«Беседа Солженицына с Витторио Страда»

Беседа Солженицына с Витторио Страда Москва, 20 октября 2000

Беседа была снята на киноплёнку в доме писателя в Троице-Лыкове для демонстрации на симпозиуме христианской молодёжи в итальянском городе Пенно. Русский текст впервые напечатан в томе избранной публицистики А. Солженицына («На возврате дыхания». М.: Вагриус, 2004).

Первый вопрос, который я хотел бы перед вами поставить, такой. В истории XX столетия Россия занимала центральное место как эпицентр «десяти дней, которые потрясли мир», а также благодаря своему вкладу в самые разные области культуры. На исходе столетия положение это изменилось. Россия, пользуясь вашими словами, «в обвале», и в сфере культуры ей сейчас достаётся почти маргинальное место. Как вы считаете, Россия может возродиться? Как вы представляете себе пути и тип её возрождения? Да, действительно, в XX веке России выпала незаурядная роль. Как Вы правильно сказали: её участие в революции, сыгравшей огромную роль в истории XX века. Во-первых, тем розовым туманом, который она напустила для всех передовых умов Земли: казалось, что начинается эра рая на Земле — то, к чему человечество стремилось. Во-вторых, своим вкладом во Вторую Мировую войну. Россия потеряла 27 миллионов человек в той войне. Этот вклад решил исход Второй войны; и тот образ жизни, который сегодня на планете установился, он, собственно, обеспечен вот этой огромной российской жертвой.

Но культура, как ни парадоксально, продолжала ярко развиваться даже и в жестоких советских условиях, только о ней многие не знали или узнавали слишком поздно. Я считаю, что несколько российских нобелевских лауреатов но литературе пропущено в этом веке лишь благодаря тому, что знакомство с их творчеством возникало или после их смерти, или почти уже при смерти. Культура развивалась, потому что она творчески продолжала традиции, идущие из предыдущего столетия. Она развивалась несмотря на давление сверху и дала много очень ярких имён.

Да, теперь, в результате социального и нравственного крушения, которое мы потерпели на рубеже 90-х годов, пострадала вся жизнь в стране, и пострадала жестоко культура, сейчас у нас в культуре, действительно, большой упадок. Это замечание я не распространю на все виды культуры. Например, считаю, что в музыке, в музыкальном исполнительстве мы никак не упали и сейчас. Но во многих других видах творчества культура — да, ушла в глубины России, она отступила в области, в регионы, она теплится там, ещё не подверженная общему краху, и, может быть, в ней накопляются те плацдармы, которые дадут возможности культуре восстать. Я в это очень верю.

Сейчас вопрос, который увязан с предыдущим, вопрос из вашей жизни. В деле разоблачения и осуждения коммунизма вы сыграли одну из самых выдающихся ролей мирового масштаба. Претерпела ли теперь какое-то изменение ваша оценка коммунизма и марксизма?

Нет, моя оценка коммунистического режима нисколько не смягчилась. Увы, он сыграл роль и при своём конце, — в том губительном движении, которое началось вослед ему.

А сейчас о вашей биографии. В молодости вы сами, как и многие другие, искренне разделяли идеалы революции. Как и когда вы избавились от этих иллюзий, выработав новый взгляд на российскую действительность своего времени?

Лично в моём случае: я ещё с детства имел воспитание православное; и, кроме того, ясно ориентированное относительно этого режима. И так я держался лет до шестнадцати. А вот лет с семна дцати-восемнадцати увлёкся диалектическим материализмом, всеми марксистскими этими идеями, поверил в них. Однако с некоторыми исключениями. Во-первых, я никогда не разделял восхищения Сталиным, всегда относился к нему резко отрицательно. Во-вторых, изучая, скажем, «Диалектику природы» Энгельса, я не очаровывался его замечаниями о естественных науках или о математике, с иронической улыбкой их воспринимал. Вот эта «недоработка» в советском идеале, она и сказалась: собственно, рано или поздно я должен был сесть. А когда я попал в тюрьму, в 26 лет, то уже за один год я действительно полностью очистился ото всего марксистского, потому что я в тюрьмах пытался спорить и всё время был бит, всё время мне не хватало аргументов. Так меня тюрьма перевоспитала, и уже с 27 лет я имел отчётливое представление — то, с которым прошёл жизнь, с которым написал все свои произведения.

А ваши товарищи…

Мои сокамерники. Я узнал от них такое обилие фактов и аргументов, которые в своей молодой жизни пропустил.

А сейчас о христианстве. В России христианство, православие, играло существенную роль, пронизывая собой её гражданскую жизнь и культурное развитие. В советский период восторжествовал государственный атеизм. Какова в этом отношении ситуация в наши дни, происходит ли подлинное религиозное возрождение? какова роль Русской православной церкви сегодня, особенно в свете последнего Поместного Собора? и какое у вас отношение к канонизации царской семьи? Существует ли, на ваш взгляд, возможность более активного и полного диалога между православной и католической Церквами? и как вы оцениваете личность и деятельность нынешнего Папы Иоанна Павла II?

Тут несколько вопросов, разрешите я по очереди буду отвечать.

Не секрет, что вообще в мире христианская религия испытала за последние столетие-два сильный ущерб, ослабление. Это мировой процесс, но в Советском Союзе он сопровождался кровавыми событиями. До революции наша православная Церковь тоже развивалась в какой-то мере ущербно, оттого что была подчинена государству, ещё с Петра. Это ограничивало её духовные возможности. Наш образованный слой уже в течение XIX века весь откинулся, отслонился от религии. Но и в нашем простонародьи, которое оставалось свято верующим ещё и весь xix век, — уже на рубеже XIX-XX веков в нём начало проявляться такое, что ли, атеистическое хулиганство, в деревнях даже глухих, которое подготавливало кадры для близкой уже революции. Так что к моменту революции 17-го года наша религия уже пришла подорванной. А большевики ударили по православию, по священству, ударили так, что если не 90% священников уничтожили, ну так 85. Храмов закрыли 90% или 95. Началась полоса жестокого насильственного атеизма. Насильственного — для среднего возраста, но впитываемого молодёжью, а годы-то шли, десятилетия, и молодёжь стала средним возрастом, и атеизм стал уже во многом овладевать страной.

Религия православная отступала, по возрасту своих верующих, и опять-таки отступала от центра в глубины страны, в тихие углы. Такова ситуация, собственно, и сейчас. Сейчас у нас… я бы не осмелился повторить так, как раньше говорили о России, — христианский народ. Нет, уже не могу сказать. Христианство, православие ушло в отдельные сохранившиеся общины, в отдельные семьи, в отдельные очаги веры, в отдельные монастыри, но оно не составляет единой христианской действенности, оно не может решительно повлиять на ход мыслей и событий в стране. А Русская православная церковь — испытав жестокое крушение, как я сказал, чуть ли не 90% священников было в своё время уничтожено, — она, конечно, с огромным трудом поднималась и ещё поднимается из этого разгрома. Её естественным движением было восстанавливать здания, храмы, монастыри — это было естественно, но боюсь, что она не успела уследить за ходом процесса, отстала от процесса, и сейчас отстаёт, потому что процесс духовный, да и бытийный, — он не замирает, он движется, и одним восстановлением материальной стороны Церкви нельзя ограничиться.

О канонизации…

Видите, мучеников у нас, страдальцев за веру, — десятки тысяч. Гибель их, начиная с митрополита Владимира, началась ещё в конце 17-го года, задолго до расправы с царской семьёй. И никто о митрополите Владимире не поднимал разговора, и о множестве уничтоженных других священников и монахов. Потом — и расстрел митрополита Вениамина… А канонизация царской семьи у меня лично как человека, много занимавшегося историей России, встречает противодействие вот в каком отношении. Ведь канонизация царской семьи — происходит не в равномерном ряду десятков тысяч погубленных, она выделяет царскую семью на первостепенное место. Я, проработав над историей революции 50 лет, с огорчением убедился, что Государь Николай II хотя и был несомненно редкий пример христианина на троне, но он же был первый и основной виновник всего, как рухнуло в России, главный виновник. Он многое сделал для падения России до 1905 года, из этой пропасти спас его Столыпин. Но он ещё следующие 11 лет, до 17-го года, снова всё упустил, и в самом 17-м году совершил непростительные личные и государственные ошибки, приведшие потом к массовым людским гибелям. Поэтому меня коробит, что выделяется его роль едва ли не как первомученика, первострадальца и главы сонма святых. Поспешный жест. Да, святых мы заслужили многих, и далеко ещё не всех открыли. А в отношении царской семьи — конечно, это невинные страдальцы, но у меня вызывает противодействие, что вознесли их из ряда.

Переходя к диалогу между православной и католической Церковью, скажу: величайшая беда христианства — раскол Церкви на Западную и Восточную. Если мерить тысячелетиями, то христианство было едино лишь одно тысячелетие, а вот второе — уже раскол, что и сказалось на всём ходе Истории. Это большая беда. Поэтому диалог между католичеством и православием жизненно нужен, духовно нужен, это конечно. Но в диалоге этом не должно быть как бы надменного перевеса какой-нибудь стороны над другой и желания проводить миссионерство на территории другой. Вот это нельзя. Когда я виделся с Папой Иоанном Павлом II, я как раз напомнил ему такую историю, я вам вкратце её повторю. В 1922 году, в момент наибольшего жестокого разгрома православия в СССР, когда сажали митрополитов, когда травили церковь, кто-то в католической церкви понял так, что это кара Божья православию за отступничество, и в 22-м году, в эти самые месяцы разгула, травли православной церкви, кардинал Гаспари встретился в Генуе с наркомом иностранных дел Чичериным и повёл переговоры о том, чтобы предоставить католической церкви льготы в СССР. То есть он имел наивность думать, что большевизм — только против православия, а католичество будут сохранять. И на этом не кончилось. В 26-28-м годах прелат Мишель Дербиньи дважды ездил в Москву — готовить конкордат между католической церковью и большевизмом, — продолжение тех же иллюзий. Когда я напомнил об этом Папе, он грустно кивнул и сказал: это были заблуждения отдельных иерархов. — Что касается Папы, я неоднократно высказывал своё восхищение этой личностью, его образом, я рад, что мне пришлось с ним познакомиться, беседовать. Восхищаюсь им и считаю, что вся его эра для католической церкви и вообще для всего мира — огромное счастье. Желаю ему здоровья и долголетия.

А сейчас перейдём к литературе. В России литература всегда занимала центральное место в жизни страны, причём её функция не ограничивалась сугубо литературными рамками. В нашу эпоху ваше творчество — самый яркий пример преемственности этой традиции. Однако за семь десятилетий эта традиция представляется отчасти нарушенной, поскольку новую русскую литературу уже меньше интересуют масштабные темы социального и эпического характера. Как вы смотрите на это изменение и как вы вообще оцениваете сегодняшнюю литературную ситуацию в России?

Это тоже не маленький вопрос. Да, русская литература выросла под сильным влиянием православия. Даже у авторов, которые не были верующими, — всё равно это сильное поле православное охватывало литературу столетиями. Поэтому в русской литературе всегда нравственная нота, нота сочувствия ко всем страдающим была очень сильна. Она пронизывала все произведения, выражаясь и в большом, остром интересе к социальным проблемам, — а в условиях, когда у нас в России не слишком шибко было с гласностью и публичностью, литература заменяла многие другие виды человеческого общения, это так. Когда пришла советская эра, то, надо сказать, коммунистическая власть умело проэксплуатировала это направление. В русской литературе по инерции так был силён интерес к социальной жизни и нравственной, что коммунистическая власть захватила его в капкан и направила по своему пути, то есть как будто бы оставила литературу на продолжении той же традиции, а на самом деле прямо наоборот: заставила её служить казённым государственным заказам — и всё это подавалось как интерес к социальным событиям, сочувствие к людям и к великим идеям. Так мы испытали сильное мучительное извращение, которое, конечно, лучшие мастера всегда понимали, но они ведь оставались почти подпольными, как Булгаков, как Ахматова, как другие. Они понимали и не приняли этой уловки, но публичная литература превратилась в такую вот пустую казённую говорильню — видимая литература, наружная.

И вот теперь, когда произошло новое крушение социального строя, и произошла всеобщая коммерциализация… (А насколько наш капитализм самый дикий по сравнению с западным, на Западе и вообразить такого нельзя, — настолько и коммерциализация приняла самые дикие формы.) Так вот, кроме накопившегося у людей за десятилетия противодействия казёнщине, когда литературу заставляли служить государственной идее, — теперь выработалось сильное течение принципиального отказа от всякой традиции в русской литературе. Я бы сказал, это течение даже имеет характер интеллектуального сладострастия, то есть с какой-то сладострастной ненавистью отвергается всякая социальная роль литературы, всякое включение её в какие-либо проблемы общественной жизни. Отказ ото всей традиции литературы, разрушение всех иерархий, какие в литературе были, отрицание всяких авторитетов — это наложилось как реакция на коммунистическое издевательство в течение 70 лет. Так что мы потерпели двойное крушение: одно — дикий хаос коммерции и второе — это негативное, гневное отношение к традиции. — И что же с традицией? Она, конечно, бьётся за себя, она бьётся, но на книжном рынке её позиции слабы, она не может в этом коммерческом соревновании устоять.

А произошло у нас страшное явление: вместе с административным распадом России, который уже факт, произошёл и культурный распад России. Культура перестала быть цельноединой в государстве. Сейчас почти нет возможности найти такой орган печати или такое издание, где бы напечатать — и прочла бы вся Россия. Нет, то, что в центре кипит, — от центра далеко не распространяется, а то, что в областях, — в одной области есть, в другой нет. Если в какой области меня читают, потому что издали, в соседней области стонут: где достать ваши книги? негде достать. Люди покинуты центральным образованным классом, покинуты государственной заботой, покинуты самим единством государства, они на местах пытаются отстоять какие-то традиции нашей страны. Конечно, там растут таланты, конечно, они вырастут. Я никогда не поверю, что наша литература может кончиться, оборваться. Она вынырнет, но при таком разорванном культурном пространстве — нелегко. И конечно, у нас выходят хорошие книги, но они не имеют тиража, их нигде нет. У нас воют библиотеки без новых поступлений. Книги купить дорого, у нас две трети населения в нищете, а библиотеки, вот, не имеют поступлений, поэтому — что читать?.. Положение культуры бедственное, его будет трудно преодолеть.

Оставляя в стороне текущую политику, несомненно, можно констатировать, что российское общество в целом изменилось и продолжает меняться. В своих публицистических выступлениях вы всегда заостряли внимание на социальном развитии, обустройстве России. Ожидали ли вы до 90-х годов, что эволюция примет подобный характер? Как Вы оцениваете сегодняшнюю ситуацию и перспективы её изменения?

Работая десятилетиями над историей революции 17-го года, я всё больше и больше боялся, чтобы выход из коммунизма не приобрёл абсолютно неуправляемого хаотического состояния. И я отрывки из своего «Красного Колеса» передавал по радио из Америки, пытаясь предупредить о том, что может случиться. Но это, конечно, могло иметь лишь ограниченное влияние, кто-то слышал, кто-то нет. Хаоса я ждал и боялся, больше всего. Но, как это, знаете, бывает: прошлое мы анализируем шутя; настоящее — некоторым удается анализировать, некоторым не удаётся; а вот в будущем почти все ошибаются. Я понимал, что грозит хаос, однако, видя перед собой историю 17-го года, не предвидел, чего вовсе не было в 17-м году: воровства верхушки. Бессильные, даже анекдотические деятели Временного правительства, ничтожные деятели Совета рабочих депутатов — никто из них не был вором. И тут я не предвидел, что нынешняя номенклатура, что эти неистовые комсомольские вожди, секретари горкомов комсомола, они только и ждут, в какое имущество вцепиться. И когда начался хаос — у них не оказалось других идей, как — хватать, воровство! Это страшно, потому что Россия за ельцинскую эпоху разворована, разворована в невероятных масштабах. Наше национальное достояние: нефть, газ, металлы, электричество — ушло в частные руки, и почти бесплатно. И теперь это аргументируется: мы потому так делали, чтобы не было возврата к большевизму. И сейчас… Страна наша, кажется, не воюет, и нет стихийных бедствий, а вдруг, время от времени, происходят «веерные отключения» электричества от крупных городов, от огромных районов, — вдруг отключается электричество на 18 часов. Как будто бы летает над нами туча бомбардировщиков и бомбят: то в одном месте, то в другом, то в третьем. Вот так в нашем государстве устроили так называемый «рынок». Но какой бы ни рынок, а государство за это отвечает: такого быть не может! Будь у нас социализм, капитализм, феодализм — но такого быть не может!

А сейчас перейдём к Италии. Частный вопрос: отсылает ли название Вашего романа «В круге первом», его смысловое содержание, к дантовскому аду? По-вашему, это верная ассоциация — современный Данте проходит по тоталитарному аду с мечтой выбраться из него, а оказывается всего лишь перед бесконечным чистилищем, современной Россией и современным миром?

Конечно, это напрашивается, органическое сходство и подобие спуска в круги ада у Данте и спуска в круги бытия в Архипелаге. Однако здесь есть и одна принципиальная духовная разница. В схеме Данте чем больше грешен человек, тем ниже он оказывается, в низшем круге, а наверху — наименее грешные. ГУЛАГ устроен иначе, и в ходе моего романа видно: те, кто пытаются бороться со злом, не служить злу, отгородиться от него, — те опускаются вниз. А те, кто согласны со злом сотрудничать и примириться, — те остаются наверху. То есть картина прямо обратная.

И ещё вернёмся к ГУЛАГу. Оставшиеся коммунисты возмущаются, когда два тоталитаризма современности — коммунистический и нацистский, с их гулаговской и концлагерной системой — ставятся на одну доску. А как вы считаете, справедливо такое сближение?

Да, между двумя системами конечно есть много общего, и система Гитлера во многом копировала достижения Ленина—Сталина, только у нас был принцип преследования классовый, а у них — расовый. И они нуждались тоже в органах насилия, хотя и по расовому принципу. По-моему, зря так волнуются сторонники обоих режимов — очиститься тут невозможно.

Вы непосредственно знаете Запад, проведя долгие годы изгнания в Европе и Америке, и неоднократно критически отзывались о нём. А как вы смотрите на Запад сейчас, сегодня? Каковы, на ваш взгляд, позитивные и негативные аспекты западного мира? И как вам представляются отношения сегодняшней России с современной западной реальностью?

Вы говорите, я критиковал Запад. Критиковал, конечно, но нужно уточнить. Практической организацией жизни на Западе — я восхищался. Многое я хотел бы оттуда перенять, начиная с действенного местного самоуправления. Мы вот сегодня погибаем потому, что у нас не допущено местное самоуправление, задавлено, нет его. (Местное самоуправление, которое было в России до революции и которое Ленин объявил пятым колесом, он сказал: «Земство — это пятое колесо». Так вот нам бы его вернуть, самоуправление, чтобы народ мог проснуться и сам что-то делать, а не верхние чиновники, которые нам спускают распоряжения.) У меня была — боль за Запад. Боль за то, что в ходе благополучного течения жизни, в благоденствии, западные люди стали терять духовную силу, духовную высоту перед испытаниями. Вот боль за духовную слабость Запада заставляла меня быть критиком Запада, именно она.

Тут есть смысл поговорить и шире, касаясь уже рубежа века и Тысячелетия. Сейчас, во второй половине XX века, начался грандиозный процесс, который ещё, может быть, мы до конца не оценили, — процесс перерождения гуманизма. Гуманизм, когда он возникал, увлёкся таким замечательным замыслом: заимствовать у христианства его лучшие идеи, доброту, сочувствие к угнетённым, но попробовать, чтоб это без Бога шло. И на какое-то время гуманизму это удалось. Два столетия гуманизм шествовал как светлое явление, которое проводит светлые идеи, но без Бога. А в середине XX века гуманизм принял ещё контуры глобализма, обещательного глобализма: мы потому никак не пробьёмся к светлому будущему, что у нас нет центрального правительства земного, нет рационального распределения всех ресурсов.

Но вдруг — к концу XX века подошло с неожиданной стороны. Оглянулись — планета наша маленькая, кончается для нас. Гуманизм-глобализм, который призывал помочь всем обездоленным во всём мире, освободить все колонии, поднять Третий мир до уровня Первого, вдруг разглядел, сработала железная логика: это не удастся, потому что нет на это средств и невозможно такое осуществить на нашей тесной Земле. И тут глобализм показал своё новое лицо. Вспомним, несколько лет назад в Рио-де-Жанейро народы хором умоляли Соединённые Штаты, главным образом Соединённые Штаты, ну и другие передовые страны: остановите ваше производство в таких безумных масштабах! Соединённые Штаты имеют 5% мирового населения, потребляют 40% недр и материалов, — и 50% всего отравления за ними. Умоляли их: остановите! Нет, не могут, ни Соединённые Штаты, ни другие передовые страны остановить не могут, потому что этот нарастающий рост всеобщего потребительства требует больше и больше. И вот — нынешнее положение в мировой экономике. Выяснилось, что экономика Третьего мира не поднимается, а опускается. Разрыв между Первым и Третьим миром увеличивается и будет увеличиваться. Для того чтобы оставить простор для отравных действий передовой индустрии, надо заглушить индустрию в Третьем мире, и её уже заглушили. Третий мир стал только подавать недра и услуги. И в том числе мы, Россия, попадаем в этот Третий мир, и уже прямо туда идём. Нынешний глобализм уже выдвигает такой термин: не прогресс, а социал-дарвинистский отбор: происходит отбор успешливых, лучших, и этот отбор идёт уже десятилетия на наших глазах. Появилось такое понятие в современной публицистике — «золотой миллиард». Это Северная Америка и Европа, это сегодня приблизительно пятая, а потом будет шестая часть населения Земли. Для неё открыты пути пока, пока, и надо оставить их открытыми — за счёт кого же? За счёт остальных. Таким образом гуманизм переродился в глобализм худшего вида, и сегодня не все это ещё признали. А потому что без Бога строили, вот два века протянули… И это — трагедия гуманизма, это главное содержание перехода в XXI век и в Третье тысячелетие. Как мы из этого выйдем — никто наверно не знает. Положение России в этом смысле ужасное, потому что мы потратили столько лучших сил и 27 миллионов в Мировой войне, и на все эти стройки социалистические, и на создание военно-промышленного комплекса — и остались безо всего, мы в развале, и нас заталкивают в Третий мир. И мы вымираем, самое страшное — вымираем.

Так вот нам бы с Запада брать хорошее, а мы в потерянности нашего хаоса перехватывали и многое плохое. Когда у нас произошло крушение коммунизма, мы, десятилетиями молившиеся на Запад, ожидавшие, что там всё хорошо, не так, как у нас, мы, наше население, были наполнены эйфорией. Обнимитесь, все народы! Наконец мы с вами сливаемся! Мы все — открыты! Освободить Восточную Европу — пожалуйста. (Не посмел Горбачёв даже сказать: а вы не будете Восточную Европу брать в НАТО? — не посмел попросить бумаги, это было бы неприлично просто, просто неприлично.) Разоружиться — разоружаемся, сколько могли, сколько успели. Мы были полны веры и доверия.

И вдруг началось странное явление. Власти Соединённых Штатов, почувствовав победу в Холодной войне, не смогли этим ограничиться. Сколько знает земная история попыток создания мировых держав? Сегодня в этот соблазн впали Соединённые Штаты. Не в том смысле, что они пошлют войска и захватят всю Землю, нет, сегодня в этом нет нужды. Подчинить Землю можно экономически и культурно, и всё. Соединённые Штаты и впали в этот соблазн.

Вот НАТО — Северо-Атлантический союз, я подчёркиваю, Северо-Атлантический. И где оно уже? В Средней Азии, в Закавказье и броненосцем врезалось в Украину, которая мечтает войти в НАТО. Как должна Россия понять? Конечно, создать окружение, самое обыкновенное стратегическое окружение, такое, что если нужно будет в какой-то момент, то за 2-3 часа можно наши главные центры достичь с этих мест легко. У России, естественно, испуг перед этим, испуг и противодействие. А Восточная Европа? Очень интересна реакция Восточной Европы. Восточную Европу я отлично понимаю, и Прибалтику понимаю. Они так напуганы агрессией с Востока, что молятся на это НАТО. У них не хватает предвидения увидеть: агрессия с Востока им не грозит весь XXI век, а наверно, и дольше. А вот что им грозит— что они попадают наёмными ландскнехтами в НАТО. НАТО для выполнения своих теперь мировых задач потребуется — и уже потребовалось, мы видели, — потребуется посылать туда и сюда авиацию или пехоту. Так отчего не посылать восточноевропейцев? Можно посылать. И поляки будут не Польшу защищать, а где-то в Африке или в Азии служить. Да посмотрите, как это было проявлено с Югославией. Ведь когда НАТО бомбило Югославию, восточноевропейская общественность аплодировала, Прибалтика аплодировала! Мы проливали слёзы над восточноевропейцами — несчастные, бедные, как бы вас освободить, — а они аплодируют: бейте сербов! бейте сильней, бейте! Что случилось с людьми? Какой поворот в мозгах? Момент, когда НАТО отвергло Организацию Объединённых Наций, какая бы она ни была слабая, и стало действовать само, — был исторический момент, выходящий за пределы всей проблемы Югославии. Помните, как Гитлер вышел из Лиги Наций. Лига Наций ему мешала? И дальше мы знаем, что было. Так и тут: один раз ООН мешает, второй раз ООН мешает. Вот сейчас было предложение, чтобы ООН разбирала ближневосточный вопрос. Отодвинули Совет безопасности, не надо, уже мешает ООН. Это страшно, грядёт совершенно новый общемировой строй.

Последний вопрос. Мы стоим на пороге нового столетия и Тысячелетия. Ваша необыкновенная жизнь полностью пришлась на уходящий век. Что бы вы хотели сказать молодому поколению, молодым, которые нередко, причём не только в России, сбиты с толку, которым приходится и придётся жить в мире, совсем не похожем на мир старого поколения, в мире, полном напряжённости, новых противоречий, опасностей, прежде, пожалуй, и не снившихся?

Молодому поколению? Во-первых, не поддаваться соблазну потребительства. Потребительство, которое само как будто даётся в руки: больше иметь, захватывать, покупать, приобретать, менять модели, — надо иметь внутреннюю остановку, внутренние границы: остановись, это уже не нужно, остановись, это лишнее! Соблазн потребительства не доведёт до добра никакого отдельного человека и тем более вообще человечество. И в этой связи и по той картине, как мы тут обсудили, я бы предложил молодому поколению не строить иллюзий, что мы вступаем в счастливый век. Эта ошибка была совершена человечеством при переходе из Девятнадцатого века в Двадцатый. С каким воодушевлением встречали Двадцатый! После Девятнадцатого — Двадцатый мнился одним сплошным солнечным сиянием, а мы видим, что получилось. Такого ослепления сейчас нет, но ещё многие, может быть, надеются на какие-то быстрые удачные перемены. Нет, положение очень тяжёлое. Планета в тяжёлом состоянии, планета во многом отравлена, нарастает избыток углекислого газа и радиоактивных отходов, экология отчаянно плоха.

Жизнь будет трудна, но никогда обстоятельства не выше человеческой воли. Человеческая воля и сознание выше обстоятельств — это я говорю, пройдя фронт, лагеря и смертельную болезнь. Человеческая воля выше обстоятельств, она может их перебороть, но если она сконцентрирована и если она не лженаправлена. Вот что я хотел бы сказать.