«Марксизм и фантастика»

Лицо номера: Чайна Мьевиль

Х. М. Верфт Человек, который был Китаем

Кокни (англ. cockney) — пренебрежительно–насмешливое прозвище уроженца Лондона

из средних и низших слоев населения; один

из самых известных типов лондонского

просторечия, на котором говорят

представители низших социальных слоёв

населения Лондона.

В современной британской литературе писатель–фантаст Чайна Мьевиль, наверное, запомнится в первую очередь тем, как искусно он творил совершенно необыкновенные, выходящие за рамки как канона твердой НФ, так и канонов фэнтези, миры, а также необычным языком своих книг. Во вторую очередь — тем, что в его необыкновенных мирах вспыхивали совершенно реальные классовые, национальные и даже межпланетные конфликты, а персонажи вели себя так, как вполне могли бы повести себя обычные люди. Парадоксальный сплав самых странных фантастических элементов фэнтези и научной фантастики с социальным реализмом, а порой и гиперреализмом, отличает книги Мьевиля от множества однообразных историй про суперменов на космических кораблях и классических отрядов эльф–гном–маг. Не похожи эти книги и на постапокалиптические похождения выживальщиков, набившие оскомину байки про попаданцев в прошлое с целью спасти императора, убить Гитлера или стать советником Сталина, многотомные мрачные страшилки о вторжениях технически превосходящих Землю пришельцев…

Необычным от рождения стать на самом деле не так уж сложно: достаточно получить странное имя. Родители–хиппи назвали ребенка «Чайна», так как слово показалось им красивым. А еще на рифмованном сленге кокни «чайна» означает «приятель». Слово mate рифмуется с China plate (фарфоровое блюдце), потом вторая часть опускается по традиции сленга. My old china — мой старый друг. Гораздо позднее писатель–фантаст Чайна Мьевиль скажет, что благодарен родителям за это имя – по крайней мере, они не назвали его Баньяном.

Если бы я хотел проиллюстрировать тезис «бытие определяет сознание» живым примером, и взять для этого писателя–фантаста, Мьевиль подошел бы как нельзя лучше. Будучи выходцем из небогатой семьи, детство которого прошло в рабочем районе, Мьевиль с малых лет увидел Лондон так, как его видят низы: гигантский промышленный город–спрут, бюрократический монстр, между массивными опорами — как реальными, так и неосязаемыми — хаотично снуют люди, устраивая свою жизнь. Как Мьевиль говорил позднее, Лондон стал его частью точно так же, как человек стал частью города. Этот образ капиталистического мегаполиса займет в творчестве автора если не центральное, то близкое к центральному место.

Города — опасные, коварные лабиринты, где самые уродливые язвы общества вылезают на всеобщее обозрение. Но вместе с тем город — нечто живое, наделенное своей красотой. Нечто, что еще только предстоит познать. Мьевиль не призывает уничтожить Город: бездумную агрессию в его книгах в основном проявляют отрицательные персонажи или просто глупцы. Чтобы изменить что‑то к лучшему, надо познать это, и именно познание Города предлагает нам автор.

В «Крысином короле» автор изобразил свой родной Лондон, в котором герои прощаются с темным прошлым. Затем — «Вокзал», который стал основой трилогии о Нью–Кробюзоне, гигантском городе–государстве, в котором господствуют промышленность и магия, а также викторианские порядки, неизменные спутники стимпанка. Магия лишь метафора – она, как и все остальное, есть часть системы общественного производства.

Промышленная магия Мьевиля, подчиняющаяся правилам, напоминает науку, которую могучий и многоликий капитал тоже ставит себе на службу. В облике Нью–Кробюзона проступает уже не какое‑то конкретное место, это собирательный образ промышленного города. Трубы, бесконечно разрастающиеся трущобы, громады зданий, лепящихся друг на друга, подпольщики и профсоюзы… Автор остается урбанистом до конца: «Амальгама», «Нон Лон Дон», «Город и город», «Кракен» и «Посольский город» все тоже повествуют о Городе, несмотря на резкие жанровые различия. Мьевиль то и дело возвращается к Лондону, чтобы показать его с новой стороны, но может изобразить и город в ином мире, как в «Посольском городе», чтобы рассказать историю контакта, чем–то неуловимо похожую на географические открытия нашего с вами прошлого.

Миры Мьевиля — кривое зеркало реального мира. Создать убедительную и реалистичную фантастическую вселенную даже в рамках одной отдельной книги автору помогает мастерское владение языком. В отличие от стерильных копий мира Толкина с эльфами, гномами и прочими персонажами, которые всегда учтивы и на страницах книги обычно даже в туалет‑то не ходят, у Мьевиля место, время и личность говорящего всегда серьезно влияет на стиль и характер речи. От книги к книге автор растет: даже простенькие сюжетные ходы кажутся убедительными, а героям книг хочется сопереживать буквально из‑за пары удачных фраз. Возможно, ключ кроется в умении Мьевиля передать переживания персонажа через действие: не раз и не два я замечал, как резко иногда расходились слова и мысли героя с поступками, когда доходило до дела. Совсем как живые люди, персонажи Мьевиля могут упасть или вырасти в глазах читателя буквально за одну страницу.

Описания, несмотря на лингвистические изящества, шутки, игру слов и прочие приятные для читателя вещи, всегда точны. Поэтому Город Мьевиля в каждой книге столь притягателен. Кажется, что видишь его, находясь на улицах вместе с персонажами или рассказчиком, а когда книга заканчивается, ощущения напоминают выход из кинозала после действительно хорошего фантастического фильма. Это как раз тот случай, когда можно сказать «сходит со страниц».

Язык книг Мьевиля невероятно богат: в романах всегда присутствует большое количество интуитивно понятных неологизмов и имен собственных — этим язык недвусмысленно указывает на свою принадлежность к фантастическому миру, где в данный момент разворачивается действие.

Если написать о сюжетах книг Мьевиля подробно, есть риск испортить впечатление от знакомства для читателя. Особенно это касается последних романов: «Посольский город» (Embassytown) и «Рельсоморье» (Railsea). Перевод этих книг наверняка будет уступать оригиналу: обилие говорящих имен, неологизмы, имеющие смысл лишь в германских языках, анаграммы, без которых потеряется добрая часть атмосферы. И все‑таки их можно и нужно перевести. «Посольский город» не раз и не два заставит читателя задуматься о политике, хотя главный персонаж изначально аполитичен.

«Рельсоморье» порадует не только головокружительными приключениями, но и меткими наблюдениями автора, которые тонкой нитью связывают вымышленный мир с реальностью. Теперь эта связь стала чуть сложнее, чем в книгах Нью–Кробюзонского цикла, да и сами миры усложняются. Даже четырехуровневый и географически неоднородный, не изученный до конца мир Рельсоморья покажется простым в сравнении с целой вселенной из «Посольского города», где есть большая политика, есть политика местная и есть политика пришельцев, которых автору удалось изобразить по–настоящему чужими человеку.

Мьевиль многократно заявлял, что его книги – не пропагандистские листовки, что он никогда не пишет в целях пропаганды, а просто, будучи марксистом, так видит мир. Но без марксистского видения едва ли его книги получались бы столь удачными. Из множества миров с концепцией промышленной магии именно мир Мьевиля кажется наиболее убедительным, живым. Нерушимая внутренняя логика любой созданной вселенной позволяет любым выдумкам — даже самым безумным — быть принятыми и воспринятыми читателем.

Ни одна из его книг не обходит стороной вопросы о классовом строении общества, противоречиях между отдельными индивидами и различными группами, организациями, правительствами, корпорациями. Левые идеи в книгах Мьевиля — это не нарочитая проповедь, а неотъемлемая часть изображенной вселенной. Эти идеи вырастают из реалий, с которыми приходится сталкиваться обитателям фантастических миров, они рвутся со страницы на страницу в мире книги, стремясь изменить его. И опять здесь связаны сознание и бытие: Мьевиль, будучи членом революционной троцкистской партии в Великобритании, пытался и сам изменить окружающий его мир. Правда, как и отчаянным одиночкам, столкнувшимся с махиной Нью–Кробюзонского правительства в его книгах, автору пришлось пройти непростой путь. В этом году Мьевиль покинул Социалистическую рабочую партию из‑за поведения ее руководства, пытавшегося заставить замолчать нескольких жертв изнасилования, так как речь шла о «достоинстве» замешанного в преступлении партийного босса.

И если вам вдруг покажется, что речь в прочитанной книге шла не только о каком‑то чужом мире: Бас–Лаге, Ариеке, Рельсоморье, — но и о той реальности, которую вы видите сейчас за окном, подумайте об этом хорошенько. Ведь и нашему миру не помешают буйные бродяги.

Чайна Мьевиль Марксизм и фантастика

От редакции альманаха коммунистической фантастики "Буйный бродяга"

Данная статья выдающегося британского фантаста представляет собой редакторское введение к сборнику материалов о соотношении фантастики и марксизма, опубликованных в журнале Historical Materialism в 2002 году, однако до сих пор представляет интерес и для русскоязычного читателя. Не все в представленном материале вызывает наше согласие: скажем, в критике Ленина за «одностороннее представление» о роли мечты и фантазии автор определенно ломится в открытую дверь: одобрительное цитирование Лениным Писарева относилось исключительно к вопросам практическим, а не культурно–эстетическим, в чем каждый может убедиться, открыв шестой том полного собрания сочинений Ленина на странице 172. Тем более что сам Мьевиль четко озвучивает важную и крайне верную мысль: многие фантастические произведения более «реалистичны», чем большинство убогих поделок в жанре бытового реализма — именно за счет того круга важных социальных проблем, который они поднимают, и в последнем счете именно социальное содержание, а не форма, определяет ценность любого произведения искусства.

Кому есть дело до фантастики?

У журнала «Исторический материализм» есть традиция симпозиумов: в специальных выпусках и в ходе текущей полемики мы рассмотрели множество тем: политическая организация, Восточная Азия, политэкономия по Роберту Бреннеру и, совсем недавно, «Империя» Хардта и Негри. Этот выпуск, однако, несколько отличается от предыдущих тем, что выбранная тема может быть не совсем понятна читательской аудитории журнала, который занимается «исследованием критической марксистской теории». Какое дело марксистам до фантастики и фантастического?

Подбирая материалы для выпуска, мы не устанавливали строгих критериев отбора. Термины «фантазия» и «фантастика» многозначны: тут и сюрреализм, и народный фольклор, и толкования сновидений, и сексуальные и бытовые фантазии, утопизм и анализ литературы в этих жанрах. Нам очень скоро указали, что фантастические мотивы давно уже стали частью некоторых направлений марксизма. От Франкфуртской школы, Вальтера Беньямина, Кафки и Диснея до Эрнста Блоха, таких сюрреалистов от троцкизма, как Бретон и Пьер Невилль, и лозунгового творчества ситуационистов, пытавшихся превратить фантазии и мечты в орудия классовой борьбы. В то же время выбор фантастического в качестве темы позволил исследовать области, которым марксисты обычно уделяют меньше внимания. Например, это фантастика как литературный жанр — данная тема очень заинтересовала сразу нескольких авторов этого сборника.

Хотя в марксистском движении есть направления, изучающие фантастику, некоторым марксистам она не по душе. Во время сбора материалов для публикации мы получили по электронной почте цитату из Энгельса об «оппортунистах… создающих литературу о литературе», которых сравнивали с более правильной позицией тех, «кто желает писать о других книгах… только в случае, если их содержание того стоит». Наш корреспондент уверенно поместил «Исторический материализм» в лагерь оппортунистов: «Марксистское в этой конференции только то, что в вашем обращении термины «марксистский» и «марксизм» щедро разбросаны среди понятий, целиком заимствованных у господствующей идеологии».

На эти обвинения можно возразить, по крайней мере, парой аргументов. «Исторический материализм» — междисциплинарный журнал, специализирующийся на вопросах не только политики, философии и экономики, но и культуры и эстетики. Даже быстро посмотрев на популярные фильмы, книги, телесериалы, комиксы, видеоигры и т. д., можно увидеть, в какой степени фантастическое стало частью общей культуры. Необычайный успех таких фильмов, как «Звездные войны» и «Властелин колец», и таких книг, как «Гарри Поттер» Роулинг и «Темные начала» Пулмана, подчеркивает общественный интерес к фантастике. Хотя бы ради уяснения причин этого явления, а также освоения области культуры, явно пользующейся популярностью, данный феномен стоит исследовать. Мы утверждаем, однако, что есть и другие причины.

Среди них – определенная элитарность левых марксистских кругов, которые с удовольствием прочитают критику романов Джордж Элиот или фильмов Кена Лоуча, но презрительно сощурятся при упоминании Баффи, истребительницы вампиров. Степенные вкусы Ленина и Мелвина Брэгга и презрение к масскульту становятся отправной точкой для оценки «достойных» произведений культуры, оставляя за кадром теоретически не проработанную (бессознательную?) критику «упадочных» нереалистических художественных произведений в духе Лукача. Степень зависимости анти–фантастических предрассудков от культурной элитарности можно проиллюстрировать мысленным экспериментом: если в выпуске, где упоминаются Лоуч и Элиот, также упомянуть Кафку или Булгакова, трудно ожидать каких‑либо возражений. Принадлежащие «высокой» культуре, эти авторы стоят того, чтобы о них писать, так как их «серьезность» — статус, схожий с канонизацией — будто бы оправдывает использование фантастического метода. В этом сборнике мы хотели серьезно, как марксисты, рассмотреть специфику рассматриваемого метода и жанра, отбросив сугубо капиталистическое (по иронии судьбы) противопоставление массовой культуры — высокой.

Фантастика представляет особенный интерес для марксистов по более важным причинам, имеющим отношение к своеобразному характеру современного общественного бытия и субъективизма. Товарный фетишизм — это вторая натура капитализма. Величины стоимости материализуются в товарной форме вещей — «под контролем» движения этих вещей «они [производители и торговцы] находятся, вместо того чтобы его контролировать».2

«Это — лишь определённое общественное отношение самих людей, которое принимает в их глазах фантастическую форму отношения между вещами… [где] продукты человеческого мозга представляются самостоятельными существами, одарёнными собственной жизнью, стоящими в определённых отношениях с людьми и друг с другом».3 Наши товары контролируют нас, и общественные отношения диктуются их отношениями и взаимодействием: «…как только он [стол] делается товаром, он превращается в чувственно–сверхчувственную вещь. Он не только стоит на своих ногах, но становится перед лицом всех других товаров на голову, и эта его деревянная башка порождает причуды…»4

В капиталистическом обществе повседневные общественные отношения — в той самой «фантастической форме» — это мечты, «удивительные причуды», проистекающие из верховной власти товара.

Сама «реальность» при капитализме является фантазией: формальный «реализм», следовательно, представляет собой всего лишь «реалистичное» изображение «абсурда, ставшего реальным» — но от этого абсурд не становится ни капли менее абсурден. Формальный «реализм» столь же неполон и ангажирован идеологически, как сама «реальность». Я уже ранее излагал свою позицию о том, что якобы «реалистичный» роман о препирательствах в семьях среднего класса, герметично изолированных от общей панорамы социальных конфликтов, даже более эскапичен, чем, скажем, «Горгульи и крысы» Мэри Джентл (фэнтези, включающая, однако, обсуждение проблем расизма, трудовых конфликтов, сексуальности и пр.) или сюрреалистический роман–коллаж Макса Эрнста «Неделя добра» (1934), угрожающе переворачивающий с ног на голову изображение привычной буржуазной реальности. Книги могут притворяться повествующими о «реальном мире», но это не означает, такое изображение мира будет отличаться особой честностью и глубиной.

Именно по этим причинам Адорно считал Кафку «одним из немногих писателей… способных писать о современной действительности». Возможно, фантастический жанр на самом деле как нельзя лучше подходит для описания современности, гармонирует с ней. Типичные обвинения фантастики в эскапизме, непоследовательности или ностальгии (если не откровенной реакционности), возможно, справедливы для большинства литературных работ как таковых, но в каждом конкретном случае зависят от содержания. Фантастика, будучи способом конструирования внутренне непротиворечивого, хоть и фактически несуществующего мира, построенного на признании невозможного реальным в рамках данной литературной работы, просто отражает «абсурдность» современного капитализма.

Именно это свойство фантастики представляет интерес для марксистов. Подвергнув тщательному разбору этот полный парадоксов современный жанр, возможно, с помощью фантастики мы сможем открыть новые возможности критического искусства.

Разумеется, у фантастики нет неких неотъемлемых «подрывных» свойств, да и критический элемент в искусстве не появляется исключительно по сознательным соображениям автора. Тем не менее, как очевидный эпистемологический радикализм основной предпосылки фантастического метода (что невозможное реально), так и его интригующее внешнее совпадение с причудливыми парадоксальными формами капиталистической современности могут быть отправными точками для объяснения статистически аномального количества фантастов с левыми взглядами. Проблема демаркации (где начинается «левизна»?) ведет к возникновению огромного количества «серых зон», поэтому утверждение выше нельзя считать научным. Тем не менее, впечатление необычного перевеса в пользу левых в этом жанре остается неизменным.

Невозможность и интеллектуальное остранение

Существует марксистская школа литературоведения и культурологии применительно к научной фантастике (далее НФ). В этой области пока остается очень влиятельной точка зрения Сувина, хотя недавно он уточнил свой предыдущий тезис о фэнтези как о «недолитературе мистификации», принципиально отличной от НФ (он считает их объединение в один жанр «показателем нарастающей патологизации общественных процессов»). Это можно заметить по некоторым работам в настоящем сборнике. Сувин утверждает, что особенностью научной фантастики, в отличие от фэнтези, является «интеллектуальное остранение» — жанр опирается на рационалистическое и научное мышление, но отстраняется от настоящего ради творческой экстраполяции тенденций, заложенных «здесь и сейчас».

И напротив, одно из заключений, вытекающих из вышеизложенной мной позиции, состоит в том, что научная фантастика должна рассматриваться как подмножество более широкого фантастического жанра: присущий НФ «сциентизм» является лишь одним из способов выражения фантастического — реального, но при этом невозможного. Учитывая, что «строгая научность» значительной части научно–фантастических произведений, в том числе классических, — не более чем видимость, Фридман вводит следующее уточнение в исходное положение Сувина: «собственно познание не… качество, определяющее научную фантастику… [Скорее] это… эффект познаваемости. Ключевыми для разделения жанров становятся не эпистемологические суждения, посторонние по отношению к тексту… а… отношение самого текста к виду производимого остранения».

Сам Фридман полагает, что даже этот улучшенный вариант проводит четкое различие между НФ и фэнтези. Я возражаю, что, признав возможность остранения для создания ненаучных, но внутренне правдоподобных и последовательных произведений, Фридман показал, что особенности, обычно считающиеся прерогативой НФ, также могут относиться и к фэнтези. Непоследовательность и произвол, которые часто относят к неотъемлемым чертам фэнтези, можно обнаружить и во многих научно–фантастических произведениях, Удобнее рассматривать НФ как лишь один из способов создания фантастики — способ с особенно строгими ограничениями. Можно найти критерии для разграничения жанров на практике, но любая попытка систематической теоретической дифференциации мне кажется обреченной на провал.

Четкое разграничение между НФ и фэнтези важно при рассмотрении субъективности, особенно в связи с современными концепциями невозможного. Маркс так противопоставлял «самого плохого архитектора» и «самую лучшую пчелу»: в отличие от пчел, «в конце процесса труда получается результат, который уже в начале этого процесса имелся в представлении человека, т. е. идеально»5. Для Маркса, производственная деятельность человека и его способность воздействовать на мир и изменять его — механизм, посредством которого люди делают историю, пусть они и не в силах изменить обстоятельства, в которых оказались – требует от человека способности осознать и представить нереальное. Фантастическое появляется даже в самой приземленной производственной деятельности.

«Остранение» традиционной НФ основано на экстраполяции: невозможное — это то, что пока еще не стало возможным. Это не абстрактный эстетический диспут. «Научно–фантастическая» разновидность невозможного хорошо увязывается с социалистической теорией. Пока невозможное произрастает из повседневной жизни и наполняет обыденное настоящее фантастическим потенциалом, как красноречиво указывает Грамши:

«Возможность не является реальностью: но это реальность сама в себе. То, что человек может или не может осуществить, имеет значение для оценки того, что осуществлено в действительности…. То, что существует объективная возможность для людей не умирать от голода, и что люди все‑таки умирают от голода, важное наблюдение, по крайней мере на мой взгляд».

То, что обычно считается фэнтези, наоборот, представляет нечто невозможное в принципе. Это различие и правда кажется фундаментальным, и антипатия левого лагеря к совершенно фантастическим элементам в искусстве и мысли становится объяснимее. Тем не менее, имея в виду поправку Фридмана, если фэнтези основана на принципиально невозможных предпосылках, но в рамках произведения они используются последовательно и системно, то познание подобного фантастического мира будет таким же, как в случае с научной фантастикой. Потому обилие псевдонаучных элементов во множестве научно–фантастических книг — не просто милая условность. Оно в корне опровергает общепринятое мнение, что НФ имеет дело с принципиально иными видами невозможного, чем фэнтези. Важно и то, что наше сознание заинтересовано не только тем, что пока не возможно; поразительно, что и принципиально невозможное не только не вычеркнуто из культуры, но становится крайне важной ее частью. Наше восприятие нереального — не просто функция непосредственной производственной деятельности! Вызывающе фантастическое — принципиально невозможное — не отмирает. Вывод, который можно сделать на примере архитектора и пчелы, что фантастическое важно, но только в качестве мерки для действительного, неверен. Хотя фантастика играет и эту роль, она также — по крайней мере в наше время — имеет свою собственную функцию.

Автор фантастического произведения притворяется, что вещи невозможные не только возможны, но и реальны — что создает вымышленное пространство, где происходит переосмысление (или симуляция переосмысления) категории невозможного. Это особое умение человеческого разума: изменение границ нереального. Учитывая позицию Маркса (реальное и нереальное постоянно пересекаются в производственной деятельности, с помощью которой люди взаимодействуют с окружающим миром), можно сказать, что изменяя понятие нереального, человек может иначе воспринять и реальность, ее нынешнее состояние и потенциальные возможности.

Позвольте мне решительно подчеркнуть, что я не защищаю абсурдное предположение, будто фантастический вымысел дает нам четкое представление о политических возможностях или служит руководством к политической деятельности. Я утверждаю, что фантазия, особенно учитывая гротескные формы самой действительности, отличный помощник для человека думающего. Маркс, чья теория является для многих домом с привидениями и вампирами, это знал. Иначе почему он охарактеризовал капитал не как «огромное» — в современном английском переводе — а как «чудовищное» [ungeheure] нагромождение товаров?

Важно отметить, что в свете этого расширенного понимания фантастического проясняются взаимосвязь между фантастикой как жанром и фантазией, пронизывающей якобы нефантастическую часть культуры. Их особенности и взаимообогащение — предмет рассмотрения последующих статей.

Пределы утопии

Одним из следствий восприятия фантастического как неотъемлемой части действительности, будет отход от узкой марксистской защиты только той фантастики, которая несет в себе утопию. В брошюре «Что делать?» Ленин с восхищением цитирует радикального критика Писарева, выражая одобрение определенным видам мечтаний:

«Разлад между мечтой и действительностью не приносит никакого вреда, если только мечтающая личность серьезно верит в свою мечту, внимательно вглядываясь в жизнь, сравнивает свои наблюдения с своими воздушными замками и вообще добросовестно работает над осуществлением своей фантазии».

Взгляд на фантазию как средство потенциальной трансформации и освобождения человеческого мышления как политически, так и эстетически соответствует интересам марксизма, о чем подробнее можно прочесть в статье Менделя ниже. Фантастика даже может стать политическим оружием: «Пока наши самые фантастические требования не будут выполнены, фантастика будет в состоянии войны с обществом». Не следует, однако, считать, что марксистский интерес к фантазии начинается и заканчивается такими утопическими восклицаниями. Одобрительное цитирование Лениным Писарева является, по сути, односторонним представлением о роли мечты и фантазии — не только в своей защите только утопических, нацеленных на результат мечтаний, но и не столь явным – хоть и упорным – отрицанием других видов воздушных замков. В отличие от мечты, «обгоняющей естественный ход событий», Писареву и, предположительно, Ленину некогда заниматься мечтой, летящей «в сторону, куда естественный ход событий никогда не сможет прийти». Многозначительно отмечая, что от первого типа мечтаний «не будет никакого вреда» и в них нет ничего, что «извращало бы или парализовало бы рабочую силу», они имеют в виду, что отклонившаяся в сторону, то есть подлинно фантастическая, не ориентированная на осуществимые задачи мечта, может причинить вред.

Когда Ленин с Писаревым в заключение говорят: «Когда есть какое‑нибудь соприкосновение между мечтой и жизнью, тогда все обстоит благополучно», становится очевидно, сколь ограничен такой подход. Связь между мечтой и жизнью существует всегда, и наша задача — раскрыть ее, какими абстрактными не казались бы мечта или фантазия.

В этом смысле разделение на фэнтези и НФ в сферах научных исследований, публикаций и в некоторой степени среди поклонников имитирует ленинскую близорукость в отношении мечты. Хотя чистой НФ приходится экстраполировать в будущее от настоящего, а Ленин призывает нас экстраполировать от нашей мечты обратно в действительность, оба подхода считают фантазию политически оправданной лишь постольку, поскольку она указывает путь в будущее. Нужно признать уникальность фантастики и предоставить этому жанру право на развитие в своих собственных границах, не требующих регулярного обращения к реальности для проверки границ дозволенного. Таким образом мы отходим от прокрустова ложа узко понятой «экстраполяционной» тенденции (потому что фантастические формы могут быть выведены из общественной реальности более опосредованными и сложными путями, чем устроило бы Ленина и некоторых теоретиков НФ), которая признает фантазии в лучшем случае политически неуместными, а в худшем вредоносными.

По иронии судьбы утопизм, где наиболее радикальные политические работы были подвергнуты Марксом и Энгельсом резкой и сильной критике, часто считается единственной допустимой для левых формой фантастики. Разумеется, утопия как идея, направленная на общественную критику и потенциально способная преобразовать общество, представляет огромный интерес для марксистов. Но этот интерес не должен быть в ущерб самой фантазии, лишь частным случаем которой и является утопия.

Именно фантастике как таковой — всепроникающей реальности невозможного — и ничему иному, посвящен настоящий сборник. Неважно, насколько фантастика в своих разнообразных формах может быть превращена в товар и покориться воле господствующих классов — ведь нам необходима фантазия, чтобы познать и изменить наш мир.

Перевод — Ия Корецкая под редакцией Х. М. Верфта

Примечания:

1 Опубликовано в Historical Materialism, vol. 10 (4), 2002

2 Капитал. Том 1, стр. 85.

3 Там же, стр. 82.

4 Там же, стр. 81

5 Капитал. Том 1, стр. 183.

Впервые опубликовано в альманахе "Буйный бродяга" №1, 2013.

Оглавление