«Москва должна быть разрушена»

Владимир МАЦКЕВИЧ

МОСКВА ДОЛЖНА БЫТЬ РАЗРУШЕНА

– Хм. Москва должна быть разрушена. Выражение сильное и красивое. Но это только многозначительная метафора. Ведь нельзя же поверить, что беларус, к тому же русскоязычный может всерьез такое сказать?

– Почему же? Только в постмодернистском декадансе, когда и нарратив умер, и дискурс не применяется, все воспринимается только метафорически. Между тем, вывод, что Москва должна быть разрушена абсолютно логичен после всего, что я писал, говорил и делал в последние 10-15 лет.

Если бы Нерон задумал сжечь Рим сегодня, то для начала ему пришлось бы найти продюсера, обеспечить инвестиции и хорошую рекламу. После чего состоялось бы мировое шоу. На прибыль от проданных билетов и прав на телетрансляцию можно было бы построить новый Рим, с имитацией всех Колизеев и прочих руин в натуральную величину. Но даже в эпоху попкультуры и попмеханики найти продюсера на пожар Рима будет непросто. Совсем другое дело Москва. Для организации пожара в третьем Риме все готово и от желающих поучаствовать отбоя не будет. Проблему может составлять только платежеспособность зрителей. Москвичи любят смотреть на расстрел Белого дома «на халяву», остальные же предпочтут телерепортажи.

В 1995 году в журнале «Бизнес и политика» была опубликована моя статья «Чего не хватает, чтобы ответить на вопрос: как нам обустроить Россию?». Одна из линий рассуждения касалась судьбы столицы распадающейся империи. Тезис формулировался так: Москва превращается в паразитический город, живущий за счет энергии распада, где концентрируется все, что удается спасти на деградирующих территориях. Это дает возможность сохранять видимость благополучия, блеск и лоск мирового города. Статья была написана в конце 1993 года. Семь лет не срок, для верификации или фальсификации исторических суждений, если только эти суждения не представляют собой прогноз или предсказание. В подходе, в котором я мыслю и действую, нет места прогнозам и предсказаниям. Тем, кто с этим подходом знаком, этого доказывать не надо, остальным же доказательства не нужны. Я просто проиллюстрирую это басней, которую рассказывал мой учитель. В период становления СМД подхода более 30 лет назад к Г.П.Щедровицкому приходит Владимир Лефевр, и с видом нордического Архимеда (т.е. нечто противоположное экзальтированному греку, или сицилийцу, который сделав открытие носится голым по Сиракузам и орет об этом) сделав многозначительную паузу объявляет: «в мире деятельности и мышления прогнозов нет». Георгий Петрович, понимая историческую важность момента и не забывая о душевном здоровье первооткрывателя, осторожно и заботливо спрашивает: «а что есть?». «А есть проекты, программы и планы, могут быть оценки и гипотезы.» Острота ага-реакции быстро прошла, а понимание осталось. История непредсказуема, но это не мешает нам о ней думать, оценивать то, что происходит, и действовать по своему усмотрению. Поэтому, шесть лет назад я не делал прогноза, я оценивал положение вещей. Сейчас я не делаю прогнозов, я просто подтверждаю свою оценку и меняю залог высказывания. Я не говорю: «Москва будет разрушена», я говорю: «Москва должна быть разрушена». Один римский сенатор с маниакальным упорством заканчивал каждое свое выступление словами: «Карфаген должен быть разрушен», другому, когда он оказался во главе римских легионов в поверженном Карфагене, ничего не оставалось делать, кроме как выполнить «устаноуку».

Я не поведу легионы в Москву, да и никто из беларусов не поведет. Хотя водили, хаживали в Москву в свое время, брали ее. Вот только, что с ней делать не знали. «Устаноуки» не было, поэтому брали Москву и возвращались в Тушино. А это добром не кончается. Жаль, возможно, что Марина Мнишек справилась бы с вестернизацией Московии лучше, чем все Екатерины вместе взятые. И была бы деголлевская Европа до Урала уже в 17 веке. Но это тойнбианская историческая поэзия, смысла в ней нет, но есть намек. Взявши Москву, не зевай, вылетит – мало не покажется. Приехал как-то в разгар смутного времени из Нижнего Новгорода купец в Москву (не путать с Мининым), думал Пожарского найти, а тут раз – Путин. Но это уже другая история.

В упоминавшемся журнале «Бизнес и политика» в 1995 году не я один размышлял о том, чего же не хватает. Так Вадим Цымбурский предложил перенести столицу в Новосибирск. Он называл это «Зауральский Петербург». Мне не очень интересны его рассуждения, остановлюсь только на том, что льет воду на мою мельницу. У Цымбурского в общем та же оценка положения дел – развал. Также нет прогноза, но есть проектное предложение направленное на остановку развала, на цементирование России. Предложение связано с отказом от Москвы. Причем с двойным отказом. Первый отказ на поверхности – отобрать у Москвы столичную функцию и передать ее другому городу. Второй отказ от мифа столичности Москвы как символа антиевропейской России и замена мифом вестернизированной столицы России, не Нью-Москва, а зауральский Петербург. Ни меня, ни Цымбурского в тех статьях Москва сама по себе не интересовала, мы рассуждали про Россию. Потом М. Ильин усмотрел в наших статьях некоторые общие интенции и (его же словами) сетовал: «ах кабы по примеру Агафьи Тихоновны да к рационализму Мацкевича, да добавить интуитивизм Цымбурского». Действительно есть нечто общее, есть и разница. Дело, видимо, не в рационализме и интуитивизме, разница как раз в интенциях. Я понимаю Цымбурского, ему Россию жалко, а мне нет. Только не бросайте в меня за это камни. Я не обязан любить Россию. Был период, когда мне ее немножко было жалко. В общем страна симпатичная, если бы не «квартирный вопрос», хотя и не в булгаковском смысле. Не надо России лезть в чужие дела и в чужие квартиры. Чисто по-соседски я до сих пор ей сочувствую. Но вмешательство в дела моей страны меняет отношение, но об этом позже. Пока шла дискуссия в «Бизнесе и политике», инициированная, отчасти, моей статьей, я молчал. Но не потому, что мне нечего было сказать, или мне было не интересно, а потому, что у меня другие интенции. Я уже тогда рассуждал из внешней позиции, а обустройство страны дело внутреннее. Это не означает, что никто из вне не должен интересоваться российскими делами, даже наоборот. Была и есть советология (или россиеведение). Все советологи жили на Западе, поскольку советология это дисциплина построенная на внешнем знании. В СССР советологов не было, их не было и в Беларуси. Но сейчас в Беларуси необходимо знание о России и, стало быть, нужны специалисты по России. Но это должны быть беларусские специалисты. Пока же, все знание о России в Беларуси русское по происхождению или устаревшее, из популярных советологических брошюр. Профессор Ильин не усмотрел в моей статье именно этой установки. Это было размышление о России человека получившего российское образование, выросшего в СССР, но не русского и не советского. Наши с Цымбурским оценки положения дел сопрягаются пока мы остаемся в рамках объективированного анализа. Но как только мы начинаем высказывать предложения, актуализируется разница в позициях. Наглый интернационалист Маяковский (испорченный квартирным вопросом) мог без зазрения совести сказать: «я б Америку закрыл и слегка почистил». Я же не живу в коммуналке, поэтому могу сказать осторожнее: «я б Россию закрыл, а чистит пусть Цымбурский». Ему там жить. Мой дом – моя крепость. Этот принцип выполняется только там и тогда, где и когда признается, что твой дом – твоя крепость. Ну а если дома стоят впритык, и твоя стена может обрушиться в мою квартиру, нужно договариваться и сотрудничать.

Планы обустройства России занимают меня ровно в той степени, в какой это касается обустройства Беларуси в разваливающемся постсоветском пространстве. Поэтому нужно заканчивать с Цымбурским. Москва должна перестать быть столицей России. А где учреждать новую столицу (в Новосибирске или в Новороссийске), я судить не могу. У Марка Твена в «Американском претенденте» излагается пародийный план выкупа Сибири у царя и организация нового государства русского этноса с его лучшими представителями (Твен считал, что в Сибирь царизм ссылал лучших русских). А столицу он предполагал построить новую, где-то в Якутской тундре с названием Освобожденноиванович. По-моему, отличная идея, лишь бы не Новый Ибанск. Есть только несколько пожеланий к новой русской столице. Желательно: 1) чтобы она не называлась по образцу ВладиВостока или ВладиКавказа ВладиЕвропой или ВладиЕвразией; 2) чтобы в ней было хотя бы окно в Европу, а лучше аэропорт; 3) чтобы она была административным центром, а не сакральным городом, типа Рим N+1.

Оставим Цымбурского насовсем, а Москву на время. Москва хоть и центр, но все же только часть целого. А что есть это целое, не очень понятно. Есть много версий, я пока остановлюсь на двух: Целое это империя; Целое это русский мир. Это две принципиально разные онтологемы или чистые идеи, каждая из которых претендует на то, чтобы быть ответом на исторический вызов, который уже понимается в России, но пока не принимается. Обе эти идеи по своему архаичны и по своему модернизированы. С онтологемами можно разбираться в чистом виде, через трансцендентальную критику или через концептуальное конструирование, а можно опосредовано, через коммуникацию с адептами этих идей. Я не стану заниматься идеями империи и русского мира в чистом виде, т.е. чистыми идеями или идеальными объектами, и в обоснование этого могу привести множество причин, из которых достаточно только одной: идеальность таких объектов всегда (без всяких исключений) замутнена. Кто бы не работал с понятием, например, империи, как с идеальным типом или чистым понятием, в этой работе обязательно присутствует романтическая идеализация или страсть. Эта романтическая идеализация или «страсти по империи» переводят любые логические построения в этический план. Иначе нельзя мыслить империю, кроме как абсолютное добро или абсолютное зло. Бывает, что империя может браться в рассуждениях как необходимое зло, или наименьшее зло из возможных, но тогда она (империя) не концептуализируется, а присутствует рамочно, как условие, механизм или фон. В общем, нелепое это занятие мыслить империю как чистое понятие. Все то же самое относится к русскому миру (христиано-германскому, тюркскому или любому иному), хотя это и не так очевидно. Там принципиальнее другие проблемы. Эти проблемы завязаны на поиск смысла существования и этических оправданий жизненного выбора и самоопределения. Но всему свое время. А пока зафиксируем выбор жанра для дальнейшего рассуждения. Обсуждать российское целое я буду опосредовано, полемизируя с адептами имперских и «русскомирских» идей. Даже не столько полемизируя, сколько играя. Мне редко встречались рафинированные адепты, чаще приходится иметь дело с людьми, которые руководствуются идеями не задумываясь о содержании и происхождении этих идей. Для игры можно игнорировать разницу между рафинированными и идеологизированными адептами. Да и так ли она существенна.

Юрия Громыко я отнес бы к рафинированным империалистам. Но однажды он появляется в Минске в составе делегации земств. Я понятия не имею, что это такое, это совершенно вне беларусских традиций, поэтому никогда не интересовался. Т.е. я, конечно, помню из российской истории про земства кое-что, но что это такое в современной России не понимаю. Делегация представляла собой весь букет почвеннического российского патриотизма, приготовленный для экспорта и внедрения в Беларусь. Там и православные священники, земские деятели (?), коммунисты, отставные военные, просто патриоты, теоретики-геополитики и Юрий Громыко. Малограмотная провинциальная публика развесив уши выслушивала все, что привезли, но Громыко этим почему-то не удовлетворился и позвонил мне. Состоялся очень забавный разговор. Круглые глаза, которые делал собеседник, услышав про беларусский патриотизм и про то, что беларусы не русские, я не смогу описать, для этого нужна художественная литература. Не стану пересказывать и обывательский пласт разговора, в котором Громыко вспоминал про свои беларусские корни и кровь, про родственников в Беларуси, про агентов влияния и про оппозицию, которая отрабатывает западные деньги. Это заслуживает упоминания только как подтверждение несущественности различий между обывательским и теоретическим империализмом. Но нужно отдать должное Громыко – он не увлекался такими аспектами.

Интересная часть разговора началась тогда, когда был упомянут Поппер и идея открытого общества. На что последовало рассуждение Громыко об австрийской философии, о Венском кружке, Поппере, Хайеке и о том, что это все декадентское обоснование распада Австро-венгерской Империи. В отличие от монолога, в диалоге важно не только то, что говорится, но и то, когда, кому и зачем. Поэтому и смыслы в диалоге богаче того, что можно обнаружить в отдельно взятом высказывании. Моим ответом на рассуждение Громыко было согласие с высказыванием (за исключением оценки – декаданс). Будь это разговор единомышленников (извращенная форма монолога), согласие собеседника исчерпало бы тему. Но в данном случае оппонент оказался в недоумении: как же так? Понимая «природу» этой философии и этих австрийских идей, я, тем не менее, не отвергаю их. Конечно – говорю я – эти идею создают основу для борьбы с империей как таковой, с одной стороны, и позитивную основу для организации иного, не имперского, уклада и образа жизни и деятельности, с другой.

Философско-методологический постав с необходимостью предполагает, что знакомясь с некоторой системой взглядов и представлений два критически мыслящих субъекта могут занять разные позиции. Критика предполагает опровержение, но может быть опровержение для отвержения или отказа, а может быть опровержение для развития, то есть, принятия за основу. Так Поппер опровергал методологические предложения логического позитивизма Карнапа и Шлика для движения в направлении критического реализма. Опровергая принцип верификации, надстраивает его или развивает до принципа фальсификации. Но нам с Громыко были важны не методологические принципы и положения Венского кружка и прочих австрияков, а способ мысли и подход в целом, с одной стороны, и разница наших критических позиций, с другой. Как выясняется, наличие установки на критицизм, не покрывает различия метафизических и прагматических установок. И эти различия могут быть обозначены как проимперская и антиимперская установки. А содержанием этих установок выступает империя как ценность и империя как метафизическая идея.

Не уверен в истинности своего восприятия Громыко как адепта империи в той ситуации, но я воспринимал его в том разговоре как удивленного и озадаченного собеседника. Он приехал с миссионерской целью в Беларусь – нести чистые и светлые имперские идеи неразумным провинциалам, расширять и углублять процесс интеграции. Он предполагал ценностное и метафизическое единство апперцепции у миссионеров и тех, кому проповедует, но нечаянно сталкивается с принципиально иной позицией, и миссионерская проповедь оказывается неуместной и неадекватной.

Я так же был удивлен и озадачен. Я понимал, что земской делегации из России будет организована соответствующая аудитория, которая будет внимать и одобрять. Я понимал, что православные священники и ветераны локальных конфликтов двух стран объединены не столько трансцендентальным единством апперцепции, сколько коллективным бессознательным. Отставной офицер не найдет дорогу на собрание беларусских националистов, даже прочитав объявление о месте и времени сбора. Но как интеллектуал Громыко может думать, что в Беларуси все жители это дети малые, которые только и мечтают стать подданными Российской Империи? Ведь социологи, историки, политики и аналитики свидетельствуют об обратном. Понятно, почему Бабурин и Селезнев не считаясь с цифрами сторонников и противников слияния России и Беларуси упорно твердят о всенародном одобрении, но ведь Юрий Громыко или Андроник Мигранян (разговор с которым, в свое время, не вышел за пределы обывательского) не политики. И я задумался о войне гвельфов и гибеллинов.

Гвельфы и гибеллины.

(Аналогия)

Мы договорились с Громыко продолжить нашу дискуссию. Прошло больше года, он еще несколько раз был в Минске, но ни разу не позвонил, а я узнавал о его визитах задним числом. Пути наши не пересекаются, и общаемся мы с разными людьми. Философский или методологический диспут на эту тему Громыко, видимо, не интересует, да и меня, как я понял подумавши спокойно, тоже. Ведь наши расхождения скорее партийного характера, хотя партии эти не совсем обычны по современным представлениям. Раз уж камнем преткновения выступает империя, то сама собой напрашивается аналогия с средневековыми партиями гибеллинов – сторонников империи, и их противниками гвельфами. За что бились итальянские тираны и немецкие князья сегодня уже не вспомнишь, но в войне гвельфов и гибеллинов принимали активное участие английские, ирландские и французские схоласты, итальянские юристы, поэты и художники. Если уж аскет и мистик Бернар Клервоский носится по Европе с дипломатической миссией Папы Римского, а рассудительный номиналист Уильям Оккам выполняет аналогичные поручения императора Священной Римской Империи, то партийные разборки гвельфов и гибеллинов следует признать чем-то большим, нежели простая политическая борьба. Сен-Бернар из Клерво по происхождению бургундский аристократ, ушел в монахи не карьеры ради, и Крестовый поход благословил не из-за воинской славы, будучи при жизни аббатом, а после смерти святым патроном, одного из самых аскетичных орденов, участвовал в составлении устава ордена тамплиеров – рыцарей и монахов, собравших самое большое состояние в Европе и пытавшихся контролировать французских королей. Уильям Оккам – францисканский монах, причем, приверженец самого радикального течения – спиритуалов, упорно отказывавшихся от владения собственностью в любых формах. Могли ли Папы и императоры подкупить этих людей или просто нанять их для выполнения своих поручений? Весьма сомнительно. Видимо были другие основания у первого принять сторону гвельфов, а у второго гибеллинов. Рискну предположить, что противостояние этих партий для философов средневековья было выражением их представлений о мировом порядке, проявлением борьбы за установление вполне определенного мирового порядка. Мистики и рациональные теологи, реалисты и номиналисты препирались о версиях мироустройства в Граде Божьем, а тамплиеры, крестоносцы и войска гвельфов и гибеллинов сражались за обустройство Града земного по своим проектам. Порядок в Граде Божьем и в Граде земном как-то коресспондировали друг другу. Швейцарским наемникам и австрийским кнехтам до схоластических споров дела не было, как и современным ветеранам локальных войн и электорату. Но ватаги флорентийских горожан состояли из простых парней, которые хорошо чувствовали «своих и чужих». Одни били только гвельфов, как черных так и белых, другие только гибеллинов, и различали они своих и чужих и под монашескими рясами нищенствующих францисканцев, и под блестящими латами рыцарей. Но важно еще и другое. У спиритуала Оккама больше общего с уличными гибеллинами, чем с мистиком из Клерво, независимо от образованности, схоластической изощренности и логической строгости.

В общем понял я через такую историческую параллель, что никогда не появится Юрий Громыко перед ватагой беларусских гвельфов, потому что там быстро раскусят его имперскую гибеллинскую сущность, и побить могут. Но и замечать существования этих гвельфов он не хочет, он их «в упор не видит», как австрийские военачальники в Италии, которым выгоднее было считать одни города и области целиком гвельфскими или исключительно гибеллинскими. Российские империалисты смирились с существованием антиимперской Прибалтики, но вот Беларусь пусть остается «нашей», ведь Лукашенко гибеллин, а «чья власть, того и вера». Какова же реальная картина и партийное распределение гвельфов и гибеллинов в Беларуси, в России мало кого интересует.

Между тем – Москва должна быть разрушена. Это гвельфский императив. Причем, без войны и случайных катаклизмов Москва может быть разрушена русскими гвельфами, если таковые есть. А если гвельфы в России есть, то осознают ли они себя таковыми? Понятно, что чеченцы воюют на стороне гвельфов, но это вовсе не означает, что сами чеченцы и их полевые командиры гвельфы. Как турки, воевавшие против Австрии, не были ни гвельфами, ни даже союзниками Папы Римского, так же и современные исламские фундаменталисты. Но видеть в чеченской войне, кроме радикального вахабизма, еще и национально-освободительное движение, могут только гвельфы. Если такой взгляд в России присутствует, значит, есть российские гвельфы, хотя это только тест на проверку допустимости аналогии.

Прежде чем искать гвельфов в России, где модно считаться империалистами, необходимо разобраться с идейными и концептуальными основаниями современных гвельфов и гибеллинов.

К критике гвельфской и гибеллинской идеологии.

(Пролегомены к критике)

В основаниях разделения партий гвельфов и гибеллинов в средние века можно выделить систему онтологических представлений, ценностей, методологических подходов и политических предпочтений. Если заниматься реконструкцией этих оснований, то в результате получилась бы многослойная, многоуровневая и многоплосткостная эпистемическая конструкция, относительно которой самоопределялись действующие в католической средневековой Европе субъекты. Можно попытаться представить себе, какова была онтологическая полнота и этическая заряженность этой системы или эпистемической конструкции, хотя бы по сохранившимся свидетельствам того, что относительно ее выстраивали свою жизнь и деятельность практически все слои тогдашнего социума: от королей, императоров и кардиналов, до нищих и люмпенизированных последователей еретических сект и участников народных восстаний. Не претендуя на полноту и историческую валидность реконструкции этой системы представлений, обозначим только несколько важных топов и уровней поляризации самоопределения гвельфов и гибеллинов.

Папа или император. Геополитика. Поверхностный (не в смысле мелкости, а в смысле доступности наблюдению) уровень.

Борьба императорского и папского престолов за власть в христиано-германском мире. Если отвлечься от природы претензий на власть со стороны пап и императоров (теократия и Константинов дар, в первом случае, феодальное право и виртуальное наследство Римской Империи, во втором), светская власть должна принадлежать одному суверену. Когда присутствуют два претендента на эту власть, то один из них лишний. Если бы не претензии пап на светскую власть, никакой проблемы бы не было. Разделение власти на светскую и духовную вполне укладывается в систему традиционного мировоззрения, примером мирного сосуществования духовной и светской власти может быть Византийская Империя с ее принципом симфонии – созвучия императорской и патриаршей власти. Политические отношения при реализации принципа симфонии сводятся к количественным, а не качественным препирательствам – к степени влияния верховного жреца на верховного правителя и, наоборот. В Европе же сложилась иная ситуация. Борьба шла не за степень влияния, а за принципиальную возможность светской власти у первосвященника. Противоречия между константинопольскими императором и патриархом могли выливаться в интриги, заговоры, дворцовые перевороты. В Западной Европе между императорами и папами велись войны, практиковалось пленение пап французскими королями, отлучением императоров, городов и стран от церкви. Глобальный характер обычному политическому конфликту придавали эйкуменические притязания европейцев. Жители Западной Европы знали о существовании остального мира, но не считали, что этот остальной мир может жить своей жизнью, не зависящей от европейских проблем. Ближний Восток подлежал возврату в состав Римской Империи, православные схизматики возврату в лоно католической церкви, сарацины должны быть наказаны за осквернение христианских святынь, а язычники нуждаются в крещении. Мир был целостным и компактным, но локальный конфликт двух феодалов за весьма символическую и условную власть, наоборот, приобретал мировой масштаб.

Римское или обычное (варварское, феодальное) право. Социо-культурный уровень.

Европа, времен борьбы гвельфов с гибеллинами жила по трем системам права: римское право – доставшееся еще от Римской Республики; обычное право германских завоевателей и варварских королевств; каноническое право католической церкви. Какие права могут перераспределяться, а какие нет? С какими правами человек рождается, с равными или с разными? Дают ли происхождение и кровь какие либо особые права? Можно ли право толковать, понимать и интерпретировать, или же права можно только иметь или не иметь? Три существовавших на тот момент системы права давали разные ответы на эти и многие другие фундаментальные вопросы. Гибеллины по преимуществу апеллировали к обычному феодальному праву, гвельфы-клирики – к каноническому праву, светские гвельфы в итальянских городах-республиках – к римскому праву. Юридические обоснования и крючкотворство, правовые дискуссии стимулировали правовую рефлексию и развитие систем права. Каноническое право имело только косвенное отношение к борьбе гвельфов и гибеллинов, поскольку борьба разворачивалась на светской «территории», но именно оно выступало источником папских притязаний на светскую власть, пусть и через надуманные интерпретации. Но сфальсифицированный документ – Константинов дар, можно было употреблять и интерпретировать только в рамках римского права.

Реалисты или номиналисты. Схоластический уровень.

Пожалуй, никто ни до схоластов, ни после, не относился так серьезно к онтологическим проблемам и к реальности. Что действительно существует, а что случайно и мнимо. В средневековой фантасмагории без ответа на этот вопрос нельзя было стать человеком. До нас схоластические рассуждения дошли в онтологической и логической форме, для самих же схоластов эти проблемы имели отчетливо выраженную прагматическую форму, были проблемами смысла жизни. Гораздо позже герой Достоевского воскликнет: «Если Бога нет, то все можно!». Схоласты знали, что Бог есть, поэтому жизненно важно было знать, что из этого следует. Если Бога нет, то все можно, если Бог есть, то следует выяснить, что же можно, а чего нельзя. И этот вопрос относится к каждой жизненной мелочи. Именно поэтому нормальный схоласт Вильгельм Баскервильский у Умберто Эко поражал юного Адсона тем, что замечал следы гнедого жеребца в заснеженном лесу, легко рассуждая, при этом, о «высоких материях». Для схоласта неважно, что станет исходным пунктом для его мысли, важно не что он мыслит, а как. Поэтому, галлюцинация и сломанная жеребцом ветка, цитата из Аристотеля и еретическое суждение могли в равной степени стать предметом и содержанием схоластического рассуждения и публичного диспута. Разница между реалистами и номиналистами в споре об универсалиях определялась не столько онтологическими ответами сколько прагматическими. Утверждая реальность универсального или единичного, схоласты разных направлений говорили примерно следующее: Реалисты: недостойно человека интересоваться единичным, случайным и преходящим, но следует заниматься только универсальным и вечным (так, Бернар Клервосский проезжая в окрестностях Женевского озера не замечает его, размышляя о вечном, и с удивлением обнаруживает, что его спутники увлечены обсуждением красот упомянутого озера); Номиналисты: важно внимательно относится к единичному и мимолетному, потому как оно уйдет и если я его не промыслю сейчас, то уже никогда и никто не сможет этого сделать. Империи и царства возникают и исчезают, поэтому не заслуживают интереса достойного человека, но отвлекают от вечного, а все отвлекающее нужно прекращать и ограничивать – утверждают схоласты-гвельфы. Богу – Богово, человеку – человечье, не соглашаются схоласты-гибеллины. Поэтому существуют две истины. Вечное никуда не денется, но Цезарям и императорам нужно помочь, иначе одна из истин остается в забвении. Сами схоласты лучше, чем все их последующие критики понимали бесплодность своих диспутов для поиска истины. Это потом придумали, что в спорах рождается истина. Свои дискуссии схоласты продолжали в политической деятельности, но не затем, чтобы верифицировать свои гипотезы и тезисы, а чтобы их утверждать в жизни и практике. Онтологические утверждения обязывали к действию, а цена и плата (костер инквизиции или плаха императорского палача) за возможность действия и утверждения своих представлений в расчет не принимались.

Земными делами занимается либо Бог непосредственно, либо церковь по «доверенности». Теологический уровень.

Быть уверенным, что Бог есть необходимо, чтобы стать теологом, но недостаточно. Нужно еще сомневаться в том, что и кто есть Бог, каков он, и что он делает? Если Бог демиург или перводвигатель, создавший мир или запустивший мировые процессы, а затем пустивший все на самотек, то нет истины и смысла в упорядочивании этого мира и процессов в нем. Если Бог Господь всего сущего, то каждое существо в мире связано с ним системой обязательств и прав. А возложенные и принятые на себя обязанности нужно исполнять, правами нужно пользоваться и защищать их. Хорошо бы еще при этом знать содержание этих прав и обязанностей. Бог никому (за исключением нескольких библейских прецедентов) не отправляет факсов с распоряжениями и не дает прямых указаний. Приходится принимать обязанности и права из рук человеческих, а, реализуя их, наблюдать последствия и результаты. Выполняя поручения Папы или императора теологически озабоченные католики выясняли замысел Бога относительно самих себя и человека вообще, а олицетворением универсалии человека были как раз папы и императоры. Их судьбы, успехи и поражения становились аргументами в теологических выкладках и рассуждениях.

Я или Мое. Экзистенциально-экономический уровень.

Иметь или быть? Мое принадлежит мне как собственность или я могу только распоряжаться вверенным мне чужим (ничьим) имуществом? Останется ли что-то, что я могу считать чистым Я, если освободить меня от всего моего? Монахи францисканцы и отшельники-аскеты решали эти вопросы в теории, в уставах орденов, на примере построения своей жизни. Светские люди те же вопросы решали иначе. Если Я чего-то стою, то эта стоимость измеряется тем, что я имею. Еще убедительнее эта цена самого себя выступает в том случае, если я сам заработал то, что имею. Карьеру в церкви можно сделать самому, можно самому скопить богатство, а князем или императором можно стать только по происхождению. Но церковь осуждает богатство и стремление к нему, а император и законы империи поощряют или просто позволяют обогащение. Но церковь только призывает делиться с бедными, а князь и император могут просто отобрать все накопленное. Затурканные бюргеры итальянских и прочих европейских городов метались между двух огней, и становились либо гвельфами, либо гибеллинами в зависимости от политической и экономической конъюнктуры. А снобы рыцари, отвлеченные мистики и политические теоретики вынуждены были заниматься вопросами ссудного процента, налогами, и протекционизмом, чтобы привлекать бюргеров на свою сторону.

Как можно видеть из лапидарной реконструкции у каждой из партий были многообразные и серьезные фундаментальные предпосылки для самоопределения. Им было за что биться друг с другом. Я не знаю, как оценить исход этой борьбы, не знаю, кто в ней победил, а кто проиграл. Со временем Римский престол отказался от вселенских претензий на светскую власть, но и Великая Римская империя германской нации не сложилась. Папы остались светскими владыками сначала в пределах Папской области вокруг Рима, затем эта территория сузилась до размеров Ватикана. Вместо одной империи в Европе возникло несколько, зато их владения распространились практически на весь мир. Папы утратили светскую власть в пространстве, оставив себе вечность и вселенское влияние, а империи утратили вечность и всемирность, став локальными, но абсолютными в своей власти, а затем тоталитарными. На территории борьбы гвельфов и гибеллинов последняя империя (Тысячелетний Рейх) просуществовала 12 лет. Можно предположить, что от войны гвельфов и гибеллинов выиграла вся Европа. Для борьбы друг с другом партии так усовершенствовали арсенал и оснащение, что это стало ресурсом для развития на много веков вперед. Гуманисты Возрождения, прикидываясь гвельфами, использовали идеи гибеллинов и их политические принципы («Государь» Макиавелли). Протестанты и гугеноты, как арьергард гибеллинов, добивали папство, используя принципы и аргументы гвельфов для организации общественной жизни на своих территориях (Кальвин в Женеве, Нидерландская, Английская и Американская революции).

История знает много типов империй, но гвельфы и гибеллины в описанном виде были только в Западной Европе, а наиболее выразительно и явно в Северной Италии и Южной Германии. Борьба и войны против Византийской империи, Персидской, Османской или Российской велись в иных формах. Хотя с некоторыми натяжками и можно считать Максима Исповедника гвельфом Византии, а Андрея Курбского и Ивана Грозного гвельфом и гибеллином Московской империи. Но натяжек в этом будет больше чем соответствия прототипам. Если Максим Исповедник и был предшественником гвельфов, то только потому, что считал Византию частью римской ойкумены. Но ни Софья, сестра Петра I, ни сын его Алексей никак не могут рассматриваться в качестве гвельфов при всех апелляциях к патриарху Московскому в своей борьбе с императором. Не будет ли такой же натяжкой выискивание сходства со средневековыми моделями в современном противостоянии империалистов и антиимпериалистов? Ведь ни тех проблем, ни тех способов решения проблем сегодня уже не актуализировать. Чтобы появилась возможность ссылаться на гвельфско-гибеллинское противостояние как на модель для современной политики, необходимо доказать наличие нескольких условий:

Борьба с империей и за империю ведется внутри, а не извне. Партии это элементы внутренней политики, а не внешние враги и не агенты внешних врагов.

Мировоззрение противоборствующих сторон должно быть глобальным, эйкуменическим и универсальным, а не сводится к партийной локальной идеологии.

Противоречия между этими мировоззрениями должны быть неразрешимы конвенциональным путем, они не могут сосуществовать в одной социо-культурной ситуации.

Борьба должна вестись на всех уровнях мыследеятельности, от онтологической критики до нормировки частной жизни, во всех возможных мирах, как у принцев Амбера.

Общий исход борьбы не может быть спрогнозирован, и не должен быть предсказуемым, хотя маленькие частные победы и поражения можно прогнозировать, предсказывать, описывать и, соответственно, достигать как цели и результаты деятельности и локальных боев.

Всерьез борьба может развернуться только после достижения паритета сил у противоборствующих сторон. До этого можно только упражняться в схоластических аудиториях, на экранах СМИ, в локальных вооруженных конфликтах и мелком политиканстве.

Может быть этот набор условий и не является достаточным, но каждое из условий совершенно необходимо.

Тогда, требуется проанализировать сложившуюся ситуацию и на основе анализа выяснить пригодность модели для описания положения дел, с одной стороны, и для целеполагания и проектирования действий, с другой. Этим и займемся на ближайшем отрезке рассуждения, иногда отвлекаясь на необходимые замечания, примеры и ссылки.

Хоббит Рейган и Гэндальф Поппер.

За что бьются принцы Амбера у Роджера Желязного совершенно не важно. Важно, что бьются красиво и вдохновенно, без сомнений и рефлексии, в любом из миров, где бы не оказались. Борьба есть все, а за что бороться – всегда найдется. Другое дело хоббиты у Толкиена. Трусоватые сибариты, постоянно сомневающиеся и рефлектирующие любой сделанный и несделанный, но только задуманный шаг, бьются только в вынужденных ситуациях.

Принцы Амбера создают миры силой своей фантазии и с помощью инструментов – карт Дворкина. Эти миры произвольны и бесконечно разнообразны в своей произвольности. Некоторая доля принуждения и необходимости задается только соприсутствием в некотором мире того, с кем необходимо бороться. Но при желании из опасного мира можно переместиться в другой и отказаться от борьбы. Примерно так же обстоят дела в мире магов и нагвалей Карлоса Кастанеды. Путь война и мага важнее всего, что попадается на пути. Воин сам выбирает, сделать себя видимым Силе или оставаться невидимым. Путешествие в Иксленд не предполагает существования Иксленда, его и вовсе может не быть.

Напротив, миры хоббитов существуют независимо от их сознания и воли. Фантазии хоббитов хватает только на обустройство одного мира, с другими мирами они сталкиваются только тогда, когда те врываются в их уютный мир и вносят хаос, жуть и зло. И сосуществовать с исчадьями иных миров хоббиты не могут. Мир хоббитов изменчив, но совместим только с тем, что ему органично или единомирно. Либо исчадья иного мира (умертвия или агенты Мордора) остаются в Средиземье и тогда меняется мир хоббитов и сами хоббиты, либо их необходимо изгнать или уничтожить. Притерпевшись к своему миру, отвечая только за себя в своем мире, хоббиты хотят первоначально только защитить его от агентов иного мира, но постепенно их рамки, их сознание и самоопределение меняется. Они начинают отвечать за свой мир, а не только за себя в нем. Тогда они принимают участие в войне миров. Маг у Кастанеды идет в Иксленд (X-land), которого, может, и нет вовсе. Принцы Амбера пронизывают мир за миром убегая от кого-то, или преследуя. Фродо Бегинс идет в Империю Зла именно потому, что она, к сожалению, есть, и не потому, что ему там что-то нужно, а для того, чтобы ее не было.

Будучи президентом США Рональд Рейган первым назвал СССР империей зла, актуализировав относительно его мифологию Рональда Толкиена. Хотя уже в годы его губернаторства среди граффити против вьетнамской войны в студенческих кампусах встречались надписи «Фродо жив!», но тогда это касалось американского империализма. В США нет почвы для возникновения собственных гвельфов. Америка страна хоббитов, а внутренний империализм и антиимпериализм это только хоббитские игры. Рейган использовал популярную мифологию для борьбы с внешним врагом и, как маленький Фродо, пошел уничтожать империю зла. Его предшественники боролись с исчадьями коммунизма в своей стране (маккартизм как апофеоз этой борьбы) или держали оборону на границах и в точках соприкосновения (холодная война, Карибский кризис и т.д.). Рейган же решил, что первый и второй миры не совместимы на одной планете, что конвергенция невозможна, мирное сосуществование тоже, а локальные победы в столкновениях на территориях третьего мира проблемы не решают.

Хоббиты — гвельфы всего Средиземья, всей своей эйкумены. За пределами гвельфского самоопределения хоббиты простые обыватели, простые до примитивности. Они живут мелкими общинами, ковыряются в своих норках, жизнь за пределами норок и общины их мало волнует. Соседние общины, царства и разбойники могут причинять им неудобства, только в силу этих неудобств, хоббиты могут обратить на них внимание. А вот эйкуменический порядок является основой их существования, а эйкуменическое зло может угрожать самому существованию. Мир хоббитов устроен очень странно. Выходя за пределы Хоббитании они сразу оказываются в эйкумене, а не в соседней стране. Мир хоббитов как бы двухуровневый, маленький мир общины и весь остальной большой мир. Эти два уровня корреспондируют друг с другом. Большой мир такой же, как и маленький. Где бы не оказался хоббит, он живет по законам этих двух миров.

Очень забавны в этом отношении современные хоббиты-американцы. Если посмотреть на их литературу и кинематограф, то возникает ощущение, что весь мир для них сплошная Америка. Где бы не оказывался герой, он везде ведет себя по-американски, но это еще полдела, все остальные персонажи ведет себя точно также. Когда смотришь попсовые голливудские фильмы про жизнь в СССР, создается впечатление, что СССР населен американцами, просто оказавшимися в каких-то странных обстоятельствах. Наверное тоже самое могут сказать китайцы, арабы и прочие, посмотрев американские фильмы про себя. Как в кино, так и в жизни американцы не воспринимают иные культуры, народы, общины, как чужие и враждебные сами по себе. Они ведь все живут по тем же эйкуменическим законам и принципам, что и сами американцы. Все культуры различаются в глазах американцев только мерой обустроенности, степенью реализации эйкуменических законов и принципов. При этом, диапазон терпимости и приемлемости разного обустройства жизни у американцев очень широк. Свой дом, свою общину они обустраивают так, как считают нужным, позволяя другим поступать так же. Живи сам и давай жить другим, таков простейший эйкуменический принцип хоббитов-американцев. Всякий, кто не считается с этим принципом, становится личным врагом, но он же рассматривается как враг эйкуменического закона, угрожающий самому существованию мира. Американцы принимают все культурные различия, любые общинные принципы, самые разные государственные законы созданные людьми для себя. Единственное, где американцы «не могут поступиться принципами», это общечеловеческие нормы, или эйкуменический закон. Все могут жить как хотят, но не могут навязывать эту жизнь другим, даже если этим другим является одна единственная личность. Если такое навязывание имеет место, то личность может защищаться любыми доступными средствами, и симпатии американцев будут на стороне этой личности. Группа, коллектив, община сильнее личности, именно поэтому общечеловеческие принципы и эйкуменический закон защищают личность против группы, коллектива и общины. Один хоббит-американец «в любом поле воин», ведь на его стороне эйкуменический закон и общечеловеческие принципы и нормы. Герой американского боевика, оказавшись в России, Китае или Африке, не боится вступать в войну со своими личными врагами, именно потому, что не считает все окружение враждебным, находит личных друзей, разделяющих общечеловеческие принципы и симпатизирующих ему, и в конце концов побеждает. Мир не враждебен хоббиту-американцу, поэтому нет нужды объединяться с кем-то для борьбы с миром, но в мире есть зло, со злом нужно бороться, и в этой борьбе весь мир будет на твоей стороне. Такова реалистическая иллюзия или иллюзорная реальность американского менталитета.

Из этого хоббитского анализа можно попробовать сформулировать самые общие метаидеологические основания современных гвельфов и гибеллинов. 

Глобализация и расширенная эйкумена.

Греческий корень ойкос или эйкос входит в состав слов эйкумена, экономика, экология. Первоначальное значение слова эйкос это дом, жилище, местопребывание. Греческая экономика это своеобразный домострой, закон дома, домоводство. Эйкумена это местопребывание греков в мире, мир, который им был известен, пространство потенциальной колонизации и эллинизации. Эйкумена греков это Средиземноморье, включая Черное море. На севере границей эйкумены был Дунай, на востоке Армения. Походы Александра Македонского в Индию, Согдиану и Бактрию были просто эпизодом. Эйкумена гвельфов и гибеллинов Священной Римской империи германской нации ограничивалась Европой и Ближним Востоком. Современная эйкумена это вся планета. Местопребывание современного человека глобализировано, наш дом везде на планете. В ХХ веке экономика стала эйкономикой, экология — эйкологией, т.е. их реализация экономических и экологических принципов и норм возможны только во всей эйкумене, только в глобальных масштабах.

По размерам собственного дома можно судить о мере человеческого в человеке. Конечно, это не абсолютная истина. Нельзя ее применять к оценке жилплощади. Это справедливо только в отношении сознания собственного дома, применимо только к идее дома. Для младенца-ползунка все за пределами детской комнаты представляется внешним миром. Он осваивает этот мир впервые в жизни выползая из детской в коридор или на кухню. Он становится человеком по мере освоения внешнего мира, а внешний неосвоенный мир становится все меньше и меньше, хотя одновременно происходит осознание того, что мир очень большой. Впервые в жизни покидая пределы двора, ребенок еще не знает, что существуют другие страны, что где-то есть Австралия, населенная антиподами. Границы дома первобытного человека очерчены околицей его деревни, там начинается уже дикий лес или дикое поле, где обитают враждебные силы и существа. Как ребенок (человек в онтогенезе), так и дикарь (человек в филогенезе) постепенно раздвигают границы собственного дома. Сначала до размеров многоквартирного дома и двора, потом город, страна, цивилизационный регион, потом планета. И так до пределов, где ступала, или может ступить нога человека. Почему мы не называем современные тенденции планеторизацией, а именно глобализацией? Да потому, что каждому конкретному человеку нет нужды следить по всей планете. Свой большой дом мы можем рассматривать на модели, на глобусе. Потому глобализация это осознание эйкуменичности современной жизни, а осознание осуществляется через «глобусолизацию», через моделирование большого дома в уме. Глобализация это скорее состояние современного менталитета, чем характеристика освоенности мира. Глобализация характеризует менталитет, как гвельфов, так и гибеллинов, но только у тех и других она по-разному выражена аксиологически, в ценностном плане.

Гибеллины рассматривают глобус-планету как чужое пространство, в котором они собираются выгородить, создать «свой» дом – локальную империю. Для гвельфов глобус-планета это большой дом, в котором есть своя часть для каждого. Гибеллины все еще борются за «место под солнцем». Гвельфы обсуждают, как всем вместе обустроить маленькие дома, сотрудничая в этом со всеми соседями по общему дому. Современные гвельфы и гибеллины едины в том, что мир стал ограниченным, замкнутым. Целины для освоения в нем больше нет. Нет земли, куда бы не ступала нога человека, а все земли, куда эта нога ступала и есть Земля, и она одна. Поэтому ее придется делить между собой.

Именно это обстоятельство – необходимость поделить Землю по справедливости, и выступает интригой современной войны гвельфов и гибеллинов. Это холодная война, пока закончился только ее первый раунд[i][i], но не сама война. Глобус – модель Земли, сегодня все мыслят с помощью этой модели, сегодня все глобалисты, мондиалисты, геополитики или эйкуменисты. Мыслить глобально уже не является признаком элитарности или исключительности. Линия раздела проходит между теми, кто мыслит глобально но по-разному, разделение идет по принципу устройства или организации глобуса.

У гвельфов-эйкуменистов глобус имеет два полюса, безлюдные Север и Юг, между которыми в едином доме живут люди, поделившие Землю на пространства своих локальных действий, на суверенные территории, договаривающиеся между собой о совместных действиях. Суверенитет понимается ими как полнота ответственности за свою территорию, за свой дом.

У гибеллинов-геополитиков глобус тоже имеет два полюса – это Запад и Восток. Географически это нонсенс, но с точки зрения геополитики это вполне осмысленно. На одном полюсе свои, на другом чужие антиподы. Если на одном полюсе все свои, то и суверенитет над всей территорией должен быть единым, а на другом пусть будет много разных суверенных субъектов, так с ними легче справиться. Суверенитет понимается гибеллинами как охраняемая от чужих зона. И было бы здорово с этой точки зрения распространить свой суверенитет на все полушарие, например, на всю Евразию.

Как же устроен наш мир?

Если подходить абстрактно, то шар вполне может иметь четыре полюса, а еще лучше шесть (например, декартовы координаты, где центр внутри шара, а полюсами будут точки пересечения осей с поверхностью), но мы привыкли к иной модели — двухполюсной. Придется определяться и договариваться, что это за полюса? Однако конвенциональность в этом вопросе имеет свои пределы. Люди могут назначить Москву пупом Земли, однако ось вращения от этого не переместиться с географического полюса в Москву. Значит, разумно было бы не преувеличивать роль Москвы, не считать ее важнее Гринвича или Могилева.

Могут ли сосуществовать на одной планете те, кто строит свои деятельностные планы исходя из того, что на глобусе есть только географические полюса, с теми, кто мыслит полюсами Кремль и Белый дом? Конечно, могут, до сих пор же сосуществовали. Однако не все так просто. Ведь Кремль и Белый дом, Москва-река и Потомак мыслятся как полюса добра и зла.

На берегах Москвы-реки есть люди, думающие, что полюс зла в Белом доме. Но этого мало, они также думают, что люди с берегов Потомака считают Кремль полюсом зла. Таков мир полярных антиподов. Так было и будет. Полярные противоположности сосуществуют во взаимном притяжении и отталкивании, и не могут друг без друга. Именно с такой позиции москвичи пытаются договариваться с антиподами и, к их удивлению, это плохо получается. Удивление снимается констатацией факта – так это же враги, чужие, антиподы, значит все в порядке.

Однако мир может иметь и иной порядок. Да, Москва и Кремль это центр зла, но не полюс, вокруг которого вращается мир. Полюс нельзя уничтожить, а центр зла можно. Более того, мириться со злом – это тоже зло. Поэтому Москва должна быть разрушена. Разрушена как центр «империи зла». Империи, стремящейся распространить свое влияние и суверенитет на все полушарие, которое считает своим в силу своих представлений об устройстве мира. Поэтому, разрушить Москву, значит разрушить иррациональное представление о мире, где полюсами являются Восток и Запад, разрушить мировоззрение современных гибеллинов. Люди с гвельфским мировоззрением, эйкуменисты, а не геополитики-евразийцы могут жить не только на берегах Потомака, но и в Москве, в самом центре «империи».

Гибеллины и гвельфы не могут сосуществовать в одном мире, но гибеллины об этом не знают. Это знают только гвельфы. Гибеллины же принимают гвельфов за таких же гибеллинов, но только сторонников другой империи.

Гибеллины и гвельфы не могут сосуществовать в одной институции, но гвельфы об этом не знают, это знают только гибеллины. Гвельфы же принимают гибеллинов за таких же гвельфов, но только очень невежливых, хамоватых и наглых.

И тем не менее они сосуществуют и в этом, средней паршивости, мире, единственном из возможных, который все же реализуется, и в институциях, например, в государствах, партиях, незримых колледжах, и, наверное, в монашеских орденах.

(Текст был написан, точнее недописан, восем лет назад, или чуть больше. Время от времени у меня возникают ситуации, когда он оказывается актуальным. Надо выставить. Ведь все основное в тексте сказано. Про остальное можно дискутировать.)

10.01.1998