«Любимые книги»

Любимые книги (fb2) - Любимые книги 861K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Наталья Павловна Морозова

Н.П. Морозова. ЛЮБИМЫЕ КНИГИ

От автора

Все думала, как начать книгу, чтобы с первых же строк не отпугнуть читателя. Долго искала, как говорят журналисты, какой-нибудь «заход», то есть эффектный зачин… Но для чего, спросите вы, все эти уловки, не лучше ли сразу, без обиняков, сказать, о чем книга? Ведь на обложке написано: «Любимые книги», значит, нужно сразу и сказать, что это за книги.

Что ж, сразу и говорю: речь пойдет о произведениях В.И. Ленина, а если еще точнее – о его Полном собрании сочинений. Но вот чего опасаюсь: прочтете вы эти слова и подумаете, что книга адресована только тем, кто в настоящее время учится в вузе или в системе политпросвещения. Тем, кому надо по программе, как говорится, «проходить» те или иные произведения В.И. Ленина. В общем, решите, что перед вами очередное учебное пособие для изучения произведений Ленина.

А между тем это не пособие. Это – рассказ о том, как 55 томов ленинских сочинений стали моими самыми любимыми книгами. Я их люблю читать не по обязанности, а для души. И очень хочется поделиться с вами своими размышлениями, сомнениями, поисками, находками. Если вы отнесетесь к моей затее скептически, дескать, посмотрим-посмотрим, как это автор будет нас убеждать в том, что получает удовольствие от чтения политических книг, – значит, вы все-таки прочтете мои записки. Спасибо вам. Удастся ли мне убедить вас в том, что Ленина интересно читать и просто для себя, это, конечно, зависит только от моих способностей убеждать. Но – ни в коей мере от предмета разговора, ибо сегодня стало уже приметой времени, что многие потянулись к Ленину – нашему главному теоретику перестроек. А поскольку лично я открыла для себя ленинское творчество раньше, чем поднялась новая волна интереса к нему, может быть, мой опыт, мои наблюдения кому-то окажутся полезными.

Несколько слов о структуре книги. В первой главе рассказывается о том, как открыла для себя эти чудесные 55 книг. А в следующих главах речь пойдет уже о конкретных произведениях, томах или группе томов. Я выработала для себя принцип: читать Ленина только в Полном собрании сочинений. Подробнее об этом будет идти разговор в каждой главе. Признаюсь: у меня есть мечта написать книгу под названием «Пятьдесят пять моих любимых книг». То есть рассказать о каждом томе этого собрания. Я вообще смотрю на 55 ленинских томов как на одно большое произведение. Помните, как Бальзак всю жизнь писал свою «Человеческую комедию»? Сколько разных повестей, пьес, романов, а по сути, все это части огромного художественного полотна, рисующего историю становления буржуазии во Франции. Вот так и ленинское Собрание сочинений. Тысячи больших и маленьких работ: книги, статьи, заметки, письма, речи, доклады… Все это видится мне как огромное произведение под названием «История Великого Октября».

Тем, кто хочет по-настоящему разобраться в истории нашей революции, хочется сказать: нет ничего лучше, чем взять да и прочесть Полное собрание сочинений В.И. Ленина.

Впрочем, эта книга – не о политике как таковой. Книга – о моем чтении Ленина, о находках на пути этого чтения. Поэтому в книге много субъективного и, наверное, спорного. Ну и что? Давайте спорить. Я увидела в каком-то произведении одно, вы увидите другое. Это ведь зависит не только от чрезвычайной многогранности самого Ленина, но и от того, что все мы люди разные, каждый из нас берет из книги то, что только он один может и хочет взять.

ГЛАВА 1. «СЧИТАЮ ДЛЯ СЕБЯ СЧАСТЬЕМ…»

Расскажу об одной встрече, повлиявшей на всю мою дальнейшую жизнь. Имя этого человека – Мариэтта Сергеевна Шагинян! Когда-то я прочитала романы «Месс-Менд» и «Гидроцентраль», и Мариэтта Шагинян стала для меня одним из многих хороших писателей. Одним из… Но вот открыла «Четыре урока у Ленина» и – была поражена. С того момента стала искать и читать другие книги, написанные ею раньше: «Рождение сына», «Первая Всероссийская», «Билет по истории»… Затем – небольшие эссе типа «Предки Ленина», «День рождения Ильича»… Передо мной открылся удивительный мир, в котором все было вроде бы знакомо, а вроде бы и все новое. Первое ощущение шло от того, что я и сама всегда с удовольствием читала книги о Ленине и книги самого Ленина. Новое же было в совершенно необычном, непривычном отношении писательницы к ленинской теме. Ведь как бывает у иных писателей? Они смотрят на Ленина как на какую-то недосягаемую, божественную, надчеловеческую субстанцию. Другие, наоборот, принимаются усиленно как бы похлопывать Ильича по плечу, дескать, он был совсем такой же, как мы: простой, милый и т.д.

Подход Мариэтты Шагинян: да, гений, но какой же родной, любимый человек! Известно, что искорка взаимопонимания при встрече может зажечься лишь тогда, когда что-то общее имелось и до встречи. Именно с общих точек соприкосновения и началось превращение моего просто хорошего отношения к писательнице Мариэтте Шагинян в восхищение, в преклонение, в любовь к ней. Сколько раз, читая ее Лениниану, ловила себя на мысли: ну да, точно, и я так думаю, и мне так казалось… Наверное, и у вас так бывало: какие-то потаенные мысли, скорее даже ощущения, в общем, что-то не окончательно оформившееся, и вдруг все это встречаем у какого-то писателя в ясной, четкой, законченной форме. И тогда начинает казаться, что мы и сами всегда точно так же считали.

Конечно, моему душевному согласию с писательницей способствовало то, что и в школе, и в институте я всегда читала больше, чем задавали, и – никогда отрывками, только все произведение целиком. Знаете ведь, как у нас иногда читают классиков марксизма-ленинизма: выпишут себе аккуратненько в тетрадочку несколько цитат и вполне довольны собой, статья «проработана». Нет, мне всегда казалось, что в промежутках между подчеркнутыми для выписывания формулировками как раз и таится самое интересное. И в этом я нашла поддержку у Мариэтты Сергеевны. Она рассказывает: «Была у нас такая „выборочная“ манера – „задавать“ Ильича кусками: не всю книгу, а „от – до“. Работы Ленина делились для нас на места „более важные“ и „менее важные“… Мне, например, казалось, что я наизусть знаю „Что делать?“ – еще бы: „сдала на экзамене“ (слово-то какое: „сдать“!)»[1].

Но вот писательница прочла «Что делать?» целиком и увидела что тогда, при выборочном чтении, «особая внутренняя ленинская диалектика вся ушла сквозь пропущенные школьной партучебой страницы, словно рыба через слишком большие ячеи рыбачьей сети»[2].

Приятно найти в писателе не только интересного и умного собеседника, но и единомышленника. Приятно, когда его откровения или даже открытия подтверждают какие-то твои догадки…

Однажды, уже после того, как были прочитаны многие крупные произведения Мариэтты Сергеевны, мне в руки попалась книга «Лениниана». В ней кроме известной тетралогии «Семья Ульяновых» были еще и статьи, мною раньше не читанные. И вот в одной из таких статей, а именно в статье «За чтением Ленина», я прочла, как откровение, строки: «Благоговейное отношение к тексту Ленина так велико, что задача политически учиться у него вытесняла до сих пор даже возможность отнестись к нему просто по-читательски. Обычное „литературное чтение“ Ленина никому, может быть, и в голову не приходило»[3].

Помню, я читала и перечитывала эти слова. Ведь это были как будто подслушанные мои мысли: и я давно замечала, что Ленина интересно читать не обязательно для доклада или экзамена. Но я никогда не осмелилась бы сформулировать свою потаенную мысль так открыто. Так могла сказать только Мариэтта Шагинян с ее редкостной откровенностью. На меня ее слова подействовали, как грозовой разряд: сразу стало ясно, что мне надо делать. Конечно же приобрести Полное собрание сочинений Ленина и последовать примеру моей вдохновительницы: прочитать все тома подряд, с 1-го по 55-й, ни одного не пропуская. Поначалу так дело и пошло. Но потом, с 10-го тома, вдруг перескочила сразу на 25-й: в школе готовилась конференция на тему: «Ленинская национальная политика СССР», и мы вместе с учениками углубились в статью «О праве наций на самоопределение». А через месяц была печальная дата – 21 января, – и снова пришлось нарушить очередность: мы склонились над 45-м томом.

Но какие бы зигзаги ни приходилось делать, я все равно возвращалась к твердо установленному порядку. Читала, ничего не пропуская, в том числе и те произведения, которые были прочитаны раньше. И вот марафонская дистанция преодолена. Впечатлений столько, что за один раз и не рассказать. Все же попробую подвести первые итоги: что же дало мне чтение Полного собрания сочинений Ленина?

Сказать, что все прочитанное понято и усвоено, было бы безмерным хвастовством. Конечно же буду читать еще и еще, до конца жизни. Но все равно уже и сейчас чувствую себя обогащенной: в этих книгах хранится столько драгоценных даров, что даже часть их, полученная при первом прочтении, – это очень много. А раз много, то, естественно, хочется как-то систематизировать… В общем, для начала я разделила доставшееся мне богатство на три основные части.

Возможность услышать живого Ильича

Особое волнение я ощутила, когда приступала к чтению 55-го тома: ведь последний! Да и вообще этот том особенный: в нем, в единственном, Владимир Ильич говорит о себе лично. Это – письма к родным, в которых он пишет о своем житье-бытье, о своих не только деловых, но и чисто житейских планах. Нередко в одном и том же письме Владимир Ильич рассказывает, как у него идет работа над книгой, дает поручение родным насчет журналов, статистических сборников… И тут же – об охотничьих сапогах, о шахматах, о том, как они с Надей катаются на коньках… Словом, в этом томе, и вроде бы только в нем, – живой человек, земной, «как вы и я, совсем такой же». Но… что-то во мне сопротивляется такому повороту мыслей. А там? В тех предыдущих 54 томах – только политик, экономист, философ, так, что ли? А ведь иногда и делят: Ленин-политик и Ленин-человек. Политик – это вождь пролетариата, создатель партии, гений революции… Человек – это самый добрый, самый обаятельный, самый скромный, самый, самый… в общем, обладатель множества прекрасных душевных качеств.

Но так ведь нельзя! Помню, прочла в газете очерк о племяннике Ленина – Викторе Дмитриевиче Ульянове. Когда его спросили, какие книги о Ленине ему нравятся, так он сначала ответил как-то неопределенно, а потом сказал: «Нельзя образ создавать методом маятника: от вождя к человеку и обратно. То у автора Ленин, то Ульянов. А в жизни было единое…»[4] Тогда мне это показалось несколько претенциозным: есть же в самом деле по-настоящему хорошие книги о Ленине. К тому же трудно ведь охватить весь облик Ильича сразу, объемно, – поневоле и занимаются каждый какой-то отдельной гранью. «Это неизбежно», – подумалось мне тогда. Но потом, дочитав Собрание сочинений Ленина до конца, я снова разыскала ту газету и уже другими глазами перечитала тот очерк. И поняла: как же прав Виктор Дмитриевич! Ведь и в самом деле, у Ильича никогда не было двух линий поведения, одной для дома, для семьи, другой – для политической и общественной деятельности. Он всегда был един, всегда оставался самим собой.

Вот почему его человеческая суть раскрывалась полно и ярко и в личном письме к родным, и в серьезной политической или философской статье. И именно поэтому, читая Полное собрание сочинений В.И. Ленина, я узнала о нем как о человеке больше, чем из художественных биографических книг, хотя среди них много талантливых. А ведь нигде, кроме 55-го тома, Владимир Ильич не говорит лично о себе, не приводит фактов из своей частной жизни. Но все равно: в каждом произведении – живой Ильич, с его характером, с его мироощущением, с его взглядами, вкусами, любимыми словечками, шутками, в общем, человек во всей его многогранной сущности.

Но… Вот после этого «но» и следует, пожалуй, поговорить о причине, из-за которой многие видят в ленинских произведениях только Ленина-политика. Они-то как раз и читают Ленина выборочно! Что говорить, во время экзаменов, для доклада или статьи бывает нужна именно цитата. И это бы ничего, если бы цитируемая работа была прочитана ранее. А то ведь иные выписывают цитаты, подчеркнутые кем-то другим. Или вообще берут их не из самого произведения, а из других докладов или брошюр. И вот ходит она по кругу, теряя оттенки контекста, теряя глубину от частого употребления…

А главное, эти кочующие из книги в книгу цитаты теряют отпечаток личности автора цитируемых слов. Обидно: люди сами лишают себя удовольствия поговорить с живым Ильичем! Вспоминаются еще и такие слова М. Шагинян: «Считаю для себя счастьем, что я избегла в конце двадцатых годов этой пестроты знакомств с книгой по кусочкам и смогла прочитать Ленина том за томом, каждое произведение в его целостном виде»[5]. Ну а я считаю для себя счастьем, что встретила эти рассуждения писательницы: они стали для меня хорошей прививкой от болезни выборочного чтения. Ведь кто знает: жизнь быстротечна, и в спешке можно и не заметить, как скатишься к тому же самому цитатничеству, против которого и воюешь. Но с тех пор как я прочла приведенные выше слова Мариэтты Сергеевны, мне уже, хочется верить, эта болезнь не угрожает. Иногда, бывает, все-таки надо выписать какую-то цитату, так пока найду ее, незаметно для себя зачитаюсь и остальным текстом. Но и найдя нужное место, и выписав цитату, уже не могу оторваться и дочитываю произведение до конца. Да, наверное, так бывает с каждым, открывающим книгу любимого писателя. В таких книгах прельщает все: и мысли, и художественные детали, и язык… И все это в комплексе, неразрывно. Впрочем, по поводу художественных произведений на эту тему со мной и спорить никто не будет. Но когда речь заходит о серьезной политической книге, почему-то считается вполне допустимым знакомиться с ней по кусочкам, по обрывкам.

Приведу такой пример. Всем известно произведение Ленина «Пролетарская революция и ренегат Каутский». Но известно оно в основном по названию да еще по нескольким цитатам, которыми снабжены популярные брошюры об этом произведении. Откровенно говоря, ни эти брошюры, ни краткое изложение ленинской работы в учебниках никогда не вызывали у меня желания прочесть ее целиком. А тут у меня дошла «очередь» до 37-го тома, и я вдруг обнаружила у себя в руках интереснейшую книгу! Помню, как несколько дней подряд я в каждую свободную минуту брала в руки 37-й том, и мои домашние даже шутили: мол, опять за своего любимого «ренегата» взялась. А ведь и правда, книгу эту нельзя читать спокойно, настолько явственно слышится в ней голос живого Ильича. Ну посмотрите сами: «…премудрый Каутский, надев ночной колпак, повторяет то, чтó тысячу раз говорили либеральные профессора, – сказки про „чистую демократию“» (Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 37, с. 250)[6]. Или: «О, ученость! О, утонченное лакейство перед буржуазией! О, цивилизованная манера ползать на брюхе перед капиталистами и лизать их сапоги! Если бы я был Круппом или Шейдеманом, или Клемансо, или Реноделем, я бы стал платить господину Каутскому миллионы, награждать его поцелуями Иуды, расхваливать его перед рабочими, рекомендовать „единство социализма“ со столь „почтенными“ людьми, как Каутский» (т. 37, с. 254). Было бы странно искать подобный текст в учебниках или конспектах: тогда надо было бы переписать полкниги! Это я говорю вовсе не в упрек учебникам или конспектам. Ведь выбор цитат для них делается таким образом, чтобы в меньшем объеме поместилось побольше политического смысла, поэтому фразы для цитирования выбираются обычно из тех мест ленинских работ, где он подводит итоги сказанному, делает выводы. И получается, что приведенная цитата – всего лишь политическая формулировка, которую мог сказать любой грамотный марксист. А те люди, которые ограничивают себя чтением учебников и популярных брошюр, так и остаются в заблуждении, думая, что и все ленинское произведение состоит из такого же ученого, сугубо политического текста, напоминающего текст учебников.

Нет, нельзя о большом, многомерном произведении Ленина судить по приведенным из него цитатам. Лично я убеждена, что, ограничиваясь цитатами из учебника и не прочтя такого яркого, сочного текста всей книги, человек просто обкрадывает себя. Разве даже из приведенных выше небольших выдержек не видно, что за человек автор этих строк? Сколько здесь типично ленинской иронии, литературного блеска, сколько метких, убийственных слов… А это, чисто ленинское, выражение «премудрый Каутский»! Всего одним словом Ильич умел выразить сложное понятие, сравнив политическую трусость человека, боящегося классовой борьбы, с вечно дрожащим «премудрым пискарем» из известной сказки Салтыкова-Щедрина.

А какая страсть бушует здесь в каждой строчке! Нет, Ленин никогда не был холодным ученым. Горячо любил он простых людей и так же горячо ненавидел предателей, либералов, оппортунистов. В политическую борьбу он вносил не только свою колоссальную эрудицию, не только мощный интеллект, но и жар своей души, глубокие эмоции и пылкий темперамент.

Конечно, о свойствах ленинского характера многое можно узнать и из воспоминаний о нем. Что и говорить, книги об Ильиче у нас любят читать. Люблю их читать и я. Но воспоминания – это все же свидетельство третьих лиц. А читать произведения самого Ленина – это общаться с ним, как с живым человеком. Ведь Ильич писал о том, что было главным делом его жизни, а как раз в главном деле человек и раскрывается наиболее полно.

Ну вот, например, на вопрос о том, какая черта Ленина наиболее привлекательна, многие ответят: «Простота». А десятиклассники непременно процитируют при этом слова из очерка Горького: «Прост, как правда». Но вот попросите их сказать, в чем конкретно эта простота выражается, – только пожмут плечами. Это и понятно: все мемуаристы передают свои впечатления, а нам бы все-таки хотелось своими глазами увидеть, своими ушами услышать эту самую, легендарную, ленинскую простоту.

Конечно, мы можем только позавидовать тем людям, которые общались с живым Владимиром Ильичем. Конечно, многое из его облика с течением времени для нас пропало безвозвратно. Многое… Но ведь не все же! А то, что сохранилось, как раз и содержится в Собрании сочинений. В 5-й главе попробую поглубже разобраться в природе простоты Ленина как оратора: ведь там я буду анализировать материалы последних томов, содержащих в основном устные выступления Ленина. И в принципе с ленинской простотой можно познакомиться, сняв с полки любой том наугад. Но есть и особенные в этом отношении произведения: это те статьи, письма, обращения, которые были адресованы непосредственно народу.

Это не значит, что Ленин специально для народа примитивизировал свои мысли. Нет, Владимир Ильич уважал простых людей и говорил с ними совершенно серьезно на самые сложные политические темы. Доступность создавалась не за счет упрощения материала, а за счет понятного языка, знакомых людям сравнений, за счет умения Владимира Ильича чувствовать атмосферу аудитории. Говоря с народом, Ленин старался избегать специальных научных терминов. Знаете ведь, как иногда какой-нибудь лектор «хочет свою образованность показать» – и вот сыплет непонятными, нарочито научными словами.

Помню, с каким удивлением закончила читать во 2-м томе статью «Объяснение закона о штрафах, взимаемых с рабочих на фабриках и заводах». А удивительно было вот что: я, никогда ничего не читавшая на эту тему, поняла все с первого раза. Что ж говорить о тогдашних рабочих, для которых многие конкретные детали, обычаи, описанные в статье, были хорошо знакомы из жизни! Интересно еще и то, что, когда Владимир Ильич писал эту статью, ему было всего 25 лет. Совсем недавно был закончен юридический факультет университета, и молодой юрист, сдавший все экзамены на пятерки, конечно, мог бы и пощеголять своей ученостью. Но нет, в статье на правовую (!) тему почти нет научных юридических терминов. Как видим, уже тогда, в самом начале своей политической деятельности, для Владимира Ильича целью было не себя показать, а людей просветить.

Таких материалов, доступных самому неподготовленному читателю, много в Собрании сочинений. «Ко всем рабочим и работницам города Петербурга и окрестностей» (т. 12), «К солдатам и матросам» (т. 31), «К рабочим, крестьянам и солдатам» (т. 34) и многое, многое другое. Я не цитирую, ибо здесь просты и понятны не какие-то отдельные места, а все произведения целиком. Вот читая их, я и увидела ленинскую простоту своими глазами, как вполне ощутимую реальность.

Или такое качество Владимира Ильича, как его блестящее остроумие. Об этом тоже часто пишут. Счастливые: они слышали Ленина! Но все же, как мне думается, и для нас не все пропало: ведь остроумие Ильича искрилось не только при его личном общении с людьми, но и почти во всех его произведениях. Для примера я специально выбрала самую научную, самую серьезную работу – «Материализм и эмпириокритицизм». Иных, знаю, отпугивает уже одно название этой книги. Но честное слово, стоит немного поднапрячься, вчитаться, и уже через десяток-другой страниц начинаешь удивляться: а ведь все понятно! И не просто понятно, но и интересно, а порой и смешно. Вместе с Ильичем посмеемся над незадачливым Махом с его «голыми абстрактными символами»: «Но голеньким-то на самом деле ходит Эрнст Мах, ибо если он не признает, что „чувственным содержанием“ является объективная, независимо от нас существующая, реальность, то у него остается одно „голое абстрактное“ Я…» (т. 18, с. 36). И в конце книги, где Владимир Ильич в последний раз окидывает взглядом возню «новых философских школок», усмехнемся над их бесплодными ухищрениями перед растущей популярностью материализма. «Они могут, – пишет Ленин, – барахтаться со своими „оригинальными“ системками, могут стараться занять нескольких поклонников интересным спором о том, сказал ли раньше „Э!“ эмпириокритический Бобчинский или эмпириомонистический Добчинский…» (т. 18, с. 372).

Порой, читая ленинские тома, вдруг столкнешься с такой чертой характера Ильича, что сердце так и защемит от огромной любви, нежности, благодарности к этому человеку. Сорок пятый том… Последние письма и статьи… В последней главе я буду подробно говорить об этом томе, сейчас же напомню лишь один эпизод. Мы знаем, как тяжело в те дни давалась Ильичу каждая строчка. В декабре 1922 года было несколько опасных приступов болезни – паралич правой руки, страшные головные боли… А 30 декабря он диктует статью «К вопросу о национальностях или об „автономизации“». Как начинается эта статья! «Я, кажется, сильно виноват перед рабочими России за то, что не вмешался достаточно энергично и достаточно резко в пресловутый вопрос об автономизации…» (т. 45, с. 356). Эх, почаще бы нам перечитывать эти слова, особенно когда в душу закрадывается желаньице посчитаться с жизнью: все ли мы от нее получили, и не получил ли кто больше…

Ну а когда открываем тома с письмами (с 46-го по 55-й), тут уж и вообще полный эффект присутствия! Сколько говорено о доброте, о чуткости Ильича, но, только раскрыв, например, 54-й том, можно постичь всю меру его доброты, внимательности к людям. Почему я говорю именно об этом томе? Да ведь в нем – письма последних лет жизни! Сам тяжелобольной, он постоянно пишет записки, письма, дает телефонограммы с напоминанием, с требованием, с просьбой отправить такого-то работника в санаторий, такому-то выдать паек, этому – дрова, тому – одежду… Порой свои чувства он прикрывает шуткой, например вроде этой: «…я прошу подвергнуть там (в Крыму. – Н.М.) особому откорму Л.А. Фотиеву, дабы мне ее вернули вполне работоспособной» (т. 54, с. 277).

А как непреклонно, бескомпромиссно бросился он на защиту своей жены, когда узнал, что ее обидели. И об этом мы узнаем из 54-го тома, из письма к Сталину. Случайно Владимиру Ильичу стало известно о том, что Сталин по телефону нагрубил Надежде Константиновне, и тотчас он продиктовал письмо: «Я не намерен забывать так легко то, что против меня сделано, а нечего и говорить, что сделанное против жены я считаю сделанным и против меня. Поэтому прошу Вас взвесить, согласны ли Вы взять сказанное назад и извиниться или предпочитаете порвать между нами отношения» (т. 54, с. 330). Да… Я, признаться, никогда не предполагала, что Ильич может быть и таким.

Но все, надо остановиться. Приводить примеры можно без конца. Скажу только еще раз: после прочтения Полного собрания сочинений насколько же Ильич чисто по-человечески стал мне ближе и роднее!

Ощутить пульс истории

Счастье узнавания характера Владимира Ильича было только первым подарком, полученным мною от чтения Полного собрания его сочинений. Второй: я поняла, что политически учиться у Ленина тоже можно во много раз успешнее и интереснее, когда читаешь его произведения не выборочно, а целиком, да еще и не в отдельных брошюрах, а именно в Полном собрании сочинений. Помните, я приводила пример со статьей о Каутском. Посмотрите: даже несколько фраз добавляют много новой информации. Мы узнаем, что Каутский не был первооткрывателем идеи «чистой демократии», что уже тысячу раз это повторялось либералами разных мастей. Находим ответ, за что Ленин назвал Каутского ренегатом: оказывается, теория «чистой демократии» весьма устраивает крупную буржуазию, а это значит, что своими разглагольствованиями о надклассовом характере демократии Каутский подыгрывает буржуазии и предает рабочий класс. Представляете, сколько же мыслей об этой проблеме можно взять для себя, прочтя всю эту работу!

Скажу откровенно: ленинские произведения во многом приблизили, сделали для меня понятнее целые куски нашей истории. И удивляться тут нечему: еще читая биографию Владимира Ильича, убеждаешься, что с момента его приезда в Петербург в 1893 году и до последнего дня жизнь Ленина буквально неотделима от истории. Но в биографии эта связь прослеживается все же по внешней, фактической канве. А вот в произведениях Ленина – весь внутренний смысл истории. Ленин умел как рентгеном просветить каждый исторический факт, точно определить политический смысл самого неожиданного поворота истории. Именно поэтому после чтения ленинских томов исторические факты, многие из которых были мне известны и раньше, теперь заиграли новыми красками, пронизались внутренней логикой.

Я замечала, как иногда студентам мешает осваивать материал отсутствие привычки соотносить ленинские работы с историей. Порой они обижаются на преподавателей, спрашивающих, когда была написана та или иная работа: дескать, к чему эти формальности. А между тем одна только дата написания могла бы напомнить, скажем, во время экзамена, о чем данное произведение. И наоборот, знание содержания работы непременно выведет и на дату. Мне теперь просто кажется странным, как это можно забыть дату написания, например, «Что делать?». Ведь если я знаю, что эта работа подготовила теоретическую базу для создания партии большевиков, как же я могу не сообразить, что она написана в преддверии II съезда РСДРП?

Все крупные ленинские произведения – это как вехи на пути истории. Вот стоят передо мной все 55 томов, и я почти физически ощущаю, как в их стройном ряду буквально гудит эпоха. И в этом ряду стоят тома-вехи: 1-й, 3-й, 6-й, 8-й, 11-й… И так далее. В этих томах, как уже говорилось, крупные теоретические работы. История как бы останавливается на мгновение, чтобы быть осмысленной гением. И надо сказать, эти тома-вехи обычно имеют довольно читаемый вид, хотя бы уж потому, что входящие в них произведения входят в учебные программы.

Но есть и другие тома. В них нет больших по объему произведений, и лишь немногие статьи из этих томов входят в программы. Судьба томов с небольшими статьями видится мне печальною: они-то чаще всего и стоят на полках новенькими, никем не востребованными. А ведь в таких томах пульс истории бьется с особой силой, ибо большое количество маленьких по объему произведений писалось Лениным именно тогда, когда история убыстряла свой бег, когда каждый день, а то и час совершались крутые повороты. Я очень люблю читать эти тома: в них особенно слышна поступь эпохи, в них звучит музыка революции. И в числе моих самых любимых томов – 7-й (II съезд РСДРП), 9-й (начало 1905 года), 34-й (последние четыре месяца перед Октябрем)…

Вспоминаю, как шесть лет назад страна отмечала 80-летие II съезда РСДРП. С каким интересом я следила за публикациями на эту тему в печати, за телепередачами. А все потому, что после чтения 7-го тома история II съезда стала для меня такой знакомой! А раньше… Стыдно вспоминать, но от школьных лет у меня осталось очень смутное представление: что-то там о бундовцах да еще о споре Ленина с Мартовым по поводу формулировки первого параграфа Устава партии. Да и после вуза туман в моей голове мало рассеялся. А уже потом, когда сама работала в школе, прочла как-то у Крупской в воспоминаниях о Ленине: «В Лондоне же он дошел до точки, совершенно перестал спать, волновался ужасно»[7]. Тогда-то я и почувствовала какое-то явное несоответствие между моими скудными познаниями и той картиной, которая, по-видимому, была на съезде. И только прочтя 7-й том, наконец составила себе представление о том событии. Читая, не раз вспоминала эмоциональный рассказ Надежды Константиновны! В самом деле, что это был за съезд! Настоящий бой, настоящее сражение идей! Ильич воевал за каждый пункт Устава и Программы, буквально за каждое слово. Он, обладавший поистине совершенным политическим чутьем, замечал малейшее отклонение от марксизма даже там, где его не замечали не только шатающиеся, но даже и твердые искровцы. И всякий раз он бросался в спор, доказывая, что словесная неточность той или иной формулировки способна породить неточность политическую. Около 50 раз выступал Ильич на съезде! В прениях он, по словам Надежды Константиновны, выступал «бешено».

И вот что еще интересно: 7-й том состыковался в моем сознании с 6-м и 8-м, и все сразу встало на свои места. Получился как бы трехтомник большой книги о съезде. 6-й том содержит работу «Что делать?» и материалы к выработке Программы РСДРП. 7-й том – сам съезд. 8-й – обобщающие материалы по съезду, в том числе большую (веховую!) работу «Шаг вперед, два шага назад». К сожалению, у нас в сети политпросвещения изучаются только работы «Что делать?» и «Шаг вперед…». Но без всей картины съездовской борьбы полного представления о съезде не складывается, поэтому многое быстро забывается.

То же самое можно сказать и о 1905 годе. Что мы знаем о нем? Вообще-то не так уж и мало: есть много книг, кинофильмов о том героическом времени. Но знания наши какие-то обрывочные, эпизодические. Во всяком случае, я не встречала человека (не считая, конечно, специалистов-историков), который четко бы себе представлял всю картину 1905 года. Не было такой ясности и у меня, пока я не сняла с полки 9 – 12-й тома и не взглянула на события глазами Ильича. К сожалению, и с этим временем студенты знакомятся лишь по одной работе: «Две тактики социал-демократии в демократической революции», написанной Лениным в июне – июле 1905 года. Что и говорить, эта работа бесценна для нас сегодня в плане теоретического осмысления той эпохи. Но чтобы почувствовать дух тех далеких дней, весь неповторимый колорит первой русской революции, надо читать 9, 10, 11, 12-й тома, где Ильич заметкой, коротенькой статьей, письмом реагирует на каждое событие, каждый штрих и тончайший нюанс в поведении и настроении как в рядах восставших рабочих, так и в стане врага.

Удивительной способностью обладал Ленин: дать точную оценку событию сразу же, по горячим следам. Иногда создается прямо эффект машины времени: как будто Ильич уже побывал в будущем и дает свои оценки с учетом всего того, чему еще только предстоит произойти. Известно, оценки исторических событий с течением времени обычно уточняются. Появляются новые документы, новые свидетельства. Да и теоретический багаж общества со временем возрастает. Не раз приходилось и Ленину в связи с изменившимися реалиями пересматривать свои оценки. Но все равно очень многие ленинские оценки тогдашних событий выдержали проверку временем. Вот почему и мы, сегодняшние, имеющие 70-летний исторический багаж, все же находим именно у Ленина убедительные ответы на вопросы по истории того времени. На мой взгляд, книги Ленина являются самым лучшим учебником по истории.

Надо еще учесть и то, что каждый том Полного собрания сочинений В.И. Ленина снабжен прекрасным научно-справочным аппаратом. В начале тома помещена вступительная статья, представляющая собой краткий исторический очерк того отрезка времени, за который написаны ленинские работы, вошедшие в данный том. Затем, после основных текстов, идут подготовительные материалы, списки неразысканных работ, примечания, указатели имен, литературных источников, даты жизни и деятельности Ленина. Все это создает хорошую историческую и текстологическую подсветку для основных материалов: все-таки что ни говорите, а времени прошло немало, и многое из того, что современники Ленина понимали с полуслова, нам, сегодняшним, надо объяснять и объяснять.

Наличие справочного аппарата в каждом томе – это еще один аргумент в пользу мнения, что Ленина лучше читать не в отдельных брошюрах, а в Полном собрании сочинений. Как уже говорилось, все творчество Ленина – это, по сути, история Октябрьской революции. Это – большая книга в 55 томах. Можно, конечно, читать и отдельные произведения. Это – первый уровень познания ленинизма. Лучше читать целыми томами или даже группами томов, объединенных какой-то общей конкретной темой (например, 9 – 12-й тома о 1905 годе). Это – второй уровень. Но еще лучше – читать все Собрание сочинений Ленина! Вот на этом, высшем, уровне и можно по-настоящему понять и прочувствовать всю историю зарождения, осуществления и защиты нашего Октября. По крайней мере, до печального 1923 года, когда Ленин продиктовал свою последнюю статью.

И вот, когда читаешь Ленина не выборочно, а все подряд, это чтение становится уже жизненной потребностью. Часто тянет снять с полки очередной том не для какой-то практической пользы, скажем для уяснения того или иного исторического вопроса, а просто из потребности общения с интересным собеседником. Задумавшись об этом, я и пришла к открытию, что незаметно для себя получила от чтения ленинских томов еще один удивительный дар.

Посоветоваться с Ильичем

Где-то примерно с 40-го тома меня стала преследовать мысль, что уже не только любовь к Ильичу и интерес к истории влечет меня к этим томам. Я стала ощущать, что с чтением этих книг в мою жизнь входит что-то очень прочное, устойчивое, надежное… Наверное, лучше всего это было бы сравнить с хорошей дружбой, когда другу можно раскрыть свою душу и быть при этом уверенным, что поймет, ободрит, объяснит. И вот в размышлениях об этом мне и пришло в голову слово «посоветоваться». А ведь и правда: когда на душе смятение или когда надо решать что-то важное, нет для меня теперь средства вернее, как углубиться в ленинские тома. Конечно, слово «посоветоваться» я здесь употребляю не в том смысле, как, скажем, советуются с Лениным партийные деятели. Для них это прямая обязанность, работа. Нет, я имею в виду обращение за советом к Ленину для разрешения каких-то своих сомнений. Ведь каждый из нас, пусть и не занимающих высоких партийных и государственных постов, все равно же болеет душой за общее дело. И чтобы как-то помочь этому делу, надо сначала для себя во всем разобраться.

Чтобы вы лучше поняли, что я имею в виду, приведу один пример. Расскажу о том, как Владимир Ильич помог мне преодолеть одно сомнение. Было это в конце 70-х годов, когда у многих на душе лежал камень, мучил вопрос: а так ли живем? Вот и со мной часто бывало: бодрюсь-бодрюсь, а потом вдруг такое найдет… Столкнусь с каким-то проявлением стяжательства, невежества, бюрократизма – и свет не мил, и все начинает представляться в черном свете.

Но вот, перечитывая 37-й том, встретила в нем такое рассуждение Ленина: «Тем и отличается марксизм от старого утопического социализма, что последний хотел строить новое общество не из тех массовых представителей человеческого материала, которые создаются кровавым, грязным, грабительским, лавочническим капитализмом, а из разведенных в особых парниках и теплицах особо добродетельных людей. Эта смешная мысль теперь всем смешна и всеми оставлена, но не все хотят или умеют продумать обратное учение марксизма, продумать, как это можно (и должно) строить коммунизм из массового человеческого материала, испорченного веками и тысячелетиями рабства, крепостничества, капитализма…» (т. 37, с. 409).

Здесь мне явственно слышится возражение: дескать, какой смысл говорить о веках рабства сегодня, когда подавляющее большинство жителей нашей страны и родились-то после революции! Помнится, при первом прочтении и мне так показалось. Однако теперь, когда мы все больше и больше узнаем нашу историю, знакомимся не только с победами, но и с поражениями на 70-летнем пути, становится очевидным, как же прав был Владимир Ильич! Рабская психология не отменяется декретами. И мы имели в нашей истории такие рецидивы этой самой рабской психологии, как вождизм, как культ личности. А сегодня? Разве уже каждый человек обрел чувство собственного достоинства? Бывает, что и права даны, и инициатива уже не наказывается, а даже, напротив, поощряется, а иной человек все еще предпочитает «не высовываться», все еще уверен, что в любом случае «начальству виднее».

Да, нам явно надо поучиться у Ленина смотреть на людей, в том числе и на себя, реалистично, а не с позиций абстрактных мечтаний. Подумать только: Ильич тогда, в тех условиях не унывал! А уж какой человеческий материал был перед его глазами… Я уж не говорю о спекулянтах, бандитах, кулаках, саботажниках, доставшихся в наследство молодой Советской республике. А разве сами революционеры всегда и во всем были правы? Например, иные деятели искусства (и среди них – самый революционный поэт Маяковский) настойчиво требовали «сбросить с корабля современности»… Пушкина! Иные – в азарте борьбы за материалистическое мировоззрение – рушили церкви, многие из которых были уникальными памятниками культуры. Некоторые пламенные революционеры наотрез отказывались заниматься вопросами торговли, заявляя, что, мол, «в тюрьмах нас торговать не учили»… Так что же было делать Владимиру Ильичу? Хвататься за голову и восклицать: нет, с такими социализма не построишь? А мы порой именно так и паникуем. Я, например, говорю про «него»: «Нет, с такими коммунизма не построишь!» Он – то же самое говорит обо мне. Так чего же мы ждем? Что придет некто розовый, с крылышками, абсолютно идеальный, выведенный «в парниках и теплицах», да и построит для нас светлое будущее?

Нет! Ильич советует нам: строить надо – самим, и с теми людьми, которые есть. Мудрость этого совета подтверждается всей нашей жизнью. Вот в бригадном подряде начинает оттаивать и приобретать коллективистские черты бывший закоренелый эгоист. А вот бывший накопитель, вдруг увлекшись интересным общим делом, начинает убеждаться, что духовное богатство приносит человеку куда больше радости… В общем, надо энергичнее самим включаться в общее дело и изо всех сил вовлекать в него других. И мы постепенно станем лучше, просто не можем не стать, ибо благородные идеалы имеют свойство облагораживать и самого человека. Только происходит это не автоматически, а в процессе работы.

И вот с тех пор, как я прислушалась к совету Ильича, я стала критичней относиться к самой себе и мне легче стало преодолевать раздражение по отношению к другим. Теперь столкновение с тем или иным неприятным фактом уже не выбивает меня надолго из колеи, а скорее даже подстегивает: надо работать!

Помню, первую свою публикацию о чтении Ленина я озаглавила: «Счастье читать Ленина». Но тогда это было, конечно, лишь эмоциональным всплеском, благодарностью судьбе. Сегодня, после того как Собрание сочинений Ленина прочитано полностью, с полной ответственностью за свои слова снова заявляю: да, это великое счастье – читать Ленина.

ГЛАВА 2. ЭТОТ УДИВИТЕЛЬНЫЙ ПЕРВЫЙ ТОМ

Скажу сразу: при первом прочтении 1-го тома ничего удивительного в нем не нашла. Было интересно – это да, но об этом нечего и говорить. В общем, прочитала, что-то усвоила, еще больше – не усвоила, и – дальше, дальше: ведь меня ждали еще 54 тома.

И вдруг однажды (это было совсем недавно) меня совершенно неожиданно захватил давно прочитанный… 1-й том! Сняла его с полки для какой-то справки, да так он и остался на моем столе. Уж я его читала, перечитывала, заглядывала во все закоулочки и только ахала: почему же тогда, при первом чтении, и сотой доли всего этого не заметила? Всех ощущений, охвативших меня при второй встрече с 1-м томом, и не передать. Но главное, это отчетливо помню, главное было – удивление!

Хотя вроде бы чему удивляться? В томе – четыре серьезные работы по политической экономии, одни названия которых настраивают на строгий лад: 1) «Новые хозяйственные движения в крестьянской жизни», 2) «По поводу так называемого вопроса о рынках», 4) «Экономическое содержание народничества и критика его в книге г. Струве». Вы, конечно, заметили, что я пропустила третью цифру? Признаюсь, сделала это умышленно: во-первых, третья работа названа уже не так обстоятельно научно, а во-вторых, это название как раз и заставило меня удивиться в первый раз. Третья работа называется «Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов?». Что-о?! Я не верила своим глазам: ведь эту книгу мы еще в институте «проходили» в числе важнейших ленинских работ! «Что делать?», «Материализм и эмпириокритицизм», «Государство и революция»… И в этом же ряду в сознании сохранилось и название «Что такое „друзья народа“…?». И вдруг одна из книг этого ряда, то есть одна из самых гениальных работ, – и в 1-м томе?

Вы, конечно, начинаете догадываться о причине моего удивления. Ну в самом деле, вот перед нами, скажем на прилавке магазина, лежат одинаковые, желтоватого цвета, книжечки брошюрного типа. И на них – заголовки тех самых известных ленинских работ. Ну скажите, какая между этими книжечками разница? Не по содержанию, конечно, это и так понятно, а чисто эмоционально. Сознайтесь, ведь все они для вас равнозначны, все написаны гениальным Лениным, и все подлежат нашему изучению. И если я попрошу вас на память назвать несколько крупных ленинских работ, то с какой вы начнете, какой кончите – все равно, да?

А теперь представьте, что эти же работы перед вами не в отдельных книжечках, а в томах Полного собрания сочинений. И тут уж мы, хотя бы невольно, обратим внимание и на последовательность работ. Вот так, взяв в руки первый том и обнаружив в нем работу «Что такое „друзья народа“…?», я вдруг подумала: а сравню-ка я ленинские работы по датам их написания. И вот с этого момента и начались мои удивления. Если, скажем, работа «Что делать?» написана Лениным в 32 года, «Материализм и эмпириокритицизм» – в 38 лет, «Государство и революция» – в 47 лет, то «Что такое „друзья народа“…?» – в 24 года!!

Открытие это меня ошеломило, затем удивление сменилось восхищением, а потом… потом как-то незаметно в моих бурных положительных эмоциях стала прослушиваться нотка, явно диссонирующая с мажорным настроением. Сначала смутно, потом все определеннее и настойчивее внутренний голос нашептывал: «А ты сама, вспомни-ка, ты сама чего достигла к двадцати четырем годам?» Вопрос этот был неприятен, хотелось от него отделаться, да и то сказать, если бы его задал кто-то другой, нашлись бы и аргументы, и красноречие… Но себе-то ведь трудно пускать пыль в глаза, и хочешь не хочешь, а пришлось всмотреться в свои молодые годы. И что же представилось мне? Боже мой, какая неприглядная картина, сколько упущенных возможностей, неисхоженных дорог, неприобретенных умений, непрочитанных книг, неполученных знаний!

Кто-то из великих, не помню кто, сказал, что никогда не поздно начать жизнь сначала. Дескать, это возможно и в 30, и в 50, и едва ли не в 70… Было время, когда эта идея очень вдохновляла меня: ведь и правда, в жизни столько хочется успеть, и, бывает, открываешь для себя совершенно новое поле деятельности, когда тебе уже далеко за тридцать… Мне, признаться, не раз удавалось обмануть возраст, начать что-то совершенно для меня новое и даже в какой-то степени в этом новом преуспеть. А тут впервые я осознала жестокую истину: нет, не все можно начать сначала. Никогда больше не повторятся те семь лет, от 17 до 24, когда молодость, свежий взгляд на жизнь, отсутствие груза житейской «мудрости» создают предпосылки для интеллектуального и духовного рывка… Но никто тогда не сказал мне о волшебных свойствах этих лет, а сама недодумалась.

Но почему я так точно регламентирую этот возраст: именно семь лет и именно от 17 до 24? А вот почему. В 17 лет юный Владимир Ильич сказал после гибели старшего брата: «Нет, мы пойдем не таким путем», а через семь лет он уже написал «Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов?» – книгу, автор которой уже точно знает, не только каким путем надо идти, но и досконально все повороты, все особенности и трудности этого пути. То есть в свои 24 года Владимир Ильич был уже вполне сформировавшимся марксистом, к тому же не просто усвоившим глубоко и всесторонне учение Маркса, но и умеющим в совершенстве пользоваться марксистской методологией в применении к российской действительности.

Теперь вы понимаете, почему меня поверг в изумление 1-й том? А ведь всего-то и сделано было, что сопоставлены даты написания! Согласитесь, мы как-то не привыкли рассматривать ленинские работы с этой точки зрения. Вот «ранний Пушкин», «поздний Тургенев» – это да, так мы говорим. Знаем, что в первых томах, как правило, печатаются юношеские, порой незрелые произведения. А вот ленинские книги никому и в голову не приходит делить на ранние и поздние. Все, написанное им, для нас равноценно. Порой даже кажется, что Владимир Ильич едва не от рождения был уже – Лениным!

А между тем в 1893 – 1894 годах, когда писались работы, вошедшие в 1-й том, Владимир Ильич еще и сам не знал этого замечательного слова – ЛЕНИН. Он подписывался в то время псевдонимами Владимир Ильин, К.Т., К. Тулин… Позднее прибавились Т.X., Ф.П., Фрей и другие. И лишь в 1901 году появилась подпись: «Ленин», но и то сначала: «Н. Ленин».

Да, слова такого тогда еще не было. Но сущность его уже была! Все произведения 1-го тома написаны вполне сформировавшимся ученым-политиком, зрелым марксистом. Поэтому даже тем, кому известны все псевдонимы Владимира Ильича, кажется вполне естественным называть автором ранних работ не Ульянова, а – Ленина. Даже во вступительной статье к 1-му тому, сделанной сотрудниками Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, читаем: «Центральное место в первом томе занимает выдающийся труд В.И. Ленина „Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов?“». Слов нет, все здесь по существу правильно. Но все равно ведь поразительное словосочетание – «в первом томе» и «выдающийся труд»! (т. 1, с. XXI).

История знает немало случаев, когда выдающиеся личности в столь молодые годы создавали нечто весьма значительное. Но почти всегда творения молодых гениев были овеяны романтизмом. В 23 года Пушкин пишет романтическую поэму «Братья-разбойники», Гоголь – «Вечера на хуторе близ Диканьки»… Реалистические «Евгений Онегин» и «Мертвые души» появятся гораздо позже. Здесь, правда, можно вспомнить Добролюбова, который, прожив всего 25 лет, оставил богатое творческое наследие, по-молодому боевое и вдохновенное, но по-взрослому сурово-реалистическое. Но ведь о Добролюбове и сказал Некрасов, обращаясь к русской земле:

Такого сына не рождала ты И в недра не брала свои обратно…

Поэт этими словами как раз и подчеркивал уникальность явления.

Надо сказать, что судьба молодого Ленина во многом напоминает судьбу молодого Добролюбова. Оба бесконечно много занимались самообразованием, оба поглощали книги в неимоверных количествах. И оба, едва явившись на свое основное поприще, были безоговорочно признаны духовными лидерами. О Ленине – разговор впереди. Сейчас же скажу несколько слов о Добролюбове. Семнадцати лет поступив в Главный педагогический институт, Добролюбов сразу же за свои огромные знания стал пользоваться уважением товарищей. А через три года он занял в институте выдающееся положение. Из письма одного студента Чернышевскому мы узнаем, что влияние Николая Александровича на его курс «было сильнее влияния всех воспитателей и многих профессоров». По воспоминаниям однокурсников, товарищи смотрели на Добролюбова как на «даровитейшего из всех», признавали его превосходство, обращались к нему за советом… А когда в 1857 году (в 21 год!) Добролюбов пришел в «Современник», ему сразу поручили вести критико-библиографический отдел, и Чернышевский потом не раз признавался, что настолько доверял Добролюбову, что часто помещал его статьи, не читая их. И уж никак нельзя не вспомнить строк одного из писем Чернышевского, потрясенного смертью Добролюбова: «Я тоже полезный человек, но лучше бы я умер, чем он… Лучшего своего защитника потерял в нем русский народ».

Феномен Добролюбова известен нам со школьной скамьи. Хорошо знаем мы его творчество или не очень, но одно знаем несомненно: беря в руки тома (любые!) Добролюбова, мы заранее готовы к тому, что будем читать произведения совсем молодого человека, ибо больше 25 лет ему уже никогда не было. Согласитесь, что это обстоятельство настраивает нас на чудо: такой молодой автор – и такая зрелость, такая глубина суждений.

Когда же мы берем в руки ленинские тома, то смотрим на них как на некий монолит, от начала до конца созданный гениальным человеком. И – никаких вам нюансов. А ведь, по сути, 1-й том Ленина – это такое же чудо, как тома Добролюбова. Чудо не только по высокой степени таланта, а именно по удивительной ранней зрелости мысли и реалистичности подходов к жизни. Ведь, как правило, молодым свойственны нетерпение, романтика, стремление немедленно увидеть результаты своей деятельности. Андрей Желябов, Николай Кибальчич, Софья Перовская, Василий Осипанов, Василий Генералов, Пахомий Андреюшкин, Петр Шевырев, Александр Ульянов – какие все прекрасные люди! Умные, талантливые, смелые и бесконечно благородные. Много было объективных причин, толкнувших их на путь террора, но отнюдь не в последнюю очередь – их молодость. «Скорее, скорее, ждать нельзя, терпеть нет мочи» – так стучали их молодые, горячие сердца.

…1887 год. 8 мая. Вместе с другими пылкими молодыми революционными бойцами повешен Александр Ульянов. Ему был 21 год. И хотя он был рассудительней, реалистичней своих товарищей и даже, можно сказать, в своих воззрениях уже находился на пути к марксизму, все же и он дал себя увлечь романтике террора. И в те же дни прозвучали знаменитые теперь слова 17-летнего Владимира Ильича: «Мы пойдем не таким путем». Сколько бы ни перечитывала я эти слова в воспоминаниях, каждый раз сердцу бывает трудно справиться с нахлынувшим чувством. Да как же это? Ведь еще совсем недавно – резвый, шаловливый мальчуган, любивший играть в брыкаски, в казаки-разбойники, в индейцев… А теперь, всего-то в 17 лет, – и такое леденящее душу хладнокровие? Никаких пылких фраз, клятв, никаких несбыточных грез… Да неужели же он в 17 лет уже рассчитал свою жизнь на несколько десятилетий вперед? Невероятно, но похоже, что так оно и было. Во всяком случае, всего через семь лет он сумел стать человеком, настолько точно определившим пути развития России, что русские марксисты безоговорочно признали его своим лидером.

За огромные знания они дали Владимиру Ильичу кличку Старик. Хотя это только так принято считать, что за огромные знания. В принципе молодые петербургские марксисты и сами обладали довольно обширными знаниями. Они много читали, а из Маркса, по выражению Кржижановского, и вообще сделали своего рода «культ». «Встречаясь с новыми людьми, – вспоминает Кржижановский, – мы прежде всего осведомлялись об их отношении к Марксу. Я лично, например, был глубоко убежден, что из человека, который не проштудировал два или три раза „Капитал“ Маркса, никогда ничего путного выйти не может…»[8]

Да, таких людей знаниями удивить было трудно. Так откуда же все-таки взялась кличка Старик? Попробую высказать на этот счет свою гипотезу. Мне кажется, что во время споров у кого-то из участников это слово вырвалось непроизвольно, как чисто эмоциональная оценка какой-то черты характера Владимира Ильича. Стала я еще более дотошно штудировать воспоминания, особенно относящиеся к петербургскому периоду. И, как мне кажется, нашла подтверждение своей гипотезе. Самое интересное, что, перечитав массу воспоминаний, снова вернулась к тому, с чего начала, – к статье Кржижановского, в ней-то и нашла ответ. Ну да, конечно же Владимир Ильич обладал колоссальными знаниями, это было заметно даже на фоне петербургских эрудитов. Но все же главное, чем молодой Ульянов удивил петербуржцев, – это «прямо-таки поразительное знакомство с экономическим положением страны по первоисточникам статистических сборников»[9].

Однако осмелюсь такое безоговорочное восхищение автора отнести за счет того, что он писал свои воспоминания уже после смерти Ленина, уже тогда, когда многим было ясно, что именно тесная связь с жизнью, реалистичность политики и способствовали в немалой степени победе большевиков. Тогда же, в 1893 году, за 10 лет до самого рождения большевизма, это свойство Ильича могло и не всем прийтись по душе. И вот нахожу у Кржижановского фразу: «Некоторые члены нашего кружка были даже до известной степени шокированы этой своеобразной конкретностью подхода к столь теоретическому вопросу, как вопрос о создании рынка для развивающегося капитализма»[10].

А в этой фразе мне, естественно, больше всего приглянулось слово «шокированы». Еще бы! Им, молодым марксистам, пылким и рвущимся в бой, так хотелось поскорее добыть счастье для миллионов. А теория Маркса именно и оперирует миллионами пролетариев. А этот Ульянов толкует тут о каком-то конкретном безлошадном крестьянине, подсчитывает количество засеянных и незасеянных десятин, интересуется, в каких губерниях и сколько продают кустарных изделий… Вот, наверное, на одной из таких встреч у кого-то и вырвалось – Старик! Да так и закрепилось. И постепенно, когда и остальные начинали понимать важность знания жизни, важность применения марксизма к собственным проблемам, эта кличка все более и более обретала положительный, одобрительный оттенок. Постепенно друзья по борьбе забыли, что когда-то были «шокированы» столь «стариковским» подходом к делу, и дружно, вслед за своим лидером – Стариком – включились в новый этап революционной работы – в широкую агитацию среди рабочих. И уж тут-то им так пригодилось «стариковское» качество – умение от теории переходить к конкретным, реальным жизненным вопросам.

Но я, кажется, несколько отвлеклась. Однако если все же еще раз вернуться к воспоминаниям Кржижановского, то там есть и такое место: оказывается, что даже им, молодым марксистам, давшим тогда Ильичу кличку Старик, было видно, что эта кличка, несмотря ни на что, все же находилась «в самом резком контрасте с его юношеской подвижностью и бившей в нем ключом молодой энергией»[11].

Итак, когда после этих своих размышлений я решила вновь перечитать 1-й том, я уже знала, что работы, включенные в этот том, написаны Стариком, то есть человеком мудрым, зрелым, реалистичным. Теперь же мне захотелось обнаружить черты «юношеской подвижности», «молодой энергии»… И прежде всего, конечно, хотелось развеять холодящее впечатление от слов «мы пойдем не таким путем». Ведь тогда, когда ореол казненных народовольцев был еще так ярок, когда революционно настроенная молодежь буквально благоговела перед их памятью, разве можно было относиться к ним иначе, чем восторженно? И разве можно отделаться от мысли, что «не таким путем» пошел не кто иной, как родной, любимый, обожаемый брат? Разве мог Владимир Ильич так быстро залечить раны после того страшного события – ведь со дня казни Саши прошло всего семь лет.

Вот с такими мыслями я и открыла вновь 1-й том. О, отнюдь не холодным аналитиком был Старик! Он отдавал должное героям, он восхищался ими. В народниках 60 – 70-х годов и в народовольцах его привлекала их искренняя любовь к народу, готовность к самопожертвованию ради его освобождения и конечно же их беззаветная преданность идее революции. Владимира Ильича приводило в негодование, что реакционные народники 90-х годов (о них позже) постоянно толковали об «идеалах отцов». Но кто же – «отцы»? Это, прежде всего, Герцен и Чернышевский, это – народовольцы, и это конечно же террористическая группа, возглавляемая Александром Ульяновым и Петром Шевыревым. Все они шли «не таким путем», но они были революционерами до мозга костей. И они во многом подготовили почву для тех, кто после них пошел уже «таким путем».

И вот Владимир Ильич бросает в лица новоявленным «друзьям народа»: «И вы не сможете упрекнуть социал-демократов в том, чтобы они не умели ценить громадной исторической заслуги этих лучших людей своего времени, не умели глубоко уважать их памяти» (т. 1, с. 271). Владимира Ильича восхищало, что эти люди ради революционных идеалов поднимались «на геройскую борьбу с правительством» (т. 1, с. 271).

И все же, должна признаться, все это было не совсем то, что я искала. Это не было юношеским увлечением героикой. Восхищаясь высокими личными качествами народников и народовольцев, Владимир Ильич в то же время сумел дать глубоко научную оценку их взглядов. Самое главное, за что Владимир Ильич считал их великими людьми, – это их безграничная вера в революцию как в единственно верное средство для справедливого переустройства общества. Но он отчетливо видел утопичность народнических воззрений, хотя так же отчетливо показал и их историческую обусловленность: в 60 – 70-е годы верить в крестьянскую общину и в крестьянство как в движущую силу революции было «позволительно и даже естественно», ибо пролетариат был еще крайне малочислен, а классовый антагонизм в деревне не обрел еще четких форм, да к тому же был мало изучен.

Да, так хотелось мне найти в ленинских симпатиях к старым народникам черты юношеского увлечения, а нашла… зрелое умение отделять личные качества человека от его политических заблуждений! И такие неожиданности 1-й том дарил мне неоднократно. Если бы я не задумывалась о возрасте автора, то и 1-й том читала бы, как и все остальные. Теперь же мне хотелось найти хоть какой-то отблеск молодости, что-нибудь романтичное… Но всякий раз, когда что-то в этом роде мелькало, при внимательном рассмотрении оказывалось, что именно здесь-то и были удивительные зрелость и реалистичность. В общем, в конце концов мне пришлось смириться с мыслью, что передо мной произведение автора именно добролюбовского склада. Что поделать, хоть молодая пылкость чисто по-человечески нам всегда привлекательна, но ведь именно зрелость и реалистичность помогли 24-летнему автору так мастерски расправиться с теми, кто тормозил развитие революционного сознания народа, хотя они и называли себя «друзьями народа». И вдобавок оставить для нас, потомков, колоритный портрет представителей этого общественного течения. Так кто же они были такие, эти самые «друзья народа»?

Это были тоже народники, во всяком случае, они себя так называли. Слово, как видим, было то же, да и некоторые идеи они брали из старого арсенала: об особом пути России, об общинном укладе деревни, о мужике, которого надо любить и которому надо помочь… То же, да не совсем. А вернее, совсем не то. Теперешние народники и не помышляли о революции, предпочитая тактику соглашательства. И неудивительно: в 90-е годы под флагом народничества выступила либеральная интеллигенция, а либералы, как известно, всегда отличались боязнью решительных действий. Вот и эти, поздние, народники хотели улучшить жизнь не революционным путем, а с помощью мелких реформ, призывали не к борьбе с правительством, а к сотрудничеству с ним. О реакционности либерального народничества писали многие опытные экономисты, в том числе Плеханов. Но лишь молодой Ульянов смог полностью их развенчать.

Прежде всего он, конечно, четко отделил поздних народников от народников старых, чьим заслуженным авторитетом они прикрывались. Владимир Ильич прямо заявил, что народники 90-х годов пачкают идеалы старого, революционного народничества (т. 1, с. 271). Выбросив из взглядов старых народников самое ценное – их веру в революцию, – либеральные народники подняли на щит наиболее слабую сторону их учения: веру в крестьянскую общину и в особый, некапиталистический путь развития России. Владимир Ильич сразу провел водораздел между «отцами» и их жалкими эпигонами, четко определил место в истории тех и других, показал, кто есть кто. Он пишет: «Но если позволительно и даже естественно было впадать в эту иллюзию в 60-х и 70-х годах, – когда еще так мало было сравнительно точных сведений об экономике деревни, когда еще не обнаруживалось так ярко разложение деревни, – то теперь ведь надо нарочно закрывать глаза, чтобы не видеть этого разложения» (т. 1, с. 263). Теперь, считает Владимир Ильич, точных сведений о деревне более чем достаточно, и он сам приводит столько этих сведений, что каждому читателю должно стать ясно то, чего почему-то упорно не хотели видеть либеральные народники. Собственно, развенчание позднего народничества – это пафос всех произведений 1-го тома. Но с особым блеском это сделано в книге «Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов?».

Что же послужило поводом для ее написания? А вот что. Некоторые представители либерального народничества объявили себя самыми верными и надежными друзьями народа. Что же они предложили для улучшения жизни народа? То, что и следовало ожидать от либералов: всякие мелкие реформочки, или, как они говорили, «прогрессы». Новая сельскохозяйственная техника, улучшенные сорта посевных семян, постройка товарных складов, введение дешевого кредита и т.д. И так, мол, все славненько будет, так хорошо: русский мужичок крепко встанет на ноги, и пойдет матушка Россия своим, самобытным путем. И не нужен нам никакой капитализм, ну его, бяку эдакую!

А тут эти бессовестные социал-демократы уверяют, что капитализм в России уже вовсю развивается, да еще ратуют за его ускорение. О, бессердечные! Они хотят «выварить каждого мужика в фабричном котле»! (т. 1, с. 239). И вот самые видные из «друзей народа» – Михайловский, Южаков и Кривенко – решили со страниц либерального журнала «Русское богатство» поучить социал-демократов любить народ по-настоящему. Откуда им было знать, что теперь это не сойдет им с рук, что среди социал-демократов появился человек, которого не проведешь на общих рассуждениях о любви к абстрактному мужику. Он тут же спросит: а какому это мужику вы, господа «друзья народа», хотите помочь? Да еще и поиронизирует: «Ну, конечно! Само собой разумеется, что ведь это именно обедневший и обезлошадевший мужик покупает фосфориты, сортировки, молотилки, семена клейдесдальского овса! O, sancta simplicitas![12]» (т. 1, с. 260 – 261). Да еще поймает «друзей народа» на подтасовке статистических данных, да на передергивании Маркса и Энгельса… Да, всего этого «друзья народа» не могли даже во сне увидеть…

Начинает свою книгу Владимир Ильич так: «„Русское богатство“ открыло поход против социал-демократов» (т. 1, с. 129). Уже в этих первых словах звучит какая-то затаенная ирония, не правда ли? Когда же во второй строчке мы прочитаем, что Михайловский назван одним из «главарей этого журнала», сразу станет ясно: автор не только вознамерился опровергнуть идеи «друзей народа», но и как людей не очень-то их уважает. Такое начало предвещает весьма острый и нелицеприятный разговор. И в самом деле, едва мы прочтем десяток страниц, как можем полюбоваться выставленным на посмешище Михайловским: он, представляете себе, умудрился в сочинениях Маркса не найти… материализма! А ведь читал «Капитал», «Нищету философии», «Коммунистический манифест»… «И вот он сидит и думает свою крепкую думу над глубокомысленным вопросом: „в каком сочинении Маркс изложил свое материалистическое понимание истории?“» (т. 1, с. 140 – 141).

Владимир Ильич отделывает здесь Михайловского, словно нашкодившего мальчишку! А заодно, буквально на страничке, исчерпывающе объясняет незадачливому «другу народа», в чем же состоит материализм указанных произведений Маркса.

Поначалу мне это показалось несколько странным. Припомнилось, что в мемуарной литературе Михайловского не раз изображали кумиром революционно настроенной молодежи. Иные даже называли его «властителем дум». Да вот и в статье Кржижановского, о которой я уже говорила, есть такие слова: «…свободолюбивые блестки публицистики Михайловского»[13]. Так как же мог столь авторитетный человек так по-детски судить о произведениях Маркса? Оказывается, мог. Просто до сих пор никто не сумел с таким знанием дела уличить «властителя дум» в элементарном непонимании марксизма.

И вообще, когда читаешь «Что такое „друзья народа“…?», создается такое впечатление, словно в кружок зарвавшихся, возомнивших о себе мальчишек пришел опытный ученый и методично стал их всех выводить на чистую воду. Впечатление это подкрепляется еще и такими, часто встречающимися в книге, выражениями, как «ребячья мораль», «детская побасенка», «ребяческий вздор», «ребячье желание»… (т. 1, с. 134, 153, 248). Но этому опытному ученому, как мы уже установили, в то время было всего 24 года. Сколько же было лет тем, кто вознамеривался пойти походом на социал-демократов? Любопытный вопрос, верно ведь? А ведь всего-то и надо было – открыть «Указатель имен» 1-го тома. Открываю. Читаю. Вот это да! Михайловскому – 52 года, Южакову – 45, Кривенко – 47 лет! И эдаких-то солидных мужей обвиняет в непростительном ребячестве, да кто? Двадцатичетырехлетний, еще никому не известный молодой человек.

Не менее удивительным было и то, что ни у кого тогда даже и не возник вопрос: а по какому праву? Настолько велико было умение Владимира Ильича диалектически применять марксизм к обстановке в России, настолько обстоятельно и доказательно спорил он с развоевавшимися народниками, что никому из читателей, вероятно, и в голову не приходило, насколько же молод автор. Они видели перед собой умную, по-настоящему научную книгу, в которой каждое утверждение было так прочно обосновано и доказано, что уже после чтения 10 – 20 страниц становилось ясно, что автор всесторонне подготовлен и может решать самые сложные экономические и политические проблемы. Страница за страницей, опираясь на факты и цифры, он убеждал читателя, что в 90-е годы уже не было никакой реальной почвы для народнических воззрений: капитализм в России развивался полным ходом, деревня уже совершенно отчетливо разложилась на классы эксплуататоров и эксплуатируемых, и теперь проповедовать старые теории об особом пути развития для России было непростительным ребячеством. Помните слова Владимира Ильича о том, что теперь уже «надо нарочно закрывать глаза, чтобы не видеть этого разложения»?

В этой фразе мое внимание привлекло слово «нарочно». Ведь если бы народники на все сто процентов нарочно не замечали классового антагонизма, их надо было бы назвать не «друзьями народа», хотя бы и в кавычках, а уже прямо – врагами народа. Однако Владимир Ильич прямо их так не называет. Но почему? Ведь объективно «друзья народа» действовали именно во вред народу. Замазывали антагонизм в деревне, вопиющие факты классовой эксплуатации в городе выдавали за случайные действия отдельных «живоглотов» и «аспидов»… (т. 1, с. 235, 251). Ну ладно бы еще, кабы ошибались только теоретически. А то ведь у них была и практическая программа: уговорить «культурное общество», чтобы оно образумило бессовестных эксплуататоров, попросить правительство смягчить плохие стороны капитализма… В общем, они сеяли иллюзии мирного избавления от ужасов эксплуатации, внушали народу, что, дескать, правительство только и помышляет о его благе.

Но… тут нас тоже ожидает удивительное. Уже тогда Владимир Ильич обладал качеством, которое и впоследствии, в годы Советской власти, восхищало всех, кто его знал: он умел отделять классовую сущность человека от его индивидуальных качеств. Дело в том, что субъективно человек может быть честен, порядочен, может он и вполне искренне любить народ и желать ему счастья… Но при этом политическая позиция этого человека может быть и фальшивой. Это проистекает часто помимо воли самого человека, тут действуют глубинные классовые факторы. Но для того, чтобы не спутать фальшивую политическую или философскую позицию с фальшью характера человека, надо обладать очень тонким классовым чутьем. Владимир Ильич как раз и обладал таким чутьем.

Напомню фразу Горького: «Его мысль, точно стрелка компаса, всегда обращалась острием в сторону классовых интересов трудового народа»[14]. Я бы к этим словам добавила, что стрелка ильичевского компаса – его классового чутья – указывала всегда точно и все другие классовые интересы, а не только «трудового народа». Тут мне могут сказать, что вот, мол, видите: Горький писал об этом качестве Ленина, ничуть ему не удивляясь. Но ведь Горький писал свои воспоминания уже после смерти Ленина, и он оценивал его именно как ЛЕНИНА, как вождя социал-демократической партии, прошедшего большой путь в политике. А классовое чутье у политического деятеля, выработанное в результате многолетней революционной работы, длительного изучения теории и практики классовой борьбы, – это, конечно, качество превосходное, но неудивительное. Кстати, у Горького же читаем и о том, как Ленин отзывался о Мартове: «Жаль – Мартова нет с нами, очень жаль! Какой это удивительный товарищ, какой чистый человек!»[15] Как же так, недоумевали мы еще в школе: меньшевик и – чистый человек? А вот так: субъективно чистый, честный, искренний, а объективно – на фальшивых позициях, которые, как известно, впоследствии привели меньшевиков сначала к поддержке буржуазии (лето 1917 года), а потом и к антисоветской деятельности. Но все это было уже потом, уже тогда, когда Владимир Ильич был ЛЕНИНЫМ. А в 1894 году молодому публицисту было бы вполне простительно к политическим противникам относиться и с личной неприязнью. Тем более что «друзья народа» нередко давали повод именно для такого отношения: некоторые их личные качества были как раз из тех, что претили удивительно порядочной натуре Владимира Ильича.

К разговору об этих, личных, качествах я еще вернусь. Сейчас же о них упоминаю для того, чтобы еще раз подчеркнуть совершенно поразительное свойство именно для молодого человека – желание Владимира Ильича в своих оценках встать выше личной неприязни, желание понять объективные пружины, двигавшие поступками «друзей народа», – не все же они делали «нарочно». Взять, например, их преклонение перед правительством. «…Они прямо-таки молятся на это правительство, – писал Владимир Ильич, – молятся с земными поклонами, молятся с таким усердием, что вчуже жутко становится, когда слышишь, как трещат их верноподданнические лбы» (т. 1, с. 269).

Ну скажите, разве не соблазнительно было упрекнуть своих идейных противников в прямом подхалимаже? Но, преодолевая вполне естественные чувства, Владимир Ильич утверждает, что лакейство «друзей народа» перед правительством не личное, а «политическое лакейство» (т. 1, с. 239). Он допускает какую-то меру искренности в том, что они ждали от государства и от правительства «не только „поддержки“ трудящегося, но и создания настоящих, правильных порядков…» (т. 1, с. 266). Что поделаешь, ведь даже и через 11 лет, 9 января 1905 года, трагедия разыграется именно из-за искренней веры в царя. А Владимир Ильич уже тогда, в 1894 году, как будто только что возвратившись из 1905 года, с горькой иронией и печальным «опытом» писал о «друзьях народа»: «Они просто думают, что если попросить хорошенько да поласковее у этого правительства, то оно может все хорошо устроить» (т. 1, с. 267).

Но какая же классовая сущность мешала «друзьям народа» видеть действительность, заставляла их лакействовать перед правительством? Буржуазная! – твердо заявляет Владимир Ильич. Да, классовое чутье у Ильича было, как абсолютный слух у музыкантов. Из-под любого вороха словесных нагромождений умел он вытащить эту самую классовую сущность. «А какому классу это выгодно?» – спросит Ильич, и все сразу становится на свои места. Вот и в 1894 году он так очистил от блестящей мишуры все либеральные объяснения в любви к народу, что «друзья народа» предстали во всем своем буржуазном нагише. Да они же просто и не могли видеть классовое расслоение деревни: ведь тогда бы им пришлось признать и необходимость классовой борьбы. Но этого-то они и не хотели, этого-то и боялись! «Лучше бы без борьбы», – жалостливо молит Кривенко, предлагая взамен целый букет реформ и реформочек, «не понимая, что все их прогрессы – дешевый кредит, улучшения техники, банки и т.п. – в состоянии только усилить и развить буржуазию» (т. 1, с. 243). Видите, Владимир Ильич снова пишет: не понимая!

И он, 24-летний марксист, объясняет им, что в России уже существует две деревни. Одна – деревня «хозяйственных мужичков», которая и в самом деле «жаждет и техников, и кредита, и товарных складов». «Но есть и другая деревня, гораздо более многочисленная, о которой не мешало бы почаще вспоминать „друзьям народа“, – деревня разоренного и оголенного, обобранного до нитки крестьянства… И этой деревне хотите помочь вы товарными складами!! Что они туда положат, наши однолошадные и безлошадные крестьяне, в эти товарные склады?» (т. 1, с. 259). Да, как ни посмотреть, а выходило, что «друзья народа» на самом-то деле оказывались друзьями мелких буржуев. Что поделать, либерализму всегда было свойственно скатывание к оппортунизму – это объективная закономерность.

Но после всех моих рассуждений я вдруг почувствовала, что почему-то у меня не сходятся концы с концами. Помните, я говорила о том, что Владимир Ильич не отрицал совсем искренности либералов, считая, что их фальшивая позиция по отношению к народу вполне закономерно продиктована их классовой сущностью. Но тогда почему же Владимир Ильич зачастую довольно грубо обращается с ними, называя незадачливых вояк «пустолайками», употребляя такие выражения, как «тявканье», «заговариваетесь до чертиков»?.. (т. 1, с. 198, 158, 199). Ведь в воспоминаниях о Ленине не раз приходилось читать, каким он был терпеливым, вежливым. Вот тут-то я и обрадовалась: ну да, наконец-то я нашла в 1-м томе явные проявления молодости автора! Ясно же: в зрелом возрасте Ильич научился сдерживать себя, а тогда, в 24 года, чувства, видимо, так и рвались наружу, – вот он и обругал «друзей народа»!

Но ликование мое было недолгим, услужливая память подсказала: а как же «Иудушка Каутский», «дурачок Каутский», «негодяй, продавшийся буржуазии»? (т. 37, с. 287, 315, 275). Ведь это написано Лениным уже в 1918 году! Значит, и в зрелом возрасте он бывал не только предельно сдержан и корректен, но и резок до грубости. Но все же если вдуматься, то можно увидеть здесь определенную закономерность. Если человек заблуждался искренне, то Владимир Ильич с бесконечным терпением разъяснял ему ошибку. Но когда он встречался с сознательной недобросовестностью, тон резко менялся. Ильич просто органически не переносил такие качества, как корыстность, лживость, продажность… Особенно бурное негодование Ленина вызывало предательство интересов рабочего класса. И бывший марксист Каутский за то и получил от Владимира Ильича кличку «ренегат» и другие малоприятные прозвища.

И вот после того, как я снова перечитала 37-й, 45-й и некоторые другие поздние тома, я по-другому отнеслась и к грубостям в адрес «друзей народа». Да ведь и здесь то же самое! Когда «друзья народа» объективно не могут вылезти из буржуазного болота, когда они искренни в своих заблуждениях, то самое большое, что позволяет себе Владимир Ильич, – это назвать их теории «ребяческим вздором». Но были у них и такие личные качества, которые вызывали у Ильича просто физическое отвращение. Прежде всего это научная недобросовестность и бездоказательность. Сам Владимир Ильич с юношеских лет привык изучать каждый вопрос основательно, в спорах всегда быть предельно доказательным. А «друзья народа» то переврут Маркса, то тенденциозно надергают цитат, да еще «подрежут» их так, что смысл меняется на противоположный. А потом сами же начинают «ломаться» над перевранными мыслями Маркса. Ну скажите, разве не справедливо, что Владимир Ильич по этому поводу сказал о Михайловском: «…пускай себе, раскланявшись с Марксом, тявкает на него исподтишка…» (т. 1, с. 158).

Впрочем, Михайловский перевирал не только Маркса, но и тех самых русских социал-демократов, против которых он взялся воевать. Например, писал, что-де «марксисты – „веруют и исповедуют непреложность абстрактной исторической схемы“». «Да ведь это же сплошная ложь и выдумка!» – в сердцах восклицает Владимир Ильич. И далее: «…марксисты заимствуют безусловно из теории Маркса только драгоценные приемы, без которых невозможно уяснение общественных отношений…» (т. 1, с. 195, 197). Владимир Ильич ссылается при этом на Плеханова, являвшегося в то время признанным лидером русских социал-демократов. Михайловский же будто и не читал Плеханова, он строил свои поклепы на основании неизвестно от кого слышанного вздора. Ну как тут не согласиться, что «если это полемика, то кто же после этого называется пустолайкой?!» (т. 1, с. 198)

Но недобросовестное цитирование, перевирание чужих мнений – это только цветочки. Были и ягодки. Была еще одна отвратительная черта у «друзей народа», превосходившая все остальные. Она вызывала у Владимира Ильича уже не насмешки и иронию, а гнев и брезгливость. Речь идет о политической нечистоплотности. В чем это конкретно выражалось? «Друзья народа» печатались в легальных изданиях, в том числе и в «Русском богатстве», со страниц которого и повели войну против социал-демократов. А русские марксисты легально им ответить не могли. В этих условиях любые недомолвки, а тем более передергивание цитат попахивало подлостью. Ведь когда к подтасовкам и передергиваниям прибегали откровенно реакционные газеты и журналы, подкупленные царским правительством, тут не о чем было и разговаривать. Этим газетам и журналам все знали цену, а Владимир Ильич презрительно называл их «рептилиями», то есть пресмыкающимися (т. 1, с. 283). Но журнал «Русское богатство», в котором, кстати сказать, печатались Горький, Вересаев, Короленко, Куприн и другие известные писатели, был популярен среди интеллигенции. Естественно, что перевирание мыслей Маркса и марксистов на страницах этого журнала наносило ущерб распространению истинного марксизма, отрывало часть интеллигенции от настоящего революционного дела.

Уже одного этого было бы достаточно, чтобы Владимир Ильич с его революционной душой возненавидел «друзей народа». Но они пошли еще дальше: стали критиковать политическую деятельность социал-демократов, что в сложившейся обстановке было равносильно полицейскому доносу. Вы только посмотрите, какую гневную отповедь дал им Владимир Ильич: «Мы подходим теперь к самому возмутительному месту всей этой, по меньшей мере, неприличной „полемики“ – именно к „критике“ (?) г. Михайловским политической деятельности социал-демократов. Всякий понимает, что деятельность социалистов и агитаторов среди рабочих не может подвергаться честному обсуждению в нашей легальной прессе и что единственное, что может сделать в этом отношении порядочная подцензурная печать, – это „с тактом молчать“» (т. 1, с. 200). Да, такое поведение заслуживало слов и покрепче, чем те, которые употребил Владимир Ильич, вроде «виляет и вертится», «безобразные приемы», «низменная пошлость»… (т. 1, с. 201, 202). И разве не тысячу раз он прав, когда пишет: «Как же не назвать этого грязью?» (т. 1, с. 156).

Здесь мне хочется сказать еще вот о чем. Во время полемики человек очень полно и ярко раскрывает свой характер, грани своей личности. Вот и из 1-го тома мы узнаем, что Владимир Ильич принес в социал-демократическое движение России не только абсолютное знание и понимание марксизма, не только доскональное знакомство с российской действительностью, но и высокие требования к нравственному облику революционера, политического деятеля. Самого Владимира Ильича, как, впрочем, и всех членов семьи Ульяновых, всегда отличала глубокая порядочность во всем. Известно, с каким достоинством вел себя на следствии и на суде Александр, стараясь при любой возможности выгородить товарищей и взять большую часть вины на себя. Илья Николаевич и Мария Александровна, хотя впрямую и не занимались политической деятельностью, с презрением относились к доносчикам.

И Владимир Ильич всегда проявлял глубочайшую порядочность, можно даже сказать, повышенную щепетильность в отношении политических оценок. Из статьи Кржижановского: «Оглядываясь назад и вспоминая фигуру тогдашнего 23-летнего Владимира Ильича, я ясно теперь вижу в ней особые черты удивительной душевной опрятности…»[16] Мне так нравятся эти такие теплые и такие точные слова! А вспомнила я о них, когда читала первую работу 1-го тома – «Новые хозяйственные движения в крестьянской жизни». Написана она по поводу книги В.Е. Постникова «Южно-русское крестьянское хозяйство». Постников – не марксист, но его книгу Владимир Ильич считал одним «из наиболее выдающихся явлений в нашей экономической литературе…» (т. 1, с. 5). Почему? Да потому, что автор честно говорит о фактах действительности, хотя и не умеет их правильно объяснить. Но все же именно Постников выступил против описания жизни крестьян с помощью средних цифр, как это делала земская статистика. Он показал, что между крестьянами существует большая разница в имущественном положении. Конечно, незнание марксизма помешало Постникову довести свою мысль до конца, увидеть, что деревня расслаивается не только в количественном отношении, то есть по степени зажиточности крестьян, но, главное, по качественному, по классовому признаку: на эксплуататоров и эксплуатируемых. Эту мысль за Постникова додумал сам Владимир Ильич в своей статье. Но… он не упрекнул Постникова в «ребячестве», а, напротив, отозвался о нем с большим уважением. Но вот в конце статьи Владимир Ильич обмолвился о том, что Постников, оказывается, во второй части своей книги предлагает и практические мероприятия для разрешения аграрного вопроса. Даже не читая книги Постникова, нам нетрудно себе представить эти мероприятия. Скорее всего, что-то вроде тех же самых «прогрессов», которые предлагали и «друзья народа».

Но… Владимир Ильич не стал даже разбирать эту часть книги. Он лишь отметил, что «эта часть сочинения Постникова – самая слабая» (т. 1, с. 66). И все. И в самом деле, зачем ругать автора за то, чего он сделать не смог в силу объективных причин? Ведь тем самым можно оттолкнуть читателя и от той части книги, которая выполнена с большой научной добросовестностью и может уже по одному своему честному подбору материала сослужить хорошую службу для политэкономического образования.

Ну а о слабой части книги Владимир Ильич осторожно замечает: «Мы не последуем за автором в эту область…» Ясно же, что последовать в эту область – значит показать, что факты и весь ход рассуждений Постникова ведут не к тем выводам, которые он сделал, а к самым что ни на есть революционным выводам. А это и было бы равносильно доносу царским ищейкам на Постникова: смотрите, мол, что кроется в книге почтенного экономиста, чиновника из министерства земледелия!

Вот это – такт, вот это – порядочность!

Вы, наверное, уже почувствовали, что я могу говорить о 1-м томе бесконечно. Да, это так, 1-й том так же неисчерпаем по мысли, как и любой том Ленина. И все же позвольте мне рассказать еще об одном открытии удивительного: о том, как зрело судил молодой Владимир Ильич о роли личности в истории. Вспомним еще раз народовольцев, террористическую группу Александра Ульянова – они ведь не в последнюю очередь по молодости склонны были преувеличивать роль личности в истории, как роль царя, так и роль цареубийцы. Вот и Александр произнес на суде по-юношески горячие слова:

«Среди русского народа всегда найдется десяток людей, которые настолько преданы своим идеям и настолько горячо чувствуют несчастье своей родины, что для них не составляет жертвы умереть за свое дело. Таких людей нельзя запугать чем-нибудь…»[17]

Конечно, при чтении этих строк нас охватывает волнение, и только какое-то время спустя можно уже заметить, как сквозь героический ореол проступают черты утопического мышления молодых героев. Брат Ленина надеялся, что жертвенная гибель десятка людей может реально повлиять на изменение общественной жизни, – это ли не преувеличение роли личности в истории! А ведь так думал не он один. Из воспоминаний узнаем, что после этих слов Александра Ульянова сидящий на скамье подсудимых Василий Осипанов восхищенно воскликнул: «Точно! Абсолютно точно!»

Что и говорить, мученической смертью эти молодые, прекрасные люди заплатили за свои заблуждения. Но когда сопоставляешь их слова с тем, что сказал 17-летний Владимир Ильич после казни брата, его слова уже не кажутся такими удивительными: слишком дорого для семьи Ульяновых обошлись ошибки субъективистских теорий, чтобы не извлечь из них сурового урока.

И вот семь лет спустя Владимир Ильич уже совершенно точно знает, что ни десяток, ни даже сотня смелых людей не могут изменить существующего строя. Старые народники видели в царе «негодяя», поздние народники видели в отдельных капиталистах «живоглотов», «пройдох»… (т. 1, с. 284, 364). А социал-демократы видят и в царе, и в капиталистах класс угнетателей. И если с «пройдохами», как остроумно замечает Владимир Ильич, могла бы бороться одна полиция, то «с классом может бороться только другой класс…» (т. 1, с. 364). Не кучка героев, а – класс. Вот в этом и корень марксистского взгляда на роль личности в истории.

Пройдет почти 10 лет, и Владимир Ильич Ленин – теперь уже и по фамилии Ленин! – напишет свой гениальный труд «Что делать?» – учение о партии нового типа. Но и тогда, в 1894 году, он уже отчетливо представлял, что дело подготовки к революционной борьбе всего рабочего класса не может быть делом одной личности или той или иной группы личностей. Нет, Владимир Ильич уже тогда, уже в книге «Что такое „друзья народа“…?», ставил вопрос о создании социалистической рабочей партии!

Ну так что же, спросите вы меня, значит, в 1-м томе и вообще не чувствуется, что автору 24 года? Ведь в чем-то должно же было это проявиться! Да, разумеется. Ну, может быть, это повышенная эмоциональность, страстность в отстаивании идей марксизма? Может, какое-то уж слишком настойчивое желание всесторонне доказать свою мысль, слишком подробная и даже в чем-то дотошная аргументация? Ведь именно для начинающего литератора так естественно изо всех сил стремиться, чтобы его правильно поняли, чтобы никто не поймал на слове, не попрекнул недостатком фактов. Может быть, по-юношески задорное остроумие, повышенная ироничность?..

Все это можно было бы приписать молодому возрасту, если бы… Если бы и в зрелом возрасте мы не встречали той же страстности, той же логичности в доказательствах, того же блеска остроумия. Так что трудно сказать, то ли в 50 лет Ленин был так же молод душой, как в 24 года, то ли в молодости был так же мудр, как и в зрелом возрасте. Скорее всего, верным надо признать и то, и другое.

И я бы снова сказала: как это удивительно! Но… на этот раз не скажу. А ведь интересно получается: начиная писать эту главу, я все удивлялась, да еще вознамерилась заразить и вас своим чувством. А потом почти все мое удивление и улетучилось. Проштудировав неоднократно 1-й том, прочитав еще раз воспоминания о молодых годах Владимира Ильича, я поняла: все закономерно! Ах, как мы любим порой отмахиваться от великих примеров: дескать, они – гении, люди особенные, отмеченные судьбой, а мы – простые смертные, где уж нам. А знаете: мы ведь таким разглагольствованием прикрываем свою дремучую лень!

Ну кто же станет спорить, что Володя Ульянов был от рождения одаренным ребенком. Но никому же не приходило в голову уже тогда считать его гением. Что, может быть, он уже родился марксистом, может, с молоком матери впитал статистические данные о крестьянской жизни России? Нет уж, давайте скажем себе честно: все, чего достиг Владимир Ильич, он достиг своим собственным, огромным, упорным, целенаправленным трудом. Не будем, конечно, сбрасывать со счетов ни природной одаренности, ни влияния прекраснейшей из семей. Но разве мало рождается одаренных детей, разве мало семей пусть и не таких прекрасных, но все же вполне хороших? Нет, тут просто нельзя не признать: главное, что сделало Володю Ульянова Владимиром Ильичем Лениным, – это труд, труд и еще раз труд. Как он работал над собой! Ведь это не может не восхищать. В воспоминаниях Анны Ильиничны читаем: «Помню, как летом в Самарской губернии он устроил себе уединенный кабинет в густой липовой аллее… Туда уходил он, нагруженный книгами, после утреннего чая с такой точностью, как будто бы его ожидал строгий учитель, и там, в полном уединении, проводил все время до обеда, до 3 часов»[18].

«Как будто ждал его строгий учитель»… А ведь у нас часто бывает так: нет строгого учителя, нет контроля – мы и гуляем. А потом, во время сессии, сидим ночами, лишь бы как-нибудь сдать экзамены. Да только много ли при таком «учении» остается в голове? Или вот еще: для подготовки в институт поступаем на различные курсы, нанимаем репетиторов – для чего? Ведь все есть в книгах. Но – нам как раз нужен контроль строгого учителя, у самих силы воли не хватает.

А Владимир Ильич в своей любимой аллее совершенно самостоятельно так сумел себя разносторонне и глубоко подготовить, что не только отлично сдал экстерном экзамены за весь курс юридического факультета, но и, приехав в 1893 году в Петербург, сразу стал, как мы помним, общепризнанным лидером петербургских марксистов.

Поражает целеустремленность Владимира Ильича. За семь лет он буквально создал себя для революционной борьбы, готовился к ней с истинно рахметовской настойчивостью. Все, что делал Владимир Ильич, было им до тонкости продумано, до точности выверено относительно главной цели. И порой (прямо наваждение какое-то!) одолевает мысль, что он жил уже во второй раз, что была и первая жизнь, такая, как у всех, с ошибками, с промахами, в общем, жизнь как бы начерно, а теперь вот, во второй раз, зная уже заранее все преграды и ухабы на пути, он жил набело, не совершая ошибок, делая всегда именно то, что единственно и надо делать в данное время и в данных обстоятельствах…

Мы в чудеса, однако, не верим. Человек живет лишь однажды. И гений – тоже.

Но вот слово «гений» – не слишком ли часто мы его употребляем не для действительной оценки выдающейся личности, а для собственного удобства? Не избавляемся ли мы порой с его помощью от критического взгляда на себя, от необходимости решать мучительный вопрос: а мы что сделали для своего самосовершенствования, для своего самообразования? Приведу еще одну цитату из 1-го тома: «Г-ну Михайловскому следовало бы поменьше хвалить Маркса да поприлежнее читать его, или, лучше, посерьезнее вдумываться в то, чтó он читает» (т. 1, с. 131). Может быть, и нам не мешало бы поменьше удивляться гениальности Ленина, а поприлежнее его читать? И постараться по мере своих сил учиться у него работать над собой.

Я уже говорила, что открытия, которыми одарил меня 1-й том, принесли не только радость, но и горечь. И если эти строки читает сейчас кто-то молодой, как бы мне хотелось сказать ему: возьмите у Ленина этот замечательный урок, не упустите волшебных лет молодости! Потом, с возрастом, многое дается труднее, а иное – и вообще не дается.

ГЛАВА 3. «БОЛДИНСКАЯ ОСЕНЬ» ДЛИНОЮ В ГОД

Вспомним еще раз слова Мариэтты Шагинян о «литературном чтении» Ленина. В первой главе я рассматривала эти слова как побуждение читать Ленина для себя. Не по обязанности, а именно для себя, по собственному движению души.

Сейчас же мне хочется поглубже вдуматься в слово – «литературное». Вот в этой главе и поговорим о литературном чтении Ленина. Казалось бы, странно даже рядом ставить слова «литературное чтение» и «произведения Ленина». Однако придется мне все-таки еще раз привести ту цитату из статьи Мариэтты Шагинян целиком: «Благоговейное отношение к тексту Ленина так велико, что задача политически учиться у него вытесняла до сих пор даже возможность отнестись к нему просто по-читательски. Обычное „литературное чтение“ Ленина никому, может быть, и в голову не приходило»[19].

Что ж, приходится признать, что Мариэтта Сергеевна сумела довольно точно подметить явление. Да и не только само явление, но и его психологическую подоплеку. В самом деле, мы ведь редко находим что-то случайно, гораздо чаще находке предшествуют целенаправленные поиски. И если мы открываем ленинские тома с единственной целью найти в них какую-то нужную нам политическую мысль, а то и вообще всего лишь цитату, то что ж удивляться, что чисто литературные достоинства проходят мимо нашего внимания. Ведь метко сказано: «Никому и в голову не приходило». Во всяком случае, про себя уж точно могу сказать, что хотя я и любила читать Ленина, но мне это тоже в голову не приходило. Удовольствие получала от его остроумия, логичности, полемического блеска…

Наверное, даже, скорее всего, наверняка, литературные достоинства ленинского слога тоже влияли на мое восприятие, но это происходило как-то само собой, стихийно. Естественно, что многое при таком чтении и терялось.

Но вот стоило только прочесть вышеприведенные слова писательницы, как и у меня сразу заработала собственная мысль в этом направлении. И с того момента я уже стала совершенно по-новому читать Ленина: именно как писателя, останавливаясь не только на мыслях, но и на способе их выражения. Скажу сразу: не говоря уж об огромном удовольствии чисто эстетического свойства, такое чтение помогало и сами мысли понимать глубже, отчетливее, чем раньше.

Сегодня, когда Мариэтты Сергеевны нет уже в живых, я считаю просто своим долгом развивать и популяризировать ее мысль о литературном чтении Ленина. Настоящая глава с этой целью и задумана. Разговор поведем на примере творчества Ленина за 1905 год. В Полном собрании сочинений это тома с 9-го по 12-й. Чем я объясняю свой выбор? А дело в том, что в революционные дни Владимир Ильич писал особенно вдохновенно, а вдохновение, как известно, в каждый вид человеческой деятельности привносит какой-то эстетический элемент. Тем более это относится к писательской деятельности. Вот поэтому-то все, написанное Владимиром Ильичем в дни революции 1905 года, и несет на себе печать самого настоящего литературного мастерства.

Четыре года назад вся наша страна отмечала 80-летие первой русской революции. События тех лет, бурные и героические, трагические и полные романтики, известны нам по неувядаемому кинофильму «Броненосец „Потемкин“» и главным образом по книгам. Живых свидетелей практически уже нет. Правда, среди книг есть много хороших: знакомые с детства «Белеет парус одинокий», «Грач – птица весенняя»… Большие эпические полотна «Степан Кольчугин» В. Гроссмана, «Хребты Саянские» С. Сартакова и другие. Из произведений последних лет запомнились книги Е. Андриаканиса «Хозяин „чертова гнезда“», Юлиана Семенова «Горение», Ф. Таурина «На баррикадах Пресни». В общем, есть что почитать о 1905 годе.

Но захотелось мне взглянуть на далекие события глазами Ильича. Сняла я с полки 9 – 12-й тома и, едва открыла 9-й том, тотчас забыла, что передо мной политическая книга: впечатление было такое, какое бывает при чтении высокохудожественных книг, когда писатель овладевает умом и сердцем читателя и, кажется, один на один разговаривает с тобой. Читая эти тома, я видела живого свидетеля событий, видела человека с присущими ему чертами характера, слышала его голос, было полное впечатление, что живой Ильич пришел прямо из истории и рассказывает все, как было. Причем не только как политик-марксист, но и как интересный собеседник, умеющий рассказать об увиденном живописно, остроумно, талантливо.

Да, читая произведения того года, я все больше и больше убеждалась, что Владимир Ильич удивительным образом сочетал в себе гениального мыслителя и одаренного литератора. Я уже говорила о том, что в революционные дни Ильич писал особенно вдохновенно. Поистине можно сказать, что музу Ильича как раз и звали РЕВОЛЮЦИЯ! Представим себе на минутку, чем был для Ильича 1905 год – первым массовым выступлением рабочего класса, первой практической проверкой учения Маркса!

Владимир Ильич был очень терпеливым человеком: он твердо верил в открытые Марксом законы общественного развития, он настроил себя на долгие-долгие годы борьбы за революцию. Вспомним, что уже тогда, в 1893 году, когда Ильич только еще вступил на путь революционной борьбы, его уже отличали реализм, трезвый подход к действительности. Уже тогда он знал, что на пути к революции будут и победы, и поражения, будут и острые моменты беспощадной борьбы, и долгие периоды накапливания сил. И у Ленина хватало духу не унывать в периоды спада, хватало и мудрости удержаться от желания забежать вперед в моменты революционного подъема.

Но надо ли говорить, что все же именно моменты революционного подъема были ему дороже! Ему, прирожденному революционеру, ему, раз и навсегда посвятившему свою жизнь борьбе за справедливое переустройство общества. Надо ли говорить, что, когда пробил час серьезнейшего экзамена для революционной теории, вся душа Ильича раскрылась навстречу событиям, и овладело им вдохновение неимоверной силы. На таком творческом подъеме, в такие вот моменты, композиторы создавали свои лучшие симфонии, поэты писали лучшие стихи.

А тут – не момент, а большой отрезок времени, вроде как у Пушкина, помните, была болдинская осень? Для Владимира Ильича «болдинская осень» длилась весь 1905 год: за один этот год им написаны произведения, занимающие сегодня почти четыре тома. И какие произведения! Честное слово, редко какой остросюжетный роман я читала с таким захватывающим вниманием. Мне кажется, что без волнения эти тома никто не сможет читать: столько радости, столько «жажды бури», праздничного ликования так и плещется в каждой строке! Именно в эти дни Ильич напишет: «Революции – праздник угнетенных и эксплуатируемых» (т. 11, с. 103). Уже 10 января, на следующий день после Кровавого воскресенья, из далекой Женевы Ленин пишет: «Телеграф приносит захватывающие дух известия, и всякие слова кажутся теперь слабыми по сравнению с переживаемыми событиями. Каждый должен быть готов исполнить свой долг революционера и социал-демократа.

Да здравствует революция!

Да здравствует восставший пролетариат!» (т. 9, с. 178).

Читая эти строки, я вспомнила, как о проблеме слововыражения писал Маяковский:

Слово зá словом из памяти таская, не скажу ни одному – на место сядь. Как бедна у мира слóва мастерская! Подходящее откуда взять?[20]

Видите: поэт, владеющий языком в совершенстве, и тот ощущает нехватку слов, когда берется за великую тему. А поэт приступал тогда к созданию поэмы «Владимир Ильич Ленин». Но ведь та же самая мысль звучит и в приведенных словах Ленина: любые слова кажутся слабыми для выражения мыслей о великом событии – наступающей революции.

Надо сказать, что в те горячие дни Ленин не только писал статьи и воззвания. Приехать в Россию ему удалось только в ноябре, а до этого он успел побывать в Париже, в Лондоне, организовав там III съезд партии… За один 1905 год Владимир Ильич сделал столько, сколько другой деятель не успел бы и за всю жизнь. Конечно, это были не только порыв и вдохновение: нет, Ильич еще и сознательно, своими собственными усилиями ускорял бег своей жизни, чтобы в «одной из величайших гражданских войн, войн за свободу» принять самое активное участие, «и надо торопиться жить, чтобы отдать все свои силы этой войне», – пишет Ильич в октябре 1905 года (т. 12, с. 1).

(«Торопиться жить»… Да, сейчас, в 12-м томе, эти слова меня восхищают, радуют… А стану читать 45-й том, и не раз с печалью вспомню, как же слишком торопил Ильич свою жизнь, как не жалея расходовал себя…)

И вот что поразительно: ни бешеный темп жизни, ни эмоциональный накал – ничто ни на минуту не могло закрыть от Ильича истинного, глубинного смысла событий! Мы часто повторяем слова: «Большое видится на расстоянье». Да это и верно: чем дальше по времени от нас событие, тем яснее нам его суть. Ленин же обладал, как мы уже говорили, удивительной способностью давать точную оценку событиям сразу же по горячим следам. Но в революционные дни эта его способность еще больше усиливалась: порой прямо-таки никак нельзя отделаться от ощущения, что оценки давались им как бы из будущего, как бы с учетом всего того, чему еще только предстояло произойти. Сам он в то время жил в Женеве, но судил о надвигавшихся событиях настолько точно, как будто и впрямь уже побывал в будущем. За несколько дней до 9 января Владимир Ильич пишет статью «Самодержавие и пролетариат», в которой предвосхищает всю расстановку политических сил грядущей революции.

Но вот грянуло 9 января, Кровавое воскресенье. Народу дорого пришлось заплатить за свое прозрение, но оно – наступило! События 9 января вызвали в западной печати спор: что происходит в России – бунт или революция? Для Ленина сомнений не было: «Поворотный пункт в истории России наступил», – пишет он. «И недаром некоторые заграничные газеты завели уже „дневник русской революции“. Заведем такой дневник и мы» (т. 9, с. 207, 209).

И Ленин завел «дневник»… Заглянем же и мы в этот «дневник». Но сначала сделаем небольшое отступление. Что такое вообще – дневник? В привычном смысле это – тетрадь для регулярных записей личного характера. Такой дневник ведется обычно для себя, поэтому человек доверяет ему самое сокровенное. Эту особенность дневника нередко используют писатели с целью показать самые глубинные, самые потаенные переживания своего героя. Есть еще и такой смысл слова «дневник» – это запись, регистрация каких-то событий в их последовательности. Например, ученые часто ведут дневники наблюдений за природой, за работой какого-то прибора или машины…

Так вот, мне кажется, что в ленинском дневнике революционных событий 1905 года соединены оба этих смысла. С одной стороны, это четкая фиксация каждого сколько-нибудь важного для революции события. С другой – своя, личная оценка события. Я подчеркиваю: не только политическая, но и личная, эмоциональная оценка. Читая этот уникальный дневник, как-то особенно ощутимым становится главное свойство личности Ленина – единство общего и личного. В записях, касающихся не только общегосударственных, но и общемировых проблем, у него столько личного, столько страсти – от любви до ненависти, – что дневник иного влюбленного Ромео покажется рядом скучнее.

Итак…

18 января. «Русское рабочее движение за несколько дней поднялось на высшую ступень» (т. 9, с. 208).

18 января. «…Письма Гапона, написанные им после бойни 9 января о том, что „у нас нет царя“, призыв его к борьбе за свободу и т.д., – все это факты, говорящие в пользу его честности и искренности…» (т. 9, с. 211).

18 января. «„Царь-батюшка“ своей кровавой расправой с безоружными рабочими сам толкнул их на баррикады» (т. 9, с. 218).

25 января. «Правительство хоронит ночью, тайком, жертвы кровавого, владимирова воскресенья» (т. 9, с. 243).

1 февраля. «Начиная с 9-го января, рабочее движение у нас на глазах вырастает в народное восстание» (т. 9, с. 256).

4 февраля. «Теперь героизм вышел на площадь; истинными героями нашего времени являются теперь те революционеры, которые идут во главе народной массы» (т. 9, с. 277).

И так далее и так далее, фиксируется каждый шаг, каждый поворот революции. Но, как можно увидеть даже из этих обрывочных, цитатных записей, каждому событию Ленин тотчас дает оценку.

В принципе уже прямо сейчас можно начать разговор о художественной ценности языка произведений Ленина. Посмотрите: ведь перед нами уже примеры настоящей образности: «„царь-батюшка“ толкнул…», «героизм вышел на площадь»… Но мне тут могут возразить: а разве такая образность языка – не признак вообще культурного, развитого человека? А ведь и вправду так: если речь человека совершенно лишена образности, мы уже говорим не только о сухости, о казенности, но и о недостаточной культуре чувств, о малой начитанности человека. Так что вынуждена признаться, что пока мы еще не вышли на специфически писательские качества произведений Ленина. Что ж, продолжим наши рассуждения. Но все же замечу, что и такая, общекультурная, образность очень помогает коротко и точно охарактеризовать явление, событие или человека. Так что наличие такого свойства языка хотя и не характеризует только писателей, но уж стать писателем без этого свойства просто невозможно.

Однако понаблюдаем еще.

Вот до Женевы дошла весть о восстании на броненосце «Потемкин». Ленин сразу же оценил огромный политический смысл этого события, увидев в нем «новый и крупный шаг вперед в развитии революционного движения против самодержавия» (т. 10, с. 335). «…Здесь впервые крупная часть военной силы царизма, – целый броненосец, – перешла открыто на сторону революции» (т. 10, с. 336). Приведенные цитаты – это пока только четкие политические формулировки. Но Ленин, как я уже говорила, не только фиксирует факт политической важности, но и дает нравственную, эмоционально окрашенную оценку. И вот тут язык снова расцвечивается образными приемами. Например, про самодержавное правительство, отдавшее приказ о потоплении революционного броненосца, Ленин с гневом пишет, что оно «опозорило себя перед всем миром» (т. 10, с. 336). Зато о восставших матросах пишет с гордостью: «А броненосец „Потемкин“ остался непобежденной территорией революции…» (т. 10, с. 337).

Такие молниеносные оценки Ленина очень помогали пролетариату быстрее осознавать истинный смысл своих, порой еще стихийных, побуждений. И не последнюю роль играла в этом образность языка ленинских статей и воззваний. Возьмем хотя бы слова «непобежденная территория революции» – насколько они емки, многоплановы! С одной стороны, видим, что революцию нельзя совершить сразу и повсеместно, что каждый сознательный революционер должен сделать все возможное на своем месте, на своей «территории». С другой стороны, эти слова внушали восставшему народу уверенность в своих силах, в том, что даже маленькая территория победившей революции играет большую роль в деле будущей общей победы.

Значение для народа молниеносных ленинских оценок событий было особенно велико в бурные революционные дни. В спокойной жизни человек действует обычно обдуманно, то есть сначала подумает, потом сделает. В экстремальных же ситуациях часто бывает как раз наоборот: сначала совершается действие, а уж потом его осмысление. То же происходит и с обществом в целом. Поэтому в дни социальных потрясений в поведении народных масс много стихийного, интуитивного. В 1905 году, когда революционного опыта у народа было еще мало, когда идеи социализма для большинства людей были еще на уровне абстрактных представлений о справедливости, – народу нужен был мозговой центр, поспевающий за стремительно бегущей жизнью, поспевающий по горячим следам давать правильные оценки, выделять главный смысл, делать выводы, извлекать уроки, давать прогнозы и определять ближайшую тактику. Таким мозговым центром в 1905 году и был Ленин.

Он помогал народу осознавать себя как социальную силу.

В те же горячие дни проявилось и еще одно свойство Ленина-литератора, которое, на мой взгляд, тоже сродни художническому творчеству. Начну с примера. В начале ноября, когда Ленин ехал из эмиграции в Россию, он ненадолго остановился в Стокгольме. Он еще не был в России, представляете, с самого начала революционных событий не был! И Ленин сумел по одним только газетным сведениям сделать прогноз о Советах! Разве это не поразительно?

Мы сегодня уже настолько привыкли к этому слову, что кажется, оно и было-то всегда. Ну а если учесть, что в последние десятилетия и Советов наших коснулась болезнь демагогии и бюрократизации, то и понятно, что многие стали воспринимать Советы как что-то спущенное сверху.

А между тем Советы – это же и есть настоящее творчество масс! Ни Ленин, ни другие большевики Советов не «придумывали», их придумали сами рабочие, а первые Советы родились в Петербурге в 1905 году. Сначала они возникли как орган стачечного движения. Ленин же, из своего «проклятого далека», сумел увидеть в них зародыш будущей власти! И это при том, что он знал о них чрезвычайно мало. Об этом свидетельствует та осторожность, с какой он начинает свою статью «Наши задачи и Совет рабочих депутатов»: «Я высказываюсь, как посторонний. Мне приходится писать все еще из проклятого далека, из постылой эмигрантской „заграницы“. А по такому конкретному практическому вопросу составить себе правильное мнение, не побывав в Петербурге, не видав ни разу Совета рабочих депутатов, не обменявшись взглядами с товарищами по работе, нет почти никакой возможности. Я оставляю поэтому на ответственности редакции помещение или непомещение этого письма, писанного человеком неосведомленным» (т. 12, с. 61). Затем, в середине статьи, мнение уже более отчетливое, но все же выраженное еще осторожно: «Может быть, я ошибаюсь, но мне (по имеющимся у меня неполным и „бумажным“ только сведениям) кажется, что в политическом отношении Совет рабочих депутатов следует рассматривать как зародыш временного революционного правительства» (т. 12, с. 63).

Нет, не ошибся Ленин. Сумел-таки и по неполным данным уловить суть явления.

И вот это умение – тут уж никто не станет спорить – безусловно является художническим свойством! Все-таки политики чаще всего делают серьезные выводы, изучив достаточно большое количество данных. Да и Ленин, как правило, действовал именно таким образом. Вспомним его первые крупные работы из 1-го тома: ведь в них молодой политик делал свои выводы, опираясь на знания огромного количества статистических данных. Уже с первых шагов в политике Владимир Ильич проявил себя как настоящий ученый: предельно основательно и доказательно.

Но со временем, когда с ростом знаний и опыта росло и политическое чутье, все чаще случались и такие вот вспышки провидения, когда даже в одном факте Ленин умел увидеть росток чего-то очень существенного, важного для будущего. Писателям это свойство очень помогает при художественной типизации, когда какой-то редкий или даже исключительный случай из жизни наталкивает их на глубокие обобщения. Так что уже одно это умение – увидеть общее в единичном – говорит о наличии художнической жилки у Ленина.

Правда, и здесь мне могут возразить, что такое умение свойственно не только художникам, но и ученым. С этим, конечно, нельзя не согласиться, однако с той поправкой, что этим свойством обладают лишь выдающиеся ученые, но тогда мы и говорим про таких ученых, что они вносят в науку элемент искусства. На высоком уровне науки и искусства у них появляются некие общие категории, и мы видим, как гениальный писатель дает нам глубоко научное исследование общества, а гениальный ученый – эстетически прекрасную теорию. Есть даже и слова, которые употребляются и по отношению к художнику, и по отношению к ученому: «вспышка», «озарение», «вдохновение», «наитие», «интуиция»… Здесь и науку и искусство объединяет способность к постижению сути не через скрупулезный анализ факта или явления, а через умение охватить его сразу, целиком.

Но, как мы понимаем, умение охватить суть предмета – это еще полдела. Надо еще уметь эту суть передать другим. Скажем, человек, увидевший какое-то неповторимое сочетание форм и красок в природе, – это же еще не художник, надо еще уметь увиденное положить на холст. Точно так же не является писателем пусть даже очень умный человек, умеющий разбираться в психологических тонкостях, умеющий видеть в жизни типическое, но… не умеющий талантливо об этом написать.

К сожалению, в науке, в том числе и в политической, нередко за перо берутся люди хоть и умные, но не обладающие литературным талантом. Да это, по-видимому, и невозможно от всех требовать. И имеем мы книги, в которых умные мысли изложены таким невообразимо сухим, научным языком, что читать их невыносимо трудно и скучно. Правда, есть еще жанр научно-популярной литературы, как раз и предназначенный для того, чтобы силами литераторов сделать научные идеи доступными, понятными и по возможности интересными читателю.

Творчество Ленина в этом отношении представляет собой совершенно исключительное явление. Наряду с умением обобщать огромный жизненный материал, с умением замечать важные тенденции даже в маленьких ростках, он еще обладал и чисто литературным талантом, делающим его статьи, книги, заметки и прочие публицистические жанры еще и очень интересными для чтения.

Так давайте же почитаем это удивительное произведение, назовем его условно – «Дневник 1905 года» – в четырех томах.

Сначала, как и полагается, экспозиция. Простите, но я просто не могу отделаться от литературных ассоциаций, ибо, читая ленинские статьи декабря 1904 года и первых чисел января 1905-го, просто явственно вижу перед собой писателя, который как бы заранее продумал все свое произведение и, естественно, пишет экспозицию с учетом всего того, что должно произойти в романе, что пока известно только ему, писателю.

22 декабря Ленин пишет статью «Самодержавие и пролетариат», в которой, как я уже говорила, он с абсолютной точностью обрисовал расстановку политических сил всего 1905 года. «Россия переживает новую волну конституционного движения» (т. 9, с. 126). Так начинается статья. Кто же поднял эту волну? Ленин показывает: либеральная буржуазия. Что поделать: царизм не вызывает добрых чувств уже ни у одного из общественных классов России. «Самодержавие не может не задерживать общественного развития» (т. 9, с. 130). Вот потому-то и буржуазия, эксплуататорский класс, разочаровалась в своем главном эксплуататоре – царе. В конце концов, и эксплуатировать все же лучше по-научному, по-современному, по-европейски, а не по старинке, как это делает царизм.

И вот, в преддверии великих событий, повсюду слышатся «необычно смелые, с точки зрения русского обывателя, политические обличения и страстные речи о свободе» (т. 9, с. 126). Но Ленин хорошо знает цену этим речам и делает такие предсказания относительно авторов речей, которые потом целиком подтвердятся всей историей первой русской революции. Уже в декабре 1904 года Владимир Ильич призывает рабочих не поддаваться очарованию этих смелых либеральных выступлений, «крайне важно для сознательного пролетариата, – пишет Ленин, – ясно понимать и неизбежность либеральных протестов против самодержавия и действительный буржуазный характер этих протестов» (т. 9, с. 131). А вот слова, которые я сейчас процитирую, как будто и в самом деле сказаны после всех революционных событий: «Совершенно ясно, что перед вами представители имущих классов, добивающиеся только уступок от самодержавия и не помышляющие ни о каком изменении основ экономического строя» (т. 9, с. 133).

Как жаль, что ясно было далеко не всем. Позже мы убедимся, что излишне доверчивое отношение части социал-демократов к свободолюбивым речам либералов сыграет в революции 1905 года неприглядную роль тормоза.

Поневоле приходит на ум: ах, если бы и впрямь можно было бы заглядывать в будущее, если бы хотя бы соратники Ленина, побывав в будущем, убедились, что к его прогнозам в отношении поведения классов надо прислушиваться: в этой области у него было совершенно безошибочное чутье.

Не ошибся Ленин и в отношении будущей позиции царя: «Царь намерен сохранить и отстаивать самодержавие. Царь не желает изменять формы правления и не думает давать конституции» (т. 9, с. 129). Далее. Владимир Ильич, ни на минуту не ставя под сомнение сам факт надвигающейся революции, очень четко определяет и ее характер – это будет буржуазная революция. А раз так, значит, рабочий класс должен рассматривать ее как этап в борьбе за окончательную победу социализма и, следовательно, должен быть заинтересован в быстрейшем совершении первого этапа. Поэтому на либеральную буржуазию рабочий класс должен смотреть как на временного союзника и попутчика, должен поддерживать конституционные требования буржуазии. И снова Ленин предупреждает тех социал-демократов, которые боятся назвать грядущую революцию буржуазной, что их ждут «разочарования и шатания из стороны в сторону» (т. 9, с. 131). Все это так и будет потом: правое крыло социал-демократов, меньшевики, на протяжении всей революции и будут шататься из стороны в сторону.

Ну а как же сама революция, когда же она, по мысли Ленина, начнется? Да прямо вот-вот. «Развитие политического кризиса в России всего более зависит теперь от хода войны с Японией» (т. 9, с. 135). И еще: «…положение Порт-Артура безнадежно… Военный крах неизбежен, а вместе с ним неизбежно и удесятерение недовольства, брожения и возмущения» (т. 9, с. 136). И все это, заметьте, пишется до событий 9 января!

Итак, силы расставлены. Осталось сказать напутственное слово пролетариату и большевикам. Вот оно: «К этому моменту должны мы готовиться со всей энергией. В этот момент одна из тех вспышек, которые все чаще повторяются то здесь, то там, поведет к громадному народному движению. В этот момент пролетариат поднимется во главе восстания, чтобы отвоевать свободу всему народу, чтобы обеспечить рабочему классу возможность открытой, широкой, обогащенной всем опытом Европы, борьбы за социализм» (т. 9, с. 136).

Через неделю после написания этих слов падет Порт-Артур. Теперь уже и другие увидели то, о чем предупреждал Ленин: военный крах самодержавия приближает крушение всей политической системы России: «Самодержавие ослаблено. В революцию начинают верить самые неверующие. Всеобщая вера в революцию есть уже начало революции» (т. 9, с. 159).

Эти слова были написаны Лениным 1 января 1905 года. А 3 января на Путиловском заводе началась стачка, сначала стихийно, а потом, все разрастаясь, стала принимать политический характер. 8 января Ленин, анализируя петербургскую стачку, пишет: «И эта новая и высшая мобилизация революционных сил пролетариата семимильными шагами приближает нас к еще более решительному, еще более сознательному выступлению его на бой с самодержавием!» (т. 9, с. 177).

А завтра было 9 января, Кровавое воскресенье, начало первой русской революции. Если мы еще раз посмотрим на экспозицию, то в смысле выразительных средств языка увидим здесь в общем-то довольно сдержанный, спокойный тон, обстоятельную манеру письма и даже отсутствие эмоциональных оценок. Здесь как бы царит чистая мысль, и чем проще она выражена, тем лучше.

Но вот наконец наступили события. И «дневник» Ленина сразу же меняет свою тональность, становится более энергичным, более эмоциональным. Оно и понятно: одно дело – писать о своих размышлениях по поводу будущего, и совсем другое – давать оценки совершающемуся в настоящем. И вот тут-то и пошли в ход сравнения, метафоры, эпитеты, ирония, игра слов и прочие литературные средства, призванные сделать мысль более выпуклой, доходчивой, понятной. Надо ли говорить, как это было важно тогда, для читателей тех дней! Ведь статьи, написанные по горячим следам событий, становились действеннее, убедительнее не в последнюю очередь оттого, что были написаны ярким, образным языком. Да и сегодня все это помогает и нам лучше понять события тех дней, помогает материалы на серьезные политические темы читать с увлечением, почти так же, как читаем мы художественную литературу.

Итак, революция началась. Вот, вот оно, вдохновение, помните: «Телеграф приносит захватывающие дух известия, и всякие слова кажутся теперь слабыми по сравнению с переживаемыми событиями» (т. 9, с. 178). Но вдохновение, но радость от начавшейся революции не могут закрыть от Ильича трагедию первого дня. Известия о тысячах убитых и раненых жгут ему сердце, с гневом он пишет: «Войско победило безоружных рабочих, женщин и детей. Войско одолело неприятеля, расстреливая лежавших на земле рабочих» (т. 9, с. 201). Сколько же ненависти к царизму в этих двух, внешне спокойных фразах! Обратите внимание на слова «победило», «одолело», как будто речь и впрямь идет о честном сражении равных по силе армий. А ведь на самом-то деле было зверское, циничное истребление безоружного народа!

Так впервые в описании событий 1905 года в ленинском «дневнике» появляется литературный прием – ирония. Прием, как известно, построенный на противопоставлении прямого значения слова тому, что за этим словом стоит в действительности. Ирония, переходящая в издевку, в злую и гневную насмешку, – это уже сарказм. Вот и он: «Храбрые генералы действовали „с успехом“ против неприятеля, который шел с голыми руками, заранее поведав всем и каждому, куда и зачем он идет…» (т. 9, с. 214). С приемом сарказма мы еще встретимся не раз, главным образом при изображении деяний царя и его сатрапов. Это и понятно. Ирония в ее чистом виде – это все-таки более спокойный тон изложения. Причем ирония часто выдерживает иносказание до конца, когда все реалии называются прямо противоположными по смыслу словами. Конечно, мы, сегодняшние, зная о тех событиях уже из истории, поняли бы такую иронию и в чистом виде. Ну а если бы и не поняли сразу, то кто нам мешает перечитать непонятное место! Но Ленин-то писал для тогдашнего читателя. И он не мог допустить, чтобы хоть кто-нибудь, хоть случайно понял бы его похвалы царским генералам в прямом смысле. Поэтому тут же, вслед за словами «храбрые генералы», Ленин сам же и раскрывает смысл иронии, уже впрямую говоря о том, что эти генералы храбры лишь против невооруженного, мирного народа. Но и этого мало. Даже и после такого, совсем уж прозрачного, намека Владимир Ильич дает и прямую оценку их «храбрости», то бишь подлости: «Это было самое подлое, хладнокровное убийство беззащитных и мирных народных масс» (т. 9, с. 214).

Этот пример говорит о том, что литературные приемы Ленин употреблял не только спонтанно, в силу природного таланта, но и вполне целенаправленно, сознательно, имея в виду разный уровень эстетического развития читателя. Для одного достаточно тонкой, едва уловимой иронии, до другого дойдет гневный сарказм, а третьему надо все сказать открытым текстом.

Да, жестокий урок получили рабочие 9 января. И преподал им этот урок… сам царь! Конечно же он этого не хотел. Конечно же он только стремился проучить рабочих, чтобы им впредь было неповадно писать всякие петиции. Но – логика классовой борьбы сильнее субъективных пожеланий монарха: «„Царь-батюшка“ своей кровавой расправой с безоружными рабочими сам толкнул их на баррикады и дал им первые уроки борьбы на баррикадах. Уроки „батюшки-царя“ не пропадут даром» (т. 9, с. 218). Что это? Да тоже ирония: дескать, сам ты, царь, очень хорошо помогаешь нам, социал-демократам, политически просвещать рабочих, освобождать их от иллюзий, от веры в доброго царя.

Итак. Пролетариат прозрел: теперь он уже вполне готов был идти на восстание. Царизм прогнил окончательно – и в военном, и в политическом, и в экономическом отношении. Так что же, значит, – победа? Забудем на минуту о том, что мы, сегодняшние, уже точно знаем, что первая русская революция закончилась поражением. Вернемся к началу 1905 года. Верил ли Ленин тогда в победу? И да и нет. Душа его, естественно, рвалась к победе. И сколько раз на протяжении того года, восхищаясь героизмом и высокой сознательностью пролетариата, Ильич готов был уже окончательно поверить в победу! Когда Ленин пишет о рабочем классе, речь его полна патетики. «Низвержение царизма в России, – пишет он через неделю после 9 января, – геройски начатое нашим рабочим классом, будет поворотным пунктом в истории всех стран…» (т. 9, с. 204). Затем будут события на броненосце «Потемкин», где снова лицом к лицу столкнутся народ и царь. И снова из-под пера Владимира Ильича выходят патетические строки, славящие геройство матросов, выступление которых показало всему миру, что стал колебаться такой важный оплот царизма, как армия. Вот как Ильич пишет об этом: «Никакие репрессии, никакие частичные победы над революцией не уничтожат значения этого события. Первый шаг сделан. Рубикон перейден. Переход армии на сторону революции запечатлен перед всей Россией и перед всем миром» (т. 10, с. 337).

Но как меняется тон письма, когда речь заходит о поведении в этой истории царя! Посмотрите только на заголовок статьи: «Русский царь ищет защиты от своего народа у турецкого султана»! До какого же цинизма, до какого позора должен был дойти царь, чтобы посметь обратиться к правительствам Румынии и Турции с просьбой помочь схватить восставших матросов! В этой статье, наряду с иронией, Владимир Ильич и открыто клеймит поведение царя, прямо называя его позорным. При этом не отказывает себе в удовольствии процитировать прямо-таки издевательское мнение о царе иностранной печати, например газеты «Таймс»: «…правительство царя унизилось до того, что умоляет турецкого султана и короля румынского быть настолько добрыми и выполнить для него ту полицейскую работу, которую оно само для себя выполнить уже не в состоянии» (т. 10, с. 346).

Кстати, этот прием будет применен Лениным еще не раз. Если западная печать публикует какую-то остроумную филиппику или даже шутку по адресу российских врагов революции, почему бы это и не использовать, не процитировать: все лишний штришок к портрету царя и его прислужников дойдет до народа, показывая ему в истинном свете лицо «царя-батюшки».

Чем больше революция набирает силу, тем больше Ленин обращает внимание читателей на могучую силу пролетариата. Во время подъема стачечного движения в Москве в октябре 1905 года он пишет: «Московские события… показали, что мы все еще склонны недооценивать революционную активность масс… восстание растет и крепнет с невиданной быстротой именно теперь. Пусть же застанет всех нас на посту грядущий взрыв, по сравнению с которым игрушкой покажутся девятое января и достопамятные одесские дни!» (т. 11, с. 385).

Надо ли напоминать, что пророчество о «грядущем взрыве» оправдалось полностью? Ведь мы знаем, что пик революции 1905 года был еще впереди – это было Декабрьское вооруженное восстание. А какие слова для выражения своих чувств находит Ильич в предвкушении грядущих событий: «…хорошо дует революционный ветерок..» (т. 11, с. 378 – 379). Так и представляю себе его – энергичного, бодрого, радостно потирающего руки.

Но что же послужило поводом для столь отличного настроения? А вот именно октябрьские события в Москве, которые очень многое проявили. Правительство, напуганное подъемом революционных настроений, даровало университетам право сходок. В статье «Уроки московских событий» рассказывается: «В общей системе самодержавно-крепостнического гнета была пробита, таким образом, маленькая брешь. И в эту брешь сейчас же устремились с неожиданной силой новые революционные потоки. Мизерная уступочка, крошечная реформа, проведенная в целях притупления политических противоречий и „примирения“ разбойников с ограбляемыми, вызвала на деле громадное обострение борьбы и расширение состава ее участников. На студенческие сходки повалили рабочие» (т. 11, с. 377).

Вы только посмотрите, как это написано: ну прямо киносценарий! Так и видится натуральная брешь в твердой стене, в которую хлынул, как бурная река, поток рабочих. «Правительство вознегодовало» (т. 11, с. 377). Ну это в порядке вещей. Но вот что интересно: заволновались и университетские профессора. Уж казалось бы, им-то что за дело? Но они-то как раз и относились к тем буржуазным либералам, которые признавали свободу лишь в маленьких дозах. Они могли еще мириться с такими кусочками свободы, как студенческие сходки, но при условии, конечно, что эти сходки останутся на уровне словоговорений. А тут, простите, университет, это «чистое святилище разрешенной нагаечниками „науки“, которое осквернили студенты, допустив в него „подлую чернь…“» (т. 11, с. 377). Ну как можно такое вытерпеть? И либеральные профессора закрыли университет, наивно полагая, что тем самым закрыли и ту самую брешь. Но – просчитались! Теперь уже студенты – и не через брешь, а в открытую – вышли на улицу и пошли к революционным рабочим. Но почитаем лучше, как об этом рассказывает Владимир Ильич: «Да, в хорошие тиски попали Треповы и Романов вместе с предательствующими либеральными буржуа. Откроешь университет – дашь трибуну для народных революционных собраний, окажешь неоценимую услугу социал-демократии. Закроешь университет – откроешь уличную борьбу. И мечутся, скрежеща зубами, наши рыцари кнута: они снова открывают московский университет…» (т. 11, с. 378).

Замечу, о либералах я здесь сказала вскользь, серьезный разговор о них впереди. Но сейчас просто не могла выбросить либералов из превосходной литературной метафоры, как нельзя из песни выкинуть слово. А картина поистине достойна быть заснятой на кинопленку: «А вместе с Треповым мечутся и либеральные профессора, бросаясь уговаривать – сегодня студентов, чтобы были поскромнее, завтра нагаечников, чтобы были помягче. Метания тех и других доставляют нам величайшее удовольствие; значит, хорошо дует революционный ветерок, если политические командиры и политические перебежчики подпрыгивают так высоко на верхней палубе» (т. 11, с. 378 – 379).

Да, революционный ветерок крепчал: приближалась уже настоящая буря, приближалась решительная схватка пролетариата с самодержавием. Все, казалось бы, шло в сторону победы пролетариата. Царизм все больше и больше терял почву под ногами. Полиция уже не могла справляться с революцией: ведь одно дело – хватать и бросать в тюрьмы революционеров-одиночек, и совсем другое – воевать с сотнями тысяч восставшего народа. Царь тоже понял, что с народом может воевать только народ, и он начинает политику натравливания одной части народа на другую. Тут пригодилась и полиция: с ее помощью стали организовываться национальные стычки, погромы… Вышла на арену и последняя опора царизма – черная сотня. Вот как рисует Владимир Ильич коллективный портрет этой «шайки царских сторонников»: «Революция заставила, наконец, выйти наружу эту „народную силу“, силу царских сторонников. Она заставила показать нам воочию, на кого действительно опирается царская власть, кто действительно поддерживает эту власть. Вот они, вот эта армия озверелых полицейских, забитых до полоумия военных, одичалых попов, диких лавочников, подпоенных отбросов капиталистического общества. Вот кто царствует теперь в России, при прямом и косвенном содействии девяти десятых всех наших правительственных учреждений. Вот она – российская Вандея…» (т. 12, с. 56 – 57).

Да, разгул черносотенцев – страшная вещь. Но Ленин уверен, что российскую Вандею «может сломить только сила организованного и просвещенного пролетариата…» (т. 12, с. 57). Кроме того, памятуя об одесских событиях (на броненосце «Потемкин»), Ленин верит и в то, что российское войско все больше и больше будет переходить на сторону народа. Он пишет: «Армия сознательного пролетариата сольется тогда с красными отрядами российского войска, – и посмотрим, осилят ли полицейские черные сотни всю новую, всю молодую, всю свободную Россию!»

Эти слова были написаны 12 ноября. Оставался всего месяц до Декабрьского вооруженного восстания. Развязка приближалась. Царь чувствовал, что что-то надо предпринимать, и он стал якобы уступать требованиям народа: пообещал ему конституцию, свободу слова, собраний, науки и т.д. Конечно, все эти посулы были только бумажками. В реальной жизни по-прежнему все решал царь. Как иронично и метко передает Владимир Ильич суть манифеста, «дарованного» народу Николаем Романовым: «Я обещаю вам все, что хотите, говорит царь, только сохраните за мною власть, позвольте исполнить самому мои обещания… Все дарую, кроме власти, – заявляет царизм» (т. 12, с. 75).

Но народ уже понимал, что без народовластия – все призрак, все – пустышки и болтовня. Значит, решить дело может только победоносная революция и в конечном счете смена самодержавия царя на самодержавие народа. Эта новая ступень зрелости народа и проявилась в создании Совета рабочих депутатов. Вспомним, с какой радостью отозвался Ильич на известие о создании Совета! Помните, Владимир Ильич ехал тогда из эмиграции, был уже весь в мыслях там, в России, на баррикадах. И он ехал не только навстречу стачкам, сражениям, не только навстречу решительной грядущей схватке пролетариата с царизмом. Он едет навстречу уже почти готовому, сформированному самими рабочими новому правительству России. Боясь еще радоваться в полный голос, Ильич пишет: «Мне кажется, что Совет должен как можно скорее провозгласить себя временным революционным правительством всей России или (чтó то же самое, лишь в иной форме) должен создать временное революционное правительство» (т. 12, с. 63 – 64).

Что и говорить: мы-то сегодня уже знаем, что с момента произнесения осторожных слов «мне кажется» до решительного требования «Вся власть Советам!» пройдет целых 12 лет. Но Ленин тогда этого еще не знал. Он только видел перед собой реальное чудо – зародыш революционной власти. И это наполняло его сердце радостью, его творчество – вдохновением и верой в победу революции. И в той же статье, написанной по дороге в Россию, Ленин и выразил эту веру: «Пусть к годовщине великого дня 9-го января в России не останется и следа от учреждений царской власти. Пусть весенний праздник международного пролетариата застанет уже свободную Россию с созванным свободно всенародным учредительным собранием!» (т. 12, с. 70). Да, так писал Ленин в начале ноября 1905 года… А всего через два месяца тон его статей будет уже совсем иным.

– Реакция по всей линии. Самодержавие восстановлено вполне… (т. 12, с. 150).

– Будем смотреть прямо в лицо действительности (т. 12, с. 151).

– Надо собирать новые, примыкающие к пролетариату, силы. Надо «собрать опыт» двух великих месяцев революции (ноябрь и декабрь). Надо приспособиться опять к восстановленному самодержавию, надо уметь везде, где надо, опять залезть в подполье (т. 12, с. 152).

Такие вот печальные слова… Конечно, и после разгрома царизмом Декабрьского вооруженного восстания надежда на победу не исчезла окончательно. Но в ленинских словах уже нет былой уверенности. «От нашей подготовки, – пишет он в конце декабря, – к весне 1906 года зависит многое в исходе первой фазы великой российской революции» (т. 12, с. 153). Что ж, сегодня мы знаем и исход…

Но почему, почему пролетариат тогда не победил? Причин много. О них впоследствии не раз будет писать Ленин, возвращаясь еще и еще к опыту первой русской революции. Это и неопытность значительной части пролетариата, и недостаточная мобильность социал-демократов, которые часто, по признанию самого Ленина, оказывались в хвосте событий. Это и колебания войска, так и не сумевшего целиком перейти на сторону восставшего пролетариата, и нерешительность крестьянства… Да, причин было много, и тщательный анализ их и позволил впоследствии большевикам считать революцию 1905 года генеральной репетицией Октября 1917 года.

Сейчас же, в рамках темы этой главы, то есть темы литературных достоинств ленинского творчества, я остановлюсь на двух причинах поражения. Но сначала – короткий итог сказанному. Итак, как же рисует Ленин-литератор две главные противостоящие силы революционных битв 1905 года – царизм и пролетариат? Как мы видели, основная краска при изображении царизма – гневный сарказм и открытое негодование. Пролетариат же рисуется в патетических тонах, с любовью, симпатией, сочувствием.

Ну а теперь поговорим и о других врагах пролетариата, кроме царизма. Ясно же, что царизм один не справился бы с восставшим народом, не справился бы даже с помощью черной сотни. Были и другие «помощники» у царя, правда они выступали под видом друзей народа, но ведь это еще опасней! Вообще-то, как мы знаем, у Ленина был уже опыт борьбы с «друзьями народа». Он и начал-то свою политическую деятельность с того, что разгромил реакционное, позднее народничество в книге «Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов?». Затем была большая теоретическая работа «Что делать?», где Ленину пришлось воевать с экономистами, ревизионистами и прочими оппортунистами. Потом был «Шаг вперед, два шага назад», где пришлось дать бой новоявленным «друзьям народа» – меньшевикам, пожелавшим от слишком большой любви к народу открыть дверь в партию всем желающим.

Но то все были большие теоретические работы, где Ленин имел возможность разделаться с идейным противником обстоятельно, спокойно. И хотя в упомянутых книгах тоже есть и блеск остроумия, и разговорная живость языка, и меткость, и образность, все же я берусь утверждать, что именно в творчестве 1905 года все эти литературные достоинства достигли нового, более высокого уровня. Да это и понятно: в эти дни Ленин писал образно и ярко не только в силу своих способностей и охватившего его вдохновения, но еще и вполне сознательно, целенаправленно, стремясь быть понятным как можно большему числу людей. Если большую теоретическую работу автор пишет в более или менее спокойных условиях, то ведь и читатель берется за такую работу, когда у него есть время спокойно во всем разобраться.

В революционные дни вся жизнь убыстрялась многократно. Писатель быстрей пишет, читатель быстрей читает. Как мы уже говорили, Владимир Ильич старался как можно быстрей отреагировать на каждое событие. Но ведь и читателю приходилось с ходу схватывать смысл написанного. Отсюда преобладание в те дни в журналистике малых форм – статей, писем, заметок… Все эти формы призваны были сыграть для народа роль агитационных листовок, поэтому мысль в них должна была быть предельно сжата по объему и предельно ясна по содержанию. Эту задачу Ленину и помогала решать художественная образность языка.

Посмотрим же, как это свойство языка помогало Ленину в 1905 году разоблачать истинное лицо очередных «друзей народа».

Главной мишенью ленинских разоблачений были, конечно, либералы. Кто такой вообще либерал? Это извечно комическая фигура, которая хочет прогресса, но немножко, чуточку, так, чтобы ничего серьезно не менять. Так было и сто, и тысячу лет назад. Такова же сущность либерала и в наши дни. Это ведь о такой категории людей на XXVII съезде КПСС было сказано, что они мечтали, «как бы улучшить дела, ничего не меняя»[21]. Уж сколько раз фигура либерала была под обстрелом сатиры писателей прошлого. Казалось бы, после знаменитой сказки «Либерал» Салтыкова-Щедрина больше о либерале сказать нечего.

Но в том-то и фокус, что либералы непотопляемы и живучи. Причем каждая эпоха порождает своих собственных либералов, и каждый раз на новой социальной основе. Так что каждый раз с ними приходится сражаться заново. Но все же у всех либералов, несмотря на многочисленные различия, есть и общая черта – двойственность. С одной стороны, они – за прогресс, с другой – против перемен. Как будто прогресс возможен без перемен! Но из этой двойственности в мыслях следует и двойственность в поведении: они и со старым не борются в полную силу, и прогрессу ставят палки в колеса, когда он грозит зайти слишком далеко.

Вернемся, однако, в 1905 год. Кто же тогда занял традиционное кресло российского либерала? Назовем эту фигуру сразу: это либеральная буржуазия. К 1905 году российская буржуазия, по словам Ленина, оказалась в положении «класса, сжатого между самодержавием и пролетариатом» (т. 10, с. 198). Крупная буржуазия тяготела в основном к монархизму, ибо чувствовала, что при любых демократических преобразованиях она больше потеряет, чем обретет. А вот средняя буржуазия была более левой, и из ее среды и выделились «теоретики» буржуазного либерализма. Уже при самом зарождении либерального движения в нем наметились две прямо противоположные тенденции. С одной стороны, либеральная буржуазия ненавидит самодержавие и хочет его погибели: ведь самодержавие стало тормозом на пути развития капитализма в России. Отсюда первая тенденция либерального буржуа – апеллировать к пролетариату. Либерал понимает, что без пролетариата свергнуть царизм практически невозможно. С другой стороны, либеральный буржуа боится, что восставший народ, свергнув царя, не остановится на этом, а пойдет дальше, вплоть до свержения и его, буржуа. Поэтому либералы боятся народа, боятся его победоносного восстания. Отсюда вторая тенденция – искать защиты от слишком революционного народа… у царя!

Естественно, что совместить обе эти тенденции было невозможно, и либералы действительно оказались сидящими между двух стульев, то есть в положении «ни вашим ни нашим». Из-за этой двойственности либералы никогда не были искренни: ни тогда, когда они клялись в любви к народу, ни тогда, когда они изъявляли верноподданнические чувства к царю. Поэтому и их слова никогда не соответствовали их настоящим целям.

В эстетической теории о подобном явлении говорят: форма не соответствует содержанию. И это дает благодатный материал для писателей-сатириков, ибо суть комического как раз в несоответствии. И хотя Ленин – не профессиональный писатель-сатирик, а политический публицист, в его изображении либералов есть очень много сатирических литературных приемов. Не знаю, удастся ли мне вас убедить, но лично мне многие зарисовки из 1905 года кажутся достойными пера Салтыкова-Щедрина.

Вот заголовок одной статьи: «Пролетариат борется, буржуазия крадется к власти» (т. 11, с. 149). Это же надо так подобрать слова, чтобы из одного заголовка была видна вся суть! Пожалуй, больше всего здесь играет на смысл слово «крадется». Да это же целый художественный образ! В нем слилось все: и то, что главной целью буржуазии в 1905 году был захват власти, и то, что она открыто об этом не говорила ни царю, ни пролетариату. С пролетариатом буржуазия заигрывает, и Ленин изо всех сил убеждает рабочих не верить этим маневрам: «Надо быть близоруким до последней степени, чтобы это кокетничанье (опасное стократ именно в переживаемый момент) принимать за чистую монету…» (т. 9, с. 267 – 268).

Да, либералы на все лады называли тогда пролетариат «освободителем родины», «авангардом всей нации» и т.д. Но Владимир Ильич объясняет, что с помощью этого «журчанья» в адрес рабочего класса либерализм всего лишь маскирует свои истинные намерения, он всего лишь «притаился, чтобы вернее и безопаснее протянуть в надлежащий момент руку к власти» (т. 9, с. 267). Видите, здесь тоже, как и в слове «крадется», возникает образ хитрого животного, ну например, кошки, которая, ласково мурлыча, только и смотрит, как бы схватить мышку. Правда, этот образ в некотором роде пассивен – «крадется», «притаился»… Вроде бы и ничего особенно опасного, надо только быть начеку и не попасться.

Но нет, либералы не только «журчат», не только притаились, временами они переходят и к активным действиям. И тогда у Ленина появляется для них новый, более энергичный образ: «Новые друзья пролетариата садятся верхом на рабочее движение и, подгоняя его хлыстиком непосредственных результатов, кричат: „Вперед, к нашей свободе!“» (т. 9, с. 340). Что же это за «непосредственные результаты»? Да все те же теорийки экономистов, с которыми Ленин воевал еще в «Что делать?». Дескать, рабочим вполне достаточно довольствоваться в своей борьбе мелкими экономическими уступочками предпринимателей. Такая борьба рабочих вполне устраивает либералов: все-таки это – борьба, во время которой можно улучить момент и схватить-таки власть в свои, буржуазные руки. С другой стороны, борьба несерьезная, не ставящая своей целью народного самодержавия. Значит, безопасно. Ну а раз так, то либералы не только притаились в ожидании подходящего момента, но и активно ускоряют наступление такого момента, подталкивают рабочих к этой, не опасной, борьбе, то есть действительно садятся верхом на рабочее движение.

Разумеется, в либеральном движении были оттенки, группы… Вспомним хотя бы университетских профессоров, которые уговаривали студентов быть поскромнее, а нагаечников – быть помягче. Это конечно же смешно, но что поделать, если «либеральная буржуазия колеблется и мечется, отговаривая революционеров от революции и полицейских от реакции» (т. 11, с. 379). Что поделать, если коренные интересы буржуазии заставляют ее метаться между народом и царем. «Либеральная буржуазия идет к народу, – пишет Ленин. – Это верно. Она вынуждена идти к нему, ибо без него она бессильна бороться с самодержавием» (т. 11, с. 156). Но буржуазия делает шаги навстречу народу не только не из любви к нему, но и не из любви к революции вообще. Она просто вынуждена идти, но как идти, слушайте: «Идет вперед революция, за ней ковыляет и буржуазная демократия» (т. 11, с. 151). Ничего себе картинка – ковыляющий революционер! Ничего себе и сопоставление слов «революция» и «ковыляет»! Но в этом сопоставлении – вся суть: буржуазия идет за революцией против желания, идет по необходимости, из чувства классового самосохранения. А в глубине души – боится. И народа, и революции. Зато как ясно и четко их затаенные мысли и мечты обозначены в ленинской статье, которая так и называется: «Чего хотят и чего боятся наши либеральные буржуа?» Так чего же они хотят? Уцелеть как класс и получить хоть кусочек власти. А чего они боятся? Боятся победы восставшего народа. И Ленин в статье «Пролетариат борется, буржуазия крадется к власти» обнародует самое глубинное, самое тайное опасение либералов: «Вы боитесь остаться без царя» (т. 11, с. 156).

А как же, спросим мы, это сочетается с ненавистью буржуазии к царю? Что поделать: инстинкт самосохранения толкает буржуазию к необходимости из двух зол выбирать меньшее. Царь, он хоть и мешает буржуазии развиваться, но все же он свой брат эксплуататор, с ним хоть как-то можно договориться. В крайнем случае пусть уж он остается, только пусть и буржуазии даст ее кусочек пирога, то бишь власти. Есть же разные там думы, конституции и прочее.

А уж если народ победит, то скинет всех эксплуататоров! Вот что внушает буржуазии чувство смертельного страха, что толкает ее на самое низменное, самое банальное торгашество. Надо сказать, что царь и его слуги быстро раскусили «трусливую и двуличную душонку» либерала (т. 11, с. 156). Поэтому царь и относится к «революционным» речам либералов, к их требованиям и угрозам лишь как к торгашеским приемам. И торговля идет вовсю: либеральные говоруны продают царю свой любимый народ.

Народ, как мы уже говорили, все-таки нужен, буржуазии. Во-первых, в качестве лошадки, верхом на которой хорошо бы въехать на вершину власти. Во-вторых, в качестве пугала для царя. Ну а если говорить по большому счету, то им, так же как и царю, на народ наплевать. Поэтому все их восклицания о Думе, о конституции – все это лишь базар. Но – почитаем лучше, как об этой торговле пишет Ленин:

«Базар идет на славу. Расторговываются хорошо. Запрашивают хорошие господа из общества, запрашивают и прожженные господа из придворных. Все идет к тому, чтобы скинули с цены и те, и другие, а затем… по рукам, пока рабочие и крестьяне не вмешались.

Правительство ведет ловкую игру: консерваторов оно пугает либералами, либералов пугает „радикальными“ освобожденцами, освобожденцев стращает республикой. В переводе на классовый язык интересов и главного интереса – эксплуатации рабочих буржуазией – эта игра значит: давайте-ка, господа помещики и купцы, сторгуемся, поделимся по-доброму властью мирком да ладком, пока не поздно, пока не поднялась настоящая народная революция, пока не встал весь пролетариат и все крестьянство, которых куцыми конституциями, косвенными выборами и прочим чиновничьим хламом не накормишь» (т. 10, с. 71).

Интересно – с точки зрения литературных приемов – проследить разницу в описании торгующегося царя и торгующейся буржуазии. Поведение царя вызывает гнев, ненависть, но порой и – уважение. Да, да, я не оговорилась, именно уважение. Во всяком случае, это враг сильный, открытый и действует довольно логично. И пусть это – логика эксплуататора, но – логика, а потому и заслуживает, чтобы ее ну если и не уважали, то хотя бы считались с ней. Надо еще добавить, что в основе логики царя лежит ведь не его личный каприз, а освященное веками и богом право престолонаследия. Ведь царь твердо знает, чего он хочет: сохранить власть любой ценой. Конечно, лучше бы подешевле. Но когда его власти грозит реальная опасность, тогда, конечно, никакая цена не велика.

Надо сказать, царь вовсе не плохой политик. Как только революционное движение на подъеме, он уступками приманивает к себе либералов. Но зато, когда волну революции удается сбить, те же либералы выставляются им за порог.

С народом у царя разговор короток: пушки и нагайки. С либералами царь обращается так, как и полагается обращаться с лакеями: высокомерно, пренебрежительно. Так что либералы за свою двойственность заслужили презрение и от царя, и от социал-демократов. И Ленин буквально бросает им в глаза жестокую правду о них: «Вы боитесь остаться без царя. Царь не боится остаться без вас. Вы боитесь решительной борьбы. Царь не боится ее, а хочет борьбы, сам вызывает и начинает борьбу, он желает помериться силой, прежде чем уступить. Вполне естественно, что царь презирает вас» (т. 11, с. 156).

Да, во все времена такова была участь колеблющихся, перебежчиков, предателей. Их презирали и те, кого они предали, и те, к кому перебежали.

Я уже говорила о том, что двойственное положение либералов, их постоянное и неизбежное расхождение между словом и делом, делает их законным объектом для изображения в комическом ключе. Я не встречала в мемуарной литературе упоминания о том, что Владимир Ильич специально изучал теорию комического. Правда, он был человеком очень начитанным, и не исключено, что кое-что об эстетических категориях все же читал. И все-таки, мне думается, что главную роль в создании им ярких образов сыграл природный талант, интуиция. Ну и конечно же общая культура речи.

А интуиция у него была действительно безукоризненная. Даже в обрисовке одного и того же персонажа он находит различные оттенки красок, в зависимости от поведения и позиции изображаемого. Вот, например, царя Владимир Ильич чаще всего клеймит открытым текстом. Но это только тогда, когда и царь действует прямо, открыто. Но как только самодержец начинает лицемерить, играть какую-то роль, так тотчас в ленинских зарисовках появляются комические оттенки. Долгие годы и десятилетия царизму удавалось морочить голову темному народу мифом о надклассовом характере самодержавия. Дескать, царь справедлив и стоит за всех, независимо от сословий. 9 января разрушило этот миф. Но что делать: не заявлять же царю открыто, что он – враг своему народу. И вот в ход идет старая байка о единении царя с народом, которое непременно должно произойти, как только соберется Булыгинская дума.

Статья Ленина называется «Единение царя с народом и народа с царем» (т. 11, с. 179 – 188). Из этой статьи мы узнаем, что народом царь считает только помещиков и капиталистов. Что городской рабочий класс и деревенская беднота от выборов в Думу отстранены. Что в качестве представителей от деревни будет лишь отобранное полицией ничтожное число «богатых и холопствующих перед начальством крестьян» (т. 11, с. 179). «С этим собранием, – замечает Ленин, – царь намерен совещаться, как с собранием представителей „народа“» (т. 11, с. 179). «И что же? – читаем дальше. – Сразу оказывается, что „единение царя с народом“ возможно только при посредстве армии, чиновников и полицейских, оберегающих прочность надетого на народ намордника. Для „единения“ нужно, чтобы народ не смел разинуть рта» (т. 11, с. 181).

Честно говоря, когда начинала это цитировать, думала, что будет хоть немного смешно. Теперь вижу – здесь не до смеха. Это – та комедия, которая пострашней иной трагедии. И все же едкая ирония, переходящая в сарказм, достигает здесь своей цели: всего несколькими словами – «намордник», «не смел разинуть рта» – точно и исчерпывающе раскрыт смысл пресловутого «единения».

Но в чем же дело? Почему действия царя никак не вызывают у нас смеха, даже тогда, когда Ленин рисует нам царя с помощью насмешки, иронии? А дело в том, что по законам комического человек тем смешнее, чем настойчивее он хочет казаться значительнее, чем он есть на самом деле (или красивее, умнее и т.д.). То есть смех вызывается эффектом необоснованных, чрезмерных претензий. Классический пример – гоголевский Хлестаков.

Царю не надо казаться сильным, он силен и на самом деле. Правда, есть такая область, где ему порой все же хочется казаться не тем, кто он есть на самом деле: иногда царь не прочь изобразить из себя эдакого «попечителя народа». Но делает это вяло, без особого рвения, как бы вполсилы. Да и зачем ему из кожи лезть, если он с молоком матери впитал понятие о всевластии и вседозволенности царя? Добрый ли царь, жестокий ли – он все равно царь, все равно «божий помазанник». Так что ему нет особой нужды притворяться.

Совсем другое дело – буржуазия. Ее положение в обществе зависит не от родовых законов и традиций, а от политической и экономической ситуации в стране. В крупных европейских странах буржуазия твердо стоит на ногах, чувствует себя хозяином жизни. Ленин называет ее «буржуазией сытой», то есть сытой политической властью (т. 11, с. 292). В России же 1905 года на политической арене действовала буржуазия, еще только алчущая политической власти. А поскольку для достижения власти ей необходимо было предпринимать совершенно взаимоисключающие друг друга маневры, постольку буржуазия, особенно ее либеральное крыло, постоянно попадала в самые нелепые ситуации всевозможных противоречий и несоответствий, которые и дают почву для изображения их в комическом ключе.

Ну в самом деле, посмотрите: люди, которые на собраниях, митингах, да и в печати кричат о выдающейся роли пролетариата, называют его освободителем родины, героем дня и т.д., – эти же самые люди потихоньку приторговывают интересами пролетариата. А поскольку торговля за спиной целого класса не может остаться совсем незаметной для общества, то и получается, что либералы то тут, то там попадают в самые нелепые ситуации. Неудивительно, что именно при изображении подобных ситуаций ярче всего и проявилось сатирическое мастерство Ленина-литератора. К тому же он, как мы уже знаем, умел своим острым глазом заглянуть в самую суть несоответствия. Ведь смешное, лежащее на поверхности, видно всем, когда же литератору удается показать социальные и психологические корни этого несоответствия, тогда мы и имеем перед собой комическое в его подлинном эстетическом смысле.

В 10-м томе есть поистине чудо публицистики – «„Революционеры“ в белых перчатках». Если у вас Полное собрание сочинений В.И. Ленина под рукой, не поленитесь и прямо сейчас прочтите эту статью. Я бы даже назвала это не статьей, а блестящим литературным фельетоном, под которым не отказался бы подписаться и сам Салтыков-Щедрин. Но поскольку речь в нем идет об историческом факте, сильно удаленном от нас по времени, то сделаем небольшой экскурс в историю. А произошло тогда вот что. Летом 1905 года делегация либеральной буржуазии отправилась на прием к царю… с петицией! Вот уж поистине история повторяется. Но если 9 января была великая трагедия, то 6 июня случился, как и полагается, «великий» фарс. Петиция, естественно, была насквозь верноподданнической, в ней либералы указывали царю, какая опасность грозит для его высочайшего царского престола, если царь не созовет народных представителей вместе с собой решать государственные дела. Нечего и говорить, что от народа содержание этой слезливой петиции было скрыто.

Теперь начинается самое интересное… Несмотря на верноподданнический настрой либеральной делегации, царь… не захотел ее принять! Казалось бы, оскорбились в самых лучших чувствах и – ушли. Но нет, делегация вступила в переговоры с придворными чиновниками, или, как говорит Ленин, «с ищейками царя» (т. 10, с. 295). «О чем откровенничали, – читаем дальше, – делегаты земцев с придворной шайкой, не желавшей пустить их к царю, мы не знаем» (т. 10, с. 295). Но в конце концов стало известно, что делегаты приняли все условия аудиенции, которые им выдвинула та самая «придворная шайка». «Слышите ли вы это, русские рабочие и крестьяне? – напрямую к народу обращается Ленин. – Вот как поступают „демократы“-„освобожденцы“, враги заговорщичества, ненавистники конспирации! Они устраивают заговоры с министерством двора его полицейского величества, они конспирируют против народа вместе с шпионами. Желая быть представителями „народа“, они принимают шпионами поставленные условия насчет того, как следует говорить с царями о нуждах „народа“!

Вот как поступают люди богатые, независимые, просвещенные, либеральные, „движимые пламенной любовью к отечеству“. Это не то, что грубая, невежественная, зависимая от всякого приказчика рабочая чернь, которая прет прямо и открыто к царю с каким-то дерзким попом, не поговорив даже с влиятельными шпионами об условиях разговора с царем» (т. 10, с. 295 – 296). Оговариваюсь, что эта длинная цитата – еще не тот фельетон, о котором я хочу говорить особо. Это из статьи «Первые шаги буржуазного предательства», написанной Лениным 8 июня. Здесь тоже много иронии и сарказма, но еще гораздо больше здесь прямых оценок. А какая неукротимая страсть, какое желание достучаться до сердца каждого рабочего, чтобы он понял наконец всю меру предательской душонки этих лакействующих «защитников» интересов народа.

Такой взрыв чувств вполне понятен: ведь шел еще только июнь 1905 года, когда революция еще набирала силу, а Ленин очень и очень подумывал о победе. Вот почему он всю душу вкладывал в то, чтобы вовремя раскрыть глаза народу на действительное положение дел. Ведь немало было еще людей из народа, в том числе и рабочих, которые не могли разобраться в двойной политике буржуазии и нередко принимали на веру ее «революционные» речи и елейные гимны восставшему пролетариату.

Но, едва написав статью «Первые шаги буржуазного предательства», Владимир Ильич через два дня пишет и фельетон. Видно, очень уж ему хотелось привлечь внимание к столь явному факту буржуазного предательства как можно большего количества людей. Итак – «„Революционеры“ в белых перчатках». Уже само название довольно метко характеризует сущность «революционности» либеральной буржуазии. Название фельетона Ленину подсказала французская газета «Le Matin», из которой он и приводит следующий эпизод: «Когда депутатов привели в ту комнату дворца, куда должен был выйти царь… вдруг заметили, что у революционера Петрункевича нет белых перчаток. Полковник лейб-гвардии Путятин немедленно снял свои и поспешно дал их революционеру Петрункевичу» (т. 10, с. 300).

Конечно, этот эпизод и без комментариев достаточно смешон. Но мы с вами той французской газеты не читали, и кто его знает, может быть, французский журналист рассказал об этом случае, желая похвалить царских слуг за вежливость. Владимир Ильич же, естественно, не мог пройти мимо такого «вкусного» кусочка, увидев в этом акте клоунского переодевания символ окончательного скатывания буржуазии к лакейству перед царем.

Собственно, эпизод с белыми перчатками явился лишь дополнительным мазком к портрету так называемого революционера. В поведении Петрункевича были и более серьезные поводы для злой и едкой иронии в его адрес. Дело в том, что Петрункевич был действительно связан с революционерами и, по-видимому, в своем либеральном «журчании» о свободе, равенстве, о героическом пролетариате зашел несколько дальше, чем это было принято правилами хорошего тона. Это конечно же не могло не дойти до дворца, и вот царский министр говорит, что не сможет добиться приема царем Петрункевича, так как у него есть революционные связи. Но что же ответили министру депутаты? Они напомнили ему исторический прецедент, когда австрийский император поставил министром графа Андраши – бывшего революционера. Представьте, этот довод убедил министра, и депутаты, в том числе и Петрункевич, были-таки приняты царем.

И вот тут-то Владимир Ильич прямо-таки взрывается при виде подобного бесстыдства. Сравнивать себя с Андраши! Да ведь он был настоящим, а не только на словах революционером! «Граф Андраши, – пишет Ленин, – в 1848 г. участвовал настолько энергично в революционном движении, что после подавления революции был приговорен к смертной казни и заочно (in effigie) повешен» (т. 10, с. 299). Да, действительно, впоследствии Андраши сильно поправел, причем настолько, что даже стал императорским министром. Но это – типичный путь для западноевропейской буржуазии, которая «сначала все же сражалась по-настоящему, была кое-когда даже республиканской, ее вождей „осуждали“ – осуждали за государственные преступления, то есть не только за революционные связи, а за настоящие революционные действия. Потом, много лет, иногда десятилетий, спустя, эти буржуа вполне мирились с самой убогой и куцей конституцией… сами становились у власти и зверски подавляли и подавляют постоянно всякое стремление рабочих к свободе и к социальным реформам» (т. 10, с. 299). Вот так было на Западе. И конечно же было это трагедией для многих личностей.

И вновь история, попытавшись быть повторенной, обернулась фарсом. А для фарса – и слова другие: хлесткие, ироничные, насмешливые: «Русская либеральная буржуазия хочет соединить приятное с полезным: приятно считаться человеком с „революционными связями“, – полезно быть способным занять министерское кресло при императоре Николае Кровавом. Русским либеральным буржуа вовсе не хочется рисковать „осуждением“ за государственные преступления. Они предпочитают прямо перескочить к тем временам, когда бывшие революционеры вроде Андраши стали министрами партии порядка!» (т. 10, с. 299).

И вот сейчас я приведу фразу, которая при первом прочтении, в силу неожиданности, вызвала у меня взрыв смеха, восхищения, которая доставила мне редкостное эстетическое наслаждение: «Русским либералам не хочется революции, они боятся ее, им хочется сразу, не бывши революционерами, прослыть бывшими революционерами!» (т. 10, с. 299). Нет, каково, а! Маленькая игра слов, всего две буковки приставлены, а эффект поразительный. Кстати, забегая далеко вперед, скажу, что многие члены той смехотворной либеральной депутации, в том числе и самый «знаменитый» революционер Петрункевич, впоследствии открыто показали свое классовое лицо. Некоторые из них даже участвовали в расстреле мирной рабочей демонстрации 4 июля 1917 года.

Но вернемся к комедии с белыми перчатками. Итак, царь действительно, что ли, принял игру и вступил в союз с либералами, чтобы вместе с ними обманывать народ? Нет, это было для них слишком много чести. На самом деле царь обманул и их, либералов. Посмотрим же, как унизительно, как комично закончилась вся эта история. Царь торжественно произнес речь, затем любезно поговорил с каждым депутатом в отдельности. Петрункевичу он даже пожелал стать предводителем дворянства. На это Ленин в скобках замечает: «(Если не сразу министром, то предводителем дворянства все же пообещали назначить! Ведь и Андраши начинал, вероятно, с чего-нибудь вроде предводителя дворянства!)» (т. 10, с. 301). А когда царь ушел, депутатов повели в заднюю комнату дворца и покормили их завтраком ценой копеек эдак в 75. По крайней мере, эту цифру называла любящая пикантные подробности французская газета. Совсем было расчувствовавшиеся либералы стали рассылать в разные концы России телеграммы о вполне восстановленном доверии между царем и народом. Но тут приключился один конфуз. Из той же французской газеты стало известно, что, когда депутатам сообщили официальный ответ на их петицию, они аж рты раскрыли от изумления. Дело в том, что они своими собственными ушами слышали, как царь им сказал: «Моя царская воля созвать народных представителей непоколебима». Когда же им вручили документ, там эта фраза выглядела так: «Моя царская воля непоколебима» (т. 10, с. 301).

Будучи человеком очень щепетильным, Владимир Ильич оговаривается, что, возможно, французский журналист это и выдумал. Но: «Недурно сказано или недурно выдумано, если г. Леру все это выдумал» (т. 10, с. 301). В самом деле, пусть это и анекдот, но ведь в каждом анекдоте выражается сущность какого-то явления, пусть даже и в окарикатуренном виде.

Прошло несколько дней, и события показали, что если рассказанный французской газетой случай и был лишь анекдотом, то в реальной действительности царь поступил как раз в полном соответствии с сутью того анекдота. Проанализировав новые сведения об этом вопросе, Владимир Ильич уже 15 июня пишет новую статью тоже с достаточно выразительным названием: «Борьба пролетариата и холопство буржуазии». «Комедианты понесли заслуженное наказание, – пишет он. – Не успели высохнуть чернила, которыми они писали свои хамски-восторженные отчеты о милостивых словах царя, как настоящее значение этих слов выступило перед всеми в новых делах. Цензура свирепствует. …Слова царя разъясняются официально в том смысле, что он обещал совещательное собрание народных представителей при неприкосновенности исконного и „самобытного“ самодержавия!» (т. 10, с. 315).

Ну скажите, разве это не то же самое, что «Моя царская воля непоколебима»? Да, торгашей, соглашателей никто не уважает, даже царь. «Так им и надо, – говорит Владимир Ильич. – За холопское выступление, за скрытие своих настоящих решений и мыслей о конституции, за подлое молчание в ответ на иезуитскую речь царя они наказаны по заслугам. Они всё торговались и торгуются, стараясь получить „безопасную“ для буржуазии пародию на свободу. …Этим торгашам хорошо ответили… пинком солдатского сапога» (т. 10, с. 315).

Я уже говорила, что Ленин разоблачает либералов не только ради установления истины, мол, смотрите все, какова их сущность. Главная цель разоблачений – это предупреждение рабочим: «Не обманывайтесь треском и звоном радикально-освобожденческих речей и земских резолюций. Это – размалеванные кулисы для „народа“, а за кулисами идет бойкая торговля» (т. 10, с. 302). Ленин постоянно возвращает рабочих к мысли о великом предназначении пролетариата: «Судьба русской революции зависит теперь от пролетариата. Только он может положить конец этому торгу. Только он может новым геройским усилием поднять массы, разъединить колеблющуюся армию, привлечь на свою сторону крестьянство и вооруженной рукой взять свободу для всего народа, раздавив без пощады врагов свободы и отбросив в сторону корыстных и шатких буржуазных звонарей свободы» (т. 10, с. 302 – 303).

Всероссийская октябрьская стачка показала справедливость ленинских слов. К этому времени либеральные буржуа все же успели кое-чего добиться своей торгашеской возней. Они уже совсем было наладили Булыгинскую думу, со всей ее предполагаемой комедией якобы демократических выборов и прочих парламентских ритуалов. «Одним словом, – резюмирует Ленин, – они уже совсем было улеглись спать на пожалованном всем российским Обломовым диване, как вдруг… невежливым движением плеча пролетариат сбросил Думу и всю „думскую“ кампанию» (т. 12, с. 52).

(Мне кажется, вы уже настроились сами на литературное чтение, и мне нет уже необходимости обращать ваше внимание на такие выражения, как «звонари свободы», «обломовский диван» и т.д.)

Да, как видим, очень сильно отличались наши буржуа образца 1905 года от западных буржуа 1848 года, на которых наши частенько кивали. Те – сражались на баррикадах, эти – кидались из стороны в сторону, в зависимости от того, чья сторона в данный момент оказывалась сильнее. Вот и после октябрьских событий, когда пролетариат показал свою силу, либералы «чаще оглядываются влево, хотя слюнки и текут у них при виде пышного, украшенного новыми сахарными завитушками думского пирога» (т. 12, с. 52).

Но не надо понимать дело так, будто русские буржуа вообще по своим личным качествам были трусливее французских буржуа. Просто на этом примере мы еще раз убеждаемся, как же был прав Ленин, когда еще в 1894 году утверждал, что политическая фальшь не всегда соседствует с личной фальшью, что на поведение человека, а тем более большой социальной группы людей влияет как политическая ситуация в стране вообще, так и политическая позиция данной группы людей с классовой точки зрения. Историческая особенность момента заключалась в том, что российская буржуазия давно опоздала к пирогу власти, который она могла бы захватить и целиком, ни с кем не делясь, скажем, лет сорок тому назад, когда пролетариат как класс еще только зарождался. Теперь же в борьбу за власть вступила третья сила – созревший и возмужавший пролетариат. Теперь буржуазия оказалась перед выбором: бороться за всю полноту своей власти, но с угрозой быть сметенной пролетариатом, или, наоборот, помочь царю подавить пролетариат и разделить с царем власть, пусть и согласившись даже на крохотный кусочек «пирога».

Выбор, как видим, был совсем не простой, тем более что и сама буржуазия была неоднородна. Но все равно, двойственность буржуазии в политике неизбежно вела к двойственности и отдельных ее представителей.

Так что нет никакого противоречия в том, что некоторые представители либеральных буржуа были вполне порядочными, честными людьми, искренне верящими в то, что они говорили. Но либеральное движение в целом было насквозь фальшивым, либералы как класс никогда не могли быть до конца искренними ни с царем, ни с пролетариатом, ибо никак не могли определить, с кем же им откровенничать: сегодня сильнее одна сторона, завтра – другая. Ну а если бы вдруг случилось такое чудо, и либералы повели бы себя искренне, они бы сами, своими собственными руками себя же и разоблачили и перестали бы существовать как сколько-нибудь серьезная политическая сила. Ну не могли же они признаться царю, что в общем-то в глубине души они мечтают о его свержении! Точно так же и рабочим не могли они сказать, что желают их руками таскать каштаны из огня. Вот почему либералы просто вынуждены были – на всякий случай – заискивать и перед царем, и перед пролетариатом.

Как мы уже видели, царь прекрасно понял сущность лакейства и торгашества либеральной буржуазии. Но вот понял ли это до конца пролетариат? Этот вопрос больше всего и беспокоит Ленина, понимающего, какая опасность для пролетариата заключается в мнимом свободолюбии либералов. «Одним словом, – пишет он, – политическая совесть и политический ум „соглашателя“ состоит в том, чтобы пресмыкаться пред тем, кто сейчас сильнее, чтобы путаться в ногах у борющихся, мешать то одной, то другой стороне, притуплять борьбу и отуплять революционное сознание народа, ведущего отчаянную борьбу за свободу» (т. 12, с. 289).

Вот это и есть главная опасность: либеральные буржуа, и в первую очередь кадеты, изо всех сил работают на отупление революционного сознания народа. А ведь кадеты называют себя ни больше ни меньше как партией народной свободы. «Подите вы! – бросает им в глаза Владимир Ильич. – Вы – партия мещанского обмана народной свободы, партия мещанских иллюзий насчет народной свободы» (т. 12, с. 291). Вообще, кадеты наиболее четко выражали своим поведением классовую сущность устремлений буржуазии. Они всегда чувствовали меру, границу, дальше которой леветь уже опасно. Когда в обществе политическое затишье, они левеют, начинают тормошить общественное мнение, настраивая его против царя. Когда пролетариат слегка поднимает голову, кадеты – тоже еще слева. Им ведь хочется добиться хоть каких-то ущемлений самодержавия, а без пролетарской борьбы ничего этого не достигнешь. Но как только борьба пролетариата принимает решительный характер, кадеты резко правеют, ибо перспектива победы народа их пугает в тысячу раз больше, чем самая что ни на есть неограниченная монархия.

Прежде чем продолжить разговор о кадетах, мне хочется привести очень колоритную зарисовку, сделанную Лениным, как говорится, «по мотивам» стихотворения известного в то время поэта Скитальца. Стихотворение называется «Тихо стало кругом». Оно было написано под впечатлением разгрома Декабрьского вооруженного восстания. Я приведу его так, как оно напечатано на 291-й странице 12-го тома, в сноске.

«Струны порваны! песня, умолкни теперь! Все слова мы до битвы сказали. Снова ожил дракон, издыхающий зверь, и мечи вместо струн зазвучали… Тихо стало кругом; в этой жуткой ночи нет ни звука из жизни бывалой. Там – внизу – побежденные точат мечи, наверху – победитель усталый. Одряхлел и иссох обожравшийся зверь. Там, внизу что-то видит он снова, там дрожит и шатается старая дверь, богатырь разбивает оковы» (т. 12, с. 291).

Посмотрите: поэт видит только две общественные силы – самодержавие и пролетариат. Один сыт победой, другой точит мечи. Но на самом деле так ли уж тихо в «этой жуткой ночи»? Так ли уж «нет ни звука из жизни бывалой»? Нет, Ленин, как политик, видит дальше. И, используя очень яркий художественный образ самодержавия, созданный поэтом, Ленин рисует подлинную картину общественной жизни: «Когда наступает затишье после отчаянной борьбы, когда наверху „отдыхает уставший от победы“, обожравшийся зверь, а внизу „точат мечи“, собирая новые силы, когда начинает снова понемногу бродить и кипеть в народной глубине, когда только еще готовится новый политический кризис и новый великий бой, – тогда партия мещанских иллюзий о народной свободе переживает кульминационный пункт своего развития, упивается своими победами. Обожравшемуся зверю лень подниматься снова, чтобы нападать на либеральных говорунов вплотную (успеется еще! над нами не каплет!). А для борцов рабочего класса и крестьянства не настала еще пора нового подъема. Тут-то и ловить момент, тут-то и собирать голоса всех недовольных (а кто нынче доволен?), тут-то и заливаться соловьем нашим кадетам» (т. 12, с. 291 – 292).

Ну посмотрите: прямо целая басня в прозе. Образ трусливого буржуа здесь дан так наглядно, прямо как в мультфильме: вот перед нами лежит обожравшийся зверь, ну скажем лев. Он добродушно, на сытый-то желудок, смотрит на проделки мелкого зверья, то бишь кадетов. Значит, можно чуть-чуть покритиковать царя. Богатырь-народ после своего поражения пока бессилен. Значит, можно попеть о свободе, так как нет опасности, что в данный момент свободу захватит народ. Ну в самом деле: как тут не заливаться соловьем!

Да и пусть, собственно говоря, заливаются. Ленин считает, что в дни революционного затишья даже такое «пение» приносит все-таки пользу революции, ибо пробуждает к политическим размышлениям самые отсталые, мещанские слои населения. Главное, чтобы потом, во время нового подъема революции, народ сумел стряхнуть с себя очарование от этого «пения», сумел понять, что от слушания песен о свободе надо переходить к борьбе за свободу. Самое гибельное для революции – это когда народ поддается внушениям, дескать, надо не сражаться с царизмом на баррикадах, а включаться в либеральное пение про конституцию, выборы, парламентские свободы и т.д.

Ленин настойчиво предупреждает народ о неизбежности будущего предательства сладкоречивых кадетов. Он пишет: «Тактика кадетов неминуемо и неизбежно сведется к тому, чтобы лавировать между самодержавием и победой революционного народа, не давая ни одному противнику решительно и окончательно раздавить другого» (т. 12, с. 302). Тактику кадетов Владимир Ильич формулирует предельно точно: «Революционный народ должен быть несамостоятелен, это раз, и не должен побеждать окончательно, разгромлять своего врага, это два» (т. 12, с. 303).

Забежим еще раз вперед и вспомним, как точно сбылось это предсказание в 1917 году! Сначала, в феврале, когда пролетариат сверг самодержавие, буржуазия с радостью схватила власть. А потом, убедившись, что пролетариат на этом не остановится, а пойдет дальше – к социалистическому перевороту, – кадеты заволновались и стали сторговываться с самыми ярыми сторонниками восстановления монархии – Корниловым и K°.

Тогда же, в революционные дни 1905 года, буржуазия доторговалась до того, что даже те маленькие кусочки от пирога власти, которые за спиной борющегося пролетариата сумела-таки выторговать у царя, потом были царем отобраны обратно. Остались лишь кое-какие конституционные учреждения, служащие для прикрытия полновластного самодержавия.

Но вот первая русская революция потерпела полное и окончательное поражение. Что же наши кадеты? Ведь по логике вещей они должны были бы снова полеветь, снова начинать возбуждать общественное мнение против самодержавия. Однако логика была нарушена, и кадеты стали не леветь, а праветь! Но если задуматься, то и в этом была своя логика. Слишком близко в ту пору подошли они к краю бездны и поняли, что в эту бездну едва не скатился царь, едва не скатились и они сами. И вот они, побросав все свои революционные лозунги, вступили в тайный сговор с самыми явными монархистами – октябристами.

Да, не только большевики извлекали уроки из событий 1905 года. Буржуазия тоже многому научилась. Поняли и либералы, что играть с восставшим народом опасно, гораздо спокойнее потихонечку торговаться с царем.

Итак, мы прочли те страницы ленинского дневника революции 1905 года, которые касаются разоблачений очень опасного врага революции – либеральной буржуазии. А теперь почитаем тот же дневник под другим углом, почитаем о том, как Ленин рассказывает еще об одном тормозе революции.

К нашему большому несчастью, на руку врагу играла и часть… социал-демократической партии. Это были так называемые меньшевики. Конечно, историю переделать нельзя, что было, то было. Но нельзя и не задуматься над вопросом, а как бы развивались события, если бы вся российская социал-демократия в 1905 году выступила бы единым фронтом, и не только против царизма, но и против либеральной буржуазии? Как знать, может быть, общими целенаправленными усилиями и удалось бы избавить народ, особенно крестьянство, от конституционных иллюзий, внушаемых народу кадетами и прочими либералами? Как знать, как знать…

В жизни же получилось иначе. Меньшевистское крыло социал-демократии не только не помогало Ленину и большевикам в их революционной работе, но, напротив, всячески ее тормозило. Ленин называл меньшевиков оппортунистическим крылом социал-демократии. И надо сказать, что писать о меньшевиках в те годы Ленину было трудно и больно. Это много позже, в 1917 году, меньшевики отчетливо определились в своих политических симпатиях. Правда, они метались между буржуазией и пролетариатом примерно так же, как в 1905 году буржуазия металась между пролетариатом и царем. Но в метаниях меньшевиков все отчетливее проступали симпатии к буржуазии, с которой они в конце концов и вступили в соглашение, докатившись даже до участия в расстреле мирной рабочей демонстрации 4 июля. Естественно, что Ленин в 1917 году будет беспощадно клеймить предательство меньшевиков, высмеивать их будет зло и едко, бить – наотмашь.

Но все это будет уже потом. Кстати, об этом пойдет разговор в следующей главе. А в 1905 году меньшевики были еще все-таки социал-демократами. В то время Ленин их даже не называл меньшевиками, а – новоискровцами, желая, наверное, этим подчеркнуть временность их теоретических заблуждений. По-видимому, Ленин еще надеялся на то, что в конце концов меньшевики пойдут за марксистской линией большевиков. Интересно проследить судьбы некоторых меньшевиков. Иные из них впоследствии отошли от политической деятельности. Я не исследовала этот вопрос специально, поэтому могу лишь предположить: а не повлияли ли на их судьбу ленинские выступления в печати, так ярко и образно, а потому и убедительно разоблачавшие тактику меньшевизма в первой русской революции?

Справедливости ради, надо признать, что таких меньшевиков, которые впоследствии полностью поняли правоту Ленина и активно пошли за большевиками, было немного. Но они все же были, а такое, по-моему, в принципе было бы невозможно, если бы Ленин тогда писал о меньшевиках так же оскорбительно, как о либералах. Нет, сколько раз я ни перечитывала тома, в которых отражена политическая борьба 1905 года, всегда встречалась с такой критикой меньшевиков, в которой все же соблюдалась мера: в те годы Ленин не доводил критику меньшевиков до личного оскорбления.

Литературные средства были самые разные: спокойное обсуждение, ирония, игра слов, привлечение примеров из художественной литературы… Нередко Владимир Ильич пытался задеть самолюбие меньшевиков, обращая их внимание на тот факт, что многие их идеи находят горячее одобрение у либеральных буржуа, а ведь те являлись настоящими изменниками делу революции.

Но в те годы Ленин не обвинял меньшевиков в личной, субъективной непорядочности, в сознательной подлости. Нет, он их считал тогда просто заблуждающимися. И такое отношение, естественно, накладывало отпечаток и на стиль ленинских статей о меньшевиках.

В феврале 1905 года меньшевик Мартынов выпустил брошюру «Две диктатуры». И тотчас орган либеральной буржуазии – журнал «Освобождение» высказал свое одобрение, назвав брошюру Мартынова одним из наиболее интересных произведений социал-демократической литературы. «Как и следовало ожидать, – пишет Ленин, – либеральный буржуа не скрывает своих симпатий к оппортунистическому крылу в социал-демократии… Мог ли иначе отнестись либерал к проповеди хвостизма?..» (т. 9, с. 307). Насчет хвостизма, вернее, о том, почему Ленин меньшевистские взгляды считал хвостизмом, мы еще поговорим. Сейчас же хочу обратить ваше внимание лишь на эмоциональную сторону отношения Ленина к меньшевикам. Видите: Ленин заостряет их внимание на том, кто же их поддерживает! Разве их, называющих себя социал-демократами, не должно было насторожить проявление к ним симпатий со стороны буржуазии?

В этой же статье есть еще слова, которые мне кажутся важными именно с точки зрения тогдашнего отношения Ленина к меньшевикам. Вот эти слова: «…являются ли новоискровцы изменниками делу пролетариата? Нет. Но они являются непоследовательными, нерешительными, оппортунистическими защитниками этого дела… Поэтому новоискровцев идейно поддерживают и оправдывают прямые изменники делу пролетариата, освобожденцы» (т. 9, с. 308). Вот в этих словах я и вижу исходную позицию отношения Ленина к меньшевикам в 1905 году. Здесь Лениным показана принципиальная разница между либеральными буржуа и меньшевиками. Либеральные буржуа для Ленина – это «прямые изменники». Меньшевики – изменники поневоле постольку, поскольку они своими заблуждениями играли на руку прямым изменникам. Прямых изменников надо разоблачать – беспощадно, резко, дабы оградить от их влияния народ. С меньшевиками – сложнее: надо было, разоблачая их взгляды, тонко провести границу между их ошибками и здоровым зерном. Короче, надо было бороться не столько против них, сколько за них. Вот в чем трудность, вот в чем сложность.

Теперь и посмотрим, какими же средствами Ленин-литератор выполнял эту сложную задачу. Одну из главных ошибок новоискровцев Ленин видел в их чрезмерной доверчивости к словам либералов. Конечно, меньшевики тоже видели двойственность, половинчатость либеральных буржуа. Но они считали, что либералов можно исправить, объяснив им суть дела, в общем, с ними можно договориться. Они считали, что если, например, либералы признáют необходимость всеобщего, равного и тайного избирательного права, то с ними вполне можно идти на соглашение. Это была крупная ошибка, основанная на игнорировании классового содержания либерального движения. «Глубоко ошибается новая „Искра“, – пишет Ленин, – думая, что половинчатость есть моральное, а не политико-экономическое свойство буржуазной демократии…» (т. 9, с. 186).

Один из меньшевиков, Старовер, выступил со статьей, в которой довольно витиевато высказался о том, что можно договориться с буржуазными демократами, если «преподносить им неотразимый реактив своего требования, лакмусовую бумажку демократизма…» (т. 9, с. 186). Под видом «реактива» Старовер как раз и имел в виду признание либералами всеобщего избирательного права. Очень тонко, осторожно пытается Ленин объяснить Староверу, сколь наивно его стремление «придумать неотразимые бумажные реактивы» (т. 9, с. 187). Сначала Владимир Ильич немного поиронизировал, используя слова Базарова из романа Тургенева «Отцы и дети»: «Как красиво это написано! и как хочется сказать автору этих красивых слов, Староверу: друг мой, Аркадий Николаевич, не говори красиво!» (т. 9, с. 186). Пока еще, как мы видим, это шутка. А дальше Ленин переносит свои обличения на прямых изменников – на либералов: «Г-н Струве одним почерком пера отразил неотразимый реактив Старовера, когда написал в программе „Союза освобождения“ всеобщее избирательное право. И тот же самый Струве на деле уже не раз доказал нам, что все эти программы для либералов – простая бумажка, не лакмусова, а обыкновенная бумажка, ибо буржуазному демократу ничего не стоит сегодня написать одно, а завтра другое» (т. 9, с. 186 – 187).

Видите, как тонко: вроде бы бумажка сама по себе и не плоха, да только для кого она писалась, для Струве? Так ему любая бумажка не указ. И получается, что Староверу вроде бы и обижаться не на что, а с другой стороны, ясна вся несостоятельность его затеи с «неотразимым реактивом».

А сколько здесь литературных приемов: и использование художественных образов классической литературы, и ироническое перефразирование – «отразил неотразимый реактив», и комический эффект игры слов – дескать, да, бумажка, только «не лакмусовая, а обыкновенная бумажка»…

Поначалу такое легковерное отношение к заявлениям буржуазии могло действительно выглядеть всего лишь недомыслием. По-видимому, Ленин так вначале и считал. Но постепенно все более выяснялось, что поддержка меньшевиками либералов – это не оттенок в их взглядах, а – тактика. Это уже была весьма опасная ошибка, и Ленин решил поговорить о меньшевистских заблуждениях обстоятельно и серьезно. И вот в те горячие дни, когда надо было реагировать на каждое из множества событий если уж и не статьей, то хотя бы заметкой, Ленин выбрал-таки время и написал большую теоретическую работу «Две тактики социал-демократии в демократической революции». Первая тактика – это тактика большевиков. Да, революция 1905 года – это демократическая революция. Да, в случае ее победы к власти придет буржуазия. Но от того, какую роль в этой революции будет играть пролетариат, зависит и дальнейшая судьба революции. Если пролетариат возглавит революцию, то он, добыв власть для буржуазии, и себе многое добудет: максимум свобод, которые помогут ему готовиться уже к социалистической революции.

Вторая тактика – меньшевиков. Она, к сожалению, означала на деле полное подчинение рабочего движения интересам буржуазии. Новоискровцы считали, что раз революция буржуазная, то и ведущей силой ее должна быть буржуазия. А пролетариат, дескать, пусть борется за конкретные результаты – экономические уступки, мелкие реформочки… Но ведь это и есть ничем не прикрытый хвостизм! Это и есть стремление обречь рабочих плестись в хвосте буржуазного движения. Не случайно книгу Мартынова «Две диктатуры», автор которой как раз и предназначает рабочим столь жалкую роль, Ленин называет «образцово-хвостистским произведением» (т. 11, с. 20).

Ведь что получается? Если рабочим определить «хвостистскую» роль, то революция, лишенная своей основной ударной силы, вообще не победит. Никакая – ни демократическая, ни социалистическая. У власти останется царь. Отсюда вытекает безжизненность всех остальных, хотя бы и очень революционных, разглагольствований меньшевиков. Если пролетариат – не гегемон, то и не будет победоносного восстания. Если не будет победы, то все обещанные реформы, думы, собрания останутся на бумаге. И Ленин изо всех сил убеждает новоискровцев, что надо повернуться лицом к пролетариату, что буржуазии верить нельзя, что буржуазия боится победоносной революции, боится, чтобы она не зашла слишком далеко, чтобы она «не смела слишком решительно все остатки старины» (т. 11, с. 38).

Исход революции зависит от того, сумеет ли пролетариат разделаться с царизмом «по-якобински», то есть смести его революционным путем. Если не сумеет, тогда буржуазная демократия пойдет на сделки с царизмом. (Как мы знаем, это ленинское предположение подтвердилось в точности всем дальнейшим ходом революции.)

Но все же даже здесь, в большой теоретической работе «Две тактики…», написанной летом 1905 года, Ленин еще не ставит окончательно крест на меньшевиках. Он все еще отличает их от либералов, от освобожденцев. Говоря про последних, Ленин все время подчеркивает их сознательное предательство. Они «хотят разделаться с самодержавием мягко, по-реформаторски, – уступчиво, не обижая аристократии, дворянства, двора, – осторожно, без всякой ломки, – любезно и вежливо, по-барски, надевая белые перчатки…» (т. 11, с. 47).

Меньшевики, то есть новоискровцы, разумеется, сознательно к такому позорному поведению в революции не стремятся. Они «не сливаются с освобожденцами», еще и еще подчеркивает Ленин (т. 11, с. 47). Но объективно-то они все равно играют на руку освобожденцам, все равно «оказываются фактически, в силу характера своих лозунгов, в хвосте у них» (там же).

Здесь я позволю себе маленькое отступление. Сегодня в нашем обществе очень усилился интерес не только к произведениям Ленина, но и к его характеру как человека. Иногда приходится слышать о резкости Владимира Ильича, о его феноменальной бескомпромиссности: дескать, вон, смотрите, как что не по нему, так сразу и ультиматумы ставил… Да, Ленин бывал и резок, и даже мог стукнуть кулаком по столу. Но все же главным методом воздействия на людей у него был метод убеждения. Меня просто удивляет его бесконечное терпение, с каким он выслушивает и вникает в мнения противоположных сторон. Просто поражаешься иногда, как у него хватало терпения убеждать, убеждать, убеждать… И как часто нам сегодня не хватает этого качества!

Вот и с меньшевиками. Пока речь шла о честных заблуждениях, Ленин до последнего аргумента, до последнего шанса пытался их убедить в ошибочности взятого ими курса. Заканчивая книгу «Две тактики…», Владимир Ильич еще раз протягивает руку новоискровцам: «Мы окажемся изменниками и предателями революции, если мы не используем этой праздничной энергии масс и их революционного энтузиазма для беспощадной и беззаветной борьбы за прямой и решительный путь» (т. 11, с. 103). Обратите внимание на это «мы», двухкратно повторенное. «Мы» – это социал-демократы, пока еще одна партия. Новоискровцы – это еще не прямые изменники делу пролетариата, это оппортунистическое крыло РСДРП. Крыло, но – РСДРП!

И Ленин взывает к ним, к новоискровцам, очнуться от грез, вырваться из плена либеральной псевдореволюционной болтовни, переоценить свое отношение к пролетариату и – вместе с большевиками встать во главе решительной борьбы рабочего класса. И все же последняя страница книги пропитана еще и горечью от сознания того, как сильно уже укоренились во взглядах многих новоискровцев хвостистские воззрения, мечты о «тихом „плавании“ либерального прогресса» (т. 11, с. 104). Что ж, насильно никого нельзя заставить быть последовательным революционером, смелым борцом… «Но, – говорит с горечью Ленин, – кто в настоящий революционный момент сознательно способен предпочесть мирное плавание и путь безопасной „оппозиции“, – тот пусть лучше уйдет на время от социал-демократической работы, пусть дождется конца революции, когда минет праздник, снова начнутся будни, когда его буднично-ограниченная мерка не будет таким отвратительным диссонансом, таким уродливым извращением задач передового класса» (там же).

Не успел Ленин поставить точку в конце книги, как вышли очередные номера «Освобождения» и новой «Искры». И снова знакомая картина: либералы похваливают новоискровцев за «реализм, трезвость, торжество здравого смысла, серьезность резолюций, тактическое просветление…» (т. 11, с. 108). Цитируемые здесь слова – это уже из послесловия, написанного Лениным по следам выступлений упомянутых изданий. Как видно из приведенных похвал, либералы приветствуют в меньшевистских писаниях именно поворот к оппортунизму. И конечно же Владимир Ильич еще раз призвал меньшевиков задуматься над своей позицией, над тем хотя бы фактом, что эту позицию так усердно поддерживают сознательные обманщики народа – либеральные буржуа.

И пусть пока еще Ленин не считает меньшевиков сознательными врагами. Но это – пока. Терпение его уже явно истощается. А вместе с тем меняется и тон его критики в адрес меньшевиков. Уже в конце послесловия к «Двум тактикам…» Ленин дает очень язвительное определение для новой «Искры», назвав ее «хлестаковской» (т. 11, с. 131).

Чем дальше, тем резче становится тон статей Ленина. Вот подтвердилась правота Ленина, призывавшего к бойкоту Думы. Плеханов, как известно, был против бойкота. И вот в начале 1906 года кадеты, добившись-таки проведения выборов, победили на них. Но кадетам еще очень нужно, чтобы в Думе было хоть несколько социал-демократов: с их помощью они хотят усилить свое влияние на массы. То есть снова ложь, снова обман: под видом сотрудничества с социал-демократами кадеты надеются использовать их в качестве ширмы для проведения своих, буржуазных целей. Что, собственно, им с успехом, правда временным, удалось проделать в 1917 году, когда они окончательно подчинили своим интересам меньшевиков и эсеров. А в 1906 году меньшевики еще пытались вести хоть какую-то самостоятельную политическую линию, их подыгрывание буржуазии было еще подспудным, вот почему буржуазия буквально ликовала, когда те или иные действия или высказывания меньшевиков помогали им, либеральным буржуа. Посмотрите, как зло (уже зло!) об этом пишет Ленин: «…нет теперь в России либеральной газеты, даже либеральной газетной статьи (вплоть до „Слова“, да, да, вплоть до октябристского „Слова“!), которые бы не обнимали, не целовали, не миловали мудрого и дальновидного, рассудительного и трезвого Плеханова, имевшего мужество восстать против бойкота» (т. 12, с. 273).

Я уже говорила о том, что одним из излюбленных литературных приемов Ленина было использование образов из художественной литературы. Иногда это было одно словечко, но такое, в котором суть явления отражалась как в капле воды. Таковы его словечки «тряпичкинство», «обломовский диван», «хлестаковская» новая «Искра»… (т. 9, с. 270; т. 12, с. 52; т. 11, с. 131). Но иногда этот литературный прием предстает перед нами в виде развернутой картины, в виде последовательно проведенной параллели. И тогда, как бы на базе известного произведения, получается новое произведение. В этом отношении совершенно изумительна «Социал-демократическая душечка». Вся заметка занимает 13 строчек 11-го тома. Поэтому я приведу ее целиком.

Социал-демократическая душечка

Приветствуемый «Освобождением» тов. Старовер продолжает в новой «Искре» каяться в грехах, содеянных им (по неразумию) участием в старой «Искре». Тов. Старовер очень похож на героиню чеховского рассказа «Душечка». Душечка жила сначала с антрепренером и говорила: мы с Ванечкой ставим серьезные пьесы. Потом жила она с торговцем лесом и говорила: мы с Васечкой возмущены высоким тарифом на лес. Наконец, жила с ветеринаром и говорила: мы с Колечкой лечим лошадей. Так и тов. Старовер. «Мы с Лениным» ругали Мартынова. «Мы с Мартыновым» ругаем Ленина. Милая социал-демократическая душечка! в чьих-то объятиях очутишься ты завтра? (т. 11, с. 281).

Восхитительно, не правда ли? В 13 строчках – вся политическая биография меньшевика Старовера (Потресова). Здесь каждое слово играет на тему. И то, что Старовера приветствует либеральное «Освобождение», и прямое указание на то, что Старовер откровенно предал революционные идеалы старой «Искры». Но самый блеск, конечно, в сравнении с чеховской «Душечкой».

И что еще поражает: как безошибочно умел Владимир Ильич определить степень заблуждений человека. В данном случае со Старовером Ленин понял, что этим человеком уже перейдена грань, что он уже никогда не вернется в ряды настоящих революционеров. И те насмешливые предположения об объятиях, в которых Староверу еще предстояло оказаться, – они ведь полностью подтвердились впоследствии. Откроем «Указатель имен» 11-го тома на странице 555 и прочтем про дальнейшую судьбу Потресова: «В годы реакции – идеолог ликвидаторства… Во время первой мировой войны – социал-шовинист. После Октябрьской социалистической революции эмигрировал; за границей сотрудничал в еженедельнике Керенского „Дни“, выступал с нападками на Советскую Россию» (т. 11, с. 555).

В литературоведческих исследованиях о писателях часто рассматривается вопрос о том, как позиция писателя влияет на его художественные средства. Ну например, Горький был откровенно влюблен в рабочий класс, верил в его разум, силу, революционный дух. И вот как он их изображает: «Человек смотрел на нее открыто, доброжелательно», «молодые, честные, трезвые» «будут ходить по земле люди вольные, великие свободой своей», «огонь его голубых глаз вспыхнул светлее» и т.д. С другой стороны, мы знаем, что писатель ненавидит защитников старого мира – прогнившего и выморочного строя. И вот со страниц романа перед нами встают совсем иные фигуры, иные картины: «желтое лицо», «пальцы у него в шерсти», «круглый, сытенький и напоминал ей спелую сливу, немного залежавшуюся и уже покрытую пушистой плесенью», «маленькие, пузатые, краснорожие человечки», «маленький офицерик… визгливо крикнул» и т.д.

Конечно, скажем мы, у художника больше возможности выразить свое отношение к герою: ведь герой-то вымышленный! Автор волен придать ему такие качества, какие посчитает нужным. В этом отношении публицисту намного труднее: он пишет о реально существующих людях, называет их подлинные имена. Может быть, и хотелось бы иного крикуна-либерала изобразить маленьким, пузатеньким и с визгливым голосом, да ведь в жизни-то он, как «назло», мог быть как раз весьма внешне импозантным и даже симпатичным человеком. Так что оценим те трудности, которые стояли перед Лениным: изобразить этого крикуна пигмеем не по внешним признакам, а по стилю поведения, по взглядам.

Оценим и результаты. В самом деле, разве умелое использование литературных приемов, разных стилевых оттенков не помогают нам понять сущность того или иного идейного течения? Вспомним хотя бы, какими разными красками рисует Владимир Ильич либералов и меньшевиков. Первых он, как мы помним, разоблачает, срывает с них маски. А под масками – рвущиеся к власти буржуа. И как выпукло, ярко, точно сущность этого буржуа помогают понять такие слова, как «крадется к власти», «подкарауливает момент», «верхом на рабочем движении», «погоняют кнутиком»… Так и встает перед глазами образ хитрого зверя, который только для видимости надел овечью шкуру.

Меньшевиков, как мы помним, в 1905 году Ленин не разоблачает, а пытается образумить. Их главная беда – отсутствие самостоятельной политической линии, слишком доверчивое отношение к словесным заверениям буржуазии. Отсюда и образы, воплощающие понятия зависимости, несамостоятельности. Вспомним Тряпичкина-Мартова, которого ведет на веревочке Мартынов. Вспомним душечку Старовера. Плеханова, которого целуют и милуют либералы… И перед нами превосходный портрет непоследовательного, несамостоятельного движения.

К чему такая несамостоятельность приводит, показала дальнейшая история. Если в 1905 году один меньшевик «вел на веревочке» другого, то в 1917 году веревочку перехватили уже кадеты и потащили всех меньшевиков скопом в сторону своих, буржуазных интересов.

Ну признайтесь, неужели литературный стиль Ленина нисколько не помог вам разобраться в сущности описываемых им явлений? Если нет, то это, конечно, моя вина. Но ведь вы можете и сами снять с полки или взять в библиотеке хотя бы четыре тома, с 9-го по 12-й, и тогда…

Я просто уверена, что тогда уж вы точно убедитесь, до чего же сочен, образен, выразителен язык произведений В.И. Ленина!

ГЛАВА 4. СЛУШАЙТЕ МУЗЫКУ РЕВОЛЮЦИИ!

В этой главе я буду размышлять только об одном 34-м томе. Хотя, если честно признаться, так хотелось снова написать о группе томов, или, образно говоря, о второй «болдинской осени» Ильича: ведь творчество Ленина 1917 года отмечено еще большим взлетом вдохновения, чем даже 1905 года.

Написанное Лениным только с февраля по октябрь семнадцатого года – это четыре с половиной тома, с середины 30-го по 34-й. И я не знаю лучшей литературы, из которой можно было бы так отчетливо уяснить для себя, что же произошло тогда, в семнадцатом. Весь тот год – это был такой сгусток истории, что по плотности его можно сравнить разве что с той гипотетической точкой, из которой путем взрыва когда-то образовалась вся наша материальная Вселенная. Каждый день того года, каждый поворот событий заслуживает тщательнейшего изучения учеными-историками. Но пока, несмотря на многочисленные книги о семнадцатом годе, на мой взгляд, далеко еще не все изучено.

Вот почему задача написать в одной книге, и даже в одной главе, о произведениях всего семнадцатого года показалась мне просто невыполнимой. И я решила написать об одном только томе – о 34-м. Этот том занимает в Полном собрании сочинений Ленина совершенно особенное место: он стоит на рубеже двух эпох. 34-м томом заканчивается эпоха старого мира, а с 35-го начинается эра социализма!

Я иногда сожалею: ну почему ленинские тома имеют такой строгий, академический вид? Быть может, таким оформлением подчеркивается фундаментальность ленинского учения? В этом есть, конечно, своя логика. Но лично для меня каждый ленинский том – это, с одной стороны, кусок жизни самого дорогого человека, с другой – кусок нашей истории. Поэтому все тома – разные. Не только, само собой, по содержанию, но и по тональности, по эмоциональной окраске. Лично я, в мечтах конечно, для каждого ленинского тома сделала бы особую, не похожую на другие, обложку. А уж для 34-го, конечно, выбрала бы цвет красный, даже пурпурно-красный: ведь это том, пронизанный всполохами Октября, это – предреволюционный том!

И еще. Я буду рассказывать об этом томе под аккомпанемент своих музыкальных ассоциаций. Может быть, вам это покажется странным, даже причудливым, но я же предупреждала, что в этой книге – мои личные мысли, чувства, ощущения, вызванные чтением ленинских книг. У вас, наверное, возникнут другие ассоциации – люди ведь все разные. И я вовсе не хочу, чтобы вы смотрели на ленинские произведения моими глазами. Моя задача другая: показать, как много может дать уму и сердцу такое вот личностное чтение Ленина, чтение для себя, без указок и рекомендаций, без предварительных наставлений преподавателя. У каждого человека свой внутренний мир, поэтому и ассоциации могут быть самыми разными.

Что касается меня, то я просто не могла пройти мимо таких, например, совпадений, как любовь к музыке Бетховена. Для Ленина он был самым любимым композитором, и для меня за всю мою жизнь никакая музыка не смогла встать даже рядом с Адажио из Девятой симфонии или его же Семнадцатой сонатой. Люблю, безусловно, и знаменитую Аппассионату. И если бы мне позволили не только оформлять обложки ленинских томов, но еще и давать им названия, то 34-й том я бы так и назвала – АППАССИОНАТА.

Аппассионата

Да, мне этот том слышится в звуках прекраснейшей из сонат Бетховена, одного из самых любимых произведений Владимира Ильича. По взволнованности, по страстности 34-му тому нет равных. И всегда, когда я его читаю, – вспоминаю бетховенскую сонату, и кажется, что вот, вот, это самое, то, о чем сейчас читаю, – вот это и проносилось в голове Владимира Ильича, когда он в гостях у Горького осенью 1920 года, слушая Аппассионату, сказал: «Ничего не знаю лучше „Appassionata“, готов слушать ее каждый день»[22].

Конечно, говоря словами Мариэтты Шагинян, я здесь «вхожу в область догадок»[23]. Но все же хочется думать, что не так-то уж далека от истины моя догадка. Ну в самом деле, разве не естественно предположить, что страстная, кипучая музыка сонаты уносила мысли Ильича в то горячее лето семнадцатого года, и не только напоминала о событиях, но и убеждала: все сделано правильно, удивительно вовремя.

В те три с половиной месяца Ленин творил свою Аппассионату. Но чтобы услышать звучащую в предреволюционном томе музыку революции, надо, как минимум, взять его в руки и углубиться в него. Так снимем же этот том с полки.

Первая ленинская строчка тома – это как тема сонаты, звучащая определенно и ясно: «Контрреволюция организовалась, укрепилась и фактически взяла власть в государстве в свои руки» (с. 1). Так характеризует Ленин обстановку в стране после событий 4 июля. И заключительная строчка тома – как последний аргумент, как последний выдох смертельно уставшего музыканта, аккорд поистине бетховенской выразительности: «Промедление в выступлении смерти подобно» (с. 436).

А между первой и последней строчками в стремительном темпе пролетает сонатное аллегро, которое убыстряется с каждой страницей, все быстрее, еще быстрее, как только можно быстрее… Вот уже, с середины тома, аллегро переходит в престо, затем в престиссимо…

Стр. 155: «России грозит неминуемая катастрофа… Прошло полгода революции. Катастрофа надвинулась еще ближе».

Стр. 239: «…большевики могут и должны взять государственную власть в свои руки».

Стр. 241: «История не простит нам, если мы не возьмем власти теперь».

Стр. 247: «Ждать нельзя. Революция гибнет».

Стр. 280: «Кризис назрел. Все будущее русской революции поставлено на карту».

Стр. 340: «Медлить – преступление. Ждать съезда Советов – ребячья игра в формальность, позорная игра в формальность, предательство революции».

Стр. 387: «Ждать чего? Чтобы Керенский и его корниловцы-генералы сдали Питер немцам…»

Стр. 436 (последняя!): «…ни в коем случае не оставлять власти в руках Керенского и компании до 25-го, никоим образом; решать дело сегодня непременно вечером или ночью».

…Последнее письмо 34-го тома цитируется часто, и, конечно, оно впечатляет и само по себе. Но все же по-настоящему прочувствовать эти строки, ощутить всю серьезность, весь накал момента можно, лишь промчась по тем раскаленным месяцам, вместе с Ильичем пережив все крутые повороты истории, вместе с ним до боли в сердце, до хрипоты в горле убеждать всех, что Временное правительство предало революцию, что спасти ее теперь может только вооруженное восстание.

История неудержимо приближалась к Октябрю. Многие в это не верили, иные побаивались. Владимир Ильич Ленин после событий 3 – 4 июля знал точно: Октябрь – неизбежен, это – веление времени. Но Ленин знал и то, что историю делают люди, и тем лучше они это делают, чем понятнее для них тактика и стратегия борьбы. Вот почему Ильич изо всех сил стремился к тому, чтобы убедить партию и массы в том, в чем был уверен сам. Тут, мне думается, проявилось одно из великих качеств Ильича – ответственность. Кажется, какое простое и понятное слово. Вот, говорим мы, некто ответственно относится к порученному делу. Говорим с одобрением… Но скажите, а кто поручал Ильичу не только видеть дальше других, но и прилагать нечеловеческие усилия, чтобы и остальных в этом убедить? Кто поручал ему не только точно определить, что надо делать, но и взвалить на свои плечи львиную долю практического выполнения этого дела? Можно разные слова тут произносить: «время», «история», «жизнь», «эпоха»… Но все это, как мы понимаем, метафоры, «литература»…

В данном случае перед нами редчайшее проявление чувства ответственности, когда человек сам поручает себе и сам же спрашивает с себя по самой высокой мерке. Это – ответственность в самом точном смысле. Ильич обладал такими способностями видеть, понимать, оценивать, какими не обладал никто. Как сказал поэт, «видел то, что временем закрыто». Он и сам знал цену своим способностям и – просто считал себя обязанным употребить их без остатка для пользы революции. Ильич был из бетховенской породы. Звездный час для таких великанов духа наступает не сам собой, не как дар небес, а как счастье, выкованное собственными руками. Так Бетховен в муках творил свою Девятую симфонию, так Ленин с нечеловеческим напряжением ума, сил, воли творил Октябрь.

Сейчас, когда читаешь 34-й том, кажется, что это так понятно, ясно: ну да, после 4 июля надо было готовиться к вооруженному восстанию. Ведь в те предреволюционные месяцы все, буквально все работало на Октябрь! Но – не впасть бы нам в иллюзию очевидности. Ведь это для нас, сегодняшних, те месяцы уже точно являются предреволюционными. Это мы, сегодняшние, на те события смотрим с 70-летнего расстояния. А тогда точно этого не знал никто, но предвидел лучше всех – Ленин. И то, что нам сегодня представляется предельно ясным, тогда приходилось доказывать и доказывать. Меньшевикам, которые, как, например, Суханов, утверждали, что Россия не дозрела до социализма. Отступившимся большевикам, которые, подобно Плеханову, даже после июльских событий не видели альтернативы демократическому пути развития революции. И даже соратникам, единомышленникам, которые в принципе разделяли взгляды Ленина, – даже им приходилось доказывать, например, что к восстанию надо подходить как к искусству.

В конце концов и большевики, и народные массы убедились в правоте Ленина, пошли за ним. Но не потому, что, как уверяют советологи, он имел какое-то магическое свойство подчинять своей воле людей, а потому, что у него был прекрасный союзник – жизнь! Все ленинские оценки, все его призывы опирались, с одной стороны, на революционную теорию Маркса, с другой – на факты, факты и еще раз факты. А факты как раз и доказывали неизбежность новой, социалистической революции.

В самом деле, что получили трудящиеся из того, ради чего они совершили революцию в феврале? Свободу? Ленин показывает, что вместо свободы – произвол, расстрел демонстраций, введение смертной казни на фронте. Мир? Вместо него – тайные сговоры с иностранными капиталистами. И еще – новые десятки и сотни тысяч солдат, отправляемых на империалистическую бойню. Землю? Но вместо нее – буржуазные байки про Учредительное собрание.

Но в чем же дело? Ведь у власти фактически встала буржуазия, которая вместе с народом совершала Февральскую революцию. Почему же буржуазия ничего не сделала для народа – того самого народа, без которого она сама не смогла бы скинуть царя? А потому, что случилось как раз то, чего опасались буржуазные либералы в 1905 году: народ не довольствовался ролью лошадки, на которой буржуазия пожелала въехать на трон полновластия, а тоже захватил себе частицу власти – в виде Советов рабочих и солдатских депутатов. Как известно, после Февраля в стране воцарилось двоевластие. Естественно, что буржуазия с опаской смотрела на этот орган народовластия, тем более что большевики во главе с Лениным выставили лозунг: «Вся власть Советам!» В этих условиях двигать революцию вперед – это значило двигать ее в сторону осуществления большевистского лозунга, в сторону социализма. И Временное правительство, буржуазное по своему составу, стало тащить революцию назад. Вплоть до восстановления монархии. Лучше уж обратно к царю, чем вперед к народовластию.

Таким образом, Временное правительство, хоть и называлось революционным, на деле становилось все более и более контрреволюционным. Полное банкротство Временного правительства в революционном отношении – это был первый фактор, работающий на Октябрь. Фактически, при союзе кадетов с генеральным штабом армии, в стране воцарилась военная диктатура. Это только меньшевики и эсеры не видели явной контрреволюционности Временного правительства. По словам Ленина, «дурачки эсеровской и меньшевистской партий ликовали, купаясь самовлюбленно в лучах министерской славы их вождей» (т. 34, с. 63). Народ же – сам и с помощью агитации большевиков и разъяснений Ленина – все больше и больше убеждается, что ему «нет спасения от железных тисков войны, голода, порабощения помещиками и капиталистами, иначе как в полном разрыве с партиями эсеров и меньшевиков…» (т. 34, с. 69).

Ленин показывает, как колебаниями эсеров и меньшевиков очень ловко воспользовались капиталисты, которые «потирали руки от удовольствия, получив себе помощников против народа в лице „вождей Советов“…» (т. 34, с. 63). И конечно же они не только радовались, но и планомерно вели дело к тому, чтобы уничтожить все до единого завоевания Февраля, отбросить историю на много лет назад. Так что социалистический переворот был просто необходим в плане спасения революции.

Второй фактор, работающий на Октябрь, заключался в предательском поведении буржуазии не только по отношению к народу, но и вообще к отечеству. Ленин разоблачает и это предательство контрреволюции, которая готова совершить – и совершает – «самые неслыханные преступления», готова «отдать Ригу (а затем и Петроград) немцам, открыть им фронт, отдать под расстрел большевистские полки…» (т. 34, с. 146). Наглядный тому пример – восстание Корнилова, которое подтвердило, что «буржуазия предаст родину и пойдет на все преступления, лишь бы отстоять свою власть над народом и свои доходы» (там же).

Как видим, буржуазия, только ради того, чтобы не допустить народ к власти, готова была продать Россию иностранным империалистам: авось поделятся потом властью со своими братьями по классу. Такой откровенный сговор буржуазии с иностранным империализмом ставил вопрос о вооруженном восстании уже в плане спасения отечества.

Но сговор с иностранными империалистами был не единственным преступлением русской буржуазии перед родиной. Ленин обвиняет их в сознательном курсе на разруху в стране, на развал экономики… Кстати, советологи как раз часто пишут, что разруха в России была-де вызвана революцией и в этом-де еще одна страшная «вина» большевиков. Ленин же с фактами и цифрами в руках показывает, что на грань катастрофы Россию поставили именно капиталисты. Статья, написанная в сентябре, называется «Грозящая катастрофа и как с ней бороться». Подумать только: те самые, кто громче всех кричит о защите отечества, тем временем внутри страны «умышленно и неуклонно саботируют (портят, останавливают, подрывают, тормозят) производство…» (т. 34, с. 155). Что ж они, спросим мы, сумасшедшие? Ведь это их страна, их отечество! Но и на этот раз история показала, что инстинкт классового самосохранения сильнее всех остальных чувств, в том числе и патриотизма. И буржуа сознательно вели дело к разорению своей страны, надеясь, что разруха облегчит им «возврат к монархии и восстановление всевластия буржуазии и помещиков» (т. 34, с. 155).

Итак, виновники катастрофы были выявлены, а дальше Ленин доказывает, что выход – только в революции. Ведь что нужно для борьбы с разрухой, с голодом? И это при том, что в стране достаточно хлеба и сырья. Значит, нужны учет и контроль. Но помещики и капиталисты никогда не допустят контроля со стороны народа, ибо такой контроль вскроет «их безмерные, неслыханные, скандальные прибыли…» (т. 34, с. 156). Отсюда логический вывод: народ должен взять власть в свои руки и уже тогда наладить свой учет и контроль.

В стремлении к скандальным прибылям заключается и секрет слишком громких воплей о патриотизме, о «войне до победного конца». Ленин открывает глаза народу на подлинную суть этих крикунов: война-то им просто выгодна! На точных цифрах он показывает, что капиталистическое хозяйство на войну «есть систематическое, узаконенное казнокрадство» (т. 34, с. 173). 50 миллионов ежедневно стоила война России, и из них от 5 до 10 миллионов – тоже ежедневно – текли в карман капиталистов! Ясно же, что только рабочие, взяв власть в свои руки, будут искренне заинтересованы в окончании губительной для России войны.

В общем, с какой стороны ни посмотреть, а Россия стоит перед дилеммой: либо назад, к помещичье-капиталистическому господству, а то и к монархии, либо вперед, к социализму. «Середины нет, – настойчиво убеждает Ильич. – И в этом основное противоречие нашей революции. Стоять на месте нельзя – в истории вообще, во время войны в особенности. Надо идти либо вперед, либо назад» (т. 34, с. 192).

Итак, вопрос ясен: только социалистическая революция может спасти Россию от катастрофы. Ленин доказывает это почти с математической точностью и в то же время с необычайной эмоциональной силой: ведь история уже не идет, она мчится, события развертываются с головокружительной быстротой.

И от статьи к статье, от страницы к странице 34-го тома нарастает волнение Ильича: только бы не упустить благоприятный момент для вооруженного восстания! Собственно говоря, восстание уже просто не могло не произойти: терпение народа истощилось окончательно. И все же письмо Ильича от 24 октября так и звенит тревогой, чувствуется, что каждое слово болью отдается ему в сердце.

Но вот тут я сама себя ловлю на противоречии. С одной стороны, утверждаю, что история совершенно объективно и закономерно приближалась к Октябрю. Причем в этом утверждении опираюсь ведь исключительно на мнение самого Ленина. А с другой стороны, сама же подчеркиваю эмоциональную напряженность Ленина, его явное беспокойство за судьбу революции. Но ведь если Октябрь был исторической неизбежностью, если все работало на революцию, если ничто уже не могло остановить движения истории… Так зачем же было тревожиться, волноваться, настойчиво требовать от большевиков решительных действий?

Я долго раздумывала над этим противоречием, читала и перечитывала строки 34-го тома, пока не поняла: это – не противоречие, это – удивительный сплав в одном человеке мудрого политика и величайшего гуманиста. Да, открытые Марксом объективные законы развития общества действительно таковы, что рано или поздно капитализм должен смениться социализмом. Рано или поздно! Вот в чем суть! Конечно, с точки зрения истории, оперирующей веками и даже тысячелетиями, несколько десятков лет – пустяки. Но с точки зрения людей – это целая жизнь. Да, революция все равно состоялась бы. Но, как сказал однажды Ильич, это могло бы произойти и через сто лет.

Мы ведь знаем, что историей движут не только объективные законы, но и субъективные усилия отдельных личностей. И тут я снова хочу произнести слово «ответственность». Не только перед историей вообще, но и перед своими современниками. Ильич очень сильно любил людей, любил трудящегося человека, и он болел душой не только за весь народ в целом, за будущие поколения, но и за конкретного, сегодняшнего человека, того самого, который мерз в окопах и проливал кровь на бессмысленной войне, того самого, который ради прибыли капиталиста выматывался на фабрике, мучился в деревне, обрабатывая чужую землю. Ну почему, в самом деле, люди должны страдать еще сто лет, когда у них есть возможность повернуть свою жизнь к лучшему уже сегодня? И мог ли Ильич не волноваться, видя, что из-за нерешительности одних, недопонимания других эта возможность может быть упущена или надолго отсрочена?

Именно горячая любовь к людям была, конечно, главной причиной того, что Ильич так близко принимал к сердцу все, что делается «за» или «против» революции, а значит, «за» или «против» людей. И не случайно Надежда Константиновна, самый близкий человек, сказала об этом качестве Владимира Ильича не как о качестве политического деятеля, а как о сугубо личном, органичном свойстве его натуры. Выступая в 1924 году на траурном заседании, она сказала: «Товарищи, за эти дни, когда я стояла у гроба Владимира Ильича, я передумывала всю его жизнь, и вот что я хочу сказать вам. Сердце его билось горячей любовью ко всем трудящимся, ко всем угнетенным»[24]. И разве не естественно, что в семнадцатом году, когда решалась судьба именно трудящихся и угнетенных, сердце Ильича билось особенно сильно? Когда читаю 34-й том, то биение сердца Ильича ощущаю прямо-таки физически.

Была и еще причина, в силу которой этот том такой взволнованный, такой напряженный. Лето семнадцатого года. История буквально мечется в горячке, события громоздятся одно на другое, сегодняшний день перечеркивает вчерашний… А Ленин – не просто частица Истории, он – сама История. А чисто человеческая жизнь его в те месяцы – насквозь алогична, асимметрична… Россия мчится на всех парах к Октябрю, а он, главный кормчий, – в лесу, в шалашике, под чужим именем!

Вот взяли вы в руки 34-й том… Но прежде чем начать его читать, представьте себе отчетливо: все, что есть в этом томе, написано Лениным в подполье. Сто десять дней находился Ильич в подполье, и это в такие-то горячие дни! Легко ли было пламенному оратору, трибуну обращаться к партии, к массам лишь письменно, легко ли было развивать и доказывать свои мысли, не видя слушателей, не ощущая их живой реакции! Вот почему строчки тома подчас такие нервные, напряженные. Иногда на одной странице Ильич по 3, по 4 раза повторяет одну мысль или даже фразу. Не всем понятное слово тут же, в скобках, разъясняет. В особо важных случаях нанизывает определения одно на другое, чтобы только поняли, и поняли так, как надо. Часто создается впечатление, что это речи, записанные на магнитофон (как будто он тогда был!). Оценки порой очень резки: «…пропускать такой момент и „ждать“ съезда Советов есть полный идиотизм или полная измена» (т. 34, с. 281). Курсив, жирный шрифт, разрядка, двойные и тройные восклицательные знаки – все использует Ильич для убедительности. На той же странице, что и приведенная предыдущая фраза, снова читаем: «„Ждать“ съезда Советов есть идиотизм, ибо съезд ничего не даст, ничего не может дать!» (там же). Прислушайтесь: так – не пишут, так – кричат! А в последнем письме, так уже точно крик души: «Изо всех сил убеждаю товарищей, что теперь все висит на волоске…» (т. 34, с. 435).

Тяжело было Ильичу в те дни: спать приходилось (если вообще приходилось) на чердаке, в шалаше, на газетах, постеленных на полу… Постоянная смена «квартир»… Писал на коленях, на пеньке, донимаемый комарами… И когда на очередной конспиративной квартире ему довелось писать при керосиновой лампе, это воспринималось уже почти как чудо цивилизации. Но это все еще были трудности на уровне быта, к которым Ильич в общем-то всегда относился спокойно. Но вот попробуйте сосредоточиться над статьей, когда надо прислушиваться к каждому шороху, к каждому незнакомому голосу – ведь в любой момент могут нагрянуть и арестовать. Еще бы: за голову Ленина обещано вознаграждение в 200 тысяч рублей золотом, 50 офицеров ударного батальона поклялись найти Ленина или умереть, по следам Ильича рыщет собака-ищейка Треф.

Написала я все это и – немного испугалась: а не получилось ли, что взволнованность 34-го тома я хочу объяснить якобы боязнью Ильича за свою жизнь? А это было не так, ну просто совершенно не так. Свою личную опасность Ильич воспринимал без страха, относился к ней как к неизбежному спутнику жизни профессионального революционера. Обо всех поворотах его личной судьбы за те три с половиной месяца, обо всех опасностях мы узнаем из воспоминаний других, тех, кто был в то время связан с Ильичем, кто обеспечивал ему убежища и связь с жизнью. Сам же Ильич о своем вынужденном заточении высказывается довольно спокойно и даже с юмором. Например, в конце статьи «О компромиссах» читаем: «Предыдущие строки написаны в пятницу, 1-го сентября, и по случайным условиям (при Керенском, скажет история, не все большевики пользовались свободой выбора местожительства) не попали в редакцию в этот же день» (т. 34, с. 138). В другом месте: «После июльских дней мне довелось, благодаря особенно заботливому вниманию, которым меня почтило правительство Керенского, уйти в подполье» (т. 34, с. 322). Или вот: «На пленуме мне, видно, не удастся быть, ибо меня „ловят“» (т. 34, с. 434). Видите, как просто, словно о деле житейском – «меня ловят»! Дескать, возмущаться здесь нечем, а просто надо учитывать – и только.

Нет, не о своей жизни волновался Ильич, а о судьбах революции. И даже когда он вспоминал о том, что и на самом деле ему грозит вполне реальная опасность, то и тогда он в первую очередь думал о спасении своей работы. Сразу после событий 4 июля он, первым понявший всю опасность положения, написал в записке к Каменеву: «Entre nous: если меня укокошат, я Вас прошу издать мою тетрадку: „Марксизм о государстве…“» (т. 49, с. 444). (Как частное, это письмо помещено не в 34-м томе, а в 49-м).

Вот так спокойно писал Ильич о возможности своей гибели, не удостаивая свою персону даже словом «убьют», а всего лишь шуточным «укокошат». Но, к нашему счастью, его не «укокошили», и он сам превратил свои записки в великую книгу «Государство и революция». И писал ее… тоже в августе – сентябре 1917 года! Да как же это? Когда он нашел время, где брал силы?

Видимо, не случайно эта книга включена Институтом марксизма-ленинизма в отдельный, 33-й том, делая при этом некоторое отступление от хронологического принципа. Будучи по своему характеру обстоятельным, философским, спокойно-уравновешенным научным исследованием, она резко отличается от всего, что помещено в 34-м томе. Ну просто совершенно другая тональность, другой ритм, темп, какое-то анданте посреди бушующего престо. У фантастов встречается идея, что в какой-то своей точке время может перейти в другое измерение, и человек, попав в эту точку, за крошечную долю секунды может прожить годы, а возвратившись обратно в свое время, снова оказаться в той же временнóй точке, что и до ирреального путешествия. Эта фантастическая идея поневоле приходит на ум, когда начинаешь задумываться, когда и как смог Ильич в те горячие дни написать еще и эту книгу. Да, 33-й том тоже таит в себе немало загадок, но об этом как-нибудь в другой раз. Сейчас же вернемся к 34-му: надо дослушать Аппассионату.

Если вы давно не слушали эту сонату Бетховена, поставьте пластинку на проигрыватель. Там, в аллегро, есть такое место, когда напряжение дошло, казалось бы, до предела, а тут вдруг музыка оборвалась… Томительная пауза – как затишье перед грозой… И – взрыв, четыре мощных аккорда обрушиваются на вас, и музыка, как горная река, прорвав плотину, несется уже с совершенно невообразимой энергией куда-то вдаль, в океан… Кажется, что это уже и не музыка, а само сердце композитора, сама душа его рвется ввысь.

В ленинской Аппассионате тоже взорвался аккорд, после которого уже – только жизнь или смерть. «Я пишу эти строки вечером 24-го…» (т. 34, с. 435). Долго всматриваюсь в эту строчку, осторожно трогаю ее рукой, будто дотрагиваюсь до самой Истории. «…Положение донельзя критическое. Яснее ясного, что теперь, уже поистине, промедление в восстании смерти подобно» (там же). Это – затишье перед бурей, а затем и – вот, вот он, взрыв: «Нельзя ждать!! Можно потерять все!!» (там же). «История не простит промедления революционерам, которые могли победить сегодня (и наверняка победят сегодня), рискуя терять много завтра, рискуя потерять все.

…Промедление в выступлении смерти подобно» (т. 34, с. 436). Все. Последний аккорд взят. Потрясает даже отсутствие восклицательного знака в конце. Фраза весома и неумолима. Как судьба. Как веление Истории. И – обессиленный исполнитель с отрешенными от мира глазами на минуту откинулся… Но – только на минуту: ведь завтра было 25 октября. И аплодисменты, как говорят, бурные аплодисменты, тоже были завтра, когда Ильич произнес: «Товарищи! Рабочая и крестьянская революция, о необходимости которой все время говорили большевики, совершилась» (т. 35, с. 2).

Но это уже начало 35-го тома. Музыка революции продолжалась.

А пока – я зову вас снова вернуться к началу 34-го. Вот мы промчали за несколько сот страниц расстояние в три с половиной месяца, обращая внимание только на главные вехи, только на указатели – «к Октябрю». Но ведь сами знаете, настоящую музыку надо слушать несколько раз, настоящую книгу тоже тянет перечитывать…

И вот, читая 34-й том во второй раз, давайте задержим свое внимание на эмоциональной стороне. Великое дело нельзя делать с холодным сердцем. И мы увидим: да что уж там рассуждать о холодном или даже горячем сердце – Ильич был просто влюблен в революцию! И если приближаться к Октябрю нам помогала Аппассионата, то ощутить огонь любви к революции поможет Девятая симфония Бетховена. Вот почему заголовком ко второму перечитыванию я поставлю слова из оды Шиллера, которые Бетховен включил в финал своей симфонии.

«Радость, радость!»

Великий Бетховен своей последней, Девятой, симфонией – через века – обращается к нам. Он зовет людей к свободному братству, он мечтает, чтобы человек на земле жил благородно, достойно, счастливо. Композитор так страстно хотел достучаться до сердец миллионов, так сильно хотел быть понятым, что ему не хватило средств величайшего из искусств – музыки, и он обратился к слову. И вот – финал. Начинает его оркестр, который уже и сам говорит так убедительно, так понятно… Но нет, то, что задумал композитор сказать людям, должно быть понято всеми без исключения, и вот – вступает солист-певец. Он поет о самом чудесном, самом божественном даре – о радости. И все люди, стоящие на сцене (даже не хочется называть их – «хор»), откликаются, вдохновенно поют оду Радости:

Власть твоя связует свято Все, что в мире врозь живет; Каждый в каждом видит брата Там, где веет твой полет.

Но Бетховен не был бы Бетховеном, если бы ждал радости для людей только как дара небес. Нет, его симфония зовет к действию, она убеждает: путь к радости лежит через труд, через борьбу. И снова на помощь музыке приходит слово:

Дружно встанем, миллионы! Всех живых ждет час борьбы.

Занимательная вещь – находить исторические совпадения. Они конечно же случайны, но могут иногда натолкнуть на интересные параллели. Бетховен родился в 1770 году. Ровно через сто лет родился Ленин. Бетховен задумал свою Девятую в 1817 году. Через сто лет был Великий Октябрь…

Маркс называл революции локомотивами истории. Вполне соглашаясь с этим сравнением, Ленин добавляет еще и свое определение: революция – это праздник угнетенных масс. Да Ильич и сам, всеми клеточками своего организма, всей своей душой, ощущал революцию как радость, как праздник. Он был прирожденным революционером, он жил, дышал ею, он не мыслил своей жизни вне революции, видя в ней

Радость, юной жизни пламя, Новых светлых дней залог!

В дни революций Ильич испытывал особый душевный подъем, об этом мы уже говорили в предыдущей главе. И если в 1905 году была первая «болдинская осень» Ильича, то теперь, в семнадцатом, все повторялось на новом витке истории. Вновь был поставлен вопрос о пролетарской революции, но теперь уже, с учетом опыта 1905 года, надо было победить безусловно! Ильич услышал этот зов истории, и – началась битва за победу революции.

А в творчество Ильича пришла вторая «болдинская осень». Это сравнение постоянно преследует меня при чтении ленинских революционных томов. Посмотрите только на количество; написанное им за 1905 год занимает в Полном собрании сочинений четыре тома, за 1917 год – и то не за весь, а только с февраля по октябрь – тоже четыре тома. А по содержанию эти тома – самые страстные, самые вдохновенные: ведь музу Ильича, как мы помним, звали – РЕВОЛЮЦИЯ. Это была очень требовательная и ревнивая муза, она не терпела никакой половинчатости. Уж если любишь революцию – будь ей верен до конца. Если любишь революцию – обязан ненавидеть ее предателей.

Надо сказать, что в 1917 году мишень ленинских сарказмов переместилась, ибо иным стало классовое соотношение сил. Если в 1905 году главным врагом пролетариата был царизм, то в 1917 году им стала буржуазия. Если в 1905-м главными предателями революции были либеральные буржуа (помните «революционеров в белых перчатках»?), то в 1917-м ими стали меньшевики и эсеры. Все общество как бы на одну ступеньку сдвинулось влево. И подобно тому как в 1905-м либеральная буржуазия металась между царем и пролетариатом, так и теперь, в 1917-м, объявились новые перебежчики, меньшевики и эсеры, мечущиеся между буржуазией и пролетариатом.

В 1905 году Ленин, как мы помним, критиковал меньшевиков хоть и иронично, но сравнительно мягко, не считая их сознательными предателями революции. В 1917-м ситуация в корне изменилась: меньшевики, вкупе с эсерами, откровенно перешли на службу буржуазии. И тон ленинской критики тоже изменился: теперь уже Ленин боролся не за них, а против них. Яркие, выразительные краски, которыми Ленин рисовал меньшевиков и эсеров в 1917 году, помогали теперь дать четкие политические оценки поведению этих «рабов буржуазии» (т. 34, с. 67). Вы только посмотрите, как теперь говорил Ленин о бывших социал-демократах (!):

«Дурачки эсеровской и меньшевистской партий…» (т. 34, с. 63), «Меньшевики и эсеры петушком побежали за кадетами, как собака поползли на хозяйский свист, под угрозой хозяйского кнута» (т. 34, с. 84). Прямо-таки физически, до отвращения ненавидел Ильич предательство! «Эсеры и меньшевики окончательно скатились 4-го июля в помойную яму контрреволюционности…» (т. 34, с. 44), «Они униженно участвуют в демонстрации похорон убитых казаков, целуют таким образом руку контрреволюционерам» (т. 34, с. 46).

Вот уж поистине «то сердце не научится любить, которое устало ненавидеть»!

А любить Ильич умел действительно самозабвенно и самоотверженно. Помните, с каким хладнокровием, даже с шутками, говорит он о возможности своей собственной гибели: «меня ловят», «если меня укокошат»… Но все его спокойствие мгновенно улетучивалось, когда вставал вопрос об угрозе гибели революции: «Ждать нельзя. Революция гибнет» (т. 34, с. 247), «Не взять власти теперь… значит погубить революцию» (т. 34, с. 282), «…мы не вправе ждать, пока буржуазия задушит революцию» (т. 34, с. 404). Да, так может говорить только любовь!

Когда пишут о ленинской преданности революции, часто цитируют слова меньшевика Дана. Напомню их, они и в самом деле весьма колоритны: «…нет больше такого человека, который все 24 часа в сутки был бы занят революцией, у которого не было бы других мыслей, кроме мысли о революции, и который даже во сне видит только революцию. Подите-ка справьтесь с ним»[25]. Мне раньше казалось это странным: как же так, враг хвалит, а мы принимаем его слова за чистую монету, цитируем? Уж нет ли здесь какого подвоха? Поразмыслив, поняла: подвох действительно был, но со временем он как-то улетучился. Тут еще сыграла роль наша дурная привычка выдергивать цитаты из контекста, а потом уже и вообще цитировать не по первоисточникам, а переписывать цитаты друг у друга. Вот сейчас я приведу это место из воспоминаний целиком, и вы увидите, что меньшевик Дан и не думал восхищаться Лениным.

Мария Ильинична в воспоминаниях рассказывает о том, как в 1910 году на Копенгагенском конгрессе меньшевики ополчились против Ленина. Так вот, Дан тогда сказал: «Какое счастье было бы для партии, если бы он куда-нибудь исчез, испарился, умер…» Дальше я цитирую слова самой Марии Ильиничны: «И когда одна старая партийка автору этих словечек, Дану, сказала: „Как же это так выходит, что один человек может погубить всю партию и что все они бессильны против одного и должны призывать смерть в сообщницы?“ – он со злобой и раздражением ответил буквально следующее…» И вот здесь и были приведены те слова Дана, которые у нас обычно и цитируются. Как видим, Дан желал Ленину смерти, говорил о нем со злобой, какое уж тут восхищение! Но если внимательно приглядеться даже к той, усеченной, цитате, то и из нее видно, что Дан считал Ленина попросту фанатиком! Эдаким одержимым сверхчеловеком, который шел напролом, ни с чем не считаясь, никого не жалея, дескать, подавай ему революцию любой ценой, и баста!

Такое отношение к Ленину с удовольствием взяли в свой арсенал и современные советологи. В самом деле, фанатизм – это предельное выражение субъективных устремлений. А отсюда рукой подать до мысли, что-де революция – не результат объективного развития общества, а печальное следствие деятельности одного фанатика.

И еще: раз уж мы уделили такое большое внимание словам Дана, то нельзя ведь и не признать, что фактическая сторона была подмечена им довольно точно. Да, действительно, с Лениным трудно было справиться, действительно, он был весь поглощен революцией, только это было не фанатизмом, а любовью! Большой, пламенной, настоящей любовью, с которой и в самом деле трудно справиться.

Когда революция на гребне, тогда многие кричат: «Виват!» Но едва только реакция поднимет голову, как иные из кричавших тотчас начинают стонать, мол, не надо было за оружие браться. Так что настоящая любовь проверяется не в дни побед, а в дни поражений. Владимир Ильич не впадал в уныние даже в самые мрачные дни реакции, даже в самые тяжкие дни поражений. Лишь только он начинал чувствовать, что революция захлебывается, идет на спад, он уже работал над извлечением уроков, над подготовкой к следующей революции.

Для любви есть и еще одна серьезная проверка: это когда предмет любви поворачивается к любящему своими неприглядными сторонами. Ленин и здесь был стоек. Его любовь к революции ни в коей мере не была слепа, не застила ему глаза, не вынуждала его все видеть в розовом свете. Да, революция – праздник, это, так сказать, ее основной тон. Но было и много оттенков, вплоть до уродливых, отвратительных, было много всего того, что мы обычно зовем «пеной», без чего, видимо, и невозможны крутые повороты истории. Люди, нестойкие в своих убеждениях, слабовольные, неспособные целиком отдать свое сердце любимой идее, часто пугаются «пены», принимая ее не за побочный продукт революционного переворота, а едва ли не за сущность. Сначала они дают себя увлечь революционной романтике, а когда в реальной жизни сталкиваются с весьма не романтичными явлениями, их революционный пыл тускнеет. В самом деле: еврейские погромы, бандитизм анархистов, черносотенцев… Потом, в годы гражданской войны, к этому еще добавились неимоверные зверства белогвардейцев, да и защитники революции не всегда оказывались на нравственной высоте. А сколько было личных трагедий: ведь поистине брат шел на брата! Все это было страшно, особенно вблизи. Мы-то узнаем обо всем этом из книг, а своими глазами видеть и не испугаться – для этого надо было иметь очень твердый стержень в жизни, очень яркий маяк.

Такой маяк дает силы не только для перенесения трудностей, но и для теоретического осмысления фактов. Он помогает понять, что то или иное явление – не случайно, а обусловлено определенными обстоятельствами, а значит, оно должно и исчезнуть вместе с исчезновением породивших его обстоятельств. Значит, надо не паниковать, а бороться с обстоятельствами.

Растерявшимися, впавшими в панику оказались, например, Каменев и Зиновьев. Испугавшись трудностей, они пытались, по словам Ленина, «свою личную бесхарактерность» свалить на массы, запугивая их картинами черносотенного разгула и бесчинством черносотенной прессы (т. 34, с. 415). И это в октябре, когда большевиками был уже взят курс на вооруженное восстание, когда массы надо было не размагничивать, а, наоборот, политически вооружать. Понимая, какой вред революции могут нанести панические писания растерявшихся большевиков, пусть и немногочисленных, Ленин настойчиво разъясняет партии и массам, что не надо давать себя запугивать, что все ужасы и кошмары отнюдь не имеют фатального характера, с ними можно и нужно бороться. За неделю до Октябрьской революции Ильич пишет: «Что черные злорадствуют при виде приближающегося решительного боя буржуазии с пролетариатом, это бывало всегда, это наблюдалось во всех без всякого изъятия революциях, это абсолютно неизбежно… Ибо не может в капиталистическом обществе быть такого нарастания этой (пролетарской. – Н.М.) революции, которое бы не сопровождалось злорадством черной сотни и ее надеждами погреть себе руки» (т. 34, с. 413).

Эти слова Ленина напомнили мне строки из письма одного из самых любимых им писателей – Чернышевского: «…у нас будет скоро бунт, а если он будет, я буду непременно участвовать в нем… Меня не испугает ни грязь, ни пьяные мужики с дубьем, ни резня». Такое бесстрашие перед беспощадной реальностью свойственно только тем людям, которые любят не себя в деле, а дело в себе. А уж про Ленина можно точно сказать: он любил не себя в революции, а революцию в себе!

Именно поэтому он никогда не кичился своим превосходством, своим приоритетом в каком-то мнении. Было бы правильно сказано, было бы на пользу делу, а кто сказал первый – неважно. Конечно, он лучше и быстрее других умел извлекать уроки революции и поэтому всегда оказывался дальновиднее других. Точнее: почти всегда. Бывали моменты, когда товарищи по партии находили нужное решение раньше Ильича. Например, накануне событий 4 июля Ленин в Петрограде отсутствовал по болезни, приехал только 4-го утром. Движение народа нарастало стихийно, остановить его было уже нельзя, и большевики приняли единственно правильное решение: придать движению по возможности мирный характер. Рассказывая об этих событиях, Ленин нимало не заботится о выяснении своей личной роли в нем. Выступив в газете «Рабочий и солдат», он прямо заявил, что 4 июля успел сказать всего одну речь. Зато не преминул сообщить о том, «что Троцкий и Зиновьев в ряде речей к рабочим и солдатам, подходившим к Таврическому дворцу 4-го июля, призывали их разойтись после того, как они уже продемонстрировали свою волю» (т. 34, с. 23).

Видите: Ильича радует, что товарищи помогли предотвратить большое кровопролитие, и разве так уж важно, что он, Ленин, смог выступить только один раз, а они, Троцкий и Зиновьев, – по нескольку раз? Владимир Ильич даже подчеркивает слова «в ряде речей». Какие могут быть счеты, когда речь идет об общем деле!

Или вот: Владимир Ильич с горьким сожалением пишет о том, что большевики совершили ошибку, приняв участие в так называемом «Демократическом совещании». Он считает его «комедией», «говорильней», отвлекающей народ от серьезной подготовки к революции. «Понятно, – пишет Ленин, – как это получилось: история сделала, с корниловщиной, очень крутой поворот. Партия отстала от невероятно быстрого темпа истории на этом повороте. Партия дала себя завлечь, на время, в ловушку презренной говорильни.

Надо было уделить этой говорильне одну сотую сил, а 99/100 отдать массам» (т. 34, с. 253). Да, выяснилось, что для большевиков правильной тактикой был бы бойкот «Совещания». По каким-то причинам, скорее всего связанным с нелегальным положением, Ильич не успел заранее убедить большевиков в ошибочности их решения… И вдруг, в статье «Из дневника публициста», где Ленин еще раз анализирует эту ошибку, встречаем запись: «Суббота, 23 сентября. Троцкий был за бойкот. Браво, товарищ Троцкий!» (т. 34, с. 262). По-видимому, за тот день, который прошел с момента предыдущей записи, Ильич от кого-то узнал о позиции Троцкого – и прямо-таки возликовал!

Весь свой талант, все свои способности, знания, умения, наконец, всю свою революционную страсть Ильич направил на то, чтобы убедить товарищей, чтобы поднять уровень сознательности масс. И какой же радостью наполняется его сердце, когда он видит, как народ прозревает, сам ли, с его ли, Ильича, помощью – неважно. Главное – прозревает, делает правильные выводы и предпринимает правильные действия. «Опыт революции учит массы быстро, – пишет Ленин. – И реакционная политика эсеров и меньшевиков терпит крах: они побиты в Советах обеих столиц» (т. 34, с. 198).

Конечно, Ленин прекрасно сознает и то, как много он, лично он, значит для революции. Но своей разъяснительной работой он старается ослабить эту зависимость, старается сделать все для того, чтобы революция не пострадала и в том случае, если он раньше времени уйдет из жизни («поймают», «укокошат»…). Скажем, кому не знаком и такой тип начальственного поведения: дескать, ну-ка, обойдитесь без меня, что, не получается? То-то! Именно так и вели себя те, кто очень уж сильно любил как раз себя в революции. Ильич же, напротив, всей душой стремился, чтобы смогли и без него. Стараясь о развитии сознательности масс, Ильич глубоко верил в народ, верил в революцию.

Разве это похоже на фанатизм? Фанатик верит слепо, других верить заставляет, нередко насильно, с помощью лжи, клеветы и шантажа. Вера же Ильича была основана на разуме, на знаниях, и потому он и других не заставлял верить, а призывал, убеждал, с помощью аргументов, и абсолютно всегда – с помощью правды.

И конечно же в том, что массы шли за Ильичем, была заслуга не только его разума, его глубоко научного подхода к революции, но и его пламенной любви к революции. Увлеченность может быть передана только от человека, самого увлеченного. А такая любовь к революции, какая была у Ильича, просто не могла не передаться людям, не увлечь их на борьбу, ибо только через борьбу лежит путь к радости.

Нет, не случайно любимым композитором Ленина был Бетховен. Через борьбу – к свету, к счастью! Эта идея и связала через столетие имена двух гениев. А лично в моем сознании они теперь часто – вместе: слушая Девятую симфонию, я мысленно перечитываю 34-й том Ленина. Читая же этот том, явственно слышу музыку Бетховена.

Теперь вы, конечно, удивитесь, но я хочу предложить вам перечитать 34-й том – в третий раз! Ведь вы, наверное, заметили, что первое и второе прочтение шло в основном на уровне эмоций. Но за то время, пока мы восхищались, у нас поднакопилось-таки наблюдений, так что теперь уже можно более спокойно, взвешенно перечитать о предреволюционных событиях. Как сказал поэт:

Алгеброй гармонию поверить…

Звучит симфония… Но как ее услышать, как понять? Музыка ведь неоднозначна, к тому же она может дать человеку лишь то, что он сам способен взять от нее. Один услышит всего лишь шум, другой – приятные мелодии, а третий будет потрясен величием мыслей и чувств, чудом, сотворенным человеческим гением.

История объективнее, конкретнее музыки. Но и ее видят по-разному. Даже реальное содержание истории, даже документально выверенные факты каждый преломляет через себя, через весь комплекс своих качеств – темперамент, силу ума, образованность и конечно же мировоззрение.

Вот мы говорим: история приближалась к Октябрю, тем самым давая понять, что признаем закономерность социалистической революции. Но ведь есть и другое мнение: иные на Западе и до сих пор твердят о якобы случайном характере Октября. Дескать, это казус истории, который непременно надо исправить. Мы восхищаемся удивительной слитностью Ленина с историей, его умением сочетать теорию с практикой, его глубоко научным, диалектическим подходом к политике. А нам говорят о якобы волюнтаристском характере Ленина.

Нет, я совершенно не расположена сегодня разоблачать лжецов и фальсификаторов западной пропаганды. Что им докажешь? И чем… Фактами? Так они их сами превосходно знают, они изучают первоисточники. Так что передергивание цитат, подтасовка фактов – это, как говорится, их работа. Бог с ними, видно, по-другому им просто нельзя. Меня гораздо больше вот что тревожит. Порой не только тонкая, умело сконструированная фальсификация, но и грубая, беспардонная ложь находят понимание и даже сочувствие среди… некоторых наших советских людей! Мне не хочется кого-то конкретно обвинять, просто я много думала над этим вопросом, наблюдала, спорила, анализировала и пришла к выводу, что всему виной – незнание. Мне кажется, что всевозможные «концепции» советологов и находят своих слушателей лишь до тех пор, пока у людей нет полного знания истории. Только знания дают твердую опору, вооружают нас аргументами, не дают пасовать ни перед какой самой утонченной идеологической диверсией.

Вот под этим углом зрения давайте снова вернемся к началу 34-го тома и теперь уже спокойно, стараясь сдерживать эмоции, прочтем его. Прочтем, чтобы поверить алгеброй гармонию: а все ли в этой музыке подчинено законам искусства? А если уж совсем точно, без метафор, то посмотрим, было ли в 1917 году в действиях Ленина хоть что-нибудь, дающее основание называть его волюнтаристом? Надо сказать, что среди всех мифов о Ленине этот миф особенно живуч. Меняются разные другие теории и концепции, но «волюнтаризм» большевиков и Ленина – это, так сказать, самая «любимая мысль» советологов всех времен и направлений. Постоянно обновляемый, этот миф переходит из десятилетия в десятилетие, обрастая новыми «трактовками» и соответственно новыми «открытиями». В семнадцатом году эти мифы были уж совсем на детском уровне. Но ничего, им верили. То Ленина объявляли немецким шпионом, то антихристом, то… Да вот, в одной черносотенной газетке было и такое: на фотографии Ленин и Крупская сидят в машине, а под снимком подпись: «Большевистский вождь и его жена бегут за границу с награбленным золотом и другими ценностями; переезжают финскую границу»[26].

Шло время, люди все больше узнавали о жизни Ленина, о его взглядах. Прямая ложь уже ни у кого не вызывала доверия. Что ж, мифы стали более «художественными» и даже более «научными»: под них все чаще стали подводить теоретическую базу, причем непременно с цитатами из Маркса и самого Ленина. А недавно, лет эдак десять назад, советологи вдруг сильно возлюбили Ленина. Помню, как, работая над одной статьей, я сидела в библиотеке и с изумлением листала страницы, где западные советологи восхваляли Ленина за выдающийся ум, силу характера, за его необыкновенные способности… Но внимательно пригляделась и поняла: этот поворот от осуждения к возвеличиванию тоже был отнюдь не бескорыстен. Со страниц новых писаний вставал эдакий сверхчеловек, способный чуть ли не одним взглядом подчинить себе всех несогласных. Его наделяли «демонической силой», якобы дававшей ему возможность единолично вершить судьбы России, судьбы истории.

Ну разве не понятно, что стоит за этим возвеличиванием волевых качеств Ленина? Ответ однозначен: принижение роли Октября. Революция-де была делом случая, никаких объективных закономерностей за ней не стояло, она – всего лишь результат волевых усилий Ленина. Ведь признать объективность революционного процесса – это значит признать, что и в их странах рано или поздно революция неминуема. Вот этот-то страх перед грядущей революцией и толкает буржуазию на создание самых немыслимых фальсификаций, самых нелепых версий нашего Октября. Нельзя не признать, что теоретическая база под «волюнтаризм» Ленина подведена весьма остроумно. Сначала советологи слегка подправили Маркса. А затем «поссорили» с ним Ленина. Вот и все, очень просто. Суть этой «концепции» вкратце такова. Конечно, учение Маркса о классовой борьбе, о социалистической революции, о диктатуре пролетариата – все это с милой забывчивостью опущено. Но вот один аспект учения Маркса показался советологам весьма симпатичным, особенно если его оторвать от остальных аспектов. Это – учение Маркса об объективном характере законов общественного развития. Та-ак, потирают руки советологи, чудненько, Маркс-то, оказывается, был фаталистом! Ну а как же, смотрите: что бы человек ни делал, все равно жизнь будет идти своим чередом.

Ну а теперь, как вы понимаете, с таким Марксом нетрудно поссорить и Ленина. Подумайте только, говорят нам, нет того, чтобы тихо-мирно наблюдать, как жизнь сама собой стихийно развивается! Мог бы, в конце концов, если уж ему это так нравится, почитывать себе и Маркса, но тоже спокойненько, рассевшись удобно в мягком кресле да попивая чаек. Так нет, он, видите ли, вздумал этот самый марксизм да в жизнь проводить! Ну не волюнтарист ли?

Итак, снова читаем 34-й том: ведь именно тогда, в семнадцатом году, и стали появляться мифы и о «волюнтаризме», и о «бланкизме»… Особенно усилилась деятельность мифотворцев после 4 июля, когда Ленин твердо поставил вопрос о необходимости вооруженного восстания. Ведь вымыслы исходили, как правило, от людей, боявшихся революции, а также – колеблющихся, половинчатых, стремившихся любой ценой оттянуть решительные действия. Они-то и поспешили объявить Ленина бланкистом, надеясь таким образом подорвать доверие народа к политике большевиков.

Но что такое бланкизм? Это – заговорщическая тактика, по сути дела, пик волюнтаризма, то есть доведение политики волевого нажима до крайности, до заговора, до политического переворота. И понятно, что у людей, не знающих марксизма, не владеющих диалектикой, со словами «заговор» и «переворот» связывались только самые мрачные страницы истории, когда ради личных интересов властителей совершались дворцовые перевороты, часто сопровождавшиеся тайными убийствами, погромами, резней…

А ведь сам Луи Огюст Бланки, от имени которого и пошло название тактики заговоров, был выдающимся революционером, за участие в революциях дважды приговоренным к смертной казни, – в общем, личностью героической. Но, несмотря на его революционные заслуги, классики марксизма-ленинизма относились резко отрицательно к его тактике заговоров. Вот почему Ленин с возмущением называет обвинения в адрес марксистов в бланкизме оппортунистической ложью. И весь 34-й том наглядно показывает, что это не просто всплеск оскорбленного чувства, это – истина, подтвержденная делом, фактами, да и всей марксистской теорией.

Кстати, сомневающимся, тем, кому нравится добывать знания из западных «голосов», тоже очень полезно внимательно вчитаться в 34-й том и посмотреть: были ли хоть какие-то основания для того, чтобы Октябрьскую революцию сравнивать с военным заговором? Что ж, посмотрим и мы.

Первое отличие заговора от научно взвешенной политики – это сокрытие правды от масс. В этом смысле весь 34-й том, от первой до последней строчки, – демонстрация того, как настойчиво большевики и Ленин разъясняли народу правду. Ничего себе заговорщик: за месяц до восстания Ленин пишет статью, в которой честно и подробно рассказывает народу, что будут делать большевики после взятия власти! Статья называется «Удержат ли большевики государственную власть?». Нет, Ильич не обещает манны небесной. «Мы должны твердо помнить, – пишет он, – что „неразрешимых“ общественных задач мы себе никогда не ставили…» (т. 34, с. 295). Что же касается разрешимых задач, то в статье говорится о них реалистично и, как всегда у Ленина, с цифрами и фактами. И о хлебной монополии, и о привлечении к государственной службе опытных буржуазных специалистов, и о рабочем контроле, и о том, как трудно будет вначале управлять государством, имея в стране такую вопиющую неграмотность…

В общем, никаких чудес. Хотя… нет, есть немножко и о чудесах: «…у нас есть „чудесное средство“ сразу, одним ударом удесятерить наш государственный аппарат, средство, которым ни одно капиталистическое государство никогда не располагало и располагать не может. Это чудесное дело – привлечение трудящихся, привлечение бедноты к повседневной работе управления государством» (т. 34, с. 313). Как видим, даже «чудеса» – мало того, что вполне реальные, но и, в отличие от мечтательных утопий, трудные. Но Ленин раскрывает перед массами не только послереволюционную тактику большевиков, но и не скрывает от народа, как много самим трудящимся придется потрудиться после победы революции.

Разве заговорщики делятся с массами своими истинными целями, своими близкими и дальними планами? Вот, например, Корнилов, тот точно был заговорщиком. Ленин и говорит, что у Корнилова действительно был «только заговор генералов, которые рассчитывали увлечь часть войск обманом и силой приказания» (т. 34, с. 217). Ну не говорить же, в самом деле, солдатам, что их ведут восстанавливать ненавистную им монархию! Когда цели антинародны, их не оглашают. Вот тогда нужны и тайна, и обман, и заговоры. Ленин напоминает читателям об известных в общем-то фактах, но так их сопоставляет, так понятно комментирует, что каждому становится ясно: вот – заговор, а вот – честная, принципиальная, открытая политика. Еще пример с поведением партии кадетов, про которую Ленин пишет, что она, «обладая большей прессой и большими агитаторскими силами, чем большевики, никогда не решалась и не решается открыто говорить народу ни о диктатуре буржуазии, ни о разгоне Советов, ни о корниловских целях вообще!» (там же). И тут же Ленин показывает, что большевики поступают совсем по-иному: «О диктатуре пролетариата и беднейшего крестьянства, о мире и немедленном его предложении, о конфискации помещичьих земель – об этих главных целях пролетарской гражданской войны партия большевиков говорила совершенно открыто, определенно, ясно, точно, во всеуслышание, в своих газетах и в устной агитации» (там же).

Кажется, ясно, кто есть кто. Далее. Марксисты в своей революционной деятельности опираются на массы. Если массы не хотят революции, то никакие призывы, никакие уговоры революцию не произведут. Ленин показывает, что сама жизнь толкала народ на стихийные антиправительственные выступления. Недовольство Временным правительством, возмущение разрухой, голодом, непрекращающейся мучительной войной – все это нарастало и без агитации большевиков. Более того, бывали даже такие моменты, и в 1905 году и в 1917-м, когда большевикам приходилось не усиливать, а, наоборот, умеривать революционный пыл народа. Кстати, наличие стихийного движения масс, когда их требования в основном совпадают с требованиями борющейся партии, говорит как раз о том, что эта партия выражает интересы масс.

Вот, например, к моменту корниловского мятежа в массах ведь не было никакого стихийного движения. Это и понятно: сценарий мятежа был составлен за спиной солдат, был от начала до конца сконструирован монархически настроенными генералами. Приведя этот и другие факты, Ленин объясняет: «Что стихийность движения есть признак его глубины в массах, прочности его корней, его неустранимости, это несомненно. Почвенность пролетарской революции, беспочвенность буржуазной контрреволюции, вот что с точки зрения стихийности движения показывают факты» (т. 34, с. 217).

Вот эту самую «почвенность» революций буржуазная пропаганда и хочет замазать, создавая миф о «волюнтаризме» Ленина. Ведь если вождь – волюнтарист, значит, и вся революция случайна, беспочвенна, и, значит, нечего, дескать, западному трудящемуся человеку с надеждой взирать на Октябрь, надеясь извлечь из него уроки.

Но разумеется, стихийное движение, хоть и доказывает почвенность революции, само по себе победы не принесет: нужна еще сознательность масс. Курс на сознательность – это тоже важное отличие марксистов от волюнтаристов, да и от бланкистов. И в 34-м томе мы не раз встретим мысль о том, что марксизм учит не начинать восстания, пока нет уверенности, что большинство населения поддерживает революцию. Заговорщики же, в их классическом виде, как правило, преследуют свои личные или узкопартийные цели. Если им и нужны массы, то только темные, обманутые, чтобы было кому каштаны из огня таскать. Для заговорщиков массы всего лишь средство для достижения политических целей.

Вот почему заговорщическая тактика, взятая на вооружение даже искренне преданными народу революционерами, безоговорочно осуждается марксизмом: за высокие цели нельзя бороться негодными средствами. И вот почему Ленин, отдавая дань уважения личным качествам Огюста Бланки, начисто отметает его тактику заговоров. Для марксистов массы никогда не были средством, даже если это средство предлагается использовать в интересах самого народа. Марксисты отвергают мысль о том, что можно якобы потихоньку от народа сделать его счастливым. Мало того, что такая затея заведомо обречена на неудачу, она еще и оскорбительна для народа! Вот почему марксисты несут народу правду, просвещают его политически: они верят в народ, верят в его разум, в его силы, они убеждены, что только сам народ – но сознательный народ – и может завоевать для себя свободу.

Но заговорщики-революционеры – это все же частный случай. И сам Огюст Бланки, и российские его последователи – народовольцы, они хоть и прибегали к негодным средствам, но все-таки сами были личностями выдающимися, симпатичными, искренними. И если они вступали в борьбу за народное дело без поддержки самого народа, то это происходило только в силу неразвитости движения. Совсем другое дело, когда к заговору прибегают реакционные, антинародные силы. Они-то как раз специально заинтересованы в темноте народа, ибо сознательные народные массы не только их не поддержат, но и могут повернуть оружие прямо против них. Более того, такие заговорщики, стремясь к власти, заранее отлично знают, что потом им придется удерживать свою власть с помощью насилия над массами. Современная история знает тому немало примеров. Взять хотя бы пиночетовскую хунту, пришедшую к власти именно путем военного заговора. И что же? Вот уже второе десятилетие хунта воюет против собственного народа, удерживая свою власть исключительно насилием над массами. А марксисты, в частности большевики, стремясь к власти, рассчитывают как раз на поддержку масс. Ленин утверждает, что устойчивой «может быть только власть, опирающаяся заведомо и безусловно на большинство населения» (т. 34, с. 201).

Марксизм от волюнтаризма отличается еще и тем, что требует от политика скрупулезного учета обстоятельств. Особенно важен здесь классовый анализ исторической обстановки. Например, советологи упрекают Ленина в том, что он, дескать, менял партийные лозунги по своему настроению, ни с чем и ни с кем не считаясь. Вот посмотрите, злорадствуют они, лозунг «Вся власть Советам!» то выдвигается, то снимается. Ленин же объясняет это так: «Каждый отдельный лозунг должен быть выведен из всей совокупности особенностей определенного политического положения» (т. 34, с. 10). Классовая же оценка событий у Ленина всегда на первом месте: «Но всякий, кто хоть чему-нибудь научился из истории или из марксистского учения, должен будет признать, что во главу угла политического анализа надо поставить вопрос о классах: о революции какого класса идет речь? А контрреволюция какого класса?» (т. 34, с. 83).

Классовый подход и дал Ленину возможность точно, безошибочно определить суть событий 4 июля: «Переменилось взаимоотношение классов. В этом суть» (т. 34, с. 259). До 4 июля переход власти к Советам означал мирный путь развития революции, так как при отсутствии насилия над массами и в атмосфере политических свобод борьба классов и партий могла бы без кровопролития продолжаться уже внутри Советов. Но после 4 июля, когда в Советах не осталось ни одной партии, не запятнавшей себя «пособничеством палачам» (т. 34, с. 13), тот же лозунг звучал бы уже как «донкихотство или как насмешка» (т. 34, с. 12). В самом деле, меньшевики и эсеры 4 июля откровенно перешли на сторону крупной буржуазии, то есть главного классового противника пролетариата. В этих условиях требовать власти Советам, в которых было меньшевистско-эсеровское большинство, означало требовать власти для… классового врага!

Ну и конечно же ни тогда, в семнадцатом, ни сейчас, семь десятилетий спустя, Ленину не могли и не могут простить того, что он следовал завету Маркса относиться к восстанию как к искусству – и всеми силами убеждал большевиков в необходимости такого подхода. Как всегда, нашли у самого Маркса зацепочку: в одном из правил искусства восстания, сформулированных Марксом, есть такое: «надо захватить противника врасплох…» (т. 34, с. 335). Во всей теории восстания это правило, наверное, единственное, схожее с правилами заговоров. Кстати, и в подготовке Октябрьского восстания единственным элементом «заговора» был засекреченный день восстания, да и этот «секрет», как мы знаем, был разглашен Каменевым и Зиновьевым. Но это уже относится к области фактов, а ревизионистам и советологам факты не указ.

Но почему, спросим мы, Ленин так настаивал на серьезном подходе к восстанию? Ведь дело и так уже шло к восстанию, оно уже просто было неизбежно. Да потому, что всесторонне подготовленное восстание будет стоить народу меньшего количества жертв! Но такая «простая» мысль советологам и в голову, конечно, не может прийти.

Как я уже говорила, авторы вымыслов о «волюнтаризме» большевиков играют на плохом знании читателями марксизма вообще. Марксизм действительно учит, что законы развития общества носят объективный характер, но это ведь не исключает субъективного фактора! Взаимодействие объективного и субъективного – это очень сложная и, главное, подвижная категория, и надо быть превосходным диалектиком, чтобы в каждый данный момент истории находить меру этого взаимодействия. Таким диалектиком и был Ленин. Он не раз пояснял, что в разные исторические отрезки времени на первый план выдвигаются то объективные факторы, то субъективные. В периоды революций субъективный фактор, безусловно, возрастает многократно, в такие моменты особенно наглядной становится роль личности в истории. Вот почему Ленин требовал от партии в дни революционного подъема быть впереди событий. Было бы предательством интересов народа, если бы в такой ответственный момент партия заняла выжидательную позицию, мол, история сама все поставит на свои места. Массы не могут больше жить по-старому, они стремятся к переменам, они настроены революционно, но они часто еще не могут разобраться в политическом положении момента, в расстановке классовых сил, в вопросах революционной теории.

Вот Ленин держит перед собой наказы крестьянской бедноты. В них миллионы крестьян «говорят, что они хотят идти к отмене наемного труда, но не знают, как это сделать. Мы знаем, – пишет Ленин, – как это сделать. Мы знаем, что это можно сделать только в союзе с рабочими, под их руководством, против капиталистов, а не „соглашательствуя“ с капиталистами» (т. 34, с. 114). Видите: «Мы знаем», то есть партия знает, как достичь того, чего хочет народ. Так как же можно устраниться? Это что, по мнению ретивых критиков, и будет отсутствием волюнтаризма? Нет, с точки зрения марксизма такое самоустранение есть предательство.

Как уже говорилось, врагов марксизма страшно раздражало, что Ленин очень серьезно относился к восстанию, разрабатывая его план по всем правилам военного искусства. А ведь это говорит только о том, что Ленин видел в восстании не романтику, не возможность проявить свою смелость, а средство для построения справедливого общества для людей. Мир и счастье для людей были главной целью его жизни, и потому он старался, чтобы даже такое потрясение общественных основ, как революция, обошлось бы народу как можно меньшим количеством жертв. А для этого и надо было подходить к восстанию как к искусству.

«История сделала коренным политическим вопросом сейчас вопрос военный, – пишет Ленин. – Я боюсь, что большевики забывают это, увлеченные „злобой дня“, мелкими текущими вопросами и „надеясь“, что „волна сметет Керенского“. Такая надежда наивна, это все равно, что положиться „на авось“. Со стороны партии революционного пролетариата это может оказаться преступлением» (т. 34, с. 264 – 265).

Нам сегодня нетрудно понять, что тогда, в семнадцатом, многие желали бы, чтобы Ленин и большевики положились «на авось». Понятна и запоздалая злоба современных идеологов буржуазии, что Ленин не положился-таки «на авось»! Изменить прошлое никому не дано, что ж, думают, давайте хоть исказим это прошлое. Может быть, кто-то и попадется на удочку и, испугавшись обвинений в волюнтаризме, и сегодня решит положиться «на авось».

Ну вот, поверили мы алгеброй гармонию и убедились, что нигде ни одного диссонанса. Все – по науке, все – с учетом действительности. Диссонансы были в жизни, но жизнь, как известно, шире любой науки, любой теории.

У композитора 12 нот. У природы – миллионы звуков. И все же композитор, создавая симфонию, с помощью 12 нот дает нам возможность услышать и дыхание природы, и биение человеческого сердца, и глубину мысли.

У политика – обществоведческая теория. Волюнтарист или вообще не считается с теорией, или подгоняет под нее «неудобные» факты жизни. Марксист подходит к жизни диалектически, и если жизнь дает новые факты, он осмысливает их с помощью теории, а если надо, то развивает теорию дальше.

И еще одно «маленькое» отличие: у волюнтаристов – доктрины, живущие недолго, сменяющиеся часто и без глубоких внутренних причин. У марксистов – теория, живущая уже полтора века, развивающаяся и обновляющаяся по мере развития общества.

Здесь можно было бы поставить и точку. Но произошло незапланированное. Знаете, есть такая присказка: объяснял, объяснял, пока наконец сам не понял. Вот так и я: вчитывалась, вчитывалась в 34-й том, старалась зажечь вас тем, что было понятно самой, как вдруг увидела и для себя нечто совсем неожиданное, удивительное. Вот это мое открытие и станет последним в разговоре о 34-м томе. Заголовком к последней части этой главки я возьму слова из той же оды «К радости», но смысл этих слов проявится несколько позже.

«Обнимитесь, миллионы!»

Итак, пока я в третий раз штудировала 34-й том и с математической въедливостью докапывалась до теоретического фундамента Октября, эмоции все же не молчали совсем. Да это, наверное, и невозможно: очень уж яркий, насыщенный и мыслями, и чувствами кусок истории зажат в обложке 34-го тома. Но знаете, как иногда бывает при слушании серьезной музыки: чем больше ее слушаешь, тем больше в нее влюбляешься и тем больше нового, не замеченного ранее, для себя открываешь.

Тридцать четвертый том захватил меня сразу, с первого же чтения. Но далеко не все мелодии были услышаны. Когда я читала первый, второй раз, я только слышала музыку революции, ощущала поступь грядущего Октября, проникалась логикой неизбежности вооруженного восстания. Порой я себе казалась босоногим мальчишкой, бегущим за марширующим взводом военных, только я-то бежала, изо всех сил стараясь не отстать, рядом с шагающей… историей! И, заражаясь от Ильича его оптимизмом, так хотела помочь ему доказать всем, убедить каждого в неизбежности вооруженной схватки с контрреволюцией!

Но вот теперь, когда попробовала читать спокойно, когда стала вглядываться уже не в страницы и даже не в строчки, а и в отдельные слова, вдруг до слуха моего стала доходить какая-то новая нота, которая настойчиво выбивалась из всей партитуры. Сначала я подумала, что ослышалась, но нота повторялась периодически, и становилось ясно, что это уже не случайный звук, это – что-то важное, закономерное…

Что же это была за нота? Чем же она меня так удивила? А вот представьте себе: в том же самом томе, который весь пылает заревом Октября, который чуть ли не каждой страницей зовет к вооруженному восстанию, – в этом же томе зазвучала нота: а хорошо бы – без восстания! Да как же это? И куда же в это время смотрела муза по имени Революция?

Нет, Ильич конечно же не предавал свою музу, он продолжал горячо и преданно любить революцию. Но что такое революция? Разве это непременно стрельба, резня, братоубийство, потоки крови? Марксизм учит, что главный вопрос революции – это вопрос о власти. Но разве вооруженное восстание – единственный способ взятия власти? Нет, марксизм вовсе не исключает возможности мирного взятия власти, более того, марксисты именно предпочитают мирный путь, если, конечно, история дает возможность выбора. Разумеется, не жертвуя при этом идеей самой революции, иначе это были бы уже и не марксисты, а либералы, реформисты и т.д.

В 1917 году в России сложилась редкая историческая ситуация. Вот как ее характеризует Ленин: «Мирное развитие какой бы то ни было революции вообще вещь чрезвычайно редкая и трудная, ибо революция есть наибольшее обострение самых острых классовых противоречий, но в крестьянской стране, когда союз пролетариата и крестьянства может дать измученным несправедливейшей и преступнейшей войной массам мир, а крестьянству всю землю, – в такой стране, в такой исключительный исторический момент мирное развитие революции при переходе всей власти к Советам возможно и вероятно» (т. 34, с. 222 – 223).

Странно, да? Мы ведь уже знаем, что 34-й том начинается со статьи, написанной 10 июля, то есть на шестой день после событий 4 июля, перечеркнувших возможность какого бы то ни было мирного пути. Вот если мы раскроем 31-й и 32-й тома, то да, там мы найдем много рассуждений о мирном пути развития революции. А в 34-м уже на второй странице тома читаем: «Всякие надежды на мирное развитие русской революции исчезли окончательно» (т. 34, с. 2). Раньше-то они были, эти надежды: после Февральской революции в условиях демократии были все возможности перейти к социализму мирным путем, если бы… если бы Временное правительство своевременно передало бы всю, именно всю власть Советам. Но после 4 июля стало ясно, что Временное правительство окончательно предало революцию, перейдя на сторону крупной буржуазии. «Мирный путь развития сделан невозможным, – заявляет Ленин. – Начался немирный, наиболее болезненный путь» (т. 34, с. 12). Эти слова читаем на 12-й странице тома, и, кажется, теперь уже все ясно, теперь уже бесповоротно – курс на вооруженное восстание. Кстати, из учебников и журнально-газетной публицистики нам тоже известно, что после 4 июля большевики именно бесповоротно взяли курс на вооруженное восстание и что ни у большевиков, ни у самого Ленина никаких сомнений на этот счет не было вплоть до самого 25 октября.

Но тогда каким же образом на страницах 34-го тома могла возникнуть та самая нота, о которой я говорила? Это ведь была как раз нота о… мирном пути! Представляете: вдруг, на 134-й странице вижу такие слова: «Теперь, и только теперь, может быть всего в течение нескольких дней или на одну – две недели, такое правительство могло бы создаться и упрочиться вполне мирно» (т. 34, с. 134 – 135). Что же произошло, почему Ленин меняет свой взгляд на окончательную невозможность мирного пути? А дело в том, что 25 августа произошел мятеж Корнилова, который напугал даже совсем было обуржуазившихся меньшевиков и эсеров. Напугал настолько, что они, боясь окончательно потерять доверие масс, вроде бы проявили даже характер – решили «не идти в правительство вместе с кадетами» (т. 34, с. 136). И Ленин усмотрел в этом их решении «маленький шанс» (там же) на то, что можно все-таки с эсерами и меньшевиками договориться. Ради этого маленького шанса, считает Ленин, большевики должны «предложить добровольный компромисс» (т. 34, с. 134) меньшевикам и эсерам.

Надо сказать, что Советы в то время сделались уже целиком меньшевистско-эсеровскими, и конечно же такое правительство – это далеко не то, о чем мечтали большевики. Но ради возможности мирного пути, возможности избежать кровопролития, большевики могут и должны, по мнению Ленина, пойти и на такое правительство, пойти на то, чтобы добиваться власти не единовременным актом, то есть восстанием, а постепенным убеждением народа в своей правоте и тем самым постепенным усилением своего влияния в Советах.

Но когда Ленин начинал писать статью «О компромиссах», он еще не знал, что меньшевики и эсеры всего лишь сделали жест якобы разрыва с кадетами, на деле же они продолжали вести с ними закулисные сделки. Это выяснилось буквально за те два-три дня, в течение которых Ильич не сумел передать из подполья для печати свою статью. А когда в следующие два дня он прочел газеты, то понял: «…пожалуй, предложение компромисса уже запоздало. Пожалуй, те несколько дней, в течение которых мирное развитие было еще возможно, тоже прошли» (т. 34, с. 138 – 139).

Да, правда такова: и тогда, 4 июля, не большевики были виноваты в том, что рухнула надежда на мирное развитие революции, и теперь, в конце августа, когда снова едва замаячил маленький шанс, его опять уничтожили меньшевики и эсеры, вступив в сговор с корниловцами.

Ну теперь-то вроде уж все, окончательно? Представьте, нет! Проходит две недели, и Ленин снова заводит речь о возможности мирного пути. Поразмыслил, проанализировал, взвесил: ну в самом деле, обидно ведь не использовать для такой благородной цели исторических особенностей России! Огромное большинство населения принадлежит к мелкобуржуазному классу, и исход революции зависит от того, к кому эта масса присоединится – к пролетариату или к крупной буржуазии. По своей малообразованности, мелкособственническим инстинктам эта масса вполне способна качнуться в сторону капиталистов и помещиков. И тогда – прощай победа социализма в России! Но коренные-то интересы мелкобуржуазной массы были гораздо ближе к интересам бедного крестьянства и пролетариата. Значит, между крупной буржуазией и пролетариатом будет идти борьба за многочисленные средние слои.

Но не опасно ли в такой неустойчивой ситуации полагаться на мирное, парламентское течение борьбы? Ведь по делу пропаганды, делу одурачивания масс у буржуазии был уже накоплен колоссальный опыт. Но Ленин был убежден, что время будет работать на то, что средние слои пойдут в конце концов за пролетариатом. Ведь буржуазия приманивает к себе народ обманом, клеветой на большевиков, а любая ложь рано или поздно опровергается самой жизнью. Большевики же действуют только с помощью правды! И Ленин, веря в силу своей правды, предлагает пошире пропагандировать программу большевиков. «Пойдем с ней больше в „низы“, к массам, к служащим, к рабочим, к крестьянам, не только к своим, но и особенно к эсеровским, к беспартийным, к темным. Постараемся их поднять к самостоятельному суждению, к вынесению своих решений…» (т. 34, с. 230). Видите: правда и только правда. Вот почему Ленин не боится тактических уступок меньшевикам и эсерам: в конце концов массы все равно пойдут за большевиками. Этот путь для большевиков будет, конечно, труднее, но зато народ придет к новому строю без кровопролития. И снова, и снова Ленин убеждает: «Наше дело – помочь сделать все возможное для обеспечения „последнего“ шанса на мирное развитие революции…» (там же).

Когда я в первый раз обратила внимание на кавычки в слове «последнего», то не поняла, в чем же здесь дело, к чему здесь кавычки? А потом, после многочисленных перечитываний этого места, подумала: а может быть, Владимир Ильич в глубине души все же надеется, что и это – не последний шанс? Кто ее знает, эту историю, возьмет да и подбросит еще какую-нибудь немыслимую ситуацию, и снова забрезжит крохотный желанный шанс, так что ж, большевикам отказываться от него только на том основании, что уже было произнесено слово «последний»?

Предположение оказалось верным, и на странице 341 я прочитала: «Очень может быть, что именно теперь можно взять власть без восстания…» И это сказано… 1 октября! Как же это? Ведь в учебниках, в воспоминаниях мы привыкли читать о том, что весь последний месяц Ленин ни о чем не думал, кроме как о вооруженном восстании. Даже у Крупской можно прочесть: «Весь, целиком, без остатка жил Ленин этот последний месяц мыслью о восстании, только об этом и думал, заражал товарищей своим настроением, своей убежденностью»[27].

Весь последний месяц… А как же быть с теми словами, написанными 1 октября? Не слишком ли мы иногда «выпрямляем» историю, подгоняя ее под уже известные нам последующие события? Ну да, конечно, сегодня мы уж точно знаем, что 25 октября состоялось-таки восстание. А что было делать, если Временное правительство вело к гибели всех революционных завоеваний Февраля? Если даже и сами большевики не всегда оказывались настолько мобильными, чтобы вовремя использовать шанс, который порой бывал таким хрупким, таким недолговременным, что исчезал, едва появившись?

Но, говоря сегодня о политических взглядах Ленина, разве можно игнорировать эту, такую драгоценную для нас, подробность, эту высказанную им вероятность, пусть и не осуществившуюся?

Так на что же рассчитывал Ленин в этот раз, снова ставя вопрос о мирном взятии власти? Положение было таково, что промедление большевиков со взятием власти грозило революции гибелью. Ленин осознавал это, как никто другой, стоит только посмотреть на заголовки статей: «Большевики должны взять власть» (середина сентября), «Удержат ли большевики государственную власть?» (1 октября), «Кризис назрел» (7 октября).

Но вот 1 октября, в «Письме в ЦК…», Ленин уже действительно в последний, без кавычек последний, раз поставил вопрос о возможности бескровной революции. Медлить нельзя, власть брать надо. Но как брать, путем восстания или без него? Лучше бы, конечно, без. Но… «Если нельзя взять власти без восстания, надо идти на восстание тотчас» (т. 34, с. 341). Категорично? Да. Но тут же, буквально в следующей фразе читаем: «Очень может быть, что именно теперь можно взять власть без восстания…» (там же).

Вот вам и Ильич, который, дескать, ни о чем, кроме восстания, и думать не хотел! А он, оказывается, думал как раз о том, как бы все-таки сделать так, чтобы без восстания! В этом же письме он предлагает свой довольно неожиданный план: «Необязательно „начать“ с Питера. Если Москва „начнет“ бескровно, ее поддержат наверняка…» (там же). А почему, спросим мы, Москва? Да потому, что Керенский-то в Питере! И Ленин предлагает: пусть Московский Совет объявит себя правительством! «В Москве победа обеспечена и воевать некому. В Питере можно выждать» (там же).

План был на первый взгляд очень простой и, казалось бы, вполне осуществимый. Сейчас уже это дело ученых-историков досконально разобраться, насколько этот план был осуществим и в чем причина, что он не состоялся. Нас же сейчас интересует, волнует, восхищает, до какой же степени Ильич был предан идее мирного, бескровного развития революции!

Итак, последний шанс был упущен. Очевидным становилось, что Временное правительство готовит сдачу немцам Петрограда и тем самым подготавливает совместно с англо-французскими капиталистами удушение революции. Теперь уже – никаких компромиссов! Никаких оттяжек больше быть не может, ибо «революция гибнет». И уже 7 октября Ленин со всей решительностью ставит вопрос о принятии ЦК мер «для руководства неизбежным восстанием рабочих, солдат и крестьян…» (т. 34, с. 350).

ОБНИМИТЕСЬ, МИЛЛИОНЫ! Это слова из финала Девятой симфонии Бетховена. Сто семьдесят лет уже звучит этот призыв, но как же много раз за это время миллионы воевали друг против друга! Правда, не по своей воле… И вот перед миллионами забрезжила возможность взять историю в свои руки – и осуществить мечту великого Бетховена: построить общество без войн, без кровопролития. «Это будет последний и решительный бой», – пел революционный народ. А может быть, мечтал Ленин, удастся без боя? Нет, не удалось. Мирный путь не состоялся. Но нельзя не задуматься, в чем же была причина той настойчивости, с какой Ленин отыскивал шансы для мирного пути. И ответ находим тоже на страницах 34-го тома: «Так было бы всего легче, всего выгоднее для народа. Такой путь был бы самый безболезненный, и потому за него надо было всего энергичнее бороться» (т. 34, с. 12).

Да, причина была в этом. Политик величайшего масштаба, Ленин думал не только о миллионных массах, но и о конкретных людях. Он скорбел не только о сотнях тысяч русских солдат, сложивших головы на полях империалистической войны, но и об одном конкретном рабочем, скажем Воинове, убитом 6 июля при выходе из типографии «Правда».

И разумеется, только ради народа Ильич, вообще-то отличавшийся всегда решительностью и бескомпромиссностью, на этот раз настойчиво призывал большевиков предложить компромисс противнику. Но был ли сам Ильич до конца уверен в реальности этих мелькающих шансов? Вряд ли. Да Ильич и не скрывает своих сомнений, но просто ему чисто по-человечески так хочется все же еще раз попробовать обойтись без кровопролития: «Может быть это уже невозможно? Может быть. Но если есть даже один шанс из ста, то попытка осуществления такой возможности все-таки стоила бы того, чтобы осуществить ее» (т. 34, с. 135).

Читаешь эти строчки, а на память невольно приходят знакомые, надоевшие выражения «русские идут», «красные агенты», «рука Москвы», «империя зла вооружается»… Казалось бы, какая между этим связь? Ну а как же? Мы хотим жить в мире, хотим строить, совершенствовать наше общество – нас обвиняют в агрессивности. Мы говорим, что социализм и мир – понятия неразделимые, что первым законом Советской власти был Декрет о мире, – нам говорят о «кровожадности» большевиков, о «жестокости» Ленина. Вот вам и связь, вот и потайная пружинка, которая двигает пером советологов, заставляя их перевирать историю. Ведь не от невежества перевирают, а сознательно, да еще создают «концепции», «теории» и даже целые течения. Да вот на рубеже 70-х годов на Западе возникло очень любопытное течение – «неоконсерватизм». По нему выходит, что учение Маркса имеет… милитаристскую направленность! Но не спешите возмущаться, у «теоретиков» есть и аргументы: вот, мол, смотрите, у Маркса даже и терминология насквозь военизированная: «резервная армия труда», «политическая армия революции», «социальная война»… Так что уж говорить о Ленине, который эту «милитаристскую» теорию взял да стал проводить в жизнь! Да еще, по утверждению тех же «теоретиков», пошел дальше Маркса: усугубил-де присущую коммунистическим взглядам агрессивность, привнеся в них еще экстремизм и терроризм…

Знаете, порой, читая подобные глупости, хочется… нет, не возмущаться, не ругаться, а просто посмотреть в глаза этим «теоретикам» и спокойно, тихо сказать: «Ну как вам не стыдно!»

Никогда не забуду августа 1986 года, когда вечером по телевидению с «Заявлением» выступал Михаил Сергеевич Горбачев. Что-то знакомое пробудили в памяти его слова, призывающие другую сторону не упустить шанс… Тревожное наше время, опасное. Но как-то спокойнее становится на душе, когда вижу: не затихло биение ленинского сердца. Семь десятилетий прошло, и теперь уже всем ясно: любовь к миру – это душа социализма.

Это не значит, конечно, что марксисты стали проповедовать классовый мир между эксплуататорами и эксплуатируемыми. Революционное преобразование общества по-прежнему является стержнем коммунистического мировоззрения. Но и в социальной революции коммунисты предпочитают все-таки мирный путь.

Но уж в международных-то отношениях мирный путь сегодня – и вообще единственный. Сегодня мы уже не можем повторить даже за Лениным слова: «…так было бы выгоднее для народа», сегодня мы говорим: у мирного пути нет альтернативы. Михаил Сергеевич Горбачев тогда, в августе, сказал: «Наше стремление перевести ход международного развития на рельсы разрядки отвечает нашей философии, нашей социалистической нравственности»[28].

Вспомним еще раз беспримерные попытки Ленина в поисках шансов на мирное развитие. Вспомним, что уже на следующий день после взятия большевиками власти, 26 октября, на весь мир зазвучала великая симфония: «Обнимитесь, миллионы!» Это Ленин с трибуны Второго Всероссийского съезда Советов читал Декрет о мире. Мне видится глубокая связь между нашей сегодняшней борьбой за мир и борьбой Ленина за шансы для мирного развития революции, за мирную международную политику.

«Встаньте вместе, миллионы!» – звал нас великий Бетховен. Все люди имеют право на счастье, на радость, на творчество. И разве не великое счастье – работать ради счастья миллионов! «От имени советского народа, – сказал советский руководитель, – я обращаюсь к разуму и достоинству американцев – не упустить еще раз исторический шанс на пути к прекращению гонки вооружений»[29]. Снова и снова, по-ленински мудро социализм изыскивает шансы для мирного пути, только теперь уже не одной страны, а всей планеты.

ГЛАВА 5. «ПРОСТ, КАК ПРАВДА»

Помню, в одной студенческой аудитории мне задали довольно каверзный вопрос: «Вот говорят, что Ленин прост, что простота – главное его качество. Да и в школе мы изучали очерк Горького „Владимир Ильич Ленин“, и там тоже сказано: „Прост, как правда“. А я вот читаю, читаю, но по-настоящему понять никак не могу. Ну зачем нас обманывают?»

К сожалению, слово «простота» часто путают со словом «легкость». Мол, если Ленин прост, то и читать его должно быть легко. Но ведь это – заблуждение! Да, у Ленина мы никогда не найдем «наукообразия», которым иногда грешат шибко образованные, но не очень талантливые литераторы. Язык Ленина, как мы уже говорили, удивительно человечен, ярок, образен. Даже серьезные философские и экономические работы написаны именно таким языком.

И все же читать и понимать Ленина нелегко. Почему? Да потому, что его учение необъятно, что каждый абзац его текста содержит несколько глубоких мыслей. Можно бесконечное число раз читать какое-то конкретное произведение Ленина, и никогда не наступает момент, чтобы можно было с уверенностью себе сказать: «Все понято окончательно». Нет, при каждом новом перечитывании обнаруживается еще и еще какая-то мысль, или ее оттенок, или ее связь с другой мыслью…

У меня, например, нередко бывает так: раскрою какую-то ленинскую статью, которую давно не перечитывала, и вдруг обнаруживаю нечто настолько новое, будто и вообще читаю ее впервые. Дело здесь, конечно, не только в свойствах моей памяти, а просто за тот промежуток времени, что прошел после последнего прочтения, я ведь как личность тоже не стояла на месте: в мою жизнь вошли какие-то новые проблемы, заинтересовали новые стороны жизни, прочитаны новые книги… Ленинская статья не изменилась, изменилась я сама. Поэтому-то и нахожу у Ленина каждый раз что-то новое, вроде бы не замеченное прежде.

В упоминаемом очерке Горький рассказывает: «По счету времени он говорил меньше ораторов, которые выступали до него, а по впечатлению – значительно больше; не один я чувствовал это, сзади меня восторженно шептали:

– Густо говорит…»[30]

Надо ли говорить, что писал Ленин еще «гуще»! Ведь в устной речи возможны и повторы, и исправление каких-то неудачных выражений. В письменных же текстах все лишнее убиралось при редактировании, отчего насыщенность текста мыслями еще больше увеличивалась. Поэтому утверждать, что Ленина легко читать и понимать – это значит обманывать себя и слушателей.

Не знаю точно, но, наверное, есть ученые, которые подсчитывают точное количество слов, частей речи, имен и т.д. в Собрании сочинений Ленина. Но думаю, что никто не в состоянии подсчитать количество ленинских мыслей! И все-таки миф о необычайной легкости чтения ленинских произведений наделал немало зла. Я имею в виду такое печальное явление, как цитатничество. Если судить по количеству ленинских цитат, мелькающих в печати, то иному и в самом деле может показаться, что нет ничего легче, чем читать Ленина. Обратите внимание: Ленина цитируют новаторы и консерваторы, сторонники перестройки и ее противники… Нередко с помощью одних и тех же цитат оппоненты доказывают друг другу прямо противоположные вещи. Я уж не говорю о том, что при этом нередко цитаты и передергиваются: вырываются из контекста, обрубаются отточиями…

И тут просто нельзя не задуматься: почему такое возможно? Почему демагоги совершенно безнаказанно манипулируют ленинскими цитатами, не боясь быть схваченными за руку? А вот как раз потому, что мало кому это по силам. Чтобы поймать демагога на передергивании цитаты, надо если уж и не знать ленинское наследство во всем его объеме, то хотя бы иметь навык обращения с ленинскими томами, хотя бы знать, где примерно можно найти данное высказывание. Но именно этого-то умения у большинства людей и нету. Привычка «изучать» Ленина по указанным в программах «страничкам» привела к тому, что даже иные историки, экономисты, журналисты и те не ориентируются в ленинском Собрании сочинений.

На мой взгляд, это большая брешь в нашем образовании. Но для кого-то – брешь, а для кого-то – лазейка. Ну да, конечно, для них, для демагогов. Вообще-то демагоги, спекулирующие на ленинских цитатах, – это удивительно любопытное явление. Мне думается, что ученые-социологи когда-нибудь серьезно займутся его изучением. Я же сейчас выскажу такую парадоксальную мысль: удивительная живучесть этой разновидности демагогов очень красноречиво свидетельствует… в пользу бессмертия ленинизма! Ну скажите, зачем надо было его учение перевирать, передергивать, не проще ли совсем игнорировать его? И тут оказывается, что можно по-разному относиться к ленинизму, нельзя только одного – не замечать его.

Конечно, на протяжении 70-летней истории Советского государства были не только отдельные люди, но и целые группировки людей, которые с радостью вычеркнули бы Ленина из истории. Но – это невозможно. Просто физически невозможно. Во-первых, Ленин был очень тесно спаян с историей, об этом мы уже говорили. Во-вторых, любовь к Ленину настолько укоренилась в сердцах людей, что просто даже нереально представить себе: мы – да вдруг без Ленина.

Так что демагоги поняли давно: Ленина изъять из истории невозможно. Ну что ж, зато можно Ленина приспособить к своим интересам. И вот тут-то демагоги и развернулись вовсю: пользуясь фактом безграничной любви народа к Ленину, они научились буквально паразитировать на его имени. И люди часто верили демагогам, или, скажем так, боялись не верить, ведь «Ленин сказал»! Эти магические слова как бы заранее ставили «знак качества» на то, что предстоит прочесть или услышать. И вот этот эффект авторитета ленинского имени и использовали демагоги. Вот один из примеров. Помню, когда всей стране стала известна позорная история с первым секретарем ЦК Узбекистана Рашидовым, я из любопытства полистала его старые выступления. Вот, например, что он заявил на июньском (1983 г.) Пленуме ЦК: «Мы руководствуемся основополагающим ленинским указанием о том, что „вопрос об устройстве быта… для нас вопрос коренной“»[31]. Мне сразу показалось подозрительным, к чему бы это элементарную мысль о важности быта возводить в ранг основополагающего указания? А заметили ли вы в середине цитаты многоточие? У нас, к сожалению, редко кто поинтересуется, даже в отделах проверки редакций, что стоит за пропусками в цитатах, а ведь это и есть один из способов передергивания цитаты.

Что ж, откроем 45-й том на странице 248 и прочитаем фразу полностью: «Вопрос о земле, вопрос об устройстве быта громадного большинства населения – крестьянского населения – для нас вопрос коренной» (т. 45, с. 248). Вглядитесь в подчеркнутые мною слова: неплохо, правда ведь, поработал над цитатой партийный руководитель республики! Убрал этих надоедливых крестьян, чтобы с «чистой» совестью, «по-ленински», спокойненько заниматься устройством собственного быта. В республике в то время строились дворцы с каскадами фонтанов, чтобы пускать пыль в глаза высоким гостям. А в кишлаках не было простого водопровода: все трубы ушли на фонтаны. Сам Рашидов и его ближайшее окружение имели отары овец и стада коров (видимо, тоже в «полном соответствии» с основополагающими указаниями Ленина), а на столе узбекского крестьянина мяса не бывало месяцами.

Как-то в одной из своих статей я написала: «Демагоги прикрывались цитатами из Ленина…» Один читатель написал в газету: «Глагол „прикрывались“ надо было бы перевести в настоящее время, поскольку цитата Ленина до сих пор используется как безотказное оружие для расправы с неугодным лицом. Из Собрания сочинений Ленина выдираются цитаты примерно так же, как в драке выдирают кол из плетня». Задумаемся: ну почему же подобное сходило, да и сейчас нередко сходит с рук?

А вот как раз потому, что серьезное и постоянное чтение Ленина пока стало достоянием очень немногих. При отсутствии же глубокого знания ленинского наследия процветает казенно-парадное отношение к ленинизму, что и является превосходной питательной средой для демагогов. Впрочем, в последние годы наметился кое-какой сдвиг. Лично я впервые это почувствовала во время XXVII съезда. Тогда я впервые заметила, что к Ленину стали обращаться не за цитатами, а за мыслями.

Но вот в обстановке гласности в печати начались дискуссии по вопросам перестройки. И снова возникла знакомая картина, когда люди с различными взглядами стали побивать друг друга цитатами из Ленина. Конечно, уровень знания сегодня выше. Многие уже поняли, что ленинизм не в том, чтобы написать на полотнище ленинский лозунг или навешать повсюду аляповатых плакатов с изображением, отдаленно напоминающим вождя. Поняли, что ленинизм – в творческом наследии Ленина, в его Полном собрании сочинений. И многие сегодня сняли наконец с полок ленинские тома.

Но вот тут-то и обнаружилось, что ленинское творчество с наскоку не усвоить, что дело это – трудное. Иным ведь ужасно не терпится использовать авторитетное мнение Ленина для доказательства своей концепции. И вот, набредя в ленинских томах на какую-то подходящую к случаю мысль, тотчас и вставляют ее в свою статью. А у Ленина между тем через 2 – 3 тома высказана уже другая мысль, порой прямо противоположная первой. Менялась жизнь, менялись знания о жизни, менялись и оценки. Но учесть диалектику ленинской мысли можно, лишь зная его творчество целиком. Вот первая трудность: читать Ленина надо всего, а это, что ни говорите, все-таки 55 томов!

Теперь о второй трудности, о необходимости учитывать еще и диалектику самой жизни. Бывает, что иной литератор, добросовестно изучив ленинские произведения, понимает мысли Ленина правильно, с учетом контекста. Но тем не менее мысли эти вступают в противоречие уже с контекстом сегодняшней жизни. Мы как-то забываем, что ленинским мыслям исполнилось 70 и более лет! Многих сегодняшних ситуаций Ленин не знал и знать не мог, поэтому анализировать их, опираясь только на высказывания Ленина, нельзя.

Вот пример. Сегодня много говорят о ленинском плане кооперации. Забыв, что на дворе не начало, а конец XX столетия, иные литераторы, открыв статью Ленина «О кооперации», так и не могут от нее оторваться. Иным хочется ее перенести в нашу жизнь буквально дословно, их прямо-таки завораживают слова «поголовное кооперирование», «цивилизованный кооператор», «культурный торгаш»… Да-да, один публицист всерьез нас уверял, что главной фигурой сегодняшней перестройки должен стать именно «культурный торгаш», и что это, дескать, ну прямо «по Ленину».

А между тем сегодня и кооператор не тот, и кооперация не та, да и понятие «цивилизованность» претерпело серьезные изменения. Сейчас небольшие кооперативы – не ступенька на пути к колхозам, как тогда, а, наоборот, производное от колхозов, которые вычленяют из себя кооперативы. При этом, естественно, ни о каком «поголовном» охвате крестьян этим процессом и речи быть не может: одни отрасли сельского хозяйства лучше развивать небольшими коллективами, а другие требуют крупномасштабных хозяйственных образований.

А в городе? Неужели и здесь, следуя не духу, а букве ленинской статьи, надо срочно и «поголовно» кооперировать все население? И заводских рабочих, и врачей, и учителей, и продавцов, и студентов? Нет, городская кооперация тоже сегодня играет не ту роль, что при нэпе. Она призвана взять на себя какие-то мелкие, но нужные заботы о людях в тех сферах, которые оказались запущенными в системе государственного централизованного управления. Кооперативы из трех, четырех или даже десяти человек, все то, что ученые называют малыми экономическими формами, – все это в общей связке проблем перестройки городского хозяйства занимает свое определенное место, но не решающее же!

Как видим, пренебрежение фактором времени, тщательным анализом обстоятельств и приводит к тому, что высказывания Ленина механически переносятся на другую эпоху. А надо уметь в ленинском наследии отделять методологию от конкретики, уметь ленинские приемы и подходы диалектически применять к сегодняшней действительности.

Встречается и еще один способ передергивания ленинских мыслей. Скажем, случилось Владимиру Ильичу как-то раз, всего только один раз, произнести какое-то изречение, причем по конкретному поводу. А читателю это единичное высказывание преподносится как принципиальная позиция Ленина. Например, многие публицисты призывают хозяйственников и экономистов смелее переходить на хозрасчет, не бояться риска. Эти призывы очень своевременны, однако в некоторых статьях авторы впадают в крайность, дескать, нечего и вообще заглядывать вперед. И для оправдания такого фатализма привлекают… Ленина! Вот что пишет один известный публицист: «„Надо ввязаться в драку, а там – посмотрим“ – Ленин, как известно, любил повторять эту мысль»[32]. Вот те раз! Лично я приводимые автором слова встретила у Ленина лишь однажды. Так что слово «повторять» мне показалось явно неуместным. Далее. Приведенные слова и вообще говорил не Ленин, а… Наполеон. А Ленин лишь единожды (!) их приводит. Мы можем понять, что Ленин считал Наполеона великим полководцем, но не идейным же учителем, не марксистом! Вряд ли уместно поэтому выражение Наполеона, к случаю припомненное Лениным, выдавать за принципиальную позицию самого Ленина. Кстати, и само выражение Наполеона Ленин припоминает лишь в общих чертах, да и то по-французски. Проверить он не мог, так как был в то время тяжело болен.

Ну а теперь посмотрим, как это место звучит в ленинском тексте, в его работе «О нашей революции» (не написанной, а продиктованной!): «Помнится, Наполеон писал: „On s’engage et puis… on voit“ В вольном русском переводе это значит: „Сначала надо ввязаться в серьезный бой, а там уже видно будет“. Вот и мы ввязались сначала в октябре 1917 года в серьезный бой, а там уже увидали такие детали развития (с точки зрения мировой истории это, несомненно, детали), как Брестский мир или нэп и т.п.» (т. 45, с. 381).

Ну вглядитесь в этот отрывок. Ленин говорит «помнится», значит, неточно. В середине наполеоновской фразы многоточие, значит, не полностью. Перевод «вольный», значит, опять же неточно. И даже когда Владимир Ильич перевел мысль Наполеона в сегодняшний (для Ленина сегодняшний) день, то и тогда он эти слова перефразировал. Он не сказал «а там уж видно будет», а сказал более определенно: «…а там уж увидали такие детали…» Видите: в главном большевики все же знали, зачем они ввязываются в бой, а вот детали, ясное дело, все не предусмотришь.

Да Ленин и всегда предупреждал, что во всех подробностях будущее предвидеть нельзя, что и в самом деле, только «ввязавшись в бой», можно до конца осознать все реальности. Но никогда, никогда Ленин не исповедовал теорию эдакого напористого эмпиризма: сначала, дескать, ввяжемся в бой, а там посмотрим. Даже в августе 1917 года, когда уже ввязывание в бой было делом дней, когда жизнь Ленина, как в самом остром детективе, буквально висела на волоске, ибо за ним охотились ищейки Временного правительства, – даже в этих условиях Ленин писал книгу «Государство и революция», стараясь в общих чертах наметить принципиальные направления развития общества при социализме. Это что, «там посмотрим»?

А летом 1917 года, за несколько месяцев до взятия большевиками власти, он пишет статью «Удержат ли большевики государственную власть?», в которой указывает на совершенно точные факторы, которые обеспечат большевикам прочность власти, это что, тоже «там посмотрим»? А постоянное, настойчивое требование Владимира Ильича к партии относиться к восстанию как к искусству, разрабатывать план восстания до мельчайших деталей, это тоже «там посмотрим»?

Вот и получается, что если читать Ленина всего, то перед нами – серьезный политический деятель, который подходил к революции научно, взвешенно. Хотя конечно же и смело, не догматично, с готовностью пересмотреть те или иные положения теории, если жизнь выдвигала новые, непредвиденные ситуации. Если же прочитать только одну страничку, в отрыве от всего творчества, то тогда можно представить нам Ленина эдаким лихим волюнтаристом, не утруждающим себя заглядывать в завтрашний день.

Почему я так подробно остановилась на этом примере? Да потому, что в свое время о статье, из которой взят пример, много писалось и говорилось, но никто, ну буквально никто не обратил внимания на столь странную трактовку ленинского текста. Для меня это явление и явилось подтверждением моей мысли о том, что мало кто у нас читает Ленина серьезно, постоянно, систематически.

Теперь я предвижу вопрос: а не противоречу ли я сама себе, соглашаясь, с одной стороны, с Горьким, что Ленин «прост, как правда», а с другой стороны, настойчиво доказывая читателю, как трудно постичь ленинскую мысль, как трудно, цитируя его, не скатиться к передергиванию его мыслей? Попробую показать, что нет, не противоречу. Хочу еще раз напомнить, что простота – это не то же самое, что легкость. Нет, Ленина и читать-то нелегко, а понять – и вовсе очень трудно. Но, как мы уже говорили, другого пути постижения ленинизма, кроме как через его творческое наследие, нет. Значит, приступая к чтению Ленина, надо не обольщаться, а ясно и четко себе представить: мы приступаем к делу трудному!

И все же нельзя и не согласиться с Горьким, а если уж совсем точно, то с рабочим Дмитрием Павловым, слова которого приводит Горький, что Ленин «прост, как правда». Вот об этом сейчас и поговорим.

Давайте снимем с полки несколько последних ленинских томов. Последних, это если не считать томов с письмами с 46-го по 55-й. Некоторых может удивить выбор томов: ведь слова «прост, как правда» сказаны рабочим где-то в 1905 – 1907 годах, а в последних томах – послеоктябрьское творчество Ленина. И возражение это было бы резонным. Но тут вклинивается обстоятельство чисто технического свойства. Дело в том, что до революции выступления Ленина редко записывались, так что многие из них пропали для нас безвозвратно. А ведь свои слова о ленинской простоте рабочий сказал именно под впечатлением от выступления Владимира Ильича, а не от его письменных работ. А после революции, худо-бедно, речи Ленина все же записывались.

Конечно, выбирая для разговора последние тома, я учитывала и то, что в них отражена борьба Ленина за нэп, а это, что ни говорите, очень созвучно и нашим сегодняшним исканиям. Но все же главной причиной выбора, повторяю, было то, что в этих томах помещены в основном устные выступления Ленина. За послереволюционные годы Лениным написаны всего две крупные теоретические работы, да и те были нацелены на решение проблем международного социал-демократического движения. Это – «Пролетарская революция и ренегат Каутский» (37-й том) и «Детская болезнь „левизны“ в коммунизме» (41-й том). Есть еще небольшое количество маленьких статей, заметок, писем… Но в основном содержание последних томов – это доклады, беседы, речи, то есть устные выступления Ленина.

Когда я обратила внимание на это обстоятельство, у меня аж дух захватило! Подумайте только: ведь мы, оказывается, имеем возможность послушать самого Ленина! Как известно, легенды о Ленине-ораторе ходили еще при его жизни. Впоследствии многие слушатели Ленина делились своими воспоминаниями о его выступлениях. Но это же были лишь впечатления от ленинских речей, а не сами речи. Как я уже говорила, дореволюционных речей сохранилось очень мало. А тут вдруг смотрю: передо мной несколько томов с устными выступлениями Ильича, да ведь это целое богатство! Давайте же заглянем в него.

Но… еще одно маленькое отступление. Многие писатели и публицисты пытались проникнуть в секрет ораторского мастерства Ленина. Мне кажется, что успешнее многих это сделала Мариэтта Шагинян, рассказав в книге «Четыре урока у Ленина» об одном найденном ею секрете. Это – глубокая убежденность самого Ленина в том, о чем он говорил. Мариэтта Шагинян писала: «Таким великим оратором был Ленин, и так умел он целиком отрешиться от себя самого, перелившись в предмет своего выступления, что слушателю передавались вся глубина его убеждения, все содержание его мыслей, заставляя забыть о самом ораторе и ни на секунду не отвлечь этим внимания от существа его речи или беседы»[33].

Впрочем, интересные рассказы писательницы о поисках этого секрета можно прочесть в ее замечательной книге. Мы же сейчас поговорим еще об одном секрете феномена Ленина-оратора. Этот секрет, как мне думается, и уловил тот рабочий, который сказал, что Ленин «прост, как правда».

Итак, перед нами устные выступления Ленина послеоктябрьского периода. Сразу хочу обратить ваше внимание: они действительно устные. Ведь Ленин никогда не выступал по написанному тексту или, как мы сегодня говорим, «по бумажке». За всю свою жизнь только один коротенький доклад был им заранее написан (т. 45, с. 136). К сожалению, мы имеем весьма несовершенные записи ленинских речей. Тогда не существовало такой техники звукозаписи, как сегодня, так что единственным способом зафиксировать речь Ленина была стенография. А записывать его было нелегко: говорил он быстро, эмоционально, не всегда правильно с чисто грамматической точки зрения. С готовностью вступал в полемику с залом, отвечал на реплики, вопросы. Стенограммы часто не только спрямляли, но иногда и искажали смысл сказанного. А поскольку Владимир Ильич выступал очень часто, времени на правку записей у него не было.

И вот еще весной 1919 года – в послесловии к одной из своих статей – Владимир Ильич посетовал на то, что ни разу еще не видел удовлетворительной записи своей речи. «Лучше хороший отчет о речи, – писал он, – чем плохая запись речи. Поэтому я и прошу: никогда никаких записей моих речей не печатать» (т. 38, с. 73). Неоднократно Владимир Ильич высказывался и против цитирования его речей. Например: «…никогда не цитировать моих речей (текст их всегда плох, всегда неточно передан); цитировать только мои произведения» (т. 54, с. 204).

И вот мы сегодня попадаем в такое деликатное положение: речи-то его и печатаем, и цитируем.. Вроде бы нехорошо получается: нарушаем его волю Но что же нам делать? Сегодня, когда наша страна так решительно перестраивает экономику, да и всю жизнь, разве можем мы обойтись без советов нашего главного теоретика перестроек? А самые ценные мысли по перестройке высказаны им именно в устных выступлениях, помещенных в последних томах. Нет, нам без этих выступлений не обойтись!

Но все равно, разве можем мы совсем забыть о той просьбе Владимира Ильича? И если уж мы не можем обойтись без его речей, то при пользовании ими должны быть предельно корректными, порядочными. И уж, конечно, с повышенной осторожностью должны подходить к выбору цитат. Ведь естественно, что, выступая без бумажки, человек может допустить и оговорку, и неточность. Может «в сердцах» сказануть и какой-нибудь курьез. Когда человек жив и его «ловят» на таком курьезе, он ведь может сам за себя вступиться. Вот, например, какой случай произошел на VII Всероссийском съезде Советов. Двое выступающих рассказали о том, что Ленин хотел в Совнаркоме то ли утопиться, то ли застрелиться. Естественно, Владимир Ильич возмутился, что товарищи принялись его «ловить на всяком сердитом слове, которое скажешь, когда очень устал…». «Разве не бывает повестки, – продолжал Ленин, – по окончании которой, прогнав несколько десятков вопросов, не только скажешь, что я рад утопиться, а и похуже что-нибудь» (т. 42, с. 166).

Похожий случай произошел на XI съезде РКП(б). Агитируя за нэп, Ленин призывал тогда к тому, чтобы отступить в полном порядке, без паники. А то ведь и западные буржуа, и российские меньшевики начали тогда улюлюкать, дескать, смотрите, большевики отступают к капитализму, а ведь мы предупреждали, что революция буржуазная… и т.д. А Ленин как раз доказывал, что нэп – это не возврат к капитализму, а лишь частичная, временная уступка капитализму. «А если, – говорит Ленин, – теперь все начнут рваться назад, то это – гибель, неизбежная и немедленная» (т. 45, с. 89). Среди тех, кто сеял панику и кричал «назад, к капитализму!», были меньшевики и эсеры. И за такие вещи, считает Ленин, надо просто расстреливать. А для наглядности рисует картину из военной области: «…когда вся армия отступает, ей не ясно, она не видит, где остановиться, а видит лишь отступление, – тут иногда достаточно и немногих панических голосов, чтобы все побежали. Тут опасность громадная. Когда происходит такое отступление с настоящей армией, ставят пулеметы и тогда, когда правильное отступление переходит в беспорядочное, командуют: „Стреляй!“. И правильно» (т. 45, с. 88 – 89). Собственно, здесь мы снова имеем дело с образностью языка, о которой говорилось во второй главе.

Но вот ведь поди догадайся, что кто-то поймет эти «пулеметы» в прямом смысле! А ведь именно так и произошло: на этом же съезде Шляпников не преминул попрекнуть Ленина этими самыми «пулеметами». Что ж, в заключительном слове Владимир Ильич легко и с юмором парировал этот выпад, заявив под общий смех зала: «Бедный Шляпников! Ленин собрался на него пулеметы наставлять. Речь идет о партийных мерах воздействия, а вовсе не о каких-то пулеметах» (т. 45, с. 120).

Как я уже говорила, тогда все это было не страшно. Ленин был жив и сам мог за себя постоять. А сегодня мы должны быть предельно осторожны при передаче ленинских мыслей, при цитировании, иначе и мы можем попасть в положение Шляпникова, испугавшегося «пулеметов»! Для того чтобы цитата из ленинской речи точно выражала его мысль, недостаточно просто грамотно переписать отрывок из речи. Надо прочитать все речи на данную тему. И тогда мы увидим, что наиболее важные мысли Владимир Ильич повторял по многу раз. Выступая перед разными аудиториями, он одну и ту же мысль облекал в разные слова, сопровождал разными примерами, сравнениями. Значит, при цитировании нам надо выбрать наиболее удачную и точную цитату.

Есть и еще одно соображение. Я уже говорила, как у нас иногда приведут фразу из речи Ленина и тут же добавят: «Вот как учил Ленин». А если мы заглянем в следующий том, то увидим, что Ленин учил совсем наоборот. И дело тут, как вы, конечно, понимаете, не в непоследовательности Ленина, а в его умении чутко улавливать изменившиеся требования жизни. Если с этим не считаться, то и получается иногда прелюбопытная картина. Скажем, сражаются «кавалеристы» и «купцы». «Кавалерист» говорит: «Свободная торговля ведет к капитализму» – вот о чем предупреждал Ленин. И действительно: «Многие интеллигенты, читавшие Маркса, не понимают, что свободная торговля есть возврат к капитализму…» (т. 39, с. 357). Слово берет «купец»: о нет, свободная торговля вовсе не подорвет социализма. Вот и Ленин об этом говорил: «Я думаю, что научиться понимать коммерческие отношения и торговлю, – это наша обязанность…» (т. 44, с. 218). И что за дело спорящим, что между этими двумя ленинскими высказываниями пролегла целая эпоха, два с половиной года, за которые произошел полный поворот партии к новой экономической политике!

На память приходит один любопытный эпизод из воспоминаний П.С. Заславского: «После доклада один из членов ВЦИК, белорус с рыжей бородкой, решительно и громко заявил:

– Владимир Ильич, я эту меру предлагал еще в прошлом году, да меня и слушать не хотели…

– В прошлом году, – тут же ответил Ленин, – за такое предложение надо было расстрелять!»[34]

Фактор времени очень серьезен: то, что год назад было немыслимым, сегодня оказывается единственно приемлемым. А иные сегодняшние публицисты и 70 лет в расчет не принимают. Ленин, мол, сказал, и баста. Значит, так и надо делать. Вот и получается, что вроде бы они и цитируют правильно, и даже мысли передают довольно верно, а все равно получается фальшь.

Да… Как видим, даже опытным публицистам нелегко бывает порой правильно понять Ленина. Так что давайте и мы не будем путать слова «простота» и «легкость». Мне кажется, что такая подмена произошла еще и потому, что в выражении «прост, как правда» второе слово – «правда» – почему-то часто игнорируется. И учителя, и вслед за ними ученики повторяют на все лады «прост», «простота»… Берут в свидетели Горького, а затем и Маяковского:

Я знал рабочего. Он был безграмотный. Не разжевал даже азбуки соль. Но он слышал, как говорил Ленин, и он знал – все[35].

Вот, оказывается, как легко понимать Ленина, даже неграмотный рабочий все понял. Мол, это и есть простота.

Нет, давайте все-таки поэтические преувеличения оставим поэтам, а сами попробуем выражению «прост, как правда» вернуть его настоящий смысл. Для этого надо, как минимум, задуматься и о втором значимом слове – «правда». И вот если мы возьмем это слово в качестве компаса и с ним отправимся в путешествие по последним ленинским томам, то убедимся: потому-то рабочие и понимали Ленина, потому-то его слушатели всегда были захвачены его речами, что Ленин всегда говорил правду. Так что условимся: впредь слово «прост» будем рассматривать только в контексте выражения «прост, как правда».

Конечно, и Ленин не обо всем знал, и он мог в какой-то момент чего-то недоучесть и потому ошибиться в расчетах. Но даже на примере отношения к собственным ошибкам правдивого человека сразу видно: он ведет себя с людьми честно. Как только он понимает, что ошибся, тотчас эту ошибку сам признает, анализирует ее, делает выводы, извлекает уроки. Неправдивый же, обнаружив свою ошибку, старается или свалить ее на кого-то другого, или замять ее, потихоньку и незаметно переведя свои взгляды в новое русло.

Владимир Ильич мог просто сказать: вчера я предполагал так, а теперь вижу, что ошибся, – надо сделать иначе. И тут же приводил аргументы в пользу нового мнения. Надо сказать, что столь смелый пересмотр своих взглядов возможен только тогда, когда человек не лукавит сам с собой, подходит к жизни с открытыми глазами, не прячась ни от каких фактов или явлений. Владимир Ильич обладал этим качеством в полной мере: глядя на жизнь без розовых очков, он не подгонял жизнь под теорию, а изучал ее с помощью теории. Если же случалось, что жизнь не укладывалась в теорию, то предпочтение он отдавал жизни. Ученый до мозга костей, Ленин мог пойти наперекор и самому что ни на есть бесспорному научному постулату, если этого требовала жизнь.

Вот пример. После окончания гражданской войны в стране была совершенно разрушена промышленность. Но – был золотой фонд. Спрашивается, куда в первую очередь его употребить? Конечно же, учит теория, – на средства производства, на машины и другое оборудование для остановившихся фабрик, заводов, шахт… Это – самый прямой и естественный путь для восстановления экономики. Но Ленин смотрит не через призму теории, он видит: после семилетней войны рабочий и крестьянин «в большинстве случаев не может работать: он истощен, он переутомлен. Нужно поддержать его, нужно золотой фонд бросить на предметы потребления, вопреки нашей прежней программе. Прежняя наша программа была теоретически правильна, но практически несостоятельна» (т. 43, с. 69).

Ну как было рабочим не понимать Ленина: ведь они видели ту же правду, что и он. Это ведь ложь об одном и том же бывает разная, а правда – одна. Конечно, рабочие правду жизни не могли до конца осознать, часто они видели лишь сам факт, а связать его с другими фактами, сделать выводы из них им было трудно. Ленин им в этом помогал. Еще бы им было не слушать Ленина с восторгом, когда в его речах они видели свои мечты, надежды, раздумья, – и все это оформлено в четкие мысли.

Да, сам факт видят все примерно одинаково. Но вот что за этим фактом стоит… Ну например, то, что России удалось разгромить иностранную интервенцию – это ведь факт. Но как могло получиться, что сильнейшие в военном и экономическом отношении страны Антанты не смогли справиться со страной разоренной, в военном отношении бессильной? Ведь это же просто немыслимое чудо! Кстати, Ленин так прямо и говорит – «чудо». А ведь было соблазнительно приписать победу мудрому руководству партии, как это нередко делали руководители страны после-ленинского периода. Ленин же честно сказал, что совершилось чудо. Конечно, у этого чуда были вполне объективные причины, которые партия предвидела еще тогда, когда вела народ на революцию. «…Мы знали, – говорит Ленин, – что трудящиеся массы всех стран будут за нас и что наша правда, разоблачив всю ложь, будет все больше и больше побеждать» (т. 49, с. 173). Что же это за правда? А это то, что буржуазные правительства вели империалистическую войну ради прибылей капиталистов. Но солдатам-то говорили, что они идут защищать свое отечество! То есть их попросту обманывали.

И эту правду Ленин старается донести до своего народа. Вот, выступая перед казачеством, он приводит такой пример: во время интервенции в России у английской и французской буржуазии издавались тысячи газет, в которых самым изощренным образом солдатам втолковывалось, за какие «святые» идеалы им надлежит проливать свою кровь. «…У нас, – говорит Ленин, – выпускалось всего 2 – 3 листка формата четвертушки в месяц, в лучшем случае приходилось по одному листку на десять тысяч французских солдат… Почему же все-таки и французские и английские солдаты доверяли этим листкам? Потому, что мы говорили правду, и потому, что, когда они приходили в Россию, то видели, что они обмануты. Им говорили, что они должны защищать свое отечество, а когда они приходили в Россию, то оказывалось, что они должны защищать власть помещиков и капиталистов, должны душить революцию» (т. 40, с. 171 – 172).

В выступлении перед горнорабочими Владимир Ильич выразил эту мысль еще более четко: «…рабочие оказались на нашей стороне, и это обстоятельство решило нашу войну. Всем было ясно, что, если бы сотни тысяч солдат воевали против нас так, как они воевали против Германии, мы бы не смогли удержаться» (т. 40, с. 293 – 294).

Это была вполне объективная правда, которую не могли не видеть и буржуазные правительства, хотя они и называли это по-другому: «большевистская зараза», «происки агентов Ленина»… Но ведь не в словах дело. В конце концов, ладно, и он, Ленин, употребит их терминологию, но что от этого изменится? Ничего, от правды не спрячешься: «Они боятся, как огня, распространения у себя дома большевистской заразы, но хотя они китайской стеной окружили себя, все же в каждой из этих стран большевистская зараза уже есть, она сидит внутри них самих. Эту заразу принесли французские и английские солдаты, которые побывали в Советской России и подышали ее воздухом» (т. 40, с. 126).

Как видим, Владимир Ильич все время противопоставляет правду большевиков лжи буржуазии. Но вот что интересно. Когда читаешь все эти рассуждения о «чуде» и о его причинах, невольно закрадывается мысль: а не напрасно ли Ленин так откровенничал? Ведь вот буржуазные правительства возьмут да и учтут эту правду! Да ведь еще ладно бы – говорил только перед своими. В конце концов, тогда не было телевидения, не было такого положения, как сегодня, когда каждое слово, сказанное нашим руководителем, назавтра становится известным всему миру. Не было и постоянных пресс-конференций, к которым мы так привыкли сегодня. Так что, говоря со своими, можно было и не стеснять себя в оценках.

Так ведь нет, Ленин не скрывал своих мыслей и в беседах с иностранцами! То есть прямо вот так, без всяких дипломатических уверток, раскрывал наши карты врагу. Так, например, в феврале 1920 года Ленин дал интервью корреспонденту американской буржуазной газеты. Вряд ли Владимир Ильич мог рассчитывать, что этот разговор останется в тайне. И действительно, интервью обошло почти все западные газеты. Надо сказать, что Линкольн Эйр, тот самый корреспондент, передал ленинскую мысль довольно точно: «Они не смогли бы победить нашу Красную Армию, даже если бы сам Черчилль воевал вместе с ними» (т. 40, с. 154). Дальше интервьюер дает такую ремарку: «Здесь Ленин сумрачно усмехнулся, откинув назад голову. Затем он продолжал более серьезным тоном: „Мы, конечно, можем быть сокрушены любой из великих союзных держав, если они смогут послать против нас свои собственные армии. Но они не осмелятся это сделать“» (т. 40, с. 154).

Что ж, простим буржуазному журналисту слово «сумрачно». Ему трудно было понять и признать, что войска Антанты большевизировались не под воздействием магических чар сверхчеловека Ленина, как о том писали западные советологи, а исключительно благодаря воздействию на них большевистской правды. Но все же главное в ленинской мысли журналист передал правильно: свои армии крупные державы не посмеют послать в Россию. Очень им надо допускать большевистскую заразу в массы своего народа!

Нет, не побоялся Ленин сказать правду врагу. Не побоялся потому, что правда эта объективна, она не зависит от субъективных пожеланий или даже интриг отдельных правителей. И если правительства Англии и Франции не послали-таки больше своих войск в Россию, то конечно же не потому, что были «предупреждены» об этом Лениным. Они и сами видели правду, они не забыли, как французские матросы отказались воевать с Россией, как английские рабочие заявили своему правительству, что они не допустят войны с Советской Россией. Более того, английские рабочие заявили, что если Франция все же начнет войну, то они остановят производство угля, которым живет Франция. Вот так! «Как только международная буржуазия замахивается на нас, ее руку схватывают ее собственные рабочие», – говорит Ленин (т. 41, с. 329).

Как видим, не считаться с правдой нельзя. Ну а если ее обойти? Как мы уже говорили, буржуазные правительства своих войск больше в Россию не посылали. А что, если послать чужие? Натравим-ка мы на Россию малые народности, которые ненавидят Великороссию за то, что она их многие годы душила. Но – снова просчитались господа. Опять не учли правду, только теперь уже другую: маленькие государства тоже ведь не слепые и видят, что большевики вовсе не хотят по примеру царя их угнетать. В выступлении перед казачеством Владимир Ильич рассказывает, как он читал в газете «Таймс» передовицу, «которая умоляла, приказывала Финляндии, требовала: помогите Юденичу, на вас смотрит весь мир, вы спасете свободу, цивилизацию, культуру во всем мире – идите против большевиков» (т. 40, с. 174).

Давайте здесь прервем цитату и обратим внимание на удивительно доступный язык. И ведь этим языком народу объяснялись действительно сложные вопросы политики. Да еще надо учесть, что буржуазия еще больше их запутывала, сознательно напуская туману. Например, Черчилль говорил Финляндии про Россию одно, в уме держал другое, а на самом-то деле было вообще – третье! Ну можно ли себе представить, что, когда Черчилль выступал перед своими согражданами, кому-нибудь могло прийти в голову сказать, что он прост?

Конечно, и у Ленина не все политические вопросы выглядели очень простыми и понятными, но уже одно то, что он эти вопросы выводил из жизни, поверял жизнью, уже одно это прокладывало мостик понимания между Лениным и его слушателями. А теперь продолжим цитату, где Ленин объясняет казакам причину провала хитроумного плана Черчилля: «Это говорила Англия Финляндии, Англия, у которой вся Финляндия в кармане, которая в долгу, как в шелку, которая не смеет пикнуть, потому что она не имеет без Англии на неделю хлеба.

Вот какие настояния были, чтобы все эти маленькие государства боролись против большевиков. И это провалилось два раза, провалилось потому, что мирная политика большевиков оказалась серьезной, оказалась оцениваемой ее врагами, как более добросовестная, чем мирная политика всех остальных стран…» (т. 40, с. 174).

Ну допустим, что Финляндия разгадала хитрый маневр Англии. Но может ли маленькая страна в открытую восстать против могущественной империалистической державы? Диктат с позиции силы – это, к сожалению, тоже правда. Ну и что же Финляндия предпринимает? Ведь помогать Колчаку и Деникину ей тоже не хочется – себе дороже. А вот что: «Они не смели прямо отказать: они – в зависимости от Антанты. Они не пошли на прямую помощь нам, они выжидали, оттягивали, писали ноты, посылали делегации, устраивали комиссии, сидели на конференциях, и просидели до тех пор, пока Юденич, Колчак и Деникин оказались раздавленными, и Антанта оказалась бита и во второй кампании. Мы оказались победителями» (т. 40, с. 175).

Казалось бы, ну уж эту правду никак нельзя говорить вслух. А вдруг Финляндия обидится, что ее рисуют в таком комическом, несамостоятельном виде? Нет, Ленин, как трезвый политик, знает, что эмоции мало что значат для реальной политики. Если маленькие государства видят, что большевики – принципиальные противники угнетения малых народностей, то зачем же они пойдут против большевиков? А между тем, если бы они пошли…

Опасность была очень велика. Ленин честно и прямо об этом говорит: «Если бы все эти маленькие государства пошли против нас, – а им были даны сотни миллионов долларов, были даны лучшие пушки, вооружение, у них были английские инструктора, проделавшие опыт войны, – если бы они пошли против нас, нет ни малейшего сомнения, что мы потерпели бы поражение… Но они не пошли, потому что признали, что большевики более добросовестны» (т. 40, с. 175).

Вот так, понятно и доступно, Ленин показывал людям, что правда пробивает себе дорогу и сквозь нагромождения лжи, и сквозь запутанные лабиринты хитроумных дипломатических ухищрений. Люди и в самом деле хорошо понимали Ленина. Они ведь жили в одну эпоху с ним, видели одни и те же явления, события, факты, что видел и он. Разумеется, Ленин видел глубже, зорче, рассчитывал дальше. И вот, взяв факты из жизни, осмыслив их своим мощным интеллектом, возвращал их людям, и они начинали смотреть на них как бы глазами Ильича, то есть понимая самую их суть.

Ну как же людям было не любить слушать Ленина, если после каждой его речи они становились сами и умней, и зорче! И как же было им не считать лучшим его качеством простоту, если они и в самом деле отлично понимали его. А поскольку они видели, чувствовали, что все, сказанное Лениным, соответствует действительности, они и могли заявить устами того рабочего: «Прост, как правда».

Давайте на минуту перенесемся в наше время, задумаемся: почему в нашу жизнь так прочно вошла традиция выступлений «по бумажке»? Кто-то возразит, что, мол, сегодня нельзя иначе, что сегодня каждое слово, неудачно или неточно сказанное, тотчас разнесут на весь мир средства массовой информации. Спору нет – это так. Но я же и не говорю о фундаментальных политических докладах, делаемых самыми высокими государственными деятелями. Тут действительно за 70 лет звуко- и видеотехника изменились настолько, что нельзя ошибиться и даже оговориться ни в одном слове.

Но ведь есть масса пропагандистов, лекторов, докладчиков, которые выступают примерно в тех же условиях, что и 70 лет тому назад выступал Ленин: без телекамер, без радиозаписи… И тем не менее большинство «ораторов» как уткнутся в свои листки, так и не поднимут от них глаз в течение всей лекции. Может быть, их как раз и сковывает отсутствие в их докладах правды? Ведь когда человек говорит правду, ему не нужна шпаргалка, не поймаешь его и на непоследовательности, на противоречии самому себе.

Но вернемся, однако, к ленинским выступлениям 20-х годов. Конечно, доходчивость ленинских речей нельзя объяснять одной только правдивостью. А удивительно образный язык! Помните, когда мы говорили о творчестве Ленина в период революции 1905 года, мы убеждались, как широко использовал Ильич в своих работах литературные приемы. Но все-таки то были письменные работы, и хотя они создавались Лениным по горячим следам, все же какое-то время на обдумывание текста у него было.

Устная речь – это принципиально другая речь. Это – речь непроизвольная. В устной речи язык таков, каков он выработан у человека в процессе всей его жизни. Тем ценнее видеть даже в несовершенных стенограммах ленинских выступлений все тот же стиль блестящего литератора, наглядность и образность. Посмотрите, например, как Владимир Ильич объяснял еще одну причину свершившегося чуда, то есть нашей победы над иностранной интервенцией. Представим себе, что все 44 государства, вошедшие в 1919 году в Лигу наций, сумели бы между собой договориться – и дружно двинуть на Страну Советов. О последствиях такого предполагаемого нашествия нечего и говорить. Но в том-то и дело, что как раз договориться-то они и не могли. Такова уж природа капитализма: каждый тянет одеяло на себя. Выступая в апреле 1920 года на I Всероссийском съезде горнорабочих, Владимир Ильич подчеркивает, насколько слаба была наша страна и ее военная сила. «Тем не менее, – говорит Ленин, – совершилось такое чудо, что мы одержали над ними победу, что они развалились в грызне друг против друга, что вместо пресловутой Лиги наций у них оказалась лига бешеных собак, которые друг у друга рвут кости и не могут согласиться ни по одному вопросу…» (т. 40, с. 294). Смотрите, какое оскорбление в адрес Лиги наций! Уж казалось бы, назло этим ужасным большевикам взяли бы да объединились. Но есть такие закономерности в политике государств, которые не зависят от воли отдельных людей или даже групп людей. И они могут скрежетать зубами в ответ на оскорбления, а поступать все равно будут так, как подсказывает им их капиталистическая сущность. И это – тоже правда, от которой никуда не уйти.

Со дня выступления перед горнорабочими прошло полгода, и Ленин конечно же уже забыл про то, какими красками разрисовал он тогда Лигу наций. Но когда мысль правдива, когда она отражает объективные стороны жизни, то можно забыть слова, но не саму мысль. И вот Владимир Ильич, снова вернувшись к анализу провала интервенции, теперь уже дает другое сравнение: «Оказалось, что Лиги наций не существует, что союз капиталистических держав есть пустой обман и что, на самом деле, это – союз хищников, из которых каждый старается урвать что-нибудь друг у друга» (т. 41, с. 350). И это – не просто слова: совершенно конкретно, без всяких дипломатических уверток, Ленин показывает, чего хочет Англия, чего – Франция, чего – Польша. И слушатели убеждаются: да, действительно, им договориться невозможно.

Вот так выступал Ленин перед рабочими, крестьянами, служащими, депутатами различных советов. И для всех у него находились разные примеры, свежие образы, новые слова. Одинаковым было только одно – правда.

История показывает, что простой народ и вообще всегда тяготеет к правде. Не случайно ведь слова «прост, как правда» сказаны именно рабочим. Не случайно также и то, что солдаты воюющих стран больше доверяли своим глазам, чем пропагандистским ухищрениям своих правительств. Солдат можно было обманывать лишь до тех пор, пока они своими глазами не видели действительного положения дел. Рассказывая обо всех случаях воздействия правды на трудящихся, Ленин тем самым воспитывал в советских людях уважение к правде, веру в нее.

Очень обидно, горько, что ленинская правда после его смерти ушла из жизни страны. Мне кажется, что только одна правда могла бы уберечь нас от всех ужасов 30-х и последующих годов. Конечно, мы шли первыми, ошибок, перегибов, перехлестов, наверное, избежать было нельзя. Но демократия, гласность, правдивость – все это помогло бы правительству совместно с народом гораздо быстрее и безболезненнее преодолевать все трудности. А главное, не было бы почвы для преступлений, ибо известно, что темные дела и делишки творятся только под покровом ночи, под покровом лжи. Сегодня мы все видим, как трудно возрождать привычку к правде. И тем, кто и сегодня боится говорить народу всю правду, пытается дозировать меру гласности, мне хочется посоветовать почитать внимательно последние тома Ленина и поучиться у него уважать народ.

Мне думается, что секрет огромной любви людей к Ленину заключался еще и в том, что люди интуитивно чувствовали отношение к ним Ленина. Владимир Ильич верил в разум народа, причем не только своего, но народа вообще. Он даже считал, что гораздо легче одному правительству обмануть другое, чем обмануть народ, ибо народу как раз свойственно чутье на правду.

В этом отношении очень поучительна рассказанная Лениным история о том, как Франция натравливала Польшу на молодую Советскую республику. Франции удалось-таки обмануть правительство Польши, втянув его в войну с Россией, но вот польских солдат обмануть было труднее: они больше доверяли своим глазам, чем буржуазным газетам. Рабочие Польши выступили против войны с Россией, так что польское правительство уже заведомо имело армию, ослабленную недовольством среди солдат.

Рассказывая об этом, Владимир Ильич откровенно радуется за польских солдат. Уж как старалась польская буржуазная печать, купленная на французские деньги, уверить народ, что Советской власти верить нельзя, что это власть насильников и обманщиков. «Все польские газеты, – рассказывает Ленин, – говорят это, но польские рабочие и крестьяне проверяют слова делом, а дело показало то, что, когда мы предлагали первый раз мир, мы этим уже доказали свое миролюбие и, заключив мир в октябре, мы также доказали это миролюбие. Этого доказательства вы ни в одной истории буржуазного правительства не найдете, и в умах польских рабочих и крестьян этот факт не может пройти бесследно…» (т. 41, с. 347). Вот так польские солдаты убеждались, что их обманывают не большевики, а свое правительство.

То же самое произошло и с Англией, которая поддерживала Деникина и Колчака, снабжая их различным снаряжением и оружием. «Кончилось это тем, – говорит Ленин, – что Колчак, Деникин были разбиты наголову и их сотни миллионов стерлингов полетели в трубу» (т. 41, с. 141). А все потому, что и Англия вынуждена была действовать исподтишка, за спиной у своего рабочего класса, ибо «рабочие Англии сказали: „Мы войны против России не допустим!“» (т. 41, с. 355). Ну а на одной материальной помощи Колчак и Деникин, естественно, не продержались. С каким юмором Владимир Ильич рассказывает о том, как английское правительство перехитрило само себя: «И к нам теперь один за другим подходят поезда с великолепным английским снаряжением, часто встречаются русские красноармейцы целыми дивизиями, одетые в великолепную английскую одежду, а на днях мне рассказывал один товарищ с Кавказа, что целая дивизия красноармейцев одета в итальянское берсалье. Я очень жалею, что не имею возможности показать вам на фотографическом снимке этих русских красноармейцев, одетых в берсалье. Я должен только все-таки сказать, что английское снаряжение кое на что годно и что русские красноармейцы благодарны английским купцам, которые их одели и которые по-купечески подходили к делу, которых большевики били, бьют и будут бить еще много раз» (т. 41, с. 141).

А ведь великие державы изо всех сил отрицали, что они помогают русским белогвардейцам, а тут нате вам – идите и смотрите: факты-то налицо. Народ буквально хохотал, слушая этот остроумный рассказ.

Пройдет полтора года, и на IX Всероссийском съезде Советов Ленин снова вернется к этим эпизодам гражданской войны и интервенции. И снова он проведет границу между старым миром лжи и новым миром правды. «Но, к сожалению, – скажет Владимир Ильич, – есть теперь в мире два мира: старый – капитализм, который запутался, который никогда не отступит, и растущий новый мир, который еще очень слаб, но который вырастет, ибо он непобедим. Этот старый мир имеет свою старую дипломатию, которая не может поверить, что можно говорить прямо и открыто. Старая дипломатия считает: тут-то как раз какая-нибудь хитрость и должна быть» (т. 44, с. 299). Можно только догадываться, с какими интонациями, жестами, мимикой все это произносилось… Но мы имеем об этом лишь скупую информацию в ремарке стенографистки: «Аплодисменты и смех».

Да, с трудом прорывалась правда на международной арене. Не привыкли эксплуататорские правительства разговаривать друг с другом на языке правды. Но зато с каким восторгом воспринималась правда советским народом. Этот открытый смех, эта горячая поддержка честной и правдивой политики своего правительства говорили о том, что народу по душе большевистская правда.

Однако путь к правде не всегда прям, иногда правду по-настоящему можно понять и оценить, лишь полной мерой хлебнув неправды. Именно таким, мучительным, путем происходило прозрение некоторой части крестьянства, например крестьян Сибири. Они не знали помещичьего землевладения и потому не могли сразу сориентироваться, сразу понять, что конкретно им принес Октябрь. Ленин прямо говорил, что сибирский крестьянин «был недоволен большевиками летом 1918 года. Он увидел, что большевики заставляют дать излишки хлеба не по спекулятивным ценам, и он повернул на сторону Колчака» (т. 39, с. 401). И это еще плюс к тому, что Колчаку помогали меньшевики и эсеры, помогала вся заграница. «Чего же не хватало Колчаку для победы над нами? – спрашивает Владимир Ильич. – Не хватало того, чего не хватает всем империалистам. Он оставался эксплуататором…» (т. 39, с. 401). Еще бы: грабежи, насилия, массовые порки крестьян и даже крестьянок – от всего этого пахнуло чуть ли не крепостным правом. Крестьяне «на своей собственной шкуре» поняли смысл колчаковской болтовни о демократии. Они поняли жесткую правду: либо диктатура эксплуататоров, либо диктатура пролетариата. Третьего не дано, надо выбирать.

Кстати, Ленин как раз старался, чтобы у крестьян не было иллюзий, чтобы свой выбор они делали сознательно. Он говорил: «Мы не рисовали крестьянину сладеньких картин, что он может выйти из капиталистического общества без железной дисциплины и твердой власти рабочего класса…» (т. 39, с. 402). И крестьяне выбрали большевистскую правду. «Только из-за этого слетел Колчак», – заявил Ленин (т. 39, с. 401).

И снова приходит на ум: а ведь иной руководитель не упустил бы возможности похвастать, вот, мол, какая у нас сильная Красная Армия и какое у нас мудрое военное руководство. Но Ленин не только так не заявил, но даже, напротив, открыто говорил об ошибках военного руководства: «Мы говорили: „ну, теперь уж мы сильнее!“ – и поэтому целый ряд проявлений расхлябанности, неряшливости, а Врангель в это время получает помощь от Англии» (т. 41, с. 144). И так было не раз, сокрушается Владимир Ильич, не доводили дела до конца, а расплачивались за это рабочие своими жизнями.

Но вот парадокс: такой самокритичный, откровенный разговор не вызывал в людях озлобления против руководства: все понимали, что в таком трудном деле без ошибок нельзя. Не вызывал и уныния: люди видели, что вождь от них ничего не скрывает, значит, сам верит в победу, значит, верит в народ.

А какое катастрофическое положение сложилось в стране к окончанию гражданской войны! Казалось бы, наступил предел для измученного народа. Но и тогда Ленин не выступал с утешительными речами, а продолжал гнуть линию на беспощадную правду. «Мы не обещаем, – говорил он, – сразу избавить страну от голода. Мы говорим, что борьба будет более трудная, чем на боевом фронте…» (т. 40, с. 257).

Начиналась борьба за новую экономическую политику. Сегодня я не без удивления читаю, как некоторые лихие публицисты воспевают изобилие нэповского периода. Откуда они черпают сведения? Разве что из кинофильмов, где в роскошных ресторанах шиковали спекулянты и лавочники. Большинство же народа продолжало жить в нужде. Никакая новая политика не могла одним махом справиться с разрухой, саботажем, неурожаем… В докладе о продовольственном налоге (1921 г.) Ленин говорил: «Неурожай был так велик, что в среднем мы имели не больше двадцати восьми пудов с десятины. Получился дефицит. Если считать, как считает статистика, что необходимо восемнадцать пудов на душу, то надо с каждой души взять три пуда и осудить на известное недоедание каждого крестьянина, чтобы обеспечить полуголодное существование армии и рабочих промышленности» (т. 43, с. 154). И дальше: «Вот тот переход, который мы переживаем, когда нужно разделить нужду и голод, чтобы ценой недоедания всех были спасены те, без которых нельзя держать ни остатка фабрик, ни железных дорог, ни армии, чтобы оказывать сопротивление белогвардейцам» (т. 43, с. 155).

Я особо хочу подчеркнуть в этих двух выдержках слова – «недоедание», «полуголодное существование», «нужда и голод»… Ведь это просто какая-то феноменальная откровенность! Ладно, если бы речь шла только о текущем моменте: тут уж ничего не скроешь. Но ведь Ленин произносит эти страшные по своей обнаженности слова, говоря о предстоящей перспективе! Придется поголодать, придется разделить нужду, недоедание… Да почему же люди спокойно слушали о таких ужасных перспективах да еще и соглашались с Ильичем, еще и аплодировали? А потому – что правда, потому – что честно.

Просто не могу отвязаться от одолевающих меня аналогий. Ну почему тогда, в такой тяжелой обстановке, можно было честно говорить с народом, а потом, чем тверже наша страна становилась на ноги, тем меньше правды было в выступлениях вождей перед народом? Сегодня многие ученые, особенно экономисты, изучают период застоя. 70 – 80-е годы… Ну почему нельзя было честно и откровенно говорить с народом о том, что у нас есть, чего нет, вместе думать, как нам жить дальше? Ну как тут не воскликнуть в сердцах вслед за Владимиром Ильичем: «Я не знаю, сколько русскому человеку нужно сделать глупостей, чтобы отучиться от них» (т. 41, с. 145).

Давайте же сравним. Нам с трибун говорили приятные вещи, а мы спали во время докладов. Не говоря уже о том, что бодряческие доклады, призванные как будто вселить в людей бодрость, на самом деле вызывали лишь апатию, равнодушие к общему делу. Ленин же говорил ужасные вещи, а люди ловили каждое его слово, дышали, жили, думали на одной волне с оратором. И расходились, полные желания работать. Надо ли говорить, что в основе столь резкого различия в отношении людей к ораторам лежало резкое же различие в отношении самих ораторов к правде?

Сегодня мы заново учимся обращению с правдой и нередко лукаво делим ее на две части: правду о других и правду о себе. Первую мы приветствуем, а вот от второй стараемся под разными предлогами увильнуть. У Ленина была одна правда для всех, в том числе и для него самого. Если что-то удалось, Владимир Ильич так и говорил: удалось. Если же нет, сам первый вскрывал ошибки – как партии в целом, так и свои лично. Причем делал это не в узком кругу друзей, а открыто, перед большими аудиториями.

Прошел год с начала нэпа, и на XI съезде РКП(б) Ленин сказал такие горькие вещи: «За этот год мы доказали с полной ясностью, что хозяйничать мы не умеем. Это основной урок. Либо в ближайший год мы докажем обратное, либо Советская власть существовать не может» (т. 45, с. 80). Что поделать, многие преданные идее социализма революционеры, смелые и самоотверженные, не могли до конца осознать, что в новых условиях научиться грамотно торговать – это и значит на данном этапе защитить революцию. Ленин, большой психолог, очень хорошо понимает это состояние, поэтому в его речах звучит больше иронии, чем гнева. Но все равно, пусть они субъективно и честны, но делу социализма от этого не легче. Значит, надо открывать людям глаза, надо говорить им правду. И снова Владимир Ильич подбирает такие жизненные сравнения, такие доходчивые слова, что просто невозможно уже не понять: «Он, коммунист, революционер, сделавший величайшую в мире революцию, он, на которого смотрят если не сорок пирамид, то сорок европейских стран с надеждой на избавление от капитализма, – он должен учиться от рядового приказчика, который бегал в лабаз десять лет, который это дело знает, а он, ответственный коммунист и преданный революционер, не только этого не знает, но даже не знает и того, что этого не знает» (т. 45, с. 82). Видите, какая тут простота – многослойная. Одни поймут сопоставление ответственного коммуниста с лабазником, и это парадоксальное сравнение сразу осветит им суть проблемы. Другие, более образованные, поймут иронический намек на высказывание Сократа. Главное – сбить с некоторых товарищей спесь, или «комчванство», как Ильич тогда говорил. Главное – научить людей смотреть правде в глаза и понять, что не стыдно чего-то не знать, не уметь, ошибаться… Стыдно закрывать глаза на свои неумения и ошибки. Владимир Ильич продолжает: «Мы с этого съезда должны уйти с убеждением, что мы этого не знали, и будем учиться с азов. Мы все-таки еще не перестали быть революционерами (хотя многие говорят, и даже не совсем неосновательно, что мы обюрократились) и можем понять ту простую вещь, что в новом, необыкновенно трудном деле надо уметь начинать сначала несколько раз: начали, уперлись в тупик – начинай снова, – и так десять раз переделывай, но добейся своего, не важничай, не чванься, что ты коммунист…» (там же).

Как же это? Уйти со съезда с убеждением, что мы этого не знали? Странно, да? Мы как-то привыкли к другому… А эти вот слова Владимира Ильича: «Мы все-таки еще не перестали быть революционерами…» Сколько в них чисто человеческой простоты, теплоты, достоинства… И как это непохоже на крики о мудрости, величии, титанических свершениях, оглушавших нас с трибун застойных съездов.

Самое обидное, что во времена застоя страдали и наши действительно хорошие дела: люди по инерции и им уже не верили. Например, наша пропаганда. Помню, мне не раз попадались в руки интересные книги наших писателей и публицистов, разоблачающие буржуазных фальсификаторов марксизма. Но веры им не было. Я сама нередко сталкивалась с этим, работая в школе. «Посмотрите, – говорили ребята, – и у нас все то же самое: история переписывается, деятели вычеркиваются, многое замалчивается… Так какое мы имеем право разоблачать чужую ложь?» А что я могла возразить, ведь это действительно было так. Помню, когда в 70-х годах училась в университете марксизма-ленинизма, мне всегда было жалко лекторов, читающих о буржуазной пропаганде: их слова натыкались на стену равнодушия, а то и вообще на усмешки и ехидные реплики…

А вот когда читаешь ленинские тома, то прямо физически ощущаешь удивительно чистую атмосферу доверия между выступающим и слушателями. Никогда не пуская людям пыль в глаза при обсуждении наших внутренних проблем, Владимир Ильич мог с чистой совестью рассказывать своим слушателям, например, о том, как заврались западные газеты. Так, в марте 1921 года на X съезде РКП(б) он рассказывал: «С начала марта ежедневно вся западноевропейская печать публикует целые потоки фантастических известий о восстаниях в России, о победе контрреволюции, о бегстве Ленина и Троцкого в Крым, о белом флаге на Кремле, о потоках крови на улицах Петрограда и Москвы, о баррикадах там же, о густых толпах рабочих, спускающихся с холмов на Москву для свержения Советской власти, о переходе Буденного на сторону бунтовщиков…» (т. 43, с. 123).

Эти факты, как вы понимаете, даже не надо было комментировать: вот он, Ленин, стоит на трибуне, а вон красный флаг, что вьется над Кремлем… Конечно же у зарубежной публики эти фальшивки успех имели, но даже и там порой ложь сама себя разоблачала. На том же съезде Владимир Ильич рассказал, как группа честных американских журналистов «собрала из газет, самых разнообразных, за несколько месяцев все то, что говорили про Россию, про бегство Ленина и Троцкого, про расстрел Троцким Ленина и обратно, собрала все в одну брошюру. Лучшей агитации для Советской власти нельзя себе представить. Изо дня в день собирались сведения о том, сколько раз расстреливались, убивались Ленин и Троцкий, эти сведения повторялись каждый месяц, и затем, в конце концов, их собирают в один сборник и издают» (т. 43, с. 126). Да, Ленин имел право так насмехаться, так издеваться над лгунами!

Было у Ленина еще одно замечательное качество: он никогда не боялся признать, что чего-то не знает, чего-то не умеет. Тоже вроде бы дело естественное, но присмотритесь: часто ли начальник на вопрос подчиненного способен бесхитростно сказать «не знаю»? Нет, гораздо привычнее другая картина: человек начинает изворачиваться, дескать, сейчас не время об этом говорить и т.д. Некоторым кажется, что так они оберегают свой авторитет. На самом же деле такой авторитет дутый, ибо это авторитет должности, положения, старшинства, а не личных заслуг самого человека.

Конечно, Ленин не был бы Лениным, если бы на подавляющее большинство вопросов не отвечал бы исчерпывающе ясно, точно, аргументированно. И тем не менее в его выступлениях часто встречаются слова «не знаю». «Я ничего не знаю об этих концессиях» (т. 42, с. 122). Или даже так: «Не слыхал» (т. 42, с. 124).

Некоторые руководители полагают, что такая откровенность может повредить делу. Ну в самом деле, рассуждают они, как люди пойдут за вождем, если уж и он не все знает, не все предвидит? Жизнь, однако, показала, что именно такому вождю больше веры. Это нетрудно объяснить даже чисто психологически. Ведь если вождь непогрешим, если он в принципе ни в чем не может ошибиться, то людям-то только и остается, закрыв глаза, идти за вождем. Как за богом. А если вождь – живой человек, с присущими человеку слабостями, то люди рассуждают иначе: вот он тоже не святой, однако смело и успешно ведет нас на борьбу за новую жизнь. Значит и мы, несмотря на наше несовершенство, тоже хоть на что-то годимся, тоже можем внести и свою лепту в эту борьбу.

Так что с какой стороны ни посмотреть, а прямота и откровенность не только не подрывали авторитета вождя, а, наоборот, создавали атмосферу доверия, настроение для работы. Владимир Ильич постоянно доказывал, что страшны не ошибки, а замазывание ошибок. Страшны не незнание и неумение, а нежелание учиться. Страшны не поражения, а привычка закрывать на них глаза. Он говорил, что, «если мы не будем бояться говорить даже горькую и тяжелую правду напрямик, мы научимся, непременно и безусловно научимся побеждать все и всякие трудности» (т. 44, с. 210).

Нет, не обещал Ленин народу в ближайшем будущем манны небесной, не обещал быстрых и легких побед, но – за ним народ шел, ему верил, ибо он говорил народу правду.

* * *

Но теперь встает такой вопрос. Ну ладно, люди того времени легко понимали Ленина, так как жили с ним одной действительностью, видели и слышали ту же правду, что и он. Для них выражение «прост, как правда» было наполнено живым, реальным смыслом. А как же быть нам, живущим в совершенно иной реальности? Для нас-то ведь животрепещущими являются уже совсем другие проблемы. Да надо еще и учесть эффект присутствия: ведь Владимир Ильич чувствовал реакцию аудитории, ориентировался на нее, и это тоже ведь не могло не способствовать пониманию.

Что и говорить, у наших предков и в самом деле большое преимущество перед нами: они были современниками Ленина! Но давайте поищем в своих арсеналах, а нет ли и у нас чего-то такого, чего не было у них? И увидим – есть. Это – наша образованность. Ведь это только представить себе, что среди слушателей Ленина большинство было вообще неграмотно! А сегодня? Да каждый наш ученик, даже троечник, все-таки образованней тогдашнего рабочего или крестьянина. А разве знания не сокращают временнóго расстояния? Так что в этом вопросе мы имеем определенный перевес.

Но вот второе возражение – насчет живых контактов… Тут все мои аргументы сразу блекнут. Что ни говорите, а они видели живого Ильича! Если бы хоть одно выступление Ленина было полностью записано на кинопленку! Ведь слушатели еще и потому хорошо понимали Ленина, что он говорил очень эмоционально. А что могут передать стенографические записи? Как могли они передать атмосферу доверия, токи взаимопонимания, реакцию зала? Разве что стандартными ремарками «аплодисменты» и «смех»… А как передать интонации, смех, улыбки, шутки, жесты, паузы, глаза – самого докладчика?

Иногда стенографистки все же пытались что-то сделать. Например, такая вот запись: «А когда мы подписали договор, так и французский и английский министры сделали такого рода жест (Ленин делает красноречивый жест ногой. Смех.)» (т. 39, с. 403). Увидеть бы это своими глазами… Или побывать на собрании, где Ленин рассказывал о своем разговоре с американским бизнесменом: «И еще из области юмористики приведу замечание Вандерлипа. Когда мы стали прощаться, он говорит: „Я должен буду в Америке сказать, что у мистера Ленина (мистер по-русски – господин), что у господина Ленина рогов нет“. Я не сразу понял, так как вообще по-английски понимаю плохо. – „Что вы сказали? повторите“. Он – живой старичок, жестом показывает на виски и говорит: „Рогов нет“. Переводчик здесь был, говорит: „Да, именно так“. В Америке все уверены, что тут должны быть рога, т.е. вся буржуазия говорит, что я помечен дьяволом. „А теперь я должен буду сказать, что рогов нет“, – сказал Вандерлип. Мы простились весьма любезно» (т. 42, с. 65).

Ну как представить себе этот маленький спектакль, которым Владимир Ильич одарил своих слушателей! Да, скажем прямо: современникам Ленина выпало большое счастье видеть и слышать этого живого, остроумного, жизнерадостного человека.

Ну а мы, значит, снова внакладе? Да, тут уж, бесспорно, разница колоссальная. И все же хотя бы частично, но и мы можем временами ощутить себя на месте тогдашних слушателей. Тут нам помогут две вещи. Первое – это чтение воспоминаний о Ленине, в которых его облик представлен достаточно многогранно. Второе – это чтение самого Ленина. Сделав для себя правилом постоянно читать его произведения, мы заметим, как постепенно общение с политиком, философом, экономистом будет дополняться общением с живым человеком. Постепенно мы научимся распознавать состояние его души, его настроение, и это, в свою очередь, поможет нам во время чтения ленинских выступлений живее ощутить себя не только читателем, но и слушателем.

Заканчивая эту главу, я все же чувствую, что многих оставила в недоумении. Ничего себе, скажут мне, – «прост»! Это чтобы ощутить его простоту, надо и то прочитать, и это, и в то вникнуть, и о другом поразмыслить… Но что же делать? Не тешить же себя иллюзией, что можно постичь творчество великого человека без всякого труда. Да вспомним еще, в который уже раз, что он не просто «прост», а «прост, как правда». А к правде человек иногда идет всю жизнь, за правду иные и голову кладут.

И все же – да здравствует правда! Пора нам отучиться от приевшихся стереотипов о «добреньком дедушке Ленине», о простом, «как вы и я», человеке, о чрезвычайной легкости для чтения ленинских произведений… Пора понять, что Ленин прост и понятен лишь постольку, поскольку проста и понятна правда истории и правда революции. Вот если эту правду мы действительно хотим постичь, то мы должны сами себе сказать: для постижения этой правды нет более верного, более надежного пути, кроме как через ленинское творческое наследие.

Вот так бы и закончить разговор о ленинской простоте. Но не хочется заканчивать на лозунге. Лучше уж на совете. Помните вопрос студента, мол, читаю, читаю, а понять не могу? А послушаем-ка, как на этот вопрос ответит сам Владимир Ильич. В 1919 году в Свердловском университете он прочел лекцию «О государстве». В самом начале лекции Владимир Ильич предупредил слушателей, что вопрос этот – один из самых сложных, что не стоит смущаться, если не сразу будет все понятно. К некоторым вопросам надо вернуться вновь. Далее. Ленин советует слушателям читать работы Маркса и Энгельса. И вот какой совет дает: «…сразу кое-кого, может быть, и отпугнет трудность изложения, – надо опять предупредить, что этим не следует смущаться, что непонятное на первый раз при чтении будет понятно при повторном чтении, или когда вы подойдете к вопросу впоследствии с несколько иной стороны…» (т. 39, с. 65).

Вот теперь в самый раз вспомнить еще и второе высказывание Горького: «Первый раз слышал я, чтобы о сложнейших вопросах политики можно говорить так просто»[36]. Видите, с одной стороны, да, «просто». Но ведь с другой – «о сложнейших вопросах». Значит, и мы должны помнить о сложности самих вопросов, значит, и нам тоже, помня совет Ленина, надо перечитывать трудные для понимания места по нескольку раз. И еще: надо читать Ленина и вообще побольше, так как часто мысль, не понятая сразу, станет понятнее, когда мы «услышим» ее от Ильича во второй, в третий раз. Ведь он, как мы помним, не повторял своих выступлений дословно, а потому каждая новая встреча с уже известной мыслью добавляет какой-то новый оттенок, делает мысль объемнее, нагляднее.

Кстати, и в этом отношении нам, сегодняшним, даже легче, чем им, тогдашним слушателям Ленина. Они-то не имели возможности перечитать, да и вообще не могли иметь в руках сразу все творчество Ленина. А мы с вами, имея Полное собрание сочинений Ленина, можем побывать и на его выступлении перед депутатами Советов, и перед партактивом, и перед горнорабочими, и перед крестьянами…

Существует пословица: все гениальное просто. Добавим сюда «маленькую» поправку: чтобы понять гениальную простоту, надо и самим приложить к этому много ума и души.

ГЛАВА 6. МОЙ ЛЮБИМЫЙ СОРОК ПЯТЫЙ

Не будем оберегать себя от этой боли…

М. Шатров

Наступила пора взяться за последнюю главу. И речь в ней пойдет о последнем, 45-м томе. Строго говоря, он не совсем последний, ибо после него идут еще 10 томов с ленинскими письмами, томов, которых в этой книге я не касалась, но которые – тоже целый мир. Но вот 45-й…

Его бы я одела в красно-черную обложку: именно в нем находятся обжигающие душу строчки:

Январь, 21. Неожиданное резкое ухудшение в состоянии здоровья Ленина.

18 час. 50 мин. Ленин скончался (см.: т. 45, с. 717).

Я не знаю, сколько должно пройти лет, чтобы эта запись выглядела всего лишь историческим фактом, а не страшной трагедией… Мне кажется, очень много. Есть в нашей истории личности, которые стали как бы общими любимцами нации, и разве, например, перестанут когда-нибудь плакать люди, читая или смотря на экране события на Черной речке? Не так ли и морозный день 21 января навеки впитал в себя траур, бездну, разверзшуюся перед нами после ухода самого родного человека.

Мы почему-то стали бояться подпускать к своему сердцу откровенную боль. Помню, несколько раз я пыталась в январе предложить газетам и журналам статьи о последних днях Ленина, но всякий раз мне говорили: мол, зачем нам этот пессимизм, главное, что ленинизм не умер. Да и «Ленин и сейчас живее всех живых»!

Тут я должна заранее просить у читателя прощения, что заканчиваю книгу на самом трагическом материале. Но что поделать, последняя глава – о последнем томе. Это естественно. Но все же, чтобы хоть несколько смягчить тяжесть самого материала, я попробую его соединить с произведением искусства. Так уж получилось, что почти одновременно с теми днями, когда я сквозь слезы читала свой любимый 45-й том, драматург Михаил Шатров по материалам этого же тома писал свою пьесу «Так победим!». Надо ли говорить, что моя встреча с этой пьесой была не просто встречей с искусством, и даже с историей? Это была встреча с моим любимым томом, но – засверкавшим новыми красками от прикосновения руки художника. Вот об этой встрече и пойдет рассказ в этой главе.

Для начала признаюсь, что впервые с пьесой «Так победим!» я познакомилась не в театре. Я вообще люблю пьесы – читать. Читать и перечитывать, вживаться в них, проигрывать в воображении отдельные сцены… И лишь когда вызревает какой-то определенный угол зрения на пьесу, тогда может потянуть и в театр.

Не была исключением и пьеса Михаила Шатрова «Так победим!». Уже в печати появились отзывы на спектакль, уже прокатилась слава о невозможности достать билет, а… идти не хотелось – искала пьесу.

И вот, едва начала читать, как все в пьесе задышало и заговорило. Процесс привыкания, вживания в материал был завершен при первом же прочтении, а если уж совсем точно, еще… до чтения! Еще бы: прямо на глазах передо мной ожила моя боль, моя любовь, со страниц пьесы со мной заговорил мой любимый 45-й…

«Что сделаю я для людей?» – крикнул легендарный Данко и вырвал из своей груди пылающее сердце, осветившее людям дорогу к свету. Ленинское сердце вспыхнуло любовью к людям с юных лет и с тех пор горело и светило неустанно.

И вот теперь он, тяжелобольной, отдавший людям все, снова считал себя их должником, снова хотел светить. Но теперь это было во сто крат труднее. После первого же приступа болезни с новой силой в его мозгу вспыхнула мысль: «Что сделаю я для людей?» И вот – «Последние письма и статьи» – кровоточащее, пылающее любовью к людям сердце Ильича. Вот таким я вижу 45-й том.

Мне кажется, что таким увидел 45-й том и Михаил Шатров, показавший в пьесе «Так победим!» именно трагедию героя, не имеющего уже больше никакой возможности служить людям иначе, как подняв над головой свое окровавленное сердце.

В одном из газетных интервью драматург сказал: «„Так победим!“ – трагедия. Это не только наша трагедия, это трагедия вполне реального определенного человека»[37].

В чем же увидел М. Шатров трагедию? В неизбежности смерти? Нет, драматург отметает этот мотив небольшой ретроспективной сценой, когда в памяти Ильича всплывает островок из 1918 года – день подлого выстрела Каплан. Истекая кровью, Ильич говорит: «…Эка невидаль… да с каждым революционером это может случиться… ерундовина какая-то… подкузьмили мне руку… что ж делать, покушение – это профессиональная опасность политика…»[38]

Да, мы знаем из целого ряда воспоминаний, в частности из очерка Горького, что Ленин именно так смотрел на покушение: идет, мол, большая драка, каждый воюет, как может. Ни один революционер не застрахован от вражеской пули. Ильич рассматривал это как одну из неизбежностей классовой борьбы и тогда, в 1918-м, эта вроде бы абстрактная неизбежность вонзилась в Ильича в виде вполне конкретных отравленных пуль. И теперь вот, в конце 1922 года, его скрутила смертельная болезнь, но и это тоже не было неожиданностью. Это – расплата за сверхчеловеческий труд, за тяготы изгнаний, за те же ранения, – в общем, для профессионального революционера это тоже дело понятное, неизбежное.

Может быть, трагедия в чрезмерности накала борьбы, которую долгие годы пришлось вести Ленину? Тоже нет. Конечно, вся жизнь Ленина была борьбой, но эта борьба составляла смысл его жизни, счастье его. Часто борьба бывала очень драматична, опасна для жизни, но по сути своей это была борьба не трагическая. Ленин боролся за революцию яростно и терпеливо, рывками и каждодневно, но всегда с подъемом, со страстью, с вдохновением. Это была борьба, закаляющая сердце и оттачивающая ум, придающая жизни ее высокий смысл.

Когда Ильич дрался с идейными противниками, он был спокоен, уверен, преисполнен решимостью бороться до конца и несгибаемой волей к победе. С блеском повергал он реакционное народничество («Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов?»), экономизм («Что делать?»), философский идеализм («Материализм и эмпириокритицизм»)… В этой борьбе было его счастье.

Но в жизни Ильича была и другая борьба… Вот теперь мы и подобрались к ответу на вопрос, в чем же трагедия жизни и смерти этого человека, которая и стала содержанием пьесы «Так победим!». Итак, была другая борьба. Вот она-то иссушала сердце и мозг, она лишала сна, разрушала нервную систему… Это была борьба против… своих!

Вообще, жизнь человека, стоящего намного выше своих современников, часто бывает окрашена в трагические тона. Такой человек видит дальше, он как бы пришел из будущего, но современникам трудно понять и принять его прозрения. Как часто творчество гения получает достойную оценку лишь у далеких потомков. Но если гениальные художники могут утешаться мыслью, что их поймет и оценит хотя бы потомство, то гениальный политик, общественный деятель ждать не может. Ему важны не оценка, не признание, а практическое воплощение его идей, причем не когда-то, а в определенный исторический момент.

Вот почему Ильичу всю жизнь приходилось драться за свои прозрения, которые часто наталкивались на непонимание даже своих же соратников. Брестский мир, нэп, национальный вопрос – кто может подсчитать, сколько здоровья, сколько лет жизни отняли у Ильича эти вот сражения! А ведь победа в каждом из них означала ни мало ни много, как вопрос жизни или смерти нашей страны. До конца ли понимаем мы сегодня, что для нас сделал этот человек? И откуда только у него бралась энергия не только повергать врагов, но и преодолевать сопротивление многих друзей? Понимаем ли мы, что его «Последние письма и статьи» – это и есть сердце, вырванное из груди?

Мне думается, что такая или очень близкая ей мысль вдохновляла Михаила Шатрова на создание пьесы «Так победим!».

Да, последние дни Ильича – большое горе для всех нас. Ведь умирал самый дорогой, самый любимый человек. Вот и 45-й том – он весь пропитан этой печалью. И пока дойдешь до той страшной записи на 717 странице, сколько раз придется споткнуться, вздрогнуть от такого, казалось бы, обычного слова – «последний». Страница 300: «Речь на пленуме Московского Совета 20 ноября 1922 года» – последнее устное выступление перед массами. Страница 389: «Лучше меньше, да лучше» – последняя ленинская статья. Страница 716. 2 ноября. Ленин принимает делегацию рабочих Глуховской мануфактуры. Это – последняя его встреча с рабочими…

Обратимся еще раз к легенде о Данко. Помните, как трудно было Данко убедить людей идти за ним? Ну что делать, не видели они того, что видел он! А он видел. И не мог, не считал себя вправе не вывести людей к свету. Вырванное из груди сердце – это был его последний аргумент. За сердцем – пошли. И те кто поверил, и те, кто сомневался, – все пошли: нельзя не пойти за горящим сердцем! А сердце пылало и после гибели героя. Но люди хотя и вышли к свету, а все-таки побаивались сердца Данко: уж слишком ярко оно горело, слишком! А все, что слишком, людям непривычно, их пугает. И вы помните, конечно, как один осторожный человек наступил на горящее сердце Данко…

Да, видно, тут есть какой-то психологический барьер, мешающий понять до конца человека не просто выдающегося, а стоящего неизмеримо выше современников. В этом – трагедия гения.

Не избежал этой трагедии и Ленин. Но когда он был здоров, полон сил и энергии, трагедия сглаживалась его удивительно человечным характером. Он никогда не вносил ничего личного в разногласия, старался, как мы помним, не унижать человеческого достоинства тех, кто заблуждался искренно. Он умел прощать людям, что они не всегда сразу могли понять то, что так ясно было для него. Он, стоявший на несколько голов над всеми, никогда не подчеркивал этого, используя свое превосходство не для личного возвышения, а исключительно для общего дела. Он любил не себя в политике, а политику в себе. Все это притягивало к нему людей даже тогда, когда они не могли до конца осознать всю глубину его замыслов. За его бесконечную человечность люди «прощали» ему его бесконечное превосходство. Так он и шел, отдавая людям весь свет своего ума и весь жар своего сердца. И люди шли за ним, и иногда, покоренные его человечностью, забывали, что идут – за гением.

А тут он заболел. И все бросились его лечить, как стали бы лечить своего родного отца, мужа, сына… Ведь он, Ильич, такой же человек, как и мы, только самый родной не для кого-то одного, а – для всех! Его уложили в постель и запретили заниматься политикой, то есть делом всей его жизни. Ему запретили свидания, а он привык питать свой ум токами от масс. Ему запретили писать, делать доклады, обращаться к людям, а он не мог жить не для людей. По сути дела, его лишили того, что составляло смысл его жизни.

Вот тогда-то он, увидев, что люди совершенно не понимают его, вырвал свое сердце и поднял его над головой. Но вот здесь и разыгрался последний акт трагедии. Он жаждал светить своим сердцем до последней минуты жизни, пока, как Данко, не рухнет замертво. А его сдерживали, ему мешали светить. Ему и так было трудно, больно, так делали еще трудней, еще больней. И ведь все из самых хороших побуждений!

Читать 45-й том тяжело, больно. Но прекрасно сказал Михаил Шатров: «Не будем оберегать себя от этой боли – она воспитывает, возвышает души»[39]. И драматург средствами искусства дал нам возможность еще раз прочесть Ленина, его 45-й том.

Все оттуда, из сорок пятого…

События пьесы «Так победим!» разворачиваются в трех измерениях, в трех временных пластах. Первый – это всего лишь один день 18 октября 1923 года. Затем из этого дня память уносит Ильича во второй пласт – в те три месяца болезни, с 15 декабря 1922 года по 6 марта 1923 года. А уже из второго пласта совершаются еще более глубинные прорывы памяти в события прошлых годов. Вот эти островки памяти и будем считать третьим пластом.

Основную идейную нагрузку несет в себе второй пласт – те самые три месяца. События первого пласта – это как бы музыкальное оформление, которое вначале дает настрой всей пьесе, а в конце завершающим аккордом еще раз подтверждает тональность всей пьесы. Третий пласт – это подсветка для главного, второго. Ну а теперь рассмотрим все три пласта по отдельности.

Первый пласт. Он самый короткий по сценическому действию. Это – события 18 октября 1923 года. В 45-м томе об этом читаем лишь две коротенькие записи.

Октябрь, 18. Ленин приезжает из Горок в Москву.

Октябрь, 19. Ленин проезжает в автомобиле по Кремлю, по улицам Москвы, по территории Сельскохозяйственной выставки, возвращается в Кремль, отбирает себе книги из библиотеки, затем уезжает обратно в Горки (т. 45, с. 716).

Драматург сжал пружинку еще туже, вместив события этих двух дней в один день, в 18 октября, да еще и не в целый день, а в 15 минут. И сделал эти минуты своеобразным обрамлением пьесы: действие начинается в кремлевском кабинете Ленина и в нем же заканчивается. В последней сцене часы показывают, что прошло всего 15 минут.

Из воспоминаний известно, чего стоила Ильичу эта поездка. Последняя поездка в Москву. Как обычно, его не пускали, врачи были против, родные умоляли отказаться. Но он был непреклонен. Были и комические моменты, когда родные пытались «обмануть» Ильича, проехать на машине пару раз вокруг Горок: авось, забудет о своем замысле. Не забыл. Настоял. Пришлось уступить. Описаний этого эпизода много, каждый пишущий вспоминает какие-то детали, не замеченные другими. Драматург из множества деталей выбрал те, в которых уже заключалось зернышко трагедии задуманной им пьесы. Начинается с того, что Фотиева, сообщившая Володичевой и Гляссер, что Ильич вот-вот приедет, торопливо их информирует: «Сегодня утром дал понять, что должен ехать в Москву. Естественно, сказали, что врачи против … сказали, что нет машины. Пошел в гараж, сел в машину и, сколько ни звали, ни просили, продолжал молча сидеть. Начали созваниваться с Москвой, Москва ни в какую…»[40]. Посмотрите еще раз на подчеркнутые мною слова: это оркестр настраивает инструменты. Тональность – не пускать, ни в какую… И это – все любящие его люди, готовые каждый отдать за него жизнь?!

А вот еще одна нотка из вступления: упоминание о верхнем ящике письменного стола, где лежит пакет с его «Письмом к съезду». Это – завещание. Сейчас, в первом пласте, эта нота звучит в эмоциональном рассказе Володичевой своим коллегам.

Володичева (вдруг). Я знаю, почему он едет.. (Заплакала.)

Фотиева. Маша, да что с тобой? Немедленно перестань!

Володичева. Ухудшение было?

Фотиева. Было, но сейчас все в порядке, ты сама видела.

Володичева (кивает на стол). Он едет за бумагами…

Гляссер. Какими бумагами? Да перестань реветь, понять ничего невозможно…

Володичева. Ну вспомните же, вспомните! Он диктовал мне письмо к съезду… личные характеристики… Просил положить в конверт, сургучную печать, а на конверте написать: «Вскрыть может только Ленин, а после его смерти – Надежда Константиновна». Я ни в какую, говорю «а после его смерти» писать не буду. Съезд через четыре месяца, и вы ни о какой смерти думать права не имеете. Он говорит, что надо быть готовым ко всему, что все возможно… Нет, невозможно, говорю, вы человек абсолютно молодой, подумаешь, как заболели – так и выздоровеете, сто тысяч раз выздоровеете… Он смеется: «Мне достаточно и одного раза». Машенька, говорит, хватит препираться, а я ни в какую… Ладно, говорит, спрячьте в верхний ящик моего стола, храните как особо ответственный документ, и все категорически секретно. Когда придет время, когда я почувствую, что пора, я сам передам Надежде Константиновне пакет… И вот – недавно было облачко, мы решили, что он не заметил, а он… едет за бумагами…

Фотиева (решительно). Ерунда! Маша, ерунда! Вот увидишь, он даже не вспомнит об этом…[41]

Вы посмотрите только, какова завязка! И хотя мы знаем уже все наперед, как было в действительности, сейчас, в пьесе, по каким-то неведомым законам искусства, нам так хочется обмануться, так хочется, чтобы права оказалась Фотиева.

Второй раз эта нота прозвучит во втором пласте, где мы увидим сцену, рассказанную нам только что Володичевой, уже в живом диалоге между ней и Владимиром Ильичем. В третий, последний раз нота прозвучит в финале пьесы: «Глубоко вздохнув, Владимир Ильич подходит к своему столу, открывает ящик, достает конверт с „Письмом к съезду“, красную папку с последними работами»[42]. Все. Значит, права была Володичева. Значит, пора. Значит, конец. Да, не пощадил драматург зрителя, под самый занавес заставив сдерживать рыдания и глотать слезы.

Теперь нам надо переходить к главному, второму пласту пьесы. Но перед этим сделаем небольшое отступление и поговорим о соотношении пьесы и материалов ленинского тома. Когда я все-таки выбралась на спектакль, то сразу же заметила вот что. Очень много в пьесе (и соответственно в спектакле) мест, при которых зал буквально ахает. Подтекст этих «ахов» примерно таков: «Ну, Шатров, ну сочинил!» Этот подтекст можно услышать и прямым текстом в раздевалке после спектакля. (Я вообще люблю прислушиваться к разговорам театральных разъездов.) Вот и по поводу диалога Ленина с Володичевой о красной папке я услышала: «Да откуда он все это взял, эдак каждый может напридумывать!»

Нет, не придумал этого драматург. Все оттуда, из 45-го. Просто надо учиться читать ленинские тома, а это, как я уже говорила, не одно и то же, что читать брошюру со статьей. Помните, я рассказывала о сопроводительном аппарате при каждом томе, создающем голографический эффект для самих текстов? А в 45-м томе есть и еще одна – уникальная – часть сопроводительного аппарата. Это «Дневник дежурных секретарей В.И. Ленина», который велся с 21 ноября 1922 года по 6 марта 1923 года. Заглянем же в «Дневник».

24 декабря (запись М.А. Володичевой). «Потребовал все, что он диктует, хранить в особом месте под особой ответственностью и считать категорически секретным. Тогда же прибавил еще одно распоряжение 279» (т. 45, с. 474).

Теперь проследуем за цифрой 279 в примечания. Там прочтем отрывок из воспоминаний Володичевой:

«На запечатанных сургучной печатью конвертах, в которых хранились, по его желанию, копии документов, он просил отмечать, что вскрыть может лишь В.И. Ленин, а после его смерти Надежда Константиновна. Слова: „а после его смерти“ на конвертах я не писала» (т. 45, с. 593).

Вот вам и «напридумывать»!

Читать ленинские тома вообще нелегко, а 45-й, в силу перечисленных причин, – особенно. Когда я читаю его, то плюс к закладкам у меня заняты почти все пальцы на обеих руках. Один держит страницу с текстом, другой – примечания, третий – запись в хронике… Все переплетено, все связано, глаза и мысли разбегаются, хочется все охватить, вдруг какая-то фраза теряется, и снова все листаю, снова от указателя к указателю… Но зато какие открытия поджидают на этом пути! Порой аж дух захватывает, создается сильный эффект присутствия.

И каждый раз, когда я вот так, без оглядки, забиралась в 45-й том, сверлила мысль: это же готовое произведение искусства, готовый драматический шедевр, ну почему я не обладаю талантом драматурга! Прямо телепатия какая-то: ведь именно тогда, как я уже говорила, Михаил Шатров писал «Так победим!». Он собрал из тома все искорки и лучики и силой своего таланта свел их все в фокусе. И совершилось чудо: 45-й том сошел с полки, задышал, засветился, заговорил… Прямо как будто оператор со скрытой кинокамерой побывал в том времени.

«Постарайтесь услышать меня…»

Вот теперь – о втором пласте. Это те, самые тяжелые, три месяца, когда Ильич уже не мог служить людям иначе, как вырвав сердце из груди. В приложении «Даты жизни…» этот период отмечен жесткими вехами, напоминающими тревожные гудки.

Декабрь, 13. Два приступа болезни Ленина.

Декабрь, в ночь с 15 на 16. Резкое ухудшение в состоянии здоровья Ленина.

Декабрь, в ночь с 22 на 23. Дальнейшее ухудшение в состоянии здоровья Ленина: наступает паралич правой руки и правой ноги.

Март, 6. Резкое ухудшение в состоянии здоровья Ленина.

Март, 10. Новый приступ болезни Ленина, приведший к усилению паралича правой части тела и к потере речи (т. 45, с. 708, 709, 710, 714).

А в промежутках между этими гудками – многочисленные «Ленин поручает», «Ленин диктует», «Ленин беседует»… Заканчивает диктовать, продолжает диктовать, дает задание, просит, требует, спрашивает… Уму непостижимо! И сама-то по себе болезнь тяжела: паралич, постоянные головные боли, – трудно себе представить, как вообще можно работать в таком положении. Однако судьба назначила Ильичу еще бóльшую степень трудности: работать, не только преодолевая нечеловеческую боль, но и преодолевая еще и крепко организованное сопротивление любящих его людей. Представьте себе, если бы нашему Данко, шествующему с гордо поднятым горящим сердцем, да привязали бы гири к ногам… А Ильич шел с этими гирями, и даже не очень сердился на своих близких: он понимал, что они – любя, жалея его, это делают. Он даже шутил. Но иногда все же и срывался, и тогда чуть-чуть приоткрывалась щелочка в тот океан бесконечных страданий, которые он всеми силами старался спрятать от людей. Наверное, каждому отдельному человеку, соприкасавшемуся в то время с Ильичем, и не видна была до конца вся картина его страданий. Но если внимательно изучать 45-й том, то можно по капельке собрать и весь океан.

Перед драматургом стояла крайне трудная задача. Ведь если весь океан страданий, бушующий в 45-м томе, перенести на сцену, зритель бы не выдержал. Гению всего отпущено с лихвой: и ума на тысячи людей, и страданий – на столько же. Но как найти такую художественную меру, чтобы не придавить зрителя непомерной тяжестью страданий героя? Михаил Шатров нашел эту меру.

Во-первых, он отказался от нагнетания примет чисто физической боли, которых так много в томе. Драматург показал нам болезнь Ильича не через призму врачебных записей, а через отношение к болезни самого больного. Что и говорить, у врачей картина объективнее с чисто медицинской точки зрения. Но известно ведь, что даже при абсолютно одинаковом заболевании разные люди чувствуют и ведут себя по-разному. Естественно, что художника больше интересует поведение человека во время болезни, чем бесстрастная картина медицинских диагнозов.

Другой разговор, что со стороны читателей и зрителей к записям врачей больше доверия, все же это – документы, а реплики героя – да ведь драматург может их придумать сколько угодно. Так вот, к сведению скептиков: реплики Владимира Ильича в пьесе – это тоже из 45-го тома, а значит, они тоже документальны.

В пьесе мы видим, как Ильич часто шутит по поводу своего выхода из строя. Конечно, для чуткого читателя (или зрителя) за каждой такой шуткой видится, быть может, еще больше боли, чем виделось бы за откровенной жалобой. Но тут уж ничего не поделать: чутким всегда больнее. Итак, Владимир Ильич шутит.

Ленин. А почему вы такая бледная?

Володичева. И вовсе я не бледная, здесь просто света мало… Вот вы…

Ленин. Что – я? Дилемма: выкручиваться или говорить правду.

Володичева (выпаливает). Очень даже неплохо выглядите!

Ленин. Уши торчат[43].

Или:

Врач. А как вы себя чувствуете? Мне сказали, что вчера вечером вы жаловались на головную боль.

Ленин. Я? Кто меня оклеветал? К барьеру! Спросите у Володичевой, у Лидии Александровны…

Все молчат[44].

Очень выразительная ремарка. Уж они-то, его секретари, хорошо знают, как часто и как сильно ему бывает плохо.

Но для чего же Ильич так уж чрезмерно бодрится, для чего изо всех сил старается скрыть боль, ведь с врачами надо быть откровенным, тогда и помощь их будет эффективней. Ответ понятен: Ильич боится, что у него отнимут и те 5 – 10 минут, которые он выпросил у врачей для своих диктовок. Он не может молчать, еще так много важного для страны надо сказать. А он чувствует свою личную ответственность за будущее страны.

Итак, трагедия обретает все более четкие контуры: человек еще способен продуцировать гениальные мысли, еще жаждет отдать эти мысли на пользу людям, но не может этого сделать по чисто физическим причинам. Это-то и составляет главный предмет нравственных страданий Ильича. Приглушая тему физической боли, драматург приковывает внимание зрителя к страданиям нравственным, и это дает ему возможность документальный факт из жизни сделать художественным фактом искусства.

Далее. Михаил Шатров совершенно отсекает линию Надежды Константиновны (кроме единственного упоминания о том, что только она может вскрыть конверт после смерти Ленина). А ведь Надежда Константиновна, наверное, единственная по-настоящему понимала всю глубину страданий своего мужа, друга, соратника. Позже, уже в 1935 году, она скажет: «…врачи запретили чтение и вообще работу. Думаю, что это неправильно было»[45]. Я уверена, что в другие годы Надежда Константиновна сказала бы об этом более откровенно. А в 1935-м году она уже ощущала дыхание смерти, и не только от возраста и болезней… Но и тогда, в 1923 году, что она могла поделать, если здоровье Ленина охранялось специальной комиссией ЦК! А когда однажды Надежда Константиновна (жена!) задержалась на несколько минут, читая газету Ильичу (мужу!), произошел печально известный эпизод: Сталин в грубой форме выговорил ей эти несколько минут. Да, тут уж отдельная трагедия… Но в данной пьесе драматург не захотел походя касаться этой раны и справедливо (на мой взгляд) отказался от этой линии вообще.

Правда, один лучик из любящего и понимающего сердца жены Ильича пробрался-таки в пьесу. В воспоминаниях Крупской читаем: «Я рассказала Владимиру Ильичу, как умела, почему я думаю, что он выздоровеет. И говорили мы еще о том, что надо запастись терпением, что надо смотреть на эту болезнь все равно как на тюремное заключение». И еще в этих же воспоминаниях говорится, как отреагировала на такие слова медсестра: «Ну что пустяки говорите, какая это тюрьма». Как говорится, два мнения по одному вопросу. С точки зрения медсестры, какая же тюрьма, когда у человека все есть: и пища, и врачебное обслуживание, и прекрасный дом в окружении не менее прекрасной природы, и забота близких, и внимание всего народа… С точки зрения жены, нет самого главного: работы, дела всей его жизни. Владимир Ильич именно так и рассматривал свою болезнь, ощущая себя почти как в тюрьме. И в пьесе эта мысль звучит не только подстрочно, но и прямым текстом. «Что на воле?» – спрашивает он Фотиеву. Затем этот же вопрос повторяется в разговоре с Володичевой: «Что на воле? Опять мороз?»

Я не могу с достоверностью утверждать, что эти слова навеяны драматургу именно воспоминаниями Крупской, тем более что в 45-м томе, в «Дневнике», в записи Фотиевой от 1 февраля можно прочитать: «Владимир Ильич сказал: „Если бы я был на свободе (сначала оговорился, а потом повторил, смеясь: если бы был на свободе), то я легко бы все это сделал сам“» (т. 45, с. 478). Но, независимо от источника, тема несвободы стала в пьесе той пружиной, которая держит весь сюжет в напряжении. Ведь оттого, что Ленин заболел, он не стал меньше думать о политике. Вспомним еще раз слова меньшевика Дана: «…нет больше такого человека, который все 24 часа в сутки был бы занят революцией, у которого не было бы других мыслей, кроме мысли о революции, и который даже во сне видит только революцию. Подите-ка справьтесь с ним»[46].

А ведь и правда, когда были сказаны эти слова, с Ильичем действительно было трудно справиться: он не просто все время думал о революции – он так же все время воплощал свои думы в дела. Так что Дану можно было только посочувствовать. Но теперь ситуация изменилась: он по-прежнему 24 часа в сутки думал о революции, о судьбе социализма, а выхода в жизнь эти думы почти не имели. Это было похоже на то, как если бы в паровом котле закрыли последний клапан.

В «Дневнике дежурных секретарей» читаем:

12 февраля. Владимиру Ильичу хуже. Сильная головная боль… По словам Марии Ильиничны, его расстроили врачи до такой степени, что у него дрожали губы. Ферстер накануне сказал, что ему категорически запрещены газеты, свидания и политическая информация… У Владимира Ильича создалось впечатление, что не врачи дают указания Центральному Комитету, а Центральный Комитет дал инструкции врачам (т. 45, с. 485).

И снова я хватаюсь за голову. Да что же это такое? Одной рукой лечить, другой – доводить едва не до нервного припадка. Оберегать от волнений – и заставлять волноваться в сто раз больше. Да неужели они не видели, не понимали, что для него невозможность работать страшнее смерти, что боль за общее дело в тысячу раз превышает головную боль, хотя и она была невыносима? Наверное, не понимали. Трудно ведь, даже чудовищно предположить, что кто-то нарочно, специально инспирировал это каждодневное издевательство над великим человеком.

Да, трагедия гения, уже изначально обреченного на недопонимание, усилилась в конце жизни еще и чисто физическими факторами.

Вот эта трагедия и стала содержанием пьесы «Так победим!». И, заглядывая в пьесу снова, давайте еще раз убедимся, как ростки из 45-го тома прорастают в пьесе.

Врач. Принято решение… категорически запрещается всякая работа… диктовка… свидания… Это, простите, и убивает вас.

Ленин. А это, думаете не убивает?

И дальше:

Врач. …Что вас сейчас беспокоит?

Ленин (улыбаясь). «Он знал одной лишь думы власть…» (Смеется.) К сожалению слова «судьба социализма в России» здесь никак не рифмуются…

Врач. Я имел в виду… головную боль, допустим…

Ленин. Сейчас это моя единственная забота.

Врач. Простите, но мы не должны говорить с вами об этом.

Ленин (улыбаясь). Напротив. Только об этом[47].

Видите, он улыбается. Через силу. Рядом люди, и он держится, потому что даже в самые страшные минуты своей жизни он никогда не забывал подумать о самочувствии тех, кто рядом. Но вот врач произносит слова, после которых уже нет сил играть в благодушие.

Врач. Владимир Ильич, сейчас вы не Предсовнаркома, вы – пациент, вы – больной.

Владимир Ильич намекает женщинам, что ему надо с врачом поговорить по-мужски. Женщины уходят. Ильичу уже трудно сдерживать себя.

Врач. Владимир Ильич, да что с вами? У вас даже губы дрожат?

Ленин. Меня одно интересует – кто кому дает указания: врачи – Центральному Комитету или Центральный Комитет – врачам?

Врач. Мы получили от Центрального Комитета только одно указание – поставить вас на ноги. И мы сделаем все возможное, даже ценой вашего неудовольствия, даже рискуя навлечь на себя ваш гнев[48].

Нет, поистине надо иметь такую огромную душу, как у Ильича, чтобы в ответ на эту филистерскую тираду не стукнуть кулаком по столу и не крикнуть: «Да зачем же вы хотите ставить меня на ноги таким диким способом! Да почему вы считаете, что самое страшное – это навлечь на себя неудовольствие или гнев начальства? Есть вещи куда важнее!»

Но не стукнул Ильич по столу, не в его это было натуре. Он умел прощать людям то, что они были просто людьми, а не гениями. Драматург очень тонко почувствовал меру, границу, дальше которой вспышка гнева у Ильича пойти не могла. И не случайно перед следующим за этой сценой монологом в скобках стоит ремарка «не сразу». Потребовались какие-то секунды, чтобы взять себя в руки, чтобы завязать в тугой узел расходившиеся нервы, чтобы вспомнить, наконец, то, чему сам всегда учил товарищей: кому больше дано, с того и спрос больше.

И вот, собрав все свои душевные силы, Владимир Ильич произносит монолог. Это, пожалуй, самое сильное место в пьесе. Это монолог не больного, несчастного человека, которому очень плохо физически, а человека, страдающего от невозможности выполнить до конца свой долг, человека, которому мешают отдавать людям свое сердце до конца.

Ленин (не сразу). Простите, доктор… Но услышьте… постарайтесь услышать меня… Работа для меня – жизнь, молчание – смерть. Ваши коллеги ошибаются, приговаривая меня к бездеятельности. Они просто меня плохо знают.

Посмотрите, как осторожно старается говорить Ильич, как подбирает слова, чтобы не обидеть доктора, но все же прорывается, нет, даже не прорывается, а совершенно естественно произносится слово «приговаривая», как к смертной казни. Да ведь так оно и есть. То, что другому принесло бы пользу, его – убивает, ибо его сердце вмещает в себя радости и горести всей России. Если России плохо, у него болит сердце, и никакие лекарства и процедуры не способны уменьшить боль. Только работа, сверхчеловеческая работа на общее дело может принести Ильичу если не выздоровление, то хотя бы уменьшение душевных страданий. В том же монологе Ильич говорит:

– Я чувствую свою личную ответственность за то, что будет в России завтра, послезавтра, через пять, десять, пятьдесят, через сто лет… Я должен… я обязан диктовать… Этой работы никто за меня не сделает…[49]

В пьесе этот монолог – последняя попытка Ильича прорваться со своей тревогой к тем, кто так неразумно его лечит, в открытую. Его не поняли и на этот раз. Очень характерен ответ врача:

– Послушайте, товарищ Ульянов! Я в своей профессии не первый день и, простите, лучше вас знаю, что с вами сейчас происходит и чего вам будет стоить каждое слово диктовки – каких страданий, каких мук…[50]

«Товарищ Ульянов»… Вот вам и все. Перед врачом пациент, больной по фамилии Ульянов. Он болен, это вне всяких сомнений. А раз так, врач обязан его лечить. Это естественно, привычно, понятно и в какой-то степени удобно. Вспомним осторожного человека, наступившего на гордое горящее сердце Данко: от этого горения одно только беспокойство для осторожных людей. Вот все эти опасения обыкновенного осторожного человека, в общем-то объяснимые и даже извинительные, и не дали врачу услышать, понять, что к нему сейчас обращался не пациент Ульянов, а… Ленин! Дальше сцена развивается таким образом, что на какое-то мгновение можно обмануться и подумать: услышал! Понял!

Долгая пауза.

Врач. Много?

Ленин. Сущие пустяки! Национальный вопрос – одно слово… план построения социализма… тоже одно слово… диктатура пролетариата, кооперация, Рабкрин, госаппарат, культура, индустриализация…[51]

Как видим, Ильич тоже обманулся, тоже подумал, что его услышали. Размечтался, откровенно развернул перед врачом свои грандиозные планы. А врач-то, оказывается, смотрел на него как на ребенка, которому разрешили немного поиграть во взрослую игру, а он ишь как увлекся! И тут Ильичу, да и зрителям, стало ясно, что уступка доктора была вовсе не вспышкой прозрения, а всего лишь жалостью к тому же пациенту товарищу Ульянову: раз уж он так убивается, так настойчиво просит диктовать, надо позволить ему немножко, а то еще сильнее разволнуется. Ну а когда пациент, как говорится, «зарвался», доктор тотчас проявил бдительность.

Врач. Вы требуете от врача, чтобы он смотрел, как пациент будет себя убивать[52].

Все, щелочка, открывшаяся было в стене непонимания, сомкнулась. Ильич снова ощутил крепкие, сильные объятия любящих (!) его людей. Нет, напрямую не прорваться. И Ильич меняет тактику. Что ж, пусть не понимают, пусть считают, что желание работать – это его каприз. Ну а раз так, то он и воспользуется хотя бы этим правом больного – правом на каприз. И Ильич объявляет ультиматум! В 45-м томе об этом эпизоде можно узнать из примечаний, на странице 591, где приводится рассказ об этом Марии Ильиничны. В пьесе же сцена с ультиматумом играет очень важную роль в сюжете: с этого момента происходит резкий поворот в поведении Владимира Ильича. Все. Теперь он не будет больше просить и умолять. Отныне он будет «капризничать», шутить, притворяться здоровым, хитрить, – словом, любыми доступными ему средствами завоевывать для себя «глотки свободы», когда он сможет хоть по капле, хоть по крохам, но отдавать свое сердце людям.

Врач. Вы только не волнуйтесь, Владимир Ильич…

Ленин (вдруг широко улыбается). А я абсолютно спокоен. Более того. У меня даже очень хорошее настроение… потому что решение принято. Прошу вас передать там – и всем нижеследующее: или мне будет разрешено ежедневно работать, диктовать по десять – двадцать минут, или я совсем отказываюсь лечиться.

Врач. Ультиматум?

Ленин. Вот именно – ультиматум[53].

С этой минуты Ильич всю свою боль крепко зажимает в кулак. Он сделает все, чтобы его волнения не увидели, боли – не заметили. И еще он будет… шутить. Даже тогда, когда можно было бы и закричать. А поводы для этого были… Например, когда я прочла на 710-й странице 45-го тома один документ, то по-настоящему поняла смысл выражения «волосы встают дыбом». Вот он, этот документ.

Декабрь, 24. Ленин требует, чтобы ему было разрешено ежедневно, хотя бы в течение короткого времени, диктовать его «дневник». После совещания И.В. Сталина, Л.Б. Каменева и Н.И. Бухарина с врачами принимается решение: «1. Владимиру Ильичу предоставляется право диктовать ежедневно 5 – 10 минут, но это не должно носить характера переписки и на эти записки Владимир Ильич не должен ждать ответа. Свидания запрещаются. 2. Ни друзья, ни домашние не должны сообщать Владимиру Ильичу ничего из политической жизни, чтобы этим не давать материала для размышлений и волнений» (т. 45, с. 710).

«Предоставляется право» – как узнику. «Не должен ждать ответа» – как опасный преступник. «Ничего из политической жизни», то есть жить без воздуха, а это для него все равно что и не жить вообще. Вспомнились при этом еще слова Марии Ильиничны: «…мы пытались убедить его в необходимости меньше работать, он как-то на мои уговоры сказал мне: „У меня ничего другого нет“». Так что борясь за возможность работать, Ильич боролся и за свою жизнь. Ну как они не могли этого понять!

Документ, который я привела, был, конечно, доведен до сведения Владимира Ильича. Можно себе представить, какая буря всколыхнулась в его душе! В пьесе эта буря прорывается совсем крохотными всполохами, старательно маскируемыми Ильичем шутками, деланной веселостью.

Фотиева. Владимир Ильич, но это не должно носить характер переписки, и Ленин на эти послания не должен ждать ответа.

Ленин. Бог с ними… (Весело) Итак, мы начинаем…

Фотиева. Владимир Ильич…

Ленин. Нет-нет, извольте работать, все остальное – потом. Раз уж разрешили десять минут – было бы преступлением с нашей с вами стороны не превратить эти десять минут в полчаса.

Фотиева. То есть?

Ленин. Нам – палец, а мы что же – руку не откусим? Будем опровергать вековую народную мудрость?

Фотиева. Вы все шутите…

Ленин. Да, я всегда шучу… Пишите![54]

И верно, он теперь всегда шутил, причем особенно вдохновенно тогда, когда очень сильно хотелось выругаться. Шутил он и с чисто «практической» целью – расположить к себе милых дам, от которых теперь многое зависело.

Фотиева. У вас была газета!

Ленин. Была, заходила одна, покалякали с полчасика, выглядит довольно симпатично, не скрою, был пленен, хотелось бы еще повидаться…[55]

Боже, на какие ухищрения шел Ильич! Даже, как видим, попытался изобразить из себя эдакого лихого светского ухажера, лишь бы получить «с воли» хоть какую-то весточку, лишь бы иметь возможность еще пару минут диктовать свои статьи! А что ему было делать? Ведь он зависел буквально от каждого, он не мог даже сам записывать свои мысли: была парализована правая рука. Вот и пускался он на всякие хитрости и уловки. Нет, правда, порой такая тоска берет от бессилия, от невозможности спуститься в то время и что-то изменить, чем-то помочь.

«Маленькая такая книженция…»

Но ради чего же Ильич предпринимал такие сверхчеловеческие усилия? Достиг ли он чего-нибудь своей настойчивостью, своими маневрами?

Если судить по количеству, то не очень-то многого. Всего лишь 63 страницы в 45-м томе (с 343-й по 406-ю). Если же взять во внимание качество, то достаточно напомнить, что это и есть ставшие теперь знаменитыми его «Последние письма и статьи». Некоторые из этих статей публиковались в газете в 1923 году, а иные впервые увидели свет только в 1956 году. Люди постарше помнят, с каким волнением взяли мы тогда в руки вышедшую брошюру «Последние письма и статьи». Она и сейчас издается, эта брошюра. Но все же лучше возьмите 45-й том. Прочтите его целиком. Первые полтома – это написанное Лениным с 6 марта 1922 года по 15 декабря того же года, то есть до начала тех тяжелых трех месяцев, за которые и были написаны, а вернее, продиктованы эти драгоценные 63 страницы. А после идет обширный сопроводительный материал, о котором я уже рассказывала. И вот, в окружении всего этого, «Последние письма и статьи» и смотрятся как бриллиант в драгоценной оправе, ибо здесь каждая страница, помимо глубины своего собственного содержания, подсвечивается еще лучиками из разных концов 45-го тома.

И представьте себе, этот ленинский текст тоже перешел в пьесу. Как? – воскликнут иные. Текст политических статей – в пьесу? Признаться, я тоже удивлялась. Только другому: почему это не сделано было до сих пор? Тот, кто постоянно читает Ленина, согласится со мной, что его текст вообще очень драматургичен. Я бы сказала, что и все его 55 томов так и просятся в пьесы. Думаю, что это не только мое личное мнение, о чем говорит писательская практика многих драматургов последних лет. Этому есть вполне объективные причины. Ленин был по своей натуре страстным пропагандистом. В его произведениях крайне редко можно встретить спокойную, разъясняющую, дидактическую манеру письма. Гораздо чаще он кого-то в чем-то убеждал, кому-то что-то доказывал. Отсюда – страстность, пафосность его речи.

Далее. В процессе борьбы за очищение марксизма от различных оппортунистических его толкований Ленину приходилось постоянно вступать в теоретические сражения. Отсюда – полемичность его письма, которая, как мы помним, заявила о себе уже в первой его крупной работе «Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов?».

Далее. Как мы уже знаем, Ленин никогда не читал по писаному своих докладов. Отсюда – живость, разговорность, отсутствие наукообразия, академизма в текстах многочисленных докладов, которые тоже составляют значительную часть его творческого наследия.

Но даже и к докладам были все же иногда написаны какие-то тезисы, выписки. В этом отношении «Последние письма и статьи» по живости и разговорности языка выделяются даже на фоне живого языка докладов: они Лениным только говорились! Диктуя секретарям свои мысли, Ильич ощущал себя то на трибуне, то в споре с тем или иным оппонентом, с которым не доспорил из-за болезни.

Как-то Мариэтта Шагинян рассказывала о поразившей ее «письменной жестикуляции» текстов Ленина: это применение им всевозможных подчеркиваний, разбивок, курсивов, двойных и даже тройных восклицательных знаков и т.д. И это все – в письменных, теоретических работах. Так что же говорить о тексте «Последних писем…», где Ильич жестикулировал не письменно, а натурально, ходя из угла в угол по комнате! В «Дневнике дежурных секретарей» мы читаем:

2 февраля (запись Володичевой).

Диктует, как всегда, превосходно: без остановки, очень редко затрудняясь в выражениях, вернее, не диктует, а говорит жестикулируя (т. 45, с. 478).

Как много можно извлечь из этой записи! Еще бы ему затрудняться в выражении, когда все остальные часы суток он мысленно сотни раз проговаривал этот текст! Еще бы ему не диктовать без остановки, если остановки входят в тот же мизерный лимит времени, отпущенный ему комиссией!

Но конечно, как бы ни был драматургичен текст, статья – это все же не пьеса. В последние годы много стало появляться пьес, киносценариев, насыщенных текстом ленинских работ, но многие из них не стали художественным открытием. Михаил Шатров в этом отношении занимает особое место в современной Лениниане. Но я не буду здесь останавливаться подробно на художническом мастерстве драматурга, моя задача другая: показать, как драматург сумел пропитать свою пьесу атмосферой 45-го тома. Михаил Шатров, как я уже говорила, впитал в себя весь том, от корки до корки. Отсюда и удивительная достоверность интонации пьесы, не так уж часто встречающаяся в пьесах о политических деятелях. Ведь иные авторы вложат в уста своего героя подлинный текст из статей и думают, что достоверность этим и исчерпывается. Но это все равно что читать Ленина не в Собрании сочинений, а в брошюре. Шатров же собрал лучики, детали, штришки со всего тома, и потому атмосфера в его пьесе и получилась такой правдоподобной, живой. Разумеется, он и из текста сумел отобрать фразы с наиболее разговорной интонацией, да еще добавил к этому находки из сопроводительного аппарата тома. Например, приведенный мною рассказ Володичевой о том, как Ленин диктовал, нашел свое отражение в ремарках: «ходит по комнате», «азартно», «увлекаясь»…

Иногда, диктуя, Ильич забывает о секретаре, начинает как бы размышлять вслух, ощущая себя уже не в четырех стенах, куда его заточили врачи, а на трибуне. Он видит перед собой массы, и это – не только люди того времени, но и мы, сегодняшние. Встречаются ремарки «себе, нам», которые расширяют аудиторию, и вот уже вместо одного человека, например Фотиевой, речь Ленина слушают тысячи людей.

Ленин (Фотиевой, себе, нам – азартно). Мы имеем сегодня все необходимое для полного социализма: власть на средства производства – в руках государства, государственная власть – в руках пролетариата… (Увлекаясь.) Так в чем же дело? Где же социализм? А в том дело, что между нами и социализмом – глубочайшая пропасть недостаточной цивилизованности и полуазиатского бескультурья[56].

Это из статьи «О кооперации». Что и говорить: уровень цивилизованности нам и сегодня, семь десятков лет спустя, еще поднимать и поднимать.. Надо сказать, что драматург пользуется этим приемом, то есть поворачивает артиста лицом к публике, как раз тогда, когда хочет нам передать наиболее актуальные сегодня мысли Ильича, как, например, в приведенном монологе. Но иногда – и для достижения чисто эмоционального эффекта. И получается: то ли мы переместились во времени к Ильичу, то ли он переместился к нам. Очень сильно написана в этом отношении последняя ремарка:

…Последний раз окидывает кабинет взглядом, прощается с ним… Замечает нас… Выходит на авансцену, долго, с интересом смотрит на нас – взгляд его требователен и вопрошающ… Но вот ободряющая улыбка тронула его губы…

Запомним его таким[57].

Разумеется, в пьесе «Так победим!» использованы не все материалы «Последних писем и статей». Да это и невозможно, если учесть огромное многообразие тем, затронутых в них Лениным. Но вот выбор статей и выдержек из них продиктован как раз главной, трагической темой всей пьесы: спором Ленина со своими. Больше всего в пьесе используется статья «К вопросу о национальностях или об „автономизации“». Пожалуй, и в 45-м томе это самая взволнованная статья. И неудивительно: национальный вопрос – один из сложнейших и запутаннейших вопросов.

А тогда, в последние дни 1922 года, он приобрел и особо тревожную окраску: на днях должно было произойти объединение советских республик. Но – на какой основе? Сталин предлагал, чтобы все республики вошли в состав РСФСР на правах автономизации. Правда, еще до болезни Ленина, под влиянием бесед с Лениным, Сталин в главном пересмотрел свою позицию. Ну а в подробностях, которые тоже очень важны, как все решится на деле? Будь Ленин здоров, он бы снова, как и в былые времена, предостерег товарищей по партии от ошибок. Но… Ленин болен. Более того, он в тисках врачебных запретов, он в «неволе». Съезд начинается, а Ильич, вместо того чтобы выступать на съезде, вынужден свое мнение диктовать секретарям!

А как начинается его письмо! Я уже приводила это начало, но не удержусь, приведу еще раз: «Я, кажется, сильно виноват перед рабочими России за то, что не вмешался достаточно энергично и достаточно резко в пресловутый вопрос об автономизации…» (т. 45, с. 356). Да, сильно был «виноват» Ильич, что не щадя себя, дни и ночи работал. Что ж, виноват – надо исправляться.

Итак, статья о национальном вопросе. В сущности, идея Сталина была лишь следствием тенденции недооценки важности этого вопроса. А тут еще грузинский инцидент – выходка Орджоникидзе, допустившего рукоприкладство при разборе национального конфликта.

В пьесе разговор о национальном вопросе как раз и начинается с темы грузинского инцидента. Драматург вводит вымышленное лицо, отметив в ремарке: «…назовем его Орловым». Выбором такой распространенной в России фамилии драматург подчеркнул, что это как бы собирательный образ многих людей, партийных и беспартийных, перед которыми Ильичу уже сотни раз приходилось раскрывать сущность советской национальной политики. И сегодня, наверное, он это делает в последний раз.

Ленин. Что? Что случилось в Тифлисе?

Орлов. Серго… ударил одного националиста… в лицо…

Ленин (упавшим голосом). Значит, правда…

Орлов. Ну, грузины… очень горячие люди…

Ленин. Но ведь Серго представлял в Грузии Москву, Центральный Комитет! От него ждали справедливости, а не кулаков! Что скажут люди? Что продолжается старая царистская политика, прикрытая названием «коммунизм»? В какое же болото мы слетели…[58].

Видите, какой живой разговор. А ведь все из статьи, даже слова «в какое болото мы слетели». Да и вся статья у Ленина настолько нервная, вопрошающая, что просто напрашивался образ оппонента, и драматург его ввел. Он как бы задним числом исправил вопиющую несправедливость, когда Ильичу предписали «на свои записки не ждать ответа». Какое же это было мучение для Ильича говорить в пустоту, не видя глаз своих слушателей, не слыша возражений своих оппонентов!

Вообще-то по национальному вопросу Ленину в жизни частенько приходилось вести жестокие споры, в том числе и со своими соратниками. Но ведь то же самое приходилось делать и Марксу! В статье «О праве наций на самоопределение» Ленин писал: «Маркс имел обыкновение „щупать зуб“, как он выражался, своим знакомым социалистам, проверяя их сознательность и убежденность» (т. 25, с. 300). Не врагам он «щупал зуб», а знакомым социалистам. Это значит, что было немало социалистов, вполне основательно усвоивших революционную теорию, но спотыкавшихся именно на национальном вопросе. Ленину пришлось еще труднее, ибо он возглавил революционное движение в одной из самых многонациональных стран, да еще вдобавок с такими запутанными национальными отношениями. Вот почему Ильич тоже считал, что многим знакомым социал-демократам не мешает «пощупать зуб» на предмет их взглядов на национальный вопрос.

Это место из ленинской статьи не зря полюбилось и Шатрову: он его использовал и в сценарии «Доверие» (там Ленин говорит об этом Пятакову), и в пьесе «Так победим!», где эти же слова обращены к Орлову. Страстно, полемично звучит диалог Ленина с Орловым, в образе которого, как я уже говорила, материализовался мысленный коллективный оппонент.

Ленин. …Мало прокламировать формальное равенство, мало отменить юридическое неравенство – надо покончить с фактическим… Согласны?

Орлов. Согласен-то я согласен…

Ленин. Ах какой это бесконечно сложный вопрос, тут десятки самых разных аспектов, и далеко не последнее слово – за культурой, идейной зрелостью человека и общества. Маркс любил проверять сознательность знакомых социалистов на национальном вопросе. У него это называлось «щупать больной зуб». После беседы с Марксом у некоторых товарищей появлялась щербинка во рту. Не стоит ли нам почаще проверять наши зубы?

Орлов. Ох и задачки вы ставите![59]

Как видим, введением как бы реального оппонента драматург заостряет наше внимание на исключительной важности вопроса, из-за которого Ильич тогда так сильно волновался. Ведь что бы было, если бы на съезде снова была допущена ошибка с «автономизацией»? И не потому ли тогда, 30 декабря 1922 года, партии удалось избежать одной из серьезнейших ошибок, что Ильич, одной ногой стоявший в могиле, так страстно и решительно высказал свой взгляд на этот вопрос?!

Законом драматургии является и то, что даже в самых беспросветных трагедиях должны быть хоть какие-то светлые островки. В «Так победим!» к светлым островкам относятся и те мгновения, когда Ильич, несмотря на трудности и запреты, все же создал нечто такое, от чего он испытывает удовлетворение. Что и говорить, легких условий для работы у Ленина никогда не было, приходилось писать и в ссылке, и в тюрьме, и в шалаше… Но сейчас, в эти три месяца, было всего труднее. И очень тонко уловил драматург какую-то немного детскую радость в интонациях Ильича, довольного тем, что хоть что-то сумел сделать.

Ленин. …Машенька, давайте подытожим нашу с вами работу… (Открывает красную папку, в которой лежат рукописи продиктованных им статей.) Вот они, наши диктовки, диктовочки… Программу мы нашу выполнили… Национальный вопрос – одно слово…

Володичева (ирония). Одно…

Ленин. План построения социализма – тоже одно слово… Индустриализация, кооперация, культурная революция – все по одному слову… А вот ответ Суханову – два с половиной… Это у меня хорошо сказанулось! Ну как, на книгу, маленькую такую книженцию, – потянет?

Володичева. Еще как потянет!

Ленин (улыбаясь). А книга, Машенька, как напомнил мне один очень умный и симпатичный человек, – это духовное завещание одного поколения другому, приказ часового, уходящего на отдых, часовому, заступающему на его место[60].

Да, такая вот получилась маленькая книженция. Теперь мы ее называем «Последние письма и статьи».

«…Иду к массам!»

Третий временной пласт пьесы. Это – прорывы памяти Ильича в прошлое. По материалу – это отдельные места из 36, 37, 40-го и некоторых других томов, откуда их высвечивают лучи из 45-го тома. И конечно же с помощью этих лучей драматург старается высветить те моменты из жизни Ленина и соответственно те страницы из его творчества, которые созвучны настроению, мыслям, заботам Ильича тех тяжелых трех месяцев. Чаще всего это как раз те моменты, когда свои же соратники мешали, пусть и не умышленно, но ставили палки в колеса. Те моменты, когда Ленину приходилось невероятными усилиями добиваться того, что для него было предельно ясно с самого начала.

И не всегда удавалось предотвратить ошибку: слишком бешеными темпами мчалась тогда история, слишком трудно было четко сориентироваться и быстро принять правильное решение. Это умел только Ильич, но и у него не хватало времени и сил, чтобы успеть всех убедить, все предотвратить. Такова была трагическая история с Брестским миром, когда ослушание Ленина Троцким стоило молодой Советской республике тысяч погибших солдат и огромных материальных потерь. Такова же история с кронштадтским мятежом, почву для которого создало запоздание отмены продразверстки.

Каждый такой прорыв в прошлое драматург осуществляет через мысленные ассоциации с событиями, разговорами, мыслями Ленина из второго пласта, то есть из тех трех месяцев болезни и диктовок. Вот, например, диктуется «Письмо к съезду». В этом письме Ленин серьезно предупреждает партию о том, как много значат для судеб революции и социализма личные качества руководителей. Он предостерегает от грубости, от чрезмерной самоуверенности… И тут память уносит его в 1920 год, когда на своем юбилейном вечере он вынужден был говорить об опасности для партии попасть в положение зазнавшейся партии. Эта речь из 40-го тома (с. 326 – 327) почти дословно воспроизведена в пьесе. На спектакле после этой речи всегда вспыхивают аплодисменты. Конечно, немалую роль здесь играет степень неожиданности: иные и вообще приписывают эту речь целиком воображению драматурга. Но дело еще и в том, что слишком часто в последние десятилетия люди встречались с зазнавшимися членами партии…

А как Ленин воевал с комчванством, с беспочвенным прожектерством, с методами административного нажима и окрика. Стоит только почитать тома с письмами того периода (51, 52-й…). А ведь это все были свои товарищи по борьбе. Сколько сил уходило у Ильича на это, и вот на юбилейном вечере Ильич не выдержал да и высказал все в лицо своим товарищам!

И драматург, на мой взгляд, правильно рассудил, что в тот момент, когда Ленин был уже тяжело болен, когда его волновала тема личных качеств руководителей партии, он просто не мог не вспомнить того юбилейного вечера. Ведь теперь-то, спустя несколько лет после юбилея, те личные качества, с которыми он воевал, оставались при тех же людях. Но… Ильичу уже виделся тот час, когда его уже не будет рядом с товарищами, а кто же поправит, удержит, разъяснит?.. И он хочет помочь им и после своей смерти, оставляя в качестве завещания «Письмо к съезду». Тут уж поистине получилась книга как «приказ часового, уходящего на отдых, часовому, заступающему на его место». С этой позиции и рассматривал Ильич свои последние работы.

Еще один прорыв памяти уносит Ильича в весну 1921 года, к X съезду партии. Печально известная «профсоюзная дискуссия» тоже ведь была затеяна своими. В пьесе концентрированное мнение «рабочей оппозиции» высказывает некая Варвара Михайловна, «красивая женщина средних лет». «Мы с вами не один пуд соли съели», – говорит она Владимиру Ильичу, и ведь это действительно так: все лидеры «рабочей оппозиции» были из тех, кто прошел через тюрьмы и ссылки, кто всей душой был предан революции. А теперь они ошибались, теперь они шли на поводу отсталой части пролетариата. Но сколько же было терпения у Ильича! Он не злился на людей ошибающихся, он убеждал, уговаривал, ведь и в самом деле – свои! Но Варвара Михайловна стоит на своем: профсоюзы занимаются экономикой, партия – политикой. Как трудно было Ильичу убеждать, доказывать, что политика – это концентрированная экономика!

Ленин. К чему же мы придем в таком случае? Будем создавать фракции, растаскивать партию на части? (С болью.) Что же вы делаете, Варвара Михайловна, дорогая вы моя…[61]

Нет, с врагами не так говорил Ленин. Там было легче. Здесь – свои. Но – не понимают! Сколько же сил, сколько лет жизни унесла у Ильича эта изнурительная борьба со своими! Ведь обладая властью Предсовнаркома и огромным личным авторитетом, Ленин мог многие вопросы решать единолично. Но – он был убежденным коллективистом, и потому метод убеждения предпочитал методу нажима.

Но были моменты, когда убеждать – уже некогда, когда все аргументы исчерпаны, а оппоненты все еще колебались. И от исхода этих колебаний порой зависела судьба революции, судьба социализма, судьба Советской власти. И тут Ленин решительно брал штурвал в свои руки. Так было в 1917 году, когда он, устав убеждать своих соратников, что промедление в восстании «смерти подобно», заявил, что он выходит из ЦК и идет агитировать массы. Тогда послушались – и было 25 октября.

По-иному случилось с Брестским миром. В пьесе тема Брестского мира проведена с большой изобретательностью, можно сказать, с блеском. Поводом для прорыва памяти в 1918 год послужила сцена с врачом, помните, это когда Владимир Ильич объявляет ультиматум. Долго убеждал Ильич врача, что молчание для него – смерть, работа – жизнь. Не убедил. Тогда-то и объявил ультиматум. А ведь не объяви он этого ультиматума – не видать бы нам его книги «Последние письма и статьи»! От скольких ошибок уберегла бы партию эта книга, если бы все советы Ленина были приняты во внимание…

Да… Ну так вот, как раз после этой сцены с врачом и происходит прорыв памяти в февраль 1918 года. Тогда тоже на карту было поставлено все: само существование Советской власти. Раскроем 35-й том – одни названия статей расскажут нам о накале борьбы за Брестский мир: «О революционной фразе», «Социалистическое отечество в опасности!», «Мир или война?», «В чем ошибка», «Несчастный мир», «Страшное и чудовищное»… Как лев, сражался Ильич за Брестский мир. Но даже и тогда, когда Троцкий своевольно не подписал мирный договор, когда немцы пошли в наступление, а русская армия бежала, не оказывая сопротивления… даже и тогда не все излечились от революционной фразы и продолжали настаивать на продолжении войны, на невозможности подписывать столь унизительный договор.

Чтобы показать наглядно, к чему привел поступок Троцкого, в пьесу введен немецкий генерал. Его монолог – это взгляд с другой стороны, это очень живописная картинка итога содеянного Троцким.

Немецкий генерал. Наше продвижение планомерно продолжается. Это самая комическая война, какую только можно было себе представить. Она ведется только по железным дорогам… Берут станцию, большевиков арестовывают и продвигаются дальше… Сегодня утром отправлен ультиматум большевикам… Я сильно сомневаюсь, что они примут его, ибо он составлен так, чтобы большевики оскорбились и отклонили. А нам только это и нужно: мы пойдем тогда на Петербург и уничтожим эту заразу, угрожающую всему цивилизованному миру[62].

Как говорится, вопрос ясен. Но большевики, собравшиеся обсудить новые условия мира, снова и снова кидаются левыми фразами. И тут – Ленин взрывается. Он уже не убеждает, не уговаривает, он – ставит ультиматум.

Ленин (взрыв невероятной силы). Довольно! Довольно! Больше я не буду терпеть ни единой секунды! Шутить и играть с войной нельзя! У нас нет возможности ждать и часа! Ждать – это значит сдавать русскую революцию на слом! Если опять запрашивать немцев – это бумажка, а не политика! Подписать мир – это политика! Мы пишем бумажки, а они берут города, станции, вагоны, и мы околеваем![63]

Какая страстная речь! И все – из 35-го тома. Ленин тогда именно так говорил и так писал.

Ленин. Политика революционной фразы должна быть кончена! Если же эта политика будет продолжаться, я немедленно выхожу из Совнаркома и Центрального Комитета и иду к массам! Но революционного словоблудия я больше терпеть не буду! Ни единой секунды! В противном случае прошу покорнейше принять отставку!

Наступает молчание. Все потрясены [64].

Да, так оно и было. Тяжело, ох как тяжело давались Ленину такие сшибки. Но и тогда, в 1918-м, и сейчас, в декабре 1922-го, его волновал вопрос о судьбе социализма в России. И тогда, и сейчас он использовал ультиматум в качестве крайнего средства, когда никакие другие меры уже не помогали.

Но откуда, откуда он брал на это силы? Пусть гений, но человек же! Да, «как вы и я, совсем такой же»… Только мы, умирая, оставляем неизрасходованным большую часть своего серого вещества. А он израсходовал его почти целиком – вспомним рассказ Семашко…

И был у него еще поистине неиссякаемый источник сил, как земля для былинного богатыря. Это – народ. Образ народа в пьесе «Так победим!» введен не для фона. Это – принципиальная позиция драматурга. В самом начале пьесы, в ремарке, читаем:

«Создавая средствами театра прекрасный и яростный мир революционной России, образ ее народа, от которого Ленин получает энергию своей мысли и кому возвращает ее обратно, – ни на минуту не забудем, что это важнейшая составная часть нашего спектакля»[65].

Народ в пьесе выступает в двух ипостасях. Первая – это именно массы, вся Россия, которая бушует вокруг ленинского кабинета и которая решена средствами символики, пластики, цвета, музыки… Вторая – это конкретные мужики и рабочие, с которыми Ильич разговаривает у себя в кабинете. Они или безымянны (1-й крестьянин, 2-й крестьянин…), или обозначены по социальному признаку (бедняк, середняк…), или по имени (Бутузов).

Обе ипостаси – из жизни. Ведь и в жизни Ленин обращался и к тысячным массам и умел и любил общаться с отдельными людьми из народа. И он вовсе не идеализировал мужика, знал и про его темноту, и про мелкобуржуазный дух. Но твердо верил: народ реалистичен. Он играть не станет ни в политику, ни в экономику, ни в войну… И в трескучие фразы тоже не поверит. Народ практичен, сметлив, а главное, знает жизнь не из книг, а из практики.

О ходоках к Ленину написано много. Но часто авторы рассказов останавливаются исключительно на ленинской доброте, на его внимании к людям, заботливости о них… Меня всегда это изумляет: да разве пошел бы мужик за тысячу верст в Кремль только для того, чтобы быть обласканным вождем? Нет, вчитываясь в мемуарную литературу, я все больше и больше убеждаюсь: Ленину эти встречи и разговоры нужны были не меньше, чем им. Потому и шли через всю Россию к Ленину в Кремль, что чувствовали: не только Ленин им нужен, но и они нужны ему.

Вот почему мне показалось очень интересным решение драматургом сцены разговора Ленина с мужиками. Характерна уже завязка сцены: не сами мужики пришли к Ленину с какими-то просьбами, а Ленин пригласил к себе мужиков посоветоваться с ними, проверить кое-какие свои мысли. И вот в обстоятельной беседе с мужиками Ленин услышал, что «сцепить надо крестьянина с рабочим» (бедняк), что вместо разверстки надо ввести «твердую подать» (середняк), что «торговлишку бы… открыли» (кулак)…[66]

И, зарядившись от мужиков мнением крестьянских масс, Ильич еще более уверенно вступил в борьбу за новую экономическую политику. А какие бои пришлось ему при этом выдержать! Вот работник Наркомзема, человек, до конца преданный идее коммунизма, предлагает: «На мой взгляд, единственный выход из кризиса – туже и еще раз туже завинтить пресс государственного регулирования… взять мужика в такие тиски, чтобы не вырвался». На что Ленин замечает: «Вы – пресс завинчивать, Троцкий – гайки… Какое-то слесарное мышление… А не боитесь, что сорвем резьбу?»[67]

Нет, Ленин твердо и решительно проводит в жизнь идеи новой экономической политики, он знает, что народ – на его стороне.

А тут, когда Ленин тяжело заболел, его связи с народом оборвались. Нет сомнения, что это обстоятельство тоже усилило трагизм тех тяжелых трех месяцев. Кстати, незадолго до декабрьского приступа болезни Рыков внес предложение, чтобы личный прием посетителей Лениным происходил по предварительному отбору. А 13 декабря, уже после приступа, но еще тогда, когда Ильич надеялся на выздоровление и на полное возвращение к работе, он пишет письмо Каменеву, Рыкову, Цюрупе, в котором читаем: «Должен только сказать, что с практическим добавлением Рыкова я не согласен в корне, выдвигаю против него прямо обратное – о полной свободе, неограниченности и даже расширении приемов» (т. 45, с. 331). Чувствуете, как дорожил Ильич контактами с народом!

Драматург это почувствовал и понял, что если в пьесе лишить Ильича и этой отдушины, то мрачность атмосферы перейдет все допустимые эстетические границы. Ведь в те три месяца Ленин действительно был лишен возможности говорить с народом. Но памятью он конечно же не раз возвращался то к одному, то к другому разговору.

Народ был для Ильича, как земля для Антея. И это окрашивало в оптимистические тона самые трагические моменты его жизни:

С этой точки зрения пьеса Михаила Шатрова есть не просто трагедия, а – я не побоюсь известной аналогии – оптимистическая трагедия!

«Читайте самого Ленина!»

…Еще раз заглядываю в последние строки пьесы: «Но вот ободряющая улыбка тронула его губы… Запомним его таким»[68]. «Ободряющая улыбка» – это просто замечательно. Мы, сегодняшние, такие разные и такие неидеальные… Спорим о политике, экономике, о смысле жизни и о мещанстве… Воюем с бюрократами и алкоголиками, взяточниками… Совершаем компромиссы и компромиссики, говорим, что ради дела, а бывает – ради себя. Перестраиваемся. Подстраиваемся. Любим побивать друг друга цитатами из Ленина.

Но нет-нет, а и задумаемся: а что сказал бы о нас Владимир Ильич? Небось, в ужасе отшатнулся бы.. Да нет, нет, конечно. Никто, как Ильич, не понимал, что ни для социализма, ни тем более для коммунизма никто нам не вырастит в парниках правильных, идеальных людей. Он не отчаивался, когда видел, что люди не так хороши, как им хотелось бы. Он знал, верил, что только по дороге к великой цели и можно стать лучше. И потому он так настойчиво звал нас идти по этой дороге. Именно этот призыв драматург сделал последними словами Ильича в пьесе:

«Мы идем первыми. Дороги нехожены. Это не может не сказаться. Самое главное – не ошибиться, верно определить пути, методы, средства достижения цели… Мы нашли верную дорогу! Не сворачивать! Не сворачивать! Так победим!»[69]

Эти слова прямо обращены в зрительный зал. И сегодня Ильич снова и снова отдавал бы нам свое сердце, зовя нас идти дальше по этой дороге. И он верил в нас: вспомним его прощальную ободряющую улыбку…

Но, читая пьесы, смотря спектакли, не будем все же забывать, что главный источник ленинских мыслей и чувств – в тех самых 55 томах. «Осторожные люди» редко снимают их с полок, да и то по обязанности. Неуютно чувствуют они себя под лучами горящего сердца Ильича.

Смелые люди – читают. Для себя, для выяснения правды, для того, чтобы понять, наконец, подлинный ленинизм…

Послесловие

Снова и снова вглядываюсь в темно-синюю шеренгу ленинских томов и думаю: какой же колоссальный труд стоит за ними, сколько же людей вложили свою душу в это издание!

Решение о выпуске 5-го издания было принято партией на XX съезде, и, естественно, революционный дух того знаменитого съезда не мог не сказаться на настроении коллектива ученых и научных сотрудников, взявшихся за такое грандиозное дело. По сути, все тексты были проработаны заново, сверены с рукописями или, если рукопись не сохранилась, с первой публикацией. Был создан подробнейший научно-справочный аппарат, вовлекший в свою орбиту тысячи фактов, эпизодов, имен… Особенно надо отметить, что в Полном собрании сочинений впервые опубликовано 1100 работ Ленина! И не все из них не печатались раньше лишь потому, что не были к тому времени известны. Были и такие работы, которые сознательно утаивались от читателя, и только дух XX съезда сделал возможным их опубликование.

Только сегодня наступает время, когда общество (а не отдельные люди!) стало ощущать потребность перейти от лицезрения ленинских портретов и памятников к изучению его творчества. А это значит, что недалеко то время, когда многие будут способны оценить по достоинству сокровищницу ленинской мысли. Я бы даже так сказала: только сегодня ленинские тома начинают свою настоящую жизнь.

Далеко не все еще это осознали. Например, возьмем такой вопрос, как отношение к историческому документу. Со страниц газет и журналов постоянно звучит требование: дайте нам документы, откройте архивы! Тут, конечно, двух мнений быть не может: архивы надо открывать, людям нужна вся правда об истории. Но вот что огорчает: жаждая поскорее увидеть новые, ранее не публиковавшиеся документы, многие и не подозревают, каким количеством бесценных документов, уже давно опубликованных, они пренебрегали и продолжают пренебрегать. Помню, когда два года назад в «Новом мире» было напечатано письмо Владимира Ильича к Сталину по поводу его грубого разговора с Крупской, многие ахали, мол, подумать только, такое – и скрывали от нас! А между тем это письмо и комментарии к нему (в приложении и примечаниях) были помещены в 54-м томе еще в 1964 году.

Так что архивы архивами, а давайте-ка сначала как следует изучим те 55 томов, которые вот уже четверть века существуют, стоят на полках. То, что в 1965 году, сразу же после выхода последнего тома 5-го издания, в обиход нашей журналистики не вошли материалы ленинских томов в качестве важнейших документов эпохи, принесло большие духовные потери.

Взять хотя бы столь больную для нас тему о людях, ставших жертвами сталинских репрессий 30-х годов. Если бы уже тогда, на первой волне реабилитаций, мы внимательней читали бы Ленина, то еще в 60-х годах списки реабилитированных могли бы быть значительно расширены. Происходило же нечто странное: уже стояли на полках 55 томов, уже можно было узнать из них много и о Бухарине, и о Томском, и о Каменеве… Но в печати по-прежнему их имена не упоминались, а в учебниках упорно тиражировались сталинские формулировки об «антиленинской» позиции этих людей. Отрадно сознавать, конечно, что многим подло оклеветанным и уничтоженным людям возвращено честное имя. Отрадно и горько потому, что это не было сделано раньше. Ведь это чудо, что, например, вдова Бухарина дожила до торжества справедливости! А сколько жен, братьев, сестер, да и детей, так и ушли из жизни с камнем на сердце, с тяжелой думой о своих погибших родных, погибших не в праведном бою, а оклеветанными и вписанными в историю в качестве «врагов народа»! Обидно: многие из родственников были еще живы, когда печаталось 5-е издание ленинских сочинений…

Что ж, хотя и с большим опозданием, попробуем все-таки погрузиться в атмосферу тех годов, когда бок о бок с Лениным работали те, чья жизнь была оборвана в чудовищном тридцать седьмом… Что это была за атмосфера! Люди не боялись говорить, что думали, не опасались неудачно сказанного слова, ибо знали: никто им не «пришьет» дела, не навесит ярлыков. А в случае недоразумения всегда можно было объясниться. Помните, как Шляпников «поймал» было Ленина на его якобы желании стрелять по несогласным из пулемета? И как тут же, в ответной речи, Ленин с юмором заметил, мол, бедный Шляпников, Ленин на него пулеметы наставляет. И – вопрос был исчерпан.

А сколько всевозможных едких, а то и бранных слов писали они друг другу в письмах и записках. Не были исключением и записки Ленина. «Вы архинеправы принципиально, – пишет Ленин П.А. Богданову. – Мы не умеем гласно судить за поганую волокиту: за это нас всех и Наркомюст сугубо надо вешать на вонючих веревках. И я еще не потерял надежды, что нас когда-нибудь за это поделом повесят» (т. 54, с. 87). А ведь это – из послания Предсовнаркома председателю ВСНХ! А вот из записки Л.Б. Красину (наркому внешней торговли!): «Прошу объяснить мне популярно (я болен и туп) не более чем в 10 строках…» (т. 54, с. 197).

Да, умнейшие и честнейшие люди в обращении друг с другом не драпировались в пышные словесные одеяния, не подчеркивали своих рангов и должностей, а говорили друг с другом как друзья, соратники. Но, конечно, понять все это, ощутить демократичность атмосферы, раскованность людей можно только тогда, если Ленина читать не выборочно, а всего. А иначе снова кто-то поддается желанию собрать компромат на того или иного деятеля. Многие помнят, как один журналист, надергав из ленинских томов отрицательных отзывов и язвительных словечек о Ларине и Бухарине, сделал вывод: дескать, нет, не жаловал их Ленин. Отвечая этому журналисту, очень хорошо сказал Лев Овруцкий: «…очевидно, что многие колкие и порой бранные его слова нельзя воспринимать буквально. Стиль ленинской переписки с политическими единомышленниками представляет собой, помимо прочего, смесь словечек, почерпнутых из студенческого жаргона, „буршикозных“ идиом, юмористических преувеличений. Этот стиль сложился в течение долгих лет нищего эмигрантского братства. Он грубоват, это верно, но этот недостаток, как замечал Владимир Ильич, вполне терпим „в среде и в общениях между нами, коммунистами“» (Огонек, 1988, № 17, с. 7).

Сегодня мы еще только начинаем прикасаться к диву дивному под названием «плюрализм мнений»… А ведь тогда, при Ленине, слова этого не употребляли, а вот сам плюрализм существовал реально. Все спорили друг с другом, соглашаясь в чем-то сегодня, расходясь по какому-то вопросу завтра. Например, Ленин пишет Томскому: «Очень благодарю за письмо, очень ясное» (т. 53, с. 104), а в другой раз: «Замечание т. Томского о премиальности я считаю неправильным» (т. 45, с. 180). Видите: вчера Ленин был согласен с Томским, сегодня не согласен, ну и что? Значит, надо спорить, доказывать, выслушивать возражения… Нормальная работа. Но после смерти Ленина ленинские оценки товарищей стали использоваться в корыстных целях Сталиным и его окружением, у них хватило стыда выставить Ленина едва ли не пособником в своих грязных делах.

Тут не может не возникнуть вопрос: неужели Ленин не понимал, к чему могут впоследствии привести его столь вольные, порой противоречивые отзывы о товарищах? Один документ, помещенный в 54-м томе, несколько проливает свет на этот вопрос. Оказывается, уже и тогда были любители из ничего «сшить» дело на неугодного, неудобного члена партии. Документ называется «В Московскую губернскую комиссию по проверке и очистке партии» (т. 54, с. 52 – 55). Поводом для обращения в комиссию послужило дело о несправедливом исключении из партии тов. Шапиро. Поражает, как внимательно, подробно, прямо-таки дотошно изучил Владимир Ильич это дело. Кстати, документ этот до 1964 года нигде не публиковался, и сейчас вы поймете почему. Посмотрим, на какие стороны этого дела Владимир Ильич обращает внимание комиссии. Сначала он приводит мнение Крупской, «что Шапиро – работник редкой добросовестности, но не любимый за требовательность» (т. 54, с. 52). Знакомая картина. И Ленин предупреждает, что это обстоятельство может служить основанием для интриги. Далее. Когда-то Шапиро был меньшевиком. Но есть целый ряд фактов, показывающих, что Шапиро целиком перешел на большевистскую платформу. Как видим, и тогда были охотники судить о человеке не по фактическим сторонам его облика, а по анкетным данным. Далее. О Шапиро высоко отзывался Енукидзе, чье мнение Ленин считал объективным. И Владимир Ильич высказывает свое несогласие с тем, «что российская комиссия исключила тов. Шапиро, не вызвав товарища Енукидзе» (т. 54, с. 53).

Вот еще один отрывок из документа. «Комиссия называет Шапиро „неустойчивым и колеблющимся“ без малейших доказательств, без тени конкретных указаний. Невольно является мысль, что чей-нибудь далеко не беспристрастный отзыв (из сослуживцев, например), вроде того, будто этот человек „не свой“ или „чужой“, мог сыграть при этом роль» (т. 54, с. 54)

Да-а… Как сквозь воду глядел Владимир Ильич. Теперь вы понимаете, почему этот документ не мог быть опубликованным в годы, когда людей уничтожали в духе самых худших опасений Владимира Ильича? Ленин был большим психологом и уже тогда замечал ростки того явления, которое мы теперь называем сталинизмом. Но почему, спросим мы, Ленин, видя эту опасность, не только не предпринял решительных шагов по ее предотвращению, но и сам порой невольно давал пищу охотникам собирать компромат? Да потому, что Владимир Ильич не считал нужным дипломатничать со своими. Вот в чем суть! При всех разногласиях по частностям, в общих вопросах это были соратники! Мог ли он тогда предвидеть, как его преемник станет уничтожать соратников не только из-за небольших расхождений во мнениях, но и вообще без всяких причин?!

Не мог предвидеть Владимир Ильич и того, насколько мало ему оставалось жить.

Но уж когда он почувствовал, что развязка близка, как же он заволновался. Интуитивно он вдруг осознал, что без него у кого-то из его преемников может не хватить такта, широты души, порядочности, наконец, чтобы из-за мелочей не ставить под удар главное. И вот он, тяжело больной, мучаясь своей ответственностью за будущее, превозмогая головные боли и сопротивление врачей, диктует свое «Письмо к съезду», свое политическое завещание. Ильич боится, что личные качества иных руководителей партии могут привести к ссоре и даже к расколу. Характеристики соратникам теперь даются им взвешенно, без всяких привычных «словечек», исходя исключительно из соображений общепартийного дела.

Ах, как много из того, что произошло впоследствии, можно было бы избежать, если бы выполнили все завещанное Лениным! Не могу без содрогания вспоминать, как в школе мы с восторгом заучивали клятву Сталина, данную им в дни похорон Ленина: «Уходя от нас, товарищ Ленин завещал нам… Клянемся тебе, товарищ Ленин, что мы с честью выполним и эту твою заповедь». Специально не смотрю в источники, цитирую на память, чтобы показать, как твердо это тогда нами заучивалось.

История обратного хода не имеет, что было, то было. Но и сегодня, после стольких извращений ленинского завещания, нам надо набраться мужества и снова вслушаться, вчитаться в него. Тогда, в последние месяцы жизни Ленина, кто-то пустил слух, мол, не стоит серьезно относиться к тому, что Ленин сейчас пишет (диктует): он ведь тяжело болен и.. И только теперь мы видим, что именно в те дни в его мозгу произошла вспышка, озарение, что он как на экране из будущего увидел, что может произойти. И – произошло. Вот нам бы не повторить ошибки тех доверчивых коммунистов, которые не прислушались к последней воле своего вождя. Нам теперь надо очень хорошо понять, какую огромную роль для судеб страны и партии могут сыграть те или иные личные качества руководителей. К сожалению, многие годы мы забывали об этом! Как часто мы закрывали глаза на грубость и даже бескультурье того или иного руководителя, оправдывая его тем, что он, дескать, дает план.

Нет, плохо мы читаем Ленина. Многому, очень многому мы могли бы у него поучиться, если хотя бы со дня выхода 5-го издания читали его, а не превратили в справочник цитат.

Что ж, будем исправляться, будем читать теперь. Это ведь не для красного словца говорится, что ленинское творческое наследие неисчерпаемо. Это и в самом деле так. Но нередко эти слова мы произносили как заклинание, в ряду других восторженно-дежурных эпитетов по отношению к Ленину, подчас не умея вникнуть в суть, не до конца осознав, насколько же эти слова соответствуют действительности. Правда, некоторые представляют себе неисчерпаемость как невозможность все перечитать. Еще бы: иных оторопь берет при одном взгляде на длинный ряд этих строгих, академического вида томов. Вот они и «черпают» по статье, по страничке, а то и по цитатке… Конечно, эдак можно ознакомление с ленинским творчеством растянуть на сто лет, а потом еще сказать, мол, и ста лет не хватило.

Нет, неисчерпаемость не в объеме ленинских текстов, она – в объеме его мыслей. Я, например, буквально физически ощутила эту неисчерпаемость. Есть тома, читанные и перечитанные по десятку раз! 1-й, 9-й, 34-й, 45-й… О них я писала статьи, о них рассказывала в устных выступлениях, о них написано и в этой книге… Казалось, все известно: помню на память не только многие высказывания, но и номера страниц… Но вот беру любимый том, весь подчеркнутый и испещренный заметками, и вновь и вновь открываю для себя не замеченное, не увиденное, не понятое ранее.

Обидно бывает за того, кто еще не понял необходимости постоянного общения с ленинскими книгами. Что поделать, очень долго ленинизм был у нас на положении какой-то теоретической роскоши. Книги его печатались, в системе политпросвещения они «проходились». И, самое парадоксальное, – не всегда поверхностно. Я сама училась в университете марксизма-ленинизма и помню, какие порой интересные дискуссии вспыхивали между нами, учащимися. Только вот к реальной действительности все это не имело никакого отношения. Теперь мы уже знаем, что начиная с 1929 года жизнь во многом пошла вразрез с ленинизмом. Это явление оторванности жизни от наших теоретических корней, от марксистско-ленинских идей, особенно проявилось в последние перед апрелем 1985 года два десятилетия. Спокойно жилось тем, кто смирился с лозунговым толкованием ленинизма, кто с чистой совестью вывешивал у себя в кабинете плакаты с ленинскими изречениями – и продолжал жить по нормам, весьма далеким от ленинских.

И вот – взрыв общественного интереса к Ленину, к его творчеству. Как и при всяком взрыве, много осколков и брызг, много путаницы и мешанины. Разноголосица мнений потрясающая: от призыва «Назад, к Ленину!» до обвинений, что это он, дескать, виноват во всех дальнейших деформациях идеи социализма, в том числе и в возникновении сталинизма. Раздаются и старые меньшевистские сентенции: мол, нельзя было совершать социалистическую революцию в такой отсталой стране и т.д.

Но все равно – к Ленину потянулись, тома его сняли с полок. И на этот раз не для экзаменов или для выписки расхожей цитаты, а, как говорится, – «нужда заставила»: перестройка! Но разве можно наспех, с ходу одолеть все 55 томов? Нет, конечно. Поэтому естественно, что кинулись прежде всего к 43, 44, 45-му томам: ведь там о продразверстке, о продналоге, о торговле, о кооперации, там – о нэпе! Что и говорить, тома с нэповской тематикой как воздух нужны нам сегодня. Только не впасть бы в новый догматизм. Вспомним еще раз ироническое замечание Ленина: «Даже Маркс не догадался написать ни одного слова по этому поводу и умер, не оставив ни одной точной цитаты и неопровержимых указаний. Поэтому нам сейчас приходится выкарабкиваться самим» (т. 45, с. 84).

Ну а разве Ленин оставил «неопровержимые указания» относительно, скажем, сегодняшней кооперации? Ведь в его письмах, докладах и статьях говорилось совсем о другой кооперации – о кооперации как средстве объединения многомиллионного частнособственнического крестьянства, как о ступеньке к крупному социалистическому хозяйству. В перспективе Ленин конечно же мечтал о колхозах, только не о тех огосударствленных, подневольных колхозах-совхозах, которые в 30-е годы были построены на крови и костях истерзанного крестьянства, а о колхозах, естественно выросших из кооперации… Так что если логически проследить за ниточкой ленинской мечты, то получится, что кооперацию он рассматривал как ступеньку к колхозам.

Сегодня же кооперация призвана сыграть прямо противоположную роль – ослабить чрезмерную зацентрализованность, переукрупненность хозяйств. Сегодня колхозы рассматриваются в перспективе как ассоциация кооперативов. То есть идет обратный процесс: крупное хозяйство дробится на мелкие, причем жизнь рождает большое многообразие форм – тут и семейный, и арендный подряды, и хозрасчетные бригады, и индивидуальные арендаторы… Сегодня колхоз рассматривается как кооператив кооперативов, то есть как кооператив второго уровня. Более того, речь идет уже и о создании кооператива третьего уровня: то есть на место не оправдавших себя командно-административных РАПО должны прийти демократически управляемые ассоциации колхозов, которые на хозрасчетных основах будут выполнять консультативные и координирующие функции.

Конечно, и на пятом году перестройки чувствуется, что «выкарабкиваться самим» ох как трудно. Куда привычнее, куда легче спрятаться за указания, высказывания, цитаты авторитетных вождей. Иные, раскрыв ленинскую статью «О кооперации», прильнули к ней, да так и боятся оторваться, боятся продолжить ленинскую мысль через десятилетия, в сегодняшний день.

Все это неизбежно, все это – расплата за наше многолетнее пренебрежение к глубокому постижению ленинизма. Пройдет какое-то время, схлынет волна утилитарного отношения к ленинским работам, и всем станет ясно, что у Ленина надо брать не конкретику, которая во многом изменилась, устарела, а – методологию, которая вечна. Тогда мы поймем, что для решения даже самых актуальных сегодняшних проблем вовсе не обязательно брать 43, 44, 45-й тома, в принципе много полезного можно найти в любом томе Полного собрания сочинений.

Возьмем хотя бы 1-й том с работой «Что такое „друзья народа“…?». Помните, как 24-летний Владимир Ильич упрекал 50-летних «друзей народа»… в отрыве от действительности? Помните это удивительное по своей простоте и ясности: «Но есть и другая деревня, гораздо более многочисленная, о которой не мешало бы почаще вспоминать „друзьям народа“, – деревня разоренного и оголенного, обобранного до нитки крестьянства, не имеющего не только „сбережений“ для оплаты труда „интеллигентов“, но даже и хлеба в таком количестве, чтобы не умереть с голоду. И этой деревне хотите помочь вы товарными складами!! Что они туда положат, наши однолошадные и безлошадные крестьяне, в эти товарные склады?» (т. 1, с. 259).

Слова «что они туда положат?» в 1-м томе у меня подчеркнуты-переподчеркнуты. Вот уж поистине: все гениальное просто. Конечно, та конкретика, кроме удовлетворения исторического интереса, мало что может нам дать. Зажиточность современного крестьянина сегодня не измеряется наличием в его хозяйстве лошадей. Но вот поучиться у Ленина задавать себе самые простые вопросы, типа «что они туда положат?», нам просто необходимо. К сожалению, у нас и до сих пор не перевелась порода мнимых «друзей народа», а если совсем честно, то она стала еще хуже. Среди «друзей народа» конца XIX века было немало честных, искренне любящих народ. Другое дело, что они заблуждались насчет путей улучшения народной жизни. Конечно, были среди них и такие, кто лукавил сознательно, и Владимир Ильич блестяще это лукавство тогда разоблачил. Но все же по сравнению с современными «друзьями народа» все те Михайловские, Южаковы и Кривенки были просто ангелами. Наши «друзья народа» уже и не таились, что любят народ только на словах. Дутые сводки, планы любой ценой, не подкрепленные делами лозунги, экологические катастрофы, досрочные сдачи неготовых объектов – вот результаты деятельности наших «друзей» или даже «слуг народа».

Сегодня приходится с заоблачных словесных высей спуститься на землю, приходится расстаться с удобным взглядом на народ как на некую теоретическую субстанцию и – повернуться лицом к народу реальному, к народу, состоящему из живых людей. Но нет-нет да и напомнят о себе любители абстрактных «прогрессов». Вот в одной газете прочитала, как один колхозный зоотехник, большой любитель книжных, особенно зарубежных, «прогрессов», решил по примеру одного западного фермера построить коровник с бетонированными ямами, из которых навоз вывозится транспортерами. Угрохана сотня тысяч рублей, и стоит на селе «памятник». Всего-то и не учел наш прожектер, что отечественная промышленность таких транспортеров не выпускает. А председатель некоего колхоза, заболев гигантоманией, соорудил кинотеатр на тысячу мест. А в колхозе вместе со всеми деревеньками и всего-то населения – 300. Это – считая не выходящих из дома стариков и грудных детишек. Сегодня у нас гласность, о таких «прогрессистах» в газетах публикуются письма читателей. Но денежки-то уже не вернешь. И никто в свое время не задал этим «деятелям» простеньких вопросов: «Что они туда положат?» – или: «Кто будет здесь смотреть кино?» Оказалось, что таким простым вопросам мы не обучены, нам бы что понаучнее: справки об освоенных миллионах, сметы на покупку зарубежной техники, рапорты о досрочных вводах в эксплуатацию…

Да, многому, очень многому нам надо заново учиться у Ленина, начиная буквально с азов, буквально с умения задавать себе простые вопросы. Поэтому я могу понять и тех, кто сегодня в полемическом задоре возглашает: «Назад, к Ленину!», хотя, если поразмыслить спокойно, правильнее было бы: «Вперед, с Лениным!»

Так что 55 темно-синих книжек ждут еще своих открывателей. И для тех, кто уже не раз штурмовал эту крепость, и для тех, кто еще с опаской поглядывает на ленинские тома, – для всех они таят в себе массу находок и открытий.

По сведениям Института марксизма-ленинизма, сейчас готовится шестое издание. В связи с этим хотелось бы в адрес коллектива издателей высказать некоторые пожелания.

Прежде всего, хотелось бы, чтобы 55 томов остались почти в неприкосновенности. Для тех, кто Ленина читает постоянно, многие тома сделались буквально родными. Лично я не представляю, например, как это я раскрываю 6-й том, а там нет работы «Что делать?»… Думается, что небольшие изменения и уточнения могут быть произведены в порядке замены неточных фраз, в виде дополнительных сносок или в дополнительных приложениях ко всему тому. Главное, чтобы не менять нумерацию томов и страниц. А те произведения, которые будут печататься впервые, могли бы занять место в дополнительных томах после 55-го.

Придется, видимо, сделать и кое-какие изменения по существу. Например, нельзя откладывать уточнение биографических данных в списках имен. Сегодня люди многое узнали, поэтому вряд ли можно рассчитывать на привычную наивность читателя, способного поверить, что в 30-е годы лучшие люди нашей партии лишь в результате странного совпадения, как сговорившись, почти одновременно ушли из жизни.

Сегодня Ленин нам особенно нужен. Если «Ленин» и «застой» – слова-враги, то «Ленин» и «перестройка» – слова-товарищи!

Мечтаю о том времени, когда в личных библиотеках советских людей одно из центральных мест займут ленинские тома. Когда они будут сниматься с полки не только для выписки или проверки цитат, но и из желания посоветоваться с Ильичем.

Сноски

Примечания

1

Шагинян М. Лениниана. Семья Ульяновых. Очерки и статьи. М., 1980, с. 547.

(обратно)

2

Там же.

(обратно)

3

Шагинян М. Лениниана, с. 755 – 756.

(обратно)

4

Правда, 1982, 28 февраля.

(обратно)

5

Шагинян М. Лениниана, с. 466 – 467.

(обратно)

6

Далее ссылки на ленинские работы будут помечаться в тексте указанием тома и страницы данного издания. – Ред.

(обратно)

7

Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине. В 5 т. М., 1984, т. 1, с. 268.

(обратно)

8

Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине, т. 2, с 12.

(обратно)

9

Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине, т. 2, с. 13.

(обратно)

10

Там же.

(обратно)

11

Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине, т. 2, с. 13.

(обратно)

12

О, святая простота! – Ред.

(обратно)

13

Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине, т. 2, с. 12.

(обратно)

14

Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине, т. 2, с. 245.

(обратно)

15

Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине, т. 2, с. 264.

(обратно)

16

Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине, т. 2, с. 13.

(обратно)

17

Иванский А. Молодой Ленин. Повесть в документах и мемуарах. М., 1964, с. 289 – 290.

(обратно)

18

Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине, т. 1, с. 28.

(обратно)

19

Шагинян М. Лениниана, с. 755 – 756.

(обратно)

20

Маяковский В. Полное собрание сочинений. В 13 т. М., 1957, т. 6, с. 235.

(обратно)

21

Материалы XXVII съезда КПСС. М., 1986, с. 4.

(обратно)

22

Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине, т. 2, с. 263.

(обратно)

23

Шагинян М. Лениниана, с. 640.

(обратно)

24

Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине, т. 1, с. 581.

(обратно)

25

Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине, т. 1, с. 178 – 179.

(обратно)

26

Есин С. Дорога в Смольный. М., 1985, с. 184.

(обратно)

27

Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине, т. 1, с. 465.

(обратно)

28

Горбачев М.С. Избранные речи и статьи. М., 1987, т. 4, с. 56.

(обратно)

29

Горбачев М.С. Избранные речи и статьи, т. 4, с. 62.

(обратно)

30

Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине, т. 2, с. 243.

(обратно)

31

Пленум Центрального Комитета КПСС, 14 – 15 июня 1983 года. Стенографический отчет. М., 1983, с. 135.

(обратно)

32

Новый мир, 1987, № 6, с. 145.

(обратно)

33

Шагинян М. Лениниана, с. 464.

(обратно)

34

Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине, т. 3, с. 190.

(обратно)

35

Маяковский В. Полное собрание сочинений, т. 6, с. 257.

(обратно)

36

Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине, т. 2, с. 247.

(обратно)

37

Учительская газета, 1984, 6 ноября.

(обратно)

38

Шатров М. Так победим! Шесть пьес о Ленине. М., 1985, с. 201.

(обратно)

39

Шатров М. Так победим!, с. 177.

(обратно)

40

Шатров М. Так победим!, с. 176.

(обратно)

41

Шатров М. Так победим!, с. 176.

(обратно)

42

Шатров М. Так победим!, с. 224.

(обратно)

43

Шатров М. Так победим!, с. 180.

(обратно)

44

Там же, с. 182.

(обратно)

45

Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине, т. 1, с. 576.

(обратно)

46

Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине, т. 1, с. 179.

(обратно)

47

Шатров М. Так победим!, с. 182.

(обратно)

48

Шатров М. Так победим!, с. 182.

(обратно)

49

Шатров М. Так победим!, с. 183.

(обратно)

50

Там же.

(обратно)

51

Шатров М. Так победим!, с. 183.

(обратно)

52

Там же.

(обратно)

53

Шатров М. Так победим!, с. 183 – 184.

(обратно)

54

Шатров М. Так победим!, с. 191.

(обратно)

55

Там же, с. 206.

(обратно)

56

Шатров М. Так победим!, с. 206.

(обратно)

57

Там же, с. 224.

(обратно)

58

Шатров М. Так победим!, с. 206.

(обратно)

59

Шатров М. Так победим!, с. 208 – 209.

(обратно)

60

Шатров М. Так победим!, с. 217 – 218.

(обратно)

61

Шатров М. Так победим!, с. 222.

(обратно)

62

Шатров М. Так победим!, с. 187.

(обратно)

63

Шатров М. Так победим!, с. 188.

(обратно)

64

Там же, с. 189.

(обратно)

65

Там же, с. 177.

(обратно)

66

Шатров М. Так победим!, с. 194.

(обратно)

67

Шатров М. Так победим!, с. 196.

(обратно)

68

Там же, с. 224.

(обратно)

69

Шатров М. Так победим!, с. 223.

(обратно)

Оглавление

Н.П. Морозова. ЛЮБИМЫЕ КНИГИ

От автора

ГЛАВА 1. «СЧИТАЮ ДЛЯ СЕБЯ СЧАСТЬЕМ…»

  Возможность услышать живого Ильича

  Ощутить пульс истории

  Посоветоваться с Ильичем

ГЛАВА 2. ЭТОТ УДИВИТЕЛЬНЫЙ ПЕРВЫЙ ТОМ

ГЛАВА 3. «БОЛДИНСКАЯ ОСЕНЬ» ДЛИНОЮ В ГОД

ГЛАВА 4. СЛУШАЙТЕ МУЗЫКУ РЕВОЛЮЦИИ!

  Аппассионата

  «Радость, радость!»

  Алгеброй гармонию поверить…

  «Обнимитесь, миллионы!»

ГЛАВА 5. «ПРОСТ, КАК ПРАВДА»

ГЛАВА 6. МОЙ ЛЮБИМЫЙ СОРОК ПЯТЫЙ

  Все оттуда, из сорок пятого…

  «Постарайтесь услышать меня…»

  «Маленькая такая книженция…»

  «…Иду к массам!»

  «Читайте самого Ленина!»

Послесловие

Сноски Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg