«Изгнанники: Судьбы книг в мире капитала»

Изгнанники: Судьбы книг в мире капитала (fb2) - Изгнанники: Судьбы книг в мире капитала 428K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Нинель Петровна Звонарева

Составитель: Звонарева Нинель Петровна «ИЗГНАННИКИ» Судьбы книг в мире капитала (Империализм: события, факты, документы)

Предисловие

Это неплохая работа. В понедельник жечь книги Эдны Миллей, в среду — Уитмена, в пятницу — Фолкнера.

Рей Брэдбери. 451° по Фаренгейту

Этот сборник — о судьбе книги в современном капиталистическом обществе, где книга является прежде всего товаром, а главная рецензия на нее пишется в бухгалтерском отчете частного издательства.

В условиях современной НТР противоречия капиталистического общества достигли невиданного ранее накала и масштаба, проявляются с особой остротой и очевидностью, в том числе и в сфере культуры. Созданы технические средства, способные приобщить все человечество к культурным ценностям, а используются эти средства для обогащения немногих, для распространения псевдокультуры и навязывания стереотипов буржуазной пропаганды. Созданы технические средства, с помощью которых на книжные рынки капиталистических стран выбрасываются огромные массы книг, а вместе с тем в этих же странах катастрофически выросло число неграмотных, и еще больше — безработных, обнищавших людей, отлученных от нормальной человеческой жизни и таких ее атрибутов, как книга и чтение. Роль книги в современном мире возросла, число публикуемых книг продолжает увеличиваться, превысив 700 тыс. названий в год, и в то же время апостолы коммерческой информации капиталистических стран громко проповедуют «конец эры Гутенберга», теорию отмирания книг, бесплатных публичных библиотек, вещают о грядущем «безбумажном обществе», в котором вместо книг будут одни дисплеи, а вместо читателей бесплатных библиотек — состоятельные потребители информации, готовые заплатить за нее немалые суммы.

К сожалению, советские книговеды мало внимания уделяют критическому анализу теории и практики книжного дела в капиталистических странах. На некоторые вопросы советский читатель может найти ответы лишь в скромных малотиражных информационных изданиях ЦБНТИ по печати при Всесоюзной книжной палате, в немногих старых периодических изданиях. Книжному делу как неотъемлемой части современной культуры не находится места и в работах советских культурологов, опубликовавших немало работ о роли средств массовой информации ведущих капиталистических государств в идеологической борьбе.

В результате единственными публикациями, дающими советскому читателю широкую картину книжного дела за рубежом, остаются переведенные на русский язык книга французского социолога Р. Эскарпи «Революция в мире книг» (М.: Книга, 1972. 126 с.), написанная им же совместно с английским книговедом Р. Баркером работа «Жажда чтения» (М.: Книга, 1979. 208 с.), исследование африканского книговеда, профессора университета в Гане С. И. А. Котеи (Книга в Африке сегодня// Книга: Исследования и материалы. М.: Книга, 1984. Вып. 49). Первоначально изданные ЮНЕСКО, эти книги содержат обширный и интересный материал, важные наблюдения и выводы, но все же они, естественно, не отражают взглядов советских книговедов, социологов и культурологов на происходящие в книжном мире процессы.

Предлагаемый читателю сборник частично восполняет этот пробел. В нем собраны статьи и заметки, характеризующие драматичную судьбу печатного слова в странах капитала, по преимуществу в таких экономически развитых государствах, как США, Великобритания, Франция, ФРГ, являющихся к тому же крупнейшими книжными державами, на долю которых приходится значительная часть всего мирового производства книг.

Буржуазная пропаганда упорно культивирует и распространяет миф о свободе печати и чтения в этих странах, претендующих на звание демократических. Выше уже говорилось, что в этих странах существуют значительные слои населения, фактически отрезанные от книги и чтения. Но и тем, кто располагает возможностью читать и сохраняет потребность в чтении, буржуазное общество различными способами навязывает угодную ему, этому обществу, литературу. И прежде всего такую, которая будет внедрять в сознание читателя набор стереотипов, выработанных буржуазными идеологами, стереотипов антисоветского, антикоммунистического содержания.

Это хорошо показано в материалах сборника.

На его страницах читатель найдет и массу иных свидетельств — о гонении на прогрессивные книги и их авторов. Эти гонения происходят не в Чили, и не в ЮАР, где господствуют фашистского толка репрессивные режимы, а в тех самых странах, которые постоянно претендуют на звание защитников демократических свобод. Действующие в этих странах системы подавления прогрессивной книги таковы, что у их граждан остаются ничтожные шансы на встречу с такой книгой в общедоступной библиотеке или книжном магазине. О возрастающей силе этих преследований, в особенности в США, свидетельствует то, что в число гонимых ныне попадают даже книги классиков и всемирно известных современных авторов. Так, в США нынешние охотники на ведьм изгоняют с полок школьных и массовых библиотек не только некоторые произведения У. Шекспира и М. Твена, но и романы X. Ли, К. Воннегута, Д. Сэлинджера.

И все же эффективность политики, проводимой буржуазией в сфере книжного дела, достигается не только и не столько методами подавления и преследования прогрессивной книги, сколько хорошо организованным и мощным аппаратом распространения изданий, содержание и идеологическое направление, которых отвечает интересам правящих классов. В этом деле фантазия и предприимчивость дельцов от книги беспредельны и изощрены. В сборнике хорошо показана система создания бестселлеров, характеризуются герои этих модных поделок, раскрываются методы протаскивания на рынок и безудержной, беспардонной рекламы бездарных книг бесталанных авторов, вроде Ле Карре, Дейтон и им подобных изготовителей книжонок о суперменах и супершпионах или неисчислимого количества «розовых романов», как это делает чемпионка по их изготовлению Барбара Картленд и ее коллеги по этому жанру.

Сборник составлен из работ многих советских журналистов, литературоведов, книговедов, в нем представлены также несколько зарубежных авторов. Естественны поэтому различия не только в тематике статей, но и в литературных жанрах и стилях. В книгу вошли работы, которые можно отнести к литературоведческим исследованиям (статьи Г. Злобина, Ф. Уайтхеда и Д. Кроуфорд), и наряду с ними близкие к фельетону заметки В. Симонова, Г. Миронова и ряда других. Книговедение представлено статьей Б. Фролова. Многообразие собранных здесь материалов отражает многоаспектность проблемы, а разнообразие тематики, жанров и стилей, публицистичность многих статей и заметок делают чтение книги увлекательным и облегчают понимание затронутых в ней вопросов.

К числу основных достоинств книги относится то, что вошедшие в нее материалы объединены ленинским пониманием сущности каждой национальной культуры в условиях капиталистического общества, признанием того, что в ней существуют два начала — культура господствующего класса капиталистов, пронизанная еще более реакционными и человеконенавистническими тенденциями, чем в начале века, и культура трудящихся с ее демократическими традициями, с ее частично осознанной, а частью стихийной тягой к социальной справедливости и социалистическим идеалам. Ленинское учение о культуре в условиях классово-антагонистических обществ является ключом к пониманию книжной культуры современных империалистических государств.

Разоблачая реакционные тенденции в книжной политике правящих кругов этих государств, авторы вошедших в сборник материалов показывают существующую при капитализме систему запретов и преследований, а подчас и физического уничтожения прогрессивной, демократической книги. И принципиально важным является то, что раскрытие этой огромной, изощренной и тщательно маскируемой системы сочетается в сборнике с показом борьбы прогрессивных писателей, организаций, общественности за подлинную свободу слова, за право донести правдивое печатное слово до своего народа.

В выпуске книг серии «Империализм: события, факты, документы» участвуют многие советские издательства, каждое из которых освещает проблемы современного империализма в соответствии с профилем своей основной деятельности. Настоящий сборник — первый, подготовленный издательством «Книга», им оно вносит свой вклад в эту коллективную работу.

Но сложность затронутых проблем, обилие функций, выполняемых книгой в современном мире, не позволяют полностью раскрыть затронутую тему в рамках одной книги. Обозначим важнейшие аспекты проблемы, оставшиеся за пределами данного сборника.

Отметим прежде всего видную роль, которую играют в США попечительские советы (или советы доверенных) в формировании книжных фондов школ и публичных библиотек. Состоящие, как правило, из представителей буржуазии или буржуазной интеллигенции, советы эти часто выполняют функции формально отсутствующей государственной цензуры, предписывая работникам школьных и публичных библиотек изымать из книжных фондов книги, которые члены этих советов почему-либо сочли нежелательными. К самоуправству самозваных цензоров добавляется диктат местных реакционных организаций вроде «Общества Джона Берча».

Примечательной особенностью послевоенных десятилетий в капиталистических странах стало возрастающее влияние их государственного аппарата на развитие книжного дела. Явная или скрытая помощь государства крупнейшим книгоиздательским и книготорговым фирмам, субсидии книжному экспорту, огромные ассигнования правительственным органам, занимающимся внешнеполитической пропагандой, в том числе распространением за рубежом соответствующей литературы, расширение законодательства, влияющего на работу всех звеньев книжного дела (в частности, обновление законов по авторскому праву), усиление роли национальных библиотек в общегосударственных библиотечно-библиографических системах — таков далеко не полный перечень форм вмешательства буржуазного государства в сферу книжной культуры. В США, этой ведущей книжной державе капиталистического мира, рост чиновничьего аппарата и бюрократизация его работы привели к тому, что федеральное правительство само стало владельцем крупнейшего в западном мире издательства «ЮС Гавернмент принтинг оффис», ежегодная продукция которого — свыше 20 тыс. книг, брошюр, выпусков серийных изданий, журналов. Тематика этих изданий различна: рядом с томами официальной статистики, сборниками законов и международных договоров нередко встречаются антисоветские, антикоммунистические материалы вроде пресловутого рупора американской реакции журнала «Проблемы коммунизма».

Правительства капиталистических стран широко используют печатное слово в своей внешнеполитической

пропаганде. Это традиция давняя. Сейчас во всех крупных империалистических государствах созданы правительственные учреждения, в задачи которых входит и распространение за рубежом печатных изданий, апологетически освещающих внешнюю и внутреннюю политику, социальное устройство издающей страны. В США этим занимается ЮСИА, в Великобритании — Британский совет, есть соответствующие учреждения и во Франции, ФРГ, Японии.

Таковы некоторые дополнительные штрихи к той картине трудных и противоречивых судеб книг в современном капиталистическом обществе, которая возникает при знакомстве с настоящим сборником, картине драматической, подчас жестокой…

Пожелаем, чтобы в дальнейшем издательство «Книга» нашло возможность более подробно рассказать советским читателям о нелегкой, подчас героической работе в капиталистических странах коммунистических и прогрессивных издательств, типографий, книжных магазинов, библиотек. Их немного, этих организаций, но в них прорастет будущее подлинно народной книжной культуры этих стран.

Б. П. Каневский

ОТКАЗАНО В ГРАЖДАНСТВЕ

Писатель-издатель-читатель в капиталистическом обществе

Б. А. Фролов:

Издатели капиталистических стран признают, что осуществляемая их правительствами экономическая и социальная политика неминуемо приводит к жесткой регламентации количества и содержания издаваемой литературы, к искусственному сокращению спроса на книги.

Георгий Миронов:

«Свободный мир» ведет свою неравную борьбу с книгой двумя путями: запрещая, уничтожая книги, закрывая к ним доступ и… снижая количество потенциальных читателей.

Фред Уайтхед, Джон Кроуфорд:

Хотя пролетарская литература сохраняет определенную жизнеспособность и сегодня, нынешний этап ее развития, быть может, самый трудный.

В. Симонов:

Писательница и профессор университета Маргарет Рэндолл перестала существовать для чиновничества, раскатывающего красные ковры перед беглым диктатором Тхиеу и окружающего облаком гостеприимства гаитянского тирана Бэ-би-Дока.

A. Брук:

Возможность преодоления финансовых трудностей он [Г. Браун] видит лишь в частных пожертвованиях, так как, по его мнению, нужды культуры и образования не являются вопросами первостепенной важности для нынешнего правительства США.

B. Симонов:

Сама тема цензуры — под цензурой.

Е. А. Зачевский:

В ФРГ нужно обладать большим гражданским мужеством, чтобы открыто выступать против милитаризма и реваншизма.

Лев Токарев:

Престиж литературных премий продолжает падать. Все реже их удостаиваются произведения, открывающие новые пути в литературе, ставящие острые проблемы современной действительности.

Александр Сабов:

За последние шесть лет во Франции взорвано 35 книжных магазинов. Если считать также издательства и типографии, счет жертв перевалит за полторы сотни.

Все на продажу!

Б. А. Фролов

ОСНОВНЫЕ ТЕНДЕНЦИИ РАЗВИТИЯ ИЗДАТЕЛЬСКОГО ДЕЛА И КНИЖНОЙ ТОРГОВЛИ ЗА РУБЕЖОМ

С изобретением печатного станка слово, воспроизведенное в десятках, сотнях и тысячах оттисков, становится активным орудием просвещения и воспитания, инструментом распространения знаний. По мере совершенствования издательской техники книга, став дешевле и, следовательно, доступнее, превращается в мощное политическое и идеологическое оружие. Ее воздействие отныне можно проследить в самых различных сферах общественной жизни.

Вместе с тем существует и обратная связь: не только производственные возможности, но и общеобразовательный и культурный уровень населения, осуществляемая правительствами политика социального развития, образования, культуры оказывают существенное влияние на состояние книжного рынка разных стран, платежеспособного спроса населения.

В принятой XXVII съездом КПСС Программе партии отмечено, что капитализм, последний в истории человечества эксплуататорский строй, дав мощный толчок развитию производительных сил, превратился затем в преграду на пути социального прогресса. Это, естественно, отразилось и на состоянии книжного рынка капиталистических стран. Дело в том, что в капиталистическом обществе книгоиздание является лишь составной частью «большого бизнеса», а книга для издателя — обычный товар.

В ходе дискуссий на XXII конгрессе Международной ассоциации издателей, состоявшемся в 1984 году в Мексике, подчеркивалось, что издатели осуществляют коммерческую деятельность, аналогичную деятельности всех других предпринимателей, имеющих целью производить и продавать товары. Неся высокую ответственность перед обществом в публикации произведений науки, культуры и искусства, издатели могут работать лишь при условии, что получат соответственную экономическую выгоду от реализации своей продукции.

По оценке ЮНЕСКО, мировое производство книг за период с 1950 по 1980 год увеличилось с 230 тыс. до 670 тыс. названий, или в 2,9 раза. Определить тираж изданных книг сложнее, но есть основание считать, что он увеличивался более быстрыми темпами — с 2,5 млрд. до 9 млрд. экземпляров. Таким образом, рост издания книг опережал в указанные годы рост населения (1,8 раза) и числа грамотных (2,1 раза). На каждого потенциального читателя в 1950 году приходилось по 2,1 книги, а в 1980 году — 3,9.

Особенно заметно возросло производство книг в 1960–1965 и 1975–1980 годы. В первом случае это совпало с периодом деколонизации многих ранее зависимых стран, которые, получив независимость, стали активно развивать собственную издательскую промышленность. (Более 40 стран получили независимость только в период с 1962 по 1965 год.) Резкое сокращение темпов роста издательской деятельности в начале 1970-х годов и рост ее в начале 1980-х связаны главным образом с циклическим характером развития экономики капиталистических стран. Не успев как следует оправиться от кризиса начала 1970-х годов, экономика капиталистических стран пережила новый существенный спад в 1980-е годы. Это сказалось и на книгоиздании.

«Социальный демонтаж» — уменьшение государственных затрат на здравоохранение, образование, науку, жилищное строительство, культуру, охрану окружающей среды, спорт, инфраструктуру — становится характерной особенностью «антикризисной» политики большинства буржуазных правительств. В последнее десятилетие безработица не уменьшается даже в периоды относительного оживления экономики. Число «лишних людей» в индустриально развитых странах достигло 35 млн., т. е. стало больше, чем во время Великого кризиса 1929–1933 годов. Хроническая безработица и сокращение ассигнований на социальные нужды приводят к тому, что даже самая богатая капиталистическая страна — США — занимает лишь 49-е место в мире по уровню грамотности населения. В США насчитывается 27 млн. неграмотных взрослых, и число их каждый год увеличивается на 2,25 млн. Более того, высказывается опасение, что издатели теряют будущий рынок, так как постоянное сокращение в капиталистических странах школьных библиотек приводит к ослаблению у детей интереса к чтению. Не лучше обстоит дело и с высшим образованием: оно становится привилегией богатых. Только за последние три года его стоимость на Западе возросла более чем на 30 процентов. Большинство граждан США считают, что скоро американцу со средним доходом обучение в колледже будет просто не по карману.

На упоминавшемся уже XXII конгрессе Международной ассоциации издателей отмечалось, что если и впредь будет расти безработица, особенно среди молодежи, в обществе усилятся политическая напряженность, социальные волнения, насилие. Господствующие круги на Западе пытаются заглушить критику, голоса инакомыслящих, свободу информации. Представитель норвежских издателей Андреас Скартвейт заявил по этому поводу на конгрессе: «Свобода информации — прекрасный, но очень нежный цветок: слишком холодный ветер убивает его».

Издатели капиталистических стран признают, что осуществляемая их правительствами экономическая и социальная политика неминуемо приводит к жесткой регламентации количества и содержания издаваемой литературы, к искусственному сокращению спроса на книги. Кроме того, книгоиздателям капиталистических стран все явственнее становится противоречие между возрастающими производственными возможностями и ограниченным покупательским спросом на книжном рынке. Конкурентная борьба не дает возможности беспредельно увеличивать цены на книги, поэтому обеспечить ожидаемую прибыль издательству может лишь книга, изданная большим тиражом (бестселлер). Расчет же на реализацию большого тиража в капиталистических странах становится все рискованнее. Разрешить это противоречие издатели стремятся путем активного участия в издании учебников (которые, хотя и в сокращающихся размерах, все же гарантируются государственными субсидиями), а также увеличением публикаций книг для массового читателя, т. е. книг, содержание которых позволяет рассчитывать на продажу большого их тиража.

Во всех промышленно развитых капиталистических странах учебники и учебные пособия приносят основную долю поступлений от реализации книжной продукции отрасли. Так, в США 40 процентов оборота приходится на учебники. При этом издание их сосредоточено в руках крупнейших фирм. Из 13 крупнейших американских издательств — пять являются одновременно ведущими фирмами по выпуску учебников. Доходы издательства «МакГроу-Хилл», например, от реализации книжной продукции формировались в 1983 году на 48 процентов за счет учебников для высших учебных заведений, на 35 — для начальных и средних школ, на 14 — за счет пособий для домашнего обучения и только на 3 процента — за счет продажи коммерческих изданий.

В период между 1955 и 1965 годами происходила модификация коммерческой политики крупнейших издательств капиталистических стран, приведшая к определенному изменению культурных навыков читателей. Речь идет о широком издании дешевых книг для массового читателя. В различных странах такие издания получили разные названия: «книги в мягкой обложке» — в США и Англии, «книги карманного формата» — в ФРГ, книги «бунко» — в Японии. Они несколько отличны по внешнему виду (в ФРГ, например, такие книги первоначально редко издавались в мягкой обложке), но принцип их издания един: доступное самому широкому кругу читателей содержание, стандартизация объема и размера, минимальные затраты на единицу продукции, возможность распространения не только через специализированную сбытовую сеть, большой тираж, дающий возможность значительно снизить расходы по изданию и реализации каждой книги. Издание бестселлера большим тиражом по низкой цене при сокращающемся спросе на книжную продукцию и инфляционном росте цен на все товары и услуги, включая книги, создает неуверенность в определении реальных перспектив сбыта конкретной книги. Взять на себя риск значительных первоначальных затрат на публикацию книги большим тиражом могут только издательства, обладающие значительными материальными ресурсами. Поэтому издание книг для массового читателя сосредоточили в своих руках крупнейшие фирмы промышленно развитых капиталистических стран.

Фирмы, рассчитывающие на выпуск бестселлеров, не могут ограничиваться изданием небольшого числа книг.

Чем больше новых названий будет выпущено издательством, тем больше вероятность, что среди них действительно окажутся бестселлеры. Это приводит к быстрому росту выпуска книг по числу названий: с 1950 по 1970 год издание книг в мире увеличилось с 2,5 до 8 млрд. экземпляров, т. е. в 3,2 раза. В ФРГ, например, было издано книг карманного формата в 1961 году — 1070 названий, в 1971–3350, а в 1982–8602. Это означает, что доля книг карманного формата возросла с 4,6 процента от общего издания в 1961 году до 14,6 процента в 1982, т. е. прирост составил 300 процентов, а для внутреннего рынка страны это увеличение соответствует 800 процентам. В 1963 году 13 процентов проданных американскими фирмами книг для взрослых были в мягкой обложке и 87 — в переплете. В 1982 году это соотношение составляло соответственно 32 и 68 процентов. Если принять во внимание, что американской статистикой не учтено издание в мягкой обложке учебников, то соотношение это существенно увеличивается в пользу книг в мягкой обложке.

В апреле 1984 года в газетных киосках Италии появился новый вид издательской продукции — «книга-газета». По внешнему виду это обычная газета, но ее наполнение — полный текст какого-либо художественного произведения. Стоит такое издание дешевле пачки сигарет, поэтому предполагается, что читатель будет обращаться с ним более свободно, чем с книгой — делать пометки, читать вне дома. Тираж изданий до 100 тыс. экземпляров.

Обострение экономического кризиса в начале 1980-х годов сказалось и на сбыте книжной продукции. Лишь 33–40 процентов книг, выпускаемых в США на коммерческих условиях, приносят прибыль, а розничная книготорговая сеть возвращает издателям 25 процентов книг, выпущенных в переплете и 35 процентов — в мягкой обложке.

Если 10 лет назад книги в переплете и в мягкой обложке дополняли друг друга, то сейчас они конкурируют: все чаще читатель вынужден ждать, когда книга будет переиздана в мягкой обложке, чтобы купить ее по более низкой цене. Происходит заметное разграничение рынка в зависимости от вида издания. Обострение конкурентной борьбы не только между издателями, но и между различными видами изданий приводит к тому, что выпуск книги больше не дает издателям уверенности в реальном ее сбыте.

Конъюнктурные изменения книжного рынка наглядно демонстрируют превращение выгодных сторон выпуска книги большим тиражом в орудие острейшей конкурентной борьбы за рынки сбыта книжной продукции. Ориентация на издание бестселлеров в существующих условиях не плод изобретательности предприимчивого издателя — она продиктована объективной закономерностью развития книжного рынка капиталистических стран. Вместе с тем, достигнув определенного уровня, такая ориентация сама стала оказывать существенное влияние на конъюнктуру книжного рынка, на структуру и организационные формы издательского дела.

Необходимость мобилизации крупных средств для издания большого числа книг значительными тиражами, обострение конкурентной борьбы приводят ко все большей концентрации издательского дела. Так, в 1983 году выручка 13 крупнейших издательств США составила около половины общей суммы выручки от торговли книгами. Во Франции 28 из 600 книгоиздательских фирм издали в 1982 году 56 процентов названий книг. Из 2000 итальянских издательств 10 выпускают 60 процентов издаваемой в стране литературы. Только 2,9 процента от общего числа действующих в ФРГ издательств поставляют на рынок около 50 процентов книжной продукции. В Великобритании в 1984 году из 2000 издательских фирм 200 выпустили более 90 процентов книжной продукции страны. Концентрация издательского дела в руках крупнейших фирм не уменьшает остроты конкурентной борьбы, а ставит ее на более высокий уровень. В 1984 году, например, корпорация «Галф энд Вестэрн Индастриас Инк», в состав которой входит крупнейшее издательство США «Саймон энд Шустер», приобрела за 706 млн. долл. акции другой издательской фирмы — «Прентис Холл Инк». Эта операция, как полагают, окажет воздействие на все области книгоиздательской деятельности страны. Но не только прямые поглощения или слияния изменяют структуру книгоиздательской деятельности. Ожесточенная борьба за рынки сбыта приводит к резкому изменению соотношения сил между конкурентами. Так, обострившийся кризис начала 1980 годов внес существенные изменения в определение значимости поставщиков книжной продукции на итальянский рынок. Если до 1980 года говорилось о господстве на нем трех издательских концернов этой страны, то сейчас практически все основные позиции принадлежат издательской фирме «Мондадори».

Из этого не следует делать вывод, что мелкие фирмы обречены на исчезновение. Именно в издательском деле они продолжают играть важную роль, хотя многие из них ежегодно исчезают и не меньше возникают вновь. На счастливый шанс надеются, как правило, хорошо осведомленные в издательском деле люди, знающие, что приобрести право на публикацию удачного произведения может и самое маленькое издательство. Даже из крупнейших издательств раздаются порой призывы поощрять мелкие фирмы. За этими призывами скрывается желание использовать финансовые возможности, знания и энтузиазм сотрудников мелких фирм для подыскания произведений, отвечающих запросам читателей, стремление возложить на мелкие фирмы черновую работу по определению потенциальных бестселлеров, способных принести прибыль, которая различными путями в конечном счете попадает в карман магнатов.

О том, что далеко не всем мелким фирмам и уж во всяком случае не часто выпадает счастливый шанс, свидетельствует тот факт, что в США, например, три из десяти вновь созданных мелких издательств прекращали свое существование через три года, почти шесть — в течение пяти лет и более восьми — в течение десяти лет.

Рассчитывая на публикацию бестселлера, издатель нередко заранее ориентируется при формировании портфеля издаваемых им книг на самые примитивные вкусы читателей: секс, культ силы, развлекательность, обывательские интересы. Издателю, следовательно, чтобы вовремя войти и выйти из очередного цикла моды и подражания, важно хорошо знать не законы искусства, а законы рынка, а подсчет разошедшихся экземпляров становится чуть ли не единственным критерием творческого успеха автора и, разумеется, коммерческого успеха фирмы.

Крупнейшие фирмы, однако, не склонны руководствоваться только вкусами читателей. Они прибегают к испытанным методам проталкивания своих товаров на рынок — к широкой рекламе. Опираясь на достижения современной науки, используя все технические средства массовой информации (кино, телевидение, радио, прессу), реклама умело манипулирует сознанием и поведением потенциальных потребителей, эксплуатирует их предрассудки и исподволь внушает желания.

Таким образом, книгоиздание в промышленно развитых капиталистических странах превратилось в составную часть «большого бизнеса», создающего своего рода питательную среду, в которой расцветает предпринимательская деятельность крупнейших корпораций. В товар обращается все — наука и образование, искусство и культура, лишь бы покупатель был платежеспособен. Неизбежное следствие концентрации издательского дела — навязывание читателю мнения издателя.

Однобокую политику в формировании тематики издаваемых книг в той или иной мере вынуждены признать и некоторые западные специалисты в области книгоиздательской деятельности. Так, в статье, помещенной первоначально в газете «Франкфуртер Альгемайне Цайтунг» от 6 апреля 1984 года и затем перепечатанной в журнале западногерманских издателей «Бёрсенблатт», высказывается мнение о связи книгоиздательской и социальной политики. Отмечается, в частности, что в отделах книжных магазинов, торгующих литературой, адресованной широкому кругу читателей, предлагаются в основном сборники афоризмов, практических советов по благоустройству быта, книжки с картинками. Такой набор предлагаемого чтива не может не оказать влияния на умы и настроения читателей. Это обстоятельство автор статьи увязывает с результатами исследования западногерманского Института по изучению общественного мнения, свидетельствующими о том, что треть населения ФРГ вообще не читает книг, что уменьшает число граждан, стремящихся к постижению нового, готовых к эксперименту, уверенных в своих суждениях, обладающих любопытством, фантазией и упорством. В статье констатируется, что пренебрежительное отношение к чтению книг отрицательно сказывается на развитии интеллектуальных способностей, силе самовыражения и творческого потенциала общества.

Не менее унылую картину рисует представитель скандинавских издателей А. Скартвейт. На упоминавшемся уже XXII конгрессе Международной ассоциации издателей он отметил: стремление ускорить оборачиваемость привело к резкому сокращению срока жизни книги. Становится невозможным, утверждает он, приобрести книгу, изданную даже всего три года назад: она не переиздается и отсутствует на складах. Произведения классиков практически не издаются, по крайней мере в таких небольших странах, как Норвегия. «Это означает, что классики и мудрые голоса постепенно замолкают, а с ними и наша история».

Происходящие в книгоиздательской деятельности изменения с полной очевидностью подтверждают, что эта сфера является частным случаем проявления содержащегося в Программе КПСС вывода об отличии современного капитализма от того, каким он был в начале и даже середине XX века. Еще недавно происшедшие за последние 20–25 лет изменения в книгоиздательском деле специалисты квалифицировали как революцию в мире книг. По строгой же оценке Международного конгресса книги, проведенного ЮНЕСКО в 1982 году, значительное увеличение количества издаваемых книг объясняется благоприятной конъюнктурой развития экономики западных стран в 1960-е годы, но не революционными изменениями. Структура книгоиздательского дела и книжной торговли, равно как и их техническое оснащение, не претерпели коренных, принципиальных изменений. Значительным в истекшие годы стало широкое издание книг в мягкой обложке, книг для массового читателя, оказавших существенное влияние на организационные формы книгоиздания, а также на вкусы и культурные навыки читателя. Однако революционными эти изменения назвать нельзя потому, что они не устранили негативные явления в книгоиздательском деле, а многие из вновь приобретенных навыков, характеризующих культуру чтения, не стали фактором, благоприятно влияющим на развитие культуры человеческого общества.

Участники XXII конгресса Международной ассоциации издателей единодушно отмечали вместе с тем, что мы являемся свидетелями начала новой эры книгоиздательства, основанной как на внедрении электронной техники в производственный процесс, так и на применении ее в качестве носителя информации и средства доведения информации до широкого круга потребителей.

Принцип широкого распространения книжной продукции за счет сокращения расходов на издание тиража, по мнению специалистов, достиг естественного предела: только стоимость бумаги составляет от 50 до 75 процентов от общей стоимости книги, значительно возросла стоимость рабочей силы, а это оставляет весьма ограниченные возможности для маневрирования с ценой книги. Традиционный метод печатания не позволяет и дальше существенно совершенствовать производство при сохранении его рентабельности. Возникла необходимость поиска новых решений. Издатели все более активно обращаются к ЭВМ.

Электронно-вычислительная техника позволяет автоматизировать весь издательский процесс. Внедрение ЭВМ удешевляет процесс набора, снижает стоимость перепечатки и правки оригинала, облегчает верстку полос, позволяет полностью исключить или существенно сократить процесс корректуры гранок, так как окончательный вариант текста можно воспроизводить на экране дисплея или получать в виде распечатки с лазерного печатающего устройства.

Внедрение электронной техники в книгоиздание позволило значительно сократить трудовые затраты, почти в пять раз повысило производительность труда при выполнении художественно-графических работ и публикации иллюстративных материалов. Простота копирования с помощью компьютера напечатанного текста или графического изображения во многом облегчила проблему издания материалов небольшим тиражом. Копирование небольшим тиражом журнальных статей, учебной литературы несколько изменило функции библиотек. Быстрое развитие системы телекоммуникации дало возможность немедленно передавать на расстояние тексты, изображения или нотации.

Обширные возможности применения электронной техники привели к быстрому росту этой отрасли производства. ЭВМ все больше конкурируют с книгой. Разнообразные электронные игры, в основу которых положено моделирование реальных и воображаемых ситуаций, становятся важным элементом системы образования. Обучение стало реальной областью применения персональных компьютеров. Созданы компьютеры, совместимые со стандартными телевизорами и кассетными магнитофонами, и для многих родителей их покупка стала необходимостью, если они хотят поднять успеваемость

своих детей. Но чтобы привести в действие компьютер, надо приобрести для него программное обеспечение. Сложилась ситуация, когда на каждые 3 долл., расходуемые на приобретение ЭВМ, 1 долл. приходится на программное обеспечение. В 1982 году затраты американских покупателей на программы ЭВМ оценивались в 200–300 млн. долл. Предполагалось, что через пять лет сумма эта достигнет 5 млрд. долл. В 1985–1986 гг., как полагали, соотношение это составит 1:1. Действительность внесла, однако, коррективы в указанную оценку. К настоящему времени темпы роста реализации программного обеспечения несколько снизились. Практика показала, что рынок оказался весьма чувствительным к однотипности электронной техники, и некоторые виды ее были сняты с производства, а ряд фирм прекратили деятельность в этой области.

Однако внедрение ЭВМ в издательское дело позволило некоторым обозревателям утверждать, что 1980-е годы будут свидетелями медленного, но неуклонного скольжения к забвению книги в том качестве, в каком мы ее привыкли видеть.

Оценка роли книги в современных условиях далеко не единодушна и во многом носит дискуссионный характер. В различных источниках публикуются как тревожные высказывания, так и весьма оптимистические. Отмечается, например, что в США с распространением электронных средств массовой коммуникации реализация научно-технических изданий сократилась в 1980 году по сравнению с 1972 годом на 30 процентов. Английские исследователи также считают, что новая техника снизит потребности в издательской продукции на бумажном носителе.

Участники конференции, проведенной в 1983 году по инициативе французского журнала полиграфистов «Карактэр» и Американской ассоциации издателей, пришли к выводу, что развитие электронных средств массовой коммуникации не приведет к исчезновению печатных средств информации. Мотивировалось это тем, что прогнозы об исчезновении школьных учебников в связи с усиливающимся внедрением ЭВМ в процесс обучения, о вытеснении изоизданий видеокассетами не оправдались.

Во время работы книжной ярмарки во Франкфурте-на-Майне (1984) члены Международной ассоциации издателей разработали и опубликовали итоги дискуссий на XXII конгрессе ассоциации. В документе говорится, в частности, что издательское дело не сводится только к выпуску книг и журналов, но включает все виды современной коммуникационной деятельности. При этом указывается, что, если издательства хотят распространить свое влияние и на сферу электронных средств информации, они должны осуществлять более крупные капиталовложения в организацию их производства, хотя возврат вложенных средств будет на начальной стадии более медленным по сравнению с традиционным книгоизданием. Эта рекомендация, которая может быть истолкована чуть ли не в качестве акта самопожертвования на благо человечества, при более тщательном рассмотрении происходящих изменений в издательском деле практически отражает уже созданные финансовые и организационные предпосылки в этом направлении.

Продолжающаяся концентрация огромных материальных ресурсов не ограничивалась привлечением средств только из области книгоиздательской отрасли. Например, упоминавшийся уже американский конгломерат «Галф энд Вестерн», основные капиталы которого вложены в авиа- и автомобилестроение, электронику, пищевую промышленность, начал вторжение в издательское дело с 1966 года, а приобретение им таких фирм, как «Саймон энд Шустер» (1977) и «Прентис Холл» (1984), означало создание самого крупного в мире издательского объединения. Наличие же в составе концерна крупнейшей кинокомпании «Пэйрэмаунт пикчез» превратило его в важнейшую составную часть информационного и культурно-развлекательного бизнеса страны. Это далеко не единственный случай, свидетельствующий о том, что процесс обобществления и концентрации капитала приводит к созданию крупных концернов, сосредоточивающих в своих руках всю сферу массовой информации и пропаганды, в которую входят печать, радио, телевидение, кино. Таким образом одновременно создается монополия крупной буржуазии на средства информации, процессы воспитания, пропаганды, формирования массового сознания.

Вместе с тем нельзя не отметить и в этом случае преобладания финансового начала над творческим. Для концерна не имеет значения качество информации. Важно только следить за тем, чтобы вид носителя информации отвечал требованиям рынка, а ее содержание соответствовало вкусам покупателей. Об этом свидетельствует уже сформировавшийся на Западе обширный рынок компьютерных игр для детей и взрослых с политическим подтекстом, других игр, способствующих развитию и поддержанию у человека низменных инстинктов. Из числа продаваемых, например в Англии, готовых видеозаписей 54 процента составляют художественные фильмы, 21 процент — порнография, 8 процентов посвящены спорту, 5 процентов — концертам поп-музыки, 22 процента — прочие.

Происходящие в области книгоиздательского дела изменения неизбежно влекут за собой и изменения в области книжной торговли. В капиталистических странах резко обострилась борьба между издателями и торговыми организациями за распределение доходов от реализации книжной продукции. Как известно, традиционная сеть книготорговых магазинов осуществляет свою деятельность за счет скидки с прейскурантной розничной цены книги, определяемой издателем в момент передачи ее для реализации. Стремление издателей максимально сократить размер скидки приводит к расширению торговли книгами в обход законодательства.

Книги в мягкой обложке, книги для массового читателя все чаще продаются не только в специализированных книжных магазинах, но и в крупных универсальных магазинах, торговых точках, расположенных в местах скопления людей (авиа- и железнодорожные вокзалы, например), в газетных киосках и т. п. Это приводит к ломке традиционных связей издателей с торговой сетью, но издатели успешно пользуются такой возможностью для расширения рынка сбыта.

Еще более сложные процессы произошли за последнее время в области внешней торговли книжными изданиями. Так как сбыт продукции на внутреннем книжном рынке промышленно развитых капиталистических стран с каждым годом затрудняется, издатели вынуждены уделять все большее внимание внешним рынкам. При этом постоянно увеличивается обмен книжной продукцией между промышленно развитыми странами. Вместе с тем американский обозреватель Горден Грахам охарактеризовал 1970-е годы как прекращение того периода, когда Европа и США взаимно обменивались книжной продукцией и взаимно утоляли голод третьего мира на этот товар.

В результате острейшей конкурентной борьбы соотношение удельного веса основных поставщиков книжной продукции на внешние рынки за последние 25–30 лет резко изменилось. В 1946 году экспорт книг из США, например, составлял 0,1 процента от общего объема их производства, а в 1983 году он увеличился до 8 процентов. Рост этот обусловлен изданием книг в мягкой обложке для массового читателя в странах Европы и Азии, переизданием дешевых учебников для колледжей, созданием и приобретением дочерних фирм в других странах, увеличением издания книг на испанском языке для стран Латинской Америки. А вот доля экспорта в публикациях английских издателей сократилась с 44 процентов в 1977 году до 35–30 процентов в последние годы.

Внимание издателей промышленно развитых капиталистических стран все более привлекает возможность сбыта книг в развивающиеся страны, испытывающие острую потребность в учебной и технической литературе.

Публикуемые ЮНЕСКО данные свидетельствуют, что с 1960 по 1980 год число изданий во всем мире увеличилось в 2,2 раза, но при этом в развитых странах оно удвоилось, а в развивающихся утроилось. Вместе с тем удельный вес книг, издаваемых в развивающихся странах, увеличился за этот период лишь с 14 до 20 процентов, т. е. основную часть книг издают промышленно развитые страны.

Причина такого положения кратко изложена в Программе КПСС: «Используя экономическую и технологическую зависимость, неравноправное положение освободившихся стран в мировом капиталистическом хозяйстве, империализм нещадно эксплуатирует их, взимая многомиллиардную дань, истощающую экономику этих государств. Гигантская задолженность стран Азии, Африки и Латинской Америки индустриально развитым капиталистическим государствам стала одним из важных каналов их эксплуатации империализмом, прежде всего американским».

Дороговизна экспортируемых промышленно развитыми капиталистическими странами книг, желание издателей извлечь немедленные и максимальные прибыли породили уродливое массовое явление, получившее название «издательское пиратство».

Международный союз издателей определил «издательское пиратство» как «воспроизведение документов, защищенных авторским правом, национальным или международным, без согласия обладателя… такого права, без выплаты гонорара… и в большинстве случаев без указания источников». При этом «пиратская» деятельность не ограничивается только выпуском книг, но во все большей степени затрагивает и все виды механической записи. В Великобритании, например, 86 процентов владельцев видеомагнитофонов предпочитают сами изготовлять видеозаписи. Вместе с тем число торговцев видеокассетами увеличилось с 5 тыс. в 1980 году до 15 тыс. в 1982 году. Из них 7–8 тыс. занимаются исключительно продажей видеокассет, причем не менее 70 процентов программных видеокассет — «пиратские».

Поначалу «издательское пиратство» было явлением чисто экономическим: перепечатка уже изданной книги без уплаты гонорара и продажа ее по более низкой цене приносили прибыль. Процветанию этого бизнеса способствовали запутанность во многих странах законодательства об авторском праве, территориальная удаленность издательств, страдающих от «пиратства», от тех стран, где это «пиратство» осуществляется, высокая стоимость судебных издержек и др. Но со временем выявились и социально-политические последствия этого явления. «Пиратское» издание книг тормозит развитие издательской деятельности, затрудняет исследования в области книгоиздания, а в некоторых странах даже поставило под угрозу само существование издательского дела. Создается реальная угроза развитию международной книготорговли, авторскому праву.

«Издательское пиратство» в развивающихся странах приводит к негативным процессам в социально-экономической области: сокращению производства на отдельных предприятиях книгоиздательской отрасли и, как следствие, к росту безработицы среди рабочих и служащих издательств и типографий; к дестабилизации книгоиздания; к наводнению рынка фотокопиями книг самого низкопробного содержания; к распространению книг, имеющих опасную идеологическую направленность. «Пиратские» перепечатки учебников, например в Испании, Нидерландах и на Кипре, были обусловлены быстро увеличивающимся разрывом между ценой книги и материальными возможностями студентов.

Огромные масштабы этого явления, серьезные экономические и социально-политические его последствия побудили Международный союз издателей создать в 1982 году фонд по борьбе с «пиратством». Борьбу американских издательств против выпуска «пиратских» изданий возглавила Американская ассоциация издателей. В Великобритании в 1983 году 108 книгоиздательских фирм начали «кампанию против книжного пиратства», обязавшись в течение трех лет отчислять 1 процент выручки от экспорта книжной продукции, чтобы добиться вступления каждой страны в одну из двух международных конвенций об авторском праве, запретить нарушения авторских прав.

«Кампания против книжного пиратства», как полагают, дала определенные результаты. Так, правительство Южной Кореи (второго после Тайваня поставщика «пиратских» изданий на мировой рынок) сообщило о своем намерении вступить не позднее 1988 года в члены конвенции по защите авторских прав. Однако быстрого и простого решения проблем в этой сфере деятельности ожидать не приходится. Это объясняется огромными прибылями от «пиратского» бизнеса (по подсчетам специалистов, «издатели-пираты» получают прибыль в четыре-пять раз большую, чем легальные издатели). Практика показывает, что общество, основная цель которого — получение максимальной прибыли на вложенный капитал, лишено возможности активно воздействовать на целенаправленное формирование социальной структуры. Жестокая конкуренция становится основной его движущей силой.

Антигуманная идеология современного капитализма наносит все больший ущерб духовному миру людей. Культ индивидуализма, насилия и вседозволенности, злобная антикоммунистическая пропаганда, эксплуатация культуры в качестве источника наживы ведут к насаждению бездуховности, к моральной деградации. Империализм породил массовую преступность и терроризм, захлестнувшие капиталистическое общество. Все более пагубной становится роль буржуазных средств массовой информации, одурманивающих сознание людей в интересах господствующего класса.

Создание информационно-пропагандистских комплексов, исполняющих роль долговременного идеологического средства воздействия на массы, в период обострения идеологической борьбы санкционируется на Западе соответствующими государственными организациями. Так, до 1967 года ЦРУ, например, субсидировало или одобрило издание 1 тыс. книг, пропагандирующих «американский образ жизни» среди зарубежных читателей. Экспорт и распространение американских книг взяты под особое наблюдение и контроль Госдепартамента США. Информационное агентство Соединенных Штатов (ЮСИА) непосредственно занято расширением сети так называемых информационных центров за границей. На начало 1983 года в рамках ЮСИА действовало свыше 200 отделений, издающих в 125 странах десятки журналов, бюллетеней, имеющих в своем распоряжении мощные радиосредства. Усиленно ведет психологическую войну Пентагон. Управление по связям с общественностью Пентагона ежегодно выпускает до 8 млн. экземпляров книг и брошюр антисоветской, антисоциалистической направленности, сотни фильмов, более 3 тыс. радиопрограмм.

Наступлением на умы людей с целью очернить социализм, оклеветать советскую действительность, приукрасить империализм занято большое число людей, на их деятельность затрачиваются огромные средства. Только в ЮСИА служат около 8 тыс. человек. Бюджет этой организации в 1983 году составлял 640 млн. долл. А всего на подрывную деятельность конгресс США ежегодно выделяет свыше 3 млрд. долл.

Активное участие государства в финансировании идеологической агрессии на зарубежные страны дает возможность крупнейшим монополиям распределять огромные ассигнования не только между поставщиками оружия, но и между идеологическими защитниками и пропагандистами военной истерии. В результате правительства капиталистических стран решают поставленные перед ними политические задачи, а монополистический капитал получает гарантированные прибыли от выполнения государственных заказов.

Все это с полной очевидностью подтверждает, что к области книжного издания, как и средств массовой информации в целом, может быть отнесен сделанный в Программе КПСС вывод: «Наука и техника нашего времени дают возможность обеспечить на Земле изобилие

благ, создать материальные условия для процветания общества, для развития личности. И они же, эти творения ума и рук человека, — силою классового эгоизма, ради обогащения властвующей в капиталистическом мире элиты — обращаются против него самого. Таково кричащее противоречие, с которым пришло человечество к порогу XXI века».

Книга: преступник и жертва

Георгий Миронов

Буржуазная идеология в борьбе с передовой идеологией современности — марксизмом-ленинизмом — всегда уделяла должное внимание литературе, книге. Наши идейные противники прекрасно понимают, что книга, прежде всего художественная, опосредованно воздействуя на сознание и подсознание системой эмоциональных символов, может стать проводником выгодных буржуазной идеологии стереотипов мышления и поведения, средством отвлечения от острых социальных проблем, «фабрикой грез»… Но книга может нести и передовые социальные идеи, формировать в человеке стремление к борьбе, к сопротивлению. Вот почему в стратегии буржуазной идеологии отношение к книге, художественной литературе двойственное. С одной стороны, чем меньше обыватель читает, тем лучше, тем легче манипулировать его сознанием имиджами (образами) масс-медиа. С другой стороны, тем, кто все-таки читает, можно предложить литературу, произведения, авторы которых — выполняя социальный заказ или под воздействием самоцензуры — формируют у читателей стереотипы, имиджи, которые «работают» на сверхзадачу буржуазной идеологии. Думается, читателям этого сборника будет интересно и полезно знать, как классовый противник использует художественную литературу для воздействия на массы, какую «книжную политику» проводят сегодня правящие круги капиталистических стран.

«Книги, вот кто враг. Они извращают факты, приукрашивают реальность, заставляют размышлять, искажают сознание, словом, мешают людям быть счастливыми. Вот почему в одной неизвестной стране, в не столь уж и отдаленную эпоху… в городах жгли книги». Так начинает французский кинорежиссер Франсуа Трюффо сценарий фильма «451° по Фаренгейту», поставленного им по мотивам романа Рея Брэдбери.

«…В не столь уж и отдаленную эпоху…» Фантастика? Отнюдь. Вот страна традиционно высокой культуры, давшая мировой литературе немало блестящих имен, — Франция. Сегодня в городах этой страны… жгут книги! Нет, не так, как это делалось в фашистской Германии — на площадях, с «разрешения властей», не так, как это описано в романе Брэдбери. Книги жгут не власти, даже не обыватели. Жгут экстремисты, неофашисты. За последние шесть лет сожжено 35 книжных магазинов, в том числе поджигались магазины советской, арабской, палестинской книги… Показательно, что в 1983 году был подожжен книжный магазин «1984» — он был так назван в честь романа Джорджа Оруэлла, вышедшего из печати в 1948 году… В этом романе Оруэлл писал, что год 1984 станет годом расцвета буржуазных свобод в капиталистическом мире и заката свобод в мирз социалистическом… В 1984-м эти «предвидения», как известно, не оправдались. Если не считать «расцветом свобод» право поджигать книжные магазины. Впрочем, может быть, это не характерная тенденция для «западного мира», поджигают ведь экстремисты, представители, так сказать, «неправительственных организаций». Но вот те же 80-е годы XX века. Соединенные Штаты Америки. «Если вам хочется жечь книги, — прекрасно, жгите!». Эти слова принадлежат не обезумевшему фанатику из подпольной неофашистской секты. Они произнесены преподобным Дж. Заррисом, главой иллинойского филиала организации «Моральное большинство Америки», весьма близкой к администрации Рейгана и игравшей до 1986 года роль своеобразной неофициальной правительственной цензуры в США. (Созданная в 1979 году, эта организация с 3 января 1986 года реорганизована в «Федерацию за свободу». Ее бюджет возрос с 7 до 12 млн. долл. в год. Во главе ее по-прежнему преподобный Джерри Фолуэлл, реакционер и лидер архиреакционеров США.) Когда-то эту непривлекательную реакционную роль играл печально известный сенатор Джозеф Маккарти, рассылавший, например, гонцов по библиотекам страны с целью

изъятия неугодных ему книг. Те странные для американцев времена замечательный драматург Лиллиан Хелман назвала «временами негодяев». Сегодня эти «времена», увы, повторяются. Под давлением «Морального большинства Америки», этой современной клерикально-реакционной инквизиции в сфере культуры, были запрещены романы Хемингуэя, Марка Твена, Стейнбека. Не найдешь сегодня в американской библиотеке «Бойню номер пять» К. Воннегута. Изъята «Уловка-22» Дж. Хеллера. Сатира, социальная, критическая фантастика нынче не в моде. И уж вовсе не приходится удивляться, что нет в библиотеках произведений темнокожих жителей США: запрещены и изъяты, в частности, книги П. Томаса «На этих мерзких улицах» и Эл. Кливер «Душа на льду», — больно уж неприглядная картина возникает перед их читателем: Америка расовой дискриминации, разжигания расовой ненависти, Америка шовинистического угара. Бессмысленно запрещать книги, содержащие критику в адрес такой Америки. Ибо именно такую Америку увидели тысячи участников и гостей Олимпийских игр 1984 года. Но ведь закрывают-то доступ к таким книгам не зарубежным читателям, своим. Оберегают обывателя от какого бы то ни было «негативного воздействия» литературы. И кампания эта все ширится. Глава Бюро интеллектуальной свободы Американской библиотечной ассоциации Джудит Кругг, заметив эту тенденцию, подчеркивает: «Если в середине 1970-х годов ежегодно отмечалось до 100 случаев изъятия книг из библиотек, то в середине 1980-х — до 1000 случаев». Причем, как подчеркивает журнал «Нбюсрипаблик», «об истинных масштабах самостийной цензуры можно только догадываться». «Литературными куклуксклановцами» называют сегодня прогрессивные американцы этих самостийных цензоров. Понять их возмущение нетрудно, ведь из библиотек на свалку выбрасываются, по свидетельству прессы, сотни произведений, в том числе составляющих гордость американской и мировой литературы. Предпочтение, разумеется, отдается книгам, содержащим какой бы то ни было критический взгляд на «ценности» американского образа жизни. Как признал обозреватель «Нью-Йорк таймс ревью», сжигаются, изымаются из библиотек и книжных магазинов, замораживаются на стадии производства в типографиях, не допускаются на страницы журналов прежде всего те книги, в которых дается нелицеприятный портрет американских властей, содержится критика в адрес большого бизнеса, высказываются радикальные политические идеи.

«Свободный мир» ведет свою неравную борьбу с книгой двумя путями: запрещая, уничтожая книги, закрывая к ним доступ и… снижая количество потенциальных читателей. И в этом тоже есть логика идеологической стратегии: чем неграмотнее, необразованнее, некультурнее будет обыватель, тем легче манипулировать его сознанием. Да и с цензурой меньше забот: нет нужды запрещать книги, которые некому читать… В несоциалистическом мире сегодня насчитывается 800 млн. неграмотных. Сюда входят и жители освободившихся стран, оставшиеся неграмотными в результате колониальной и неоколониальной политики империализма. Но сюда входят и жители развитых капиталистических стран. Так, по свидетельству французского журнала «Сьянсэви», в странах Западной Европы насчитывается 15 млн. неграмотных. Испанский журнал «Камбио-16» сообщил тем испанцам, которые умеют читать, что более половины их соотечественников не прочли за всю свою жизнь ни одной книги. И это в стране Сервантеса и Лорки! Но в Испании, где так остра сегодня проблема неграмотности — последствие десятилетий черной диктатуры Франко, делают шаги навстречу книге. Широкая кампания, направленная на то, чтобы помочь испанцам полюбить книгу, организована прогрессивной общественностью, министерством культуры страны. Беспокоит проблема неграмотности, безразличия и даже ненависти к книге и прогрессивную общественность США. Да только вот правительственные круги не пытаются решить эту проблему, напротив, постоянно ее усложняют, сокращая субсидии на развитие образования, запрещая лучшие книги Америки… По данным Университета штата Техас, в США насчитывается 27 млн. неграмотных, 20 процентов населения страны неспособны правильно писать и читать. Особенно тревожит думающих американцев положение с неграмотностью молодежи. Как свидетельствует американский социолог Рудольф Флеш, около 40 процентов 17-летних американцев функционально неграмотны, т. е. не в состоянии понять книгу, если даже попытаются ее читать. Показательно, что по этой печальной статистике США догоняют Бирму, страну, в силу исторического развития не имеющую и тысячной доли тех возможностей для развития образования и книгоиздательской деятельности, которые имеют США. Показательно и другое: эти сведения Р. Флеш привел в книге» Почему Джонни все еще не умеет читать». Но напрасно вы будете пытаться получить эту книгу в американской библиотеке… Стыдливые фарисеи из «Морального большинства Америки» поспешили рекомендовать изъять ее из книжных фондов. Может быть, им стыдно за неграмотную Америку? Вряд ли, просто это попытка скрыть от средних американцев еще один критический анализ.

Причем тенденция пренебрежительного, а то и откровенно ненавистного отношения к книге идет сверху. В американских газетах сообщалось, например, что, по свидетельству его близких, Рейган смолоду не читал книг. И вот ведь что интересно: книги у него в домашней библиотеке были, но, расставленные однажды… декоратором, они с тех пор бережно охранялись от пыли. «Я смертельно испуган тем, что его переизберут. Он очень поверхностный человек», — отметил Аллан Пост, хорошо и много лет знающий Р. Рейгана, накануне переизбрания Рейгана на пост президента. Однако кое-кого в США устраивают не только малограмотные обыватели, но и поверхностные президенты: и теми, и другими в этом случае легче манипулировать. Не этим ли объясняется факт, что в богатейшей стране западного мира издается книг на душу населения в 35 раз меньше, чем в небольшой и небогатой Исландии, что по переводам художественной литературы США занимают одно из последних мест среди капиталистических стран. 27 млн. неграмотных, 25 млн. малограмотных — не слишком ли много для страны, кичащейся тем, что она занимает «передовые позиции в мире»? При таком отношении к образованию вряд ли кого удивит, что американцы в массе своей отличаются удивительным невежеством. По данным анкетирования, проведенного группой независимых социологов, 94 процента американцев ничего не слышали о первой мировой войне, 68 процентов — о второй, а из тех, кто хоть что-то о ней слышал, многие считают, что она была развязана СССР, а победили в ней США. Да что там говорить, свою недавнюю историю американцы знают плохо: 44 процента опрошенных не знают об убийстве Кеннеди, 32 — о высадке американцев на Луне, по данным другого исследования, 40 процентов учеников средних школ считают Израиль арабской страной, а Таиланд — островом, где правит Чан Кайши.

Все эти статистические и социологические сведения западный читатель не найдет утром на первых полосах газет. Уж в очень резкое противоречие вступает эта грустная статистика с широковещательными заявлениями буржуазных пропагандистов о «царстве свобод» в западном мире. О каких уж свободах тут говорить, если нет элементарной свободы научиться читать и писать, не говоря уж о том, чтобы получить дорогостоящее высшее образование.

Буржуазные масс-медиа трубят о том, что в «свободном западном мире» каждый волен публиковать то, что ему хочется. Это на практике возможно лишь в том случае, если желание совпадет с желанием сильных мира сего. В противном случае книга, разумеется, света не увидит. «США — это единственная, наверное, страна в мире, у которой не хватает гордости, чтобы постоянно печатать своих авторов», — с грустью констатирует американский литературный критик Эдмунд Уилсон. Прогрессивных американских писателей сегодня за рубежом, например в нашей стране, знают гораздо лучше, чем в Америке. Ну, а тем, кто готов прославлять американский образ жизни и его воплощение — имидж «помудревшего» за годы правления в Белом доме Ронни Рейгана, таким авторам — зеленая улица. Вот и приходится прогрессивным американским писателям отмечать в своей национальной литературе грустные тенденции: не хватает «героев» в литературе, на примере которых у читателей воспитывались бы гуманистические идеалы, — подчеркивает Сэм Шеппард…

Если нет в литературе героев, их необходимо создать, — решают «литературоведы» из Белого дома. Героев, нужных Америке Рейгана. Если рейгановскую идею ядерной войны может поддержать только дикарь или дебил, значит в литературе нужно создавать привлекательный имидж «недумающего и нерассуждающего патриота». Только тупица не поймет, куда ведет Америку внутренняя и внешняя политика Рейгана, только трус не решится ради спасения своих близких, своей родины выступить против этого реакционного курса. Значит литература должна либо формировать такого труса, либо так запугать обывателя мифами о «советской военной угрозе», чтобы этот «имидж страха» перед русскими вытеснил другой гнетущий сознание образ — страха перед ответным ударом, безработицей и нищетой.

Возникает чудовищный заколдованный круг. По данным Эн-би-си, «когда уровень безработицы в США поднимается на 1 процент, число самоубийств возрастает на 4 процента, убийств — на 5, пациентов психиатрических клиник — на 3, заключенных в тюрьмах — на 4, смертность — на 2 процента». Таковы социальные последствия политики Рейгана. Но в каких процентах измерить культурные последствия этой политики? Страх перед безработицей, перед ростом преступности — он из жизни… Но он и из литературы, насаждающей чувство страха, формирующей имидж пассивности, бессмысленности сопротивления властям.

Но вот что интересно: рядом с «инспирированными» или созданными из сугубо коммерческих соображений произведениями, формирующими у читателя безволие и слабость, в 1980-е годы по США распространилась лавина книг, населенных «сильными личностями». Вот лишь несколько примеров: почти одновременно выходят из печати книги А. Мендела «М. Бакунин» и Э. Крэнкшоу «Бисмарк»; сразу две книги получили американские читатели о Муссолини — Д. Смита и А. Джойса; А. Джонг порадовал любителей изящной словесности книгой «Жизнь и время Г. Распутина»; «сильной личностью» (невольно вспомнит читатель его антисоветскую «фултоновскую» речь) представляется сегодня и Уинстон Черчилль, и о нем две книги получает любознательный читатель — «Черчилль. Молодой человек торопится» Т. Моргана и «Черчилль и де Голль» Ф. Кирсоуди; о том, каким волевым и сильным должен быть руководитель государства, читатель узнает из книги Н. Маккензи «Бегство с острова Эльба. Падение и побег Наполеона»… Книги эти далеко не равнозначны — ни по сверхзадаче авторов, ни по художественным достоинствам. Но поставленные рядом, в списке… Это уже тенденция. Они работают на имидж буржуазной идеологии: авторитарные режимы эффективнее демократических… Стиль руководства «вождей» прошлого может быть полезен сегодня… «Сильные личности» приходят тогда, когда они нужны нации… И так далее. Зачем они нужны буржуазной идеологии, эти имиджи? Невооруженным глазом видно — Америка переживает кризис личностей. Вспомните бесцветных ее президентов последних лет, как правило, бесславно, а то и со скандалом покидавших «овальный кабинет» Белого дома. Американцы заражены скепсисом по отношению к администрации. Эрозия веры в саму систему (!) вызывает сегодня у американцев духовную недостаточность. Вот откуда то совершенно невероятное идеологическое шоу во время Олимпиады-84, направленное на прославление американского образа жизни. Вот откуда те миллионные тиражи мемуарных, исторических, документальных и художественных книг, прославляющих сильную личность во главе государства вообще и во главе американского государства в частности. Шовинистический шабаш, напоминающий выход охотнорядцев на очередной погром, — явление не случайное в современной Америке. Это не случайно прорвавшийся, а посеянный и любовно взращенный буржуазными идеологами шовинизм, это результат многолетней обработки умов. Увы. и при помощи литературы.

«В целях сохранения прибылей и власти элита развращает массы, но и сама развращается массами, так как для обеспечения собственного господства создает неполноценную литературу. Результатом этой диалектики является упадок всего общества». Нужны ли комментарии к этому пессимистическому, но сегодня как никогда справедливому замечанию американского социолога Майкла Харрингтона? Разве только одно замечание: это признание я выписал из книги Харринггона, изданной в Нью-Йорке в… 1965 году. Книга называлась «Случайное столетие» (можно перевести и как «Нечаянный век»). Двадцать лет прошло… А ведь книга Майкла Харрингтона — не футурологическое исследование. Но то, что два десятилетия назад казалось тревожной тенденцией, сегодня, увы, становится нормой.

Итак, и это признают сами американцы: сегодня в Америке создается «неполноценная литература», цель которой — развращение масс, манипулирование их сознанием. Разумеется, эта литература далеко не всегда создается по прямому «социальному заказу» буржуазной идеологии. Нередко появлению такой литературы способствует и самоцензура авторов. И погоня за прибылью. И самообман. «Мы даем американцам именно то, чего бы им больше всего хотелось». Эти слова принадлежат кинорежиссеру Спилбергу, «счастливчику Спилбергу», как его называют коллеги за то, что он получает от своих коммерческих лент, таких, как «Челюсти», «Контакты третьей степени», «Звездный путь-2» и др., прибыли, которые другим и не снились. Так вот, Спилберг «давал» американцам фильмы с космическими супергероями, насыщенные жестокостью, а потом сделал добрый и гуманный фильм «Внеземной», суть которого можно было бы свести к такому тезису: мыслящие существа способны найти общий язык, даже живя в различных галактиках, а уж на одной-то Земле и вовсе можно попытаться понять друг друга. И этот фильм принес ему не меньше прибылей, чем, скажем, «Челюсти»: кинозрители Запада устали от жестокости, от пропаганды ненависти.

Так чего же больше всего хочется самим американцам? Ответ не так, видимо, прост, как это пытаются представить те, кто создает произведения «массовой культуры». Имеет место своего рода подстановка: «массовая культура» якобы дает массовому потребителю этой культуры то, что он от нее ожидает, формируя поделками «масс-культуры» низкопробный вкус, невысокие духовные потребности, запросы, а потом — отвечает на эти запросы, давая массам свою низкопробную продукцию. Круг замкнулся. Потребитель получил то, «что ему больше всего хочется»…

И создает «массолит» конвейер, с которого сходит литература, метко названная «жвачкой для ума». Масштабы этой «фабрики грез» просто грандиозные. 35 млрд. страниц в год составляет продукция американского «массолита». Канадское издательство «Арлекин» только в 1982 году продало 218 млн. экземпляров так называемых «розовых» романов в 52 странах мира. В 1983 году оборот фирмы превысил 350 млн. долл. Несколько итальянских фирм только в 1983 году продали более 32 млн. экземпляров книг низкопробных «розовых» серий. Объем этих книжек, пишет итальянский еженедельник «Панорама», в среднем 150 страниц; чтобы их можно было прочесть за полдня, словарь прост и прямолинеен и состоит из 350–400 самых расхожих слов. Постепенно «субкультура» вытесняет подлинную культуру, псевдолитература — литературу. А поскольку главный девиз этой «массовой литературы» — «Назад от действительности!», нетрудно понять, что она приносит не только коммерческие прибыли, но и политический капитал. Вот почему у «массолита» такие возможности. Вот почему конвейер работает без остановок. При всех незначительных различиях, фирмы «массолита» работают по одной модели. Работай по такой модели — и все будут довольны: и власти, ибо ты работаешь на их «спокойствие», и читатели, ибо ты освобождаешь их от необходимости думать, и ты сам, ибо материальные проблемы твои решены. И ты сам, если только тебя не мучает совесть… «Бросьте принимать жизнь всерьез!» — это девиз не только коммерческой «массовой литературы». Это и один из весьма выгодных буржуазной идеологии имиджей, стереотипов поведения и мышления, старательно насаждаемых в массах с помощью средств литературы и искусства.

Удачно сказал по этому поводу американский критик Дж. Сазерленд в своей книге «Бестселлер», вышедшей из печати в 1981 году: литература «массолита» — это литература с высокой степенью предсказуемости. И речь идет не только о предсказуемости сюжета. Нетрудно предсказать и идеологическое содержание такой литературы, заложенные в ней идеологические имиджи. «Если бы вдруг «массолит» перестал приносить доходы, — точно подметила газета «Монинг стар» (в январе 1983 г.), власти должны были бы взять расходы на себя: идеологическая прибыль с лихвой окупила бы затраты».

Разумеется, «массолит» каждой из капиталистических стран, при всех объективных сходствах, имеет и свою специфику, зачастую объясняемую причинами исторического характера. Так, скажем, отличие «массовой литературы» США прежде всего в том, что она повышенно активна в утверждении идеалов американского общества. Она формирует 100-процентных американцев. А что такое 100-процентный француз, англичанин, итальянец? Ассоциации чисто внешние, национальные… Вот 100-процентный американец — это человек, на 100 процентов преданный американским «идеалам», американскому образу жизни, системе идеологических стереотипов, которые так старательно формирует сегодня (сегодня — во «времена Рейгана» — старательнее, чем когда-либо) американская массовая литература.

Меняется тактика буржуазной идеологии, изыскиваются все новыё и новые формы воздействия на сознание и подсознание людей — как у себя в стране, так и за рубежом, идет поиск новых методов «психологической войны» против мира социализма с использованием каналов литературы и искусства. Меняется и «массолит». Если ранее для нее были характерны грубоватая апологетика, откровенная лакировка американской действительности, то сегодня это считается «дурным тоном». Ибо бессмысленно утверждать, что в Америке Рейгана, Америке, попирающей международное право, врывающейся в мирные дома гренадцев и сальвадорцев, взрывающей мирные суда в портах Никарагуа, в Америке расовой дискриминации, бесправия, безработицы, в этой Америке все в порядке, ибо невооруженным глазом видно: порядка-то и нет… Так появляется в «массолите» новая тенденция: воспевать американский образ жизни через… «откровенный разговор» о еще кое-где имеющихся недостатках и недочетах. Так «массолит» становится для буржуазной идеологии своеобразным «клапаном» для выпуска пара недовольства. Так появляются в рамках «массолита» псевдокритические произведения, выполняющие заданную буржуазной идеологией роль. И даже король американского «массолита» миллионер-писатель Гарольд Роббинс создает роман из жизни… рабочего класса — «Воспоминание об одном дне». Очередной миф о настоящем американце, вступающем в борьбу за интересы народа и одерживающем победу. У главного героя — профсоюзного лидера Дэна Хаггинса — много врагов: и тайных и явных. Явные — это капиталисты (написанные с доброй симпатией капиталистом Роббинсом), тайные — это коммунисты, интеллигенты, «высоколобые». Коммунисты науськивают рабочих на предпринимателей, что ведет к ненужным жертвам. А ведь можно и договориться с этими явными врагами рабочих — капиталистами. И возникнет гармония, классовый мир, и доходы каждый будет получать в зависимости от своего вклада в общее дело.

Тут идеологический имидж прост: классовый мир, бессмысленность любого выступления против властей. Власти в этом романе не критикуются.

А вот автор книги «Луковое поле» Джозеф Уэмбо смело нацеливает острие своего критического романа во власть предержащих. Только это критика справа. Она тоже выгодна буржуазной идеологии. Имя писателя советским читателям и любителям кино знакомо — по его сценарию был снят фильм «Новые центурионы», прославляющий «замечательных американских полицейских», фильм лживый, формирующий весьма выгодные буржуазной идеологии имиджи, который, увы, широко прошел и по киноэкранам нашей страны. Бывший служащий лос-анджелесской полиции создал свой новый роман на основе материалов нашумевшего процесса об убийстве полицейского. Во время уличной демонстрации один полицейский был убит, второй стал калекой. Неважно, что стреляли в них не демонстранты, а экстремисты-провокаторы. Важно — для автора, что с нарушителями порядка церемониться негоже — с цветными, с коммунистами, рабочими, борцами за мир… Это тоже «критика капиталистической системы». Только критика справа.

Подобный имидж создает в своем романе и Дороти Унак, также бывшая служащая полиции, только на этот раз нью-йоркской. «Закон и порядок» — роман о трех поколениях американских полицейских. Старший — О’Мэлли — похотлив, жесток, корыстолюбив. Средний — его сын Брайен — делает свое «святое дело», стремясь не нарушить ни букву, ни дух Закона. Он вынужден покрывать коррупцию и жестокость своих подчиненных во имя «высоких целей» — чтобы не разочаровать верящих полиции «средних американцев». Его сын Патрик, возмущенный конформизмом отца, срывает с себя бляху полицейского. «Я стараюсь найти выход, сынок, — говорит в душещипательной, мелодраматической сцене отец сыну. — Постарайся и ты… Но нельзя сидеть сложа руки».

Рейган, придя к власти, призвал американцев «не критиковать, а создавать, не выступать против администрации, а помогать ей избавить Америку от ее недостатков». Смело подхватывает романистка сформулированный президентом имидж. И формирует еще один. Ведь Патрик в романе, бывший солдат американской армии во Вьетнаме, — герой явно положительный. Сегодня американский «массолит» буквально захлестнули герои, бывшие солдаты и офицеры армии США, в прошлом воевавшие во Вьетнаме. Это почти всегда — герои явно положительные. Так формируется еще один имидж: если эти конкретные люди, воевавшие во Вьетнаме, такие славные парни, то, может быть, и все эти слухи о зверствах коммандос, «зеленых беретов» в Индокитае — только слухи. Так «отмывается» литературой от «грязной войны» американская армия. Сегодня это особенно необходимо Америке Рейгана, чтобы привлечь в эту армию все новых и новых новобранцев, «защитников свободы» в горячих точках планеты. Романы, подобные названным выше, показывают: эти парни — просто 100-процентные американцы, преданные американскому образу жизни. Так американский «массолит» разрабатывает концепцию личности, которая призвана оказывать деструктивное воздействие на общественное сознание, прививать массам веру в моральные ценности капиталистического общества, в необходимость защиты этих ценностей. Даже путем критики, если это «критика справа».

А параллельно развивается «массолит утверждения». Типичный пример этого направления — роман Слоуна Уилсона «Человек в сером фланелевом костюме», рассказывающий о среднем американце, трудолюбивом, исполнительном, законопослушном. С этого романа Уилсон начал свой путь в литературе в 1955 году. И вот его новый роман, ставший бестселлером, — «Ледовые братья». Роман о второй мировой войне. Автор воевал и сумел насытить роман множеством точных деталей, вызывающих доверие читателя. Уилсон — писатель небесталанный, это не литературный поденщик, поставляющий «массолиту» бездарные «розовые» поделки. Тем опаснее его романы, ибо через правду частностей идет писатель к большой лжи. Главный урок, который читатель вынесет из романа об американских моряках 1940-х годов, в том, что высшая доблесть — подчинение начальству, высший патриотизм — выполнение любого чудовищного приказа. Если сегодня нужно убивать немцев (не потому, что они фашисты, а потому, что приказано), завтра — корейцев или вьетнамцев, послезавтра — русских, значит нужно убивать, ибо командир сказал, что они враги Америки! Очень удобный для Америки Рейгана имидж создает Слоун Уилсон…

Если говорить о новых жанровых тенденциях в американском «массолите», то тут необходимо отметить новый взрыв интереса издателей и читателей к документальной прозе, к мемуарам. Разумеется, они не выпадают из общего «литературного процесса массолита», они тоже несут нужные буржуазной идеологии имиджи.

Казалось бы, какой идеологический капитал можно нажить на порнографии? Коммерческий? — и то с трудом, учитывая повсеместное снижение интереса к книжной или кинопорнографии западных читателей и зрителей. Оказывается, можно. Американская актриса Линда Лавлейс, снявшаяся в фильме «Глубокое горло», принесшем 600 млн. долл. прибыли и поразившем видавших виды критиков и зрителей разнузданным садомазохизмом (фильм назвали в прессе «учебником порнографии»), написала мемуары «Внутри Линды Лавлейс» (можно перевести и так: «Линда Лавлейс изнутри»). Порнокнижонка, написанная вульгарным языком, — так охарактеризовала ее лондонская «Таймс». Общественность Англии подала в суд на английскую издательскую фирму, распространившую это макулатурное чудовище гигантским тиражом на Британских островах. Состоялся суд. «Я не мыслю цивилизацию без проституции», — заявил на суде издатель. Решение суда: запретить эту книгу нельзя, ибо «это было бы посягательство на интеллектуальную свободу свободного общества». Бессмысленно в этом «свободном обществе» пытаться издать книгу, критикующую правительство или рассказывающую правду о другом мире — мире социализма. А вот для порномемуаров — свобода. Свобода и для мемуаров уголовников — маффиози. Написал гангстер Гарри Грей (Давид Ааронсон) о том, как непросто быть гангстером, вышиб слезу у сентиментальных читательниц, и вот уже на гребне успеха снимается фильм «Однажды в Америке» (режиссер Серджио Леоне), да еще и показывается как серьезное кинематографическое произведение на Каннском фестивале 1984 года. Для таких сюжетов — полная свобода. В конце концов, маффиози — это тоже американцы, причем нередко более 100-процентные, чем какие-либо другие. Вспомните роман Марио Пьюозо и одноименный фильм Френсиса Копполы «Крестный отец». Как отметил в одном интервью М. Брандо, исполнитель главной роли в фильме, его герой — дон Вито Корлеоне — «обыкновенный американский магнат большого бизнеса, делающий все для процветания своей семьи, своего класса, его тактика мало отличается от той, что применяет «Дженерал моторе» в борьбе со своими конкурентами». Суметь вызвать симпатию к «хорошим маффиози», значит что-то объяснить обывателю, экстраполировать эту симпатию на всех 100-процентных американцев: магнатов и полицейских, солдат армии и гангстеров…

Но публикация «массолитом» мемуаров не всегда несет такой сравнительно простой имидж. Иногда этот жанр служит теме «критики справа», иногда — смещению идеологического акцента. Вот два примера. В моде нынче политические детективы на документальной основе. Создал такой труд и бывший вице-президент США Спиро Агню (ушедший в отставку еще из правительства Никсона в связи с разоблачением в неуплате налогов). Его роман «Решение Кэнфилда», вышедший из печати в 1976 году, рисует годы 1983–1986, так что его уместно вспомнить и сегодня. Администрация переживает тяжелые времена: слишком либерален президент, попустительствуя проискам врагов демократии, слишком доверчив, идеалистичен. Враги нации втягивают его в интригу, результат — вынужденная отставка. Имидж: только сильный, жесткий президент может сегодня спасти нацию. Роман, переизданный и рекламируемый, служит и сегодня буржуазной идеологии, подсказывая среднему американцу ответ: нужен такой президент, как Ронни Рейган, за него-то и надо голосовать, если ты предан своей родине. Иной имидж создает роман Андерсона «Любовница президента». Как смело, на первый взгляд, воспроизводится атмосфера интриг, царящая в «коридорах власти», как яростно обличается связь бизнеса и политики в штате Колумбия. Но почему такой «смелый, остросоциальный» роман выходит столь большими тиражами? Неужто просмотрела неофициальная цензура? Объясняется все просто: после «Уотергейта» отрицать наличие коррупции среди власть предержащих стало бессмысленно. И… происходит «интеграция критики»: политический скандал подается как развлечение, социальная острота снимается, акцент с политического сюжета перемещается на альковный.

Позвольте, читатель, представить вам еще одну тенденцию западного «массолита» — тоже мемуары, только не бывших политических деятелей, засевших за беллетризованные воспоминания, а журналистов, побывавших или работавших в социалистических странах и опубликовавших свои «строго документальные» записки.

Одна из нашумевших в последнее время работ такого рода — книга Майкла Биньона, бывшего корреспондента лондонской «Таймс» в Москве, «Жизнь в России», выпущенная издательством «Биллинг энд Санс». Эта книга предназначена, что называется, для «внутреннего употребления» — для создания выгодных буржуазной идеологии имиджей Советского Союза, советского образа жизни у западного обывателя. Поскольку большинство читателей Биньона никогда в Москве не были, они доверчиво внимают рассказам бывалого журналиста. Чего только нет в мемуарах корреспондента «Таймс», больше похожих на авантюрный роман, нежели на строго документальное повествование, созданное на основе журналистских дневников! Здесь и существующие якобы в нашей стране «гетто для иностранцев», и мифы о «духовной подавленности» советских людей, «одурманенных коммунистической пропагандой», и «избавление Москвы от инакомыслящих» под «предлогом» превратить нашу столицу в образцовый город, и попытка доказать, что СССР — «родина и стимулятор международного терроризма».

Книга звучит в унисон с пропагандистскими призывами «команды Рейгана» разоблачать «происки Москвы», но с точки зрения реализма явно фальшивит. Кто же заказывает такую «музыку»? В качестве ответа на этот вопрос приведем опубликованный в нью-йоркской «Дейли уорлд» фельетон Майка Куина «Золотые трубы Йап-Йапа». На острове Йап^Йап готовятся к очередным свободным, демократическим выборам. Оказавшегося здесь журналиста приглашают участвовать в торжествах. Как проходит голосование? — спрашивает он. Очень просто, отвечают ему, — люди свое согласие или несогласие выражают тем, что дуют в золотые трубы… Наступил момент выборов. Вышли десять человек, подули в золотые трубы. Выборы окончены! Что же, никто не был против кандидатов? — спрашивает журналист. Может быть, и были, — отвечают ему, — только у них не было золотых труб, чтобы протрубить, в соответствии с демократией, свое несогласие.

Нужны ли комментарии? И так все понятно: у кого «золотые трубы», тот и диктует, тот и заказывает музыку.

Парадоксы этого «закона» нередко приобретают кощунственный характер. В 1983 году в ФРГ, в издательстве «Друффель-ферлаг», вышла из печати книга

Германа Гисслера «Другой Гитлер». Книга откровенно прославляла «выдающегося архитектора» и «обаятельного человека» — Адольфа Гитлера. Но, когда «Общество людей, преследовавшихся при нацизме» подало на издательство в суд, суд в иске отказал. Словом, «те, кто пропагандируют преступления СС и нацистских военных преступников, могут не опасаться должного возмездия», — писала по этому поводу газета «Тат» — орган Общества. Вроде бы свобода печати, свобода слова… Но вот другой пример — в той же ФРГ в феврале 1983 года суд по трудовым конфликтам земли Шлезвиг-Гольштейн санкционировал увольнение наборщика Дитера Шлихтинга из типографии «Норд-Оффсет Зонтаг унд Ваххольц» в Эллербеке за то, что он откровенно осудил выпуск издательством пронацистской, антикоммунистической литературы и отказался набирать эти книги.

К сожалению, наборщики французской типографии вовремя не забастовали и антисоветский роман «Попов» Поля-Лу Сулитцера вышел в свет, да еще и получил громкую рекламу масс-медиа правого толка. Еще бы, ведь роман формирует очень выгодный буржуазной идеологии имидж «экспансионизма СССР». Главный герой романа — «красный банкир» Попов — проник с «советским капиталом» в 450 тыс. западных фирм (!), воздействуя этим капиталом на биржу, вызывая панику, финансовые кризисы в странах Запада, а следовательно, и инфляцию, и безработицу… Вот такой незатейливый идеологический сюжет: и своих капиталистов и политиков, не сумевших справиться с экономическими трудностями 1980-х годов, обелили, и «красных» очернили.

Еще один удобный жанр — научная фантастика… Но поскольку новых романов, несущих в своих бумажных недрах нужные буржуазной идеологии имиджи, не хватает, изыскивают полузабытые старые и, если они «соответствуют», широко рекламируют. Но при продаже подержанного товара, в том числе и идеологического, как известно, не обойтись без конфуза. Такой конфуз произошел с попыткой преподнести в качестве «гениально сбывшегося пророчества писателя» роман Джорджа Оруэлла (настоящее имя Эрик Артур Блэр) «1984», написанный в 1948 году (некоторые критики высказывали предположение, что время действия было выбрано автором произвольно: он просто переставил две цифры, взяв за основу год издания книги). Незадолго до того Оруэлл разразился антисоветским романом «Ферма животных». Однако роман этот прошел как-то незаметно, не принеся ни славы, ни денег, ни творческого удовлетворения. А вот второй — антиутопия «1984» — стал, по свидетельству «ниспровергателей марксизма», «выдающимся антикоммунистическим трактатом».

Роман сделали даже обязательным чтением для американских школьников. Очень уж близки были организаторам антикоммунистического «крестового похода» зловещие пророчества Оруэлла. И тут произошла необычная метаморфоза: то, что одним показалось пророчеством относительно развития социалистического общества, в 1984–1986 годах многим представилось калькой с общества капиталистического. Ибо зловещие сцены чудовищной бездуховности, давления властей на психику рядовых граждан, отсутствие элементарных свобод, преследование инакомыслящих, — все, о чем Оруэлл писал как будто применительно к будущему коммунистическому обществу, сегодня воспринимается уж очень близким тому, что творится в «свободных» США. «Кошмары Оруэлла обернулись явью в обществе потребления» — таково было авторитетное мнение составителей сборника «Побываем в 1984-м», выпущенного в Нью-Йорке. Даже газета «Вашингтон пост», которую в прокоммунистических симпатиях обвинить трудно, писала в связи с наступлением 1984 года: «Придуманное Оруэллом «двоемыслие» (имеется в виду созданная фантазией писателя картина сосуществования в сознании человека регламентированного, обязательного для всех мышления и остатков собственных мыслей, — так, во всяком случае, это происходит с сознанием главного героя романа Уинстона Смита. — Г. М.) давно стало официальным языком и образом мышления в Вашингтоне».

«Книги, вот кто враг. Они извращают факты, приукрашивают реальность, заставляют размышлять, искажают сознание…»

Горькая ирония этих слов особенно понятна сегодня, когда книга оказывается в самом центре идеологической борьбы. Для наших идейных противников книга и враг, если она несет в себе правду, и сообщник, если под призывные звуки «золотых труб» формирует выгодные буржуазной идеологии имиджи. Пропагандистские имиджи, которые мы должны уметь распознавать.

Трудные пути прогрессивной книги в США

Фред Уайтхед, Джон Кроуфорд

Взаимоотношения между прогрессивной литературой и официальной идеологией в любой период времени были у нас сложны. Наш американский опыт свидетельствует о том, что экономические и политические кризисы приводят к созданию массовых оппозиционных движений, и движения эти рождают литературу, близкую их идеалам. За последние 100 лет это наблюдалось во время популистского взрыва 1980-х годов, в пору «золотого века» социалистического движения — с 1905 по 1920 год — и в период Великой депрессии 1930-х. Были, напротив, и «добрые времена», когда верх брал консерватизм: «джазовых 1920-х», молчаливого поколения 1950-х и так называемого «Я-поколения», перешагнувшего из 1970-х в 1980-е. Можно, разумеется, говорить лишь об относительной стабильности этих периодов, ибо «добрые» эти времена были, каждое по-своему, отмечены известным цинизмом, интеллектуальной робостью, в науке — отвлеченным академизмом, а в политике — подготовкой к войне. Но даже в годы репрессий создавалась прогрессивная литература: левая литература времен маккартизма и литература угнетенных национальных меньшинств в наши дни.

Подобного рода парадокс всегда следует принимать во внимание: разломы надстройки могут время от времени сопровождаться вспышками творческой энергии — свет литературы способен пробиваться и сквозь пелену неблагоприятных условий. Поэтому очень важно отдавать себе отчет в преемственности периодов культурной жизни, тем более что сегодняшняя картина ее чрезвычайно фрагментарна.

Нынешнюю ситуацию в США легче понять, если учитывать маккартизм 1950-х, который, наложив своего рода социальный запрет на радикальные идеи и все наследие радикализма, почти искоренил движение левых, вынудив его к отступлению на широком фронте. Можно привести тому множество примеров: массовые увольнения преподавателей школ и колледжей, киноработников и издательских редакторов; «черные списки» деятелей культуры; высылки, тюремные заключения коммунистов. Все это наложило глубокий психологический отпечаток на культуру Америки, вот почему и возникшее в 1960-е годы движение «новой левой», с его пафосом борьбы за гражданские права и против войны, никак не осмысляло себя в контексте национальной истории, оно было как бы лишено всякой опоры в прошлом. «Новые левые» нажимали на стихийность «хеппенинга» — в литературе это отозвалось «ротапринтной революцией»: кустарное производство книг, отпечатанных на мимеографе, выпуск малоформатных подпольных газет анархистского содержания. Продукция эта зачастую отличалась низким литературным качеством.

Хотя крупные коммерческие издательства публикуют время от времени прогрессивные книги, как правило, они остаются — в лучшем случае — в пределах либерализма. В 1950-е годы существовали реальные «черные списки» писателей-радикалов, сегодня книги откровенно левого толка просто объявляются «неприемлемыми для публикации». То, что произведения немногих талантливых писателей, выступающих за мир, таких, как поэт Уильям Стаффорд, прозаик Курт Воннегут и другие, выпускаются крупными издательствами, является лишь исключением, подтверждающим правило. Вот почему за рамками этой статьи останутся, сколь бы интересными они ни были, течения, охватываемые коммерческим книгоизданием — то есть монополистическими издательствами, располагающими огромными средствами для рекламы и сбыта своей продукции.

В периоды массовых движений — популистского 1890-х годов, социалистического 1910-х и коммунистического 1930-х — существовала широкая сеть распространения газет, книг и журналов. Почти непрерывно, начиная с 1910-х годов, действовала так называемая «малая пресса» — типично авангардистская, нечто вроде «надомного производства» для мелкой буржуазии, распространявшаяся тиражами в несколько сот экземпляров. Неровная в творческом смысле, склонная к манерности и самолюбованию, она привлекала тех, кто мог при случае восстать против пуританской традиции и ценностей истеблишмента. В то же время в рамках «малой прессы» работали и радикально и даже пролетарски настроенные писатели — среди них те, кто сотрудничал в издававшихся в конце 1920-х — в 1930-е годы журналах прозаика и публициста Джека Конроя «Поэт-мятежник. Интернационал песни», «Наковальня» и «Новая наковальня».

Конрой провозглашал: «Мы предпочитаем грубую силу изысканной банальности», выступая, таким образом, как решительный противник буржуазного нарциссизма и искренний сторонник пролетарской литературы. Позднее, в 1960-е годы, мы стали свидетелями учреждения Национального фонда помощи развитию искусств, включавшего и Программу по литературе, которая предусматривала содействие «малой прессе», видя в ней существенный резерв национальной культуры. Конечно, средства фонда отпускаются главным образом на осуществление замыслов самовлюбленной мелкой буржуазии, не имеющей, разумеется, ничего общего с интересами пролетарского искусства, но кое-что перепадает порой и различным прогрессивным начинаниям. Например, одна из финансированных Фондом программ стала свидетельством признания достижений ветеранов — Джека Конроя, Томаса Макграта, Меридел Лесур, Джона Бичера.

Нынешняя ситуация примечательна появлением нового передового отряда радикалов — пока еще весьма малочисленного и находящегося во враждебном окружении, располагающего скромными средствами и не имеющего необходимой организации, но гораздо решительнее других берущего на вооружение опыт радикальных движений прошлого (и извлекающего из него уроки!). Эта ситуация может быть проиллюстрирована на примере издания и восприятия творчества Томаса Макграта.

Он родился в Северной Дакоте в 1916 году в семье фермера. Учился в университете Северной Дакоты и Луизианы, работал сварщиком в судостроительной промышленности в Нью-Джерси, преподавал в различных колледжах и в 1950-е годы был в «черных списках». Первую книгу Макграта издал в 1941 году его друг Элан Суоллоу, организовавший в помещении гаража небольшую типографию. (Спустя много лет, уже после смерти Суоллоу, эта типография значительно расширилась, став одним из крупнейших издательств на Западе Соединенных Штатов.) В той же маленькой типографии была издана и эпическая поэма Макграта «Письмо воображаемому другу». Все 22 книги стихов и прозы Макграта вышли в различных маленьких издательствах. За более чем 40 лет работы ни одна из его книг не увидела свет в издательстве коммерческом.

Тем не менее Макграт известен теперь как один из лучших и наиболее полно осуществивших себя радикальных писателей — ветеранов нашей литературы. Его достижения в области эстетики и теории, равно как и в области собственно литературного творчества, оказали сильное влияние на политически ангажированных писателей молодого поколения. В 1983 году выходящий в родном штате поэта ежеквартальник «Норс Дакота куотерли» удостоил его подборки воспоминаний и стихов, а также очерков о его творчестве. Нам здесь, в Соединенных Штатах, было чрезвычайно приятно узнать, что московское издательство «Радуга» выпустило сборник его сочинений тиражом 50 тыс. экземпляров. Это самый большой тираж, каким его произведения выходили где бы то ни было в мире.

В числе радикальных писателей-ветеранов следует назвать и Меридел Лесур. До первой мировой войны ее деятельность была связана со старой социалистической партией. В 1924 году Меридел Лесур вступила в Коммунистическую партию. В 1930-х годах она приобрела большую известность как писательница, а в 1950-х годах была занесена в «черные списки». Многие ее работы в то время выходили в маленьких издательствах, хотя, как это ни парадоксально, несколько ее детских книжек были опубликованы в середине 1950-х годов и издательствами коммерческими.

«Уэст-энд пресс» первым начало переиздавать книги Лесур: в 1977 году оно выпустило два сборника рассказов, а затем роман «Девушка», написанный в 1939 году и напечатанный впервые лишь 40 лет спустя. Сборники ее избранных сочинений — от самых ранних до нынешних — напечатало влиятельное издательство

«Феминист пресс». Сборник разошелся в количестве 30 тыс. экземпляров. «Воскрешение» Лесур способствовало успехам женского движения, выразителем которого и является это издательство.

В своем творчестве Лесур всегда удивительно тонко чувствовала язык простых, трудовых людей, особенно ту его сферу, которую называют «устной традицией» — с ее золотоносной жилой фольклора, песен, анекдотов, историй и легенд. В более поздний период она еще углубила свое мастерство, прибегая к экспериментам в области формы — одновременно и общедоступной и новаторской, и создала то, что сама она называет «романом без существительных» (существительные, с ее точки зрения, — «изобретение капитализма»).

На девятом десятке она словно бы обрела второе дыхание, она колесит по стране на автобусах, записывая рассказы, выступает на самых разных собраниях и конференциях. Для сегодняшней американской литературы она то же, чем была, скажем, Анна Зегерс для литературы ГДР.

Таким образом, и Макграт и Лесур олицетворяют собой опыт великого и вдохновенного прошлого — не только творчеством, но и публичными выступлениями в самых разных концах страны, обширной перепиской, непоколебимой верностью духу прогрессивной и радикальной демократической культуры.

Феминистская пресса специализируется на выпуске произведений малоизвестных или забытых и непубликуемых книг, написанных женщинами, в том числе женщинами-работницами, как, например, Ребекка Хардинг Дэвис, или цветными, как Зора Нил Херстон. Она тесно связана со всевозможными женскими просветительскими организациями, программами в колледжах и университетах; печатает учебники, библиографии, различные пособия для этих программ. Правда, деятельность феминистской прессы сводится, скорее, к переизданию, нежели к публикации новых книг. В Соединенных Штатах женское движение весьма широко распространено и достаточно хорошо организовано, поддерживает множество связей, проводит постоянные конференции, издает самые разные журналы и т. д. В больших и малых городах по всей стране прогрессивную литературу широкого спектра можно найти только в магазинах, связанных с женским движением.

Другое важное достижение последних 15 лет — небывалый расцвет так называемых «этнических» издательств, выпускающих произведения писателей из угнетаемых национальных меньшинств. Можно, к примеру, назвать влиятельное издательство «Бродсайд пресс» Дадли Рэндолла, которое в 1960-е годы опубликовало произведения десятков авторов из движения «Черная власть». Некоторые из этих писателей выражали узконационалистическую точку зрения, но другие, такие, как Рэндолл, придерживались гораздо более широких интернационалистских взглядов. Факт исключительный: антология Рэндолла «Черные поэты» была выпущена большой коммерческой печатью и включает немало стихотворных подборок писателей — активистов движения, что делает ее признанным эталоном такой литературы.

Нью-йоркское издательство «Китчен тейбл пресс», руководимое коллективом женщин, просуществовало не так уж долго, но успело продать несколько тысяч экземпляров антологий цветных писательниц, особенно нынешнего поколения. Эти книги, широко представившие их лучшие работы, получили положительную оценку и были включены в программы многих колледжей и университетов. Несомненно, они восполнили недостаток в литературе этого типа, спрос на которую большие издательства удовлетворять не стремятся.

Испаноговорящие общины в Соединенных Штатах весьма разнообразны по этническим и культурным традициям — от пуэрториканцев и доминиканцев, живущих преимущественно в Нью-Йорке и на Восточном побережье, до мексиканцев, обосновавшихся на Юго-Западе. Последних иногда называют «чиканос», и термин этот распространяют порой на испаноязычные общины Америки вообще (хотя по этому вопросу очень много спорят: какое определение уместнее — народы испанской ли, латинской ли культуры…). Так или иначе, но именно эта культура, быстро развиваясь, выдвинула множество хороших писателей. Пожалуй, самый известный из них сейчас Рудольф Анайя. За последние десять лет его роман «Благослови меня, Ультима», выпущенный еще одним из маленьких издательств, разошелся тиражом более 200 тыс. экземпляров. Рассказ о судьбе маленького мальчика из небольшой отдаленной деревни ведется в романе на фоне событий, происходящих в Нью-Мехико во время второй мировой войны. В подлинно лирической манере здесь живо воссоздана богатая фольклорная традиция «чиканос».

В одном из номеров «Контакта П», журнала, выпускаемого «малой прессой», дан обзор более 30 книг, созданных авторами из латинских общин по всей стране. Большинство из них вышли в последние два года. Этому направлению культуры значительный импульс сообщили мексиканская школа муральной живописи, а также творчество Пабло Неруды, Габриэля Гарсиа Маркеса и Эрнесто Карденаля.

Литературное творчество коренных американцев, или индейцев, в последнее время также переживает возрождение, особенно после знаменитого восстания индейцев в Вундид Ни в 1973 году и последовавших за ним преследований многих участников движения за равноправие индейцев. В стране существует множество активно действующих индейских газет и журналов. Издательство колледжа общины навахо в Аризоне выпустило представительную антологию произведений малых жанров художественной прозы, созданных коренными американцами. Ее прекрасно составил Саймон Ортис — сегодня, с нашей точки зрения, один из лучших прозаиков в стране.

Ортис также пишет стихи и выступает как публицист, рассказывая о нищете и угнетении своего народа, — в частности, описывает ситуацию на железных дорогах и урановых шахтах. С горечью говорит он о расизме, составной части системы угнетения. Примечательно, что Ортис понимает необходимость совместной с представителями других рас борьбы против этого зла. Он помнит и упорно напоминает о великих битвах — таких, как восстание индейцев пуэбло 1680 года, как ужасная резня при Сэнд-Крике в 1863-м, тем самым восстанавливая существенные связи между нашим настоящим и прошлым.

Нас очень обрадовал факт недавней публикации антологии литератур коренных американцев (включающей и произведения Ортиса) в СССР, стране, постоянно показывающей пример заботы о сохранении и развитии языков, литератур и культур национальных меньшинств.

Продолжая обзор, следует сказать, что у пролетарских писателей США до недавнего времени не было необходимой организации. Несомненно, есть немало хороших рабочих писателей почти в любой отрасли промышленности, но в литературном мире к ним относятся более пренебрежительно, чем к кому бы то ни было. Коллектив авторов и художников издающегося в Пенсильвании журнала «Миллханк геральд» составляют рабочие сталелитейных заводов Питсбурга. Не ограничиваясь изданием журнала, они постепенно вторгаются и в сферу телевидения, выступая на актуальнейшие темы безработицы и обнищания городов.

Отличный небольшой журнал «Токинг юнион» выходит три раза в год. Он сосредоточивает внимание на истории рабочего движения, фольклоре, народной музыке. Тираж его невелик, но качество высоко.

Эмманюэл Фрид — пожалуй, лучший наш драматург, пишущий на рабочую тему. За последние десять лет его пьесы ставились в ряде театров по всей стране. Например, «Птица додо» рассказывает о рабочем-литейщике, который в условиях всеобщей жестокости и насилия пытается побороть в себе отчаяние и привычку к выпивке. Что особенно следует подчеркнуть, говоря о пьесах Фрида, это отсутствие в них какой бы то ни было сентиментальности и идеализации рабочих. Автор рисует представителей рабочего класса в условиях капитализма во всей реальной сложности их характеров, со свойственными им заблуждениями и мучительной смятенностью.

Ключевой для рабочих писателей США остается проблема слабой организации профсоюзного движения, особенно политической робости его «лидеров», опасающихся радикализма, исконно присущего народной истории и народной культуре. Не случайно, кстати, иные из этих «лидеров» в своей политической деятельности связаны ныне с ЦРУ и правым крылом социал-демократии. И хоть пролетарская литература сохраняет определенную жизнеспособность и сегодня, нынешний этап ее развития, быть может, самый трудный.

Следует отметить роль университетов и колледжей: некоторые публикуют время от времени неплохие книги прогрессивного направления. К примеру, издательство университета штата Луизиана выпустило весьма ценное собрание печатных работ и выступлений Кейт Ричардз О'Хэйр, которую в 1910-е годы называли «первой дамой американского социализма». А издательство университета штата Оклахома вновь напечатало автобиографию Оскара Эмеринджера, современника О’Хэйр, известного в те времена как «Марк Твен американского социализма».

Издательство университета Небраски наметило широкую программу переиздания важнейших произведений литературы американского Запада и Среднего Запада, в частности, недавно здесь вышла вновь «Страна северной звезды» — поэтическая история американского народа, написанная Меридел Лесур. Интересный факт, связанный с этой программой: издатели ухитряются продавать свои книги не только в книжных магазинах, но л в музеях, туристских центрах и даже на автостоянках магистралей, чтобы американцы могли встречаться с хорошей литературой и в самых «нелитературных» местах.

Наконец, существуют некоторые левые в политическом отношении издательства, которые время от времени выпускают художественную литературу. Издательство «Интернэшнл паблишерз», издавна связанное с Коммунистической партией, нынче в основном посвятило себя выпуску книг по общественно-политическим наукам. Аналогично и независимое левое «Мансли ревью пресс» проявляет большой интерес к социальным наукам, но, случается, печатает и значительные произведения художественной литературы.

«Лоренс Хилл и К°» из Коннектикута издает классические романы радикального направления: «Железную пяту» Джека Лондона, «Обездоленного» Джека Конроя (последний недавно вышел в СССР в 45-томной Библиотеке литературы США).

Необходимо также помнить, что в той области литературы, которую мы здесь рассматриваем, постоянно пересекается множество различных течений и происходит их взаимное обогащение. Скажем, Саймон Ортис решительно возражает против того, чтобы его считали только «индейским писателем». Он ощущает себя шире — писателем рабочего класса.

Как же распространяется прогрессивная литература? Вопрос ключевой.

В течение нескольких лет Программа по литературе Национального фонда помощи развитию искусств выделяла кое-какие средства на распространение и таких книг. Однако позднее субсидии на нужды книготорговли были резко сокращены. Тем не менее с 1978 года существует книготорговое агентство «Мидуэст дистрибьютора» (Канзас-Сити), которое способствует распространению продукции «малой прессы» не только в своем ареале, но и на остальной территории страны. Оно выпускает ежегодно около 100 каталогов и периодические приложения к ним. Разработав две специальные программы (первая связана с темой труда в литературе, вторая — с многонациональной литературой страны), оно стремится познакомить читателей со всеми опубликованными книгами писателей-ветеранов, таких, как Макграт, Лесур и Конрой, а также бурно заполняющих литературную арену молодых авторов. Это агентство регулярно поставляет книги в более чем 100 магазинов, а кроме того, обслуживает учителей, индивидуальных покупателей и библиотеки.

К сожалению, маленькие книжные магазины имеют тенденцию к исчезновению, так как не выдерживают конкуренции с монополистическими книжными концернами, сосредоточивающими свои магазины в больших торговых центрах. Подавляющее большинство книг, выходящих сегодня в Соединенных Штатах, продается через посредство всего лишь трех гигантских концернов. Подобно коммерческим издательствам, они не заинтересованы в продаже книг прогрессивных и радикальных авторов, которым, следовательно, самим приходится пробивать себе дорогу к покупателю.

Нельзя не сказать о том, что прогрессивные книги не столь уж часто включаются как учебные тексты в программы школ и колледжей. Зачастую и прогрессивно, более того — радикально настроенные педагоги опасаются использовать подобные произведения даже на университетском уровне. Таким образом, страх перед репрессиями эры маккартизма сказывается еще и сегодня, усиленный волной аналогичных репрессий и увольнений, имевших место во времена Никсона.

Есть, правда, бесстрашные учителя, особенно среди представителей угнетаемых национальностей, для которых вопрос стоит буквально так: сохранится или не сохранится их национальная словесность как таковая.

Рассмотренные здесь процессы развиваются более или менее параллельно, но сливаются нечасто, разве что случайно. Талантливые писатели есть, разумеется, везде, но обычно их творчество существует в региональном и (или) этническом контексте, а порой и вовсе изолированно, что является следствием индивидуализма, распространенного в нашем обществе в целом. Сегодня, однако, можно обнаружить гораздо больше, чем каких-нибудь пять лет тому назад, нитей, связывающих различные национальные меньшинства между собой и даже в какой-то степени их — с белым большинством населения страны. Эти факты полностью игнорируются и замалчиваются официальными средствами массовой информации, такими, как влиятельные газеты, телевидение и либеральные журналы.

Можно выделить три типа прогрессивных книг, пользующихся наибольшим спросом: 1) произведения, обладающие высокими литературными достоинствами и отвечающие задачам определенного движения (Меридел Лесур и женское движение, Рудольфо Анайя и «чиканос»); 2) широкоохватные и хорошо составленные антологии; 3) прошедшая проверку временем классика — к примеру, автобиографии активистов массовых движений, таких, как Матушка Джонс.

Кстати, весьма поучителен факт неизменной популярности автобиографий как прогрессивного жанра нашей литературы. Вероятно, эта популярность основана на неотъемлемой черте нашей культуры — богатой традиции «рассказывания историй», восходящей к творчеству Ирвинга и Твена, идущей еще дальше, в глубь веков, к фольклорной культуре. Кроме того, жанр автобиографий дает читателю непосредственно, «из первых рук» представление об описываемых событиях, сообщая произведению дух истинного реализма, противостоящий лживому идеализму массовой буржуазной культуры.

Нарисованная картина, при всей ее фрагментарности, свидетельствует о жизнеспособности прогрессивной литературы, но также и о немалой раздробленности сил прогрессивных литераторов. Художественное качество этой литературы нынче гораздо выше, чем 15 или даже 10 лет назад, она стала более зрелой, обогатилась опытом и знанием, добытыми нашими предшественниками, теми, кто шел впереди нас. Наши лучшие молодые писатели, выходя из определенной местной среды, поднимаются до осмысления проблем своего региона и — шире — своей этнической группы, а в последнее время устанавливают связи и с другими этническими объединениями.

Но среди нерешенных наших проблем — отсутствие прогрессивного общенационального журнала, освещающего вопросы культуры, такого, какие у нас существовали начиная с 1910-х до 1940-х годов и даже в 1950-х. Кроме того, нам недостает сплоченной писательской организации работников культуры, четкой политической программы и регулярных мероприятий типа конференций и фестивалей, привычных сегодня для социалистических стран и даже для многих стран Западной Европы.

На протяжении всей своей истории американцы ставили во главу угла не чтение и образование, но Действие. Затруднения, порождаемые экономическим кризисом, стимулируют развитие многих из перечисленных выше тенденций, общественных движений и групп, теснее сплавляют их, сплачивают союзы и массовые организации, политическая программа которых затрагивает и вопросы культуры, способствуя борьбе за наше общее будущее в мирном мире.

Перевод с английского И. Дорониной

Изгнание совести

В. Симонов

В других американских семьях перед обедом молятся. Складывают ладони у подбородка и молча застывают над тарелкой.

Здесь играли музыку. Отец, седой, красивый своей мудрой старостью патриарх, играл на скрипке то, что играл, наверное, всю жизнь — скачущий, прозрачный мотив. В нем было что-то от шарманки: неторопливый, размеренный бег мелодии по кругу.

Под такую музыку в салунах танцуют «сквэрданс» — народный танец американской глубинки. Здесь, в городе Альбукерке, он еще не пал ниц перед рок-музыкой. Альбукерк — это в приграничном штате Нью-Мексико. В краю еще не вытоптанных традиций.

Потом сели за праздничный стол, к пирогам с почками, с яблоками.

Сегодня, 28 марта — юбилей отца. Джону Рэндоллу исполнилось восемьдесят лет.

Только почему невесело за этим семейным столом, вокруг которого в кои-то веки сошелся вместе весь клан Рэндоллов?

Стол небольшой, круглый. Все сидят рядом, локоть к локтю. Но что-то недоброе уже витает над этим местом семейных трапез, что-то уже отсекает Маргарет от домашнего очага, возводит невидимую стенку между ней и гнездом Рэндоллов, городом Альбукерком, самой Америкой.

Власти щедро одарили старика отца к юбилею — в этот же день суд в Эль-Пасо, штат Техас, окончательно отказал его дочери в американском гражданстве» Маргарет Рэндолл, американку, рожденную от американцев на земле Америки, известную поэтессу и публициста, автора 40 книг, профессора университета штата Нью-Мексико, исследователя латиноамериканской культуры, талантливого фотожурналиста, хотят изгнать из ее собственной страны.

Где-то в недрах госдепартамента люди в мышиных костюмах без устали множат обращения к другим государствам — главным образом социалистическим — с призывом не чинить препятствий объединению семей. Семья… Хельсинки… Заключительный акт… Кто-то на перекрестках Нью-Йорка приколачивает таблички к уличным фонарям: тупик имени такого, садик имени сякого. Увековечивают неких «восточных диссидентов».

А вот вам американская семья Рэндоллов. Ее бестрепетно рубят пограничным шлагбаумом на две части. Дочь гонят прочь от престарелых родителей — пусть помирают в одиночестве. Надо проучить.

За мысли оставляют без отчизны. За творчество — без родного дома.

И что-то не слышу я стука молотков местных правозащитников, приколачивающих к уличному фонарю табличку: «Авеню Маргарет Рэндолл». Все тихо в казенной Америке. Торжественно молчит она, до предела довольная собой.

Только бьются в этой тщеславной тишине, мечутся загнанные звуки скрипки на том семейном юбилее в Альбукерке, что обернулся мигом разлуки. Старик Рэндолл играет теперь ленноновскую мелодию «Дайте миру шанс». Он помнит, как с этим гимном «цветочных детей» юная Маргарет вступала в жизнь…

КОЛЬЦО ИЗ ТУСКЛОГО МЕТАЛЛА

«Я решила: если хочу стать поэтом, нужно поселиться именно там», — скажет через много лет Маргарет Рэндолл.

Там — это в нижнем Манхэттене, в шумных, не засыпающих ночью кварталах Гринвич-Виллидж, обители нью-йоркской богемы и тогдашних битников.

В конце пятидесятых Маргарет ютилась там в комнатушке, пристроенной к художественной галерее, где подрабатывала, грунтуя холсты, позируя живописцам, и писала стихи. Сначала это были подражания кумиру юного поколения Аллену Гинзбергу. Потом зазвучал собственный голос.

О политических симпатиях юной поэтессы знал весь город. ФБР не нужно было посылать к ней филеров — бери фотоаппарат и щелкай. Вот она на демонстрации солидарности с моряками корабля «Санта Мария», взбунтовавшимися против тирании в Португалии. Вот подписывает манифест артистического Нью-Йорка, осуждающий вторжение в залив Свиней. Опять демонстрация против строительства ядерных убежищ. И снова с мегафоном в руках там она, Маргарет Рэндолл: «Не верьте, люди! Ядерную войну в погребе не пересидишь!»

Романтические ветры юности заносят ее в Мексику.

Здесь нищета хуже, чем в Нью-Йорке. Отсюда пристройка к художественной галерее в Гринвич-Виллидж кажется дворцом. Маргарет работает акушеркой в бедняцких кварталах.

Борьба против социальной несправедливости становится для Маргарет призванием жизни. А оружием — печатное слово. Вместе с мексиканским поэтом Серхио Мондрагоном она редактирует знаменитый двуязычный литературный журнал «Эль-Корно Эмплумадо», тот, что стал духовным мостом между писателями-демократами Северной Америки и Мексики.

Журнал, конечно, не кормил — он сам существовал на пожертвования. Маргарет перебивалась уроками английского, переводила рисованные книжки — «комиксы», но на жизнь все равно не хватало. Статус иностранки обрекал на низкооплачиваемую работу. Трое детей подрастали, их рубашки ветшали, башмаки разваливались, а в семейном кошельке было больше счетов, чем монет.

Вот когда Маргарет решилась на этот шаг — приняла мексиканское гражданство. По законам это вовсе не обязывало ее отказываться от гражданства американского. Но американское консульство, что давно шпионило за «красной» поэтессой, почуяло: вот он, сладкий миг мщения! У Рэндолл отняли паспорт с лысым американским орлом, а с ним формально и родину. Началось линчевание мыслей.

А мысли Маргарет устремлялись в те латиноамериканские края, где зарождались новые отношения человека с обществом.

В 1967 году она едет на Кубу на писательскую конференцию.

«Куба перевернула всю мою жизнь, — скажет она потом репортеру «Вашингтон пост». — Перевернула целиком. Политически. В социальном плане. В личном».

«Перевернула? — усмехнулся агент ФБР, аккуратно вклеивая газетную вырезку в досье Рэндолл. — Ну, ну. Припомним». Фэбээровские папки пухли, выстраивались, как шеренга полицейских.

Октябрь 1974-го. До падения Сайгона остаются считанные месяцы. Чутко улавливая творческой душой, где именно делается история, Маргарет Рэндолл летит на место событий. Ее вывод: американский солдат во Вьетнаме вполне подходит под определение военного преступника.

Вернувшись из поездки, Маргарет выплескивает свои думы, настроения в статье для американского журнала «Дух народа».

«Война кончилась, и вьетнамская революция одержала свою величайшую победу, — пишет она. — Империализм США потерпел крупнейшее поражение. Это стратегический поворотный пункт в его скольжении к закату».

Слова еретика. А если учесть, что Белый дом как раз зашелся тогда в трауре по вьетнамской неудаче, то вообще антигосударственное подстрекательство. На Маргарет Рэндолл спустили газетчиков пожелтее: «Предательница! Сначала родину променяла, теперь сыплешь ей соль на рану!»

Один репортер углядел на руке у Маргарет странное, из тусклого серого металла кольцо. А это что такое?

Оказалось, выковано из брони американского бомбардировщика, сбитого над Вьетнамом. В память о миллионах безвинных крестьян, кого крылатый американский гуманизм благословил с небес напалмом.

Из кольца мигом раздули грязную сенсацию: «Она носит украшение, сделанное из гробов наших боевых пилотов! Окольцованный агент мирового коммунизма!..»

Ракурс травли был один и тот же: «неопатриоты» глумились над патриотом.

Маргарет Рэндолл влекло домой, в Соединенные Штаты. В марте 1984 года, оказавшись здесь с временной визой, она пришла на прием к чиновнику службы иммиграции и натурализации:

— Настаиваю, чтобы мне вернули американское гражданство…

В ЧЕМ КАЗЕННОЕ СЧАСТЬЕ?

На телефонной линии Нью-Йорк — Альбукерк бушуют, накатываются волнами статические разряды. Говорю с Шерон Декайзер, близкой родственницей Маргарет, ее большим другом. Самой писательницы нет — собирает материал для новой книги где-то на Восточном побережье.

Хочу разобраться в фактах, вокруг которых недобро кружит здешняя пресса. Чем вызвана просьба Маргарет Рэндолл о возвращении? Ведь пишут разное: «Радикал берется за ум», «Все мы в юности марксисты…»

«Ее убеждения не изменились, — отметает эти газетные «шапки» моя собеседница. — Чему меняться? Это уже не просто мировоззрение, это пятьдесят лет жизни».

Дело в другом, объясняет она. Прежде всего Маргарет имеет на американское гражданство все права. Ведь вы помните, как его у нее отобрали? Подло, без необходимого по американским законам добровольного и осознанного согласия.

Кроме того, многое изменилось в личной судьбе писательницы. Два года назад она вышла замуж за известного американского поэта Флойда Александера — еще один, кстати сказать, бесспорный резон, чтобы вернуть то, чего ее лишили. Родители у Маргарет в преклонном возрасте, за ними надо ухаживать. Наконец, сама она считает, что только в родном доме найдет сейчас тот душевный покой, который необходим, чтобы осмыслить испытанное, пережитое за 20 лет скитаний.

В конце концов, чем опасна Америке ее преданная, талантливая дочь, отлученная только за один грех — вольные мысли?

«Опасна!» — шепнули штемпелем чины службы иммиграции и натурализации. 11 октября 1984 года они учинили Маргарет Рэндолл многочасовой допрос: во что веруешь, каким богам поклоняешься? Затем какой-то идеологический эксперт изучил пять из сорока книг Рэндолл.

В итоге на свет появилась такая литературно-полицейская рецензия: «Ее сочинения выходят далеко за рамки простого несогласия или критики Соединенных Штатов и их политики».

Соответственно служба иммиграции и натурализации отщелкала в какой-то графе 2 октября 1985 года: в просьбе о возвращении гражданства отказать. Предложить выехать из США до 30 октября, а если не выедет — депортировать силой.

Все. Толстые папки захлопнулись. Ящики картотек задвинулись.

Писательница и профессор университета Маргарет Рэндолл перестала существовать для чиновничества, раскатывающего красные ковры перед беглым диктатором Тхиеу и окружающего облаком гостеприимства гаитянского тирана Бэби-Дока.

Не страдаешь ли ты моральным дальтонизмом, казенная Америка? Предаешь анафеме за мысли.

Но у очень многих американцев нормальное зрение. Неправедное изгнание Маргарет Рэндолл подняло шторм протестов. Одиннадцать писателей, в том числе Артур Миллер, Уильям Стайрон, Курт Воннегут и Норман Сейлер, возбудили судебный иск с требованием пересмотреть решение о депортации. Две общественные организации — «Центр конституционных прав» и «Американский союз за гражданские свободы» — назначили адвокатов, чтобы защищать Маргарет Рэндолл в суде. По всей стране идет сбор денег в помощь писательнице.

Настроения этой встревоженной Америки точно выразил Джон Николс, автор книг «Возвращение домой» и «Нирвана блюз». «Когда правительство США преследует деятелей культуры такого масштаба, как Маргарет Рэндолл, — воскликнул он, — это трагедия! Настоящая трагедия!»

Зато так называемые «профессиональные правозащитники» вдруг впали в немоту. На недавнем 48-м конгрессе Пенклуба в Нью-Йорке я, как ни прислушивался, имени Рэндолл так и не услышал. А ведь бедняжку свободу творчества и злюку цензуру в иных речах поминали в каждой фразе.

Пляска прессы вокруг дела Рэндолл подняла со дна, взбаламутила все темные силы, какие только есть в Америке, — неонацистов, куклуксклановцев, фанатиков формулы, т. е. всего «белого, англосаксонского, протестантского». В университетский кабинет Маргарет вломилось нечто небритое, в нахлобученной бейсбольной кепке: «Вот что, комми! Убирайся живой или унесут в гробу!..» Группа студентов — «неопатриотов» из тех, кто создал группу «за точность в науке» и шпионит за прогрессивными преподавателями колледжей, подбросила конверт. Там был автобусный билет Альбукерк — Эль-Пасо и несколько долларов на такси — ровно до городка Сьюдад-Хуарес, что по ту сторону мексиканской границы.

Жижа разгоряченного неомаккартизма выталкивала честную совесть за пограничный шлагбаум.

И, наконец, 28 марта 1986 года, в день отцовского юбилея, суд в Эль-Пасо подтвердил тот самый приговор Маргарет Рэндолл, рожденной в Нью-Йорке 6 декабря 1936 года, — гражданство США не возвращать. Ни сейчас, ни в будущем.

— Более грубое нарушение наших иммиграционных законов и международных норм трудно вообразить. Судили не по обстоятельствам дела. Судили за то, что у человека в голове, — говорит Дэвид Коул, один из защитников Маргарет Рэндолл. Мы беседуем с ним в нью-йоркском отделении «Центра конституционных прав».

— Какие международные нормы вы имеете в виду?

— Устав ООН. Заключительный акт Хельсинкского совещания. Везде есть положения, касающиеся объединения семей. В Эль-Пасо их растоптали.

— Что же дальше?

— К сожалению, с формальной точки зрения писательница теперь навсегда останется иностранкой в своем отечестве. Да еще неизвестно, останется ли. В июле суд будет решать, дать ли ей постоянный вид на жительство.

— Надежда есть?

— Мало. Против Рэндолл используют закон Маккарена — Уолтера, а вы знаете, что это такое. Ссылаясь на него, суд в Эль-Пасо, скажем, утверждал, будто Маргарет «не способствует счастью Соединенных Штатов». Есть в законе и такая формулировка, запрещающая въезд в страну.

— А в чем счастье, там не говорится?

— Выходит, в репрессиях…

«Я — АМЕРИКАНКА!»

Закон Маккарена — Уолтера, принятый в 1952 году, — это страшное проклятие, оставленное Америке эрой маккартизма.

На сегодняшний день в нем перечислены 33 причины, по которым можно отказать иностранцу во въезде в Соединенные Штаты. Нежелательны прежде всего преступники и лица с опасными заразными заболеваниями. Но острие закона направлено, конечно, против «заразных идей». Он запрещает доступ в страну лицам, которые или исповедуют сами, или имеют какое-то, пусть самое косвенное, отношение к тем, кто исповедует «экономические международные и правительственные доктрины мирового коммунизма».

Короче, надо думать в унисон Вашингтону. Мыслишь иначе? — Подрывной элемент. Стоп, въезда в США тебе нет.

Черносотенный характер этого законодательного сочинения открылся еще Гарри Трумэну. «Редко какой закон демонстрировал такую подозрительность как к собственным гражданам, так и к чужестранцам — причем во времена, когда мы нуждаемся в единстве у себя дома и в доверии наших друзей за рубежом…» — признал он. Тогда же, в 1952 году, президент наложил на законопроект вето, но ему не хватило двух голосов в сенате и восемнадцати — в палате представителей. По сей день этот закон остается позором Америки. И коньком реакционеров.

«Хотя администрация Рейгана не пускает в страну, пожалуй, столько же людей, сколько и предыдущие администрации, последние запреты на въезд особенно

бросаются в глаза, — пишет американский журнал «Импэкт», — ссылаясь на коммунистические связи или защиту национальных интересов, рейгановская администрация отказывает активистам движения за мир, сторонникам ядерного разоружения и защитникам окружающей среды». А поскольку хорошие писатели не прячутся от всех этих важнейших проблем, то и писателям — тоже.

В разное время нежелательными для США по этой причине были Габриэль Гарсиа Маркес, Карлос Фуэнтес, Грэм Грин, Фарли Моуэт, Клод Симон…

В случае с Маргарет Рэндолл постыдный закон применили даже не к иностранному лицу — а к дочери Америки.

Что все-таки есть такое в ее книгах, от чего здешние верхи приходят в бешенство?

…Я перечитываю изданные в Нью-Йорке и Канаде томики в скромных бумажных обложках, листаю страницы с талантливыми, говорящими о зорком глазе автора фотографиями и, кажется, начинаю понимать, почему чинам из службы иммиграции так хочется изгнать из Америки «красного дьявола».

Маргарет пишет не просто о Кубе, Никарагуа, Вьетнаме. Она сопоставляет социальную новь этих государств с хорошо знакомым ей официальным ликом самой богатой страны Запада и дает возможность читателю самому сделать вывод.

«Женщины Кубы: 20 лет спустя». Издана пять лет назад. Но трудовая Америка по-прежнему зачитывается этой книгой. Как решают женский вопрос на мятежном острове? Маргарет Рэндолл рассказывает об этом в форме бесед с простыми американками.

«Мой кубинский опыт, который я несла в эти пестрые аудитории, подвергался проверке, обсуждался, обогащался этими людьми, принадлежавшими к разным социальным слоям, — пишет автор. — Студентки из национальных меньшинств, студентки, совмещающие учебу с трудом, хотели знать, действительно ли на Кубе нет больше безработицы. Мои студентки из колледжа писали сочинения о том, как некоторые перемены в жизни кубинской женщины соотносятся с их собственной жизнью…»

Вот это «соотношение» и есть тот страшный криминал, за который власти травят Маргарет Рэндолл.

Ее книга блестяще доказывает: освобождение женщины приходит вместе с социальной революцией.

В Америке же, иронизирует автор, теория другая. О ней кричит реклама дамских сигарет «Ларк Лайт», которой обклеены городские автобусы. На плакатах шикарная блондинка пускает кольца дыма в лицо еще более шикарной брюнетке. Подпись: «Я прошла долгий путь, крошка, в борьбе за свои женские права! Теперь у меня есть свои собственные сигареты!»

В книгах «Дочери Сандино» и «Решаясь на сальто в воздухе» Маргарет Рэндолл исследует средствами страстной публицистики душу другой запретной страны — Никарагуа. Это серия интервью с никарагуанскими писателями, с активистками женского движения. В то время как администрация Рейгана уже отсчитывает 100 миллионов долларов на свержение правительства сандинистов, читатель книг убеждается: народ Никарагуа приветствует революционные перемены и готов на все, чтобы отстоять их от «контрас», этих наймитов ЦРУ.

И снова — сопоставления, разрушающие неправду. Вот что более всего ненавистно вашингтонским цензорам.

В предисловии к книге «Решаясь на сальто в воздухе» Маргарет Рэндолл пишет: «Мы говорили о том, каково значение искусства в потребительском обществе и каково его значение в новом обществе Никарагуа, где люди, прошедшие через дорого оплаченную ими войну, строят мир, где каждую моральную и художественную ценность поднимают с пола, отогревают в руках, изучают, оценивают в сопоставлении с препятствиями, которые могут сокрушить ее, а затем… бережно взращивают».

Для Вашингтона Маргарет Рэндолл — опасность, от которой надо избавить страну. Для истории она вдохновенный летописец социального прогресса американского континента. Не случайно герои ее книг вдруг как бы сходят со страниц на авансцену мировой политики.

Одна из глав «Дочери Сандино» посвящена Норе Асторга, бойцу Фронта национального освобождения имени Сандино, матери четырех сыновей, совершившей легендарный подвиг. В годы гражданской войны она помогла патриотам казнить генерала Переса Вегу, ближайшего приспешника Сомосы, агента ЦРУ и садиста, которого вся страна прозвала псом.

Теперь я часто вижу эту изящную, волевую женщину в коридорах небоскреба на Ист-Ривер. Нора Асторга достойно представляет Никарагуа в Организации Объединенных Наций.

Талант Маргарет Рэндолл отдан идеям и людям, за которыми будущее Западного полушария. О себе она говорит так:

— Когда меня спрашивают, «кто ты такая?», я всегда отвечала и буду отвечать: «Я — американка!»

Маргарет Рэндолл права — совесть страны неподвластна изгнанию.

Падение престижа американской книги за рубежом

А. Брук

Дж. Й. Коул, исполнительный директор Книжного центра США, отмечает, что с середины 1960-х годов наблюдается резкое падение экспорта американской книги, уменьшение числа частных и государственных организаций по распространению американской литературы в зарубежных странах, сокращение объема книжной продукции, издаваемой в США для распространения за рубежом. Так, с 1963 по 1982 год за рубежом было закрыто более пятидесяти американских библиотек, а число книг (в основном переводов с английского), изданных Информационным агентством США (ЮСИА) в соответствии с принятой программой книгоиздания, по сравнению с 1965 годом сократилось более чем в 20 раз (12,5 млн. в 1965 году и 600 тыс. в 1982 году).

Книжный центр США и международное отделение Ассоциации американских издателей поручили консультанту по вопросам книгоиздания К. Г. Бенджамину провести подробное исследование причин сокращения распространения американской книги за рубежом и выработать рекомендации для выхода из создавшегося положения.

Доклад, подготовленный на основе результатов исследования, назван «Падение престижа американской книги в развивающихся странах», однако он содержит информацию, касающуюся и других зарубежных стран. В докладе освещаются проблемы экспорта книг из США, значение издания литературы на различных языках, место и роль публикаций на английском языке в западноевропейских странах. Автор доклада сравнивает американскую программу пропаганды книги и чтения за рубежом с программой подобного рода в других странах. Приложение к докладу содержит статистические таблицы по экспорту различных видов книжной продукции с 1974 по 1980 год и распространению американских книг и журналов в странах Азии за 1954–1981 годы. Цифровые и графические данные свидетельствуют о неуклонном сокращении начиная с 1967 года числа книг (как на английском языке, так и переводных), изданных по программе ЮСИА для распространения за рубежом.

К. Г. Бенджамин объясняет создавшееся положение, названное в международной книжной программе ЮСИА 1981 года «книжным кризисом», причинами чисто экономического характера. В частности, он отмечает, что книжная продукция приносит сейчас весьма незначительную долю прибылей (всего 0,23—0,26 процента) в общем объеме американского экспорта. Таким образом, падение интереса частного сектора к книгоиздательскому делу вызвано, по мнению автора, нерентабельностью внешней торговли книгами.

Докладчик также серьезно обеспокоен сокращением правительственных ассигнований на книгоиздательскую деятельность и тем, что такие страны, как Великобритания, Франция и Советский Союз, легко заполнили пробелы, вызванные уменьшением экспорта американской литературы.

Участники симпозиума, на котором был прочитан доклад, проявили значительный интерес к книгоиздательской деятельности Советского Союза и отметили важнейшую роль СССР в современном книгоиздании. На симпозиуме также была признана весьма успешной реализация программ пропаганды книги и чтения за рубежом, разработанных специалистами из Великобритании. (Фонд 84 английских библиотек, расположенных в различных странах мира, составляет 1 млн 700 тыс. единиц хранения, т. е. в два раза больше, чем в американских библиотеках, находящихся за пределами США.)

Автор статьи в журнале Дж. Й. Коул отмечает определенные трудности частного сектора в реализации программ пропаганды американской книги за рубежом. Эти трудности во многом являются следствием государственной экономической политики Соединенных Штатов. Среди факторов, препятствующих выполнению программы бесплатного распространения американской книжной продукции в развивающихся странах, экспертами названы: величина американской экспортной пошлины, делающая более приемлемым для издателей уничтожение книг, чем передачу их в дар библиотекам, нехватка государственных и частных средств на транспортировку книг, опасения некоторых издателей, что практика бесплатного распространения книг вызовет падение спроса на книжном рынке, недостаток эффективных методов отбора литературы для бесплатного распространения.

В целом же автор считает, что главной причиной создавшегося положения является ослабление внимания американского правительства и американских книгоиздателей к пропаганде, изданию и распространению американских книг за рубежом. Подтверждением этому может служить высказывание заведующего отделом культурных центров и ресурсов ЮСИА Г. Брауна о том, что программы по пропаганде книг и чтения представляют собой один из наиболее вероятных объектов сокращения государственных ассигнований. Возможность преодоления финансовых трудностей он видит лишь в частных пожертвованиях, так как, по его мнению, нужды культуры и образования не являются вопросами первостепенной важности для нынешнего правительства США.

Диссидент Робин Гуд

В. Симонов

Охранник отбирает у меня папку для бумаг. Обшаривает взглядом с ног до головы, очевидно, в поисках емких карманов, где я мог бы унести ценный экспонат.

Таковых не обнаружено, и меня впускают в зал. Первое, на что натыкаюсь, — это портативный компьютер. На зеленоватом экране мерно, в ритм капель воды, которые камень точат, вспыхивают имена: Чарлз Дарвин, Теодор Драйзер, Уильям Фолкнер, Джозеф Хеллер…

Над каждым именем загорается надпись: «Подвергнут цензуре».

Где подвергнут? Кем? По какой причине? Не в курсе умный компьютер. Капли точат некое абстрактное зло почти вне времени и уж точно вне пространства.

Я в Нью-Йоркской публичной библиотеке. На выставке, угрюмо озаглавленной: «Цензура: пятьсот лет конфликта». Как поясняет проспект, имеется в виду «нескончаемая борьба между свободой выражения и угрозой угнетения» в применении к печатному слову.

Дерзко задумано! И главное, у кого обнаружилась такая тяга к защите общества! Деньги на организацию выставки дали нефтяной гигант «Эксон корпорейшн», некий «Фонд Дж. М. Каплана», журнальный концерн «Тайм инкорпорейтед» и прочие частные филантропы. В другой раз не скажешь, что будто капитал волнует лишь умножение прибыли.

Разумеется, если общество устраивает столь деликатную выставку, то уже сам факт свидетельствует о нравственном здоровье этого общества и его относительной непричастности к порицаемому явлению. Договорились? На выставке я обогатил себя несколько разрозненными, но любопытными сведениями.

В 1977 году в Англии жертвой цензуры стала гравюрка неизвестного художника. Вот она на стене под стеклом: кобыла взбрыкнула, и наездник летит в комической позе наземь. Подпись: «Лошадь Америка, сбрасывающая своего хозяина». Да-а… Надеюсь, организаторам выставки не влетит, если какой-нибудь вашингтонский чин усмотрит в экспонате предвыборную агитку демократов?

Где-то перед выходом на улицу экспозиция второпях касается положения в Соединенных Штатах. Ну что ж, немножко погрешили цензурой и американцы. Были отдельные эксцессы в историческом плане. Вот, скажем, отец нации Томас Джефферсон сочинил первый вариант Декларации независимости, а из него кто-то вырубил фразу о женщинах и рабах. Вот и обошли эти категории граждан равенством и свободой, что, впрочем, никак не умаляет ценности исторического документа.

Зато позднее цензура в Америке стала вымирающей особью, на манер китайской панды. Помнится, кто-то похитил пару абзацев в «Хижине дяди Тома» Бичер-Стоу, слегка пощипал твеновские «Приключения Гекльберри Финна» — и все. Вентиль хлещущего потока идей с тех пор не закручивали.

Более того, экспозиция намекает: одной голой цензурой типичного американца теперь не возьмешь. «Мы стали обществом, где чтение превратилось в необычный вид деятельности в отличие от обычных», — напоминает один из стендов. Обычный вид деятельности — это, скажем, просмотр телепередач. Так зачем кромсать книжки, если их все равно мало кто читает!

Тут маршрут выставки вытолкнул меня на улицу. Я вышел и вошел снова. Мне чего-то недоставало. Где «гвоздь» экспозиции? Где самый главный зал?

Разыгравшееся воображение в деталях рисовало мне его содержимое. В одном углу горой до потолка — те 600 названий книг, которые вышвырнуты сегодня с полок публичных библиотек США, изгнаны из школ, занесены в «черные списки» издательств.

«Убить пересмешника» Харпер Ли соседствует с «Дневником Анны Франк», «Венецианский купец» Шекспира с «Суровым испытанием» Артура Миллера.

Разные книги — разные обвинения. В одной слишком много жестокости, хотя речь идет о войне. Другая якобы аморальна — герой дважды воскликнул «черт возьми».

Нет маски, какую бы не напялило на себя чудовище здешней политической цензуры. Фред Хечингер, один из исследователей литературной инквизиции в Америке 1980-х годов, так объясняет ее нынешний разгул: «Это происходит потому, что хорошие книги часто заставляют читателя задуматься о нерешенных проблемах».

В отдельной витрине — «Приключения Робин Гуда». Подпись: «Опасный диссидент из Ноттингема. Призывает к перераспределению доходов».

И рядом — недавний доклад «Американского союза в защиту гражданских свобод», который обвиняет администрацию Рейгана в «беспрецедентной враждебности к свободе слова» и в создании «мощной системы цензуры внутри федерального правительства».

Где этот зал?

Охранник вернул мне папку и сказал, что о таком зале он не слыхал.

Возможно, в этом и состоит вся прелесть выставки в Нью-Йоркской публичной библиотеке. Сама тема цензуры — под цензурой.

«Дело Кёппена» еще не закрыто

Е. А. Зачевский

В Бонне после прихода к власти правительства христианских демократов вновь запахло «свежей краской, всеобщим обновлением и реставрацией». Эти слова Вольфганга Кёппена, выдающегося современного западногерманского писателя-антифашиста, относящиеся к первым годам существования Федеративной Республики, в значительной степени остаются верными и для нынешней ситуации в ФРГ. Призывы к «духовно-моральному обновлению» социально-политического климата в стране настойчиво раздаются сегодня в речах лидеров ХДС, которые любят называть себя «политическими внуками» Аденауэра.

Призывы эти были услышаны, и снова зазвучали «шлягеры» времен «холодной войны» о пересмотре восточных границ, о «сильной руке», о происках Москвы.

Со старыми «песнями» пришли и старые обиды, вспомнили и о старых врагах. В числе первых, на кого обратили внимание новоявленные «внуки» Аденауэра, был Вольфганг Кёппен, творчество которого вновь стало предметом отнюдь не литературной дискуссии, развернувшейся на страницах влиятельного журнала «Шпигель» и крупнейшей в Европе еженедельной газеты «Цайт».

Выбор объекта для дискуссии не случаен — в литературе ФРГ 1950-х годов, как, впрочем, и сейчас, не было и нет равных Кёппену по силе обличения всех и всяческих проявлений милитаризма, реваншизма и неонацизма. Три знаменитых романа писателя «Голуби в траве», «Теплица» и «Смерть в Риме» были настолько беспощадно разоблачительны по отношению к западно-германскому «обществу потребления», что буржуазная критика, окрестившая Кёппена эпитетами из арсенала геббельсовского ведомства («плохой немец», «вредитель», «безродный интеллигентишка»), предпочла замолчать эти книги.

Но замолчать такого писателя, как Кёппен, оказалось нелегко. И тогда была предпринята более тонкая попытка «обезвредить» смутьяна. Используя растущую с каждым годом известность писателя как в стране, так и за рубежом (он становится прижизненным классиком литературы ФРГ), критика начала превозносить блестящий стиль Кёппена (что само по себе верно), намеренно игнорируя при этом опосредованность этого стиля социально-политической проблематикой книг писателя. За всем этим кроется настойчивое желание заслонить общественно-политическое лицо Кёппена, завести писателя в священную рощу «каллиграфического эстетизма», да там его и оставить.

Однако и здесь не удалось достигнуть желаемых результатов. Кёппен не отказался от своих взглядов, хотя и вынужден был на длительное время как романист замолчать. Затянувшееся молчание Кёппена вызвало всевозможные догадки и домыслы, суть которых сводилась к тому, что писателям ранга Кёппена почти невозможно вести диалог с обществом, не желающим задуматься над своим будущим, равнодушным к социально-политическим проблемам. Так возникло «дело Кёппена», которое и по сей день еще не закрыто. Хотя на Кёппена в 60—70-е годы обрушился буквально поток литературных премий («Кёппена хвалили не за то, что он написал, а за то, о чем он умолчал», — язвительно заметил один из критиков), писатель не последовал совету видного представителя «группы 47» Вольфганга Хильдесхаймера лучше направить свои усилия на поиски общего языка с читателями, «чем говорить им обидные резкости, высмеивать их патриотизм или обращаться к ним с литературными манифестами, которые, по существу, видимо, правильны, но были бы действеннее и яснее, если бы не та тонкая ирония, которую немцы не могут переваривать».

Кёппен не поступился своими принципами, и об этом достаточно убедительно говорит автобиографическая повесть писателя «Юность» (1976), в которой он прямо заявил, что фашизм не есть случайное явление, а закономерное следствие развития страны, где преступнее действия военщины и промышленного капитала не получили должного отпора. И эта позиция писателя находит отклик у широких кругов читателей ФРГ.

События последних лет красноречиво говорят о том, что интерес к творчеству Кёппена, особенно среди студенческой молодежи, не ослабевает. В 1981 году прогрессивная общественность ФРГ широко отметила семидесятипятилетие Кёппена. Издательство «Зуркамп» к этой дате приурочило выпуск его книги «Жалкие писаки», вобравшей в себя статьи и эссе о литературе и встреченной восторженно критикой; в этом же году Кёппен читает в переполненных аудиториях университета во Франкфурте-на-Майне цикл лекций на тему «Является ли писатель бесполезным человеком?»; там же открывается первая выставка, посвященная Кёппену. В 1982 году писателю присуждается почетная премия города Мюнхена. В начале 1983 года на страницах газеты «Франкфуртер Альгемайне», а затем и отдельным изданием появляется его довоенный роман «Стена шатается»; осенью этого же года Кёппен становится первым лауреатом премии имени Арно Шмидта — неутомимого экспериментатора, одного из зачинателей современной литературы ФРГ.

Такая активность автора, которого некоторые критики поспешили списать в тираж, пришлась не по вкусу правым силам в ФРГ, и они развернули недвусмысленную кампанию по дискредитации его жизненных и творческих позиций. Показательно, что в этом хоре ниспровергателей особенно громко зазвучал голос шефа литературного отдела «независимой» газеты «Цайт» Фрица Раддаца, известного своим дремучим антикоммунизмом, научной некомпетентностью и задиристостью ультралевацкого свойства. Забегая вперед, можно добавить, что именно в силу этих своих качеств ему и пришлось в конце 1985 года уйти из газеты, ибо скандалы, возникавшие после публикаций Раддаца, не выдерживали никакой критики даже по западным меркам.

Для атаки против Кёппена Раддац использовал новейшие работы таких реакционных исследователей, как Г. Д. Шэфер и К. Прюмм, предпринявших попытку пересмотреть историю немецкой литературы XX века, и в частности, историю немецкой литературы периода фашистской диктатуры и первых послевоенных лет, связывая как бы воедино эти два взаимоисключающих этапа развития немецкой литературы, с целью разрушения «легенд», «разоблачения» тех или иных авторов, выискивания в их творчестве, а еще больше — в их личной жизни, различного рода отрицательных явлений, должных, по мнению сторонников этой тенденции, раскрыть истинное лицо художника. Как справедливо и не без иронии заметила в своей книге «Литература времен Аденауэра» западногерманский критик Э. Эндрес, «если в пятидесятых годах была тенденция каждого обелять, то в конце семидесятых годов наметилась установка всех понемножку в чем-либо обвинять».

Лидер этого направления Г. Д. Шэфер сосредоточил основное внимание на судьбах писателей, начинавших свой творческий путь в годы фашизма, но не принимавших фашистской действительности, находившихся в пассивной оппозиции нацистской идеологии. Подавляющее большинство из них сыграло значительную роль в деле становления и развития послевоенной западно-германской литературы, составило ее прогрессивное ядро, последовательно выступало против проявлений неофашизма и милитаризма.

Но усилия Шэфера и популяризация его идей Раддацом направлены не на раскрытие идейных и художественных особенностей произведений этих писателей. Напротив, весь пафос их выступлений состоит в том, чтобы дискредитировать писателей демократической направленности, посеять сомнения в их личной и гражданской порядочности, обвинив их, убежденных антифашистов, чуть ли не в пособничестве нацистским преступникам. Тот факт, что Альфред Андерш, Гюнтер Айх, Вольфганг Борхерт, Гюнтер Вайзенборн, Вольфганг Кёппен и ряд других писателей публиковали свои произведения во времена нацистской диктатуры или не эмигрировали из страны, расценивается Шэфером и Раддацом как политический криминал, порочащий их и не дающий им морального права осуждать фашизм. «Как немецкий народ, — пишет Шэфер, — для того чтобы уйти от проблемы «вины», приписывал Гитлеру после «катастрофы» демоническую сверхсилу, так и многие писатели и публицисты преувеличивают крайности реакционной политики национал-социалистов в области искусства… То, что эту литературу терпели в «третьем рейхе», связано с готовностью какой-то части этого поколения, при всем неприятии им фашистской идеологии, признать политические условия гитлеровского государства».

Именно с таких позиций выступил Раддац против Кёппена и ряда других писателей в своей печально знаменитой статье «Мы будем и дальше творить, если даже весь мир окажется в развалинах…» (1979), заголовок которой уже красноречиво свидетельствовал о провокационных намерениях Раддаца, о его оскорбительном отношении к писателям демократической направленности, ибо заголовок этот является парафразом строки из нацистского марша «Сегодня нам принадлежит Германия, а завтра — весь мир»: «Мы будем и дальше шагать, если даже весь мир окажется в развалинах». В этой статье Раддац попытался усомниться в истинности антифашистских взглядов Кёппена, основываясь лишь на том, что писатель не эмигрировал из страны после прихода к власти Гитлера и, более того, издал там два своих первых романа — «История несчастной любви» (1934) и «Стена шатается» (1935), последний из которых даже переиздал в 1939 году под названием «Долг», что-де прямо говорит о близости Кёппена идеям национал-социализма.

Если учесть, что эта статья Раддаца изобиловала гнусными измышлениями и откровенными нелепостями, касавшимися не только Кёппена, но и ряда других известных писателей и деятелей культуры ФРГ, ГДР, Швейцарии, то можно себе представить размеры скандала и возмущения, вызванных после ее появления. Даже такой консервативный критик, как Марсель Райх-Раницкий, вынужден был на страницах «Франкфуртер Альгемайне» публично отчитать завравшегося коллегу и высказать справедливое сомнение в профессиональной пригодности его в качестве шефа литературного отдела газеты, считающейся рупором либеральной интеллигенции ФРГ.

Но Раддац не успокоился. В марте 1983 года в связи с переизданием романа Кёппена «Стена шатается» он публикует статью с интригующим названием «Новый взгляд на Кёппена», где речь идет не о самой книге, а о том, насколько отдельные фразы романа выдают якобы фашистские симпатии Кёппена. И здесь Раддац опять обращается за «помощью» к трудам названных нами литературоведов ФРГ, приводя с соответствующим комментарием высказывание, например, К. Прюмма о том, что «непримиримость, с которой Кёппен и по сей день ведет борьбу против отрицания или преуменьшения опасности нацистского прошлого, конечно же, определяется в значительной мере мучительным сознанием того, насколько близко сходились его собственные желания с соблазнительными сторонами национал-социализма».

Чтобы понять всю лживость утверждений Раддаца и ему подобных, вероятно, надо напомнить читателю некоторые детали биографии Кёппена времен гитлеровской диктатуры.

Действительно, Кёппен остался в фашистской Германии, надеясь, как и некоторые его современники, что нацисты долго не продержатся. Он продолжал работать в литературном отделе известной газеты «Берлинер Бёрзен-Курир», публикуя смелые по тем временам статьи. Кёппен никогда не был активным борцом («Как человек я бессилен, но как писатель — нет»), но у него хватило мужества отказаться от заманчивого предложения занять пост главного редактора большой столичной газеты «Берлинер цайтунг ам Абенд», хотя он уже знал о том, что через несколько недель «Берлинер Бёрзен-Курир» навсегда прекратит свое существование. «Я был слишком неизвестен, чтобы подвергаться преследованиям, но все же достаточно известен, чтобы подвергнуться искушению», — вспоминал позднее писатель.

Между тем Кёппен заканчивает свой первый роман «История несчастной любви», который выходит осенью 1934 года в издательстве Бруно Кассирера, вынужденного вскоре покинуть Германию по причине «неарийского» происхождения. Автор в это время уже находился в Голландии без средств к существованию, ибо нацисты запретили издательству переводить авторский гонорар Кёппену, запретив заодно и саму книгу после разносной статьи «одного тогда коричневого, а сегодня — христианского критика», требовавшего отправить писателя в концентрационный лагерь.

В 1935 году в том же издательстве, что свидетельствует об определенном гражданском мужестве Кёппена, выходит его второй роман «Стена шатается», который вскоре также был запрещен. В 1939 году друзьям писателя Гансу Бреннеру и Максу Тау удается переиздать этот роман под названием «Долг». Играя на понятии долга как высшей прусской добродетели, столь часто превозносимой нацистами, и вводя тем самым в заблуждение цензуру, они преследовали не только практические цели — поддержать материально Кёппена, вернувшегося в 1938 году в Германию, но и стремились ознакомить немецкого читателя с произведением, направленным против гитлеровского режима. Читатели тех лет, рано научившиеся читать между строк, справедливо расценивали этот роман как смелую параболу, раскрывающую на материале внешне нейтральном жестокую повседневность фашистского террора. «Я был в ужасе от того, что происходило в Германии, и попытался изобразить в замаскированном виде этот ужас», — скажет впоследствии Кёппен.

Композиционно роман построен на противопоставлении двух миров — мифического государства на Балканах (читай: третий рейх) и Германии до и после первой мировой войны.

Главный герой романа, архитектор фон Зюде во время поездки на Балканы попадает в гущу борьбы прогрессивных сил против кровавого режима, царящего в некоей маленькой стране. «Ты знаешь, о чем шепчутся здесь за занавешенными окнами и плотно закрытыми дверями, когда обсуждают действия правителей и те бедствия, которые они приносят? — спрашивает фон Зюде его возлюбленная Орлога, активная противница деспотического режима. — Среди множества опасностей и угроз страшнейших пыток, тюрем и смертей молодость страны жертвует собой, чтобы освободить народ от ига угнетателей… И все-таки живее, чем их собственная жизнь, привкус крови на языке у каждого, когда они думают об убитых, расстрелянных и униженных».

«Привкус крови на языке» остался и у фон Зюде — в борьбе с поработителями своей страны погибает Орлога, любовью которой он так дорожил. Одинокий и внутренне сломленный фон Зюде, пытаясь найти утешение в слепом исполнении долга, служит архитектором в маленьком городке Восточной Пруссии. Но окружающая действительность неумолимо врывается в размеренную жизнь фон Зюде, втягивая его в водоворот начинающейся Ноябрьской революции 1918 г. Постепенно он приходит к убеждению, что слепое выполнение долга само по себе ничего не значит. Истинный долг заключается в том, чтобы спасти молодое поколение (племянника Герта, его друзей-рабочих) от надвигающегося фашизма.

Кёппен как писатель уже знает, что поражение Ноябрьской революции создало благоприятные условия для возникновения фашизма в Германии, а сейчас вместе со своим героем он может только с горечью констатировать: их поколение спасовало, не смогло исполнить свой высший долг — противостоять надвигающейся реакции.

Именно в этом ключе разрабатывал Кёппен тему «долга» в романе, и именно так он был понят современниками, о чем говорят, например, отзывы Г. Иеринга, Г. Гессе. Однако Раддац, в желании дискредитировать Кёппена, представить его чуть ли не тайным воздыхателем фашистов и поэтому якобы зло сетующим в своих послевоенных романах по поводу неудавшегося социально-политического эксперимента, намеренно игнорирует композиционную особенность романа и занимается передергиванием цитат.

Были предприняты и другие попытки «пересмотреть» творчество Кёппена. Так, например, журнал «Шпигель» разразился в январе 1983 года довольно развязной статьей одного из своих редакторов, профессионального скандалиста от литературы Кристиана Шультце-Герштайна против «культа Кёппена».

Автор статьи притворно недоумевает, разве Кёппен был подвергнут критикой остракизму за свои послевоенные романы? И приводит в качестве контрдовода положительные отзывы прессы ФРГ о первом послевоенном романе писателя «Голуби в траве» (1951), который, действительно, в основном был встречен благожелательно. Но Шультце-Герштайн почему-то умалчивает о том, что наиболее «прозорливые» из правых критиков уже тогда обратили внимание на то, что антифашизм молодого писателя не дань времени, а выражение его принципиальной гражданской позиции, и уже тогда обвинили Кёппена в предвзятости суждений о действительности тех лет.

«Голуби в траве» — роман-предупреждение об опасности возрождения фашизма и милитаризма в ФРГ — изображает западногерманское общество в преддверии так называемого «экономического чуда». Писатель уловил в атмосфере лихорадочного накопления материальных благ шаткость и неопределенность политического сознания в стране, когда достаточно появиться новому «фюреру» с подходящей экономической программой — и в стране опять возродится фашизм.

В 1953 году выходит роман Кёппена «Теплица», одно из немногих произведений литературы ФРГ, затрагивающих основы западногерманской государственности (боннская политика, парламент, партийные хитросплетения), что сразу же вызвало резкие отклики в прессе. Безуспешная попытка героя книги, депутата бундестага Феликса Кетенхейве, как-то противостоять планам правительства по ремилитаризации ФРГ заканчивается трагически. Кетенхейве кончает жизнь самоубийством. Но поражение героя оборачивается победой автора — Кёппену удалось точно назвать адреса тех лиц и группировок, которые заинтересованы в ремилитаризации ФРГ, в возрождении фашизма. Интересы монополий определяют политическую погоду в стране, а не партии и не бундестаг. Отсюда и гневная тирада одного из трубадуров «холодной войны» Клауса Харпрехта в газете «Крист унд Вельт», с пеной у рта доказывавшего своим читателям, что «лучше уж примириться с мыслью, что поле молодой современной немецкой литературы несколько десятилетий останется невозделанным, нежели видеть его злонамеренно использованным». Тогда же Эрнст фон Заломон, писатель, известный в прошлом своими профашистскими взглядами, попытался на страницах архиреакционной газеты «Вельт» сделать то же самое, что предпринял в «Шпигеле» Шультце-Герштайн, — приглушить социально-политическую сторону творчества Кёппена, заявив, что «Теплица» не направлена против политики Бонна, что эта книга «миролюбива и умиротворяюща». Так говорить о «Теплице» мог только человек, или не понявший, или не захотевший понять ее сути.

После выхода в 1954 году романа «Смерть в Риме», где писатель, как никогда, резок и беспощаден в изображении фашизма и милитаризма, за Кёппеном прочно укрепляется слава «осквернителя национальных святынь». Герои книги — бывший эсэсовский генерал Юдеян и его нынешний покровитель обер-бургомистр Пфаффрат — представители того мира, который еще достаточно силен, чтобы ввергнуть страну в пучину новых бедствий. Но разоблаченный и осмеянный писателем, этот мир уже теряет свою устрашающую силу. Неудивительно, что буржуазная критика ФРГ предпочла воздержаться от пространных комментариев по поводу романа «Смерть в Риме», создав тем самым стену молчания вокруг Кёппена; те же немногие отклики, которые появились в печати, были, как правило, анонимными и носили злобный характер.

Из всего сказанного видно, что отношения Кёппена с критикой ФРГ складывались не так уж идиллически, как это хочет представить Шультце-Герштайн, и об истинном положении дел он, конечно, и не напишет, ибо тогда теряется смысл его выступления. Недаром солидная газета «Франкфуртер Рундшау» откровенно посмеялась над вздорностью его доводов и необыкновенной легкостью снаряжения, с которым Шультце-Герштайн собрался в поход против Кёппена.

Тот факт, что писатели ранга Кёппена вновь становятся объектом злобной критики, говорит о заметном крене вправо в общественной и культурной жизни ФРГ. И как подтверждение этому еще одно красноречивое событие — недавний скандал с присуждением, а вернее — с лишением уже присужденной ранее премии Герберта Ахтернбуша, известного писателя, прославившегося также своими сюрреалистическими фильмами, в которых он в гротесковой манере высмеивает всё и вся. «Дело Ахтернбуша» тем более примечательно, что этот писатель является своеобразной противоположностью Кёппену, ибо основным эстетическим кредо его творчества можно считать известные принципы так называемой «кёльнской школы нового реализма», декларировавшие неприятие всякой идеологии и отказ от социальной ангажированности искусства. И если писатели с такой программой начинают подвергаться травле и поношениям, то можно себе представить степень размаха деятельности правых в ФРГ.

Ахтернбуша часто называют «баварским гением», вкладывая в эти слова известную долю иронии, насмешки и одновременно восхищения и удивления. Поэт, писатель, драматург, киносценарист, режиссер, продюсер, постановщик фильмов, актер, художник — такие разносторонние качества предполагают натуру творческую, с широким кругозором. Все это у Ахтернбуша есть. Однако эти качества подчинены одной цели — самоизображению и самоосуществлению в искусстве. Большинство его произведений — это нескончаемый гимн Ахтернбушу, реальности его существования.

В бесконечных вариациях на тему «жизнь Ахтернбуша» писатель создает в духе Фолкнера свой Йокнапатоф, герои которого переходят из книги в книгу, произвольно меняют в пределах одного произведения имена и даже пол. Миграция эта сопровождается обильным самоцитированием героев, и поэтому, например, Зузн, литературная родословная которой очень запутана (она и мать, и сестра автора, и его страдающая муза, и жена, и возлюбленная, и, наконец, она — это и сам Ахтернбуш), повторяет слово в слово или с некоторыми вариациями одни и те же фразы в книге «Оболочка» (1969), в романе «Битва Александра» (1971), в киносценарии «Привет, Бавария!» (1978), в пьесе «Зузн» (1980) и в ряде других произведений.

По принципу свободной миграции создаются и книги Ахтернбуша, в чем автор откровенно сознается: «Однажды я закончил одну из моих книг обращением к читателю, где просил после моей смерти расшить все мои книги и сложить их по собственному усмотрению. Так как это предложение заинтересовало меня самого, я его осуществил».

Критика была в восторге от этого новшества, а читатели отнеслись к нему прохладно — книги Ахтернбуша не покупали. Читателя можно понять. Кому охота заниматься расшифровкой, например, книги «1969», где собраны первые, наиболее закодированные экспериментальные «тексты» Ахтернбуша. Так, начатое письмо Мартину Вальзеру обрывается описанием крика детей писателя, что заставляет его сразу же перейти к проблемам воспитания; не успев развить эту мысль, Ахтернбуш тут же пускается в рассуждения по поводу необычной формы своего носа, чрезмерная изогнутость которого вызывает у автора предположение о своем происхождении от индейцев Перу, хотя сам он считает себя далай-ламой, и далее речь идет о взаимоотношениях Тибета и Китая в стародавние времена, свидетелем которых, как и прибытия Кортеса в Южную Америку, Ахтернбуш, конечно же, был.

Отсутствие контакта с читателем беспокоит Ахтернбуша, и в последующих своих книгах он пытается, не меняя манеры письма, давать советы, как читать его произведения, кратко пересказывать их содержание. Более того, в его «текстах» начинают появляться элементы социальной критики, правда, осторожной и ограниченной. Писатель не так уж далек от жизненного кредо своего прадеда: «Короля и кайзера нужно принимать как должное, здесь уж ничего не изменишь». Ахтернбуш, собственно, ничего и не собирается изменять, ибо ему нечего предложить взамен, да и не ’способен он на решительные действия: «Это лучше получается у какого-нибудь Хоххута». Но как писатель он создает свой, подвластный ему мир, понимаемый как компенсация его гражданской несостоятельности. Отсюда и анархическое жонглирование материалом, частое обращение к теме всемирной катастрофы, где погибает отвергаемое им буржуазное общество. И хотя писатель в пределах выдуманного им мира безжалостно расправляется со всеми неугодными ему социально-политическими формациями и не жалеет грозных слов в адрес государства — поработителя личности, государству, как и буржуазному обществу, по едкому замечанию рецензента газеты «Вельт», ввиду очевидного бессилия автора, нет нужды беспокоиться. Какая разница в оценке творчества писателя, если сравнить гневные выступления той же газеты против Кёппена!

Неудачи на литературном поприще привели Ахтернбуша в кино и театр, и здесь, пожалуй, лучше всего проявилась неуемная фантазия писателя, которому вообще близка природа кинематографа, его поэтика (наплыв, монтаж, связь по ассоциации).

Все фильмы, поставленные Ахтернбушем по своим собственным сценариям («Андекские страсти», 1974; «Пловцы через Атлантику», 1976; «Пивной бой», 1977; «Привет, Бавария!», 1978; «Негр Эрвин», 1980; «Призрак», 1983), были отмечены критикой как заметные явления в кинематографии ФРГ. Но суть всех кинопроизведений Ахтернбуша остается прежней: бессилие и растерянность личности перед тупой и необоримой властью безликого государства. Учитель Герберт («Андекские страсти»), трагикомическая пара Хайнц и Герберт («Пловцы через Атлантику») ощущают себя личностями только в мире мечты и фантазии. Любое же

Соприкосновение с миром реальности кончается для них трагически.

Ахтернбуша терпели и снисходительно смотрели на его выходки до тех пор, пока он занимался критикой вообще. Но когда бездумный анархизм стал уступать место осознанной социальной критике, отношение к Ахтернбушу резко переменилось. Уже в пьесе «Элла» (1975) проявились первые признаки нового критического настроя писателя. История женщины, жизнь которой была сплошной цепью страданий и унижений (в семье, в психиатрической клинике, в тюрьме), история последовательного и методичного уничтожения человека обществом впечатляла своей страшной обыденностью, обычностью чудовищного, бытующего в этом обществе.

Пьесы «Густ» и «Зузн» (1980) подтвердили, что «Элла» не была случайностью. В монологе-исповеди «Густ» старик поденщик у постели умирающей жены рассказывает о своей жизни, которую и жизнью-то нельзя назвать. Если Элла, несмотря на все издевательства, в глубине души, неосознанно, выступала против своих мучителей, если Зузн, отдавшая свое тело на поругание, но сохранившая верность простым идеалам добра и порядочности, кончает жизнь самоубийством и тем самым по-своему выражает протест против буржуазного общества, то Густ в постоянной борьбе за кусок хлеба превратился в покорное животное, которое и в мечтах не может себе представить жизнь иной. От него веет какой-то дремучей и несокрушимой тупостью. И вдруг эта застывшая глыба взрывается в неистовой ярости — неожиданно Густ осознает, что прожитая жизнь оказалась сплошным обманом. Его обманывали все, и больше всего государство: «Политика — это такая паскуда!.. А больше всего портит народ государство. И смеющийся полицейский, и молящаяся монахиня — хуже не придумаешь. Самый последний террорист мне больше по душе, чем первый человек из ХСС».

Соответствующая реакция не замедлила последовать. Руководство ХСС на специальном заседании устами генерального секретаря партии Эдмунда Штойбера без обиняков дало понять Ахтернбушу, что политика не его ума дело: «Политика отделяет нас хорошо и точно от некоторых сотрясателей небес, политиканов от кино, которые, возможно, где-то и проясняют кинонебосклон, но в той же степени в другом месте затемняют его».

Но грозный окрик не смутил писателя, о чем убедительно свидетельствуют такие произведения, как «Дом на берегу Нила» (1981), «Бунт» (1982), в которых сквозь призму сюрреалистических видений просматриваются контуры фашистского государства нового типа: «Фашизм жив. Демократия соорудила в каждом мозгу маленькую собственную газовую камеру. Повсюду царит промышленный фашизм».

В этой обстановке совершенно естественными кажутся рассуждения обывателей о том, что они ничего не знали о преступлениях нацистов. Учитель, делясь со своими учениками воспоминаниями о войне, говорит, что он часто проезжал тогда мимо Освенцима и «там всегда было так тихо, и уж если бы фашисты там убивали евреев, то он бы услышал какой-то шум. А раз он ничего не слышал, значит и неправда все это». Один из героев фильма «Последнее убежище» (1981) горестно замечает: «Мне с трудом удалось разгадать, что же заключено в немцах, и я скажу — влечение к убийству. Старательнейшая страсть к убийству. И эта страсть сделала их самым знаменитым народом… Все, что сейчас кажется нам важным, забудется, но никогда не будут забыты немцы — народ-убийца».

Последний фильм Ахтернбуша «Призрак» (1983) вызвал большой переполох в клерикальных кругах ФРГ. История Христа, покинувшего распятье в сельской церкви и отправившегося странствовать по Баварии, вылилась в едкую сатиру на государство и церковь, превративших религию в источник наживы и беззастенчивого обмана верующих.

И тут уже ХСС перешел от слов к делу. Строптивый автор был наказан самим министром внутренних дел ФРГ Фридрихом Циммерманом, который вопреки мнению жюри приказал отобрать у Ахтернбуша федеральную премию за фильм «Призрак», присужденную ему предшественником Циммермана из правительства социал-демократов. «Призрак», по мнению господина министра, оскорбляет чувства налогоплательщиков и подрывает их доверие к правительству.

Казалось бы, на этом можно поставить точку, так как и без того ясно, что политический климат в ФРГ неблагоприятен для демократически настроенных деятелей культуры. Однако ситуация в культурной жизни страны после отмеченных событий с Кёппеном и Ахтернбушем обострилась до такой степени, что в ход пущена уже государственная машина подавления выступлений инакомыслящих. Речь идет о скандальном судебном процессе против известного писателя и ученого Вальтера Иенса, который обвиняется в «недостойном поведении по отношению к государству», выразившемся в пикетировании американской военной базы в Мутлангене в июне 1984 года.

Кто же такой Вальтер Иене и в чем он провинился перед западногерманской Фемидой?

Имя Вальтера Иенса, крупного ученого-античника, писателя, эссеиста, литературного критика, неразрывно связано с историей и культурой ФРГ. Связь эта многогранна и на первый взгляд может показаться необычной. Действительно, чего ради маститый профессор Тюбингского университета, знаток поэтики античной драмы, занимается, например, рецензированием телепередач, включая даже футбольные матчи (за что и получил шутливое прозвище «футбольный Лессинг»), пишет романы, пьесы, интересуется современной литературой, является непременным участником, а иногда и инициатором жарких литературных дискуссий, полемизирует с политиками, оказывается в рядах демонстрантов, протестующих против размещения в ФРГ ракетно-ядерного оружия, вступает в конфликты с властями? Все это как-то не вяжется с привычным образом академического ученого, да Иене меньше всего и походит на кабинетного затворника, хотя и является с 1963 года заведующим кафедрой классической филологии и риторики, почетным доктором Стокгольмского университета.

Иене относится к тому демократическому авангарду поколения первых послевоенных лет, которое мечтало построить на немецкой земле новую жизнь, которое видело в разгроме фашистской Германии залог будущего, демократического переустройства в стране и которое вскоре убедилось в призрачности своих мечтаний. Убедилось, но не отказалось от них. Об этом красноречиво говорит деятельность «группы 47» — творческого объединения прогрессивных западногерманских писателей, сам факт создания которого расценивался его устроителями как «акт самозащиты против псевдоавторитетов… и вновь собирающихся сил шовинизма» (А. Андерш).

Несмотря на то, что Иене только с 1950 года становится постоянным членом «группы 47», к нему с полным правом можно отнести слова Ганса Вернера Рихтера, одного из основателей этого объединения, о том, что «группу 47» создавали не литераторы, а «политически ангажированные публицисты с литературным честолюбием».

Не оставляя научной деятельности (статьи и монографии Пенса по проблемам классической филологии и современной литературы высоко ценятся как студентами, так и специалистами), он выступил в 1950—1960-х годах с художественными произведениями, которые обратили на себя внимание не только в ФРГ, но и за ее пределами. Прозу Пенса можно определить как «философски сконструированную беллетристику» в духе Сартра или Камю, тем более, что философия французского экзистенциализма близка его мировоззрению.

Свои художественные произведения Иене рассматривает как испытательный полигон, где опробуются и совершенствуются различные стороны «интеллектуального романа», понимаемого им как синтез «поэзии науки» и «лирического сознания». Однако при всей кажущейся вневременности произведений Иенса они обусловлены проблемами времени. Писатель не утруждает себя поисками оригинальных сюжетов, используя подчас материалы культурного наследия прошлого, особенно античности. Но Иенсу свойственно «договаривать» то, о чем умолчали его предшественники. Он исследует и доводит до логического конца сюжетную посылку, скажем, того же Хаксли, создавая антиутопию «Нет — миру обвиняемых» (1950), где рассматривает проблему «вины и ответственности», столь актуальную для литературы ФРГ, вызывая в памяти читателя картины фашистского прошлого, предостерегая тем самым против забвения уроков истории.

В его романе «Завещание Одиссея» (1957) античный миф обретает реальность, сопоставимую с реальностью нашего времени. События давних лет, лишенные исторической дистанции, сакральной таинственности, овеянной вековыми традициями и бесчисленными хрестоматиями, становятся близкими современному читателю в их человеческой причинности, опосредованности всего происходящего людскими деяниями, а не божественным промыслом. И поэтому Троянская война и связанные с нею несчастья и разрушения вызывают живые и устойчивые ассоциации с вполне конкретными событиями — второй мировой войной, тем более, что писатель обильно уснащает свой рассказ всевозможными намеками, отсылками, а то и просто цитатами, по которым легко угадывается наше время.

В, казалось бы, сниженном, обретшем плоть и кровь пересказе древнего мифа остро и неожиданно прозвучала тема борьбы за мир. Одиссей-миротворец, а не хитрый и удачливый путешественник и воин встает перед нами. И это не случайно.

Иене является принципиальным противником «чистого искусства», постоянно и страстно отстаивая его общественную значимость и социальную обусловленность. Это едва ли не единственный буржуазный критик, неустанно предостерегающий писателей ФРГ против тенденции избранности, против игнорирования некоторыми из них широких читательских масс, и в частности, рабочего класса. Вслед за Брехтом, обвинявшим в 1920-х годах буржуазную немецкую литературу в пренебрежении такими явлениями, как «деньги, нефть, железные дороги, парламент, наемный труд, земля», Иене призывает писателей ФРГ обратиться к миру труда: «Где портрет рабочего, где фигура каменщика, где действуют фабричные девушки?.. Работаем ли мы еще? Разве наш повседневный труд так уж совсем незначителен? Разве действительно ничего не происходит между заводскими воротами и монтажным цехом?»

В своей страстной речи на Третьем конгрессе Союза немецких писателей в 1974 году Иене справедливо связал элитарные тенденции в буржуазной литературе и искусстве с аполитичностью, консерватизмом и в конечном итоге с фашизмом: «В нашей стране… литература снова имеет тенденцию обратиться в «чистую поэзию». Поэзия как алиби, как удостоверение причастности к культуре, как прекрасный призрак и прелестная ирреальность. Искусство, которым можно наслаждаться после дневных трудов. Искусство, как его понимал любитель камерного музицирования Гейдрих или охранник из Освенцима, в квартире которого рядом с дюреровским «Зайцем» висело изображение Уты из Наумбурга. Высокий знак качества поэзии как олицетворение политики невмешательства… Этим попыткам использовать нас в подобных целях мы должны оказывать сопротивление».

Поступки Иенса не расходятся с его словами. Когда в середине 1970-х годов в общественной жизни ФРГ заметно активизировались правые силы, когда среди определенной части западногерманской интеллигенции зримо обозначились тенденции к пересмотру политической истории Германии в сторону реабилитации фашизма, Иене был в числе тех, кто осудил подобные настроения. В 1979 году, отвечая на оскорбительные обвинения Раддаца в адрес прогрессивной литературы ФРГ о якобы имевшейся приверженности ее наиболее известных авторов нацистской идеологии, Иене выступил с резкой статьей, в которой дал высокую оценку мужественной позиции как писателей так называемой «внутренней эмиграции», так и молодых авторов, начинавших свой творческий путь в годы фашизма, но находившихся в оппозиции нацистской диктатуре, назвав их хранителями гуманистических традиций немецкой культуры, представителями «другой Германии».

И в наши дни проблема «другой Германии» не потеряла актуальности. На Западе, когда заходит речь о борьбе писателей за мир, часто задают вопрос — «что может слово против пули?» Ответом на него служит реакция официальных властей ФРГ на политическую деятельность Иенса. От мелких булавочных уколов (запрет на выступление в культурном центре небольшого городка Зульцбах-Розенберг, отказ предоставить кафедру для чтения лекций в Гамбургском университете) правые силы переходят к более серьезным действиям, о чем свидетельствует судебная расправа над Пенсом. Пикетирование американской военной базы в Мутлангене находится в прямой связи с постановкой в 1983 году в Гамбурге антивоенной пьесы Иенса «Гибель», навеянной «Троянцами» Еврипида. Там и здесь Иене предостерегает против ядерной катастрофы, против новой войны, в которой не будет ни победителей, ни побежденных.

В приветственном адресе, преподнесенном Иенсу в 1983 году по случаю его шестидесятилетия, немногословный В. Кёппен писал: «Иене является глашатаем немецкой демократии, нашей любви к миру, проповедником разума, архитектором принципа мудрости, благожелательным и строгим критиком современной литературы. Я удивляюсь тому, что он у нас есть!»

Удивление и восхищение Кёппена понятны, ибо он увидел в Иенсе соратника по борьбе против сил реакции. В ФРГ нужно обладать большим гражданским мужеством, чтобы открыто выступать против милитаризма и реваншизма. Именно за это мужество и судили Иенса вместе с другими участниками антивоенного движения, квалифицировав естественное и благородное стремление к миру как «недостойное поведение».

Три писателя, три разных судьбы, объединенных одной общей целью — не допустить повторения ужасов прошлого, не допустить возникновения новой войны, не допустить уничтожения человеческой цивилизации. Борьба за эти благородные идеалы связана с большими трудностями, и поэтому «дело Кёппена», как и «дело Ахтернбуша», равно и «дело Иенса», еще не закрыто.

Дьявол в теле и бес в голове

Лев Токарев

ЗАМЕТКИ О ЛИТЕРАТУРНЫХ ПРЕМИЯХ ВО ФРАНЦИИ

«Литературные премии — это как церковный звон, напоминающий прихожанам, что месса существует». В сезон премий — апогей его приходится на ноябрь — Франция, словно подтверждая правоту этой шутки известного писателя Ролана Доржелеса, вспоминает, что литература тоже существует. «Большая пресса», радио и телевидение, поклонники словесного искусства и люди, чуждые музам, спорят и гадают, кто из писателей вытянет счастливый билет в «лотерее» и получит одну из пяти самых престижных премий — Гонкуровскую, Ренодо, Интераллье, Фемина и Медичи. И каждую осень неизбежно, как листопад, в парижском литературном мире с новой силой вспыхивает дискуссия на тему «Чему служат премии и нужны ли они вообще?».

Давно отмечено, что в наш прозаический век даже изящная словесность не может обойтись без статистики и социологии. Электронная революция в средствах массовой коммуникации, чьи апологеты множество раз предрекали закат «эры Гутенберга», не остановила победное шествие книги. Последние годы развитые страны капиталистического мира переживают настоящий книжный бум. Франция — не исключение. По данным Национального синдиката книгоиздательств, только в 1984 году в стране увидело свет 12 100 новинок. Суммарный тираж этих книг в том же году превысил 371 млн экз.

В этом море печатного слова велика доля художественной литературы. Вот несколько красноречивых цифр. По традиции литературный сезон начинается во Франции 1 сентября; к этому числу издательства предлагают на книжный рынок новинки художественной прозы. В 1984 году одновременно вышло 187 романов, в 1983-м — 204. И это не считая огромного количества литературных эссе — жанра, чрезвычайно развитого на родине Монтеня.

Что же происходит с этой массой литературной продукции? Если верить недавним социологическим исследованиям, проведенным во Франции, 80 процентов этих сочинений на следующий год будут забыты. А через 20 лет 99 процентов произведений современных французских литераторов канут в забвение. Вывод, конечно, малоутешительный, но приучающий писателя к скромности и глубочайшей ответственности за свое творчество.

Задача выделить из потока художественных произведений вещи серьезные, значительные, характерные для нынешнего литературного процесса, — дело нелегкое. Любой роман — особенно книга дебютанта — в этих условиях рискует затеряться, остаться совершенно незамеченным, не встретиться с читателем. Привлечь к книге читательское внимание, по сути, можно тремя путями: рекламой, текущей литературной критикой, которой в основном занимаются популярные газеты и еженедельники, или премиями. Всевозможных литературных наград во Франции насчитывается более 1500. Не обходится и без курьезов: есть, например, премия за самую плохую книгу года. Однако «хорошо» получить даже такую «награду»; на автора, пусть хоть на самое короткое мгновенье, обратится заинтересованный взор прессы и публики.

С полной уверенностью можно утверждать, что нынешний западный читатель не верит издательской рекламе. Действительно, судя по анонсам в «большой прессе», сегодня во Франции издаются только шедевры. Приведу несколько примеров подобной рекламы из популярного ежемесячного журнала «Магазин литтерер» (октябрь, 1985). Рекламу романа писательницы Клэр Галлуа «А если говорить о любви» сопровождает цитата критика газеты «Фигаро» Жана Шалона. «Клэр Галлуа проявляет себя как бесстрашная и виртуозная исследовательница чувств, — пишет он. — Изящество ее стиля, ее страсть к истине достаточны для того, чтобы превратить этот роман в классическое произведение наших дней, а его героиню — в образец современной женщины». Издательская реклама романа прозаика Жака Сергина «Я — из нации волков» короче, но выразительнее: «Уникальная книга, написанная гигантом». О романе Жанны Шампьон «Бункер» говорится, что «эта книга доказывает: Ж. Шампьон — одна из лучших писателей нашего времени». Такими «грандиозными» оценками реклама награждает почти все произведения. И никак нельзя понять, почему же 80 процентов из них, согласно неумолимой статистике, никто не вспоминает через год.

Сложнее обстоит дело с текущей критикой. Она во Франции, надо признать, крайне субъективна и часто ограничивается беглыми впечатлениями от прочитанного, не вдаваясь в серьезный анализ содержания и формы произведений. Как правило, критики ведущих газет и журналов тоже занимаются «скрытой» рекламой, пытаясь обосновать, почему та или иная книга фигурирует в списках «бестселлеров».

Современная французская критика разноречива: один и тот же роман может взахлеб расхваливать «правый» критик и изничтожать «левый». Единодушие в критических оценках — явление крайне редкое. К тому же многие литературные обозреватели жалуются, что критику не читают и она практически не влияет на литературный процесс наших дней, положение книжного рынка, политику крупных издательств.

Однако среди сегодняшних французских критиков есть исключение. Это — основатель и редактор литературного ежемесячника «Лир» («Lire») Бернар Пиво. «Лир» — самый популярный литературный журнал в Западной Европе — выходит очень большим для Франции тиражом в 125 000 экз. Но основную аудиторию Бернар Пиво нашел на телевидении; он — ведущий литературной программы «Апостроф», которую смотрит 5 млн. человек. Передача продолжительностью 90 минут прошла уже более 500 раз. И, вопреки пророчествам о конце «эры Гутенберга», телевидение оказалось талантливым пропагандистом книги. Бернар Пиво однажды пригласил в «Апостроф» известного американского прозаика Уильяма Стайрона. На следующий день после передачи было продано 25 000 экземпляров французского перевода романа У. Стайрона «Выбор Софии». Этот факт доказывает лишь одно: подлинную литературу необходимо всеми способами доносить до широкого читателя.

Но важнейшим «механизмом» доведения до читателя серьезной литературы во Франции по-прежнему остаются литературные премии, о которых яростно спорят почти целое столетие (Гонкуровская премия была впервые присуждена 21 декабря 1903 года).

«Премии больше не котируются», — гласит броский заголовок анкеты, которую провел парижский еженедельник-«Экспресс». Но 55 процентов опрошенных все-таки считают, что премированная книга — добротное произведение словесного искусства. Журнал «Лир» в 1981 году провел такую же анкету. Тогда 77 процентов читателей заявили, что премия вовсе не гарантирует художественного качества. Закоренелые скептики упрямо продолжают твердить, что выбор жюри всегда плох и все литературные награды надо упразднить,

Из этих дебатов неумолимо следует вывод: престиж литературных премий продолжает падать. Все реже их удостаиваются произведения, открывающие новые пути в литературе, ставящие острые проблемы современной действительности. «Кризис премий» осложняется и тем, что книжный рынок Франции функционирует по законам американизированной «системы бестселлеров». «Я хочу быть автором бестселлеров, а не лауреатом премии», — откровенно призналась популярная писательница Женевьев Дорманн. Бестселлер — это прежде всего тиражи, а значит, прибыли для крупных издательств, оказывающих на решения жюри мощное давление. Не надо забывать и о всесилии средств массовой информации, которые благодаря настойчивой, умелой рекламе сделали бестселлерами немало посредственных сочинений. «Знамение времени в том, — пишет «Экспресс», — что уже не лауреат нуждается в премии, чтобы сбывать свои книги, а Гонкуровская премия нуждается в лауреате, который позолотит ее герб». Такого лауреата Академия Гонкуров нашла в лице писательницы Маргерит Дюрас, присудив премию 1984 года ее роману «Любовник».

«ПИСАТЬ — НИЧЕГО НЕ ОЗНАЧАЕТ…»

Академия Гонкуров учреждена в 1896 году, хотя официально она начала действовать в 1902 году. Правительство Франции признало ее «общественно полезной» в 1903 году. Согласно воле Эдмона де Гонкура, Академия состоит из десяти членов — известных писателей. В завещании учредителя содержалось положение о статуте Гонкуровской премии, которая призвана увенчивать «молодость, оригинальность таланта, новые тенденции в мысли и художественной форме». Пожелание Эдмона де Гонкура выполнялось нё всегда. Но среди лауреатов Г онкуровской премии мы встречаем имена Анри Барбюса и Марселя Пруста, Жоржа Дюамеля и Мориса Женевуа, Андре Мальро и Анри Труайя, Эльзы Триоле и Мориса Дрюона, Робера Мерля и Роже Вайяна, Симоны де Бовуар и Армана Лану, Бернара Клавеля и Паскаля Ленэ. Этот список, естественно, ограничивается писателями, с творчеством которых хорошо знакомы советские читатели.

В 80-е годы наблюдается интересный процесс: Гонкуровской премии, как правило, удостаиваются не молодые, свежие таланты, а маститые, признанные писатели. В 1981 году премию получил знаменитый журналист и популярный прозаик Люсьен Бодар за автобиографический роман «Анна-Мария», в котором он рассказал о своей матери. Я сознательно выбрал Люсьена Бодара для того, чтобы сравнить его творчество с романом Маргерит Дюрас.

Люсьен Бодар родился в 1914 году в Китае, где его отец служил консулом. Первым языком будущего писателя был китайский. Выдающийся знаток Китая (перу Л. Бодара принадлежит несколько книг об этой стране, в том числе объемистая биография Мао Цзэдуна) и Юго-Восточной Азии, он много лет был в этом регионе ведущим репортером крупной парижской газеты «Франс-Суар». Широкую известность получила его документальная трилогия «Война в Индокитае», в которой Бодар воссоздал, по сути, историю грязной колониальной войны Франции против Вьетнама. В 1973 году вышел его первый роман «Господин консул», открывающий обширный биографический цикл. Роман был удостоен премии Интераллье, которая присуждается журналистам за художественные произведения. Кстати, Люсьен Бодар — член жюри этой премии. Затем последовали романы «Сын консула» (1975), «Долина роз» (1977) и «Анна-Мария» (1981). Все они имели большой успех, переведены на ряд языков. «Гонкуровская премия, — писала газета «Монд», — поздно увенчивает позднюю литературную карьеру Люсьена Бодара».

Но главное — не в этом «послужном списке». В незаурядной личности и творчестве Люсьена Бодара своеобразно отразились многие противоречия, свойственные буржуазному интеллигенту современности. Это показывает яркая автохарактеристика, созданная писателем. Себя Люсьен Бодар называет «неистовым индивидуалистом, своего рода аристократом, которому не нравятся критерии аристократии, но который способен понять ее красоты». Этот все повидавший на своем веку человек устал от истории и «больше не интересуется мировыми событиями: кризисами, войнами, революциями». Ему надоела «вечная монотонность торжествующей глупости». Никаких иллюзий насчет будущего он не питает и совершенно равнодушен к суете «общества потребления». Люсьен Бодар исповедует весьма модную теперь среди французской творческой интеллигенции «усталость от идеологии». «Я презираю общие идеи, — заявляет писатель, — то есть все те идеи, какие я сам не извлекаю из сплетения фактов. Я презираю идеологии, потому что они являются только упрощением, всегда вырождаясь, когда они побеждают, и приводя в отчаяние, пока они не добились победы. Я не думаю, что все идеи ложны, но я крайне им не доверяю и к тому же они нагоняют на меня скуку». Эту же мысль выразительнее и короче формулирует и Маргерит Дюрас: «Человек должен перестать быть теоретическим дураком». Писательские манеры у Люсьена Бодара и Маргерит Дюрас совершенно различны, но их объединяет комплекс идейных и психологических настроений, обрисованный выше, комплекс «усталости от идеологии и истории».

Будучи свидетелем многих значительных событий нашего века — особенно в Азии, — Люсьен Бодар извлекает из них лишь урок исторического фатализма. Писатель признается, что в глубине его души живет «культ героев», хотя история смела все дорогое сердцу сына французского консула: «Мои герои погибли так же, как все гибнет вокруг меня: моя Франция, мои предрассудки, империя, превосходство белой расы». Люсьен Бодар утверждает, что всю жизнь присутствует при «деградации Франции». Мировосприятие писателя проникнуто всеобъемлющим скептицизмом, который, однако, не поколебал двух очень удобных для Люсьена Бодара принципов: жить в свое удовольствие и писать вне каких-либо идеологических рамок. Именно поэтому его художественной манере присущ объективизм. «У меня есть сердце, — пишет он, — но прежде всего у меня есть глаз, этакий шар, в котором отражаются все образы мира, главным образом самые резкие и кровавые». Окончательно открещиваясь от политики, Люсьен Бодар аттестует себя «профессиональным наблюдателем жизни». Как видим, идейно-творческая программа гонкуровского лауреата 1981 года весьма далека от заветов Эдмона де Гонкура, от «новых тенденций в мысли и художественной форме».

То же можно сказать и о семидесятилетней Маргерит Дюрас — авторе более десятка романов, множества пьес, киносценариев и других «текстов». Она уже давно приобрела мировую известность. По сценариям писательницы поставлены знакомые советским зрителям фильмы «Хиросима, любовь моя» и «Столь долгое отсутствие». О Маргерит Дюрас существует обширная критическая литература; французские историки современной литературы видят в ней одну из ключевых фигур «литературного движения эпохи 1950—1970-х годов».

Писательница родилась в Индокитае, где прожила до 18 лет. Первая ее книга вышла в 1943 году, но настоящее признание принес Дюрас роман «С заступом против Тихого океана» (1950). Написанный в духе неореализма, этот роман с большой силой раскрывал правду о колониальном Индокитае, о чудовищной нищете вьетнамцев и страшном произволе колонизаторов, о серой, скучной и тусклой жизни французов-колонистов.

Однако Маргерит Дюрас не пошла по пути реалистического, социально значимого искусства.

В середине 1950-х годов она резко меняет манеру письма, все больше приближаясь к стилю так называемого «нового романа». Главной темой ее творчества становятся проблемы некоммуникабельности, роковые страсти — любовь, ревность, «чистое эротическое желание». Романы «Лошадки Тарквинии», «Моряк из Гибралтара», «Сквер», «Модерато кантабиле», «Пол-одиннадцатого в летний вечер», «Любовь» и другие лишены сюжета, в них не найти полнокровных, психологически мотивированных характеров. Персонажи Маргерит Дюрас существуют, «сами не зная почему», «затерянные в холодном и равнодушном мире». Это поистине «люди без свойств», «полые люди», некие тени, лунатики, полубессознательные пленники одиночества, невыразимых желаний и молчания. «Я кружусь на месте в моих книгах», — признавалась писательница. Подобной философии жизни соответствует и стиль Дюрас: главное для нее — создать «минимальный текст», выразить невыразимое, передать пустоту чувств абсолютно чуждых друг другу людей, зафиксировать «пульсацию чистой страсти» и сказать о всевластии молчания. Французская критика верно подметила, что подобная литература находится «по ту сторону человека».

Роман «Любовник» не внес ничего принципиально нового в творчество Дюрас. Но эта автобиографическая книжка всего в 142 страницы пользовалась и пользуется неслыханным успехом. Год она возглавляла списки бестселлеров, ее тираж превысил млн. экземпляров (огромное для Франции число). Пресса пишет об «историческом успехе», «триумфе»; критика слагает восторженные гимны таланту и мастерству писательницы. Слава романа докатилась даже до Америки, и его удостоил похвалы влиятельный еженедельник «Ньюсуик».

Чем объяснить этот феномен? Сама писательница усматривает причину успеха «Любовника» в «жажде» читателей, лишенных на протяжении многих лет «читабельной литературы». Суждение нарочито парадоксальное потому, что за Маргерит Дюрас прочно закрепилась репутация «трудного автора». И «Любовнику», написанному ясным, прозрачным языком, тоже свойственна весьма изощренная техника письма: постоянные переходы в повествовании от первого лица к третьему, сложные инверсии стиля, хронологические смещения.

К разгадке успеха романа, думается, близко подошел безымянный французский читатель, чье письмо процитировано в журнале «Лир». Нужно быть большим писателем, замечает он, чтобы «столь естественно передать такие лишенные всяких условностей чувства, которые без таланта автора показались бы чудовищными». Это верная мысль. «Любовник» прежде всего привлекает остропикантным сюжетом и шокирует предельной откровенностью писательницы.

Действие происходит в конце 1920-х годов в Сайгоне. Маргерит Дюрас еще нет шестнадцати, она учится в лицее и проживает в пансионе. Ее мать — учительница, отец умер, у Дюрас — два брата. Писательница физически ощутимо воссоздает затхлый мирок мелкобуржуазной семьи, где господствует «стыд за нищету», где не бывает праздников, где «все ненавидят жизнь и друг друга». В семье отсутствуют духовные интересы. Когда Дюрас говорит матери, что она мечтает писать, та называет это «детской блажью». Все поглощены одной заботой — заработать денег и вырваться отсюда в Париж, где наступит «настоящая жизнь».

Но девочке удалось «вырваться» из ненавистной семьи уже в Сайгоне. На пароме через реку Меконг (Дюрас называет ее «рекой скорби») девочка встретила китайца лет тридцати, который предложил подвезти ее в своем роскошном лимузине. Девочка выглядела экстравагантно: на ней шелковое платье с большим декольте, перехваченное в талии кожаным поясом, золоченые туфли на высоких каблуках, мужская широкополая шляпа; она вызывающе накрашена. Этот странный наряд, как смутно догадывается девочка, делает ее «открытой желанию» мужчин.

Китаец, оказывается, учился в Париже, он единственный сын ростовщика-миллионера и владелец шикарной холостяцкой квартиры, куда в один прекрасный день он и приводит девочку. Она становится его любовницей, а фактически — содержанкой. Любовник дарит Маргерит Дюрас бриллианты, покупает туалеты, водит ее вместе с матерью и братьями в дорогие рестораны и бары Сайгона. Все для девочки потонуло в «потоке желания», в «бесформенном, просто ни с чем не сравнимом море» — в наслаждении. Они уже «не могут перестать любить». Их связь продолжается полтора года; потом девочка — Маргерит Дюрас — возвращается во Францию совершенно опустошенной. Такова эта грустная повесть о необычной, скандальной первой любви.

Этот эпизод вполне мог остаться личным воспоминанием Маргерит Дюрас. Но для написания романа мало простого факта биографии, нужны еще и авторская концепция жизни, художественное обобщение, творческая философия. В сущности, «Любовник» — это книга, как пишет Дюрас, о «мрачной и страшной глубине плоти», о силе «чистого желания». Любовь героев романа лишена радости, легкости, просветленности, понимания. Холостяцкая квартира кажется девочке «местом смерти, насилия, боли, отчаяния, бесчестья». Путь к счастью, думает она, лежит только через ужас и горе, через «муки желания». Любовники находятся вместе, но они изначально одиноки, их терзает страх, ибо они нутром сознают, что все потонет в «необъятности смерти». Маргерит Дюрас убеждена, что это и есть та первозданная человеческая невинность, которая не сводима ни к каким социальным измерениям личности, некая вневременная и абсолютная мораль «чистоты». Согласно этой беспросветно мрачной философии, человек по сути своей оказывается жалкой соломинкой, которую, словно «река скорби» Меконг, несет в ничто мутный поток времени, желания и смерти.

В романе Дюрас высказала свое нынешнее творческое кредо. «Писать — ничего не означает», — заявила она журналу «Лир», утверждая, что именно таков смысл ее нашумевшей книжки. Однако она и здесь непоследовательна. Политика, причем весьма сомнительного свойства, зримо присутствует в романе. Вспоминая о войне, оккупации и Сопротивлении, писательница устанавливает «абсолютное, окончательное равенство» между коллаборационистами, которые предавали Францию, и коммунистами, которые сражались за ее свободу (после войны Дюрас несколько лет состояла в рядах ФКП). Тех и других объединяет, по ее словам, «суеверие», заключающееся в том, что они «верят в политическое решение личной проблемы». Так презрение к «общим идеям», о которых говорит Люсьен Бодар, оборачивается у Маргерит Дюрас очень неразборчивой аполитичностью.

Маргерит Дюрас дает в романе короткий, но выразительный портрет своего старшего брата. Мелкий садист и вор, который обокрал умирающую мать и родную сестру, картежник, пьяница и куритель опиума, мошенник и сутенер, «убийца без оружия», как она его называет, стал в годы оккупации прислужником нацистов, выдавая невинных людей. Этого подлеца сильнее других детей любила мать. Он подох совсем одиноким в своей пустой квартире, откуда спустил все, вплоть до простыней. Но Дюрас прощает его, полагая, что так должны поступить и его жертвы: ведь коллаборационизм не принес старшему брату «решения личной проблемы». Предательство и подлость были его «чистыми желаниями». Так «чистое искусство» («писать — ничего не означает») подыгрывает буржуазной пропаганде, которая неистово клевещет на движение Сопротивления, пытаясь поставить на одну доску палачей и жертвы. Сенсационный роман Маргерит Дюрас лишний раз доказывает старую истину, что нельзя создавать литературу ни о чем и из ничего, что история и политика неминуемо настигнут писателя, пусть даже он и повествует о «безумной любви» французской девочки и богатого китайца.

ПУТЯМИ ЦИНИЗМА И НЕНАВИСТИ

«Если бы я был поэтом, то воспел бы ужас жизни, если бы я был музыкантом, то передал бы идиотский смех и бессильные слезы, жуткую суматоху заблудших, ожидающих ударов судьбы среди руин. Если бы стал художником, то изобразил бы небо цвета пыли, нависшее над миром». Такими словами выразил свое эстетическое кредо «новый философ» Бернар-Анри Леви в скандально нашумевшем эссе «Варварство с человеческим лицом». Но он предпочел не обращаться к поэзии, музыке и живописи, а написал огромный роман «Бес в голове», за который получил престижную премию Медичи. Эта книга, подобно «Любовнику», много месяцев значилась в списках бестселлеров, она уже переиздана большим тиражом в серии «Карманная книга».

Дебютант в жанре романа, Бернар-Анри Леви — отнюдь не новичок в литературе. Признанный лидер «новых философов», одна из «звезд» интеллектуального Парижа, он с 1973 года издал пять книг эссе, вызвавших шумную полемику. О его творческой программе нельзя сказать, что «писать — ничего не означает». По темпераменту и манере письма Леви — памфлетист, реакционный — в самом точном смысле этого понятия — публицист, ловкий демагог и фальсификатор истории. Яростные антикоммунисты и антисоветчики, «новые философы» призывали организовать моральное и идейное сопротивление марксизму и реальному социализму, оплевывая прогресс и разум, демократию и гуманизм. Однако сегодня, когда на идеологической сцене Франции все громче звучит сплоченный хор «новых правых», рекламный блеск «новой философии» сильно потускнел и явно нуждается в подмалевке. «Центральная идея «новой философии» в том, — отмечал Генеральный секретарь ФКП Жорж Марше, — что невозможна и не нужна никакая революция, ни во что нельзя верить, не на что надеяться, человечество осуждено на поражение и унижение». Бернар-Анри Леви использовал форму романа, чтобы оживить систему подобных идей и настроений.

Правая парижская пресса с восторгом приветствовала книгу Леви. Рецензент еженедельника «Фигаро магазин» пастор Брюкберже нашел в романе «новое дыхание», узрел в нем некое «обещание освобождения», правда непонятно, от кого и чего. Он отыскал в книге «ненависть ко всем видам тоталитаризма», а истерические инвективы Леви против жизни, человека и общества даже сравнил — ни много, ни мало! — с гениальными «Мыслями» Паскаля. Восторг этот становится понятным, когда внимательнее присмотришься к содержанию и идейной проблематике объемистого романа шумного «нового философа».

Автор строит роман как расследование жизни главного героя Бенжамена К., родившегося в 1942 году в богатой буржуазной семье. Совершенно очевидно, что Бенжамен К. — «черное существо», находящееся в «точке пересечения самых темных сил эпохи», — это двойник Бернара-Анри Леви. Замысел романа невероятно претенциозен: Леви пытается создать портрет поколения, панораму века, дать образ «героя нашего времени», сказать обо всем. «Бес в голове» пестр, как калейдоскоп. «Что это такое? — вопрошает издательская аннотация на обложке. — История любви? Семейный роман? Рассказ о шпионаже? Фреска полувека? Метафизическая притча? Повесть о воспитании чувств? Галантная и чувственная хроника? «Бес в голове» — это все вместе взятое». Однако жанровая и стилистическая пестрота не нарушает идеологической заданности романа как своего рода художественной иллюстрации «новой философии». Правда, здесь сразу же следует подчеркнуть, что ни философской, ни литературной новизны в романе нет.

Бенжамен К. в изображении Леви предстает этаким романтическим и демоническим сверхчеловеком. Он — «гигант, ангел, полубог, фаворит удачи, шедевр природы», «герой, божественный авантюрист», неотразимый соблазнитель женщин. Обладатель «современного и оригинального ума», литературного таланта, «он все может»… Прибавьте к этому, что он не испытывает нужды в деньгах. С детства Бенжамен К. одержим манией величия: он видит себя «гением слова», будь то Гёте, Шекспир, Сервантес или — на худой конец — Франсуаза Саган (Б.-А. Леви — человек без юмора), или же президентом, лауреатом Нобелевской премии. Жизнь представляется ему музыкальной партитурой, которую следует исполнять одновременно в нескольких регистрах.

Однако главное в другом: Бенжамен К. мечтает, стремится «убить в себе старого человека», «сломать пополам историю и заново начать несчастную историю мира». Венцом его дерзаний выступает желание создать… новое человечество. Бальзаковский Растиньяк, который всего лишь жаждал завоевать Париж, рядом с Бенжаменом выглядит скромным школьником, примерным пай-мальчиком.

Преследуя свои цели, Бенжамен К. даже на короткое время поступает работать на завод компании «Рено», провокационно призывая трудящихся к террору и так называемому «прямому действию». Неутомимый путешественник, он, неся свои «идеи», побывал в США и Мексике, в Латинской Америке и Индии. Одному ему и автору ведомыми каналами Бенжамен К. даже проник в лагерь Организации освобождения Палестины, а потом оказался связанным с «красными бригадами» в Италии. Эти эпизоды романа недалеко ушли от «Парижских тайн» Эжена Сю. Их «документальную» основу автор вполне мог почерпнуть в сенсационных репортажах еженедельников типа «Пари-Матч» или «Фигаро магазин». Правда, однажды, в поисках «горючего» политического материала, Бернар-Анри Леви, переодетый душманом, принимал участие в провокационной акции против народного Афганистана. Как писала газета «Монд», Леви «слишком озабочен собственной известностью» и готов на все ради рекламы. Буржуазная пресса отмечала, что политическим, актуальным страницам романа трудно поверить.

Бернар-Анри Леви вполне в духе бульварного романа с продолжениями живописует пути, по которым Бенжамен движется к своим «великим» целям. «Бес в голове» — это мини-энциклопедия литературных, политических и идеологических мод и поветрий буржуазного Парижа начиная с конца 1950-х годов. Как губка, Бенжамен впитывает в себя все — сюрреализм и рок-н-ролл, «дикую красоту» американской массовой культуры и авангардистскую заумь парижской литературной богемы. Он успевает всюду — в фешенебельные кабачки и на собрания бедных студентов, где «осуждают режим и буржуазию». И без устали любит — богатых и зрелых женщин, студенток, модисток, политических авантюристок…

Однако странная вещь — чем бы ни занимался Бенжамен К., он всегда проигрывает. Жизнь для него — «огромное, фундаментальное разочарование». Эта беспросветно мрачная философия — выражение пессимизма и самого Леви. «Абсолютная смерть, — писал он в эссе «Варварство с человеческим лицом», — это объективное настоящее человечества».

Разочарования постигают героя романа потому, что над Бенжаменом с самого рождения тяготеет проклятие. В разгадке сего — его тайна и идейный смысл «Беса в голове». Вину за все злосчастья Бенжамена несет его отец Эдуард. Во время оккупации он был коллаборационистом, причем, как говорит один из персонажей, «самого худшего толка». Обделывая темные делишки с нацистами, он даже повесил в рабочем кабинете портрет Гитлера и требовал от служащих фашистского приветствия. Этот преданный лакей фюрера, нацепив форму СС, отправился в составе легиона французских волонтеров на Восточный фронт, в «антибольшевистский крестовый поход». Но воинственный Эдуард «не сумел изменить ход войны», как с грустью пишет в дневнике мать Бенжамена. Он дезертировал и вернулся во Францию, где был арестован и расстрелян. Так рухнула голубая мечта Эдуарда — создать «из смеси науки и национал-социализма» форму будущей Европы. Крах всех иллюзий и надежд наступает у Бенжамена К., когда он «берет на душу вину своего отца», но оказывается бессильным «переиграть» историю в папенькином, фашистском духе. Поэтому жизнь и делается для него «самым жестоким из наказаний».

До конца мелкий бес терроризма, Бенжамен К. (он случайно убил полицейского и, поскитавшись по Западной Европе, осел в Иерусалиме) раскрывается в той части романа, которая названа «Исповедь Б. К.». Она прямо-таки сочится ненавистью к миру, разуму и человеку. Бенжамен К. не верит в бога и не выносит самого себя. Жизнь представляется ему теперь «смешным театром теней», человечество — «обезумевшим муравейником», XX век — «непрочитываемым и хаотичным». Он убежден, что всегда побеждают «смерть, зло, дьявол». Разум бессилен, а народ «глуп». «Ничто, одно ничто после жизни, целиком отданной служению небытию», — провозглашает он, хотя считает подвигом свое «самое полное банкротство».

Бенжамен К. утробной ненавистью ненавидит собственную родину: «Единодушно фашистская Франция на трупе моего отца вновь вернула себе антифашистскую добродетель». Он ждет, чтобы пришли новые варвары и все переиграли, чтобы они «выстрелами вылечили Человека от людей, а Человечество — от гуманоидов». Он бредит «братством и чистотой террора». Однако даже в ожидании смерти Бенжамен К. успевает припугнуть читателей угрозой «победы советизма» во всемирном масштабе. Главными ценностями жизни в его глазах предстают смерть и эротика, которая правит всем. То есть «чистое желание», что прославляет в романе «Любовник» и гонкуровский лауреат Маргерит Дюрас.

На страницах романа Бернар-Анри Леви выводит и самого себя, описывая свою встречу с Бенжаменом К. в Иерусалиме. Он кокетливо изображает себя пылким молодым человеком с «лиловыми тенями под глазами», с «тонкими, чуткими пальцами пианиста», «гривой черных, как у индейца, волос» — реклама никогда не помешает. Однако наблюдательный Бенжамен нашел в облике «нового философа» «выражение обманщика или комедианта». И посему счел нужным отправить именно ему в Париж свою «Исповедь», как достойному духовному наследнику.

Программа, высказанная Бенжаменом К. в «Исповеди», насквозь пронизана фашистской идеологией. Он готов подохнуть, как бездомный пес, но лишь при условии, что вместе с ним умрет весь мир, остановится жизнь, планета взлетит на воздух и свершится апокалипсис. Вот почему пути героя и автора «Беса в голове», по мнению газеты «Юманите», ведут «к цинизму и гнусности». Газета «Монд», отмечая, что Бернар-Анри Леви «прошел мимо подлинных проблем века», выразила недоумение, почему премия Медичи присуждена подобному роману. Ответить на этот вопрос несложно: «Бес в голове» отлично вписывается в ту беспрецедентную по размаху антикоммунистическую и антисоветскую кампанию, которую в последние годы ведут крайне правые, реакционные силы Франции.

Разумеется, «Любовник» и «Бес в голове» — только два примера из французской литературы наших дней. Не может не насторожить, что именно книги Маргерит Дюрас и Бернара-Анри Леви обрели такой успех, оказавшись в центре литературной жизни Франции. Но есть в современной французской прозе и другие произведения, авторы которых заняты исследованием настоящей жизни, с ее сложностями и проблемами, а не живописанием «чистой любви» или пропагандой цинизма и ненависти.

К таким книгам можно отнести роман молодого писателя Янна Кеффелека (род. в 1949) «Варварские свадьбы», удостоенный Гонкуровской премии 1985 года. Его первый роман «Черное очарование», вышедший двумя годами раньше, привлек внимание критики и читателей.

«Варварские свадьбы» — книга страшная, но написанная исключительно талантливо. В ней много патологического, извращенного, тягостно-иррационального, однако это — не самоцель автора. Писатель не боится сказать правду о том грязном и страшном, что он видит в нынешней жизни буржуазного общества.

Роман начинается с чудовищной сцены. Трое пьяных американских солдат (идет 1945 год) зверски насилуют четырнадцатилетнюю девушку Николь Бланшар. От этой «варварской свадьбы» рождается ребенок — Людовик. Это ни в чем не повинное существо мать ненавидит; он напоминает ей о пережитом кошмаре. Родители Николь, стремясь скрыть позор дочери, упрятывают ребенка на чердак, где держат взаперти до семи лет. Людовик превращается в странное создание с изувеченной психикой, в изгоя, над которым издеваются все. Николь выходит замуж за добродушного механика Мишо; Людовик живет в новой семье. Однако мать, не желая его видеть, отдает сына в Центр для слаборазвитых детей, где изощренные издевательства над ним продолжаются. Людовик убегает из Центра и скрывается несколько месяцев в обломках выброшенного на берег корабля (действие происходит в Бретани). Всю жизнь мальчика преследует одна мечта: добиться материнской любви и ласки, хоть раз назвать Николь мамой. Чтобы снова заманить Людовика в Центр, мать приходит к нему на корабль. Он убивает ее и бросается с ней вместе (вторая «варварская свадьба») в бушующий прибой.

«Я хотел, — говорил Янн Кеффелек в интервью, — показать тиранию предрассудков». Но замысел романа гораздо шире и глубже. По существу, писатель создал сильную, емкую по смыслу притчу о дегуманизации, бесчеловечности буржуазного образа жизни. В самом деле, страшно, холодно и неуютно жить в мире, где разрушается самая главная связь на земле — связь материнства с детством.

Французская критика высоко оценивает вполне зрелое мастерство Кеффелека. «Рассказ о крестном пути мальчика, — отмечал Венсан Ландель в журнале «Магазин литтерер», — писатель ведет с ошеломляющей простотой». На 6-м Парижском салоне книги, который состоялся весной 1986 года, Янн Кеффелек был признан самым перспективным дебютантом в жанре романа. Думается, Академия Гонкуров выполнила на сей раз завет своего создателя и увенчала премией произведение молодого, оригинального и талантливого писателя, от которого вправе многого ожидать современная французская проза.

…Однажды известная романистка Жозан Дюранто с тонкой иронией заметила, что во Франции издатели, словно портные, живут будущим. Подобно законодателям моды, парижские издатели каждый год, ранней весной, уже начинают лихорадочно искать книги, которые осенью, в разгар «сезона премий», они смогут вывести на старт гонки за литературными наградами. Но лукавое сравнение Жозан Дюранто «хромает», в этой шутке не вся правда. Подлинная литература неподвластна изменчивой моде. Всесильное время все поставит на свои места, и забвенья избегнут лишь те создания слова, которые несут истину о жизни и человеке.

«Фаренгейт» против поджигателей

Александр Сабов

След, по которому я шел, оказался запутанным. Где надлежало быть Ассоциации в защиту книжных магазинов, там располагался… храм. О господи, да никак это к тебе в гости занесло меня ни свет ни заря? В глубине двора, меж церковных построек, мелькнула красная сутана. Я бросился догонять. Кюре! В домашнем халате помидорного цвета, в тапочках на босу ногу.

— Ассоциация «Фаренгейт»? — переспросил кюре, кутаясь в сутану-халат. — Нет, это не здесь. Вам надо пройти на улицу Бланш Мэзон, в книжный магазин «Жонас». Отсюда минут десять ходу…

— Но почему же адрес… — начал я.

— Да, ассоциация пользуется почтовым адресом нашего храма. Почему? Поймете на месте…

Магазин был еще закрыт.

Я прогулялся туда-сюда, невольно отмечая про себя, насколько здесь, в восточном Париже, меньше реклам, глуше городские краски. В архитектурные ансамбли с регулярностью припева врываются скучные заборы и длинные, без окон, стены. Здесь живет рабочий люд. Много иммигрантов. А на дверях запертого пока книжного магазинчика — мозаика объявлений: серьезная молодая девица готова сидеть вечерами с ребенком из приличного семейства; студенты университета готовы поработать где угодно и кем угодно, только свистни; кто-то предлагает обучать таким и этаким языкам — плата поурочно; продают попугая, покупают дрозда; ищут редкую книгу, попутчиков в дальнюю поездку…

Жизнь в Париже рассредоточена по коммунам. Это малейшая — меньше не бывает — административная клеточка со всем набором коммунальных заведений и служб. Свой управсовет, свои школы, булочные, рынок, церковь и т. д., включая и книжный магазин, иногда не один. Роль таких вот коммунальных книжных магазинчиков, не блещущих неоном и с виду невзрачных, очень велика, ибо привычных для нас с вами общедоступных библиотек здесь, по существу, нет.

Мой кофе допит. Расплачиваясь, спрашиваю бармена:

— Давно ли напротив вас располагается магазин «Жонас»?

— Нет, мосье, это мое кафе расположено напротив «Жонаса»! — парирует бармен. — В прошлом году мы справили его юбилей: четверть века! А два года назад, между прочим, «Жонас» победил на конкурсе книжных витрин Парижа, который проводило издательство «Вюибер». В награду владельцы магазина, супруги Броскевичи, и оба их продавца, Брижит и Лео, должны были на три дня съездить в Нью-Йорк…

— И не поехали?

— Произошло нечто ужасное, мосье. В то утро, когда чиновник принес в «Жонас» четыре путевки для путешествия, на месте книжного магазина он обнаружил одни дымящиеся угли! Полночи мы всей коммуной тушили пожар…

Вы, конечно, знаете нормальную температуру человеческого тела по шкале Цельсия. Ну, а по шкале Фаренгейта? Справочник точных сведений «Гиннес» отвечает: 98,4°. Известие о поджоге магазина бросило Анри Броскевича в такой жар, что состояние своего духа по Фаренгейту он обозначил отметкой 451 (именно при такой температуре горит бумага)…

Французская Ассоциация в защиту книжных магазинов избрала себе имя «Фаренгейт». Это организация книгопротивопожарная. Зачем она понадобилась?

Лишь в 1981–1986 гг. в стране взорвано 35 книжных магазинов. Если считать также издательства и типографии, счет жертв перевалит за полторы сотни. Список, который подготовила ассоциация «Фаренгейт», читать тревожно и страшно. Парижский магазин «Глоб». Магазин арабской книги, палестинские магазины… Парижский магазин издательства «Масперо» недавно взорвали в 43-й раз. Думаю, что справочник «Гиннес» мог бы зафиксировать эту цифру как абсолютный рекорд войны против книг, развязанной в мирное время. «Масперо» — издательство гошистского направления, потому-то фашисты жалуют его особым вниманием.

Магазин «1984» в том же 13-м районе Парижа, где находится и «Жонас», подожгли немедленно после того, как разошлись участники дискуссии «Психология и фашизм». В данном случае бомбометателей вряд ли привлекла вывеска, списанная буквально с титульной страницы романа Джорджа Оруэлла. Роман «1984», один из первых литературных продуктов «холодной войны» (написан в 1948 году), к указанному на обложке сроку предрекал полный расцвет западных свобод и полный закат свобод в социалистическом мире. Парадокс: 30 с лишним лет спустя, буквально на пороге 1984-го, под вывеской, списанной у Оруэлла, западные книгопродавцы и читатели провели дискуссию явно противоположного толка! За что и поплатились…

В манифестах, которыми, как правило, сопровождаются книжные пожары, бомбометатели тщательно прячут свои имена, зато свое политическое лицо ничуть не маскируют. «Черный эскадрон», «Моральный порядок», ФАНЕ — Федерация национального и европейского действия… Парижу известно, что под этими названиями скрываются неонацистские банды, малочисленные, но опасные. ФАНЕ недавно была запрещена и распущена специальным правительственным декретом. Однако тут же зарегистрировалась под именем… ФНЕ, не сменив даже адреса.

— А вас-то за что? — спросил я мосье Броскевича. — Чем и кому не угодили?

— А у меня, видите ли, до сих пор собираются друзья свободного Алжира, те, кто выступал против ОАС. В помещении магазина у нас что-то вроде клуба. Самая плохая торговля у меня, если хотите знать, по субботам. Зато как раз по субботам больше всего народу… Собираемся когда за чашкой кофе, когда и за стаканчиком вина. Без этого книжный магазин мертв. Тогда уж лучше по почте торговать.

— О чем же вы спорите?

— Ну, о чем могут спорить книжники в таком районе, как наш! Да обо всем на свете, мосье! О работе и о ценах, о политике и разоружении, о войне и мире. Иммигрантов волнуют их права, пенсионеров — новый порядок выдачи пенсий. Конечно, спорим и о книгах, с них-то обычно все разговоры и начинаются. И вот меня уже три раза поджигает какой-то «комитет антимарксистских репрессий».

— Чем же может тут помочь ассоциация, которую вы создали? Что она собой представляет?

— Это общество, которое объединяет книготорговцев и читателей. В ассоциацию записались все — и я, и моя жена, и мои продавцы, и бармен из кафе напротив, и кюре из соседней церкви, и пенсионеры, и молодые люди есть… Мы бьем Tpeeoiy. Мы собираем средства для помощи погорельцам. Знаете, когда книжные пожары полыхают особенно часто? Накануне выборов. Вот и меня в первый раз подпалили в марте 1981 года. Потом к власти пришло левое правительство. Я думал: утихнет. Нет, через три месяца подожгли опять, через год — снова. Это уже в третий раз. Сейчас близятся муниципальные выборы, живешь буквально как на углях. Я и гошистов-то, мосье, не люблю, но должен признать, что у них привычки палить книги нет. Это чисто фашистский почерк — сеять террор и страх. И не передать, как я расстроился после первого пожара. Руки совсем опустились. А теперь уже вроде и попривык. Не запугаешь меня — ведь вся коммуна со мной…

— Почему же в объявлениях о «Фаренгейте», которые вы печатаете в газетах, сообщается адрес церкви?

— Да я нисколько не скрываю, что «Фаренгейт» начался с «Жонаса», но все же… свой адрес печатать — это же прямо в огонь лезть. А на храм божий рука у них, надеюсь, не поднимется. Какой-никакой крест на них, я думаю, есть?..

Есть, да и то в виде свастики. Человечество еще не забыло, да и не забудет костров, полыхавших на площадях в годы «третьего рейха». Те костры удалось потушить ценой неисчислимых жертв, принесенных всем человечеством. Но языки пламени все еще вырываются наружу из живучих неонацистских подполий. Впрочем, каких же подполий? Они ведь прячут только свои имена, но отнюдь не лица и не взгляды свои.

«ДА ЗДРАВСТВУЕТ ВОКЗАЛЬНАЯ ЛИТЕРАТУРА»

Книга в системе создания стереотипов буржуазной идеологии

В. Каваляускас:

 Управление Пентагона по пропаганде составило график, по которому «автор» антисоветской книги в форсированном порядке знакомится с военной техникой и терминологией.

Г. Злобин:

Говорить об органических пороках американского характера несправедливо, народ тут ни при чем. Невежество, страх, «ярость» культивируют те, кому это выгодно.

Лев Токарев:

Если в литературе, которую на Западе сегодня именуют «массовой», зачастую нельзя отыскать художественных достоинств, то в ней наверняка можно найти весьма выразительный социологический материал для характеристики общества, где она имеет хождение.

Анатолий Манаков:

Бурный поток шпионской книжной продукции набирает мощь особенно сейчас, в условиях обострения международной напряженности.

В. Афанасьев:

Вооруженные до зубов убийцы шагают по обложкам журналов и рекламных проспектов.

Маттео Спина:

Успех этих душещипательных сказок так велик, что крупные издательства гоняются за новыми авторами, пуская в ход даже объявления в газетах.

В. Симонов:

Бестселлер, сработанный по формуле, — будь то рок-альбом, спекулирующий на настроениях протеста среди юного поколения, или книжка в жанре «рваных корсетов», подменяющая пошлостью романтику, — глумится над святая святых творчества.

Сергей — Воловец:

Ситуация на английском книжном рынке выглядит парадоксально: число издаваемых книг растет, а количество читателей падает.

Энцо Равва:

Заявись сегодня к издателям Пруст или Монтень, их бы либо осмеяли, либо вовсе выставили за дверь.

Том Кленси и его «соавторы»

В. Каваляускас

Когда с шестилетним сыном ходим мы по книжным магазинам Пятой авеню, он часто дергает меня за полу: «Смотри, папа, наш флаг, про нас пишут…» Детская наивность! Ребенку не заметить, что между серпом и молотом впихнули свастику, что на целлофановой обложке алым полотнищем прикрыт окровавленный кинжал, что флаг нашей страны развевается над руинами Белого дома.

Обложка — лицо книги. Прочтет не каждый, но увидят многие. Чтобы у прохожего появилось желание купить, его нужно ошарашить. А чем — насилием, сексом, ужасом — удивишь американца? Остановить ко всему равнодушного прохожего можно лишь чудовищем с серпом и молотом.

В прошлом году несколько месяцев подряд ничто не могло столкнуть с первого места в списке наиболее читаемых американцами книг триллер (политический фантастический роман) Тома Кленси «Охота на „Красный октябрь"». Втолкнуть роман на вершину книготоргового бизнеса, без сомнения, помогла и лаконичная словесная рецензия Рональда Рейгана: «Прекрасное чтиво…».

Вдохновленные примером президента, бросились читать книгу и служащие федеральной администрации. Помнится, в те недели журнал «Ньюсуик» писал, что особенно сильно чтением заразились чиновники Белого дома и Пентагона. В министерстве обороны стали поговаривать, что эту книгу надо объявить обязательной для всех военнослужащих Соединенных Штатов в самой стране и на базах за рубежом.

Конечно, не по приказу мистера Уайнбергера, а гонимый журналистским любопытством, несколько ночей пожертвовал книге и я. Другой бросил бы ее уже после первых страниц, но очень хотелось узнать, в какие дебри забредет совсем заблудившийся в истории автор бестселлера.

Главная тема романа — советская подводная лодка. Причем сведения о советском флоте отнюдь не любительские. Здесь-то и кроется секрет.

Мистеру Кленси 39 лет. С женой и четырьмя детьми живет он в небольшом городке в штате Мэриленд, в 60 км от Вашингтона. В Советском Союзе не бывал. В армии не служил из-за плохого зрения. На военном корабле тоже не бывал. И вообще Том Кленси не писатель. Был скромным страховым агентом в провинциальном городке. Сам утверждает, что вся его литературная деятельность до того, как он сел за сочинение романа, ограничилась письмом к директору издательства военно-морского флота США.

В авторстве Тома Кленси сегодня сомневаются даже большие авторитеты. Когда сочинителя «Охоты на "Красный октябрь"» представили министру военно-морского флота США Джону Леману, тот без церемоний спросил: «Ты, парень, сначала мне скажи, кто эту книгу писал и кто ее оплатил?».

Белые нитки в этой истории видны и без увеличительного стекла: в этой политической стряпне изложено много далеко не любительской информации о Советских Вооруженных Силах, тактике эскадр американского флота, действиях Белого дома и Совета национальной безопасности в случае глобального кризиса. Даже газета «Нью-Йорк таймс» уверена, что Том Кленси — только автор-прикрытие, а на самом деле историю про «Красный октябрь» сочинил какой-то платный писака из ЦРУ.

Американским спецслужбам теперь приходится продолжать игру с писателем — страховым агентом. Не по их ли просьбе Том Кленси с женой были приглашены в Белый дом, где президент лично угощал их обедом?

Управление Пентагона по пропаганде составило график, по которому «автор» антисоветской книги в форсированном порядке знакомится с военной техникой и терминологией. Тому Кленси устроили посещение подводной лодки. Здесь «прославленный» литератор смог убедиться, что его произведение используется как учебник для идеологической подготовки американских моряков: на экипаж в 120 человек приходится 26 экземпляров.

Страховой бизнес давно заброшен. За несколько недель на книжный рынок было выброшено 300 тыс. экземпляров «Красного октября» в твердом переплете и 2 млн. — в мягкой обложке. Издательство «Путнамс энд Беркли букс» выплатило Тому Кленси 500 тыс. долл. Еще столько же он получил за право экранизации. Учреждена «Корпорация писателя Тома Кленси». С издательством подписан договор еще на три книги, которые гарантируют автору гонорар в три миллиона долларов независимо от спроса на новое чтиво.

Первая из серии трех книг — «Поднимается красный ураган» — легла на прилавки нынешней осенью. Тираж — 520 тыс. экземпляров. Судя по тому, что новый роман уже предлагается читателям за треть или четверть первоначальной цены, спроса на эту стряпню нет. Однако корпорация Кленси не унывает и работает над романом «Маневры "Пэтриот"». В третьей книге, как планируется, будет рассказано о резиденте ЦРУ в Москве. Американские спецслужбы внимательно прислушались к тому, что «спасение утопающих — дело рук самих утопающих». После многочисленных разоблачений ЦРУ пытается обелить себя с помощью продажного (или даже подставного) писаки.

Распутья романа. Американская проза 1970-1980-х годов

Г. Злобин

В 1984 году правые круги в США отметили 25-летие с момента выхода романа Аллена Друри «По совету и с согласия…» В этом романе воинственный Кремль, чья космическая экспедиция только что достигла Луны и развернула там военную базу, предлагает президенту США незамедлительно прибыть в Женеву для обсуждения вопросов «жизненно важных для будущности США». Америка, разумеется, возмущена. Перед отлетом в Европу президент произносит прочувствованную речь: «Никто не запугает Соединенные Штаты и их президента. Мы отправляемся с глубокой верой… в справедливый и прочный мир… Человечество знает, что может довериться нам. Мы не подведем человечество… Мы вернемся, сохранив в целости достоинство, будущность и честь Соединенных Штатов Америки!»

Слышите, как возвышенно изъясняется у Друри президент, как тверд он перед лицом «советской угрозы»? Вполне в духе 80-х годов. И как злободневно вроде бы звучит этот бывший бестселлер, роскошно переизданный к «юбилею», и как бесстыдно поставлено в нем все с ног на голову: и проблема милитаризации космоса, и переговоры в Женеве, и необходимость мира.

С тех пор Друри, движимый — как говорится в американском научном издании — «духом недоверия к либералам и ненавистью к коммунизму» сочинил еще с полдюжины романов такого же рода. Все они «являются, скорее, откровенно пропагандистским изложением его консервативных политических взглядов, нежели художественно удовлетворительными произведениями», но недооценивать ущерб, который они наносят, было бы близоруко. Почва, где прорастают семена антисоветизма, — это поразительное, можно сказать, глухое невежество так называемого среднего американца во всем, что касается нашей страны. Невежество рождает «страх перед коммунизмом», который крупнейший прозаик Уильям Стайрон в интервью французскому журналу (1983) назвал «своего рода национальной чертой» — «меня это всегда приводило в недоумение, откуда у нас такая ярость?»

Говорить об органических пороках американского характера несправедливо, народ тут ни при чем. Невежество, страх, «ярость» культивируют те, кому это выгодно. И это хорошо понимает трезво мыслящая творческая интеллигенция, в том числе и те, кому далеки наш образ жизни и наш образ мышления. «Страх перед коммунизмом — самый мощный двигатель международной политики американской администрации, а до некоторой степени — и внутренней», — заключил Стайрон.

Именно на такого читателя, сознанием которого манипулирует мощная сеть средств массовой информации, и рассчитывает Друри, если в авторской заметке к новому своему роману безо всякого стеснения заявляет, будто Советский Союз собирается напасть на Соединенные Штаты и подчинить себе весь мир.

Много лет трудится на ниве антикоммунизма Уильям Ф. Бакли-младший. Трудится в двойном качестве — как редактор ультраправого журнала «Нэшнл ревыо» и как беллетрист, создатель шпионского цикла о бесстрашном Блэкфорде Оуксе, агенте ЦРУ, который сам автор назвал «сагой о холодной войне».

«Нэшнл ревью» — не бог весть какое влиятельное издание, однако последнее время его акции круто пошли вверх. Сам Рональд Рейган назвал его своим «любимым журналом». «Джордж Вашингтон был отцом нации, — говорил президент, — а «Нэшнл ревью» — отец американского консервативного интеллектуального движения».

В «Истории Генри Тода» Уильяма Бакли, пятом романе цикла (1983), действие которого сосредоточено в основном в 1961 году, его герой Блэкфорд «работает» в Берлине, пытаясь с помощью «недовольных» немцев разжечь антисоветские настроения в ГДР. В следующем, недавно выпущенном томе «саги о холодной войне» «Мы еще увидимся, аллигатор!» Блэкфорд уже на Кубе ведет фантастические переговоры с Эрнесто Че Геварой в период так называемого «кубинского кризиса». Установка на подрыв единства стран социалистического содружества прочитывается и в псевдороманном опусе «Польша» Джеймса Миченера, еще одного давнего окололитературного проповедника «американской идеи».

Охотники до тяжеловесной почвенно-патриотической прозы Миченера или боевиков Бакли всегда найдутся. Тем более, что старания первого, выпускающего едва ли не каждый год по пухлому тому, приносят ему баснословные гонорары, а книги второго назойливо рекламируются в его собственном журнале. «Историю Генри Тода» ценой 14 долларов 95 центов можно, оказывается, получить задаром — если, разумеется, внесешь 34 доллара за годовую подписку на «Нэшнл ревью». Так Бакли-редактор помогает Бакли-автору и наоборот. Так печатное слово на глазах у публики ведет роман с политикой и профитом.

Полбеды, если бы речь шла только о третьесортных сочинителях типа Бакли, Друри или Миченера. К литературному крестовому походу против безбожного коммунизма нет-нет да и примкнут писатели, казалось бы, серьезные и уважаемые. Примером крена вправо может служить деятельность Артура Миллера в 70-е годы, сопровождавшаяся длительным творческим застоем. Теперь его пьеса «Американские часы» (1980) внушает надежды, что большой и оригинальный драматург в нем возьмет верх над заурядным политиком определенного толка.

Чем угодно, только не художественной необходимостью продиктованы советские (правильнее сказать — антисоветские) эпизоды в семейно-психологическом романе Бернарда Маламуда «Разные жизни Уильяма Дюбина» (1979). Не совсем объективными глазами смотрит на мир вообще и социалистические страны в частности полупародийный герой Джона Апдайка писатель Генри Бек, своего рода культурный посланник Америки, разъезжающий по белу свету в поисках пропавшего вдохновения («Бек. Книга»). В искаженном, мрачном свете предстают Польша, Венгрия, ГДР взгляду действующих лиц цикла рассказов «Наша стена», включенных Джойс К. Оутс в сборник «Последние дни» (1984).

Много лет проводятся попеременно в США и в СССР ежегодные встречи советских и американских писателей. Дискуссии идут порой остро, но, как правило, в дружественном тоне. Однако, вернувшись домой, кое-кто из американских участников вдруг провозгласит на страницах печати какую-нибудь нелепицу о нашей стране, а то и вставит ее в очередное произведение, как это сделала прозаик Эрика Джонг в романе «Парашюты и поцелуи». Бывает, что именитые литераторы выступают с сомнительными заявлениями, участвуют во всякого рода недружественных акциях, организуемых официальным Вашингтоном.

Разумеется, та или иная система взглядов — вопрос убеждений и совести каждого. Однако есть несколько самоочевидных истин современности, и прежде всего десять принципов, выработанных участниками Хельсинкского совещания по безопасности и сотрудничеству, которые не вправе игнорировать ни один деятель культуры.

В определенной общественно-литературной среде на Западе Сол Беллоу считается едва ли не самым крупным современным романистом Америки. Не место вдаваться в разбор художественных достоинств его «интеллектуальной» прозы — по-моему, они сильно преувеличены. Скажу определеннее: она многословна, худосочна, ей не хватает энергичности и красочности американской речи. Своей громкой известностью Беллоу обязан, скорее, не изобразительному дару, а факторам внелитературным. Простым совпадением не объяснить то, что за последние четверть века Нобелевская премия присуждена двум американцам — Беллоу и пишущему на идиш Айзеку Башевису Сингеру, литераторам, в чьих книгах отчетливо проявился буржуазно-националистический, сионистский дух.

Излюбленный герой «позднего» Беллоу — человек с тонкой душевной и умственной организацией, непрактичный «идеалист», глубоко переживающий неразбериху и беды на планете Земля. Таков и Альберт Корд, декан журналистского факультета в чикагском колледже — он «казалось, слышал какие-то сигналы, идущие со всех концов вселенной, иные — из источников, недоступных глазу».

«Декабрь у декана» — так называется этот, последний, 1982 года, роман Беллоу — выдался тяжелый: он вынужден срочно поехать с женой в Румынию, к умирающей теще. Там, за «железным занавесом», он, конечно же, видит такое, по сравнению с чем меркнут ужасы чикагских трущоб, разгул наркомании, непристойности, преступности на улицах его города. В Бухаресте он лицезреет, как «движутся сдвоенные грязнооранжевые трамваи, из окон глядят бледные пролетарские лица» (слог-то, слог каков!), жители здесь прозябают «в тени Партии и Государства», его давит «груз огромной тоталитарной массы живых существ», и во всем виноваты русские, их Ленин…

Не остается сомнений, что «изысканная» проза питается из источников, вполне «доступных глазу». Если говорить без обиняков, то «Декабрь у декана» смахивает на энциклопедию антикоммунизма, облаченную для удобства пользования в романную форму и приправленную «для баланса» жиденькой критикой кричащих изъянов американского общества.

С книжками самых рьяных литературных реакционеров в США тесно смыкаются «диссидентские» сочинения, написанные бывшими русскими, причем эту, с позволенья сказать, литературу «русского зарубежья» изо всех сил тщатся выдать за советскую.

Антисоциалистическая книжная продукция, которая сделалась мощной и, судя по всему, прибыльной, имеющей широкий рынок, индустрией — одна из сторон нынешней культурно-идеологической обстановки в США.

Где бы ни устанавливать начальный рубеж современного периода в жизни Америки — в исходном, 1970-м, или раньше, или позже, история всегда поправит календари. Внутри страны этот период был подготовлен мощным движением против войны во Вьетнаме и борьбой черного населения, других национальных меньшинств за гражданское равноправие, а на мировой арене — подписанием в июле 1968 года Договора о нераспространении ядерного оружия. В условиях острого многостороннего кризиса, охватившего Америку, происходила перестройка внешней и внутренней политики правящей элиты, вынужденной приспосабливаться к переменам, происходящим в мире. Начался процесс разрядки международной напряженности, зафиксированный в важнейшем документе «Основы взаимоотношений между СССР и США» (1972).

Разрядка расчищала завалы внутри страны. Американцы, уставшие от эксцессов 60-х годов, тянулись к порядку и покою, но положение дел внушало тревогу и озабоченность: Уотергейт, энергетическая проблема, инфляция и дороговизна жизни, наступление на права трудящихся, растущая безработица, Иран, усиление милитаристских тенденций. Первое в истории поражение США в войне вместе с долгожданным миром вызвало у американцев почти неведомое им чувство ущемленного национального самолюбия, на котором умело играли влиятельные группы военно-промышленного комплекса. Страна вошла в полосу неустойчивого социального равновесия, смятения, идейно-психологического разброда. Будущее виделось в мрачном свете. «Казалось, что буржуазное общество повсеместно исчерпало запас конструктивных Идей», — констатировал социолог Кристофер Лэш в работе с многозначительным названием «Культура нарциссизма. Американская жизнь в век убывающих ожиданий» (1979).

На пороге было двухсотлетие национальной государственности, и огромная армия идеологов, историков, футурологов, вся разветвленная машина средств массовой информации и обработки умов, с поразительным единодушием принялась поднимать общественное самочувствие, восстанавливать престиж американских ценностей. Постепенно возобладало стремление к сохранению статус-кво, к стабильности, к смягчению «так называемой классовой борьбы», как выразился один из идеологов консерватизма Клитон Росситер.

Претерпел определенную эволюцию «новый журнализм». Декларировавший в качестве творческой установки «социальный реализм», он, однако, явно переоценил свои возможности и, в общем, не пошел дальше язвительных нравоописательных зарисовок. Один из его лидеров, Том Вулф, достаточно метко окрестивший 70-е годы «десятилетием ячества», одновременно противопоставлял «социалистическим мечтаниям» неограниченное буржуазное предпринимательство, благодаря которому в его представлениях в Америке вырос homo novus, он «заполучил все, о чем мечтали всегда, — деньги, свободу, досуг» и как следствие «роскошь созерцать собственное, я“».

К принципам консервативной политической философии в первую очередь относят «веру в существование моральных представлений более высокого порядка, чем простое творение человеческого разума; убежденность в справедливости американской конституции… предпочтение, отдаваемое частной собственности и рыночному регулированию экономики; американский патриотизм… уважение к историческому опыту и враждебность к поспешным нововведениям» (Америка. 1982. Март).

Таким образом, неоконсервативные принципы сводятся к простой триединой формуле: бог — американская исключительность — капитал. Вокруг этих сакраментальных понятий и завертелись идеологические маховики, вовлекая в свое коловращение духовную и художественную жизнь страны.

Неоконсерваторы отвергали дорогостоящие и малоэффективные социальные программы — «социальную инженерию» и нападали на разрядку, дающую будто бы преимущества Востоку, «улицу с односторонним движением». Выражая постуотергейтские настроения, «Дважды «ура» капитализму» провозгласил названием своей верноподданнической книги 1978 года Ирвинг Кристол и заодно предостерег соотечественников от «либералистской угрозы» и «международного терроризма». Участились антисоветские вспышки, подогреваемые официальной кампанией в защиту прав человека где-нибудь подальше от дома. Нынешняя администрация США повела мощное политико-экономическое наступление на права широких слоев населения. В международных отношениях команда Рейгана объявила «крестовый поход» против социализма.

На исходе юбилейного 1976 года, незадолго до вступления Дж. Картера в должность, Джон Херси написал воображаемую речь будущего президента, где подчеркивал: «Власть крупных монополий простирается на любой аспект нашей жизни… на весь характер нашей культуры».

Четыре года спустя, когда военно-промышленный комплекс и администрация США взяли прямой курс на конфронтацию с Советским Союзом, Гор Видал предложил свою версию традиционного президентского послания «О положении страны»: «…из тридцати пяти лет, прошедших со времени окончания второй мировой войны, Соединенные Штаты участвовали в войне — «холодной» или «горячей» — тридцать лет; и если Банк будет продолжать править страной, в ближайшей перспективе мы станем воевать снова — и эта война окажется пострашней прошлых».

Литературный процесс 1970—1980-х годов протекал в подвижных и зыбких идейно-эстетических координатах, выявляя сосуществование, состязание и спор разнородных, нередко взаимоисключающих направлений и тенденций.

На протяжении всего XX века в американской словесности доминировали три типа творчества: реалистический, коммерческо-конформистский и модернистский, которые нередко окрашивались в натуралистические тона. Последние годы подтвердили эту закономерность, но и усложнили отношения между ними. Размывались грани между авангардом, литературным истеблишментом и роем поставщиков массово-поточной книжной продукции. Обилие пограничных зон, переходных явлений исключает жесткие классификационные линии на литературной карте США.

Определенную роль сыграли происходившая в 1960—1970-х годах смена литературных поколений и соответствующая перегруппировка сил. Ушли из жизни «старики» — носители реалистической традиции: Хемингуэй, Фолкнер, Стейнбек, Сароян, Уайлдер, Чивер — и писатели-ветераны социалистической литературы: Дюбуа, Голд, Ларе Лоусон, Лоренс, Норт, Лоуэнфеллс. В целом сохраняло свои позиции военное поколение литераторов — Дж. Джонс, К. Воннегут, Дж. Хеллер, Н. Мейлер, У. Стайрон, Г. Видал, Дж. Болдуин. Вместе с тем активно выдвинулись новые авторы, родившиеся в 1930-х годах и позже.

Но независимо от достижений и неудач названных и других именитых авторов, их книги — лишь малая толика того, что всегда называлось «литературным процессом» или «художественной жизнью», а теперь решительно требует другого названия.

Американский писатель — как и писатель любой страны Запада — творит не в пустоте. Он прибегает к услугам литературного агента, заключает контракт, рекламируется, издается, рецензируется, переиздается массовым тиражом, выдвигается на литературные премии в рамках общепринятой практики, в системе господствующих понятий и вкусов. С тех пор, как в прошлом веке американцы научились «делать» и продавать новости, печатное слово в США тесно привязалось к рынку. Это рождало глубоко буржуазный, коммерческо-конформистский тип художественного сознания, какого, пожалуй, не знают другие, «старые» культуры Запада. Но никогда прежде «доллар всемогущий» (это выражение отчеканил в 1855 году Вашингтон Ирвинг) не диктовал так жестко, что и как писать. В условиях конкурентно-капиталистических отношений книга неизбежно делается товаром — таким же, как костюм, кадиллак, коттедж. Интенсивно идет процесс концентрации издательского дела: нет, наверное, ни одной крупной издательской фирмы, которой не владела бы та или иная финансовая или промышленная корпорация.

Так что «литературный процесс» — это прежде всего производство и распространение нескончаемых потоков дешевой, доступной по цене, содержанию и манере изложения беллетристики — псевдоромантических любовных повестей, подделок под семейные саги и исторические романы, приключенческих, полицейских, шпионских романов. Используя приемы занимательности и психологическую способность читающего сопереживать, массовая развлекательная литература внедряет в сознание и души американцев настроения и чувства, выгодные «хозяевам жизни» в Соединенных Штатах. Самое же печальное — то, что беспощадные законы рынка и окололитературной моды нередко вынуждают и талантливых писателей поступаться творческими принципами и сочинять книги, которые обещают сенсацию и спрос. Так происходит сращение литературы серьезной, качественной и ремесленной, поточной.

…Осенью 1979 года после яростной аукционной схватки с конкурентами фирма «Бантам» заплатила 3,2 млн модной сочинительнице Джудит Кранц и издательству «Краун» только за право выпустить ее новый роман в мягкой обложке карманного формата. Редактор книги высказался напрямик: «Ни один издатель не рискнет заплатить столько, если он не уверен, что хорошо заработает».

В силу абсолютной художественной беспомощности душещипательная бульварщина вроде «Княжны Маргариты» Джудит Кранц должна быть, строго говоря, предметом скорее социологического анализа, нежели литературного. При этом нельзя не учитывать тиражи коммерческой беллетристики, ее доступность, влияние на общественный вкус и мнение.

«Больше всего привлекали те издания, которые позволяли развлечься и забыть о жизненных проблемах, давали религиозное вдохновение и надежду или описывали гедонистические побуждения», — писал, обозревая итоги 1970-х, Рей Уолтерс в статье «Десять лет бестселлеров». «Не многие из раскупаемых романов представляют собой серьезные произведения литературы», — меланхолично добавлял обозреватель «Ньюорк таймс бук ревью».

Уолтерс упустил один очень важный слой популярного чтения — книги, насыщенные катастрофами, преступлениями, несчастными случаями, проникнутые жестокостью, насилием, грубым натурализмом, хотя нередко подслащенные мелодрамой и сентиментальностью. Недаром список бестселлеров минувшего десятилетия открывает небезызвестный «Крестный отец» Марио Пьюзо. Изданный в 1969-м и к 1 января 1980 года набравший тираж в 13,5 млн экземпляров, роман побил все отечественные рекорды. «Большой писатель в буржуазной литературе — тот, кто продал сто тысяч экземпляров своей книги, причем за конкретно обозримый срок, скажем, за год или два». Разве угадаешь, что это написано не сегодня, а три четверти века назад Эптоном Синклером? Нет, не все меняется в Америке.

Хотя скромная с виду книжка «История любви», сочиненная профессором Йельского университета Эриком Сигелом и календарно открывшая 1970-е, значится в списке бестселлеров четвертой (10,2 млн экз.), пожалуй, именно эта слащаво-слезливая, «романтическая» повесть о целомудренном чувстве, вспыхнувшем, наперекор запретам и кастовым преградам, между отпрыском финансового магната и бедной итальяночкой-иммигранткой и оборвавшемся по воле небес, — пожалуй, именно эта мелодрама вызвала небывалое эмоциональное сопереживание широкой аудитории, взыскующей чего-то чистого, возвышенного, положительного и удовлетворяющейся иллюзией, сказкой, мифом.

…Небольшие, написанные легким и лукавым слогом книжки Ричарда Баха затрагивают отвлеченные сферы духовного опыта, трактуя их в духе популярных «учебников жизни».

Бах рассказывал, что «Чайка по имени Джонатан Ливингстон» (1970, русский перевод), притча о свободном полете, подсказана ему неким Голосом. С «Иллюзиями» (1977), имеющими подзаголовок «Приключения мессии поневоле», обстояло и того проще. Кто-то буквально схватил его за горло и приказал: «Пиши». И вот уже другое «я» автора, тоже по имени Ричард, зарабатывающее себе на жизнь тем, что катает захолустных обитателей Иллинойса на стареньком биплане, встречает товарища по профессии Дональда Шимоду.

Дон Шимода, однако, не просто механик, а механик-мессия, у него золотые руки и чистая, воспаряющая ввысь душа. И не только авиатор, но и американский аватара, то есть земное воплощение божества мудрости и добра.

Изречения и максимы новоявленного механика американской души — это банальная, низведенная до мещанского кругозора мешанина из обрывков христианских мифологем, старых, как мир, волюнтаристских теорий и новейших доктрин о преодолении «материалистического социума» путем «революции сознания».

На любой случай жизни в его «Справочнике спасителя» есть успокоительно-уклончивый ответ: «Все уравновешивается… нет ни добра, ни зла — а только то, что делает нас счастливыми или несчастными».

«…Первые рассказы американки, которые с полнейшей непринужденностью и откровенностью прославляют сексуальность», — так отозвалась критика на книжку рассказов «Венерина дельта» (1977), написанных Анаис Нин — одной из тех колоритных богемно-космополитических фигур, какими изобиловало межвоенное двадцатилетие.

Не будем ханжами: еще с античности пролегла через мировую литературу эротическая традиция, преобразуясь от века к веку, то выхолащиваясь в непотребное чтиво, то воспаряя к высокому искусству. Под пером Нин эта традиция истощается донельзя.

По страницам сборника утомительной вереницей проходят состоятельные бездельники, дамы света и полусвета, богемные типы, жуиры, сексуальные маньяки, проститутки, любители мыслимых и немыслимых извращений. В итоге последняя книжка Анаис Нин — издание не то чтобы порнографическое, но близкое к этому: претенциозный поп-справочник по сексу.

«Венерина дельта» — только один пример того эротического взрыва, который переживает американская проза двух последних десятилетий. Сам этот «взрыв» есть следствие радикального изменения моральных представлений и языка западной буржуазной культуры. И поставщики ширпотреба, и авангардисты буквально сделались «пленниками секса». Красноречивы даже названия иных романов: «Профессор желания» Филиппа Рота (1977), книга о «погоне за эротическим счастьем и его утрате», как обещает издательская аннотация, или «Художник страсти» Джона Хоукса (1979), где, по отзыву рецензентов, «какая-то темная яростная страсть выливается в смятение психики».

Волны непристойности, набегающие на страницы книг, на кино- и телеэкраны, на театральные подмостки, побудили солидный и по всем меркам благопристойный ежемесячник «Харпере» устроить в 1984 году дискуссию «Что такое порнография?». Эрика Джонг, чьи романы местами считаются неприличными, призывала разграничивать порнографию в литературе и эротику — последняя-де «старается добраться до человеческой души».

Эл Голдстейн, издатель журнальчика с непечатным названием, утверждал, что порнография — всего лишь «забава», пусть и «низкосортная», и как таковая «имеет положительную цель».

Это поветрие захватило и тех писателей, которых трудно заподозрить в сознательном желании приноровиться к стандартам сенсационного чтива. Создается даже впечатление: чем смелее вторгается литература в острые общественные драмы, тем более расширяется, так сказать, эротогенная зона художественного воображения. Это — общая кризисная черта литературы капиталистического Запада, говорящая об истощении внутреннего мира человека.

Все более распространяющаяся «безлюбовность» сама по себе стала предметом художественного исследования. Показателен в этом смысле роман Шерли Энн Грау «Свидетельства любви» (1977). Действующие лица много и охотно говорят о любви, немало рефлектируют о ней, иногда даже «выражают» ее по-своему, но настоящего глубокого чувства привязанности, принадлежности другому человеку они, как правило, не знают. Никто из них решительно не способен «отказаться от сознания самого себя, забыть себя в другом «я» и, однако, в этом же исчезновении и забвении… обрести самого себя и обладать самим собой» (Гегель).

Один из самых «идеологизированных» типов массовой беллетристики эксплуатировал повсеместный интерес к истории страны, к ее началам и ходу развития. Спрос породил предложение.

В январе 1980 года Объединение типографских промышленников Нью-Йорка впервые отметило своей наградой профессионального литератора. Им оказался Джеймс Миченер. Председатель Объединения сказал: «Двадцать шесть его книг, насчитывающих более пяти миллионов слов… представляют собой словесные картины, необходимые Америке для понимания ее становления как нации эмигрантов».

Промышленник недаром оперировал преимущественно цифрами. Трудно найти другую более или менее респектабельную фигуру, которая так отвечала бы интересам владельцев печатных машин. К тому времени было распродано около млн экземпляров только в твердой обложке 900-страничного романа Миченера «Чесапик» (1978). Книги Миченера поражают грандиозными географическими и временными масштабами. С автором можно побывать едва ли не во всех эпохах, на всех континентах. Действие следующего, «южноафриканского», романа Миченера «Договор» (1980) начинается пятнадцать тысяч лет назад и заканчивается в наши дни…

Прослеживая многоколенную хронику нескольких семейств, Миченер предпринял в «Чесапике» попытку создать охватывающий четыре столетия национальный эпос. Так или иначе автор касается многих узловых моментов национального развития, раскрывая при этом и некоторые мрачные страницы прошлого и настоящего страны, дабы не потерять кредит у читателя. Однако его историческая объективность — только видимость, проникая которую различаешь довольно-таки примитивную тезисность, выдающую консервативную тенденциозность книги. Исключительность развития Нового Света, апологетика деловой, денежной Америки — к этому, и только к этому сводится вся «философия» истории у мистера Миченера.

Массовое сознание по самому существу своему получает эстетическое наслаждение в узнавании изображаемого. Миченер прекрасно изучил своего читателя и не стремится поразить его ни художественными, ни социологическими открытиями. Он работает на знакомом, известном, общепринятом. Его книга не будоражит ни ум, ни совесть, а, напротив, убаюкивает обывателя привычными почвенными банальностями.

Природа и функционирование «массовой культуры» достаточно хорошо изучены. К общеизвестному стоит лишь добавить, что в условиях капиталистических отношений сам способ создания, производства, сбыта и потребления книжной продукции ведет к стиранию граней между литературой «массовой», «коммерческой», «дешевой» и литературой «серьезной», «настоящей», «высокой» и вообще делает такое разделение проблематичным.

В массовой литературе, некогда имевшей обязательный набор штампов, наметился уход от жестких принципов жизнеподобия. Теперь уже и поп-чтиво допускает в себя экспериментальные формы. С другой стороны, «серьезная» и даже элитарная словесность заимствует клише массового сознания, зафиксированные в образах ходовой беллетристики. За минувшее двадцатилетие

произошло, можно сказать, сращение высокой и низкой литературы, ведущее к единообразию художественного мышления. Уже сейчас трудно исчислить урон, который несет культура США от всеохватной коммерциализации литературы. Последствия же этого процесса вообще не поддаются прогнозам.

В обширную, тоже изобилующую множеством переходов промежуточную зону между литературой, создаваемой по внутренней потребности художника, и той, что пишется в угоду господствующему интересу, большинство советских и американских критиков ставят Артура Хейли.

Своей популярностью Хейли обязан главным образом тому, что овладел секретами «делового» романа. Каждая его вещь говорит о знании предмета и более или менее достоверно показывает людей в сфере непосредственной профессионально-производственной деятельности — будь то на детройтском автомобильном заводе («Колеса», 1972), в банке («Менялы», 1975) или на электростанции в Калифорнии («Перегрузка», 1979). Автор временами выходит на обсуждение проблем действительно злободневных для американцев, но делает это весьма осторожно, тщательно распределяя белую и черную краски.

Романы Хейли обладают одним бесспорным качеством — они занимательны, причем занимательность заявлена и зазывна. Достаточно прочитать, допустим, начало «Менял», как обнаружится, что тут не столько первый узел тугой завязки, сколько аннотация книги, обещающая, что читатель попадет за кулисы «больших денег» и что его ждет напряженная фабула. Романный текст рекламирует себя.

Материалы Хейли варьирует от книги к книге, однако действующие лица, приемы, сюжетные ходы, темп повествования, вся, так сказать, методика романа отработана раз и навсегда. Автор предисловия к русскому изданию «Отеля» и «Аэропорта» ставил в заслугу автору, что его ситуация и решения показывают, как «здравый смысл, чуточку терпимости и несложный расчет сберегают компании и обществу в целом немалый экономический капитал». Верно замечено! Несмотря на отдельные, как говорится, недостатки и сбои, несмотря на огорчительные издержки и человеческие драмы, механизм клиники, гостиницы, аэропорта, автозавода, банковской сети, энергетической системы, американского образа жизни у Хейли действует.

Модернизм всегда занимал скромное место в литературе Америки. «Классики» американского формализма и авангардизма Г. Джеймс, Г. Стайн, Э. Паунд, Т. С. Элиот, Г. Миллер были экспатриантами, и их влияние на живой литературный процесс в Новом Свете было незначительно. Больше того, в их книгах видели что-то «неамериканское». Ранние поэтические эксперименты У. К. Уильямса и Э. Э. Каммингса были известны лишь ограниченному кругу посвященных. «Большого» модернистского романа в его завершенном виде американская литература первой половины столетия, можно сказать, не знает.

Модернистское мироощущение захватило значительную часть творческой интеллигенции США именно после второй мировой войны, когда либерально-буржуазное сознание Запада оказалось неспособным объяснить Мюнхен, Дрезден, Освенцим, Хиросиму… Художественная мысль Америки металась между сиюминутной данностью маккартистской мании и метафизическим мраком всеобщего самоистребления в результате возможной ядерной катастрофы, то попадая в молотилку «массового общества», то добровольно прячась в подземелье, чтобы «наслаждаться неслышной музыкой собственного отчуждения» (Р. Эллисон. «Невидимка», 1952). Многие художники стали воспринимать бытие как бессмыслицу. Они и их герои разделяли мучительный анархический вскрик хеллеровского Иоссариана в «Уловке-22» (1961, русский перевод): «Да, я за хаос, старый, добрый, не радиоактивный хаос!» Мир и историю начали преподносить в образах балагана, борделя, бестиария, бедлама, бойни.

Эволюцию американской модернистской прозы последних лет можно проследить, сопоставив два романа писателей среднего поколения — Томаса Пинчона (родился в 1937 г.) и Джона Ирвинга (родился в 1942 г.). И в «Радуге земного притяжения» (1973) и в «Мире по Гарпу» (1978) выразилась атмосфера времени, когда по глубокому наблюдению критика Джона Олдриджа «единственной реальностью становится постоянная вероятность катастрофы».

«Радуга» — сложнейшее литературное сооружение. Читать книгу — все равно что разбираться в груде чертежей, где отсутствуют множество важных листов и утеряна спецификация.

Запутанный лабиринт, подпольная сеть, секретная система, тайный заговор — это излюбленные идеи-образы Пинчона, его метафоры мира и вместе с тем собственного творческого метода, который американская критика сближает с «принципом неопределенности» в квантовой теории.

В первом романе с зашифрованным названием «V» (1963) Пинчон вел своего героя по лабиринтам европейской истории, от сараевского выстрела до начала второй мировой войны, и подводил его к огорошивающей мысли, что катаклизмы XX века — результат «Заговора, Которому Нет Названия». В «Радуге» такой злодейский, чудовищный «заговор» сплетен «Ими» задолго до второй мировой, однако и с разгромом гитлеровской Германии и установлением мира «Их» предприятие продолжает работать».

Странствия героя романа, лейтенанта американской армии Тайрона Слотропа, по взбаламученной Европе лета 1945 года — это безудержная пародия, модерная перелицовка плутовского романа, заглядывающего на задворки эпохи и издевающегося над ее явными и тайными пороками. По книге кружит жуткий хоровод гротескных, претерпевающих непонятные метаморфозы фигур.

Слотроп — условный, обобщенный тип обыкновенного американца эпохи НТР и невиданных общественных переворотов, обманутого, оболваненного и запрограммированного на молчаливый конформизм. В детстве он подвергся бесчеловечному эксперименту и с тех пор находится под неусыпным негласным контролем. Предприятие его отца через посредников вело дела с «И. Г. Фарбениндустри». Работая на войну, немецкий химический концерн-спрут сотрудничал с гигантским нефтяным картелем «Шелл», державой, которая «не имела ни родины, ни лица, ни культурного наследия, не примкнула ни к одной из сторон в войне, зато выгодно эксплуатировала планетарный, глубоко залегающий пласт, откуда выкачивают всевозможные виды корпоративной собственности». Это — прямой публицистический голос автора. В хаосе событий прозревается закономерность, в сумасшествии постепенно проступает система. «Они» — это могущественные военно-промышленные метакартели, наживающиеся на производстве оружия и боеприпасов, не знающие ни национальных границ, ни политических разногласий.

Томас Пинчон отважился на комплексное художественное исследование механики подавления личности в условиях развитой капиталистической системы — от искуснейшего, «невидимого» манипулирования сознанием до создания оружия массового уничтожения. Особенности мировоззрения автора и его поэтики поставили существенные пределы этому исследованию. Но глубокий пессимизм писателя свободен от юродствования и циничного глумления над человеческими ценностями, он имеет даже определенную моральную цель: любыми средствами предупредить о нависшей над человечеством опасности.

Роман Ирвинга представляет собой, напротив, пример массово-модернистской литературы, слияния авангардистской прозы и ходовой беллетристики.

Странные фигуры маячат на страницах этого произведения. Изувеченный воздушный стрелок техник-сержант Гарп, умирающий, прикованный к постели полуидиот, сохранивший, однако, до смерти свою мужскую силу. Ею-то и воспользовалась, чтобы прижить себе ребенка, молодая медсестра-мужененавистница Дженни Филдс, ставшая впоследствии воинствующей феминисткой. «Транссексуальное» существо Роберта Маллон, бывший популярный футболист, добровольно перенесший операцию по изменению пола. Изнасилованная одиннадцатилетняя девочка Эллен Джеймс, которой растлители вырезали язык, чтобы она молчала, — трагедия повторилась в фарсе «Общества эллен-джеймсианок»: его члены тоже повырезали себе языки в знак протеста против ненавистного им, разнузданного мужского мира.

Книга Ирвинга по форме представляет собой повесть о жизни и деятельности Т. С. Гарпа, сына Дженни, спортивного борца и писателя (его инициалы — обозначение воинского звания родителя). Кроме того, это роман-эксперимент, поскольку автор включил в текст пространные отрывки из сочинений Гарпа, как бы предлагая посмотреть, как соотносится реальный опыт героя и работа его воображения.

«Что же это за инстинкт, заложенный в людях, который заставляет их ожидать, что что-то должно случиться?» — размышляет Гарп над комбинаторными возможностями фабулы. Причина всех зол и бед, однако, уходит, по Ирвингу, в необузданное чувственное влечение, которое превращается в непостижимую грозную стихию наподобие природной. Книга Ирвинга вообще написана по правилам, которых придерживается Гарп. Философия творчества ирвинговского персонажа сводится к банальностям, почерпнутым из школьных теорий литературы на Западе, а писательская метода самого автора напоминает картины Сальвадора Дали: отдельные фигуры, предметы, детали выписаны прямо-таки с копиистским тщанием, но в сумме составляют фантастические сочетания.

Односложное рыканье «Гарп!», которое издавал искалеченный техник-сержант, бешеное заикание учителя-словесника, «эллен-джеймсианки», сообщающиеся с другими посредством записок, сломанная после аварии челюсть героя, что обрекло его на продолжительное молчание… Ирвинг выстроил ряд достаточно красноречивых символов безъязыкости и боли, но предпочел не углубляться в их действительную природу. «В мире, по Гарпу, мы все смертны» — такова последняя мудрость, изреченная в заключительной фразе романа, и потому «мы должны стараться жить как можно лучше», — добавил автор в беседе после выхода романа. Не знаешь, чего тут больше — мещанского морализирования или морочения легковерных голов. Как бы то ни было, решительно прав английский рецензент, отозвавшийся о романе Ирвинга так: «Совместное сочинение Сада и Сарду».

Самое важное, пожалуй, различие, которое иногда легче, иногда труднее прослеживается между массовой беллетристикой в США и так называемой «качественной» прозой, заключается не в формах повествования, не в уровне профессионализма и часто даже не в содержании как таковом, а в мироощущении литературных героев, по которому более или менее угадывается позиция писателя.

Какими бы конфликтами и драмами, сплошь и рядом надуманными, ни насыщались книги, рассчитанные на массовое потребление, действующие лица в них смотрят на действительность, как правило, сквозь розовые очки и потому деятельны.

Серьезная же американская словесность последних двух десятилетий, при всех исключениях и оттенках — скорее, область обитания разочарованных, опустошенных, изломанных душ, людей «слабых, беспомощных перед мощными силами, которые играют человеком», как определил своих персонажей Курт Воннегут в «Бойне номер пять, или Крестовом походе детей» (1969, русский перевод) — романной фантазии на темы бывшей войны и современного мира, проникнутой печальным, но и отстраненно-насмешливым взглядом на то и на другое.

Коммерческий бум в сфере культуры и, с другой стороны, общественная апатия определенно сказались на серьезной литературе. Идейно-психологическое безвременье оборачивалось в прозе вялостью выражения и мысли, ослаблением гражданского начала, возвратом к пессимистическому взгляду на ход человеческих дел, субъективизмом. Во многих книгах, несмотря на бесспорный профессионализм, доминировало воспроизведение внешнего слоя действительности — непонятной, нелогичной, враждебной.

«Что-то должно случиться с нашей великой страной, что-то яростное и трагическое», — предчувствовал герой первого романа Уильяма Стайрона «Сойти во тьму» (1951). «Что-то случилось» — самим названием своего произведения Дж. Хеллер превосходно и предельно точно выразил в 1974 году типичное состояние духа. Что-то случилось — нестройным, разноголосым хором твердит сейчас американская литература, что-то случилось со страной, ее институтами, ее образом жизни, и мыслей, и чувств.

Болезнь налицо, однако мало кто решался ставить диагноз и еще меньше искали средства врачевания. Сама поэтика хеллерова романа: фиксация тягучей, со скрипом и сбоями непродуктивной работы эгоцентричного и запутавшегося чиновничье-буржуазного сознания, бесконечная повторяемость ощущений неустойчивости, подавленности, невротического страха перед завтрашним днем — сообщает произведению натуралистическую одномерность, отчасти сглаживает углы сатирических гротесков. Роман — знак времени с его неспособностью или нежеланием ответить на вопрос, что же все-таки случилось и в чем причина. Мы видим лишь конечный результат — распад личности, перепуганной ощущением собственной как бы даже недостоверности.

У многих литературных персонажей кипит внутри смутное недовольство собой и миром, но выливается оно лишь в беспредметные парадоксы, язвительную (авто) иронию, разъедающий скепсис, всевозможные фантазии. Они чувствуют себя жертвами обстоятельств, окружения, общества, эпохи, феномена времени, трансцендентных сил, наконец.

Джон Ленард писал с полемической заостренностью, что американский романист «потерял чувство причастности: гораздо проще оставаться отчужденным. Он потерял общественное чувство: социальный порядок, любой социальный порядок требует от писателя поступаться его великой неповторимой индивидуальностью. Если он и держится какой-либо идеи, то это идея своего «я» или недостаточности языка, не способного выразить то отчаяние, в какое его повергает секс или всепоглощающая энтропия».

Прочерчивая диаграмму самочувствия романных характеров, поражаешься, насколько оно схоже, усреднено, однотипно, хотя созданы эти характеры писателями одаренными и вроде бы различных творческих установок. Это самочувствие можно назвать бессилием перед реальностью, страхом перед будущим, боязнью истории.

«Время есть все время… Оно неизменно. Его нельзя ни объяснить, ни предугадать… Рассмотрите его миг за мигом, и вы поймете, что мы просто насекомые в янтаре», — поучает воннегутовского Билли Пилигрима обитатель далекой планеты, где не знают свободы воли, зато проводят время, созерцая только приятное («Бойня номер пять…»); «Пальцы какого-то зловещего крупье касались рукавов его мечтаний, — комментирует Томас Пинчон «условия существования» своего героя. — Все, что ему в жизни казалось свободой или случаем, находилось под чьим-то контролем, постоянным и жестким, как зафиксированная ось рулетки» («Радуга земного притяжения», 1973); «Люди увязают в ненужной ложной комедии, которую называют историей — в событиях, в новостях, в политике», — изрекает литературная знаменитость Чарли Ситрин у Сола Беллоу («Дар Гумбольдта», 1974), противопоставляя «мощному, организованному движению жизни» даже не собственное «до боли свободное сознание», а беспримесную веру в потусторонние формы бытия; «Хочу скрыться от истории — от личной и коллективной!» — исступленно вторит ему другой гуманитарий, разочаровавшийся в книжных премудростях. Правда, в отличие от белловианского интеллектуала, Кэш из романа Оутс «Чайлдоуд» (1976) — человек, страдающий подлинно.

Ситрин воспаряет к надмировым субстанциям, Кэш приникает к земле, а герой-повествователь Р. Баха, носящий имя автора, вообще жаждет жить в воображаемом: «Не хочу никакого будущего. И прошлого тоже не хочу. Хорошо бы сделаться Хозяином Мира Иллюзий» («Иллюзии», 1977).

Всех их объединяет одно: взгляд на историю «как разорванный мусорный мешок, набитый случайными совпадениями, которые растаскивает ветер» — так формулирует общее состояние ума мизантроп и подлипала Брюс Голд у Дж. Хеллера («Золото, а не человек», 1979). Этот взгляд восходит в наше время к Т. С. Элиоту. Это он в 1923 году писал, что современная история представляет собой «необозримую панораму бессмысленности и анархии», теоретически обосновывая использование в литературе мифа: «Мы можем использовать мифологический метод вместо повествовательного».

Пора кризисов и горячки вокруг двухсотлетия, как уже говорилось, возродила интерес к прошлому, который стал характерологической чертой всей литературы США. Он проявлялся в разных формах: в жанре исторического романа и в его облегченном варианте — сочинениях стиля «ретро», в семейных хрониках и «литературе корней», в бесчисленных мемуарах и изданиях эпистолярного наследия.

К истории обращаются, чтобы извлечь уроки для настоящего и будущего, — это старая истина. Но есть в этой устремленности американцев в былое одна особенность, подмеченная критикой: «История оказывается списком проблем, экзаменом, который человек не выдерживает… Мы обратились к прошлому, чтобы реабилитировать себя, но это лишь один из способов исключить будущее». С другой стороны, «утрачивая уверенность в будущем, мы начинаем закрывать дверь в прошлое», как говорил в обращении к нации в 1979 году Картер.

В этом заколдованном круге, в этом неразрешимом противоречии и оказался американский роман, не давший по-настоящему крупного исторического полотна. Наибольшей глубины историзма в прозе достигли, пожалуй, Томас Флэнаган в романе «Год французов» (1979), построенном на материале борьбы ирландцев за независимость в конце XVIII века, и Гор Видал в известной трилогии, рисующей три важных этапа политической жизни Америки («Бэрр», 1973, русский перевод; «1876 год», 1976, русский перевод; «Вашингтон, округ Колумбия», 1966, русский перевод). Большинство же сочинений написаны по канонам буржуазной историографии и приукрашивают прошлое — далекое и близкое.

Ведущим представителем стиля «ретро» после «Рэгтайма» (1975, русский перевод) стали считать Эдгара Л. Доктороу. Изображение отдельных сколков с внешней реальности выглядит натурально, правдоподобно, как при демонстрации комплекта цветных слайдов, но неподвижно и избирательно, как того пожелал человек с камерой. Набор колоритных фактов вне их иерархии плюс ностальгия по неким, никогда не существовавшим временам, то есть более или менее искусное преображение прошлого в угоду бытующим вкусам — таковы особенности этого популярного жанра. Притягательная сила «ретро» для среднего американца — в редукции истории.

Трудно сказать, с кого или с чего пошло это широкое течение — «литература корней», но оформилось оно и получило название, наверное, с выходом историко-очерковой книги «Корни» (1976) Алекса Хейли, проследившего свою родословную до самого дальнего колена. Исследование цепкости и ценности исконной почвы, отцовского начала, родовой крови, прочности этнических и семейных уз по понятным причинам наиболее отчетливо прослеживается у писателей, принадлежащих к национальным меньшинствам, а также у писателей-регионалистов, особенно южан, где смыкаются с неискореняющейся традицией утверждения социально-этической особости просвещенного Юга.

Красноречив в этом плане роман Р. П. Уоррена «Место, куда возвращаются» (1977) и судьба его главного действующего лица. Джед Тьюксбери оторвался от края, где рос, и уклада, который его формировал, сделался известным ученым, прикоснулся к значительным событиям века, но не нашел себя ни в чем и нигде и совершает, наконец, обратное движение в Алабаму.

«Место, куда возвращаются» — это не только последняя точка, поставленная на земном пути, временном существовании человека, но и конкретная почва традиции, образа жизни, отчего дома. Итоги жизни — в ее истоках. Такова единственная возможная реальность для личности, отчужденной от истории.

Что до произведений авторов иного, не англосаксонского происхождения, то тема начал и наследия — одна из форм общего оживления этнических культур США. Показательно в этом отношении состояние афроамериканского романа, который после некоторого застоя в начале 1970-х снова вышел на передовые рубежи литературного развития, постепенно возвращая себе ясные, здоровые социальные и духовные перспективы.

Неустойчивость общественной жизни наталкивала писателей на поиски духовных ценностей в семье («За окном спальни. Семейный альбом» JI. Войвуди, 1975; «Земная оболочка» Р. Прайса, 1975, русский перевод; «Семья Даннов» Дж. Фаррела, 1976; «Песнь Соломона» Т. Моррисон, 1977, русский перевод; «Песнь равнин. Для женских голосов» Р. Морриса, 1979 и др.).

Литература США XX века за некоторыми исключениями не знает такой мощной традиции семейного повествования, как европейские. Редкие из названных произведений достигают типологически того органичного слияния семейного и социального, какое есть у Горького, Т. Манна, Дю Гара, Голсуорси, и уступают даже некоторым отечественным романам 1960-х годов — взять хотя бы «День восьмой» Т. Уайлдера или романы Дж. Чивера об Уопшотах. В них обнаруживается известная узость общественного видения и отсюда — недостаточность, неполнота реализма. И все-таки, обращаясь к первичной ячейке человеческого общества, писатели стремятся восстановить искусством распавшиеся в окружающем мире связи между людьми. Тем самым, несмотря на издержки, возрождается и развивается животворная традиция, особенно важная в таких условиях, когда в литературе очевидно «недоверие к реалистической полноте картины и тяготение к «притчевой» искусственности» (Дж. Гарднер).

Три романа, изданные Куртом Воннегутом в 1970-е годы, — «Завтрак для чемпионов» (1973, русский перевод), «Балаган, или Больше я не одинок!» (1976) и «Тюремная птаха» (1979) — подтвердили его репутацию фантазера, сатирика и иронического строителя прекраснодушных утопий. Его комическая стихия по-прежнему окрашивалась то в черное, то в небесно-голубое. Он по-прежнему чутко реагировал на явные или скрытые факты современности — будь то стандартизация духа, навязываемая «массовым» обществом, или угроза массового уничтожения в термоядерной катастрофе. Затрагивая действительно насущные проблемы, писатель, как и прежде, нередко сводил их к простейшим понятиям, скрадывающим сложность реальности, или опрокидывал, снимал их игрою ума, или попросту отделывался шуткой.

Формы воннегутовской прозы по-прежнему основывались на условных ситуациях и фигурах, на минимальном сюжетике и были почти целиком выдержаны в поэтике парадоксов. Каждый из трех романов открывается авторским предисловием или прологом — писателю словно бы недостаточно собственно романных средств выражения, и потому он прилагает декларацию намерений или наброски творческой автобиографии, которые по истечении десятилетия вылились в книгу эссе и выступлений «Вербное воскресенье. Автобиографический коллаж» (1981).

Последовательное повествование, вероятно, противоречит игровой природе воннегутовского таланта. Художественный текст у писателя строится, как правило, по принципу мозаики, составляется из коротких, на несколько абзацев разнородных высказываний. Высказывания «смотрятся» лишь в сумме, а сумма — типичный, данный в гротескно-абсурдном преломлении урбанизированный американский ландшафт. Впрочем, не только американский: так всюду «на этой сильно поврежденной планете».

«Балаган» — логическое развитие внешнего рисунка «Завтрака», известного нашему читателю. Реальные кризисные явления, зорко подмеченные писателем, в этой, изданной в год 200-летия США, книге трансформировались в полный распад американской цивилизации. Страна раскололась на части, города разрушаются, население вымирает. Бывший президент США столетний Уилбер Свейн живет с правнучкой среди руин на обезлюдевшем Манхаттане. Его отрывочные записи и есть роман, т. е. не роман, а книга, потому что «я никогда не напишу ничего более автобиографического», — заявляет Воннегут в первой же фразе лирико-исповедального «Пролога».

Критик оказывается в деликатном положении. Ему совсем не хочется ассоциировать автора с сенильным стариком, глотающим таблетки, который, покрякивая и хехекая, рассказывает об уродливо-интимных отношениях с сестрой и умирании Америки.

В богатом доме, где жили детьми прикидывающиеся слабоумными Уилбер и Элиза, были одни им ведомые «двери в другие вселенные». В творчестве писателя тоже есть такие «двери» в более человечные измерения, выходы игровые, иллюзорные, но, судя по тому, с какой настойчивостью они отворяются то в одной, то в другой книге, вовсе не шуточные для автора.

В «Колыбели для кошки» (1963, русский перевод) — это религия «боконизма», расцветшая под гнетом тиранического режима: «человек… просто человек». В романе «Дай вам бог здоровья, мистер Розуотер, или Не мечите бисер перед свиньями» такой запасный выход — благотворительность героя, вознамерившегося раздарить свой капитал бедным. Билли Пилигрим в «Бойне» старался принести людям утешение, «открыв им правду о времени»: причины всех бед лежат в четвертом измерении, недоступном землянам. В «Завтраке» предлагалось дополнить эйнштейновскую формулу энергии Е = mс2 членом S — сознанием (правда, потом сознание было скомпрометировано, так как попало в неподходящую, очевидно, телесную оболочку). Главное деяние героя «Балагана» — изобретение средства против самой страшной болезни, «одиночества по-американски». Если раньше над простым людом стояли олигархические фамилии Рокфеллеров, Дюпонов, Вандербильтов, то теперь — все родственники и все равны. Каждый гражданин выбирает себе второе имя по названию растения, минерала или животного и тем самым становится членом большой семьи бурундуков или бокситов.

Тридцатистраничным «Прологом» к «Тюремной птахе» Воннегут снова ставит в тупик: то ли пишет автобиографию, то ли объясняет замысел книги, то ли этим способом сооружает мост между собственно романной историей и действительными фактами американской жизни прошлого и настоящего. В конце приложен указатель, где реальные имена, встречающиеся в тексте, значатся наравне с придуманными.

За исключением одной сюжетной линии, связанной с фантастической корпорацией «Рэмджек», повествование в «Птахе», более чем где бы то ни было у Воннегута, приближено к формам самой жизни. Образ и эволюция героя тоже по-своему типичны для части левой интеллигенции: экс-коммунист, более или менее благополучный правительственный чиновник, «лояльный» свидетель Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности, «осторожный приверженец капиталистической демократии».

Старбек в обрисовке автора — слабая натура, жертва обстоятельств, пленник общества, «тюремная птаха» истории и потому заслуживает снисхождения. Несмотря ни на что, он остается «идеалистом», который мечтает, что «в один прекрасный день на Земле будет одна большая, мирная, счастливая семья — Семья Людей». По всей книге настойчиво звучат мотивы Нагорной проповеди.

«Черная» горечь, прикрываемая шутовскими масками, и интерес к проблемам нравственного совершенствования, «смех и слезы» как ответы на «разочарованность и истощение, на тщету мысли и стремлений» определяют разноликость теперешнего Воннегута.

«Не надо банальной иронии, не надо надрывать голос…» — говорит себе романный персонаж, но в этих словах различимы интонации его создателя.

Нельзя представить себе двух более далеких друг от друга художников, нежели «новатор» Воннегут и недавно скончавшийся «традиционалист» Чивер. Их разделяют биография, образ жизни и образ творчества. Чивер не знал такой шумной, выливающейся в «воннекульт» популярности, как Воннегут, зато его давно почитали патриархом американской словесности. И вот обнаружилось, что два таких разных писателя на определенном этапе сблизились по мироощущению. И это сближение само по себе многое проясняет в положении современного американского романиста.

«Фолконер» (1977) Чивера читается двояко — как повесть и как притча. Современная социальная повесть о 48-летнем преподавателе колледжа Иезекииле Фаррагэте, убившем брата и осужденном на пожизненное заключение. И древняя как мир притча о преступлении, наказании, искуплении и возрождении. Самим именем героя — Иезекииль — писатель недвусмысленно отсылает нас к книге библейского пророка, который учил судей прощать, а беззаконников преображаться. Соответственно две доминирующие интонации: аналитичная, негодующая и лирическая, исповедальная.

Фаррагэт — неизлечимый наркоман. Это началось давно, еще на войне, как упомянуто вскользь, но красноречиво. Однако война войной, она была поводом, а причина, видно, все же глубже. «Слушай, отчего ты заделался наркотом?» — любопытствует надзиратель, и Фаррагэт мысленно отвечает: как же могло быть иначе в его семье, в его среде. «Он вырос среди людей, занимавшихся незаконной торговлей. Не наркотиками, нет, а духовными, интеллектуальными и эротическими возбудителями». Истинные отцы и дети среднего — серединного — класса американцев, они выдавали культурные суррогаты за настоящие ценности. Фаррагэта бесило самодовольное, доходящее до жестокости равнодушие брата, его напускное бодрячество, его притворство. Кромешным адом обернулась для Фаррагэта женитьба на красавице Марели. Ее истерики сотрясают дом, она затыкает уши при слове «любовь». Так, по кирпичику, кладет Чивер вокруг героя стены, отгораживающие людей друг от друга. Тот дошел до последней точки, когда ударил брата кочергой…

Эпизоды физического и морального надругательства над заключенными в «Фолконере» понадобились автору для того, чтобы на этом темном заднике резче, нагляднее прописать просветление и преображение героя. Фаррагэт на воле был как в тюрьме. Но только в тюрьме он понял цену воли.

Еще большее значение для внутренней перестройки героя имеет его сближение с «тюремными птахами». Среди них, изгоев и отбросов общества, находит он искры понимания и участия, которых так не хватало ему. Услышав от своего «возлюбленного» Джоди «как ты прекрасен», Фаррагэт расцветает, словно цветок: «Он всю жизнь ждал этих слов».

Добровольное мужеложество — это ли не крайняя форма самоотчуждения и искажения человеком собственной природы? Однако ж оно трактуется Чивером как замечательное положительное переживание и безо всякой скандалезности.

Смерть товарища и случай способствуют избавлению Фаррагэта. Спасение в чужом погребальном мешке — это, разумеется, пародия на побег Эдмона Дантеса в знаменитом романе Дюма-отца. И одновременно — нечто большее и серьезное: деликатная и виртуозная парафраза новозаветного эпизода положения во гроб и последующего вознесения. «Меня очень интересует религиозный опыт», — признался Чивер в беседе с Джоном Херси.

Если писатель действительно намеревался написать «очень мрачную книгу, но излучающую свет», то это ему удалось. Возрадуйся! — как молитву твердит очистившийся острожной преисподней Фаррагэт, шагая с просветленным сердцем по ночному городу. Чистота помысла и человечность художнической позиции автора не вызывают сомнений. Но сомнительно, чтобы свет, ведущий его героя за пределы романа, разогнал мрак, от которого он так настрадался.

Неопределенность, двойственность формально-содержательных установок в сегодняшнем американском романе наглядно демонстрирует роман Эдгара K. Доктороу. Образы внешнего мира и отблески переживаний героев как бы падают на подернутое рябью зеркало его «Гагарьего озера» (1980), колеблются, переливаются, дробятся. К этому холодному, затерянному в горах Адирондака озеру, над которым с криком рыщут хищные гагары, к уединенному, зорко охраняемому от посторонних поместью промышленного магната Фрэнсиса Уоррена Беннета так или иначе устремлены пути и помыслы персонажей романа. Гагарье озеро — это знак как бы беспорядочной, зыбкой, расколовшейся реальности 1930-х годов и знак структуры самого произведения. Повествование разорвано и нарочито усложнено. Суховатые сюжетно-протокольные описания перемежаются безостановочной, не знающей пауз и препинаний внутренней речью различных персонажей.

Уоррен Пенфилд и Джо Коженевский росли в рабочих семьях, с детства познали нужду, социальную несправедливость, жестокость существующих порядков. Обоих судьба свела с хозяином Гагарьего озера. И оба выходят из этого конфликта морально побежденными, сломленными, внутренне опустошенными.

Обращение Доктороу к 1930-м годам симптоматично: безотрадный рубеж 1970—1980-х вызвал в общественном сознании Америки ассоциации с периодом Великой депрессии. Писателю кое-где удалось передать дух времени бьющим в глаза контрастом между положением трудящихся и праздными безрадостными утехами светских знаменитостей и полусветской сволочи на берегах заповедного озера.

Летопись и литература Америки XX века зафиксировали и присмиревших, отчаявшихся бунтарей типа Уоррена Пенфилда, способных лишь на эксцентрические выходки, и законченных индивидуалистов, как Джо, выломившихся из своего класса, и рабочих-провокаторов вроде Лайла Джеймса по прозвищу Красный. Может быть, автор свел их в одном романе для того, чтобы показать растлевающее влияние сильной личности магната на людей из народа?

«Никаких попыток приукрасить Ф. У. Беннета», — заверяет комментатор. Умный, образованный, с изысканным вкусом и безукоризненными манерами, он вместе с тем — неисправимый собственник и беспощадный делец.

С другой стороны, «ваш протоколист почтительно рекомендует рассмотреть факты противоположного характера», и читателю предлагаются таковые — от заявления: «История свидетельствует, что класс, к которому принадлежит мистер Ф. У. Беннет, отнюдь не является чистым воплощением зла» до длинного перечня крупных пожертвований, а также великодушия, которое тот проявил к бездомному пьянчуге-поэту и бедному парню-иммигранту.

И все же герой решает отомстить Беннету, и он мстит — тем, что делается его сыном. «Я засвидетельствую перед лицом господа бога, что Беннет человек…» Приложенная в конце книги «анкета» Джозефа Коженевского — Паттерсона — Беннета сообщает, какую забирающую дух карьеру сделал, оправившись от легких моральных ушибов, приемный сын магната.

Фигура просвещенного капиталиста, бизнесмена-благодетеля, который, как говорится, «тоже человек», образ, данный преимущественно в плане личных отношений или морально-бытовой сфере, снова вошел в оборот американской романистики. Типологически схожи между собой доктор Грунер в «Планете мистера Саммлера» (1969) и миллионер-строитель Джулиус Ситрин в «Даре Гумбольдта» (1974) у Сола Беллоу, Александр Маккоун в «Тюремной птахе» Воннегута (1979), «конфетный король» Валериан Стрит в «Смоляном чучелке» Тони Моррисон (1981), банкир и юрист Рассел Хейзен у Ирвина Шоу в «Хлебе по водам» (1981)…

Нет, правы те трезвые литературные обозреватели в США, которые сетуют: что-то происходит с американским романом, многие писатели отворачиваются от обычной жизни, замыкаются в кругу узколитературных или академических интересов. «Литература всегда была как рассказ, услышанный от соседа, — писал в 1984 году один критик. — Теперь в ней больше подслушанного, как из рассказа незнакомца. Мы перестали узнавать о своих соседях… Наша нация — соединение одиноких молекул».

Трудно, например, с уверенностью сказать, что побудило Джозефа Хеллера, писателя очень чуткого к сегодняшнему дню, обратиться в новом романе «Видит бог» (1984) к библейской истории царя Давида. Что ни говори, а смысл произведения не безразличен к материалу, как мастеровито ни переосмысливай и ни перелицовывай этот материал. И в данном случае ветхозаветная легенда, рассказанная самим ее стареющим героем, много что может сказать о намерениях автора.

Примерно в ту же эпоху трехтысячелетней, чуть ли не мифологической давности перенесся Норман Мейлер. Герой-рассказчик его объемистого романа «Древнеегипетские вечера» (1983), занимающий высокий пост при дворе фараона Рамсеса II, путешествует благодаря своему магическому дару сквозь века, перевоплощаясь то в военачальника, то в гробокопателя, то в жреца.

Вольный полет авторской фантазии разворачивает, словно свиток за свитком, колоритные пейзажи, описания обычаев и нравов, священнодействий, ритуалов. Но чрезмерная яркость красок слепит глаза, мешает разглядеть романную идею, если не считать за нее красивости наподобие той, что находим в финале: «Мы плывем через едва различимые пространства, омываемые порывами времени, вспахиваем поля магнетизма, прошлое и будущее сходятся на кончиках молний, и наши омертвелые сердца оживают от их вспышек в ранах богов».

Не стал творческим достижением и последний роман Мейлера «Настоящим мужикам не до танцулек» (1984), хотя писатель вернулся в свою стихию, современность. Действие его происходит близ Бостона, где три с половиной столетия назад пилигримы с «Мэйфлауэра», считающиеся отцами-основателями Америки, впервые ступили на землю Нового Света. Это должно, очевидно, указывать на символико-социальный смысл повествования.

Состояние полубезумия, в котором пребывает Тим Мэдден, литератор, взаимное отчуждение и болезненные отношения героев романа, их беспорядочные, а то и извращенные любовные связи, их алчные побуждения и, как результат, — семь трупов, причем два из них с отрезанными головами — все это сходится к философическому ядру книги. «Философия» не нова: людьми управляют три темные потаенные, притаившиеся в них самих силы — собственничество, стремление к власти, секс.

И хуже всего, что Мейлер повторяется. То же или примерно то же уже было в его «Американском кошмаре», опубликованном двадцать лет назад.

За самый злободневный и важный предмет взялся Б. Маламуд — показать последствия термоядерной войны. Его роман «Милость божья» (1982) откровенно условен: ученый, интеллектуал до мозга костей, единственный из людей на Земле, чудом спасшийся после взаимного уничтожения двух противоборствующих сторон, попадает на заброшенный островок, где уцелело несколько обезьян, и вознамеривается создать там некую новую цивилизацию. Читаешь и чувствуешь, как постепенно повествование входит в противоречие с задачей. Но не потому, что робинзонада Кэлвина Кона кончается крахом, хотя он делает все, чтобы сохранить жизнь на планете. Бывает, что и пессимизм обладает моральной целью. Беда в другом: проблема угрозы всемирной катастрофы как бы даже сама по себе подменяется надуманной проблемой невозможности привить человекообразным нормы человечества. Следовательно, остается один выход: жить среди обезьян, уповая разве что на «милость божью». Притча прозрачна и путана.

Ленин говорил: «Есть две национальных культуры в каждой национальной культуре», антагонистической общественной формации. В живой исторической практике они находятся в сложных диалектических отношениях столкновения, взаимодействия и отталкивания. Так и сейчас в США культуре буржуазной, господствующей, т. е. владеющей всеми средствами материального и духовного производства, зараженной шовинистическими и антикоммунистическими идеями, наиболее последовательно противостоит культура действительно демократическая, прогрессивная, социалистическая.

Будем реалистами: достижения сегодняшней прогрессивной литературы, тесно связанной с другой, бедствующей и борющейся, в Америке, скромны, и понятно почему. И все-таки без прозы, поэзии, драмы, эссеистики Меридел Лесур, Ольги Кэбрэл, Филиппа Боносски, Томаса Макграта, Трумена Нелсона, Майка Дэвидоу, Дона Уэста, Барри Стейвиса американская словесность выглядела бы куда беднее. Не сдают свои позиции негритянский роман и виднейший его представитель Джеймс Болдуин. Крепнет самобытное творчество писателей-индейцев и литераторов других национальных меньшинств. Появляются новые, молодые имена. Назову для примера лишь одно — Майка Хэнсона, рабочего из Огайо. Вряд ли кого оставит равнодушным его первая крупная вещь — повесть «Найди свое!», напечатанная в «Иностранной литературе». Яркой, звенящей прозой Хэнсон психологически точно показал мучительное распрямление своего героя, безработного и бродяги, зарождение у него коллективистского чувства.

Голоса прогрессивных писателей плохо доносятся до нас. Между тем литература, которую они создают в невыразимо тяжелых условиях, обладает огромным идейно-художественным потенциалом, и это особенно ощущаешь не в Москве, а там, в Штатах. В начале 1985 года мне довелось побывать в Канзас-Сити и участвовать в конференции «Неисследованные сокровища народной культуры». Надо было слышать выступления участников, съехавшихся из пяти штатов, видеть их энтузиазм, социальную зрелость, единение и решимость строить культуру народа и для народа!

Сотни и сотни страниц текущей американской прозы — и вдруг посреди потока холодновато-профессиональных, усредненных, стирающих индивидуальные чер

ты развлекательных или рассудочных сочинений натыкаешься на книгу, согретую живым дыханием жизни и горячим гражданским чувством автора. Со страниц «Ангельского города» (1978, русский перевод) Патрика Д. Смита вставала Америка и американцы, живущие за пределами мечты о праве «на жизнь, на свободу и стремление к счастью». Привлекала безыскусность писательского почерка, потрясал драматизм повествования о жуткой судьбе сельскохозяйственных рабочих, покоряла светлая нота надежды на стойкость и солидарность людей труда.

Литературную известность писателю принес роман «Остров навек» (1973, русский перевод), в котором соединяются две темы: социальная несправедливость в отношении индейцев-семинолов и насилие над природой. Роман, переведенный на десять языков, открыл «флоридскую тетралогию», куда затем вошли «Ангельский город», «Аллапатта» (1979) и «Земля, которую помнят» (1984) — драматичную и увлекательную фамильную сагу, охватывающую жизнь трех поколений, начиная с давних пор флоридского фронтира и кончая нашим временем.

Тетралогия Смита — заметная страница современного американского романа. Книги писателя отмечены высокой мерой нравственности, в них видишь ту благородную, «неслыханную простоту», в какую мечтал под старость впасть, «как в ересь», Пастернак.

Всякие «обоймы» условны, подвижны, субъективны, но и без них не обойдешься. Характер американского реализма, его идейно-эстетические параметры, его многообразие, новаторские черты и его слабости наиболее полно, думается, выразили романы «Что-то случилось» Дж. Хеллера (1974, русский перевод), «Осенний свет» Дж. Гарднера (1977, русский перевод), «Только позови» Дж. Джонса (1978, русский перевод), «Над самой головой» Дж. Болдуина (1979), «Софи делает выбор» У. Стайрона (1979).

За исключением Гарднера все эти авторы принадлежат к одному поколению, которое входило в возраст накануне войны и начало писать вскоре после нее. Сейчас уже, увы, нет в живых ни самого старшего, Джонса, ни самого молодого, Гарднера. Остальным под шестьдесят.

Они очень разные — эти художники, и пишут они о разном и по-разному. Однако при всей несхожести материала и творческих манер их объединяет главное — серьезный взгляд на литературу и честное, мужественное стремление наперекор господствующим взглядам сказать правду или часть правды о своей стране. Реальный мир, пропущенный сквозь личный опыт и преображенный талантом, — вот что делает фактом искусства и вязкое хнычуще-агрессивное словоизвержение пустой души Боба Слокума у Хеллера; и неяркую, освещенную лишь светом совестливости повседневность нравственно здоровых, работающих, близких к «травяным корням» людей у Гарднера; и мучительное возвращение солдат с войны на равнодушную родину, их «погибель после боя» у Джонса; и немыслимо тяжкие дороги жизни, познания и борьбы чернокожих братьев у Болдуина; и трагедию героини Стайрона — жертвы расового и национального фанатизма.

Важная черта современной реалистической литературы США — плодотворное экспериментирование с романной формой. Беспредметные, одинаково бесплодные упражнения авангардистов, претендующих то на создание некой автономной сверхреальности, то на отождествление искусства и жизни, и, с другой стороны, натиск стереотипов массовой культуры побуждают серьезных художников исследовать и демонстрировать действительные возможности литературы. Претензиям на новаторство, манипулированию самодостаточным словом они противопоставили целеустремленные художественные опыты по расширению арсенала средств эстетического воссоздания и освоения мира.

Поиски такого рода велись в разных направлениях. Более всего очевидны они в произведениях, где самим романным действием ставится проблема факта и фантазии, соотношения правды реальной действительности и прав художественного вымысла.

Тесно и органично взаимопроникают два вымышленных мира в романе Бел Кауфман «Любовь и все остальное» (1979). Героиня, 56-летняя Джессика Прут, пишет роман, основанный на драматичных моментах своей биографии. Примерно половина текста отдана главам, отрывкам из этого «внутреннего» романа, к ним добавляются дневник и десятки рабочих заметок, которые набрасывает Джессика по ходу работы. И вот уже героиня чувствует, что придуманные персонажи начинают диктовать ей что-то свое, как и в «Теофиле Норте» Уайлдера (1973, русский перевод), воображение спорит с воспоминаниями и дополняет их, и наоборот.

Никакие календари не скажут, где кончились в литературе 1970-е и начались 1980-е годы. Рейганомика, разложение буржуазно-демократических институтов, оголтелая внешняя политика правящей верхушки США, грозящая ядерной катастрофой, вызывают в последнее время подъем оппозиционных настроений, а это, в свою очередь, может привести к сдвигам в художественном сознании Америки.

Целый ряд книг свидетельствуют, что омертвение коснулось лишь части американской прозы, что писатели разных поколений и индивидуальных почерков, наделенные социальным видением и гражданским чувством, продолжают, несмотря ни на что, создавать добротные, содержательные произведения, отличающиеся и оригинальным материалом, и оригинальным способом письма.

Среди удач 1980-х выделяются «Знамение на заре» Роберта Стоуна, «Кролик разбогател» Джона Апдайка и «Происшествие в Чейнисвилле» молодого писателя Дэвида Брэдли — все эти книги появились в 1981 году. В жесткой прозе Стоуна перемешались мужество, предательство, кошмары, кровь. Книга явственно несет признаки приключенческого, политического и философского романов. Несмотря на спорные моменты в изображении народного восстания, писатель ярко демонстрирует зловещую деятельность ЦРУ в Центральной Америке. Высшая, быть может, заслуга Стоуна — в создании редкого по нынешним временам, героикотрагедийного образа американки Джастин, погибающей во имя революции.

Апдайк, напротив, снова обратился к своему антигерою Гарри Энгстрому, прекрасно показав Бэббита образца 1980 года — недалекого, трусоватого, самодовольного в безошибочном контексте идейного, духовного и морального оскудения некогда крепкого «среднего» класса Америки.

Монументальное полотно Брэдли доводит до идейно-художественного завершения «литературу корней». Исследуя свою родословную, молодой ученый Джон Вашингтон как бы заново проходит пути и перепутья, какими шли из поколения в поколение через рабский гнет, линчевания, чужие обещания и собственные обольщения американские негры к свободе и человеческому достоинству. Самое же главное, что обретает герой в результате поисков, — это свое настоящее «я» и чувство Истории: она «временами совершает скачки, которые обманывают глаз, а временами будто топчется на месте. Но она движется, всегда движется и всегда вперед».

Не вчера написан изданный в 1984 году роман Томаса Макграта «…Кроме последнего». Выдающийся поэт и прозаик социалистической ориентации словно поверял самой жизнью свое произведение, беспощадно и проникновенно рассказывающее о стачке нью-йоркских докеров в далеком, казалось бы, сорок пятом, сразу после войны. Размах забастовочного движения в стране в последние годы словно заново высветил образы и молодого коммуниста, и продажного профбосса, и портовых рабочих. Динамичным сюжетом, разнообразием романных приемов, глубокими художническими размышлениями о трудностях классовой борьбы в США роман еще раз доказал эстетические и идейные возможности передовой литературы страны.

Гор Видал — самый крупный, может быть, исторический романист в США, обращающийся к переломным периодам национальной истории, чтобы показать изнанку американской демократии. Неизвестно, читал ли Видал Маркса, но его Линкольн в одноименном монументальном романе 1984 года существенными чертами человека и политика приближается к марксову портрету этого выдающегося исторического деятеля, который под влиянием логики событий кровопролитной Гражданской войны проделал эволюцию от осторожного, умеренного республиканца до убежденного борца против рабовладения — и поплатился за это жизнью.

В отличие от Видала к самой что ни на есть жгучей современности обратился Курт Воннегут. Он снова оперирует условными ситуациями и формами, но как же отличен идейно-художественный итог его романа «Малый не промах» (1982, русский перевод) от книги Маламуда. Цель, которой задался художник, прочитывается сразу — предупредить об опасности «игр» с оружием, особенно с оружием массового уничтожения. Роман написан в свойственной Воннегуту язвительно-ироничной, а то и парадоксальной манере, проблема ответственности усложнена, преломляется сквозь личность героя, живущего с сознанием собственной вины и потому «абсолютно нейтрального». Однако авторская позиция ясна, и яснее всего она проявляется в страшных картинах чудовищного эксперимента пентагоновской военщины: над Мидленд-Сити произведен взрыв нейтронного устройства, уничтоживший все стотысячное население этого вымышленного среднезападного города.

На середину 1980-х годов пришлось сорокалетие победы над фашизмом, и в этой связи нельзя не задаться вопросом: как у них, американцев, обстоит дело с книгами о войне. Ответ подсказывает история: США, как известно, долго не хотели вмешиваться в «европейские дела», выжидали, выгадывали и вступили в схватку с фашизмом лишь на третьем году второй мировой. Будучи участником антигитлеровской коалиции, они преследовали вместе с тем свои военно-стратегические и политико-экономические цели. Эту двойственность и зафиксировала американская военная проза. Вместо художественного осмысления причин и уроков тяжелейшего военного и идеологического конфликта чаще встречаешь романы, описывающие — и иногда очень критично — армейские порядки или бескрыло воссоздающие батальные сцены — преимущественно на Тихом океане. В иных публикациях война утрачивала конкретно-историческое содержание, представала как смертоубийственный хаос и бессмысленная бойня — эта, «абсурдистская», линия сделалась особенно заметной, когда американский империализм развязал действительно бессмысленные агрессии в Корее и Вьетнаме. Многие писатели поднимали голос протеста против этих «грязных» войн, и их протест в силу исторической иронии отбрасывал неверную тень на вторую мировую.

С первых послевоенных лет выявилась еще одна тенденция в литературе — официозно-апологетическая. Она многолика, эта тенденция, принимает формы то непритязательного коммерческого боевика, то исторической хроники, но суть ее едина — возвысить Америку и ее вооруженные силы, прославить военную мощь США.

На масштабный показ событий второй мировой войны претендует дилогия Германа Вука и особенно ее вторая книга «Война и память» (1978), открывающаяся авторским обещанием изложить «американский взгляд на войну». Тысячестраничный том охватывает период с Перл-Харбора до Хиросимы, действие переносится с континента на континент, личные судьбы романных персонажей автор старательно переплетает с реальными общественными обстоятельствами. Вместе с главным героем, капитаном первого ранга Виктором Генри, читатель попадает и на Тихий океан, и в Белый дом, и в Советский Союз, куда герой едет представителем президента по делам ленд-лиза.

Внешне Вук держится объективного тона, приводит документальные свидетельства, вроде бы не перетолковывает общеизвестные факты. Однако отбор и организация хроникального материала, выдвижение на первый план одних событий и скороговорка или фигуры умолчания там, где должна бы идти речь о других, едва заметные сдвиги акцентов — все это создает картину верную в малом и искаженную в большом. По Вуку получается, что война выиграна преимущественно благодаря экономическому потенциалу Америки и ее тихоокеанским кампаниям.

Тенденциозность автора еще прямее проявляется в другой романной линии, которая связана с невесткой Виктора Генри Натали и ее дядей Аароном Ястровым, американским литератором, выходцем из Польши, этаким современным Агасфером. Они застигнуты войной в Европе, терпят муки и лишения, Ястров гибнет в Освенциме.

По всему тексту романа рассредоточены, с одной стороны, мемуары вымышленного нацистского генерала Армина фон Роона «Мировая бойня», которые в середине 1970-х годов перевел и издал со своими скупыми комментариями Виктор Генри («Мы должны знать состояние германского духа»), с другой — записки Ястрова, в которых тот пытается дать осмысление национальной судьбы. Нарочитое противопоставление этих двух добавочных текстов и их парадоксальное сближение в некоторых пунктах призваны убедить читателя, будто движущей силой войны была гитлеровская политика геноцида по отношению к евреям. Буржуазно-националистическая установка Вука заключена даже в выборе эпиграфа к роману из библейской книги «Исход»: «Напиши сие для памяти в книгу… Ибо брань у Господа против Амалика (т. е. народа-притеснителя) из рода в род (курсив и разъяснение мои. — Г. 3.).

С идеями национализма и вообще со всякими разновидностями этнического избранничества, националистической нетерпимости, расизма спорит роман Уильяма Стайрона «Выбор Софи». Мучительны жизненные перепутья Софьи Завистовской, полячки, прошедшей Освенцим и покончившей с собой в Нью-Йорке. Буржуазные политологи, проповедники, писатели много и бесплодно толкуют о том, что есть зло в XX веке. Для Стайрона зло, абсолютное зло — это фашизм, его воплощение — комендант Освенцима Гесс.

Стайрон такой писатель, вокруг которого не утихают страсти. Но «Выбор Софи» — произведение, которое восполняет недостаток историзма даже в лучших американских книгах о войне, даже в беспощадном романе Джеймса Джонса «Только позови» (1978, русский перевод).

Писатель умер от тяжелой сердечной болезни, не дописав три главы романа, который завершил его трилогию, связанную со второй мировой войной.

На последних страницах второй книги трилогии, «Тонкая красная линия» (1962, русский перевод), — та самая грань, какая отделяет на войне человека от зверя, здравомыслие от безумия. По берегу, направляясь к транспортному судну, шагает только что снятая с позиций измотанная пехотная рота. Жара, полузатопленная японская баржа, на ней солдат грызет яблоко, по другую сторону, подальше от берега — ряды сколоченных крестов для военного кладбища. И заключительная фраза: «Когда-нибудь кто-нибудь из них напишет обо всем этом книгу, и никто не поверит тому, что будет написано, потому что все уже забудут, что так оно и было».

Личный опыт солдата-пехотинца, пережившего ужас и упоение боя, придает непричесанной, расхристанной прозе Джонса неповторимую достоверность и как бы даже сиюминутность.

Три года солдатчины, армейского быта накануне войны, в боях, передышках между ними, в госпиталях, изображены писателем с такой ошеломляющей мужской прямотой, с таким беспощадным реализмом, достигающим местами почти толстовской силы, что ставили в тупик критику в Штатах. «Джеймс Джонс — последний, может быть, выдающийся американский романист, — говорилось в связи с посмертно изданным романом, — который исходил из того, что литература должна непосредственно воспроизводить жизнь, что материал выше мастерства». Но в настоящей литературе нет проблемы мастера и материала. Ибо мастер без материала — безработный мастер, или бывший, исписавшийся, или придуманный. Материал без мастера — все равно материал, который рано или поздно находит своего мастера.

Важнее признание, нет — констатация факта преемственности джонсовской прозы традиции Драйзера, Вулфа, Хемингуэя, если назвать имена только тех, чье непосредственное влияние писатель так или иначе испытал. Прозы, где подчеркнутая неинтеллектуальность скрывает мучительные раздумья автора о человеке и войне, о жизни и смерти. По самой своей сути, а не формально и не хронологически «Только позови» сообщает эстетическую и содержательную цельность трилогии, подводит итог всему творчеству писателя. Книга стала романом-прощанием, романом-завещанием.

В марте 1978 года, когда роман увидел свет, Джон Олдридж заметил, что герои прозаика не ощущают свою причастность к делу разгрома фашизма. Олдридж был прав и неправ. Прав в том тесном смысле, что конфликт романа располагается как бы даже вне центрального конфликта эпохи. Скажу больше. Джонс и сам не до конца проник в истинный характер всемирно-исторической борьбы между силами прогресса и реакции, которая развернулась в 1939–1945 годах. Он думал, что зло коренится в «какой-то темной, агрессивной, мазохистской части человека», как писал он в мемуарно-публицистической книге «Вторая мировая война» (1975).

Но Олдридж неправ в широком, историческом смысле. Герои Джонса, конечно, знали, что сражаются за свою страну, за демократию. Но это знание не было эмоционально пережито ими, не стало стойким убеждением, потому что с самого начала было предано.

Уже пошли в бой фашистские полчища, уже пали Варшава и Париж и бомбят Лондон, уже гитлеровцы вторглись в Советский Союз, а Соединенные Штаты все еще выжидают. В числе первых американцев, кто расплачивался за это выжидание, была 6-я рота 27-го пехотного полка, расквартированного под Перл-Харбором. В ней нес службу рядовой Джеймс Джонс. Поэтому-то всю обиду, недоумение, боль, ярость те

четверо в романе обрушивают на свою страну, сытую, не понюхавшую как следует пороха, самозабвенно занятую стяжательством, пока где-то там, на Тихом океане или в Европе, или в Африке, лилась чья-то кровь. Физически и душевно травмированные, они потеряли и роту, и родину. Им незачем и нечем было жить.

Бесчеловечный порядок, против которого сражались джонсовские солдаты, прямо обличил Стайрон в своем антифашистском романе, какого давно не было в Штатах и, боюсь, не скоро будет. Книги Джонса и Стайрона, двух друзей, дополняют друг друга, являя вершину американской прозы о минувшей войне и предупреждая против опасности новой.

«Хорошая война». Устная история второй мировой войны» назвал свой очередной том (1985) Стаде Теркел, взяв в кавычки основное его заглавие.

Как и прежние книги Теркела («Американские мечтания, потерянные и найденные», «Работа» и др.), эта — собрание записанных на пленку воспоминаний и высказываний о минувшей войне, которыми поделились с автором люди самого разного возраста, социального положения, разных профессий и разных убеждений. Одни вспоминают о боях и погибших товарищах, другие — о том, какое чудесное это было времечко: кончилась депрессия, и экономика пошла вверх, третьи, молодые, говорили, что война «осталась в учебниках», а не в памяти сердца, четвертые: надо было шмякнуть атомную бомбу и на Вьетнам…

Обилие разнородных высказываний — а их около 120! — создает объемное полотно восприятия минувшего сегодняшними американцами, но порой и как бы оттесняет автора на второй и третий план. И все-таки главное впечатление, которое выносишь после чтения книги, — озабоченность Теркела и его собеседников. Вторая мировая война, закончившаяся — цитирую автора — «эпохальной победой над фашизмом», для Америки была не то чтобы совсем уж «неизвестной» войной, но никак не национальным бедствием, не народным испытанием, не беспримерным историческим подвигом, который совершил общественный строй. «Должно ли общество испытывать ужасы, чтобы понять, что такое ужас?», — задается вопросом Теркел в предисловии. Это не вопрос, а злободневный призыв не забывать уроков минувшего.

Американская литература — и прежде всего роман — всегда была своего рода зеркалом процессов, происходящих в самом обществе. Так и на нынешнем этапе распутья и разноречие романа, столкновение и взаимодействие непохожих художественных, нравственно-психологических и политических исканий национальной прозы достаточно верно отражают современное состояние США, жгучие проблемы и кричащие противоречия страны, и главное среди них — расхождение между социальной демагогией, имперскими амбициями правящих классов, администрации и демократическими, антимонополистическими, антивоенными настроениями в народе Америки.

Одиночество в лабиринтах смерти

Лев Токарев

Английский писатель Гилберт Честертон, прославленный мастер парадокса, опубликовал в 1901 году интереснейшую статью, которая красноречиво называлась «В защиту «дешевого чтива». «Вульгарная» литература, — утверждал он, — не вульгарна уже хотя бы потому, что захватывает пылкое воображение миллионов читателей». Честертон был прав. Если в литературе, которую на Западе сегодня именуют «массовой», зачастую нельзя отыскать художественных достоинств, то в ней наверняка можно найти весьма выразительный социологический материал для характеристики общества, где она имеет хождение. Борясь с декадентством «конца века» и упадком буржуазной морали, Честертон справедливо находил в лучших образцах «грошового чтива» XIX века «жизненный оптимизм» и «прочные нравственные основы». Заостряя свою мысль, писатель продолжал: «У заурядного читателя, быть может, весьма непритязательные вкусы, зато он на всю жизнь уяснил себе, что отвага — это высшая добродетель, что верность — удел благородных и сильных духом людей, что спасти женщину — долг каждого мужчины и что поверженного врага не убивают. Эти литературные истины не по плечу литературным снобам — для них этих истин не существует, как не существует никого, кроме них самих».

Суждения Честертона станут яснее, если вспомнить, что в потоке так называемой «литературы для народа» XIX века находились не только «Парижские тайны» Эжена Сю и «Похождения Рокамболя» Понсона дю Террайля, но и «Отверженные» Виктора Гюго, и «Без семьи» Гектора Мало (привожу лишь французские примеры. — Л. Т.). Поэтому знаменитый английский эссеист имел основания противопоставлять эстетству декадентов здоровую в основе мораль тогдашней «массовой литературы».

С тех пор много воды утекло, и теперь изысканные снобы Старого и Нового Света без устали обвиняют «отсталых обывателей» в том, что те не находят метафизических глубин и эстетических красот в комиксах или детективах «Черной серии». Какое парадоксальное свидетельство кризиса современной буржуазной культуры: «непритязательные вкусы», о которых говорил Честертон, теперь навязываются публике и стали во Франции последним криком интеллектуальной моды. Недаром новый ежемесячник, посвященный «массовой литературе», носит характерное название «Шик. Черный журнал».

Примерно лет десять назад апологеты «массовой литературы» возвестили о наступлении эры «полара». Смысл этого неологизма станет ясен, если обратиться к специальному номеру парижского журнала «Магазин литтерер» «Полар. 20 лет полицейской литературы». Ален Демузон, молодой, плодовитый и очень популярный сейчас автор «поларов», остроумно назвал это словечко «большим мешком, куда можно запихнуть что угодно». По сути, этот модный термин выступает своеобразным синонимом детектива, или полицейского романа (так во Франции по традиции именуют детектив).

Демузон громогласно заявил, что «полицейский роман и научная фантастика — это две новые формы литературы, появившиеся в XX веке. Через 100 или 200 лет в этом убедятся воздвигатели пантеонов». Не знаю, что думает насчет пантеонов критик Александр Лу, но «полар» он объявил «тотальной литературой», которая выражает неблагополучие буржуазных будней и «пронзительно» ищет истину. Франсуа Гериф, главный редактор журнала «Полар», полагает, что подобная литература «питает другие виды искусства — кино, комиксы, театр, телевидение, живопись». Романист Жан Вотрен сравнивает ее расцвет с «новой волной» во французском кинематографе. Итог этим панегирическим высказываниям подводит Демузон: «Полар» не выходит из моды. Он, естественно, развивается вместе с жизнью, следуя за течением повседневности и рассказывая о том, что происходит здесь и сейчас». И, по его мнению, гарантирует высокое художественное качество, пронизанное новизной.

Попытку разъяснить эту новизну предпринимает критик Жан-Пьер Делу в статье «Черный new look», (новый взгляд). Прежде всего он констатирует, что «полар» отражает суровую, тусклую, пропитанную насилием действительность капиталистического мира, а новое проявляется у его создателей в бесстрастном, холодно-равнодушном взгляде на жизнь. С его точки зрения, этот роман, оказывается, резко вмешивается в социальную действительность, показывая «своего рода ритуальное убийство индивида какой-либо человеческой общностью». Но главное состоит в том, что «полар» изображает теперь новых персонажей из «маргинальных» слоев общества, проще говоря, людей, выброшенных на обочину жизни. Среди них — юные преступники (роман Жана Амила «Волки в овчарне»), наркоманы (романы Франсис Рика «Мы не поедем в Вальпараисо» и Марка Виллара «Жизнь артиста»), террористы (книги Жана-Патрика Маншетта «Ничто» и «Стрельба из положения лежа»), жалкие обитатели грязных, серых пригородов больших городов (роман Рикардо Матаса «Дурная кровь»), полицейские, ставшие убийцами (книга Дагори «В поисках потерянной крови», роман Карре и Коэна «Кто говорит вам о смерти?»), девушки, обманом вовлеченные в порнобизнес (роман Алена Демузона «Муха»), рабочие-иммигранты (роман Бомон-Делока «Черная работа»), безработные, бездомные и прочие современные «отверженные». Эти антигерои ведут отчаянную, часто исполненную кровавого насилия борьбу с обществом. К чему же они стремятся? «Деньги, — поясняет Делу, — не являются главной целью этих отчаявшихся, цель их борьбы — идеологическая».

Персонажи «поларов» — фанатики разрушения и саморазрушения, абсолютные нигилисты — отравлены насилием, проникшим во все поры западного общества. Но их бунтарство сводится к тому, что они отвечают на жестокость еще большей жестокостью. Что-либо изменить в жизни они бессильны. Герои романа Филипа Кония «Ледяное лето», потерянные, безвольные, обреченные на одиночество люди, ждут «страшного милосердия» убийцы, который освободит их от груза страданий. Все, что бы они ни предпринимали, неизбежно завершается неудачей. В «поларе», пишет Делу, «звучит исполненный отчаяния блюз потерянных поколений и неудавшихся судеб». Жан-Патрик Маншетт, один из мэтров этой литературы, признается: «В этих романах нет или почти нет положительных героев, кроме «частного сыщика». Мне больше всего нравятся «полары», чьи герои попадают в ловушку, оказываются под прессом жизни, чьи судьбы нелепо ломаются и плохо кончаются».

«Полар», среди авторов которого есть несколько талантливых писателен, не выходит за пределы эстетических стандартов «массовой культуры».

Одна из ее наиболее характерных черт — удивительная способность эксплуатировать собственные традиции, ловко приспосабливая их к потребностям сегодняшнего дня. Как считают некоторые французские критики, «полар» вдохновляется американским «черным романом» конца 1920-х — начала 1930-х годов. Дэшиел Хэммет и Раймонд Чендлер, создатели таких образцов жанра, как «Мальтийский сокол» и «Долгий сон», утверждает Жан-Пьер Делу, совершили подлинную революцию в детективе, последствия которой отразились на всей литературе. Они разрушили каноны, отбросили штампы и условности классического английского детектива, в основе которого лежала разгадка тайны или изощренного убийства. Чендлер язвительно иронизировал над бесчисленными романами, где очаровательные старые леди теряются в догадках, «кто же зарезал платиновым кинжалом миссис Поттингтон Постлейтуейт III в тот самый момент, когда она взяла высокую ноту в арии из «Лакме», хотя и пела в присутствии пятнадцати не очень удачно подобранных гостей». Идеологический смысл той «массовой литературы» хорошо раскрыл французский критик Ив Ди Манно в работе «Полицейский роман и общество». «Классический полицейский роман всегда стремился увести своих читателей от проблем эпохи, — пишет он — Взамен он предлагал произвольные, чисто абстрактные загадки, над которыми бились читательские умы. Никогда литература не заслуживала в столь полной мере эпитета «уводящая от жизни».

«Черный роман» в отличие от классического детектива и полицейского романа исходил из действительности США тех лет. «Это была литература о людях, — отмечал американский исследователь Дэвид Мейден, — которые проспали на постели «американской мечты» все 1920-е годы, чтобы с воплем проснуться в кошмаре годов 1930-х». Книги Хэммерта, Чендлера, Маккоя (по его роману поставлен известный советским зрителям фильм «Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?») и других писателей получили название «черного романа» потому, что в них изображалась мрачная, жестокая и беспощадная реальность Америки времен Великой депрессии. Звучало возмущение несправедливостью, в лучших произведениях отсутствовал конформизм, соприродный массовой литературе. Разоблачительный, протестующий, местами антибуржуазный характер «черного романа» 1930-х годов не подлежит сомнению. Вот свидетельство самого Раймонда Чендлера: «Автор-реалист пишет в своих романах о мире, в котором убийцы и гангстеры правят нацией и городами, в котором отели, роскошные дома и рестораны находятся во владении людей, получивших свои деньги нечестными, темными путями, в котором кинозвезды могут быть правой рукой известного убийцы; о мире, в котором судья отправляет на каторгу человека лишь за то, что в кармане у него обнаружен кастет; в котором мэр вашего города поощрял убийцу, используя его как инструмент для добывания больших денег, где человек не может пройти по темной улице без страха. Закон и порядок — вещи, о которых много говорят, но которые не так-то просто вошли в наш быт… Это не очень устроенный мир, но мы в нем живем. Умные, талантливые писатели могут многое вынести на свет божий и создать яркие модели того, что нас окружает». Эта творческая программа весьма далека от содержания современного «полара».

Но «черный роман» не достиг тех глубин и социального пафоса, которые присущи, например, эпосу Джона Стейнбека «Гроздья гнева». Он не поднимался при всей своей критической направленности до социальных обобщений. Новым героем Хэммета и Чендлера был частный детектив, который в одиночку воюет с законом, так как закон этот несправедлив. Филип Марло (персонаж Чендлера) на собственный страх и риск борется против продажных политиканов и мошенников, которые ничем не брезгуют, отчаянно защищая свои деньги и свою власть.

Голливуд в многочисленных экранизациях произведений Хэммета, Чендлера и других писателей постепенно умело погасил критические аспекты «черного романа». Во многом этому способствовал талант актера Хэмфри Богарта, который играл Филипа Марло как романтического героя-одиночку. «Черный роман» на экране был сведен к простой сюжетной схеме, а его приемы прочно вошли в западную «массовую литературу». Примером использования поэтики «черного романа», так сказать, со знаком минус может служить множество книг недавно скончавшегося в Лондоне Джеймса Хэдли Чейза.

Что же нашли авторы «поларов» в «черном романе»? Это хорошо объясняет статья французского эссеиста Мишеля Ле Бри «Хелло, мистер Марло», опубликованная еженедельником «Нувель обсерватер». Он считает возрождение «черного романа» во Франции ностальгической модой на ретро, которую усиленно культивирует «массовая культура». Но одно дело извлекать из прошлого уроки для настоящего, а другое — искусственно воссоздав прошедшее, навязывать современникам его иллюзии, превращать его в выдуманный миф. Ле Бри называет «полным недоразумением» отнесение «черного романа» к реализму и воссоздает ту схему, которую взяли на вооружение нынешние авторы «поларов». Место действия этих книг — город-джунгли, где царят страх и нищета, грязь и преступления. Время действия — ночь, когда на охоту выходят хищники всех мастей. Город — это ловушка, лабиринт, из которого нет выхода романтическому одиночке Филипу Марло. Марло — идеалист, бунтарь, проигравший в жизни, он знает иногда, в чем и в ком ложь, но не ведает истины. Марло обнажает ужас мира, однако мир таков, каков есть, и изменить его он не в силах. Роковая неудача и смерть — таков удел человека. Но ведь и Демузон утверждает, что «полар» рассказывает о вечной схватке человека со смертью.

Подавляющая масса современных «поларов» построена по схеме, очерченной Мишелем Jle Бри. Недавно появилась любопытная книжка Мишеля Лебрена «Год „полара"», где автор проанализировал вкратце содержание 410 новых романов, вышедших во Франции с октября 1983 года по сентябрь 1984-го (при анализе массовой культуры без статистики не обойтись). Он утверждает, что среди них 105 «очень хороших» и даже «превосходных» — поверим ему на слово. 60 — никуда не годятся, поскольку характеризуются «ленивым воображением, повторами, пышной порнографией». Из этих нехитрых подсчетов вытекает, что 245 остающихся — ничем не примечательные серийные подделки. Однако «очень хорошие», «средние» и «плохие» «полары», согласно критику Иву Ди Манно, «несмотря ни на что оправдывают порядок буржуазного общества».

«Массовая литература» обычно создается в двух тонах — розовом и черном, переливы красок в ней очень редки. «Полар», как правило, не выходит за рамки буржуазной конвейерной литературной индустрии. Он в самых мрачных тонах живописует извечное одиночество и бессилие человека, пленника насилия, зла и жестокости, раба судьбы и смерти. И в нем уже не найти той здоровой морали, о которой писал в первый год нашего века умный англичанин Гилберт Честертон.

Шпиономания на книжном рынке США

Анатолий Манаков

Не уверен, проверить трудно, но сведущие американцы рассказывают, что в аппарате ЦРУ работает сотрудник, по должности занимающийся чтением шпионских романов. Его задача — обнаружить оригинальный профессиональный прием или метод, до которого не дошла фантазия кадровых рыцарей плаща и кинжала…

Планом операции под кодовым названием «Вторая леди» второстепенных деталей не предусматривалось — главным считалось все. В подмосковном лесу построен наисекретнейший объект, где успешно прошли испытания самого тайного из всех тайных агентов. Объект — копия Белого дома, доподлинно воспроизводящая его интерьер — от спальни до овального президентского кабинета. Три года готовили здесь профессиональную актрису Веру Вавилову к ее «главной роли». Цель операции — подменить на некоторое время супругу американского президента и через внедренную таким путем агентессу получить информацию о святая святых Соединенных Штатов.

Выбор на Веру Вавилову пал из-за ее внешнего сходства с «первой леди США» Билли Брэдфорд. Потребовались лишь незначительное хирургическое вмешательство и три года ускоренных курсов, дабы довести актрису до «полной кондиции». Но велика степень риска: одна лишь ее обмолвка на пресс-конференции или неосторожное движение в президентской спальне, и заговор обернется международным скандалом. Поначалу все шло довольно гладко. Во время официального визита в Москву похищена Билли Брэдфорд. В дело включилась Вера Вавилова, играя мастерски на пресс-конференции, а затем и наедине с «супругом». Вскоре была получена ценнейшая информация. Действо, однако, приняло совершенно неожиданный оборот, когда «вторая леди» интуитивно почувствовала, что ее дни сочтены — после передачи информации ее тоже должны «убрать». К тому же Билли Брэдфорд удалось бежать, и две леди встретились в Лондоне. Одну из них «убрали», но какую, так и осталось неясным.

Вот и вся без лишних деталей фабула бестселлера Ирвинга Уолесса «Вторая леди» — красноречивого образчика поточной книжной продукции в русле шпионского бума, переживаемого сейчас американской литературой.

«Классику» жанра Ирвингу Уоллесу наступает на пятки целая когорта литераторов, выбрасывающих на книжный рынок ежегодно десятки новых названий подобного чтива. Заговоры и международные интриги, убийства, секс, агенты-двойники, «подставы», провокаторы и террористы… От подобного коктейля, в который добавлены кое-где изощренные пытки, тайные коды и прочее, просто тошнит. Но книжицы эти в США идут нарасхват, нещадно рекламируемые и кричаще разукрашенные.

Кстати, не только книги. В последнее время в магазинах появились магнитофонные кассеты с начитанным текстом. Можно услышать и голоса главных апостолов этого чтив& — Джона Ле Карре, Лена Дейтона, Мартина Крус Смита… Нет, по своей популярности эти записи все еще не могут соперничать с песенками нынешней суперзвезды Майкла Джексона. Но они тоже по-своему «развлекают» и отвлекают от повседневных забот и печалей.

На страницах шпионских романов действительность гипертрофирована до предела. Нет ни следа правдоподобия. А тем временем судья из Чикаго, например, признался, что их чтение дает ему полезнейший материал для более успешного расследования преступлений. Адвокат бывшего агента ЦРУ, попавшего под суд за несанкционированную контрабанду, запоем читает во время судебного процесса «Берлинскую игру» Дейтона. «Эта книга, — говорит он, — напоминает мне, что в мире шпионажа все возможно». Адвокат, как видим, нашел алиби если не для своего подзащитного, то хотя бы для псевдолитературы сомнительного свойства.

Романы на шпионскую тему — крайне искаженное изображение действительности, однако описываемая в них технология «ремесла» зачастую близка к реальности. Негласно записывают телефонные разговоры не только ЦРУ и ФБР, но и, как стало недавно известно, шеф правительственного ведомства внешнеполитической пропаганды Чарльз Уик. А недавно в телеинтервью по каналу Си-би-эс бывший президент США Никсон, крупный дока по части закулисных интриг, без тени смущения поведал, что его разведывательное ведомство устанавливало подслушивающие устройства даже на автомашинах глав иностранных государств, с которыми велись переговоры.

Из соображений экономии средств и времени просматриваю прямо в книжном киоске сочинение Дугласа Термана «Первый удар». Один из сенаторов-демократов, подумывающий о президентской карьере, попадает в западню, хитроумно расставленную «кремлевскими кротами». В итоге Москва полностью манипулирует не только кандидатом в президенты, но и всем американским антиядерным движением…

На той же полке красуется в карманном издании роман прожженного международного авантюриста Роберта Мосса «Луч смерти». Живописуя якобы развертывание Советским Союзом лазерного оружия, автор исподволь намекает на отставание Америки в этой области. Спустя два года после выхода в свет беллетристических измышлений Мосса администрация Рейгана объявила о форсировании Соединенными Штатами разработок лазерного оружия…

Открываю стоящее рядом творение Питера Найзванда «Запасной вариант». В противоборстве двух ядерных держав задача «спасения западной демократии» возлагается на агента ЦРУ, которому пересаживают мозг крупнейшего ученого — специалиста в области компьютерной техники. Диверсанта забрасывают прямо в «подземный город на Урале», где он должен вывести из строя всю систему управления советскими межконтинентальными ракетами, готовыми вот-вот нанести внезапный удар по Соединенным Штатам.

Бурный поток шпионской книжной продукции набирает мощь особенно сейчас, в условиях обострения международной напряженности. Именно в последние годы тема ядерной войны становится доминирующей в детективе. На массовый конвейер поставлена сама идея о возможности гибели человеческой цивилизации.

«Вся разница в том, что, когда эти планы высказывает президент Рейган, их политическая направленность сразу становится очевидной, — замечает американская журналистка Сузан Келлэм. — Читая же литературное произведение, люди не настраиваются на заявления политиков. Одинаковое политическое послание, исходящее, казалось бы, из менее солидного источника, чем президент, производит гораздо более психологически устойчивый эффект».

При всей их художественной примитивности шпионские романы можно считать без преувеличения самым идеологически заостренным видом массовой беллетристики в США, ловко спекулирующим на интересе читателей к проблемам сегодняшнего дня и тревогам за день завтрашний. Постоянная вероятность нависшей над миром ядерной катастрофы — их единственная правдоподобная посылка, но и она заслоняется какой-то шизофренической гонкой тайных агентов за секретами своего противника, изображенных, как правило, деятельными и даже более динамичными, чем их правительства. Они, мол, и только они могут спасти мир или, на крайний случай, предупредить о неминуемой опасности.

«Сверхзадача», стоящая перед авторами шпионских боевиков, очевидна: убедить среднего американца, что наращивание вооружений — единственная альтернатива растущей «советской угрозе».

Каким же поистине тлетворным должно быть влияние, оказываемое подобной «литературой» на мир американцев, на их представления о политической жизни и вообще о мире?! Ведь во всех этих книгах без исключения именно Советский Союз изображается коварным врагом, разрабатывающим планы внезапного ядерного нападения на Америку, в то время как «рыцарям» из ЦРУ и других западных разведок ничего не остается, как спасать человечество от катастрофы… Вот такой идеологический союзник служит сейчас свою службу у ярых американских антисоветчиков.

Непреложная в детективе схватка сил добра и зла, при четком разделении «кто есть кто», сводит к примитиву сложности международных отношений и настраивает читателей в антисоветском духе. Моральное же кредо «сил добра» умещается в замечании персонажа одного из бестселлеров: «Мы делаем подчас неприятные вещи, но мы ведь только защищаемся и не можем быть безжалостнее, чем наш противник». Такое «откровение» прямолинейно, как реклама жевательной резинки, и столь же психологически результативно.

Стоящая ныне у власти в Вашингтоне администрация — еще далеко не вся Америка. Шпионский детектив — далеко не основное направление в современной американской литературе. Но до чего же органически тесно, словно сиамские близнецы, связаны они между собой — нынешняя политика Белого дома и «шпионский бум» на книжном рынке.

Убийца в глянцевом переплете

В. Афанасьев

«Сделай сам» — книги этой серии в Соединенных Штатах весьма популярны. Ими завалены прилавки книжных магазинов, их читают почти в каждой американской семье. Еще бы, ведь из самоучителей можно выудить полезные советы на все случаи жизни.

Л недавно американские читатели получили возможность научиться… «убивать». И случилось это с легкой руки некоего Джона Миннери, автора очередного самоучителя, который на этот раз предназначался начинающим преступникам. Впрочем, и убийцы-профессионалы могут почерпнуть в нем ряд «полезных советов». Название опуса «Как убивать» говорит само за себя. Тем не менее автор снабдил его собственным предисловием, из которого следует, что цель пособия — научить будущих джеков-потрошителей убивать, и убивать профессионально — всем, что ни попадется под руку.

…Преступность в США принимает угрожающие размеры. За последние десять лет она возросла на 60 процентов. Затрагивая более трети американцев, разгул преступности ежегодно уносит примерно 22 тыс. жизней. Такова мрачная статистика. Насилие пропагандируется с экранов телевизоров и кинотеатров. Вооруженные до зубов убийцы шагают по обложкам журналов и рекламных проспектов. Теперь для тех, кто решил встать на путь преступлений, есть еще и конкретное руководство к действию.

Книга Миннери быстро исчезла с прилавков — желающих получить урок жестокости оказалось более чем достаточно. И нет ничего удивительного в том, что завтра может выйти ее новое издание. Ведь это принесет автору и издателям новые доходы.

…Те, у кого крепкие нервы, могут посетить музей института судебной медицины в Нью-Йорке. Экспонаты, выставленные здесь, наглядно иллюстрируют опус Миннери жестокими примерами из жизни. Недаром, встречая посетителей, им с циничной откровенностью заявляют: нигде вы не увидите более извращенных преступлений, чем те, какие совершаются в Соединенных Штатах.

«Золотые грезы» оптом и в розницу

Маттео Спина

Розовый поезд пересек Соединенные Штаты от океана до океана, делая остановки даже на самых захолустных

станциях, где его встречали сотни женщин с букетами и гирляндами. Завтрак в вагоне-ресторане состоял из бриошей в форме сердечка, подкрашенных муссов и шампанского (разумеется, розового). Все было сладким и розовым. Да и могло ли быть иначе? Ведь речь идет о поездке участников Конференции любителей романтической литературы, завершившейся в нью-йоркском отделе имени Рузвельта в день рождения Шарлотты Бронте. На этой конференции собралось более 500 авторов и поклонниц так называемых «розовых» романов, самого колоссального и поразительного издательского феномена из всех, какие мы знали.

Цифры говорят сами за себя: в Соединенных Штатах ежемесячно выходят сотни «розовых» книг, что составляет около 35 млрд. страниц в год. Одно лишь гигантское канадское издательство «Арлекин», контролирующее самую большую часть «рынка грез», продало в 1982 году 218 млн. экземпляров «розовых» романов в 52 странах мира. По предварительным подсчетам, в 1983 году оборот капитала в этой области достиг 350 млн. долл. «Спрос становится все более настойчивым, — говорит директор фирмы «Арлекин Букс» В. Эксман. — В среднем американские читательницы потребляют в месяц 15–20 «розовых» романов. Некоторые из них «проглатывают» и по два романа в день».

Увлечение «розовым» чтивом, начавшееся в Соединенных Штатах лет десять тому назад, быстро нарастало и, словно масляное пятно, распространялось на все страны мира, захватив врасплох социологов, психологов, специалистов по массовой культуре. В Европе, Японии, в странах арабского Востока поклонницы душещипательной литературы насчитываются уже миллионами и объединяются в клубы и кружки.

Даже в Европе, поначалу пытавшейся воспротивиться «розовой» волне, сейчас отмечаются прямо-таки поразительные факты: маленькая Голландия с ее 14 млн. жителей потребляет ежегодно не менее 16 млн. экземпляров подобных книжонок. Зондирование общественного мнения, проведенное французским издательством «Тревиз», показало, что этот литературный жанр, стоящий на грани романтизма и слащавого сентиментализма, пользуется успехом не только у подростков, домашних хозяек и пенсионерок: им «заражена» также мужская читательская масса, до сих пор считавшаяся не подверженной страсти к сентиментальным историям. В Англии, например, молодое поколение воспитывается не только на традиционных пудингах, но и на любовных романах «ветерана розового пера» Барбары Картленд. Успех ее книг, разошедшихся 350-млн. тиражом, поистине беспрецедентен.

Италия тоже не обходится без золотых снов, навеянных этой литературой утешения. Как явствует из результатов проведенного недавно обследования, нарастание этого бума выглядит весьма внушительно. В 1980 году в стране продавалось ежегодно более 5,5 млн. «розовых» романов. Это были главным образом книги Лиалы, выпускаемые издательством «Сонцоньо», романы из «розовых» серий издательства «Мондадори» и «Клуба женщины», возглавляемого Чино дель Дука. Игнорируемые масс-медиа и официальной критикой, они были рассчитаны на узкий круг преданных поклонниц. Но в 1981 году произошел переворот. Издательство «Мондадори» подписало контракт с издательством «Арлекин Букс» о выпуске в Италии серии «Хармони», а издательство «Курчо» проделало такую же операцию, приступив к изданию серии «Блю Мун», которая стала итальянским вариантом нью-йоркской серии «Силуэт».

Не впервые все эти любовные истории попадают на стол итальянских издателей. Как самостоятельные, отдельные произведения они никогда не вызывали интереса, и их неизменно отклоняли. «Но вот, — говорит инициатор операции «Хармони» издатель Мондадори, — мы решили подойти к ним не как к литературным произведениям, а как к продукции, которую можно выпускать в промышленном масштабе».

В результате кривая сбыта упомянутой литературной продукции неуклонно поползла вверх. 1981 год — продано 14,5 млн. экземпляров «розовых» романов, 1982-й — 26 млн., 1983-й — примерно 32 млн. экземпляров.

«Секрет необычайного и повсеместного успеха «розовых» романов, — считает редактор серии «Силуэт» Карин Солем, — объясняется, конечно же, развлекательностью. Мы живем в мире, где царят беспорядок, отчуждение личности, наркотики и насилие. И «розовый» роман становится в этих условиях своего рода каждодневным привычным средством, помогающим читателям выдерживать эту жизнь».

Каковы же механизмы, способствующие такому бегству от повседневной действительности?

Ингредиенты классического «розового» романа компонуются по неизменным схемам. Герои, интрига, сюжетные повороты моделируются по извечному «сказочному» образцу: она — всегда красива и молода (не старше 30 лет), работает (во всяком случае, у нее есть какая-то специальность). Он — на несколько лет старше ее, человек зрелый, любящий и внимательный, имеющий вес в обществе и, как правило, богатый. Между ними внезапно вспыхивает любовь. Конечно, дело не обходится без трудностей и неприятностей, но в конце истории обязательно торжествует Любовь с большой буквы.

«Главное в этих романах, можно даже сказать, их философия, заключается в отсутствии раздражающих элементов, — поясняет один из ответственных работников издательства «Мондадори». — До сих пор из них исключался даже секс. И не из соображений высокой нравственности, а потому, что женщина, читающая такие книги, чтобы забыться, отвергает любое волнение…»

Однако у «розового» романа есть и непримиримые противники. И показательно, что против него выступают именно женщины, усматривающие в этом явлении профанацию женской проблематики. «Все это книги, состряпанные из литературных полуфабрикатов с глупыми и стереотипными сюжетами, — утверждает американская специалистка по женской литературе от средних веков до наших дней Элен Хольб, — в основу которых положено единственное стремление женщины — завоевать мужчину, женить его на себе».

«Курчо» и «Мондадори» контролируют 88 процентов «розовой» продукции, поступающей на книжный рынок Италии (вся она в основном импортная). Описанием томных поцелуев и нежных объятий занимается целая армия женщин (более 3700, как явствует из американской статистики). Правда, сюда затесались — под женскими псевдонимами — и десятка четыре мужчин.

Успех этих душещипательных сказок так велик, что крупные издательства гоняются за новыми авторами, пуская в ход даже объявления в газетах. Дело дошло до того, что возникла литературная мода на пособия, с помощью которых можно научиться писать «розовые» романы. «Возьмите фотографии любой женщины и любого мужчины, приколите их к стене над вашей пишущей машинкой, — советует начинающим писательницам Кэтрин Фалк, автор уже ставшего бестселлером пособия по написанию «розового» романа. — Теперь начинайте придумывать их первую встречу, вообразите себе их чувства, их слова, исходя из предположения: «что было бы, если…»

Итак, перед нами романтическая золотая жила мирового издательского дела. Долго ли она просуществует? Никто не спешит с прогнозами. Во всяком случае, американские издатели времени не теряют и готовятся к завтрашнему дню. Они уже разработали новую стратегию на 1980-е годы: поворот в сторону секса, обогащение лексики и т. д.

«До последних дней авторы этой продукции могли рассчитывать на очень преданную, но все же ограниченную публику, — говорит Леонардо Мондадори. — Теперь нам нужно попытаться расширить читательскую базу, предлагая книги с более сложными сюжетами, в общем — самые настоящие романы, хотя и выдержанные в стиле «Хармони».

В общем, любительницы этого жанра могут быть спокойны: будущее рисуется в розовом свете.

…Наивна, неопытна в любви, живет иллюзиями. Искренна и чистосердечна… Такой на протяжении долгих лет была героиня англо-американской «розовой» литературы. Была. Сегодня в Соединенных Штатах страстные поклонницы этого жанра — женщины of 25 до 50 лет, в большинстве своем замужние или разведенные (и не единожды), и далеко не у всех у них белоснежная кожа. Конечно, их тоже нужно заставить мечтать, направить их помыслы в придуманный мир, где все и всегда обязательно завершается благополучно.

Специально для разведенных выпускается серия «Второй шанс в любви»: здесь героиня, покинутая, пережившая развод или смерть мужа, находит настоящую, большую, «окончательную» любовь. Для более ветреных или удачливых молодых женщин или девушек, которым жизнь предлагает обычно не один, а много шансов, выпускается серия «Как найти своего мужчину» — это истории о женщинах, не знающих, какому из двоих своих пылких поклонников отдать предпочтение. Если же семейная жизнь у читательницы складывается не совсем благополучно, она сможет по достоинству оценить серию «Иметь и дорожить» — в этих книжках повествуется о переживающих семейный кризис парах, которые благодаря умной и нежной жене блестяще разрешают свои проблемы.

Внимательно следящие за сбытом своей продукции издатели не могут, разумеется, оставить без внимания важную часть массы покупателей, которую составляют негры и другие этнические меньшинства. Главный элемент, отличающий романы, посвященные «сердцам темнокожих», — это цвет тела героини: оно обычно не молочно-белое, а шоколадного оттенка. К тому же такая героиня никогда не влюбляется в белокурых и голубоглазых мужчин (расовых проблем авторы подобных литературных произведений тщательно избегают).

Наконец, прекрасные позиции завоевывают сейчас так называемые исторические «розовые» романы. Во-первых, они годятся на любой вкус, а экзотика, морские приключения, военные действия и пограничные конфликты, служащие гарниром к любовной интриге, и от реальной действительности помогают уйти, и делают эти книжки несколько пикантнее традиционных «розовых» романов.

Из итальянского еженедельника «Панорама»

«Хайпинг» и его изнанка

В. Симонов

КАК РАЗДУВАЕТСЯ АЖИОТАЖ ВОКРУГ КОММЕРЧЕСКИХ ПОДДЕЛОК ПОД ИСКУССТВО и ЛИТЕРАТУРУ

«Книга рекордов» Гиннеса лишь подтверждает мнение, что писатели бывают разные. Согласно этому знаменитому сборнику эксцентричной статистики, самый плодовитый автор оставил миру 904 романа. Другой полюс покорил неудачник, чья единственная рукопись была отвергнута издательствами 109 раз.

Сара Хэррисон чуть не побила этот второй рекорд. Позывы к общению с человечеством художественной прозой мучили ее с 15 лет. Еще тогда она запиралась в дальней комнате наедине с горой школьных тетрадок. Сначала исписанные тетрадки складывались на чердак. Потом хлынули потоком в редакции и издательства. В конце концов рукописи вновь возвращались на свое ложе из чердачной пыли.

Прошло 18 лет…

«ДЕЙЛИ МИРРОР»:

«Потрясающе! Роман гонит вас по страницам со скоростью, на которой можно свернуть себе шею!»

РЕКЛАМА ИЗДАТЕЛЬСТВА «ФУТУРА»:

«Триумфальный бестселлер о любви, скорби и войне! Лучший роман 1980-х годов!»

Это о книге Сары Хэррисон «Цветы полевые». Чудо свершилось! Читающая Британия возбуждена новым литературным явлением чуть ли не как высадкой марсиан. Мало кого интересует, родился ли новый талант. Родился бестселлер — вот что главное! Школьная тетрадка с чердака вознеслась на Эверест коммерческого успеха. Вот он, Его Величество Счастливый Случай!

…На моем столе — стопка магнитофонных кассет. Несколько часов интервью с теми, кто причастен к изданию «Цветов полевых». Сведенные воедино, эти звуковые документы дают поразительную, поистине уникальную возможность заглянуть в «творческую лабораторию», где создается современный западный бестселлер.

Действующие лица этой были из современной литературной жизни Британии:

Сара ХЭРРИСОН, уже знакомая нам неутомимая сочинительница прозы, «от которой можно свернуть себе шею».

Кэрол СМИТ, ее литературный агент.

Энтони ЧИТЕН, основатель и исполнительный директор лондонского издательства «Футура».

Розалинда де КЕРСИ, редактор того же издательства.

Итак, я нажимаю кнопку магнитофона. Тсс! Таинство рождения бестселлера творится на наших глазах.

С. ХЭРРИСОН, С детства я писала романы. О чем?

О римских легионерах. О девушках-посудомойках. О чем я только не писала! После университета устроилась в женский журнал «Уименз оун». Тогда меня одолевали видения, будто я смогу стать звездой журналистики. На самом деле это был холодный, суровый урок, что собственно литературное творчество — лишь сахарная пудра на торте. Сам торт испечен из кое-чего совсем другого…

К. СМИТ. Сара несколько лет писала короткие новеллы, и я была ее литературным агентом. Дела шли так себе. Но Сара вроде бы была счастлива. Потом у нее появился муж, дети, и она стала остро нуждаться в заработке. Тут я сказала: а почему бы тебе не написать роман?

С. ХЭРРИСОН. Мне отчаянно нужны были деньги. Отчаянно. Мой литературный агент предложила сделать что-нибудь для издательства «Миллз энд Бун». Я не хочу сказать о них, о «Миллз энд Бун», ничего плохого, но они специализируются на любви без секса. Знаете, эти стада маленьких миленьких книжечек в привокзальных киосках? Это большое дело, и на нем, как известно, делают миллионы. Ладно, сказала я. Пусть будет так. Ушла домой и просидела год над романом для «Миллз энд Бун». Главное, чем я была озабочена, — так это как бы не омрачить чистую любовь сексуальной близостью…

Тут нам надо выключить магнитофон и включить лондонский телевизор. На экране — густой, хорошо нарумяненный закат. Белая скамейка у мраморного бассейна. И крутобедрая дива, изображающая крайнюю, почти клиническую форму увлеченности книжкой с черной розой на обложке. Крупно: томик на округлых коленках. Страстный шепот за кадром: «Когда я вижу черную розу «Миллз энд Бун», я знаю, что впереди — потрясающая история испепеляющей любви! «Миллз энд Бун» — это 10 новых восхитительных снов каждый месяц!..»

Так издательство проталкивает свой товар через национальную телесеть. Конкуренты могут рекламировать одного автора, определенную книгу. А «Миллз энд Бун» — всю свою продукцию скопом. Потому что каждая новая книжка отличается от предыдущей в основном цветом волос героини. «Миллз энд Бун» — классический образчик издательств нового, все более популярного на Западе типа. Тех, что заказывают авторам книги… по формуле.

В данном случае это формула «романтического» чтива, рассчитанного главным образом на женскую аудиторию. Какую из книжечек с черной розой ни взять, действие там закручивается примерно так: Первая встреча

— Будьте со мной откровенны, Марк. Вы действительно тот, кого называют индустриальным магнатом?

Он швырнул на поднос официанту крупную купюру. Литая запонка из чистого золота задела за хрустальный бокал. Но Розалинде показалось, что этот медовый звон издает ее трепещущее сердце.

— Как прекрасно быть богатым и ни о чем не думать — вздохнула она.

Портреты героев

…Она была; как куколка, — с маленьким носиком, пушистыми ресницами и глазами Золушки, уже увидевшей своего принца.

Он был высок ростом, его губы могли научить девушку всем наукам, каких ей лучше бы не знать. «Нет, мужчина не должен быть так сексуально притягателен!» — думала Мелисса. Глубокий хрипловатый голос Артура будоражил ее чувства. Но она не признавалась в этом никому.

Гран-финал

…Когда последний луч заката скользнул в озеро, Джереми обнял ее.

— Пусти меня! — вырвалось у Рейчел.

— Никогда! Я хочу, чтобы ты стала моей женой.

— Не могу, милый… Мы из разных миров.

В темноте его глаза сияли ярче галстучной булавки с бриллиантом в 1,8 карата.

— Дорогая, предоставь это мне…

Такой конспект, развернутый на 200–300 страниц, может называться как угодно — «Вечная любовь», «Игра с огнем». Название не имеет значения. Патентованная формула издательства — как патентованная крупяная смесь, которую англичане едят на завтрак с молоком. Гарантированный рецепт, доставляющий гарантированное удовольствие. Читатель точно знает, за что отдает свои полтора фунта стерлингов. Его не ждут никакие сюрпризы, но и никакие разочарования.

Фабрика грез по формуле умудряется преуспевать даже среди такого кризиса, в котором бьется издательская промышленность Британии. В начале каждого месяца очереди англичанок стоят за порцией литературного наркотика, помеченного черной розой. Формула безошибочна. Ведь она перепроверена на кассовом аппарате. Увы, богатая творческая индивидуальность нашего автора в нее не втиснулась.

К. СМИТ. Мы говорили с ней, говорили, говорили. Она выдавала один сюжетный ход за другим. Я отвергла их все. У Сары не выдержали нервы. Тогда я сказала: «Не плачь! Приходи ко мне завтра в офис, там будет Розалинда». Мы встретились втроем за обедом…

Р. де КЕРСИ. Мы сидели за столом, и я вместе с Кэрол пыталась приободрить Сару. Сара, на мой взгляд, сама не знала, что же ей хочется написать. И совершенно не была уверена, что ей нужно выслушивать чьи-то идеи на этот счет. Иначе говоря, она еще не созрела для нашей работы…

Речь опять идет о работе по формуле. Но издательство «Футура», где подвизается редактор де Керси, — отнюдь не «Миллз энд Бун». «Футура» дерзко отбросила замшелые ограничения, которые сковывают свободу творчества под знаком черной розы.

Э. ЧИТЕН. Четыре года мы искали нечто свое, что было бы присуще только «Футуре». Как раз в это время в Америке появляется жанр, скорее тип прозы, именуемый «горячим историческим романом». «Эврика!» — воскликнул я про себя…

Р. де КЕРСИ. Почти всегда это история девушки, с которой происходят удивительные приключения в разных заморских странах. Обычно на очень экзотическом фоне. Новаторство нашего издательства в том, что мы драматически распахнули дверь в спальню. Романтический жанр никогда не был так красноречив в смысле секса. Героине разрешено все. Условие одно: она должна любить одного человека и вернуться к нему в конце книги…

«Горячие исторические романы», получившие в народе прозвище «рваные корсеты», оказались еще более ходовым товаром, чем продукция «Миллз энд Бун». Черная роза завяла от зависти к «исторической» серии «Футуры» под торговой маркой «Трубадур». С 1977 года в этой серии выпущено больше 100 книжек, которые принесли издательству четверть всех его прибылей.

К успеху «Футуры» стараются примазаться конкуренты. Массовым сочинением собственной «горячей романтики» занялись издательства «Корги», «Хэмлин», «Коронет», «Сфиа», «Эрроу»… Треск рвущихся корсетов оглушает Британию.

Как относятся к своей формуле ее творцы?

Э. ЧИТЕН. Наше издательство существует не для того, чтобы публиковать только книги, которые кто-то объявил хорошими. Мы предпочитаем не высказывать суждений о серии «Трубадур». Но книжный рынок сейчас жаждет изданий, сработанных по формуле. Мне лично это кажется немножко скучноватым, но бог ты мой! — как это продается!!!

Три часа продолжался деловой обед Сары Хэррисон и будущего редактора. В эти три часа спрессовано все, что наивные люди до сих пор по старинке называют «рождением творческого замысла», «муками творчества» и прочими красивыми словами.

К. СМИТ. У Розалинды были сюжеты. И вот, проговорив три часа за обедом, мы пришли к идее семейной саги периода первой мировой войны. У Сары загорелись глаза…

Р. де КЕРСИ. Обычно автору не льстит писать по формуле. Но, получив сюжет, Сара быстро сделала изложение, и мы заказали книгу. Дальше все пошло проще. Сара писала по три главы и отсылала их мне и Кэрол. Я звонила Кэрол и говорила: «В третьей главе дрябло. Надо бы закрутить потуже…»

На моем столе том с тремя хищными красотками на обложке. 650 страниц! Они оставляют впечатление огромного пересахаренного, пересоленного, переперченного пирога. Каждый поклонник чтива под маркой «Трубадур» наверняка найдет там себе ломоть по вкусу. Тем не менее главные составные части формулы отмерены с аптекарской точностью. Дверь в спальню, «драматически» распахнутая издательством «Футура», здесь вообще закрывается редко. Корсеты рвутся, как паутина в бурю. Но, затмив своими страстями всю первую мировую войну, героиня Tea все-таки возвращается на странице 635 в объятия к самому единственному, самому суженому…

Литературное качество? Об этом критика умалчивает, напирая больше на «цифровые показатели». Первый тираж в 20 тыс. экземпляров исчез с прилавков книжных магазинов в считанные дни. Идет бойкий торг вокруг прав на сериализацию, экранизацию, перевод. Механизм «хайпинга» быстро опустошает бумажник читателя.

И заодно — его душу. Когда «хайпинг» вторгается в сам процесс создания, так сказать, «художественного» произведения, он рождает все, что угодно, только не духовные ценности. Бестселлер, сработанный по формуле, — будь то рок-альбом, спекулирующий на настроениях протеста среди юного поколения, или книжка в жанре «рваных корсетов», подменяющая пошлостью романтику, — глумится над святая святых творчества. Над его неповторимостью. Над его индивидуальностью.

Творец исчезает. Литература с большой буквы — тоже. Остается автомат, алчно мигающий глазами-лампочками всякий раз, когда он отмеряет порции слов и знаков препинания по сходной цене.

ИЗДАТЕЛЬ. Пусть книга не блещет достоинствами, но если для нее есть рынок — это прекрасно!

ЛИТЕРАТУРНЫЙ АГЕНТ. Кое-что зависит от удачи. Но в основном это чистый коллективный бизнес.

АВТОР. Я, естественно, хочу сделать свой миллион. И сделаю его!

«В объятьях сладостных романа…»

Сергей Воловец

Говорят, что Т. Элиот не любил, когда его называли поэтом. Сам себя он именовал издателем, изредка пишущим стихи. Это отражало его скептицизм по поводу возможности существования в Англии профессиональных поэтов. Сегодня такой скептицизм оправдан больше, чем когда-либо. Тираж поэтической книги в 500 экз. считается здесь достойным, в 2 тыс. — большим. Экономика же издательского дела такова, что книга не может быть прибыльной, если продано меньше 5 тыс. экземпляров.

Ситуация на английском книжном рынке выглядит парадоксально: число издаваемых книг растет, а количество читателей падает. Однако далеко не все жанры современной английской беллетристики обречены на столь безрадостное существование. Отнюдь.

«Миранда, — голос его упал от волнения, в то время как руки скользнули под волосы, приподняли ее голову. — Скажи мне правду о себе». Это фраза из романа, на обложке которого красуется блондинка в черном бальном платье: она полулежит в объятиях господина в смокинге, скосившего глаза на ярко-красные ногти Миранды, впившиеся в его плечо. Сцена происходит на пленэре и озарена светом полной луны. Картинка, как и приведенная цитата, ясно говорит о «содержании» романа.

«Я люблю вас, — воскликнул герцог. — Боже! Как я люблю вас! — Он поцеловал ее, и она почувствовала, что плоть ее растворяется и плывет в пространстве».

Это уже «классика»: роман Барбары Картленд «Герцог возвращается домой». Чувствуется уверенное перо мастера «розового жанра». И герцогов в Англии все еще хватает, и Илину, в отличие от непонятной Миранды, можно принять как слегка трансформированное английское имя, скажем, Айлин. Правда, должен извиниться перед читателем, мне попалась не последняя новинка Картленд, а лишь 327-й по счету ее роман; сейчас кипит работа над 401-м.

Сюжет упомянутого романа таков. Леди Илина Бьюри, дочь герцога Тетбьюри, отошедшего в лучший мир, остается без единого пенса. Но, словно в насмешку, ей завещаны бриллианты, запрятанные в замке ее прапрадедушкой во времена наполеоновских войн и с тех пор как в воду канувшие. В ожидании нового герцога, ее дальнего родственника, унаследовавшего титул и замок, Илина терпит ужасную нужду. Появляется герцог и поначалу выдает себя за женоненавистника. После нескольких десятков страниц, на которых описаны аристократические перебранки, следует сотня страниц, абсолютно ничем не отличающихся от приведенной цитаты. Перед венчанием Илина находит и бриллианты, оказавшиеся в раме прапрадедушкиного портрета.

Эту книжку я купил в магазине «Смит» в городе Шафтсбери, на севере графства Дорсет. В Шафтсбери есть все, чему положено быть в тысячелетнем английском городке. Три действующие церкви различного вероисповедания (одна, бездействующая, превращена в храм поклонников аэробики), клуб для игры в бинго (наше лото), три такси, чтобы провезти 500 метров от ратушной площади до отеля заблудшего туриста. Правда, в Шафтсбери, как и во многих городах Англии, нет книжного магазина.

Как же так? — спросит читатель. А «Смит», где продавалась история о блудном герцоге? Верно, на долю фирмы «Смит» приходится четвертая часть всей книжной торговли в стране. Но наряду с книгами в этих магазинах торгуют писчебумажными товарами, пластинками, картонной посудой для пикников, салфетками и уймой всякой полезной всячины. Известный писатель-фантаст Кристофер Прист заметил, что в магазинах «Смит» книги являются таким же товаром, как сэндвичи с ветчиной…

И «литература» в этих магазинах весьма своеобразна. Львиную долю на полках занимают поваренные книги, руководства по диете, аэробике, бегу трусцой, косметике, пособия для обширной области, которую англичане называют «сделай сам», — клейке обоев, садовому дренажу, ремонту унитазов и раковин, учебники «любви». Далее следуют очень популярные у английских читателей автобиографии известных политиков, спортсменов, актеров и эстрадных певцов.

Лишь на одном стеллаже умещается все то, что как в нашем представлении, так и с точки зрения английской критики является собственно литературой: от Чосера и Шекспира до сегодняшних серьезных писателей — таких, как Кристофер Прист, Джон Фаулз, Фрэнсис Кинг, Салман Рашди, Анита Мейсон. Сюда покупатели заглядывают редко.

И, наконец, самый оживленный отдел: чтение для мужчин, которое условно можно назвать политическим детективом, представленное Фредериком Форсайтом, Леном Дейтоном, Джоном Ле Карре. А для женщин продаются книжонки, именуемые здесь «романсами» или романами с романтическим содержанием. Эти «романсы» не принимаются всерьез литературной критикой, почти не рецензируются. Не получали они до недавнего времени ни одной из полутораста литературных премий, ежегодно присуждаемых в Англии. Однако с прошлого года лучшему произведению романтической сублитературы присуждается своя особая награда — премия Бетси Траск, прославившейся десятками сентиментальных любовных историй.

«Романсы» регулярно читают около 9 млн. женщин. Их производством занято несколько крупных издательств, самое известное из которых — «Миллз энд Бун» — поставляет две трети всей продукции. «Миллз энд Бун» недавно отметило свое 75-летие большой выставкой в лондонском комплексе Барбикан, где были показаны оригиналы обложек бесчисленных «романсов» с начала века и до сегодняшнего дня. Замысел заключался в том, чтобы, так сказать, «изобразительным рядом» наглядно продемонстрировать динамику развития жанра. Результат, как и знакомство с текстами любого года выпуска, наоборот, только подтверждает абсолютную его неизменность. Стереотип неколебим. Это истории, написанные, как правило, женщинами и для женщин.

В «Миллз энд Бун» работают 150 авторов, которые пекут эти поделки, словно пирожки. В каждой книжке упакована мечта о неземной любви, и это броско отражено на обложке. Намеки же на тусклую земную реальность разбросаны по периферии «романса», что для человека, непривычного к таким сочинениям, создает сильный комический эффект.

Интересно, что попытки некоторых книжных фирм совместить прозу жизни и жанр «романса» ведут к немедленному читательскому и финансовому провалу. Недавно издательство «Лав сториз лимитед» выпустило книгу, обладающую всеми признаками жанра, но где вместо замка события развиваются в лондонской квартирке, а герои не герцоги и виконтессы с изысканными именами, а учительница и безработный актер. Крах книги был полным: покушение на законы сублитературы строго наказуемо…

Все новые издательства включаются в разработку золотой жилы: «Бэнтем» выпускает сейчас специальную серию для девушек «Сладкие мечты». Для нормального вкуса в этих книжках все нестерпимо приторно. Зато растет производительность, а вместе с ней и гонорары у таких процветающих авторов, как Виктория Хольт, Лена Кеннеди, Филиппа Кэр, Розмари Роджерс. «Романсы» представляют собой наиболее универсальный продукт «массовой культуры».

Сейчас формируются общественные вкусы на сравнительно новые тематические ответвления массового чтения. Один из мэтров этой разновидности — Дж. Арчер, взявшийся за перо по причине не слишком удачной карьеры консервативного парламентария, не скрывает, кто дал ему социальный заказ на очередной идеологический боевик «На шестой день», который срочно печатали в газете «Дейли экспресс».

…Ноябрь 1988 года. Советский Союз захватил Финляндию, Югославию и Турцию, готовится к вторжению в ФРГ. Между столицами стран НАТО идут лихорадочные телефонные переговоры. Американцы готовы защищать территорию своих союзников в Европе до последней атомной бомбы, но при условии, что так же поступит и Англия, где тоже размещены американские ракеты.

Как поступит Англия? Тут Арчер находит «драматический» сюжетный ход. Сцена голосования Британского кабинета, экстренно собравшегося на Даунингстрит, 10, чтобы решить судьбу мира, дана в двух вариантах, которые были напечатаны на смежных полосах «Дейли экспресс». Вариант первый. Кабинет решает смириться с судьбой и не вступать в схватку. В ответ американцы вместе со своими ракетами уплывают за океан. Советские танки тут же врываются на Северо-Германскую низменность. Вариант второй. Британский кабинет принимает решение воевать. Русские отступают, и мир под покровом американских ракет воцаряется на континенте.

Много ли читателей потребляет эту чепуху? Много. Ни один роман Грэма Грина не продавался в количестве, превышающем 70 тыс. экземпляров в год. Книги же Арчера расходятся ровно в десять раз большим тиражом.

Сегодня в любом книжном магазине, сразу у входа, где выставляются бестселлеры, посетителям бросаются в глаза две книги Ширли Конран — «Кружево» и «Кружево-2». Название со смыслом! Они написаны с явным учетом успеха бесконечных, идущих годами американских телевизионных сериалов о «трудной», суетной, опасной и все-таки такой «красивой», что слезы туманят глаза, жизни мультимиллионеров, их детей, внуков, жен, любовниц…

«Кружево» представляет собой коктейль из скандального романа, подобного тем, которыми прославился

американец Гарольд Роббинс, и так называемый «мягкой» порнографии, мэтром которой считается американка Эрика Йонт. Но эта волна пока лишь набирает силу в Англии.

«О, я люблю тебя, — шептала она смятенно…»

Ну хватит. Читать больше нет мочи.

Письмо из Рима. «Пэрис», или как теперь говорят

Энцо Рава

ГРУСТНЫЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ О НОВЫХ МОДНЫХ ВЕЯНИЯХ

Быстрая смена привычек, которую навязывает нам окружающая социальная (или как там она еще называется) среда, поистине ошеломительна: тому, кто хочет быть a la page (как было принято говорить, когда у нас господствовало франкофильство) или up to date (как говорят теперь, когда его сменило американофильство), приходится выдерживать напряженнейшую гонку…

Проблемы возникают даже с нашим родным языком: еще совсем недавно, например, итальянец, желавший продемонстрировать свою «культурность», вместо «Париж» говорил на французский манер «Пари», и это считалось вполне уместным. А сегодня мы и по телевидению нередко слышим: «Пэрис», поскольку название французской столицы стало «стильнее» произносить на английский лад. Подобная культурная «колонизация» характерна для самых различных областей нашей жизни. Так, еще несколько лет тому назад мода приписывала женщине худобу: у «идеальной женщины» фигурка должна была быть как у подростка, что вынуждало итальянок отказываться от сладостей и мучных изделий и питаться чуть ли не одним салатом. Мужчинам же предписывалась англосаксонская диета — бифштексы, всякие овощи (в том числе и консервированные), кефир и безалкогольные напитки (желательно производства «Юнайтед фрут компани»). Но вот совсем недавно ученые сделали открытие (причем не в наших краях, а опять-таки за океаном): оказывается, оптимальная диета, предохраняющая от инфаркта и других смертельно опасных болезней, — это так называемая «средиземноморская диета», т. е. та самая, которой всегда пользовались мы, «туземцы». Таким образом, узаконена наша традиционная страсть к макаронам, признано, что оливковое масло — самое эффективное средство в борьбе против избытка холестерина и вообще оно лучше соевого (хотя это последнее мы экспортируем из США), да и нашу любимую пиццу следует считать абсолютно полноценным блюдом. Как же нам этим не гордиться, ведь пиццу едали еще наши далекие предки — начиная чуть ли не с Энея. Но основания для беспокойства у нас все же есть: газеты сообщают, что в Риме, и не где-нибудь, а в том самом историческом центре города, где много всяких остерий и пиццерий, собираются создать целую сеть «fast food». Неужели «гамбургер» и черствые бутерброды все-таки эффективнее в борьбе против излишков холестерина?

Новшества в диете сопровождаются и изменениями в представлениях об «идеальной красоте», хотя, честно говоря, никакой причинной связи здесь нет. Так уж получилось, что новая мода предписывает женщине быть «в теле». Так что никаких больше облегающих джинсов (в том числе и для мужчин), никаких обтягивающих маечек, ничего «случайного» и непродуманного. А вот элегантность — пожалуйста, роскошь и даже шик — сколько угодно. Опять возвращаются широкополые шляпы, всякий там люрекс, белые подвенечные платья, длинные — вечерние, галстуки, двубортные пиджаки и даже смокинги. Никого уже не привлекает наряд «а ля умирающий с голоду безработный». Самый популярный стиль — «молодой менеджер».

Правда, говоря о «культурных модах», мы имеем в виду нечто совсем иное, хотя, в сущности, и не менее банальное.

Культурная трансформация может произойти даже за одну ночь: в одно прекрасное утро человек просыпается и узнает, что «с дискотеками покончено», что всем этим диск-жокеям, психоделяческому световому оформлению и бешеному реву стереофонических установок мощностью в две сотни децибел пришел конец. И чтобы не отстать от моды, надо посещать теперь «пиано-бары», т. е. небольшие ресторанчики, где усталый пианист (помните таперов 1920-х годов, игравших в кинотеатрах во время демонстрации немых фильмов?) наигрывает ноктюрны и старинные «слоу» и где теперь уже не танцуют, а просто… разговаривают. Разговаривают, представляете?

Вера во всякие чудеса и в сверхъестественное, которым еще совсем недавно все так увлекались, тоже пошла на убыль: никто больше не ездит оперироваться к филиппинским хирургам, удалявшим аппендикс просто пальцами, не делая даже разреза; никто не посещает макробиотические рестораны и не верит в летающие тарелки. Зато снова в моде матушка-природа: составленные по старинным бабушкиным рецептам бальзамы восторжествовали над сомнительными средствами химической фармакологии… Вообще критикуется все, что недостаточно «натурально».

В литературе перестало пользоваться успехом эссе. Заявись сегодня к издателям Пруст или Монтень, их бы либо осмеяли, либо вовсе выставили за дверь. Зато хорошо «идут» романы, особенно слегка интимного содержания, слегка в стиле «ретро», автобиографические или «поэтические»; плохи дела философов: о Гегеле даже слышать не хотят, Ницше стал «утомлять», а вот Хайдеггер пока еще держится (естественно: он до того непонятен, что толковать его можно как угодно). Фрейдизм устарел: французские «новые философы» — шарлатаны, да и от Фуко и Лакана ничего нового не услышишь. В общем, предпочтение отдается биографиям. И, как я уже говорил, неплохо «идут» автобиографии — жанр, который в 1970-х годах считался просто смешным. Сегодня каждый уважающий себя итальянец ведет свой «личный дневник»… на всякий случай: а вдруг когда-нибудь захочется написать книгу.

Очень модна сейчас археология: она опять пользуется большим успехом — в который раз за последний век. Хорошо «идут» учебники по садоводству, книги о путешествиях и вообще альбомы и журналы с красивыми картинками, поскольку установлено, что формальная красота — это «ценность в себе». Главное, чтобы было «красиво». Хуже обстоит дело с социологией, пользовавшейся такой популярностью еще несколько лет назад, а также с теологией, привлекавшей определенную категорию молодых «современных» интеллектуалов; вышла из моды и антропология, а о лингвистике и говорить не приходится: наконец-то можно не стесняться того еще недавно считавшегося совершенно постыдным факта, что ты не улавливаешь разницы между терминами: «семантика» и «семиотика», «значение» и «значимость».

Не «идет» поэзия. Вернее, теоретически она «идет», поскольку многие читатели и критики отзываются о ней хорошо, а на практике — увы — стихи не находят покупателя. По правде говоря, книги других литературных жанров тоже продаются неважно: очень уж возросли на них цены — совсем как на лекарства. Обычная, «нормальная», так сказать, книга стоит столько, сколько средний итальянец получает за целый рабочий день, и никто не гарантирует, что это не какая-нибудь жалкая литературная поделка, а на критику в данном случае ориентироваться не приходится из-за слишком сложных личных отношений, связывающих критиков с издателями. Именно по вине критиков итальянцы стали с меньшим интересом относиться к искусству. Из-за того, что одни (крупнейшие специалисты-искусствоведы) недавно признали «шедеврами, безусловно вышедшими из-под резца Модильяни», несколько камней, обработанных с помощью электрофрезы двумя «шутниками», а другие (художественные критики) завели долгую дискуссию, подвергая сомнению аутентичность картины, приписываемой кисти Симоне Мартини, многие перестали интересоваться изобразительным искусством и перенесли свое благосклонное внимание на музыку.

Да, музыка переживает сейчас настоящий бум, и авторы тут вполне надежные — Бах и Моцарт.

В общем, речь, как я уже сказал, идет о возврате к «старым надежным ценностям»: церковь обнаруживает тенденцию к постулатам Трентского собора или, во всяком случае, к интегрализму; промышленники — к наращиванию прибылей или, во всяком случае, к повышению эффективности производства; финансовые органы стремятся ободрать как липку налогоплательщиков (у нас налогоплательщики — это, как правило, трудящиеся, т. е. те, у кого налоги удерживаются непосредственно из заработной платы. Остальные, в том числе и предприниматели, провозглашают себя неимущими, и, таким образом, с налогами у них все обстоит как нельзя лучше).

Наш словарь за последнее время тоже, естественно, модернизировался: то, что еще несколько лет назад называлось «увольнением», сейчас именуется «передвижкой»; такие термины, как «прибыль», например, полностью исчезли из употребления, зато появились новые, например, «неувязка». То обстоятельство, что государственная санитарная служба, существующая главным образом за счет вычетов из заработной платы рабочих и служащих, не обеспечивает больных не только нормальной медицинской помощью, но даже простынями в больницах, у нас именуется «неувязкой»; «неувязкой» следует считать также прекращение выплаты пособия на семью и отсутствие какого бы то ни было контроля за ценообразованием в области торговли продуктами питания и товарами первейшей необходимости.

Разумеется, у нас сегодня не услышишь таких терминов, как «общество изобилия», «общество потребления», «общество благоденствия» — все они безнадежно устарели. Зато, как я уже говорил, в моду вошел стиль «молодого менеджера», человека напористого и способного молниеносно принимать необходимые решения, пренебрегая какими бы то ни было законами, кроме закона высшей прибыли.

Но примечательнее всего то, что эта капиталистическая «реставрация» (хочу заметить, в Италии есть реальные силы, выступающие против нее) привносит в область обычаев и нравов новые моды, на поверку оказывающиеся невероятным старьем. В телепередачах или в кино- и телерекламе образ женщины продолжает оставаться главным «стимулом» к приобретению рекламируемого товара. А ведь лет десять или даже пять тому назад в этом вопросе произошел коренной поворот: в 1970-е годы, как известно, «феминистское» движение заставило относиться к женщине с известным уважением, не превращать ее в манекен и уважать ее человеческое достоинство. А теперь, какую бы вещь ни надо было продать, в качестве рекламы беспардонно используется женское тело — как правило, почти обнаженное. Два десятка лет тому назад телевидение доходило в своем пуританстве до смешного: «цензоры» решали вопрос о глубине декольте у дикторши и изменяли название фильма, если оно их чем-то коробило: так, фильм «Любовница бандита» по телевидению показывали под названием «Жена бандита»; десять лет тому назад звезды эстрады представали перед зрителями в живописных лохмотьях, декларируя свое презрение ко всему, что не является Искусством, Культурой, Гражданственностью. Сегодня все и вся оголяется, оголяется до тошноты.

Оно и понятно. Сейчас уже никто не удивляется, если какой-нибудь известный деятель культуры ради денег создаст рекламу тому или иному товару. Но разве тело, культура, красота, здоровье или секс у нас не товар? А чем объясняется эта чрезвычайно быстрая смена товаров (пусть ее и именуют «новыми модами», «новыми веяниями в культуре»), как не требованиями самого обыкновенного рынка, всегда стремящегося заменить вчерашний товар «новинкой»? Даже самые высокие культурные ценности пытаются сбывать именно как товар. Тем, кто не понимает что к чему, разумеется. Но «что к чему» хорошо уже понимают многие, очень многие.

Перевел с итальянского Э. Двин

* * *

Составитель Н. П. Звонарева

Рецензент кандидат педагогических наук Б. П. Каневский

Редактор Л. С. Еремина

Младший редактор Е. Л. Новицкая

Художник А. Б. Николаевский

Художественный редактор Н. Г. Пескова

Технический редактор А. 3. Коган

Корректор Н. М. Весельницкая

* * *

ИБ № 1497 Сдано в набор 06.02.87. Подписано в печать 25.08.87. А02603. Формат 84X108/32. Бум. офс. № 2. Гарнитура «Таймс». Офсетная печать. Усл. печ. л. 10,08. Уел. кр. — отт. 20, 89. Уч. — изд. л. 10,35. Тираж 90 000 экз. Изд. № 4478. Заказ № 100. Цена 45 к.

Издательство «Книга» 125047, Москва, ул. Горького, 50 Ярославский полиграфкомбинат Союзполиграфпрома при Государственном комитете СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли 150014, Ярославль, ул. Свободы, 97. 

Оглавление

Предисловие

ОТКАЗАНО В ГРАЖДАНСТВЕ

  Все на продажу!

  Книга: преступник и жертва

  Трудные пути прогрессивной книги в США

  Изгнание совести

  Падение престижа американской книги за рубежом

  Диссидент Робин Гуд

  «Дело Кёппена» еще не закрыто

  Дьявол в теле и бес в голове

  «Фаренгейт» против поджигателей

«ДА ЗДРАВСТВУЕТ ВОКЗАЛЬНАЯ ЛИТЕРАТУРА»

  Том Кленси и его «соавторы»

  Распутья романа. Американская проза 1970-1980-х годов

  Одиночество в лабиринтах смерти

  Шпиономания на книжном рынке США

  Убийца в глянцевом переплете

  «Золотые грезы» оптом и в розницу

  «Хайпинг» и его изнанка

  «В объятьях сладостных романа…»

  Письмо из Рима. «Пэрис», или как теперь говорят Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg