«Не мешки»

Не мешки (fb2) - Не мешки [litres] 4090K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Макс Фрай

Макс Фрай Не мешки

Сет убивает Осириса, Ромул убивает Рема; в мифологии братоубийство – популярный сюжет. Штука однако не в том, что мальчики любят драться; то есть, они любят, конечно, но тут есть и другой аспект.

Штука в том, что когда умирает твой очень близкий (в идеале, близнец, но есть ещё варианты), его смерть (и само умирание, и отчасти то, что сразу после) становится немножко твоей. То есть, оставшийся в живых всегда отчасти умирающий, а отчасти мёртвый, то есть ушедший совсем за предел. Для богов и героев полезное состояние, не только и даже не столько потому, что добавляет глубины (хотя добавляет), просто выдержать это интересное состояние умирающего-всегда можно, только находясь в своей наивысшей октаве хотя бы половину проживаемого времени, лучше – больше, меньше – нельзя. И это уже не вопрос выбора (пока это вопрос выбора, мало кто сделает этот выбор, и не потому, что такой уж дурак, просто наша природа инертна, человеческий организм всегда старается сэкономить, особенно в области духа – сойдёт и так). Так вот, это уже не вопрос выбора, вернее, вопрос, но ровно настолько, насколько есть выбор у того, кто висит над пропастью: сжимать пальцы или не сжимать. То есть, этот выбор за нас делает инстинкт самосохранения, и – внимание! – переигрывает сам себя, побеждает другие свои проявления, не допускающие нас в наивысшую октаву собственного бытия. Очень красиво, на самом деле, как всякая змея, кусающая себя за хвост.

А находиться большую часть времени в своей наивысшей октаве (понятно, что она субъективна, у каждого своя, и меняется в течение жизни) – это уже такой уровень игры, что ради этого можно побыть и отчасти умирающим-мёртвым, и сокрушительно одиноким, как положено потерявшему близнеца (или почти-близнеца). Когда за это дают такие коврижки (ты сам становишься «такие коврижки»), нормальная цена. Собственно, вообще не цена, потому что жизнь в собственной высшей октаве – высшее же проявление божественной милости, которая – присутствие такой мощи, что какая-то твоя часть, умирая (она всегда умирает), будет благодарно стоять на коленях и колотиться башкой о пришедшего быть с ней рядом бога, как пьяный о парапет.

Штука в том, что у каждого есть свой предел (на самом деле нет, но в человеческом восприятии всё-таки да).

Низшая октава – предел т. н. «зла», т. е., удалённости от духа. Тупость, косность и прочее скотство, стремление мучить и разрушать всё, выходящее за рамки твоего понимания и т. п. У каждого из нас свои возможности в этой области, но надо понимать, что у любого своя собственная низшая октава неизбежно есть.

Высшая октава – предел максимально возможного приближения к духу. Этот предел, опять же, у каждого свой. И, что самое важное – сиюминутный. То есть, наш индивидуальный предел постоянно меняется. Никто не бывает всю жизнь неизменно равен себе самому. И вектор перемен – то немногое, что действительно зависит не от внешних обстоятельств (а от них зависит очень многое, не следует их недооценивать), а только от нас самих.

Т.е. вектор движения к духу или от него – единственный критерий «добра» и «зла», на который я опираюсь в своих рассуждениях. Обладая человеческим мозгом, можно только сымитировать выход за пределы бинарной системы, выйти из неё по-настоящему получается на достаточно короткие моменты в результате, условно говоря, медитации (разных практик, на самом деле, кому чего), но в этом состоянии мы с вами не будем друг с другом словами говорить. Имеет смысл это учитывать и позаботиться о том, чтобы критерии «добра» и «зла», раз уж они всё равно неизбежны, были рабочими. Мои – рабочие, поскольку помогают ориентироваться в объективно существующей и, по большому счёту, единственно важной для человека (как для бессмертного сознания) системе координат.

А

Аnd not much else

В интернете какое-то время назад была популярна шутка: «Человек, остро чувствующий свою боль (and not much else) – это, несомненно, герой нашего времени». Я даже примерно понимаю, в каком месте надо смеяться (ироничненько улыбаться), и всё ещё помню, почему.

Я понимаю, всем хочется, чтобы эти ужасные невыносимые окружающие, если уж почему-то пока не издохли, были удобными и наносили нам лютый комфорт, а не крушили всё вокруг, эгоистично завывая от своей пустяковой боли. Мне, в общем, тоже приятно, когда окружающие как зайки себя ведут. Штука однако в том, что при определённом уровне боли (как физической, так и душевной) просто технически невозможно чувствовать что-то ещё. У каждого своя доза, в смысле, свой предел, некоторым довольно мало надо, на некоторых не действуют традиционные обезболивающие. Мне это тоже не нравится, дайте мне другую Вселенную. Но в этой оно – пока так.

Короче, бывает невыносимая боль, как физическая, так и душевная, отвлекающая от заботы о комфорте окружающих; лучше поверьте на слово, что бывает, потому что нет на свете такого злодея, которому я пожелаю лично, на опыте убедиться в моей правоте.

По большому счёту, всё, что можно сделать с чужой болью – относиться к ней с уважением. Помнить, какую страшную власть она имеет над людьми, и хихикать пореже. Мы никогда не знаем, какими по счёту в очереди за невыносимой болью стоим.

Б

Баланс

С одной стороны, я знаю, что сознание бессмертно. Таким простым, естественным знанием, каким обычные зрячие люди знают, что в помещении сейчас светло (или темно).

С другой стороны, я совершенно осознанно позволяю сомнениям, даже откровенным неверию и отчаянию, порождённым скептическим умом в тандеме со слабостью безусловно смертного тела, регулярно меня одолевать и расшатывать единственную опору, которая может тут быть. Позволяю не потому, что не могу с ними справиться – на самом деле ещё как могу. Просто вести эту игру как последнюю, единственную и заранее безнадёжно проигранную – ну, как минимум, очень красиво. И на энергии отчаяния (если умеешь правильно её готовить) можно устроить отличный бадабум.

(Не пытайтесь повторить в домашних условиях. Неумело приготовленная энергия отчаяния – чистый яд, а бадабум всем делать не обязательно, для этого тут есть я.)

Без сахара

Когда я слышу (читаю) популярное выражение «сопли в сахаре», я хватаюсь за парабеллум (невидимый, но какой есть), и не потому, что оно выдаёт отсутствие вкуса и чувства языка, хотя выдаёт, и одного этого вполне достаточно для парабеллума. Но есть кое-что похуже. Регулярно долдонящий про «сопли в сахаре» делает нехилую заявку на лёгкое, походя, в полпинка, безопасное и приятное обесценивание чужих (и своих, естественно, мы всегда с себя начинаем, хоть и редко это осознаём) чувств.

Если кто ещё до сих пор не понял, этот наш человеческий мир вообще-то довольно страшное место. Здесь до хренища страданий для каждого припасено (индивидуально подобранных, чтобы проняло). То есть, это далеко не единственное качество/свойство реальности, но одно из самых заметных. Поэтому, если что-нибудь для кого-то может стать кратковременным утешением, пусть оно будет. Талдычить про «сопли в сахаре» – всё равно что таблетки в разгар мигрени у больного отнимать.

Что касается воспитания стойкости и крепости духа, оно дело хорошее. Но вы, что ли, всерьёз собираетесь чужих людей воспитать, обесценив их утешение? Вот прям вы – такое просветлённое гуру с бамбуковой палкой? Даже не смешно.

Если чужие наивные обезболивающие вас раздражают, прям спать не дают, ваши собственные дела очень плохи. Вы – несчастное унылое слабосильное говно. Сильный человек по умолчанию радуется, когда рядом с ним хоть немного уменьшается боль (потому что сила = власть над миром, только не в том смысле, что можно всеми важно командовать с пьедестала, блистая на зависть знакомым, как это обычно себе представляют, а в том, что приходится всёвотэтовот в себя вмещать).

Вообще, те, кто по всякому поводу любит поминать «сопли в сахаре», обычно просто пороху пока не нюхали, всех страданий – мамочка наругала по попе, нанеся неизгладимую травму на триста перерождений вперёд, или мальчику/девочке недостаточно сильно понравились, может даже вообще совсем не. Поздравляю, всё у вас ещё впереди, на этом месте раздаётся мой сатанинский хохот, призванный заглушить мой же ангельский плач.

Иногда бывает, что про «сопли в сахаре» талдычат те, кто пороху, наоборот, перенюхал, и этот порох сломал им хребет. Ну так, блин, делом займитесь. Сращивайте хребет обратно. Это возможно, хотя конечно гораздо труднее, чем других с высоты своего бесценного опыта поучать.

Не то чтобы выбор у нас непременно был между двумя крайностями, но если уж между крайностями выбирать, честное слово, лучше быть наивным чувствительным идиотом, падким на так называемые «сопли в сахаре», чем бесчувственным скотом. Первый не настолько оскорбительно выглядит с точки зрения мироздания. Строго говоря, вообще ни насколько не оскорбительно, иногда даже вполне себе ми-ми-ми.

Благодатный огонь

Нынче вечером на улице Доминикану вокруг Храма Милосердия Божия внезапно (для меня по крайней мере) случилось возгорание Благодатного Огня, толкался народ со свечками, натурально было не пройти.

Не знаю, как они это устроили, потому что традиция православная, а храм католический; можно было бы списать на вполне обычный для нашего города прыжок во времени (Храм Милосердия Божия действительно был православным с 1821 по 1920 год), но для девятнадцатого века народ как-то слишком уж бойко селфился. И, по свидетельствам историков, при царе в драных джинсах мало кто решался в церковь ходить.

Так или иначе, а Благодатный Огонь бушевал на улице Доминикану, и это на самом деле очень трогательно выглядело, как будто застрявшие на нашем не в меру обитаемом острове души сигнализируют небу: мы тут, ааа, вокруг ужос-ужос, нам страшно-страшно, спасай!

Идея сама по себе отличная, только чтобы заметили с неба, свечи всё-таки недостаточно, хоть из самого Иерусалима по скайпу её поджигай, тут работает другая техника, требующая, конечно, воображения и сосредоточенности, но без них в нашем деле вообще никуда; я имею в виду, что если достаточно регулярно представлять себя горящим костром или хотя бы свечой (с огнём из макушки), там, на небе, нас наконец-то заметят. Но спасать всё равно не примчатся: хорошо же горит, от чего тут спасать.

Я смеюсь, но на самом деле не очень-то и смеюсь, потому что, во-первых, техника офигенная и вполне доступная (даже руками ничего делать не надо, а счастья практически с первой попытки полные штаны), а во-вторых, важны не все эти ваши смешные игры в «верю – не верю», а то, видят ли наше сияние там, высоко-высоко в небесах, в пространстве мифа, по ту сторону морока этэцэ.

Будьте как дети

Лето, жара, ранний вечер, окрестности Кофе-вана, ангел, отбрасывающий тень. В тени сижу я с эспрессо-тоником и курящие мужики из соседнего бара «Шпунька», места всем хватает, у ангела здоровенная тень.

Между ангелом и свиньёй-колесницей, которая с весны припаркована возле ангела, стоят четыре прокатных красных самоката, новая любимая городская игрушка. Удобство этих прокатных самокатов заключается, в частности, в том, что их можно где угодно оставлять.

К ангелу (и свинье) приходит приезжее туристическое семейство, включающее непрерывно делающую селфи усталую маму и троих очень бодрых дошкольных или младше-школьных детей, которые, как и положено нормальным детям, радостно верещат, бегают по ангельскому парапету в том месте, где он не занят нашими с мужиками из «Шпуньки» жопами, залезают верхом на свинью и просто прыгают, размахивая руками. В ходе веселья дети роняют один самокат, он задевает другие, и вот все четыре красных самоката лежат на земле, усталая мама что-то укоризненно лопочет, типа – как же вы так, а вот люди сидят, а вдруг самокаты их, а вы без спросу всё уронили. Дети смеются, как и положено детям. Семейство собирается уходить.

– Куда пошли? Сперва поднимите, что уронили! – сурово говорят детям курящие мужики из «Шпуньки».

Но только по форме сурово, а на самом деле, не очень, дети их даже не слышат. А если слышат, им плевать.

Мне ужасно лень включать педагога, но нельзя, чтобы в моём персональном культовом месте между Кофе-ваном, ангелом и свиньёй воцарился бардак из моих же персональных культовых красных самокатов. Поэтому я вздыхаю и говорю:

– Так, дети. Это не дело. Уронили, надо поднять, иначе нечестно.

Дети смотрят на меня во все глаза (они по-своему правы, есть на что посмотреть), приходят в состояние деловитого просветления, поднимают самокаты, старший мальчик даже правильно ставит их на тормоза.

– Круто! – говорю я ему. – Спасибо. Теперь можно идти.

Дети уходят, уводя за собой бурно фотографирующую маму, мужики из «Шпуньки» тоже на всякий случай уходят (но оно и понятно, они докурили уже). Мы с ангелом, свиньёй и красными самокатами остаёмся, довольные наведённым порядком и (особенно) собой.

В общем, дети – правильные чуваки. Они сразу понимают, что меня лучше слушаться, чем не слушаться. Вот просто так надо, и всё. Так что будьте как дети – для начала хотя бы в этом конкретном вопросе. А там – как пойдёт.

Быть психом

Я всегда допускаю, что могу оказаться обычным психом. Если вдруг оно так – ну, ничего не поделаешь, зато интересно живу. А для той части личности, которая боится оказаться посмешищем, потому что жаждет величия, у меня есть отмазка: смотри, как круто держусь, на людей не бросаюсь, слюни не пускаю, секту не организовываю, а когда шибко хочется проповедовать, выдаю это за безобидную беллетристику, на площадь орать не иду – какой обалденный самоконтроль!

На этом месте мой скептический ум растерянно зависает и громко гудит, а меня попускает, потому что, ну ёлки, и правда, какая разница, псих я или Пророк-с-Горы, если кроме опыта восприятия и его обработки сознанием у нас всё равно ничего толком нет. А самоконтроль – несомненная ценность, важная характеристика личности, и уж он-то у меня (пока не кусаю прохожих на улице) совершенно точно есть.

В

В интернете кто-то неправ

Это уже давно общее место – насмехаться над другими (а многие смеются и над собой), застукав за эмоциональными дискуссиями в комментариях в фейсбуке, на форумах, и где ещё там нынче виртуально дискутируют, не особо рискуя получить лопатой по условно красивому лицу.

На самом деле, ничего особо смешного тут нет. «В интернете кто-то неправ» – это и правда вполне серьёзный повод для озабоченности, потому что с тех пор, как возникла эта среда, позволяющая коммуницировать с кучей народу, включая тех, с кем никогда, ни при каких обстоятельствах не сложилось бы мясного румяного «реального» диалога, идёт непрерывная война. Не просто «война мнений», как принято считать, а стоящих за мнениями индивидуальных представлений о норме, о точках отсчёта, о порядке вещей.

Эта война не метафора, она действительно идёт. И она правда именно что война, в том смысле, что представляет собой активное (и агрессивное) перераспределение территорий – наших внутренних территорий, я имею в виду. Представления о норме – самый что ни на есть фундаментальный фундамент, и когда в него удаётся внести какие-то изменения, по швам трещит всё, что принято называть словом «личность», расползается, а потом (если постараться, или хотя бы просто повезёт) отстраивается заново. Поэтому так неистово сражаются за свою правоту: за каждой правотой стоят представления о норме, добровольно менять которые – ну, скажем так, вава, бо-бо.

Неоднозначный, но очень интересный процесс.

(Ну и отдельно понятно, что всякий, кому удаётся изменить чужие представления о норме – это крайне редко получается в споре, обычно нужен личный пример, скажем так, действия из своей нормы, которые покажутся настолько привлекательными носителям других норм, что тем захочется тоже так уметь – так вот, тот, кто меняет чужие представления о возможном и допустимом, начиная с какой-то критической массы случившихся с его подачи изменений, действительно, по-настоящему меняет мир.)

В конце времён

Хорошо всё-таки жить в конце времён, заполненном всякими удивительными штуками, он иногда бывает столь прельстительно похож на начало каких-то других, новых времён, что дыхание перехватывает от волнения, как в детстве, когда сидишь в кинотеатре, и уже гаснет свет, и сейчас, вот прямо сейчас тебе покажут кино, после которого уже ничего не будет как прежде, и ты не будешь, как прежде, хоть убейся, а не сможешь снова стать человеком, никогда не видевшим этот фильм; с временами примерно та же байда, только уверенности в наступлении новых времён, пожалуй, поменьше, чем в киносеансе; думаю, зря.

В начале пути

Всё-таки удивительно, насколько острым может стать с годами (строго говоря, не с какими-то там формальными «годами», а с опытом) утраченное в момент условного (физического, гормонального) взросления и возвращённое силой (именно силой) ощущение самого начала пути.

Оказывается, если сорок лет водить себя по (ледяной, какой же ещё) пустыне без надежды однажды выйти, то есть, вообще без надежды, на энергии яростного отчаяния: фак вам, блядские людоеды, прежде, чем упасть, я сделаю ещё один шаг (это вечная программа-минимум – всегда, при любых обстоятельствах, любой ценой, во что бы то ни стало, делать ещё один шаг) – так вот, если водить себя сорок лет по пустыне на таких непростых условиях, дело даже не в том, что куда-нибудь выйдешь, а в том, что твоя ледяная пустыня согреется и зацветёт. Ну и будешь стоять, такая кукусинька, псевдосуровый воин, условный герой (читай – неудавшийся дезертир) всех безнадёжных битв разом, как белка Рататоск на именинах, озираться по сторонам, вспоминать, где у человека та кнопка, которую нажимают, чтобы заплакать от счастья. Впрочем, хрен тебе кнопка, так и будешь стоять.

Это вообще поразительная штука – годами (на самом деле, десятилетиями) воспитывать в себе стойкость обречённого на поражение, потому что меня всерьёз парят только такого рода задачи, у которых в текущих условиях нет решения, для таких как я немыслим «успех», потому что даже слабый намёк на «успех» – вне пределов человеческих возможностей, тем более, вполне скромных (как кажется изнутри) моих. И внезапно дойти до такой удивительной точки, из которой начинаешь видеть: кое-что таки получается. То есть, уже получилось. Вот прямо сейчас оно есть, и даже если завтра снова не будет, у меня уже было моё сияющее «вот прямо сейчас» – в самом начале пути.

В сторону от бессмертия

Человеческим существам, которые представляют собой интереснейшую конструкцию, где смертное и бессмертное сплелось в такой комок, что поди раздели, важно знать вот что. Социум не заинтересован в нашем бессмертии. Социум вообще не про это и не для того. Социум всегда стоит на страже интересов вида и навязывает каждой своей единице те варианты поведения, которые в текущую эпоху подходят для более-менее удачного размножения и выкармливания потомства, на этом всё. Какое, в жопу, персональное бессмертие? Возможность такой перспективы для индивида – катастрофа для социума. Ощущающий себя бессмертным неуправляем, он слишком мало боится, а любые покупающие послушание плюшки готов отложить на потом: когда у тебя впереди вечность, с плюшками вполне можно и погодить.

Из этого вытекает правило, очень простое, но очевидное крайне мало кому: всё, что предлагает нам социум, гарантированно уводит в сторону от персонального бессмертия (установления связи между смертной и бессмертной частями сознания; до установления этой связи бессмертны не мы сами, а «что-то такое там»). Гарантированно уводит в сторону, повторяю для невнимательных. А не просто «может в сторону увести».

Всем нам приходится отчасти повиноваться социуму ради физического выживания. Эту махину одним дурным нахрапом не победишь. Всё, что тут можно сделать – следить за собой, чтобы не сделать ни одного шага сверх жизненно необходимой нормы. Чтобы не уйти по путям, которые предлагает нам социум, слишком далеко. И не слишком часто пить по дороге из луж в форме копытца. Жажда – неприятное ощущение, но её довольно подолгу можно терпеть.

Требования социума далеко не всегда неприятны. Некоторые – очень даже наоборот. Речь не о том, что лично мне (и кому бы то ни было) в этих требования нравится, а что – не особо. Речь только о том, куда это всё ведёт. В каком направлении. (В бездну, в адскую бездну! – хохочет мой внутренний Люцифер; он тролль, но по сути прав.)

Все предложения социума, включая культмассовые изводы религий, весь этот сладкий опиум-для-народа следует рассматривать именно в этом ракурсе: нравятся они нам или нет, они уводят в сторону от бессмертия. К бессмертию ведут только персональные, непроторенные, зачастую ошибочные (будете смеяться, это, по большому счёту, совершенно неважно) и очень одинокие пути.

Вижу цель – не вижу препятствий

В исламе существует легенда о Святом Георгии (он же Джирджис, Гиргис, Эль-Худи).

Согласно легенде, жил Георгий-Джирджис в те же времена, что и пророк Мухаммед. Аллах послал Георгия к правителю Мосула с призывом принять истинную веру, но владыка повелел казнить его. Георгия казнили, но Аллах его воскресил и послал обратно к правителю. Его казнили во второй раз, он воскрес и пришёл обратно. Его казнили в третий раз, труп сожгли и пепел бросили в Тигр. Однако Георгий-Джирджис восстал из пепла и вернулся, после (и вследствие) чего властитель и его приближенные были истреблены.

Только после третьего раза! Поразительное сочетание целеустремлённости и ангельского терпения, вот что я вам скажу. Всем бы нам с таким упорством по инстанциям ходить.

Вильнюс как пляж

Выйти ночью из дома – всё равно что нырнуть ночью в море. Тот же запах солёной влаги, та же прохлада, воздух плотный почти как вода, идёшь, как плывёшь, раздвигая его всем телом, думаешь: так не бывает, – и море, невидимое, тёмное, важно соглашается: да, меня не бывает. И город сразу такой – а вот можно подумать, меня бывает! Конечно, тебя не бывает, да и меня не бывает, нас всех таких замечательных не бывает, дорогой.

Иногда в ночном городе-море пахнет цветущей акацией; я теперь знаю, что это не глюк: повторно цветущую белую акацию мы с другом Р. своими глазами видели позавчера, в понедельник, во дворе по какому-то адресу, ну то есть, не по какому-то, а по совершенно конкретному. В смысле, он точно был, этот двор.

Ночью в городе столько народу, как будто завтра у всех выходной; всякая летняя ночь – ночь с пятницы на субботу, даже когда она – ночь с воскресенья на понедельник. Возле баров часто попадаются люди в шортах и шлёпках, как будто и правда только из моря вылезли; хочется сказать, что у них на плечах мокрые полотенца, но нет, полотенца всё-таки в пляжных тряпичных сумках, которые пляжные люди носят с собой.

Ты же именно это любишь, – думает город, пока я плыву по его тёмным душистым улицам, то есть, с точки зрения постороннего наблюдателя, просто умеренно быстро куда-то иду. – Тебе же, собственно, нужно не море, а нечто недостижимое, чтобы вечно казалось – оно за ближайшим углом, ну ладно, за следующим, чтобы было рядом, манило, но в руки никогда не давалось – до того самого дня, когда ты плюнешь на эту погоню и скажешь: идите все в жопу, море – это здесь теперь я.

Бинго, – думаю я, и поднимаюсь к небу тяжёлой тёмной волной, пока не взаправдашней, а просто для тренировки, надо быть в форме, потому что если и правда однажды начну говорить такие глупости, за слова придётся отвечать. А больше ничего не успеваю подумать, потому что разлетаюсь на тысячи тысяч брызг.

Вина и ответственность

Люди часто путают вину и ответственность (и боятся брать на себя ответственность, потому что кажется, это первый шаг к тому, чтобы стать виноватыми). Но вина и ответственность не просто разные вещи, а, можно сказать, антонимы.

Вина – результат слабой позиции. Меня накажут, и правильно сделают, меня надо наказать, потому что я – плохой, плохой, плохой! Но если ощущать вину, может, не так сильно накажут, поэтому давайте её как-нибудь поострей ощущать. И другие пусть ощущают! Все плохие, все слабые, все в чём-нибудь виноваты, не только я; потому что если только я, это совсем страшно, это значит, я хуже всех, и меня могут убить – ну, грубо говоря, как-то так.

Короче, в фундаменте чувства вины всегда лежит страх. Иногда так глубоко, что не докопаться. Но есть признак, по которому сразу видно, что он есть: у виноватого силы убывают. Чем больше вины, тем слабее позиция. А тем, кто занимает слабую позицию, Небесная Канцелярия и собственный организм выписывают мало сил. Слабому больше не положено! Разумная экономия тут у нас.

Ответственность – результат сильной позиции. Я такой крутой, что от меня всё зависит. Ладно, не всё, а многое. Поэтому надо действовать. Делать вон то, и это, и так, и вот так. Звучит не очень, в описании ответственный выглядит как прислуга. А на самом деле, на территории своей ответственности он – царь.

Настоящая ответственность отличается от суетливой имитации отсутствием страха. Ответственный так крут (по собственным ощущениям), что фигли ему бояться. Придут, накажут? Этта хто, извенити, «придут»?

Главный признак, по которому настоящую ответственность легко отличить от мнимой – она прибавляет сил, в том числе и физических (тех, которые ощущаются как физические, скажем так). Даже если ты изначально задохлик, каким-то удивительным образом набравшийся наглости назначить себя за что-то ответственным, организм и Небесная Канцелярия постепенно начинают увеличивать порцию выдаваемой силы. Царям (даже ситуативным) положено, у них просто другого выхода нет.

Вклад в человеческий дух

Важное, базовое для меня выражение «вклад в человеческий дух», кажется, позаимствовано у Карлоса Кастанеды; точно не помню, может ещё откуда-то, с тех пор сто миллионов моих личных лет прошло.

Так вот, «человеческий дух» – это не абстракция. То есть, с одной стороны, абстракция, сумма всех индивидуальных пребываний всех представителей рода человеческого за все времена в своей наивысшей октаве. А с другой стороны, это штука очень практическая. Потому что сумма всех этих вкладов составляет базовую характеристику человечества в глазах… эээ… Небесной Канцелярии, скажем так (и заодно сразу скажем спасибо древним китайцам, не представляю, как без этого их смешного и точного термина выкручиваться, как совокупность высших сил/высших духов, вступающих с нами во взаимодействие, называть).

Число (критическая масса) шагов, сделанных представителями человечества по направлению к собственной высшей октаве, к взаимодействию с духом, определяет, что такое вообще человек. Где место среднестатистического человека на линейке между скотом и ангелом. Это важно, когда делаешь первый шаг к духу. Насколько твой вид ближе к ангельскому, тем охотнее с тобой начнут говорить. Дальше уже всё индивидуально, но начало зависит от того, к какому виду принадлежишь.

Короче, чуваки. Всякий шаг в направлении собственной высшей октавы, как бы мал он ни был – вклад в человеческий дух. Это очень важно. Обязательно надо делать хотя бы крошечные шаги, как можно чаще, это бесценно. Потому что на небесной линейке наш вид от ангельского пока ооооооооочень далеко, и первые шаги к духу делать очень трудно даже самым лучшим из нас. Тем ценнее каждый личный вклад.

Однако нельзя говорить только половину правды. А вторая половина этой правды заключается в том, что – да, в обратную сторону оно тоже работает. Вклады в низшую октаву человеческого, в тупость, жадность, садизм, покорность и скотство тоже идут в зачёт.

Хорошая новость тут такая, что все действия на возвышение духа высокоэнергетичны. А действия на понижение духа – наоборот, слабы (за редкими исключениями, но их так мало, что можно специально не разбирать, вряд ли кто-то из нас тут готовится в фюреры-людоеды, и его надо срочно отговорить). Обычно один возвышающий дух жест перевешивает страшную тыщу оскотинивающих. Но даже при таком раскладе мы (работающие на возвышение человеческого духа) всё равно в меньшинстве. У нас, честно говоря, никаких шансов. На персональное возвышение духа – да, а на улучшение репутации человечества как вида – нет. Борьба за возвышение общечеловеческого духа проиграна изначально. Но это не означает, что не надо стараться. Наоборот. Энергия отчаяния рулит, стремление осуществить невозможное само по себе выводит стремящегося на новый уровень игры. Ну и небесной сгущёнки на это заведомое поражение завхоз выдаёт побольше, чем на самую победительную из побед.

Вопросы

«Кто я?» «Какой я?» – самый волнующий вопрос для (почти) всякого человека, но он глупый и бесполезный. Какая, к лешему, разница? Кем бы мы ни были, нам очень недолго предстоит этим быть. Я сейчас даже не о том, что мы все умрём (хотя вероятность такого исхода, скажем так, существует), а о том, что состояние сознания не только у упоротых психонавтов, а у ординарных людей регулярно меняется. И репутации разные – в разное время, в разных кругах. А ведь есть ещё сны, в которых мы успели побывать героями и злодеями, несчастными жертвами, великими колдунами, а некоторые, например, зверями и инопланетянами. Об этом мало кто помнит, но память – такая штука, она всегда предаёт, даже тех (особенно тех), кто на неё всерьёз опирается. Меняется, как захочет, прячет от нас тоже что хочет, это про неё лучше понимать, чем нет.

«Что со мной происходит?» – вопрос, который гораздо важнее, чем «Кто я?» «Происходит» – это опыт, который нас формирует и одновременно наш диалог с реальностью, которая с большой буквы «Ры». Реальность (строго говоря, непостижимое мироздание, временно надевшее маску текущей привычной реальности) всегда говорит с нами событиями. То, что нас развлекает, веселит, озадачивает, мучает, убивает, делает сильнее, калечит и воскрешает из полумёртвых – это реплики в диалоге. Их важно уметь правильно понимать, понимание вообще важная штука, лестница, ведущая из ада (ад потому и ад, что мучения там совершенно бессмысленны) – не обязательно прям сразу в какой-нибудь райский рай, но туда, где есть смысл.

«Что я делаю?» – вот по-настоящему важный вопрос. Единственно важный. «Ничего» – не ответ. Все всегда что-нибудь делают, бездельников не бывает, так называемое «безделье» – тяжкий, изматывающий труд («безделье», доставляющее удовольствие и дающее силу – тоже труд, очень полезный и важный, называется «производство радости», квалифицированных специалистов в этой области мало, высоко ценится любой вклад). Вопросом «что я делаю?» – заканчивается бессмысленное существование, полное муки, и начинается подлинная жизнь. «Создан по образу и подобию Творца» – это инструкция по применению человека. Создали – скажи спасибо и иди, сцуко, твори.

Воскресение начинается во вторник

Когда выходишь на улицу, то есть думаешь, будто просто на улицу, а на самом деле наконец-то в живое себя, в свой неугасимый огонь, в свой вечный последний день мира, который весь ликование и предвкушение новой игры; короче, когда после бесконечно долгих сорока дней скитаний по этой вашей долине смертной тени, которая как бы и есть просто-жизнь в пределах психиатрической нормы, наконец приходишь в себя и обретаешь былой задор, стыдливо именуемый «вдохновением», милосердный господь натурально повисает у тебя на шее, орет: «Ура!» – одновременно засвечивает в глаз: «Где тебя черти носили?» – признаётся: «Я соскучился», – и всё это разом, одновременно, так что впору совсем ошалеть от такого приёма, а потом ещё какое-то время натурально висит на шее дополнительным шарфом, не отпускает, и ради одного только этого уже имело смысл рождаться нелепым человеческим существом с нелепым родом занятий и нелепейшей биохимией, или что там рулит процессами в организме того, кто беспомощный комок биомассы и одновременно неугасимый огонь.

Всё для первого сентября

Жара ушла, город усыпан сухими листьями – не осенними жёлтыми, а сгоревшими за лето, в точности как было в Одессе, как бывает на юге всегда. Всё-таки очень смешно, насколько внезапно южным оказался этот, теоретически, северный город. Такая уж у меня судьба. Я всю жизнь притворяюсь суровым северным варваром, при этом за мной всегда, как ненадетые трусы из штанины, волочится незаметный мне, зато очевидный всем сторонним наблюдателям срамной буйный юг.

Августовские ночи по-настоящему тёмные, и это, с одной стороны, печально, как любой поворот на смерть, а с другой, так красиво (и само по себе, и особенно с непривычки), что каждую ночь хочется прижать к сердцу и поцеловать в темноту.

В супермаркетах появились выставки адских канцелярских товаров «всё для первого сентября». Многие, я знаю, смотрят на них и радуются, потому что им в школу больше не надо. А я смотрю, и сердце сжимается, потому что чувствую, эта школа каким-то боком меня касается, всё на свете почему-то меня касается, и со мной каким-то образом происходит даже то – может быть, в первую очередь то – что не произойдёт со мной никогда.

Вхождение в пространство мифа

Пространство мифа для человека – это пространство непосредственного взаимодействия с духом, непостижимым и неопределённым, источником смысла и жизни вечной, даже когда мы не верим в неё. Слепо верить, кстати, совершенно необязательно, на каких-то этапах развития может быть даже вредно, а то, не умея вообразить бытие за пределами антропоморфности, нафантазируем себе в простоте утешительных Сведенборговских санаториев и будем на попе ровно сидеть довольные, а сидеть нельзя, надо прыгать, всё выше и выше, причём начиная с какого-то уровня, прыгать не как попало, а чётко в цель; жизнь, когда её вектор устремлён к высшей октаве – долбаный баскетбол.

«Пространство непосредственного взаимодействия с духом» звучит, понимаю, довольно невнятно. Это чего, с утра до вечера молиться и медитировать? Или наоборот, завывать, призывая демонов?

Ну, кстати, в частности, да. Не помешало бы! Но надо учитывать, что молитвой и медитацией (и демоническим завыванием) может быть много чего. В том числе, вещи формально на них не похожие. Самый простой пример: человек, который вышел на улицу, задохнулся от красоты мира (или ещё чего-нибудь этакого, которое поджидает хорошего практика за каждым углом) и сказал «спасибо», – не обязательно вслух, но лучше бы всё-таки вслух, потому что так не принято, нормальному человеку психологически трудно говорить вслух с невидимым собеседником, а всё, что делается с усилием – вклад; так вот, такой человек вполне себе пребывает в молитве. А бормочущий выученные слова в указанное время, в специально отведённом для этого месте – нет (но при этом бормочущий выученные слова в специально отведённом для этого месте с чувством вдохновенного единения с неведомо чем – опять да, просто вклад у него сильно меньше, чем у стихийно молящегося неведомому агностика, но в принципе, духу по фигу, он летает, где хочет, сами по себе ритуалы и храмы ему не противны, важно только одно: есть ли контакт).

Контакт, взаимодействие – ключевое понятие. Он или есть, или нет (читай: или вы существуете с точки зрения духа, или вас для него в данный момент нет, вопрос именно так ставится, старая шутка «неважно веришь ли ты в бога, важно, что он верит в тебя» вполне себе правило, только «верит» неточное слово, но для начального понимания сойдёт), и это не сымитируешь, не подделаешь. Себя обмануть можно, окружающих – ещё проще, но дух-то фиг проведёшь, а в этом танце ведущая партия – его.

Вхождением в пространство мифа становится любое действие, в котором есть подлинное соприкосновение с духом, с неведомым, с тем, что больше человека, непостижимо и не приносит понятной сиюминутной выгоды. Чем больше усилий и меньше бытовой корысти, тем больше наш вклад. Самые понятные примеры человеческого вхождения в пространство мифа – вдохновение (вдохновенный художник по умолчанию благословен, но важно понимать, что «художник» в данном случае не род деятельности, а состояние сознания, на практике-то можно прыгать через скакалку или варить компот) и подвиг (подвиг не с точки зрения социума, а с точки зрения совершающего, подвиг – это всегда сознательный выбор – обязательно именно выбор, а не истерика от безвыходности! – переступить через собственный страх).

Эти примеры, повторю, просто самые понятные и эмоционально заряженные. Но не единственные способы войти в пространство мифа. Способов много, о большинстве и я ничего не знаю, потому что не довелось попробовать пока, всё не перепробуешь, для этого надо побывать по очереди всеми в мире людьми.

Самое важное, что надо знать о пространстве мифа.

– В миф можно войти только от избытка. От недостачи в него не входят. В миф не прячутся от страхов и бед, миф – не тёплый чулан. На самом деле, только затем и надо приводить к хотя бы относительному благополучию свою бытовую жизнь, чтобы было откуда в пространство мифа входить, как принц из дворца. Чтобы миф стоял в приоритетах не потому, что у нас ничего кроме него нет, а потому, что мы его сами выбрали. Хотя и так могли бы прожить. Это, я знаю, многим не нравится слышать (и мне бы в юности очень не понравилось). Но факт остаётся фактом: входя в пространство мифа, мы приносим свою человеческую жизнь в жертву (не физически умираем, а просто меняем приоритеты, согласно которым жизнь становится менее важной, чем миф). И эта жертва должна быть настолько хороша, насколько это возможно. Не обязательно наживать страшные миллионы и строить дворец, чтобы ради мифа его покинуть, сойдёт и коморка, но при условии, что в этой коморке нам по-человечески уютно, безопасно и хорошо.

– В миф не входят при поддержке и одобрении социума. Всё, что поддерживает и одобряет социум, это не миф. Не обязательно что-то «плохое», иногда отличное. Просто оно не миф, а часть вашего «дворца», который однажды придётся бросить. Вхождение в миф дело одинокое, как и смерть (оно собственно и есть смерть – как минимум, репетиция смерти в высшей октаве). Оно не касается никого.

– В миф входят, преодолевая страх. Всегда! Ну, кроме психиатрических случаев, бывают такие прирождённые экстатические жрецы, которые в хороших руках и с хорошей судьбой могут войти в пространство мифа без страха, но нас с вами это не касается, мы – не они. Если вам не было страшно, значит вы ещё толком не постояли на границе. Пока у человека есть смертная часть (тело, личность, освоенный личностью ум), эта смертная часть будет сопротивляться вхождению в пространство, где она не имеет значения. Это нормально. Преодоление естественного страха перед неведомо чем (у современного человека это чаще всего страх безумия и отвержения обществом, раньше был более популярен страх одержимости бесами); так вот, преодоление естественного страха – наш вклад. Выйти из привычного состояния сознания – это тоже выйти из дворца. Поэтому тело и личность, и ум должны быть клёвыми. Опять же, чтобы сделать годный вклад.

Очень важно понимать, что в миф входят, преодолевая страх, но не спасаясь от страха. Я знаю довольно много людей, обратившихся к религии, чтобы спастись от невыносимого страха смерти. Так вот, они вступили не в миф (тогда как какой-нибудь человек, одержимый условно ангельскими голосами и, в силу недостатка образования, побежавший в церковь, чтобы быть к ним поближе, таки да, в миф).

А теперь, когда все окончательно запутались и перестали что-либо понимать, с облегчением скажу простую и наивную штуку, от которой всем запутавшимся должно полегчать (мне так точно): пространство мифа – это пространство активного личного взаимодействия человека с богом, или тем, что мы себе представляем (вернее, вообразить не можем) вместо него.

Вхождение в пространство мифа (постскриптум)

Вхождение в пространство мифа обычно довольно страшная штука. То есть, если повезёт, то довольно страшная. А так-то вообще не просто «довольно страшная», а лютый трындец. Не потому, что пространство мифа какое-то особенно «злое», оно вообще ни фига не «злое» (но, кстати, и не «доброе», оно вне этих категорий). А потому что в пространство мифа трудно входить, будучи человеком. Мы не очень-то приспособлены для пребывания в мифе – при том, что без пребывания в мифе наша органическая жизнь вообще бессмысленна, деньги на ветер. Поэтому приходится пребывать в мифе через «не могу» – через ситуативное человеческое «не могу», по большому-то счёту, пространство мифа – наша общая сладкая страшная родина, хотим мы того, или нет (но лучше хотеть, потому что всё всегда лучше получается по любви, тем более – вхождение в пространство мифа и пребывание в нём, без любви это уже будет не миф, а адское адище, зачем нам оно).

Г

Гамлет

История Гамлета – универсальная история любого живого, думающего подростка.

Драма с убийством отца распрекрасно переживается без убийства отца и безобразного поведения остальной родни, достаточно просто въехать во все эти взрослые игры: блин, вы чего, правда такие? И вот это вот всё скучное, подлое, лживое – человеческая жизнь? Вы во что меня втравили, суки? Охренели совсем?

Драма с утраченной короной – ну, тоже понятно. Окончательное прощание с детским ощущением бессмертия (не мыслями на тему, не «верой», а именно физическим ощущением бессмертия, которое проходит одновременно с половым созреванием) и детской же (бессознательной, но яркой) уверенностью, что нам принадлежит мир.

Ну и потом – да, надо сражаться. Хотя шансов победить – вообще никаких. Однако всё самое интересное случается с проигравшими эту битву мёртвыми Гамлетами, которые каким-то образом умудрились физически уцелеть.

Гордыня

Прежде чем смирить гордыню, её надо отрастить. На определённом этапе развития очень нужная штука. Другие вам скажут, что это не так, потому что другие хотят, чтобы им сделали удобно. Но человек не для того рождён, чтобы делать удобно. Это такая специальная полезная неудобная для окружающих штука – живой человек.

Отрастить гордыню (не обязательно сатанинскую, можно умеренную) надо, чтобы перестать излучать сигнал «я никчемное унылое говно, не имею права на жизнь». Излучать сигнал, а не думать! Думать при этом можно всё что угодно, хоть «я пуп земли». Просто никому особо не интересно, что человек думает, важно, что он делает («излучать сигнал» тоже «делать»). Гордыня – не образ мыслей, а глубинное знание (отчасти ошибочное, зато бодрящее) о себе. На определённом этапе развития она может стать мощной опорой – как раз на том самом этапе, когда кажется (и чрезвычайно убедительно кажется!) будто других опор нет.

Правильно отрощенная гордыня и усмиряется правильно. С позиции силы, в которую нам на энергии этой гордыни удалось прийти. Правильно усмирённая гордыня выглядит примерно как (поэтапно): – Блин, у Бога кроме меня ещё кто-то есть. – Ладно, Ему виднее. – Какой класс!

Град небесный

Вчера сидели в шезлонгах, созерцая цветение сакуры и полёт воздушных шаров (мы правда так проводим время, и не только мы, на высоком берегу Нерис, где цветут сакуры, посаженные в честь японского дипломата Сугихары, спасшего много тысяч людей[1], и скоро зацветут яблони, посаженные просто так, для радости, понаставили шезлонги, надувные кресла и положили пледы для желающих там сидеть; желающих, теоретически, толпы, а на практике никто никому не мешает), сидели и говорили, что всё-таки Вильнюс так хорошо получился, что когда этот мир закончится, надо бы сохранить его в вечности, в качестве специального рая для особо понимающих праведников, пусть болтается где-нибудь в космосе вместе со своими храмами, дикими сливами, толстыми утками, вечеринками по любому поводу и без него, красными самокатами, весёлыми псами и всем остальным, что у нас есть.

И море, – сразу думаю я, – висящий в космосе Вильнюс запросто можно окружить морем, вот тут-то мне карта и пойдёт. Но тут же понимаю, что нет, не надо, пусть наше море остаётся невидимым, а то что это за рай такой, где не о чем сокрушаться и мечтать.

Д

Два способа

Есть два основных способа взаимодействовать с т. н. «чудом» (необъяснимым, над-человеческим и т. п.); по уму, надо уметь оба, иначе беда.

Всё, что лишает нас сил, добавляет страха и недоверия к миру, следует анализировать и объяснять рационально (не обязательно правильно, важен сам процесс).

А всё, что даёт нам силы, радость и ощущение налаженного диалога со Всем-Миром-Сразу, следует принимать на веру, романтизировать и не поддаваться искушению почувствовать себя «умным и честным» (тем более, что рационализация чудесного не имеет отношения ни к честности, ни к уму).

Важно, конечно, отличать одно от другого и иметь достаточно внутренней дисциплины, чтобы легко и естественно переключаться из одного режима в другой, но тут ничего не поделаешь, во всяком деле без технической подготовки никуда.

День рождения мира

Друг рассказал, что, оказывается, в семнадцатом веке некий архиепископ каким-то образом высчитал, что сотворение мира было завершено 23 октября 4004 года до нашей эры в 9 утра.

Из чего следуют два вывода:

– Во-первых, Господь работал по ночам. Только настоящие «совы» заканчивают срочную работу к девяти утра. Ч.т.д.

– Во-вторых, поскольку мир был сотворён за 7 дней, ясно, что Господь взялся за работу во второй половине октября. И это так по-человечески понятно! Осень перевалила за половину, погода испортилась, похолодало, зарядили дожди, надо было придумать какое-нибудь приятное рукоделие, чтобы засесть с ним дома.

Лучше бы Он вышивал.

Джармуш и март

Удивительно всё же, как режиссёру Джиму Джармушу удаётся совершенно нечеловеческий безоценочный взгляд на происходящее. Я так (почти) не умею, но тоже хочу.

В рамках акции «хочу уметь как Джармуш» хожу по городу, иногда говорю (про себя, но чётко, как будто вслух; на самом деле, лучше всё-таки вслух, но на улице это не всегда удобно): «Дорогой бог, пожалуйста, посмотри на всё вокруг моими глазами», – и тогда сразу получается в точности как у Джармуша, даже наверное круче, но ненадолго, на пару минут. Это такое невероятное… в общем, такое. Не знаю, как это назвать. Просто очень долгий, очень спокойный безоценочный взгляд. Но долго его не выдержать, всё-таки глядящий гораздо больше и сложнее меня.

Ну это нормально вообще: весна. Я в этом смысле, как дворовый котик: чуть оттепель, сразу принимаюсь истошно орать под окном Господним всякую романтическую ерунду. Надеюсь, Ему хотя бы смешно, а не просто ужасно шумно. С другой стороны, не закрывает же окно.

Для настоящих героев

На пакетиках сахара в пиццерии имени Юргиса и Дракона написано: «Для настоящих героев». Ещё бы! Даже не знаю, кто из них больше герой – Юргис, которому надо побеждать дракона, или дракон, которому вот прямо с утра придётся жрать сырого, неочищенного Юргиса, подозрительно святого на вид.

«Ну хоть сахарком потом закушу эту неприятность», – думают оба, собираясь на бой.

Договор

У нас с Вселенной договор: я говорю её голосом, прикидываясь, будто это не заслуживающая внимания беллетристика, а она за это даёт мне в глаз, как только скажу херню. Очень удобно с такой обратной связью: молнией не разразило? – значит я опять молодец. Разразило? Соберись, тряпка, восстань из пепла и больше херню не неси.

Е

Ещё не конец

Вчера шли по ярмарке уже в темноте, под колокольный звон, больше похожий на бурю, как будто звонарь кафедрала мало того, что сам напился, так ещё и привёл на колокольню пьяных друзей. Сквозь этот штормовой звон и ярмарочный гомон до нас донёсся далёкий звук трубы, такой чарующий, что мы решили: наконец-то Гаврюшенька нашёл продолбанную трубу, и сейчас всем покажет (а мы поглядим).

Сегодня при свете дня давешний архангел Гавриил оказался немолодой тётенькой в розовом спортивном костюме. Я не пророк, мне лень восходить на гору, поэтому просто запишу: этот мир в очередной раз спасён (неизвестным для меня способом, а как ещё).

Ж

Живу

Я сейчас живу, как будто иду по канату, по которому не умею ходить, поэтому прежде, чем сделать очередной шаг, проснуться в новый день, приходится своей волей (больше нечем) превращать канат как минимум в доску, а лучше – в твёрдую землю, а ещё лучше – в широкий пирс, такой длинный, что его конец сливается с горизонтом, а горизонт, как мы знаем из учебников, недостижим.

Жизнь как померанский шпиц

Жизнь стала совсем прекрасная, как померанский шпиц, которого совершенно невозможно держать дома, потому что человеческое сердце просто не способно вместить столько умиления сразу: вот так каждый день приходишь домой, смотришь на ЭТО и начинаешь рыдать, причём с каждым днём рыдаешь всё горше, потому что сердце растёт и вмещает больше и больше умиления; ну, потом разорвётся, конечно, если повезёт.

И жизнь моя тоже примерно такая: чем дальше, тем больше её вмещается в сердце, а теперь к остальному невыносимому добавились первые красные виноградные листья, мы их видели сегодня во дворе на Руднинку, самое время садиться и рыдать, но я не умею это упражнение, просто не знаю, с чего начинать. Ну и вообще, взрослые люди не плачут, и мачо не плачут, и солдаты, и космонавты, и водители трамваев, и мусорщики в красивых оранжевых жилетах, и сантехник Геннадий не плачет, они мне пример. Плачет только Таня, уронившая мяч в Ахерон, и ещё самураи в разгар цветения сакуры; можно я буду как будто Таней, или, на худой конец, самураем? – Нет, нельзя, – говорят.

З

За пределы

У меня долгое время было нелепое заблуждение насчёт домашних котиков (на самом деле, вообще всех домашних зверей) – жалко их, живут какой-то странной выморочной жизнью, явно не той, под которую их затачивала природа, трудно должно быть им.

Но вчера, когда мы с другом гладили золотисто-розовую агаму, одновременно прикидывая, как вообще с её точки зрения выглядит этот странный процесс – приходят какие-то непонятные гигантские твари, излучающие любовь, отрывают тебя от твёрдой надёжной земли, прижимают к холодным (пальто с мороза) телам, чешут хребет, издают странные звуки, это же обосраться можно на самом деле (но ящерице агаме всё очень понравилось, она даже съела в нашем присутствии жирного червяка, а трапеза для агамы процесс интимный, так что нас практически определили в члены семьи) – короче, до меня вдруг дошло, что жить не той жизнью, под которую тебя заточила природа – это же шаг за свои пределы. Вызов программе интересов вида. Вообще самое крутое, что может случиться, просто людям как-то по умолчанию этого желаешь, а зверям почему-то нет. А они в этом смысле точно такие же. Опыт выхода за пределы нужен всем.

Записывать

Надо хоть иногда, хоть что-то записывать, – постоянно говорю себе я. Потому что – ну ёлки. Оно, конечно, по-любому исчезнет во времени, как слёзы под дождём, но пока записываешь, можно на пару секунд не то что даже поверить, скорее, почувствовать, что (как будто) всё-таки не совсем.

Запросто обойдёмся

Иногда я думаю (не планирую, а просто безответственно думаю по причине врождённой неугомонности), что можно было бы отлично жить где-нибудь ещё (например, у какого-нибудь видимого, разнообразия ради, моря). И мой город мгновенно реагирует внятным, как толчокинг в мордер, ощущением: ну и вали, больно надо, без тебя обойдусь.

Конечно обойдётся, вообще не вопрос. Мы с ним оба такие, без кого угодно запросто обойдёмся. Поэтому я не сержусь, а только устало думаю: вот интересно, ты правда хочешь быть тем, кто без меня обойдётся?

Вот кто бы спрашивал, – сердито думает город. – Своей дурной башке задай тот же самый вопрос!

Да чего тут задавать, если честно. От того варианта меня, который без этого города обойдётся, я пожалуй запрусь в подвале (и кошек с собой возьму).

Зима

Я ещё помню времена, когда зима мне казалось личным несчастьем (моим и всего остального мира, хаха). Собственно, только в прошлом году это окончательно изменилось, а теперь изменилось ещё раз, вот прямо сегодня, когда до меня дошло, что зима – это грандиозное мистическое приключение: мы все со своими домами, храмами, деревьями, собаками, кошками, и что там у нас есть ещё, ныряем во тьму, практически спускаемся в царство Аида, только без Аида и всего остального традиционного реквизита, потому что не может быть никакого традиционного, у каждого своё великое приключение, а на выходе – свой новый миф.

И

Идите куда хотите

Сегодня, когда мы с друзьями ходили (блукали, как говорил мой папа о бестолковых прогулках) по большому проходному двору, в который можно попасть через несколько проходов (ворот, подворотен, так называемых «брам») с Субачяус и Бокшто, перед нами появилось существо, не очень-то старательно притворяющееся пожилой человеческой женщиной, и приветливо сказало, указывая на условно пологий склон холма, по которому можно спуститься в соседний двор: «Вы можете здесь пройти, идите спокойно, идите, куда хотите, хоть налево, хоть направо, куда захотите, туда и можете идти».

Мы сердечно поблагодарили приветливое существо, не особо старавшееся сохранять человеческий облик, и пошли вниз по условно пологому склону холма, не налево, не направо, а прямо, всё-таки чувство противоречия довольно сильно во всех нас, и мы захотели пойти в единственном не указанном нам направлении.

Это было такое очень характерное для наших мест благословение, произнесённое совершенно в рамках виленских традиций, столь своевременно и одновременно обыденно, что очень легко было бы не обратить на него внимания и выбросить из головы, будь мы совсем дураки. Но мы – не совсем, хоть и пошли прямо (собственно, потому и пошли прямо, первостепенный долг всякого благословлённого – идти своим путём). А всё-таки я сейчас это записываю, потому что завтра есть завтра, всякое «завтра» – штука ненадёжная, никогда заранее не знаешь, кем проснёшься, и что этому кому-то покажется важным, а что – не очень. А теперь всё в порядке, этот завтрашний кто-то сможет мою сегодняшнюю запись прочитать.

(По всему выходит, я здесь, и правда, больше не автор, а снова персонаж, с которым каждый день что-нибудь да происходит, какая-нибудь история, придуманная совсем другим Автором, до которого мне как до неба, где Он, собственно, и сидит.)

Й

Йанипонил

Один из самых невыносимых багов в человеке (в пределах нормы, почти в любом) – стремление поставить отметку «йапонил» на любом рассматриваемом предмете. И, успокоившись, закрыть вопрос.

Штука в том, что понимание по сути своей сиюминутно и контекстуально. Да, вотпрямщас йапонил, и это правда так – вотпрямщас. Она перестанет быть правдой, как только у понявшего появится дополнительная информация (а она непременно появится, любое изменение в картине мира, включая естественные перепады нашего кровяного давления и случайно прочитанную в интернете статью о вышивании крестиком – дополнительная информация и есть). И вот тут-то в человеке воет сирена тревоги, и включается защитная система бедного ленивого якобы эффективного ума – дополнительную информацию по всякому вопросу, помеченному галочкой «йапонил», игнорировать. Чтобы не мешала на лаврах однажды достигнутого понимания почивать.

Придерживаться одного и того же мнения по всякому вопросу на протяжении многих лет в текущей культуре с какого-то перепугу считается добродетелью, тогда как это – слабость, баг, гораздо более опасный, чем может показаться. Дело не только в том, что «йапонивший» будет дураком – все люди в той или иной степени дураки, и с этим вполне можно жить.

Настоящая проблема – зомби-апокалипсис в отдельно взятом организме, который с возрастом (по мере накопления как бы «понятого») начинает игнорировать уже практически всю информацию, поступающую извне, кроме той, от которой совсем уж явственно вава бо-бо или, напротив, очень вкусно ням-ням. Так всё многообразие мира постепенно сводится к «вава бобо» и «вкусно ням-ням» – вот так выглядит старость многократно йапонившего. Это не отдельные патологические случаи, а касается практически всех.

Всё, что можно с этим сделать – развивать в себе способность к самому процессу понимания (перепонимания якобы понятого). И выдавать столько сиюминутных пониманий, сколько понадобится, иногда – несколько раз на дню. Такой подход не только делает нас гораздо умнее, чем в среднем по палате (это просто приятный побочный эффект), но и приучает быть открытыми к поступающей извне информации: она нам для дела, то есть, для перепонимания всего постоянно нужна! И кроме «вава бобо» у нас будет очень много разнообразной информации о мире. Всё больше и больше с каждым прожитым годом и даже днём (потому что функция принятия поступающей информации развивается от регулярного употребления, как любая другая). А он – трындец какой интересный, этот окружающий мир.

Дополнительная фишка, но это уже не только по конкретному вопросу, а вообще по всем: загрузить себя под завязку работой-не-из-под-палки, в том числе (в первую очередь) внутренней, умственной и душевной – способ набирать всё больше и больше сил. Сгущёнка энергии – стратегическое питание, выдаётся только участникам экспедиций и солдатам (воинам духа, хаха). Вернее, только они могут её сами взять, остальные просто до кладовой не добираются. Но в этом деле не бывает авансов. Сперва голые-босые, шатаясь от слабости, на четвереньках выступаем в поход, а кладовая будет по дороге. Где-нибудь за ближайшим углом.

К

Как мы победили светлое будущее

Будущее наступило для нас (наступило на нас) внезапно, где-то в конце семидесятых, когда учительница математики Феодосия Ивановна (её правда так звали), которая всегда была одета в зелёный кримпленовый костюм и вообще производила впечатление человека консервативного, надёжного, приволокла в класс странную машинку, немножко похожую на маленький телевизор; теперь-то ясно, что это был примитивный компьютер, а тогда мы не знали, как её назвать. Впрочем, у машинки было официальное название, она называлась КИСИ. Эта КИСИ должна была нас экзаменовать.

Работала машинка так: на экране появлялся вопрос и несколько вариантов ответов. Специальной палочкой надо было вдавить клавишу с номером, соответствующим правильному ответу, и приступать к следующей задаче. После пяти вопросов машинка выдавала правильные ответы и показывала число сделанных ошибок.

Феодосия Ивановна, в целом, была хорошая училка. Совершенно точно не злая, а местами так даже и откровенно добрая. Но КИСИ, вероятно, поработила её волю, по крайней мере, она вдруг как с цепи сорвалась. Вызывала к машинке всех подряд, начиная с отличников, и сатанински хохотала над нашими провалами, как будто КИСИ была демоном, который её одержал. Провалились, кстати, натурально все. То есть, никто не ответил на все вопросы, максимум, на два-три.

Задачки при этом были совсем несложные. Я думаю, проваливались мы от резкой смены формата. Раньше надо было просто выдать решение, а теперь выбрать правильный ответ из кучи неправильных. Это совсем другой метод, другие участки мозга работают, чтобы перестроиться нужно время. Сейчас мне такие тесты кажутся лёгкими и прикольными, типа примитивной компьютерной игрушки, а тогда натурально парализовал ум и волю этот новый формат.

Но что оказалось наиболее ужасным лично для меня – это тот факт, что машинка КИСИ не являлась живым собеседником. А была бездушным роботом, равнодушным к интонации, с которой ты отвечаешь. Для меня с тех пор очевидно, что, скажем, «четыре», произнесённое уверенным тоном, и «четыре» с полувопросительной интонацией – это два совершенно разных числа! И первое может быть правильным ответом только на примитивную задачку для первого класса (когда ты, к примеру, в шестом). А на сложную задачу правильный ответ – второе «четыре», уверенное «четыре» точно не подойдёт. Это натурально сводило меня с ума при общении с КИСИ: она ни хрена не слышит и не понимает, ей надо просто кнопку жать.

Феодосия Ивановна, обуянная демоном КИСИ, искренне недоумевала, почему мы выдаём такие ужасные результаты, отвечая машинке, и вполне вменяемы, когда пишем контрольные или отвечаем у доски. В конце концов, она сделала машинку КИСИ чем-то вроде карательного органа: кто плохо себя вёл, идёт отвечать к машинке, а кто хорошо, может идти к доске.

До конца учебного года мы ломали машинку КИСИ самыми разными способами. То есть, потерять специальную палочку для вдавливания кнопок было проще всего, но хитрая Феодосия Ивановна заменила палочку дамской шпилькой. У неё этих шпилек было дофига, всех не потеряешь. И не навыбрасываешься из окна.

Пришлось изобретать другие методы вандализма. И мы изобрели! (Ну как – «мы», изобретали другие люди, я не настолько гений, как некоторые мои бывшие соученики.) Большую часть времени машинка КИСИ стояла с погасшим экраном, но иногда её чинили, и снова начинались пытки и казни, в смысле, минуты позора и двойки в дневниках. До конца учебного года машинка КИСИ кое-как дотянула, но потом исчезла из нашей жизни навсегда. Видимо решили, что машинка портит школе показатели успеваемости. Ну или просто задолбались её чинить.

Так мы, храбрые дети семидесятых, победили светлое будущее, населённое боевыми машинками КИСИ и прочими немилосердными роботами. Но оно, мать его за ногу, всё равно пришло!

Как тут принято

Любовь моей жизни, Капитан Очевидность, просил передать, что настоящий неразрешимый (ну, почти не) конфликт (между индивидуумом и обществом, а также между отдельными индивидуумами) всегда случается на границе представлений о норме.

Представления о норме – не то, о чём можно легко договориться. Потому что они заложены в фундамент всякого (условно) разумного существа, а разбирать собственный фундамент и вынимать из него отдельные бетонные плиты, заменяя их экологически чистыми нано-кирпичиками, немного, мягко говоря, мастеров.

Настоящих злодеев (т. н. социопатов, осознанно наслаждающихся нарушением общепринятой нормы в сторону так называемого «зла») в природе совсем немного, и их поведение тоже будет определяться нормой; например, в обществе людоедов какой-нибудь социопат-людоед вполне может отпустить на волю, в леса, вкусных и питательных пленников, чтобы оставить своих сограждан без мяса, насладиться их паникой и толкнуть им втридорога выкопанный на кладбище скелет своей тётушки Мэри, на бульон.

Но когда твои представления о норме не совпадают с более-менее общими, свойственными текущей культуре, окружающий мир может показаться полным лютых злодеев. Ну или наоборот – так многие переехавшие с территории бывшего СССР куда-то немножко позападней поначалу считают всех окружающих ангельчиками и сверхчеловеками только потому, что у них аккуратные домики, уютные кафешечки, и они не очень часто публично орут на детей. Тогда как те – просто нормальные люди, чьи представления о норме включают все эти милые цуцели-муцели, а сменится норма, начнётся совсем другой разговор: человек в среднем послушен, в смысле, легко адаптируется к общей норме, которая отчасти перенимается от семьи и ближайшего окружения, а отчасти – из т. н. общего информационного поля; в этом смысле действительно невозможно жить в обществе и быть свободным от него: если ты хотя бы отчасти способен к восприятию поступающей извне информации, будешь знать, как тут принято.

Именно от этой, общепринятой точки отсчёта мы все начинаем плясать. А вот какой именно танец – это уже отдельная интересная история. Хочется сказать, что танец (осознанный пересмотр усвоенных представлений о норме и изменение их в ту или иную сторону) для себя каждый выбирает сам, но это неправда. Очень мало кто выбирает. Только самые умные («слишком умные», как говорят в народе) и с неукротимой волей (упрямые). И ещё те, для кого по ряду обстоятельств текущая норма невыносима, почти несовместима с жизнью (на практике это часто оказывается сексуальной ориентацией, но лишь потому, что этот фактор довольно затруднительно игнорировать, а не потому, что он единственный значимый, или «самый важный», просто остальные несовпадения с нормой дают менее острые ощущения; чуть более выносимо, и человек уже готов загнать себя в могилу, лишь бы ничему этакому не противостоять: на противостояние нужен особый склад характера и избыток душевных сил).

Одно из немногих несомненных преимуществ текущей информационной эпохи – возможность довольно рано узнавать о разнообразии норм; до «выбирать подходящую» доходят немногие, но дошли они или не дошли до выбора, а шанс у них был явно побольше, чем у предыдущих поколений, о пред-предыдущих уже и речи нет. Важный момент, который почти все игнорируют: шанс – это не только подарок судьбы, но и иная степень ответственности (перед собой и перед всем миром, который, собственно, состоит из нас, вместе с нашими шансами, их отсутствием, и всем, что мы делаем с тем и другим).

Но вообще Капитан Очевидность не хотел забредать в эти дебри, а только и просил передать, что в ходе простого человеческого общения между двумя (и более) отдельными индивидуумами неплохо бы сразу сравнить представления о норме. Просто чтобы время и силы зря не терять на культурное противостояние, которое – занятие на любителя. И не на каждый день. При очень высокой осмысленности всех сторон такое сведение индивидуальных представлений о норме может пойти всем на пользу (расширение границ своих представлений всегда на пользу), но без него и осмысленность не поможет, деньги на ветер, мрак, тлен и моральный ущерб.

Критика как покушение на убийство

То, что обычно считают (и называют) «критикой», в большинстве случаев представляет собой отрицательное подкрепление активного действия через негативную оценку того, кто его предпринял. Сиди тихо и не нарвёшься, коротко говоря. Отсутствие критики (опасности негативной оценки) – положительное подкрепление бездействия, инертности, отупения, деградации и других сомнительных радостей, подстерегающих всякого жителя планеты Земля.

Особенно популярна среди ширнармасс так называемая «критика творчества» (причём творчества в широчайшем смысле слова, включая любую общественно полезную деятельность, подразумевающую инициативность и избыточный сердечный пыл). Оно и понятно: обыватель (то есть, человек, существующий исключительно в рамках парадигмы интересов вида и игнорирующий интересы духа)[2] жопой чует, что за творчество бывают такие бонусы, каких ему самому не светит. И (неосознанно, но зачастую успешно) делает всё возможное, чтобы другим тоже не досталась чудесная сила, которой ему в ближайшие восемьдесят перерождений не видать (хотя мог бы, теоретически, получить её прямо сейчас, если бы сменил парадигму существования; в том и заключается главная фишка проекта «жизнь на планете Земля», что здесь и правда любая пешка имеет реальный шанс в результате долгих немыслимых, нерасчётливых и безнадёжных – это особенно важно – усилий превратиться в шикарного ферзя; но речь сейчас не об этом).

Так вот, показываю на пальцах, что на самом деле происходит, когда юзеры Маша, Вася и Воробей_1991 критикуют пост умеренно популярного блогера Гиперболоида, читатель Эн пишет на библиотечном форуме гневную рецензию на роман писателя Жэ, а жильцы панельной девятиэтажки Баблюда и Николайалексаныч ругают других жильцов, устроивших в прошлые выходные субботник и разбивших клумбы под окнами как-то не так.

– Деятельность умеренно популярного блогера Гиперболоида, писателя Жэ и активистов из панельной девятиэтажки проходит в Небесной Канцелярии по категории «творчество», поскольку производится от избытка энергии и по любви (не всегда, но часто, потому что без шила в жопе, отрастающего от любви, много не напашешь). И в её результате появляется то, чего раньше на свете не было (увлекательный отчёт о поездке в Тернополь с полезной информацией для других путешественников, роман из жизни инопланетных котиков, клумбы с резедой).

– За это умеренно популярный блогер Гиперболоид, писатель Жэ и активисты из панельной девятиэтажки получают из Небесной Канцелярии доп. паёк, положенный всем творческим работникам. То есть дополнительную порцию жизненной силы, которую можно расходовать как на поддержание своего организма в хорошей форме, так и на эскалацию деятельной любви – иными словами, дальнейшего творчества. Не все художники умеют правильно распределять этот доп. паёк; собственно, почти никто не умеет, но это уже их проблемы. Главное, чтобы доп. паёк был, потому что без него вообще ничего не сделается. А с ним – вполне есть шанс.

– Критики умеренно популярного блогера Гиперболоида, писателя Жэ и активистов из панельной девятиэтажки, сами того не осознавая, пытаются сбить критикуемых с толку, поселить в них сомнения в целесообразности творческой деятельности, отвлечь от процесса получения пайка, которого те, по мнению критиков, недостойны. В общем, перекрыть каналы поступления дополнительной энергии в организм активного деятеля они пытаются. Хоть и не знают, что это за энергия такая – ггг, штоле электричество, чтобы лампочка в жопе светилась? ещё раз ггг.

– Ни хера не знают и не осознают обычно критики, но у них всё равно довольно часто получается травмировать критикуемого до состояния, несовместимого с получением пайка из Небесной Канцелярии. И вот почему.

– Художник (в широком, напоминаю, смысле) чуток к любым проявлениям реальности, потому что ведёт с ней постоянный диалог (обычно тоже не шибко осознанный, но мы и процесс дыхания редко осознаём, пока с ним всё в порядке, что не мешает нам вполне полноценно дышать). И долетевшую до него критику художник тоже воспринимает как непосредственную реакцию реальности, хотя это просто глупые человеческие голоса; реальность человеческими голосами вообще довольно редко с нами разговаривает, человек для неё плохой рупор, чрезмерно искажающий послание, поэтому обращение мироздания к человеку человеческим же голосом – скорее исключение из правила, это важно понимать.

– Так вот, уязвлённый критикой художник (в широком смысле, не устану это повторять, чтобы никто не отвертелся от обязанности понимать, что речь не только о рисовальщиках) обычно приходит к выводу, что реальности его активность не нужна – если уж она так негативно реагирует. К тому же, обилие отрицательных подкреплений само по себе способно погасить любой энтузиазм. И художник постепенно сворачивает лавочку, в смысле, прекращает творческую деятельность. Или, что чаще бывает, пытается её корректировать, чтобы угодить вкусам публики и получить наконец вожделенное положительное подкрепление из уст аудитории, а это для творческой деятельности даже более страшная погибель, чем обычная приостановка её. Ну или действует, как раньше, если очень упрям, но ущерб всё равно получает, потому что всерьёз считает человеческие голоса частью своего диалога с реальностью (хуже того, ощущает их диалогом с реальностью, а не просто с людьми), делает вывод, будто она (реальность) против него, и начинает с ней враждовать. А враждуя с реальностью, особо не выживешь. Ну, то есть, можно, но довольно безрадостный будет процесс.

– Таким образом, критики добиваются или полного прекращения диалога критикуемого с реальностью, или хотя бы его искажения, а всё это ведёт или к прекращению поступления доп. пайка за творчество из Небесной Канцелярии, или (чаще всего именно так и бывает) к ослаблению способности художника (в широком, напоминаю, смысле) принять этот паёк. И если это не покушение на убийство путём лишения необходимых для выживания ресурсов, то я уже и не знаю, что тогда оно.

Поэтому художнику (и вообще любому активно действующему от избытка и по любви хоть к чему-нибудь) не следует быть нежной кысой. Я понимаю, что трудно вот так сразу отказаться от нежнокысовости тому, кто поддерживает с реальностью очень личные отношения, и любой посторонний голос принимает за её знак, но жить захочешь, ещё и не так раскорячишься, а отношение к так называемой критике – натурально вопрос жизни и смерти, потому что излишне чувствительного к любому стороннему мнению художника очень легко поломать. А поломанный художник – не жилец. Даже – нежилец, одним словом, чтобы было наглядней.

Поэтому от меня вам в подарок хорошее упражнение: при всяком намёке на критику (кроме запрошенного вами разбора вашей работы специалистом, к которому следует прислушаться, если уж сами о нём просили; к тому же, грамотные специалисты занимаются не негативной оценкой вашей персоны, а анализом проделанной работы, и часто могут подсказать, в какую сторону прыгать, чтобы достичь оптимального результата) – так вот, при всяком намёке на критику, бывает очень полезно представить, что в руках у вас острый меч, и вы одним ловким, сильным ударом сносите голову критикующему.

Поздравляю, он теперь для вас безопасен, на этом всё.

Этот метод подойдёт не всем, но многим, потому что здоровой природной агрессии в человеке, включая большинство нежных кыс, дофига, легитимного выхода для неё у современного человека немного, а успешные манипуляции с холодным оружием, даже воображаемые – очень хороший выход. Но если меч вам не подходит, можно придумать любой другой способ воображаемой расправы с критикующим, лишь бы вам самому было очевидно, что вы победили. Визуализация – прекрасный магический инструмент и вообще великая вещь.

Важное условие: больше ничего делать не нужно – ни спорить, ни, упаси боже, доказывать свою правоту (в том числе, даже в первую очередь, мысленно). Во-первых, в мире полно более интересных занятий, чем собачиться с каждым желающим, а во-вторых, любая коммуникация с критикующим снижает эффект от упражнения с мечом.

Л

Лернейская гидра

Однажды мне приснилось, что я сражаюсь с чудовищем, отрубаю ему голову огромным мечом, а голова тут же отрастает снова. И это было довольно неприятно герою в моём лице, которому хотелось быстренько победить чудовище и заняться более интересными делами, а не бесконечно эту гадину долбить.

И вдруг мне пришло в голову, что очень удачно сложилось: нечасто мне выпадает возможность попрыгать с мечом, уже теряю квалификацию, а тут такая тренировка. Полезное попалось чудовище, оно молодец. И я говорю чудовищу: «Так, отлично, спасибо. Стой, где стоишь, никуда не уходи», – и начинаю просто тренироваться, отрабатывать удары – а так если? получится? А вот так?

Этот метод (объявить сражение тренировкой и полюбить противника как снаряд) работает не только в отдельно взятом глупом сне про битву с чудовищем, а вообще всегда.

Летняя ночь

Выхожу из дома, чтобы забрать ключи у Н., живущей в двух с половиной кварталах, полчаса спустя обнаруживаю себя на бульваре Вокечю в состоянии счастливого непонимания: кто я? где я? откуда? зачем?

Вопросы риторические; будем честны, вряд ли меня однажды заинтересуют ответы, поэтому даже вид делать не буду. Какая разница. Летняя ночь в моём городе, мы с ним оба каким-то образом есть. Ну и всё.

Лето

Лето – это маленький альцгеймер; за то мы и любим лето, что наконец-то становимся расслабленными идиотами (в противовес напряжённому вздрюченному зимнему идиотизму). Летом мы ни хрена не помним, ни черта не понимаем и в кои-то веки всё делаем правильно, идеально, даже не удивляясь, а списывая все эти странности на жару.

Лёгкость

Иногда (реже, чем хотелось бы) приходит пронзительное понимание («пониманием» я называю не результат умственной работы, а почти телесное ощущение ясности), что вообще, совсем всё равно, кем быть, как себя вести, как выглядеть, чем заниматься, это не имеет никакого значения, важно только глубинное качество происходящего, его подлинность, то есть, количество связей с миром, которые активно (и хорошо бы осознанно) задействуются в ходе каждого шага этого смешного квеста под названием «бытие». Ну, то есть, тонуть в океане, визжа и захлёбываясь, не шибко красиво, и вообще не наш метод, но гораздо, гораздо более ценно, чем имитировать движения пловца, лёжа на песке.

Засчитывается только сам факт пребывания в океане, нравится нам это, или нет.

Ловец желаний

В маленьком сквере на проспекте Гедиминаса установили самодельное культовое сооружение, не знаю, как иначе его назвать, что-то вроде огромного «ловца снов», конструкция из сетки и осенних листьев, только этот «ловец» не подвешен, а жёстко зафиксирован на одном месте, чтобы ветром не сорвало и не унесло.

При культовом сооружении размещена инструкция на двух языках (литовском и английском), как им пользоваться. Ну как, как – писать желания на бумажках, бумажки развешивать на сетке «ловца». Там уже развешано довольно много желаний, узнаваемо школьных: кто-то хочет выучить наконец эту чёртову математику, а кто-то – успешно сдать экзамен по литовскому языку (хотя это как раз может быть взрослый мигрант, желающий улучшить свой статус).

В общем, странная получилась штука, ловец не снов, а желаний. Как будто любопытные духи, никогда не испытывавшие простых человеческих желаний, решили наконец-то их испытать, закинули невод в человеческий океан и вот наловили. Будут теперь озадаченно смотреть друг на друга, спрашивать: «Ты чувствуешь что-то странное?» – «Да, тоскливое томление в области сердца, помноженное на страх наказания. И иллюзию, что от этих неприятных ощущений можно избавиться, выучив математику. Ты, кстати, знаешь, что это вообще такое – „математика“? И зачем она?»

М

Магия

«Магией» я называю любую возможность непосредственного прижизненного контакта человека с духом. Кому это непонятно – ну, ничего не поделаешь; впрочем, жизнь иногда бывает довольно длинная, глядишь, нужный для понимания опыт ещё прирастёт.

Мартин Лютер разминается в синем углу

Иногда мой внутренний Мартин Лютер желает встать на (внутреннюю же) табуреточку и рассказать проповедь; он хороший заяц, он верит, что люди вот так – раз! – и изменятся к лучшему, если им понятно всё объяснить.

Но всё остальное я – не очень хороший заяц, я точно знаю, что это не так. Все проповеди, которые имеют значение, звучат в пространстве между нашей макушкой и бездной, удачно замаскированной под звёздное небо, изредка – нос к носу с не пойми чем, которое говорит с тобой лично, наедине, человеческими словами, милосердно замаскировавшись под понятного собеседника (правда, что оно довольно часто маскируется под меня, так что моим знакомым везуха, у них всегда есть шанс услышать что-то толковое и нужное прямо сейчас лично им), но все остальные разговоры, особенно те, что в письменном виде, всё-таки – болтовня, которая сама по себе хорошее дело, пока не пытается прикинуться проповедью, самозванство никого не красит, не надо так.

Высшая октава болтовни – разговор, в котором ставятся вопросы, ответы на которые возможно когда-нибудь прозвучат в пространстве между нашей макушкой и бездной, удачно замаскированной под звёздное небо. Вот ради возможности совместно достичь этой высшей октавы и нужна болтовня (и еще просто для радости, радость здесь у нас всегда в дефиците, поэтому имеет смысл добывать её всеми доступными способами, да здравствуют герои труда).

Короче, верить нельзя никому, если они внезапно приходят с ответами. Мне – можно, потому что я всегда с вопросами прихожу.

А когда пытаюсь прийти с ответами, это просто минута слабости, внутренний Мартин Лютер вырвался наружу, он немножко бешеный у меня, потому что хороший заяц и верит, как было сказано выше. Ну, сам дурак.

Маяк

Я, собственно, и есть маяк (по профессии, в трудовой книжке небось даже записано на небесах). И одновременно заблудшая душа, идущая на его (свой, получается) свет. Это наверное всегда так устраивают для повышения качества обслуживания клиентов, обязательно надо, чтобы маяк и для себя старался, всё-таки человек – эгоист.

Медсестра Милдред

Современный мир – его условно цивилизованная часть, о других говорить не могу, поскольку их не знаю – хозяйство старшей медсестры Милдред Рэтчед, где вопреки логике жизни, побуждающей к развитию, преференции у слабоумных и просто слабых, согласных проявлять послушание в обмен на право быть (ну хотя бы ещё немножко побыть) в сытости и тепле. Всё живое, то есть, стремящееся к развитию (в том числе, через непослушание, без нарушения норм развитие невозможно), существует сегодня на птичьих правах – пока медсестра Милдред не зашла в их палату. Но она, конечно, однажды зайдёт.

Это мне очевидно, как очевидно и то, что такая конфигурация устройства общественной жизни – тупик. Можно довольно долго балансировать, когда бежишь по лезвию бритвы, а в трясине вообще нет речи ни о каком балансе. Выбор между позициями «шевелиться и утонуть быстро» или «не шевелиться и утонуть медленно». Ну и всё.

Сестра Милдред (не как социальная функция, а как тип личности) обычно получается из Медеи, у которой вместо Ясона был дух. Поматросил и бросил, в смысле, коснулся, а после покинул. Звучит ужасно, но на самом деле, это обычная практика, на каком-то этапе дух оставляет всех своих избранников, чтобы за ним погонялись. Не из кокетства, а потому что так всё устроено, такие здесь технологии: сперва тебе спускают лестницу с неба, потом ты с неё срываешься, а потом выбираешь идти на небо пешком, или идти в жопу, потому что никакого неба, конечно же, нет.

Здесь небо стоит вот столько: всей (как минимум) жизни, потраченной без каких-то гарантий на не пойми что.

Почти все выбирают пойти в жопу, потому что жопа от нас, во-первых, не отворачивалась, а во-вторых, совершенно точно есть. А что тесная, тёмная и пахнет не очень, ну так надо быть реалистами и брать, что дают, – как бы говорят нам голоса предшествующих поколений, которые выбрали жопу и хорошо стали жить.

А некоторые выбирают не просто пойти в жопу, но и приложить все усилия, чтобы никого на небеса не пустить. Не доставайся же ты никому – примерно так.

В этом смысле я отвратительный шовинист: из озлобившихся на как бы несбывшиеся обещания духа («как бы», потому что каждый избранник волен их сбыть своими руками) тётки гораздо страшнее. Дядьки, как правило, выбирают саморазрушение: у них (в среднем) инстинкт самосохранения снижен. А у тёток (в среднем же) наоборот. Поэтому первые чаще гибнут, а вторые чаще становятся монстрами типа медсестры Милдред. Исключения, понятно, встречаются, но в целом – так.

Медея убивает своих детей от Ясона, потому что они – дети Ясона; для медсестры Милдред все недостаточно слабоумные и трусливые – дети отвернувшегося от неё духа, поэтому их надо убить, или хотя бы ослабить настолько, чтобы дух от них отвернулся. Это очень страшная месть, и она часто им удаётся, как, собственно, удалась в книжке Кизи и одноимённом кино. Я буквально всем телом, начиная с загривка, ощущаю, как эти умертвия подгребают здесь всё под себя. Не следует недооценивать могущество сестёр Милдред, вот что я хочу сказать.

Сопротивление им не бесполезно, более того, совершенно необходимо, оно – единственный шанс на выход из общекультурного зажопного тупика, где культивируется слабость, беспомощность и послушание. А кто пребывает в духе (или хотя бы теоретически о нём рассуждает), тот, в лучшем случае, дурачок, но скорее всё же опасный псих.

Сопротивляться этим тенденциям, строго говоря, первостепенный долг всего живого. Но легко не будет. Будет (и уже есть) очень нелегко.

Метод

Обсуждали с другом всякие житейские штуки; ну типа есть у меня некоторые гуманитарные идеи, для осуществления которых нужно немыслимое (лично для меня) богаческое бабло.

Так в подобных случаях бабла не надо, – говорит умный друг, – надо просто убедить людей, у которых оно есть, что им нужен твой гуманитарный проект.

Нет, – отвечаю я, – на этом месте у меня начинаются лапки. В смысле, я не умею добывать из людей бабло. А он такой: да ладно, всё ты отлично умеешь. Это же как дядюшка Лемюэль у Хогбенов гипнотизировал енотов, чтобы они приходили, сами разводили костёр, свежевались, жарились и подавали себя на обед.

Так в том и штука, – говорю, – что этого я не умею. Если уж я установлю с енотом такого рода контакт, что он меня слышит и понимает, и готов делать, чего велю, я его есть не стану, а полюблю как брата и скажу: эй, друг енот, завязывай свежеваться, пошли со мной гулять в сиянии бескрайнего космоса. И он, конечно, пойдёт. И будем мы как два идиота – енот с уже отчасти содранной шкурой и я без ужина. Зато в сиянии космоса, так что ок.

Это мой метод, и он работает – зашибись. Главное, сияющему космосу развлечение. Мы с енотами, с его точки зрения, прикольные кукусиньки, с нами гораздо веселей, чем без нас.

Мир равнодушен

Мир вполне равнодушен к людям как таковым, но неравнодушен к сочетанию: большая личная сила + мощно работающий канал «громкой связи» с реальностью.

Из этого следует интереснейшая штука: мир даже не то чтобы к одним людям равнодушен, а к другим нет (тогда был бы натурально фашызм, но хоть всем понятный). А к одному и тому же человеку мир то равнодушен, то не равнодушен. То да, то нет. И это не от мира зависит, а исключительно от текущего состояния его собеседника.

Причём отследить это даже в одном только своём случае трудно до почти невозможного. Потому что:

1. Личная сила не равно хорошее, бодрое физическое самочувствие. Она часто у тяжелобольных на подъёме (потому что под угрозой гибели мобилизуются все ресурсы; впрочем, даже это не у всех так одинаково, у одних мобилизуются, у других нет). Однако само словосочетание «личная сила» заставляет людей предполагать, что она на подъёме, когда они бодренькие и вообще ок. А не всегда. Иногда так, иногда не так. Нет прямой взаимосвязи.

2. У некоторых личной силы почти всегда достаточно, чтобы напрямую взаимодействовать с реальностью тем самым способом (влияние наблюдателя на объект наблюдения). У некоторых – почти никогда. Первые далеко не всегда благополучны, далеко не всегда достаточно начитаны и т. п. Поэтому они не в курсе, что всё время непосредственно влияют на объекты наблюдения. Вторые далеко не всегда чувствуют себя слабыми, часто наоборот. У них характер и прочие личные качества! Но при этом прямое взаимодействие с реальностью у них было пару раз в жизни, в детстве. Забыли эту чушь давным-давно.

3. Человек, находящийся в непосредственном контакте с реальностью, обычно не в курсе, что именно он делает. И не управляет процессом. Просто «происходят разные странные штуки». В самом лучшем случае, он что-то чувствует интуитивно. И только полпроцента из этих интуитивно чувствующих успевают за свою коротенькую человеческую жизнь как-то более-менее нащупать процесс и начать что-то делать осознанно. Это натурально чудотворцы уже. Их мало.

4. Поскольку человек, влияющий на реальность, обычно не имеет контроля над процессом, процесс идёт сам по себе, у каждого его личным способом. Многие влияют на реальность исключительно овеществляя свои страхи и опасения (страх самое сильное чувство, проще всего на нём сконцентрироваться, вот нам и результат). И очень мало кто способен влиять на реальность в желательном для себя направлении: чем важней исполнение желания, тем больше страха и сомнений, что оно не исполнится, а страх сильней желания, и исполняется он. Я, конечно, упрощаю. Но грубая схема такова.

Поэтому, кстати, влияние наблюдателя на объект наблюдения чаще всего очевидным образом проявляется в мелочах. О мелочах обычно никто не парится. Никто не боится, что в небе не появится облако в форме дракона, грубо говоря. Нет ни страхов, ни сомнений, следовательно, нет помех, канал связи работает, и мир заполняется выдуманными нами мелочами, чудесными совпадениями этэцэ. (Но как только такая чудесная мелочь становится нужна, чтобы впечатлить важного тебе человека, если ты не великий мастер контроля, хрен тебе.)

Другой вариант – те редкие случаи, когда страсть сильнее страха. Я имею в виду, когда сила желания больше, чем страх, что оно не сбудется. Это огромная редкость; тут очень помогает опыт: если один раз так получилось, и ты запомнил, в следующий раз больше шансов упереться рогом и изменить мир. Но и всякое поражение кладёт на лопатки, если нет специальной выучки (а у кого она тут есть?)

Поэтому не поможет нам в этом вопросе никакая логика. Просто некуда её применять. Вместо фактов по этой интересной теме в нашем распоряжении всегда оказывается только нечто смутное и неопределённое (в лучшем случае). И естественный скептицизм: если вчера что-то этакое было, а до этого три года ничего такого не было, и сегодня нет, значит вчера была случайность. Это разумный вывод, вот в чём ужас. Гораздо разумней, чем «я тут царь и бог». А чтобы сделать ещё более разумный вывод: вчера я был в состоянии «царь и бог», как бы в него снова прийти, – нет ни знаний, ни опыта, ни культурного контекста. Всякий, имеющий опыт осознанного контакта с реальностью (влияния на реальность), невообразимо культурно одинок. До такой степени, что держаться за свою правду равно выбрать безумие (то, что считается безумием, в лучшем случае, просто житейской глупостью).

Вот так примерно обстоят наши дела.

Мифы и легенды

– Какие тут порции большие.

– Ну ничего, как-нибудь съешь. Ложечку за князя, ложечку за волка…

– Ложечку за Лиздейку[3]…

– Нет. За Лиздейку всегда надо две ложечки. Он колдун, ему надо много есть. Ну и вообще это нормально, что психоаналитик князя в два раза богаче, чем сам князь!

Можно и так

В оттепель у меня всегда рвёт крышу, примерно как от тройного коктейля «белый медведь», шампанского с водкой, только можно не блевать, поэтому сразу начну с середины, оставив при себе нарративную первую часть (про внезапно обрывающиеся в месте, откуда можно только взлететь, следы на чистом, выпавшем за ночь снегу, отражение в зеркале в подворотне, случайную встречу на улице, и ещё одну).

Начну с того, что можно, оставаясь вполне человеческим человеком, оборудованным всеми этими вот потрохами, пребывать в пространстве мифа со своими, отличными от привычных законами, в первую очередь, причинно-следственных связей, но и законы материи в пространстве мифа тоже немного отличаются от привычных. Не фантазировать, а деятельно, физически в нём пребывать; вряд ли, конечно, двадцать четыре часа в сутки (организм тупо не выдержит), но на пару-тройку часов ежедневно туда входить (выходить).

Можно и даже легко (гораздо легче, чем обходиться без жизни в пространстве мифа), но на самом деле, почти невозможно, потому что всё решает расстановка приоритетов, всем всегда рулит она. И тут хрен обманешь, приоритеты такие приоритеты; то есть, себя обмануть конечно же можно, а Небесную Канцелярию – нельзя.

Я хочу сказать, что почти для всех (и это натурально разбивает мне сердце) расстановка приоритетов такова: сначала благополучие, то есть, еда и любовь (читай: выживание, безопасность, продолжение рода), а потом уже, в рамках культурного досуга благополучной особи, всё остальное, ну то есть, вся эта ваша насыщенная духовная жизнь в пространстве мифа, давайте, мы согласны, берём.

Ну и в итоге сосут… ээээ… моржовый экзистенциальный кризис восемнадцать плюс. (Мне можно ругаться, я не надменный обитатель высших небес, наблюдающий всё вот это вот в театральный бинокль, а лицо пострадавшее: я среди вас живу.)

Я хочу сказать, что при такой расстановке приоритетов, не будет не только никакого пространства мифа, вожделенного благополучия тоже не будет, вернее, будет, но не у всех, а у наиболее приспособленных особей, остальным – что останется, как в дикой природе. Интересы вида такие интересы вида, кто их обслуживает тот – адская сатана, в смысле, бедный заяц с неплохими шансами выжить и даже дожить до старости (в цивилизованном обществе), но практически без шансов на настоящую жизнь.

Когда я говорю о расстановке приоритетов, я имею в виду вот что.

Для того, чтобы быть мной (не «аж мной», а всего лишь мной; я – не бог весть что), надо на протяжении многих лет почти ежедневно обращать свой взор в пустоту (между своей головой и условным небом, между своим «сегодня» и непонятным сияющим «вечно», которое не наступит для тебя никогда, между собой и неким невнятным смыслом, которого для тебя нет) и говорить Богу, в которого даже не веришь – помилуйте, какой вообще может быть «бог» в таком культурном контексте? – «будь со мной, проявляйся через меня, или убей меня на хрен, нет моего согласия жить без Тебя». Не раз, не неделю подряд, а на протяжении многих лет, повторяю (впрочем, возможно, я просто тупица, и у других получается гораздо быстрей). И когда жизнь превращается в непрерывный бег по лезвию бритвы (не красивый, как в одноимённом кино, а такой, вперевалочку, со слезами, соплями и чуть ли не мокрыми от ужаса штанами, потому что на самом-то деле ты фантастическое трусло, как и положено человеку с артистическим воображением, выданным вместо артистических же талантов, чтобы не заскучать). И в ходе этого бега, постоянно оказываясь между молотом и наковальней, то есть, встречаясь с возможностью сдохнуть несколько чаще, чем полагается по статистике в мирное время, думать не: «ой, пожалуйста, я больше не буду выпендриваться, давайте оставим меня в живых на любых условиях и, если можно, дадим бутерброд», – а: «ёлки, обидно, Бог не хочет через меня проявляться, Ему такое фуфло не всралось, но какое же всё-таки счастье, это же Он меня сейчас убивает, и наверное это доказательство существования непостижимого высшего смысла – ну, если есть кому за наглость меня убивать?»

(Это не значит, что я «герой», я – нормальное человеческое трусло, просто с правильно расставленными приоритетами. Я до усрачки боюсь не только смерти, но и обычных для людей неприятностей, просто отсутствия высшего смысла я в сто раз больше боюсь, вот и всё.)

Ну и это… – как бы так поделикатней сказать. В общем, когда тебя наконец берут на работу, начинается жизнь. К которой вполне могут прилагаться те бонусы, которые здесь у всех в приоритете – сытость и всё остальное. А могут не прилагаться, как пойдёт. То есть, как для работы, на которую нас взяли, лучше, так и будет, но, справедливости ради, следует признать, что сгущёнку (не только небесную, но и земную) чаще выписывают, чем нет. Потому что без регулярного прокорма работник будет отвлекаться на голодные обмороки и хрен чего наработает. Но – как бы ещё раз поделикатней выразиться? – затевать всё вышеописанное в надежде на этот паёк (в почти бессознательной надежде в первую очередь именно на паёк) – настолько гиблое дело, что я даже не буду снова ругаться насчёт моржового экзистенциального кризиса. Тут не ругаться, а плакать (даже обнять и плакать, но я не хочу обнимать).

Всё это наверное не имело бы смысла рассказывать, если бы не моё знание (именно знание, а не вера, с верой у меня до сих пор не сложилось, я – скептического склада ума человек) – так вот, если бы не моё знание, что расставить (переставить в пользу интересов духа) свои персональные приоритеты очень трудно, но всё-таки можно. Уж настолько-то человек имеет над собой власть. Мне недавно показывали смешную читательскую рецензию на одну из моих последних книжек, очень сердитую; не помню, где она была, поэтому точно процитировать не могу, но суть такая: «автор думает, что если бесконечно трындеть о бессмертии, то оно к нему придёт». Бинго! Оно примерно так и работает. Только вместо «трындеть» надо подставить «зацепиться вниманием». Наше внимание – великий магический магнит. На чём оно большую часть времени сосредоточено, то и начинает постепенно нас окружать.

А управлять вниманием всё-таки можно, если задаться целью и не филонить. Думать о расстановке внутренних приоритетов в пользу духа не пять минут раз в три недели, а несколько часов каждый день, цепляясь за всякий повод (а их до хренища, если через соответствующие фильтры смотреть на окружающий бытовой мир). И главное, не бояться успеха. Я имею в виду, возможного результата. Того непостижимого (с нашей сегодняшней точки зрения) существа, которым можно стать.

Мой звёздный час

Иду по улице (вот прямо сейчас, четверть часа назад), в воздухе летают пушинки; в моём детстве была примета, что если поймать такую, придёт письмо (в нашем раннем средневековье письма считались ценностью: спама не было, а почта работала медленно, пока там то письмо дойдёт, все состарятся, материк Гондвана распадётся на всякий мелконаструганный Бенилюкс, и, того гляди, начнётся ренессанс).

Теперь не то, и писем без всякого пуха хватает, но мимо меня летели сразу три пушинки, сцепившиеся краями, и мне показалось, такая конструкция тянет на целую благую весть, а лишняя благая весть никому не повредит.

Поймать пушинки мне удалось довольно быстро, примерно с четвёртого прыжка. После короткого ликования стало ясно, что добычу следует отпустить – совать пух в карман – это какое-то бессмысленное вредительство. Пусть летает ещё.

Пух сперва не хотел от меня улетать, потом полетел вниз к земле, а этого я допустить не могу – чтобы из моих рук что-то улетело не к небу. Пришлось снова ловить тройную пушинку и перезапускать.

В разгар этой возни мимо проходила юная парочка, и девочка сказала мальчику: «А я тебе говорила, в этом городе все кошки оборотни!»

Они заржали и пошли дальше, оставив меня наедине с улетающей в небо тройной пушинкой, свежеполученной благой вестью и ясным пониманием, что более крутого комплимента мне никакой праведной жизнью больше не заслужить. Но аналогичный всё-таки наверное можно, если почаще прыгать за пухом и лапами, тьфу ты, в смысле, ручищами при этом энергично махать.

Морозко

Речь о сказке «Морозко», которую многие знают по старому советскому фильму (на самом деле это очень распространённый сюжет в сказках разных народов; сейчас навскидку сразу вспоминается Госпожа Метелица, но вообще историй о покорных девочках-сиротках, которым удалось выслужиться перед волшебными существами и получить воз подарков, тьма).

Даже до меня из инфосферы периодически долетает бубнёж о пропаганде виктимности в сказке «Морозко». А если уж до меня долетает, значит этого бубнежа реально много, я от такого скорей уворачиваюсь, чем нарочно слежу. Мне не жалко, бубните себе на здоровье, есть глупости и похуже (впрочем, немного). Но теперь у меня есть повод интересное рассказать.

Штука в том, что при встрече с Морозкой сиротка-Настенька ведёт себя абсолютно правильно. Потому что Морозко, вообще-то, на минуточку, не человек. Он – стихия, для человека непостижимая. Когда нечто невообразимо большее, чем ты, решило с тобой коммуницировать, следует во всём с ним соглашаться и за всё благодарить. И дело даже не в том, что иначе непостижимая стихия тебя зашибёт насмерть (может, но не обязательно захочет). А в том, что больше не станет иметь с тобой дела. На хрен ты ей сдался, неблагодарный и тупой. С тупыми и неблагодарными даже нормальным людям неинтересно, а уж тем более, непостижимому. Оно себя, как говорят в таких случаях, не на помойке нашло.

Другой важный момент про Настеньку и Морозко, о котором, по-моему не вспоминают (до меня, по крайней мере, не долетало), а это самое интересное и есть. Морозко Настеньку долго морозит. Ну, как в сказках положено, три раза. Чуть ли не до смерти. Морозит и спрашивает: «Тепло ли тебе девица?» Выглядит, как будто Морозко – злобный тролль. Но нет, он не тролль. Просто Настенькино согласие недорого стоит. Она со всеми такая покорная – и с ним, и с людьми. В этом дело. Чтобы твоё полное согласие с волей непостижимого стоило дорого, нужно иметь репутацию гордого непокорного человека, который не слушается просто-людей.

То есть, если бы условная Настенька не подчинялась мачехе и кому там ещё положено, а строила бы всех в доме в меру своих скромных девичьих сил (научиться вовремя огрызаться, не боясь получить подзатыльник – нужный скилл), её бы и морозить особо не стали. От непослушной и храброй Настеньки приветливого «драсьти» было бы достаточно. А если ещё и поклонится, осознав, что перед ней не пьяный сосед-дровосек, а непостижимая могучая стихия – ну ваще.

Люди обычно всё делают наоборот. Друг друга в среднем боятся до усрачки, лебезят, подлизываются, боятся спорить, особенно если мама-папа, другие родственники, или любое самое мелкое начальство – всё, можно сразу памперсы покупать. А скандалят, в основном, по глупости, или потому что не умеют сдерживать эмоции, это полная ерунда, истерические вопли и драки – обратная сторона трусливого послушания, не дают плюсов к стойкости и достоинству, грош им цена.

Короче, я имею в виду, что спокойно, сознательно и разумно защищать своё человеческое достоинство на регулярной основе, потому что иначе просто нельзя, мало кто способен. Даже просто поставить вопрос таким образом для многих невероятный прогресс (ну, может вас сейчас терапевты за деньги этому учат, так вам и надо, и то хлеб). Но при этом те же самые послушные робкие люди вовсю ругают, например, погоду. Думают, за это уж точно ничего не будет, можно социально-одобряемо спустить пар.

Можно-то можно – в том смысле, что сказочный Морозко не явится вот так сразу бить суковатой палкой и выписывать штраф. Но ругать погоду и другие проявления стихий это, в общем-то, собачиться с Господом. Ну или ладно, с природой. С миром, в котором живёте. Не удивляйтесь потом, что силы и радости убывает. Кто ж вам, неблагодарным, даст.

В общем, история про Морозко и Настеньку – инструкция, как следует вести себя с непостижимым. Не с людьми! Но инструкция очень так себе, потому что Настенька и с людьми была чересчур послушная. Какой-нибудь богатырь-царевич, привыкший командовать и головы рубить, лучше подошёл бы для создания годной инструкции. А так получилось сказка про послушание всем подряд, удобная, собственно, только условным мачехам. Остальным (включая потенциальных Настенек-духовидиц и Морозко, которому охота коммуницировать с классными чуваками, а не с кем попало) от неё особой пользы нет.

Н

Накануне Пасхи

Накануне праздника Пасхи мой суровый внутренний пастор ходит, криво ухмыляясь, повторяет: «Это чрезвычайно поучительная история о том, как приличные, социально-адаптированные люди убили Бога за недостаточно социально-одобряемое поведение. Бога, Карл!»

Забавно, что одна из основных (непроговариваемых, но очевидных) интенций этой прекрасной, оптимистичной религии выглядит следующим образом: мы тута самого Бога распять не постеснялись, а всех остальных замучить – рука не дрогнет вообще.

Ещё более забавно, что история Христа, в сущности, очень похожа на истории лучших художников-модернистов: сначала никто ничего не понял, только враждебно таращились, потом художник помер, пришли чужие хитрожопые дяди и скумекали, как на этом непонятном сделать гешефт. Ну и покушали хорошо со своими детками, до сих пор, собственно, кушают, умнички такие.

Например, свобода воли

История предательства Иуды – это же не о том, как на Иуде держалась вся система безопасности Иисуса с товарищами, и он, сцуко предатель, всех подвёл. С точки зрения следствия, Иуда – фигура не особо значительная, даже отчасти избыточная, прекрасно справились бы без него. История Иуды имеет значение только для самого Иуды. Это история о том, как некто имел счастье приблизиться к чуду с такой огромной буквы «Ч», что одна эта буква больше того, что способен вместить человек. Но этот счастливчик приблизился, долго был рядом, стоял рядом с чудом, дышал с ним одним воздухом, ощущал его прикосновения, ел за одним столом. То есть, нечто вообще совершенно немыслимое с ним случилось, и он в этом немыслимом (этим немыслимым) долго жил, а потом променял его на социальные плюшки (деньги – чрезвычайно удачный символ социальной плюшки, сами по себе они не хороши и не плохи; то есть, когда деньги занимают подобающее им место в индивидуальной системе ценностей, они просто прекрасны, а когда занимают неподобающее им место, тогда, извините, нет).

Короче, если отбросить в сторону следственные формальности и посмотреть на суть происшествия с тридцатью серебрениками, бедняга Иуда никого толком не предал, кроме той (единственно важной, даже так – единственно безусловно существующей) бессмертной части себя, которая жаждала чуда. И, кстати, оказалась достаточно крутой, чтобы его получить и долго быть рядом и даже внутри этого чуда. То есть вот уж кому реально было что терять, и потерял же! Ну, трындец.

Если смотреть на эту историю беспристрастно, может показаться, что бедняга Иуда вообще ничего не решал и не выбирал: история Иисуса должна была прийти к такому финалу, к какому пришла, Иуда стал инструментом судьбы, а от такой обязанности не отвертишься. Так вот, на самом деле ещё как отвертишься. Мы все – инструменты судьбы, но в том и заключается свобода воли, что каждый может отказаться быть её пыточным инструментом, орудием казни, или просто поганой вонючей метлой. Инструментов у судьбы завались сколько, она как-нибудь справится. А самое главное – вот уж сюрприз так сюрприз! – когда инструменты массово отказываются быть инструментами пыток и казней, судьба говорит: «Ладно, вычёркиваем этот пункт из меню», – и реально вычёркивает. Если никто на планете не готов работать в концлагере, то и не будет концлагерей (а пока есть кому, будут, даже если формально запрещены – в концлагерь просто превращается всё остальное, что под руку потенциальным работничкам попадёт). В этом смысле на каждом живом человеке лежит священная ответственность перед ходом истории, или как ещё можно назвать это движение общего колеса судьбы: наша свобода воли распространяется только на наши решения и поступки, но при этом мы всегда делаем выбор, на кого работаем. Кто мы, с кем мы.

История Иуды стала известной благодаря масштабу чуда, от которого он внятно и даже демонстративно отказался в пользу социальной успешности; на самом деле, подобные истории происходят практически со всеми, каждый день, и со стороны совсем не выглядят ужасающими. Формально никто никого за деньги на казнь не сдаёт – просто в силу устройства цивилизованного общества. Но по сути, каждый день миллионы микро-иуд делают свободный выбор предавать своё самое сокровенное, обменивать озаривший их звёздный свет на понятные социальные микро-блага, и сами не замечают, как жизнь становится меланхоличной прогулкой по осиновой роще, где нет ничего, кроме, извините, осин.

В таких случаях принято говорить: господь им судья, – но штука в том, что нет. Больше не Он.

Насморк

Меня одолела простуда; дело собственно не в простуде, а в наблюдении: когда организм борет насморк, первой возвращается способность чувствовать неприятные запахи (и в таком альтернативно просветлённом состоянии можно провести несколько… эээ… душеспасительных дней). Логика организма понятна, он первобытно-общинный, в смысле, пещерный, для него неприятные запахи все про опасности, и когда возможности восприятия запахов ограничены, он выбирает не наслаждаться безобидными приятными ароматами, а быть настороже.

Короче, я зачем это всё записываю. До меня только дошло, что человеческий организм так поступает всегда. То есть, когда нет ресурса на полноценное восприятие (а у кого он есть? – вопрос риторический, и так понятно, что ресурса всегда недостаточно, когда достаточно, ты уже не то чтобы именно человек), эта гадина всегда будет первым делом улавливать неприятные, опасные сигналы, несущие, по его первобытному мнению, угрозу отдельно взятой органической жизни на земле.

И теперь мне наконец стало понятно, откуда взялась неразрывная связка «ужасы-мистика»: всем (большинству – бессознательно) хочется т. н. «чуда», то есть чего-то сулящего надежду на выход из тюремной камеры повседневности, но именно в этой области восприятие особенно неразвито у нас (собственно, потому «чудо» и считается «чудом», что опыт его восприятия – огромная редкость). Вступить в эту область хочется, а организм, кряхтя и охая от бессилия, самоотверженно кидается воспринимать страшное и опасное, хотя кроме страшного и опасного в этой области вообще-то дофига всего (и в первую очередь, радость, но её организм игнорирует: радость не опасна для жизни, не будем тратить наши скудные ресурсики на неё).

В общем, жизнь человека на пороге чудесного – сплошной непрерывный хронический насморк, позволяющий унюхать только вонючую пепельницу, да кошачье говно в лотке. То есть, регулярно ощущать немотивированный ужас, хладные прикосновения щупалец Ктулху, и больше ничего, потому что на остальное (гораздо более интересное) тупо не хватает возможностей, Стивен фхтагн.

Не впрок

В предновогодний вечер незнакомые люди на улице два раза просили у меня зажигалку и оба раза не смогли ею воспользоваться. Первый молодой человек долго и безуспешно пытался разжечь отсыревший бенгальский огонь, второй поджёг фейерверк-бомбочку, кинул вдаль, но ничего не случилось; «впервые в жизни мне попался брак!» – сказал он, пытаясь скрыть разочарование.

После первого раза мне стало тревожно, а после второго наконец-то смешно, потому что – ну это же воплощение главной печали всей моей жизни – что мой огонь не всем впрок.

Ну так ещё бы. Конечно не всем. А что, интересно, может быть впрок всем сразу? То-то и оно.

Не связываться

Можно всё, но не всё желательно; некоторые (немногие, на самом деле) поступки нежелательны до такой степени, что сказать «нельзя» – вполне допустимое упрощение.

Так вот, чего совершенно точно нельзя, так это заводить себе старших товарищей (т. е., людей, на которых мы более-менее долгосрочно полагаемся в каких-то вопросах, в диапазоне от наставников и врачей до, не знаю, технических консультантов и просто житейски опытных приятелей) – нельзя заводить себе старших товарищей, которые тем или иным способом дают нам понять, что без них мы не обойдёмся, пропадём, наши дела пойдут хуже. Даже когда мы сами знаем, что это правда; когда мы сами знаем, что это правда – тем более.

Потому что наипервейшая обязанность любого ситуативного старшего товарища – внушить младшему товарищу уверенность в том, что неравноправность союза – временное явление, что младший товарищ сейчас чуть-чуть поопирается, а дальше поскачет сам, ещё и старшего с собой прихватив. Внушение уверенности в самодостаточности младшего – обязательный фундамент всякой помощи и обучения, без этого фундамента невозможен действенный, устойчивый эффект. Это тот редкий случай, когда можно (и нужно) даже немного приврать: если мы видим, что ситуативно младший ещё долго не сможет обходиться без нашей помощи, всё равно надо сказать ему, что он сможет. Это магический инструмент, а не враньё.

Всё вышесказанное неочевидно, потому что довольно часто старшие товарищи, напирающие на собственную незаменимость, приносят вполне реальную пользу, иногда огромную. Просто почти никто не видит (не ощущает) трещин в собственном фундаменте, образующихся от такого союза. Эти трещины – слишком высокая плата за что угодно, за такую плату не надо брать ничего (тут придётся поверить мне на слово, я вам эти трещины под микроскопом не покажу; впрочем, можно не верить и прийти к тому же выводу лет сорок спустя или даже в следующем перерождении, зато самостоятельно, а так надёжней).

Ну в общем. Обещание: «Ты без меня пропадёшь», – высказанное в любой форме, это наверное самая громкая из сирен тревоги, заслышав которую, следует бежать, отступать на заранее подготовленные позиции, в самом крайнем случае (вокруг нет других врачей, репетиторов, шаманов, юридических консультантов такой квалификации) – учиться внутренне противодействовать этому обещанию, неистово, с огромной силой, на уровне «не убоюсь я зла», – потому что проблема именно этого уровня, не следует её преуменьшать.

Непонятное

Люди бают, что для нормального человека непонятное мучительно. И вызывает страх/агрессию – как первую реакцию, потом-то может быть разберётся, если не дурак. Не знаю, что это за «нормальность такая», и знать не хочу. Но по-моему, страх/агрессия как первая реакция на непонятное хороши, пока ты несчастная обезьянка и прячешься от всех в кустах. А венцу природы всё-таки не пристало.

Лично я у этой вашей природы совершенно точно венец. Я без непонятного вообще не могу, мне его всегда не хватает. Хоть изобретай на ходу (а что ж, и приходится, надо же как-то выживать).

Нечеловеческий опыт

Наивысшая задача любого искусства – приподнять зрителя/слушателя/читателя/ над его человеческой участью, дать возможность взглянуть на некоторые удивительные вещи (человеку по умолчанию недоступные, потому что рядом с ними не выживет) глазами какого-то иного существа. Удивительные вещи можно и сымитировать, не вопрос (собственно только и можно что сымитировать, художник тоже просто человек, где он вам рагнарёк возьмёт). Однако убедительная имитация почти равновелика подлинному опыту, потому что для сознания зрителя (да и самого художника) всё это, если уж было получено органами восприятия в качестве информации, действительно произошло.

Ничего не может быть круче, потому что – ну, во-первых, любой опыт – опыт. Пригодится небось когда-нибудь. Но тут ещё и такая штука: пока маленький слабый человечек получает не для него предназначенный опыт (путь даже всего лишь имитацию этого нечеловеческого опыта), он получает спецпаёк, пропитание, банку небесной сгущёнки, иными словами, энергию такого качества (и в таком количестве), в каком обычно людям не выдают. Эта сгущёнка небесная – главная цель всякого получаемого нами опыта и главный маркер – был экстаз? Пёрло? Сил (душевных) стало внезапно больше, хотя бы на десять секунд? Если было, мы реально счастливчики. Есть за что благодарить художника (и свою судьбу).

(Забавно, что теоретически, на уровне словесной формулировки я это только теперь начинаю понимать, а на практике с самого начала делаю, для меня текст, в который не вложено хоть немного нечеловеческого опыта для нечеловеческих глаз и умов – деньги на ветер, вообще непонятно, зачем было хлопотать.)

Низачот

Христианство как великая мистерия, способная ввести человека в т. н. царствие небесное (т. е., резко изменить внутренний баланс в пользу духа), закончилось в тот (никем не зафиксированный) момент, когда первый не-христианин был убит из полемических соображений. В смысле, только за то, что не является христианином. На этом – всё, кончено. Договор разорван, починке не подлежит.

С тех пор христианство – обычная традиционная религия, эффективный инструмент управления т. н. народными массами, как и все остальные крупные секты. А что отдельные граждане являли чудеса святости, так отдельные граждане всегда чего-нибудь такое являют, в любых условиях, хоть в христианство их запиши, хоть в дзен-буддизм, такими уж уродились, что дух через них прёт во все щели. Но остальные совершенно напрасно надеются, что это каким-то образом пойдёт им в зачёт.

Новая книжка

Когда выходит новая книжка, я всегда заранее страшно сержусь, потому что знаю: мне предстоит очередное испытание тщетностью, точнее, иллюзией тщетности, но столь достоверной, что теоретическое знание о том, что она иллюзия, не очень-то помогает.

Потому что, чем больше и круче из тебя получилась волна, тем выше и твёрже стена косности, тупости и инертности – даже не мира в целом, а той его части, которая формально является адресатом-читателем и не поймёт, не поймёт, не поймёт нихрена, никогда.

В общем, с каждым разом всё выше и твёрже стена, о которую ты разбиваешься, вернее, только кажется, будто разбиваешься, на самом деле, никакой стены даже теоретически быть не может, но больно вполне взаправду, как будто стена настоящая. Словно и правда существует эта стена.

Мне смешно (потому что это правда смешно), тем не менее, с выходом каждой новой книжки меня охватывает совершенно взаправдашнее отчаяние, потому что я ненавижу любые проявления тщетности и ужасно, больше всего на свете люблю эффектно, наглядно, одним сокрушительным жестом – хоп-па! – всех и всё побеждать. А именно этот тип побед мне при моём роде занятий не светит, это надо было в какие-нибудь боксёры идти. Например.

Новая правда о нас

Ночью в городе полно народу, открыты бары, горят разноцветные фонари, посетители толпятся снаружи, сидеть в духоте, страдая от вреда не-курения, ищи дураков. Те, кому не хватило места за уличными столами, усаживаются прямо на тротуар, и глядя на них, поневоле уверуешь в целительные свойства сигарет и бухла, очень уж духоподъёмно выглядят эти толпы ночных гуляк. Мне раньше казалось, так обаятельно только средиземноморцы гудеть умеют, с другой стороны, мы же теперь наверное тоже почти они.

У нас тут нынче такой лайфстайл, что люди всюду ходят со своими собаками, и собакам так нравится тусоваться под барами, обнюхиваться с коллегами под умилённое общее мимими, что ещё неизвестно, ради кого у нас бары ночью открыты, и кто кого на самом деле веселиться привёл.

Памятник доброму варненскому доктору Ивану Басановичу, на досуге работавшему видным литовским националистом Йонасом Басанавичюсом, оказался компанейским чуваком, отлично вписался в ночную жизнь города и с толком проводит летние вечера, на его постаменте сидят влюблённые пары и не пары, а просто так собутыльники, и отдельно стоят полулитровые пустые бокалы; судя по их количеству, добрый доктор Басанович сегодня выпил, как минимум, три.

Всё это вместе – бары и фонари, гуляки, собаченьки, цветущие липы, доктор с пустыми бокалами, мимо идущие мы – создаёт не просто ощущение вечного праздника, который летними ночами всегда у нас тут был, но и очень счастливого, очень молодого, весёлого города, у которого ветер в голове, а на уме – только одни гулянки, и это так похоже на правду, что теперь наверное это и есть новая правда о нас.

Ноябрь

Как же я люблю все эти чёрные мокрые ноябри, вспышки жёлтой, алой и даже зелёной листвы на фоне оголившихся тёмных ветвей, развесёлые закаты в четыре часа (моего) утра, животворные плюс пять по ночам, тёплый западный ветер, пляску живой молодой травы на краю бездны, в ноябре вообще всё на краю бездны, бездна – вот она, рядом, везде, уже прямо сейчас, но мы балансируем на краю, нам бы ночь простоять и день продержаться; ладно, ладно, можно даже не день, а хотя бы час – ещё один час не наступившей зимы дорогого стоит, в ноябре семьсот двадцать часов, все – мои.

Ноябрь в наших широтах самый восхитительный месяц, он здесь у нас про искусство умирать – красиво, с достоинством и размахом, в интонации «поехали в нумера», – адресованной скелету с косой в балахоне, вставшему у тебя в изголовье, да так обаятельно, что скелет на секунду засомневается: «А может, и правда, поехали? И к чёрту всё». Одумается, конечно, но это будет потом, а пока мы тут пляшем на самом краю пропасти вместе с юной зелёной травой, ноябрь – наш с нею праздник, в ноябре у нас с травой – рост и подъём, весёлая весенняя маниакальная фаза сгущающейся тьме вопреки.

«Вопреки» – ключевое слово, конечно. Энергия сопротивления – великая вещь, на этой энергии можно делать невероятные штуки, но очень важно, кто твой противник. В смысле, масштаб того, чему ты сопротивляешься. Маме с папой – катит лет до пяти, а потом надо выбирать противника посерьёзней. В ноябре это просто, даже гадать не приходится, потому что противник приходит сам. Наилучший из возможных противников, спокойный, бесстрастный и уверенный в своей власти над миром. И тут мы с зелёной травой такие – оп-па! – выходим из-за угла. Лыбимся, как идиоты, растём, стремительно приближаемся к небу, до которого, говорят (только не спрашивайте, откуда информация, я не помню) всего-то двадцать четыре версты. И времени у нас предостаточно: ещё один миг.

Всегда – ещё один миг.

О

О бедных элоях (и котиках, котиках)

Стоит в сердцах обругать кого-нибудь «морлоком», тут же кто-нибудь возмущается: «тоже мне элои нашлись». Из этого логически вытекает, что, с точки зрения недовольных граждан, быть элоями хорошо. При том, что любому, хотя бы по диагонали прочитавшему «Машину времени» Уэллса, должно быть вполне очевидно, что если уж выбирать, то лучше стать неприятным некультурным морлоком. Потому что морлоки хоть и совсем хтонические скоты, а всё же активные хищники. А элои – просто пассивный корм. Их же там, блин, едят!

Другая удивительная для меня штука – массовая зависть к домашним котикам. Которые спят по полдня и лопают на халяву. Хотя, по уму, нельзя не понимать, что жизнь прирученных, одомашненных хищников хоть и лучше скитаний в холода по помойкам, но совсем не сияющий идеал, минусов в ней хватает; ладно, неважно, речь сейчас не о самих котах, а о человеческой зависти к их безмятежному существованию.

Эту зависть, конечно, принято проявлять в как бы шутливой форме, но массово распознаваемый юмор всегда указывает на культурный шаблон, то, что подразумевается по умолчанию (ну как вся совокупность старых анекдотов про тёщу показывает, что в рамках употребляющей их культуры мать жены по умолчанию считается злом, а совокупность современных им анекдотов про мужа, внезапно вернувшегося из командировки – что блуд считается приоритетным занятием, отвратить от которого может только строгий контроль, и т. п.).

В основе зависти к элоям и котикам лежит убеждение, будто безделье – это настолько прекрасно, что ради него можно отдать контроль над своей жизнью и пожертвовать независимостью. Тогда как на примере элоев и котиков как раз хорошо видно, к чему это может привести. Элоев едят, зато позволяют им бесконтрольно совокупляться: корм должен производить корм. Домашних котиков, слава богу, не жрут, зато и стерилизуют практически всех – ради удобства совместной жизни. Я не то чтобы против, у меня тоже обе кошки стерилизованы, вполне нормально, когда человек, приютивший котиков, не собирается разводить котят. Просто отдаю себе отчёт, что жизнь домашних котиков от идеала, к которому следовало бы стремиться, достаточно далека.

Ясно, что мечта о возможности никогда не работать – естественное следствие постоянных принудительных трудов ради прокорма, совокупность которых и есть жизнь среднего цивилизованного человека. Однако безделье – очень хреновая альтернатива работе по принуждению, если уж выбирать из двух зол, то безделье – даже худшее зло. Годная альтернатива – работа без принуждения, и вот в эту сторону надо копать (хотя бы мечтать). Человек создан для счастливой активной созидательной деятельности с короткими перерывами на отдых от неё.

Кто не работает, того вообще нет.

О первенце фараона

В романе Болеслава Пруса «Фараон», читанном примерно в ту пору, когда рассыпалась на части Гондвана, то есть, довольно давно, был один поучительный эпизод.

Молодой начинающий фараон выигрывает большое сражение, надевает самую модную набедренную повязку и готовится принимать что-то типа парада победы: торжествующие войска, униженные пленники, всё вот это вот.

Перед самым началом парада к начинающему фараону подходит эффективный менеджер жрец и сообщает, что дома умер его, фараона, первенец (насколько я помню, не без помощи всё тех же эффективных жрецов, но в данном случае это совершенно неважно).

Фараон, как несложно догадаться, испытывает в связи с новостью разнообразные сильные чувства, но давать им волю нельзя, надо принимать парад. Ну и он, куда деваться, не дрогнув рылом, принимает парад, глядя на торжествующие войска и униженных пленников совсем другими глазами. Через понятно какой фильтр. Торжество триумфатора становится просто исполнением долга перед своими солдатами, у которых вот прямо сейчас никто не умер, и они могут радоваться, счастливые дураки.

Удивительно сильное впечатление на меня произвёл этот эпизод. Молодой фараон (по причине нарративной необходимости, из пролонгированного просветления сюжета особо не вытрясешь) быстро его забыл, а я – нет.

С тех пор при любом намёке на социальный успех, в момент приближения хоть чего-то смутно похожего на триумф, я вспоминаю выдуманного мёртвого первенца выдуманного книжного фараона, вот и всё моё торжество. Это правда очень смешно: наслаждаться какими-то там «успехами», будучи хрупким и чахлым органическим существом, которое, к тому же, имеет неосторожность любить некоторое количество таких же скоропортящихся органических существ. Не, чуваки, вы серьёзно? Да вы чего.

Однако упиваться моментами торжества духа (всё равно, своего, или окружающих, дух, в отличие от триумфа, всегда один на всех) это, конечно, совсем не мешает. Наоборот, обостряет восторг, потому что победа духа всегда – камень, который пойдёт на строительство моста через Лету. По этому мосту нам всем ещё ходить и ходить.

О пищевом принуждении

Молодая мать уговаривает маленькую дочку:

– Хочешь, я куплю тебе синее мороженое?

Деточка, громко и решительно:

– Неееееет!

Молодая мать (растерянно):

– Но как же так? Все дети любят синее мороженое. Я в детстве знаешь как хотела бы синее мороженое? Но тогда такое не делали. Давай купим тебе!

Деточка, ещё громче:

– НЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕТ!

Молодая мать, серьёзно, почти сердито:

– Обязательно надо кушать синее мороженое! Оно полезное. В нём витамины. В него… в него небо кладут!

Деточка потрясённо замирает на месте, задрав голову вверх.

О плюшках небесных

Все деяния рук человеческих можно грубо (и в кои-то веки более-менее точно) разделить на то, что делается по принуждению, и то, что делается по любви. В первой группе почти всё, что делают люди, во второй – очень мало, и, похоже, чем дальше, тем меньше, это заметно даже по соц. сетям, которые создавались для развлечения, а для многих стали дополнительной областью принуждения (в диапазоне от т. н. популярных блогеров, которые пишут в оптимально просчитанном ритме то, что пиплхавает, до скромных обладателей пяти с половиной френдов, ежедневно исправно ставящих лайки этим пяти с половиной, чтобы не обиделись, не дай бог).

На самом деле, даже смешно, как уважаемое условно цивилизованное человечество цепко держится за принуждение, ловко уравновешивает ослабление внешнего принуждения (вещей, которые необходимо делать ради физического выживания всё-таки становится меньше и меньше) ужесточением внутреннего. То есть, было бы смешно, будь я инопланетянином в модном скафандре, верхом на блестящей тарелке, а когда живёшь посреди этого самого человечества, замордованного принуждением, уже как-то не очень смешно. Потому что принуждение опустошает, лишает смысла и сил – кроме, кстати, принуждения, необходимого для выживания, оно, будете смеяться, на пользу, если держать баланс, например, воинская дисциплина в военное время и при хорошем начальстве – очень ок. Но в мирное, сытое время полезного принуждения не бывает вообще, организм не обманешь, он знает, для чего его принуждают, для выживания, или для увеличения комфорта, или (как в подавляющем большинстве случаев) для ослабления неосознаваемого страха, и притыривает, зажимает энергетический паёк.

Формула полноценного психофизического существования проста, как медный пятак: надо следить, чтобы объём действий, совершаемых по принуждению, включая внутреннее (начиная с внутреннего, если на то пошло) был меньше объёма действий, совершаемых по любви. Но героев, способных следовать этой простой рекомендации на практике, по пальцам можно пересчитать. Когда вы в последний раз что-то по любви делали, чуваки? Только не говорите, что вчера трахались, трахаются во множестве случаев тоже по принуждению (внутреннему), чтобы партнёр не смотрел косо, ну и вообще, мы ж не хуже других.

Так вот, вопрос: «Когда вы в последний раз что-то по любви делали?» – сочувственный, а не издевательский, как может показаться. Я знаю, что многие – так давно, что уже забыли, как это. А кто не забыл и продолжает так действовать, редко соблюдает баланс: принуждения, привычного, неосознаваемого, не воспринимаемого принуждением, в жизни современного человека так много, что очень трудно полноценно уравновесить его объём. Качество жизни у того, кто делает по любви хоть что-нибудь, всё равно несоизмеримо выше, чем в среднем по палате, и, самое главное, не теоретически, а на опыте понятно, что за это бывает, какие лучезарные плюшки с корицей на этих облаках раздают.

О послушании

Массовая тревожность – следствие массового же послушания (обществу в целом и отдельным его представителям, по каким-нибудь признакам считающимся начальством). Понятно, что в благополучном обществе послушных больше, да почти все: легче формировать механизм послушания, когда есть что предложить за него в награду, и одновременно всегда найдётся, какие игрушки за непослушание отобрать.

Может показаться, что послушным спокойней живётся, их жизнь безопасна и проста. На практике же выходит иначе. Послушный слушается, в том числе, в те моменты, когда, по уму, должен бы сам принимать решения. От постоянного бездействия механизм принятия решений выходит из строя. Это такая штука, которую постоянно надо тренировать.

То есть, в результате длительного перманентного послушания, человек становится слабей и беспомощней, чем, скажем так, потенциально мог бы стать. Чем слабей человек, тем больше у него вполне реальных поводов для тревоги. Но вместо того, чтобы решать проблему (которую, конечно, мало кто осознаёт), обычно выбирают сидеть на попе твёрже, громче визжать от страха и слушаться на всякий случай побольше народу, включая кассиров в супермаркете и собственных котов.

Ну и кроме всего, конечно, послушные мучаются (некоторые даже вполне осознанно) своим послушанием (послушание противоествественно для достаточно развитого человека, как ни крути). И, как это часто бывает с жертвами, хотят не столько избавления от мучений, сколько т. н. «справедливости». То есть, чтобы все вокруг мучились, как они. Вот одна из основных причин навязывания своей тревожности окружающим; вторая основная причина заключается в том, что сообщающий правила (в первую очередь, правила безопасности), как бы занимает верхнюю позицию, сейчас наконец-то слушаться будут его!

(В скобках следует заметить, что послушание отличается от согласия играть по правилам степенью осмысленности процесса и наличием/отсутствием иррационального страха. Но это, конечно, мало кому поможет, потому что все кажутся себе прям очень осмысленными, а иррациональный страх нема охотников осознавать.)

О так называемых «волшебных пинках»

Существует распространённое заблуждение о т. н. «волшебных пинках». Смысл его заключается в том, что если человека как следует помучить разными способами, он от этого станет лучше и сможет всё.

Штука в том, что иногда именно так (вроде бы) и бывает. Человека мучают-мучают, и из него получается так называемый «толк». Такие примеры есть у всех перед глазами (а сколько за «толк» уплачено, глазами не увидишь, не на физическом теле остаются все переломы и рубцы). Опираясь на них, легко заключить, что «пинки», то есть, грубое насильственное воздействие на чужую психику, начиная с эмоционального шантажа и так называемой «критики», и заканчивая грубым вмешательством в чужие дела, могут принести пользу. Могут-то они могут. Вопрос – какую. И кому. И правда ли эта польза за такую цену нужна.

Так вот. «Пинок» может оказаться полезен только когда исходит не от другого человека, а от, скажем так, судьбы. Человек, конечно, может быть её инструментом; строго говоря, мы все её инструменты. Но не все – годные и работающие. В большинстве случаев – просто лом (в обоих смыслах этого слова). Хороший инструмент – это учитель дзена из легенды. Надо отдавать себе отчёт, насколько отличаемся от этого идеала мы.

Когда кто-то самовольно решил дать «волшебный пинок» ближнему и получает от этого намерения (и процесса) хотя бы тень удовольствия, он может быть заранее уверен, что причиняет зло. Без вариантов. «Пинок», от которого пинающий получает удовольствие – просто та или иная форма садизма. Причём когда удовольствие не осознаётся, это обычно просто очень запущенный случай вранья себе, без шанса когда-либо со своим потаённым садизмом разобраться. А разобраться надо. Садизм – наши персональные врата в ад и одновременно служебный пропуск адского работника, передовика адского производства, иными словами, деятельного пособника зла.

Пинок, полученный от садиста (в том числе, не осознающего себя таковым), задаёт тому, кого «пнули», вектор жертвы. А направление вектора жертвы всегда однозначно – ад. С таким вектором, конечно, тоже можно вырулить в сияющий космос, но это уже вопрос силы духа, такое выруливание если и произойдёт, то вопреки пинку, а не благодаря. И сколько на это выруливание уйдёт сил, и какие останутся шрамы, лучше бы никому из нас на опыте не знать (но мы знаем, конечно).

Пока в нас живо желание кого-то «волшебно пинать», как бы мы его себе ни объясняли, мы – говно-помощники. Мягко говоря. Такое желание само по себе маркер. Хочешь обидеть другого? Считаешь, что обида, нанесённая тобой, может быть полезна? Нравится чувствовать себя дзен-спасателем с палкой наперевес? Диагноз: тебе трындец. В смысле, давай, попробуй выкарабкаться из ада, на дне которого обретаешься, такой румяный и бодрый, готовый дать пинка. Выкарабкаешься до конца жизни, будешь большой молодец.

/Тут, точности ради, надо бы сказать несколько слов о сострадании, которое всё меняет и иногда действительно делает полезными даже очень грубые жесты, но я не буду, потому что садисты обрадуются: «Ну я же всем сердцем, всей душой сострадаю!» – и побегут дальше всех, кто под ногу подвернётся, волшебно пинать. Поэтому заключу: сострадая тоже пинать не надо. Вообще ни при каких обстоятельствах не надо. Вот просто не надо, и всё./

P.S.

А вот о чём всё-таки надо сказать, так это о тех, кто просит для себя «волшебных пинков», «критики» и всего в таком роде. Это просто очень тяжёлая форма жажды внимания. Такой адский голод, когда уже на любые помои готовы, лишь бы хоть чем-то себя заполнить. Соглашаться на такие просьбы, даже будучи садистом в поисках развлечений – хуже, чем наливать алкоголикам. Очень безответственно. Потому что завтра зелёные черти не по вам поползут (но и по вам, в каком-то смысле, в мире всё взаимосвязано, особенно человек с последствиями своих дел).

О хозяйственной пользе

Вот все эти ваши, условно говоря, курсы и тренинги «открой в себе успешную супер-ведьму», туристические спец. места для загадывания желаний, гадания на картах Таро дурам про женихов и так далее, всё это умеренно востребованное поп-эзотерическое говно, по сути, профанация сакрального. Попытка поставить дух на службу интересам вида.

Короче, именно из-за вас (не только из-за вас лично, из-за миллионов таких как вы, до хрена вас было за обозримую историю человечества) магии в человеческом мире так мало, что можно сказать, почти нет. И потом, когда надо решать вопросы жизни и смерти, то есть, от настоящего ужаса живого человека спасать (смерть неизбежна, но не всякая благо, от некоторых смертей лучше бы спасти, чтобы дать шанс дожить до более благоприятного варианта ухода), или предотвращать другое ужасное, или устанавливать контакт с чем-то превосходящим человеческое понимание, чтобы помогло себя за шкирку из болота стагнации на следующий уровень тащить – короче, когда надо делать что-нибудь настоящее, где действительно без магии не обойдёшься, почти ничего не получается почти ни у кого.

Изменить положение человечества в целом совершенно точно никто не может (и я не могу). Но изменить свои персональные отношения с, условно говоря, магической сферой можно буквально за несколько лет, оставив себе вдохновенные бескорыстные действия, а житейские вопросы решая обычными способами, по-человечески. Как перед поездкой в чужую страну мы учим иностранные «здравствуйте», «до свидания», а не бежим на недельные курсы телепатии, чтобы безмолвные приказы там всем отдавать.

P.S.

Тут такая тонкая штука. Тем, кто научается вдохновенным бескорыстным действиям, обычно и по жизни начинает страшно переть. И вот это серьёзное испытание – осознавать, что и почему происходит, но продолжать не для того, чтобы и дальше везло, а потому, что жизнь вне духа бессмысленна и вообще уже невозможно. Трудный экзамен. И комиссию не обманешь, мы у этой комиссии, как на ладони. Но его обязательно надо сдать.

Общий поток

Такая тема – общий поток. Не знаю, как понятно объяснить словами. Если совсем упростить, «общий поток» означает «делать как все», «выступать в согласии с социумом», но это очень неточно, точно именно «нестись в потоке», куда понесёт. Это может быть тактически выгодно (житейски и психологически проще), но стратегически – полный провал, потому что общий поток несёт понятно куда. Я имею в виду, что уровень человечества в целом пока как-то не очень. И среднестатистическая человеческая судьба пока что тоже ниочинь, честно говоря: старость = изношенность и усталость, смерть = неописуемый ужас тела, ну и так далее, а то вы не знаете без меня. Короче, нет смысла записываться в эту команду, лучше уж работать психа-одиночку. Может получиться даже ещё хуже, чем в общем потоке, а может и круче в сто раз. Это важно – когда есть разные варианты, где-то среди них непременно болтается Великий Шанс.

Ещё важно понимать вот что: нельзя двигаться в общем потоке там, где это удобно житейски, и оставаться вне его в каких-то других вопросах. Мы или в этой команде, или не в этой команде, вот и всё.

Многим кажется: уж я-то точно не в общем потоке! – ну, например, если там, не знаю, дух. искания, творч. успехи, неофиц. брак, или ещё что-нибудь такое нарочито антиобщественное. Но фиг там, традиционный классический нонконформизм – тоже часть общего потока. Пока мы думаем, какие мы тут героические асоциальные элементы, общий поток подхватывает нас и несёт.

Вот буквально всё, что навязывает нам социум, надо отслеживать и стараться этого избегать. Это трудно, потому что социум иногда навязывает как бы очень полезные вещи. Взять хотя бы столь популярные сейчас занятия спортом – телу и правда необходимо движение (всякому телу какой-то свой индивидуальный набор). Но пока спорт настолько в общем потоке, придётся как-то изворачиваться и хитрить. Например, скрывать, что мы им занимаемся, никогда не выдавать себя ни словом, ни намёком, не пропагандировать спорт, не отчитываться, не ждать похвал за «хорошее поведение» и даже молча про себя неспортивных граждан не осуждать. Звучит довольно наивно, но вы попробуйте. Удивитесь, когда увидите, какая огромная разница между задекларированными занятиями и тайными, о которых никто не знает. Не сразу, конечно, но примерно через год будет понятно уже.

Тот же самый принцип работает во всём. Можно делать всё, что угодно, глупо отказываться от того, что нравится, только потому, что оно социально-одобряемо вот прямо сейчас. Но не пропагандировать, не отчитываться, не напрашиваться на похвалы, не осуждать чужое неправильное поведение. Общий поток не страшен тому, кто, скажем, легко и с удовольствием зарабатывает деньги, но подхватывает его в тот миг, когда он свысока смотрит на «нищебродов», или снисходительно поучает того, кто зарабатывает меньше, или в духе наивного протестантизма втайне думает, будто условный бог любит богатых, и т. п.

Для меня какое-то время назад стало чудовищным открытием, что я тоже в общем потоке. С потаённой неприязнью – даже не то чтобы именно неприязнью, не знаю, как обозначить этот выбраковывающий взгляд – смотрю на очень толстых людей. Я ни на кого не хочу так смотреть, а смотрю! Потому что выбраковывающий взгляд – ну как бы носится в воздухе, и я эти сигналы, оказывается, ловлю и им подчиняюсь. Вот это ужас был – такое про себя понять!

Рассказываю всё это не ради покаяния, конечно, а потому, что мне удалось изобрести отличное упражнение, может кому-нибудь пригодится, все люди разные, но среди них иногда встречаются похожие (по складу психики) на меня.

Так вот, собственно упражнение. У меня было очень жёсткое, обязательное к исполнению условие (ну я прапорщик вообще): про каждого встреченного в городе очень толстого человека надо придумать возвышающую историю. О том, какой он на самом деле крутой в какой-нибудь области. В сто раз круче меня! Может, вообще падший ангел (потому и выглядит так – очень уж больно упал). Если возвышающая история не придумывается, надо останавливаться и придумывать. Просто нельзя, не придумав, дальше идти. Ну, стоять-то мне особо не пришлось: во-первых, я человек довольно рассеянный, мало кого вообще замечаю. А во-вторых, умею придумывать, мне это легко.

Если я начну описывать, какой навар мне был от этих сугубо внутренних экспериментов, никто небось не поверит. И даже я себе не поверю, скажу: хорош уже заливать. Тем не менее, был, был навар! Как будто гири от ног отвязали. Хотя прежде казалось, я и так не хожу, а летаю. Но это было, оказывается, жалкое подобие левой руки.

С толстыми мы давно уже разобрались, теперь при виде очень толстого человека я уже по привычке, рефлекторно (как раньше был рефлекторным выбраковывающий взгляд) отмечаю: «О, крутой человек пошёл». Но сама тема – придумывать возвышающие истории – оказалась чрезвычайно богатой. Я теперь вообще про всех их придумываю. Ну то есть, не про каждого встречного, а про некоторых, на ком случайно задержится внимание. Сколько-то десятков человек за прогулку набирается (я обычно гуляю как минимум, пару-тройку-четвёрку часов, из них хоть сколько-то получается в одиночестве; в компании за разговорами, понятно, не до того). И эта, вроде бы, детская глупость – возвышающие фантазии о чужих незнакомых людях – оказалась чуть ли не самой крутой практикой в моей жизни, с точки зрения отдачи. Невероятный эффект[4].

Огурцы и вербы

Салат из ледяных огурцов вот прямо сейчас стремительно плывёт по реке Нерис, сезонное блюдо наших гениев места, сезонная манера спьяну промахиваться мимо миски, мы все пьяны этой январской оттепелью, лично я – вообще в хлам, на улицу не выпускать в таком виде, но некому меня (всех нас таких красивых на внутренних четвереньках) куда-то не выпускать.

Поэтому тонко нарезанные аккуратными ледяными овалами огурцы плывут по реке Нерис, а я хожу по мостам (зато не стою под ними с топорами, и это всем крупно свезло). Когда по реке плывут льдины, можно проделывать мой любимый оптический фокус: фиксировать взглядом льдины и ощущать всем доверчивым к зрению телом, как движется вверх по течению мост. Сегодня мы с мостом выполняли упражнение повышенной сложности – плыли задом. В смысле, спиной вперёд. Главное – покрепче держаться за перила, тогда есть шанс достоять до момента, когда зафиксированные взглядом льдины вздрагивают, разворачиваются и устремляются за вами с мостом. Вот этот кунштюк я даже не знаю, как объяснять с точки зрения науки про оптические эффекты. С другой стороны, она (наука) девочка умная. Сама придумает что-нибудь.

Отчаяние

Отчаяние, если уметь правильно его готовить, может стать охеренным топливом. В частности, для творчества; у меня так много раз было, что пишешь большой, очень быстрый по ритму и сверхплотный по, скажем так, смыслу текст, отчётливо понимая, что всё это невозможно словами, просто нет – ладно бы слов – самого языка, способного передать соответствующую информацию, и, конечно, погружаешься натурально в бездну отчаяния, и всё время ощущаешь себя волной, которая вот-вот рухнет на берег, но пока только растёт, а рухнув, заверещит от восторга: мама, мама, когда я вырасту, буду цунами! – будешь, будешь, вздыхает мама, которая хорошо знает, какой конкурс в институте, где учат на цунами, сколько там на каждое место желающих волн, но не спешит расстраивать детку. Но всё это, конечно, уже совсем другой разговор.

Ощущение собственной исключительности

Ощущение собственной исключительности, как бы глупо оно ни выглядело, бесценно, когда оно побуждает к действию и придаёт храбрости (или, как часто бывает, просто заменяет её).

И совершенно бессмысленно, когда только формирует завышенные ожидания, но это понятно и без меня.

П

Падают рыбы

Иногда на меня с неба падают рыбы; на самом деле, конечно же привираю, небесная рыба была всего одна. Вяленая закуска к пиву, в форме липового листа. Но упала с неба буквально в нескольких сантиметрах от моего носа, и это был такой неловкий момент, как в детстве, в гостях, когда тебе от всего сердца предлагают какую-то подозрительную еду, и ты смущённо бормочешь: большое спасибо, а можно я не буду вот прямо сейчас это есть?

Ладно, за шиворот мне эту рыбу не засунули. Вполне можно жить.

Парадоксы взаимодействия с духом

– Всякий живой человек жаждет взаимодействия с духом. Обычно бессознательно, потому что не те сейчас культурные нормы, чтобы помогать такую тему из глубин бессознательного аж в самый ум поднимать. Не осознаёт, но всё равно жаждет. Потому что без этого взаимодействия всё – бессмысленно, прах и тлен. И впереди только смертные муки и вечность небытия.

– Человек не приспособлен к взаимодействию с духом! За редчайшими исключениями – вот прям совсем нет. Чтобы взаимодействовать с духом, нужно сознательно ставить его на первое место в приоритетах. На этом месте отваливается примерно 99 % желающих, потому что, во-первых, СОЗНАТЕЛЬНО. А во-вторых, реально НА ПЕРВОЕ МЕСТО, а не после вожделенного достатка, жениха хорошего, и чтобы все были здоровы в семье.

– При этом дух тоже жаждет взаимодействия с человеком. И делает в этом направлении, что может, в рамках условий текущей игры. Может он даже в этих невыносимых условиях дохрена, но это – ну как сказать. С одной стороны, хорошая новость. А с другой, на практике не понравится никому.

– Потому что мир (от слова «мирское»), вся эта наша майя, вся эта убедительная материальность так нас занимает, так ослепляет своей убедительностью, так убаюкивает и отупляет рутинами, что не до духа нам. То есть потрындеть – да (да и то немногим), а так – не.

– Чтобы отвлечь человека от мирского, проще всего сделать это мирское невыносимым. Прожечь в этом мирском как можно больше зияющих дыр, заполнить эти дыры таким невыносимым страданием, чтобы ничем мирским оно не исцелялось. Эти дыры в перспективе могут быть заполнены небесным светом, иных отделений для небесного света в человеке, извините, нет. Но для начала надо просто уцелеть (выжить физически и не сойти с ума больше какой-то допустимой нормы). Короче, история избранника духа всегда история Иова. Но не потому что злой боженька с чортиком на мешок благодати поспорил, а потому что с нами (сознаниями, заключёнными в человеческие существа) иначе нельзя. Иначе до нас просто не доходит – технически. Мы таковы.

– Нет ничего мучительней и страшней, чем богооставленность. То есть, жизнь сознания вне даже фрагментарного присутствия взаимодействия с духом. Неосознанная богооставленность порождает чудовищ, осознанная – несчастных безумцев и настоящих деятельных святых.

Плюс «Кофеин»

Открылся летний «Кофеин», не настоящая кофейня, а сезонная будка на Лукишской площади, и я теперь там сижу, хотя надо бежать по делу. Но какое может быть дело, когда на Лукишской площади нелепым железным крокусом расцвёл Кофеин, один из моих любимых, потому что, во-первых, сезонный, про лето, а во-вторых, потому что Лукишская площадь – мемориальное место («мемориальное кладбище», – подсказывает Т9, и оно почти право, Лукишская площадь у нас напротив бывшего здания КГБ и вся целиком – памятник погибшим от этой угрюмой херни).

Так вот, когда Лукишскую площадь отстраивали заново, «Кофеин»-будку закрыли, и многие интеллигентные горожане говорили, что это хорошо, негоже в таком знаковом месте кофий хлебать. Но будка благополучно вернулась, а зимой на Лукишской площади был смешной маленький каток с музыкой и цветными прожекторами; надеюсь, линди-хопперы тоже вернутся, чтобы по четвергам, или какой там у них был день недели, напротив кофейной будки плясать.

Потому что всё это – кофейня, каток, танцы на улице – и есть настоящий памятник павшим, наглядное свидетельство того, что жизнь и радость в очередной раз победили угрюмую сволочь. А потом догонят и победят ещё.

Поговорили

– …в начале года была большая выставка в Штутгарте. И представляешь, мои работы повесили в одном зале с Бойсом. Его там была видеоинсталляция; на самом деле, просто фильм, документальная запись, как он ползает, красит какую-то коробочку…

– Прикинь, у нас когда-то тоже была выставка вместе с Бойсом! Кажется, в Эрфурте. То есть, это были две отдельные выставки, на одном этаже ранняя графика Бойса, на другой наш пластилин. Но всё равно, я думаю, считается, что вместе. Музей-то один! Так мне, представляешь, долгие годы было об этом как-то неловко рассказывать. Так-то я очень даже люблю хвастаться, а тут – нет, не могу. Словно это враньё какое-то – выставка вместе с Бойсом. Это всё равно что, не знаю, с Аллахом поужинать: даже если однажды такое каким-то чудом случилось, сиди и молчи. Тебе вот сейчас рассказываю, и то немножко неловко. А ведь сколько лет прошло. Срок давности! Было бы это преступлением, меня бы уже не смогли осудить.

– Так мне тоже неловко! Ну вот, тебе похвастался, что висел в одном зале с Бойсом. А больше пока никому не говорил.

* * *

– Ты вообще говори заранее, когда у тебя выставки в других городах. Я человек свободный, люблю не пойми где шляться, могу взять и специально поехать туда, где у тебя выставка. Вот, в Штутгарт, если бы ты сказал, вполне можно было слетать.

– Вот скоро в Париже будет…

– Ёлки. Это мне придётся из-за тебя ещё раз в Париж ехать!

– А тебе неохота?

– Да вот именно в Париж как-то не очень. Но я, наверное, съезжу, раз выставка. Только из-за тебя.

– Ну извини. Ты тогда составь мне список, куда тебе ещё неохота ехать. Чтобы я случайно сдуру не согласился сделать выставку там.

* * *

– Помнишь, я тебе рассказывал про прижизненную реинкарнацию? Что так иногда случается, изредка, с избранными, если очень повезёт, можно переродиться, не умирая. Выйти на новый уровень развития сознания. И совсем другим человеком стать.

– Естественно помню. Мне это многое объяснило и расставило по местам…

– Так вот, забудь! Я имею в виду, забудь, что изредка, с какими-то «избранными» и только если повезёт. Для художника это просто нормально. Настоящий художник всегда много жизней, одну за другой живёт. Целых три года ты один и тот же? Непорядок. Так не должно быть. Что-то пошло не так!

* * *

– Мой учитель когда-то говорил мне, что сон – это маленькая смерть, а пробуждение – это маленькое рождение. Я тогда слушал, кивал с умным видом и, в общем, верил, но понял только сейчас. Настоящая жизнь начинается, когда каждый день засыпаешь с нетерпением и любопытством: кем, каким я завтра проснусь?

– Ёлки. И ты тоже?

– Это ты тоже, а не я! Я старше, я раньше начал. И вообще, чур, я первый! Первый я!

* * *

– Мои старые фотографии, тьфу-тьфу, хорошо продаются. А новые никому особо не нужны. То есть, выставку сделать ещё туда-сюда, а покупать – нет. Что там продавать? Файл? Так я на деньги за старые фотографии издаю книжки с новыми.

– С другой стороны, а зачем ещё деньги нужны?

– Тоже правда. Чтобы делать новые книжки, такие, как сам хочешь, а не как кто-то другой себе представляет. И на сдачу кофе в городе пить.

– Получается, ты как будто оставил себе наследство. Старый художник – новому. И можешь на эти деньги вовсю кутить.

– Точно.

– Я же тоже примерно так и живу. На наследство, оставшееся от прошлого человека, которого давным-давно нет. Твой прошлый ты оставил тебе старые фотографии, которые покупают коллекционеры, мой мне – имя, под которым всё что угодно можно творить… ну, ещё какое-то время точно можно, а там поглядим.

* * *

– Мне то, кто я сейчас есть, очень нравится. Такой хороший внезапно получился писатель. И хулиганьё до кучи. Хочу в таком состоянии подольше пожить…

– Твоё «подольше» это ещё аж два месяца? Или целых полгода?

– Правильно всё понимаешь. Страшный ты человек.

* * *

– Помнишь, я часто пёк дома хлеб?

– Ещё бы. Крутой у тебя был хлеб.

– Да. Но однажды я подумал: неужели я теперь всегда, до конца жизни буду человеком, который печёт домашний хлеб? И перестал.

– У меня когда-то то же самое случилось с «наполеоном»…

– С чем?!

– С «наполеоном». И с другими тортами. «Наполеон» – это торт…

– Ты? Торт?! Не верю!

– Правильно, в общем, делаешь. Это был совсем другой человек и давным-давно. Почему-то никто не верит, что в моей жизни был период, когда мне нравилось печь торты…

– И правильно никто не верит! Потому что прижизненная реинкарнация прижизненной реинкарнацией, но надо знать меру. Ты и торты?! Быть такого не может. Ты врёшь!

Отлично, словом, попили кофе со старым другом (с телом старого друга моего тела, – ехидно подсказывает он в моей голове).

По образу и

Вообще удивительно, что в представлениях о Боге рядовые адепты массовых религий (авраамических так точно, но кажется, не только их) оказываются настолько не способны выйти за рамки младенческого опыта. Бог в их интерпретации принимает форму взрослого, одновременно карающего и защищающего, озабоченного в основном правильным питанием, аккуратным одеванием и смирным поведением своих подопечных, жалеющего пряников, но ловко управляющегося с кнутом (ремнём).

Если это не самая гнусная из ересей, то что тогда вообще она?

(Боги-чиновники Небесной Канцелярии из китайских легенд – наверное, самая смешная и наглядная для человека европейской культуры иллюстрация того, как лишённые воображения люди лепят образ Бога из ближайшего начальства, наделённого полномочиями кормить и карать.)

Дополнительная неприятная побочка от этой ереси – что скроенные по столь нелепым лекалам представления о Боге отвращают от Него многих людей, достаточно умных, чтобы распознать лажу, но недостаточно восприимчивых, чтобы противопоставить лаже личный опыт контакта с Духом. А этим как раз, что обидно, нужнее всех.

Погулять вышли

…ясно, что когда Харун ар-Рашид выходил из дворца под покровом ночи (или не ночи), переодевшись чёрт знает во что, он же в первую очередь выходил погулять со своим Багдадом, а всё остальное (чудеса, судьбоносные встречи и прочие сюжеты для «Тысяча и одной ночи») просто побочка. Не ради них всё затевалось, просто иногда обязательно надо со своим городом, как с хорошей собакой (а он с тобой, как с хорошей собакой) гулять.

/Я не Харун ар-Рашид, а так, смешная фиговина, но тоже регулярно выхожу из того, что у меня тут вместо дворца, переодевшись в другую смешную фиговину, чтобы погулять со своим городом, и от этого тоже бывают разной степени судьбоносности встречи и разной степени нарративности чудеса, так что я точно знаю, они – побочка, главное – вдвоём со своим городом, не спеша, без дополнительных целей просто так погулять./

Потому что когда гуляешь со своим городом, и вы оба такие довольные зырите по сторонам, постоянно куда-нибудь отбегаете и возвращаетесь, чтобы дёрнуть друг друга за условный рукав: «Блин, смотри, там такое, ТАКОЕ!» – в общем, когда вы оба так уже хорошо заигрались, самое время спросить себя: а мы вообще где? И не получить ответа, и одновременно его получить, просто такой, что даже будучи писателем-беллетристом, лучше сделать вид, будто никакого ответа не было, у людей сердце и нервы, какое может быть «где».

/Но, справедливости ради, в этом «где», которого не было, воздух пахнет нашим липовым мёдом и тамошними подгнившими на солнце водорослями, и ещё чем-то, чему аналогов нет, а если есть, я их не знаю; думаю, Харун ар-Рашид тоже всякого интересного нанюхался, пока гулял со своим дружочком Багдадом по пространству, которое остаётся на месте Багдада, когда Багдад уходит гулять./

Короче, всякому городу обязательно нужен друг для хороших прогулок, в ходе которых можно загуляться до полного исчезновения, потому что полное исчезновение это очень полезно, в ходе полного исчезновения на наше место приходит что-то ещё, и тень этого чего-то ещё остаётся даже после того, как мы снова вернулись и сидим с таким видом, как будто только что спионерили бабушкино варенье – ша, уже никто никуда не идёт.

/Всякое путешествие, включая поход в пекарню за хлебом – шаманское, если кто надо правильной походкой за этим вашим типа хлебом идёт. Мы с Харун ар-Рашидом неплохо за хлебом ходить умеем (с такой интересной, годной авоськой) – при том, что мы с кошками жрём колбасу без хлеба, а он – халиф, ему визирь халвы и бубликов принесёт./

Пока не

На самом деле, конечно, рассуждения вне практики ничего не стоят. Без соответствующего опыта никто ни хрена не поймёт (и не потому что все дураки, а нечем понимать, нет пока базы).

Пока не провалишься лично в безоценочное состояние, в котором всё – информация о текущем состоянии любимого (мира), не «хорошая», не «плохая», а просто – ну вот такая, и не прочувствуешь на собственном опыте, как радостно и эффективно в этом состоянии действовать, ваще непонятно (и мне тоже было), о чём они там лопочут, когда про безоценочность говорят. Меня в это состояние поначалу легко выносило на запредельной душевной боли, когда «плохо» такой страшной силы, что механизм оценки ломается; но это совершенно не означает, что всем непременно нужна запредельная душевная боль. Стопудов есть другие способы, просто я – любимец богов и редкостное тупло.

Пока не почувствуешь непосредственно на себе воздействие сил, движущих миром, кажется, что «смирение» – дрянь, поповское слово. Ну, до какого-то уровня развития так и есть, смиряться можно только в сильной позиции, в которой уже не отдельные люди и обстоятельства, а весь мир с тобой говорит – и в диалоге с ним не смириться себе дороже. Дело даже не в том, что сломаешься, а в том, что если будешь слишком громко и противно визжать, мир перестанет с тобой говорить на понятном тебе языке (а воздействовать, конечно, продолжит, да так, что мало не покажется, эти силы воздействуют вообще на всех).

Пока не вспомнишь свою настоящую смерть, пока не осознаешь жизнь как данный тебе в подарок долгий и продуктивный миг до удара об землю, не избавишься от страха, точнее, от пожирающей все наши силы тревожности (даже если увидишь каким надо внутренним зрением, что за дрянь нас через эту тревожность жрёт). А когда у тебя есть всего миг до удара – ну, ёлки. Не то чтобы страх и тревожность автоматически исчезают, просто понятно, что с ними делать (ржать над абсурдностью, например).

Пока не ощутишь всем собой подлинное прикосновение духа, невозможно держать дух в приоритете. С этим не согласится ни один нормальный человеческий организм! Но, кстати, если вести себя так, словно дух действительно в приоритете, его прикосновение неизбежно. Собственно, ради этого всякие практики и нужны – любым (подходящим тебе лично) способом привести себя в состояние, в котором прикосновение духа к тебе неизбежно. А дальше уже всё просто, пути назад нет, ищи дурака.

/Вот это, конечно, и есть вопрос веры – практиковать наугад, без гарантий, непонятно, в общем, зачем. Умным людям особенно трудно, умные естественным образом скептики. Хорошо, когда удалось нагулять себе дар хотеть невозможного – вот просто из вредности, чо это оно тут невозможное? Ишь какое, пусть сбудется для меня любой ценой!/

Послушание

Послушание препятствует вдохновению. Вдохновение не доступно послушным. Т. н. «плохим» людям вполне может быть доступно. Злым, эгоистичным, ленивым, несправедливым, пьяницам, бездельникам, и какие там ещё бывают пороки – вполне может быть доступно вдохновение. А хорошим, добрым, но послушным людям – нет.

Выглядит довольно несправедливо, но о справедливости-несправедливости тут речи нет. Человек, послушный другим людям – человеческий инструмент. А дух не берёт чужое. Видит, что уже занято, и не берёт.

Почему я говорю, что объяснить почти невозможно. Потому что послушание – страшная штука, айсберг, который практически скрыт. Про очень многие действия люди думают, что совершают их по собственной воле, а на самом деле подчиняются разлитому в воздухе приказу, общей актуальной тенденции социума: «надо зарабатывать деньги», «надо заниматься спортом», «надо худеть», «надо сортировать мусор», «надо семью и детей», «надо иметь развивающее хобби» и т. п.

При этом некоторые люди совершают ровно те же самые поступки реально по зову сердца, потому что им нравится, они этого хотят, и это не послушание, а нормальное поведение. Следовать зову сердца (тела, судьбы и так далее) нормально вообще.

А ещё некоторые люди могут искренне верить, будто следуют своим желаниям, а на самом деле, просто слушаться общего приказа по роте, разлитого в атмосфере, потому что свои желания вообще непонятно, где берут, и что при этом положено чувствовать, а так спокойней, уверенней, безопасней, «я хороший», «я правильно делаю», «я нравлюсь всем, меня одобряют», «я не умру».

Есть такой маркер: послушание лишает силы. Но медленно, постепенно, особенно тех, кто от природы здоров. Поэтому последствия послушания катят за возрастные изменения, да и всё. Тем более, что стареть, иметь возрастные изменения отлично вписывается в общую программу послушания (я всё правильно делаю, я как все). Не то чтобы непослушные не стареют (мало кто настолько непослушен, чтобы аж не постареть), но не испытывают от этого смутного удовлетворения. Ну и всё-таки в среднем гораздо медленней у непослушных этот процесс (если программа непослушания не включает «много водки» и «много наркотиков», которые, будете смеяться, тоже часть послушания – бунтарям ПОЛОЖЕНО прожигать жизнь).

Ещё послушание лишает радости. Но тоже постепенно. И ещё поди пойми, какова твоя норма радости, может, 4 раза в год это нормально… вы что дебилы совсем – КАЖДЫЙ ДЕНЬ?! К тому же отсутствие радости само по себе вполне проявление послушания – так и надо, все взрослые люди так живут.

Короче, всё просто: кто следует велениям сердца, тому и вдохновение (у него нет хозяев, а значит, дух может, если захочет, наложить на него свою лапу, канал для связи с небесами всегда открыт). А послушным хрен с маслом. А бунтарям, которые иногда вырываются за рамки концепции послушания, иногда хрен, а иногда и не хрен!

Но без колоссальной внутренней честности, недюжинного умища и хорошего градуса отчаяния, позволяющего запустить процесс, всё вышеизложенное – бессмысленная хренотень.

Постом и молитвой

Самое поразительное и одновременно неприемлемое для меня, то, с чем я никогда не смогу согласиться – что за две тысячи лет пребывания в рамках культуры, именующей себя «христианской», люди так и не отказались от идеи не просто убивать, а мучительно убивать. Цивилизовавшись по самое не могу, люди неохотно соглашаются просто мучать, не убивая. А иногда, так и быть, убивать, не особенно мучая. Но мне что-то не кажется, что это такой уж великий прогресс.

На самом деле, понятно, конечно, что желание мучать других происходит от натурально Каиновой ревности, то есть, от зависти к наличию (и даже просто потенциальной возможности наличия) живой души у других. Пытки, мучения – самые простые способы доказать (в первую очередь, себе) презумпцию материи над духом. Такая возможность очень важна для тех, кому кажется, что в их собственном составе ничего, кроме материи нет.

Когда я говорю «кажется», я имею в виду ощущения, которые часто совершенно не коррелируют с так называемой «верой», т. е., теоретическими убеждениями. У кого нет непосредственного, практического, не побоюсь этого слова, чувственного контакта с Духом, для того его собственной души тоже как бы вовсе нет. Это доставляет индивиду непереносимые и одновременно неосознаваемые страдания, и он, бедолага, мечется в поисках доказательств, что он не один такой разнесчастный, ущербный, что никакого Духа ни для кого нет, а если говорят, будто есть, это у них полёт фантазии на крыльях воображения, до поры до времени, пока не превратим их в гору орущего от боли мяса, пока не докажем, что все – такие, как все.

Посылка

В Берлинском музее Gamburgerbanhoff мне продали две книжки с ранними картинами Йозефа Бойса, каждая весом примерно в три тонны (ладно, по два кило) с пересылкой по нужному адресу. И вот посылка с книгами пришла, о чём мне сообщили, прислав смс. В смс говорилось, что посылку можно получить в крошечном супермаркете на улице Швенто Стяпано. Я хорошо знаю этот супермаркет, там нет специальных ящиков разных почтовых служб, просто втиснуть их некуда, поэтому удивление моё было велико.

Больше всего получение посылки с книжками Бойса оказалось похоже на покупку героина у нового дилера, с которым пока толком не познакомились. Всё было странно и стрёмно. «Пройдите в подсобку в конце зала», – почти неразличимым шёпотом сказала кассир супермаркета, которая как раз была занята беседой с очень древней на вид старушкой в красных спортивных штанах с лампасами. «Живу, живу и не умираю! – весело щебетала старушка. – Жить мне уже давно хватит, а смерть не приходит. Наверное потому, что меня никогда нету дома. Скучно дома сидеть!»

В конце зала действительно обнаружилась дверь в подсобку. В подсобке сидели две сурового вида тётеньки и всюду стояли коробки с продовольственными товарами. Особенно с макаронами и банками огурцов. «Мне смс пришла, что у вас можно забрать посылку, это здесь?» – спрашиваю, отчётливо понимая, что никаких посылок тут быть не может. Но одна суровая тётенька сказала: «Да», – а вторая: «Закройте дверь, пожалуйста». «Документы нужны?». «Не нужны документы, пароль скажите». Оказалось, что в смс, и правда, написан пароль.

Узнав пароль и сверив его со своими записями, тётеньки принялись бодро раскидывать тюки с продовольственными товарами, разыскивая посылку. Мой Бойс обнаружился под ящиком с огурцами; ладно, под картонной коробкой с банками огурцов, но и это, я считаю, довольно сильный художественный жест. Друг Р. потом сказала: «На то и Бойс, чтобы из всего устроить перформанс». Она права. Но, справедливости ради, там были и другие, чужие посылки, и они тоже лежали среди огурцов и макарон. Впрочем, кто знает, возможно, степенные обыватели города Вильнюса нынче массово скупают альбомы Бойса по заграницам. И получить их можно только в подсобке супермаркета на Швенто Стяпано, таков новый закон нашей неизъяснимой местной природы. Вполне ничего получился закон.

Похуюмо роз

Мы меня теряем; «мы» в данном случае означает «сообщество уважаемых хомосапиенсов». Представителей делегации джиннов и саламандр просят пройти к кассе и оплатить приобретение. Понимаю, что не о таком пополнении вы мечтали, но, уважаемые, кому сейчас легко.

В городе минус двенадцать; выпустить себя из дома в половине шестого вечера мне удалось только под честное слово, что до угла и сразу обратно. Я всегда выполняю такие договорённости, потому что благоразумно не уточняю, до какого именно угла. Угол может быть какой угодно, в этом секрет.

Выйти из дома в половине шестого вечера, три часа спустя обнаружить себя у витрины с мороженым, а в своём сердце младенческое желание это мороженое купить – даже для меня довольно сильное впечатление. Мороженое не было куплено, что свидетельствует о хотя бы частичной сохранности мозга, так что в этом смысле мы пока не теряем меня. Но всё-таки отчасти теряем, потому что когда три с лишним часа ходишь по городу в минус двенадцать и снимаешь перчатки (когда мне жарко, я всегда первым делом снимаю перчатки, а летом стараюсь по возможности взять в руки лёд, или хотя бы подставить их под холодную воду, терморегуляция у меня происходит так) – так вот, когда снимаешь перчатки и начинаешь расстёгивать куртку в минус двенадцать, ощущаешь себя не очень-то органическим существом. Это приятно, но с непривычки стрёмно; мне всё с непривычки стрёмно, я немножко трусло.

Когда три часа ходишь по городу в одиночестве с музыкой в ушах, время от времени покупаешь кофе, сидишь с ним на улице (многие наши кофейни, к счастью, оставили летние веранды, храбрые чёрные стулья и столы вызывающе торчат из сугробов вечерней январской тьмы, как беззлобный, но бодрый фак климатическим обстоятельствам и вообще всему), а тебе всё жарче и жарче, так что правда впору купить мороженое, начинаешь понимать: то, что мы прежде считали внутренним огнём – это были просто фантазии. Потому что настоящий, если уж возгорается, то ещё и физически греет. Огонь есть огонь.

Когда, поскользнувшись на куске гололёда, для виду присыпанном снегом, теряешь равновесие и понимаешь, что, похоже, придётся падать, не выкручусь на этот раз, можно не просто (как часто бывает) смутно чувствовать чьи-то руки, придерживающие за плечи во время прогулок (чтобы, видимо, ветром заиньку не унесло), но и явственно ощутить, как эти невидимые руки, типичная игра романтично настроенного воображения, приподнимают тебя, переставляют, как шахматную фигуру, на соседнюю клетку, где гололёда нет, ещё и выравнивают, чтобы не пришлось садиться на жопу. Со стороны, наверное, выглядит, как неуклюжий прыжок, а может вообще никак не выглядит, просто идёт человек и не падает, ну так и не должен, не падать – обычное дело, ходят же как-то все.

Когда сидишь (на летней веранде кафе в январе, в минус двенадцать, а где мне ещё сидеть) и смотришь, расслабив глаза, на всё сразу, и ни на что конкретно, можно увидеть, как реальность окутывает золотистый туман, полный тепла и покоя; нет, не так, никто ничего не окутывает, просто этот тёплый золотистый туман и есть так называемая «реальность», весь мир – туман, я – туман, и вы – тоже туман, даже если вам с непривычки стрёмно, это я пойму как никто.

Всё это, конечно, не про погоду, но пусть считается, что про погоду. А то вообще непонятно (даже мне непонятно), о чём это я.

Прикладной магический реализм

Так называемое «магическое мышление» – термин, нуждающийся в дополнительном разъяснении, поскольку что только этим словосочетанием ни называют. Однако в данном случае словарное определение: «убеждение о возможности влияния на действительность посредством символических психических или физических действий и/или мыслей», – подходит вполне.

С магическим мышлением такая засада. С одной стороны, читать окружающую реальность как бесконечное личное письмо, написанное тебе непостижимым и неопределённым собеседником – годный, рабочий подход. Не читая мир, как огромную гадательную книгу, и не совершая время от времени иррациональных действий, изменяющих нашу судьбу и/или ближайшие к нам фрагменты реальности, мы, мягко говоря, обкрадываем себя.

С другой стороны, сколько мне (нам всем, полагаю) встречалось (иногда в зеркале) людей, затравленно озирающихся в поисках «счастливой» рубашки перед какой-нибудь важной встречей – в стирке, блин, она в стирке, ну всё! Или: АААААААА, заветное кольцо потерялось, мы все умрём. Или как в детстве: наступишь на трещину на асфальте, и – ААААААААА, мама умрёт! Я нарочно утрирую, для наглядности. Обычно у умных людей всё происходит гораздо тоньше, но заканчивается ровно с тем же результатом: умный и тонкий человек бледнеет, услышав в важный для него момент вороний крик.

Что с этим делать на практике? А вот что. Проверочное слово – страх. Пока т. н. магическое мышление даёт нам радость, бодрость, дополнительную храбрость и азарт, оно полезно, пусть будет. У кого нет, тот дурак, покажем ему язык. Но как только в запутанных отношениях магического мыслителя с реальностью появляется – даже не прям СТРАХ-СТРАХ-СТРАХ, а осторожность, лёгкое опасение – всё. В смысле, бегите, теряя тапки, от трусливой гадины, засевшей у вас в голове. Гадина гораздо страшнее, чем кажется. Она может испортить наши отношения не просто со всем миром, но с самой важной, бесконечно ценной частью его. И потом весь остальной мир с нами останется (вот счастье-то), куда он денется, а его невидимая, одухотворяющая составляющая – нет.

Как бежать от трусливой гадины – это, конечно, отдельный вопрос. Осознавать всякое её шевеление, давить заразу и делать наперекор, причём так качественно, чтобы не огрести неприятностей и получить положительный опыт неповиновения страху со счастливым финалом – так лучше всего. Но на практике каждый из нас к моменту осознания опасности уже повязан трусливой вражиной по рукам и ногам. Причём этот страх таким подлым образом захватывает внимание, что поступив вопреки пугающим знакам, мы наверняка нарвёмся таки на проблемы. Не потому, что злые приметы и дурные знаки действительно действуют! А только потому, что так работает наше внимание, направляет все тайные ресурсы организма на достижение якобы предсказанного трындеца. То есть, случившееся неприятное «чудо» происходит за наш счёт. Мы тратим на него свои силы. Мы сами всё это себе устраиваем – в силу специфики работы человеческого внимания. Пока внимание не под контролем, оно само решает, за что ему зацепиться. А страх обычно (в силу нашего дремучего животного происхождения) – самый сильный магнит.

Есть два более-менее универсальных способа покончить с тёмной стороной магического мышления. Один способ: отключить гордыню, другой – включить её на полную мощь. Кому что больше подходит в силу особенностей темперамента (практиковать оба способа по очереди – тоже ок).

«Отключить гордыню» подходит всем, кроме совсем упёртых материалистов, но у них, по идее, никакого магического мышления и нет (а если есть, пусть или снимут крестик, или наденут трусы и перестанут скандировать лозунги, не подкреплённые делом). Остальным, в диапазоне от мистически ориентированных агностиков до адептов официальных религиозных конфессий, следует подумать о боге, духе, судьбе, неведомой силе, как бы вы себе эту штуку ни представляли, в данном случае, всё равно. Просто соотнесите масштабы: вы и правда думаете, что бог, дух и прочая неведомая сила – настолько ничтожные марионетки в ваших руках, что будут менять свои планы на ваш счёт всякий раз, когда вы наступаете на трещину в несчастливой рубашке? То-то и оно.

«Включить гордыню» подходит вообще всем, включая материалистов, каким-то образом подцепивших магическое мышление, как ОРЗ в детсаду. Ну типа – я тут стою, весь такой прекрасный венец творения – с каких это пор мою судьбу решают трещины на асфальте и вороний карк?

Но вообще – главное отловить проблему, если она есть. Потом уже можно залезть себе в голову и найти способ вылечить себя от этого совсем небезобидного бытового безумия. Страх убивает медленно, но так противно, что лучше бы уж делал это быстрей. Зато победа над ним на любом этапе, даже когда всё очень запущено, даёт такие невероятные бонусы, что никаких дополнительных эликсиров жизни не надо. Победа над собственным страхом (даже малой его частью) сама по себе такой эликсир. Пока не попробуешь, не поверишь, но кто плавал – знает. И подтвердит.

В качестве постскриптума замечу, что для многих самое уязвимое место – страх за близких. Детское «наступлю на трещину, мама умрёт» зеленеет и колосится, когда у людей появляются дети, любимые, кошки и собаки, в общем, те, за кого боишься больше, чем за себя. Справиться с этой бедой помогает включённая голова и элементарное уважение к детям, любимым и кошкам с собаками. Они – совершенно самостоятельные живые существа. Мы можем влиять на них в физическом мире, например, подложив яд в варенье, или сделав полезный укол. Но их жизнь и судьба не настолько ничтожны, чтобы оборваться только от того, что мы взяли чайную ложку не той рукой. Поэтому в вопросах беспокойства о близких имеет смысл быть грубым материалистом. А в тонком, магическом мире решать только за себя – по крайней мере, пока не закончите курсы злых колдунов в Магрибе. Тогда и развернётесь, а пока не по сеньке шапка и не в коня корм.

Приключения небольшого хтонического существа

Вечер, Бернардинское кладбище, День поминовения усопших (2 ноября), на могилках горят лампадки, три священнослужителя в белом с большими крестами движутся по условной центральной аллее (по факту – тёмной тропинке) по направлению к кладбищенскому храму, за ними следует небольшая вереница верующих с лампадками.

Из тьмы оврага практически на четвереньках (потому что склон крутой и от влажной палой листвы очень скользкий) вылезает небольшое хтоническое существо непонятного происхождения, слегка всклокоченное и страшно довольное открывшимся ему благостным зрелищем, а ещё больше тем фактом, что оно вообще наконец-то куда-то вылезло, и теперь можно ходить по ровной земле.

Приветливо сияя улыбкой, небольшое хтоническое существо из оврага направляется к церковной процессии, слегка подпрыгивая от избытка энтузиазма в такт музыке, звучащей в его (существа) ушах. Процессия с крестами и светящимися лампадками дружно шарахается в сторону от небольшого хтонического существа; поскольку центральная аллея Бернардинского кладбища – реально узкая тропка, процессия оказывается на обочине, ускоряется и, с утроенным энтузиазмом распевая молитву (на самом деле, точно не знаю, что именно распевая, у меня же свой плеер в ушах), следует дальше в храм, то и дело спотыкаясь об древние (других на Бернардинском кладбище просто нет) парапеты могил.

Небольшое хтоническое существо некоторое время почти всерьёз раздумывает, не пойти ли за ними следом, но будучи убеждённым гуманистом, принимает решение оставить людей в покое и – нет, не улезает обратно в овраг, не совсем же мы, хтонические существа, психи – а идёт к центральному выходу, сворачивает с Жвиргждино на Полоцко и через десять минут уже сидит в кофеване, где его считают умеренно популярным молодёжным писателем про заек и никуда вообще не шарахаются, а пускают в тубзик и кофе дают.

Приоритеты

– Всякую проблему следует решать, предварительно переведя её (и решающего проблему себя) в высшую (хотя бы относительно высокую) октаву. Возвысить бытовой спор до поединка героев, бюрократические неурядицы до битвы с вельзевулом (лично), уборку до чистки авгиевых конюшен и т. п. (Я упрощаю ради наглядности, но, по сути, примерно так.)

В результате – не факт, что мы эту проблему успешно решим, бывают и нерешаемые проблемы. Но важно не это, а то, что в ходе решения скучной бытовой проблемы мы получим возвышающий опыт, а не как всегда.

– Вообще в ходе решения любой проблемы важно не формально победить (т. н. «победа» просто приятный бонус и всегда не навсегда). Важно, как мы вели себя в процессе. Как действовали. Делали лучшее, что могли, или сливались. Бывают такие отвратительные победы, что от чемпионского кубка потом много лет тошно. И формально проигранные сражения невероятной красоты. В любом случае, настоящий результат любого сражения (дела, проекта) – полученные на выходе новые мы.

– Когда мы ни с того, ни с сего становимся «хуже», чем уже привыкли быть, говнимся на ровном месте, даём слабину, теряем ориентиры, перестаём себе верить, это не ужас-ужас, а вполне себе ок. И скорее свидетельствует, что у нас достаточно ясный взгляд на себя. Всё отслеживаем, всё понимаем, отдаём себе отчёт. Главное – научиться от этих отчётов в уныние не впадать. Потому что это просто нормально – когда качает туда-сюда. Так и должно быть. Человек – конструкция неустойчивая, как бы высоко не воспарил дух, вся остальная человечина будет тянуть назад. Собственно в этом напряжённом противоборстве между собственными высшей и низшей октавами и выковываемся постепенно крутые, клёвые мы.

Настоящая деградация от таких качаний отличается тем, что деградируя, мы остаёмся подозрительно довольны собой, или (так чаще бывает) избирательно – только своим превосходным умищем и своей незыблемой правотой. А какими бывали в своей высшей октаве, уже и не помним. Да и вообще, какая такая «октава»? Что за херня?

– Человек (то, что размещается в конструкции «человек») чрезвычайно разнообразен, я имею в виду, у каждого из нас довольно большой диапазон между нашими персональными высшей и низшей октавами (чем больше этот диапазон, тем, скажем так, интересней нам жить). Нет смысла пытаться всегда пребывать в своей высшей точке: это технически невозможно, а если возможно, значит точка не высшая, ну или мы не очень честны с собой. Зато проводить большую часть времени жизни в стремлении к своей высшей точке – не просто возможно, но и, честно говоря, маст, иначе – деньги на ветер, непонятно, зачем вообще было всю эту органическую жизнь затевать.

Стремление к собственной высшей октаве и есть «жизнь в духе», о которой так много говорят, обычно ни хрена не понимая. Но только когда это настоящее, деятельное стремление. Главный приоритет.

– Правильная расстановка приоритетов – важнейшее из искусств. Что я могу сказать, оглядываясь назад, на свой и великое множество чужих опытов. Переставить приоритеты по своему усмотрению (скотские социальные ценности отодвинуть, любые виды контакта с божественным – вперёд) так трудно, что кажется почти невозможным, потому что жизненные приоритеты расставляются не в уме, а гораздо глубже. Но если очень долго, упорно, изо дня в день думать об этом правильные мысли, дело постепенно сдвинется с мёртвой точки и пойдёт на лад. «Вода камень точит» – это про нас.

– Пока приоритеты не расставлены должным образом, настоящей игры не будет. Мне очень жаль, но это так.

Про искусство

Обыватель, до сих пор шарахающийся от нефигуративных искусств с бормотанием: «Мой ребёнок так нарисует», – был бы фраппирован; ладно, просто обескуражен; ладно, ладно, всего лишь обижен, узнав, что ещё в 1961 году (одна тысяча! девятьсот! шестьдесят первом! то есть полвека с гаком назад) так называемые новые дикие, то есть Базелиц с Шёнебеком (Georg Baselitz, Eugen Schönebeck) по молодости и излишнему усердию провозгласили манифест, сметающий с лица земли скучных, устаревших абстракционистов. Никого они не смели, конечно, всё не так просто, даже от сотни манифестов самых новых и самых диких старшие товарищи и предтечи никуда вот так сразу не сметутся, но сам по себе факт прекрасный и очень, очень смешной. То есть, это же правда ужасно смешно, что всякие там художественные языки, представляющиеся информационно невинному обывателю неприятными новшествами, на самом деле давным-давно стали общим местом, скучной филистерской классикой и успели далеко не по разу возмутить буйную художественную молодёжь.

Вопрос: что делать в этом хаосе зрителю, как разобраться, угнаться, не раздражаться, не обозлиться? (Злиться на «не такие» искусства – совсем последнее дело, хотя бы потому, что очень уж убого выглядит со стороны.) Отвернуться, плюнуть и забыть – самый простой выход, но никуда не годный, и даже не потому, что художнику нужен зритель (нужен, но это его проблемы), а потому, что в этом мутном омуте нового, новейшего и ещё нерождённого, завтрашнего искусства столько сокровищ, что нерационально было бы вот так сразу, разобидевшись на обилие информации и скорость её потока, отказаться сразу от всего.

Многие сейчас отмахнутся – чего мы там в этом болоте из говна и тряпок не видели – отмахивайтесь на здоровье, конечно, только имейте в виду, что более простых способов мгновенной коммуникации неподготовленного, нетренированного сознания с духом, чем разные искусства, пока не изобрели. А современные, новые, актуальные формы искусства (в своих высших проявлениях, конечно, не всё подряд) – это специальные актуальные формы коммуникации для современных, то есть, сформированных текущей эпохой сознаний. Вот и ответ на вопрос, чего там не видели.

А зачем человеку связь с каким-то там духом, думайте сами, кто не додумается, не огорчайтесь, перед смертью мы все получаем ответ на эту загадку, на краткий, кратчайший миг.

Про Одессу

Сердце моё разбито, и это хорошая новость: значит, оно точно есть, а это не всегда было так.

В инстаграме все как сговорились, пишут про Одессу и публикуют картинки. Одни там живут, а другие ездят, или планируют, или вспоминают, как ездили, скучают, хотят ещё. И, ёлки, в такой Одессе, как они все показывают и рассказывают, мне бы тоже хотелось жить (абстрактно хотелось бы, куда я теперь отсюда, этот город – мой сиамский близнец; не знаю точно, чем мы срослись, но подозреваю, тем самым сердцем, которое нынче разбито, и правильно, что разбито, здоровому сердцу лишний раз такое не повредит; ещё я подозреваю, что это сердце поначалу было только его, но он поделился по-братски, и вот нам результат).

У меня была совсем другая Одесса – та, куда меня в детстве насильственно, не спросив (ну, положим, спросить и сделать, как я хочу, было тогда технически невозможно), привезли из возлюбленного Берлина и оставили плохо-жить без особой надежды однажды вырваться (мне как раз перед этим, буквально по дороге на вокзал объяснили про крепость советских границ).

У меня была совсем другая Одесса, которой пришлось гораздо хуже, чем мне, потому что её убивали на протяжении примерно шестидесяти (к тому моменту) лет. Города сильно покрепче людей, но они не бессмертны, живое сознание города вполне можно убить, и тогда остаётся город-зомби, по-своему даже прекрасный (как удивительное явление), но упаси боже в таком жить. Мне тогда по малолетству казалось, Одесса и есть город-зомби, но нет, она была очень даже жива, просто часто не в себе, да и характер испортился; у меня, собственно, тоже – когда тебя так долго, неумело, но последовательно убивают, характер обычно портится, это нормально вообще.

У меня была совсем другая Одесса, которую можно было любить только за её тёмную, страшную для человека природу, все эти тайные тысячи километров катакомб под землёй, за всё невидимое, но сущее (и явственно ощутимое), что в них водилось – единственное, что в ней тогда было живо, и это тоже нормально, самая крепкая связь с чудесным у любого живого (человека ли, города ли) осуществляется через тень, через тёмную половину; скверно, когда есть только она, но это гораздо лучше, чем ничего, всегда лучше черный вигвам, чем совсем никакого, потому что связь с чудесным и есть сама жизнь, а качество и количество связей – дело житейское, отрастут и наладятся, как только появятся силы на что-то кроме элементарного выживания (т. н. «зло» всегда – голод, оно возможно от недостатка ресурса, с жиру на самом деле не бесятся, от избытка не бывает «зла», даже так называемого, избыток – состояние, приближающее к божественному, всемогущество – сверхизбыток, только и всего).

Короче, у меня была совсем другая Одесса, которую хочется, но невозможно любить (или как раз возможно, но очень не хочется). Ну и надо учитывать, что любить было нечем. Сердца у меня тогда точно не было, только полезная мышца для перегонки крови, но мы понимаем, что речь не о том.

Мне казалось, что я, уезжая оттуда, спасаюсь, буквально вскакиваю в последний вагон (в вымышленный последний вагон, настоящих вагонов к тому моменту уже, считай, не осталось). До сих пор не знаю, было это правдой, или мне просто мерещилась персональная гибель, поджидающая меня в Одессе и только в Одессе, другие места не в счёт. Сослагательного наклонения не существует, так что поди проверь, но я думаю, мне не очень-то и мерещилось. Просто потому, что жить в месте, которое ненавидишь – верная погибель; чем больше у тебя личной силы, тем быстрей она наступит, чем меньше, тем дольше промучаешься, вот и всё.

Ещё мне казалось, я, конечно, правильно делаю, что уезжаю, но при этом как бы бросаю гибнущий город на произвол судьбы, потому что её, Одессу, на самом деле, многие любят; то есть, обычно не её, а раскрученный лживый образ «города-юмора» и так далее, но ладно, что могут, то любят. Но понимает её очень мало кто. А вот я как раз – да.

Что без такого «понимания» – когда кто-то очень хорошо понимает твою тёмную часть, игнорируя всё остальное – только лучше, это я теперь хорошо знаю. Но откуда мне было знать это тогда.

Несколько лет спустя мы с другом читали «Оно» Стивена Кинга и хором орали: «Дерри – это Одесса!» На самом деле, Одесса, конечно, не Дерри, но для нас это было так.

Ещё несколько лет спустя была книжка «Энциклопедия мифов», которую мне с самого начала, то есть вообще с ранней юности хотелось однажды написать, но не хватало умения и (что гораздо важней) силы. На самом деле, и того, и другого было ещё маловато, но мы с книжкой больше не могли ждать. Неважно, речь сейчас не об этом. А о том, что мне очень хотелось Одессу расколдовать, это была в каком-то смысле для неё книжка. Ну и мой как бы выкуп. Мой долг с такими процентами, с какими обычно не принято долги отдавать (но я люблю перегибать палку, и это скорее хорошо, то есть, для жизни – по-разному, но для работы всегда очень ок).

Мне на самом деле фантастически повезло через несколько лет после выхода «Энциклопедии мифов» приехать в Одессу и своими глазами (особенно внутренним зрением) убедиться, что там становится хорошо. Такое победительное «хорошо» про торжество духа (над невозможностью духа) там как раз начинало твориться, что трудно было верить собственным впечатлениям. Но даже если делить их на десять (или как вечно предлагает мой внутренний скептик, на три миллиона), всё равно оставался офигительный результат.

Я конечно не думаю, что вот так – рррррраз! – и одной книжкой расколдовался гибнущий город. Не такое великое дело все эти наши книжки, чтобы одна целый город спасла. Но это был очень неплохой вклад. Думаю, такие вклады (не точно такие, а разные, просто в том же направлении) делали в ту пору многие люди – те, которые когда-то уехали, и которые приехали и остались, и которые с рождения там живут. Настоящее крупномасштабное чудо – всегда сумма усилий. Круто, что у нас начало получаться («уже получилось» это всегда «начало получаться», так выглядит настоящая рабочая формула: вектор, направленный в бесконечность, точка отсчёта – сегодняшний день).

Про погоду

Говорили про погоду, которую люди, хотят того или нет, бессознательно (к сожалению, в подавляющем большинстве случаев именно бессознательно) принимают как личное послание бога (мироздания, космоса, фатума, мать-природы, вставить по вкусу) лично им. В связи с этим ужасно смешная штука происходит в наших северных краях зимой: при понижении температуры до отметки «телу не выжить без тёплой одежды, огня и крова» большинство населения неосознанно считывает в этом божье послание: «Я тебя убью», – и грустит. Некоторые сверхчеловеки (я почти не шучу, речь о людях с крутым характером) считывают послание как: «Я убью твоих врагов, а ты сильный, ты выживешь», – и испытывают в холода душевный подъём. (Ещё холода часто любят потенциальные самоубийцы – ура, меня наконец-то хотят убить, ура! – и совсем уж мрачные мизантропы, согласные на апокалипсис, лишь бы пришибло сразу всех, но не о них сейчас речь.)

Ясно, что на сознательном уровне, то есть, на уровне мыслей, всё звучит совершенно иначе, но факт остаётся фактом: суровой (просто не южной) зимой тело чувствует или «меня убивают», или «убивают негодных всех остальных». Я почему, собственно, записываю: многим, это я знаю по наблюдениям, от зимней депрессии помогает осознать степень своего безумия – убивают! в тёплом доме и в штанах с начосом! ну вы чего! – поржать и попуститься. Тело переубедить нелегко, но если ржать над собой достаточно часто, процесс пойдёт.

Похоже, в основе всякой (ладно, вставим «почти») т. н. «внутренней» (то есть, не связанной напрямую с причинённым физическим, или другим материальным ущербом) человеческой проблемы, если копать достаточно глубоко и учиться осознавать выкопанное, лежит сладкая парочка: страх быть убитым/отвергнутым племенем/стадом + страх богооставленности, которые, ясное дело, суть низшая и высшая октавы одного монстра – ужаса небытия.

Деконструировать проблему до этого основания бывает чрезвычайно полезно, потому что названный по имени демон неизбежно теряет силу. Такой процесс.

Ну и бонусом – какое-никакое развитие интеллекта, деконструкция внутренних драм ничем не хуже кроссвордов, плюс дополнительный повод поржать над собой, что само по себе та ещё деконструкция. Даже инстинкт самосохранения временно умолкает, когда мы ясно видим, насколько он в каком-то конкретном ракурсе смешон.

Про слишком и не слишком человеческое

Я иногда проговариваюсь (обычно вполне намеренно, чтобы себе напомнить, ну и, чего уж, других подразнить), что когда не работаю (например), быстро становлюсь чересчур человеком, а мне неприятно и неинтересно такой фуфлятиной быть.

И, честно говоря, страшно (на самом деле конечно не страшно, просто скучно) подумать, что себе представляют т. н. обычные люди, когда такое читают. Не сомневаюсь (и даже могу спорить на деньги, только непонятно, как статистику проверять), подавляющее большинство понимает это признание так: в эти моменты я ничего о себе не фантазирую, не представляю себя каким-нибудь волшебным персонажем, то есть вижу себя и реальность как есть, и грущу от этой унылой правды.

Мне бы наверное тоже такое казалось (лет тридцать с лишним назад) про чужого незнакомого человека, который лично мне со стороны представляется обыкновенным, потому что не летает в небе, не испепеляет взглядом и вообще выглядит как совершенно обыденная фигня.

Но дело, конечно, не в полёте фантазии на крыльях воображения. Толку от неё, будем честны, немного (хотя вообще-то есть такая прекрасная практика: представлять себя кем-то другим, но не просто мечтать, а действовать в повседневной жизни, как действовало бы это другое существо, даже тогда – в первую очередь тогда! – когда нам это не особенно выгодно и даже опасно; эта практика мало кому подходит, потому что мало у кого получается уйти дальше самодеятельного актёрства, но когда получается, даёт потрясающий результат).

Но в данном случае речь не об этой практике. А о том, что когда я интенсивно работаю, я становлюсь частью созидательной силы, поддерживающей этот мир. А тот, кто является частью этой созидательной силы, неуязвим. В том числе, будете смеяться, житейски неуязвим.

То есть, это натурально секрет бессмертия, но им невозможно воспользоваться на практике. Потому что для человека вообще не очень-то естественно становиться частью божественной силы. И технически не получается, находясь в слабом мясном человеческом теле, это состояние бесконечно длить. Будем честны, даже несколько часов в день – натурально чудо. Тогда остальное время мы проводим как бы окутанные шлейфом этой кометы, то есть, остаточное ощущение собственной неуязвимости у нас ещё есть. А потом опять начинается творческая работа, то есть новый вход в неуязвимое состояние, на выходе остаётся шлейф, которого хватает до нового входа – вот это я называю «настоящая жизнь». И, честно говоря, нормально функционирую только в этом режиме. Чего и всем желаю – хотя бы попробовать. Это опыт, равного которому нет.

Быть «чересчур человеком» в моих устах означает ощущать собственную уязвимость. Неспособность напрямую договориться с миром о своей сохранности (точнее, утрату ощущения, что способность договориться с миром напрямую у меня всегда есть). Такие периоды, я боюсь, вполне неизбежны для любого художника (в широком смысле «художника», любого, кто иногда бывает частью созидательной силы). И вопрос даже не в том, как их избежать (в человеческом теле, пожалуй, что и невозможно, как невозможно совсем никогда не сидеть на месте, или не лежать).

Вопрос в том, что мы делаем в эти периоды уязвимости. Каждый – своего рода инициация, которую можно не пройти, в этом смысле, довольно строго устроено: былые заслуги не учитываются, надо всё начинать с нуля. Но предыдущий опыт, если его не обесценивать, не объяснять случайностью, возрастом, гормональными сбоями, игрой воображения и т. п., конечно, не проходит бесследно. Он горит в темноте как маяк, освещая дорогу домой, то есть в поток божественной силы, быть частью которой – естественное и единственное предназначение каждого, кто рождён слабым, уязвимым, как бы нарочито неприспособленным ко всем этим невероятным мистериям, отделённым от них собственным мясным организмом человеком, который на самом деле – негасимая, вечная, сияющая звезда.

Вот почему человеку имеет смысл становиться художником – это самый простой, самый лёгкий (хотя сложный и почти невозможный) путь к своему высшему предназначению, в божественное «домой».

Про страшное

– Ты всё-таки очень про страшное писатель.

– Нет, что ты. Я про то, что делать со всем этим страшным. Потому что ну, ёлки, ясно, что человеческая жизнь – путешествие в бездну. Ладно, если смотреть на неё оптимистически, просто хирургическая операция без наркоза. Но чем всю дорогу орать от боли и ужаса, лучше поржать, потрепаться и выпить кофейку. А там может и операцию нормально сделают, и бездна как-нибудь рассосётся. Если качественно ржать.

Про честное слово

Человек (просто в силу своей экономичной природы) склонен действовать привычными, наработанными способами. В течение жизни мы прокладываем себе индивидуальные способы действия, как лыжню. Всё это происходит, ясен пень, не то чтобы осознанно (если хоть какие-то моменты осознаются, это уже натурально триумф воли и мировой рекорд).

Когда человек обещает: «Я сделаю то-то», – а потом не делает (или делает гораздо позже обещанного срока), он тоже прокладывает себе лыжню. Я имею в виду, ему с каждым разом всё легче будет действовать таким образом (обещать и не делать, или делать с большим опозданием). И всё труднее будет исполнять обещания. На пути к исполнению обещания будет громоздиться всё больше помех, начиная с внутреннего сопротивления и заканчивая т. н. «объективными обстоятельствами». Отключение электроэнергии, скоропостижная гибель троюродной бабушки и всемирный потоп включены (я почти не шучу, чем дальше, тем выше сила сопротивления реальности, она уже закрепила за вами способ действия «не держит слово» и будет делать всё, чтобы сохранять существующий порядок, именно так и выглядит ваша «лыжня»).

Недовольство окружающих, которым, естественно, не понравится иметь с вами дело, в данном случае будет наименьшей из проблем. Настоящие серьёзные проблемы у вас начнутся с магией слова. Которая в вашем конкретном случае будет работать как «чёрная магия». То есть, против вас. Любое элементарное действие будет требовать несоизмеримых с ним колоссальных усилий, если вы имели неосторожность заранее пообещать.

Понятно, что такой кромешный ужас не сразу начинается, лыжня прокладывается не один год. То есть, пара-тройка нарушенных обещаний за несколько лет вряд ли приведёт к катастрофе (хотя даже это потребует потом определённых дополнительных усилий, чтобы вернуться к способу действия «сказано – сделано»).

Ну и ясно, что если достаточно долгое время выполнять все обещания (а для этого придётся очень взвешенно и обдуманно их давать), с годами действовать будет всё легче и легче. Эта «лыжня» тоже постепенно прокладывается, обкатывается и в какой-то момент начинает работать на нас. Стоит пообещать, и всё делается как бы само. До этой невыносимой лёгкости конечно пахать и пахать, но оно того стоит.

Впрочем, я понимаю, что проверить это утверждение на практике практически всем слабо.

Пьеса для города, пропащей души и ещё кучи народу

Я (спросонок): Поработать бы надо уже, а не целый день где-то шляться…

Ненаписанные тексты и кошки (хором, не веря своему счастью): ДААААА!

Я (рассудительно): тексты сами себя не напишут…

Ненаписанные тексты: ДААААА, БЛИН!!!!

Я (всё так же рассудительно): кошки сами себя не накормят…

Кошки: МЯЯЯЯЯ!

Погода (шепчет): Смотри, какая я сегодня прекрасная.

Я (скептически): Ага, с мокрым снегом.

Погода (панически оглядывая себя): Ой. Нет! Это не то, о чём ты думаешь! Это… это… Это просто такой весенний дождь!

Я (саркастически): Ласковый.

Погода (не расчухав цитату): Да!

Подснежники (издалека, но почти разборчиво): Мы, между прочим, уже цветём!

Я: Ой. Надо же пойти проверить подснежники…

Город (орёт под окном, крутя за хвост колокольный звон и размахивая свежеотремонтированным переулком): Ты сегодня выйдешь? Зырь, чо у меня есть!

Я (с притворным хладнокровием): Чо у тебя есть?

Город: Всё!

Я (завистливо): Блин. Вечно так. У него всё. Так нечестно! А мне? А как же я?

Город: Так выходи, всё тебе будет. Оно для тебя!

Я (стремительно натягивая валенок): Ура!

Ненаписанные тексты и кошки (возмущённым хором): Куда, блин?

Я (строго): Туда, блин.

Ненаписанные тексты и кошки (скорбным хором): Ну блин МЯЯЯЯЯЯЯ!

Город (нетерпеливо подпрыгивая под окном): Пошли!

Погода (шепчет, посыпая меня мокрым снегом): Ну видишь, я сегодня прекрасная… ладно, просто вполне ничего.

ДВА ЧАСА СПУСТЯ

Я (неуверенно): Мне надо домой работать…

Ненаписанные тексты (наивно уверовав в светлое будущее): ДААААА, БЛИН!!!!

Город (с притворным сочувствием): Ах ты бедный заяц. Конечно иди.

Погода (застенчиво шепчет, хлеща меня по мордасам ветром, как мокрой тряпкой): Смотри, какой весенний ветерок у меня!

Я (чуть не плача): Ну я пойду…

Город (с деланным равнодушием): Иди, конечно… Стой! ТЫ КУДА?!

Я (почти сердито): Мне надо работать!

Город (обиженно): Ну и вали.

Я (нерешительно): Так я пойду?

Город (орет мне вслед, размахивая двумя переулками сразу): Зырь, чо у меня есть!

Я (останавливаюсь): А мне? А я?

Город (великодушно): Иди сюда, покажу.

Я: Щас!

Ненаписанные тексты (глазам своим не веря): КУДА, БЛИН?!

Я (строго): Туда, блин.

Ненаписанные тексты (в отчаянии): Мы же сами себя не напишем!

Я (добродушно): Цыц! Я делаю вам хорошего автора. Вы себя в зеркале вообще видели? Кто вас таких в здравом уме напишет, если не счастливый маньяк вроде меня?

Ненаписанные тексты: ЫЫЫЫЫЫЫЫЫ!

Город (нетерпеливо): Ну ты где?!

ЕЩЁ ДВА ЧАСА СПУСТЯ

Я (почти жалобно): Мне надо домой работать…

Ненаписанные тексты (мрачно): Не верим.

Город (с непритворным сочувствием): Я понимаю. Ладно, я тебя провожу.

Погода (внезапно утихомирившись, шепчет): Смотри, какая я бываю хорошая.

Я (сердито): Вот можешь же, когда хочешь! Где ты раньше такая хорошая была?

Город (с ещё более непритворным сочувствием): Может, ещё пару кругов по кварталу? Зырь, чо тут у меня!

Я (восхищённо): Ну ты даёшь!

Телефон в кармане: Хочешь кофе на Вокечю?

Город (невинно): Видишь, как удачно всё складывается.

Я (пишу в телефоне): Буду через четверть часа.

Ненаписанные тексты: ЫЫЫЫЫЫЫЫЫ!

Кошки (ворочаясь дома во сне): Мыыыяууу, бля!

Погода (шепчет): Ой, как всё у тебя хорошо сложилось! Ну, немножко весеннего дождя не повредит.

Город: А зырь, чо у меня тут такое.

Я: Офигеть!

Повторять каждый день до наступления апреля. В апреле подснежники заменить на дикие сливы, мокрый снег убрать, «два часа» заменить на «три».

Р

Расслабиться и получать удовольствие

– Ну и что мне делать с этими обстоятельствами? Расслабиться и получать удовольствие? Так я уже который год пытаюсь…

– Давай упростим задачу. Не расслабляйся. Расслабиться вообще очень трудно. На обучение расслаблению может уйти вся жизнь, и всё равно не факт, что получится. Поэтому просто получай удовольствие – сразу, не расслабляясь.

– Стиснуть зубы и получать удовольствие?

– Да!

Рождественская проповедь

– Человеческая немощь и тупость бесценны, потому что проросший через них дух – вечен и неистребим.

– Только для того и нужно человеческое, чтобы нам сквозь него прорасти. Никакого особого дополнительного смысла в нём нет (а что обычно кажется смыслом – просто побочка).

– По большому счёту, всё равно, как именно мы будем через всё вот это вот человеческое прорастать. Но по другому большому счёту не всё равно. Потому что рост, в котором нет радости – куда-то не туда рост.

– Так и быть, открою секрет. Он, конечно, тайна, которая сама себя бережёт, потому что или ты можешь ею воспользоваться, или нет. Но иногда между «уже, по идее, мог бы» и «знаю, что именно мне надо мочь» лежит вполне бездонная пропасть длиной в жизнь (и хорошо, когда только в одну). Секрет такой: чтобы прорасти из человеческого, над человеческим, надо ставить перед собой сверхчеловеческие задачи и выполнять их. Делать, не думать, не говорить. То есть подумать и поговорить не помешает, но если не делать, значит, болтали зря.

– Самая непосильная и одновременно любому доступная из сверхчеловеческих задач – изменить мир. Непосильная в том смысле, что радикально изменить мир целиком вообще никому не под силу. Доступная любому, потому что изменить малый фрагмент этого огромного целого действительно может любой. Мы и так постоянно меняем микроскопические фрагменты мира – каждым своим поступком, каждой мыслью, каждым вдохом и выдохом. Просто неосознанно, а «неосознанно» – это всегда деньги на ветер. Поэтому надо поставить перед собой конкретную задачу, сформулировать желаемый вектор перемен и действовать в соответствии с этим решением. Очень просто, на самом деле. Слишком просто, чтобы додуматься без подсказки. Поэтому я её вам даю.

– Когда человек ставит перед собой задачу изменить мир определённым образом (понятно, что вносимые перемены должны соответствовать его собственным, не навязанным со стороны представлениям о т. н. «лучшем») и начинает действовать, с ним происходят удивительные вещи, потому что в Небесной Канцелярии его сразу ставят на довольствие и выписывают паёк для сверхчеловеков. Офигенный, бесценный, сияющий паёк.

– Главное, не бояться, что нифига не получится, пайка не выдадут, а если и выдадут, вас потом накажут за неудачу – мама, карма, начальство, бог и злодейка-судьба. То есть, нет, бояться, конечно, можно (уж всяко лучше, чем врать себе, запихивая страх подальше, как бомбу на дно портфеля в надежде, что хорошо спрятанное не рванёт), просто надо учиться действовать, не учитывая интересов внутреннего трусла. Понимать его (трусла) место в нашей внутренней империи, помнить, что даже давая полезные практические советы, оно работает против нас. Страх – самый главный страж, поставленный надзирать за нами, чтобы никто никуда не пророс.

– Второе главное – помнить, что даже пять минут в сутки бесстрашных осмысленных действий во имя изменения мира по нашей воле (изменений, выходящих за рамки наших насущных бытовых интересов) – это охренительно много. За пять минут в сутки сияющий небесный паёк тоже дают.

С

Самое трудное

То, что происходит с подростком, можно условно назвать «первым прикосновением смерти»; «условно» – в том смысле, что оно довольно редко именно «прикосновение». Оно – удар, вернее, серия ударов, непрекращающееся избиение ощущением собственной смертности. Дело не в том, что подросток впервые об этом всерьёз задумывается (хотя некоторые – да), а в том, что он это явственно, достоверно чувствует и при этом почти ни хера не осознаёт. А когда сознание настолько развито, что осознаёт, это не особо помогает, потому что в этом возрасте мало у кого есть что противопоставить ощущению собственной смертности (мыслям о смерти ещё туда-сюда, можно придумать, а ощущению – нет), кроме ещё более острых ощущений, sex-drugs-rock’n’roll, их привлекательность в убедительной остроте, а не в чём-то ещё.

Тут ещё такая засада – чем ты круче, тем труднее придётся, у тупых и неразвитых (и я сейчас совсем не о воспитании-образовании) ощущение собственной смертности не особо острое, портвейном и петтингом вполне можно перешибить.

Хуже (труднее) всего приходится подросткам с развитым сознанием/восприятием и в силу житейских обстоятельств не особо загруженным интересной (не из-под палки, а по призванию) работой-учёбой и, чего уж там, без привлекательных житейских перспектив. Они особенно ясно видят разверстую перед ними вонючую смрадную яму, именуемую «взрослой жизнью», мучительное погружение в которую предваряет ещё более мучительную неизбежную смерть. Это – адова группа риска, мало кто из таких выживает (я имею в виду, не только физически, а целиком, но и физическое выживание, мягко говоря, не то чтобы гарантировано), потому что единственной путной опорой для подростка, остро переживающего первое прикосновение смерти, может быть обещание интересной, прекрасной, выдающейся взрослой жизни, обязательно «не такой как у всех». «Не быть как все» в подростковом возрасте не дурь, не каприз (хотя на поверхности выглядит как дурь и каприз), а жизненная необходимость, не как дышать, но как, например, воду пить. Без надежды на это дух будет сломлен. Первое прикосновение смерти в этом деле мастер, оно одной левой ломает неукротимый дух, превращая живое трепетное существо с невыразимым опытом (все мы уносим такой из младенчества, хоть и не помним обычно о нём ни черта) в пригодный для обслуживания интересов вида покорный (интересам вида же) скот.

Я как раз из этой группы риска, и всё, что у меня было, можно сказать, дурь да фантазии – ни на чём не основанное ощущение собственной исключительности, жажда хоть чего-нибудь необычного и готовность с благодарностью принять и самостоятельно раздуть до вселенских масштабов даже слабый намёк на него. На самом деле, этого недостаточно, но лучше, чем ничего. Поэтому обошлось исключительно социальным самоубийством, то есть, решением никогда, ни на каких условиях не подчиняться правилам игры во взрослых людей (когда видишь перед собой выгребную яму, большое облегчение сказать себе: «ни за что не стану прыгать в неё»). Эпизоды отступничества, конечно же, были, но у кого их не было. На то и человек, чтобы ошибаться и предавать (свои идеалы), но потом вставать, собирать себя по кускам, просить прощения (у себя же) и дальше идти.

Самоубийство вообще естественное желание для подростка, потому что одним это кажется единственным способом взять смерть хоть под какой-то контроль, а у других просто нервы не выдерживают (это как на прививку в первом классе, когда мы ещё боимся уколов, бежать раньше всех, чтобы мучительно не ждать в коридоре). Хорошо, что у многих просто не хватает пороху, ужасно, что его обычно хватает у лучших из лучших, у тех, кто храбрее всех.

О таких вещах гораздо проще молчать, чем пытаться рассказывать, заранее точно зная, насколько неверно тебя поймут (это не моё дело, но всё равно неприятно: нормально вообще хотеть делать всё, что делаешь, хорошо, т. е., с максимальным эффектом). Условно просвещённые ширнармассы сейчас дружно полезли ковыряться в своём псих. устройстве, а не зная об эффекте прикосновения смерти, не поймут ничего, но и чёрт бы с ними, на самом деле. Я в последнее время почти обо всём важном обычно молчу, а всё это записываю только потому, что весной во мне просыпается мой мёртвый подросток, та прекрасная дурная и храбрая личность, которая до этого дня не дожила (но это нормально, личности вообще должны меняться хотя бы несколько раз за жизнь, без этого карнавала с переодеваниями человеческое существование – деньги на ветер, вообще непонятно, зачем жил). Пусть будет ему (моему мёртвому внутреннему подростку) такой письменный памятник. Он был дурак и чудовище, но памятник заслужил.

(Два других неизбежных, по расписанию, прикосновения смерти обычно случаются перед тридцатью годами и сразу после сорока; с ними не то чтобы сильно легче, просто взрослых не жалко. У них (нас) было время и возможности подготовиться, хотя конечно в большинстве случаев это время и возможности окончательно всё (себя) продолбать.)

Сапожник

Я – сапожник с охеренными сапогами. С полным шкафом эксклюзивной обувки. Вот о чём мне никогда (то есть даже в подлые минуты т. н. простой человеческой слабости) ни в коем случае нельзя забывать, а то получится свинская неблагодарность, а мне свинскую неблагодарность в организме иметь не по чину.

Все вот эти явленные мне, при мне, для меня, при моём участии чудеса (то есть, события из области условно невозможного) – мои прекрасные сапожниковы сапоги, надев которые, всякий раз обнаруживаешь, что моя заведомо проигранная война состоит из десятков тысяч выигранных сражений, в ледяной пустыне давным-давно цветут, например, патиссоны, а моё вечное отчаяние – просто годный рабочий инструмент, его можно и нужно использовать, но глупо искренне верить, будто оно, и правда, единственное, что есть у меня на этой прекрасной земле. Потому что кроме отчаяния у меня тут сапоги. И валенки на случай больших морозов. А к валенкам прикручены новые коньки, а к конькам – весь мир.

Сатанинская гордыня

Заинька: Господи, что-то я у тебя совсем бедное заинько!

Господи (умилённо): хочешь на ручки?

Заинька (издаёт страшный рык): НА РУЧКИ ЗДЕСЬ БЕРУ Я!

Свет в конце

У меня есть любимый проходной двор с бульвара Вокечю на улицу Пранцишкону. Из одной части двора в другую надо проходить через арку, длинную, как тоннель и такую низкую, что даже не слишком высоким людям приходится чуть-чуть пригибаться – макушку скребёт.

Если пересекать его в направлении с Вокечю на Пранцишкону вечером, после того, как стемнело, сперва проходишь через умеренно тёмный двор, потом ныряешь в очень тёмную арку, впереди – совсем уж полная темнота, никакого света в конце тоннеля, идёшь практически наугад, просто потому что теоретически знаешь (помнишь по прошлому опыту): там должен быть двор. И наконец выходишь в этот обетованный двор, действительно тёмный, каким и казался, не то чтобы вот прям глаз выколи, но что-то вроде того. Проходишь через эту темнотищу ещё сколько-то там шагов, и вдруг запоздало срабатывает датчик движения, позади загорается яркий свет. И освещает ровно ту часть двора, которая осталась у тебя за спиной. Так что если за тобой кто-то идёт через арку, будет ему и свет в конце тоннеля, и ярко освещённый двор.

На этом месте хочется сказать: «история всей моей жизни». Но это и так понятно, поэтому не скажу.

Северный ветер

Сегодня вечером в городе объявился северный ветер; когда я говорю про северный ветер, это совсем не про погоду разговор, а – ну, скажем так, про здоровье. Например, про кровяное давление, где пациент – окружающая реальность, а мы с северным ветром – банда. То есть, сила, воздействующая на движение её сияющей крови. И одновременно – сама эта кровь.

Сила есть

Начиная с какого-то (относительно скромного) уровня личной силы, невозможно всерьёз оставаться злым. Вернее, возможно, но очень ненадолго. Потому что сила, заполняя человека, меняет его под себя – чтобы нормально размещаться в этом сосуде. Размещаться в сосуде, предназначенном под мучительство, силе натурально западло, и она уничтожает сосуд. В процессе, конечно, у сосуда есть время показать всем кузькину мать, но это саморазрушающаяся система, нестабильная, долго в таком виде не получится существовать.

Так что долгоиграющие злодеи – слабаки.

На практике это происходит примерно так: заполняя нас, сила первым делом истончает границы между человеком и миром: иначе ей не поместиться в нас. А когда границы истончены, начинаешь чувствовать окружающую боль натурально как свою (ладно, поначалу не совсем натурально, а как бы из-под толстого одеяла, но всё равно ведь чувствуешь). И умножать её хочется примерно с такой же силой, как держать свою живую руку на раскалённой плите. А потом толстое одеяло понемногу разворачивается. И чужого в мире остаётся всё меньше и меньше. Особенно чужой боли (вернее, всего «особенно», просто боль – довольно сильное ощущение, поэтому игнорировать её сложно).

На фоне этих вот простых житейских наблюдений за тем, как работает увеличение личной силы, идея карающего Бога, ада, искупительных страданий, вот этого всего, начинает казаться не только преступной (каковой, собственно, и является), но и настолько нелепой, что непонятно, как она вообще удерживается в головах.

Скорее, пока не началось

В режиме «скорее, пока не началось» мы сажали будущие дикорастущие крокусы – там, где ни клумб, ни палисадников нет. Начали за час с небольшим до заката – днём были дела, пока с ними разобрались, пока добежали до Ужуписа, пока сидели в кофейне на нагретых тёплым предзакатным солнцем стульях, пока взбирались на холм по жалким остаткам былой лестницы – ну в общем, всё с нами понятно, удивительно, что за час до заката, а не через два часа после, такие молодцы. И, что характерно, всё успели, то есть, засадили крокусами княжий холм и берег речки Вильняле до темноты.

Когда-то очень давно мне снился сон про московское метро (московское метро моих снов – одно из самых интересных пространств, в какие мне доводилось попадать); кроме всего прочего, там была ветка, соответствующая той, где наяву станции Октябрьская и Шаболовская, кажется, это Калужско-Рижская линия; впрочем, я уже плохо помню. В этом сне конечной станцией было некое райское место, исполненное невообразимой красоты и покоя (главное – не выйти раньше времени в вечно вечернем Мюнхене, где, впрочем, тоже неплохо). При этом там был один очень опасный перегон, собственно, сразу после Шаболовской, на этом перегоне из каждого вагона исчезал какой-нибудь пассажир; ясно было, что исчезнуть на этом перегоне – не самая хорошая судьба, поэтому пока едешь, надо постоянно предпринимать совершенно особое внутреннее усилие не исчезнуть.

В последнее время я часто вспоминаю это усилие наяву, оно очень хорошее, рабочее состояние, хотя с непривычки, конечно, трудно подолгу его удерживать.

Сегодня, пока мы спускались с холма, мне вдруг стало ясно, что сходное усилие не исчезнуть предпринимают всю зиму закопанные в землю луковицы растений. У кого получится, те и зацветут по весне.

Слишком человеческому

Если долго сидеть на берегу реки, показывая фак человеческому, слишком человеческому (в первую очередь, слишком человеческому в себе), мимо проплывут трупы тех, кто фак не показывал. А на берегу останутся такие же психи, как ты.

Смысл

Стены города Вильнюса постепенно заполняются новыми нарисованными рыбами, я хожу мимо и смеюсь над собой: вот таков подлинный смысл твоей жизни, детка – тайно способствовать умножению числа нарисованных мелом рыб на стенах одного отдельно взятого города.

Ну и ладно, – кротко отвечает моя непомерная когда-то гордыня, – мне с таким смыслом жизни вполне ок.

Сосуд

Ни в кого не помещается больше, чем может в него поместиться, это факт.

Поэтому, кстати, так чудовищно, фантасмагорически нелепо выглядят обычно суждения обывателей о художниках, каких же невероятных уродцев порождают их маленькие твёрдые головы, даже не цельных уродцев, а просто бесформенные уродливые куски, нечто подобное могут слепить, разве что, годовалые дети, если слишком рано дать им цветной пластилин. Впрочем, ладно, чёрт бы с ними, обывателями и художниками – невелика проблема на фоне бесформенных уродливых кусков Бога, порождаемого маленькими твёрдыми головами так называемых верующих, конструирующих по своим нехитрым лекалам вмещающегося в них Его.

Ни в кого не помещается больше, чем может в него поместиться, но это не приговор – в том смысле, что сосуд (себя) можно вырастить. Собственно, необходимо выращивать, иначе вообще не понятно, зачем сюда жить пришёл.

Для выращивания сосуда (себя) придётся делать очень много всякого разного, нет общих рецептов, у всех свои пути. Но есть одно условие, как говорилось в школьном курсе математики, необходимое, но не достаточное (но совершенно необходимое, его важность невозможно переоценить). Условие очень простое, но на практике мало кому удаётся его выполнить: сталкиваясь с любым явлением, снаружи похожим на человека, заранее допускать, что он может быть сложнее и больше, и весь в тебя не поместится. И всегда с этим допущением жить.

Очень смешная, но как ни странно, довольно эффективная практика: воображать каждого незнакомца ангелом/бодхисаттвой/инопланетянином, кому что ближе. И задаваться вопросом, ради какой такой священной цели это высшее существо возникло на твоём пути. В большинстве случаев это и правда ужасно комично, что само по себе бонус, не так уж много высококлассных развлечений здесь у всех нас. Но сосуд от этого веселья довольно бодро разнашивается. И начинает более-менее интересные, а потом и по-настоящему важные вещи в себя вмещать.

Социальный успех

Такая смешная штука этот ваш так называемый «социальный успех». Ну, то есть, настолько жуткая, что я говорю: «смешная», я всегда так делаю, чтобы ослабить врага. Одной рукой кормит, второй – даже не убивает, а деформирует. Ну, то есть, деформирует не сам так называемый успех, а остро направленное чужое внимание. Очень много сил забирает ему противостоять – и это ещё мне повезло осознавать и ощущать подобные штуки, и сознательно тратить силы на противостояние, а то страшно подумать, во что можно было бы превратиться уже к сегодняшнему дню.

(Чужое внимание, на самом деле, всех деформирует, поэтому быть известным человеком не лучшее, что может случиться: слишком уж много его. Не замечать воздействия не означает его не претерпевать, так что не только я бедная кыса, все бедные кысы, просто не осознают.)

Больше всего на свете я жалею (и до конца дней наверное буду жалеть), что обстоятельства заставили меня (нас) в своё время открыть авторство книжек. Выбор был простой и понятный: или карты на стол, или чужие дяди и тёти угробят и загадят уже живое, но ещё хрупкое, неустойчивое всё. Никак нельзя было это позволять.

Я уже давно не испытываю к этим хитрованским дядям и тётям ненависти (не от святости, просто надоело столько лет чувствовать одно и то же). Только глубокую печаль.

Мне всегда хотелось (и чем дальше, тем больше хочется), чтобы обо мне и моих делах забыли ещё (лучше задолго) до того, как я умру. Но получилось, как получилось; скорее всего, забудут, но не так скоро, то есть, совсем нескоро, чтобы забыли до смерти, это как-то совсем дохрена придётся прожить и последние лет восемьдесят хотя бы вообще не трындеть в письменном виде (а вот это сложно, я и неделю-то не продержусь).

В одной моей книжке мельком упоминается персонаж, человек, воплотивший мою мечту, поэт, наложивший на свои стихи такое заклятие, что после его смерти все книги исчезли, и рукописи исчезли, и даже чужие письма, в которых цитировали его стихи, тоже исчезли. А люди, помнившие его стихи наизусть, стремительно их забыли. Правда, не забыли имя, но чувака это не парило, ему было важно, чтобы забыли стихи. Я ему очень завидую, но думаю, с именем он здорово промахнулся, надо было вообще всё из чужой памяти изымать.

Я на самом деле даже толком не знаю, почему забвение кажется мне такой прекрасной и полезной штукой. То есть, немножко знаю, вернее, вижу, как знания и представления о тебе опутывают словно бы паутиной и не дают развернуть невидимые крылья. Чтобы спалить паутину, надо столько сил, что даже не знаю, поместятся ли они в человека. У меня пока столько, пожалуй, нет.

Вот этого моего желания наверное вообще никто не поймёт, оно звучит, как кокетство, я это вполне осознаю. Борхес бы стопудов понял, но он давно умер. И его помнят – я, собственно, тоже помню, мои руки по локоть в памяти о нём. Надеюсь, ему не очень мешает. Может, и мне не будет мешать. Может, это вообще моё заблуждение (и даже скорее всего оно).

Но ёлки, как же это всё жмёт.

Супермасонский элитарный секрет

В книжке «Тяжёлый свет Куртейна» есть одна хорошая (потому что рабочая) формула: в моём присутствии никому нельзя быть меньше себя самого. Её произносит конкретный персонаж, но от его имени вообще-то говорит само пространство мифа, пространство чудесного, наша с вами общая тайная сокровенная родина (родина нашего бессмертного духа, хотите вы этого, или нет).

От моего имени оно тоже всегда говорит, потому что у меня такая работа. Но самый главный супермасонский элитарный секрет для избранных (да, издеваюсь) заключается в том, что оно (она, невыразимая ослепительная неизвестность) говорит с нами (и вот лично с вами) вообще всегда, отовсюду, не умолкая ни на один сраный миг. И чтобы его услышать, достаточно просто не быть меньше себя самого. То есть находиться в хорошей (наилучшей из возможных в настоящий момент) форме, собранным, храбрым, уважающим ослепительную неизвестность хотя бы не меньше, чем маму-папу и начальство-с-деньгами (да, опять издеваюсь) и готовым внимательно слушать вести с тайной родины духа, которая говорит с нами всем окружающим миром (но иногда и просто словами), а не игнорировать, тем более, не додумывать за неё.

Да, это требует усилий, ну так и усилий и дыхание требует, вы же не отказываетесь от него.

Счастье

Счастье, как и пресловутая любовь, которой что только ни называют, но я сейчас имею в виду не одну из многочисленных разновидностей привязанности с участием полового влечения или без, а именно любовь, которая типа есть Бог, – так вот, и любовь, и счастье – просто способы течения энергии внутри человеческого организма, вернее следствия её правильного течения, вернее, само течение, короче, ОНО.

Речь, конечно, о той самой энергии, которую никто не видел и руками не трогал, и в школьных учебниках о ней ни слова, и даже в институте такому не учат, а она, зараза неисследованная и недоказанная, всё равно командует парадом и определяет вообще всё.

Т

Тело, погружённое в зиму

Тело, погружённое в зиму, вытесняет такой объём зимы, который равен объёму борзости его обладателя, помноженному на всё, что он на разных интересных предметах вертел.

Тень моей тени

На некоторых улицах фонари расставлены таким образом, что иногда твою тень вдруг догоняет и накрывает другая, плотная, тёмная – тоже твоя. Или её. Вассал моего вассала не мой вассал; в школе на уроках истории нас куда больше занимало сходство слова «вассал» со словом «нассал», чем смысл этого правила, абсурдного и одновременно очень точного – это становится ясно, когда тень твоей тени догоняет твою тень, накрывает твою тень своей тенью. А ты, как ни в чём не бывало, идёшь себе по делам.

Терять

Что я точно умею, так это легко терять: на оставшееся после потери пустое место непременно приходит что-нибудь новое, и мне всегда интересно, что именно на этот раз придёт.

Понравится мне оно или нет, дело десятое. «Нравится, не нравится» – вообще не разговор. Любить перемены как таковые стратегически выгодно: из перемен состоит жизнь. Строго говоря, жизнь и есть последовательность изменений. Разных, каких угодно (и неугодно), любых.

Единственно разумное поведение в такой ситуации – доверять Автору (именно, тому самому, с большой буквы, неназываемому, но не из мистических соображений, а просто чтобы не скатиться в банальность). И когда его новая выходка что-то как-то не очень нравится, говорить себе: «Ну просто я чего-то, значит, не понимаю». Потому что это и правда так.

Типа университет

Когда нам кажется, будто мы наконец-то всё поняли о том, как устроен мир (или хотя бы какой-то из его компонентов, будь то строение космоса, человеческая психика, структура речи, ночная тьма), мы ни хрена не поняли, то есть именно в этот момент мы понимаем особенно ни хрена. Понимание такой штуки, как устройство реальности, просто не помещается в наши маленькие твёрдые головы, в них помещается только успокоительная иллюзия понимания, дающая иллюзию власти над миром, дающей иллюзию контроля, дающего иллюзию безопасности, ха-ха.

Признаки приближения к подлинному пониманию – растерянность, смятение, дезориентация, безумие, смерть; ладно, ладно, шучу, только первые три пункта, до четвёртого и пятого мало кто добирается именно по этой причине, обычно всё-таки по другим, инстинкт познания мира у современного человека в среднем не так уж силён, инстинкт самосохранения гораздо сильнее. Оно наверное и неплохо, если не поддаваться блаженной иллюзии понимания, которая ладно бы что опасна, всё опасно в той или иной степени, а просто – ну смешно и нелепо выглядит, особенно если смотреть из космоса, даже ангельчиков не умиляет ни черта.

Это на самом деле хорошая новость, потому что кому хватит внутренней честности ощущать себя растерянным человеком посреди непознаваемого мира и мужества продолжать его познавать, того и царствие небесное, которое, согласно высшему (а другие не катят) замыслу – типа университет.

Тонкий момент

Отказывая в уважении художнику (в широком смысле слова), неофициально, зато по факту занимающему в современном человеческом обществе место шамана (большая часть магии в форме, усваиваемой средним человеческим организмом, приходит сейчас в мир именно через эти ворота, попам давным-давно слабо, а хороших гуру исчезающе мало, и все от вас попрятались) – так вот, отказывая в особом уважении художнику просто по факту его принадлежности к касте художников, обыватель десакрализует собственную жизнь. Пренебрежение к одному из главных в текущих условиях источнику магии тождественно заявлению: «Мне магия не нужна».

Точно-точно не нужна? Ладно, вычёркиваем.

Расплата за десакрализацию собственной жизни всегда приходит в одной и той же валюте: утрата высшего смысла, логически вытекающая из неё потеря жизненной силы, тупик.

У

У лягушки было десять лягушат

Когда мне было мало лет, и мы с родителями работали советскими оккупантами (строго говоря, они работали, моя роль в этой ликующей оккупации волшебной заграницы сугубо паразитическая была), – так вот, иногда погожими вечерами мы с папой ходили гулять по району Карлсхорст. И начинались эти прогулки всегда с одного и того же: папа, у лягушки было двадцать лягушат!

– Нет, – говорил папа, – нет! У лягушки было два лягушонка. Максимум три.

– Пятнадцать!

– Ладно, четыре.

– Десять. Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, пусть у лягушки было десять лягушат!

Иногда папа соглашался на десять, иногда сбивал до шести-семи. Понятно, почему он так торговался! Про каждого лягушонка надо было придумать историю. Новую! Не такую, какие рассказывал в прошлый раз.

Папины истории про лягушат были лучше всех сказок на свете. Потому что в папиных историях лягушата всегда хулиганили. Подкладывали взрослым кнопки на стулья, пили чужую водку и стреляли из пистолетов. Один лягушонок, я точно помню, пришёл в школу и написал там во все чернильницы (когда папа ходил в школу, там ещё были чернильницы; впрочем, при мне они были на почте, например).

Потом утомлённый регулярным сочинительством папа придумал хитрость: за каждую его историю про лягушонка надо было рассказать свою. И тоже не повторяться. Ну и подумаешь, не очень-то надо. Было бы чего повторять! Мои лягушата дружили с джиннами и пиратами (и подкладывали кнопки на стулья, конечно же, всем). Они находили клады и залезали на самые высокие горы, становились волшебниками и приколдовывали школьным училкам (извинити) дополнительную жопу на лбу. Мы с папой оба были хулиганы и грубияны, оба хороши, оба придумывали для лягушат идиотские похождения и хохотали до слёз, как придурки, каковыми, собственно, и являлись. Мы были офигенные молодцы.

Уважение

Заслужить моё уважение очень просто. Достаточно оторвать внутреннюю жопу от внутреннего же дивана и начать движение, тоже внутреннее. С вектором вверх, от скотского к ангельскому. И все дела. То есть, прикиньте, какая лафа: физически с дивана можно и не вставать. Хотя в какой-то момент всё равно встанете. При движении с вектором вверх, в организме дофига дополнительных сил появляется. А от дополнительных сил шило в заднице отрастает, как отрастёт, так и потащит гулять.

Куда вы, в итоге, придёте, меня не парит. Не моя забота вообще. Сам по себе факт внутреннего движения от своих низких октав к своим же высоким вызывает у меня даже не просто какое-то там уважение, а восхищение. Не достижение какого-то конкретного результата («достижений» в привычном понимании тут не бывает), а сам процесс. От этого процесса (суммы процессов) реально изменяется мир и (на миг, но всякий миг при должном подходе – вечность) становится сияющим раем. Смотрите – мы уже здесь, пришли.

Упаковка

Ужасно глупо выглядят обсуждения чужой внешности, особенно когда люди начинают зачем-то ругать незнакомых (или малознакомых), нарочно, с упоением подбирая самые обидные, как им самим кажется, слова. Но примерно так же глупо выглядит как бы обратная тенденция утверждать, будто все люди красивы. Потому что – ну нет же, нет! У всех разные вкусы, индивидуальные подборки красивых-некрасивых, у всех будут разные. Но в каждой подборке найдутся свои некрасивые (люди, которые кажутся некрасивыми кому-то). И, чего уж там, некоторые из нас вообще ни в одну подборку «красивых» не попадут. Ну и чего врать-то, будто красивы все?

Штука в том, что это вообще неправильная постановка вопроса. Правильная постановка вопроса такая: нет у человека обязанности быть красивым, вот и всё. Это вообще не его зона ответственности (если хочет, может заниматься улучшением внешности, но даже тип психики, подходящий для таких занятий – не наш выбор и не наша ответственность, одним эти хлопоты в радость, а другим нет).

Если человек некрасив, это не означает, что он плохо справился с работой, чего-то не доглядел и упустил, теперь сам виноват. Просто ему не досталось такого подарка (и прилагающихся к нему вполне очевидных бонусов). Обидно, но ладно, этого не досталось, так какие-нибудь ещё достались, у каждого есть свой индивидуальный пакет врождённых преимуществ (разного достоинства, но справедливости нет, вернее, её нет в понятном и приятном нам виде). Ну и вообще в мире полно других интересных вещей. Я точно знаю, я – довольно некрасивый человек, лишённый некоторых приятных бонусов. Но у меня есть пакет с другими подарками, реально крутой пакет (если уметь его готовить, и вот это действительно важно – уметь правильно готовить свой подарочный пакет).

Люди вообще сильно переоценивают значение внешности, своей и чужой. Тут и обсуждать-то особо нечего. Это же ненадолго совсем упаковка, честно-то говоря. Даже сто лет – смешной срок, а упаковка гораздо быстрее изнашивается. В отличие от самой колбасы (иногда).

Утрата контекста

Одна из самых прекрасных вещей на свете – временная утрата контекста. Сразу всего! Например, выходишь на холм, смотришь и видишь внизу потоки жидкого жёлтого золота, текущие в разные стороны, а над ними красное зарево, вдруг внезапно сменяющееся зелёным, и всё это на фоне какой-то умопомрачительной тёмной чернильной синевы. Ну а потом, конечно, вспоминаешь контекст, то есть, что чего означает: просто стемнело, а внизу, под холмом машины едут с включёнными фарами. И светофоры горят.

Ф

Фатализм

Я – сторонник контролируемого фатализма: сперва мы себе организуем то, что с нами внезапно случится, а потом пусть оно само случается, пусть!

Формула

Есть одна простая и точная формула вычисления процента бессмертия в каждой отдельно взятой мыслящей (ну, как может) монаде: насколько мы готовы покорно повиноваться общему потоку (требованиям социума, включая неозвученные, само собой разумеющиеся; собственно, начиная с них), вот ровно настолько у нас нет души.

Ясно, что количество живой души в человеке, её процентное соотношение с количеством затурканной смертной твари – величина переменная, хочешь нарастить, бери и расти; это хорошая новость, но до хороших новостей обычно мало кто дочитывает, раньше бегут спорить, или наоборот, соглашаться и покаянно рыдать.

Ч

Чего не будет

Тут такое дело. Хоть ты об стенку убейся, хоть, наоборот, сто раз просветлей, хоть обвисись на всех окрестных ясенях (а ещё вязах и грабах, на всякий случай, чтобы нужного древа не пропустить, потому что ты не ботаник и не помнишь, кто из них как называется, и как отличить) – так вот, что ни делай, окончательно прав никогда не будешь. Не бывает, чтобы хоть кто-то вдруг почему-то прав. Чем дальше в лес, тем меньше уверенности, и это вовсе не от умственной слабости и психической неустойчивости, просто чем меньше иллюзий, тем очевидней, как всё устроено и работает, а здесь оно – так.

Не будет уверенности ни в мире, ни в себе, ни в правильности своих действий, не будет гарантий (а если покажется, будто гарантии есть, вам трындец, или вы просто дурак). Всё, что останется – возможность очень ясно, во всей полноте видеть, куда именно сейчас ставишь ногу, делая очередной шаг. И ощущать на своей макушке крайне заинтересованный взгляд. И радость (не умозрительная, а настоящая, физически ощутимая напряжённая радость танца) от каждого сантиметра пути.

Человек без лица

Вчера во втором часу ночи (дорогая Небесная Канцелярия, давай за особые заслуги перед небесным же отечеством потом, после командировки, выдадим мне такой рай: вечно возвращаться домой во втором часу ночи через наш летний город) – так вот, во втором часу ночи уже возле дома мне навстречу шла компания слегка подвыпившей молодёжи, и у одного из компании, судя по сложению, мальчика, не было лица, просто гладкое место, как бывает у манекенов; мне всегда казалось, если такое однажды увижу, обделаюсь, но нет, мне даже понравилось, это было красиво. Важно, впрочем, другое: человек без лица тоже меня заметил, развёл руки в стороны, как я иногда делаю, чтобы лучше чувствовать прикосновение воздуха, и пошёл такой энергичной подпрыгивающей походкой, какой я хожу.

Короче, вчера во втором часу ночи меня задразнил человек-без-лица, и мне не нашлось, что ему на это ответить. Полный провал.

Чёрное море, белые штаны

У меня-то как раз штаны не белые, а синие. И мокрые примерно до пояса. Они бы и выше были мокрые, но выше пояса штанов у меня нет, а только одинокая футболка, почему-то сухая, извините, если кого-то шокируют настолько интимные подробности.

В этих мокрых до пояса штанах я сижу на камне, камень предсказуемо стоит на берегу моря, условно бушующего, то есть там такие волны, в которых весело прыгать, и даже по башке вполне можно получить, но не всерьёз, а так, в рамках поддержания диалога.

Буквально в десяти метрах от меня прыгает человек в белых штанах. Не просто так прыгает, у него тренировка, судя по специфике отрабатываемых движений, по каратэ. Человек в белых штанах прыгает не совсем на берегу, а в море, море ему по колено – в спокойном состоянии, а волной конечно и в глаз может прилететь. И регулярно прилетает. Но человек в белых штанах не сдаётся, колошматит волны ногами, а иногда красиво подпрыгивает, и тогда получает волной не в глаз, а примерно в солнечное сплетение. Оба бойца явно очень довольны друг другом – что море, что человек в белых штанах.

Этот спарринг с морем с высоты моего камня выглядит так красиво, весело и бессмысленно, как может выглядеть только идеально удавшаяся человеческая жизнь.

Чёрный ход

Когда-то мы жили в городе Одессе, в большой коммунальной квартире. В углу общей коммунальной кухни была дверь черного хода, не просто запертая, а заколоченная досками и (вероятно, для пущей надежности) выкрашенная в тот же цвет, что и стена. Нам было жаль, что черным ходом нельзя пользоваться, нам очень хотелось иметь черный ход, потому что это – ну, просто красиво. Как в книжках и в кино.

Однажды в одном из соседних дворов мы обнаружили приоткрытую дверь и туда сунулись. За дверью пахло сыростью, темнотой и чьей-то давней смертью; там была громкая металлическая лестница, уводящая из глухих сероватых сумерек наверх, в полную тьму. Мы поднялись до самого верха в надежде найти выход на крышу, но выхода на крышу там не было, только захламленная лестничная площадка перед запертой дверью, явно ведущей в чью-то квартиру, пыль, кухонные запахи и темнота. Пришлось спускаться ни с чем. Прогулка по лестнице произвела на нас гнетущее впечатление, хотя мы не смогли бы сказать, что, собственно, нам не понравилось. Обычный черный ход, которым давно никто не пользуется, таких в городе до фига.

Сколько-то лет спустя в нашей коммунальной квартире затеяли ремонт кухни, то ли силами ЖЭКа, то ли по чьей-то частной инициативе, этого я не помню. Во время ремонта отодрали доски, закрывающие дверь черного хода, вскрыли дверь. Мы сразу же туда сунулись, обнаружили в темноте захламленную лестничную площадку и железную лестницу, как-то наощупь по ней спустились и вышли в том самом соседнем дворе, где когда-то нашли открытую дверь, ведущую в темноту. Оказывается, это мы свой собственный черный ход исследовали несколько лет назад – такая причудливая бывает старая архитектура, что сразу и не поймёшь, куда попал.

Вскоре мы оттуда уехали и больше не возвращались, как будто все наше проживание в этой коммунальной квартире имело единственную цель: дождаться, когда откроют черный ход, выйти через него на улицу и убраться прочь.

Чёрт знает кто

В городе пахнет далёким балтийским августом – той самой августовской ночью восемьдесят четвёртого года, когда мы шли по трассе где-то за Вильнюсом, и пахло так, что мне стало ясно: я хочу здесь жить, я никогда не буду здесь жить, потому что это слишком хорошо, так не бывает, стойте, я хочу здесь жить, я не буду здесь жить, я никогда не буду, я не смогу.

Ну, собственно, так и вышло. Это ж не «я», а чёрт знает кто здесь теперь живёт.

Чувство вины

Чувство вины – дрянь не только потому, что вредное и энергоёмкое, оно ещё и совершенно бессмысленное. Потому что неважно, как мы ведём себя, находясь в одной из своих низких октав. В низких октавах все примерно одинаковые, в диапазоне бояться-мучиться (и по дороге грести под себя чего пожрать). Всё это неинтересно и совершенно неважно. Важно – не находиться в состоянии сознания, соответствующем низшим октавам. Выкарабкиваться из него. Насколько далеко получится выкарабкаться, тоже, будете смеяться, не особенно важно, это не спорт. Важно само движение от своих низких состояний к своим (ситуативно, сиюминутно) высоким. Оно реально идёт в зачёт.

Всё, что говорят о пользе чувства вины для так называемой «души», или что там у кого на её месте привинчено – адова ложь. На самом деле за этим стоит желание наказать себя прежде, чем это сделают другие, и таким образом выгадать – если помучаюсь, не убьют. И желание держать в узде других, чтобы не были такими опасными. Пусть чувствуют себя виноватыми, тратят на это энергию и внимание, ходят наказанные, тогда может на меня не нападут. Всё остальное, все эти интеллигентские рассуждения, красивые аллюзии и цитаты – просто декоративная присыпка для (отравленных) тортов.

Ш

Шут

Лучший в мире, идеальный аркан Шут был явлен сегодня мне на улице Руднинку. Молодой отец и (примерно) пятилетний сын выгуливали небольшую собаку. Сын отцепил поводок от ошейника собаки, прицепил к своей майке и весело бежал на поводке; отец веселился чуть ли не больше сына, но одновременно эффективно контролировал его передвижения при помощи поводка: не давал убегать слишком далеко вперёд и выскакивать на проезжую часть. Собака всё это время чинно шла рядом с хозяином. Ей было не до баловства, в зубах она несла мяч.

Ну то есть. Внутренний хаос на поводке у внутреннего космоса, причём добровольно этот поводок на себя нацепил. Оба договорились, что это игра, но управление передано и работает; оба счастливы, всем хорошо. Внешние обстоятельства в виде собаки подчинены их воле настолько, что дисциплинированно держатся рядом и заняты делом – своим (на самом деле, хозяйским; ладно, общим) мячом.

Вот это, я понимаю, игра.

Я

Я из Одессы, здрасьте

Чудесная женщина, торгующая божественными пирогами на нашем оупенкитчене, которая почему-то очень меня любит и всякий раз так радуется, увидев, что я даже теряюсь – за что, почему? – наконец решилась спросить, откуда я родом. Из Одессы, – говорю.

Женщина просияла. Точно, как же я сама не догадалась! Так вот откуда у вас этот дух радости и свободы, вы же, одесситы, такие все!

Мне хватило выдержки не разразиться сардоническим хохотом ей в лицо: чудесная женщина не виновата, что про нас, одесситов, бытуют такие стереотипы. Ну и потом, мне ещё у неё пироги покупать. Поэтому мой сардонический хохот так и не был явлен миру. Но до сих пор звучит в моём злорадном нутре.

Ну одесситы, ну вы попали! Чоткие пацанчики, сладкие фертильные тёлочки, брутальные отцы семейств, внушающие потомству: «Хочешь жить, умей вертеться», – матери, грузные и тревожные, даже во сне бормочущие: «кушать-покушать», – лоснящиеся, ухоженные, одетые во всё «фирменное» (современный синоним, наверное, «лакшери»?) владыки материального мира, витальные, прагматичные, плутоватые, хозяйственные – вот вы живёте, стараясь подобающим образом побольше подгрести под себя, чтоб соседи завидовали и ангелы ликовали на специально оборудованных для такой разновидности ликования небесах, и всё тщетно! Потому что приличные люди во всём остальном мире (ладно, в той небольшой части мира, где вообще знают о существовании какой-то Одессы) думают, будто вы – такая же несолидная босота, как я.

Я так хочу

Сделать нечто невозможное, разорвать ткань реальности в произвольном месте и поглядеть, что будет; короче, не обязательно именно это, может другое какое-нибудь невозможное, но воля к невозможному – необходимый минимум для художника и одновременно величайшая драгоценность. Всякий раз замираю от восхищения, обнаружив тех, в ком она есть, чьи глаза сияют холодным небесным огнём, я этот огонь хорошо знаю, так пылает в человеке воля к невозможному, без которой жизнь – деньги на ветер. Не только жизнь художника, любая жизнь.

Сколько же нас вот таких сейчас на разных концах мира с непреклонным намерением совершить хоть что-нибудь невозможное – не по нужде, от избытка (созидательной воли), просто потому что Я ТАК ХОЧУ. Мы редко знаем друг о друге, ещё реже встречаемся за чашкой кофе, но в какой-нибудь специальной Вальхалле для настоящих художников, погибших с какими надо мечами (кистями, компьютерами, камерами, барабанами) в каких надо руках, будем хлебать этот кофе (надеюсь, лёгкой обжарки) из одного котла.

Примечания

1

Тиунэ Сугихара – японский дипломат, представлявший Японскую империю в Литве. Помог более чем 6000 польским и литовским евреям, бежавшим от преследования нацистов, покинуть страну, выдавая транзитные японские визы, по которым был возможен выезд на Дальний Восток через территорию СССР. После нападения Германии на Польшу 1 сентября 1939 и начала второй мировой войны в Литву от немцев бежало множество евреев. Они пытались уехать от надвигающейся войны, но большая часть Европы уже была оккупирована нацистами, а большинство остальных стран запретили въезд еврейских беженцев. Несколькими людьми была придумана следующая схема спасения евреев. Хотя Голландия уже была оккупирована, колонии ещё оставались под властью королевы Нидерландов. Голландский бизнесмен (торговавший электротоварами компании Philips), консул Нидерландов в Литве Ян Звартендейк выдавал евреям свидетельства о том, что для въезда в голландскую колонию Кюрасао въездная виза не требуется, которые служили неким заменителем визы. Советские дипломаты согласились пропускать людей с такими псевдовизами через СССР, но только при условии, что они получат и японскую транзитную визу, так как на Дальнем Востоке они могли выехать из СССР только через Японию. Японские транзитные визы выдавал Тиунэ Сугихара. В 1940 СССР оккупировал Литву. В июле 1940 от иностранных дипломатов потребовали покинуть страну. Сугихара, владевший русским языком, сумел договориться с новой властью о месячной отсрочке распоряжения – для завершения дел. Получив указания японского МИД выдавать визы только тем, кто соответствовал формальным критериям и располагал необходимой суммой денег, Сугихара пренебрёг этими указаниями и выдал гораздо большее количество виз. С 31 июля по 28 августа 1940 Сугихара занимался только тем, что выдавал визы беженцам. Вскоре у него закончились бланки для виз, и он продолжал выписывать визы от руки с помощью своей жены. Всего он выписал, по некоторым оценкам, 2139 виз. Учитывая, что виза выдавалась на семью, можно считать, что благодаря ему уехало около 6 тысяч человек. Когда Тиунэ и Юкико освободили особняк, закрыв консульство, они ещё три дня снимали номер в гостинице и продолжали проставлять визы. Даже сидя в купе поезда на Берлин, Сугихара продолжал выписывать визы. А когда поезд тронулся, дипломат протянул консульский штамп через окно оставшимся беженцам – и они продолжили процедуру без него, подделывая подпись. Получившие визы беженцы пересекали советскую границу и ехали через СССР во Владивосток, где садились на японские пароходы и отправлялись в Японию. Большинство из них было отправлено японцами в Шанхай, где они благополучно пережили войну. Часть выехала в другие страны тихоокеанского региона или осталась в Японии.

(обратно)

2

То, что я здесь (и далее) называю «обывателем» (и всем сердцем хочу, чтобы оно исчезло на хрен с лица моей прекрасной земли) – не данность, как, скажем, возраст, пол, или раса. А просто состояние сознания, которое бывает у всех. Пребывание в одной из своих низких октав (проще говоря, в тупом невосприимчивом состоянии) при отсутствии хотя бы минимального движения с вектором вверх – и есть состояние «обыватель». Не знаю, насколько удачно выбран термин, может и нет. Но смысл слова «обыватель» для меня именно таков.

(обратно)

3

Легендарный литовский верховный жрец, истолковавший сон князя Гедиминаса о железном волке как предзнаменование того, что в этом месте будет построен столичный город, слава которого распространится по всему свету. Иными словами, настоящий инициатор строительства Вильнюса.

(обратно)

4

Следует отдельно пояснить, что эта игра только потому и работает, что она – игра. Создавая в воображении возвышающую картину реальности, следует осознавать, как на самом деле обстоят (могут обстоять с большой вероятностью) дела. В этом случае между реальной и воображаемой картинами мира создаётся красивый баланс. Если мы откажемся от баланса в пользу победы возвышенных фантазий (исключительно в наших головах), итогом станет опустошающий самообман. Вранья в этом мире и без нас слишком много, не следует множить его.

(обратно)

Оглавление

А

  Аnd not much else

Б

  Баланс

  Без сахара

  Благодатный огонь

  Будьте как дети

  Быть психом

В

  В интернете кто-то неправ

  В конце времён

  В начале пути

  В сторону от бессмертия

  Вижу цель – не вижу препятствий

  Вильнюс как пляж

  Вина и ответственность

  Вклад в человеческий дух

  Вопросы

  Воскресение начинается во вторник

  Всё для первого сентября

  Вхождение в пространство мифа

  Вхождение в пространство мифа (постскриптум)

Г

  Гамлет

  Гордыня

  Град небесный

Д

  Два способа

  День рождения мира

  Джармуш и март

  Для настоящих героев

  Договор

Е

  Ещё не конец

Ж

  Живу

  Жизнь как померанский шпиц

З

  За пределы

  Записывать

  Запросто обойдёмся

  Зима

И

  Идите куда хотите

Й

  Йанипонил

К

  Как мы победили светлое будущее

  Как тут принято

  Критика как покушение на убийство

Л

  Лернейская гидра

  Летняя ночь

  Лето

  Лёгкость

  Ловец желаний

М

  Магия

  Мартин Лютер разминается в синем углу

  Маяк

  Медсестра Милдред

  Метод

  Мир равнодушен

  Мифы и легенды

  Можно и так

  Мой звёздный час

  Морозко

Н

  Накануне Пасхи

  Например, свобода воли

  Насморк

  Не впрок

  Не связываться

  Непонятное

  Нечеловеческий опыт

  Низачот

  Новая книжка

  Новая правда о нас

  Ноябрь

О

  О бедных элоях (и котиках, котиках)

  О первенце фараона

  О пищевом принуждении

  О плюшках небесных

  О послушании

  О хозяйственной пользе

  Общий поток

  Огурцы и вербы

  Отчаяние

  Ощущение собственной исключительности

П

  Падают рыбы

  Парадоксы взаимодействия с духом

  Плюс «Кофеин»

  Поговорили

  По образу и

  Погулять вышли

  Пока не

  Послушание

  Постом и молитвой

  Посылка

  Похуюмо роз

  Прикладной магический реализм

  Приключения небольшого хтонического существа

  Приоритеты

  Про искусство

  Про Одессу

  Про погоду

  Про слишком и не слишком человеческое

  Про страшное

  Про честное слово

  Пьеса для города, пропащей души и ещё кучи народу

Р

  Расслабиться и получать удовольствие

  Рождественская проповедь

С

  Самое трудное

  Сапожник

  Сатанинская гордыня

  Свет в конце

  Северный ветер

  Сила есть

  Скорее, пока не началось

  Слишком человеческому

  Смысл

  Сосуд

  Социальный успех

  Супермасонский элитарный секрет

  Счастье

Т

  Тело, погружённое в зиму

  Тень моей тени

  Терять

  Типа университет

  Тонкий момент

У

  У лягушки было десять лягушат

  Уважение

  Упаковка

  Утрата контекста

Ф

  Фатализм

  Формула

Ч

  Чего не будет

  Человек без лица

  Чёрное море, белые штаны

  Чёрный ход

  Чёрт знает кто

  Чувство вины

Ш

  Шут

Я

  Я из Одессы, здрасьте

  Я так хочу Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg