хайберский перевал, где произнес речь, вошедшую в заключительную часть фильма.

Ризонер, отец нескольких сыновей, поработавший репортером во Вьетнаме, хорошо знал, что такое горечь поражения. Он упомянул о тринадцати тысячах советских солдат, уже погибших в Афганистане, и спросил, не испытывает ли Уилсон «если не сочувствие к русским, то хотя бы понимание того, что им довелось пережить, когда они столкнулись с непонятным противником, получавшим оружие и снаряжение неизвестно откуда».

Некая мощная сила всколыхнулась в душе Чарли Уилсона в тот момент, когда он стоял на залитой солнцем площадке — высокий, загорелый, с афганскими равнинами на заднем плане и Хайберским кряжем вокруг него. Теперь он обращался ко всей Америке. С его точки зрения более важная статистика заключалась в том, что сто тысяч советских солдат по-прежнему находились в Афганистане, а три миллиона афганцев ютились в лагерях беженцев в Пакистане, и никто не знал, сколько людей умерло от насилия, нищеты, голода и холода. Его речь звучала почти угрожающе:

— Никто не может радоваться той боли, которую здесь испытал двадцатилетний паренек из Ленинграда. Никто не радуется его смерти, потому что он не имел к этой войне никакого отношения… Но, Гарри, в моем округе было сто сорок семь похорон, — добавил он, имея в виду своих избирателей, погибших во Вьетнаме. — Сто шестьдесят семь ребят из Восточного Техаса погибли в моем маленьком избирательном округе. Они тоже не имели ничего общего с теми, кто развязал войну! Я рад, что мы отплатили русским их же монетой, и думаю, большинство американцев разделяют мое мнение. Советский режим должен был получить урок и получает его даже сейчас, когда мы говорим с вами. Теперь они окапываются перед последним боем, но им суждено проиграть, и мне это нравится!

Последние слова были произнесены с такой ветхозаветной пылкостью, что Чарли напоминал моджахеда, разглагольствующего о возмездии для неверных. Ни один американский политик уже двадцать лет не говорил ничего подобного. Патриотическое рвение времен холодной войны настолько устарело, что звучало как откровение. Оно не имело ничего общего с текущей доктриной зарубежной политики США, которая призывала к сдерживанию коммунизма без крупных побед или поражений. Уилсон представил новую концепцию. Это была не Корея с тридцатью тысячами американцев, погибших за демаркационную линию, которая в конце концов осталась на том же месте. Это был не Вьетнам, не залив Свиней и не кошмарная ситуация с ядерным противостоянием на Кубе. Но самое главное — это была не опрометчивая и плохо организованная тайная война в Никарагуа, которая закончилась скандалом. Это была победа, и Уилсон не проявлял христианского милосердия к поверженному противнику.

Миллионы зрителей, впоследствии посмотревших фильм, не имели представления о том, как глубоко Америка завязла в Афганистане, и лишь немногие слышали о конгрессмене Чарли Уилсоне. Для тех, кто слышал его слова, произнесенные перед камерой на Хайберском перевале, Уилсон должен был выглядеть как карикатурный персонаж из фильмов о Джоне Уэйне, жаждущий коммунистической крови.

Но Чарли не смог бы расшевелить нацию такими черно-белыми аналогиями. Его побуждения и движущие силы имели гораздо более глубокую причину. Центральное место в его жизни занимала старомодная вера в миссию своей страны, в духе фразы президента Кеннеди «платить любую цену, вынести любую ношу» или афганского лозунга «живи свободно или умри как собака». Эти голоса юный Чарли слышал по радио в Тринити, когда Черчилль обращался к соотечественникам во время битвы за Британию, а Рузвельт поднимал американцев на борьбу с нацизмом. Мать с детства учила его защищать угнетенных, поэтому он не мог пройти мимо беженцев, дрожавших в палатках, и храбрых воинов, бессильных в борьбе с небесными демонами.

Именно поэтому Чарли Уилсон приложил все силы, энергию и мастерство к тому, чтобы Советская армия потерпела поражение. Но Гаст Авракотос тоже был прав насчет своего старого друга. Чарли делал это ради удовольствия, ради экзотики и потому что в конце он смог превратить афганскую операцию в «свою войну» и даже предстать перед съемочной группой на Хайберском перевале в образе простодушного американского патриота.

По правде говоря, после окончания съемок команда «60 минут» находилась в некотором замешательстве. Кто такой этой конгрессмен и что о нем может подумать нормальный мыслящий человек? В какой-то момент после завершения работы в Афганистане Питер Хеннинг ехал вместе с продюсером в кузове грузовика, забитом пулеметами и моджахедами. «Знаешь, Джордж, у тебя есть большая проблема, — сказал он. — Раньше мне не доводилось видеть ничего подобного. Ты можешь превратить Чарли Уилсона в величайшего героя или в полного клоуна… все зависит от того, как ты смонтируешь картинку».

Это было лучшее резюме всех пятидесяти пяти лет жизни Чарли Уилсона до настоящего момента. Люди всегда относились к нему подобным образом, и нечто странное начало твориться с ним в Вашингтоне, пока русские продолжали свое отступление, а он ждал, чем все закончится.

Чарли переживал то, что выпадает на долю солдата, который возвращается домой с войны и обнаруживает, что никому не интересно узнать настоящую историю. Некоторые коллеги поздравили его после заключения Женевских соглашений, когда СССР назначил дату окончательного вывода войск. Уилсон по-прежнему принимал участие во всех серьезных решениях, связанных с Афганистаном, но после ухода Советской армии его роль становилась неясной. Он еще не пал духом, но снова пристрастился к спиртному, из-за чего его отношения с Аннелизой стали еще более напряженными, чем раньше. Для нее это было все равно что наблюдать за мужчиной, который каждый вечер играет в «русскую рулетку». Ему было пятьдесят пять лет, а ей лишь двадцать восемь. Даже финалистке конкурса «мисс Мира», решительной украинской красавице из Кливленда было нелегко заставить победителя Советской армии отказаться от виски.

Два Чарли Уилсона снова сошлись в схватке за господство над его личностью. Чарли нуждался в таком человеке, как Авракотос, который мог бы придать ему направление и наполнить новой жизненной энергией. Пребывая в уверенности, что Гаст находится где-то в Африке, он направил в Агентство письмо, где извещал старого друга о зачислении в почетные члены клуба «Рейдеры Флэшмена». Весельчак Чарли, плескавшийся с девушками в джакузи и устраивавший пьяные дорожные аварии, уже начал оттеснять со сцены тайного государственного деятеля. Впадая в депрессию, Чарли Уилсон еще больше, чем раньше, жаждал с трудом добытого права думать о себе как о фигуре мирового масштаба.

Только один человек мог утолить эту жажду. Зия уль-Хак отлично знал, кто такой Чарли, и это стало едва ли не единственной зацепкой, позволявшей Уилсону сохранять контакт с реальностью. Зия был его надежным якорем в бушующем море. В мире существовал поистине великий человек, знавший о его собственном величии.

Улыбчивый диктатор был единственным персонажем этой истории, который мог сравниться с Чарли по своему значению доя афганской войны. Несмотря на религиозные, культурные и политические различия, они были тесно связаны друг с другом. Редьярд Киплинг сверхъестественным образом предвосхитил эту невероятную дружбу в притче, действие которой разворачивается в тех самых приграничных горах, где сто пятьдесят лет назад афганцы разгромили гордую армию Британской империи.

О, Запад есть Запад,  Восток есть Восток, и с мест они не сойдут, Пока не предстанет  Небо с Землей на Страшный Господень суд. Но нет Востока, и Запада нет, что племя, родина, род, Если сильный с сильным лицом к лицу у края земли встает![67]

Зия и Уилсон были родственными душами, несмотря на разительные отличия в их образе жизни. Каждый из них неустанно поддерживал другого в течение шести лет и в конце концов стал относиться к нему как к настоящему другу и партнеру.

По мере того как джихад близился к кульминации, у обоих появилось ощущение, что они стали великими актерами на сцене мировой истории. Теперь во время своих встреч они говорили о необходимости определяющего момента, подобного тому, который наступил для Макартура, принимавшего безоговорочную капитуляцию Японии на палубе линкора «Миссури». С самого начала они договорились, как должен выглядеть этот момент: десятки тысяч борцов за свободу на центральной улице Кабула кричат «Аллах акбар» и выпускают в небо автоматные очереди, а «двое сильных мужчин с разных концов земли» плечом к плечу едут на конях и смакуют вкус победы, которую видит весь мир.

ГЛАВА 32. «ЗА ТЕБЯ, СУКИН ТЫ СЫН!»

Находиться в своем офисе в девять часов утра было не в обычае у Чарли. Как правило, он подъезжал к ланчу. Но 17 августа 1988 года он сидел за своим столом, когда заместитель министра обороны Ричард Армитедж позвонил ему со скорбным известием: «Самолет президента Зии уль-Хака разбился вместе с ним и генералом Ахтаром; мы исходим из того, что это подлинная информация». Посол США Эрни Рейфель тоже находился на борту вместе с американским военным атташе и девятью членами высшего пакистанского командования. Предположительно все они погибли.

Уилсон сразу же понял, что сообщение не может быть ошибкой. «За всю свою жизнь я не получал плохих новостей, которые бы потом не подтверждались», — доверительно говорит он. Чарли встал, запер дверь своего рабочего кабинета и не возвращался до раннего вечера. Что-то внутри него опустело в эти долгие часы, пока он в одиночестве измерял свою утрату.

Он будет скучать по Ахтару — сдержанному, добродушному генералу с британскими манерами, который, несмотря на небольшую разницу в возрасте, всегда относился к Чарли как к проказливому мальчишке, но привязался к нему и уговорил Зию сделать конгрессмена «тайным фельдмаршалом», хотя в пакистанской армии не было такого звания.

Он только начал узнавать поближе Эрни Рейфела, блестящего молодого посла, который, по общему мнению, в один прекрасный день должен был стать госсекретарем. Недавно Чарли и Аннелиза провели с ним волшебную неделю в долине Ханса, напоминавшей сказочную долину Шангри-Ла, где все счастливы и живут по меньшей мере до ста лет. Эрни недавно женился на своей очаровательной коллеге из Госдепартамента, и их совместный отпуск стал весенней идиллией любви, расцвеченной восторгами юности.

«Я почти одинаково любил всех троих», — признается Уилсон, но самым тяжким ударом для него стала гибель Зии уль-Хака. На государственной церемонии похорон в Исламабаде в присутствии более одного миллиона пакистанцев и моджахедов Чарли подошел к преемнику Ахтара Хамиду Гулю и расплакался. «В тот день я потерял отца», — сказал он.

У Чарли не было детей, и его родители давно умерли. Вся его эмоциональная жизнь была неразрывно связана с войной. После возвращения в Вашингтон тяжесть катастрофы надломила его. Он сказал Чарли Шнабелю, что больше не может вести дела с афганцами и даже с пакистанцами. Шнабель должны был взять бразды правления в свои руки.

В течение долгого времени отсутствие Уилсона оставалось незаметным, поскольку Чарли Шнабель уже столько лет действовал от его имени, что теперь мог обеспечить безупречную маскировку. Но Шнабель тревожился за своего босса. «Я даже не мог вытащить его на наши оперативные совещания», — говорит он, словно описывая ребенка, слишком несчастного, чтобы пойти в кафе-мороженое.

С каждым советским батальоном, уходившим из Афганистана, моджахеды все больше возвращались к своей истинной сущности. Их больше нельзя было называть борцами за свободу, потому что противник перестал сражаться. Теперь они были просто афганцами, со всеми недостатками, сопровождавшими их поразительные качества.

На пуштунском языке слово «кузен» также значит «враг». Афганские кланы начали грызню между собой еще до того, как ушли русские. Мрачное предчувствие владело умами наиболее проницательных американских чиновников, когда они думали о громадных запасах оружия, хранившегося в горных пещерах по всему Афганистану.

Не менее тревожными были вопросы, задаваемые Госдепартаментом и некоторыми репортерами — вопросы о тех фракциях моджахедов, которые получали большую часть американской помощи и все еще пользовались особыми привилегиями. Многие из них были исламскими радикалами, не слишком отличавшимися от фанатичных мусульман в других странах, которые начинали пугать американское правительство. Даже Чарли Шнабель, обратившийся в ислам в порыве симпатии к героическим повстанцам, уже предупреждал Чарли, что воины Аллаха, которыми он так восхищается, сами боятся настоящих фанатиков, таких как любимец пакистанской разведки и ЦРУ Гульбеддин Хекматиар.

Однако Уилсон черпал вдохновение в идее освободительного движения как таковой. Он специально не заводил личных знакомств и связей с афганцами. Он защищал их дело, но старался не проводить различий между ними.

Теперь чары почти развеялись, и Чарли уже не мог надеяться на торжественный парад плечом к плечу с Зией уль-Хаком. Тем не менее по мере приближения срока окончательного вывода советских войск он не мог не испытывать гордость за свое творение.

Он снова написал Гасту: «Нам тебя не хватает. Хотелось бы, чтобы ты сейчас был здесь. Надеемся, ты хорошо проводишь время в Африке. Берегись копий».

«Спасибо на добром слове, — ответил Гаст. — В прошлом месяце поймал два копья». На письме стояли африканские штемпели, но Гаст по-прежнему находился в Маклине, штат Виргиния.

Целую неделю Чарли купался в лучах славы документальной программы «60 минут», включавшей благодарственную речь Зии уль-Хака и воздал Уилсону львиную долю почестей за то, что впоследствии было названо «крупнейшей и самой успешной операцией в истории ЦРУ». А потом произошло то, что Зия заранее назвал «чудом XX века». Пятнадцатого февраля 1989 года Борис Громов, командующий некогда гордой 40-й армией, перешел через мост Дружбы перед всемирной телевизионной аудиторией и стал последним русским военным, покинувшим Афганистан.

Милт Берден прислал простую телеграмму из оперативного пункта в Исламабаде. Там было только два слова: «Мы победили». Чарли направил собственную телеграмму Гасту: «Мы сделали это».

В тот вечер Вебстер устроил торжественный вечер в штаб-квартире ЦРУ. «Это была самая публичная и буйная вечеринка в Лэнгли», — вспоминает Уилсон. Стены были увешаны десятками огромных фотографий моджахедов со «Стингерами» и их добычи: разбитых вертолетов и танков. Приглашенный оркестр играл джаз, пока гости пили виски и угощались отборными яствами.

«Там было много счастливых людей — наверное, не меньше двух сотен, — говорит Уилсон. — Они то и дело подходили ко мне и говорили «вы вернули нам гордость», «вы были единственным, кто поверил в нас», «я просто хочу пожать вам руку» и так далее. Там было много объятий. Я обнимался с незнакомыми людьми, а Вебстер смеялся и провозглашал тосты».

После того как директор с гордостью рассказал о поразительном успехе, он уступил ораторское место Уилсону, который для начала выразил свое восхищение «работой блестящих антропологов, психиатров, культурологов и лингвистов, которых Агентство может привлечь к сотрудничеству в любое время. Ни одно другое учреждение в мире не может похвастаться таким собранием талантов и энтузиастов своего дела». Потом он воздал должное Гасту Авракотосу, Фрэнку Андерсону, Джеку Девайну и Милту Вердену. «Никто не думал, что нам удастся это сделать, когда мы начинали, — сказал он своим рокочущим голосом. — Конечно, время от времени нас посещали сомнения. Но пока мы живы, никто не сможет отрицать, что мы нанесли решающий удар «империи зла», от которого она уже не оправится».

«Это было похоже на предвыборный митинг, — вспоминает Чарли. — Я помянул Кейси добрым словом и, разумеется, вынес отдельную благодарность моджахедам. Меня встретили громом аплодисментов. Потом была масса разговоров насчет того, что нужно бы найти еще одну такую же войну. Было очень шумно и весело. Ко мне снова начали подходить всевозможные люди, которые говорили «я сотрудничал с афганской группой», «я встречал с вами в Пакистане» или «я участвовал в материально-техническом обеспечении». Кажется, директор в конце концов вывел меня наружу. Он снова поблагодарил меня, а я поблагодарил его».

«Не помню, что я делал дальше, — говорит Уилсон. — Но я точно был пьян, и, наверное, мне хотелось напиться, потому что там не было Гаста. Я собирался вернуться домой, сесть перед камином и выпить за Зию, Ахтара и Эрни».

Гаст был в Риме в тот день, когда Чарли тихо напивался в своих апартаментах, а Борис Громов уводил свои войска домой. Теперь Авракотос находился в отставке. Когда Том Твиттен возглавил Оперативное управление, он понял, что у него больше нет шансов получить хорошую должность.

Наблюдая за тем, как русские делают хорошую мину при плохой игре, Гаст думал, что они легко отделались. При помощи Агентства моджахеды довели советские потери до 25 000 человек, хотя Кремль признавал лишь половину от этого количества.

В тот день Авракотос получил только один поздравительный звонок — от своего соотечественника и давнего друга Питера Коромиласа, который впервые познакомил его с реальными обязанностями оперативного агента, когда Гаст приехал в Грецию. Благодаря Питеру Авракотос, который тогда находился всего лишь в ранге GS-14, фактически управлял страной через «черных полковников», и, по его собственным словам, «оберегал ее от коммунистов». Коромилас напомнил ему старую спартанскую поговорку О Tolmon Nika, что значит «тот, кто рискует, побеждает».

Звонок Коромиласа тронул сердце Гаста и заставил его вспомнить о молодом человеке, на которого он сделал ставку в афганской программе. «Никто и никогда не признает твоих заслуг, — писал он Викерсу. — История не узнает, насколько велик был твой вклад в нынешний уход русских из Афганистана».

Разумеется, Гаст думал о Чарли и очень хотел позвонить ему. Но он полагал, что Уилсон сейчас празднует победу со всеми бывшими коллегами Авракотоса. Он не выносил жалости к себе и не хотел выглядеть чужаком, поэтому так и не подошел к телефону.

Если бы Гаст мог увидеть Чарли и узнать, как старый техасский друг тоскует по нему, это разбило бы ему сердце. Как будто целая жизнь прошла с тех пор, как Джоанна Херринг вдохнула огонь в сердце «Весельчака Чарли» и отвлекла его от бесцельного времяпрепровождения. Она увидела его скрытый потенциал. Она убедила его объединиться с ее героем Зией уль-Хаком и встать на защиту борцов за свободу, чьим единственным оружием было их мужество.

Политический ландшафт мира быстро менялся. На следующее утро, когда первые лучи солнца разбудили Чарли Уилсона, он включил телевизор и вышел на террасу. Он посмотрел на монумент в честь морских пехотинцев, погибших при Иводзиме, который неизменно трогал его душу. Вашингтон вообще не переставал удивлять этого великодушного большого ребенка из Техаса. Он восхищался сияющим белым мрамором Капитолия, но в следующее мгновение скосил глаза и увидел на экране телевизора колонны танков и БТРов с угрюмыми русскими солдатами в меховых шапках. Это была запись, и генерал Громов снова готовился перейти через мост Дружбы. Чарли быстро подошел к холодильнику, где всегда держал бутылку шампанского «Дом Периньон» для подобных случаев.

Усевшись на террасе перед телевизором на фоне города, который он любил, высокий мужчина поднял бокал и произнес тост в честь Бориса Громова:

— За тебя, сукин ты сын!

ЭПИЛОГ. НЕПРЕДВИДЕННЫЕ ПОСЛЕДСТВИЯ

Утро 11 сентября 2001 года в столице США выдалось ясным и солнечным. Как обычно перед отъездом на работу, Чарли Уилсон вышел на балкон, чтобы полюбоваться живописным видом. Еще никогда в истории одно государство не достигало такого влияния во всем мире, как Соединенные Штаты за десять лет после крушения Советского Союза. Имя Уилсона было практически неизвестно большинству американцев, но когда он смотрел на монументы и исторические правительственные здания, то имел все основания полагать, что сыграл видную роль в исчезновении величайшего противника Америки.

Его утренний ритуал был прерван звонком от друга. Прозвучал один-единственный вопрос: «Ты смотришь телевизор?»

Зрелище Всемирного торгового центра, объятого пламенем, потрясло Уилсона, но, как и многие американцы, сначала он решил, что речь идет о чудовищной авиакатастрофе. Спустя десять минут он увидел, как на экране появился другой самолет и врезался прямо во вторую башню. Им овладело тошнотворное предчувствие, что это дело рук террористов; в таком случае не вызывало сомнений, что убийцы были мусульманами.

«Я не знал, как быть, но подумал, что смогу узнать больше, если поеду в центр города», — говорит он. К тому времени Уилсон оставил свое место в Конгрессе и работал лоббистом, защищая главным образом интересы Пакистана. В 9.43 утра, через полчаса после первой атаки, он ехал по мосту к Четырнадцатой улице. Передние стекла в салоне были опущены, и радиоприемник вещал так громко, что он не услышал звук взрыва, потрясшего Пентагон менее чем в одной миле от его машины. В апартаментах Уилсона осталась женщина, но теперь все изменилось, потому что она была его женой и они уже два года жили в счастливом браке. Пол под ногами Барбары Уилсон вздрогнул от взрывной волны, докатившейся от Пентагона.

В тот вечер Чарли оказался на террасе, где двенадцать лет назад поднял тост за генерала Громова в тот день, когда советские войска вышли из Афганистана. На этот раз он смотрел на Потомак и горящее здание Пентагона. Пожар продолжался пять дней, пока последние языки пламени не были погашены и дым не рассеялся. Сначала Уилсон не знал, как оценить происходящее. Когда в газетах по всей стране появились фотографии девятнадцати угонщиков, он нашел некоторое утешение в том, что все они были арабами, а не афганцами. «В течение одной-двух недель до меня просто не доходило, что их логово находилось в моих горах», — говорит он.

Для большинства американцев события 11 сентября 2001 года стали ассоциироваться с Афганистаном вскоре после того, как выяснилось, что все террористы провели там значительное время. Администрация Буша, сделавшая соответствующие выводы, обрушилась на талибов, которые дали прибежище Осаме бен-Ладену и позволили превратить Афганистан в рассадник международного терроризма. Американская общественность горячо поддержала президента, объявившего «войну против террора». Но почти никто не мог внятно объяснить, кто такие эти террористы и почему они так ненавидят Соединенные Штаты.

Каждому, кто хочет разобраться в облике нового врага, следует помнить о том, что правительство США более десяти лет поддерживало и финансировало самый большой и успешный джихад в современной истории, что ЦРУ тайно вооружало и обучало сотни тысяч фундаменталистов для борьбы с общим противником и что многие из тех, кто выбрал Америку своей мишенью, были ветеранами той афганской войны.

Хотя журналисты и аналитики не скупились на объяснения, в средствах массовой информации было удивительно мало комментариев о той роли, которую Соединенные Штаты сыграли в недавнем прошлом Афганистана. Сам факт поддержки, оказанной ЦРУ афганским партизанам в их войне с Советским Союзом, упоминался неоднократно, но об этом говорилось как о рутинной операции, похожей на тайную поддержку «контрас» в Никарагуа. Как и следовало ожидать, никто в администрации не испытывал желания раскрыть характер и масштаб участия ЦРУ в афганском джихаде. В лучшем случае это привело бы к скандалу и усложнило задачу президента по созданию антитеррористической коалиции. Но в результате американцы оказались почти в полном неведении о некоторых фактах в недавнем прошлом своей страны.

Афганская операция была самой крупной и успешной в истории ЦРУ, но она не отложилась в сознании большинства американцев. Мало кто понимал, что такие мероприятия часто приводят к самым непредвиденным и нежелательным последствиям. И наконец, никто из покровителей афганской компании, особенно Чарли Уилсон, не признавал ответственность за то, по какому пути направился джихад, который они финансировали.

* * *

События, описанные в этой книге, восходят ко времени, когда почти все в правительстве США считали афганцев борцами за свободу, сражавшимися с общим врагом. В январе 1989 года, когда Советская армия готовилась вывести последних солдат из Афганистана, Чарли Уилсон пригласил меня присоединиться к его служебной поездке по Ближнему Востоку. Несколько месяцев назад я сделал сюжет об Уилсоне для программы «60 минут» и не имел намерения глубже исследовать его роль в афганской войне, но все же принял его приглашение. Маршрут поездки начинался в Кувейте, пролегал через Ирак времен Саддама Хусейна и завершался в Саудовской Аравии. Мы посетили все три страны, которые вскоре стали сценой событий войны в Персидском заливе. Для меня эта поездка стала началом десятилетней одиссеи.

Меня ожидали два сюрприза, благодаря которым я начал сознавать истинный масштаб событий. Одним из них были поистине королевские почести, оказываемые Уилсону повсюду, где бы он ни находился в арабском мире. Вторым стало мое знакомство с Гастом Авракотосом, недавно вышедшим в отставку и впервые за несколько лет воссоединившимся со своим старым товарищем и единомышленником. Когда мы ехали по полям Басры, где в последних битвах ирано-иракской войны пали сотни тысяч солдат, я разговорился с Авракотосом и вскоре осознал, что афганская кампания вовсе не являлась типичной операцией ЦРУ

Когда наш коммерческий рейс в Багдад был отменен, Авракотос смог доставить нас на борт роскошного «Боинга-707», принадлежавшего саудовскому религиозному лидеру, который узнал от него о роли Уилсона в афганской войне. Мы летели вместе с делегацией высокопоставленных ваххабитов; некоторые из них до сих пор направляли деньги и посылали арабских добровольцев для джихада в Афганистане. Самолет представлял собой летающую мечеть с ваннами и туалетами из литого золота, мягкими кожаными креслами и многочисленными мониторами, указывавшими пассажирам направление на Мекку. Именно в этой обстановке Авракотос начал рассказывать мне об афганской программе и о той стороне личности Уилсона, о которой я не подозревал. В противоположность имиджу добродушного и невозмутимого конгрессмена, Авракотос описывал его как человека, который вселял ужас в бюрократов из ЦРУ и других ведомств, причастных к афганской войне. Вскоре мне стало ясно, что эти два человека состояли в заговоре и Авракотос владел ключом к пониманию роли ЦРУ в этой истории.

В Эр-Рияде нас встретили по-королевски. Караван новеньких белых «мерседесов» с полицейским эскортом умчал нас во дворец, где состоялась встреча с принцем Султаном, братом правящего монарха и саудовским министром обороны. После чая Уилсон выступил с заявлением: он приехал поблагодарить саудовскую королевскую семью за необыкновенную щедрость в поддержке американской военно-технической помощи афганским повстанцам. Демонстрация взаимной благодарности последовала через несколько часов, когда Уилсона препроводили в невероятно роскошные личные апартаменты с гостиной, размеры которой не уступали футбольному полю.

«Мистер конгрессмен, мы хотим, чтобы вы знали: эти апартаменты больше, чем мы предоставляли для Джорджа Буша, — сказал секретарь принца. — Мистер Буш — всего лишь вице-президент, а вы выиграли афганскую войну».

Хотя Чарли Уилсон высоко оценил эту честь, у него осталось неоконченное дело. Уилсон знал, что все великие кампании нуждаются в завершении, когда страна празднует победу и славит своих героев. Он был исполнен решимости организовать такое мероприятие, чтобы отпраздновать победу моджахедов. Помимо стремления к личной славе, он считал себя обязанным сделать это для афганцев.

Во всем исламском мире победа афганцев над армией современной сверхдержавы воспринималась как судьбоносное событие. Но в Америке никто как будто не понимал, что произошло нечто важное и Соединенные Штаты были движущей силой, стоявшей за переменами. Шансы на достойную оценку «афганского чуда» становились все более призрачными по мере развития удивительных событий в странах Восточного блока. В августе Лех Валенса и движение «Солидарность» отстранили коммунистов от штурвала и взяли власть в Польше. В ноябре рухнула Берлинская стена — один из главных символов коммунистического угнетения. Оставалось лишь девять месяцев до унизительного исхода советской армии из Афганистана, и просоветские режимы в Центральной и Восточной Европе рушились, словно костяшки домино. С точки зрения Чарли Уилсона, афганцы сыграли решающую роль в запуске механизма распада коммунистического блока. На войне погибло около 28 000 советских солдат и более одного миллиона афганцев, но никто не поблагодарил их за эту жертву.

Эту весть Уилсон и Зия уль-Хак собирались поведать миру во время тщательно запланированного торжественного парада. Два покровителя джихада на могучих белых конях должны были проехать бок о бок по главной улице Кабула. Бойцы за свободу, выстроенные вдоль улицы до самого горизонта, огласят местность громогласным кличем «Аллах акбар» и заполнят небо над столицей залпами победного салюта. Этот праздник свободы увидят и запомнят во всем мире, и партнерские отношения Америки с мусульманами будут запечатлены в сознании миллионов людей. Величественный замысел погиб вместе с Зией уль-Хаком, но Чарли не сдавался.

В победном для афганцев 1989 году Чарли привез свою младшую сестру Шэрон, Аннелизу Ильченко, Гаста и нескольких друзей в Пакистан, где должен был получить высшую государственную награду этой страны. Это событие планировалось как момент торжества, но Чарли тяготила мысль, о неоплаченном долге перед моджахедами и потребность привести американцев к признанию великой победы США, разделенной с афганцами. Именно тогда у него появилась идея такого живописного мероприятия, которое могло бы произвести впечатление даже на Сесила де Милля[68].

В мире существует мало сценических площадок, таких же драматичных и наполненных чувством живой истории, как горный парадный плац «Хайберских Винтовок» — полка, охраняющего знаменитый перевал, ведущий в Афганистан. Уилсон со своей свитой приехал туда, чтобы осмотреть место грядущего представления. Церемония его бракосочетания с Аннелизой была всего лишь благовидным предлогом. Той весной, когда он сделал ей предложение, то пообещал такую свадьбу, которую никто не забудет. Но он умолчал о том, что церемония имела двойное предназначение.

Гаста Авракотоса очень трудно удивить, но, наблюдая за Уилсоном в тот день, он снова был поражен магическими способностями этого человека. Чарли каким-то образом удалось заручиться поддержкой дипломатических и разведслужб Пакистана и США для организации материально-технического обеспечения свадебной церемонии. Милт Берден вместе с главой пакистанской разведки Хамидом Гулем согласились выполнить требование Уилсона, который хотел, чтобы парадный плац и прилегающие улицы были полны бородатых афганских воинов. Без моджахедов, объяснил Чарли, торжество потеряет всякий смысл. Для семи афганских племенных лидеров были предусмотрены почетные места, и тысячи моджахедов должны были палить в воздух во время каждого важного этапа церемонии. Как обычно, Милт выступил с предложением усилить драматический эффект, предоставив афганцам автоматные рожки с трассирующими пулями в соотношении один к пяти.

Распорядителем торжества должен быть стать Билл Крэй, большой друг Уилсона из Комиссии по ассигнованиям — темнокожий конгрессмен и бывший баптистский священник, а ныне третий человек во фракции демократического большинства в Конгрессе. Авракотосу это показалось вполне типичным для Чарли: привезти баптистского священника на Хайберский перевал. Но дело было не только в этом. Крэй входил в состав официальной делегации Конгресса, которую спикер Джим Райт согласился направить в Пакистан по этому случаю, что придавало церемонии характер события государственной важности.

В качестве шафера Чарли выбрал своего старого собутыльника, министра обороны Египта и фельдмаршала Абу Газаля. Другой друг Уилсона, высокопоставленный израильтянин Цви Рафиах, тоже должен был находиться в толпе зрителей, но не показываться на виду. Никто не мог сказать, сколько видных людей из ЦРУ и пакистанской разведки собирается присутствовать на торжестве, но можно было не сомневаться, что их будет много. Кроме того, предполагался приезд всех «Ангелов Чарли», барона Рики ди Портанова с супругой, Чарльза Фосетта и Джоанны Херринг, крестной матери великой победы в Афганистане.

Когда Гаст слушал Чарли, перечислявшего список гостей, до него вдруг дошло, что замышляет Чарли. Здесь, на этой живописной сцене на «крыше мира», он собирался приподнять покров тайны над всеми персонажами, сыгравшими заметную роль в драме афганской войны — над героями, изменившими ход истории. А для того чтобы мир услышал эту весть, он пригласил на церемонию съемочную группу программы «60 минут».

Все это могло бы случиться, если бы Чарли не допустил нелепый промах две недели спустя. Он улетел в Калифорнию, где должен был выступить в роли церемониймейстера на ежегодном «параде мулов» в Калифорнии в честь признания его заслуг в поставках тенессийских мулов для великого антикоммунистического джихада. Но рано утром, когда Аннелиза позвонила Чарли в номер отеля, ей ответила Снежинка.

Так закончился их роман; не было ни парада, ни свадебной церемонии на Хайберском перевале. Более того, это был последний раз, когда Уилсон — или кто-либо другой — мог хотя бы помыслить о публичном прославлении афганцев. Чарли рассчитывал на парад победы, но, по правде говоря, война еще на закончилась. Советские войска ушли, однако марионеточное правительство осталось, и афганский бюджет ЦРУ тоже никуда не делся. Афганская кампания вступила в свою наиболее мрачную фазу.

На всем протяжении войны Уилсон говорил своим коллегам, что Афганистан — единственная безупречно нравственная цель, которую Соединенные Штаты преследовали со времен Второй мировой войны, и ни один член Конгресса не возвышал свой голос против огромных расходов. Но после ухода советских войск нравственная сторона вопроса была поставлена под сомнение. В 1990 году борцы за свободу внезапным и пугающим образом вернулись в первобытное состояние и превратились во враждующих феодалов, сводивших старые счеты между собой. Разница состояла в том, что теперь они были до зубов вооружены всевозможными средствами уничтожения стоимостью в сотни миллионов долларов. Грандиозная операция ЦРУ была обоснована необходимостью дать отпор советской агрессии, а не принимать чью-то сторону в межплеменной войне и тем более не совершенствовать методы убийства для этих свирепых воинов.

Это был поворотный момент, который требовал переоценки: кто-то в правительстве США должен был возглавить новый курс. На какое-то время показалось, что Уилсон может сыграть роль такого государственного деятеля. Для него образцом просвещенного лидерства были люди, возглавлявшие Америку во время Второй мировой войны и в первые послевоенные годы, когда США разгромили, а потом заново отстроили Европу и Японию по плану Маршалла. Он предложил законопроект о выделении одного миллиарда долларов зарубежной помощи для восстановления Афганистана и постарался заручиться поддержкой на всех уровнях. В конце года он отправился в Москву посмотреть, можно ли что-то сделать для окончания бушевавшей в стране междоусобной войны. Русские ежегодно закачивали в Афганистан около трех миллиардов долларов для поддержки марионеточного правительства во главе с Наджибуллой, а ЦРУ при поддержке Саудовской Аравии продолжало направлять поток вооружений для враждующих полевых командиров.

Во время встречи Уилсона с Андреем Козыревым будущий министр иностранных дел России отметил, что у США и России есть общий интерес в стабилизации обстановки в Афганистане и особенно в противодействии радикальным исламистам, рвавшимся к власти в стране. Козырев объяснил, что особые опасения у СССР вызывает Гульбеддин Хекматиар, который в свое время произвел глубокое впечатление на Джоанну Херринг и чья тесная связь с пакистанской военной разведкой позволила ему стать главным получателем оружия по линии ЦРУ. Козырев настаивал, что Хекматиар принадлежит к ветви воинствующего ислама, не менее опасной для Америки, чем для СССР

Во время визита Уилсона больше всего поразила не аргументированная речь Козырева, а освобождение народов России из-под гнета коммунистического режима. Он видел стремление к религии после многолетних репрессий и присутствовал на постановке американского мюзикла «Волосы» в концертном зале табачной фабрики. Но повсеместная бедность и пустые прилавки магазинов глубоко опечалили его. Он осознал, что видит плоды поражения.

Когда Чарли вернулся в Вашингтон, руководители афганской программы ЦРУ были встревожены интервью в «Нью-Йорк тайме», где он представал в образе политического голубя. По словам Уилсона, «они сразу же приехали ко мне в офис, чтобы привести меня в чувство. Мое интервью им очень не понравилось, и теперь они говорили, что я променял охотничьего пса на пуделя, а старенький пикап на БМВ». Но шутками дело не ограничилось. Саудовцы, которые недавно устроили Чарли торжественный прием, настойчиво требовали, чтобы США продолжали оказывать поддержку моджахедам.

Было грустно видеть, как быстро угасла попытка Уилсона заняться международной дипломатией. Он обнаружил, что нелегко остановить то, что он сам привел в движение. По его словам, «я попросил ЦРУ и саудовцев поддержать меня. Когда они сообщили, чего ожидают взамен, я решил согласиться. У меня уже не было былого огня и рвения, но я знал, что за все нужно платить».

На второй год после ухода советских войск Уилсон выделил ЦРУ еще 250 миллионов долларов для продолжения афганской программы. Вместе с саудовскими деньгами моджахеды снова получали полмиллиарда долларов на войну. Ожидалось, что они объединятся в последнем мощном усилии и свергнут просоветский режим Наджибуллы, восстановят порядок и начнут отстраивать страну. Агентство даже сообщило Уилсону, что в знак благодарности за возобновление поставок оружия моджахеды планируют взять Джелалабад 1 июня, в день рождения Чарли. Этого не произошло. Войска Наджибуллы отстояли свои позиции, а моджахеды перессорились и опозорили себя убийством пленников.

В том году Саддам Хусейн вторгся в Кувейт, подкрепив делом свои угрозы. Хекматиар и Сайаф — тесно связанный с саудовцами лидер моджахедов, чьи люди были проводниками Уилсона в Афганистане на съемках программы «60 минут», — публично встали на сторону Хусейна против США. Тем не менее они продолжали получать американские деньги и оружие.

По мере того как из Афганистана поступали все более мрачные вести, Уилсон до такой степени погрузился в алкогольный дурман, что стал посещать собрания местной секции «Анонимных алкоголиков». В то время ни один член Конгресса не мог и мечтать о таком влиянии, которое Уилсон имел в ЦРУ. С ним консультировались по каждому аспекту отношений между Агентством и Конгрессом, но в то же время он возглавлял комитет, призванный служить «сторожевым псом» ЦРУ. Но теперь Уилсон в лучшем случае действовал на автопилоте: он редко присутствовал на брифингах Агентства и отказывался встречаться с моджахедами, когда они приезжали в Вашингтон. Он как будто не хотел слышать, что случилось с его дорогими борцами за свободу.

Первого апреля 1991 года с фронта наконец поступили хорошие новости. Уилсон узнал, что его любимый полевой командир Джалалуддин Хакани «освободил» Хост. Первый большой город Афганистана перешел в руки моджахедов в немалой степени благодаря новому смертоносному оружию, поступившему по линии «программы совершенствования вооружений» Уилсона.

Вскоре после этого я сопровождал Чарли Шнабеля, административного помощника Уилсона, на встрече с Хакани, где предполагалось обсудить, как моджахеды собираются восстанавливать свою страну. По прибытии в Пакистан нас встретили тревожные известия. Моджахеды угоняли грузовики с гуманитарной помощью, в результате чего регулярные рейсы стали невозможными. Во время пятничной молитвы муллы воспламеняли своих последователей рассказами о том, как добровольцы из неправительственных организаций учат афганских женщин мыться мылом. Разъяренная толпа двинулась к клинике, предоставлявшей бесплатную медицинскую помощь; люди были уверены, что там пропагандируют свободный секс. Они сожгли здание дотла и разгромили восемнадцать автомобилей, причинив единовременный ущерб в 1,8 миллиона долларов. Афганские женщины, работавшие в лагерях беженцев учительницами и сиделками, подвергались угрозам — нескольких из них похитили, а одну убили. Американский консул в Пешаваре передал рассказ об одном из многочисленных зверств Хекматиара. Несколько месяцев назад полевой командир попытался «освободить» Хост, обстреливая гражданское население из орудий и минометов. Тысячи людей покинули свои дома, и сотрудники посольства, предвидевшие крупный гуманитарный кризис, направили медиков-добровольцев для ухода за ранеными и беженцами. По словам женщины-дипломата Джанет Боуг, «американское правительство снабжает оружием друзей, которые бомбят гражданское население, а потом нам приходится посылать гуманитарную миссию, чтобы позаботиться о беженцах, которые появились благодаря нашим капиталовложениям».

Взятие Хоста едва ли можно было назвать триумфом, рисовавшимся в мечтах Шнабеля и Уилсона. Когда мы приехали туда, он был похож на город-призрак. Базар, оживленный еще несколько дней назад, совершенно опустел. Жители бежали от своих освободителей, и в городе не осталось никого, кроме вооруженных моджахедов. Многие воины были арабскими фундаменталистами, проникшими в страну для участия в джихаде. Вокруг почти не было признаков жизни, и не стоило рассчитывать, что люди скоро вернутся.

Мы услышали жуткую историю о грузовиках с громкоговорителями, выехавшими в Хост по линии гуманитарной программы Кренделла, когда моджахеды готовились войти в город. Вместо того чтобы содействовать восстановлению Афганистана, как они надеялись, сотрудники миссии следовали за «освободителями» в отчаянной попытке предотвратить убийства и грабежи.

Ничто из этого не привлекло внимания мировой прессы, которая либо забыла об Афганистане, либо утратила к нему интерес, несмотря на тот факт, что ЦРУ и КГБ продолжали вести самую большую тайную войну в истории. По всем признакам холодная война закончилась, и создавалось впечатление, что долгосрочные цели России и США в Афганистане примерно совпадают. Единственным логичным объяснением поведения двух сверхдержав, финансировавших афганскую войну, которая все больше напоминала межплеменные конфликты, была сила инерции. Проще говоря, никто не хотел уступить первым.

Однако в Исламабаде нашелся человек с достаточным влиянием, чтобы поставить под вопрос продолжение афганской программы. Посол Роберт Оукли был сторонником жесткой линии и еще недавно выступал за эскалацию военных действий в Афганистане. Он занял свой нынешний пост после того, как его предшественник Эрни Рейфел погиб в авиакатастрофе вместе с Зией уль-Хаком.

Оукли был деятельным человеком и приложил все силы к тому, чтобы Милт Берден и новый глава ISI Хамид Гуль понимали, что в вопросах разведки они вместе с ним должны составлять триумвират. Он находился в должности, когда Хекматиар и Масуд возобновили кровную вражду, когда моджахеды начали расхищать гуманитарную помощь, а двое старых афганских союзников ЦРУ выступили на стороне Саддама Хусейна. Он был настолько озабочен ростом антиамериканских настроений в Пакистане во время первой войны в Персидском заливе, что эвакуировал посольство и обратился ко всем американцам с призывом покинуть страну. Теперь, наблюдая за возвышением радикального ислама, он задавался вопросом: а существуют ли «борцы за свободу» на самом деле?

Раньше это было почти немыслимым, но теперь он сомневался, что «наши» афганцы, больше не испытывавшие угрозы со стороны советской армии, отличаются от тех афганцев, которых поддерживали русские. По сути дела, руководители афганского марионеточного правительства говорили правильные вещи и даже твердили о демократических переменах. С другой стороны, моджахеды творили чудовищные зверства и не могли отложить в сторону свои взаимные распри и обиды, чтобы захватить Кабул. Даже если бы моджахедам в конце концов удалось захватить страну, Оукли спрашивал себя: «Будут ли они сочувственно относиться к нам и захотим ли мы иметь дело с ними?»

Оукли рассмотрел всевозможные основания для продолжения программы ЦРУ, но он каждый раз упирался в проклятые вопросы: «Что делают в этой песочнице такие славные ребята, как мы? Теперь, когда русские ушли, хотим ли мы дарить этим детишкам «Стингеры», системы спутникового наведения, армейские рации и сотни миллионов долларов?»

Гуманитарная программа Кренделла была бессильна остановить резню. Представление о караванах, следующих за победителями и взывавшими к сдержанности, оказалось сильно преувеличенным. События больше напоминали сцены из фильма «Апокалипсис наших дней»: озверевшие моджахеды стреляли во все, что двигалось, а потом сотрудники гуманитарной миссии спасали щенка или ребенка.

Боб Оукли не для этого хотел стать американским послом в Пакистане. Когда Россия была «империей зла», он проводил жесткую линию. Но теперь, оценивая присутствие США в Афганистане и Пакистане, он пришел к выводу, что национальные интересы Америки больше не соблюдаются. Он рекомендовал прекратить всякую поддержку моджахедов и дал понять видным деятелям в политических и военных кругах Пакистана, что США выходит из афганской программы. «Мы дали им достаточно времени, — говорит он. — Мы оставались с моджахедами два с половиной года после того, как Горбачев сказал Рейгану, что русские уходят. Теперь пусть разбираются самостоятельно».

Мнение Оукли имело значительный вес: он был университетским товарищем Джима Бейкера и другом президента Буша. Он был готов признать, что американская политика в Афганистане должна измениться после ухода 40-й армии. Моджахеды помогли завершить холодную войну, а саудовцы оказали финансовую помощь; теперь и те и другие считали, что со стороны Америки будет вероломством, если она повернется в другую сторону. Но Соединенные Штаты сделали свое дело, и с каждым годом казалось, что Наджибулла становится сильнее, а моджахеды — все более разделенными, несговорчивыми и даже опасными.

Той весной Уилсон с удивлением узнал, что администрация не направила запрос о новом бюджете для афганской программы. Он встретился в своем офисе с новым директором ЦРУ Уильямом Вебстером и побеседовал с ним на эту тему, но в Агентстве, по-видимому, больше не существовало единого мнения. Администрация Буша хотела выйти из игры, и на седьмом этаже Лэнгли понимали, что у них нет иного выбора, кроме поддержки решения своих хозяев из Белого Дома.

Но никто не мог покончить с «войной Чарли Уилсона» подобным образом. Новые руководители афганской программы ЦРУ, уже давно перенявшие манеру Гаста неофициально приезжать к конгрессмену, без обиняков утверждали, что, несмотря на официальную позицию ЦРУ, они считают позором уйти с поля битвы, пока она не закончилась надлежащим образом.

Не получив запрос о финансировании, сенатская комиссия по ассигнованиям выдвинула законопроект, где не было ни слова об Афганистане. Тридцатого сентября 1991 года поток оружия, продовольствия и боеприпасов для моджахедов должен был прекратиться. Но для Чарли Уилсона такое окончание войны казалось неправильным и недопустимым. Ему не нравилось, что Соединенные Штаты собираются уйти, подхав хвост. Президент мог желать чего угодно, но это была не его война. Эта война с самого начала была войной Конгресса, и он не мог отступить, особенно теперь, когда в ЦРУ начались разброд и сомнения. Именно в этом заключалась суть обращения Уилсона к его недовольным коллегам из комитета по разведке, когда они собрались для обсуждения ежегодного бюджета. Это может показаться невероятным, но он снова одержал победу. Никто не умел говорить «нет» Чарли Уилсону.

— Где мы возьмем деньги? — спросил председатель комитета Маккарди.

— Не имеет значения, — безразличным тоном ответил Чарли. — Возьмите их из техасского оборонного контракта или еще откуда-нибудь. Главное в том, что мы не должны оставлять моджахедов без поддержки.

— Ну хорошо, как насчет 25 миллионов? — спросил Маккарди, имея в виду ежеквартальное финансирование, то есть 100 миллионов долларов в год.

— А как насчет 50 миллионов? — отозвался Чарли.

В конце концов было решено остановиться на этой сумме. Вместе с вкладом саудовцев это означало, что моджахеды получат очередные 400 миллионов долларов.

Это было лишь началом необыкновенных маневров, предпринятых Уилсоном ради того, чтобы провести законопроект через Конгресс, не проявлявший ни малейшего энтузиазма по отношению к афганской проблеме. Даже его надежный союзник Джон Марф, председатель подкомиссии по ассигнованиям, теперь хотел закрыть программу ЦРУ. Он был потрясен сообщениями о масштабах наркоторговли по каналам моджахедов, но в конце концов встал на сторону Чарли, и его поддержка обеспечила утверждение законопроекта в Конгрессе. Осенью он был утвержден и в Сенате. Секретное ассигнование было скрыто в оборонном бюджете на 1992 года в размере 298 миллиардов долларов. Когда вопрос был поставлен на голосование, лишь немногие обратили внимание на 200 миллионов для Афганистана, и никого это не заинтересовало.

Таким образом, на тринадцатый год войны моджахеды не только получили военный бюджет в 400 миллионов долларов, но и неслыханно щедрый подарок, когда Соединенные Штаты решили посылать им горы иракского оружия, захваченного во время войны в Персидском заливе.

Каким бы постыдным ни было поведение воинов ислама в следующие месяцы, в апреле 1992 года они смогли прекратить междоусобицу на достаточно долгое время, чтобы взять Кабул. Чарли снова испытал глубокое удовлетворение. Он стоял до конца и дал афганцам еще одну возможность одержать победу, которую они заслужили. Но потом дела пошли насмарку. В августе артиллерия временно исполняющего обязанности министра иностранных дел Гульбеддина Хекматиара начала обстреливать позиции его бывшего товарища по оружию, временно исполняющего обязанности министра обороны Ахмад-Шах Масуда. Кабул, переживший всю войну в сравнительной целости и сохранности, внезапно подвергся интенсивным бомбардировкам, а на улицах города развернулись настоящие бои. Когда пыль улеглась, более сорока процентов жилых домов было разрушено, художественный музей сровнен с землей, президентский дворец разграблен.

В обычных обстоятельствах такое «нецелевое использование» американских средств привело бы к скандалу или, по крайней мере, озаботило бы некоторых граждан США. Но разгул анархии в Кабуле остался совершенно незамеченным на фоне исторических событий, происходивших в мире. В декабре 1991 года Советский Союз прекратил свое существование. Повсюду в городах бывшего СССР статуи Ленина свергали с пьедесталов, и над обновленной Россией вставала заря свободы. Почти во всем мире Соединенные Штаты стали называть единственной мировой сверхдержавой.

Для руководителей ЦРУ Афганистан был главным катализатором этих исторических перемен. Оперативное управление, убежденное в том, что афганская операция послужила ключом ко всем дальнейшим событиям, решило воздать должное человеку, который сделал это возможным. По словам директора Вулси, без Чарли Уилсона «история пошла бы по другому, гораздо худшему пути». Это был не тот торжественный парад, о котором мечтал Чарли, но до сих пор ни один конгрессмен или любой другой государственный деятель не удостаивался подобных почестей в стенах ЦРУ. Казалось, что теперь, когда страх перед ядерной войной быстро рассеивался и Америка стала единственной сверхдержавой, сокровенные чаяния времен холодной войны воплотились в действительности.

Но история устроена иначе. Великие перемены неизбежно приводят к непредвиденным последствиям. Никто из присутствующих не мог предусмотреть, насколько опасным окажется возрождение воинствующего ислама, имеющего собственные мечты о мировом господстве.

Многочисленные и заблаговременные предупреждения начали поступать задолго до того, как Чарли получил награду в Лэнгли. В январе 1993 года молодой пакистанец Аймаль Каси подошел к шеренге автомобилей у ворот ЦРУ и хладнокровно расстрелял двух сотрудников, а затем бежал в Пакистан, где его приняли как народного героя. В феврале того же года последовал взрыв в одном из зданий Всемирного торгового центра. Когда дым рассеялся, стало ясно, что некоторые ветераны афганской кампании теперь явно считают Америку своим врагом.

Еще за год за этих событий в афганском Хосте можно было увидеть тревожную картину будущего. Вооруженные до зубов моджахеды разделились на соперничавшие фракции; одна из самых крупных состояла из арабских добровольцев и мусульман со всего света. Бывший глава пакистанской разведки Хамид Гуль утверждает, что в ходе джихада более тридцати тысяч добровольцев из разных стран прибыли в Пакистан для того, чтобы принять участие в священной войне. Теперь не вызывает сомнений, что под эгидой ЦРУ Афганистан превратился в место сбора для воинствующих мусульман, в настоящую Мекку радикального исламизма.

Джалалудцин Хакани, которого Чарли назвал «воплощением доброты», уже давно принимал у себя добровольцев из Саудовской Аравии, и в течение нескольких лет ЦРУ не имело никаких возражений против такой практики. Одним из саудовских добровольцев был Осама бен-Ладен, которого часто можно было видеть в том же районе, где Чарли некогда был почетным гостем Хакани. Будучи любимым полевым командиром ЦРУ, Хакани ежемесячно получал мешки с деньгами в оперативном пункте в Исламабаде. После 11 сентября 2001 года он стал третьей по важности мишенью для американских войск в Афганистане.

* * *

Уже во время первой войны в Персидском заливе Гульбеддин Хекматиар, главный получатель оружия ЦРУ, заявил о своей убежденности в том, что Соединенные Штаты стремятся к мировому господству и хотят захватить контроль над арабской нефтью. После событий 11 сентября 2001 года он тоже стал мишенью для своих прежних покровителей, когда ЦРУ попыталось убить его с помощью ракеты «Хеллфайр», выпущенной с дистанционно управляемого беспилотного самолета «Предэйтор». Наряду с покушениями на Хакани и бен-Ландена, эта неудачная попытка лишь укрепила ореол неуязвимости, окружавший воинов Аллаха.

В Лэнгли полагали, что, когда Соединенные Штаты упакуют чемоданы и повернутся спиной к афганцам, джихад выдохнется сам собой. Если афганцы продолжат убивать друг друга, это будет позором для них, но не для Америки. Вероятно, такой расчет мог бы оправдаться, если бы американцы оставили после себя только оружие. Но гораздо более опасное наследие афганской войны можно найти в умах и убеждениях мусульман по всему миру. Для них чудесная победа над СССР была достигнута по воле Аллаха, а не благодаря миллиардам долларов от США и Саудовской Аравии и не десятилетним усилиям ЦРУ, превратившим орду первобытных кочевников в современную партизанскую армию. В результате того, что Америка вела тайную войну, не признавая и не афишируя свою роль в ней, мы привели в движение дух джихада и веру в то, что воины ислама, одолевшие одну сверхдержаву, без особого труда смогут одолеть и другую.

Ответ на вопрос «почему они так ненавидят нас», неразрешимый для многих американцев, нетрудно найти, если поставить себя на место афганских моджахедов после ухода Советской армии. Через несколько месяцев правительство США «обнаружило» то, что оно и так знало последние восемь лет: активную деятельность Пакистана по созданию исламской ядерной бомбы. Теперь, после ухода русских, на Пакистан были наложены санкции, и вся военная и экономическая помощь прекратилась. Поставка эскадрильи истребителей F-16, уже закупленных Пакистаном, была заморожена. Через год администрация Клинтона включила Пакистан в список государственных спонсоров терроризма за поддержку кашмирских «борцов за свободу». Теперь все афганские и арабские моджахеды пришли к убеждению, что Америка предала пакистанцев. А когда США стали держать свой воинский контингент (включая значительное количество женщин) в Саудовской Аравии, не только бен-Ладен, но и большинство исламистов поверили, что Америка хочет захватить арабские нефтяные месторождения и стремится к всемирному господству.

В конце 1993 года гуманитарная программа Кренделла — единственная осмысленная попытка Соединенных Штатов по созданию инфраструктуры и основы для послевоенного восстановления Афганистана — была прекращена. Преподаватели из университета Небраски, возглавлявшие образовательную часть программы, обратились к администрации Клинтона с просьбой выделить средства хотя бы на складское хранение большого запаса уже напечатанных учебников, но даже в этом им было отказано. Ни школ, ни дорог, только опустошенная страна — и Америка умыла руки, отказавшись от ответственности. Этот вакуум вскоре был заполнен талибами и Осамой бен-Ладеном. Есть грустная ирония в том, что человек, не имевший почти никакого отношения к победе моджахедов над Советской армией, стал олицетворением джихада. В 1998 году, когда бен-Ладен пережил нацеленный на него залп управляемых ракет общей стоимостью 100 миллионов долларов, это укрепило веру в него как в избранника Аллаха для защиты от неверных. Интересно, что одна из этих ракет разорвалась на том самом месте, где Чарли Уилсон спал в лагере Хакани.

Это было совсем не то, что имел в виду Чарли, когда взялся отстаивать дело афганцев. Тем не менее, несмотря на ужасы 11 сентября 2001 года, он упорно твердит, что дело того стоило и ничто не может умалить ценность афганской победы для Америки и всего мира. «Я искренне верю, что это привело к падению Берлинской стены на целых пять или даже десять лет раньше, чем это произошло бы в противном случае, — говорит он. — Более миллиона русских евреев обрели свободу и уехали в Израиль. Бог знает сколько людей было освобождено из советских лагерей. По меньшей мере сто миллионов жителей Восточной Европы сегодня дышат свободно, не говоря уже о русском народе. По правде говоря, все эти люди, которые радуются своей свободе, не имеют представления о том, что для них сделали духи миллиона павших афганских воинов. До сих пор никто даже не поблагодарил их.

Они устранили угрозу, с которой мы каждый день ложились спать, угрозу Третьей мировой войны. Страны Варшавского договора теперь находятся в НАТО. Это поистине библейские перемены, и джихад ускорил их наступление самым чудесным образом.

Все эти события произошли на самом деле. Это были великие события, изменившие мир. Заслуга за них должна принадлежать тем людям, которые приносили в жертву свои жизни. Все шло замечательно, но потом мы просрали эндшпиль».

* * *

История Чарли Уилсона и тайной войны ЦРУ в Афганистане — важная пропущенная глава нашего недавнего прошлого. Как ни странно, ни Соединенные Штаты, ни мусульманские страны не хотят предавать ее огласке. Но полная история о роли Америки в афганском джихаде должна быть рассказана и осмыслена по целому ряду причин. Очевидно, исламский мир должен преодолеть заблуждение, что его сила безгранична и никто не может остановить ее. Но опасность существует и для нас самих. Такая история не будет радушно воспринята правительством, которое предпочитает делать вид, будто расцвет воинствующего ислама не имеет никакого отношения к нашей политике или к нашим действиям. Дремлющие львы, пробужденные Америкой, могут вдохновить целое поколение фанатичных молодых мусульман и вдохнуть в них веру, что теперь настало их время.

Пожалуй, было бы неправильно назвать эти заключительные страницы эпилогом. Эпилог свидетельствует о том, что история закончена и книгу можно закрыть. К сожалению, эта история еще далека от завершения.

ИСТОЧНИКИ

Материалы для этой книги охватывают временной промежуток в пятнадцать лет. Для сбора информации понадобились неоднократные поездки в Афганистан, Пакистан, Россию и другие страны бывшего СССР, а также в разные города Соединенных Штатов, где живут люди, принимавшие заметное участие в афганской войне. Почти все главные персонажи, ответственные за проведение секретной операции ЦРУ в Афганистане, были опрошены и проявили готовность к сотрудничеству Однако в этой книге описаны события, настолько скрытые от правительственных органов США, что полную информацию нельзя найти ни в одном архиве.

Значительная часть повествования основана на подробных воспоминаниях Чарли Уилсона и Гаста Авракотоса. Не меньшее значение имеют десятки интервью с другими действующими лицами, чьи мнения иногда противоречат друг другу, но в целом подтверждают наиболее важные аспекты этой невероятной истории.

Мне выпала удача сопровождать Уилсона в целом ряде поездок — в Афганистан, в новую Россию, в Саудовскую Аравию вместе с королевской семьей, в штаб-квартиру пакистанского президента. Одним из наиболее памятных событий было присутствие на церемонии награждения Уилсона в Лэнгли. Вспыльчивый Авракотос тоже щедро делился сведениями о своих путешествиях, и я провел с ним много времени в Риме, Эликиппе, на Ближнем Востоке и в Маклине, штат Виргиния.

В любой истории подобного рода необходимо обращаться к мотивам действующих лиц. Следует подчеркнуть, что главные интервью были взяты в начале 1990-х годов, когда сказка холодной войны воплотилась в действительности. В то время ЦРУ рассматривало свою афганскую кампанию как настоящее чудо. Участники событий чрезвычайно гордились своей ролью и не скупились на комментарии.

Во время моих неоднократных встреч с Гастом Авракотосом за эти годы меня неизменно преследовал грустный комментарий Берналя Диаса в предисловии к его классической книге о совместных похождениях с Эрнаном Кортесом, когда конквистадоры отправились в Новый Свет ради любви к Богу, верности своей стране и жажды наживы: «Мне уже восемьдесят четыре года; я старик, утративший зрение и слух. К несчастью, я не приобрел богатства, которое мог бы оставить своим потомкам, кроме этой подлинной и удивительнейшей истории, в чем скоро убедятся мои читатели».

Ниже следует обширный, но ни в коем случае не полный перечень тех людей, благодаря сотрудничеству с которыми эта книга смогла появиться на свет. Нетрудно догадаться, что некоторые источники не могут быть обнародованы. Определенные имена, которые пришлось бы повторять в каждом случае, где текст основан на их воспоминаниях, были опущены.

Рассказ о жизни Чарли в Техасе, от детских лет до выборов в Конгресс, основан главным образом на воспоминаниях самого Уилсона. Но я также опирался на интервью с ныне покойным членом Конгресса Барбарой Джордан, с сестрой Чарли Шэрон Эллисон, с Чарльзом Шнабелем, Чарльзом Симпсоном, Джо Мюррееем из Сох Newspapers, Ларри Л. Кингом из TexasMonthlyи журнала Harper's, с Молли Ивенс из TexasMonthlyи многими другими.

Рассказ о том, что сам Уилсон называет «самым долгим кризисом среднего возраста в истории», основан преимущественно на его собственных воспоминаниях. Памятные подробности, передающие дух времени, удалось узнать от адвоката Уилсона Стюарта Пирсона, бывшего губернатора Энн Ричарде, Чарльза Шнабеля, Чарльза Симпсона, Кэрол Шэннон, Дианы Сойер, Лори Уайт, Молли Гамильтон, Агнес Банда, Элен Лэнг и многих других.

Что касается зримого и незримого влияния Уилсона в Капитолии, здесь я обратился к воспоминаниям бывших спикеров Тип О'Нейла, Джима Райта и Тома Фоли, бывшего лидера парламентского большинства Тони Коэльо, бывшего организатора демократической партии Билла Грэя, бывшего председателя Комиссии по ассигнованиям Дэвида Оби и многих других деятелей из этого круга, в том числе Джона Марфа, Кларенса «Дока» Лонга, Сильвио Конте, Джо Макдэйда, Льюиса Стокса и Боба Ливингстона. Я также опирался на интервью с вашингтонским лоббистом Деннисом Неилом, бывшим конгрессменом Стивом Соларцем, с Эстер Курц из Американо-израильского комитета по государственным делам (AIPAC), Морисом Розенблаттом, Цви Рафиахом, Эдом Кохом, Генри Хайдом, Бобом Мразеком, Томом Дауни, Бобом Дорнаном, Дэйвом Маккурли, Ли Гамильтоном, Эдвардом Боландом и Пэтом Шредером.

Похождения Чарли в Никарагуа тоже основаны на воспоминаниях самого Уилсона. Кроме того, автор пользовался интервью и воспоминаниями покойного «Тахо» Сомосы, бывшего сотрудника ЦРУ Эда Уилсона, ныне отбывающего пожизненное заключение, Пата Дэриэна, помощника госсекретаря по правам человека при администрации Джимми Картера, бывшего конгрессмена Эда Марфа и Тины Саймоне из штата Чарли Уилсона, которая теперь состоит в федеральной программе защиты свидетелей.

Выход Уилсона на афганскую арену в ответ на репортажи Дэна Рэзера был описан Джимом ван Вагененом из комитета по оборонным ассигнованиям и дополнен словами самого Уилсона. Автор также провел интервью с Дэном Рэзером.

Чарли лично описал свою поездку в лагеря беженцев Сабра и Шатила и свою горечь и разочарование при открытии, что израильтяне допустили массовое убийство невинных людей. Он также рассказал об отравлении своей собаки и последующем возмездии. Первая встреча Уилсона с Зией уль-Хаком основана на его воспоминаниях, а также на беседах с Джоанной и бывшим президентом Пакистана.

Повествование о борьбе Чарли с Агентством ради эскалации военных действий начинается с собственных признаний Уилсона. Однако в каждом случае его версия событий сопровождается впечатлениями о тех же событиях многих сотрудников ЦРУ, с которыми встречался конгрессмен, включая Боба Гейтса, Тома Твиттена. Клэра Джорджа, Фрэнка Андерсона, Джека Девайна, Милта Вердена, Говарда Харта, Норма Гарднера, Арта Олпера, Ларри Пенна, Майка Викерса, Чарльза (Чака) Когана, Эда Гиновица, Джона Макмэхона и Гаста Авракотоса.

Джоанна Херринг была главным источником сведений о ее жизни в Техасе, о создании всемирной антикоммунистической организации и ее усилиях по убеждению Уилсона и Зии уль-Хака в необходимости поддержать дело моджахедов. Сведения о жизни Чарльза Фосетта и его участии в афганской войне почерпнуты у самого Фосетта, который очень щедро делился воспоминаниями о том времени. Свой вклад также внесли Арно де Боргрейв, барон и баронесса ди Портанова и Хасан Нури.

Рассказ о соблазнении Дока Лонга и законодательных маневрах Уислона с целью протолкнуть законопроект о закупках «Эрликонов» основаны на подробных беседах с Джеффом Нельсоном, Нормом Гарднером и Джимом ван Вагененом, а также на воспоминаниях Уилсона, Джоанны Херринг и Зии уль-Хака.

Обстановка предвыборной ночи 1984 года воскрешена по рассказам сестры Чарли Шэрон, Джоанны Херринг, Чарльза Фосетта и Джо Мюррея.

Собственные описания поездок Уилсона щедро дополнили сопровождавшие его женщины, особенно Триш Уилсон, Кэрол Шэннон, Синтия Гейл Уотсон (Снежинка) и Аннелиза Ильченко (Свитамс), а также Джо Кристи и полковником Джимом Руни.

Гаст Авракотос сам вспоминал свое детство в сталелитейном городе и поступление в элитную Секретную службу ЦРУ. Читатели поймут, что имена нескольких людей, рассказавших мне о раннем этапе карьеры Гаста, не могут быть упомянуты. Воспоминания о «подпольных» временах Авракотоса в Агентстве принадлежат ему самому и другим сотрудникам, просившим не называть их имен, за исключением Арта Олпера, эксперта по взрывным устройствам.

Поворотным моментом этой истории является первая неофициальная встреча Уилсона и Авракотоса в офисном здании «Рейберн». Оба они привели яркие версии этого события и его последствий.

Рассказ о том, как Гаст безуспешно пытался уберечь Агентство от скандала «Иран-контрас», основан на свидетельствах Авракотоса, дополненных целым рядом высокопоставленных информаторов, не пожелавших раскрывать свои имена. Хотя Джордж Кейв не упоминал о последнем меморандуме Авракотоса, он предоставил ценные сведения, которые помогли вникнуть в суть проблемы.

Вопрос о тайных договоренностях с Саудовской Аравией был прояснен Гастом Авракотосом, а также принцем Бандаром (саудовским послом в США и главнокомандующим саудовской армией) и Аделем-эль-Джабаром.

Визит на оружейный базар Мохаммеда был воссоздан по воспоминаниям многих участников: фельдмаршала Мохаммеда Абу Газаля, генерала Яхъи, Денниса Нейла, Триш Уотсон, Гаста Авракотоса, Чарли Уилсона и Арта Олпера.

Сведения о новом ассортименте вооружений и изменении стратегии США по отношению к афганской войне были предоставлены Уилсоном и Авракотосом наряду с Майком Викерсом и другими, более скрытными участниками событий. Генерал Мохаммед Юсеф предоставил пакистанскую точку зрения.

Рассказ о создании и осуществлении программы Макколлума и программы по усовершенствованию вооружений составлен на основе бесед с Фоном Форестом, Чарльзом Шнабелем, Чарльзом Барнардом, Эдвардом Лугтваком, генералом Ричардом Стилвеллом, Авракотосом и генералом Рахимом Вардаком.

Массированная кампания консерваторов по демонизации ЦРУ, якобы предававшего интересы афганцев, была воссоздана по воспоминаниям Нейла Блэра, Эндрю Эйвы, Эли Краковски, Майкла Пилсбери, Винса Каннистраро, Карен Маккей, Людмилы Торн, сенатора Гордона Хамфри, Эда Гиновица, Джона Макмэхона, Гаста Авракотоса и Чарльза Шнабеля.

События, связанные с тяжкой болезнью и чудесным выздоровлением Уилсона, описаны со слов «Ангелов Чарли», его сестры Шэрон, Авракотоса, Чарльза Шнабеля и многих других.

Общую картину связей Уилсона с Пакистаном и Афганистаном помогли составить чрезвычайно полезные беседы с Биллом и Филлис Оукли, Ником Праттом, Ричардом Хоглендом, Крейгом Карпом, генералом Ахтаром, Хадидом Каваджей, генералом Резой, генералом Мохаммедом Юсефом, генералом Аслан-Бегом, послом Джамшидом Маркером и Хамидом Карзаем, нынешним президентом Афганистана.

Рассказ о том, как возникла инициатива по применению «Стингеров» и до какой степени это оружие преобразило картину афганской войны, был составлен по частям из множества источников, включая президента Зию уль-Хака, Майка Пилсбери, Эндрю Эйву, Милта Вердена, Гаста Авракотоса и Чарли Уилсона.

Автор в долгу перед Милтом Верденом за яркое описание его приключений на линии фронта, особенно о его наблюдении за первоначальной фазой развертывания «Стингеров». Рассказ о первом выстреле из «Стингера» написан на основе интервью с инженером Джафаром — моджахедом, который нажал на спусковой крючок.

Сведениями о поездке Чарли в зону боевых действий автор обязан покойному Абдул Хаку, Рахиму Вардаку, Ибрагиму Джакани, генералу Мохаммеду Юсефу, Курту Лебеку, президенту Зие уль-Хаку и послу Эрни Рейфелю. История со злосчастным самолетом DIA обросла живописными подробностями благодаря полковнику Руни, Гасту Авракотосу, Аннелизе Ильченко и опять-таки Чарли Уилсону.

После крушения советского режима Россия открылась для окружающего мира. Беседы с генералом Варенниковым и генералом Громовым были чрезвычайно полезными для того, чтобы представить события с точки зрения военного руководства СССР Я особенно благодарен Артему Боровику, благодаря которому мне удалось поговорить с десятками ветеранов советской военной кампании в Афганистане.

События, омрачившие близкую победу — катастрофа на складе оружия в Равалпинди и загадочная гибель президента Зии уль-Хака, — были красноречиво изложены Милтом Верденом, Ричардом Армитеджем, послом Джамшидом Маркером, Шахабзаде Якуб-Ханом и Чарли Уилсоном.

О первой фазе афганской войны я расспрашивал Збигнева Бжезинского, вице-президента Уолтера Мондейла, генерала Уильяма Одома, Давида Аарона, Гордона Стюарта и бывшего директора ЦРУ Стэнсфилда Тернера.

Среди многих лидеров моджахедов особую готовность к сотрудничеству проявили Гульбеддин Хекматиар, Абдул-Хак, Джалалуддин Хакани, профессор Моджадедди, Масуд Халили, Пир Гилани, генерал Сафи и Хамид Карзай.

Я не включил в этот перечень имена афганских моджахедов, пакистанских военных и чиновников, а также многих русских политиков и ветеранов афганской войны, с которыми мне довелось побеседовать. Их пришлось бы перечислять слишком долго. То же самое относится к многочисленным штатным сотрудникам Конгресса США, политикам и другим людям, которые были опрошены, но внесли лишь косвенный вклад в содержание этой книги.

И наконец, я не включил обширный список интервью, взятых незадолго до 11 сентября 2001 года и в первые месяцы после этой даты. Они легли в основу размышлений в эпилоге, но их подробный анализ будет лучше отложить на будущее. Однако мне хотелось бы поблагодарить за сотрудничество президента Первеза Мушаррафа, Малик Шахида Ахмет-Хана и Халида Хаваджу, которые послужили моими проводниками в мире Осамы бен-Ладена и воинствующего ислама.

ИЛЛЮСТРАЦИИ

Чарли Уилсон. Техасский конгрессмен был одержим поисками оружия, способного противостоять смертоносной мощи советского штурмового вертолета МИ-24

Джоанна Херинг — женщина, вдохновившая Чарли на помощь афганцам

Чарльз Фосетт в Афганистане — человек, который привлек Джоанну к делу джихада

«Тот, у кого золото, диктует правила» — Док Лонг

Гаст и Чарли в Египте покупают оружие для джихада

«Нас сблизила тяга к женщинам и стремление убивать коммунистов», — заявил Гаст Авракотос, объясняя свои отношения с Чарли

Фельдмаршал Мохаммед Али Газала восхищается танцовщицей Кэрол Шэннон из свиты Чарли

Гаст, Чарли и его исполнительницы танца живота

Милт Берден, руководитель полевого штаба ЦРУ в Афганистане

Майк Викерс, блестящий молодой стратег ЦРУ, и Арт Олпер, пожилой эксперт по подрывному делу

Тысячи мулов из Тенесси доставляли моджахедам оружие ЦРУ

Лиз Викершем, сопровождавшая Чарли во время его памятного уикэнда в Лас-Вегасе

Аннелиза «Свитамс» Ильченко, бывшая претендентка на титул «Мисс Мира», сыгравшая главную роль в скандале с самолетом DIA

Чарли, Лиз и президент Картер

Барбара и Джордж Буш обмениваются шутками с Чарли Уилсоном и бывшим губернатором Энн Ричардс

Чарли и Синтия Гейл по прозвищу Снежинка на фоне печально известного самолета DIA

Буш, Рейган и О'Нил

«Самый большой кризис во внешней политике после окончания Второй мировой войны».

Джимми Картер о советском вторжении в Афганистан

«Я говорил ему “Не хочу знать о твоих делах (с ЦРУ), но ты должен двигаться дальше”».

Спикер Тип О'Нил

Кэрол Шэннон, личная танцовщица Чарли Уилсона

Деньги Чарли превратили толпу пастухов и кочевников в организованную армию воинов Аллаха

Чарли с Джалалуддином Хакани — некогда любимым полевым командиром ЦРУ.

После 11 сентября 2001 года, Хакани стал главной мишенью вооруженных сил США, убежденных в том, что он дал убежище Осаме бен-Ладену

Чарли приветствует полевого командира Гульбеддина Хекматиара, получившего наибольший объем военной помощи ЦРУ через Пакистан.

Названный террористом после 11 сентября 2001 года, Хекматиар выжил после неудачного покушения ЦРУ, запустившего в него ракету «Хеллфайр»

Гаст Авракотос, неприметный Джеймс Бонд из ЦРУ.

Это была война Чарли Уилсона, но она не состоялась бы без Гаста Авракотоса

Чарли Уилсон, тайный покровитель величайшего джихада современности и архитектор победы ЦРУ в последней кампании холодной войны

Примечания

1

Еlan — порыв, стремительность (фр).

(обратно)

2

Аллюзия на стихотворение Р. Киплинга «Ганга Дин» из военного цикла о «бремени белого человека». — Прим. пер.

(обратно)

3

Форт в южном Техасе, где в 1836 году подполковник Трэвис в двумя сотнями людей две недели выдерживал осаду пятитысячной мексиканской армии под командованием генерала Санта-Анны. Все защитники форта погибли. Впоследствии Санта-Анна был разбит техасским ополчением Сэмюэля Хьюстона и попал в плен. — Прим. пер.

(обратно)

4

Хью Хефнер (р. 1926) — создатель журнала «Плейбой», один из идеологов «сексуальной революции» 1960-х годов. — Прим, пер.

(обратно)

5

bona fide — настоящим, подлинным (лат.)

(обратно)

6

Эдвард Марроу (1908— 1965) — американский журналист, с 1937 года до конца Второй мировой войны работавший радиокорреспондентом CBS в Европе. — Прим. пер.

(обратно)

7

Сеть магазинов, торгующих по почте. — Прим. пер.

(обратно)

8

Кеннан Джордж Фрост (1904—2005) — американский историк и дипломат, один из разработчиков плана Маршалла и творцов новой американской геополитики. Автор доктрины «единого мира», идеолог «политики сдерживания», предсказавший распад СССР еще в начале 1960-х годов. — Прим. пер.

(обратно)

9

Джимми (Джеймс) Стюарт (1908—1997) — американский киноактер, обладатель «Оскара» (1940, 1985). Снимался в патриотических ролях, первым ввел систему процентных отчислений от проката для актеров. — Прим. пер.

(обратно)

10

Уилсона часто называли Деревянным Чарли за то, что он проталкивал законопроекты в пользу деревообрабатывающей промышленности, преобладавшей в его округе. Его покровителем был стремительно взлетевший на вершину успеха магнат Артур Темпл, торговавший пиломатериалами. Темпл был не обычным южным «бароном-разбойником» в стиле капиталистов XIX века, а образцом прогрессивного либерализма. В его компании Temple Inland никогда не было забастовок, потому что он всегда платил зарплату, утвержденную профсоюзами. Он лично возглавил социальные программы в Дайболле, где находилось его производство, и построил там лучшую библиотеку среди провинциальных городов Техаса. В то время когда федеральные программы помощи малоимущим повсеместно осуждались, он выполнял работу местного правительства и выбивал федеральные средства для строительных проектов, аэропорта, центров отдыха, полей для гольфа и домов престарелых. Артур Темпл финансировал политическую карьеру Уилсона ради продолжения этой традиции и для поддержки деревообрабатывающей промышленности. — Прим. авт.

(обратно)

11

Американо-израильская комиссия по общественным связям — Прим. авт.

(обратно)

12

noblesse oblige (фр.) — положение обязывает.

(обратно)

13

Даго — презрительная кличка для испанцев, итальянцев или португальцев.

(обратно)

14

В данном случае речь идет о виски, которое запивают пивом. — Прим. пер.

(обратно)

15

«Фи Бета Каппа» — привилегированное общество студентов и выпускников колледжей США. — Прим. пер.

(обратно)

16

«Лига Плюща» — старейшие и самые престижные университеты Новой Англии, парафраз интеллектуальной элиты. — Прим. пер.

(обратно)

17

Автор не видел этого документа, но стиль и формулировки описаны теми, кто читал его. — Прим. автора.

(обратно)

18

ОСС — подразделение военной разведки США (Управление стратегических служб), занимавшееся пассивным сбором информации во время Второй мировой войны. Упразднено после 1945 года. — Прим. пер.

(обратно)

19

День Труда отмечается в США в первый понедельник сентября. — Прим. пер.

(обратно)

20

Заза Габор (р. 1916) — знаменитая американская актриса венгерского происхождения, символ независимой женщины. Известна широкой публике по кинофильмам «Мулен Руж», «Кошмар на улице Вязов-3» и др. Скандальную популярность ей принесли многочисленные браки и романы с известными бизнесменами и политиками.

Долли Партон (р. 1946) — американская вокалистка, работающая в стиле кантри и блюз. Головокружительная карьера сделала ее одним из воплощений «американской мечты».

Арианна Хаффингтон (р. 1950) — американка греческого происхождения, скандально известная общественная деятельница. В 2003 году выдвинула свою кандидатуру на пост губернатора Калифорнии и проиграла Арнольду Шварценеггеру. В 2005 году открыла в интернете «звездный блог» с участием мировых знаменитостей, который ежедневно посещает до 3 млн. человек. — Прим. пер.

(обратно)

21

День Независимости в США. — Прим. пер.

(обратно)

22

Маунт-Верной — поместье Джорджа Вашингтона под Александрией на р. Потомак, унаследованное им от брата в 1752 году. — Прим. пер.

(обратно)

23

В данном контексте — сценическая имитация боев без правил. — Прим. пер.

(обратно)

24

Ник Нолти (р. 1940) — американский киноактер. Снимался в фильмах Мартина Скорцезе, Сидни Люмета и Роберта Олтмена, сыграл ряд ролей в боевиках.

(обратно)

25

Уильям Холден (1918—1981) — американский киноактер, звезда Голливуда 1950-х годов. Наиболее известен по фильмам «Бульвар Сансет» Билли Уайлдера и «Мост через реку Квай» Дэвида Лина. — Прим. пер.

(обратно)

26

Жаргонное название рядового состава армии США. — Прим. пер.

(обратно)

27

Лови момент (лат.)

(обратно)

28

В то время афганские мятежники очень редко могли остановить советский танк. По словам Олпера, фотография подбитого танка, отправленная в Лэнгли в 1983 году, вызвала там не меньшее воодушевление, чем более поздние фотографии вертолетов, сбитых «Стингерами». Наш разговор состоялся на следующий день после землетрясения в Сан-Франциско, и Олпер сказал, что танк выглядел в точности как одна из машин, застрявших в разломанном покрытии моста Бэй-Бридж. Главное различие заключалось в контексте: на фотографии торжествующие моджахеды со злорадными улыбками позировали на фоне танка, из башни которого свисала фигура убитого русского солдата с отрезанными гениталиями. — Прим. автора.

(обратно)

29

В практическом смысле это означало следующее. По заключению юристов, Агентство не могло поставлять афганцам снайперские винтовки, или, если уж на то пошло, спутниковые снимки, где можно было разглядеть отдельных людей. Как ни дико это может прозвучать, они ссылались на возможное нарушение постановления Конгресса от 1977 года, запрещавшего любой сговор с целью убийства. Не имело значения, что Агентство раздавало моджахедам сотни тысяч штурмовых винтовок, пулеметов, мин, ракет, минометов и гранатометов, предназначенных для убийства советских солдат — в целом около 10 000 тонн вооружений и амуниции только в 1983 году, согласно данных офицера пакистанской разведки, осуществлявшего контроль над поставками. Юристы упрямо придерживались строгого толкования закона.

(обратно)

30

Проблема заключалась в том, что Агентство действовало на основе малого бюджета, а отдел снабжения мог делать покупки лишь при поступлении средств на свои счета. Тем самым ЦРУ играло на руку поставщикам, которые ощущали растущие аппетиты и взвинчивали цены. — Прим. пер.

(обратно)

31

В течение ряда лет Россия официально признавала гибель 13 000 своих военнослужащих в ходе афганской войны. По последним официальным данным, основанным на ранее засекреченных материалах, эта цифра достигает 28 000. — Прим. пер.

(обратно)

32

Округ Колумбия, федеральный город, находится под управлением Конгресса США, и все его средства распределяются в Комиссии по ассигнованиям. Это наделяет огромной властью председателя соответствующей подкомиссии, который может без особого труда урезать или увеличивать бюджет. — Прим. автора.

(обратно)

33

Алкогольный напиток из водки, джина и бульона. — Прим. пер.

(обратно)

34

Рафиах и Шор были убеждены, что «лошадка Чарли» может поработать на моджахедов, но патроны калибра 2,75 мм оказались бы слишком дорогами, если бы не огромные запасы таких вооружений, оставшиеся после Вьетнама. Уилсон решил выделить средства на специальную комиссию, которой предстояло выяснить, сколько амуниции можно вывезти из остатков вьетнамского арсенала. — Прим. авт.

(обратно)

35

Впоследствии Уилсон утверждал, что он не молился на коленях, а просто держал Джоанну за руку и оставался пассивным участником. — Прим. авт.

(обратно)

36

На самом деле эта критика отчасти оправданна. Даже Авракотос признает, что Пакистан едва ли не вынудил ЦРУ поддерживать своих фаворитов, которые были сторонниками жесткой линии ислама. — Прим. авт.

(обратно)

37

Когда Авракотос стал действующим руководителем отдела, он нарушил церемонию послеполуденного чаепития и заявил, что приехал в Лондон не для того, чтобы хлебать чай и жрать маленькие пирожные: если они хотят иметь с ним дело, то перерывов больше не будет. Любезные агенты MI6, нуждавшиеся в деньгах ЦРУ для финансирования своей афганской программы, отменили свою чайную церемонию. — Прим. авт.

(обратно)

38

Шеф разведки в ряде шпионских романов Ле Карре. — Прим. пер.

(обратно)

39

Как всегда, опыт ЦРУ в Центральной Америке оказался куда более печальным. Пока Авракотос находился в Лондоне, его коллег из центральноамериканской оперативной группы собирались пригвоздить к позорному столбу за составление так называемого «Руководства для убийц». Не только юристы Агентства, но также Конгресс, пресса и толпы протестующих американцев требовали прекращения тайной войны ЦРУ в Никарагуа. — Прим. авт.

(обратно)

40

Дискреционный (юр.) — предоставленный на усмотрение. — Прим. пер.

(обратно)

41

Лугвак разделял точку зрения ЦРУ, отстаиваемую Джоном Макмэхоном: принцип «правдоподобного отрицания» абсолютно необходим и по сути дела является частью негласной сделки с СССР. Советский Союз не вторгнется в Пакистан, если США будут скрывать свое участие. Американское общество не хотело брать на себя ответственность за оборону Пакистана в случае агрессии. — Прим, авт.

(обратно)

42

Джоанна Херринг использует буквальное энтомологическое название насекомого. — Прим. пер.

(обратно)

43

Королевская семья беспокоилась не только о нефтяных месторождениях; им также приходилось угождать собственным религиозным фундаменталистам. Саудовские муллы одними из первых стали оказывать поддержку афганскому джихаду, и король, будучи защитником двух главных святынь ислама — Мекки и Медины, — не мог проявить безразличие к религиозному аспекту войны. — Прим. авт.

(обратно)

44

Файерс рассказал эту историю Дэвиду Роджерсу из «Уолл-стрит джорнэл». Впоследствии Роджерс первым опубликовал сведения о дополнительных 50 миллионах долларов помощи афганским моджахедам. — Прим. авт.

(обратно)

45

Усилия Кейси в поиске легального маршрута для финансирования «контрас» быстро ослабевали. Вскоре он вступил в сговор с Оливером Нортом и разнообразными нечистоплотными деятелями как в самом правительстве, так и за его пределами для сбора денег у частных лиц, в том числе у саудитов и даже султана Брунея. В конце концов это привело к позорной сделке по продаже Хомейни оружия в обмен на заложников, прибыли от которой пошли в пользу «контрас». — Прим. авт.

(обратно)

46

Отдел военных операций подвергся радикальному сокращению в годы президентства Картера. При Билли Кейси он снова расширился за счет участия Агентства в тайных полувоенных операциях в Никарагуа, Анголе, Камбодже, Ливии, Чаде и Афганистане. — прим. авт.

(обратно)

47

Викерс был особенно удивлен, когда узнал, что несмотря на отправку элитных частей для борьбы с Масудом, русские так и не смогли разгромить его. Из документов Агентства он знал, что Масуд был лишь одним из трехсот более или менее известных полевых командиров. Это очень красноречивое свидетельство боевого духа моджахедов. — Прим. авт.

(обратно)

48

За год до визита Уилсона Мохаммед Абу Газаля в рамках секретной договоренности с США попытался спровоцировать ливийского лидера Муаммара Каддафи на вторжение в Египет. В последний момент план был отменен, но само его наличие демонстрирует огромное значение Абу Газаля для Соединенных Штатов.

(обратно)

49

Уилсон, не подозревавший об опасениях Гаста, попытался выгородить своего друга Мохаммеда, предположив, что генералы обманули его. Теперь он признает: «Вероятно, Абу Газаля действительно старался избавиться от старого дерьма на своих военных складах». Уилсон осознал, что его друг был готов помочь ЦРУ, но вместе с тем очень хотел выторговать как можно больше денег за свои огромные запасы устаревшего советского вооружения.

Во время одной из следующих поездок Авракотос поразился, каким эффективным торговцем смертью стал Абу Газаля. Он вспоминает беседу с адъютантом Мохаммеда, генералом Яхья аль-Гамалем, который сновал из одной комнаты в другую в своем большом офисе. Воздух был насыщен ароматами благовоний, и Гаст наконец спросил: «Какого дьявола вы там делаете?» «В одной комнате сидят иракцы, а в другой иранцы», — ответил Яхья. Авракотос мгновенно оценил ситуацию: «Мохаммед продавал оружие нам, чтобы убивать русских в Афганистане, продавал оружие иракцам для убийства иранцев, а иранцам — для убийства иракцев».

(обратно)

50

У директора было другое дело к королю Фахду. В качестве особой услуги для президента Рейгана саудиты в течение некоторого времени тайно оказывали «контрас» финансовую помощь в размере одного миллиона долларов в месяц. Принц Бандар прилетел в качестве переводчика, и когда Кейси заговорил о том, что может сделать Саудовская Аравия для США в других областях, Авракотос извинился и поспешно ушел. Гаст уже знал, что ЦРУ занимается в Никарагуа и Иране такими делами, в которых он не хотел принимать участия. Он мог представить себя на слушании комиссии Конгресса отвечающим на вопросы, чем они с директором занимались с саудитами в ходе этого визита. Ему хватало тех нарушений, на которые он шел в интересах своей программы.

(обратно)

51

Это не относилось к агентам, действовавшим под техническим прикрытием посольства США в Кабуле. Начальником оперативного пункта в то время был низенький подвижный мужчина, который разъезжал на велосипеде по Кабулу и пытался оценить боевой дух советских солдат. Когда выяснилось, что он начинает действовать неадекватно в напряженных ситуациях, Авракотосу пришлось заменить его. — Прим. авт.

(обратно)

52

Эти недвусмысленные цели тайной кампании ЦРУ никогда не обсуждались в официальных источниках. Юристы Агентства, не говоря уже о высокопоставленных чиновниках, таких как Джон Макмэхон, неукоснительно следили за тем, чтобы ЦРУ не оказалось вовлеченным в инцидент, хотя бы отдаленно напоминающий убийство. — Прим. авт.

(обратно)

53

Тогда Хинтон был только что отозван с посольского поста в Сальвадоре. Администрация Рейгана постоянно подвергалась нападкам в Конгрессе и средствах массовой информации за поддержку сальвадорских военных, учредивших «эскадроны смерти», которые занимались кровавыми расправами над мирным населением. — Прим. авт.

(обратно)

54

Ни одно повстанческое движение до сих пор не пользовалось такой поддержкой: страна (Пакистан), предоставлявшая партизанам убежище, обеспечивавшая боевую подготовку и оружие и даже посылавшая собственных военных в качестве советников; банкир (Саудовская Аравия), выделявший сотни миллионов долларов без каких-либо условий; правительства (египетское и китайское), которые поставляли оружие; и наконец, явная поддержка сверхдержавы (США через ЦРУ). К этому нужно добавить всевозможную поддержку от мусульманских правительств и организаций, а также от разведслужб Англии, Франции, Канады, Германии, Сингапура и других стран. — Прим. авт.

(обратно)

55

Викерс придерживался высокого мнения о Пикни и хвалил его перед Авракотосом. Он считал, что начальник оперативного пункта проделал хорошую работу, обеспечив согласие пакистанцев с радикальной эскалацией боевых действий в Афганистане. — Прим. пер.

(обратно)

56

В некоторых случаях журналисты критиковали коррупцию среди пакистанских чиновников, обвиняли моджахедов в торговле наркотиками и, наконец, утверждали, что ЦРУ отказывается предоставлять «борцам за свободу» оружие, в котором они нуждаются. Последнее обвинение, разумеется, было почти желанным, поскольку оно служило прикрытием для того, чем Агентство занималось на самом деле. — Прим. авт.

(обратно)

57

Такие оперативники, как Берден, ненавидят прессу главным образом за то, что каждый раз, когда журналисты что-нибудь пишут о них — неважно, хорошее или плохое, истинное или ложное, — неизбежно следует запрос из штаб-квартиры, на который нужно ответить в письменном виде. Это отнимает много времени и в зависимости от ситуации бросает тень на репутацию сотрудника или в лучшем случае отрывает его от работы. — Прим. авт.

(обратно)

58

Несколько месяцев спустя, когда информация об этом слиянии денежных средств была обнародована в связи со скандалом «Иран-контрас», Уилсон был настолько встревожен судьбой афганской программы, что прервал свое мировое турне с Аннелизой Ильченко, выяснил обстоятельства дела, а затем созвал пресс-конференцию и помог вывести Агентство из-под огня. Скандал не получил продолжения, поскольку деньги хранились на банковском счете лишь одни сутки и, по данным следственной комиссии, эта операция никак не повлияла на «афганские» средства ЦРУ. — Прим. авт.

(обратно)

59

Впоследствии демократическое большинство в Конгрессе, возмущенное делом «Иран-контрас», попыталось провести законопроект, требовавший немедленного оповещения о любых тайных операциях. Уилсон на своей должности в комитете по разведке загубил этот законопроект, несмотря на желание своих коллег. — Прим. авт.

(обратно)

60

Девайн, ветеран отдела Латинской Америки, больше всего гордился своей ролью в организации путча против чилийского президента Сальвадора Альенде. Он считал события, вызвавшие неоднозначную реакцию во всем мире, одним из великих достижений ЦРУ во время холодной войны. До того как занять должность Авракотоса, он служил заместителем Гаста, руководившим иранской оперативной группой, принимавшей деятельное участие в операции «Иран-контрас». После окончания афганской войны его назначили руководителем отдела Латинской Америки. — Прим. авт.

(обратно)

61

По словам Авракотоса, Уилсон пожаловался ему в 1985 году, когда обнаружил, что Агентство сумело проникнуть в ядерную программу Пакистана и сообщало о продвижении работ по созданию атомной бомбы. Гаст объяснил, что у оперативников не было выбора: им давали задание и они не могли ослушаться приказа. Но Авракотос также говорит, что он устроил одно из своих лучших представлений во время частного брифинга для Соларца, председателя подкомиссии по вооружениям. «Я пришел поздно, одетый в черное, и сообщил ему, что недавно присутствовал на похоронах члена моей семьи», — говорит Гаст. Авракотос знал, что это произведет обезоруживающее воздействие на конгрессмена. Он говорит, что эффективность работы Агентства произвела глубокое впечатление на Соларца, и что конгрессмен заметно встревожился, когда он намекнул, что Конгресс может оказаться в ужасном положении, если помощь Пакистану будет прекращена, и Зия уль-Хак изменит правила афганской кампании. К примеру, он мог потребовать плату с США за услуги ISI и использование пакистанской инфраструктуры или же просто свернуть программу. Если бы он выставил счет ЦРУ, то сумма, по всей видимости, достигала бы нескольких сотен миллионов долларов в год. Авракотос также намекает, что Уилсон мог уговорить Зию уль-Хака временно приостановить работы по ядерной программе, так как агенты, наблюдавшие за деятельностью пакистанцев, вскоре сообщили о получении сигнала, что Пакистан заморозил программу на критическом этапе. — Прим. авт.

(обратно)

62

Зия также знал об усилиях Уилсона по налаживанию тайного канала связи между Пакистаном и Израилем в областях, представлявших взаимный интерес. Это имело огромную ценность для Пакистана, которому иначе пришлось бы беспокоиться о том, что Израиль пошлет бомбардировщики или саботажников взорвать ядерные фабрики, как израильтяне уже сделали с Саддамом Хусейном несколько лет назад. — Прим. авт.

(обратно)

63

Когда Юсеф узнал об этом, он пришел в ярость и заявил, что для возмещения патронов, впустую потраченных во время пальбы, понадобится целый караван боеприпасов. Но с этим ничего нельзя было поделать; оружейные салюты были частью цены, которую афганцы требовали за свою борьбу. — Прим. авт.

(обратно)

64

Эта определение приписывается У. Черчиллю, хотя первоначально он имел в виду державы Оси во время Второй мировой войны. — Прим. пер.

(обратно)

65

Они ежегодно сталкивались друг с другом по вопросу об американской помощи Пакистану, и Уилсон всегда присутствовал на слушаниях под председательством Соларца, не упуская случая уязвить его. В феврале 1988 года он начал свое выступление следующими словами: «Мистер председатель, прежде чем мы начнем, мне хотелось бы поздравить всех друзей Индии с приобретением мирной ядерной подлодки, только что прибывшей из Советского Союза». — Прим. авт.

(обратно)

66

Варенников упомянул об амбициозной попытке СССР создать оружие, способное конкурировать с мобильной подземной ракетой MX, разрабатываемой Соединенными Штатами. По его словам, Язов замышлял сооружение гигантской передвижной установки, стоимость которой превышала все мыслимые пределы. Варенников решил саботировать этот проект и изготовил такую огромную модель, что, когда человек стоял у одной из ее колес, его почти не было видно. От этого варианта пришлось отказаться, но министерство обороны настаивало на своем и в конце концов заказало строительство чрезвычайно дорогой системы доставки, чтобы не отстать от американцев. — Прим. авт.

(обратно)

67

Перевод Е. Полонской. — Прим. пер.

(обратно)

68

Сесил де Милль (1881—1959) — американский режиссер и продюсер, один из «отцов Голливуда». С 1920-х годов снимал грандиозные исторические драмы, в том числе на библейские сюжеты. — Прим. пер.

(обратно)

Оглавление

ОТ АВТОРА

ПРЕДИСЛОВИЕ. СТРАННАЯ ЦЕРЕМОНИЯ НАГРАЖДЕНИЯ В ЛЭНГЛИ

ГЛАВА 1. ГОРЯЧАЯ ВАННА В ЛАС-ВЕГАСЕ

ГЛАВА 2. ЗАЩИТНИК ИЗ ТРИНИТИ

ГЛАВА 3. СЛОН В ПОСУДНОЙ ЛАВКЕ ЦРУ

ГЛАВА 4. ТЕХАССКАЯ СЕНСАЦИЯ

ГЛАВА 5. ТАЙНАЯ ЖИЗНЬ ЧАРЛИ УИЛСОНА

ГЛАВА 6. ПРОКЛЯТИЕ ЭЛИКИППЫ

ГЛАВА 7. КАК ИЗРАИЛЬТЯНЕ РАЗБИЛИ СЕРДЦЕ КОНГРЕССМЕНУ И ОН ВЛЮБИЛСЯ В МОДЖАХЕДОВ

ГЛАВА 8. НАЧАЛЬНИК ОПЕРАТИВНОГО ПУНКТА

ГЛАВА 9. КОКАИНОВЫЙ ЧАРЛИ

ГЛАВА 10. КОНГРЕССМЕН БЕРЕТ НА ВОЙНУ СВОЮ ТАНЦОВЩИЦУ

ГЛАВА 11. ВОЗРОЖДЕНИЕ ГАСТА АВРАКОТОСА

ГЛАВА 12. США ПРОТИВ ЧАРЛИ УИЛСОНА

ГЛАВА 13. СОБЛАЗНЕНИЕ ДОКА ЛОНГА

ГЛАВА 14. СЕКРЕТ ГАСТА

ГЛАВА 15. ПЕРВЫЙ ЗАЛП

ГЛАВА 16. ГОВАРД АФГАНСКИЙ

ГЛАВА 17. ПОСЛЕДНИЙ БОЙ КОГАНА

ГЛАВА 18. РОЖДЕНИЕ ЗАГОВОРА

ГЛАВА 19. ВЕРБОВКА

ГЛАВА 20. ЧЕЛОВЕК СУДЬБЫ

ГЛАВА 21. ОРУЖЕЙНЫЙ БАЗАР МОХАММЕДА

ГЛАВА 22. ВОИНЫ АЛЛАХА

ГЛАВА 23. «САМАЯ БОЛЬШАЯ КОНТРАБАНДНАЯ ОПЕРАЦИЯ В ИСТОРИИ»

ГЛАВА 24. ДОКТОР РОК ОБЪЯВЛЯЕТ ЧАРЛИ МЕРТВЫМ

ГЛАВА 25. ЧАРЛИ И ЕГО ПАРТИЗАНЫ

ГЛАВА 26. СЕРЕБРЯНАЯ ПУЛЯ

ГЛАВА 27. ДРУГАЯ «СЕРЕБРЯНАЯ ПУЛЯ»

ГЛАВА 28. ТЕМНЫЙ БОМБАРДИРОВЩИК

ГЛАВА 29. «ЭТО МОЯ ВОЙНА, ЧЕРТ ПОБЕРИ!»

ГЛАВА 30. ПАМЯТЬ О ДЖИХАДЕ

ГЛАВА 31. ЦЕНА СЛАВЫ

ГЛАВА 32. «ЗА ТЕБЯ, СУКИН ТЫ СЫН!»

ЭПИЛОГ. НЕПРЕДВИДЕННЫЕ ПОСЛЕДСТВИЯ

ИСТОЧНИКИ

ИЛЛЮСТРАЦИИ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg