«Женщины и власть. Манифест»

Мэри Бирд Женщины и власть. Манифест

Переводчик Николай Мезин

Редактор Наталья Нарциссова

Научный консультант Дарья Петушкова

Руководитель проекта Д. Петушкова

Корректоры С. Чупахина, М. Миловидова

Компьютерная верстка А. Фоминов

Дизайн обложки Ю. Буга

© Mary Beard Publications Ltd, 2017

© Издание, оформление. ООО «Альпина нон-фикшн», 2018

Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

* * *

Посвящается Хелен Моралес

Предисловие

Надо признать, женщин Запада есть с чем поздравить. Когда родилась моя мать, британки еще не имели права голосовать на парламентских выборах. И она успела пожить при женщине – премьер-министре. Как бы ни относилась мама к Маргарет Тэтчер, ее радовало, что на Даунинг-стрит пришла женщина, и она была горда тем, что сама оказалась причастна к некоторым из этих революционных перемен, произошедших в ХХ столетии. В отличие от женщин прежних поколений, мама имела возможность совмещать карьеру с браком и рождением детей (для ее матери, учительницы, беременность неизбежно означала уход с работы) и была весьма успешным директором начальной школы в Западном Мидленде. Не сомневаюсь, что для множества мальчиков и девочек – ее учеников – она олицетворяла власть.

Тем не менее мама понимала, что все не так просто, что настоящее равенство женщин и мужчин – дело будущего и что есть еще много такого, что вызывает ярость, а не ликование. Она всегда сожалела, что не училась в университете (и искренне радовалась, что у меня такая возможность появилась). Нередко она досадовала, когда ее взгляды и голос не воспринимались с той серьезностью, на какую она рассчитывала. И хотя ее озадачила бы метафора «стеклянного потолка», моя мать прекрасно сознавала, что чем выше она поднимается по общественной лестнице, тем меньше видит женских лиц.

Я часто думала о маме, когда готовилась к тем двум лекциям, на которых основана эта книга и которые я прочитала при любезном содействии «Лондонского книжного обозрения» в 2014 и 2017 гг. Мне хотелось понять, как я могла бы объяснить ей – а также себе и миллионам других женщин, которые все еще вынуждены терпеть обиды и переживать разочарование, вызываемое неравенством, – насколько глубоко встроены в западную культуру механизмы, заставляющие женщин молчать, отказывающие им в серьезном отношении, отсекающие их (иногда, как мы увидим, в буквальном смысле) от власти. Чтобы понять это, нам стоит обратиться к Античности – к миру древних греков и римлян. Ведь затыкать женщинам рот в западной культуре принято уже не одно тысячелетие.

Общественный голос женщин

Я хочу начать с момента, почти совпадающего с рождением западной литературной традиции, с первого описанного в ней случая, когда мужчина приказал женщине «закрыть рот», сообщив, что ее голос не должен звучать во всеуслышание. Я имею в виду ситуацию, увековеченную почти 3000 лет назад в первых строках гомеровской «Одиссеи». Обычно мы воспринимаем эту поэму как эпическую историю Одиссея, повесть о приключениях и переделках, в которые попадал герой, возвращаясь домой с Троянской войны, пока жена Пенелопа верно ждала его дома, отвергая ухаживания претендентов и их настойчивые требования выбрать нового мужа. Но «Одиссея» – в равной мере история Телемаха, сына главного героя и Пенелопы. Это история его взросления; за описанное в поэме время он из мальчика превращается в мужчину. И этот процесс начинается в первой песне, когда Пенелопа спускается из своей комнаты в большой зал дворца, а там перед толпой претендентов на ее руку выступает певец, и поет он о тех бедах и трудностях, которые претерпевают греческие герои на пути домой. Пенелопу его песня не веселит, и она при всех просит его запеть другую, не столь мрачную. И в этот момент вмешивается юный Телемах. «Мать моя, – говорит он, – лучше вернись-ка к себе и займися своими делами – пряжей, тканьем… Говорить же – не женское дело, а дело мужа, всех больше – мое; у себя я один повелитель»[1]. И Пенелопа уходит, скрывается в своих покоях.

Есть нечто странное в том, что желторотый юнец затыкает рот мудрой взрослой Пенелопе. Но эта сцена ясно показывает: там, где началась письменная хроника западной культуры, женским голосам в общественном пространстве звучать не давали. Более того, как показывает нам Гомер, неотъемлемая часть взросления мужчины состояла в том, чтобы научиться завладевать правом на публичную речь, не давая его женщинам. Примечательно, в каких словах это формулирует Телемах. Заявляя, что говорить – дело мужское, он использует слово μῦθος – но не в дошедшем до нас значении «миф». В гомеровском языке это слово значило авторитетное публичное высказывание: не болтовню, сплетни или пустословие, которым могли предаваться все, и в том числе – или в первую очередь – женщины.

Что интересует меня, так это связь между классическим примером «затыкания» женщины в гомеровском эпосе и некоторыми из тех механизмов, что не дают женским голосам звучать перед общественной аудиторией в нашей современной культуре и политике, от парламента до производства. Это всем хорошо известная «глухота», которую изящно пародирует старая карикатура из «Панча»: «Отличное предложение, мисс Триггс. Полагаю, кто-нибудь из присутствующих мужчин пожелает его озвучить». Я хочу поразмышлять о том, какое отношение эта глухота имеет к той травле, которой и поныне подвергаются женщины, осмеливающиеся говорить во всеуслышание, и один из вопросов, занимающих меня, – как связаны публичные выступления в защиту женских портретов на банкнотах, угрозы изнасилования и обезглавливания в «Твиттере» и Телемах, который осаживает Пенелопу?

Моя цель здесь – окинуть взглядом долгую, очень долгую историю весьма трудных взаимоотношений женского голоса и сферы публичных выступлений, дебатов и критики – политики в самом широком смысле слова, от офисных совещаний до парламента. Надеюсь, историческая перспектива поможет нам шагнуть дальше простого ярлыка «женоненавистничество», к которому мы привыкли прибегать, не особо задумываясь. Безусловно, происходящее можно определить и так (трудно подобрать более подходящее слово, когда после телевизионной дискуссии ты получаешь море твитов, где твои гениталии сравнивают с гнилыми овощами). Но если мы хотим понять – и как-то изменить – ситуацию, когда женщинам, даже если их не затыкают, приходится платить слишком высокую цену за возможность быть услышанными, следует признать, что картина несколько сложнее, и обратиться к ее обширной предыстории.

Окрик Телемаха – это первая в берущей свое начало в античные времена череде попыток, в основном успешных, не только исключить женщину из сферы публичной речи, но и бахвалиться этим. Например, в начале IV в. до н. э. Аристофан посвятил целую комедию «уморительной» фантазии о том, как женщины стали править государством. Для пущего комизма они не могли должным образом выступать в собрании – вернее, не могли приспособить свою обиходную речь (а говорили они, по воле автора, в основном о сексе) к высокому слогу мужской политики. Что касается Рима, то в «Метаморфозах» Овидия – выдающемся мифологическом эпосе о превращениях людей (и, пожалуй, самом значимом в западном искусстве литературном произведении после Библии) – вновь и вновь возникает тема лишения женщины человеческого голоса путем превращения ее в другое существо. Бедняжка Ио по воле бога Юпитера становится коровой и может только мычать; болтливую нимфу Эхо наказывают тем, что ее голос больше не принадлежит ей и лишь повторяет слова других. На знаменитом полотне Уотерхауса нимфа во все глаза смотрит на обожаемого Нарцисса, но не может произнести ни слова, а он тем временем – первая в истории жертва нарциссизма – влюбляется в собственное отражение в воде.

Один серьезный римский автор, живший в I в., обнаружил всего три примера «женщин, чье природное состояние не сумело заставить их молчать в народном собрании». Его описания о многом говорят. Первая, женщина по имени Амезия, успешно защитила себя в суде, и, «поскольку за ее женским обличьем скрывался воистину мужской характер, ее звали андрогином». Вторая, Афрания, защищала себя перед претором оттого, что была «исполнена бесстыдства», и утомляла всех своим «лаем» или «тявканьем» (и здесь автор отказывает женщине в способности к человеческой речи). Далее он сообщает нам, что Афрания умерла в 48 г. до н.э., поясняя, что про таких людей «важнее упомянуть скорее о времени, когда это чудовище издохло, чем когда на свет уродилось».

Античность знала лишь два исключения, когда женщина, выступавшая публично, не вызывала отвращения. Во-первых, позволялось говорить жертвам или мученицам, как правило, перед смертью. Первые христианки, брошенные на растерзание львам, в описании хронистов громко возглашали свою верность учению; в широко известном эпизоде ранней истории Рима у добродетельной Лукреции, изнасилованной жестоким царским сыном, есть только один монолог: она обвиняет насильника и возвещает о собственном самоубийстве (так представляли дело римские авторы, а уж как было в реальности, мы не имеем ни малейшего понятия). Но даже такой, довольно нерадостной, возможности говорить женщину могли лишить. В «Метаморфозах» есть история об изнасиловании юной царевны Филомелы. Насильник, чтобы избежать обвинения в стиле Лукреции, просто взял да и отрезал ей язык. Этот мотив использовал Шекспир в «Тите Андронике», где изнасилованную Лавинию тоже лишают языка.

Второе исключение нам более знакомо. Иногда закон позволял женщинам говорить в собрании — для защиты дома, детей, мужа или интересов других женщин. Так, в третьем из трех примеров женских ораторских выступлений, упомянутых у того римского автора, женщина по имени Гортензия произнесла речь от лица всех римских женщин (и только женщин), после того как их обложили особым имущественным налогом для финансирования сомнительной военной кампании. Иначе говоря, в чрезвычайных обстоятельствах женщинам разрешалось публично защищать свои групповые интересы, но только не говорить от лица мужчин или всего общества в целом. Как выразился один «гуру», живший во II в., «подавать голос при посторонних [женщине] должно быть так же стыдно, как раздеваться при них».

Но ситуация не исчерпывается тем, что сразу бросается в глаза. Эта «немота» не просто отражает общее бесправие женщин в античном мире, то есть отсутствие избирательных прав, ограниченную юридическую и экономическую самостоятельность и пр. Это лишь часть объяснения. Очевидно, что женщины в древнем мире не имели права голоса в политике. Но мы имеем дело с гораздо более жестким и целенаправленным исключением их из сферы публичных высказываний, и это куда сильнее, чем мы думаем, повлияло на наши традиции и убеждения относительно голоса женщин. В Античности публичное выступление и ораторство были не просто занятиями, не свойственными женщине: эти умения считались исключительно мужскими и определявшими саму суть маскулинности. Как мы видим в сцене с Телемахом, быть мужчиной (во всяком случае, знатным мужчиной) означало утвердить за собой право говорить. Публичное выступление было одним из — если не главным — атрибутов мужественности. Согласно знаменитому римскому лозунгу, знатный гражданин определялся как vir bonus dicendi peritus, то есть «достойный муж, искусный в речах». Женщина, выступавшая публично, в большинстве случаев женщиной не считалась.

В античной литературе постоянно подчеркивается превосходство низкого мужского голоса над женским. В одном научном трактате той эпохи прямо говорится, что низкий голос указывает на мужскую храбрость, a высокий — на женскую трусость. Другие классические авторы утверждали, что тон и тембр женского голоса неизменно угрожают не только заглушить оратора-мужчину, но и пошатнуть общественную и политическую устойчивость и подорвать здоровье всего государства. Один оратор и интеллектуал II в., носивший красноречивое прозвище Дион Хризостом (то есть Дион Златоуст), предлагал вообразить ситуацию, когда «все общество постигло вот какое странное бедствие: внезапно голоса у всех мужчин стали женскими, и ни один из них — ни взрослый, ни ребенок — не может сказать ни слова по-мужски. Не кажется ли вам, что это ужаснее и невыносимее любой чумы? Не сомневаюсь, тогда люди послали бы в святилище просить совета богов и задабривать их божественную власть многочисленными дарами». Говоря это, он не шутил.

Все это не причудливые особенности какой-то далекой культуры. Далекой по временной шкале — да. Но я хочу подчеркнуть, что эту традицию гендеризации речи — и теоретизирования на эту тему — мы до сих пор прямо, или чаще косвенно, наследуем. Не будем переоценивать ее значимость. Западная культура не всем обязана грекам и римлянам — ни в области ораторского искусства, ни в какой угодно другой (и хвала небесам, что так; никто из нас не возмечтал бы жить в греко-римской цивилизации). Мы испытали множество разных и противоречивых влияний, и наша политическая система успешно ниспровергла немало гендерных установок Античности. Но при этом остается фактом, что наши традиции публичных выступлений и дискуссий, принятые там правила и нормы до сих пор во многом находятся в тени античного наследия. Современные правила риторики и убеждения, сформулированные в эпоху Возрождения, напрямую заимствованы из античных речей и руководств по ораторскому искусству. Наш язык риторического анализа восходит к Аристотелю и Цицерону (до наступления эры Дональда Трампа было общим местом подмечать, что Барак Обама — или его спичрайтеры — все свои фирменные приемы заимствовал у Цицерона). И те джентльмены XIX столетия, что придумывали или закрепляли бо́льшую часть парламентских процедур и регламентов в палате общин, выросли ровно на тех классических воззрениях, лозунгах и предубеждениях, которые я сейчас описываю. То есть мы не просто жертвы или простаки, одураченные древними стереотипами; нет, Античность оставила нам удобную матрицу для рассуждения о публичном высказывании, с которой легко судить, какая речь хороша, а какая нет, какая убедительна, а какая беспомощна и чья речь заслуживает того, чтобы быть услышанной. И половая принадлежность очевидно играет здесь важную роль.

ДОСТАТОЧНО БЕГЛОГО ВЗГЛЯДА на западную традицию публичных выступлений в Новое время (во всяком случае, до XX в.), чтобы увидеть: многие из поднятых мною античных тем всплывают вновь и вновь. К женщинам, возымевшим смелость высказываться во всеуслышание, относились как к сумасбродным андрогинам вроде Амезии, защищавшейся от обвинений на Форуме, — да и они сами, очевидно, воспринимали себя так же. Яркий пример — пылкое обращение Елизаветы I к войску при Тилбери в 1588 г., когда Англии угрожала Испанская армада. В словах, которые многие из нас учили в школе, она вроде бы определенно заявляет о своей андрогинности:

Я знаю, у меня тело слабой и беспомощной женщины, но сердце и желудок — короля Англии.

Странноватый лозунг для заучивания школьницами! Но дело в том, что Елизавета, скорее всего, ничего подобного не говорила. У нас нет этих слов, написанных рукой королевы или ее секретаря, нет свидетельств очевидцев, а каноническая версия взята из письма, написанного почти 40 лет спустя одним не вполне авторитетным комментатором, преследовавшим свои цели. Но для моих целей даже лучше, если эти слова — вымысел: то, что мужчина, писавший письмо, вложил признание в андрогинности (или похвальбу ею) прямо в уста Елизаветы, занятно искажает ракурс.

Рассматривая современные традиции публичного выступления, мы обнаруживаем, что женщинам разрешается говорить все в тех же случаях: в поддержку групповых женских интересов или с позиций жертвы. Если заглянуть в занимательные сборники типа «100 великих речей», мы увидим, что большинство включенных туда выступлений женщин, от Эммелин Панкхерст до Хиллари Клинтон, обратившейся к пекинской Всемирной конференции по положению женщин, — об участи слабого пола. Пожалуй, такова же и речь бывшей рабыни, аболиционистки и феминистки Соджорнер Трут «Разве я не женщина?» (1851 г.), самый популярный и включенный во все подборки образец женского красноречия. «Разве я не женщина?» — считается, что это ее слова.

Я родила тринадцать детей, я видела, как большинство из них продавали в рабство, и, когда я плакала в своем материнском горе, никто, кроме Иисуса, не слышал меня! А разве я не женщина?

Должна заметить, что, сколь бы знамениты ни были эти слова, они едва ли намного более достоверны, чем речь Елизаветы в Тилбери. Каноническая версия была записана примерно через десять лет после того, как Соджорнер произнесла свою речь. Вот тогда и добавили знаменитый сегодня рефрен, а речь в целом переложили на южный говор, что больше отвечало аболиционистской программе, притом что сама Трут родилась на севере, а ее родным языком был голландский. Я не говорю, что женские голоса, звучащие в поддержку женщин, не важны или не были важны (кто-то должен говорить и о проблемах женщин); дело в том, что уже несколько веков публичные выступления женщин ограничиваются этой темой.

Но даже и по этим поводам женщинам не всегда и не во все времена дозволялось высказываться. Нет числа примерам, когда их, в духе Телемаха, пытались полностью вытеснить из сферы публичной речи. Недавний скандальный случай — лишение Элизабет Уоррен слова в сенате США и ее исключение из дискуссии, когда она хотела зачитать письмо Коретты Скотт Кинг. Полагаю, немногие из нас в достаточной мере знакомы с регламентом обсуждения в сенате США, чтобы понять, насколько эти действия оправданы формально. Но регламент не помешал Берни Сандерсу и другим сенаторам (надо признать, поддержавшим Элизабет Уоррен) прочесть вслух то же самое письмо без потери права участвовать в обсуждении. В литературе также встречаются неприятные примеры.

Так, одна из главных тем в «Бостонцах» Генри Джеймса, опубликованных в 1880-х, — это принуждение к молчанию Верены Таррент, молодой феминистки, активистки и ораторки. Чем ближе сходится она со своим женихом Бэзилом Рэнсомом (мужчиной, наделенным, как отмечает Джеймс, глубоким низким голосом), тем труднее ей выступать на публике. Рэнсом, по сути дела, завладевает ее голосом, настаивая, чтобы Верена говорила только с ним. «Сбереги свои утешительные слова для меня», — просит он. Позицию самого автора из текста романа понять трудно — читатели определенно не проникаются теплыми чувствами к Рэнсому, — но в своих эссе Джеймс демонстрирует собственные воззрения вполне ясно: о загрязняющем, разлагающем и социально губительном воздействии голосов женщин он пишет в словах и выражениях, которые вполне могли бы выйти из-под пера какого-нибудь римлянина II столетия (и почти наверняка отчасти вдохновлены классическими источниками). Под влиянием американских женщин, твердит Джеймс, язык может превратиться в «беспредметный лепет или кашу, нечленораздельное шамканье, ворчание или скулеж» и будет похож на «коровье мычание, рев осла или собачий лай». (Слышите эхо обезъязыченной Филомелы, мычание Ио и лай римлянки, пришедшей на Форум?) При этом Джеймс был далеко не единственным, кто так думал. В те годы это вылилось в настоящий крестовый поход за чистоту американской речи, и многие известные личности превозносили милую домашнюю напевность женского голоса, яростно возражая против его «использования» во внешнем мире. В женщин-ораторов метали громы и молнии за «тонкий гнусавый голос», за «скрип, сюсюканье, хрюканье, хныканье и перханье». «Ради наших домов и детей, ради будущего, ради национального достоинства, — не унимался тот же Джеймс, — нельзя позволять себе таких женщин!»

Конечно, сегодня мы не прибегаем к столь дикой аргументации. Или не прибегаем явно. Но этот устоявшийся — по сути, не меняющийся уже два тысячелетия — набор стереотипов о неспособности женщин к публичным выступлениям до сих пор лежит в основе наших предубеждений относительно женского голоса, звучащего во всеуслышание, и неумения его воспринимать. Обратите внимание, как мы поныне описываем его звучание: в этом мы недалеко ушли и от Джеймса, и от тех велеречивых римлян. Как мы характеризуем речь женщин, участвующих в общественных делах, защищающих свои интересы, выступающих публично? «Пронзительный голос»; они «хнычут» и «ноют». Однажды после россыпи особенно пакостных интернет-комментариев относительно моих половых органов я написала в «Твиттер» (довольно резко, как мне казалось), что это было «безобразно». Обозреватель одного из ведущих британских изданий сообщил об этом в таких словах: «Сексизм “безобразен”, — проныла она». (На сегодня, как показывает беглый поиск в Google, единственная в этой стране категория, которая «ноет» не меньше женщин, — это непопулярные футбольные тренеры, пребывающие в полосе неудач).

Стоит ли обращать на такие слова внимание? Разумеется: в них начало той риторики, которую используют, чтобы отказать в убедительности, силе и даже юморе всему, что могут сказать женщины. Эта риторика, в сущности, оставляет за женщиной только домашние дела (люди «ноют» про занятия типа мытья посуды); она делает слова женщины тривиальными, сводит их на нет. Сравните «глубокий» мужской голос со всеми коннотациями серьезности и осмысленности, которые несет в себе это простое прилагательное. До сих пор, слыша женский голос, люди не воспринимают его как авторитетный, они не научены воспринимать его таким образом, они не слышат в нем μῦθος. И это касается не только голоса: вспомните морщинистое или обвисшее лицо, которое у мужчины означает зрелость и мудрость, а у женщины — «просроченную годность».

Компетентности в женском голосе люди тоже не привыкли слышать, во всяком случае когда разговор выходит за пределы традиционных областей «женских интересов». Для женщины-парламентария занять пост министра по делам женщин (или образования, или здравоохранения) — совсем не то что занять пост министра финансов: в Великобритании женщина не становилась им ни разу. И мы по-прежнему видим повсеместное яростное сопротивление женщинам, вторгающимся в традиционно мужской дискурс, будь то оскорбления, обрушившиеся на Джеки Оутли, дерзнувшую вырваться за пределы нетбольной площадки[2] и стать комментатором «Матча дня», или брань, что несется в адрес женщин, появляющихся на телешоу «Время вопросов» с его традиционным кругом «мужских политических» тем. Наверное, нет ничего удивительного в том, что обозреватель, который приписал мне «нытье», по собственному признанию, ведет «небольшое забавное соревнование на самую глупую тетку, пришедшую во “Время вопросов”». Но интереснее другой проявляющийся здесь культурный стереотип: если непопулярные, спорные или даже просто новые взгляды высказывает женщина, в этом видят признак ее глупости. Дело не в том, что вы не согласны, просто это она дура: «Прости, милая, ты не понимаешь». Я сбилась со счета, сколько раз меня называли «дремучей идиоткой».

Эти воззрения, установки и предубеждения встроены в нас: не в мозг (с точки зрения неврологии нет никаких причин воспринимать низкие голоса как более убедительные, чем высокие), но в культуру, язык, тысячелетнюю историю. И когда мы размышляем на тему малочисленности женщин в государственной политике, об их относительной немоте в общественной сфере, нам нужно думать не о том, что́ некоторые крупные политики вытворяли вместе со своими приятелями в оксфордском Буллингдонском клубе, и не о дурных манерах и шовинизме Вестминстера, и даже не о гибком графике для матерей, и не о детских учреждениях (как бы важно это ни было). Нужно сосредоточиться на более фундаментальных аспектах: как мы привыкли выслушивать предложения женщин, или — если вернуться на миг к тому рисунку из «Панча» — на том, что я называю «вопросом мисс Триггс». Задача не только в том, чтобы ей удалось вставить свое слово, а в том, чтобы лучше осмыслить те процессы и стереотипы, которые не дают нам ее услышать.

НЕКОТОРЫЕ ИЗ ЭТИХ ВОПРОСОВ голоса и пола возникают в связи с троллингом и проявлениями враждебности в интернете, варьирующимися от брани до угроз убийством. В рассуждениях о темной стороне интернета не следует слишком обобщать. Зло принимает здесь разные формы (например, в «Твиттере» пишут не так, как в комментариях под журнальной статьей), и уголовно наказуемые угрозы убийством не то же самое, что просто «неприятная» сексистская травля. К тому же жертвами становятся самые разные люди — от безутешных родителей погибших подростков до всевозможных знаменитостей. Но очевидно одно: хотя цифры приводятся разные, занимаются травлей по большей части мужчины, и гораздо чаще они преследуют женщин, а не других мужчин. Как бы то ни было, после каждого выступления по телевидению или на радио я получаю то, что можно обозначить как «неоправданно враждебную» реакцию, а не просто справедливую критику и даже не праведный гнев (притом что мне не доставалось и малой доли той злобы, которая изливается в сети на некоторых женщин).

За этой травлей, я уверена, стоят самые разные люди. Это и хулиганящие подростки, и люди, чрезмерно увлекающиеся спиртным, и те, кто на мгновение потерял контроль (и зачастую потом сожалеет о том, что сделал). Отчаявшихся больше, чем подлецов. Когда на меня нисходит благодушие, я думаю, что много гадостей пишут люди, разочарованные пустыми обещаниями демократизации, которые возвещал, например, «Твиттер». Предполагалось, что интернет даст нам прямой контакт с представителями власти и начнется новый диалог демократического характера. Но едва ли мы хоть сколько-нибудь к этому приблизились: когда мы обращаемся к премьер-министру или папе римскому через «Твиттер», они не читают нас так же, как не читали обычные письма, — более того, премьер обычно даже не пишет твиты, появляющиеся от его или ее имени. Как бы он успевал? (В отношении папы я не столь уверена.) Подозреваю, что отчасти эти злобные выпады — вопль обманутых пустыми обещаниями, выбравших для травли привычный объект («брехливую бабу»). Не забывайте: не только женщины могут чувствовать, что у них отняли голос.

Но чем дольше я читаю угрозы и оскорбления, получаемые женщинами, тем яснее вижу, что они укладываются в старые схемы, о которых я здесь говорю. Начнем с того, что если женщина вторгается на традиционно мужскую территорию, то неважно, какие взгляды она выражает, — травить ее будут все равно. Травлю провоцирует не то, что ты говоришь, а сам факт, что ты делаешь это. Об этом свидетельствует содержание угроз и оскорблений. Здесь легко предсказуемый набор из обещаний взорвать, изнасиловать, убить и прочих мерзостей (как бы легко я это сейчас ни перечисляла, не думайте, что получать такие сообщения поздним вечером не страшно). Но значительная их часть направлена на то, чтобы заставить женщину замолчать. «Заткнись, сука» — это обычный рефрен. Либо присутствует угроза лишить женщину способности говорить. В одном твите мне написали: «Я тебе отрежу голову и трахну ее». @Headlessfemalepig[3] — такой ник в «Твиттере» выбрал человек, угрожавший американской журналистке. Еще одна женщина получила твит «Надо бы тебе вырвать язык».

Вся эта грубость и агрессия направлена лишь на то, чтобы не пустить женщину в мужской разговор или вытеснить из него. Трудно не увидеть связи между этими выпадами злопыхательства в «Твиттере» — в большинстве случаев это не более чем выпады — и поведением мужчин в палате общин, так громко перебивающих ораторов-женщин, что просто невозможно услышать, что те говорят. (Рассказывают, что в афганском парламенте просто отключают микрофон, когда не хотят слушать женщину.) Будто в насмешку, женщинам, которым адресована вся эта брань, часто дают благонамеренный совет, обеспечивающий именно тот результат, какого добиваются участники травли: чтобы женщина замолчала. «Не отвечайте на оскорбления. Не обращайте на них внимания: ведь этим людям только того и надо. Молча отправляйте “в бан”». Это очень похоже на старый «добрый» совет женщинам «смириться и помалкивать», и так мы рискуем без боя оставить нашу площадку во власти хулиганов.

Ладно, диагноз ясен. А есть ли действенное лекарство? Хотела бы я знать — как и большинство женщин. Нет такой компании подруг или коллег, в которой не обсуждали бы каждодневные проблемы, возникающие в связи с «вопросом мисс Триггс», будь то в офисе, зале заседаний, совещательной комнате, на семинарах или в палате общин. Как сделать, чтобы меня услышали? Чтобы восприняли мою мысль? Как мне стать полноправной участницей обсуждения? Не сомневаюсь, некоторых мужчин тоже занимают подобные вопросы, но если что и роднит женщин любого происхождения, политических взглядов, занятий и профессий, так это классический опыт неудавшегося вступления в беседу: вот вы присутствуете на совещании, высказываете свое мнение, повисает короткая пауза, а затем, через несколько тягостных секунд, кто-то из мужчин продолжает с того места, где остановился: «Так вот, я говорю, что…» Как будто вы вообще не раскрывали рта, и в итоге вы злитесь и на себя, и на мужчин, которым безраздельно принадлежит разговор.

Тем же, кто сумел заставить слушать себя, чаще всего приходилось прибегать к той или иной разновидности «андрогинной» стратегии, как Амезии на Форуме или Елизавете в Тилбери, сознательно копировавшим мужскую риторику. Так поступала и Маргарет Тэтчер: учась говорить публично, она намеренно осваивала нижний регистр, чтобы добавить властности, которой, по мнению имиджмейкеров, не хватало ее высокому голосу. Если это помогло, наверное, было бы неразумно от такой меры отказываться. Но все ухищрения подобного рода ведут к тому, что женщина все равно чувствует себя посторонней, играющей на публике роль, которая ей не свойственна. Проще говоря, притворяться мужчинами — это может быть временным выходом, но никак не помогает решить проблему.

Нам нужно серьезно задуматься о правилах наших взаимоотношений в сфере риторики. Я не имею в виду расхожую поговорку о том, что «мужчины и женщины вообще-то говорят на разных языках» (если и так, то это, конечно же, лишь потому, что их учили разным языкам). И уж точно я не предлагаю идти путем популярной психологии, провозгласившей, что «мужчины с Марса, а женщины с Венеры». Я полагаю, что, если мы хотим добиться какого-то реального прогресса в «вопросе мисс Триггс», нам придется вернуться к некоторым основополагающим представлениям о природе власти, транслируемой через речь, о том, что ее составляет, о том, как мы научились слышать силу там, где мы ее слышим. И вместо того, чтобы загонять женщин на занятия, где им ставят приятный, низкий, хриплый и абсолютно ненатуральный голос, мы должны задуматься о разломах и трещинах, на которых стоит доминантный мужской дискурс.

И здесь нам вновь будет полезно обратиться к Античности. Хотя классическая культура отчасти несет ответственность за наши гендерно-дифференцированные представления в сфере публичных выступлений, за мужской μῦθος и безмолвие женщин, правда и то, что некоторые античные авторы гораздо больше нас размышляли об этих предубеждениях: они сознавали, что́ стоит на кону, их тревожила примитивность нормы, и они намекали на сопротивление. Да, Овидий, конечно, жестоко лишал женщин речи, то превращая в животных, то калеча, но он же показывает, что коммуникация может обойтись и без участия языка и что женщине не так-то просто заткнуть рот. Филомеле язык вырвали, но она сумела указать на насильника, выткав свою историю на гобелене (почему у Шекспира Лавинию лишают не только языка, но и рук). Умнейшие из античных риторов умели признать, что лучшие мужские методики убеждения до неприличия похожи на женские техники обольщения (какими они им виделись). И впрямь ли тогда, тревожились они, ораторское искусство — столь безусловно мужская игра.

Нерешенный конфликт полов, скрытый за фасадом античной политики и риторики, ярко высвечивается в одном довольно мрачном историческом эпизоде. Во время гражданской войны, вспыхнувшей после убийства Цезаря (44 г. до н.э.), казнили Марка Туллия Цицерона — величайшего оратора и полемиста за всю историю. Убийцы, посланные к нему, торжественно доставили в Рим голову и руки оратора и выставили их на всеобщее обозрение на ораторской трибуне Форума. Легенда гласит, что взглянуть на «трофеи» поспешила Фульвия, жена Марка Антония, который был объектом самых едких обличительных речей Цицерона. При виде головы она вынула из своей прически шпильки и принялась колоть ими язык казненного. Анекдотичный образ: классическое женское украшение, шпилька для волос, используется как оружие против главного инструмента, производящего мужскую речь, — это своего рода перевертыш Филомелы.

На что я здесь обращаю внимание, так это на античную традицию саморефлексии: она не опровергает открыто те представления, что я здесь описала, но стремится обнажить конфликты и парадоксы, поднять встающие за ними более общие вопросы о природе и назначении речи, как мужской, так и женской. Может быть, нам следует присмотреться к ней, и попробовать вытащить на свет темы, которые мы склонны отодвигать в дальний угол: как мы говорим на публике, зачем говорим и чьи голоса для этого годятся. Что нам нужно, так это, как уже бывало в прошлом, подумать о том, что мы понимаем под «голосом власти» и как пришли к таким представлениям. Это стоит понять прежде, чем мы придумаем, как нам, современным Пенелопам, возражать своим Телемахам — или уж придется одолжить мисс Триггс немного шпилек.

Женщины во власти

В 1915 г. Шарлотта Гилман опубликовала забавную, но не внушающую оптимизма повесть под названием «Еёния» (Herland). Как ясно из заглавия, это фантастическая история о нации женщин, которая — не зная мужчин вовсе — 2000 лет существовала в каком-то отдаленном, еще ни исследованном уголке Земли. Женщины там жили в чудесной утопии: чистой и упорядоченной, сплоченной, мирной (здесь даже кошки больше не охотились на птиц), великолепно организованной во всем — от эффективного сельского хозяйства и изысканной кухни до социальных служб и образования. А начало ей положило одно чудесное открытие. На заре истории этого сообщества матери-основательницы овладели практикой партеногенеза. Детали не проясняются, но каким-то образом женщины научились рожать без участия мужчин, и причем только девочек. Секса в Еёнии не ведали.

Все повествование посвящено разрушению Еёнии, которое началось с появления там трех мужчин-американцев: рассказчика, славного парня Вендайка Дженнингса, Джеффа Маргрейва, чья любвеобильность в обществе стольких дам едва не стоила ему здоровья, и поистине отвратительного Терри Николсона. В первые дни Терри не верил, что в Еёнии нет мужчин, тайно распоряжающихся всем: ведь разве можно представить, чтобы женщины могли и в самом деле чем-то управлять? Позже ему пришлось признать, что именно так здесь все и обстоит, и тогда он решил, что Еёнии надо бы добавить секса и мужского господства. Повесть кончается тем, что Терри без всяких церемоний изгоняют из Еёнии после того, как одна из его попыток установить господство — в спальне — кончается катастрофически.

В этой повести много иронии. Например, Гилман постоянно показывает, что женщины просто не понимают собственных достижений. Они без всякого внешнего влияния создали образцовое государство, которым можно только гордиться, но перед лицом трех незваных гостей, в спектре от бесхребетника до подонка, готовы положиться на мужское понимание, умения и знания, и мужской мир за пределами Еёнии даже внушает им некий благоговейный трепет. Они построили настоящую утопию, но думают, что у них все из рук вон плохо.

Однако «Еёния» затрагивает и более общие вопросы: как мы понимаем женскую власть и зачем рассказываем о ней те иногда забавные, а иногда жуткие истории — рассказываем, по крайней мере на Западе, не одну тысячу лет? Как мы привыкли смотреть на женщин, обладающих властью или стремящихся к ней? Какова культурная подоплека сексизма в политике и на производстве, какие формы он принимает (какого типа бывает, на кого или на что направлен, какие слова и образы использует и к каким последствиям приводит)? Как и почему расхожие определения «власти» (да, собственно, и «знания», «профессионализма» и «авторитета»), засевшие в наших головах, исключают участие женщин?

Да, к счастью, сейчас на тех постах, которые мы все согласимся признать «высокими», женщин больше, чем 10 и тем более 50 лет назад. Будь то политики, эксперты, полицейские чины, менеджеры, директора, судьи или кто-то еще, женщины там все еще в явном меньшинстве — но их стало больше. (Приведу только две цифры: в 1970-е в британском парламенте женщины составляли около 4%, сегодня их около 30%.) Но мой главный тезис таков: наши ментальные и культурные представления о влиятельной персоне связаны исключительно с мужским полом. Если мы закроем глаза и представим себе образ президента или — если двинуться в сторону экономики знаний — профессора, в большинстве случаев это будет не женщина. И это так, даже если ты сама женщина-профессор: культурные стереотипы столь сильны, что на уровне картинок, возникающих перед закрытыми глазами, мне все равно сложно представить профессором себя или кого-то такого же, как я. Я поискала в Google изображения по запросу «профессор карикатура Великобритания»: «карикатура» — чтобы поиск выбрал только воображаемых профессоров, а не реальных; «Великобритания» — чтобы исключить американское понимание профессора, слегка отличное от нашего. В первой сотне картинок только одна изображала женщину — профессора Холли из игры «Ферма покемонов».

Иными словами, у нас нет стандартного представления о том, как выглядит влиятельная женщина, кроме того, что она довольно мужеподобна. Строгий брючный костюм или по меньшей мере брюки, столь популярные у западных женщин-политиков от Ангелы Меркель до Хиллари Клинтон, наверное, удобны и практичны; они могут демонстрировать отказ от роли вешалки для модных вещей, удела столь многих «политических жен»; но кроме того, это простой прием — как и понижение голоса, — позволяющий усилить сходство с мужчиной, чтобы больше соответствовать высокому посту. Елизавета I (или тот, кто сочинил ее знаменитую речь) хорошо понимала суть дела, говоря, что у нее «сердце и желудок короля». Именно идея разделения женщины и власти сделала такими яркими пародии Мелиссы Маккарти из «Субботним вечером в прямом эфире» на одного из прежних пресс-секретарей Белого дома Шона Спайсера. Говорят, они злили президента Трампа сильнее многих других пародий, потому что, по словам «источника, приближенного к президенту», «он не любит, когда его люди выглядят слабыми». Если расшифровать эти слова, то они означают, что Трампу не нравится, кода его сотрудников-мужчин изображает женщина или когда их изображают женщинами. Женский пол означает слабость.

Отсюда следует, что женщина и сейчас не воспринимается как носитель власти. Мы можем искренне желать, чтобы женщины проникали во власть, а можем, когда им это удается, воспринимать их во власти как нечто чуждое, как непрошеных гостей — зачастую неосознанно. (Я все еще вспоминаю Кембридж, где в большинстве колледжей женские туалеты находились за два двора, а там еще по коридору и вниз по лестнице в подвал: интересно, был ли в этом умысел.) Но и в том и в другом случае метафоры, описывающие приход женщины во власть — стучаться в двери, брать штурмом, пробить стеклянный потолок, — или упоминание о присутствии «волосатой лапы» подчеркивают ее чужеродность. Женщины во власти представляются нам разрушительницами преград или, наоборот, захватчицами, берущими то, на что, в общем-то, не имеют права.

Эту ситуацию отлично отразил один заголовок в Times в начале 2017 г. Статью о том, что, возможно, женщины вскоре займут посты комиссара Лондонской полиции, председателя совета директоров Би-би-си и епископа Лондонского, озаглавили так: «Женщины готовят захват власти в церкви, в полиции и на Би-би-си» (сбылся лишь один из трех прогнозов: Лондонскую полицию возглавила Крессида Дик). Разумеется, задача сочинителя заголовков — привлечь внимание. Но даже если так, сам факт, что о возведении женщины в сан епископа можно написать как о «захвате власти», — и то, что тысячи и тысячи людей, скорее всего, и бровью не повели, читая это, — безусловно показывает, что нам следует внимательнее присмотреться к нашим культурным стереотипам о взаимоотношениях женщин и власти. Детские сады на предприятиях, удобные для матерей часы работы, наставнические программы и все остальные практические улучшения важны и полезны, но это лишь часть того, чем нам следовало бы заниматься. Если мы хотим обеспечить всем — а не отдельным — женщинам подобающее им место во властных структурах, придется задаться вопросами, что и как мы думаем об этом и почему так, а не иначе. Если существуют какие-то культурные шаблоны, работающие на отлучение женщин от власти, то каковы они и откуда взялись?

На этом этапе полезно обратиться к античному наследию. Мы сами не замечаем, насколько часто употребляем древнегреческие идиомы, относящиеся к женщинам во власти и вне власти, и насколько возмутительно это порой выглядит. На первый взгляд в греческих мифах и литературе представлена впечатляющая галерея влиятельных женщин. В реальности гречанки в античную эпоху формально не имели никаких политических прав и почти никакой социальной и экономической самостоятельности; в некоторых полисах, например в Афинах, «уважаемые» замужние женщины из высшего сословия редко покидали пределы дома. Но афинская драматургия, в частности, а в более широком смысле — воображение греков предлагают нашемувоображению целый ряд незабываемых женщин: Медея, Клитемнестра, Антигона и множество других.

Однако они ни в коем случае не служили ролевыми моделями. По большей части они изображены не применяющими власть, а злоупотребляющими ею. Они присваивают ее незаконно и тем самым порождают хаос, падение государства, гибель и опустошение. Это чудовища-гибриды, которые, с точки зрения древних греков, вовсе не были женщинами. И непоколебимая логика их историй приводит к выводу, что этих женщин нужно лишить власти и поставить на место. Собственно говоря, именно греческий миф о женщинах во власти служил оправданием и их отстранения от таковой в реальной жизни, и мужского правления. (Не могу не думать, что именно эту логику слегка пародировала Гилман, заставив женщин в Еёнии думать, будто они все устроили неправильно.)

Обратимся к одной из самых ранних известных нам античных пьес, «Агамемнону» Эсхила, впервые поставленной в 458 г. до н.э., и вы увидите, что антигероиня пьесы Клитемнестра олицетворяет собой именно эту идеологию. По сюжету она становится фактическим правителем своего полиса, пока ее муж сражается на Троянской войне; и в то же время она перестает быть женщиной. Говоря о ней, Эсхил раз за разом употребляет мужские термины и маскулинный язык. Например, в самых первых строках пьесы героиня описывается как ἀνδρόβουλος — это слово трудно перевести точно, оно означает что-то вроде «с мужскими замыслами» или «думающая, как мужчина». И конечно же, незаконно присвоенную власть Клитемнестра применяет в деструктивных целях, убивая в купальне вернувшегося с войны мужа. Патриархальный порядок восстанавливается лишь после того, как дети Клитемнестры, сговорившись, убивают ее.

Похожая логика прослеживается и в историях о мифической расе амазонок, поселенной греческими писателями где-то на северной границе известного мира.

Не кроткие, как обитательницы Еёнии, а грозные и воинственные, амазонки, словно дикая орда, постоянно грозили цивилизованному миру Греции и греческих мужчин. Сколько сил современные феминистки потратили впустую, пытаясь доказать, что амазонки действительно жили на Земле! Сколько соблазнительных возможностей в существовании культуры, где правили женщины и в интересах женщин! Что ж, мечтайте. Горькая правда в том, что амазонки — это всего лишь мужской миф. Его основное послание гласит, что хорошая амазонка — это мертвая амазонка, или — если вернуться к омерзительному Терри — повинующаяся мужчине в спальне. Подтекст этого мифа в том, что миссия мужчин — спасать цивилизацию от господства женщин.

Верно, есть немногочисленные примеры, где мы как будто видим скорее позитивные примеры женской власти. Например, одна из поныне популярных пьес, комедия Аристофана, известная по имени главной героини, — «Лисистрата». Написанную в конце V в. «Лисистрату» и сегодня охотно ставят, видя в ней идеальное сочетание интеллектуальной классики, пылкого феминизма и антивоенного пафоса, щедро сдобренных фривольностями (а еще ее переводила Жермен Грир). Это комедия о секс-забастовке, и ее действие разворачивается не в мире мифа, а в современных автору античных Афинах. Женщины, возглавляемые Лисистратой, пытаются заставить своих мужей прекратить затянувшуюся войну со Спартой, отказываясь до тех пор с ними спать. Бо́льшую часть пьесы мужчины страдают от мучительной и обременительной эрекции (что в наши дни обычно создает трудности, пусть и забавные, художникам и костюмерам). В конце пьесы, не в силах долее терпеть это, мужчины уступают требованию женщин и заключают мир. Казалось бы, власть женщин во всей красе. Зачастую в сценических версиях героиням помогает и покровительница города богиня Афина. Не предполагает ли принадлежность Афины к женскому полу более тонкую проработку воображаемой модели женской власти?

Увы, нет. Если копнуть поглубже и познакомиться с историческим контекстом «Лисистраты», пьеса выглядит совсем иначе. Дело не только в том, что, согласно афинским обычаям, и публика, и актеры в театре были поголовно мужчинами — женских персонажей, видимо, изображали травести. Известно, что в финале пьесы фантазию о власти женщин втаптывали в прах. В финальной сцене заключения мира выносили нагую женщину (или мужчину, каким-то образом обряженного в нагую женщину), которую в откровенно порнографической манере делили между афинянами и спартанцами, как если бы она была картой Греции. Не очень-то похоже на протофеминизм.

Что касается Афины, это правда, что в таблицах богов и богинь из современных учебников («Зевс, верховный бог. Гера, жена Зевса») мы находим ее на женской половине. Но в контексте античной культуры важна такая ее черта, как принадлежность к тем самым непонятным гибридам. В древнегреческом понимании она вовсе не женщина. Прежде всего, она облачена в воинские доспехи, а война была исключительно мужским занятием (конечно, с амазонками такая проблема тоже просматривается). Кроме того, Афина — девственница, тогда как предназначение женского пола — производство новых граждан. И даже ее самое не рожала мать: она появилась на свет прямо из головы своего отца Зевса. Женщина или нет, Афина, похоже, как бы олицетворяла идеальный мужской мир, в котором женщин можно не только держать в узде, но и вовсе от них отказаться.

Из этого следует простой, но важный вывод: на протяжении всей известной нам истории западной цивилизации мы всюду видим радикальное отлучение женщин от власти — реальное, а также культурное и символическое. В костюме Афины есть нечто, что не утратило своего символического значения и в наши дни. На большинстве изображений богини в самом центре ее доспехов, на нагруднике, присутствует женская голова с извивающимися змеями вместо волос. Это голова Медузы, одной их трех мифических сестер-горгон, и в Античности это был важный символ торжества мужчин над теми страшными опасностями, которые влечет за собой сама возможность допущения женщин к власти. Не случайно мы видим Медузу обезглавленной — ее голову гордо демонстрирует как украшение это решительно не-женское женское божество.

История о Медузе существует во множестве вариантов. Одна из широко известных версий изображает Медузу прекрасной женщиной, которую в храме Афины изнасиловал Посейдон, и Афина тут же превратила ее в наказание за святотатство (наказания заслуживает, заметьте, она) в чудовище с кошмарной способностью обращать в камень любого, кто посмотрит ей в лицо. Позже герою Персею выпала миссия уничтожить Медузу, и он обезглавил ее, глядя в свой полированный щит, как в зеркало, чтобы не смотреть ей в глаза. Отрубленную голову Персей сначала использовал как оружие, ведь даже мертвая она сохранила способность обращать в камень. А после подарил свой трофей Афине, которая закрепила его у себя на панцире (возможное толкование: избегай прямых взглядов на богиню).

Едва ли нужен Фрейд, чтобы увидеть в этих локонах-змеях скрытые притязания на фаллическое господство. В классическом мифе о Медузе превосходство мужчин подтверждается насильственным ниспровержением незаконной власти женщины. Именно в таком аспекте западная литература, искусство и культура снова и снова возвращаются к этому сюжету. Сочащаяся кровью голова Медузы — распространенный образ в произведениях искусства, зачастую сопровождающийся рассуждениями о способности художника изобразить объект, на который нельзя смотреть. Караваджо в 1598 г. подошел к этой теме необычно, написав, как считается, собственный портрет в виде отрубленной головы Медузы: крик ужаса, льющаяся кровь, еще шевелящиеся змеи. Спустя несколько десятилетий Бенвенуто Челлини изваял бронзового Персея, который и сегодня стоит на флорентийской площади Синьории: герой попирает ногами искалеченное тело Медузы, поднимая перед собой ее голову, из которой, как принято, струится кровь.

Примечательно, что это обезглавливание до сих пор служит символом сопротивления женской власти. Раз за разом в картину Караваджо вставляют лицо Ангелы Меркель. В одном из самых истеричных выпадов такого рода, в журнале Лондонской полиции, Терезу Мэй, в то время бывшую министром внутренних дел, назвали «мейденхедской Медузой». «Сравнение с Медузой, пожалуй, слишком сильное, — прокомментировала тогда газета Daily Express. — Мы все знаем, какая у миссис Мэй чудная прическа». Среди карикатур, распространявшихся на конференции лейбористов в 2017 г. , тоже была «Мэйдуза», со змеями и всем прочим. Но Мэй еще легко отделалась по сравнению с Дилмой Русеф, которой не повезло по-настоящему, когда пришлось в роли президента Бразилии открывать большую выставку Караваджо в Сан-Паулу. «Медуза», разумеется, присутствовала в экспозиции, и Русеф, стоящая прямо перед картиной, стала слишком соблазнительным объектом для фотошуток.

Однако грубее и гнуснее всего тему Медузы использовали против Хиллари Клинтон. Сторонники Трампа предсказуемо настряпали без числа картинок, где у нее вместо волос змеи. Но ужасней прочих оказался плакат на основе скульптуры Челлини, которая подходит гораздо лучше картины Караваджо, потому что изображает не только голову, но и героя-мужчину, противника Медузы, ее убийцу. Остается всего лишь заменить лицо Персея лицом Трампа, а отрубленной голове придать черты Хиллари (полагаю, из эстетических соображений искалеченное тело, на котором стоит Персей, показывать не стали). Верно, что если вы пошарите в самых темных закоулках интернета, то найдете там и весьма неприятные изображения Обамы, но это уж в самых темных закоулках. Правда и то, что в одном сатирическом шоу на американском телевидении показывали муляж отрубленной головы самого Трампа, но артист (женщина) поплатился за это, лишившись работы. А вот сцена с Персеем-Трампом и сочащейся кровью головой Медузы-Клинтон в его руке, напротив, успешно вошла в обиход американцев. Ее можно увидеть на футболках и майках, на кружках, чехлах для ноутбуков и сумках (нередко в сопровождении лого TRIUMPH или TRUMP). Иногда проходит секунда-другая, прежде чем ты понимаешь, что видишь нормализацию гендерного насилия, но, если вы до сих пор не вполне сознаете, насколько глубоко вросло в нашу культуру отстранение женщины от власти, или не уверены, что его древние обоснования и оправдания до сих пор имеют силу, — что ж, я показываю вам Трампа и Клинтон, Персея и Медузу и заканчиваю.

НО КОНЕЧНО, заканчивать на этом, не сказав, что нам со всем этим делать, будет неправильно. Что нужно, чтобы ввести женщин во властные структуры? Полагаю, сначала стоит обозначить различие между индивидуальными случаями и более общей картиной. Если мы обратимся к историям женщин, которые «преуспели», то увидим, что тактики и стратегии, обеспечившие им успех, не сводятся к подражанию мужским обычаям. У многих из этих женщин есть общая черта — способность использовать к собственной выгоде символы, которые обычно лишают женщину влияния. У Маргарет Тэтчер таким символом, похоже, был ридикюль, и получилось, что самый стереотипный женский атрибут превратился в символ отправления политической власти: как во фразе «надавать ридикюлей». Ни в коей мере не сравниваю уровень, но что-то подобное сделала и я как раз в самый разгар тэтчеризма, собираясь на собеседование к первым своим нанимателям из ученого мира. Специально к случаю я купила пару синих колготок. Обычно я в таком стиле не одеваюсь, но логика была железная: «Если вы вздумаете счесть меня типичным синим чулком, так я покажу вам, что прочла ваши мысли и сделала ход первой».

Что до Терезы Мэй, то о ней даже сейчас судить рано, и все более вероятным кажется, что когда-нибудь мы будем вспоминать ее как женщину, которую привели во власть — и держали там — ровно для того, чтобы она не справилась. (Я изо всех сил стараюсь сейчас не сравнивать ее с Клитемнестрой.) Но все же я подозреваю, что этот ее «пунктик» на туфлях, эти каблучки-рюмочки — лишь способ показать, что она не собирается вписываться в мужские шаблоны. А еще она довольно ловко, как и Тэтчер когда-то, находит бреши в броне мужской власти традиционалистов-консерваторов. То, что она не принадлежит к миру «своих парней», что она «не из наших ребят», помогло ей очертить для себя суверенную территорию. Она обратила это в независимость и силу. И она отчаянно нетерпима к менсплейнингу[4].

Такого рода подходы и приемы могут применять многие женщины. Но серьезные вопросы, к которым я пытаюсь подступиться, не снимаются советами, как обойти существующий статус-кво. Запастись терпением — тоже, на мой взгляд, не ответ, хотя постепенные изменения почти наверняка будут происходить. Собственно, учитывая, что в нашей стране женщины всего каких-то 100 лет имеют право голоса, нам стоило бы поздравить себя с революцией, которой мы все, и женщины и мужчины, помогли свершиться. И все-таки, если я права в отношении тех глубинных культурных структур, что легитимизируют отлучение женщин от власти, постепенный прогресс, скорее всего, растянется слишком надолго — по крайней мере для меня. Нам нужно больше думать о том, что такое власть, зачем она нужна и как она распределяется. Иначе говоря, если мы не представляем женщину вполне включенной во властные структуры, надо ли нам скорее пересмотреть определение власти, а не женщины?

До сих пор, рассуждая о власти, я двигалась обычным для подобных дискуссий путем, ограничиваясь национальной политикой, внутренней и внешней, и политиками. Для полноты картины добавим еще кого-нибудь из обычного набора: генеральных директоров, крупных журналистов, телевизионных продюсеров и пр. Такое понимание власти выходит слишком узким, напрямую связанным с общественным престижем (или в каких-то случаях с известностью). Оно относится к людям «высокопоставленным» в самом традиционном смысле и неотделимо от метафоры «стеклянного потолка», которая не только успешно вытесняет женщину из власти, но и женщин-первопроходцев преподносит не иначе как уже успешных суперледи, которым лишь последние устои мужских предрассудков не позволяют подняться на самую вершину. Не думаю, что такая модель привлекательна для большинства женщин: даже те из них, кто не собирается баллотироваться в президенты США и не метит в директора компаний, все равно справедливо хотят получить свою долю власти. И она определенно не привлекла нужного числа избирателей на выборах 2016 г. в США.

Даже если мы ограничимся верхними этажами государственной политики, вопрос о том, чем измерять успех женщин в этой области, непрост. Публикуется множество рейтингов, сравнивающих процент женщин в представительных органах власти. Возглавляет эти рейтинги Руанда с 60%, а Великобритания стоит почти на 50 ступеней ниже с показателем около 30%. Удивительно, но в Национальном совете Саудовской Аравии доля женщин выше, чем в конгрессе США. Трудно не испытывать горечи, видя некоторые из этих показателей, и не аплодировать другим, и многое справедливо сказано о роли женщин в Руанде после гражданской войны. Но я не могу не спрашивать себя, сколько таких стран, где широкое присутствие женщин в парламенте означает лишь то, что совсем не в парламенте там сосредоточена власть.

И еще я подозреваю, что мы не вполне честно отвечаем себе на вопрос, зачем нам женщины в парламенте. Есть немало исследований о важной роли, которую женщины-политики играют в составлении законов в пользу женщин (например, о дошкольном образовании, о равной оплате труда или о домашнем насилии). В недавнем докладе Общества Фосет отмечалась связь между паритетом женщин и мужчин в Национальной ассамблее Уэльса и тем, как часто в ней обсуждались «женские вопросы». Я, конечно, нисколько не против того, что заботе о детях и подобным вопросам уделяется должное внимание, но не уверена, что эти материи и впредь должны считаться «женскими темами»; и равно я не уверена, что это — главная причина, по которой женщины должны работать в парламентах. Настоящие причины проще и важнее: «задвигать» женщин — чудовищная несправедливость, сколь бы неосознанно она ни творилась, и потом — нельзя же позволить обществу не использовать компетенцию женщин, будь то в науке, экономике или социальном обеспечении. И если это означает, что в выборной власти станет меньше мужчин, а так и выйдет (от общественных перемен кто-то выигрывает, а кто-то неизбежно проигрывает), я с радостью посмотрю этим мужчинам в глаза.

Но мы все еще рассматриваем власть как нечто элитарное, наделяющее престижем, требующее личной харизмы, так называемых «лидерских качеств», и часто, хотя и не всегда, приносящее популярность. И все еще понимаем ее слишком узко: как предмет обладания, которым лишь немногие — по большей части мужчины — могут владеть и орудовать (именно такое послание символизирует образ Персея или Трампа, потрясающего мечом). При таких условиях женщины как пол — а не отдельные личности — по определению от власти отлучены. Нельзя так просто поместить женщину в структуру, которая изначально маркирована как мужская. Необходимо изменить саму структуру. И значит, власть нужно переосмыслять. Лишать ее общественного престижа. Думать совместно о власти ведомых, а не только лидеров. И главное — думать о власти как об определении или даже глаголе («править»), а не как об объекте обладания. Власть, на мой взгляд, — это возможность быть полезной, что-то менять в жизни, это право рассчитывать на серьезное отношение ко мне как к личности. Власти именно в этом смысле многим женщинам не хватает — и такой власти они хотят. Почему столь широкий резонанс получил термин «менсплейнинг» (несмотря на резкую неприязнь к нему со стороны многих мужчин)? Это слово бьет в самую точку, оно хорошо показывает, каково это, когда тебя не принимают всерьез: я сразу вспоминаю, как в «Твиттере» меня пытаются учить истории Древнего Рима.

Можем ли мы рассчитывать на перемены, размышляя о том, что такое власть, в чем ее функции и как в ней участвовать женщинам? Вероятно, в какой-то степени можем. Меня впечатлило, что одно из самых влиятельных общественных движений последних лет, Black Lives Matter, основали три женщины. Подозреваю, что имена их известны немногим, но вместе они оказались силой, способной менять существующий порядок вещей.

Но ситуация в целом довольно неутешительна. Мы нисколько не приблизились к тому, чтобы поколебать те основополагающие представления о власти, которые отсекают от нее женщин, и обратить их к своей пользе, как это сделала Тэтчер со своим ридикюлем. Хотя я упорно возражаю против того, чтобы «Лисистрату» играли так, будто она написана о власти женщин, — возможно, именно так ее сегодня и надо играть. Несмотря на явное стремление феминисток в последние пятьдесят с лишним лет реабилитировать Медузу («Посмеяться с Медузой», как об этом говорит заглавие недавнего сборника эссе) — не говоря уже о том, что она изображена на логотипе Versace, — это никак не повлияло на то, что ее по-прежнему используют в травле женщин-политиков.

Могущество этих тысячелетних нарративов весьма точно, хотя и в фантастическом контексте, показывает Гилман. У «Еёнии» есть продолжение: Вендайк решает сопроводить Терри домой в Нашленд и берет с собой жену из Еёнии, Элладору; эта часть называется «С ней в Нашленде» (With Her in Ourland). Сказать по совести, Нашленд оказывается не лучшим местом, не в последнюю очередь потому, что Элладора попадает туда в разгар Первой мировой войны. И довольно скоро, избавившись от Терри, пара решает вернуться в Еёнию. К этому моменту Вен и Элладора ждут ребенка, и — вы, наверное, уже догадались — последние слова этой повести таковы: «В должный срок на свет появился наш мальчик». Гилман, несомненно, прекрасно понимала, что продолжения не понадобится. Любой читатель, воспитанный в логике западной традиции, легко предскажет, кто будет править Еёнией через 50 лет. Этот мальчик.

Послесловие

Превратить лекции в печатное слово — в этом есть свои тонкости. Насколько надо отступить, еще раз подумать, отточить аргументацию? Насколько постараться передать дух и, может быть, острые углы устного выступления? Я решила внести только самые незначительные изменения. Лекцию, ставшую первой главой, я прочитала в 2014 г., когда Барак Обама еще был президентом США. В марте 2017-го, когда читалась вторая лекция, премьерство Терезы Мэй выглядело несколько иначе (и мое стихийное отступление о том, что ее привели во власть, «чтобы она не справилась» — которое было и в оригинальной версии, — могло оказаться более пророческим, чем я сама думала). Я устояла перед соблазном внести более радикальные изменения, поднять новые темы или широко развернуть какие-то из идей, которые здесь лишь слегка затронуты. В дальнейшем я хотела бы основательнее обдумать, что именно нужно предпринять, чтобы модифицировать представления о «власти», которые сегодня допускают присутствие в ней лишь незначительного числа женщин; еще я хочу попытаться разнести в пух и прах саму идею «лидерства» (как правило, мужского), которое ныне считается главным фактором успеха для разных общественных институтов — от школ и университетов до производства и государства. Но это задачи на будущее.

Если вам нужны более свежие примеры травли женщин, о которой я говорю, их просто море в интернете и долго искать не придется. Тролли не могут похвастаться ни богатой фантазией, ни утонченностью, и в «Твиттере» все их выпады похожи один на другой. Но время от времени возникают какие-то новые грани или, по крайней мере, возможность что-то сравнить и сделать выводы. Летом 2017 г. во время всеобщих выборов в Великобритании и сразу после них меня поразили два провальных радиоинтервью: с парламентарием-лейбористкой Дайан Эббот и с консерватором Борисом Джонсоном. Эббот оказалась совершенно не в состоянии подсчитать расходы на полицию, предлагаемые ее партией, — в какой-то момент она назвала цифру, из которой выходило, что каждый вновь нанимаемый полицейский будет получать около восьми фунтов в год. Джонсон выказал столь же постыдное невежество в отношении нескольких знаковых перемен в курсе правительства: было видно, что он не имеет понятия о позиции своей партии по расовой дискриминации в уголовном правоприменении и по доступности высшего образования. Причины этих «провалов» сейчас не важны (Эббот, например, явно была нездорова). Что меня поразило, так это разница в реакции людей, в интернете и повсюду.

На Эббот моментально открыли сезон охоты: ее презрительно обзывали «тупицей», «жирной идиоткой», «безмозглой дурищей» и еще того хлеще, с крепким расистским душком (Эббот — самый «долгоиграющий» чернокожий парламентарий Британии). Если изложить корректно, смысл высказываний сводился к тому, что она занимает не свое место. Джонсона тоже изрядно полоскали, но критика была совсем другого толка. Его поведение скорее трактовали как пример дерзкого разгильдяйства: ему-де нужно быть собраннее, поменьше хвастать, не разбрасываться и глубже вникать. Иначе говоря: в следующий раз постарайся получше. Травившие Эббот ставили своей целью, чтобы у нее «следующего раза» не было (и потерпели фиаско, как показали выборы, где она получила много больше голосов, чем прежде).

Как бы вы ни относились к Эббот и Джонсону, здесь мы наблюдаем любопытный случай двойных стандартов. Дело не только в том, что женщине труднее пробиться; с ней гораздо суровее обойдутся, случись ей где-то напортачить. Вспомните Хиллари Клинтон и ее переписку. Если бы я сейчас начинала эту книгу с чистого листа, я бы уделила больше места праву женщины быть неправой, по крайней мере иногда.

Не уверена, что смогу найти параллель в Античности. К счастью, не все, что мы делаем или думаем, восходит прямо или косвенно к грекам и римлянам, и мне нередко приходится убеждать людей, что история Античности не дает простых уроков. В самом деле, мы и без военных неудач Рима могли бы догадаться, что вторжение в Афганистан и Ирак — не лучшая идея. Падение Западной Римской империи мало что проясняет в хитросплетениях современной геополитики. Но при всем этом, пристально вглядываясь в Грецию и Рим, мы учимся внимательнее приглядываться к себе и лучше понимать, каким образом мы научились думать так, как думаем.

У нас и поныне есть много причин читать и изучать «Одиссею» Гомера, и было бы преступлением обращаться к ней лишь затем, чтобы отыскать источники современного западного сексизма; эта поэма, кроме многого другого, рассказывает о природе цивилизации и «варварства», о возвращении домой, о верности и общности. Но вместе с тем — как, надеюсь, показывает моя книга — отповедь Телемаха матери, посмевшей открыть рот на людях, слишком часто звучит и в XXI в.

Сентябрь 2017 г.

Ссылки и источники по теме

Все упомянутые здесь классические сочинения доступны в английском переводе как в печатном виде, так и онлайн. Их легко найти в «Лёбовской серии» (издание Гарвардского университета) и в цифровой библиотеке Perseus (/). Новые переводы античных авторов публикуются, например, в серии Penguin Classics.

Глава 1

Грубый ответ Телемаха Пенелопе описан у Гомера в «Одиссее» (1, 325–364). «Уморительная фантазия» Аристофана — это Ἐκκλησιάζουσαι («Женщины в народном собрании, или Законодательницы»). История Ио рассказана у Овидия в первой книге «Метаморфоз» (1, 587–641), а история Эхо — в третьей (3, 339–508). Валерий Максим — римский писатель, автор собрания исторических анекдотов, рассуждавший о женщинах и искусстве красноречия (в «Достопамятных деяниях и изречениях» 8, 3). Самая известная версия речи Лукреции дана у Ливия в «Истории Рима» (1, 58). Рассказ о злоключениях Филомелы содержится в «Метаморфозах» (6, 438–619). «Гуру», живший во II в., — это Плутарх, размышляющий о женском голосе в «Наставлении супругам» (31) («Моралии», 12). Римское изречение vir bonus dicendi peritus ищите у Квинтилиана в «Наставлениях оратору» (12, 1). Что означает разная высота голоса, Аристотель пишет в трактате «О возникновении животных» (5, 7) и в «Физиогномике» (2). Бедствия, постигшие страну, где мужчины заговорили женскими голосами, описаны у Диона Хризостома в «Речах» (33, 38). Тема публичных выступлений и молчания с точки зрения гендера в Античности также обсуждается в книге «Говорит молчание: Женские голоса в греческой литературе и обществе» (Making Silence Speak: Women’s Voices in Greek Literature and Society, ed. by A. P. M. H. Lardinois, Laura McClure, Princeton, NJ, 2001) и в книге Мод Глисон «Воспитание мужчин: Софисты и искусство подать себя в Древнем Риме» (Maud W. Gleason, Making Men: Sophists and Self-Presentation in Ancient Rome, Princeton, NJ. 1995).

Подлинность тилберийской речи Елизаветы I вызывает споры. Статья Сьюзан Фрай «Миф о Елизавете в Тилбери», опубликованная в журнале Sixteenth-Century Journal 23 (1992), дает достаточно оснований для скептицизма (и содержит канонический текст речи, который можно найти также на ). Жизнь Соджорнер Трут описывает Ирвин Пейнтер в книге «Соджорнер Трут: Жизнь, символ» (Irvin Painter, Sojourner Truth: a Life a Symbol, New York, 1997); разные версии ее речи доступны онлайн: -truth-the-different-versions-of-aint-i-a-woman/. Эссе Генри Джеймса о «речи американских женщин» включено в книгу «Генри Джеймс о культуре: Избранные эссе о политике и американской общественной жизни» (Henry James on Culture: Collected Essays on Politics and the American Social Scene, edited by Pierre A. Walker, Lincoln and London, 1999, 58–81). Другие цитаты см. в: Richard Grant White, Every-Day English, Boston, 1881, 93 и William Dean Howells, ‘Our Daily Speech’, Harper’s Bazaar 1906, 930–34. См. также: Caroline Field Levander, Voices of the Nation: Women and Public Speech in Nineteenth-Century American Literature and Culture, Cambridge, 1998. Точно оценить уровень агрессии в интернете исключительно трудно, к тому же остается вечная проблема соотношения случаев, ставших известными, и их общего числа, но хороший обзор с обширной библиографией можно найти в статье Рут Льюис и соавторов «Онлайн-травля феминисток как новая форма насилия против женщин и девочек» в «Британском вестнике криминологии» (Ruth Lewis and others, ‘Online abuse of feminists as an emerging form of violence against women and girls’, British Journal of Criminology), появившейся в сентябре 2016 г.: -lookup/doi/10.1093/bjc/azw073.

Глумление Фульвии над головой Цицерона описывает Дион Кассий в «Римской истории» (47, 8, 4).

Глава 2

Клитемнестра недвусмысленно провозглашается ἀνδρόβουλος у Эсхила в «Агамемноне» (11). Эдриен Мэйор в своей книге «Настоящие и легендарные женщины-воительницы в античном мире» (Adrienne Mayor, The Amazons: Lives and Legends of Warrior Women across the Ancient World, Princeton NJ, 2014) предлагает и тщательно обосновывает альтернативный взгляд на амазонок (но меня он не убеждает). «Лисистрата» в переводе Жермен Грир: G. Greer and P. Wilmott, Lysistrata: the Sex-Strike, London, 1972; хорошим пояснением к содержанию и контексту пьесы служит сборник «Взгляд на “Лисистрату”: Восемь эссе и новая версия дерзкой комедии Аристофана» (Looking at Lysistrata: Eight Essays and a New Version of Aristophanes’ Provocative Comedy, edited by David Stuttard, London, 2010). Каноническая версия легенды о Медузе изложена в «Метаморфозах» Овидия (4, 753–803). Среди попыток реабилитации Медузы следует отметить статью Элен Сиксу «Смех Медузы» (H. Cixous, ‘The Laugh of the Medusa’, Signs 1 (1976), 875–893) и сборник «Посмеемся с Медузой» под редакцией Вандо Зайко и Мириам Леонард (Laughing with Medusa, edited by Vando Zajko и Miriam Leonard, Oxford, 2006). Интересные эссе представлены в сборнике «Читатель Медузы» (The Medusa Reader, edited by Marjorie Garber and Nancy J. Vickers, New York and Abingdon, 2003). Данные Общества Фосет по ассамблее Уэльса см.: -society-written-evidence/ («По инициативе депутатов-женщин состоялось 62% обсуждений детских учреждений, 74% обсуждений домашнего насилия и 65% обсуждений равной оплаты»).

Благодарности

Первой на темы лекций, составивших основу этой книги, задумалась моя подруга Мэри-Кей Уилмерс, редактор «Лондонского книжного обозрения», и она же включила их в лекционную программу журнала в Британском музее в 2014 и 2017 гг. Я благодарю ее и других сотрудников «Обозрения», а также канал Би-би-си, пустивший мои выступления в теле- и радиоэфир (к слову, первая лекция была единственным из моих появлений на телеэкране, которое по-настоящему понравилось покойному Эдриану Гиллу). В подготовке этой книги участвовали многие. Как всегда, Питер Стотхард щедро делился знаниями (как в области античной истории, так и в области современной политики); Катерина Туррони помогла мне на этапе завершения текста, в то время как мы с ней вместе работали над совершенно другим проектом; моя семья — Робин, Зои и Рафаэл Кормак — терпеливо и безропотно неделями напролет слушала черновые версии лекций (и не кто иной, как Рафаэл, убедил меня заглянуть в «Еёнию»). Я не смогла бы обойтись без Дебби Уиттейкер; и все люди в издательстве Profile Books, включая Пенни Дэниэл, Эндрю Франклина и Валентину Занка, были, как всегда, великодушны, терпеливы и деятельны. Не могу не вспомнить, как в начале 1980-х мы с Хлое Чард писали статью о том, почему женщины так редко выступают на университетских конференциях: куда бы мы ее ни посылали, никто не хотел нас публиковать. Часть моих рассуждений здесь несомненно восходит к нашим разговорам с Хлое.

Но больше всего я обязана Хелен Моралес, моей коллеге по факультету классики в Кембридже, ныне профессору Калифорнийского университета в Санта-Барбаре. В долгих телефонных разговорах через океан мы обсуждали темы женской власти и женского голоса, в Античности и не только. Помимо многого другого она подсказала мне обратиться к образу Медузы. Эта книга посвящается ей.

Список иллюстраций

1.   Краснофигурная ваза I в. до н.э. с изображением Пенелопы и Телемаха на Итаке в отсутствие Одиссея; находится в Национальном музее в Кьюси. Фото: Dea Picture Library / De Agostini / Getty Images.

2.   «Отличное предложение, мисс Триггс» — карикатура Райаны Данкан, изображающая сексистскую атмосферу производственного совещания. Punch, 8 September 1988. Фото: ©Punch Limited.

3.   Юпитер передает Юноне Ио, превращенную в корову. Картина Давида Тенирса, 1638 г., находится в Музее истории искусств в Вене. Фото: Wikimedia.

4.   «Эхо и Нарцисс». Картина Джона Уильяма Уотерхауса, 1903 г., находится в галерее Уолкера, г. Ливерпуль. Фото: Superstock / Getty Images

5.   Изнасилование Лукреции Секстом Тарквинием и ее самоубийство: миниатюра из иллюстрированного album amicorum, ок. 1550 г. Фото: Sotheby’s.

6.   Терей, напавший на свояченицу Филомелу. Иллюстрация Пабло Пикассо (1930 г.) к «Метаморфозам» Овидия. Фото: © Succession Picasso / DACS, London 2017.

7.   Гортензия обращается к триумвирату. Ксилография из немецкого издания «О знаменитых женщинах» Джованни Боккаччо, ок. 1474 г. Фото: Penn Provenance Project / Wikimedia.

8.   Королева Елизавета I (1533–1605) верхом объезжает войска в Тилбери, ок. 1560 г. Фото: Hulton Archive / Getty Images.

9.   Соджорнер Трут, ок. 1879 г, Randall Studio. Фото: Alpha Historica / Alamy.

10. Джеки Оутли получает почетный диплом, 2016 г. Фото: Express & Star, Wolverhamption.

11. Эдвард Берн-Джонс, Филомела. Ксилография, китайская бумага. Пробный оттиск иллюстрации к «Клемскоттскому Чосеру», стр. 441, «Легенда о славных женщинах», 1896. Фото: The British Museum Online Collection / Wikimedia.

12. «Фульвия и голова Цицерона». Живописное полотно Павла Сведомского, написанное ок. 1880 г. Хранится в Переславль-Залесском историко-архитектурном и художественном музее-заповеднике. Фото: Wikimedia Commons.

13. Обложка повести Шарлотты Гилман «Еёния», впервые напечатанной в 1915 г. в журнале The Forerunner, изданной в виде книги американским издательством Pantheon Books в апреле 1979 г.

14. Федеральный канцлер Германии Ангела Меркель и бывший госсекретарь США Хиллари Клинтон в Ведомстве Федерального канцлера в Берлине 9 ноября 2009 г. Фото: Action Press / REX / Shutterstock.

15. Фредерик Лейтон. «Клитемнестра смотрит со стены Аргоса на маяк, который возвестит о возвращении Агамемнона», ок. 1874 (х/м.). Фото: Leighton House Museum, Kensington & Chelsea, London, UK Bridgeman Images.

16. Керамика; краснофигурная на белой основе античная ваза с изображением сражающихся греков и амазонок, ок. 420 г. до н.э. Фото: Rogers Fund, 1931, Метрополитен-музей, Нью-Йорк.

17. Чернофигурная амфора ок. VI в. до н.э. с изображением Ахилла, пронзающего Пентесилею. Фото: Британский музей.

18. Афиша спектакля «Лисистрата», оформленная Кейти Метц и воспроизводимая с ее любезного разрешения.

19. Сцена из спектакля «Лисистрата» театра «Лонг-Бич плейхаус», Калифорния, 2016 г. Фото Майкла Харди.

20. Римская миниатюрная копия статуи Афины из Парфенона, находится в Национальном археологическом музее в Афинах. Фото: Akgimages.

21. Амфора с росписью на сюжет рождения Афины, ок. 540 г. до н.э. Бостонский музей изящных искусств. Фото: Henry Lillie Pierce Fund / Bridgeman Images p.

22. «Персей с головой Медузы». Бронзовая скульптура Бенвенуто Челлини (1545–1554 гг.), установленная в Лоджии Ланци на площади Синьории во Флоренции. Фото: Akgimages.

23. (Вверху) «Медуза» Микеланджело Меризи да Караваджо (1597 г.), находится в Галерее Уффици во Флоренции. Фото: Wikimedia. (В середине) Ангела Меркель в образе Медузы. (Внизу) Хиллари Клинтон в образе Медузы. И то и другое — интернет-мемы.

24. Переделанный Персей Челлини с головой Медузы, изображающий соответственно Дональда Трампа и Хиллари Клинтон. Фото: интернет-мем.

25. «Раздача ридикюлей» Джеральда Скарфа изображает Маргарет Тэтчер, устраивающую разнос парламентарию Кеннету Бейкеру. © Gerald Scarfe, с разрешения.

26. Основательницы движения Black Lives Matter Алисия Гарза, Патрисси Каллорс и Опал Томети на вручении премий журнала Glamour «Женщина года» в 2016 г.; Лос-Анджелес, Калифорния. Фото Фредерика Брауна / Getty Images.

27. Обложка повести Шарлотты Гилман «С ней в Нашленде», продолжения повести «Еёния». Продолжение печаталось в журнале The Forerunner в 1916 г. Переиздано в США издательством Greenwood Books в 1997 г.

Хотя автор и издатель предприняли все усилия, чтобы связаться с обладателями авторских прав на иллюстрации, мы будем благодарны за информацию о тех иллюстрациях, принадлежность прав на которые нам выяснить не удалось, и с радостью внесем коррективы в последующие издания.

Примечание к обложке

Идея обложки книги возникла благодаря изображению этой напольной мозаики. Обратите внимание на голову Медузы в центре.

Музей Гетти, Малибу, штат Калифорния.

(Фото — VCG Wilson/Corbis, Getty Images)

Сноски

1

Пер. В. Вересаева.

2

Нетбол — традиционно женский вид спорта. — Прим. ред.

3

Безголовая свиноматка (англ.).

4

Менсплейнинг — снисходительная манера разговора, когда мужчина объясняет что-то женщине с помощью упрощенных формулировок, делая скидку на ее пол. Таким образом, он ставит под сомнение ее осведомленность и компетентность. — Прим. ред.

Оглавление