«Белорусская промашка Лаврентия Берии»

ЯКОВ АЛЕКСЕЙЧИК

БЕЛОРУССКАЯ ПРОМАШКА ЛАВРЕНТИЯ БЕРИИ

В советское время белорусские газеты и журналы о том событии не писа­ли, хотя о нём в своем кругу нередко судачили ветераны партийной и испол­комовской работы. Это была тема для разговоров под соответствующее на­строение, однако отнюдь не для прессы, поскольку затрагивалась ситуация, связанная с невыполнением решения вышестоящего комитета, что никак не сочеталось с чуть ли не ежедневно звучащими требованиями строго блюсти партийную дисциплину. Тем более, речь в данном случае шла о выполнении постановления самого главного партийного штаба — ЦК КПСС. Но всплывала тема всё-таки довольно часто, ведь она касалась не кого-либо, а первого ли­ца в партийном руководстве белорусской республики. Кроме того, интерес к ней невольно подогревало то, что к ней имел прямое отношение сам Лав­рентий Берия, при упоминании о котором долгие годы ни у кого из аппарат­чиков, да и не только аппаратчиков, отнюдь не улучшалось настроение.

В июне 1953 года — всего через три месяца и одну неделю после смерти И. В. Сталина — в Москве было принято решение заменить почти три года ра­ботавшего первым секретарём ЦК Компартии Белоруссии русского по нацио­нальности Н. С. Патоличева на белоруса М. В. Зимянина, недавнего второго секретаря ЦК КПБ, к тому времени переведённого в Министерство иностран­ных дел СССР. Николаю Семёновичу были предъявлены две серьёзные пре­тензии. Одна из них заключалась в том, что Центральным комитетом и бюро ЦК КПБ и, конечно же, им самим были допущены серьёзные ошибки в про­водимой в республике кадровой политике. Особенно если посмотреть на эту политику с национальной точки зрения. Вторая указывала на значительные промахи в руководстве сельским хозяйством. Но белорусский ЦК тогда не по­торопился взять под козырёк...

Со временем та история стала обрастать легендами, к чему приложили ру­ку даже её участники и свидетели. В книге Н. С. Патоличева “Совестью своей не поступись”, вышедшей в московском издательстве “Сампо” в середине 90-х, сказано, что на Пленуме ЦК КПБ, который и должен был решить его судьбу, запланированный ход событий сломал руководитель Дзержинского райкома партии Л. М. Лемешонок. Выйдя на трибуну в ходе обсуждения до­клада, он заявил: “На пленуме присутствует 154 первых секретаря районных комитетов партии. Они не будут голосовать за освобождение первого секрета­ря ЦК”. Один из отцов белорусской литературы Якуб Колас, который после Великой Отечественной войны вступил в партию и был избран членом ЦК, то­же не стал критиковать, а, наоборот, поблагодарил Николая Семёновича от имени белорусского народа “за хорошую работу в Белоруссии”, затем подошёл и демонстративно пожал ему руку, после чего зал взорвался аплодисментами.

Всё это сразу стало известно в ЦК КПСС, и вскоре оттуда раздался телефон­ный звонок: Москва не будет настаивать на освобождении Патоличева от долж­ности первого секретаря ЦК КПБ.

Однако почётный гражданин Минска В. И. Шарапов, почти два десятиле­тия возглавлявший столичный горисполком и горком партии, в вышедшей не­сколько лет назад книге “Время расставляет нас по местам” нарисовал не­сколько иную картину. Василий Иванович, участвовавший в том Пленуме в ка­честве партийного руководителя Сталинского — теперь Заводского — района белорусской столицы, о выступлении Якуба Коласа даже не вспомнил. Глав­ную заслугу, связанную с отстаиванием Патоличева, он отнёс всецело на счёт Л. М. Лемешонка, заявившего, что Николай Семёнович сделал очень много хорошего, что свой пост занимает вполне заслуженно, что в недостатках, ко­торые есть, не меньше виноваты глава правительства и другие люди, ответ­ственные за состояние дел в республике. Критику первого секретаря, которо­го многие уже стали называть бывшим, он квалифицировал как шельмование и напомнил участникам Пленума, что они собрались не для демонстрации молчаливого согласия с постановлением ЦК КПСС. Притом, подчеркнул В.И. Шарапов, такое смелое суждение он высказал уже после того, как пред­седатель Совета Министров БССр А. Е. Клещёв поблагодарил ЦК КПСС за му­дрое решение поставить во главе белорусского ЦК молодого белоруса, пусть уклончиво, но поддержал московскую установку Председатель Президиума Верховного Совета БССР В. И. Козлов, а председатель Госплана И. Л. Чёр­ный подверг Патоличева разгромной критике за состояние дел в экономике. После сказанного Л. М. Лемешонком “зал замер, а затем взорвался шквалом аплодисментов”. Все последующие выступающие выразили полную поддерж­ку Николаю Семёновичу. Представитель ЦК КПСС побежал звонить в Москву. Спустя некоторое время объявили тайное голосование с вопросом “Надо ли проводить перевыборы первого секретаря ЦК КПБ”. За Патоличева высказа­лось 546 человек, против не проголосовал никто, воздержалось четверо. Ре­зультаты голосования были встречены овациями. О результатах тайного голо­сования, отметил В. И. Шарапов, участники Пленума догадались ещё до их оглашения, так как в президиум на сей раз первым вышел Патоличев, а не Зимянин, как это было при открытии Пленума.

Документы, хранящиеся в Национальном архиве Республики Беларусь, в частности, стенограмма того самого Пленума, свидетельствуют, что уважа­емых людей память всё-таки подвела. И Патоличева, и Шарапова. Впрочем, книга Патоличева вышла в свет через шесть лет после его смерти, составля­лась, видимо, уже не им, и минские жизненные пертурбации Николая Семе­новича, о которых в ней идёт речь, изложены, скорее всего, на основе чьих-то рассказов, семейных разговоров. Реальные же события развивались не­сколько иначе. Во-первых, секретарь Дзержинского райкома партии Л. М. Лемешонок о том, что 154 его коллеги не будут голосовать за снятие Н. С. Патоличева, не говорил и не мог говорить, так как не все первые сек­ретари горкомов и райкомов были членами ЦК и имели право голоса на Пле­нуме. Во-вторых, Якуб Колас в своём выступлении Патоличева даже не упо­мянул. Не отмечено в стенограмме и то, что он демонстративно пожимал Николаю Семёновичу руку, хотя она фиксировала даже возгласы из зала по ходу дебатов. Впрочем, Якуб Колас умудрился не упомянуть даже постанов­ление ЦК КПСС, ради выполнения которого собран был сам Пленум ЦК КПБ. В-третьих, председатель Президиума Верховного Совета БССР В. И. Козлов отнюдь не “высказал поддержку московскому решению”. В-четвёртых, глава тогдашнего белорусского правительства А. Е. Клещёв на Пленуме не высту­пал вовсе. В-пятых, тайного голосования не было, все решения принимались открытым поднятием рук, поскольку это был Пленум, а бюллетени и урны то­гда предусматривалось для отчетно-выборных партийных конференций и съездов. Право принятия решения имели только 111 прибывших на Пленум членов ЦК — именно эту цифру, открывая заседание, назвал секретарь ЦК кПб Т. С. Горбунов, а не 550, как следует из воспоминаний Шарапова. Впрочем, судя по протоколу, в зале тогда находилось в общей сложности 518 человек. Помимо членов, кандидатов в члены ЦК и членов ревизионной комиссии ЦК, там присутствовали партийные секретари от районного уровня и выше, а так­же работники аппарата ЦК, начиная с заведующих секторами, министры и их заместители, секретари ЦК и обкомов республиканского комсомола, видные представители науки, литературы и искусства, члены военных советов Мин­ского и Барановичского военных округов, существовавших тогда на террито­рии БССР, редакторы главных республиканских газет и журналов, начальники областных управлений МВД. По сути, были представлены все государствен­ные и общественные структуры.

В то же время было ещё одно обстоятельство, от которого судьба Пато­личева зависела не меньше, чем от волеизъявления белорусского партийно­го актива, хотя и находилось оно далеко за пределами зала, в котором засе­дал Пленум. Имя ему — первый заместитель председателя Совета Министров СССР и министр внутренних дел СССР Л. П. Берия. Вопрос о замене Н. С. Па­толичева на М. В. Зимянина на посту первого секретаря ЦК КПБ перед Прези­диумом ЦК КПСС поставил именно он. По его записке 12 июня 1953 года Пре­зидиум принял специальное постановление “Вопросы Белорусской ССР”. И записка та появилась, конечно же, вовсе не потому, что Лаврентий Павло­вич вдруг озаботился должностным ростом Михаила Васильевича или даже ускорением экономического развития республики-партизанки. Берия, можно не сомневаться, руководствовался иными, сугубо собственными соображени­ями и опасениями, вызревшими у него в связи с кончиной Сталина, а Зимянину предстояло стать инструментом в достижении поставленных целей или жертвой в случае неудачи.

“Лубянский маршал”, как его тогда называли за глаза, похоже, к смерти “вождя всех народов” был готов лучше других сподвижников генералиссиму­са, потому начал действовать немедленно, когда, как говорится, ещё не ос­тыло тело того, кому недавно все поклонялись. Притом действовать весьма настойчиво, бесцеремонно обходя других. Впоследствии В. М. Молотов — уже на июльском Пленуме ЦК КПСС — в ходе рассмотрения вопроса “О пре­ступных антипартийных и антигосударственных действиях Берия” говорил, что позвонил Лаврентию Павловичу сразу после кончины Сталина и спросил, по­чему именно он решил назвать имя нового главы Совета Министров, “почему, собственно говоря, премьер-министра на сессии Верховного Совета, предло­женного партией, рекомендует не секретарь Центрального Комитета Хрущёв?” Ответ был кратким: “Нет, я”. Речь с трибуны Мавзолея на похоронах Сталина произносил тоже Берия.

Надо полагать, Лаврентия Павловича больше всех тревожили грядущие изменения в государственной политике, которые должны были неизбежно произойти после ухода в мир иной того, кто руководил страной много лет. Ре­сурс закручивания гаек был почти исчерпан, маячила опасность “сорвать резьбу”, потому ослабление нажима во всех сферах жизни становилось по­просту неизбежным, но при подобном повороте не исключалось, что встанет вопрос об ответственности и за ошибки и поражения, и особенно за репрес­сии. Будучи отнюдь не глупым человеком, Берия не мог не осознавать, что в таком случае именно он окажется в наиболее уязвимом положении, ведь важнейшим инструментом репрессий являлись наркоматы-министерства вну­тренних дел и государственной безопасности, к деятельности которых он уже полтора десятка лет имел непосредственное отношение. Притом, если до это­го дойдёт дело, ему придётся ответить и за своих предшественников во гла­ве НКВД, — к примеру, за Н. И. Ежова и его “ежовые рукавицы”. И такой ис­ход устроил бы многих. На Берию с удовольствием всё свалил бы и Хрущёв, который, будучи первым секретарём Московского горкома партии, сам тре­бовал наибольших квот на расстрелы, мотивируя это тем, что столица в борь­бе с врагами народа не может отставать от какой-нибудь Калуги. Годы спус­тя и Зимянин подчёркивал, что, “подвергая критике Сталина за репрессии, Хрущёв тем самым в какой-то степени замаливал собственные грехи.”

Потому Берия предпочёл действовать на опережение. С одной стороны, он стал первым называть злоупотребления и перегибы в деятельности право­охранительной системы. Ситуацию для него здесь облегчало то, что с декаб­ря 1945 года он уже не был непосредственным руководителем НКВД и НКГБ, преобразованных в 1946 году в МВД и МГБ, а лишь курировал их в качестве заместителя председателя правительства СССР, притом зачастую остро кон­фликтовал с теми, кто их возглавлял. С другой — под видом исправления оши­бок на важных участках Берия начал расставлять верных ему людей, которым и предстояло поддержать его в продвижении к вершине властной пирамиды.

Лишь такой поворот событий мог гарантировать ему уход от ответственности и личную безопасность.

Почему 5 марта 1953 года на совместном заседании ЦК КПСС, Президиу­ма Верховного Совета СССР и Совета Министров СССР Берия рекомендовал новым главой советского правительства именно Маленкова? Надо полагать, не только потому, что у него была договоренность с Георгием Максимилиано­вичем, согласно которой тот сразу же назовёт Берию своим первым замести­телем и одновременно главой министерства внутренних дел, поглотившего уже министерство государственной безопасности. Были и другие, не менее значи­мые причины. Надо полагать, имеют резоны те, кто утверждает, что немедлен­ный приход на высший пост в исполнительной власти ещё одного грузина на смену только что ушедшему грузину, столь долго руководившему огромной и многонациональной страной, выглядел бы не совсем красиво и объяснимо. Потому требовалась переходная фигура. Кроме того, формально Маленкова трудно было обойти, поскольку он ещё при Сталине стал в партийном и госу­дарственном аппарате фигурой номер два после самого вождя. Наконец, что ещё важнее, именно та формальная значимость была выгодна для Берии, так как он не видел в Маленкове серьёзного соперника в борьбе за власть. И не ошибся. Георгий Максимилианович, сразу заговоривший о коллективном ру­ководстве, в самом деле, бойцом не был, что вскоре и подтвердилось со всей очевидностью. Через два года он стал обычным министром, а ещё через два — директором электростанции в далёком казахстанском Экибастузе.

Да и в целом вряд ли Берия считал кого-либо большим препятствием на своём пути к самой высшей власти, что в какой-то мере и может объяснить всплеск его активности. Из вновь назначенных первых заместителей предсе­дателя Совета Министров тот же Н. А. Булганин, хотя он одновременно воз­главлял и военное министерство, решительностью не отличался. Склочный Л. М. Каганович не мог рассчитывать на широкую поддержку, поскольку с многими испортил отношения. Опаснее был В. М. Молотов — давний сорат­ник Сталина, ведавший иностранными делами, до войны даже возглавлявший советское правительство, но он очень долго пробыл на вторых ролях, что не могло не отразиться на его характере и поступках. В этом Берия ещё раз убе­дился, дав ему краткий и резкий ответ на вопрос, кто должен назвать канди­дата на пост главы правительства. И Вячеслав Михайлович, как и полагал Ла­врентий Павлович, упираться не стал.

Кроме того, Молотову шёл уже седьмой десяток лет. Ещё больше — вось­мой десяток — отсчитывал маршал К. Е. Ворошилов, занявший пост Предсе­дателя Президиума Верховного Совета СССР. Был ещё секретарь ЦК КПСС Н.С. Хрущёв, но ему Президиум ЦК рекомендовал сосредоточиться “на ра­боте в Центральном Комитете КПСС”. Сомнительно, что хитрого, но малооб­разованного Никиту Сергеевича Берия тоже принимал всерьёз в своих расчё­тах, однако, как потом оказалось, именно Хрущёв оказался организатором всех его будущих невезений. Впрочем, не только он. Дальнейшие события развивались так, что, в отличие от Лаврентия Павловича, ушедшего в мир иной с пулей во лбу в 54 года, все его соперники умерли своей смертью в поч­тенном возрасте: Хрущёв — в 77, Маленков — в 87, Ворошилов — в 88, Моло­тов — в 96, Каганович — в 98 лет.

Тогда Берия не знал, что 1953 год станет последним в его жизни, но, как свидетельствуют факты, руководствовался тем, что медлить нельзя. Уже на четвёртый день после похорон Сталина — 13 марта — он издал приказ по МВД о создании следственных групп для пересмотра дел арестованных врачей, а также бывших сотрудников МГБ СССР, работников Главного артиллерийско­го управления военного министерства, арестованных работников МГБ Грузин­ской ССР. Затем — 26 марта — о пересмотре дел по обвинению бывшего ру­ководства ВВС и министерства авиационной промышленности СССР, жертвой которого в своё время стали маршалы авиации А. А. Новиков, С. А. Худяков и министр авиационной промышленности А. И. Шахурин, а 4 апреля последо­вал приказ “О запрещении применения к арестованным каких-либо мер при­нуждения и физического воздействия”.

В те же дни одна за другой ушли специальные записки в Президиум ЦК КПСС: 26 марта — о проведении амнистии, 1 апреля — о реабилитации лиц, привлечённых по делу о врачах-вредителях, 2 апреля — о привлечении к уго­ловной ответственности виновных в убийстве в Минске С. М. Михоэлса и В. И. Голубова, 8 апреля — о неправильном ведении дела так называемой мингрельской националистической группы, 17 апреля — о реабилитации быв­шего заместителя военного министра маршала артиллерии Н. Д. Яковлева, начальника Главного артиллерийского управления генерал-полковника артил­лерии И. И. Волкотрубенко и заместителя министра вооружения И. А. Мирзаханова, 6 мая — о реабилитации застрелившегося в 1941 году наркома авиа­ционной промышленности М. М. Кагановича, 13 мая — об упразднении пас­портных ограничений и режимных местностей, 15 июня — об ограничении прав особого совещания при МВД СССР. Ещё 19 марта были сменены руководите­ли МВД во всех союзных республиках и в большинстве регионов РСФСР. В Минске с должностью министра внутренних дел расстался русский М. И. Баскаков, его сменил уроженец Петриковского района Гомельской об­ласти М. Ф. Дечко. В Могилёве с поста областного управления внутренних дел сняли полковника Почтенного, поскольку он был русским. Как потом ут­верждал Патоличев, “Берия одним взмахом. без ведома ЦК Белоруссии снял с руководящих постов русских, украинцев. Готовилась такая замена до участкового милиционера включительно”. Поначалу, казалось, всё идёт нуж­ным для Берии чередом. Президиум ЦК КПСС 10 апреля 1953 года даже при­нял постановление, одобряющее “проводимые тов. Берия Л. П. меры по вскрытию преступных действий, совершённых на протяжении ряда лет в быв­шем Министерстве госбезопасности СССР, выражавшихся в фабриковании фальсифицированных дел на честных людей, а также мероприятия по исправ­лению последствий нарушений советских законов”.

В то же время Берия не мог не понимать, что усилий, предпринимаемых только в рамках подчинённых ему ведомств, будет недостаточно. Потому по его же запискам Президиум ЦК КПСС принял специальные постановления по трём республикам: 26 мая — “О политическом и хозяйственном состоянии за­падных областей Украинской ССР” и “О положении в Литовской ССР”, а 12 ию­ня — “Вопросы Белорусской ССР”. Во всех трёх документах главной причиной недостатков были названы “извращения ленинско-сталинской национальной политики”, выразившиеся в том, что на руководящую работу мало выдвигались местные кадры, а в деловых отношениях и системе просвещения господствовал русский язык. Малым числом местных выдвиженцев в органах партийной и го­сударственной власти объяснялось даже продолжающееся существование бандеровщины на Украине и националистического подполья в Литве. Обстановка на той же Западной Украине, в самом деле, была весьма сложной. Бандеровцы продолжали нападения на органы власти, вели индивидуальный террор против военных и милиции, оставалась весьма накалённой атмосфера страха. Как отмечалось в постановлении, посвящённом Украинской ССР, дело дошло до того, что “около 8000 человек из молодёжи, подлежащей набору в ремес­ленные училища и школы фабрично-заводского обучения, перешло на неле­гальное положение”. Тем не менее, девяти обкомам и руководству Украины была поставлена задача “добиться изжития огульного недоверия к западно-ук­раинским кадрам” и “обеспечить их наличие в руководящем составе ЦК КП Ук­раины и в Правительстве Украинской ССР”. Первый секретарь ЦК КП Украины Л.Г.Мельников, русский по национальности, после принятия упомянутых по­становлений был освобождён от занимаемой должности.

Первому секретарю ЦК Компартии Литвы А. Ю. Снечкусу тогда повезло. Он остался на своём посту, поскольку был литовцем, однако оценка положе­ния дел в республике была такой же: “огульное недоверие к литовским кад­рам”. Главной задачей тоже названо их “выращивание и широкое выдвиже­ние. во всех звеньях партийного, советского и хозяйственного руководства”. Требовалось сразу же “отменить ведение делопроизводства во всех партий­ных, государственных и общественных организациях Литовской ССР на нели­товском языке. Заседания Совмина, бюро и пленумов ЦК КП Литвы, а так­же городских и районных комитетов партии и исполкомов Советов депутатов трудящихся проводить на литовском языке”.

Постановление, касающееся БССР, было самим коротким. Его констати­рующая часть состояла всего из двух абзацев. В первом тоже отмечалось, что и “в Белорусской ССР совершенно неудовлетворительно обстоит дело с вы­движением белорусских кадров на работу в центральные, областные, город­ские и районные партийные и советские органы”. При этом подчёркивалось, что “особенно неблагополучным является привлечение на руководящую работу в партийные и советские органы западных областей Белорусской ССР корен­ных белорусов — уроженцев этих областей, что является грубым извращени­ем советской национальной политики”. Во втором было указано на наличие “серьёзных недостатков в колхозном строительстве”. Постановляющая часть гласила: “Освободить т. Патоличева Н. С. от обязанностей первого секрета­ря ЦК КП Белоруссии, отозвав его в распоряжение ЦК КПСС”, — а вместо не­го “рекомендовать первым секретарём ЦК КП Белоруссии т. Зимянина М. В., члена ЦК КПСС, быв[шего] второго секретаря ЦК КП Белоруссии, освободив его от работы в Министерстве иностранных дел СССР”. Третий пункт обязы­вал ЦК КПБ “выработать необходимые меры по исправлению отмеченных из­вращений и недостатков и обсудить их на Пленуме ЦК КП Белоруссии. Доклад на Пленуме ЦК КП Белоруссии поручить сделать т. Зимянину”.

В доступных документах не удалось пока найти готового ответа на вопрос, почему выбор Берии пал именно на Зимянина. Конечно же, делая ставку на недавнего второго секретаря ЦК КПБ, он руководствовался не только офици­альными политическими характеристиками этого человека. Разумеется, он хорошо изучил личное дело Михаила Васильевича и знал, что тот, в пятнад­цать лет начав трудовую жизнь рабочим паровозоремонтного депо в Витеб­ске, уже в двадцать шесть возглавил ЦК белорусского комсомола, во время войны долгое время провёл на оккупированной гитлеровцами территории, за­нимаясь формированием подполья и партизанским движением, а после неё стал министром просвещения, затем секретарём, вторым секретарём ЦК КПБ. Берия не мог не заметить и того, что Зимянин обладает цепкой хваткой, умеет, “когда партия прикажет”, идти напролом и не очень-то церемониться с теми, кто оказывается на его пути. “Небольшого роста, щуплый, подвиж­ный, как ртуть” — так характеризовал его известный дипломат и журналист, руководивший в 1988-1991 годах международным отделом ЦК КПСС, дипло­мат и историк Валентин Михайлович Фалин.

Было в его характере и ещё нечто, часто присущее людям невысокого ро­ста, — обострённое самолюбие. Красноречивый в этом смысле случай про­изошёл в апреле 1947 года в Москве в кабинете Маленкова, который в ЦК КПСС в то время был ответственным за кадровую политику. Зимянина тогда выдвигали на должность секретаря ЦК Компартии Белоруссии. Когда он во­шёл в кабинет, Маленков воскликнул: “Какой же Вы маленький!” Зимянин мгновенно взвился: “Вы ошиблись адресом. Поищите кого-нибудь ростом по­выше!” Развернулся и пошёл к выходу. Маленкову пришлось успокаивать по­тенциального выдвиженца: “Постойте, не горячитесь. Мы же оба понимаем, что не это главное”. Описание того, что произошло в кабинете Маленкова, привёл в своих публикациях Михаил Бублеев — под таким псевдонимом вы­ступал в печати сын Зимянина. И добавил, что Маленков, поражённый такой реакцией, рассказал об этом событии даже Сталину.

Вряд ли можно сомневаться в том, что особенности характера Михаила Васильевича в полной мере учитывал и Берия. И не исключено, на них он во многом и рассчитывал. Он и его люди не могли не поинтересоваться тем, по­чему человек, работавший вторым секретарём республиканского ЦК, избран­ный членом ЦК КПСС на Х1Х съезде партии, проходившем под руководством самого Сталина, вдруг оказался на второразрядной работе в союзном МИДе. В воспоминаниях Патоличева на эту тему содержится лишь маленький намёк, на первый взгляд, даже косвенный. Он пишет, что по прибытии в Минск ему с первых дней “бросилась в глаза разобщённость в работе бюро ЦК. Пред­седателем Президиума Верховного Совета работал В.И.Козлов, Председате­лем Совета Министров — Алексей Ефимович Клещёв. Оба коренные белорусы, опытные работники, Герои Советского Союза. Кто или что вносило разоб­щённость.” Ни одного плохого слова прямо в адрес Зимянина Патоличев, од­нако, не сказал.

Куда больше эмоций на сей счёт содержится в том, что рассказывал Зи­мянин. В большом интервью, публикация которого в белорусской республи­канской газете “Звязда” в июле-августе 1992 года растянулась на дюжину номеров, он говорил о Патоличеве как об опытном партийном работнике, ко­торого “в то же время отличала открытая самовлюблённость, склонность к авторитарному стилю руководства”. Михаила Васильевича “особенно на­стораживала его хитрость”. По его словам, “Патоличев был не из тех, кто го­ворил прямо”. Вот почему “я всегда работал с ним с определённой оглядкой, хотя в целом отношения были в пределах нормы”. Зимянин не привёл ни од­ного примера патоличевской хитрости или непрямоты, но из его слов со всей определённостью следует, что его отношения с новым первым секретарём не складывались. Впрочем, не сложились они и с его предшественником Н.И.Гусаровым, которого Михаил Васильевич называл человеком, ничего не смыс­лящим в белорусских делах.

Надо полагать, Патоличев, до Минска успевший побыть во главе Ярослав­ского, Челябинского, Ростовского обкомов партии, поработать секретарём в ЦК Компартии Украины и даже секретарём ЦК ВКП(б), вряд ли мог согла­ситься с тем, что он не способен по-настоящему вникнуть в белорусские проблемы и решать их, если даже ему на это намекали. Однако доводить де­ло до ещё одного конфликта он, похоже, не стал, решив, что лучше “выдви­нуть” малосговорчивого Михаила Васильевича на работу в союзную столицу. А возможности убедить кого надо в том, что Зимянина лучше использовать на другом поле деятельности, у него были. Ведь он в 1946—1947 годах в ЦК ВКП(б) занимался именно кадровыми вопросами. Потому опыт, связанный именно с таким методом перемещения кадров, у него тоже был. Более того, он был обогащён уже в Минске. Буквально через год после прибытия в бело­русскую столицу подобным образом Патоличев избавился (и избавил бело­русскую республику) от министра госбезопасности Лаврентия Цанавы, имя которого вызывало у всех те же ассоциации, что и имя его тезки и самого из­вестного земляка Лаврентия Берии. Николай Семёнович, как утверждают, внушил Москве, что Цанава созрел для выполнения куда более объёмных за­дач, чем те, которые он решает в маленькой БССР.

Делая ставку на Зимянина, Берия понимал, что в данном случае ему бу­дут на руку и холодные отношения между Михаилом Васильевичем и Никола­ем Семёновичем. Его контакты с Зимяниным начались по телефону. Как сле­дует из “Объяснения М. Зимянина Н. С. Хрущёву о содержании разговоров с Л. П. Берия”, датированного 15 июля 1953 года, их было два, а “первый те­лефонный разговор состоялся незадолго (за 3 или 4 дня, даты точно не по­мню) до принятия постановления Президиума ЦК КПСС от 12 июня 1953 г. “Вопросы Белорусской ССР”. Я работал тогда в МИД СССР. Позвонил работ­ник из секретариата Берия и предложил мне позвонить по кремлёвскому те­лефону Берия. Берия спросил, как я попал в МИД? Я ответил, что был в ЦК КПСС, что состоялось решение Президиума ЦК, в соответствии с которым я и работаю в МИД СССР. Затем Берия спросил, знаю ли я белорусский язык. Я ответил, что знаю. После этого Берия сказал, что вызовет меня на беседу, и повесил трубку”.

Как показало время, Зимянин несколько лукавил, когда утверждал в своём объяснении, что не помнит точной даты первого телефонного звон­ка из секретариата Лаврентия Павловича. Михаил Бублеев в своей публика­ции об отце “Испытание властью”, помещённой в январском номере бело­русского журнала “Неман” за 1992 год, вполне конкретен: “Вечером 8 июня 1953 года в кабинете заведующего Четвёртым Европейским отделом МИД СССР М. В. Зимянина раздался звонок. Звонили по городскому телефону: “Михаил Васильевич? Добрый вечер. Вас беспокоят из секретариата товари­ща Берия. Лаврентий Павлович просил Вас перезвонить ему по кремлёвской связи”. Через минуту Зимянин разговаривал с Берия.” Нетрудно догадать­ся, что эту дату ему называл отец.

Надо сказать, звонок из аппарата Берия изрядно встревожил Зимянина. Он сразу же доложил об этом своему самому главному начальнику — В. М.Молотову. Притом докладывал дважды. По телефону и устно. Предположив, что Берия намерен забрать его в структуры МВД, Михаил Васильевич сказал Вя­чеславу Михайловичу, что хотел бы остаться в его подчинении. Таким обра­зом, он прозрачно намекнул, что переход под крыло “лубянского маршала” его не прельщает. Однако Молотов “дал понять, что речь идёт об ином пред­ложении, против которого ему трудно возражать”. Бублеев в этой связи до­бавляет, по-видимому, тоже со слов отца, что ответ Молотова звучал сухо. Умолчал тогда глава МИДа, отмечено в объяснении, и о записке Берия, уже направленной в Президиум ЦК КПСС и касающейся БССР.

Второй телефонный звонок поступил 12 июня — в день принятия постанов­ления “Вопросы Белорусской ССР”. Зимянину было предложено явиться на беседу “в понедельник, 15 июня 1953 г.”. Она состоялась вечером, длилась около двадцати минут и вновь началась с уточнения, как Зимянин попал на работу в Москву. После этого Берия заявил, что “решение о моём назначении в МИД было ошибочным, неправильным, не мотивируя, почему”. Ответ по принципу “моё дело солдатское”, вопрос решал ЦК, а он, Зимянин, должен не рассуждать, “правильно ли это или неправильно, а выполнять решение, как и всякое другое”, вызвал иной вопрос “лубянского маршала”: почему “бе­лорусы удивительно спокойный народ. На руководящую работу их не выдви­гают — они молчат, хлеба дают мало — они молчат. Что за народ белорусы?” Зимянин, как он пишет, ответил, что “белорусы — хороший народ”, добавив при этом, что в то время он не знал, “с каким заклятым врагом партии и на­рода” имеет дело, потому “принял эти слова как произнесённые не всерьёз (так в тексте. — Я. А.)”. Затем ему последовал вопрос о том, как недавний второй секретарь ЦК КПБ оценивает Патоличева. Не дав сформулировать от­вет, “Берия прервал меня, сказав, что я напрасно развожу “объективщину”, что Патоличев — плохой руководитель, пустой человек”. Затем он сообщил, что “он написал записку ЦК КПСС, в которой подверг критике неудовлетвори­тельное положение дел в республике с осуществлением национальной поли­тики, а также с колхозным строительством. Кратко пересказав содержание записки, Берия заявил, что надо поправлять положение, что мне предстоит это делать”.

А далее последовало весьма серьёзное предупреждение и не менее серь­ёзная рекомендация. Предупреждение, сообщал Зимянин, состояло в том, что на новой работе он “не должен искать себе “шефов”, чем, по мнению Бе­рии, грешили его предшественники. Попытки отделаться общими словами, что “шеф” в партии есть один — Центральный Комитет”, не были приняты, “Берия вновь заявил мне, чтобы я не искал себе “шефов”. Притом, уточняет Зимянин, это уже прозвучало весьма резко, как явная угроза, потому при­шлось ответить, что он учтёт этот совет. А рекомендация состояла в том, на кого должен будет опираться новый первый секретарь ЦК КПБ: “Надо под­держивать чекистов, у них острая работа, а долг чекистов — поддерживать Вас”. Притом Берия подчеркнул это дважды. Затем пересказал основные по­ложения записки, посвящённой белорусским делам, о которой Зимянин ещё ничего не знал, сообщил, что уже назначен новый белорусский министр вну­тренних дел, в третий раз посоветовал не искать себе “шефов”. На этом раз­говор закончился. Подробно с той запиской Зимянина познакомили в секре­тариате Берии.

Зимянин не скрывал, что был не на шутку встревожен. Ведь даже записку ему показали не в ЦК КПСС, а в МВД, потому в Минске её “никому не огла­шал, а после Пленума ЦК КП Белоруссии отправил её в Канцелярию Президи­ума ЦК КПСС”. В то же время можно не сомневаться, что он понимал, что вы­бора у него нет, тем более что принятое постановление Президиума ЦК КПСС уже делало его фактическим главой ЦК КПБ и БССР. Ровно через месяц ему пришлось пояснять: “После разоблачения Берия Президиумом ЦК КПСС я со­знаю, что шаги, предпринятые Берия по отношению ко мне, были провокаци­онными от начала до конца, а ознакомление с его запиской — попыткой подку­па или шантажа, разобраться в которой я вовремя не сумел. Глубоко сожалею, что оказался в таком положении. Но Берия я раньше не знал — никогда не был у него, не знал подлых повадок этого предателя, относился к нему, как к вид­ному государственному деятелю. Только узнав, что Берия является злейшим врагом партии и народа, я понял, насколько подлым является этот иезуит, на­сколько подлым было и его отношение ко мне лично, раз и меня он пытался запятнать”. В завершение Зимянин заверил: “Заявляю Центральному Коми­тету КПСС, что никогда ничего общего с врагом партии и народа Берия не имел, честно боролся и буду бороться за дело нашей Великой Коммунистиче­ской партии до последнего дыхания”. А тогда, после вечерней беседы, он сразу же уехал в Минск готовить доклад и Пленум. Вслед за ним была почтой отправлена записка.

Через много лет Зимянин жаловался, что его “тогда просто загнали из Москвы в Минск” по партийному правилу “надо”. Но за дело он взялся до­вольно рьяно. Впрочем, иного пути у него и не было. Готовился доклад, проводились совещания с активом, в срочном порядке подбирались новые кадры для замены тех, кто должен был так же срочно уйти. Вопрос о том, ка­чественной ли будет предстоящая замена, похоже, не всегда стоял на первом месте. Важна была сама замена. Вот как уже на Пленуме об этом говорил первый секретарь Волковысского райкома партии А.Ф. Бурлаков: “Подобрано и утверждено в бюро райкома 6 человек из местных, в том числе два заве­дующих отделами. Новый состав аппарата будет иметь 65 процентов белору­сов, 30 процентов русских, 5 — иной национальности”. При этом Бурлаков признал, что “мы взяли в аппарат молодых коммунистов, принятых в члены партии в 1953 году”, что “у них нет никакого опыта руководящей работы”. В этом же направлении “мы ведём работу по советским, сельскохозяйствен­ным, заготовительным и финансовым кадрам”.

Местное происхождение стало считаться чуть ли не главным достоинством, уйти же предстояло русским, особенно тем, кто не сподобился изучить бело­русский язык. Через много лет М. В. Зимянин в интервью газете “Звязда” для объяснения того, что происходило на самом деле, привёл слова Н. С. Хрущё­ва из его воспоминаний, изданных за пределами СССР, который писал, что “линия на выдвижение национальных кадров в руководстве союзных республик всегда была налицо. Но он (Берия. — Я. А.) поставил этот вопрос под резким углом антирусской направленности. Он хотел сплотить националов и объеди­нить их против русских”. Первый секретарь ЦК Компартии Литвы А. Ю. Снечкус ещё в советские годы тоже отмечал, что в Литве решение, принятое в Москве по записке Берия, националы восприняли с воодушевлением, по ре­спублике сразу же пошли разговоры о том, что лишь только уедут русские пар­тийцы, “литовских коммунистов перебьём, как кроликов”.

В тоже время нужно сказать, что постановление Президиума ЦК КПСС для Патоличева не стало неожиданностью. Ещё до его выхода неприятную новость о предстоящем появлении этого документа ему сообщил министр госбезопас­ности БССР М. И. Баскаков. А Баскакову, как говорится в книге “Совестью своей не поступись”, по секрету рассказал его коллега П. П. Кондаков, кото­рый был министром госбезопасности Литвы, а до Литвы некоторое время ра­ботал заместителем министра госбезопасности СССР, так что связи в Москве у него оставались. Баскаков, получив такие сведения, проинформировал Па­толичева о том, что “Берия разработал план разгрома руководящих кадров в республике”. Николай Семёнович не стал пассивно ждать, поехал в главную столицу к Маленкову и задал соответствующие вопросы. Тот ответил, что ни­чего не знает об этом, что такого разговора не было. Хрущёв тоже заявил, что украинское дело белорусского продолжения иметь не будет, мол, спокойно возвращайся в Минск. Патоличев пишет, что он звонил даже Берии и просил о встрече, но тот от неё уклонился. Значит, подумалось ему, события всё-таки развиваются в том направлении, о котором предупреждали Кондаков с Баска­ковым. Получается, размышлял он в этой связи, секретари ЦК в самом деле не знают или делают вид, что не знают. А через неделю ему позвонил Хрущёв, пригласил вновь прибыть в Москву, где и сообщил о предстоящем освобожде­нии. Никакие доводы Патоличева приняты не были. Тогда он попросил разре­шения не присутствовать на Пленуме, где будет обсуждаться организационный вопрос, и даже уверенно рубанул: “Пленум меня поддержит”. Хрущёв возра­зил, что есть решение ЦК, которое надо выполнять. Патоличев ещё раз заявил, что Пленум поддержит его, а не Зимянина.

Вопрос “Об очередном пленуме ЦК КП Белоруссии” на заседании бюро ЦК КПБ был рассмотрен 17 июня без Николая Семёновича. Решено было “со­звать очередной IV Пленум ЦК КП Белоруссии 25 июня 1953 года со следую­щей повесткой дня:

1. Постановление ЦК КПСС “Вопросы Белорусской ССР” и задачи партор­ганизаций КП Белоруссии.

2. Организационные вопросы.

На Пленум пригласить первых секретарей горкомов и райкомов партии и виднейших деятелей науки и культуры Белорусской БССР — членов КПСС”.

225

Зимянин был уже в Минске. Шли активные беседы с секретарями обко­мов, горкомов, райкомов, деятелями культуры и искусства. На заседании бюро, на котором обсуждался доклад, подготовленный к предстоящему Плену­му, Патоличеву дали место на дальнем торце стола, поскольку, как вспоминал Николай Семёнович через много лет, “он должен был чувствовать себя уже в роли постороннего”. Похоже, он и сам готовился к тому, что с Минском ему придётся расстаться, о чём он потом и сказал во время выступления на Пле­нуме. Вот только ответ на вопрос, что будет означать отзыв “в распоряжение ЦК КПСС”, вряд ли у него был. На том бюро, утверждал через много лет Ни­колай Семёнович, один П. М. Машеров, возглавлявший тогда ЦК белорусского комсомола, задал вопрос, почему надо всё сваливать на Патоличева. Реак­ция была якобы бурной, и Патоличев сказал Машерову, что в создавшейся обстановке тот ничем помочь ему не сможет. К сожалению, в перечне засе­даний бюро ЦК КПБ, который хранится, в Национальном архиве Республики Беларусь, специальное заседание с такой повесткой не значится, потому про­верить достоверность утверждений, содержащихся в книге “Совестью своей не поступись”, пока не удалось. А некоторая необходимость в этом есть, по­скольку Зимянин в упомянутом интервью газете “Звязда” утверждал, что “Машеров на пленуме 1953 года занял нейтральную позицию, не поддержав ни Патоличева, ни меня”. Кто знает, не последовал ли он совету Патоличева и не тогда ли пробежал первый холодок между Петром Мироновичем и Миха­илом Васильевичем. По крайней мере, на Пленуме Машеров в самом деле не выступал.

Как пишет в своей книге В. И. Шарапов, поначалу многое свидетельство­вало о том, что всё пройдёт так, как и было предусмотрено в Москве. Первым в президиум вышел Зимянин, притом, подчеркнул Шарапов, по его походке и виду присутствовавшим в зале не составляло большого труда понять, кто на тот момент чувствовал себя хозяином положения. Собравшиеся почтили вста­ванием уход из жизни Сталина. При этом было подчёркнуто, что “умер наиве­личайший человек нашего времени”. Кстати, в белорусском варианте стено­граммы он назван “великим человеком нового времени”. Доклад прозвучал на белорусском языке. По-белорусски говорили и 23 выступивших в прениях из 27, на русском произносили свои речи только Патоличев, секретарь ЦК Гор­бунов, первый секретарь Молодечненского обкома партии В. Г. Доркин, пер­вый секретарь Волковысского райкома партии А. Ф. Бурлаков, да и тот свою “дерзость” объяснил тем, что недавно работает в республике. Правда, Зимя­нин в ответ парировал, что “пользование русским языком не запрещается”.

В докладе после краткого пересказа истории БССР и напоминания о том, что “партия учит нас быть непримиримыми к любым отклонениям от советской национальной политики”, было сразу же подчёркнуто, что такие отклонения “должны рассматриваться как несовместимые с линией партии, потому что они наносят вред морально-политическому единству и дружбе народов Совет­ского Союза, могуществу нашей Родины”. В качестве доказательства, что в республике дела обстоят именно так, прозвучали соответствующие оценки из постановления ЦК КПСС. А далее рисовалась совершенно негативная кар­тина по тем аспектам жизни в республике, которые были затронуты в этом документе.

Руководство ЦК КПБ и Совета Министров, отмечено в докладе, оказалось не на высоте поставленных задач, допущенные ошибки в подборе кадров, особенно в западных областях республики, объясняются “определённым от­рывом руководства ЦК КПБ и Совета Министров от масс трудящих”. А конста­тация того, что “в работе бюро ЦК КПБ и Совмина БССР не было необходи­мой коллективности”, стала явным указанием на то, что главным виновным во всём является Патоличев, который, говоря иными словами, брал на себя слишком много. Потому ЦК КПСС “освободил т. Патоличева от обязанностей первого секретаря ЦК КпБ”. И это в то время, когда “великий советский на­род самоотверженно работает над осуществлением решений XIX съезда пар­тии, проведением в жизнь выработанной Партией и Правительством полити­ки, доложенной в известных выступлениях товарищей Г. М. Маленкова, Л. П. Берия, В. М. Молотова”. Слова о том, что эта политика была доложена народу именно названными государственными деятелями, вписаны в машино­писный текст доклада рукой Зимянина. Хрущёв в приведённом перечне отсут­ствует. Не исключено, что на тот момент Михаил Васильевич не рассматривал его в качестве фигуры, способной вскоре стать главной на властном Олимпе СССР. Рукой Зимянина обозначена и дата прочтения доклада: 27.VI.53.

Завершился доклад при полном молчании зала. Да и вряд ли могли по­следовать аплодисменты после столь мрачной картины, нарисованной чело­веком, которому предстояло стать новым главой ЦК. Притом ожидать от лю­дей, которые считали, что в целом они успешно преодолевают послевоенную разруху и ещё совсем недавно не раз слышали, в том числе от высоких пред­ставителей Москвы, иные оценки на сей счёт. Но вот представлен новый политический и экономический пейзаж, а вскоре, не исключено, может на­чаться поиск и наказание виновных, в том числе и среди сидящих в зале. Не улучшало настроения участникам Пленума и приглашённым на Пленум и то, что такая резкая критика прозвучала из уст человека, который ещё ка­ких-то два месяца назад был в республике одним из руководителей и процес­са хозяйственного восстановления, и определения методов дальнейшего подъ­ёма экономики и культуры, и, конечно же, подбора кадров. Ещё на похороны Сталина Патоличев и Зимянин приезжали как белорусские партийные руково­дители, правда, у гроба вождя стояли по обе его стороны, лицом к лицу. Кро­ме того, трудно было сразу же принять на веру и то, что Патоличев, с кото­рым они работали уже три года, замеченный и выдвинутый самим Сталиным, вдруг оказался столь неспособным.

Конечно, все понимали, что против такого, например, факта, что лекции в высших учебных заведениях читаются в основном на русском языке, не по­прёшь, но не попрёшь и против того, что в Минске нет кадров, способных за­менить всех преподавателей на белорусскоязычных. Например, на только что открытом архитектурном отделении Белорусского политехнического института, который ещё носил имя Сталина, читают лекции, ведут семинарские занятия в основном люди, приглашённые из Москвы и Ленинграда, поскольку своих преподавателей попросту нет. Они знали также, что в западных областях рес­публики, где только после войны появились институты и техникумы, доморо­щенных кадров в достаточном количестве и не могло быть. В то же время вышедшеее постановление главного партийного штаба следует выполнять.

Оказавшись между стенкой реалий и скамейкой требований, да ещё столь неожиданных и жёстких, собравшиеся в зале пребывали в некотором недо­умении, что не могло не сказаться на содержании прений по докладу. Тем не менее, не отрицая положений постановления ЦК КПСС, они всё же не торо­пились валить всё на одного человека, хотя имя его уже было названо в том самом постановлении, подписанном главным начальством большой страны. Это стало очевидным с первых же выступлений. А обсуждение началось наза­втра в полдень с 12 часов дня. Вечер, скорее всего, был использован участ­никами Пленума для приватного обсуждения свалившихся им на голову столь неожиданных обстоятельств.

Первым выступил В. Е. Лобанок — партийный руководитель существовав­шей тогда Полесской области, центром которой был Мозырь, человек, извест­ный всей республике, Герой Советского Союза, во время войны командовав­ший Лепельско-Полоцкой партизанской зоной, единственный из партизанских командиров награждённый полководческим орденом Суворова. Свою речь он построил на самокритике и констатации того, что ученики в Мозыре разгова­ривают по-белорусски, а учителя по-русски, белорусские школы — только на окраинах города. Предъявил претензии к писателям — они редкие гости, к уп­равлению кинематографии министерства культуры — поздно прислали в об­ласть фильм “Павлинка” на белорусском языке, к Академии наук БССР — в об­ласти никакой работы она не ведёт. Отметил, что ЦК КПБ и Совет Министров республики “шаблонно” руководят регионами, что мало заботы об укреплении хозяйств кадрами специалистов. Патоличев в выступлении Лобанка не был упомянут ни разу.

Вторым к трибуне вышел первый секретарь Брестского обкома партии Т. Я. Киселёв и продемонстрировал тот же подход. В зале царит молчание.

А вот выступление выступление Якуба Коласа воспринято с живостью. Классик говорил о том, что на дорогах не увидишь надписей на белорусском языке, что белорусский язык изгнала даже Академия наук. Позвонил он как-то в издательство и спросил по-белорусски: ‘Тэта Дзяржвыдавецтва?”. В ответ услышал по-русски: “Нет, это Госиздат”. Существует разнобой в белорус­ском правописании. Работников “Звязды”, которая тогда была главной газе­той в республике, органом ЦК КПБ и Совета Министроов БССР, по мнению классика, надо сечь розгами. Это у них “роковая любовь” при переводе на белорусский языке превратилась в “раковую”. В зале смех и бурные апло­дисменты. О Патоличеве тоже ни слова. Не упомянул классик и о постанов­лении ЦК КПСС, из-за которого собрался Пленум.

Девятым на трибуну пошёл сам Николай Семёнович. Он не мог не пони­мать, что то молчание — за него. Признав, что постановление Президиума ЦК КПСС “правильно вскрывает в Белоруссии наличие крупных извращений ленинско-сталинской политики нашей партии, недостатки и ошибки в работе Центрального Комитета и Совета Министров Белоруссии”, без чего обойтись было нельзя, кое о чём он всё-таки напомнил собравшимся в зале. Во-пер­вых, о том, что отнюдь не он начал “практику посылки работников из восточ­ных областей и других республик Советского Союза (в западные регионы ре­спублики. — Я.А.), сделав эту форму исключительной”, она “проводилась все годы, начиная с воссоединения Западной Белоруссии”. В этих словах — на­мёк и на то, что такая политика была одобрена на всех уровнях и появилась, как говорится, не от хорошей жизни. Других кадров там попросту не было. Иное дело, что и здесь допускались перехлёсты, например, “какая была не­обходимость даже низовой аппарат подбирать не из людей некоренной наци­ональности”.

Во-вторых, Патоличев признал, что “национальный момент при подборе руководящих кадров, да и не только руководящих, потерялся и в расчёт поч­ти никогда не принимался”, и если “в составе министерств, заместителей председателя Совета Министров, первых секретарей обкомов партии, пред­седателей облисполкомов всё же большинство белорусов, в этом никакой за­слуги Центрального Комитета нет. Это сложилось произвольно. У нас есть большая группа руководящих работников, о которых трудно сказать, если не посмотреть в анкетные данные, кто они по национальности — белорусы или не белорусы”. Он давал понять, что против сложившейся ситуации никто не воз­ражал, поскольку она устраивала всех, делу не мешала, так как в расчёт при­нимались, в первую очередь, деловые, профессиональные качества.

В-третьих, “делопроизводство в государственном аппарате было переве­дено на русский язык. одни говорят. в 1936 году, другие, что в 1937”, а не по команде Патоличева. За этим “решающим мероприятием последовали другие. Преподавание в вузах стало вестись на русском языке, количество белорусских школ сократилось. Руководящие работники в этом деле показыва­ли плохой пример — они своих детей учили не в белорусских школах”. Критику за это, сформулированную в докладе, он отнёс, конечно же, прежде всего, к себе, но заметил, что “к великому сожалению, ни в Центральном Комитете КП Белоруссии, ни в Совете Министров республики не оказалось среди нас тако­го человека, который бы хоть в какой-то степени, хоть в какой-то форме пре­достерегал Центральный Комитет от таких ошибок”. Притом Патоличев уточ­нил, что говорит “о работниках ЦК и Совмина, которые вместе со мной эти три года работали и возглавляли Компартию”. Здесь просматривался явный на­мёк и на Зимянина, который совсем недавно был его правой рукой в ЦК. Мол, почему не бил тревогу, если это так неправильно, ведь он, Патоличев, чело­век приезжий, как раз и полагался на то, что местные кадры лучше знают на­строения населения.

Подчеркнув, “по воле партии я приехал в Белоруссию, по воле партии уезжаю”, Патоличев заявил, что “после трёх лет работы в Белоруссии, после того, что мы сделали положительного и что решением ЦК отмечено отрица­тельного как ошибки, извращения, тем не менее, мне, товарищи, не стыдно смотреть в глаза участникам настоящего Пленума”. Да, “нелегка роль перво­го секретаря во всех этих делах, тем более, на Пленуме могу сказать, что не всегда я находил нужную поддержку в выдвигаемых мною вопросах”. Да, прав Зимянин, отметив, что “в работе Центрального Комитета не было нуж­ной коллегиальности”, так как “это в Белоруссии пока трудный вопрос”, но он “прилагал все силы, чтобы нормально и дружно работать, правда, на шею се­бе садиться не давал”. И добавил, что “таким я останусь до конца моей жиз­ни, так буду поступать и впредь”.

Выступление Патоличева было встречено бурными и долгими аплодис­ментами, что стало важным намёком на то, в чью сторону клонятся настрое­ния в зале. Был объявлен пятнадцатиминутный перерыв. Скорее всего, как раз во время того перерыва и подходил к нему Якуб Колас, жал руку, говорил добрые, уважительные слова.

Вслед за этим всё-таки произошло то, что планировалось. Председатель Госплана БССР И. Л. Чёрный, который был в ранге заместителя главы Сове­та Министров республики, выступил с прямой критикой Патоличева, свалив на него всю вину за недостатки, отмеченные в постановлении ЦК КПСС. И дальнейшие прения получили уже два направления. Одни ораторы продолжи­ли концентрироваться на самокритике, внутренних проблемах своих ведомств и территорий, а также на пожеланиях, адресованных ЦК, правительству, ми­нистерствам. Именно так поступили руководитель Союза писателей П. У. Бровка, высказавший пожелание литераторам больше помогать партии своими романами, повестями, поэмами, очерками; заместитель председате­ля Совета Министров В. Г. Кудряев, посетовавший, что республика не спра­вилась с планами сева; первый секретарь Минского горкома КПБ И. Д. Варвашеня, пожаловавшийся на недостаток кадров в отделе культуры горкома; прокурор БССР А. Г. Бондарь, говоривший о незаконных штрафах, жалобах граждан; главный режиссёр столичного театра оперы и балета Л. П. Алексан­дровская, сетовавшая, что о театрах не пишут республиканские газеты, что да­же премьеры спектаклей нередко проходят при полупустых залах. Патоличева никто из них опять не упоминал. А первый секретарь Минского обкома партии К. Т. Мазуров, которому через три года предстояло сменить Н. С. Патоличева па посту первого секретаря ЦК КПБ, а затем стать первым заместителем Пред­седателя Совета Министров —ССР, говоря о виновных в искажении националь­ной политики, назвал сначала себя, лишь потом — Николая Семёновича.

Для других главным объектом критики стал именно И. Л. Чёрный. Притом остракизму он подвергся ещё на трибуне. Ему фактически не давали догово­рить, хотя упреки, высказанные Чёрным в адрес Патоличева, по большому счёту были не такими уж и острыми. Чёрный счёл неправильным сравнивать 1952—1953 годы с первыми послевоенными, а тем более с 1939 годом, когда были воссоединены белорусские территории. И по наличию кадров, и по оп­лате на трудодень. Ошибкой он счёл перевод в ЦК КПБ С. О. Притыцкого, который до этого был первым секретарём Гродненского обкома партии — единственным партийным работником столь высокого ранга из так называе­мых западников. А ещё, по его мнению, не стоило передавать некоторые предприятия в союзное подчинение. Некоторые его слова вызывали смех в зале. Раздался вопрос ему самому: “А где Вы раньше были?” Звучали вы­крики: “Хватит!”, “Неправильно!”, “Регламент!”

После выступления И. Л. Чёрный стал для Патоличева своеобразным гро­моотводом. Очень резко на выпады председателя Госплана отреагировал первый секретарь Могилёвского обкома партии С.И.Сикорский. Сергей Ивано­вич слыл человеком прямым. Будучи во время войны командиром Брестского партизанского соединения, во время тяжёлых боёв вдоль Днепровско-Бугского канала весной 1944 года, когда народные мстители в течение месяца сдер­живали напор нескольких гитлеровских дивизий на 60-километровой линии, он зачастую слал в Центральный и Белорусский штабы партизанского движе­ния нелицеприятные радиограммы, потому, утверждали многие ветераны той войны, стал единственным из партизанских командиров такого ранга, не по­лучившим генеральских отличий, хотя звания Героя Советского Союза был удостоен. Он и И. Л. Чёрному задавал вопросы, что называется, в лоб: “Ты не рядовой работник, тов. Чёрный, ты являешься председателем Государст­венной плановой комисии, ты являешься заместистелем председателя Совета Министров, так почему ты три года как будто сидел где-то на окраине, ничего не видел, что делается под руководством тов. Патоличева? А нам, секретарям, известно, что ты был у тов. Патоличева на лучшем счету и тебя неоднократно тов. Патоличев хвалил, что ты хороший работник, что ты часто вносишь ему вопросы. Так нельзя ли у тебя спросить, что, может, ты в заблуждение вво­дил тов. Патоличева, подсовывал ему такие цифры?” После этих слов в зале раздались аплодисменты. А Сикорский продолжил: “Так чего же ты после то­го, как факт состоялся, ЦК КПСС сделал оранизационные выводы, ты только теперь набрался смелости и с этой трибуны льёшь всю грязь на тов. Патоли­чева? Нельзя так. Это не работник, который наживает себе какую-то конъюнк­туру”. Аплодисменты повторились, по рядам прокатился смех.

С.И. Сикорского поддержал заместитель председателя Совета Минист­ров БССР П. А. Абрасимов, заметив Чёрному, что “в погоне за эффектом он нацепил на Патоличева то, в чём он не повинен”. Коснувшись переподчинения предприятий, тоже заметил, что “сам Патоличев ничего не передавал”, более того, та “передача была правильной”, потому что “заводы получили фи­нансирование и стали работать лучше”. Ещё нелицеприятнее выразился пер­вый секретарь Гродненского обкома партии Н. Е. Авхимович: “Мы тов. Чёр­ного знаем 15 лет. Его сегодняшнее выступление было подобно тому, как он выступал, когда уходил от нас т. Пономаренко, когда уходил т. Гусаров.

(П.К.Пономаренко и Н.И.Гусаров возглавляли ЦК Компартии Белоруссии до Н. С.Патоличева. — Я. А.). В белорусской партийной организации есть люди, которые держат нос по ветру”. Эти слова тоже вызвали смех и аплодисменты. И совсем иначе было сказано о Патоличеве: “Никто не скажет, что партийная организация в Белоруссии к тов. Патоличеву плохо относится и что тов. Пато­личев мало полезного сделал в партийной организации. Это не так, это было бы несправедливо, это нечестно. Тов. Патоличев много чего внёс нового в ра­боту партийной организации нашей республики”.

В тот день прения по докладу длились до 11 часов вечера. Выступило двадцать человек. Никто, кроме Чёрного, Патоличева больше не критиковал. И никто не высказал одобрения, что на руководящую работу в Минск возвра­щается Зимянин. Почти все ораторы, говоря об “извращениях в националь­ной политике”, как было в сказано в постановлении, которое они обсуждали, а также о недостатках в организации сельскохозяйственного производства, в то же время настойчиво твердили о дружбе народов, о том, что она являет­ся движущей силой в большом государстве, о великом русском народе, об ог­ромной помощи, которую он оказывает Белорусской республике. Как через много лет писал по этому поводу Патоличев, “исправление” национальной по­литики, предложенное тем постановлением, удивило, прежде всего, белору­сов. И они не только не стали своё удивление скрывать, но и упорно повторяли то, что усвоили ещё с политических “пелёнок”. Под занавес дня была создана комиссия по подготовке проекта постановления Пленума. В неё вошло сорок человек, в числе которых были Зимянин, Якуб Колас и, как ни странно, Па­толичев, о котором в постановлении ЦК КПСС говорилось, что он отзывается в Москву.

Разумеется, то, как идёт Пленум в Минске, тайной для Москвы не было. А в союзной столице тоже произошло весьма важное событие, и вечером от­туда последовало три телефонных звонка в Минск. Два — Патоличеву, от Ма­ленкова и Хрущёва, один — Зимянину, от Маленкова. Патоличеву сообщили, что арестован Берия, однако рекомендовали не разглашать это до официаль­ной публикации в прессе. И прямым текстом дали понять Николаю Семёнови­чу, что не будут настаивать на том, чтобы его сняли с должности первого се­кретаря ЦК КПБ. С Зимяниным разговор был несколько иным. Об аресте Бе­рия ему сказано не было. Вот как о той телефонной беседе вспоминал сам Михаил Васильевич:

— Товарищ Зимянин, как идёт Пленум?

— Нормально.

— Какое отношение к Патоличеву?

— Нормальное.

— А к Вам?

— Нормальное.

— Слушайте, у нас тут обстоятельства складываются так, что что мы по­советовались и решили: а не оставить ли нам Патоличева в Белоруссии?

— Пожалуйста. Я сюда не рвался.

Даже через много лет Зимянин признавался: “Мне невдомёк было, что в этот день, 26 июня, арестовали Берия”. В самом деле, не так просто было представить, что всесильный Лаврентий Павлович больше не всесилен. Зна­чит, ситуация изменилась в чём-то ином, полагал Михаил Васильевич. В лю­бом случае, пришлось готовиться к ещё одному выступлению на Пленуме, притом сказать предстояло то, что ещё сутки назад ему не могло присниться и в кошмарном сне.

Назавтра, а это был уже третий день Пленума, председательствовал на заседании первый заместитель главы правительства П. А. Абрасимов. Со­бравшиеся в зале, по крайней мере, абсолютное большинство из них, пока ни о чём не подозревали,потому прения продолжились в прежнем ключе. Ди­ректор Института истории партии Ф. А. Новикова, начальник Минской желез­ной дороги Г. И. Котяж, первый секретарь Барановичского обкома партии И. Ф. Климов, министр сельского хозяйства и заготовок С. С. Костюк, пер­вый секретарь Молодечненского обкома партии В. Г. Доркин говорили о вну­тренних проблемах вверенных им сфер, отраслей и территорий. Правда, В. Г. Доркин и Ф. А. Новикова “прошлись” и по Чёрному, заметив, что любая критика должна быть своевременной. Доркин сказал, что участвует в пленумах ЦК КПБ с 1947 года, но “ни разу не слышал резкого выступления т. Чёрного, хотя, как известно, у него сосредоточено много цифр по работе в целом по республике”. И добавил, что резкая критика из его уст звучит, как правило, тогда, “когда решаются организационные вопросы на Пленуме, вернее, тог­да, когда они уже решены”, тогда-то “тов. Чёрный выступает очень решитель­но”. Ф. А. Новикова, назвав поведение Чёрного нечестным, отметила, что “у нас есть такие лица, которые в острые моменты думают: “Я себя сейчас по­кажу!” Упрекнула она и Патоличева: почему в бюро ЦК есть люди, которые не соответствую высоте своего положения, почему Патоличев не призвал их по­рядку, и это стало мешать в работе.

Более резко говорил председатель Президиума Верховного Совета БССР В.И.Козлов, кстати, тоже Герой Советского Союза, во время Великой Отече­ственной войны командовавший Минским партизанским соединением. При­знав, что “мы допускали много ошибок и недостатков”, что Патоличев мог рассказать о них более подробно, особенно о том, “как работали члены бю­ро и почему были допушены ошибки и нелостатки со стороны бюро ЦК КПБ и лично тов. Патоличева в вопросах советской национальной политики, в под­боре и расстановке кадров”, тем не менее со всей определённостью он за­явил: “Тов. Патоличев, работая первым секретарём ЦК КПБ, много прилагал энергии и сил для развития промышленности и сельского хозяйства. Мне ка­жется, товарищи, было бы ошибкой всё чернить и видеть только то, что чёр­ное. Это неправильно. Патоличев. много внёс положительного и в органи­зационно-партийную работу, и в селькохозяйственное, и в промышленное строительство, этого нельзя у него отнять”. Говоря об ошибках, признавая их значительность, Василий Иванович чаще всего употребляет местоимение “мы”, подчёркивая тем самым, что ответственность за состояние дел в рес­публике несёт не только Патоличев, а всё белорусское руководство: мы рабо­тали много, но одновременно допускали и ошибки, эти ошибки весьма зна­чительные, потому ЦК КПСС и вынес постановление. А “выступление тов. Чёрного было демагогическим”, Чёрный проявил “неуважительное отношение к тов. Патоличеву, который этого не заслуживает”. При каждом критическом выпаде в адрес председателя Госплана в зале снова раздались голоса: “Пра­вильно!” — и вспыхивали аплодисменты.

В самом деле, дерзко прозвучала речь первого секретаря Дзержинского РК КПБ Л.М.Лемешонка. Отдав должное тому, что было сказано в постанов­лении ЦК КПСС, без чего ему и нельзя было обойтись, он сразу же съязвил, что “только теперь на этом Пленуме, когда нас сильно поправил ЦК КПСС, почти все стали разговаривать на своём родном языке”, хотя даже министр образования вряд ли “пускает своих детей в белорусскую школу”. Согласив­шись, что в “этом виноваты, главным образом, ЦК, в первую очередь, Пато­личев, Зимянин, Горбунов”, он заявил, тем не менее, что Николай Семёно­вич “всё-таки много сделал для нашей республики, и мы за это его любим”. Эти слова вызвали аплодисменты. А Лемешонок затем стал спрашивать, где был в это время Чёрный, который является заместителем председателя пра­вительства, почему раньше молчал о тех ошибках, о которых рассказывал с этой трибуны, почему на предыдущихх Пленумах не выступал? И сам же сформулировал нелицеприятный вывод: “Значит, вы, т. Чёрный, держали ка­мень за пазухой до последнего времени. Так коммунисты, т.Чёрный, не долж­ны поступать. Я уверен, если ли бы в этом решении ЦК КПСС было бы запи­сано и о т.Зимянине, и о т.Клещёве, как от. Патоличеве, то он бы, т. Чёрный, видимо, ещё мудрее разложил бы т. Зимянина и т. Клещёва”. Несколько раз раздавался смех и рукоплескания. Ещё громче они вспыхнули после слов “с такими Чёрными пора кончать”. Их частота и звучность свидетельствовали о реальных настроениях в зале заседаний.

Завершал прения по докладу секретарь ЦК КПБ Т. С. Горбунов. По его выступлению трудно сказать, поделился ли с ним Патоличев главными ново­стями из Москвы — об аресте Берии и о том, что решение о его освобожде­нии от должности первого секретаря ЦК КПБ может быть изменено. Похоже, Горбунов и сам позаботился о том, чтобы из его слов такая ясность не вытека­ла, даже если он что-то знал. Отметив “важное значение постановления для белорусского народа”, Горбунов подчеркнул, что Патоличеву от ЦК КПСС “до­сталось очень здорово, к нам же — членам бюро — Центральный Комитет по­дошёл милостиво, доверил нам исправление допущенных ошибок”. Немного уколов Николая Семёновича за то, что в своём выступении он “должен был глубже проанализировать отмеченные промахи”, Горбунов вдруг произнёс слова, трудно соотносимые с повесткой дня Пленума. Оказывается, Патоли­чев, которого “уходят” в связи с допущенными недостатками в работе, должен был “помочь нам наметить пути для дальнейшего подъёма организационно­партийной и политической работы”. Вслед за этим Горбунов сразу же сказал то, что вновь вызвало одобрение зала: “За три года работы товарища Пато­личева в Белоруссии, за три года, когда он находился во главе Центрального Комитета Коммунистической партии Белоруссии, сделано многое в области дальнейшего развития промышленности республики, строительства городов, развития культуры Советской Белоруссии. И теперь, когда товарищ Патоли­чев освобождается решением ЦК от обязанностей первого секретаря ЦК, чер­нить нам его работу — это было бы большим позором для Коммунистической партии Белоруссии”. Зазвучали голоса с мест: “Правильно!” Аплодисменты повторились после слов о том, что “мы все работали плечо о плечо с ним, знаем его, что он, не жалея сил, работал, чтобы сделать для расцвета Бело­руссии возможно больше, возможно лучше... За ошибки, которые были в ра­боте ЦК КПБ и Совета Министров БССР, несёт ответственность не только то­варищ Патоличев, несём ответственность все мы - руководящие работники Белоруссии, в первую очередь, секретари ЦК и члены бюро ЦК. Было бы не­правильно с нашей стороны всё возложить сейчас на товарища Патоличева”. Его можно упрекнуть в том, что “некоторых из нас — членов бюро и членов ЦК КПБ — он не призвал к порядку”, однако “товарищ Патоличев старался быть ближе к белорусской культуре, оказывал помощь писателям, артистам. Това­рищ Патоличев — известный человек в партии, и мы к нему относимся с дове­рием и желаем ему успеха в той работе, на которую его пошлёт ЦК КПСС”. По­желание тоже вызвало аплодисменты.

После двадцатиминутного перерыва на трибуну снова вышел М.В.Зимянин. Отметив, что “Пленум ЦК КПБ правильно воспринял критику своих оши­бок”, он уже добавил, что “за ошибки несём ответственность все мы, ЦК, члены бюро, секретари”, в том числе “тов. Патоличев и тов. Зимянин, хотя последний два месяца не был секретарём ЦК КПБ, но это небольшой срок, чтобы уйти от ответственности”. Он выразил уверенность, что “белорусская партийная организация, боеспособная, сплочённая вокруг Центрального Ко­митета и Правительства СССР, сделает всё необходимое, чтобы с честью вы­полнить постановление ЦК КПСС и провести его в жизнь”. После этих в зна­чительной мере ритуальных для того времени слов прозвучало главное: “В ходе прений выяснилось также, что, правильно понимая наши ошибки, правильно восприняв критику этих ошибок со стороны Центрального Комите­та КПСС, члены ЦК КПБ, участники Пленума высказали и правильное отно­шение к первому секретарю Центрального Комитета КПБ тов. Патоличеву. Указывая на ошибки и недостатки, которые у нас имеются, участники Плену­ма ЦК КПБ оказали ему доверие, потому что тов. Патоличев, будучи направ­ленным в Белорусскую партийную организацию Центральным Комитетом КПСС, провёл значительную работу по руководству партийной организацией, хозяйственным и культурным строительством республики и заслуживает пра­вильного к себе отношения”. После этих слов Зимянин предложил “от имени бюро ЦК КПБ внести на рассмотрение Пленума следующее предложение: просить ЦК КПСС пересмотреть тот пункт постановления ЦК от 12 июня, ко­торый касается тов. Патоличева, и оставить его первым секретарём ЦК КПБ”. Предложение, отмечено в стенограмме, было встречено продолжи­тельными аплодисментами. Зимянин пояснил также, что это мнение не толь­ко членов бюро ЦК КПБ, а тем более не его личное мнение: “С таким пред­ложением, с такой просьбой мы можем обратиться к ЦК КПСС потому, что тов. Патоличеву и мне в ходе Пленума пришлось говорить с тов. Маленковым и тов. Хрущёвым, и они высказали такое мнение, что если Пленум посчита­ет целесообразным вынести такое пожелание, такую просьбу к ЦК КПСС о пересмотре пункта постановления ЦК КПСС от 12 июня 1953 года, который касается тов.Патоличева, то этот пункт Президиум ЦК КПСС считает возмож­ным пересмотреть”.

Председательствующий П. А. Абрасимов предложил принять следующее постановление: “Просить Президиум ЦК КПСС пересмотреть пункт постанов­ления Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза от 12 июня с. г. в отношении тов. Патоличева Николая Семёновича и оставить его первым секретарем ЦК КПБ”. Его слова снова были встречены продолжитель­ными аплодисментами. За такое решение члены ЦК проголосовали едино­гласно. Вот как о том моменте вспоминал сам Николай Семёнович: “Весь зал встал. Сижу я один. Сижу потому, что не в состоянии подняться”. Сразу по­сле этого Абрасимов предложил “поручить председательствовать на Пленуме тов. Патоличеву”. Вновь, отмечает стенограмма, раздались “продолжитель­ные аплодисменты, тов. Патоличев занимает место преседательствующего”.

Патоличев сразу же заявил, что “необходимо разрешить ещё ряд органи­зационных вопросов. По поручению бюро ЦК КП Белоруссии вносится предло­жение в связи с необходимостью укрепления руководства Совета Министров БССР рекомендовать на должность председателя Совета Министров Белорус­ской ССР тов. Зимянина (продолжительные аплодисменты) и освободить от должности Председателя Совета Министров Белорусской ССР тов. Клещёва с командированием его на учёбу”. Внешняя логика предложения была проста: Зимянин приехал сюда исправлять недостатки, о которых говорилось в по­становлении ЦК КПСС, пусть и берётся за дело, тем более что ситуация в ре­спублике ему знакома. С точки зрения партийных правил того времени об­легчало для Патоличева именно такую постановку вопроса и то, что Зимянин оставался членом ЦК Компартии Белоруссии, ибо избран был в его состав съездом. Кроме того, формально он после перевода на работу в Москву про­должал числиться и вторым секретарём ЦК КПБ, поскольку освободить его от секретарской должности мог только Пленум ЦК КПБ, а во всесоюзную столи­цу отправлен он был в промежуток между пленумами. Правда, и на сей раз Патоличев не сказал, что Зимянин в связи с переходом на должность главы республиканского Совета Министров перестаёт быть. Кем? Вторым спекретарём ЦК или сотрудником МИД СССР? Потому Николай Семёнович предпочёл то, что называется фигурой умолчания.

За то, чтобы М.В.Зимянин возглавил правительство БССР, члены ЦК КПБ тоже проголосовали единодушно. Единогласно был избран и новый второй секретарь ЦК КПБ, место которого после ухода Зимянина на работу в МИД СССР фактически оставалось свободным, а формально занятым. Им стал Н.Е.Авхимович. Потом состоялось ещё одно заседание, на котором была при­нята программа действий, касающаяся вопросов, затронутых в постановле­нии ЦК КПСС. О том, как события развивались дальше, со слов М.В.Зимянина рассказано в публикации в белорусском ежемесячном журнале “Неман”: “Поздно вечером захожу к Патоличеву. Поздравил его, а потом спрашиваю:

— Будьте добры, скажите, говорили ли вы с Хрущёвым? Что означают по­добные повороты?

— А разве ты не знаешь? Берия арестован. В этом весь вопрос!

— Николай Семёнович, будем считать наш разговор законченным. Же­лаю вам успехов, а сам, с вашего разрешения, завтра уезжаю в Москву. На­деюсь, что здесь я с вами больше не встречусь. Повернулся и ушёл”.

Приведённый диалог весьма красноречив, как минимум, двумя нюанса­ми. Во-первых, Зимянин, рука об руку проработав с Патоличевым почти три года, оставался с ним на “Вы”, хотя разница в возрасте составляла только шесть лет. Не менее красноречиво и выказанное пожелание никогда больше не встречаться. Это значило, что приступать к обязанностям главы правитель­ства БССР он не собирался, по крайней мере, пока в Минске будет оставать­ся Патоличев. В секретариате Хрущёва он попросил “доложить Центральному Комитету о моей просьбе: разрешить мне вернуться в Москву”. На состояв­шемся через два дня заседании Президиума ЦК КПСС Молотов всё-таки спро­сил Зимянина, почему тот настаивает на том, чтобы не работать в Минске. От­вет был следующим: “Видите ли, товарищ Молотов, обстановка складывается так, что мы с Патоличевым будем напоминать двух медведей в одной берло­ге. Прошу избавить меня от этого”. Вскоре Михаил Васильевич снова принял Четвёртый европейский отдел МИДа, которым в его отсутствие руководил Ю. В. Андропов. Тот сдал, по словам Зимянина, дела с удовольствием, со­проводив процесс словами: “Миша, это не отдел, а сумасшедший дом. Ни сна, ни покоя”. Буквально через неделю — 2—7 июля — Патоличев и Зимянин участвовали в работе Пленума ЦК КПСС, на котором по докладу Г. М. Маленко­ва рассматривался вопрос “О преступных антипартийных и антигосударствен­ных действиях Берия”.

Точку в рекомендации Зимянина на должность председателя Совета Ми­нистров БССР поставил очередной Пленум ЦК КПБ, состоявшийся 24 июля 1953 года и обсуждавший итоги Пленума ЦК КПСС, давшего оценку действи­ям “лубянского маршала”. Тогда ЦК КПБ принял два решения, касающихся Зимянина. Одно гласило: “Отменить постановление IV Пленума ЦК КПБ о ре­комендации т. Зимянина М. В. на пост председателя Совета Министров БССР”. В протоколе содержится разъяснение: “О тов Зимянине. ЦК КПСС счёл нецелесообразным посылать тов. Зимянина в Белоруссию в качестве председателя Совета Министров БССР. и направил его на работу в Минис­терство иностранных дел”. Одновременно он был освобождён и от обязанно­стей второго секретаря и члена бюро ЦК, “поскольку это не было сделано на прошлом Пленуме”.

Тогда же “бюро ЦК КПБ рассмотрело вопрос о председателе Совета Мини­стров БССР и решило рекомендовать на работу председателя Совета Минист­ров т.Мазурова, нынешнего первого секретаря Минского обкома. Это предло­жение было внесено на рассмотрение Президиума ЦК КПСС.” Последовало единогласное решение: “Утвердить т.Мазурова Кирилла Трофимовича пред­седателем Совета Министров БССР”. Ещё одним решением М. И. Баскаков, до этого отозванный в Москву, был восстановлен в должности министра вну­тренних дел БССР и избран членом бюро ЦК КПБ. Пробывший несколько не­дель министром М.Ф.Дечко стал его первым заместителем и был выведен из состава бюро “в связи с нецелесообазностью иметь в составе бюро ЦК КПБ двух руководящих работников МВД”.

Спустя много лет Зимянин стал говорить о том, что тогда он оказался иг­рушкой в руках не только Берии, но и Хрущёва. Хрущёву, по его словам, бы­ло не жалко Зимянина, ведь он являлся любимым учеником десять лет про­работавшего в БССР первым секретарём ЦК и председателем правительства Пантелеймона Пономаренко, который как раз и заметил в Могилёве подвиж­ного паренька. А с Патоличевым у Никиты Сергеевича, наоборот, мол, были хорошие отношения, вместе с ним они работали в Киеве, вместе интригова­ли против Кагановича. Направляя Зимянина в Минск, Хрущёв не случайно со­ветовал ему не торопиться, вспоминал потом Михаил Васильевич в беседе в корреспондентом “Звязды”, тянул время, чтобы замена не состоялась до ареста Берии. А ещё рассчитывал подловить его на какой-нибудь интриге в борьбе за власть, но он, Зимянин, “не думал ни о чём ином, кроме добро­совестного выполнения директив Центрального Комитета”.

Насколько сказанное соответствует тому, что на самом деле было, теперь уточнить вряд ли возможно. Конечно же, операция против Берии готовилась не один день, и жертвы в ходе неё не исключались. Тянул ли Хрущёв время? Не исключено. Ведь, если бы речь шла только о быстрой замене Патоличева на Зимянина, то это можно было сделать в первый же день Пленума и уже по­том вести обсуждение задач, записанных в постановлении. И даже перенес­ти обсуждение на следующий Пленум. Да и помимо членов ЦК, кандидатов в члены ЦК и членов Ревизионной комисии ЦК приглашать ещё несколько со­тен человек не было большого резона. Но здесь как раз тот случай, когда ис­тория сослагательного наклонения иметь не может. Несомненно, эти вопросы мучили Михаила Васильевича всю его оставшуюся жизнь, несмотря на то, что она продолжилась весьма успешно. Он долгое время работал Чрезвычайным и Полномочным послом СССР во Вьетнаме и Чехословакии, возглавлял глав­ную партийную газету “Правда”, много лет являлся секретарём ЦК КПСС, был награжден пятью орденами Ленина, который являлся высшей государствен­ной наградой в СССР, удостоился звания Героя Социалистического Труда.

Патоличев проработал в Минске ещё ровно три года. Воспоминания о се­бе он оставил только хорошие. Например, белорусские архитекторы в один голос твердят, что в его лице республике просто повезло на руководителя. Это при нём выполнены основные работы в рамках послевоенного восстанов­ления и качественного переустройства столицы. В июле 1956 года Н. С. Пато­личев был переведён в Москву и тоже в министерство иностранных дел, но на должность куда более высокую, чем та, которую тремя годами ранее получил Зимянин. Он стал заместителем министра. Ещё через полтора года Николай Семёнович был повышен до первого заместителя министра иностранных дел, а спустя несколько месяцев назначен на должность союзного министра внеш­ней торговли, которую занимал в течение двадцати семи лет. Он был дважды удостоен звания Героя Социалистического Труда, одиннадцать раз отмечен ор­деном Ленина — столько имел только его ровесник, член Политбюро и Маршал Советского Союза Д. Ф. Устинов, который сорок три года из прожитых семи­десяти шести провёл на высших должностях в ЦК КПСС и правительстве СССР.

Господь распорядился так, что и Зимянину, и Патоличеву для пребыва­ния на грешной земле был отведён равный срок — 81 год каждому. Однако же­лание Михаила Васильевича никогда больше не стречаться с Николаем Семё­новичем не сбылось. Трудно даже предположить, что посол Зимянин в своей работе не пересекался с заместителем министра иностранных дел Патоличе­вым. Так же маловероятно, что у главного редактора “Правды” и секретаря ЦК КПСС Зимянина не было контактов с министром внешней торговли Патоличе­вым. На пленумах, съездах, сессиях Верховного Совета, совещаниях. Одна­ко вот что об этом написал Михаил Бублеев: “С Н. С. Патоличевым при встре­чах Зимянин держался предельно вежливо, но всегда соблюдал дистанцию и всячески избегал какого бы то ни было неофициального общения. Не скрывал своей антипатии к Зимянину и Патоличев. Хорошо знавший обо­их журналист из “Правды” недоумевал: “Два умнейших человека так и оста­лись непримиримыми, не смогли перешагнуть через личную неприязнь, глубоко засевшую в их сознании”. Сам Патоличев в своих воспоминаниях о работе в Минске, изложенных в упоминавшейся книге, о взаимоотноше­ниях с Зимяниным не сказал ничего.

О белорусском периоде своего бытия Николай Семёнович говорил с ис­ключительной теплотой. “Жизнь и работа в этой республике, — признавался он, — была для меня важнейшим событием, и я с благодарностью вспоминаю всех, с кем в те годы работал, кто в трудные дни активно поддерживал меня. В книге названы немногие, пусть простят меня белорусские товарищи и при­мут мой поклон за всё доброе, хорошее, что сделали для меня”. Он, конечно же, понимал, что во время Пленума ЦК КПБ, на котором предстояло лишить его должности, главную роль, возможно или скорее всего, сыграли вовсе не белорусские партийцы. Случись так, что Берию бы не арестовали, что он взял бы верх в борьбе за власть, вряд ли дальнейшая судьба Патоличева сложи­лась бы успешно. Да и тех, кто медлил с выполнением поступившей из Моск­вы установки или пытался возражать, по голове не погладили бы. Но Николай Семёнович был абсолютно уверен, что мало скрываемое сопротивление осво­бождению его на Пленуме от занимаемой должности у белорусских партийцев всё-таки наличествовало и сыграло важную роль. Ведь им проще, да и безо­паснее было просто щёлкнуть каблуками: всем же прекрасно было известно, кто такой Берия. С многими из них проводились специальные беседы на те­му, как следует поступить. По крайней мере, Якуб Колас признавался Пато­личеву, что в ним такая беседа была.

Тот Пленум стал событием неординарным и для белорусских кадров. Как утверждал впоследствии В.И.Шарапов, “в республиканской парторганиза­ции ещё не было случая, чтобы решение высшей инстанции ставилось под сомнение”. И вот. А Патоличев, возвращаясь к тому событию спустя многие годы, пришёл к весьма важному и даже лестному для тогдашнего белорус­ского партийного и государственного актива выводу: Берия во многом стро­ил свой расчёт на том, чтобы сыграть на национальных чувствах, однако, “к счастью и великой чести белорусов, они никогда не страдали национализ­мом”. Тогда, по его мнению, победил не он, тогда устояли как раз участни­ки Пленума. И хотя он всех называет белорусами, многие из них таковыми были только по территориальному признаку, а не по национальному. Но этот нюанс как раз и подчёркивает, что национальный признак так и не встал во главе угла в ходе длинной дискуссии, хотя именно того требовало обсуждае­мое постановление. “Национальный аспект” в той ситуации присутствовал лишь как констатация при характеристике кадрового состава, раз уж того по­требовала высокая инстанция. Но никто не упрекнул Николая Семёновича за его русскость, ни одна и ничья недоработка не была объяснена так называ­емой “пятой графой” в анкете.

Зимянин до конца своих дней так и не согласился, что его тогда в Мин­ске не приняли, что отстояли Патоличева. По его мнению, просто так повер­нулись обстоятельства, о чём он и сказал в интервью газете “Звязда”. Впро­чем, в том же интервью Михаил Васильевич сам себя и опроверг, отметив, что как только он сообщил участникам Пленума о готовности Москвы изменить решение о том, кому быть во главе ЦК, те “проголосовали, естественно, за то, чтобы просить Центральный Комитет партии оставить товарища Пато­личева.” Говоря иными словами, другого никто не предлагал, его возвраще­ния в республику в новом качестве никто не потребовал.

Ещё раз он приезжал в Минск из Москвы, пожалуй, только раз, по край­ней мере, официально, как человек должностной. Это было в 1980 году, после гибели в автомобильной аварии первого секретаря ЦК КПБ П. М. Машерова. Зимянин в то время был секретарём ЦК КПСС. Уже в постсоветской белорус­ской прессе появились утверждения, что вдова Петра Мироновича тогда в сердцах сказала: “Как будто в Москве не знали, что у покойного были с ним “весьма сложные отношения”. Упоминается об этом и в публикациях Михаила Бублеева об отце. Люди, хорошо знавшие, что происходило в те дни в Мин­ске, утверждают, что отношение к Зимянину у многих руководящих белорус­ских партийцев в самом деле было настороженным. Его приезд на похороны Машерова они восприняли как намёк на то, что Михаил Васильевич на сей раз всё-таки может занять кресло руководителя ЦК КПБ. В Москву полетели соот­ветствующие сигналы. В результате в Минск возвратился Т. Я. Киселёв, ко­торый к тому времени работал заместителем председателя Совета Министров СССР, а до этого почти двадцать лет руководил белорусским правительством.

Вопрос, хотел ли покидать советскую столицу сам М. В. Зимянин, оста­ётся без ответа. В упомянутом интервью газете “Звязда” Михаил Васильевич о том не обмолвился ни словом. Ничего не сказано на сей счёт и в записках Михаила Бублеева. В целом же отношение к Зимянину в Белоруссии у тех, кто помнит его и советское время, лишено крайностей. Воевал, многое сделал для развития партизанского движения и патриотического подполья в тылу ок­купантов, в сложных ситуациях предпочитал действовать, а не юлить и дрей­фить, в том числе тогда, когда работать приходилось по принципу “Надо!”.