«Алтарь без божества»

Алтарь без божества (fb2) - Алтарь без божества 1246K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Геннадий Александрович Пискарев

Геннадий Пискарев Алтарь без божества

© Пискарев Г. А., 2011

Путь к преображению

Предшественник великого русского мыслителя В.И Вернадского, указавшего основную цель нового творческого, духовного эона бытия ноосферы, философ-космист, называемый еще «философом памяти», Николай Федорович Федоров дерзновенно писал в оригинальных трудах о том, что развитое нравственное чувство личности требует спасения буквально всех погибших, всех утраченных. Он вел речь о возможности «воскрешения» и преображения прошлого, призывал живых обратиться сердцем и умом к минувшему, дабы не произошло одичания «сынов человеческих», превращения их в «блудных сынов, пирующих на могилах отцов». Произойди это, пишет мыслитель, и в человеке не будет не только любви, но и правды. Положение усугубится, если излишек силы, процент на капитал, полученный от отцов, употребится на невежественное слепое рождение (читай животное существование – Г.П.), а не на просвещение и на возвращение его кому следует.

Философ предчувствовал: такое вполне может статься. И не ошибся. Невежественное теперешнее наше существование, удаление от истинного собственного просвещения поставили на грань выживания подлинного хозяина Святой Руси. Недруги наши копают под нас со всех сторон, говоря с желчью и злобой: нет, и не может быть такой нации – русский. Русский – есть прилагательное, в то время как другие нации мира определяются существительным: еврей, немец, француз, китаец. Ну, и так далее. Да, нас лишают национального самосознания, мы сейчас и не русские даже, а россияне, русскоязычные – без соответствующей записи в паспорте. Нам не дают вспомнить, что мы тоже когда-то были именем существительным, а не прилагательным. Русс! Какая это часть речи? А «гром победы раздавайся, веселися, храбрый Росс!» Что это?

Самодовольно погрязшие в низшей свободе, свободе метаться во все стороны, изведывать все искусы, лишенные возможности спокойного духовного общения, подспудно мы все-таки чувствуем гибельность навязанного нам образа жизни. Раздробленное, расколотое государство, разбитые вдребезги совесть и честь не соединенных общим делом людей, не могут стать залогом поступательного движения.

«Действительно спастись, то есть возродить и увековечить свою индивидуальную жизнь в истинной любви, единичный человек может только сообща или вместе со всеми» (Н. Ф. Федоров). Обратим внимание в этой глубокомысленной фразе на слово «возродить». Возродить – значит восстановить, что было когда-то. «И Бог воззовет прошедшее» (Екклесиаст). Он сделает это без нашей помощи. Но в том-то и величайшая милость Всевышнего: он позволяет сотворенному из праха человеку соработничество с Собой. Грех, непростительный грех, не принять сие от Творца всего сущего.

Собрав свои скудные силы и возможности, попытался и я оживить свою память, поведать хотя бы о том, чему был свидетелем сам или слышал от старших товарищей, родных и близких, тех, кто нес в душе любовь к Отчизне, божество общего дела, наполняя, украшая тем самым главное место в Христовой церкви – алтарь.

Понимаю, насколько ничтожна тут лепта моя. Но, отойдя от высокомудрых мыслей, поведаю басню, которую рассказала мне, кстати, младшая дочка Наташа, представительница времени нового. Что, в общем-то, весьма симптоматично.

Ежик пришел к Сове, попросил объяснить, к чему у него чешется передняя левая лапка? Сова объяснила. «А правая?» – спросил колючий. И на это ответила мудрая птица. «Но у меня и задние лапки чешутся», – продолжал донимать Сову незадачливый зверек.

Что же сказала на это «толковательница примет»?

– Помойся, ежик.

Может, и нам всем следует помыться, смыть «мерзость запустения», почистить себя, пусть не под Лениным, как это делал Маяковский по собственному признанию, а под более мощными и благодатными «энергетическими струями», без коих и Земля бы была мертва. Как (непотребная) пустыня.

(Последняя строка, не правда ли? – что-то пушкинское напоминает. Сравнивая неочеловеченную, а стало быть, и бездуховную планету нашу с пустыней, поэт-пророк не дал ей в миниатюрном шедевре своем нужного определения, поставил перед словом пустыня многоточие. Да, простит Александр Сергеевич мне наглость и самомнение – я окрестил, как видите, пустыню непотребной. А, может, и нет в том ничего крамольного? Ведь я рискнул назваться, хотя и ничтожным, да соработником Бога. И Он не отверг, кажется, моего намерения).

Геннадий Пискарев

P.S. Название книги «Алтарь без божества» – (должен предупредить читателя) есть по большому счету антитеза содержанию общего повествования, в ходе которого оперирую больше фактами добрыми и благочестивыми, несмотря на то, что они имели место в советской стране и были вызваны к жизни соответствующим режимом.

И еще. Говоря о единении людей того времени, их победах в битвах за урожай ли, или за высокие показатели в соцсоревновании, я не убираю из материалов цифр, подтверждающих достижения в производительном труде. С них, с этих достижений, начинались в ту пору все новостные передачи на телевидении, радио, в печати. С них – а не с леденящих, разрушающих волю и душу сообщений о непрекращающихся катастрофах теперь.

Часть I. Животворящая святыня

О, года! – серебряные нити, Не одной из вас я не порву. А, напротив, сердцем к вам приникну, Жизнь вторую с вами проживу. Г.П.

Воспоминаний длинный свиток

Как трудно с годами писать четко и ясно, с твердым, не подлежащим сомнению, твоим собственным представлением о том или ином явлении, событии, человеке. Вероятно, это происходит от того, что жизнь подошла к определенному пределу и в этот момент, как давно уже говорят старые люди, она в одно мгновенье пробегает перед глазами. В стремительном калейдоскопе мелькают картины доброго и злого, высокого и низкого, безудержно веселого, радостного и страшно-тоскливого, отчаянного – всего того, что, как амплитуда, колебалось в мятежной душе не протяжении не простого жизненного пути.

И все-таки даже в это смутное время возьмет да и посетит тебя счастливый миг, когда прошлое встает очищенным от всевозможных мерзостей и пакостей. И тогда начинаешь понимать смысл слов, сказанных Оноре де Бальзаком, что воспоминания – это единственный рай, из которого нас никто не сможет изгнать. Точно: воспоминания, память, это уже мое утверждение, как вдохновение поэта, величавы и искренни и, как духовный порыв, чисты и бескорыстны.

Как часто всплывает в воображении моя родная деревенька Пилатово с ее простодушными жителями, бревенчатыми серыми избами, от которых веяло какими-то древними поверьями, где зарождались некогда народные песни и сказки, загадки и былины. Как вожатый из пушкинской «Капитанской дочки», она возникает перед моими глазами то из-за плотной пелены падающего с небес и вихрящегося в метельном танце снега, то в курящейся синей дымке жаркого лета, когда она, стоящая на взгорке, под проносящимися над нею белоснежными облаками, кажется, плывет в необъятную небесную ширь и высь – к Богу.

Видится отчий дом с прикрылечным темным колодцем, со дна которого можно было узреть небесные звезды в яркий солнечный день. Слышатся порою таинственные шорохи и ощущаются таинственные тени, падающие от ликов святых, что смотрели с почерневших икон, озаряемых колеблющимся желтым светом, исходящим от зажженной перед ними посеребренной лампады. А то вдруг стиснет сердце цепеняще-тревожный трепет – страх, какой одолевал в вечерние часы при чтении в одиночестве гоголевского «Вия» или «Страшной мести».

Я вижу горящую в алмазном убранстве березу, двурогий месяц над покатой заснеженной крышей картофелехранилища, с которого отчаянные парни скатываются лихо на тупоносых охотничьих лыжах вниз. А мне, смотрящему на них через разрисованное морозом окошко, кажется: не с крыши слетают ребята, а непосредственно с позолоченного лунного диска.

Нет теперь обители детства, колыбели души моей – отчего дома и укутанной маревом таинственных видений родной деревни с непонятным названием Пилатово, отмечавшей свой престольный праздник ежегодно 10 августа, называвшийся (также непонятно для меня) – «Смоленская».

Воспитанник осовеченной школы, я в ту далекую, детскую пору не думал, конечно, о происхождении этих названий. Только впоследствии, когда приехал на учебу в Москву, обожгло меня при посещении Новодевичьего монастыря открытие: я увидел там храм преподобной матери Смоленской – Святой девы Марии, давшей по Божьей воле земному миру Бога-сына – Иисуса Христа. И начали в моем сознании облекаться в некую логическую цепочку странные мистические явления, например, что отец мой, как и несколько десятков односельчан, погиб во время Великой отечественной войны не где-то, а под городом Смоленском, от которого целым остался после кровавого урагана (по свидетельству матери, побывавшей там) только один почерневший, грозно-величественный, стоящий на высоком холме Смоленский кафедральный собор.

А что, если и Пилатово каким-то дивным корнем связано с именем прокуратора Иудеи (римской провинции) Понтием Пилатом, обрекшим за грехи людские на мучительную казнь более двух тысяч лет назад Бога-сына. Да, быть такого не может! О, чего только быть не может на белом свете. Вон через поле от нашей деревни стоит старинно-русское, с исконно русскими людьми поселение Глебовоское, верхняя часть которого носит сугубо татарское имя «Курмыш». Конечно, татары здесь были, не тысячи лет назад, но все-таки, все-таки…

«Божий дух гуляет, где хочет». Это утверждение евангельское.

Дух всюду сущий и единый, Кому нет места и причины.

Так писал «старик Державин». И подтверждение сему нахожу я порою, извините за нескромность, в собственной нескладной, грешной, а где-то прямо таки мистической судьбе. Мне 10 лет. Хожу в четвертый класс. Бабушка Варвара Ивановна, 21 ноября ведет меня насильно к обедне в храм Архангела Михаила – архистратига Христова воинства, что находится в пяти километрах от нас в селе Контеево. Потом я, Гена Пискарев, руководствующийся воспитанной во мне лютой самокритичностью, сам про себя напишу разоблачительные стихи в стенгазету.

По улице гуляет Ветерок-проказник, Отсталый люд справляет Религиозный праздник.

Однако, не напишу я о том, как в церкви, дивясь красоте алтаря, очаровавшись ангельским пением женского хора на клиросе, незаметно для всех давил на лбу выскочивший прыщ. После обедни пришли мы в гости к бабушкиной сестре Матрене Ивановне, невестка ее, кареглазая, острая на язык женщина, увидев красное пятно на моем лбу, язвительно молвила: «Вон, как Генка Богу-то молился, аж лоб расшиб». Посмеялись.

Поздно вечером, в потемках возвращались домой. Я, бабушка и мать моя – Мария Михайловна. Спустились в овражек. И не заметили, как со склона его сиганула сзади на нас тройка лошадей, запряженная в «пошовежки», на которых валялись пьяные мужики. Мчащиеся взмыленные лошади разметали по сторонам бабушку, мать, а я, сбитый коренником, оказался под полозьями «пошовежек». Истошные крики матери и бабки не были услышаны развеселой братией. Тройка неслась, не сбавляя ходу, вместе со мной, зажатым под днищем. Я ничего не помнил. Очнулся под Глебовским, на краю дороги, вывалившимся из-под опрокинувшихся санок вместе с хмельными ездоками. Бугристая, избитая колеями, чуть припорошенная первым рыхлым снегом земля. И мать, неведомо откуда получившая силы, чтобы гнаться за разгоряченными лошадьми более двух километров, настигнуть их и перевернуть повозку, откуда я должен бы вывалиться не иначе как разбитым вдребезги. Но я бодро поднялся на ноги, на мне не было ни одной царапины, не случилось, видимо, и сотрясения. Чудо? Скажите, что нет.

Но какой ангел-хранитель, прикрыл меня крылом своим, за что оказал такую милость архистратиг Михаил, в храме которого утром стоял с бабушкой Варей?

Странно, но эту историю я вскоре забыл и вспомнил лишь через 11 лет – 21 ноября. Мы, гвардейцы-таманцы, глубокой ночью возвращались с армейских дивизионных учений в свою воинскую часть. Я вел плавающий танк «ПТ-76», позади башни которого, на прогретой броне трансмиссии, под брезентом дрых безмятежно десант. Каким-то образом мы выскочили на асфальтированную трассу. Движения никакого. И мы рванули по ней. Кстати «ПТ-76» может развивать бешеную скорость – до 60 км в час на пересеченной местности. А тут асфальт. Выскочили на мост – за ним крутой поворот. И вдруг чуть ли не в лоб откуда-то взявшаяся машина. Резко зажимаю фракцион правого поворота – и танк мой, многотонная махина, со скользкого асфальта летит под откос насыпи, проделав боковой переворот, называемый у летчиков иммельманом. Десант, как грибы из лукошка, сыплется на мерзлую землю. Меня инерционная сила отбрасывает с сиденья водителя на аккумуляторные батареи – спасает голову ребристый шлемофон, а тело – упругая меховая куртка. В воздухе с танка слетают гусеницы и, перевернувшись, он падает на дно откоса «разутый», катки глубоко вязнут в земле, что и гасит возможное дальнейшее вращение, даруя тем самым всем нам дальнейшую жизнь.

Это было, вероятно, не только спасение – предупреждение: умерь гордыню, задумайся, уясни, что же ты делаешь, не сообразуясь с великими принципами человекостояния – добра и совести на этой земле. Молодой, горячий, подкованный марксизмом-ленинизмом, разумеется, лично я в ту пору не больно-то размышлял над происходящим, над странными этими случаями. Где мне было знать тогда, что и «случай есть мощнейшее мгновенное проявление божественного проведения».

Это сейчас, когда заново пришлось прочитать Пушкина не по школьной и даже не по университетской программе, кое-что дошло до меня. (Чтобы полностью понять Александра Сергеевича надо быть гением – мысль С. А. Есенина), и я вслед за поэтом-пророком твержу:

Воспоминание безмолвно предо мной Свой длинный развивает свиток; И с отвращением читая жизнь мою, Я трепещу и проклинаю, И горько жалуюсь и горько слезы лью; Но строк печальных не смываю.

И не смыть. Когда душа просится к Богу, вспоминается и этот случай из детства. После проливных ливней река Кострома, что течет рядом с нашей деревней, чуть ли не выходит из берегов. Я, мечтавший стать моряком, демонстрирую одногодкам, им 7 лет, свою удаль и ловкость – бросаюсь бесшабашно в крутящуюся реку и плыву к противоположному берегу. Достигнув его, поворачиваю обратно. И где-то на середине пути чувствую: плыть дальше нет сил. Кричу, захлебываясь. Одногодки, стремглав, разбегаются по домам. Но откуда-то взялся Леша Петрухин, недавно вернувшийся из военного госпиталя, где залечивал фронтовые раны. Какие, мы не знали, но рваный шрам, пересекающий Лешино лицо ото лба до подбородка, даже нас, ребятишек, приводил в ужас. И вот этот полуживой человек кидается ко мне, барахтающемуся в водовороте, и вытаскивает за волосы на берег.

Он скор умрет – дядя Леша Петрухин, в сельской больнице. Заводил рукояткой трактор ХТЗ, компрессией рукоятку рвануло в обратную сторону и упал механизатор на сырую землю без чувств… Неокрепший организм простыл. И… А, может, простыл он немного раньше? О, Господи, прости меня грешного, «хвалившегося» перед ребятишками деревни, что выплыл я сам (свидетелей-то не было), а Леша Петрухин пришел на реку удить рыбу.

О человек! Черта начальна Божества… Откол е происшел? – безвестен. А сам собою быть не мог.

Это цитата из грандиознейшей оды «Бог», изучаемой на всех философских факультетах мира, кроме наших отечественных. Автор – екатерининский солдат, действительный тайный советник и многих орденов кавалер, выходец из крестьянского сословия, упомянутый выше Гавриил Романович Державин, благословивший, «сходя в гроб», «наше все» – А. С. Пушкина.

Сколько же было в деревеньке моей рядовых сельских тружеников, копающихся вечно в земле, и навозе, великих умов и высоких душ. Но мы, (и я, в частности) племя молодое, незнакомое, говоря словами гения, верили только славе и не понимали, что между нами, «может находиться какой-нибудь Наполеон, не предводительствующий ни одною егерскую ротою, или другой Декарт, не напечатавший ни одной строчки в «Московском телеграфе».

Запоздало, увы, пришло ко мне понимание и признание величия «родового гнезда», о котором, ушедшем, уже в небытие (причины темны и загадочны, как убиение С. А. Есенина, судьба коего, считаю, есть олицетворенная тайна бытия и умирания многострадальной Родины нашей), написал цитированные в первых своих книгах стихи.

Великое мое Пилатово – Деревня в двадцать пять домов. От поезда с разъезда пятого Я вновь бежать к тебе готов, Учуять дух тепла коровьего, Увидеть за рекою лес И липы дедушки Зиновьева, Что держат свод седых небес, Как дедко Павел, глаз слезящийся, В углу иконам бьет поклон. Над образами нимб светящийся, Но то не нимб, а шлемофон Танкиста, заживо горевшего. Прости, Архангел Михаил: Твой лик на фото сына грешного Старик в божнице заменил. Какое вещее деяние В крестьянской рубленой избе – Земных, небесных сил слияние В страданье, вере и мольбе. О Русь моя! Тебя оплакивая, В Москве, сквозь злато куполов Я зрю великое Пилатово, Святых и грешных земляков. Пока вы были, смерды, пахари, Цвела страна моя, но вот Не стало вас. Россия ахнула И покачнулся небосвод. А я, кого лишь ваша силушка, Уже последняя, поди, К верхам из грязи в князи вынесла, Застыл, и боль горит в груди: В деревне родной липы спилены. Потомства не от кого ждать. И кто ж теперь даст снова силы мне? И мне свои кому отдать?

И грызет сожаление, совесть, что не смог (не созрел в свое время умом и сердцем) рассказать о судьбах крестьянствующих односельчан, записать великорусский говор, яркий, мудрый, своеобразный, богатый великими смыслами, отливающий необыкновенными оттенками чувств, человеческой красоты.

Ах, если бы была жива та деревня и я бы, не давний с наивной душой мальчишка, а отесанный грубым рубанком жизни мужчина, смог бы встретиться с ней. Я положил бы к ногам ее все, что скопил-приобрел за долгие годы, и что делал, уверен теперь, лишь бы только добиться признания ее и одобрения. Её – и никого больше.

Люди в прошлое влюблены

Зимнее ранее утро. Базарные ряды на площади нашего районного центра Буй-города. Того самого, упомянутого еще А. Н. Некрасовым в поэме «Кому на Руси жить хорошо»: – «Кабак, тюрьма в Буй-городе». В эту тюрьму засадили некогда Савелия-богатыря святорусского за то, что он «немца Фогеля живого закопал». А нынче вот крестьяне из окрестных деревень распродают здесь привезенную с личных подворий снедь: картошку, морковку, лук, свеклу и прочее, прочее. В колхозе денег не платят, а налог государству и страховка исчисляются в денежном выражении. Да и ту же телогрейку, портки и рубашку не купишь за просто так. Стало быть, и толкутся крестьяне-колхозники каждый базарный день, а это четверг и воскресенье, не дома в деревне, а в городе. Нередко и мы, крестьянские дети, составляем компанию родителям своим, стоим за прилавком.

Я, кстати, восьмиклассник, человек уже образованный, знающий, зазываю сейчас горожан на свою сторону (мать побежала до промторга, где выкинули дешевенький ситец), объясняю городским покупателям вдохновенно и увлеченно сколь полезен для сердца, зубов и желудка товар мой – отборный чеснок. В азарте не замечаю, что кто-то, стоя неподалеку, в сторонке, внимательно наблюдает за мной, бойким просвещенным торговцем. Кто-то – школьный учитель истории, Борис Иванович, приехавший в город, чтобы посмотреть в кинотеатре «Луч» новый художественный фильм (когда-то еще дойдет он до нашего глухого края), посетить районную библиотеку, посмотреть журналы, газеты.

– Ну и ну, – не выдерживает школьный историк, подходя к ученику, т. е. ко мне: – ни дать ни взять: Алексашка Меньшиков.

Борис Иванович, до кончиков ногтей городской человек, романтично настроенный, присланный в школу нашу по распределению, видел окружающую сельскую действительность в розовом цвете, но нами был очень любим, любим за открытость, душевность, за умение с юмором, а не с ожесточением смотреть на наши проказы, граничащие порой с хулиганством. Помню, мой одноклассник, Юра Колесников, отвечал на уроке на вопрос, какие-такие жесткие меры предприняли впервые в истории для населения англичане во время Англо-бурской войны? Юра, вообще-то знает, что это было создание каких-то небывалых до селе лагерей, но выговорить замысловатое слово не может, и вместо лагеря концентрационного у него получается концентрический. Все хохочут и учитель вместе со всеми. Утирая слезы, он обращается к Юре:

– Что же мне делать с тобой, Колесников?

– Да посадите его в концентрический лагерь – и вся недолга, – язвительно подсказываю я. Новый взрыв хохота. А учитель? Учитель тоже, похоже, по достоинству оценил предложение-шутку. Ни нотаций не стал читать мне, ни одернул грубо.

Мне вспомнился наш историк, однако не потому, что окрестив когда-то меня Алексашкой Меньшиковым, он как бы предрек судьбу мою, что с непонятной, незримой, космической силой вела замурзанного деревенского мальчишку к высотам государственного управления (последняя должность моя – начальник отдела Администрации Президента России – ведь это не шутка), – я вспомнил Бориса Ивановича как прототипа своего в какой-то мере по характеру и взглядам на захолустную деревню. Я, как это ни странно, смотрел на «селянскую» жизнь с улыбкой, влюблено и романтично, хотя сколько там было всего – грязного, грубого, спорного.

…Ходит по утрам, наряжая на работу колхозников, пьяненький бригадир дядя Паша Виноградов. А пьяненький-то дядя Паша почти всегда. Наверное, глядя на него, разразиться бы надо гневной тирадой, но нет, умиротворенно смотрю я на бригадирскую слабость, вспоминая слова жены его, тетки Лиды:

– Когда мой Паша умрет, его без бальзамирования, сразу можно положить в мавзолей – проспиртован.

Другой фигурант: Вася Коромыслов, напился, свалился в заиленный пруд. Вытащили его, сняли грязную одежду, обрядили во что пришлось: сухие ветощаненькие штаны, в залатанный пиджачишко:

– Иди, иди домой, Вася, жена будет ругаться, скажешь: не пропил, мол, не прогулял, новый костюм приобрел.

Проиленную одежду гуляке завернули в газету, с чем под мышкой и плелся он по деревне под веселыми взглядами соседей, приговаривавших:

– Свой-то костюм бережет Василий, в газетке носит.

А вот другая картина. Мишка Кашин (по прозвищу «Крепкий»), деревенский удалой гармонист, после шальной гулянки в соседнем селе возвращается зеленым лугом домой. На лугу – деревенские гуси. Мишка ловко цапает одного. Открывает крючки на планках гармошки (крючками к планкам крепятся мехи музыкального инструмента), ловко засовывает гуся в ребристую полость. Защелкивает крючки и, пиликая какую-то мелодию, спокойно проходит мимо хозяйки «гусиного стада» в сторону овинов, где муж той же хозяйки, Иван Куков, топит специальные печи для просушки зерна.

– Иван, – окликает его блаженно Мишка, – ставь бутылку, будем гуся жарить.

Спустя некоторое время, Мишка и истопник урчат, как жирные коты, над запеченным гусем. Выпивают, закусывают. Иван похлопывает лихого гармониста по плечу:

– Ох, Мишка, ох, плут.

А вечером дома слышит он стенанья хозяйки: гусь пропал. Тут до Ивана доходит: ведь он его с Мишкой-прохвостом съел. Скормил своего гуся, да еще и бутылку нахалу за это поставил.

Тут вообще-то мне хотелось бы сделать некое отступление – сказать свое слово о дружбе с «зеленым змием» односельчан моих в середине 20 века и жестоком алкоголизме, поставившим на грань вымирания народ наш, теперь. Я не оправдываю тех, кто пил тогда, не ставлю в пример их сегодняшним, потерявшим человеческий облик пленникам «свирепого джина» Мне хочется сказать, что в моей деревне, к примеру, абсолютно не знали до начала сороковых годов горячительных напитков – о самогоне слыхом не слыхивали. Пиво – солодовое, домашнее, темное, очень близкое по качеству и свойствам к средневековой медовухе, да, варили. Делалось оно (хорошо помню дедовскую технологию) так. Сначала проращивалось ячменное зерно. Когда оно набухало, давало росток, входило, что называется, в пору особой жизненной силы, его подсушивали и мололи. Получался солод – основа пивной закваски.

Этот солод укладывали слоями в огромные глиняные горчаги, чем-то напоминающие греческие амфоры или кавказские винные кувшины – только без узкого горла.

Дно горчаг устилали ржаной соломой, которой потом перемежевали и слои солода. Содержимое заливали чистейшей водой, взятой из самого глубокого в деревне колодца. В каждую горчагу заливались, примерно, около двух десятилитровых ведер жидкости. Затем горчаги ставились на ночь на кирпичный «под» протопленной печи. Пиво варилось. Сваренным его поднимали на «желоба» – длинные тесины с продольными углублениями, которые ставились наклонно на деревянные подставки. У горчаг внизу были отверстия, кои затыкались при варке. А после установки емкостей на желоба – их выдергивали, и сваренная густая консистенция, называемая суслом, стекала в подставленный под тот или иной желоб лагун – огромную деревянную бочку, заклепанную снизу доверху. Наверху лагуна находилось небольшое отверстие, через которое в бочку засыпали ягодные дрожжи и головки хмеля. Хмель у нас рос диким образом по берегам реки Тёбзы. Но деревенские пивовары предпочитали хмель выращивать сами на огородах. Помню, почти у каждого хозяина стояли, как воткнутые пики былинных дружинников, высокие шесты, обвиваемые зеленым, с терпким запахом, растением.

Сусло в лагунах бродило, пена «каблуком» рвалось наружу через отверстие наверху.

Кстати суслом, несброженным, угощали в праздники и нас, ребятишек.

Не было лучше лакомства. А перебродивший напиток (пиво) подавался гостям, к застолью. Подавался в деревянных ковшах – «братинах», которые шли среди гостей по кругу. Кстати, хмельная влага не будоражила психику людей, не рвала душу, не погружала ее в отчаянную злобу или депрессию – она пробуждала в человеке какое-то миролюбие, желание повеселиться, потолковать с соседом. О, сколько интереснейших разговоров удалось мне подслушать за такими застольями в детстве! Записать бы их, да ума не хватило, воспроизвести сейчас – не один бы, свой уже, «Тихий Дон» можно было создать.

После пивного охмеления человек обычно спокойно засыпал, а поутру совершенно не испытывал специфического синдрома.

Горчаги снова заливались водой. Содержимое, выдержанное в них, шло в дело тоже, – превращалось в квас, великолепный, ядреный, шибающий в нос. Его еще приправляли протертым хреном.

Самогон пришел к нам после войны, оставшиеся в живых бойцы, инвалиды без рук, без ног, с ранениями головы глушили физическую и душевную боль суррогатным крепчайшим пойлом, к которому посредством «наркомовского пайка» приучились еще на фронте. «Ох, война, что ты сделала, подлая…»

Молодое поколение, родившееся в конце 30-х годов, кумирами коего были фронтовики, увы, неосознанно, но потянулось тоже к «злодейке с наклейкой». То была, правда, пора, когда водка пилась, говоря словами Твардовского, не потому что хороша – для славы. Не испорченный ранее, с хорошим генофондом народ не узрел тогда в этой вползающей в светлое нутро русского человека беспощадной, разрушительной силы, равно как спустя несколько десятилетий, не поняли мы в начале великой беды, творимой оголтелой демократией.

Над выходками пьяниц, мы частенько в те, не столь далекие времена просто подшучивали, рассматривали их как анекдот какой-то, не судили строго. И сами, попадая в хмельные переплеты, не очень-то переживали и раскаивались.

Но лиха беда – начало.

Люди, в организмах которых от рожденья дремал ген алкоголизма, расчесав его, как рану, стали довольно быстро спиваться, гибнуть. Те же, кто не носил в себе коварного динамитного заряда, опустошали тело и душу постепенно, долго, а пока продолжали под снисходительные взгляды окружающих куролесить, веселиться, вовлекая в свой круг все большее и большее количество «непосвященных». Вскоре стало казаться, что эти граждане составляют как бы ядро общества, правят им – как лидируют ныне в определенных высоких сферах люди нетрадиционной половой ориентации на Западе. Да и застолья на всех уровнях становились нормой, а напоить, скажем, приехавшего большого начальника на предприятие ли, или в регион вменялось чуть ли не в обязанность подчиненным. Противиться этому не хватало никаких сил. Да что там, депутат Верховного Совета СССР, трезвенник, старовер, Герой Социалистического труда, гремевший на всю страну полевод Терентий Мальцев, получив для реализации в особой секции ГУМа список продовольственных товаров, увидев, что среди них разных сортов водка значится в десяти позициях, ринулся с этим списком ни к кому-то – самому Генсеку ЦК – тогда Юрию Андропову. Тот, взглянув на алкоголизированный перечень, удивился немало, поинтересовался: сколько же вообще у нас в стране потребляется этого спирта на душу? Ему привели статистику. Генсек многозначительно посмотрел на Терентия, который лишь прошептал:

– Господи, Юрий Владимирович, страна-то у нас под наркозом. Не пропасть бы, как империи Майя.

И меры для спасения нации, советского народа стали немедленно приниматься. Сорвал их неразумными действиями перестройщик-катастройщик «Лимонадный Джо», отмечающий юбилейные даты свои теперь не в родном, преданном им Отечестве, а за рубежом, у «заклятых друзей».

Оглядывая свой собственный жизненный путь, карьерный рост с сожалением приходится констатировать, этапы большого пути сопровождались, увы, попойками, тесным общением с людьми пьющими и наливающими. Вначале все это смотрелось, повторю, забавно и весело.

Вспоминаю момент зачисления меня, корреспондента районной газеты, в штат областного партийно-советского печатного органа. Редактор Александр Бекасов (Албек, так называли его коллеги-журналисты) беседует со мною прежде, чем отдать соответствующий приказ.

– Последний вопрос, Геннадий, водку пьешь?

Что ответить? Сказать, что не пью, не поверит, Признаться, что употребляю – можно и повредить себе. Мнусь, пожимаю плечами:

– По обстоятельствам, Александр Петрович.

Бекасов с интересом глядит в мою сторону и вдруг дает вводную:

– Посылаем мы тебя, скажем, освещать ход отчетно-выборного собрания в колхозе. Там по окончании, конечно же, организуют ужин, корреспондента пригласят, разумеется. Будет выпивка. Каковы твои действия в таком случае?

– Сяду рядом с большим начальником, – соображаю я быстро, – и стану смотреть, как он поступает. Выпьет рюмочку и я выпью.

– А если он выпьет вторую?

– И я вторую.

– А если третью? – Албек вскидывает брови.

– И я третью, – подхватываю, не моргнув глазом.

Редактор в смятении продолжает:

– Ну, а если он четвертую выпьет?

Я хитро улыбаюсь и, не торопясь, произношу:

– Вот тут мне надо подумать.

– Правильно, – радостно поддерживает нового находчивого сотрудника Александр Петрович. – Думай, у начальника-то машина есть, а у тебя нету.

Вечером на берегу реки Оки в шалмане «Голубой Дунай», в каждом городке были подобные заведения тогда, обмываем с коллегами, старшими товарищами мою новую должность – собкора областной газеты. Рассказываю о беседе с редактором. Коллеги-наставники внимательно слушают, и когда в рассказе дохожу до того места, где ограничиваю себя в выпивке четвертой рюмкой, Вася Шапкин, матерый журналюга, с рубильником-носом назидательно произносит:

– Гена, норма областного корреспондента литр.

Надо, однако, сказать: в областной газете решил я начать новую жизнь, от выпивок всячески уклонялся. И вскоре новые сотоварищи пожаловались на меня моему бывшему редактору из районной газеты.

– А твой протеже и не пьет вовсе.

Кузькин Михаил Гаврилович (литературный псевдоним Михаил Воронецкий), мой недавний непосредственный начальник, в компании с которым пришлось провести немало развеселых минут и часов, нашелся-таки, что ответить на «укоризну»:

– Это я ему не велел. – Произнеся сие весомо и влиятельно, он, как понимаете, и меня не подвел и себя не опустил.

Поэт милостью божьей, член Союза Писателей СССР, рецензии на творчество которого писал в центральной прессе даже Виктор Астафьев, очарованный его даром (да и как не плениться такими, скажем, стихами:

«Прикосновения ладони, Боящиеся, словно ос, Весною в степи рвутся кони, Туда, где травы в полный рост»), –

Михаил Гаврилович, как и многие широкие, поэтические натуры был, чего греха таить, слабоват по части горячительного. Много знающий, обладающий неиссякаемой фантазией, где реалии, как в рассказах лицейского друга А. С. Пушкина – Кюхельбекера, зачастую тесно сплетались с невероятно похожим на правду вымыслом, в который он верил и сам – Кузькин-Воронецкий был главной фигурой на всех творческих вечерах, встречах с писателями, устраиваемых тогда в огромном количестве и на предприятиях, и в колхозах, и в совхозах. Благодаря тому же Кузькину, имевшему массу друзей среди поэтов, к нам в Медынь (там располагалась районная редакция газеты «Заря», где мы работали) на «лоно природы» частенько приезжали столичные знаменитости. Безусловно, их тут же «брали в плен» директора то ли нашего льнозавода, леспромхоза, или какой-либо сельскохозяйственной артели. Начальники вели «пленников» в клуб – в массы, и начинался общий праздник с обильным хлебосольем, откровениями-выступлениями. Тогда еще вездесущими представителями особого рода деятелей далеко не везде были созданы платные, прибыльные только для них, многочисленные агентства по пропаганде литературных знаний, и те же писатели, приезжавшие к нам, довольствовались в основном радушием и обожанием народа. Но, вероятно, это стоило дорого. Помню, я тогда уже работал в областной газете, как «нарисовался» у нас в Калуге агент-пропагандист с особым нюхом на шальную деньгу Александр Гольдберг и как Анатолий Ткаченко, известный литератор, проживающий в городе атомщиков Обнинске, нутром почуяв, во что будут превращены бывшие безденежные, душевные встречи с тружениками, простыми людьми (в клон бездуховного агитпропа), заявил в сердцах и по поводу предпринимателя-просветителя: «Пока этот деляга крутится в калужском писательском отделении, – я туда ногой не ступлю».

Но все это будет потом, а сейчас председатель колхоза имени Ильича Иван Петрович Гуч с клубной трибуны голосом Левитана, манерно, торжественно объявляет собравшимся здесь односельчанам:

– Друзья! К нам приехали в гости великие поэты современности Старшинов Николай, Воронецкий Михаил, – косится в мою сторону и, ничтоже сумняшеся, столь же высокопарно добавляет, – Геннадий Пискарев.

Публика распрекрасно знает Геннадия Пискарева: мои заметки в райгазете – под собственной фамилией и под псевдонимами печатаются в каждом номере по нескольку штук. Так, выходит, Пискарев-то еще и великий. Девчонки-селянки не сводят с меня, холостяка, восхищенно-влюбленных глаз. Ко всему в распространяемой тут же «Заре» напечатаны стихи колхозного агронома, грузина Нукзара Папашвили, отрабатывающего после окончания Тимирязевской академии положенный срок в медынском хозяйстве. Под стихами написано: перевод с грузинского Геннадия Пискарева. Да…Не каждое девичье сердце устоит перед этим. Милые простушки, где им догадаться, что в грузинском языке я ни бэ, ни мэ, а стихи с начала до конца написал без подстрочника, уловив просто напросто смысл, заложенный в них грузином Нукзаром.

Но, тем не менее, и собравшиеся, и мы в эйфории. И более всех, кажется, Михаил Гаврилович. Слышу: в следующий раз он обещает колхозникам привезти на встречу с ними, ни много, ни мало, – самого Юрия Гагарина.

– Я с ним, если хотите знать, – вещает разговорившийся редактор районки, – на днях, будучи в Москве, выпивал. Да, да, сидели мы в гостинице с другом моим, комендантом Кремля, чего-то скучно стало, он и говорит, позову-ка Юру сюда. И позвал. Тот быстренько подскочил, тяпнули по стакану, по второму, третьему. По четвертому наливаю, Юрий деликатно останавливает: «Извините, я сейчас на встречу с пионерами еду. Буду в Медыни – погуляем».

Ясное дело, не приехал Гагарин к Кузькину, но рассказ его потряс тогда всех. И потом, где бы ни появлялся мой начальник, зазывали его в гости весьма убедительно: «Миша, заходи, Гаврилыч, дорогой, ну, хоть соврешь, не дорого возьмешь, душу порадуешь».

После нередких таких радований приходил редактор поутру в свое заведение сильно «смурной». Мой стол, ответственного секретаря редакции, находился перед его кабинетом. Кузькин шагал мимо, не глядя в мою сторону. Из кармана брюк Гаврилыча, бывало, торчала бутылка – для опохмелки. Ловким движением бутылку эту я незаметно выуживал. Через некоторое время из кабинета руководителя раздавался вопль:

– А-а-а, редактора не уважают, водку воруют!

Приходилось идти, отдавать заветную. Кузькин добрел, созывал планерку. Наскоро проведя ее, подносил всем и себе по стаканчику. По второму каждому уже не хватало. Кого-то, стало быть, надо было «уволить». Лучше всего это можно было сделать посредством посылки отчисленного в командировку. При этом аванс, полученный в бухгалтерии, по не писанному правилу сдавался «буфетчику» – Ивану Уткину, заведующему отдела писем редакции, в прошлом директору Медынского молокозавода, проштрафившемуся в чем-то, но из «обоймы» райкомовской номенклатуры не выкинутого. А аванс на командировки являлся основой специфического фонда, хранителем и распорядителем коего значился «буфетчик» Уткин.

Однако, кого послать в командировку в данный момент в ближайший колхоз, на проезд куда денег тратить не нужно: – можно пешком дойти, а пообедать и поужинать у гостеприимных селян? Выбор падал, как правило, на самого молодого сотрудника – Гену Харлампиева. Кузькин поторапливал: «Давай, давай, Геннадий, иди, не мешкай». Геннадий, вожделенно поглядывая на остаток спиртного в бутылке, не торопился, надеясь на «посошок». Наивный малый, никак не мог «дотумкать» он: его потому и отсылают в колхоз, чтобы оставшимся здесь побольше досталось.

Неспешность Гены гневила редактора. В конце концов он не выдерживал и грохал кулаком по столу:

– Да ты пойдешь в командировку или нет!?

Видя, что ничего «не выгорит», Харлампиев понуро плелся к двери.

Гену в редакцию взяли за стихотворство, а так до этого, числился он разнорабочим на мебельной фабрике. Помню, обмывали его вхождение в творческий, богемный коллектив. Выпили, что было – не хватило. «Гена, беги». Магазин напротив редакции. По типу сельмага продается в нем одним продавцом все имеющиеся товары – от керосина, гвоздей, сигарет и спичек до хлеба, сахара и вина. Рядом с торговой точкой райком партии. И надо же было случиться: в то самое время, когда снарядили мы Гену за водкой, в лавку заглянул первый секретарь РК КПСС Виктор Степанович Анискевич: кончились у него папиросы. Люди, стоявшие в очереди, кто за чем, почтительно расступились, что возмутило нашего нетерпеливого работягу-гонца, болтавшегося в конце и не знавшего, увы, в лицо главного районного начальника. Гена поднял, что называется, «хай». Анискевич оторопел:

– Я штучный товар беру: папиросы, – как-то обескуражено стал он оправдываться.

– Мне тоже штучный товар нужен – бутылка, – моментально дерзко парировал глашатай справедливости.

– Ну, что же, берите, а я потом, – Анискевич виновато попятился от прилавка.

Чем правдоруб Гена незамедлительно воспользовался, чуть ли не вырвав из рук у растерявшегося продавца злополучную поллитровку.

Только мы разлили ее, как у Кузькина зазвонил телефон. Звонил первый (он проследил, что было нетрудно, куда шмыгнул нахаленок):

– Михаил, это у тебя, что ли работает рыжий черт?

Да-а-а… Пассаж. Оргпоследствий, тем не менее, из всего этого не последовало. «Отец Виктор» – так звали в народе первого секретаря Виктора Анискевича (между прочим жил в Медыни еще один «Отец Виктор» – тезка партбосса – настоятель местного храма), знал натуру людей, с коими вместе шел в светлое будущее, знал, и палки в работе с ними не перегибал. На этом уровне партия и народ были в ту пору едины все-таки. Можно назвать сие как угодно – всепрощением, вседозволенностью, но…Начав свое повествование с размышлений о пристрастии советских людей к «горячительному», начав, как говорится за упокой, и продолжив будто бы за здравие – обязан заметить, что пили наши люди на том этапе развития своего, в отличие от нынешних времен, не от отчаяния, не от жестоких проявлений постоянно преследующей всех и вся катастрофы, а от избытка жизненной энергии, внутренней уверенности: живется не плохо, а вскоре станет – лучше. То было наше время и кругом находились в основном наши люди.

Затем, когда грянула черным громом беда – катастройка, люди, помня, как налаживали они гармонию в душе посредством потребления хмельного, попытались тем же самым образом вернуть ее, убегающую теперь, назад. Но на дворе стояло другое время, плескались другие напитки, галдели другие люди – выпивка не грела душу. Несмотря на все увеличиваемые дозы, она сушила сердца, ожесточала их, убивала тело. Началось национальное бедствие, всеобщее помутнение разума, добровольное сумасшествие.

Пытаясь восстановить в памяти происшедшее в жизни за последние двадцать пять лет, ловлю себя на мысли: они все перемешались в кишащем «броуновском» движении, беспрестанном кровавом кроссе, слились в жуткое темное пятно, нечто вроде малевичевского черного квадрата.

«Тайна – творение знака, а знак реальный вид тайны, в котором постигается таинство нового…. Служитель (нового – Г.П.)… образует возле и кругом себя пустыню, многие боясь пустыни, бегут еще дальше в глушь сутолоки!» Это, между прочим, слова самого Малевича, неплохо, кстати, характеризующие устремления «квадратного» художника-демократа, востребованного нынешними передельщиками в качестве разрушителя жизни, артиллерийского залпа, заставляющего обстреливаемых людей вжаться в землю своего окопа и сидеть там, скрючившись, не поднимая головы.

И странно, но прямо-таки безобидными выглядят сейчас почему-то события давних лет, те же проделки, творимые нами, когда бывали «навеселе», когда, не боясь ни райкома, ни райисполкома, писали в той же газете, что на душе лежало. И встают перед глазами те годы стройной, четкой и ясной чередой, не свиваясь в червивый, грязный комок теперешних дней.

…Иван Иванович Сорокин, директор совхоза «Мятлевский» – ярый в районе антикукурузник. Совещание в райсельхозуправлении. Реплика из зала: «Иван Иванович кок-сагыз у себя сеять готов, лишь бы не кукурузу». Хохот неимоверный.

Надо сказать, что совхоз «Мятлевский» специализируется на выращивании овощей: томатов, огурцов. К концу лета, в начале осени жители Медыни, в том числе и местные начальники, норовят про запас, на засолку прикупить по низким ценам у Ивана Ивановича классные огурчики, кабачки, патиссоны. Пытаются они через некоторое время после злополучного совещания осуществить овощные закупки и ныне. Но Сорокин суров: «Нету у меня овощей. Кок-сагыз только».

Святые наивные души…. Виктор Леонов, главный агроном одного из хозяйств, организатор в районе первых безнарядных звеньев. Беру у него интервью, которое ставим в номер спустя после встречи с агрономом через несколько дней. Но, чтобы подчеркнуть столь любимую нами, газетчиками, оперативность, предваряем беседу словами: «Вчера вечером наш корреспондент встретился с Виктором Леоновым». Наутро газету несут в киоски, подписчикам, но в первую очередь в РК КПСС. Там местную прессу штудируют – будь здоров, в чем, на сей раз, мы очень заинтересованы: прочтут материал о безнарядке, разумеется, отреагируют, отметят творческий коллектив. И «реакция» грянула.

– Где это встретился вчера вечером ваш корреспондент с Леоновым? В вытрезвителе, что ли? – гремел гневно в трубке редактора, лишь только появился он у себя в кабинете, голос первого секретаря.

Вот те на! Прославляемый нами новатор вчера, как выяснилось, лихо погулял в райцентре, попался в руки милицейскому патрулю. Понятно, о выходках уважаемого, но непотребно пьяного товарища доложили куда следует. Мы на свою беду о злоключениях агронома знать не знали. Выдали оду ему в печатном органе и насмешили народ, прогневив высокое начальство.

…Николай Стариков, столяр с мебельной фабрики порезал фрезой пальцы на левой руке. Левая – не правая, решили лекари из фабричной медсанчасти и бюллетень пострадавшему не дали. Стариков, молодой горячий парень – к нам в газету. Мы тоже, молодые и горячие, быстренько выдаем «на гора» фельетон о бездушии эскулапов, отказавших в больничном листе пострадавшему труженику. Сатирическую направленность выступления усиливаем саркастическим эпиграфом, который звучит внутренним монологом незадачливых медиков:

Хороша штучка, Болит ручка. Есть, пить можно – Работать – нет.

Медицина повержена. Мы – на коне. Автору любовь и признание простого народа.

Через несколько дней после этого, шагая вальяжно до хаты довольно поздно, наскочил я на толпу медынских ухарей-ребят. Им чего-то не понравился мой трезвый вид и приличный прикид. По всем признакам бузотерам очень хотелось почесать об меня свои руки. Наверное, это произошло бы, не раздайся вдруг зычный голос:

– О-О-О! Никак сам корреспондент, что Кольку Старикова защитил, нам повстречался.

Даже в вечерней мгле было видно, как обомлели, расплылись в улыбках подгулявшие парни, разом превратились из кичливых забияк в милых добродушных ребят. Ватагой весело, дружно проводили меня до самого крыльца дома, где доводилось снимать мне угол.

Ох, чего только не случалось тогда. Гена Харлампиев, укоренившись в редакции, мечтает вступить в партию, зазывает редактора в гости к себе, угощает. Жена Гены Юля, крупная, полная женщина хлопочет около стола. Кузькин в поэтическом настроении декламирует вдохновенно:

Сижу ли я, брожу ли я – Все Юлия да Юлия.

Гена считает пора о деле начинать разговор. Но Гаврилыч, помня об инциденте молодого сотрудника с первым секретарем, неподкупно прерывает желание Гены: «Только через мой труп».

А через день, надо же случиться, в редакцию, проезжая из Юхнова в Москву, заскочил столичный поэт Левашов. Понятно, накрыли мы стол, взяли для публикации стихи у москвича. Тот в ответ, подобревший и разомлевший, в свою очередь попросил почитать ему наши произведения. Кое-какие из них взял с собой. В том числе стихотворение Харлампиева о Медыни, в котором рефреном, как песенный припев, звучала строка: «Мед, Медынь, Медынка, медоносы».

Не помню, через месяц или два после заезда к нам Левашова, слушаем мы по Всесоюзному радио концерт, транслируемый из московского Колонного зала Дома Союзов. Объявление ведущего: «Песня о Медыни. Слова Геннадия Харлампиева, исполняет Владимир Трошин!»

Немая сцена в гоголевском «Ревизоре» – ничто по сравнению с тем, что отпечаталось после сего объявления в нашем творческом коллективе. Гром среди ясного неба поразил, думается, всех медынцев, что слушали данный концерт.

«Песня о Медыни», записанная на пленку корреспондентами районного радиовещания, стала впоследствии лирическим гимном города, она предваряла все местные радиопередачи. А Кузькин, припертый к стенке безвыходностью обстоятельств, вынужден был сказать сокрушенно:

– Придется, видимо, брать Геннадия в нашу партию.

Интересные же встречи с интересными людьми продолжали иметь место и в дальнейшем. В один прекрасный вечер, после подписания номера в печать, сидим мы в кабинете редактора, толкуем о том, о сем. Глядь: под окнами тормозит белая «Волга». С обкомовскими номерами! Представительный, средних лет мужчина, с дипломатом в руках выскакивает с переднего сиденья, направляется в сторону редакции. И вот он на нашем пороге:

– Николай, – называет свое имя вошедший. Представляется по чину: – Помощник министра культуры СССР. – Поясняет: – Будучи в облцентре по делам, вспомнил, извините, поэта Алешкина, что был у меня перед командировкой. Заскочи, посоветовал он, в Медынь, к Кузькину, не пожалеешь. Видите, заскочил.

– М-да, – Кузькин делает кивок головой в мою сторону. Вскакиваю с места и – к двери. Николай, вероятно, понял, куда поспешил я, останавливает:

– Я прихватил тут кое-что, – открывает дипломат, в котором квакают пара бутылок сухого.

– Несерьезно, – кривится Михаил Гаврилович. Я убегаю и скоренько возвращаюсь с водкой и колбасой.

Чокнулись, выпили, перешли на ты. Прямо, отцы русской демократии. Заговорили легко и свободно, словно старые «дружбаны». Решили выехать на природу, к озеру.

Шумели прибрежные ивы, березы, тихо плескалась зеленая вода у разутых ног, солнце клонилось к западу, рассыпаясь розовыми блестками на ласковых волнах.

Мы читали стихи, в промежутках провозглашая пышные тосты друг за друга. Женщина, пасшая недалеко корову, заслушалась, не вытерпела, подошла к нам:

– Ребята, как вы хорошо говорите-то. Не чета мужикам нашим. Напьются – мат-перемат.

Окрыленные народным признанием и любовью, поднимаем заздравную чашу в очередной раз. Но для Николая, не привыкшего, похоже, к возлияниям в таком количестве, чаша сия становится роковой. Он обмякает.

В гостиницу из машины заносим его на руках. Благо служители двора постоялого хорошо нам знакомы, укладываем высокого гостя без хлопот в кровать.

Рано-рано утром, до начала работы, Кузькин примчался ко мне. Распоряжается:

– Дуй за Колей, опохмелить надо.

Бегу. Встретившаяся дежурная умеряет мой пыл сообщением:

– Гость ваш ночью еще съехал.

О-хо-хо. Представляю: очнулся, небось, важный чиновник, осознал ситуацию, схватился за голову и в бега со стыда подался.

Рассказываю о случившемся Кузькину. И тут раздается звонок. На проводе – Анискевич:

– Михаил, из обкома сообщили: к нам будто бы вчера вечером помощник союзного министра культуры выехал. Надо встретить. Культурную программу, обед организовать. Расходы берем на себя.

– А мы уже встретили его с Генкой.

– Как? И что?

– Ничего, водкой напоили, колбасой накормили, уехал довольный.

Слышно, в сердцах Виктор Степанович бросает трубку.

Прошло недели две. В редакцию с почтой приходит пакет с министерским грифом. Открываем – письмо от «друга Коли». И стихи – «Сон о Медыни».

Стоит ли говорить, что мы их сразу же заверстываем на первую полосу. А наутро – звонок от первого:

– Слушай, редактор, что за хренотень ты печатаешь? Такого и во сне не увидишь. Какие это у нас через Медынку, которую воробей вброд перейдет, мосты горбатые перекинулись? Где ты такого ненормального автора откопал?

– Так это же Коля.

– Какой такой Коля?

– Помощник министра.

В трубке молчание.

К концу недели Гаврилыч едет в Москву, везет в министерство культуры Союза несколько газетных экземпляров со стихами Николая – едет в надежде на шикарный прием. Возвращается, однако, будто оплеванный.

– Что с тобою, Михаил Гаврилович?

– Не тем человеком Коля оказался. Повел в министерский буфет, заказал по рюмочке коньячку, кофе. Ну, что это?

– А ты думал, он тебе там поляну накроет. Москва – не Медынь.

– Так-то оно так, – соглашается Кузькин. Но вдруг он сурово сдвигает брови, свирепо вопрошает, вроде бы вовсе не по теме:

– Ты меня боишься или нет?

– Нет, – отвечаю довольно хладнокровно и равнодушно.

– Как? Меня? Редактора, члена бюро райкома – и не боишься?

– Нет.

Гаврилыч обескуражен, смотрит насупившись:

– Ты что – сотрудник КГБ?

К КГБ у нашего редактора отношение особое. Сам, по собственному признанию, «косил» некогда под сотрудника тайного ведомства, когда демобилизовался из армии, в частности, из ВВС, и носил голубую фуражку.

– В лесном поселке, где я определился на жительство, из-за этой фуражки, – рассказывал довольный Гаврилыч, – меня человеком из органов считали, хозяйка угла, который снимал, плату ничтожную брала.

– Но у кэгэбэшников фуражки не голубые – темно-синие, – демонстрировали мы свое специфическое знание.

– Кто там, в лесу, различал эти оттенки?

Кузькин, Кузькин… Открытой, добрейшей, широчайшей души человек. Сколько раз вспоминал я его впоследствии, когда волею судеб попал на работу сначала в областную газету, затем в крупнейший печатный орган аграриев – «Сельскую жизнь», а после окончания ВПШ при ЦК КПСС – в главное издание коммунистов – «Правду». Какое счастье, что в начале журналистского пути оказался я в обстановке небывалой свободы чувств, раскованности и человечности, атмосфере, далекой от казенщины, заорганизованности, что и тогда и потом давало распрекраснейшие результаты и эффект, особенно ежели приходилось писать о людях и их помыслах. Писать свободно и вольно – как есть на самом деле. Да, мы были всегда под контролем партийных органов. Но и они, видя, что заветное честное слово наилучшим образом воздействует на людское сознание, искренне говорили нам «спасибо». Помню материалы, публикуемые под придуманной нами рубрикой «Товарищу по партии», – материалы, в которых рядовые коммунисты незатейливо, откровенно говорили о наболевшем. Это помогало в итоге через идущие изнутри души порывы сконцентрировать внимание масс на решение огромной важности проблем и задач.

Помню, как в районной газете ввели мы в год пятидесятилетия со дня победы Великой Октябрьской революции правило: в каждом номере давать очерк или зарисовку о человеке, родившемся в 1917 году. Какие открылись возможности – без барабанного боя, не навязчиво и не формально, а по-человечески показать в конкретных жизненных ситуациях конкретного человека, что работает бок о бок с тобой, те победы и лишения, радости и горести, что испытал весь наш народ за 50 лет советской власти. После, когда отгремели юбилейные торжества, мы трансформировали рубрику «Ровесники Октября», в рубрику «О времени и о себе». Рубрику эту заметили не только в районе – во всесоюзном журнале «Партийная жизнь» дан был обзор наших специфических публикаций.

А вскоре в ряде центральных газет, как заметили мы, появились вариации нашего начинания. И поди-ка плохо было нашему РК КПСС от осознания того, что его печатный орган, а вместе с ним, естественно, и райком, гремят на всю страну.

Я пишу о той поре с обожанием, добрым настроем. Пишу, возможно, слишком пространно. Хватило бы и одного двух примеров из лихой той жизни. Но коль уж пришлось заговорить об этом… Понятно, меня можно упрекнуть в ностальгии. Тем более, что в заголовок этой части воспоминаний вывел я слова не всем, быть может, известного поэта Владимира Корнилова – слова из его поэмы «Шофер»:

– Люди в прошлое влюблены.

Кстати, поэма увидела свет на страницах альманаха «Тарусские страницы». Его произвело в 60-х годах Калужское книжное издательство, обеспечив тем самым громадный интерес к себе и собственный смертный приговор. Издательство закрыли. Конечно, не по причине публикации в альманахе «Шофера»…

Однако, это к слову. Говоря же (признаю) довольно сбивчиво о личном прошлом, мне не хотелось, чтобы читатели восприняли его как некую бытовую хронику жизни отдельного человека. Ведь мы, люди, – существа общественные. Стало быть, и память каждого из нас всего лишь частица лавинообразного потока всеобщего человеческого сознания. Стоит ли говорить, что топтать эту память не только преступно – губительно. Наше бывшее – история. Она, это точно, не имеет сослагательного наклонения, и нет из нее выхода назад, но все-таки история эта есть реальный вечный двигатель человечества, хотя научно вроде бы доказано: «Perpetum mobile» в природе не существует. На Земле.

На всякий случай, не благоразумнее ли будет как можно осторожнее обращаться с загадочным, даже будто бы с несуществующим механизмом. Помня при этом речения историка Николая Карамзина, призывавшего меньше осуждать подлежащее осуждению и более хвалить достойное хвалы. Чуете, о чем толкует человек, всеобъемлюще охарактеризовавший в свое время положение в России единственным словом: «Воруют!»

И не надо бы забывать то, что сказал еще один великий человек (я не раз цитировал его ранее) – Василий Белов: «Бесы хают прошлое и хвалят будущее. Оно для них вне критики».

Что верно, то верно: легко хвалить чего нет, и вряд ли будет грядущее таким, каким «рисуют» его те же бесы.

* * *

«… многие лжепророки восстанут, и прельстят многих; и, по причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь; претерпевший же до конца спасется».

(Евангелие от Матфея)

Копаясь в старом портфеле

Копаясь в свалке газетных вырезок, беспорядочно валяющихся в старом-старом моем портфеле, наткнулся я на пожелтевшую, почти истлевшую страницу. Пригляделся, прочитал заголовок одной из статей «История родной деревни». Боже, оказывается, еще лет пятьдесят назад я все-таки пытался что-то сказать о своей малой родине, о людях ее населяющих. Любопытно, как же я писал о них тогда? Дорогой читатель, давай прочтем материал этот вместе. Итак:

…Дед Николай лежал на печке, где сушились валеные сапоги, портянки и валялось всяческое тряпье, а чуть ниже – в горнушке – спал рыжий, величиной с пестерь, кот. Дед был стар, как дом; кот по темпераменту был стар, как дед. Дед давно уже не мог работать и жил на кой-какие сбережения, накопленные за долгую трудовую жизнь. Кот давно не ловил мышей, кормился за счет дедовой доброты лучшими кусками со стола.

Но кот, казалось, не особо выражал признательность деду за сладкие куски – даже не мурлыкал, и дед, в свою очередь, был не совсем любезен с котом. Кидая ему баранину, тянул недовольно:

– На-ко, черная душа.

И, глядя после обеда на медленно удаляющегося к горнушке кота, сердился:

– Ишь идет, как коновал. Ну, до чего ж нехороший кот, – это прямо до ужасти.

И шел вслед за ним на печку. Иногда, видимо, вспоминая что-то, останавливался, и молился богу.

С богом у деда, вообще-то, часто случались казусы. Вроде этого. Как-то, еще будучи в силе, он вызывался помочь колхозу, только что организованному, в уборке сена.

Работали от деревни верст за 20 – на пустоши, питались из общего котла, спали в шалашах. Однажды, когда после косьбы шли завтракать, дед вспомнил, что сегодня праздник – праздник трех святителей. Невдалеке, где дымился котел с варевом, дед стал молиться. Молитва состояла из одних пришепетываний и возгласов:

– Слава тебе, господи… Сегодня праздничек трех святителей…

Иванко Кузнецов, известный насмешник, стоял сзади и надоедал:

– Дед Николай, каких трех-то святителей?

Дед сначала только косился. Ответить не мог – не знал. А Ванька не отставал:

– Дед Николай, каких трех-то святителей?

– Да вот каких! – вскипел дед и разразился бранью после очередного поклона.

– Вот так молебен закатывает дед! – хохотали у котла колхозники.

За свою непосредственность и горячность дед претерпел в жизни немало неприятных, горьких минут. Рассказывали, в конце двадцатых годов добрался дед пешком до областного центра-города Костромы. Шел девяносто верст, нес на продажу огромную корзину, наполненную куриными и гусиными яйцами. Со всей осторожностью приплелся, наконец, к торговым рядам, что стояли перед главным парком Костромы на крутом берегу матушки Волги. Там, в этом парке, он помнил, в 1913 году, к трехсотлетию дома Романовых (династия последних российских царей вышла из наших краев) была воздвигнута чугунная часовня с устремленными ввысь маковками с ажурными крестами. Дед привычно глянул в сторону часовни, занес руку ко лбу, дабы перекреститься и… оторопел. Вместо маковок и крестов на корпусе часовни, как на пьедестале, возвышался мраморный Ленин. Он, безбожник и царененавистник, и ныне находится на основании памятника царской династии.

Что это? – Мистика или символ? Большевистский вождь стоит, подняв руку, направленную в сторону реки. Если плыть на пароходе со стороны Ярославля, монумент можно увидеть километров за 30.

Но дед шел в Кострому с другой стороны, и чуть не столкнулся с «Ильичем». В растерянности забыл о корзине с яйцами, опустил руки и «хрупкий товар» брякнулся на мостовую. Дед опомнился, и… пошла писать губерния. Мат летел из его рта такой, что ему позавидовал бы любой забубенный боцман с плоскодонной волжской баржи. Стоявший недалеко постовой, поспешил к разгневанному старику, стал выяснять причину нервного срыва его:

– Дедушка, что с тобой?

Увидев перед собой блюстителя порядка, дед не стал запираться:

– Да вот – показал он на статую Ленина, – загляделся на этого хрена милого. (Здесь словом «хрен» пришлось мне заменить другое слово, из цензурных соображений, – более краткое, начинающееся тоже на букву «Х» – Г. П.)

У постового глаза полезли на лоб. Ленин – «хрен»? Где ему было знать, что выражение «хрен милый» у деда Николая являлось всего лишь безобидным присловием, этаким междометием.

Так ли, сяк ли, но оказался несостоявшийся поставщик яиц для голодающих жителей облцентра в кутузке. И каковым бы путем последовал он дальше – догадаться не трудно. На счастье, на первом допросе выяснилось, что сын деда Николая, Василий, подавлял совсем недавно в Ярославле савинковский мятеж. Геройски погиб.

Деда отпустили домой.

Я помню Николая Васильевича после победы над фашистами в 1945 году, за которую вместе с 27 миллионами соотечественников отдали жизни шестеро его сыновей. Помню молчаливого, согбенного, но старательно работающего. К нему подходили со словами сочувствия односельчане. Он отрешенно махал рукой. А как-то услышал страшные дедовы слова при этом: «Погибли и ладно. Меньше хулиганства сейчас».

Когда я стал ходить в школу, то многое узнал о борьбе с фашизмом. Узнал и то, как, вероятно, узнал об этом весь мир, что у итальянского крестьянина Чарльза Деви погибло в этой борьбе семеро сынов. Мы скорбим о них. Но однажды, как молния, меня поразила мысль-вопрос: почему в нашей школе, чтя итальянских мучеников, совершенно не говорят о таких же мучениках, но своих, близких, родных, дедушке Николае и его павших сынах-воинах? (Ответа на этот вопрос я тогда не нашел. Нашел после, о чем и писал в своих предыдущих книгах: «По острию лезвия», «Крадущие совесть» и других. Я вернусь к этой теме. Сейчас скажу лишь: нам не было отпущено времени на слезы. Мы должны были, стиснув зубы, как альпинисты, не оглядываясь назад, цепляясь за вот-вот готовую оборваться веревку, ползти, карабкаться в гору, к свету, простору, свободе. Это понимал Николай Васильевич – мой дед по отцу – Г. П.).

Дед чувствовал себя плохо. Попросил соседей позвать попа, который бы его соборовал. Попа пригласили. Батюшка, совершив обряд соборования, присел к столу, где было припасено угощение, выпил. Дед лежал на деревянной кровати, глядел-глядел и не вытерпел:

– Налей-ка и мне рюмочку.

Да и жил после этого еще более пяти лет.

Он умер после пожара, возникшего в результате оплошности дедова соседа. Тогда сгорело полдеревни. И в первую очередь, дедов дом со всеми пристройками, овцами, курами, коровой. Николай Васильевич поселился у своего брата – Ивана, человека необычайного, женившегося во время революции на княжне. Да, да. Недалеко от нашей деревни находилось село Княгинино – имение князей Бертеневых. Одна из девушек этого рода пошла в народ, стала сельской учительницей. Выжила, благодаря этому, в лихие годы междуусобья. Другую спас брак с мужиком Иваном.

Господи, какие события, какие судьбы всколыхнулись в те годы. Костя Румянцев, краснофлотец, «краса и гордость революции», на руках несет после «гражданской» в глухую деревню капитанскую дочку – потомственную дворянку, свою теперь жену. Несет на руках потому, что дорога к дому – непролазная грязь, а у капитанской дочери на ногах… изящные туфельки. Потом начнется Великая Отечественная война. И капитанская дочка оденет на свои стройные ноги аристократки сплавщицкие сапоги, уйдет с отпетой артелью «гнать» по реке лес. А Костя погибнет на фронте.

…В морозном дыму под окном бродил зимний вечер. Над крышей овощного хранилища повис обледенелый от холода месяц.

В избе мужики горланили «Ермака».

Дядя Паша, инвалид войны, охрипшим голосом в сотый раз начинал рассказывать соседу:

– Идем мы в атаку… Снег белый-белый, а мы в шинелях, как птицы, трепыхаемся. По нам немец из пулеметов палит. А у меня… нет страха…ничего. Иду, как будто в кино себя вижу.

Сосед таращил глаза.

– Я – майор! – бил себя в грудь безрукий дядя Генаша.

– Я на фронте был – майоров не видал, – задирался Иван Махов.

Жены, сидевшие рядом, растаскивали, готовых было вцепиться друг в друга друзей.

– Ребята, ребята, закусите, – и совали то пирог с картошкой, то капусту.

Наутро, не глядя друг другу в глаза, сходились вместе на работе, курили. Потом начинали толковать о том, что пишут в газетах, о том, что народу в деревне мало, земли плохие, о том, что надо, например, подрубить дом, а не на что и нечем. А деревня распадается. Молодежь начинает уходить. А девчонки и ребята еще в большинстве своем поют песни Исаковского, на посиделках пляшут под гармошку трепака, смотрят кинопередвижку и много довольны. И работать бы им в удовольствие, в коллективе, оплачивали бы получше труд только.

….Дядя Вася пил чай и смотрел телевизор (в деревне их стало через дом). К нему заглянул бригадир полеводства Михаил Яблоков.

– Васюх, завтра с бригадой не сходишь сено покосить?

– Постеснялся бы, Михайло, уж сколько лет как я на пенсии, а ты каждый день меня наряжаешь на работу.

– Так что тебе рубль лишний, что ли?

– А что мне рубль, у меня пенсия не плохая, проживу, не охнув.

На покос дядя Вася, конечно, пошел. Знает: народу молодого нет в деревне. Так бабы, пенсионеры ходят, выручают колхоз работой. Прикипели их сердца к земле. А с молодежью беда – и заработок большой в колхозе, а не остаются.

Ходит дядя Вася и думает: почему же так случилось. Дай-ка бы нам, размышляет, такие условия раньше – горы бы свернули. Подумает-подумает да и вспомнит, что сам всем своим сынам твердил одно время: езжайте в город. Испугался дядя Вася неудач того времени.

А в деревне благодать.

Собирается вечерами старичье.

– Скажи, Иван, ну, какого дьявола твоя Марья уехала в город? Денег она больше, чем доярка в колхозе, все равно не заработает, в кино чаще, чем здесь, не сходит.

– Кто знает? Я что ли, или вон Петр? Вообще-то, моей Марье действительно трудно вернуться. Она там замуж вышла. Муж городской. Бабе мужика уговорить все-таки не легкое дело.

Молчат. Потом снова:

– Ну ладно, наши ребята еще когда ушли. А вот у Пашухи-то совсем недавно, уж при хорошей жизни. Почему бы это?

Пашуха чешет затылок, как будто и говорить не собирается, а потом и заявляет вдруг:

– По инерции.

…Солдат Володя Тощаков демобилизовался из Армии в июне. Ехал и радовался – есть время еще проштудировать учебники в спокойной обстановке. Потом…

Демобилизованного встретила вся деревня от мала до велика. В честь его был дан банкет. И не такой банкет, который по Аркадию Райкину поллитрой зовется, а с провозглашением тостов. Основным из них был тост упомянутого ранее бригадира полеводства Михаила Яблокова.

– Пью за то, что нашего полку прибыло!

«Да уж, какой полк здесь, дядя Миша», – хотел было заспорить солдат, но из такта смолчал.

На другой день ходил Тощаков по полям, по лугам. Смотрел, дивился – хлеба в полях намечаются тучные, травы в лугах плотные.

– Богатый урожай, – говорили ему дома, – а убрать вряд ли рук хватит.

– Пишут в газетах, призывают молодежь на село! – говорили Тощакову в другом месте, – а только к нам молодые люди все еще не прибывают. Погостить наши дети на родину едут с удовольствием, а работать на родной земле не хотят.

«Не погостить только, – подумал вдруг почему-то Володя, – просто трудно всегда человеку вдали от родных мест».

Мысли бродили несвязанно, лезли в голову неизвестно где услышанные слова: «Ногами человек должен врасти в землю своей родины, но глаза его пусть обозревают весь мир».

…Сенокос в этом году затянулся. Дожди, дожди. Был конец июля, Тощаков так и не поехал никуда сдавать вступительные экзамены. Ходил с бабами, с мужиками, как только налаживалась погода, на покос. Ворошил, возил, метал в стога колхозное сено.

За солдатом бегали деревенские мальчишки, тоже помогали в уборке. Приезжали в отпуск, на каникулы из разных мест девчонки, парни, и вместе с деревенской «ребятней» шли в поле. Работали весело, споро, как студенты на стройках. Радовалась деревня – могут работать дети. Значит, жив в них крестьянский корень.

Лето кончалось. Приехавшие в отпуска, на каникулы уезжали к себе, обещая на следующий год прибыть и снова поработать в колхозе.

Тощаков оставался в деревне. Из молодых колхозников здесь он был пока один.

* * *

Об этом писал я, повторю, более чем полувека назад. Написанное печаталось в районной газете – органе РК КПСС и райисполкома.

А вот другие находки в старом портфеле.

Кто-то проклянет…

– Васька! Олух ты этакий, пойдешь домой или нет, кому я говорю?

Бабушка Варвара, так в деревне звали вдовую женщину – мать четверых детей, в хлопчатобумажной косынке на голове, в овчинной шубе со сборами какой уж раз выходила на крыльцо дома и кричала в сторону Яблоковой горы, где в куче сорванцов толкался ее «непутевый сын» Васька. Васька – 15-летний малый, «плут» и «оказье», по словам матери, никак не хотел отозваться на оклики, ибо знал заранее, что дома его ожидает, во-первых, трепка, а во-вторых, насильственная долбня школьных учебников.

Васька рос вольницей, «баловником», учиться не хотел. Мать, выводимая из терпения Васькиным равнодушием к школе, частенько грозилась отдать его в пастухи. Но Васька против ничего не имел.

Прошлое лето он уже был подпаском у Мишки Барана, стерег с ним овец и коз, ходил «по чередам», и это ему нравилось.

…Видя, что от «учебы» для парня никакого проку, мать, не дав доучиться сыну до конца в 7 классе, отдала-таки его по весне в пастухи в соседнее село. Когда его «рядили» в пастухи, выговорила она ко всему, чтоб ее сына сельские мужики кормили, как и раньше поочередно за все время пастьбы.

В селе, где пастушил Васька, была церковь «Михайла-Архангела», служил в ней отец Паисий, благочестивый старец. Кроме исполнения службы, отец Паисий занимался огородничеством, пчеловодством на отведенном ему участке земли и держал трех овец. Овец по особому договору он летом отдавал под надзор сельского пастуха. И потому Васька, соответственно условиям, бывал «на череду» и у батюшки. Кормежка у отца Паисия была не ахти какая важная. Так, ни рыба, ни мясо. Вероятно, Васька попадал всегда как раз в те дни, когда скоромное в доме батюшки есть считалось грешным.

Запомнился Василию в связи с этим такой случай. Как-то, обойдя по кругу всю деревню, примерно через месяц он пришел на постой снова к отцу Паисию. В обед, подав «холодное» (так в наших местах называли окрошку), матушка – жена попа – положила перед Васькой зачерствелый до невероятности и обкусанный с краев кусок хлеба.

– Это ты, Васенька, в прошлый раз не доел.

…«Насолил»» батюшка Ваське и еще раз, через год, когда Василий работал в колхозе рядовым.

Однажды бригадир, Михаил Ветошкин, нарядил молодого колхозника Смирнова Василия расчищать «ладонь» около овинов. Накануне Василий ходил на «зорянку» в соседнюю деревню, пришел домой под утро и, ясное дело, не выспался.

К полудню вконец разморенный, он перебрался в тенистое место и уснул. И как на грех проходил мимо отец Паисий. Нелегкая носила его на поле с гречихой, что было по соседству с овином, и с которого пчелы поповские носили нектар в ульи. Увидев спящего богатырским сном Василия, он не удержался и при встрече с бригадиром Ветошкиным поведал об этом.

Михаил был человеком с юмором и записал в трудовой книжке Смирнова в этот день следующее: «За лежку на «ладони» – 15 соток».

Василий, узнав, кто его так гнусно предал, задался целью «отомстить», наконец, отцу Паисию за все.

Зимой, под Николин день, Василий, одев новую рубашку, глаженые брюки и новую тужурку, направился вместе с прихожанами к «Михайлу-Архангелу». Отец Паисий, увидев Василия с покорной миной на лице в лоне церкви, немало удивился.

– В духовную семинарию мечтаю поступить, отец Паисий, – кротко объяснил батюшке Васька, – хотел бы получить рекомендацию от церковно-приходского священника.

Церковно-приходской священник отец Паисий нутром почувствовал, что здесь кроется неладное и, понятно, никакой рекомендации не дал.

На Николин день Васька сидел в чайной и мудрил над какой-то замысловатой бутылкой из-под заморского вина, на горлышко которой был навинчен довольно большой посеребренный крест, сверху до низу просверленный. Заказав буфетчице Нюре стакан красного, Васька не выпил его сразу же, а сначала перелил его через крест в бутылку. Затем уже снова через крест налил вина в стакан.

– После этого пить совершенно безгрешно, – пояснил Василий обступившим его зевакам.

За этим «святым» занятием и увидел его отец Паисий, зайдя в чайную после обедни.

…В эту зиму Васька много читал, готовился на курсы счетоводов. Мать, попрекавшая его ранее за нераденье к учебе, теперь попрекала в обратном: жалела Васькины глаза. А особенно ей было жаль керосину, который Василий сжигал в лампе, засиживаясь до полуночи. Ваське помогли тут восковые свечи, которые он прихватил вместе с крестом в церкви у отца Паисия под Николин день.

К тому же Василий начал писать лирические стихи, которые немедля, отправил в редакцию газеты «Буйский ударник», в простонародье называемую «Буйский урядник». Из редакции ответ был краток: «Стихи у вас получились не те (тогда не лирика нужна была – Г.П.), попробуйте писать в прозе». Не попробовал.

Возможно, помешала начавшаяся война, на которую Василия забрали по всеобщей мобилизации. В сорок же первом году он «пропал без вести». Младшая Васина сестра Вера, спустя годы, сказала на этот счет: «Не пропал Василий, он, наверняка, в плен сдался, чтобы не воевать, а потом, после войны, домой вернуться побоялся».

P.S. Прошли годы. Умерла мать Василия, брат, прошедший с боями от Москвы до Берлина, сестры Мария и Вера. А я – открою тайну – являвшийся Василию племянником по матери, жил и работал в Москве. Приехав однажды в родную деревню, где не было уже никого из кровной родни, услышал молву: будто бы приходило на имя бабушки Вари письмо – не как из Австралии, да поскольку адресат выбыл давно в мир иной, письмо то ли пропало, то ли обратно вернулось, откуда пришло.

Выяснять, что бы это значило, мне было «не досуг». Тем и оправдывал я тогда причину – неубедительную – своего непорядочного действия, вернее бездействия. Кто-то за это проклянет меня. И правильно сделает…

Малое и великое

Последующие три зарисовки – тоже из старого портфеля. Правда, в них речь идет не о моих земляках непосредственно. Ну, и что из этого? Важны детали.

I

Крестьяне Медынского уезда славились своей смекалкой и умением всякие дела делать. Давным-давно, когда еще промышленные предприятия по России были слабы и хилы, как всходы осени, выросшие на не удобренной почве и из неважных зерен, крестьяне были вынуждены обеспечивать себя всем тем, чем со временем стали их снабжать фабрики и заводы. Валенки, кожаные сапоги, армяки (в общем всякая одежда), сани, телеги и прочая хозяйственная утварь, столь необходимая в крестьянстве, делалась ими самими. Но вместе с тем каждая деревня в отдельности славилась чем-либо особенным. Так, мужики из Кременска были известны по всей округе как удалые, способные плотники, адуевские парни – были спецами по части поделки колес и саней, логачевцы задавали тон в выделке кож и пошиве сапог.

Шли годы. Но тяга к тому ремеслу, что передавалась из поколения в поколение в крестьянских семьях, в крестьянских общинах, оставалась надолго, как оставались своеобразные черты в характере особого мужицкого сословия.

Георгий Балакин, родившийся в деревне Логачево, в крестьянской семье в 1911 году, переживший падение царской империи и зарождение нового уклада, как и следовало ожидать, впитал в себя от своих родителей – людей прошлого – любовь к кропотливому физическому труду, а от нового времени – размах души и полет фантазии. Его и самостоятельная жизнь началась с того, что он в 1927 году начал трудиться на кожевенном заводе в Медыни (завод тогда располагался на территории нынешнего льнозавода), и тогда же, увлекаемый течением новой жизни, стал Георгий комсомольцем.

Быть комсомольцем было не просто. Само по себе званье комсомольца никакой материальной выгоды не приносило, но времени забирало свободного уйму. А если учесть, что отец и направил сына в город лишь с той целью, как бы деньжонок иметь побольше, то и совсем становится понятно, каково было 16-летнему мальчишке оправдывать свой поступок перед отцом. Доводов идеологического порядка отец и слышать не хотел, а часто в ответ на них шел в сени, брал кнут и применял его с таким остервенением по отношению к «непутному» сыну, как и к тощей своей лошаденке, когда та выбивалась из сил на полосе или дороге. Уйти из дома Григорий не мог: почтение к отцу и матери (такое сильное у людей его поколения) не позволяло это ему сделать.

Отец со временем от домостроевских замашек освобождался, но освобождался медленно, как и все его сверстники. Многого еще не понимал в то время старый крестьянин. Порой он в своих намерениях отлучить сына от комсомола доходил до иезуитства.

Как-то в ночь на пасху отец не пошел святить куличи в церковь лично сам, а послал сына-комсомольца. К удивлению, сын не отказался, и утром, когда все логачевские богомольцы возвращались из медынской церкви, принес бате кулич. Крестясь и читая молитву, старик стал разговляться. Разговлялся и сын. Угрызения совести его не мучили нисколько: кулич был вкусный, ароматный – и неудивительно: ведь святился он не водой из поповского кувшина, а утренней росой с вербы, где он, завернутый в полотенце, пролежал всю ночь, так и не побывав в церкви.

После завтрака Георгий ушел в Медынь, где по случаю пасхи собралась тьма народу.

Бабы и мужики в ярких нарядах ходили около церквей (а их тогда в Медыни было три), умиленные и умиротворенные.

Местная комсомолия держалась особняком и что-то, видимо, придумывала. И придумала. В то время, как от церкви донесся колокольный звон, в городском саду загремел духовой оркестр. Как сумели комсомольцы организовать такое выступление, припомнить трудно, но так или иначе звуки «Интернационала» произвели желаемый эффект.

Благодушное настроение у людей было, попросту говоря, смято. А тут еще кто-то пустил слух, что в горсаду, в сарайчике «комса» крутит фильм. Русские люди – люди любопытные – не удержались от соблазна и на сей раз. С опаской, бочком стали заглядывать в сад и верующие. Кино их удивляло, сбивало с толку, захватывало – опомнились они лишь тогда, когда кончилась картина. Стыдливо, но в душе восхищаясь чудом «советских ребят», покидали они горсад.

Так, можно сказать, впервые медынская комсомолия заявила о себе вовсеуслышанье. Почувствовав, что их действия не оставляют равнодушными никого, а, кроме того, оказывают столь благотворное влияние, стала она действовать увереннее, смелей.

Вскоре по инициативе уездного комитета партии была создана ячейка из числа наиболее активных комсомольцев. Вошел в нее и Григорий Балакин. И началась жизнь шумная, задорная, головокружительная. Идеи, мечты – они не давали покоя. Горели пламенем борьбы за новую жизнь комсомольские сердца, зажигали своей верой заскорузлые души крестьян-земляков. Буйное время тридцатых годов будоражило умы и молодых, и старых людей. На медынской земле создавались колхозы.

А Балакин по призыву партии – «Молодежь на промышленные стройки!» – уехал в Ленинград. Работал в порту.

К концу тридцатых годов деревня Логачево насчитывала более 70 дворов. Крепкие, ладные постройки говорили красноречивее всего, что жизнь на селе налаживается. В колхозные праздники на улицах деревни было шумно, весело: неслась бойкая песня ребят, стучали на утоптанных «пятачках» у окон домов каблуки девичьих туфель.

Такой увидел Григорий Балакин свою родную деревню, когда приезжал туда из Армии в отпуск, незадолго до начала войны.

Такой, рассчитывая, видимо, на чудо, он хотел увидеть спустя год, пролетая на второй день после освобождения Медыни от фашистских оккупантов на У-2 рядом с родной деревней. Сердце бойца не вытерпело, и самолет приземлился недалеко от Логачева, на поляне. Обгорелые трубы, сиротливые, навевающие ледяную тоску, встретили старшего лейтенанта Балакина…

– Вот такова моя комсомольская молодость, – закончил рассказ директор Медынского райтопа Георгий Васильевич Балакин.

II

Откуда взялись эти парни в деревне Брюхово, толком никто не знал. Ходили слухи, что когда-то лет семь-восемь назад, они учились в Москве в институте, но за крамолу были исключены и даже будто бы высланы в здешние края. Постепенно эти рассказы и слухи приутихли: народ в то время привык к странным явлениям (время-то было революционное), и парни, благодаря своему живому нраву и уму, прижились в деревне.

…День обещал быть жарким. Утренний туман рассеялся быстро. Роса испарилась. Трава сохла. Косари, усталые, потные, шли завтракать. Аня Бабышкина – восьмилетняя девчонка – нянька местного кулака, работавшая на сенокосе вместе с батраками, плелась сзади. Когда садились к котлу с дымящимся варевом, хозяин раздавал работникам ложки. Анютка пришла последней и ложки, как на грех, ей не досталось. Маленькая, обиженная, она горько безутешно заплакала.

Вот тогда-то, наверное, случайно, и подошел к ней один из бывших студентов, кажется, Степан, участливо тронул за плечо и сказал сочувственно:

– Что, девка, горек хлеб хозяйский, – а потом вздохнул, взглянул в детские наивные глазенки и добавил, – учиться бы тебе надо, а не гнуться на чужой стороне.

А вскоре деревня судила да рядила о новой затее «студентов». Решили они, как говорили, ликвидировать безграмотность среди местного населения.

Зажиточные мужики (по сути дела, кулаки) косились на парней: не дело это крестьянину грамоту знать, ни к чему вовсе. Сторонники же новой затеи – беднота, сокрушались, что нет подходящего места для ученья и нужных пособий. Но выход был найден. У бабки Пелагеи выпросили от старого кухонного стола крышку, покрасили ее в черный цвет, и стала из крышки школьная доска для письма. Занятия решили проводить в крестьянских домах по очереди, то у одного в доме, то у другого.

Всю зиму бегала Анютка урывками в «школу», и к весне на радость свою и учителей читала уже, хотя по складам, книжки.

…Начало тридцатых годов на деревне, как и по всей стране, было бурным. Создавались колхозы. С собственническими пережитками люди расставались нелегко. Горячилась «комса». Анна Бабышкина – член комитета местной комсомольской ячейки на собраниях взывала: поменьше ухарства, ребята, среди людей пропаганду вести надо.

– Как?!

– Агитбригаду создать следует. Выступим в своей деревне, в соседней.

Идея понравилась. Начали ее претворять в жизнь. На первых порах решено было поставить спектакль. Тема революционная.

Премьера состоялась, конечно, в своей деревне. Спектакль удался. Много было интересного в постановке, но самым примечательным явлением были, пожалуй, декорации, состоявшие в основном из лозунгов и призывов.

Потом были многочисленные поездки к соседям – за 15-20 километров. «На своих двоих» после рабочего дня отправлялись агитбригадовцы к крестьянам отдаленных деревень – несли пламенные слова и убеждения партии. Интересное было время. Комсомольская кровь кипела в жилах, бродили дерзкие мысли в голове.

…Сейчас Анна Алексеевна Бабышкина – председатель Никитского сельсовета, вспоминая о комсомольской юности своей, мечтательно закрывает глаза и говорит голосом, полным восторга и радости:

– А какая была дисциплина у нас! Звание комсомольца несли мы с честью. Помнится, как-то агроном Иванов, член нашей комсомольской организации пришел в клуб чуть-чуть «навеселе». И незаметно даже было, что он выпивши, – так немножко запах чувствовался. О, что тогда было! Сразу же собрали комитет и такой нагоняй устроили «любителю спиртного», что он потом чуть ли на коленях заверял всех – не будет больше подобного. Люди в деревне после этого случая к нам еще с большим уважением относится стали.

Да, авторитет и действительно у комсомольцев был немалый. Шутка ли, Анну Бабышкину, семнадцатилетнюю девушку на колхозном собрании бригадиром назначили. А в бригаде-то немного немало – 42 человека. А вскоре возглавляла уже Анна и весь колхоз.

– Молодежи было у нас много, – вспоминает Анна Алексеевна, – работать мы умели. Колхоз богатеть начал. Первыми в районе из всех прочих колхозов приобрели мы грузовой автомобиль. Сейчас – это даже забавным кажется, какой он был новинкой и диковинкой на селе. Помнится, комсомольцы наши пляской его встречали. И росло бы наше молодежное хозяйство, крепло год от году – да война помешала.

Голос Анны Алексеевны становится глуше, лицо суровым, в глазах появляется строгость.

– Война… К этому времени я была уже членом партии…

III

– Володя! Вы помните войну?

Владимир Яковлев долго и задумчиво смотрит куда-то мимо собеседника, потом нехотя отвечает.

– Помню.

Тихо опускается на деревенскую улицу августовский вечер. Один за другим вспыхивают огоньки электрических лампочек в окнах домов напротив. В открытое окно ветер заносит свежий ароматный запах зрелых яблок из совхозного сада. Слышится смех. Это молодежь идет в клуб: привезли новый кинофильм.

Мне неловко тревожить в этот мягкий спокойный вечер в человеке тяжелые воспоминания. Кто я есть? Что знаю? В войну я был несмышленышем, ходил под стол пешком, да и жили мы далеко в тылу. Помню лишь День победы. Красный флаг над колхозной конторой. Улыбки у прохожих на улице. Радостный бегу домой, а там мать плачет. Позднее понял почему – убили отца.

– А мой отец умер после войны. Сказались немецкие приклады. Все эти места были немцами оккупированы. Отец мой инвалид был. Жил в оккупации вместе с нами: с женщинами, да малыми ребятишками. Во время войны мне ведь было тоже не так уж много лет. Как-то отца немцы угнали за деревню окопы рыть, а мы с братишкой в соседнюю деревню пошли к тетке. Отец видел. А тут как раз начался налет наших самолетов. Бомбежка. Отец было кинулся к нам, хотел в подвал спрятать, немцы и набросились на него. Прикладами избивать стали. Да все по голове, по спине. А батька-то горбатый был.

Молчим.

– А что, после войны долго восстанавливали хозяйство? – продолжаю спрашивать.

– Восстанавливали? – горько усмехается Владимир, – заново все отстраивать пришлось. В землянках жили. Немцы, отходя, все кругом пожгли. Ведь, где стоит наша центральная усадьба, ни двора, ни кола не оставили. А раньше какая деревня была. Больше 400 домов. Но Вам об этом старожилы лучше расскажут – они помнят довоенную жизнь…

– Да, – вздохнул Михаил Артемович Козлов, – деревня была богатая. Ореховней звалась. Колхоз тут раньше был. А до колхоза кулачье властвовало. Шерстобитные мастерские содержали, трактир был. Знаешь, как новая жизнь давалась тяжело тогда. Как ни говори, тяга к собственности велика. В колхоз шли с сомнением. Да тут еще кулаки ведут пропаганду. Но председатель был молодец у нас. Тверд, крут и партийную линию прямо вел. Разбогател колхоз. Школу десятилетку построили, больницу. Добрую память оставил о себе наш председатель. Егор Голенков. А война началась, первым ушел на фронт. Погиб он. Эх, да мало ли людей положили свои головы за родную землю-матушку…

– В войну я танкистом был, – поведал мне Иван Васильевич Волченков. – По окончании войны, после демобилизации ни на завод, ни на фабрику не поехал, а сразу сюда. А здесь все повыжжено. Еще раз пришлось фронтовикам, прибывшим на родную землю, пережить горечь военного времени. Но мы работали. И вот посмотри, какой совхоз возник на пустом месте. Интересное это дело хлеб растить, да вот беда: молодежь что-то не очень у нас приживается.

Залечены раны, нанесенные войной. На месте старой Ореховни стоит центральная усадьба совхоза «Поляна». И есть здесь и школа, и медпункт, и пошивочная мастерская, и парикмахерская, и баня, и Дом культуры. Строятся каменные жилые дома. Но молодежи в совхозе не очень много.

– Разговариваешь с ребятами, – делится мыслями далее Волченков, – каждый готов за большое дело отдать всего себя. Хорошо, но великое складывается из малого. В нем-то и надо себя проявить. Я не знаю, о чем думал Егор Голенков, организуя в районе маленький колхоз, но в результате он делал великое дело. Недаром мы сохраним память о нем…

Хорошо сказано! Впоследствии, опираясь на эти жемчужные крупицы высказываний своих давних знакомых, сделал я, работая в «Сельской жизни», обзор писем трудящихся, озаглавив его непритязательным, но, кажется, притягательным заголовком «Родники нашей памяти». Думается, он имеет полное право занять очередное место в этой книге.

По мотивам редакционной почты

Еще раз вчитываюсь в письма. Вроде бы много подобных им прошло перед глазами – взволнованных, берущих за душу и сердце. Но в этих есть что-то такое, особое.

«У каждого края, города и даже самого небольшого села, – пишет А. В. Федотов из татарского селения Большое Шаймурзино, – есть своя история, своя судьба. У больших населенных пунктов она известна – стоит взглянуть в учебник или в специальный справочник. А вот наша деревня – всего лишь небольшая точка на карте района. Она – глубинка. Но, где бы ни были люди, они всегда хотят, чтобы память о них самих, об их отцах и дедах, об отчем крае вечна жила в народе. И вот мы решили создать музей».

Да, это письмо о нашей памяти и любви. А вернее, что особенно важно, о ее сохранении. Мы знаем: без национальной памяти нет национальной гордости и чувства собственного достоинства. К этой памяти, огромной и всеобъемлющей, ведут нас тропинки, по которым ходили наши отцы. Она складывается из осмысления нами их поступков и дел, и как счастье большое и общее, невозможно без счастья под каждой крышей, так без «маленькой» памяти и любви к отчему дому не может быть и любви к Отечеству.

И на этом пути от малого к большему, оберегая и делая его светлым и торным, стоят они, хранители нашей гордости и духа, рядовые бойцы культуры, – музеи. Те самые, на общественных началах, повседневно воспитывающие наше самосознание, берегущие от забвения былое. Я читаю письмо товарища Ухваронка о музее в колхозе «Аврора», что в Восточно-Казахстанской области, и вижу за работой отряд школьников-следопытов. От дома к дому идут они, записывая сведения о погибших на фронте, рассказы о селе и округе, собирая свидетельства и документы, предметы старого обихода. И чувствую их просветленность, ибо память, если она настоящая, – это душевный труд.

Я вижу энтузиастов из харьковского села Высокополье, о которых поведал М. Коваль, рассылающих письма с приглашением посетить это украинское село родным и близким тех, кто сложил головы, освобождая его от фашистов. И чувствую спокойную, уверенную работу высокопольцев, потому как память, если она осмысленная, – постоянный долг.

Но наша память не только взор, устремленный в прошлое, она материал для раздумий и действий сегодняшних. Не об этом ли пишет сотрудник Долгоруковского музея из Липецкой области Н. И. Филимонов: «Быть может, потому и много в нашей округе молодежи, что столь бережно храним мы память о тех, кто славно трудился тут. Они, ветераны, постоянно с нами в заботах и радости. С ними наше уважение к делам и свершениям их. А экспозиции, посвященные им, – поистине обобщенный опыт передового и нового, которым пользуются у нас и поныне». Нет не зря говорят: едины бывшее, сущее и грядущее. И не надо искать далеких героев, когда хотим показать людям, особенно молодым, идеал человека идейно убежденного и мужественного, – они рядом.

Велика и деятельна истинная память. Она как вера и как ручательство, что не забудут люди свое вещее и вечное изначалье. И тем более горько встречаться с фактами иного порядка. Пусть их немного, писем, в которых они приводятся, единицы, но они, словно голос совести нашей, беспокойны, тревожны. «Доброе было дело задумали у нас, – пишут нам из одной деревни, – оформили стенд с портретами ветеранов труда, собрали почетные грамоты прошлых лет, вымпелы, знаки. Установили все это в библиотеке. А там ремонт затеяли. Куда подевать реликвии, фотографии? Можно бы в Дом культуры. Нет, не оказалось там места. И свалили под лестницу экспонаты. Вот и веди после этого воспитательную работу, если так вот мы уважаем тех, кто строил колхозы, вынес военные трудности.

Надо сказать, что после вмешательства редакции здесь нашли место для стенда, привели его в надлежащий вид. И поэтому я не буду называть точного адреса и имен равнодушных людей. Но обратить внимание на то, что память – наш воспитатель, следует. И давайте подумаем, как же может она воспитывать, если предать забвению тех, кому мы обязаны жизнью, нашей славой и доблестью? И не больно ли видеть (к сожалению, бывает такое) заросший бурьяном цветник или дорожку у памятника герою войны – уроженцу села? И не горько ли слышать от того или иного незадачливого работника сельсовета или хозяйства здешнего, что-де, бывает, руки не доходят.

Говоря о сохранении памяти, я, конечно же, не имею в виду, что в каждом селе надо иметь мемориал или музей. Достаточно, быть может, и уголка в местной школе или стенда в том же Доме культуры. Важно, чтобы было сделано с душой и любовью, пробуждало у посетителя добрые чувства признательности и долга.

Память… Она хранится в наших сердцах и остается навечно в этих вот обелисках, что встали у дальних дорог, в парках и скверах. Она в наших семейных альбомах, в фотографиях братьев, отцов и дедов, смотрящих на нас со стендов сельских музеев.

Память… Она символ вечности нашей. В обыденной жизни размышляем мы, верно, об этом нечасто, но в моменты особые начинаем чувствовать: в потоке чередующегося времени ты не пылинка и не крупица, а часть общественного бытия. И промелькнут в сознании твоем вдруг увиденные то ли в кино, то ли в школьном учебнике Мамаев курган и солдат в Трептов-парке, мемориал в Ульяновске и «Тысячелетие России» в Новгороде. Ты задумаешься и поймешь, что ничто на земле не проходит бесследно, а такие слова, как «Родина», «род», «родня», – слова одного и того же корня. И ты неожиданно заметишь: в бронзовом облике солдата революции проступают черты и твоего прадедушки, бородатого, с пристальным взглядом, что на выцветшем снимке стоит среди первых колхозников в музее родного села. И забьется радостно сердце твое, и скажешь ты, благодарный, свое первое спасибо тем, кто сохранил этот снимок, дав возможность тебе прикоснуться к живительному роднику памяти. А коль так, значит, быть нам и впредь великими духом, славить Родину, крепить ее мощь.

Народной памятью, заботой памятью коммунистов зажжен вечный огонь у могилы Неизвестного солдата, бойцы и труженики подняты на гранитные пьедесталы, пробитые пулями каски, крестьянские сохи заняли место в музеях, больших и малых. «Никто не забыт, ничто не забыто» – эти слова бьют набатом в наши сердца, и мы говорим: это нужно живым. Это нужно будущим поколениям.

Часть II. Взялся за гуж

Душа простонародная, Советские деньки… А вспомнятся (негодные), Кусаешь локотки. Г.П.

Величие подвига

В своих «Воспоминаниях и размышлениях», маршал Победы Георгий Константинович Жуков, посвящая мемуары рядовому солдату советской Армии, заметил с восторгом: какое прекрасное поколение людей было выращено до войны. Да, это так. И верно то, что оно было именно выращено. Людей воспитывали на прекрасных идеях любви к родине, своему народу, почитания предков, единения, труда. Помня, что идеи овладевшие массами, становятся материальной силой. И они стали ею. Перед этой могучей силой и не устоял смертоносный фашизм.

До поры до времени и мы, подрастающее поколение, дети отцов-фронтовиков, взращивались так же, как и они. А, повзрослев, пытались передать свои убеждения и память вступающим в жизнь ребятам и девушкам.

Мне попалась на глаза небольшая заметка тех лет, написанная после того, как побывал на Белгородчине, встретился с сотрудниками прохоровской районной газеты. Не могу удержаться, чтобы не привести ее.

«Была война. Кругом хозяйничала смерть, но люди думали о жизни. Солдат, чтобы оставить память о себе посадил две вербы во дворе моей матери». Так начинается новелла П. Клевогиной, которую опубликовала газета «Коммунист» – орган Прохоровского райкома КПСС и районного Совета депутатов трудящихся Белгородской области. В пятьдесят газетных строк помещается этот рассказ. Но какое-то особой силы пронизывающее чувство овладевает тобою после прочтения его.

Прохоровская земля – земля «огненной дуги». И сейчас хранит она следы величайшего в истории танкового сражения. Сверните в любой перелесок с тропинки, и вы найдете полуистлевшие пулеметные гильзы, осколки снарядов и мин. Обелиски и памятники возвышаются здесь в каждом населенном пункте. Районная газета «Коммунист» систематически рассказывает о героях войны. Воспоминания фронтовиков, материалы красных следопытов, репортажи из музеев славы не сходят с ее страниц. И публикации эти не оставляют читателей равнодушными. С большим интересом читаются статьи, зарисовки, очерки под рубриками «Подвигу жить вечно», «Поиск продолжается». Главный маршал бронетанковых войск Герой Советского Союза П. А. Ротмистров, ознакомившись с работой газеты и красных следопытов сельских школ района, прислал им поздравление и благодарность: «Большое вам солдатское спасибо от всех ветеранов 5-й Краснознаменной гвардейской танковой армии». Немало благодарностей приходит и от родственников погибших солдат, узнавших из газеты о подвиге близких им людей. Вырезки с рассказами о них пересылаются, как правило, на родину героев.

Большое воспитательное значение имеют встречи ветеранов с молодежью, организованные редакцией. После таких встреч редакционный портфель пополняется содержательными материалами, интересными снимками. Удачной можно назвать и такую форму патриотического воспитания, используемую творческим коллективом газеты, как сбор за «круглым столом» той или иной семьи, в которой во время войны кто-либо сложил голову в борьбе с фашизмом. Вот номер газеты, вышедший после речи Леонида Брежнева на совещании в Хельсинки. Целая полоса в ней посвящена рассказу о встрече с семьей многодетной матери Матрены Дмитриевны Ерохиной, муж которой погиб в 1943 году. Старая женщина говорит о мире, о счастье работать и жить на земле без войн.

Высоко к небу взметнулись солдатские вербы у дома матери Клевогиной, а еще выше поднялась память о солдате, посадившем их. Благодарную память о нем, о всех тех, кто отстоял право жить на земле спокойно, всемерно поддерживает газета «Коммунист». Тема военно-патриотического воспитания на ее страницах – одна из главных.

Целенаправленная духовно-нравственная воспитательная работа приносила добрые плоды. В своей пропаганде «высокого» в человеке, мы обращались в первую очередь к истокам развития самосознания людей, любви к родному очагу, семье, близким людям. «В них обретает сердце пищу», как гениально, повторю, заметил Александр Сергеевич Пушкин, известное стихотворение которого послужило прекрасным отправным пунктом в глубоком исследовании «самосознания» и «самостоянья» человека, формирующих, в частности, базу семейно-родовой культуры. Семья – частичка Родины, любовь к ней – наш общий талисман.

Воспитанию любви к малой родине, благотворности изучения собственного родословия – посвящали мы свои многочисленные выступления, привлекали авторов, четко осознающих, что потеря данного «по воле Бога самого» истока может оказаться решающей силой в чреде «спусковых механизмов», уничтожающих ту или иную цивилизацию. Предупреждения такого рода слышались и в откровениях людей особой организации – поэтов, на генном уровне чувствующих «веянье тонкого хлада», и не случайно получивших в народе меткое определение – неопознанные духовные объекты (НДО). Но главным образом мы опирались здесь на мнения людей, на их почту, что мешками шла в ту же «Сельскую жизнь». И по мотивам этой почты было написано следующее эссэ.

Кто дважды счастлив

В одной умной книге довелось мне прочитать интересное изречение, смысл которого сводится к следующему. Если мы хотим узнать, что вырастет из маленького семечка, то нам надо взглянуть на дерево, с которого оно упало, потом спуститься вниз по стволу до самых корней и посмотреть, какая почва их питала.

Не знаю, читала ли эту книгу А. В. Карпенко, что живет в станице Павловской Краснодарского края и чье письмо держу я в руках, но мысли, которыми делится с нами она, очень и очень перекликаются с мудростью автора. Да это, наверное, и должно быть так. Ведь Анна Васильевна пишет о преемственности и связи поколений. Взяв за пример знакомую ей трудовую семью супругов Натальи Ивановны и Петра Андреевича Ткаченко, в которой все семеро детей продолжили хлеборобское дело матери и отца, автор письма приходит к нехитрому, но очень важному выводу: «Только труд и добрая родительская душа могут воспитать таких сыновей и дочерей, сформировать династию истинных земледельцев».

Династии. Трудовые, рабочие. Люди потомственных профессий. Как часто, говоря о них, мы по праву называем в этом случае и родителей, и детей корневой основой, опорой того или иного трудового коллектива. И это действительно так. Выросшие в обстановке особой взыскательности, познавшие добрый пример трудолюбия – пример естественный, неназойливый, исходящий от старших, – эти люди приобретают, как правило, ту самую «привычку к труду благородную», которая так необходима человеку и так ценима в народе.

Работа наша нелегкая, если не любишь работать, а если любишь – другой разговор, – говаривал давний знакомый мой глава большой династии сельских механизаторов алтайский хлебороб Иван Михайлович Воронков. Бывалый человек, исконный труженик, на себе проверивший истину: человек любит больше то, что сделал своими руками, он и детей воспитывает в этом же духе, привлекая к работе их в мастерских или в поле с самого раннего детства. Делается это настолько обычно, что ребята – а их у Воронкова двенадцать, – помогая отцу смазать тот же трактор, искренне думают: без них он и не справился бы. С годами детское, быть может, наивное желание «помочь папке» перерастает в привязанность к машинам, к земле.

Говорят, ни в какие времена и никто не отпускал своих детей из дому раньше, чем те не испытают первую любовь. Она входит в сердце юноши или девушки в пятнадцать семнадцать лет и навсегда закрепляется на дне души. После этого, куда бы человека ни бросала судьба, он постоянно станет ощущать тяжесть разлуки с родиной, с местами, где вырос, с людьми, которых он полюбил. Как важно это понять и взять на вооружение, воспитывая детей!

Рано или поздно вызревает в нас семя, заложенное родителями. Разным бывает «родительский посев». Не потому ли с такой грустью читаю я письма от тех, кто когда-то оставил отчий дом по наущению самих же отцов и матерей. Мне думается: такие родители еще пожалеют об этом, запоздало взгрустнут от собственной одинокости (сколько горьких исповедей приходит на эту тему в редакцию!), о том, что не сумели передать свое дело прямым, непосредственным наследникам.

Я многого не разделяю в письмах и тех молодых людей, что ищут счастье свое и «романтику» где-то далеко-далеко от родной околицы. Не мною сказано: крестьянство должно быть потомственным. Мы знаем о бедах деревень и сел, оставленных молодыми людьми. Не будем говорить о причинах этого: они известны. Положение сейчас меняется. Благоустроенные квартиры, новые дома и многое другое привлекают ныне в колхоз или совхоз даже городских жителей. Отрадное явление! И все же будем откровенны: эти люди не крестьяне. Не спорю, будут они, возможно, добрыми механизаторами, толковыми слесарями и токарями в мастерских, где много теперь надо специальностей, но, как правильно было кем-то замечено, разбудит ли их шум полой воды, курлыканье журавлей, пролетающих над селом, мычание коровы, возрадуются ли они первой проталине, мягким, пушистым сережкам на вербе, яровым всходам после майского дождя, запаху спелого хлеба! Многое теперь решают машины – это так. Но любая машина заработает лучше, если будет управлять ею человек, у которого теплится в сердце крестьянское начало, зов родной земли.

– Я почему ребят всегда за собой таскаю! – говорил мне Герой Социалистического Труда донецкий механизатор Владимир Андреевич Латарцев. – Потому что хочу, чтобы, учась держать молоток в руках, дети мои жизнь понимать учились, людей труда хлеборобского. Вы вот послушайте как-нибудь приятеля моего Николая Лыфенко. Как он говорит о кукурузе своей! Словно поэму читает. Но это для того, кто любит и понимает крестьянскую работу, для другого же его разговор интересным, быть может, и не покажется. И пройдет этот другой мимо Николая Федоровича, не увидев в нем ни беззаветного труженика, ни богатейшей души человека. А я мечтаю, чтобы парни мои любили его и таких, как он, понимали их с полуслова. Будет такое – станут они хлеборобами, людьми настоящими, уважаемыми.

«Золотою нитью» назвала преемственность и связь между поколениями мудрая женщина, труженица из харьковского села Африкановка Мария Михайловна Губина. В одном из писем прислала она собственное стихотворение, написанное на могиле отца-хлебороба, ставшего в лихую годину воином:

Давно ты распрощался с нами. Не видишь зреющую рожь. Но ты живешь. Ты в нас живешь. В мир смотришь нашими глазами.

Я читаю эти стихи, вырвавшиеся из глубины благородного сердца, и вижу Марию Михайловну, какой видел ее в одну из наших встреч – с золотой звездой Героя Социалистического Труда на груди, в окружении внуков, ребят местной школы. И думаю: добрая почва питает этих людей, глубоки у них корни. Значит, быть нам и впредь великими и могущественными. И еще я думаю о том, что поистине счастлив тот, кто нашел на земле занятие по душе, но дважды счастлив, – кто и в детях увидел продолжение дел своих.

Взялся за гуж

Сорок пять тысяч центнеров зерна намолотило за сезон семейное звено алтайского механизатора И. М. Воронкова. Своим самоотверженным трудом семейный коллектив убедительно продемонстрировал, что люди потомственных профессий – опора современного села.

О большой механизаторской династии Воронковых – мой рассказ.

Усталости как и не было – за поворотом показался родной поселок. Окаймленный со всех сторон березовыми рощами, он в лучах заходившего осеннего солнца был похож на живописную картину в золотом багете. На пороге родного дома стояла мать. Без платка, в легком платье – она будто и не уходила с крылечка все три недели, пока работали они в дальнем хозяйстве на уборке.

Улыбающиеся, довольные, сыновья обнимали мать, у которой для каждого было запасено и доброе слово, и нежный взгляд.

– А батька-то, батька-то какой герой! – восклицала Екатерина Федоровна, глядя на приехавшего с сыновьями мужа, – помолодел даже, с молодыми работая.

Встречать старших высыпала ватага младших братишек и сестренок. Весело, шумно заходило семейство Воронковых в дом.

Случай свел меня с Воронковыми в момент возвращения их в родное село из совхоза «Бурановский», где семейное звено помогало убирать пшеницу. Приглядываюсь к героям алтайской нивы. Какие же они? Добродушные улыбки, у всех голубые глаза. Самому старшему из сыновей, работающих в звене, еще нет и тридцати, младшему едва за двадцать. Немножко резковатый Сергей, сдержанный Виктор, любопытный Михаил, застенчивый Валерий – они стояли в комнате вокруг отца. Раздеться еще не успели, и в своих комбинезонах с черными капюшонами, опущенными на лоб, походили чем-то на былинных витязей.

Глядя на счастливых ребят и мать, я невольно припомнил слова, сказанные секретарем парторганизации совхоза Н. Т. Чичериным в адрес Ивана Михайловича: «Свою любовь к механизаторскому делу он привил и своим детям. Их у него двенадцать».

На Алтае должность хлебороба – самая почитаемая. Здешний житель, чем бы он ни занимался в настоящее время, непременно упомянет в разговоре, что он тоже причастен к труду земледельца.

О мастерстве, умении, таланте любого человека в крае нередко судят по отношению его к хлеборобскому делу. Мне довелось слышать, как отвечала на восторженные отзывы читателей о творчестве Василия Шукшина его мать – простая крестьянка Мария Сергеевна. «Хорошо писал Вася, хорошо. Да как же иначе-то. Он – крестьянин. Все знал, все умел. И зябь подымать, и хлеб убирать».

Насколько же, стало быть, велик тут престиж крестьянского звания, насколько огромно уважение к нему, если по хлеборобской профессии равняют другие человеческие занятия. А уж о любви и гордости за свою профессию тех, для кого хлебопашество становится делом всей жизни, наверное, и говорить не стоит.

Рано усвоил Иван Воронков истину, что человек любит сильнее то, во что больше вложил труда. Об этом ему говаривал первый его учитель – тракторист Григорий Пастухов. Давно это было. Еще в далекие тридцатые годы, когда крестьянство выходило на дорогу новой жизни, когда волнующее, загадочное слово «колхоз» только что появилось в лексиконе селянина. Нелегко рушились в ту пору многовековые частнособственнические устои в крестьянской психологии, и в ломке их немалую роль сыграли первые трактористы. Это они на своих «путиловцах» запахивали межи, несли на село дисциплину и организованность рабочего класса. И против них в первую очередь обрушивались вражеские силы. Помнит Иван Михайлович сожженный в их селе трактор, избитого кулацкими сынками механизатора Григория Пастухова.

Как живой, и сейчас стоит перед глазами достойного ученика первый наставник. Суровый и добрый, умеющий, где надо, потребовать строго, а где и шуткой подбодрить. И поныне помнит науку старшего товарища Иван Михайлович, рассуждая о механизаторском звании, как и он: «Работа наша нелегкая. Но это, если не любишь работать. А если любишь – другой разговор».

Воронков и детей воспитывает в таком же духе, привлекая их к работе в мастерских и в поле с самого раннего детства. Делается это настолько естественно, что ребята, помогая отцу смазать трактор, искренне полагают: без них он и не справился бы. С годами детское желание «помочь папке» перерастает в привязанность, в любовь к машинам, к земле. И уж тут Иван Михайлович сам начинает считать: без ребят ему было бы трудно.

У Воронкова дел что зимой, что летом невпроворот. К нему, специалисту первого класса, токарю, наладчику топливных насосов, беспрестанно обращаются за помощью другие механизаторы. Он не отказывает.

– Нынче даже не было времени перед уборкой комбайн свой перебрать, – признался мне Иван Михайлович, – хорошо, ребята выручили, отремонтировали машину.

– Какие ребята? – спрашиваю.

– Коля и Саша, – отвечает. – Первый в девятом классе учится, второй – в шестом.

К старшим сыновьям отец относится требовательно. «Молодежь есть молодежь, – размышляет он. – И погулять любит, и поспать потом. Понятное дело. Только ведь и работу за нас никто не сделает. Потому и толкую: взялся за гуж – не говори, что не дюж.

Нынче отец и сыновья создали на уборке семейное звено. Пять комбайнов входило в загонку. Результат работы записывался на звеньевого, а не на каждого работника в отдельности, как раньше. Упростился учет. Но главное преимущество звеньевой системы не в этом. Взаимовыручка, помощь друг другу, плюс строгая дисциплина и требовательность, исходящие от главы семьи, принесли успех. Директор совхоза «Коммунар», где работают Воронковы, Григорий Прохорович Гриценко, подводя итог работы звена, сказал как-то:

– Нам бы в хозяйстве иметь пять таких уборочных коллективов – и больше не надо. Замечу, что в «Коммунаре» только зерновых сеют двенадцать тысяч с лишним гектаров. Может, через край, как говорится, хватил руководитель, увлекся? Не похоже. Результат Воронковых сам за себя говорит. В Дубровском отделении, где они нынче за три недели убрали хлеб одни, раньше по месяцу работало восемнадцать комбайнов.

На алтайской ниве нынешней осенью трудилось 732 семейных звена. По численности звено Ивана Михайловича самое большое. И выработка на комбайн в нем самая высокая. Убрав урожай в своем хозяйстве, звено выезжало помогать соседям. И вот теперь, вернувшись и сидя уже за столом, они ведут разговор все о том же – об урожае, машинах. Потом самый младший из механизаторов Воронковых, Валерий, расскажет мне:

– В прошлом году демобилизовался из армии, поступать в СПТУ было уже поздно. Так отец и братья вот тут, дома, начали меня готовить к выпускным экзаменам. И что вы думаете? Хорошо сдал!

– Да что вы тут собрание за столом открыли, – нарочито сердится мать, – хоть поешьте как следует, поешьте. Один разговор – о машинах.

– И впрямь, – соглашается старший сын Виктор.

Затем, как бы невзначай, заходит разговор о современном земледельце. Изменился он, что и говорить. Коллективный труд, высокая культура ведения хозяйства формируют и нового хлебопашца. Иван Михайлович вспоминает: раньше случись неурожай – живешь впроголодь. Теперь не то. К тому же как стали землю обрабатывать! Все по науке делается. Грамотные крестьяне стали. Воронкову-старшему это особенно заметно. Ведь еще на его памяти рядовые механизаторы не имели права в магнето залезать: квалификация низка. А теперь трактористы или комбайнеры обязательно должны знать на уровне техника. И знают, потому что подготовка у них солидная, фундамент прочный.

Перемены в быте, условиях труда происходят, что называется, на глазах. Это замечает и молодое поколение Воронковых.

– В нынешнюю посевную, – говорит Виктор, – я работал на К-700. От зари до зари в кабине машины находился и не уставал.

Новые машины облегчили труд земледельца, сделали его высокопроизводительным. И вот семейное звено Воронковых намолотило за сезон 45 тысяч центнеров зерна! Имена механизаторов из далекого алтайского совхоза «Коммунар» становятся известными всей стране.

…Вечер струился прохладой. Догорали за окном верхушки березовой рощи, желтела в поле стерня сжатой пшеницы. Покой и тишина стояли кругом.

– Красота-то какая! – восторженно произнес Сергей Воронков. – Никуда я не поеду отсюда, буду учиться заочно.

– А я люблю шумную степь, когда и ночью светло от машинных фар, – это говорит Воронков-старший.

Неуемный, беспокойный человек. В войну он был наводчиком орудия, сражался на Курской дуге, под Обоянью. Контуженный, израненный вернулся в родное село. В сорок четвертом. Костыли бросил на станции, шагал проселком, превозмогая боль. Старался выглядеть бодрым, крепким. На другой день вышел в поле, где работали в ту пору женщины да ребятишки. Перед уборкой собрал из «разбитых», списанных машин комбайн и на общую радость односельчан выехал за околицу косить пшеницу.

Вскоре Иван женился. Взгляды на жизнь с Екатериной Федоровной совпадали. Красавица, труженица, хозяйка хорошая.

К матери в семье Воронковых отношение особо нежное и почтительное, ей самые богатые подарки в день рождения, к 8 Марта. Вырастить двенадцать ребятишек, о которых на селе никто худого слова не скажет, дело не шуточное. Для всех хватило у этой чудесной женщины материнского тепла и ласки, столь необходимых каждому человеку.

По случаю приезда корреспондента дети просят мать приколоть к кофточке орден «Матери-героини». И когда она это сделала, гордо посмотрели на меня: какова у нас мамка!

– Мама, спляши цыганочку, – просят младшие дочери Марина и Аня.

– Ой, что вы, детоньки…

– Спляши, спляши, мамка, – подбадривают другие. А отец берет уже в руки гармонь.

– Э-эх! По такому случаю! – и пошла выбивать чечетку счастливая мать.

Сыплет переборами гармошка, хлопают ладошами в такт плясунье ребята, и не верится, что Екатерине Федоровне и ее мужу давно за пятьдесят.

Много слышал я, будучи в «Коммунаре», о дружной семье Воронковых и главе ее – Иване Михайловиче. Как депутат райсовета и сельсовета много сделал он добра для людей. Но запомнился мне он за семейным столом, в родном доме. Счастливый, веселый, жизнерадостный. Годы, казалось, не властны над ним.

На прощание Иван Михайлович поделился своими задумками на будущее.

– Тысяч пятьдесят должны намолотить. Еще один сын вернется из армии. Он шофер. Будет в звене свой водитель.

Понятно, что до новых высот добраться будет нелегко; но в дружной семье дело всегда спорится.

У чистой воды

Замысловато петляя, речка бесшумно крадется среди зарослей кустарника и будто приманивает к себе все живое вокруг.

– И все-таки чуть было не убежала от нас река, – говорил первый секретарь Павлоградского райкома партии Владимир Матвеевич Молодан. Я взглянул на него удивленно. Он добавил: – И удержала речушку Валентина Агеева, зоотехник из «Украины».

– «Украина» – хозяйство сильное, и люди в нем приметные, – рассказывал мне по дороге райкомовский водитель и советовал: – Вы непременно послушайте их певцов, зайдите в спортивный комплекс.

– Что верно, то верно. Колхозники наши и отдыхать, и работать умеют, – согласился председатель колхоза Иван Иванович Бабенко. – Для таких и постараться не грех. Да и как иначе, если находишься под постоянным контролем – в одном здании с представителем самого главного органа власти республики нашей работать приходится.

Иван Иванович говорил об этом с улыбкой, но не шутил. Действительно, в той же конторе находится рабочий кабинет депутата Верховного Совета Украинской ССР Валентины Агеевой, той самой, ради знакомства с которой и ехал я в колхоз.

Валентина Константиновна шутку приняла спокойно, с достоинством.

– Так, значит, хотите узнать, как мы речку спасли? – обратилась ко мне. – Что ж, расскажу.

И услышал я поучительную историю. Идя на работу, встретила как-то летом Валентина Константиновна стайку ребятишек, которые явно ее поджидали. Когда она поздоровалась, один из мальчишек вдруг выпалил:

– Тетя Валя, скажите, а дети народ или нет? И если народ, то помогите нам, поскольку являетесь депутатом.

Валентина усилием воли сдержала улыбку:

– Так чего вы хотите?

– Бочаги в речке илом затянуло. Может быть, вы бы где земснаряд попросили? Углубить бы дно.

Земснаряда в колхозе не было. Да и в районе есть ли таковой. Но как откажешь, глядя в эти невинные и верящие в тебя глаза! Пообещала она ребятам «пособить их горю».

– А чем кончилось? – вздохнула Валентина Константиновна. – Пришлось нашему колхозу вскладчину с соседним хозяйством хозяйством покупать землеройную технику. А когда это сделали да углубили места для купания, задумались: технику-то приобретенную можно использовать и дальше. Стали русло расчищать.

Нет, не зря говорят: решение больших задач нередко начинается с малого. И еще: в любом деле человек заинтересованный нужен. Такой, как Валентина Агеева. Не зря на предвыборных собраниях по выдвижению кандидатов в депутаты в высший орган власти республики земляки вновь назвали ее фамилию.

Мы сидели с Валентиной Константиновной в рабочем ее кабинете. Я смотрел депутатскую папку. Рядом со справками об эффективном использовании удобрений в Днепропетровской области, о дополнительных мерах по усилению охраны природы и другими важными документами, подготовленными для рассмотрения в депутатской комиссии по сельскому хозяйству, членом которой она является, лежали и обычные заявления избирателей с просьбой помочь в разрешении того или иного житейского вопроса.

– Не удивляйтесь. Так и должно быть. Ведь в жизни большое и малое всегда рядом стоят, – сказала Валентина. – Вот видите, жалоба от рядовой работницы. Ее оскорбил бригадир. Непременно разобраться надо и призвать грубияна к порядку. Это не мелочь – защитить достоинство человека.

Много судеб людских вместила в себя депутатская папка. А я подумал: сколько же времени и души отнимают у Валентины Константиновны дела общественные. Ведь у нее, зоотехника, много работы и непосредственно в хозяйстве.

– Главное тут, – объяснила Агеева, – людей видеть, понимать их беды и радости. Был в моей практике случай такой. Казусный, однако со смыслом.

Пришел на прием к ней лучший шофер колхоза и говорит:

– Что же такое творится-то, Константиновна? Сын мой Николка на зоотехника решил учиться. Я ему свое дело нахваливаю, а он – зоотехником, и все тут…

Смотрела она на огорченного батьку и вспомнила, как 15 лет назад приехала сюда, в Булаховку. Колхоз и в ту пору в районе был не последним хозяйством, однако до нынешнего порядка было еще далеко. Тогда без сапог резиновых на ферму не ходили. И вопрос, где найти доярку, то и дело возникал и на общих собраниях колхоза, и на правлении. Колхозники подшучивали по этому поводу довольно ехидно: «Доярок нет, зато советчики есть». Это о специалистах.

Перешагнула Агеева через недоверие это. Нет, не пренебрегла им, но с упорством, свойственным натурам одержимым и цельным, добивалась она улучшения условий труда и быта, подымала продуктивность колхозного стада, повышала престиж профессии животновода. И сдвинулось дело. Девчонки вон метят на ферму прийти после школы, парень в зоотехники собрался. Плохо ли?

– За интересы ребят Константиновна горой стоит, – говорили в Булаховке. – Благодаря им она и депутатом стала.

И – опять со смыслом история. Шло собрание, на которое был приглашен председатель Павлоградского межколхозстроя Михаил Шещук. Руководимая им организация строила школу в хозяйстве, строила из рук вон плохо, но говорили все об этом осторожно. Ссориться со строителями рискованно. И тут встала Агеева.

– Не пойму я, – говорит. – Мы платим деньги, а работу с них спросить стесняемся.

– Правильно! – одобрительный возглас в зале. – Вот бы кого депутатом-то нам! Константиновна за общественный интерес постоит. – И намекнул – Кстати, скоро и выборы…

Ее избрали депутатом в районный Совет и дали наказ: сделать все, чтобы школа в селе вошла в строй в ближайшее время. Выполнила его Валентина Агеева. Правда, баталий со строителями было немало. Одна из них кончилась тем, что Шещука освободили от работы.

«Что ж, чтоб не заросла камышами, не заилилась речка, ее и почистить надо», – подумал тогда я. И еще подумал, какое великое право имеют люди у нас: избирать в органы власти таких представителей, которые стоят на страже именно их интересов. Значит, и впредь быть чистым и полноводным руслу реки нашей жизни.

По душе

Неужели и в самом деле было все это? Шумная свадьба, Юрий, застенчивый, ласковый, словно не верящий, что такая красавица будет его женой…

Поначалу жили они хорошо. Дети пошли. Забот прибавилось. Особенно ей. Может, потому и первые выпивки мужа сердито не оговаривала. А он в гостях ли, дома ли в праздник стал все чаще позволять себе лишнюю рюмку. И однажды запил. Не появлялся дома три дня. На четвертый вернулся, глянул на Валентину пустыми глазами и словно выстудил холодным осенним ветром.

Она и тогда ему простила. Услужливая женская доброта опять припомнила извечное бабье утешение: «У других мужья тоже выпивают». И потом много раз «скрашивала» она пьянство супруга. Думала, может, образумится, надеялась, что семья и любовь ее воскресят в нем человека. Решилась даже уехать из родных мест, от дружков его. Но все напрасно. Если человек сам не хочет, как его отвернешь от плохого?

Через несколько лет Валентина вернулась. Уже без мужа. Опустошенная, словно что-то оборвалось у нее внутри, приехала в деревню к матери. Помогала ей по хозяйству, следила за огородом, скотиной – и радовалась: детишки рядом, сыты, обуты. И тихо, спокойно все. Что ж, и так жить можно, оказывается.

Но иногда, как удушье, к ней подступала тоска. По людям, по коллективу, по тем хлопотам, которые постоянно окружают человека, живущего не на отшибе, а общими заботами.

Однажды, собираясь шить штанишки младшему, Виталику, Валентина развернула рулончик с выкройками, которые сделала ей из газет знакомая портниха. Взяла одну, машинально пробежала глазами небольшое объявление: Мценскому комплексу по откорму крупного рогатого скота требуются операторы. «Ишь, какое слово придумали красивое. – улыбнулась Валентина. – Надо будет спросить соседа – он, кажется, там работает, – чем этот оператор занимается?»

Сосед, инженер, придя с работы, немало удивился, застав у себя гостью. А выслушав ее, оживился:

– Ты же грамотная женщина, Валентина. Комплекс – это фабрика. Фабрика дешевого мяса. У нас одних инженеров – 12 человек. Электриков более двух десятков. Я уж не говорю о зоотехниках и ветврачах.

Валентина слушала соседа внимательно. И, странное дело, тот задор, та увлеченность, с которыми он говорил, начали передаваться и ей. Измученная семейными неурядицами, она вдруг отчаянно подумала: «Да что же это, в конце концов, наше женское счастье только в доме? Вот возьму и пойду на комплекс». И на другой день она уже знакомилась с предприятием.

– Знаете, что больше всего удивило меня? Думаете, механизмы, пульты управления, кормоцех? Нет. Порядок.

Шла она домой поздно вечером. Тяжелые облака чуть не задевали за крыши домов. А сердце радостно билось… Думала: народ на комплексе, чувствуется, очень дружный, зарабатывают, говорят, хорошо. Конечно, нелегко будет освоить технику, но разве ж боится этого она?

Анатолий Егорович Фомин, к которому определили ее в помощницы, оказался человеком не очень разговорчивым. Валентине в первый день только и сказал: «Приглядывайся к тому, что я делаю. Технику освоить недолго. Главное – животных научиться чувствовать. С машиной и то надо быть аккуратным, а тут – живое да бессловесное. Не скажет, не пожалуется, если мы не заметим».

Вскоре Валентина стала работать самостоятельно. Лето для животноводов, работающих на комплексе, нелегкое время. К этой поре запасы жома с сахарного завода, которым откармливают бычков, кончаются, животных переводят на зеленку. А ее на такое стадо сколько нужно!

Много было хлопот, разговоров с возчиками. Но эти повседневные заботы были теперь близкими ей. Она даже испытывала какое-то особое чувство удовлетворения, что они заполняют ее жизнь, занимают мысли. Она копалась в специальных журналах, книгах, примеряя все к своей работе.

Как-то операторы повздорили с электриками: плохой свет в цехах.

– А зачем он скоту? – горячились электрики. – Больше лежать будут ваши бычки. А это и хорошо.

– Да что ж тут хорошего? – решительно вступилась Валентина. – Бычок при полном свете ведет себя активнее. Значит, и ест хорошо, и в весе прибавляет лучше. При слабом же освещении действительно спит он много, а растет хуже.

Анатолий Фомин слушал бывшую подопечную и радовался:

– Ну вот. Мне учить ее, считай, уже нечему. Гляди, как бы самому вскорости не пришлось идти за опытом к ней.

Отличных привесов – 1.151 грамм в сутки – получил в прошлом году от каждого бычка Анатолий Фомин. Всего на 53 грамма ниже оказался этот показатель у Валентины Ивановой.

– И еще одна радость у нее, – сказал секретарь партийной организации комплекса И. Б. Богородский. – Квартиру двухкомнатную получила. И вообще, ожила у нас Валентина. Общественница, в художественной самодеятельности занимается. Депутатом райсовета избрали. Уважают ее у нас. Да и сама она себе цену знает. Работой гордится и от других уважения к ней требует.

Честь хлебороба

Высокий и сухощавый, он стоял около своего старенького СК-4 и смотрел в выжаренную, выбеленную солнцем степь. Туда, где друг за другом, поблескивая красными боками, шли три новенькие «Нивы», ведомые безусыми, дочерна загорелыми парнями. Обернулся ко мне, без горечи заметил:

– Про меня писать не стоит. Поздно приехал. В те годы, верно, равных мне не было здесь. А нынче… Посмотри, как обошла меня молодежь.

…Праздники первого снопа любил он всегда. Они были Евдокимову как награда за все волнения его и труд на этих полях. Вот и нынешним летом от земли ожидал он многого. Все было сделано, чтобы вырос богатый урожай. И с радостным волнением в душе ждал старый механизатор уборки.

Он знал, что и нынче наверняка приедут к ним в колхоз «Красный Донец» на праздник первого снопа гости, а ему, ветерану, поручат сделать первый прокос. Здорово будет! Только, когда приехало телевидение, Евдокимов фотографироваться не захотел. Почувствовал вдруг он перед тридцать третьей страдой своей, что нет былой силы в руках его, нет той пружинистой гибкости в теле. Кого тут винить, на кого обижаться? На природу?

Хотел было все это объяснить председателю. Но плохо, видать, объяснил. Сбежавший перед уборкой из больницы Михаил Андреевич Каширов рассердился на Евдокимова:

– Стал старее, так будь мудрее, Михалыч. Никто тебя на комбайн не гонит, но ты же председатель совета наставников. А ну-ка, становись во главе звена своего!

Пришлось становиться. Так они и попали в кадр – он, Николай Михайлович Евдокимов, брат его Александр и сыновья с дочерями: Николай и Юрий, Лена и Лида.

Дети говорили: «Ты, отец, не очень надсаживайся. Твою же школу прошли мы, с любой работой справимся. Ты на жатке работай только! На ночь же домой отдыхать езди». Эх, молодежь, молодежь! Не понимает еще, что лучшего отдыха после работы, чем на бригадном полевом стане, для хлебороба и быть не может. А нынче тут и совсем хорошо. Даже баньку построили. Евдокимов сам помогал её «ладить» бригадиру Юшкалову и его заместителю Рябчуку.

Конечно, он отдаст брату и детям свои рекорды. Сядет за жатку. А они пусть на обмолоте будут. Пора и им вкусить радость успеха. А то без него ведь может пропасть азарт, интерес к делу.

На днях у Евдокимова-старшего опять с молодежью спор был. Горячие головы требовали молотить хлеб напрямую. Дескать, без раздельной уборки мы выработку дадим более высокую. Пришлось растолковать: «Вам что, хлеб нужен или сводка?! А если дождь пойдет и придется остановить комбайны?»

Стал сам косить. Остальных заставил. Да как хорошо сделал-то! Нет, великое это дело – хлеборобская честь. Делай все по совести – никогда не прогадаешь.

Поняли ли это ребята? Наверное, поняли. Работали – сна, отдыха не знали. Были дни – по тысяче и более центнеров намолачивали.

Нелегко было на «легкой работе» и Евдокимову-старшему. Только успевай разворачиваться. Трем комбайнам подготовить фронт работ одному – дело не шуточное. Да и поломки случались, то у самого, то у подопечных. Исправить, помочь надо.

Битвой за хлеб называют нередко жатву. А битвы, они легкими не бывают. Сколько их помнит Николай Михайлович? Дождливых, холодных, засушливых. Бывало, спасая урожай, отрывали вилами от стерни прибитые к земле валки. Но спасали. А «спасать» – это уже категория из области нравственной. Спасающий всегда чем-то жертвует. И в первую очередь собою.

Но нынешняя страда была не только трудной. Она была еще и праздничной. Такой хлеб вырос! Такой урожай убирали! Не потому ли чувство особого торжества постоянно испытывал Евдокимов?! Не потому ли веселой радостью, а не усталостью светились глаза его детей, односельчан?! И всеобщий энтузиазм, как волна, увлек всех тружеников, когда прокатился по области волнующий сердце горячий призыв: «Волгоградцы! Продадим государству в третьем году пятилетки 4 миллиона тонн хлеба!»

Вчера на стан приезжал первый секретарь райкома партии А. Г. Самсонов, привозил поздравительные телеграммы передовикам, в том числе и членам звена Евдокимова. Рассказывал о делах в районе, о том, как слаженно всюду работают люди. Отрадно было слышать такое. В соседнем колхозе «Путь к коммунизму», например, все комбайнеры звена Анатолия Воронцова намолотили по 10 тысяч центнеров зерна. И вообще число «десятитысячников» в районе к сотне приблизилось.

Хлеб! Круто замешена жизнь на нем. Не зря, стало быть, символом мира и счастья называют его. В обилии хлеба – богатство и мощь страны, уверенность в завтрашнем дне и твое личное благополучие. Этого ли не знать Евдокимову, перенесшему гитлеровскую голодную оккупацию, начинавшему работать на почти ничего не родящих, обожженных войной здешних полях. Но росла урожайность в хозяйстве – и крепла экономика колхоза, увеличивался достаток в каждой семье.

Нет, хлеб, он точно – всему голова. Эту святую истину, что прочно врезалась в плоть и кровь, коммунист Евдокимов внушает и младшему поколению.

Жена, Ольга Васильевна, когда первый раз уходили в поле штурвальными дочери, наказывала: «Вы там поаккуратней!» Муж улыбнулся только: «Не шуми, мать, и не волнуйся. Ничего плохого не будет. Не на гулянку идут – хлеб убирать!»

Он твердо уверен: хлеборобская дорога сделает из детей настоящих людей. Как сделала когда-то человека и из него самого. Хлебопашец, казацкий сын, он стал Героем Социалистического Труда, членом Всероссийского совета колхозов. Но знает он по себе и другое: путь земледельца нелегок. «Немало, дружище, приходится нам пыли глотнуть, прежде чем посетит нас признание». Эти слова говаривал, бывало, комбайнер Василий Ефремович Варянык, с которым начинал Евдокимов в далеком сорок пятом работать на «Коммунаре». Василий Ефремович потом стал Героем Социалистического Труда, намолотив за 20 дней уборки 10 тысяч центнеров зерна. В ту пору на тех хлебах это был подвиг, требующий максимального напряжения сил и мастерства.

Помня пример своего старшего товарища, не остерегал от трудностей и детей своих Николай Михайлович. Со школьного возраста крутились они около машин отца, помогали ему то мотор перебрать в комбайне, то насос отрегулировать, то баллон подкачать. Ничего, что иной и шишку на лбу при этом набивал. Зато потом легче было. Проста и мудра педагогика хлебороба. Знает он: человек ценит больше то, во что больше вложил труда. Все хорошо должно быть и у детей. Только надо помочь, подучить молодых, и придут к ним зрелость, самостоятельность. Нынешняя страда – хороший экзамен на эти качества. И ему, Евдокимову, тоже экзамен. На умение смене своей опыт передать. И неплохо, кажется, выдерживают испытание обе стороны. Александр намолотил вон уже 14 тысяч центнеров, Николай не намного отстал от него. А Ленка-то, Ленка! Не отстает от ребят.

И еще порадовали дети. Высказали мысль: неплохо бы, мол, помочь в уборке звену Петра Николаевича Трушика, не все у него ладно складывается. С Трушиком Евдокимовы соревнуются. И хоть у самих еще в звене дел достаточно, но не бросать же товарища. Хорошо рассудили, хорошо. Будет ребятам за доброту их уважение от людей, легче и шире станет для них дорога хлеборобская. Легче и шире станет она, думается, и от того, что умеют дети его прислушаться к голосу старшего, перенять хорошее у соседа. Внедрил Юрий Сотниченко глубокую вспашку в своем звене, Евдокимовы нынче тоже хотят это сделать. В прошлом году сто гектаров вспахали трехъярусным плугом. Прибавка-то в урожае сразу почувствовалась.

Вот так и надо держаться. Всем друг за дружку. Теснее идти вперед. Тогда любые задачи по плечу будут.

Ветер, горячий и колкий, гнал по обочине поля мучнистую пыль. Было душно. Но ничего этого не замечали мы за разговором с Николаем Михайловичем Евдокимовым. Отвлеклись лишь тогда, когда из-за старого тополя, под которым сидели, вышел молодой комбайнер и сказал: «Отец, мы едем к соседям».

– Как, без меня? Ну уж извините, – быстро поднялся со скамейки мой собеседник. И, обернувшись ко мне, задорно добавил: – Хочешь обо мне писать? Рано приехал, брат. Уборка-то еще не закончена. И я своего слова пока не сказал.

Краса земная

Невысокого росточка, стройная, худенькая – девочка да и только! – она стоит в окружении гостей, рассказывает, как школьница на уроке:

– …И все-таки животное это весьма деликатное и, между прочим, чистоплотное. Так что первая заповедь – содержи свинью в чистоте. О кормежке не говорю – само собой разумеющееся дело. Секреты? Есть они, есть. Кабанчиков и свинок откармливать надо раздельно. У них физиология разная. Сильного поросеночка надо вместе с таким же держать, а то он у слабеньких корм отнимать станет. Утром всегда смотрю: все ли к корыту бегут дружно. Кто в хвосте оказался – мечу. Что-то, значит, неладно у них. Приболели, возможно. Ставлю в специальное стойло, молочко им даю. А как же?

Пожимают плечами люди, приехавшие опыт героини перенимать, вроде бы ничего особенного, все это как бы мелочи. Мелочи! Так ведь из них, можно сказать, любая крестьянская работа складывается. Помнит Нина Павловна Джус, как высматривал эти самые мелочи американский фермер Гарст, приехавший в Советский Союз вместе со своим племянником и побывавший, кстати, у них в хозяйстве. На новое оборудование, на технологию промышленную не тратил особо время именитый иностранец: это ему не в диковинку, а вот по ферме старенькой шел не спеша. Выглядел на стойлах вместо металлических крючков дубовые задвижки, вмиг повернулся к племяннику, знак сделал. Тот блокнот распахнул, что-то быстро-быстро записывать стал. Сообразил хозяин: железные-то крючки и ржавеют, и гнутся, а дубовые только прочнее становятся – стало быть, удобны, надежны. А увидел самодельный скрепер, из утиля сваренный и подвешенный на Т-25 (его свинарки «лопатой» звали), – аж в ладоши захлопал. И этот «агрегат» в блокноте у племянника оказался.

Вот тебе и миллионеры! Вот тебе и обладатели техники с высочайшим классом надежности! Поняли, что такую машину можно сделать без особых затрат самим, а служить она будет исправно. Охотился, охотился Гарст за плодами крестьянской смекалки, порожденной естественной человеческой бережью и расчетом.

После директор совхоза, обсуждая с животноводами посещение американского гостя, удивляясь хватке его, говорил:

– Умеют, черти, хозяйствовать, ничего не скажешь. Учиться, учиться нам надо еще этому…

Джус, присутствовавшая тут, встрепенулась: задели чего-то эти слова за живое:

– «Учиться», «хозяйствовать»… До чего же мы любим слова трепать. Скажите-ка лучше, сколько на ферме нашей начальников? Шесть человек? Не много ли хозяев-то? Народ вон толкует: и одного за глаза хватило бы.

Давно состоялся тот разговор. Сейчас на Мироцкой ферме, откармливающей ежегодно около двух с половиной тысяч свиней, из управленцев – один бригадир. А хозяев – хозяев больше. Ими можно назвать, пожалуй, всех работников фермы, а их с подменными свинарками, электрокарщиками, сторожем и трактористом – 16 человек.

Ладно работает коллектив. Общими усилиями навес для комбикормов соорудили, учет строжайший во всем наладили, привлекли внимание к себе руководства. Как-то заместитель директора совхоза Николай Григорьевич Лукьяненко, живущий в Мироцком и ездивший каждый день на центральное отделение мимо свинофермы, обратил внимание на открытые ворота ее. «Что такое?» – возмутился. Вышел из машины – и к Маковскому, бригадиру. А тот уже поджидает его: «Специально это сделано, Григорьич, чтобы ты заглянул сюда. Нам-то недосуг тебя разыскивать – вот и открыли ворота: не проедет же, думаем, замдиректора мимо такого безобразия». – «Значит, ловушку устроили? Ну, говорите, чего вам надо?» – «Весы, Николай Григорьевич. А то привозят возчики комбикорма, говорят, что столько-то, документы показывают. Но бумага, она и есть бумага. Комбикорм же продукт деликатный, мало ли что в дороге может произойти».

«Эх, брат, весы. Где же их взять?» – «В поле, Григорьич, в поле. Они у агронома Кравченко без дела пропадают, ржавеют, дождями омываются. А мы их почистим, смажем, под крышу поставим».

Появились весы на ферме, а с ними – еще больший порядок. Но ворота все же открыты бывают частенько. Шумит Лукьяненко: «Что мне теперь кабинет свой, что ли, сюда переносить?» Его утешают: «Не надо! А то до комплекса, откуда ферма получает поросят на доращивание, трудно дотянуться будет. А пошевелить там надо кое-кого: придерживать что-то поголовье начали. Свой план по откорму стремятся за счет других выполнять». – «Ну, это вы со своей колокольни смотрите, – возражает руководитель. – План у нас один – совхозный». – «Да, но только на нашей ферме – дешевле привес. По совхозу-то на килограмм его тратится без малого шесть кормовых единиц, а у нас чуть больше пяти». – «Но у вас же и места-то больше нет», – уже отбивается замдиректора. Но его оппоненты куда как толковы: «С местом придумаем. Можно площадки летние между дворами соорудить».

…Директор совхоза «Киевский» В. С. Остапа, коренастый, подвижный, улыбчивый, сегодня в ударе:

– И кто это все говорит, что губит русского человека, мол, безалаберность его да неумение распорядиться богатством своим? Чепуха! Не где-нибудь – у нас родилась поговорка: «Копейка рубль бережет». Возьмите тех же свинарок с Мироцкой фермы. Ух, как денежку считают! Был случай с электричеством…

– Вспомнил, значит, Василий Степанович, историю эту, – усмехнулась Нина Павловна, когда повел я с ней разговор. – Было дело, подняли мы скандал из-за четырех копеек. Однако на каждом центнере привеса. И из-за чего? Из-за этакой филантропии. Подключили электрики четыре фонаря на соседнем железнодорожном складе плюс переезд осветили. Счетчик же наш работает. Каково? Железнодорожники, видите ли, беднее нас. А попробуй-ка не выгрузить у них вагон вовремя – такой штраф с тебя заломят, ого-го! А наши начальники думают, что теперь за электричество это они нам скидку в случае чего сделают. Как бы не так! Да хоть бы и так. Почему мы, хозрасчетная бригада, должны страдать. Нет, не пойдет!

Замолчала. Глянула мне в глаза:

– А про мою поездку в Германию ничего не рассказывал директор? Нет? Смущается, выходит. Уж больно я тогда резко доложила. А началось с чего? Опять эти самые разговоры об экономии да бережливости меня заели. Вот, дескать, в кооперативе «Троссин», что в ГДР, с которым мы дружим, порядок, а у нас… Странное дело, заспорила я, наши рабочие, будучи у них по обмену, говорят, чудеса творили. Организация! А немцы, к нам приезжая, расхолаживаются. Вон в прошлый раз месяц у нас работали, так потолстели даже. После этого меня и решили в ГДР с рабочей делегацией послать. Съездила. Директор по возвращении спрашивает: что видела? А то, говорю, что председатель кооператива там на мопеде ездит. Нет у него ни шофера, ни машины государственной. Экономно, а? Засопел, вижу, Степаныч… Конечно, много и по работе своей интересного присмотрела я. Учиться, что ж, надо. Я зазорной учебу для себя никогда не считала. Десятилетку окончила заочно. Правда, от ребятишек своих тетради прятала, а то приноровились списывать, – смеется. И опять посерьезнела:

– Одно скажу: мало людей научить по-хозяйски мыслить и хорошо работать, надо еще и приучить их к этому.

Как-то Нину Павловну спросили подруги с соседней фермы: «Нина, приезжаешь к вам и душой отдыхаешь. Люди друг друга с полуслова понимают. Тишь и гладь у вас. Неужели и в самом деле не ругаетесь меж собой?» Подумала Павловна и ответила: «Ругаемся, девчата, ругаемся. Но только из-за дела. И стараемся с перепалками не очень на народ выходить. Сами решаем. Коллективом». И засмеялась: вспомнила, как молоденькая трактористка, выпускница СПТУ Лена Оборская трактор принимала у парня. Ох, огонь-девка! Волос – рыжий, характер – кремень. Увидела грязь в кабине. «Прибери», – говорит хлопцу. А тот заартачился: «Что тебе трактор – игрушка в детсаде? Тут непорядок естественный». – «Ах, естественный? Ну так и я естественно!» – Да как вцепится в чуб молодцу.

Вот как порой бывает. Но не рассказывать же об этом гостям. А те выпытывают. «Значит, сор из избы не выносите?» – «Деликатное это дело, подружки, – поддерживать добрые отношения». Это все равно, что друг друга воспитывать. А в воспитании вселенским шумом и гамом вряд ли чего добьешься. Мама моя частенько вон мне напоминает, что говаривали в старину: «Учи жену без детей, а детей без людей». Правда, это к семье относится, да только и люди, с которыми работать приходится, тоже тебе не чужие. С ними большую часть времени вместе проводишь».

…В «Киевском» ждут гостей из «Троссина». Будто бы приедет и Герта, бригадир с молочного кооперативного комплекса. С ней подружилась Нина, будучи в командировке у них. Много общего с Гертой у Джус. У той тоже четверо сыновей растет… Бежит время. Тяжелеет костюм от наград, но тяжелеет и ноша жизни. Хотя… Как там написал Анатолий Стадник, экономист совхозный, в песне «Краса земная», посвященной ей, Герою Социалистического Труда Нине Павловне Джус?

Не беда, что вплетается в косы Серебро. Вечер светел и тих. Верю я, будут теплыми росы Постоянно на тропах твоих.

Да будет так! Пусть сияют ласково зори над твоей головой, человек, дарующий миру и хлеб насущный, и жизненную красоту.

«Теперь Валька наша»

Дмитрий Кондратьевич Карпов, или просто Кондратьич, шестидесятилетний мужчина, ещё и ещё раз перечитывал письмо, озадаченно чесал затылок.

– Э, вон как разошлась… «Многоуважаемый папаня. Позвольте уведомить вас, что Валентина, моя кровная дочь, несмотря на все ваши пропагандистские усилия, вернется ко мне…» Ну и ну, слова-то какие.

Кондратьич зло плюнул и хотел было отбросить конверт с письмом в сторону, но против своей воли опять стал читать: «Ей здесь уже подыскана хорошая работа на меховой фабрике, а не на какой-то свиноферме».

Вечерело. В эти часы, когда яркие краски шумного летнего дня начинали медленно растворяться в набегающих теплых сумерках, Дмитрий Кондратьевич любил отдохнуть на бревне около старого своего дома, который срубил еще в первые годы Советской власти его отец. Попыхивая козьей ножкой и любовно поглядывая на посеревшую от ветров и дождей избу, Кондратьич обычно думал об одном и том же: «А что, дом мой еще хоть куда. Лес-то, лес-то какой! Вот Валька скоро заневестится, чем не приданное хата такая».

Валька, в приданное которой предназначался дом, приходилась Кондратьичу внучкой. Она обладала черными, веселыми глазами к живым беспокойным нравом. В такие часы она обычно возилась на кухне, готовила ужин. С бабкой Таней, старейшей дояркой колхоза, разговоры у Вальки были очень важные и деловые. Вот уже несколько дней как девушка закончила школу-восьмилетку и ходит теперь с бабкой на ферму, доит коров. По тому, как она довольно квалифицированно характеризует буренок, видно: наука животновода Вальке дается.

Из лощины, что за околицей, на деревню ползет белый клочковатый туман. Медленно приближается к деду человек. По голосу слышно. Иван Артемыч Карпухин, здешний председатель колхоза.

– Сидишь, Кондратьич, а лошади небось не кормлены. Шучу, конечно. Ты скорее сам без обеда останешься, а кони сыты будут.

Они любят поговорить вот так, вроде бы ни о чем. А тяготеют друг к другу потому, что сам Кондратьич был когда-то председателем. Правда, давно, до войны ещё, когда в колхозе была всего одна деревня. А сегодня разговор заходит о другом.

– Артемыч, а Вальке нашей ты когда группу выделишь?

– Да ведь мала еще.

– Мала, да удала.

– Ладно, подумаю.

– Думай поскорее, а то мать-то грозится увезти ее в Москву. И увезет, если мы ничем не заинтересуем девчонку.

Александра Дмитриевна – Валькина мамаша, родная дочь Кондратьича, когда-то в молодости, оставив отцовскую землю, поехала искать счастья вдали от родного дома – в Москве. Единственное, что ее связывало с селом, – это желание провести очередной отпуск у отца с матерью. К ним на летние месяцы привозила она и своих дочерей: Валю и Тоню. Однако любовь к земле, к деревне, неизвестно по каким причинам утраченная Александрой Дмитриевной, вдруг с невероятной силой проявилась у старшей дочери – Вали.

Однажды Валя осталась в деревне на зиму. В школу ходила вместе с новыми своими подружками Марусей Полоховой, Таней Страховой и Катей Тенановой за три километра. Ей нравилось поздно вечером (в школе занимались во вторую смену) брести по запорошенной снегом дороге к поселку, где бабушка с дедом ждали внучку к ужину. Светят огоньки деревенских изб, белым ужом вьется по дороге поземка, а ты бежишь и бежишь в предчувствии отдыха, уюта и дедовых рассказов, до которых он, как человек много повидавший на своем веку, был большой охотник.

Ей нравилось, жмурясь от яркого солнца, бежать распахнув пальто по весенней дороге, когда кругом от растаявшего снега искрятся болота, озера, а наст дороги, укатанный, крепкий, как мост, пролегает через них.

Ей нравилось вместе с бабкой Татьяной, вооружившись хворостиной, выгонять на первую траву глупых пугливых телят.

На следующее лето, когда в деревню приехала Валина младшая сестренка Тоня и взахлёб делилась московскими новостями, Валька вдруг почувствовала, что никакой зависти к этому не испытывает. И на сестренку, щеголявшую в новеньких блестящих туфельках, посмотрела с сожаленьем. Этим летом и высказала Валя свое намерение остаться в деревне насовсем.

Александра Дмитриевна, узнав о думах старшей дочери, поначалу не придала им значения. А тем временем дело приняло серьезный оборот, Валя осталась в деревне еще на год. Закончила восьмилетку, а желание остаться здесь навсегда ее не покинуло. Ей исполнилось шестнадцать.

С этого момента события в Валиной жизни замелькали, как придорожные постройки за окном экспресса. Дважды из Москвы приезжала мать. Разговаривала с дедом, и с бабкой, и с Валей. Особенно винила Александра Дмитриевна деда: «Ты, старый, наговорил, насулил девчонке сорок коробов, а она и уши развесила. Ну что значит твой дом для нее? Ей в городе квартиру дадут с ванной!»

Кондратьевич по обыкновению в таких случаях чесал затылок и, как бы оправдываясъ, говорил;

– А я разве держу Вальку? Пусть едет. Но коль у нее есть радение к земле, к деревне, то уж лучше пусть остается здесь.

Кондратьич по доброте своей и впрямь не полагал, что вот эти-то простые слова больше всего и влияли на девушку. Кому, кому, а деду она верила. В своих бесхитростных рассказах он волей-неволей передавал свою тоску по родному краю, которая овладевала им, когда он странствовал вдали от отцовских мест.

Атаки матери Валентина выдерживала спокойно. Она получила группу коров, работа ладилась. Ее ставили в пример, Валя начала учиться в вечерней школе – десятилетке. Была перспектива. Были девчонки-подружки. В колхозе строился комбинат бытового обслуживания, прокладывался водопровод, проводился газ. Вступили в строй несколько новых домов, медпункт, детские ясли. Но прошло три года. Девочки одноклассницы разъехались. Ушли в армию знакомые ребята, стихли веселые огоньки в сельском клубе.

Потом они вспыхнут вновь. Будут еще ярче, живее, но это потом, когда возвратятся из городов уехавшие когда-то туда за большим заработком Виктор Николаев, Владимир Савин, Евгений Винидиктов и другие. А пока Валентина осталась, можно сказать, одна.

Как-то стояла она на автобусной остановке в воскресенье вечером. В это время в автобус, идущий до города, не пробиться. Юноши, девушки, приезжавшие на выходные дни к родителям на село, забивают его до отказа. Видит Валентина, соседский парень Васька Панфилов провожает своего двоюродного брата Витьку, помогает нести тяжелую сумку с продуктами. Глаза у Виктора какие-то виноватые, на душе не спокойно. Целую неделю он работал в городе, а воскресенье провел дома. Бегал с Васькой на танцы, смотрел кино, радовался, веселился, как будто в райцентре не видел никаких развлечений.

Витька немного задается перед Васькой как-никак городской, рабочий класс. А Васька помнит как он сам вслед за другом и братом хотел после окончания школы податься в город и как вмешался в дело его отец.

Григорий Михайлович пришел с войны с двумя рядами медалей на выцветшей гимнастерке и с сильно подорванным здоровьем. Посмотрел на обожженную войной землю и сел за трактор. Но сил на такую работу ему хватило ненадолго. Вскоре ушел он на пенсию как инвалид Отечественной войны второй группы. Как мог Григорий Михайлович еще помогал колхозу и все надеялся: сын подрастет, заменит.

И когда Васька заговорил об уходе в город, одел Григорий Панфилов все ордена и медали, созвал семейный совет, заявил твердо:

– Ты, Василий, крестьянский сын и искать тебе доли иной не следует. Так что, дружок, держись-ка поближе к земле. Она меня вскормила, маму твою тоже и тебя не обидит.

Крепко запали в душу отцовские слова. И сейчас хочется Ваське сказать брату: «Слушай, а в колхозе-то было б и тебе сподручней. Нашли б работу по технике». Но он молчит пока. Вот закончит Василий техникум, куда его направляет колхоз, станет работать бухгалтером, и Виктор увидит сам: зря ушел из села, вон Васька какую специальность там получил, и дом родной рядом.

Молчит Васька, а Витька, дабы отогнать мысли нехорошие, начинает хорохориться:

– Больше ста рублей зарабатываю… Отработал часики и вольный казак…

Молчит Васька и не поймет Валя: то ли завидует он брату, то ли осуждает его.

Дома ждет девушку новое письмо от матери. Опять рассказы о вольготной городской жизни. А на деревенской улице темь, глухо. Скучно. «Может, действительно, стоит уехать отсюда».

Наутро Валентина стала готовиться в дорогу.

…В ванной комнате каплями падала вода. Этот звук чем-то напоминал стук молотка о косу – литовку. Валентине вспомнились тихие летние вечера в деревне. Дед Дмитрий сидит у дома, отбивает принесенные колхозниками косы. Мелодичный перестук молотка разносится по всей деревне. Бродят по заросшей травой улице спутанные кони. А Сергей, с которым Валька познакомилась перед отъездом в Москву, крутится около деда и не знает, как завести разговор о ней. Тоска, страшная тоска по селу вдруг хлынула в Валину душу.

В это утро она особенно остро почувствовала, что совершила ошибку, уехав из деревни. Она раз и навсегда поняла, что ее стихия – село. Почему? Она, наверное, не смогла бы ответить точно. Любовь к родному краю беззаветна и не требует объяснений.

Валентине вспомнилось, как две недели назад она пришла в отдал кадров меховой фабрики и начальник долго рассматривая ее документы. Потом спросил:

– Пуговицы пришивать умеешь?

Валентина едва не заплакала: совсем не нужна она на фабрике.

«А вот там, в деревне – думала девушка, – я нужна позарез. Председатель и дед правду говорили: зря едешь».

…С Валентиной Михайловной Степановой – знатной свинаркой района и области, получающей от свиноматки в год по 21 поросенку, я увиделся в доме ее деда Дмитрия Кондратьевича. Она забежала домой на минутку, покормила дочурку Любку и умчалась на ферму.

– Вот семейка, – вздыхала бабка Татьяна, качая правнучку, – муж Валькин – Серёга – с утра до ночи на машине в поле, она – на ферме. А ведь в отпуске числится.

– Не ворчи, – вмешался в разговор Кондратьич, – на ферме сейчас горячая пора, опорос идет.

И, обращаясь ко мне, дед добавил:

– Теперь Валька-то наша уж коль в зрелом возрасте решила сменять Москву на деревню, то, значит, навсегда.

И зацветёт синий лён

Льноводы Житомирской области – инициаторы Всесоюзного социалистического соревнования за получение тонны льноволокна с гектара. О мастерах высоких урожаев, о том, как борются они за выполнение своих обязательств, рассказывается в публикуемой корреспонденции.

Куда подевалась усталость! На взгорье показалось родное село. Подпоясанное зеленым кушаком березовых и дубовых рощ, оно встречало возвращающихся с поля сеяльщиков веселым гомоном ребятишек, ярким салютом цветущих садов.

– Так, значит, завтра у меня собираемся, чайку попьем, побеседуем, ну и песни споем! – звеньевая Пелагея Кнышевич весело осмотрела свою пропыленную гвардию.

– Будь спокойна, Максимовна, явимся аккуратно. Дважды приглашать нас не надо!

Эти короткие дни передышки после окончания сева Пелагея Кнышевич, звеньевая льноводов колхоза «Здобуток Жовтня», любила, наверное, не меньше, чем праздники урожая. Они приходили к ней, словно награда за нелегкий труд, за пот лица своего, за тень тревожных раздумий, не оставляющих в посевную даже ночами. Обычно после весенних работ она «делала стол» для звена своего. Припасы, хлопоты не ахти какие, но сколько радости для людей, сколько веселья общего, спокойного дельного разговора!

Посчастливилось нынче и мне побывать за столом Пелагеи Максимовны. Слушал я разговоры собравшихся, следил, как умело, толково направляла его в нужное русло хозяйка, и видел, что не зря о ней говорят в колхозе: «Умеет ладить с людьми».

В любом коллективе, пусть и не очень большом, не все иногда идет гладко. Этого ли не знать Пелагее Максимовне! Ведь звено по выращиванию льна возглавляет она вот уже двадцать лет. Разные люди бывали у ней за долгие эти годы. Случалось, скажет иному на подъеме тресты: снопик, мол, вяжи потоньше, а в ответ услышит: в других звеньях и не такие проходят.

Как поступить звеньевой тут? Можно, конечно, и отчитать «торопыг», но даст ли это добрый эффект? Нет, наверное, лучше всего собраться как-нибудь вместе да потолковать спокойно и мирно о жизни.

Помнит Пелагея Максимовна одну из таких встреч. Собрались подруги ее, разговорились, вспомнили, как до войны их матери возделывали лен вручную – и сеяли, и пололи, и теребили, и снопы околачивали. Вспомнили, как в послевоенные годы ходили они, босоногие девчонки, вместе со взрослыми на льняные загонки. Не знали ни комбайнов, ни механизированных пунктов. И сам по себе повернулся разговор на нужную для Максимовны тему: о сноровке, старании, чести рабочей, о требовательности к себе, о качестве продукции. Зашла речь и о новой технологии выращивания льна-долгунца, о том, что надо бы поговорить в правлении о севе его на мелиорированных землях.

– На них, сказывают, Христина Зуй в колхозе имени Димитрова по 17 центнеров льноволокна получает, – молвила слово Анна Гаевская.

Поддакнула ей Пелагея, да и предложила:

– А не съездить ли нам, девчата, к Христине? Ведь интересно посмотреть.

«Загорелись» девчата. И съездили, и поучились.

– Так вот и двигали дело вперед сообща, – сказала Пелагея Максимовна, когда мы шагали с ней вместе по полю, где только что начали проклевываться изумрудные строчки льна. – По крупицам опыт копили, науку льноводческую осваивали. Конечно, и помогали нам здорово: машинами, удобрениями. Иначе бы разве поднять нам урожайностъ? Когда я звено приняла, мы получали с гектара всего лишь по полтора центнера льноволокна, а теперь к полутора тоннам приближаемся.

И так «шагнули» не только льноводы этого колхоза. С давних-предавних времен выращивают здесь лен. Велики традиции, но, оказывается, простор для разгона еще есть.

С первым секретарем райкома партии Ф. В. Миленьким едем в колхоз «Коммунист» к Петру Илларионовичу Греню, звеньевому-льноводу. Едем к нему неспроста. В какой-то мере Петр Илларионович – олицетворение тех изменений, которые происходят, так сказать, в кадровом составе льноводов за последнее время.

– Раньше, – говорит секретарь райкома, – лен считался у нас в основном культурой женской, а теперь – культурой механизаторов.

Петр Илларионович – крепкий, коренастый, средних лет мужчина. О работе, профессии своей говорит с гордостью. Приехала как-то в гости к нему дальняя родственница – тоже звеньевая-льноводка и тоже, как он, получавшая по тонне льноволокна с гектара. Правда, работала она звеньевой давно, до войны еще. Обошла Петровы поля, спросила, сколько же здесь гектаров на человека приходится.

– Без малого тридцать, – ответил Грень.

Удивилась женщина.

– В моем звене в наши годы приходилось на человека не более гектара.

– Сейчас-то всех удивляет и восхищает наша работа, – смущенно улыбается Петр Илларионович в разговоре с нами, – а одно время к механизированному возделыванию льна относились не очень доверчиво.

Петру Илларионовичу довелось убеждать людей в преимуществах новой технологии. Не словом – делом. Помнится, в первый год треста с его участка шла номером 1,46, а льноволокна получилось по восемь центнеров на круг. Но главный выигрыш был в другом. Немногим более семи человеко-часов составили затраты труда на производство центнера продукции – чуть ли не в три с лишним раза меньше, чем по колхозу в целом. Значительно снизилась и себестоимость льноволокна.

О новой технологии заговорили. И на следующий год за нее агитировать уже не приходилось. Теперь в хозяйстве весь лен выращивают с помощью машин, убирают комбайнами, получая с гектара по тонне льноволокна.

Свыше двухсот льноводческих звеньев Житомирской области достигли в прошлом году такого же результата. А нынче за тонну льноволокна борются шестьсот коллективов.

– Лен – наше золото, – Анна Павловна Старовойт, звеньевая колхоза имени Тельмана, раскрыла свой небольшой блокнотик, но потом, зардевшись, быстро сунула его в боковой карманчик кофточки: – Чего там, я это и на память знаю. По тысяче рублей чистого дохода дает у нас каждый гектар льна. Вы побывайте у нас в сентябре, когда со стлища тресту подымаем. Сколько задора, какое настроение у всех чудесное! Ни соломинки не пропадает. А тресту сдаем не ниже как номером два с половиной.

…Поле, льняное поле. Сколько забот отдают люди тебе! Герой Социалистического Труда Пелагея Кнышевич, Петр Грень, Анна Старовойт и сотни других льноводов. И ты, поле, не остаешься в долгу перед тружениками, одаривая их ежегодно не только голубой улыбкой, но и полновесным урожаем ценнейшей продукции.

Дом сыну

И опять стучат топоры рядом с усадьбой Григория Чабана. Сын Иван «отделяется», строит дом для семьи молодой. Батька улыбается довольно: пятый дом по порядку растет, и все Чабанов.

В воскресенье здесь – муравейник. Старшие братья Ивана – один глину месит, другой кирпич кладет, отец оконные рамы вяжет, дед Кондрат вроде консультанта, тоже топчется тут. Ну, а Ленька – младший из сыновей Григория – у всех на подхвате. Чего с него взять, городской он теперь. Но отец надеется: поездит вот так, поработает с братьями, вернется, вернется в село.

– И чего ты, Григорий Кондратьевич, снова затеял стройку хозспособом? Кому-кому, а тебе-то пошло бы навстречу правление, выделило жилье готовое, – спрашивают, вернее, подначивают соседи. Что им сказать-ответить? Одним словом не отмахнешься, а речь держать – не собрание.

Но мысли на этот счет у него есть. Как-нибудь он поделится ими, объяснит популярно: собственный дом для сына иль дочки – наилучший учитель в жизни. Он молодых от иждивенчества лечит – от той самой болезни души, которая весьма опасна для человека.

Вообще-то Григорий Чабан слывет молчуном, что при его должности – управляющий большим многолюдным хозяйством – как-то даже и представить трудновато.

– А чего много говорить? – улыбается управляющий. – С этими людьми я работаю уже не первый десяток лет. Я понимаю их, они меня. Чем словами кидаться зря, лучше думать побольше.

Думать побольше. Этим принципом руководствовался он, Григорий Чабан, когда завозил сюда новые высокоурожайные сорта фруктовых деревьев, когда добивался расширения площадей, в то время как другие старались уменьшить их. Он думал о том, как сделать рентабельным сад, наладить хранение и переработку фруктов на месте, механизировать труд работников. Сад-комплекс, которым он руководит, дал в прошлом году хозяйству 1.200 тысяч рублей прибыли.

Мы идем по саду с Григорием Кондратьевичем. Здесь только что провели междурядную обработку почвы. Убраны сорняки, земля аккуратно вспахана, взрыхлена у корней деревьев. Неужели сделано это машинами, а не вручную? И как же смогла подойти так близко к стволам этих яблонь техника, не сломав, не поцарапав их?

– Во-первых, – объясняет Чабан, – тракторы были тут небольшие – ДТ-25 и со специальными приспособлениями, а во-вторых, и это, пожалуй, главное, работали-то на них женщины – люди аккуратные, терпеливые. Ювелиры, словом. Женщин-механизаторов у нас целая бригада. Лида Паулюкас, Валя Климанова, Полина Осишная, Оля Гундаренкова, Валя Лупенко – веселые, боевые девчата.

Эта бригада – предмет особой гордости управляющего. В свое время, когда он ставил вопрос о создании тракторного отряда специально для сада, его не поддержали. Кто же из механизаторов согласится все время работать там? Несерьезно. Тогда Григорий и предложил организовать курсы для девушек и женщин. А чего? Садовая техника – тракторы «Владимирцы», электрокар, автопогрузчики – как раз по ним.

Впрочем, хороши в отделении и парни. Вот они, глядят с Доски почета – серьезные, подтянутые, в белых рубашках с галстуками. И я невольно припоминаю услышанное в конторе: «Кого не направляли к Чабану! Со всеми ладил».

– Да, было такое, – согласился Григорий Кондратьевич. – Не верил кое-кто сначала, что сад – это наше богатство. И потому посылали сюда на работу людей, от которых мало толку в хозяйстве.

Как он работал с ними? Как увлек своим интересом к делу? Ответил не сразу. А когда повел разговор, был он вроде бы не о том:

– Мы долго ломали голову над системой премий и поощрений работников наших. И вот придумали. По итогам года – солидное вознаграждение. Но если за это время ты совершил проступок – прогул, опоздал или выпил в рабочее время, – лишаешься премии. Правда, при этом мы оставляем человеку возможность одуматься: работай, веди себя хорошо и получишь премию и за этот год, и за прошедший.

Вот это да!

– Мы понимаем, конечно, – продолжил Григорий Кондратьевич, – сам по себе рубль – воспитатель не очень надежный. Но когда он подкреплен постоянной работой с людьми, требовательностью и порядком – иной разговор. К тому же много значит еще, на что человек эти деньги тратит. Одно дело – на пустяки всякие, другое – допустим, на строительство дома. Вот на это денег жалеть не надо. Собственный дом учит человека вести себя скромно, жить экономно, работать лучше.

– Дело тут в чем? – размышляет Григорий Кондратьевич. – Поставив дом, человек старается в хате уют создать, что-то доделывать в ней начнет. Для этого деньги нужны. Где их взять, как не заработать в колхозе! Значит, трудиться этот человек будет лучше. Между прочим, раньше каждый, начиная самостоятельно жить, прежде всего о чем думал? О крыше над головой. А нынче что получается: машину легковую чуть ли не всякий может и хочет купить, а на дом потратиться не желает.

Сейчас ему, Чабану, односельчане завидуют: три сына рядом работают. Хорошо-то как! И колхозу, и Григорию Кондратьевичу. На старости лет не придется им с женой дни в тоске коротать: дети рядом. Чем он их привязал? Домом. С насиженного места не уезжают люди. И еще тем, что в строгости ребят держал, в работе.

И вообще, толкует Григорий Кондратьевич, не слишком ли мы увлеклись обереганием детей своих? Посмотришь – мальчишка к отцу-механизатору прибежал, а его прогоняют с машины. Это нельзя, то запрещается. Так вот и гасят огонек интереса у ребенка. Потом, правда, вроде ни сил, ни средств не жалеют, чтобы зажечь вновь, да не всегда удается.

И материальные стимулы на этом этапе нередко обратную роль играют. Вон Валерка Дейчман. Сейчас-то он на Доске почета. А ранее, до работы у Чабана? Избаловался парень. Всегда при деньгах, а интересы – кафе да танцы, дружки-приятели. Когда его брал к себе Григорий Кондратьевич, условия поставил правлению: «Будет Валерка строить дом свой, помогите материалами». И, верно, строится. И работник теперь отличный!

О самом управляющем люди говорили охотно. «Работает много. Зимой рыли котлован под холодильник. Кондратьевич с лопатой впереди всех. Холод, а ему жарко. Парень, слушавший разговор, добавил: «А помните, в День Победы ветеранов поздравляли? С дядей Григорием его отец стоял – дед Кондрат. Вся грудь – в орденах. Мы потом у Ивана, сына Кондратьевича, – работает у нас в мастерской, – все про отца и деда расспрашивали.

Кстати, про отца и деда и я Ивана спросил. «Настоящие люди», – ответил он, вкладывая в это краткое определение всю любовь и привязанность к ним. И я невольно позавидовал: счастливы, должно быть, отцы, заслужившие такое искреннее почтение от детей и внуков своих.

Испытано полем

Говорят, человек приходит на землю для добра и хороших дел. Эти молодые люди в прямом смысле выбрали для себя дело на земле. Их более двухсот, и все они выпускники одной, Николо-Шангской, средней школы, правда, разных лет. Такое совпадение желаний привело тут в итоге к результату, о котором кое-где, наверное, могут только мечтать: в близлежащих от школы селах и деревнях полностью решена проблема кадров, и теперь, чтобы стать, например, дояркой в местном хозяйстве, надо выдержать чуть ли не специальный конкурс.

Что и говорить, явление редкое пока, потому и требует к себе особого внимания и изучения. С этой целью я и приехал в Николо-Шангскую школу, к ее директору Александру Александровичу Ковалеву, недавно удостоенному высокого звания «Народный учитель СССР», чьи заслуги в воспитании у подрастающего поколения любви к родному краю, чувства ответственности за судьбу его поистине трудно переоценить.

От души поздравляя его, я, возможно, не очень осторожно сказал ему об этом, Александр Александрович пристально посмотрел на меня и раздумчиво, словно приглашая к разговору, ответил:

– Любовь к родному краю. Чувство ответственности за него… Не слишком ли легко мы говорим порой об этом? Я к тому, что слова рождают чаще всего только слова. А все истинно прочное, осязаемое, в том числе и настоящее чувство долга, и гражданская зрелость, рождаются в длительном и упорном труде. И чем раньше познаешь труд этот самый, тем лучше для тебя и для общества. Возьмем за образец жизнь людей старшего поколения. С малых лет одни из них вставали к станку, другие – шли в поле. Не посмотреть, как работают, а наравне со взрослыми пахать, сеять, жать. Испортило это кого-либо из них? Нет и нет. Я знаю немало односельчан преклонного возраста, уезжающих на зиму к детям своим в города и весной возвращающихся обратно в село, к земле. Надо видеть их радость в этот момент, чтобы понять: вот у кого любовь-то к родному краю! Без слов, не напоказ.

– Александр Александрович, но этот пример наталкивает и на размышления: дети же этих родителей уехали в города? Как случилось, что отцы и матери, столь преданные родной земле, не удержали на ней да и около себя дочерей и сыновей?

– Нелегкий вопрос. Но попытаюсь ответить. По моему разумению, нет таких родителей, которые не желали бы, чтоб дети оставались при них. Но долгое время деревня была основным поставщиком рабочей силы для города. Эта общественная потребность в известной степени заставляла и нас строить воспитательную работу соответствующим образом. А нелегкие условия труда и несовершенство его оплаты, неустройство деревни «помогли» нам. И с годами кое-где, особенно в Нечерноземье, отток молодежи из села стал чрезмерным. Ныне положение меняется…

– А молодежь все равно уходит.

– Уходит, где не сумели ее научить работать на земле с малых лет. Поймите меня правильно. Пробелы, ошибки нашего воспитания, к сожалению, и заключаются в том, что мы или только призываем к труду, или все внимание сосредоточиваем на физической работе, которая в нынешних условиях широкой механизации труда превращается в не очень привлекательное дело. Понимаете, раньше у молодого человека воспитателем была нужда, заставляющая и его, и родителей серьезно думать о жизни с ранних лет. Теперь, когда, так сказать, статус крестьянской семьи изменился, пришел достаток и, более того, кое-где стало наблюдаться свертывание личного хозяйства, детский труд используется все меньше и меньше. Правда, многое от нас, педагогов, да и родителей не зависит еще… Возьмите законы о труде. Мы даем выпускнику документ, что он освоил профессию механизатора. Но по законодательству, пока ему не исполнится 18 лет, он не имеет права работать на тракторе. Даже у отца-комбайнера сын – школьник средних классов не может работать помощником. Ну и получается: тянутся ребята к технике, а мы им говорим: «Ждите совершеннолетия». Говорим и не думаем о том, что огонек-то их влечения к тому времени может и погаснуть.

Лет двадцать назад обучили мы старшеклассников трактор водить. Приняла у них комиссия экзамен, а права не выдает. «Знания отличные, но не положено». Моисеев, бывший в ту пору председателем здешнего колхоза, из себя выходил. Но так ничего и не добился. Единственное, на что мы с ним пошли, посадили сыновей за рычаги: он – своих, я – своих. Случится что, мы, как родители, а не как руководители, «расплачиваться» будем. Кстати, не для похвальбы скажу: что его ребята, что мои стали сельскими специалистами. Ну и то отмечу, что за двадцать лет работы нашей ученической производственной бригады не было в ней ни одного случая травматизма или чего-то подобного.

Говорят, к машинам учеников допускать опасно. А разве к лошади раньше детей безопасно было подпускать? Она ведь и лягнуть, и укусить могла. Тем не менее в 9–10 лет каждый умел и запрягать ее, и работать – на пашне, в лесу. По себе знаю.

– Александр Александрович, а правда, что Вы на любой сельскохозяйственной машине работать умеете?

– Ну так чего же тут особенного? Что бы вы сказали об Игоре Моисееве, если бы узнали, что он танцевать не умеет? Личный пример – он всегда и во всем основную роль играл и играет. Но мы отвлеклись от главного. Нет для нас сейчас задачи более благородной, чем не отпугнуть школьника от машины, не поранить его душу недоверием, не исказить представление о самостоятельности. Будет это – уверен: придет на село молодая рабочая смена, закаленная, добрая, познавшая вкус сладкого хлеба и соленого пота. Именно такие люди и нужны нам. Богатыри, а не белоручки.

Директором школы в Николо-Шанге стал я двадцать семь лет назад. Она размещалась тогда в четырех деревянных зданиях, мало приспособленных не только для трудового обучения, но и для учебы. Хотя относительно трудового обучения в ту пору не было ни указаний, ни рекомендаций, даже разговоров на эту тему не заводилось. Сейчас в гараже школы, заново отстроенной, стоят два комбайна, две автомашины, гусеничные, колесные и трелевочный тракторы, мотоциклы, картофелесажалки и другая сельскохозяйственная техника. На всех этих машинах под присмотром инструкторов успешно работают старшеклассники, члены ученической производственной бригады, за которой закреплено 140 гектаров земли. Ученицы овладевают профессией оператора машинного доения, проходят практику на животноводческом комплексе, шефствуют над несколькими фермами, а парни вместе с аттестатом зрелости получают права механизатора третьего класса. Именно так надо везде готовить настоящих тружеников земли.

– Нашей ученической бригаде исполнится ныне двадцать лет, – продолжил директор. – Она действует, как уже говорилось, круглый год, а не только в «школьное межсезонье» – летние каникулы. Все работы, начиная от завоза удобрений на поля и кончая реализацией продукции, выполняются учениками. Еще раз скажу: если всерьез готовить кадры для жизни, для села, то следует дать подросткам не игру-забаву, а настоящее дело. И не надо забывать: любой труд не интересен, когда не видишь конечного результата. То ли дело: сам вспахал, сам посеял и сам убрал. А урожай у нас хорош, в иные годы до 30 центнеров зерновых с гектара берем. Более двухсот опытов провели ребята на полях под руководством ученых Костромского сельскохозяйственного института. На таком деле можно получить и квалификацию хлеборобскую, и объективное представление о характере крестьянского труда.

– Александр Александрович, я знакомился с организацией труда в бригаде, с условиями работы ребят. Все образцово. Добрые наставники-инструкторы, опытные педагоги. Но вот оканчивают дети школу, приходят в настоящую бригаду, на настоящий комплекс, и тут, мягко говоря, несколько иное дело…

– Очень серьезный момент. Мы, взрослые, нередко преподносим нашим детям труд на земле или как подвиг, или как безоблачную идиллию, хотя сами так думаем не всегда. И правильно думаем. А коль так, то и ребят не надо обманывать. Мы должны внушить им, что, выбирая профессию механизатора или животновода, став ими, они столкнутся и с трудностями. Но преодоление их – не героизм, за который следует ожидать награды, а обычная жизнь. Не могу не вспомнить слова, сказанные Леонидом Ильичом Брежневым на комсомольском съезде: «Молодость – это утро жизни. Это пора, когда человек формируется как личность, как гражданин. Вот почему молодежь должна постоянно учиться. И не только овладевать знаниями. Учиться честному труду, умению видеть жизнь со всеми ее сложностями и трудностями». А почет и уважение придут с делом. Многие наши выпускники стали и орденоносцами, и депутатами, и делегатами. Василий Герасимов и Нина Шарова, Игорь Ершов и Ольга Янина, Александр Белов и Валентина Лепешкина – да разве всех перечислишь, кто стал известен не только в районе, но и за пределами его. А сколько из наших выпускников вышло талантливых организаторов производства, руководителей, специалистов! И все они, оставшись в селе, считают, что нашли призвание. Именно призвание, а не увлечение, которое возникает, как правило, от ослепления внешним, показным. Еще раз подчеркну: вряд ли найдется другое дело, кроме хлеборобского, где раскрывалась бы в такой же мере вся красота человеческая, стойкость и терпение, доброта и отзывчивость, смекалка и талант. Конечно, это уже слова громкие. Но, я думаю, бояться их нам не надо. И мы обязательно говорим это на выпускном вечере, например, на встречах бывших выпускников с сегодняшними школьниками. К слову, такие встречи проходят у нас довольно часто. И как нельзя лучше делают доброе дело. Общаясь почти со своими ровесниками, ученики в непринужденной обстановке узнают о будущей своей работе все, что им нужно. Вообще вопрос связи школы с хозяйством, с тружениками его отлажен у нас. Мы храним материалы о судьбе каждого, кто окончил школу, ведем специальную книгу тех, кто пошел работать на село. Мы стараемся дать юношам и девушкам, вступающим в самостоятельную жизнь, такой потенциальный заряд порядочности, внутренней культуры и трудолюбия, чтобы, придя в хозяйства, они стали образцом для других, а не попали под чье-то дурное влияние.

* * *

…Я был в Николо-Шангской средней школе после того, как там уже прошло своеобразное распределение пожелавших работать в сельском хозяйстве по здешним колхозам и совхозам. Узнал, что четыре девочки идут доярками на комплекс в колхоз «Путь Ленина», где председателем – бывший выпускник школы А. П. Колбин. Еще две претендуют на эту же должность в родном Шарьинском совхозе-технииуме. Восемь парней остаются тут трактористами, трое намерены поступить в сельхозинститут.

Директор совхоза-техникума Г. Н. Симаков спросил Ковалева: «Ну как, Александр Александрович, надежное пополнение идет к нам?» И тот ответил: «Не волнуйтесь, Геннадий Никифорович, испытано полем».

Прекрасная характеристика!

Характер

Пожилая колхозница из деревни Мурачевки о Василии Федоровиче Дрыкине говорила так:

– Очень культурный и обходительный. А уж знает все! Есть же такие люди.

Доярка из села Полом рассказывала:

– Приехал к нам… Аппаратуру привез, карты, схемы. Рассказывает и кинофильм показывает сразу. До чего же интересно! И все-то я запомнила. Не знаете, опять к нам с лекцией не собирается Василий Федорович?

– Самый активный лектор в райкомовской группе. И я бы сказал, самоотверженный: ни дождь, ни пурга, ни бездорожье не помешают Дрыкину прибыть вовремя к тем, кому, бывало, пообещает прочитать лекцию.

Это слова Владимира Яковлевича Власенкова – заведующего отделом пропаганды и агитации Жиздринского района.

Случай свел меня с Василием Федоровичем неожиданно. Как-то по дороге в Нижнюю Акимовку догнала меня бортовая машина. Поровнявшись, она остановилась. Мужчина интеллигентной внешности, в высоких валяных сапогах, сидевший рядом с шофером, открыл дверку:

– Подвезти?!

– Вот, спасибо.

И я забрался в кабину. Человеком, столь любезно поделившимся со мною местом в кабине дребезжащего от старости газика, как выяснилось при знакомстве, оказался Василий Федорович Дрыкин, заведующий Жиздринским отделом народного образования, нештатный лектор райкома партии. Василий Федорович ехал по школьным делам в колхоз имени Мичурина и заодно решил провести политинформацию по Тезисам ЦК партии «К 100-летию со дня рождения Владимира Ильича Ленина» дояркам акимовской фермы. Остаток дня я был его попутчиком.

Прежде чем отправиться к животноводам, Василий Федорович зашел в контору правления, сделал выписки из годового отчета, побеседовал с заместителем председателя. Придя на ферму, обошел скотные дворы, познакомился с доярками, поинтересовался рационом кормления животных, спросил, в каких условиях находятся телята.

– А теперь, – обратился он с улыбкой к заведующему фермой, – не попросите ли вы собраться женщин в красном уголке минут на 15, больше я их не задержу.

Доярки, познакомившиеся с Василием Федоровичем во время дойки, чувствовали себя в его обществе непринужденно, легко. Свободно чувствовал себя и гость.

– В четвертом разделе Тезисов «По ленинскому пути к коммунизму», – говорил Дрыкин, – есть слова: «Строительство коммунизма – дело всего народа, дело каждого советского человека. От его сознательности, инициативы, культуры и профессионального мастерства зависит успешное выполнение экономической программы коммунизма».

Очень приятно отметить, что вы, доярки акимовской фермы, успешно справляетесь с поставленными задачами. И я от души поздравляю передовых доярок Антонину Ивановну Романову, Варвару Васильевну Хрущеву с достижением высоких показателей и думаю, что в юбилейном году все остальные доярки успешно с ними посоревнуются.

Мягко, тепло, опираясь на местные факты, вел беседу Василий Федорович.

Потом было много вопросов, суждений, предложений. И только известие бригадира, что привезли силос, который нужно раздать коровам, прервало задушевный разговор.

Поздним вечером возвращались мы в районный центр. Дорога была плохой, усилившийся ветер подымал с полей снег и бросал его под колеса машины. Надежды пробиться через занос не было никакой. Мы долго возились с машиной. В это время я заметил, что Василию Федоровичу немало лет. И я подумал, что ему, наверно, нелегко вот так ездить по району. Легче работать где-нибудь в школе директором, заниматься воспитанием одного коллектива, а не опекать все районные школы. Василий Федорович, как бы угадывая мои мысли, сказал:

– Заведующим роно я всего несколько месяцев работаю. До этого был директором школы. Кстати, зарабатывал тогда больше, чем сейчас, хотя новая должность и хлопотней, и ответственней. Требует, что называется, юношеского задора. Может, в этом и есть ее прелесть, а?

Нас вытащил из сугроба проходивший мимо трактор. Расставаясь с Василием Федоровичем, я спросил его:

– Скажите, Василий Федорович, что руководит вами, когда, несмотря на свой возраст, несмотря на плохую погоду, вы едете с информацией в отдаленный совхоз или колхоз?

Василий Федорович пристально посмотрел на меня:

– Я бы мог, конечно, ответить, что мною движет в таких случаях чувство долга, чувство ответственности. Но это слова общие и высокие. Ими разбрасываться не следует. Скажу проще: не хочу и не могу держать знания при себе, приберегать их только для себя. Уж такой характер.

Материнские хлебы

Письмо из города было резким. Николай Сеник, перечитывая его, был озадачен.

– Эх, как разошелся, приятель!.. «Многоуважаемый Николай Григорьевич. Хоть и дожил ты до возраста солидного, но в жизни, видимо, так ничего и не понял. Это же кинокомедия: имеешь семь классов, а возишь к тракторам воду на лошадях. Я бы тебе на прииске такую работу подыскал – ахнешь!»

Вечерело. В эти часы Николай любит постоять у крылечка своей маленькой, посеревшей от дождей и ветров хаты. С матерью они отстроили ее еще в суровую военную зиму на пепелище разрушенного бомбой дома.

Трудными были послевоенные годы. Ушли из села Миша Самохвал, Сашко Лесач и другие хлопцы и писали «оттуда» романтические письма, соблазняли легким заработком, привольной жизнью…

С тоской глядела Александра Степановна на своего. Неужели уедет, оставит ее, старую и больную? И не увидит она просторной и светлой хаты, крытой железом, белой вишни под окошком, шалунишек-внучат. Сын ловил ее тревожный взгляд:

– Успокойтесь, маманя. Не уйду я от этой земли, от хлеба, которым вы меня вскормили.

О, какие хлебы пекла Александра Степановна! Округа давно уже покупала батоны и булки в магазине, а она все содержала в порядке и деревянную квашню, и жестяные формы. Лучше всяких пирогов и пышек казался Николаю испеченный матерью пшеничный каравай. Душистый, ноздреватый – ешь и есть хочется.

Нелегок крестьянский труд. Немного оставляет он человеку свободного времени. Мало было его и у Николая. Но это не мешало ему замечать все хорошее. Скромный до застенчивости, он нежно любил односельчан, бескорыстных тружеников, сердцем и душой прикипевших к родной земле. Он мог без конца слушать рассказы седых стариков о лихой революционной молодости, о том, как кровью платили они за право быть хозяевами на здешних лугах и полях. Мог он ранним сенокосным утром остановиться, как вкопанный, засмотреться на малиновый рассвет, заслушаться трелью жаворонка в бездонном украинском небе, с волнением вдыхать весенний аромат земли, который в состоянии заглушить даже запах бензина. О чувствах, одолевающих его в такие минуты, поведал Николай пока только одному человеку – ровеснице и односельчанке Ольге… Но в тот беспокойный день, после письма от дружка, захотелось ему излить душу и еще кому-нибудь.

…Из лощины, что за околицей, ползет на Лесные Хутора белый клочковатый туман. Бродят в густой траве спутанные кони. Медленно приближался к дому Николая Иван Трофимович Ивахно, бывший фронтовик, бригадир.

Долгим был у них разговор. Прощаясь, Трофимыч сказал:

– Вообще-то правильно пишет тебе приятель. Не дело это – с семилеткой воду возить. Но ничего! – Бригадир лукаво подмигнул Николаю. А придя домой, достал из гардероба военную гимнастерку, отгладил ее, до блеска натер зубным порошком медали, аккуратно повесил «фронтовую красу» на спинку стула.

– Пойду к председателю: пусть посылает Сеника учиться на тракториста…

Через несколько дней Николая провожали на курсы, в город. В вещмешке рядом с парой белья аккуратно лежала завернутая в белый рушник краюха душистого материнского хлеба.

Шли годы. Гремели над полями весенние грозы, дули порывистые ветры. Давным-давно сменил свой «Универсал» на гусеничный трактор новой марки тракторист колхоза имени Фрунзе Николай Сеник. Укоренилась за ним слава опытного, толкового механизатора.

Кипела белой пеной по весне перед новым, просторным домом Сеников вишня, радовалась, глядя на милых внучат и на то, как ведет хозяйство невестка Оленька, Александра Степановна.

Секретарь партийной организации Виктор Яковлевич Мигун, увидев, что Сеника на поле нет, а около трактора копошится его помощник, обрадовался: откровеннее парень будет! Мигун слышал, что напарник Николая Григорьевича, как говорится, не сахар, вывихи у него по части дисциплины, потому и трактористов, желающих работать с ним на одном агрегате, не находилось. А Сеник взял к себе на агрегат. Посевную парень вел неплохо. Вот и приехал секретарь, чтобы вникнуть в методы воспитания.

– Видишь, дело-то какое, – смущенно объяснял помощник, – ответственность я почувствовал. Да иначе и нельзя: ведь рядом такой человек, что ни дня, ни ночи покоя не знает.

Беседовал секретарь и с Николаем Григорьевичем. И, рассказывая потом о впечатлениях председателю колхоза Марии Ивановне Сычевой, выложил главную мысль:

– Я вот думаю: почему после школы молодежь все норовит в город уйти? Все вроде есть у нас: и клубы, и детские учреждения, и столовые. О заработках и не говорю! И тем не менее многие в город хотят. Будто здесь их ничто не связывает, ничто не дорого… А причина тут та, что у иных просто ответственности не хватает. Хорошо бы школьников ближе познакомить с Сеником. Пусть он им расскажет о жизни своей. Как ответственность перед матерью и памятью отца удержала его на земле.

Такой задушевной беседы с ребятами никто, кажется, давно не проводил. И старые педагоги, учившие Николая, и молодые учителя, недавно приехавшие сюда, были поражены умением механизатора овладеть вниманием такой непоседливой публики, как школьники.

В рассказе тракториста не было громких фраз, он ни к чему не призывал, а просто по-крестьянски говорил о жизни, хлеборобской доле, о том почете и внимании, которым окружен в нашей стране земледелец.

Прошлый год людям колхоза имени Фрунзе принес много радостей. Но самым изумительным было то, что на плантациях кукурузы общей площадью в 110 гектаров, обрабатываемых коллективом звена, которое возглавляет Николай Григорьевич Сеник, початков было получено по 84,4 центнера на круг. И это на сероподзолистых почвах, где не так давно урожай в 25 центнеров считалея хорошим!

Как он добился такого успеха? Николай подробно рассказывал о том на занятиях в областной школе по выращиванию кукурузы, созданной на базе его звена.

…На кухне из неплотно закрытого краника капала вода. Звук напоминал стук молотка о косу-литовку. Николай приоткрыл глаза. Но не торопился подниматься. Захотелось понежиться в постели. Вчера на полевом стане возился он дотемна со своим трактором, вернулся усталым. Сегодня выходной – можно и полежать. Но что разбудило его? О, опять этот запах свежевыпеченного пшеничного хлеба! Но откуда ему взяться? Два года, как умерла мать – Александра Степановна, а супруга его, Ольга, вроде так и не переняла от нее умения квасить тесто, соблюдать, как теперь говорят, тепловой режим при выпечке…

Он соскочил с постели, оделся, вышел на кухню. Ольга в нарядном переднике ставила на стол дымящийся каравай, пятнадцатилетняя старшая дочка, Галка, колдовала над какой-то закуской. Другая, Таня, и четырехлетний Витька, на редкость чистый и не капризный, хлопотали вокруг посуды.

– Что это все значит? Праздник, что ли, какой? – спросил удивленно Николай.

Жена, с трудом сдерживая радость, протянула ему газету:

– Читай вот тут… Тебя звания Героя удостоили!

Он быстро подошел к окну. Какое солнце на улице! Даже слезы на глазах выступили. У крылечка дома толпились друзья-трактористы. Поздравлять.

Полынь-трава

Беда пришла сразу: из земли поднялась на поверхность сероватая соль. Седые лишаи зловеще росли, ненасытно пожирая хлеба, виноградники, травы. Луг пожух. Поредели тучные нивы. С полей потянуло горьким духом полыни.

Кажется, давно это было! Но в сердце и до сих пор не прошла тревога.

…Ученый из Москвы рассказывал об интересных вещах – о бывшем здесь море, которое, отступив, оставило соленое, бесплодное дно, о том, как много веков понадобилось природе, чтобы закрыть его слоем плодородной земли. Но морская соль, как злой джин, рвалась наружу. Соединяясь с грунтовыми водами, она по капиллярам почвы ползла вверх. Процесс развивался тем быстрее, чем выше поднимался уровень грунтовых вод. За последние годы рос он особенно быстро, потому что хозяйства стали орошать изнывающие от жажды поля водами Терека, не позаботившись о строительстве сбросных каналов, дренажных систем.

Выходило, что приход беды ускорила человеческая любовь к земле. Любовь великая, но неумелая.

Полина Моисеевна Тихоненко боялась пропустить слово.

– С любой бедой бороться нетрудно, если известны ее причины.

Эти слова ей особенно запомнились и с тех пор часто приходят на память.

Дни проходили в трудах и заботах. Сегодня у Полины выходной: занималась домашним хозяйством. В хату вихрем залетел Витька и радостно затараторил:

– Мамка, за станицей-то что делается! Тракторов, машин разных – не сосчитать! Палатки ставят. Канавы будут рыть.

Она отложила конверт с треугольным штемпелем «Солдатское – бесплатно», подняла на сына отрешенные глаза:

– А наш Володя-то домой не приедет. Останется работать там, где служил.

Как ветром горящую спичку, задуло Витькину радость. В углу, неразутый, какой-то весь скомканный, лежал их пьяный отец. Младший братишка с сестренкой лопотали в кроватке. Мальчик уткнулся лицом в колени матери и горько заплакал:

– Это из-за батьки он не хочет возвращаться домой!

…День и ночь урчали за станицей тракторы, бульдозеры, скрежетали экскаваторы, поднимали клубы пыли скреперы, самосвалы. Сотни кубических метров земли перемещали механизаторы на каждом гектаре, чтоб соорудить там рисовые чеки.

Полина вышла поглядеть, что там за околицей творит мелиоративный отряд. Ходила долго, а когда возвратилась в хату, нашла в доме неожиданную гостью…

Валентина Семеновна Густомясова слыла в станице женщиной умной и энергичной, прямой и требовательной. Она могла найти общий язык с любым человеком, добиться его расположения. За то люди избирали ее депутатом сельского Совета, она представляла интересы станичников в Верховном Совете республики. Благодаря ее депутатской деятельности была в свое время электрифицирована станица и проведена до районного центра асфальтированная дорога, по которой курсируют теперь автобусы.

Когда перед хозяйством встала задача укрупнить рисоводческие звенья, научить молодых работников выращивать белое зерно, она призвала ветеранов поделиться с молодежью своим богатым опытом. Старая гвардия, растившая рис еще тогда, когда валики чеков делали вручную и убирали урожай серпами, создала в хозяйстве школу рисоводов.

Полина Моисеевна Тихоненко со двора увидела сидящую в комнате у окна Валентину Густомясову и перепугалась – что за беда заставила звеньевую, депутатку прийти в ее дом? Уж не натворил ли чего благоверный?

Позже Полина расскажет об этом Валентине Семеновне, и обе они от души посмеются.

Да, этот приход депутатки многое перевернул в жизни измученной семейными неурядицами женщины.

– Наше бабье счастье, Полина, – мягко говорила Валентина Семеновна, – не всегда живет в четырех стенах.

– А что делать-то, Валя? Детей вон сколько у нас! Видно, уж до конца мне нести свой крест.

– Эх, Полина, Полина! Почаще на людях надо появляться. Глядишь, и узнаешь себе цену. Самостоятельность обретешь.

Собралась уходить Валентина Семеновна поздно вечером. Тяжелые облака ползли на юг, задевая за крыши домов, а сердце у Полины Моисеевны радостно билось. В самом деле, почему бы не попробовать! Рисоводы – народ дружный. И зарабатывают хорошо. Конечно, на чеках не очень легко. Но разве ж боится Полина работы?

– Спасибо, Валя, за предложение.

– Ну вот еще! – отмахнулась та. – О младших своих не беспокойся: будешь работать – определим в интернат.

Много было хлопот по весне. Когда пустили воду в чеки, выяснилось, что мелиораторы многое не доделали. То там, то тут появлялись промоины, и вода уходила в сбросной канал. Днем и ночью дежурили рисоводы в поле, нередко стоя по колено в жидкой холодной грязи, вручную заделывая прорывы.

Мелиораторов пригласили на собрание работников совхоза и предъявили серьезные претензии. Начальник стройучастка попытался своеобразно отшутиться:

– Что вы, товарищи, придираетесь к нам? Мы бесплатно для вас сооружали чеки. А дареному коню в зубы не смотрят.

– Неправду говоришь, – поднялась с места Полина Моисеевна Тихоненко. – Не вы нам подарок сделали, а государство. Народными деньгами оплачена ваша работа!

Валентина Семеновна Густомясова слушала подругу, радовалась, шептала соседу:

– Эта за людей постоять может. Вот бы кого избрать депутатом!

– А скоро и выборы, – многозначительно отвечал тот.

Пожилая женщина стояла на пороге дома Полины Моисеевны Тихоненко – растрёпанная, испуганная, в слезах.

– Как к депутату к тебе, Поля. Скандал у нас. Раздурился спьяну старший сын. А мне невестку жалко. Примени власть.

Быстро оделась, вышла в ночную темень. «Нет, нельзя допускать, чтобы из-за водки и у нее семья распалась», – тревожно думала она.

Вода в чеках часто желтела. Это давала знать о себе соль. Воду меняли немедленно. И все боялись, как бы не остался незамеченным где-нибудь солонцовый чек. Появились всходы риса, а вместе с ними, глуша культурные растения, поползли из воды камыши. Их травили гербицидами, жали серпами, вырывали с корнем руками. Полина Моисеевна Тихоненко работала вместе со всеми и только радовалась, что поле отнимает у нее все свободное время, полностью занимает мысли.

…Секретарь партийной организации совхоза «Горьковский» Виктор Иванович Чернышов знакомил с хозяйством, рассказывал о людях, победивших нашествие солонцов. Более трех с половиной тысяч гектаров земли отведено в совхозе под рис. По 47 центнеров белого зерна с гектара получила звеньевая Валентина Семеновна Густомясова. Ее подруга Полина Моисеевна Тихоненко (теперь тоже звеньевая) собрала по 41 центнеру. Первая удостоена звания Героя Социалистического Труда, вторая награждена орденом Трудового Красного Знамени.

– И еще у Полины радость, – доверительно сообщил секретарь, – старший сын домой возвращается.

Полину Моисеевну застали мы за разговором с молоденькой девушкой:

– Рая, ты же понимаешь, механизаторов не хватает в совхозе. Сколько зерна осыпалось из-за того, что затянули уборку! Неужели не жалко? Да я и то пойду на комбайнера учиться.

– Правда?

– А что ж тут такого – мне только сорок пять.

Земляки

Животноводческие помещения и мехмастерские начинаются сразу же за оградой бригадного домика. И Жичкину это нравится. Все под рукой, все перед глазами. А поля? А что поля? Там же механизаторы работают. Проверять их работу не надо. Народ здесь сознательный, заинтересованный. Вот если помочь – другое дело. Но тут у него особое, «шестое» чувство срабатывает. Ведь как-никак уже десять лет в бригадирах ходит.

Десять лет в бригадирах? Да что ж получается? Если сейчас Алексею за тридцать, то тогда было только за двадцать. Представляю, как относились в бригаде к нему. Мальчишка. Он и теперь-то выглядит юно. Обращение «Алеша» к нему кажется самым естественным.

– Ничего относились, нормально. Тут все меня с детства знают. Мать мою – тоже. Помнят отца.

Я понимаю: конечно, деревня – это не город. У всех на виду. И нередко о человеке судят в селе по тому, какие у него родители. «Весь в родню свою пошел», – говорят здесь нередко, когда хотят объяснить тот или иной поступок односельчанина. И все-таки доверить самую крупную и самую лучшую бригаду в колхозе парню, которому только двадцать исполнилось, – это и для деревни не шутка.

– Э, нет, – возражает Жичкин, – самую большую бригаду – это верно, а вот лучшую – не сказал бы. Это сейчас мы получаем зерновых по 24 центнера, тогда 9 едва-едва набирали.

А почвы здесь, я знаю, дерново-подзолистые, с низким естественным плодородием.

– Ну, – говорит Жичкин, – если бы наша земля сама все родила, тогда бы нам и делать нечего было. Знай ходи вдоль села с гармошкой, – бригадир улыбается, но сразу же и сгоняет улыбку с губ: – Земля Нечерноземья – это как бы экзамен для нас, Она постоянно требует от людей напряженной работы и в меру откликается на нее. Труда требует, – повторяет он. – А труд для человека – это все.

Я смотрю в голубые глаза молодого бригадира, раскрытые широко, совсем по-детски, и думаю: нет, обращение «Алеша» к нему никак не подходит, Куда как уместнее и справедливее будет звучать – Алексей Егорович.

Он учился в сельскохозяйственном техникуме. На первом курсе еще. Однажды во время каникул встретил его на деревенской улице председатель колхоза Леонид Вениаминович Эльгудин, спросил:

– Алексей, к твоему окончанию-то квартиру готовить?

– Неплохо бы, – ответил студент. – А то я жениться собираюсь.

– Да? Так, может быть, тебе дом свой строить начать? Поможем.

– Ну, что я тебе посоветую, – сказала Алексею мать, Мария Филимоновна, когда он рассказал ей о предложении председателя. – Дом хороший надо иметь. Наш-то ветхий уже. О новом доме и отец твой мечтал. Помню, все говорил: люди без дома – все равно что без родины.

В то же лето был заложен фундамент добротного пятистенка.

– Поверите ли, когда мы с женой вошли в свою избу, – рассказывал мне Алексей Егорович, – я словно взрослее стал и мудрее. И, знаете ли, с той поры поселилось во мне окончательное какое-то особое родство с людьми моего селения, со всей округой, с землей.

Это великое чувство любви к земле и дому, границы которого уходят далеко за пределы жилища, эта причастность Алексея к заботам и делам окружавших его людей сделали из молодого парня настоящего крестьянина, уважаемого человека. Эта чувства, переросшие, в черты характера; помогли быть Жичкину требовательным и принципиальным к себе и другим, когда назначили его в двадцать с небольшим лет бригадиром комплексной бригады. Кстати, событие это действительно в колхозе никого не удивило, Правда, сам Алексей назначение воспринял взволнованно. Что ни говорите, а хозяйство в его руках оказалось огромное. Только пашни за бригадой числилось около двух тысяч гектаров – добрая половина всей пахотной земли колхоза. На скотных дворах стояло более полутора тысяч коров и телят.

Вставал он в первые дни бригадирства чуть свет, бежал на ферму, в мехмастерские, на наряд в контору колхоза. Хлопотно. Суетно. Текучка затягивала. А дело к лучшему в бригаде вроде и не шло. По-прежнему дисциплинка похрамывала. Отличались тут, как ни странно, механизаторы.

Однажды шел он с дальнего поля домой. Смотрит: стоят трактористы, разудалые, возбужденные. «Чего гуляете-то? – спросил Алексей. – «Шабашку», что ли, сшибли?» «Точно, бригадир!» – заулыбались блаженно ребята.

«Пирушка» кончилась скандалом. Подрались подвыпившие парни. Был потом суд товарищеский. Сказал на этом суде слово и Жичкин:

– Я не защищаю ухарей этих, но хочу собравшимся вопрос задать. Кто даст гарантию, что через некоторое время мы опять не будем разбирать кого-либо из механизаторов за подобный проступок? Ведь в содержании техники царит у нас бесконтрольность. Трактора около домов стоят. Соблазн использовать их очень велик. Кончать надо с этим и строить как можно скорее машинный двор.

Большие дела порой начинаются с малого. Нужно только заметить в этом малом начало большого и приложить все силы, чтобы дать ему дорогу, Жичкину это понятно. Помнит он случай.

– А что, если нам вообще закрепить ответственных за проведение всего цикла работ по выращиванию той или иной культуры? – предложил бригадир.

То был канун перехода на звеньевую систему.

Ныне в горловской бригаде созданы и успешно работают звенья по пропашным культурам и зерновым, по льну и кормодобыче, Во всех звеньях внедрен хозрасчет. А в последнее время хозрасчетные задания стали доводиться не только до звеньев, но и до каждого отдельного работника.

Четкость в определении обязанностей членов бригады, оплате труда, установление распорядка сыграли роль огромную.

– Раньше мне как бригадиру, – говорит Алексей Егорович, – то и дело приходилось заниматься жалобами. Бывало, придет шофер, отвозивший молоко от фермы, сетует: «А мне снова недоплатили, я не только молоко отвез, но еще и фляги грузил». Теперь такого не бывает: возчик или какой другой работник четко знает, что он должен делать и сколько за это ему заплатят.

Но главным в этом деле оказалось, конечно, другое. Звеньевая, хозрасчетная система всколыхнула колхозников, разбудила инициативу. Помнится, в год создания звена по выращиванию картофеля пришел к бригадиру Павел Марков и говорит:

– Егорыч, тот навоз, что мы под картошку вывозим, по моим расчетам, не обеспечит желаемой прибавки к урожаю. Вот если бы компосты нам приготовить.

– Для компостов торф нужен, – сказал бригадир, – а где его взять?

– Старики говорят, есть местечко одно за Жарынью… Проверить бы.

Проверили. И точно, оказался там торф. Да какой! Анализ показал, что в нем содержится достаточно извести, фосфора. Это же, по сути дела, компост высококачественный, изготовленный самой природой. Немедля приступили к его заготовке.

Хороший урожай картошки получили в том году в бригаде – 250 центнеров с гектара. Звеньевого и бригадира к награде представили. И вскоре у первого засверкал на груди орден Ленина, а у второго – Трудового Красного Знамени.

Стали расти в бригаде урожаи и зерновых, и льна. Алексей упор не только на органику делал, но и на туки, на семена. Заполучил картограммы у колхозного агронома, организовал агрокружок. Ведь с минеральными удобрениями работать надо умело. И опять не пропали хлопоты даром: к двадцати центнерам приблизилась урожайность зерновых, по девять центнеров стали получать с гектара льноволокна.

Пошла о бригаде Жичкина слава. Рос авторитет бригадира. В районе и области о нем говорили не только как о человеке, знающем хорошо земледелие и животноводство, толково внедряющем в производство агротехнические и зоотехнические новинки, но и как о руководителе с перспективой, умело работающем с людьми, способном создать в трудовом коллективе добрый моральный климат.

При встрече спросил я Алексея Егоровича, какое качество более всего он ценит в людях, занимающих руководящую должность. Деловитость, честность, справедливость?

– Требовательность, – ответил Алексей.

В 1979 году бригадир Алексей Жичкин был удостоен высокого звания лауреата Государственной премии СССР.

На торжественном собрании он сказал, обращаясь к своим товарищам:

– За ваш труд и мне честь оказывают. Низкий поклон вам, мои земляки.

Её голубое поле

В то утро Раису Владимировну одолевало какое-то беспокойство. Домашние дела на ум не шли. За окном валил сырой, липкий снег. Подумала: «Грязи прибавит теперь, а весна и так затянулась». Надела телогрейку, вышла из дому и направилась к складу, где хранились минеральные удобрения. Обошла, осмотрела со всех сторон хранилище. Как бы не подобралась сюда вешняя вода, не замочила туки! Взяла заступ, прокопала отводные канавки. Так-то будет надежнее. На обратном пути заглянула к бригадиру.

– Так, говоришь, Пименович, сеяльщики проинструктированы…

– Да успокойся ты! Сама знаешь: не новички они в этом деле. К тебе в звено опять Иван направлен. Довольна?

– Григорьич толковый мужик.

От бригадира пошла на ферму, у ворот которой урчал ДТ и механизатор Леонид Быковский выговаривал женщинам:

– Думаете, если трактор, то может увезти сколько угодно? Обрадовались, нагрузили. Дорога-то вон какая. А потом за пережог горючего с меня опять Кублицкая высчитает.

– Леня, да разве ж я с тебя высчитывала? – развела руками Раиса Владимировна, добродушно улыбаясь.

– Ну… – стушевался тракторист, – удержала бухгалтерия. А кто пережог выявил? Ревкомиссия наказания рублем требовала, а ты там председатель.

Кублицкая вздохнула. Да, обиделись на нее трактористы и шоферы. Жаль, что так получилось. Но не могла же она пройти мимо такого факта. Четырнадцать тонн бензина и солярки сверх нормы истратили. Конечно, дороги неважные в хозяйстве. Экономить топливо на них трудновато. Но одно дело «порастратиться» на производственные нужды, другое – разбазаривать горючее. Сейчас, считай, на селе чуть ли не в каждом доме мотоцикл, а то и машина. А бензин берут иные у местных шоферов. И трактористы некоторые на ДТ и МТЗ разъезжают куда захотят.

В поле она была вместе со всеми. С подружками по звену Галиной Короткой, Верой Быковской, Евгенией Видус, укладывала навоз в бурты…

К вечеру слегка подморозило. Домой возвращались с хорошим настроением. Раиса поотстала от женщин. Шла медленно, наслаждаясь ядреным скрипом плотного наста и еле слышным журчанием под ним талой воды. «Самое бы время холсты белить», – подумала она и улыбнулась своей мысли. Вспомнила, как в далеком детстве выкатывали они вместе с матерью на мартовский наст многометровые рулоны серой, грубой «новины», сотканной за долгие зимние вечера. Под весенним солнцем теряло холщовое полотно свою грубость, отбеливалось. приобретало тонкий, приятный запах талого снега.

Давно это было. Доживают свой век на чердаках запыленные ткацкие станки, трепала, льномялки. Не носят в деревне теперь холщовых рубашек и платьев. Но висят в каждом доме льняные расшитые полотенца, а в комнатах рядом с модной дорожкой нет-нет да и встретится яркий крестьянский половик. И хозяйка, увидев удивление и восторг в ваших глазах, непременно скажет: «Сторонка наша льняная. Летом, как в море синем, живем. Чаек только не хватает».

Льняное море. Как и всякое море, любит оно, чтоб работали в нем люди сильные, старательные. Этого ль не знать Раисе Кублицкой! На льняную загонку привела ее мать, когда было девчонке всего лишь двенадцать лет. Не посмотреть, как работают, привела, а помочь старшим. Лен тогда теребили вручную. И уставала ж она поначалу! Дивилась на старенькую маму свою: как же она-то не устает? Отвечала дочери пожилая крестьянка: «Лен – наше золото, с ним и старые дышат молодо».

Крепко усвоила эти первые уроки трудолюбия и уважения к делу своему Рая Кублицкая. Очень пригодились они ей, когда в зрелые годы назначили ее звеньевой по выращиванию льна Разные люди в звене работали. Бывало, сделаешь замечание – снопик, мол, потоньше вяжи, а в ответ: в других бригадах и не такие проходят.

Случалось, некоторые ворчали: «Чего это наша звеньевая мудрит, не дает подымать льнотресту? Соседи-то вяжут уже». Что сказать им? Ведь «торопыги» и сами знают, почему надо снопы вязать тоньше, а лен со стлища подымать только хорошо вылежавшимся. Повторять ежедневно прописные истины? Не стоит. Толку от этого мало. Не лучше ли поговорить с людьми о рабочей чести, мастерстве и достоинстве, не лучше ли собраться за самоваром да потолковать по душам, вспомнить, как работали матери наши на льне? И тогда непременно разгорится оживленный спор о подходе к делу, о качестве работы, качестве продукции. Посетует, конечно, кое-кто на механизаторов: мол, не всем прилежности хватает. Но и эти нарекания на пользу пойдут. Значит, надо требовательней быть и к себе, и к другим, лучше изучать и осваивать новую технологию выращивания льна.

– А все-таки, что ни говорите, – молвит рассудительная Евгения Стволова, – для уничтожения блошки на всходах льна зола – хорошее средство.

Звеньевая согласно кивнет головой: давайте организуем сбор золы.

– Раиса, скажи, – попросит затем Анна Шульцева, – правда ли то, что в колхозе имени Ленина сеяли лен не по клеверищу, а по овсянищу? И будто бы неплохой урожай собрали.

И опять поддакнет звеньевая. По многолетним травам почему лен сеют обычно? Потому что в почве после них азота прибавляется. А теперь азот можно внести в туках.

И предложит звеньевая повторить опыт соседей. Идет беседа, рождаются планы, задумки.

– А что, девчата, если попробовать нам сеять лен в два срока? На одном участке пораньше, на другом – попозже. Он и созреет не в одно время. Будет у нас на уборке посвободнее. Семена не потеряем.

– Но разрешит ли правление колхоза?

– Посоветуемся со специалистами.

Шестнадцать лет, как возглавляет Раиса звено. И шестнадцать лет держит первенство в колхозе, добивается самых высоких результатов. Многое изменилось за это время в технологии выращивания и обработки льна. Выбрали лучшие сорта, пересмотрели нормы высева, широко внедрили механизацию. В прошлом году, например, в звене Кублицкой две трети площадей, занятых «северным шелком», убрали льнокомбайном, продукцию частично, отправили на завод льносоломкой. Да, многое изменилось. Остался только неизменным факт ежегодного повышения производительности труда, урожайности и качества продукции в коллективе Раисы Владимировны. За девятую пятилетку по сравнению с восьмой тут на 120 процентов увеличилось производство льноволокна и на 110 – льносемян. В прошлом, нелегком по погоде году с каждого гектара волокна получено по 8,7 центнера, а семян – по 6 центнеров. Средний номер тресты составил 1,76.

На нынешний год звено Кублицкой наметило для себя еще более высокие рубежи. Решено довести урожай семян до 7, а выход волокна – до 9 центнеров с гектара.

…Поле, льняное поле. Заботы и труд. Но только ли так? Наверное, лучше сказать – радость забот, радость труда. Не такой ли именно труд на этом поле и принес ей, Раисе Кублицкой, почет, уважение, счастье? Вспомнилось вдруг, как однажды, еще до войны, на этом вот поле ранним мартовским утром встретила она по дороге в школу высокого, перетянутого кожаным ремнем военного.

– Из Колышек, наверное, девочка?

– Из Колышек.

– И я тоже. Значит, землячка. – И незнакомец улыбнулся приветливо. Потом, прибежав из школы, она узнала, что в деревню к своим родным и близким по пути к месту прохождения дальнейшей службы заезжал Ефим Фомин.

Это имя еще раз услышала Рая Кублицкая, когда стало известно о подвиге героев бессмертного гарнизона Брестской крепости, где комиссаром был человек, повстречавшийся ей в поле возле родной деревни.

Вспомнилось, как шестнадцатилетней девчонкой ушла она добровольцем в армию. Служила в госпитале. День Победы встречала в Германии. Какое было тогда чистое небо!

…К дому подходила Раиса одна. «Надо же, размечталась и не заметила, как подружки разошлись». Но что это? Вот они. Все толпятся у крыльца ее дома. И механизаторы с ними. И бригадир. С газетой в руках.

А что в этой газете опубликован Указ о присвоении ей звания Героя Социалистического Труда, Раиса Владимировна в тот момент и предположить не могла.

Доброта

Плавный разворот – и широкая лента отполированного до блеска шоссе остается в стороне. Машина начинает нервно подрагивать: под ее колесами булыжная мостовая. Дальняя, трудная дорога. Но едут по ней в Кухтичи отовсюду.

– Приезжали картофелеводы Литвы, Украины, Молдавии, агрономы, ученые, – говорит всезнающий водитель.

Лес распахнулся, и на покатом косогоре, уходящем в долину небольшой речки, показалась деревня Кухтичи. Та самая белорусская деревушка, где работает знатный картофелевод, колхозный звеньевой А. И. Астапчик, удостоенный Государственной премии СССР 1975 года.

На землях, где когда-то стоцентнеровые урожаи картофеля считались благом, сейчас собирают с гектара по триста центнеров. На полях, где раньше из-за камней и валунов трудно было провести прямую борозду на лошади, теперь спокойно ходят тракторы, а клубни убирает комбайн «Дружба». Если прежде в колхозе «Восток» уборка картофеля нередко затягивалась до «белых мух», нынче завершили ее за полмесяца.

– А мы в своем звене и вовсе за неделю управились, – улыбаясь, рассказывает Анатолий Иванович. – Корреспонденты приехали, спрашивают, как работа идет, а мы уж и технику на зимнее хранение поставили.

Пытливость мысли и любовь к технике привил ему отец – деревенский кузнец. Сколько помнит себя Анатолий, каждое утро он просыпался от звонкой и жаркой песни молота, доносящейся из черной, продымленной сараюшки-кузни, что стояла рядом с их домом.

Здесь учился он трудолюбию, а затем получил и первые уроки мужества. Косы, серпы, ножи, да и какую только крестьянскую утварь не изготовлял там Иван Ильич! Только во время войны, когда в Кухтичи пришли гитлеровцы, перестал виться над кузней сизый дымок, утихли шутки и смех в их доме.

Однажды ночью Анатолий проснулся от зарева, отражавшегося в окнах их дома. Горела соседняя деревня Островок. На другой день стало известно: фашисты за связь с партизанами выжгли селенье дотла, а жителей всех до одного расстреляли.

Следующей ночью кто-то тихо-тихо постучал в дверь дома Астапчиков. Отец бесшумно поднялся с кровати, вышел на улицу. Незамеченным юркнул вслед за ним Анатолий. Смотрит и видит: у кузни батька передает каким-то бородатым людям тяжелые мешки, что были спрятаны в угольной яме. Один развязался, и из него посыпались патроны…

Окончилась война, и снова встал у горна Иван Ильич, взял в руки молот сын его Анатолий. Опять клепали они серпы и косы, ремонтировали немудреную сельскую технику.

Из родного села ушел он на службу в армию. Не раздумывая, возвратился в деревню после демобилизации.

Он работал бригадиром тракторной бригады, когда в колхозе пошли разговоры о том, что неплохо бы создать специальное звено по возделыванию картофеля. Если у поля будет постоянный хозяин, отвечающий за урожай, польза для дела непременно станет большей. Механизаторы в Кухтичах это понимали. Но не так-то просто взять на себя персональную ответственность за землю, согласиться поставить в прямую зависимость от урожая свой личный заработок. Кто-то должен был сделать первый шаг, отозваться на новинку с душой, заинтересоваться. Таким человеком оказался Астапчик. Прежде чем принять решение, поговорил он с отцом. Старый кузнец, вытирая руки о брезентовый фартук, смотрел в глаза сыну и говорил такие слова:

– Все мы за заработком привыкли гоняться. И оправдание хорошее тому нашли. Семья, дети. Их нужно поить, кормить. Можно подумать, что у кого-то они и впрямь голодные сидят. Может быть, ты, Анатолий, из-за заработка за звено хочешь взяться?

– Ну почему так? Конечно, и заработок семье нужен. Но надо ж думать и об общей пользе.

– Так вот, главное – об этом подумай, ты ведь коммунист.

В Кухтичах помнят, как семь лет назад, став звеньевым, Анатолий Иванович с месяц возился вместе с отцом около разбитого и списанного зернового комбайна. Что-то там сваривали, отрезали, накручивали, а потом звеньевой вывел машину в поле. И на ней впервые в районе механическим способом стал разбрасывать минеральные удобрения. Экономический эффект от внедрения «тукоразбрасывателя», сделанного Астапчиками, составил около трех тысяч рублей.

Помнят в хозяйстве и то, как дни и ночи проводил механизатор на отведенной ему плантации, волокушей стаскивал булыжники на край поля. Не один гектар очистил таким вот образом. А на другой год при посадке картофеля на этих участках добился строгой прямолинейности борозд, что позволило затем провести довсходовую культивацию. Этот прием, как известно, помогает в значительной мере уничтожить сорняки в поле. Результат повышения уровня агротехники, повседневной заботы об урожае сказаться не замедлил: на восемьдесят центнеров с гектара больше, чем в среднем по колхозу, собрал Анатолий клубней на своем участке.

Успех окрылил. Долгие зимние вечера проводил Астапчик за книгой. Частым гостем его становится колхозный агроном Н. К. Козич. Вместе с ним штудируют «картофельную науку», анализируют рекомендации ученых, делают выводы для себя, применительно к условиям хозяйства. Рождается мысль: чтобы застраховать себя от случайностей, капризов погоды, следует сажать картофель нескольких сортов – ранних и поздних. Не жалели времени для поиска оптимальной густоты посевов, воспользовались советами ученых по окучиванию, рыхлению, борьбе с сорняками, болезнями клубней. Им было ясно, что внедрение рекомендаций науки в производство – основа получения высоких урожаев.

Укрупнялось звено Астапчика, расширялись посадки картофеля, росла и урожайность. И вот она достигает 290 центнеров с гектара. В хозяйстве создают еще два звена по выращиванию клубней. А на базе колхоза «Восток» организуется районная школа передового опыта. С хозяйством, со звеньевым устанавливают тесный контакт специалисты опытных хозяйств и экспериментальных баз, ученые-картофелеводы П. Альсмик, Н. Д. Гончаров, И. И. Адамов.

Анатолий Иванович понимал, что успех звена на картофельном поле будет во сто крат весомее, если его опыт найдет распространение в районе, а затем и в области. Для этого звеньевой прилагает немало усилий. В первую очередь помогает соревнующимся с колхозом «Восток» картофелеводам совхоза «Узденский». Поначалу в этом хозяйстве, как ни странно, опыту звена Астапчика не придавали значения. Анатолий Иванович, к тому времени бывший уже членом бюро районного комитета партии, встретился как-то в райцентре с руководителем совхоза «Узденский» и в шутку сказал:

– Ну, если гора не идет к Магомету – идёт Магомет к горе.

И в этот же день направился к председателю колхоза В. К. Гапонюку с просьбой отпустить его на несколько деньков вместе со звеном «помочь соседям картофель посадить». Виктор Кондратьевич не только разрешил это сделать, но и предложил соседям применить сортовые семена, выращенные в «Востоке». Помогли совхозу «Узденский» в посадке, затем в обработке, побывали у них и на уборке. Подвели по осени итог. На землях, где был посажен картофель Астапчика и возделывался по его технологии, урожай достиг 217 центнеров с гектара, а на других участках едва перевалил за 110 центнеров.

Человек труда уважаем всюду. Но если трудолюбию сопутствует доброта души, стремление помочь соседу, то такой человек уважаем вдвойне. Его слово весомо, авторитетно. Не поэтому ли тянется к Астапчику молодежь, среди которой есть у него немало прямых учеников и последователей, не поэтому ли идут к нему за советом и пожилые люди, оказывают доверие все односельчане, избирая Анатолия не первый раз депутатом местного Совета?

Будучи в деревне Кухтичи, беседуя со многими людьми: руководителями, специалистами, механизаторами, полеводами, – я увидел, как высоко ценят они трудовой подвиг на земле, гордятся тем, что этот подвиг совершил их земляк Анатолий Иванович Астапчик.

Младшая сестра

Вскромном синего цвета платье, застенчиво улыбаясь, тоненькая, смуглолицая девушка сошла с трибуны. И глядя на неё, немножко растерявшуюся, не верилось, что это ей минуту назад шумно рукоплескал Колонный зал Дома союзов, где она выступала перед делегатами съезда. Представители 16-миллионной армии членов профсоюза рабочих и служащих сельского хозяйства и заготовок слушали её – механика-водителя хлопкоуборочной машины. Закончила она стихами на родном азербайджанском языке, которые в переводе прозвучали так:

Страна Советов – даль без края. Знамена плещутся огнем. Идет, идет страна родная Всегда вперед, не уставая, И молодые – за рулем.

Сона Гамзатовна Казиева – хлопковод совхоза № 5 Ждановского района Азербайджанской ССР. С детства она мечтала стать учительницей. И, наверное, уже учила бы детишек, если б не печальный случай со… старшей сестрой Севиль, имя которой носит сейчас хозяйство.

Севиль была первой девушкой в Азербайджане, освоившей профессию механика-водителя хлопкоуборочного комбайна. Веселая, общительная, она личным примером увлекла в училище механизации своих сверстниц и подруг Делафруз Аджафулиеву, Солмаз Камбарову и других. Это ее слова: «Машины – на поля, кетманы – в музей!» – стали окрыляющим призывом, который потом требовательно смотрел с плакатов, газетных страниц.

Она трудилась на славу, она шла впереди. Роковой случай оборвал ее жизнь. Севиль погибла в поле, за рулем машины. Печальная весть поколебала уверенность в избранном пути у многих её последовательниц. Тогда-то Сона, младшая сестра Севиль, и решила стать механизатором. У нее тоже был страх перед машиной. К тому же она уже училась в Педагогическом институте. И все же подала заявление в сельское профессионально-техническое училище. Воспитанница Ленинского комсомола, она не могла поступить иначе.

И вот Сона Гамзатовна руководит комплексной механизированной бригадой в том же хозяйстве, где трудилась ее сестра. В прошлом году бригада получила по 28 центнеров хлопка-сырца с гектара вместо 20 по плану. А в этом году думает повысить урожайность до 30 центнеров.

Любят и уважают Сону в коллективе за неутомимость в работе, общительность, умение понять душу другого человека, за стремление всегда прийти на помощь товарищу. Член рабочего комитета совхоза, Сона всегда в гуще общественных дел: то добивается открытия клуба на отделении, то хлопочет о строительстве жилого дома, то ведет нелицеприятный разговор с нарушителем дисциплины…

Знают Сону и в средней школе, что находится на территории совхоза. Как никто другой, может она подобрать ключики к сердцам мальчишек и девчонок, юношей и девушек. Ведь это благодаря ее пропагандистским усилиям, искренним выступлениям перед учащимися остались в родном селе бывшие школьники Башир Агаларов, Бенуша Рустамова, Дильбар Мамедова и многие другие. Работая в совхозе, они получают от своего труда такое же удовлетворение, как и их наставница Сона Казиева.

– А я, – говорит Сона, – испытываю истинное удовольствие от работы. И не мыслю жизнь без подруг-хлопководок, без села по имени Комсомольское, без жаркой степи за околицей, что весной голубеет от синих тюльпанов, без полей, на которых колышется хлопок.

– А как же мечта – стать учительницей?

– Я не бросила педагогический институт, учусь на филологическом факультете заочно.

– Так, значит, скоро оставите поле, комбайн?

Сона помолчала, потом, как бы рассуждая вслух, проговорила:

– Знали бы вы, как разбираются девчата и ребята нашей бригады в литературе, какие интересные читательские конференции бывают у нас! Отрадно чувствовать, что трудишься вместе с такими людьми и что в какой-то мере способствуешь росту их культуры. Нет, я не думаю оставлять работу механизатора. Сначала испытывала чувство долга. А теперь… Теперь просто не могу без нее.

Всадник времен гражданской

Фашисты шли на них во весь рост. Шли самоуверенно, нагло. Сыпали огнем автоматы. Раскалываясь под ударами их сапог, брызгали родовой мякотью кавуны.

«Как звери», – мелькнуло у него в голове.

Потом, когда он увидит разоренные села и города, детские обожженные трупы, расстрелянных стариков и женщин, он вспомнит эту мелькнувшую в его первом бою мысль, и убеждение, что фашисты – звери, наполнит его сердце еще большей ненавистью к врагу. И даст ему, уже не рядовому бойцу, а старшему политруку (это звание Ткачу присвоят вскоре после боя на бахче, победного для них, необстрелянных ребят), и силу, и мужество в кровавой схватке с теми, кто посягнул на самое святое для него – на жизнь советских людей, на наш строй, который он, Михаил Ткач, утверждал, как мог, до войны и который утверждал его – как коммуниста, борца за наши идеалы.

….Батрацкий сын, познавший холод и голод, и панскую нагайку, Михаил Ткач был поднят на ноги и вскормлен Великим Октябрем. Сам он в слово «вскормлен» вкладывает не только образный, но и прямой смысл. С шестилетнего возраста оказавшийся в людях – у отца и матери было девять детей, он впервые поел досыта только при новой власти, когда приехал в Одессу из-под Винницы, чтобы устроиться на завод. В рабочей столовой оборванный, изнуренный парнишка получил полное блюдо борща и столько же гречневой каши.

Потом Советская власть дала подростку и хорошую работу – слесаря на заводе имени Октябрьской революции, и возможность учиться на рабфаке, и многое другое. Но блюдо разваренной в простой воде гречки на всю его жизнь останется символом изобилия. И Нина Николаевна, жена Михаила Федоровича, и поныне два раза в неделю, как минимум, ставит на стол гречневую кашу.

Эта власть, вырастив из бывшего батрака стойкого верного сына партии, в двадцать девятом году доверит ему новую жизнь на селе.

Тогда Ткачу исполнилось двадцать пять. А первых председателей из рабочих называли – кому не известно! – двадцатипятитысячниками. Товарищи его шутили по этому поводу:

«Ну, Федорыч, быть тебе счастливым: двадцать пять на двадцать пять!» И, спустя многие годы, когда белым яблоневым цветом его голову высветит седина, оглядываясь на пройденное и по сей день продолжая оставаться на посту председателя одного из лучших колхозов Украины, он скажет:

– Да, я был счастлив и счастлив сейчас…

А тогда, в двадцать девятом, гасли от нехватки кислорода лампы в хатах села Красногорово, где проходили крестьянские сходки. Кулацкие прихвостни кричали: «Невозможно создать колхоз на базе бедняцких хозяйств. Из сотни лодок корабля не построишь!»

Они не только кричали, но и стреляли из ночной тьмы, бросали под колеса трактора, запахивающего межи, детей. Но все же к весне тридцатого года стало село Красногорово Березовского района Одесской области центральной усадьбой коллективного хозяйства «Суспильна Праця». От тех времен в бывшем правлении колхоза в косяке двери торчит винтовочная пуля, метившая в председателя. И стоит в селе на пьедестале трактор, на котором вел он первую борозду на колхозном поле – торил первую тропочку к новой жизни.

Он был там недавно. Шел по селу и радовался, каменные дома под железом и черепицей, фермы, что заводские цехи, машинный двор, полный техники.

Собрался народ. Поцелуи, объятия, слезы, и самое частое в этих случаях: «Помнишь?»

– Помнишь ли, Федор, – спросил Ткач механика, сына первой колхозницы Марии Носенко – как ты за хвост свою корову держал, которую мать на двор колхозный вела? Надеюсь, теперь в хвосте не плетешься?

Засмеялись собравшиеся: «Ох, Федорыч! И надо же, что на свет белый вытащил».

– Не-ет! – закричали хором. – Теперь он у нас только впереди ходит.

И задумались вдруг: «Вот оно как жизнь-то давалась новая! Сколько же труда приложила партия, чтобы заскорузлые души крестьянские распрямить, повернуть их к свету».

«Что такое колхоз, товарищи? Это… чтобы вместе работать… чтобы один человек помогал другому». Вспомнились эти слова Михаила Федоровича с той первой их сходки в апреле двадцать девятого. Вспомнилось все, что в борьбе прошлого и будущего одерживало победу, как «наше» брало верх над привычным «мое» и как за эту новую жизнь, в которой люди впервые обрели счастье, они потом стояли насмерть.

…Михаил Федорович учился в сельскохозяйственной школе в Одессе, когда началась война. Горел под бомбами красавец-город. А они, курсанты, изучали агрономию, такую мирную и, казалось, ненужную в это огненное время науку. Их не взяли на фронт, пока они не сдали последние экзамены.

– Партия и тогда думала о сельскохозяйственных кадрах, о специалистах, – сказал однажды, вспоминая этот момент, Михаил Федорович. – Нас было в школе 420 выпускников 1941 года. Мы получили добротные знания, но вот дипломы – не успели. После войны выдавали их оставшимся в живых. Они-то и пошли на самые сложные участки работы в сельском хозяйстве. Как пригодились стране их знания!

Как пригодились эти знания агронома и ему. И как пригодился он с ними Родине, Михаил Ткач почувствовал, быть может, раньше многих своих однокашников, когда его, израненного комиссара передвижного полка, совершавшего отчаянные вылазки в тыл противника, после госпиталей, списанного из армии «по чистой», направили начальником политотдела МТС, а затем и первым секретарем райкома партии в только что освобожденный Братский район Николаевской области.

Подвиг в то время, что на фронте, что в тылу, ценился одной мерой – как же иначе? На заводах, на колхозных полях работали дети и жены солдат, работали бывшие фронтовики, ранениями возвращенные с полей сражений. И с обожженной, изуродованной земли шел в закрома Родины хлеб.

Тогда-то и получил Братский секретарь орден Отечественной войны I-й степени.

Спустя годы, когда Ткач обзаведется семьей, переедет работать в другую область (займет пост председателя райисполкома) и у него подрастет сынишка Валерий, он, этот сынишка, как все мальчишки, мечтающий о военных подвигах, спросит однажды отца, показывая на отливающий золотом орден:

– А это за что тебе дали, пап?

– За хлеб, – ответит отец, чем немало удивит и разочарует сына. Что значит растить этот хлеб, Валерка узнает потом, когда станет бригадиром в хозяйстве, где председателем будет его отец. Узнает и о ратных делах его; батька сам расскажет ему об этом, но только чуть позже, перед армейской службой Валерия, чтобы тот навсегда запомнил, что война – не романтика, что служба сурова и требует особого напряжения духовных и физических сил.

Узнает Валерий, как отец его впервые убил фашиста, под Мелитополем, на бахче, пораженный звериной натурой этого завоевателя, как потом, на подводах с установленными на них пулеметами, метельными февральскими ночами совершал с отважными хлопцами отчаянные налеты на тыловые части противника.

38-летний комиссар особого полка, он был всегда на передней тачанке, первым врывался в расположение фашистских гарнизонов, сеял панику, страх и смерть среди врага.

Да, он и тут был первым. И первым попал под обстрел фашистских пушек, когда дивизия шла на штурм станции Лозовой, дабы перерезать гитлеровцам путь на Донбасс. Отец скажет сыну:

– Это хорошо, что первым шел я. Мы нарвались тогда на засаду. Нужно было поднять людей. И мне удалось это сделать, хотя был уже ранен. Тяжко пришлось. Но взяла дивизия наша Лозовую. Пленных тьму захватила, техники много. И склады с боеприпасами фронтового значения. Ну, а рана… На войне – не без этого.

«Хорошо, что я был впереди»… И это сказал человек, получивший в бою у Лозовой, помимо ранения в руку, еще и тяжелейшую контузию, после которой пришел в сознание только в госпитале… в Баку.

…Мне иногда думалось, что люди, перенесшие величайшие испытания войной, должны бы ожесточиться, озлобиться. Но встречаясь с Михаилом Федоровичем Ткачом, встречаясь со многими другими, кто пережил те суровые испытания, я все больше и больше убеждался, что с нашим народом этого не произошло. И понял почему: он – созидатель по своей натуре. А озлобленный, ожесточившийся человек созидать не может, он по своей сути – разрушитель.

Как-то мы ехали по местам партизанских боев с Андреем Петровичем Губарем, бывшим первым секретарем Носовского райкома партии Черниговской области. В войну партизанский связной, Губарь был дважды расстрелян фашистами. У него и сейчас сидит в голове пуля, которая к непогоде ломает разрывает его болями. Но когда мы заговорили о мучавшем меня вопросе, он попросил остановить машину, вышел на обочину и направился к одному из дубов-великанов, что стояли недалеко. Нагнулся, набрал горсть желудей. Носком ботинка зацепил какой-то не совсем похожий на землю комок. Поднял, показал мне.

– Остатки гильз, – пояснил. – Они несли в себе смерть, но жизнь взяла верх, и, видишь, они истлели. Мы пришли с войны ради этой жизни. Многие, как, кстати, и Михаил Федорович Ткач, вернулись, можно сказать, с того света. Вернулись, чтобы работать на этой земле, чтобы она была красивой и щедрой.

И, видишь, она стала такой.

Какой же неисчерпаемый запас доброты у наших людей!

И прежде чем перейти к мирным делам своего героя, я расскажу еще об одном эпизоде из его военной биографии.

Санитарным поездом их везли на долечивание в Москву. Вагоны были переполнены – нечем дохнуть. И в Куйбышеве, где состав стоял почему-то особенно долго, Ткач с соседом по полке решили выйти на перрон. Опираясь друг на друга, кое-как выбрались. И видят – около их вагона стоит в слезах молодая женщина с девочкой лет трех на руках.

– Ну, куда же возьму я вас? – услышали они голос проводника. – Посмотрите, каких везу пассажиров – на ногах не стоят. – И показывает на них.

– Я понимаю. Но мы где-нибудь в уголочке, у стеночки, в тамбуре… У меня при смерти муж. В госпитале под Москвой. Товарищи его по палате письмо прислали. Нам нельзя опоздать. Может, увидит мой Васенька нас и легче станет. А уж если суждено помереть ему, так хотя бы дочка посмотрит на него, папку запомнит.

У Ткача ком к горлу подкатил от услышанного. И сосед, видит, слезы сглатывает.

– Слушай, – обратился к нему Михаил. – Давай возьмем женщину с девочкой. А мы поочередно будем лежать…

Так и ехали они до Москвы, полулежа, полустоя, в разговоре с ребенком оттаивал душей.

Будьте же вовек благословенны великодушные, сильные, способные сердцем принять боль и заботу другого! Но я знаю теперь, что принять чужую боль может лишь тот, кто многое пережил и выстрадал сам. Только то становится нашей нравственностью, что прошло через нашу душу.

– О сердце! Насмотрелся я, как мучается оно. – Михаил Фёдорович задумчиво смотрит в окно конторы, где ведём мы беседу, поясняет: – Ведь после того, как меня подлечили, знаете, кем я был одно время? В госпитале же комиссаром. Да, да, имелась такая должность. И, как комиссару, вменялось в обязанность мне присутствовать на всех операциях, которые делали раненым в грудную клетку. А сколько их было таких операций!

Говорят: чем отдаленней отстоит от нас прошлое, тем интереснее и привлекательнее оно кажется, тем чаще нам вспоминается. Нередко обращается к прошлому своему и Михаил Ткач. Но не для умиления души, а чтобы почерпнуть силы для новых дел. Память о боевых и трудовых товарищах, о тех, кто бескорыстием и самоотверженностью своей спас судьбу Родины в лихую годину, жжет совесть этого человека, заставляет работать с величайшим напряжением и нести людям добро.

Доброта, отзывчивость Михаила Фёдоровича в районе уже стала легендой. И какая-то особая она у него.

Помню свой первый приезд в колхоз имени Кирова и сыновний рассказ об отце Валерия, у которого и захотелось мне поподробней узнать о Ткаче, а потом и написать.

– В детстве я каждое утро просыпался от звонка телефона, что стоял в комнате батьки. Гремел этот телефон, что ведро подойное. Злился я, думал: «Ведь мог бы и заменить. Председатель же». А ему хоть бы что. На завтрак мать чуть ли не через день гречневую кашу варит. Папка ест да нахваливает, а я снова дуюсь: «Тоже мне деликатес!» Потом собираюсь в школу, а батька коня седлает – хоть машина есть. Спрошу отца: «Опять что ли отдал кому автомобиль-то?» А он улыбается и так это просто пояснит: «Да, надо было передовиков на слёт отвезти в область. Пусть шиканут ребята! А уж мы на лихом скакуне…»

Непонятно все это было Валерке. Требовательный к нему, к сыну, ничем особенным не балующий своих родных, отец казался порою предельно расчетливым, даже скупым. И в то же время какое-то безудержное добро по отношению к посторонним.

Помнится Валерке и рассказ матери о том, как переезжали они в начале пятидесятых годов из города в здешний колхоз. Устраиваться на новом месте надо с жильем, обстановкой. А денег нет. Оказывается, батька внес их в колхозную кассу, чтобы купить сбрую для лошадей.

Подрос сын. Но отцу удивляться не перестал. Порой это удивление переходило в раздражение. «Ну, что он из себя ставит! Это нельзя. Этого не смей. Давай на работу, сынок! И сам – без выходных и отпусков. Да так, быть может, только в войну работали, или в первые пятилетки. Сейчас даже в газетах не пишут о таких героях».

– Теперь-то я понял родителя, понял его принципы, выкованные суровым героическим временем, в которое он жил, – сказал мне тогда младший Ткач. – Без этих принципов он не мыслит жизни сегодня… Да и мне, молодому, без них не прожить.

То, что батька принадлежал к героическому племени, Валерий чувствовал и ранее. Особенно после приезда к ним в гости уже знакомого нам Федора Косенко. Здороваясь с батькой, тот спросил:

– Так ли ты крепок, как раньше, двадцатипятитысячник?

Валераа счел нужным вмешаться:

– Не двадцати, а тридцатитысячник. Двадцатипятитысячники-то когда были? В тридцатые годы, когда Семен Давыдов еще жив был. Читали «Поднятую целину» – то? А мы в колхоз вроде недавно переехали.

– Эх ты, – парировал гость, – литературу знаешь, героев ценишь, а батьку-то, наверное, и не ставишь ни во что?

А он – и тридцатитысячник, и двадцатипятитысячник. Да, да! В одно время со славным Семеном Давыдовым колхоз организовывал. У нас на Одессщине.

Смутился парень. А Косенко тогда долго ходил по хозяйству Михаила Федоровича, знакомился с людьми, с организацией дела. И восхищался увиденным. Более двадцати центнеров на круг дали зерновые в колхозе. Не шутка. Сахарной свеклы по четыреста центнеров на гектар получилось, скот упитанный, коровы удойные.

– А как комплекс быта наш? – спрашивал Ткач. Чувствовалось, что комплекс этот – предмет особой гордости председателя. Ведь тогда социальное переустройство села еще только начиналось.

За проектом Михаил Федорыч ездил в Прибалтику сам, и нашел, что хотел: в одном здании – и контора хозяйства, и столовая, и магазин на четыре продавца, и кинозал на триста мест.

Гость похвалил новинку, но и пошутил, было, над председателем:

– А под кабинет свой все-таки комнату на первом этаже занял.

– Поближе в земле.

– Да скажи, что тяжело подыматься на второй.

– Мне тяжело? А ну-ка посмотри, кто за окном стоит.

Глянул Федор – оседланный конь.

Раздался телефонный звонок.

– Не ладится? Еду! – Ткач набросил куртку, поспешил к выходу.

– Осторожней, Давыдов! – крикнул ему в догонку сын. – Дорога сыровата!

А конь уже пошел крупной рысью. И видно было, как ветер развевал волосы на голове отца, еще пышные, только седые.

Мчался конь к горизонту, к голубой кромке неба, и казалось сыну и гостю, что не председатель скакал по полю, а всадник времен гражданской войны.

…На коне ездил Ткач по хозяйству долго. Еще в 1978 году, когда ему присвоили звание Героя Социалистического Труда, в телевизионном очерке передачи «Сельский час» показали его во всей красе: верхом на скакуне, мчащегося по проселку. Но после той передачи стали донимать Михаила Федоровича в инстанциях: «Ну что ты, как мальчишка. Да и вообще, что подумают люди, видя, как председатель передового хозяйства на лошади ездит. Скажут: ничего себе, разбогатели колхозы, – для руководителя машину купить не на что».

Он, конечно, с улыбкой встретил эти доводы, но в год тот серьезно приболел и от коня волей неволей пришлось отказаться.

– Тяжелым оказался для Михаила Федоровича год 1979-й, – рассказывал нынешний секретарь райкома партии Николай Петрович Галич, кстати, сам вышедший из председателей, и особо почитаемый Ткачом за хозяйскую зоркость. – Для здоровья тяжелым. Дали знать раны. Но, помню, приехали мы вручать ему знак «50 лет пребывания в КПСС», поднимается и говорит:

– Поедемте, поле покажу.

Некоторое время назад я увидел фотографию Ткача в «Правде», а потом и в «Известиях». Он выглядел бодрым, улыбающимся, и дела в хозяйстве, сообщалось, идут, как всегда, хорошо.

Рядом с Ткачом вновь и вновь убеждаешься, что успехи предприятия во многом зависят от того, кто его возглавляет, – от эффективности работы руководителя. У Михаила Федоровича она проявляется и в глубокой потребности его в экспериментировании, и в неуемной жажде выявлять возможности человека на земле и во многом, многом другом. Он ни на минуту не забывает о так называемой, неучтенной силе – духовном потенциале людей, умеет взывать к нераскрытым возможностям их, умеет создать вокруг себя климат высокого сознания, чувство ответственности за общие интересы.

Помню, зашли мы с ним на ферму, и председатель долго и обстоятельно говорил с молодой телятницей о ее… семейных делах.

– Так говоришь выгнали из депо мужа-то? Ну ладно. Приходите завтра в контору вместе. Что-нибудь придумаем…

И, обернувшись ко мне, когда вышли, пояснил:

– Вот ведь горе какое у девки! Пьет ее благоверный. Придется брать его в колхоз…

Я пожал плечами: хорошего работничка подыскал, ничего не скажешь! От хозяйства до города рукой подать. Неустойчивого человека чем удержишь? И что спросишь с такого? Поднажмешь – он заявление на стол и на производство. Но Михаил Федорович, видимо, знал то, чего не знал я. А, может, это снова была та самая доброта, без которой нельзя человеку.

Спустя некоторое время, при встрече с Ткачом я поинтересовался судьбой того мужика.

– Удачно сложилось все, удачно, – ответил он, – Михаил Емельянович – дояр. Вместе с женой работает. Недавно премию ему дали. А жена орден второй получила… В людей верить надо. Огонь от огня загорается.

Огонь от огня… Это было его правилом всегда и во всем. Один из ветеранов хозяйства, работающий с Ткачом с того дня, когда Михаил Федорович, оставив пост председателя райисполкома, прибыл в начале пятидесятых годов в колхоз имени Кирова, рассказывал мне:

– В первый год туго пришлось. Помню, спрашивает Федорыч кассира: «Сколько там у нас на счету-то?» – «Ни копейки», – отвечает тот. «Так быть не должно, – говорит председатель и передает казначею пачку денег: – Возьми!» Все, что понемногу откладывали они для дома, все отдал. – И помолчав, добавил: «Я считаю, что мне повезло. Интересно трудиться с таким человеком, как Ткач. Посмотрите, с каким упоением делает он любое дело. Удивленно думаю иногда: «Что же дает ему силы? Чувство долга? Любовь к труду? А может, сама земля?»

Сам Михаил Федорович по этому поводу рассуждает просто и мудро:

– А что такое долг? Это любовь к тому, что приказываешь себе.

И говорит молодому человеку, приехавшему в колхоз после учебного заведения:

– Если хочешь быть специалистом сельского хозяйства, научись выполнять распоряжения.

Со стороны кажется: председатель увлекся. Где же при такой постановке место инициативе? Михаил Федорович возражает:

– Я предостерегаю молодых не от инициативы, а от самочинности, которая, как известно, граничит с анархией, расхлябанностью. Попав в плен этих свойств, человек, даже способный, пропадет. И, вообще, скажу; соблюдение элементарных правил организация обычного порядка – это уже половина успеха в любом деле.

Ткач рассказал мне, как подымали они в хозяйстве урожайность зерновых. Конечно, ни картограмм по внесению органики, ни туков у них еще не было. Не было мелиорации, новых сортов, и биологическую и химическую защиту растений применили тоже не сразу. Но вот своевременно сеять, пахать зябь стали с самого начала. И за короткое время только за счет этого подняли урожай до двадцати центнеров на круг. Конечно, и дисциплину пришлось подтянуть во всех звеньях. За качество пахоты, сева спрашивали строго не только с механизаторов, но и специалистов. Опоздание на работу рассматривалось как случай исключительный.

– Михаил Федорович, – спросил я однажды Ткача, – народ у нас неплохой в колхозе, но вот вы лично больше хвалите или ругаете людей?

И услышал в ответ:

– Ни одного человека не оскорбил, но и ни одного дурного проступка не оставил без внимания. Требовательность, она, брат, растит людей.

– И доброта, – решил я добавить, зная это чувство души его. Он улыбнувшись, поправил меня:

– Требовательная доброта.

И не случайно: многие из тех, кто работал под началом Ткача, прошел его школу, стали умелыми руководителями. Иван Воловник – председатель колхоза в том же районе. Алексей Черницкий – в соседнем. Иван Мотля – председатель районного птицеобъединения. Леонид Сухомлинов – главный агроном областного управления; – в первый год работы с Ткачом пять раз заявление на уход подавал, а когда расставались, благодарил от всей души.

Понял, как уже говорилось, отцовские принципы и Валерий. Понял и по-настоящему стал гордиться отцом. Именно в эту пору он, взрослый парень, снял украдкой отцовский костюм с наградами и сфотографировался в нем. Узнав об этом, отец засмеялся:

– Может и заботы мои примеришь?

– У меня и своих полно, – ответил сын. – А вот как при награде выглядеть буду, ждать, видно, долго, если даже, что положено, отбираешь.

Как специалисту, Валерию полагался транспорт. Отец, однако, тянул с решением этого вопроса. Пришлось написать заявление в правление колхоза. Выделили мотоцикл. Правда, старенький. На свои деньги отремонтировал его парень, привел в надлежащий вид. А тут как раз бригадир один обратился к председателю с такой же просьбой. Ткач, конечно, вспомнил о мотоцикле сына…

Валерий горячился:

– Да ты, батя, авторитет мой на корню подрываешь.

– Чудак-человек! – смеялся отец. – Разве с этого конца авторитет зарабатывают? Вот мы в следующем году посевы кукурузы расширяем, закладываем прочную кормовую базу для животноводства. Взял бы да и возглавил это дело: создал безнарядное звено, людей подготовил, работу организовал. Показал бы и впрямь, что не зря ты сельскохозяйственную академию кончил.

Всю зиму занимался Валерий с будущими кукурузоводами, использовал каждый удобный случай.

В начале весны устроил ученикам своим нечто вроде экзамена. Отец решил поприсутствовать, да еще и друга – Петра Коваленко – с областной опытной станции прихватил.

Петра, известного в здешних краях специалиста по кукурузе, сразу же окружили члены звена. Пошел разговор о туках, семенах, новой агротехнике. Спор поднялся, да такой толковый, что председатель только крякал от удовольствия.

Лето выдалось не из легких – с жарой, градобоем. Валерий почернел от солнца и постоянных забот. Уже и не рад, наверно, что поддался на подначку отца.

– Ничего! Молодой – одолеешь, – успокаивал его Михаил Федорович. И успокаивался сам: нравилось ему, что тот понимает главное – служить земле с холодным сердцем нельзя. А коль так, то все у него будет в жизни. И успехи, и победы, и само собой награды.

Имя её – Россия

Держу в руках только что вышедшую в издательстве «Молодая гвардия» книгу замечательной женщины, талантливого организатора, дважды Героя Социалистического Труда П. А. Малининой «Вкус жизни». Это последняя книга Прасковьи Андреевны, завещание, оставленное молодежи, всем нам. И вспомнилось…

Моя мать, исконно русская крестьянка, чьи университеты начались в раннем детстве на хлебном поле и продолжались до конца дней, узнав в свое время о моем намерении поступить «учиться на журналиста», отнеслась к такому желанию неодобрительно. Долгий и кропотливый труд на земле привил ей твердое убеждение, что нет выше и благороднее дела, чем хлеборобское.

Признание пришло вроде бы неожиданно, матери чужие люди прочитали записанные мною некоторые суждения о хлеборобской доле, высказанные Прасковьей Андреевной Малининой.

– Смотри-ка, сумел передать малининское слово…

Малининское слово. Как это уважительно было сказано! Наша землячка, Прасковья Андреевна была гордостью и олицетворением этого великого поколения тружеников. И слово ее, обращенное к кому бы то ни было, звучало всегда весомо и убедительно. Потому что ее прямота не была прямолинейностью, а твердость в суждениях не являлась формой застывших понятий. Слово было итогом большой и сложной работы души. Помню, на совещаниях, где ей предстояло выступить, только назовут фамилию Малининой, а уж волнами катится одобрительный шумок, люди глазами ищут ее, готовые слушать, а то и заранее, как артисту известному, начнут аплодировать. Не медленно, но и не суетливо выходит Малинина к трибуне и начинает костромским своим окающим говорком рассказывать о конкретной работе, о людях колхоза «12-й Октябрь». И опять же за кажущейся простотой ее видится ясный, глубокий ум, широта суждений.

Еще тогда мне думалось: «Эх, если бы Прасковья Андреевна написала книгу для молодежи». Хотя и знал, что сама Малинина считала: говорить с молодыми – занятие очень трудное: «С пустым словом к ним не придешь, они чувствовать должны: тот, кто перед ними выступает, – горит в душе».

И вот эта книга. Книга о месте человека на земле, о гордости за свою профессию. И одна из самых главных задач, что поставил автор перед собой: помочь молодежи в самом важном, самом трудном – выборе пути, обретении активной жизненной позиции.

Малинина рассказывает о судьбе деревенской девушки Нюши Костровой, оставшейся было после школы в родном селе, полюбившей профессию доярки. А потом изменила своему призванию, уехала в город. А жизнь там не сложилась. Беседы с девушкой, раздумья над ее бедой, рассказ о собственных действиях, направленных на возвращение Нюши к любимому делу, к содержательной жизни, составили содержание книги.

И «самое постыдное, самое последнее дело, – пишет Малинина, – когда человек выберет себе дорогу в жизни, а потом, как столкнется с трудностями, так и отступает, бежит с дороги-то. И, как правило, свернет уже не на другую столбовую дорогу, а на тропиночку, чтобы всю жизнь идти по этой тропиночке, никакой радости не получая от своего подвернувшегося труда, труда без препятствий и трудностей, без поисков и находок».

Прасковьи Андреевны Малининой уже нет с нами, но она осталась нашей современницей, которую в письмах к ней молодые люди нередко называли мамой, а люди зрелого возраста говорили о ней, что жизнь ее – подвиг, а имя – Россия. И эта ее книга непременно сделает доброе дело, укажет правильный ориентир стоящим на распутье, наполнит высокой гордостью за свою работу сердца истинных тружеников.

В селе родном судьба

Прасковья Андреевна Малинина. Имя этой замечательной женщины, талантливого организатора, ветерана колхозного строя, широко известного не только в Стране Советов, но и за рубежом. Руководимый ею колхоз «12-й Октябрь» Костромской области добился больших успехов, является примером образцового хозяйствования на земле. Беззаветная преданность делу, глубокое чувство нового, стремление не останавливаться на достигнутом – характерные черты этой поистине незаурядной советской крестьянки, отдающей все силы своему народу, Родине. И Родина высоко ценит заслуги П. А. Малининой. Она дважды Герой Социалистического Труда, кавалер шести орденов Ленина. За участие в создании костромской породы крупного рогатого скота ей присуждена Государственная премия СССР.

О Прасковье Андреевне Малининой довелось мне услышать впервые давно. Как-то приехал в гости к друзьям в Кострому, взял местную газету – вижу статью о женщине-председателе. Тогда, помнится, в Костроме лето засушливое выдалось, травы горели, дела в сельском хозяйстве неважно складывались. И вдруг эта статья, добрые производственные показатели, размах, боевитость. Потом услышал я о Малининой по областному радио, а через некоторое время просто так, от людей. Как-то на волжской переправе, заставленной возами с разной деревенской снедью, пожилой шкипер, любуясь корзинками с луком, что держала около себя одна женщина, спросил:

– И где это вы такой лучок взяли? Уж больно хорош, как репа.

– Не лук, а объедение, – ответила хозяйка, поощренная похвалой, – а везу его из Самети. От Малининой.

Гонялись в Костроме и за малининской картошкой, крупной и запашистой, и за белокочанной капустой, и за молоком. На полках в магазинах этих продуктов полно было, а люди стояли за «малининской вкуснятиной». Я еще тогда подумал: счастлива же должна быть эта самая Малинина, если ее так часто вспоминают за обеденным столом, как поильца и кормильца щедрого.

А спустя несколько лет стал я видеть и слышать Малинину уже в Москве, на различных совещаниях. Мне очень нравится, как она выступает. Еще только назовут, бывало, ее фамилию, а уж волнами катится одобрительный, заинтересованный шумок в зале, люди ищут ее взглядами, готовые слушать, а то и заранее, как артисту известному, начнут аплодировать.

Выходит Прасковья Андреевна к трибуне и, выждав несколько секунд, как бы что-то вспоминая, начинает костромским своим окающим говорком рассказывать о конкретной работе, о людях своего колхоза. Она именно рассказывает, а не читает по бумажке, и за кажущейся простотой ее чувствуется ясный глубокий ум, широта суждений, государственный подход.

Пять лет назад Малинина отметила свое семидесятилетие. Вернее, не столько она отметила эту дату, сколько народ. Ее наградили второй золотой медалью «Серп и молот». В Саметь столько гостей понаехало – не протолкнуться. Здорово на своем вечере Прасковья Андреевна барыню отплясывала, частушки пела. Смотрели на нее тогда собравшиеся, удивлялись: не берут ее годы, все та же быстрая, боевая. Ну разве самую малость изменилась. Седина вон на висках, неглубокие морщины в уголках рта. И хочется привести здесь рассказ Прасковьи Андреевны о самой себе:

– Да, пробежало, пролегло за плечами семьдесят годков. Все за это время было: и горести, и радости.

Что было? Что помню? Семья наша была что ни на есть бедняцкая. Ни коровы не имели, ни лошади. Отец и брат уезжали на заработки, а мать оставалась с нами, тремя девчонками. Было в нашем селе Саметь несколько богатых дворов, так мать и старшая сестра там батрачили. Сейчас мы своих шестилетних внуков или сыновей во двор без присмотра боимся выпустить, а в ту пору шестилетние девочки из бедных семей в няньки шли в чужие семьи. Пошла и я. Сначала только за малышами смотрела, а с десяти лет у хозяев настоящей батрачкой стала: полола, вязала снопы, косила. А когда заканчивались полевые работы – всей платы было: пирог да кусок материи на платьишко. Принесу домой, а мама и этому рада.

Удалось три зимы поучиться в школе. Из школы сразу бежала к хозяевам нянчить детей. Может быть, оттого, что мало досталось мне радости в детстве, до сих пор люблю я первые сентябрьские дни. Сколько бы с утра ни было председательских дел-забот, выхожу на нашу улицу поглядеть, как ребятня в школу идет. До чего же нарядные все да ухоженные, в новеньких костюмчиках, ботиночках! Первоклашек матери да отцы провожают, а старшим только вслед глядят. Белые рубашечки, красные галстуки…

Иногда говорят: чего, мол, сравнивать – время другое. Другое, правда, да велик ли срок прошел? Всего одна человеческая жизнь в него уложилась!

Все изменила Октябрьская революция. Когда возвратились мужчины с гражданской, образовалось у нас товарищество по совместной обработке земли, назвали его «Селекционер». Я тогда в чайной работала. Подаю чайники, а сама прислушиваюсь к спорам-разговорам, что вели мужики. Через это стала разбираться что к чему, и когда образовали колхоз, вступила в него без раздумий. С 1929 года стала я колхозницей, вышла на главный свой путь в жизни, так же как миллионы крестьян по всей стране.

Были на этом пути многие трудности. Разве же обойдешься без этого в жизни? Но неизменным было и остается то, о чем хочу сказать во весь голос: огромная забота государства о развитии сельского хозяйства, надежные руки бескорыстного друга крестьянства – рабочего класса помогли изменить весь уклад нашей жизни.

Год от года креп колхозный строй в деревне. А вместе с ним росли люди. Вот это и есть главная причина того, что я, бывшая батрачка, стала руководителем колхоза, удостоилась высоких наград Родины. И опять же не хвалюсь я этим. Ведь таких, как я, у нас сколько!..

До Малининой в Самети перебывало шестнадцать председателей. Разные это были люди, по-разному дело вели, но не один из них не смог так перевернуть хозяйство и добиться таких успехов, каких добилась Прасковья Андреевна.

Работая в колхозе, любила она за коровами ухаживать. Заметили это члены правления и назначили ее поначалу бригадиром на ферму. Вот с того дня и начался взлет Малининой. Она показала себя блестящим животноводом, стала одним из создателей костромской породы скота – одной из лучших в стране.

Еще до войны встречалась Малинина с учеными, с представителями известного совхоза «Караваево», утверждала в Москве высокопродуктивную породу коров. Предполагалось назвать породу караваевской, но Малинина выступила и рассказала, что караваевцы для опытов брали коров у них в Самети. И чтобы не было ни у кого обиды, решили назвать эту породу костромской.

Будучи заведующей фермой, а потом и председателем, Прасковья Андреевна постоянно улучшала стадо. Где она только не была, куда только не ездила, чтобы крупицу опыта перенять. И стадо росло с каждым годом, удои подскочили под четыре тысячи литров. В Москве на сельскохозяйственной выставке стала греметь Саметь. Появились в колхозе первые Герои Социалистического Труда. Среди них и Прасковья Андреевна. Зачастили на Волгу делегации, смотрели, записывали, восторгались.

Один костромской поэт сочинил про Малинину стихотворение. Начиналось оно так:

В Самети, в Самети Все деревья в замети. Все высокие посты Женщинами заняты.

В Самети и в самом деле все высокие должности отданы женщинам, не говоря уже о должностях рядовых, бригадных. Шестнадцать Героев Социалистического Труда в колхозе, и двенадцать из них – женщины. Из трехсот человек, награжденных орденами, двести сорок – женщины.

Каждый год, пожалуй, в Самети что-то новое: то редкий сорт капусты внедряют, то телят холодным методом выращивают, то еще что-либо. Жадна Прасковья Андреевна до новинок, неугомонна. Приедет из какой-нибудь области или из-за границы, собирает актив и говорит:

– Вот мы сено в пургу и мороз из лугов возим. А в Польше я видела, как на фермах чердаки под корма оборудованы, специальный транспортер сделан. Удобно, быстро. Я вот тут даже срисовала, на бумажку, дело нехитрое, давайте попробуем наладить…

Находились, да и сейчас находятся люди, которые говорят о каких-то «особых условиях» для Самети. Это неправда. Своей энергией, неиссякаемым крестьянским талантом и хозяйственной жилкой сумела Малинина поднять и зажечь земляков своих, направить по верному руслу.

А народ в «12-м Октябре» дружный. Много есть хороших традиций, которые сплачивают коллектив не только в работе, но и в быту. Очень торжественно проходят тут свадьбы. Молодых поздравляют депутаты сельсовета, правление хозяйства, общественные организации. Вручают новой семье подарки от колхоза. Пособие выдается при рождении ребенка, устраивается торжественная регистрация новорожденного. Всем колхозом провожают здесь ребят в армию, каждому при этом дарят часы, а потом устанавливается тесная связь с воинскими частями, где служат земляки.

Есть в колхозе прекрасный двухэтажный Дом культуры на 400 мест. Имеются при нем комнаты для занятий различных кружков. Особенно гордятся в хозяйстве хором. Недавно отмечали его пятнадцатилетие. Не раз этот коллектив занимал первые места на смотрах художественной самодеятельности. А председатель колхоза в нем не только участница, но и… солистка. Вообще, культурная жизнь в Самети, что называется, кипит. Работает там и детская музыкальная школа, и художественные кружки.

Что ж, люди здесь трудолюбивые и веселые. Умеют и любят работать, умеют и отдохнуть. Колхоз очень богат. Да это и неудивительно. Ведь по 35 центнеров зерна с гектара получают тут, по 400 центнеров овощей, по 200 – картофеля и по 4.000 килограммов молока надаивают в год от каждой коровы. Большое ведется в хозяйстве строительство как жилых домов, так и производственных объектов. Как-то купил я в Костроме пакет молока. Смотрю штамп на нем: «Колхоз «12-й Октябрь». Оказывается, в хозяйстве молокозавод построили – настоящее промышленное предприятие.

– Душа радуется от всего этого, – говорит Прасковья Андреевна. – И я, конечно, счастлива очень.

Однако личного женского счастья выпало на долю этой женщины не столь уж много. Жил когда-то в Самети парень. Наверное, самой судьбой предназначенный для красавицы Прасковьи. Но… отец запретил своей дочке за «безлошадного» замуж выходить. То еще до колхозов было. Прошли годы, вышла потом она замуж. Хорошо жила с супругом, но в 34 года осталась вдовой. Дружеское участие односельчан, доброе отношение наполнило ее жизнь теплом. Дети, конечно, радость дают. Сын у нее – моряк, работает в Ленинграде, а дочь – костромская ткачиха. Три внука уже у Малининой.

В доме ее часто ночуют приехавшие в Саметь избиратели. Приедет к ней кто-либо то с вопросом каким, то с жалобой, и она, как депутат, занимается с приехавшими, ночевать у себя оставит.

Малининой много пишут. Идут в Саметь письма, открытки, телеграммы со всех концов страны. Особенно много их сейчас – в дни 75-летнего юбилея Прасковьи Андреевны. И во всех – большое уважение к ней.

А в Самети, в Самети опять все деревья в замети. Белыми снежными холстами затканы поля. И каждый день ранним утром спешит к месту работы – в правление колхоза Прасковья Андреевна Малинина. И всегда на пути остановка у ней – у памятника погибшим землякам, в прошлую войну. Памятник прост и впечатляющ: возле гранитного столба сидит солдат и прижимает к груди мальчонку. Сто двадцать человек не вернулись с войны в Саметь.

– И все как родные, свои, деревенские.

Как-то Малининой довелось выступать перед участниками большого собрания в одном французском городе – она там была в составе советской делегации. Слушали ее внимательно. Потом начали задавать вопросы. Спросили, как в стране залечены раны, нанесенные войной. Она ответила:

– Это смотря какие раны. Конечно, все города восстановлены, поднялись заводы и фабрики, расцвела вновь земля, над которой фашисты надругались. А вот сыновей и мужей многие матери и жены так и не дождались. И эти раны ничем и никогда не залечишь. И у вас тоже есть такие раны неизлечимые.

…Куда бы ни ездила эта женщина, где бы ни была, есть у нее заветная дорога – дорога в родную Саметь. Здесь судьба ее и вся ее жизнь.

Нелегкий был путь

Всю ночь Дмитрий Яковлевич не мог заснуть. С войны открытые раны на обеих ногах нестерпимо ныли. Он менял марлевые повязки, растирал колени – не помогало.

Истошно воет в печной трубе ветер. За окном в темной ночи плещется метель. Пляшут перед глазами Дмитрия Сахарова языки ночной вьюги, и как будто начинает клонить его ко сну. А белые языки метели почему-то становятся вдруг красными, Да нет, это и не снег вовсе бьется в окна, а горящий берег реки, Когда это было? Когда? Война… Сталинград… Горит заснеженный город, горит правый берег Волги.

– Вот черт! – вздрагивает Сахаров. – Из-за этой непогоды и кости болят…

Мерно тикает маятник часов. В соседней комнате спит младший сын Сашка. Взрослый стал, в девятый класс ходит, Вон на столе география лежит. Интересная книжка. Про разные страны: Болгарию, Югославию, Венгрию. А он географию ногами изучал. От Москвы до Берлина пешком. Потом до Мукдена. Да не так себе, а с автоматом и радиостанцией. Шесть ран на теле до сих пор не дают забыть эти походы.

Не спится. Встал Дмитрий Яковлевич. Щелкнул выключателем. Взял письмо со стола с солдатским штемпелем. От Витьки, старшего сына. Из армии. Перечитал снова: «Были мы недавно в селе Шушенском – в месте ссылки Владимира Ильича Ленина, и знаете, что я подумал, будучи там? Что дом-то наш в Жиздре – на улице Ленина стоит!» Повзрослел сынок, – улыбается Дмитрий Яковлевич. И вспоминается ему, как он, демобилизовавшись из армии после войны, приехал в Жиздру, взял ссуду у государства, строиться решил. Стояло тогда на улице дома два или три. Послевоенный пепел еще не затянуло даже бурьяном, он приставал к подметкам солдатских сапог, щипал горло.

В новый дом привел Дмитрий молодую жену, перевез из деревни старушку-мать. Пошли дети. Не счастье ли?

…Полночь. Воет вьюга, Ноют, болят ноги. Тикают часы: так-так, тик-тик. Ходят в углу тени. И кажется вдруг Дмитрию Сахарову, инженеру линейно-технического участка, что это не часы тикают в комнате, а пищит морзянка в наушниках полкового радиста – старшины Сахарова.

Вражеский тыл. Вот с разведгруппой затаился – он на крыше сарая. Немцы кругом. Их ищут. Окружили. «Ти-ти-ти», – мчится в эфир последнее донесение. Все! Летит вместе с гранатой вниз ненужная радиостанция. И – чудо! С разрывом гранаты раздается за лесом обжигающее сердце радостью родное русское «ура».

Брезжит рассвет в окне. Жена поднимается. Тоже не спала. Затапливает печку. Из динамика доносится бой Кремлевских курантов. Новый день начался.

Медленно идет ранним утром по улице Ленина в сторону радиоузла высокий человек. Придет он сейчас на работу. Увидят сослуживцы, что нездоров, начнут советы давать разные. Прибегут пионеры, будут просить: покажи ордена. Взволнуют его, растревожат.

Идет по улице человек. Все больше над крышами домов телевизионных антенн – богатеет улица. В школу бегут мальчишки, девчонки – веселеет улица. Лишь ветер шумит тяжело в обгорелых дуплах старых лип – это следы войны. Они говорят: Нелегким был путь твой, улица Ленина. Как и у людей, что здесь живут…

* * *

«Народы не выбирают себе своих жребиев, каждый приемлет свое бремя и свое задание свыше. Так получили и мы, русские, наше бремя и наше задание. И это бремя превратило всю нашу историю в живую трагедию жертвы: и вся жизнь нашего народа стала самоотверженным служением, непрерывным и часто непосильным… И как часто другие народы спасались нашими жертвами и безмолвно и безвозвратно принимали наше великое служение… с тем, чтобы потом горделиво говорить о нас, как о «некультурном народе» или «низшей расе».

И. Ильин

Часть III. На командирской высоте

И известно давно: Не легка их дорога; Кому много дано, С того спросится много. Г.П.

Уверенная рука

Казалось, быстро и легко продвигался по службе Евгений Терентьевич Семакин. За каких-то неполных три года после окончания сельскохозяйственного института прошел он путь от рядового совхозного зоотехника до директора племстанции, а затем до начальника районного управления сельского хозяйства.

Повышая в должности Семакина, хозяйственные, партийные руководители исходили из того, что Евгений Терентьевич обладает кипучей энергией, цепким умом, умеет ладить с людьми, образован, самостоятелен, честен и принципиален. За чуткое отношение и помощь уважали его молодые специалисты, за требовательность и умение разобраться в сложном вопросе ценили руководители совхозов и колхозов почтенного возраста.

Уважал и ценил его и старейший председатель Василий Евгеньевич Сигов. Колхоз «Вперед», возглавляемый им, был одним из лучших в районе. В течение ряда лет выдерживал он взятый однажды довольно высокий уровень производства. Получая стабильные урожаи, имея высокую продуктивность скота, хозяйство успешно выполняло и перевыполняло планы по продаже сельхозпродукции. С каждым годом крепла колхозная касса.

– С такими-то средствами, – говаривал, бывало, молодой начальник управления седовласому председателю, – можно б горы своротить. Новые фермы построить, дома колхозникам. Расширять надо производство, Василий Евгеньевич, расширять.

Вот ведь странное дело: и богатый колхоз «Вперед», а болит сердце за него у начальника, болит за капитал, что лежит мертвым грузом. И ездил Семаков в это хозяйство, пожалуй, чаще, чем в какие другие.

Однажды, когда он помогал устанавливать в колхозе кормозапарник, к нему подошел секретарь партийной организации хозяйства Виктор Васильевич Белов и сказал:

– А быть тебе, Терентьевич, председателем у нас. Изберем.

Избрали ведь, хотя даже первый секретарь райкома неодобрительно смотрел на это: где еще найдешь такого начальника управления! Но что поделаешь, если Семакин вроде бы как сам захотел стать председателем. Многим это казалось странным. Вот чудак, остановился на полпути, уже выйдя на накатанную дорогу. Евгений Семакин, когда ему досаждали расспросами по этому поводу, отшучивался: «А чем плохо председателем быть? Сам себе голова. Когда захотел, тогда и спать лег, куда задумал поехать, туда и отправился». А у самого все звучали в ушах слова одного председателя колхоза: «Давать советы легче, чем выполнять. Ты бы, Евгений Терентьевич, на конкретном опыте, сам доказал, как нужно работать».

Первыми почувствовали уверенную руку нового руководителя колхозные строители. Вызвал он их к себе, повел разговор. В хозяйстве ветхие животноводческие помещения – надо строить новые, люди жалуются: плохи дома – будем ставить хорошие, ремонтировать старые. И поведал о своих планах, сколько нужно всего сделать за год: три телятника, коровник, зерносклад, жилой дом. Строители переглянулись, не шутит ли руководитель? Где взять для этого стройматериалы, где рабочая сила?

– Стройматериалы – моя забота. Рабочая сила есть в колхозе. Каждый крестьянин топор держать умеет.

Семакин, конечно, понимал, что не каждый крестьянин, умеющий держать топор, пойдет в строительную бригаду. Кроме как строить дома, нужно и землю пахать, и на ферме работать. И все же сколько еще не занято крестьянских рук в период межсезонья! Почему же в эти руки не вложить мастерок, ведро с цементом?

Собралось правление, пригласили на него председателя сельсовета Леонида Ивановича Мошкова, обсуждали вопросы, как увлечь людей, где надо провести сходы, а с кем поговорить индивидуально.

Сейчас эти хлопоты позади. О строительной бригаде колхоза «Вперед» в районе говорят, что она делает не меньше, чем межколхозная строительная организация. Преувеличивают, конечно. Но, однако, подивиться есть чему. План, с которым знакомил председатель плотников, каменшиков, выполнен. И нынче еще сданы в эксплуатацию телятник, коровник, откормочник, пункт технического обслуживания машин, механизированный зерноток и семь жилых домов.

– Завезли для строителей вот тысячу тонн железобетонных конструкций. 250 тысяч штук кирпича, тысячу тонн песку. Все своими силами, – говорит председатель. И его голубые глаза, в которых и признака усталости нет (что значит молодость!), искрятся.

И тут у меня возник вопрос: а как отражается все это на росте производства? Любопытство удовлетворил бухгалтер. Себестоимость по всем видам сельскохозяйственной продукции снизилась.

Бросилась в глаза тесная связь председателя с сельским Советом. Вот и сейчас Семакин, проезжая по Вахромеевке, попросил остановить машину около здания с развевающимся красным флагом. Первым делом благодарность председателю исполкома Мошкову.

– Спасибо, Леонид Иванович, что активизировали работу депутатских постов на фермах. Чище, жирнее продаем теперь молоко государству. Ясли, спрашиваешь, когда будем строить? Скоро начнем, и не только ясли, но и садик, и столовую.

Разговор заходит о молодежи. Много теперь ее в колхозе. Все хорошие специалисты имеют условия и для труда, и для отдыха. Механизаторов, например, на работу и по домам автобус развозит. Грязным в автобус не сядешь. Надо привести себя в порядок, благо душевые построены в мастерских.

А на улице останавливает председателя колхоза женщина. В годах, но энергичная:

– Терентьич, я к тебе как будущему депутату сельсовета. Помоги с кормом для коровы.

Семакин хмурится:

– Пусть об этом меня твои сыновья попросят.

И, видя мой недоумевающий взгляд, объясняет:

– Три сына у нее великовозрастных, без дела гуляют, а матери не помогут сена для коровы накосить.

И совсем другой разговор:

– Терентьич, дочка замуж выходит, молодым строиться надо.

– Пишите заявление, ссуду выдадим, лес бесплатно получите.

Радостно на душе, когда видишь и слышишь такое.

Учили старшие

Поздним вечером, когда ритм трудового дня стихает и гаснет свет в окнах односельчан, Анатолий садится за стол в своей комнате и достает депутатскую папку.

Тихо, спокойно кругом. Можно вновь внимательно прочитать и осмыслить все заявления и просьбы, с которыми к нему обращались сегодня на приеме избиратели.

Приходил директор маслозавода. Нужна ему машина для выездной лаборатории по проверке качества молока. Уже направлял он, депутат Перкун, письмо об этом в республиканское Министерство мясной и молочной промышленности, а сегодня получил ответ. Совсем неутешительный. А ему ли, Анатолию, сельскому жителю, не знать, к чему приводит отсутствие должного контроля за качеством молока. И вот отказали. Перкун достает депутатский бланк и пишет: «Министру мясной и молочной промышленности СССР…»

Многие обращаются к депутату по личным вопросам. Да он и сам видит и нужды, и возрастающие запросы сельских жителей. И его долг – помогать людям, чтобы лучше жилось им, веселее работалось. Вот недавно пронесся над районом ураган. Где крышу сорвало, где сарай повалило. И люди пишут об этом. Надо побывать в райисполкоме, поговорить о том, как быстрее оказать им содействие.

Долго не гаснет свет в окне у Анатолия. И старая вишня, растущая в огороде, дробно стучит ветками в белую стену хаты. Стучит, барабанит, тревожит память.

…Вторые сутки по ночам отец в огороде «роет погреб». «Зачем он? – недоумевает Толик. – У нас уже есть один». Но отец на расспросы не отвечает. Он угрюм и озабочен. Сегодня вечером к вырытой яме подогнал трактор, созвал товарищей своих: Никифора Струся, Моисея Вариводу, Ефима Дзюбенко. Молча подошли они к трактору и начали его разбирать. А утром проснулся мальчонка, глянул в огород – нет погреба, нет трактора. Молодые вишенки посажены на том месте.

Через неделю село заняли гитлеровцы.

Трактор откопали весной сорок четвертого. Радостный, сияющий отец, вышедший тогда вместе с партизанами из леса, прижимал к груди повзрослевшего Толика.

Ушли на запад партизаны, а отца, единственного в селе тракториста, оставили пахать землю и сеять хлеб. Помнит Анатолий: раннее утро, белый-белый пар над черным полем. Помнит себя, босоногого и вихрастого, несущего в нехитром узелке «перехватку» отцу…

Пройдут годы. Вырастет Анатолий. Станет, как отец, механизатором и коммунистом. И всегда будет помнить его слова: «Живи для людей, сынок». Потом, когда за трудовые успехи Анатолий Перкун будет удостоен звания Героя Социалистического Труда, на одной из встреч с учениками местной школы он скажет:

– Любви к нашему общему делу, к Родине своей меня учили старшие товарищи, односельчане, мой отец.

В колхозе имени Шевченко, где Анатолий работает бригадиром тракторно-полеводческой бригады, рассказывали мне, как много лет назад начали в Гайсинском районе создавать механизированные звенья по выращиванию сахарной свеклы.

Дело новое. Побаивались механизаторы брать на себя всю ответственность за землю, за урожай. Кто-то был должен сделать первый шаг, отозваться на новинку с душой, заинтересованно. Такой шаг сделал Анатолий.

Невелико было тогда поле, обрабатываемое механизатором, – 50 гектаров. Но это по нынешним меркам. А в ту пору! За работой Анатолия следил весь район.

По осени убрали урожай, отчитались. Кое-кто не поверил даже: каждый гектар «индустриального поля» дал по 260 центнеров свеклы. И Перкун загорелся идеей создания механизированных звеньев в других хозяйствах. Всю зиму работала на базе звена районная школа передового опыта. Ширилось движение, завоевывало новые позиции. Теперь за каждым звеном свекловодов-механизаторов в хозяйствах закреплено в среднем уже по 150 гектаров, а урожайность достигает на круг более 360 центнеров.

А Перкун пошел дальше. Механизаторы его бригады теперь отвечают не только за работу машинно-тракторного парка, но и за урожай всех культур. И опять результаты превзошли ожидания: пшеницы нынче бригада, получила с гектара по 39,9 центнера, ячменя – 35, проса – 25,6, гречихи – 13, сахарной свеклы – 363.

Прежде чем рассказать об организации труда механизаторов, о технологических приемах, методах обработки полей, Анатолий Софронович не преминет заметить:

– Мы не только берем от земли, но и даем растениям все, что требуется.

За бригадой закреплено 27 тракторов, более десяти зерноуборочных и свеклоуборочных комбайнов. В коллективе – 63 человека. Более половины из них люди, которым и тридцати нет. Большинство механизаторов – специалисты первого и второго класса. А во главе бригады – он, Анатолий Перкун. И, наверное, не только потому во главе, что у него большой опыт и хорошее образование – техническое и агрономическое, – а еще и потому, что он человек особого душевного склада. У него ровный и спокойный характер. Таких людей понимают с полуслова, за ними идут безоглядно. Умеет он людей вокруг себя сплотить, умеет потребовать и не обидеть человека.

…В колхозном клубе шло собрание по выдвижению кандидатов в депутаты Верховного Совета СССР. Председатель колхоза Николай Стародуб предложил вновь выдвинуть Анатолия Сафроновича Перкуна. Один за другим поднимались на трибуну односельчане, говорили о том, что человек он особый, умеющий создавать атмосферу высокого трудолюбия, что на первом плане у него общественные интересы. Многие выступали. И каждый говорил что-нибудь хорошее об Анатолии.

Долго не гаснет свет в окошке колхозного бригадира. Последние записи, заметки: переговорить с председателем колхоза о подвозке топлива пенсионерам, позвонить в райисполком…

Ну, пожалуй, и хватит на сегодня, можно перевернуть листок календаря. Что там на завтра? День тоже полон дел. А вечером в сельском клубе спевка. Что ж, скоро смотр художественной самодеятельности, а хор механизаторов колхоза, которым руководит тракторист его бригады Иван Иванович Матвиенко, – в числе лучших коллективов народного творчества.

Как выросли наши люди

Он идёт родным селом не торопясь и в душе любуется им. Все ему здесь мило и дорого: и новая школа, и улица Лесная, выросшая прямо-таки на глазах, и рокот тракторов за околицей, и, конечно же, люди, его земляки, рядом с которыми живет он и которые оказали ему высокое доверие, избрав депутатом Верховного Совета СССР.

Мы встретились с ним в те дни, когда он готовился к отъезду в Москву на внеочередную сессию, чтобы вместе с другими депутатами выразить волю народа, рассмотреть и принять новую Конституцию страны. Стоит ли говорить, что Владимир Александрович Макаронак был в приподнятом настроении и, понятно, волновался. Вспоминая встречи с избирателями, собрания и беседы, на которых обсуждался проект Конституции, он говорил:

– Как изменились, как выросли люди! Вроде бы и тот же простой крестьянин, а уже не тот. Мыслит широко, по-государственному.

Задумался, вспоминая что-то, сказал: «А ведь с чего начинали!..» И решив, видимо, удивить меня, лукаво улыбнулся:

– А знаете, отец мой, когда создавались колхозы в наших краях, не сразу пошел в артель. В гражданскую за Советскую власть сражался, всей душой был за эту власть. А поди ж ты! Трудно давалось новое. Вековую крестьянскую психологию ломать надо было. А это, пожалуй, посложнее, чем разбить врага…

Внимательно слушал я его и понимал: не для оправдания «несознательности» отца своего говорит он все это. Нет. Он, его сын, еще и еще раз старается осмыслить всю сложность становления нового человека в деревне и хочет отдать дань сердца своего тем, кто был первым на этом пути.

Первые коммунисты села… Они и сейчас, как живые, стоят перед глазами Владимира Александровича. Школьный учитель Внуков… Председатель колхоза – двадцатипятитысячница Винокурова. Вот она, статная, ладная, выступает на сходке:

«Что такое колхоз, товарищи? Это чтобы вместе работать, чтоб один человек помогал другому».

И в борьбе прошлого и будущего «наше» брало верх над привычным «мое». И за эту новую жизнь, в которой, может быть, впервые люди обрели счастье, они потом, когда нагрянет беда, будут стоять насмерть. И вместе со всеми будет стоять его отец Александр Анисимович.

В центре села памятник: взметнувшаяся к синему небу стела, в черном обрамлении – пепельные плиты. Девяносто девять фамилий на них – это имена 99 жителей, заживо сожженных гитлеровцами. Читаю скорбный перечень жертв. Надпись: «Сожжены 23 февраля 1943 года».

– На нашей земле все в ту пору солдатами были, – говорит Владимир Александрович. – И во время войны здесь колхоз существовал, обеспечивал продуктами партизан.

…Был солнечный день золотой осени. С полей тянуло дымком костров – завершалась уборка картофеля. Звонкие голоса ребятишек доносились из новой школы – началась перемена; совхозный прораб доказывал что-то каменщикам; по улице то и дело проходили грузовики со всевозможной деревенской продукцией… А как выглядело все здесь тогда, в тот трагический февральский день? Чем занимались эти вот малышки-сестрички: Катя и Тамара Лукач, чьи имена на серой плите мемориала? Что делал старший житель села Е. Н. Горбач? Об этом уже не скажет никто. Пришедшие ночью в село партизаны не нашли здесь никого и ничего. Только метель лизала обгорелые стволы деревьев, заметала пепелища.

– Вспомнить об этом и то тяжело. – Владимир Александрович посуровел. – К слову сказать, именно в это время мой отец спасал раненых партизан.

…Отряд, в котором находился и учитель Виктор Николаевич Внуков, выполнив задание, возвращался на базу. Казалось, что все опасности позади. Но вдруг из лесочка, окутанного туманом, ударил фашистский пулемет. Засада!

Помнит Владимир: раненый учитель, принесенный в их дом, рассказывает склонившемуся над его постелью отцу: «Хорошо, что я шел впереди. Смяли мы фашистов, прорвались…»

Быть впереди! Это жизненное кредо коммунистов Владимир осознал впервые, наверное, именно в тот раз, и оно осталось с ним навсегда.

Потом, на фронте, командуя отделением, он не раз окажется в такой же ситуации, в какую попал однажды его школьный учитель, но, выйдя из жаркой схватки живым, он облегченно вздохнет и скажет непроизвольно: «Хорошо, что я был впереди!..»

Человек удивительной скромности, тихий в обращении с людьми, он впереди и сейчас, в мирных сельских делах. Трудным было счастье его, нелегко давалось. Но, наверное, поэтому и радостей было больше, когда дело ладилось, когда приходил успех. И когда люди его поколения говорят, что в их жизни были только заботы да труд, он поправляет: радость труда, радость забот. Детям своим внушает понятия эти. И неспроста идут они по стопам отца. Два сына его, Володя и Вячеслав, окончили зооветеринарный институт; дочь Лариса после школы осталась работать в хозяйстве. Говорят, счастлив человек, если дело, которым он занят, главное в его жизни. Но коль это так, то, наверное, дважды счастлив тот, кто и в детях обрел своих преемников. Владимир Александрович по этому поводу думает именно так.

Будучи в совхозе, я встречался с людьми, хорошо знающими бригадира В. А. Макаронака. И чем больше слушал я их, тем больше убеждался, что Владимир Александрович удивительно близок всем. Высокие нравственные принципы, активная жизненная позиция, сознательное отношение к общественному долгу вызывают уважение к нему.

Он любит деревню, в которой живет, что называется, самой беззаветной любовью. С гордостью говорит о своих земляках, их трудолюбии. И я понял, почему еще задолго до того, как пришла к нему слава, известность, односельчане не раз избирали его депутатом в местный Совет. Он не потерпит несправедливости, поймет человек и в радости, и в беде.

Многое сделал для села совхоза Владимир Александрович как депутат. По его настоятельной просьбе дорогу строить начали. Пришел к селу автобус. За помощью к нему обращались и руководители хозяйства, и директора промышленных предприятий, и все те, кто живет и трудится рядом ним.

– Ну, а как же иначе? Ведь меня народ избирал, живем мы в таком обществе, где закон жизни: забота всех о благополучии каждого и забота каждого о благополучии всех. Так ведь в проекте Конституции нашей записано?!

Я сознательно не привожу здесь высоких показателей, которых добивается ферма, руководимая Владимиром Александровичем, не говорю, как развивалась она, росла, как меняло облик село. Это само собой разумеется. Сельское хозяйство страны за последние годы ушло далеко вперед. И совхоз имени Дзержинского, конечно, тут не исключение. Но об одном не сказать все-таки невозможно: здесь, на совхозной ферме, выведена новая порода свиней – белорусская черно-пестрая. Двадцать пять лет работали рука об руку свиноводы этой фермы с учеными Минского научно-исследовательского института животноводства. Одним стремлением, одной заботой жили ученые и сельские труженики. И это еще одна примета нашего времени.

За день до отъезда в столицу Владимиру Александровичу позвонили из района, попросили выступить перед строителями. О чем он скажет сегодня, накануне великого события в его жизни и жизни всего народа? О том волнении, с каким едет в Москву, о своих предыдущих встречах с избирателями или о тех достижениях, которых добились труженики района, всей страны?!. Конечно, он скажет и об этом. Но главным в его беседе будет все-таки сама наша Конституция. Он скажет, что Основной Закон, который по воле народа едет принимать, – это закон самого народа. И что Конституция, закрепив новые завоевания советских людей, предоставив им еще более широкие права, требует от каждого и строгого исполнения своих обязанностей. Он скажет: Конституция, выражаясь вашими словами, дорогие каменщики, бетонщики, – это строительные леса, помогающие нам поднимать ввысь этажи светлого здания, имя которому – коммунизм.

…Я смотрел на Владимира Александровича, жителя белорусского села, и думал о нем то же, что и он о других: как выросли наши люди!

«Будет толк»

Со знатным белорусским мелиоратором, Героем Социалистического Труда Филиппом Семеновичем Горбачем мы встретились в Гомеле на областной партийной конференции. Сухощавый, подтянутый, с благородной сединой на висках, в модном костюме, он сидел в президиуме, внимательно слушал выступающих, изредка делал пометки в блокноте.

Потом, во время перерыва, я разговаривал с ним. Говорил он о том, как смело планируют свое будущее наши люди. Но все реально, все обоснованно. И те высокие рубежи десятой пятилетки, которые представил на всенародное обсуждение Центральный Комитет нашей партии, будут непременно взяты. К примеру, та же мелиорация. Ведется она в Белоруссии давно. Но то, что сделано за последние годы, ни с чем не сравнимо. Шутка сказать, в республике осушено более двух миллионов гектаров заболоченной земли, или мелиорирован почти каждый четвертый гектар!

В своем рассказе он уносится в то далекое, ставшее уже историей время, когда первые колхозники их деревни Будка, что в Речицком районе, шли на ненавистное им болото, вооруженные всего-навсего лопатами. Помнит первый экскаватор, пришедший на помощь его односельчанам. И то, как он, Филипп Горбач, шел за диковинной машиной вместе с деревенскими мальчишками.

Стукнуло ему в ту пору уже шестнадцать лет, и на груди его солнечно сверкала медаль «За трудовую доблесть». Он рано начал работать в колхозе, как и его сверстники, детство и отрочество которых безжалостно растоптала война.

Старший машинист экскаватора Сергей Загоруйко поселился в соседнем доме, и Филипп теперь вечерами пропадал там. «Дядя Сергей» приметил парня и однажды предложил:

– Может, ко мне пойдешь?

– Правда? – обрадовался юноша.

Его взяли рабочим нижней бригады – расчищать путь перед экскаватором и наводить стлани. Черновая, тяжелая работа. Но она не удручала парня. Когда экскаватор становился на тех-уход и подсобные рабочие могли отдохнуть, Филипп крутился около машиниста, помогал ему разбирать узлы, смазывать, шприцевать экскаватор. И пришел день, когда Загоруйко разрешил парню сесть за рычаги. Потом еще раз.

– Из этого будет толк, – решил опытный механизатор и после смены пошел к начальнику участка.

Горбача направили на курсы экскаваторщиков.

На всю жизнь сохранил он великое чувство благодарности к своему первому наставнику Сергею Загоруйко, к внимательному и чуткому руководителю Ивану Алишевскому. Эти люди научили Филиппа отзывчивости, умению разглядеть хорошее в человеке, заставить его поверить в себя.

Добрый пример первых старших товарищей Горбач сделал как бы эталоном для себя в отношении к другим людям. Не потому ли многие ребята, которые начинали работать у Филиппа Семеновича помощниками, стали потом квалифицированными специалистами, известными мелиораторами? Федор Козыревский. Владимир Герасименко, Петр Гармович, Адам Денисенко – это бывшие ученики его, ныне передовики соревнования.

А ведь специалиста вырастить нелегко. Тут мало одного доброго намерения или строгой требовательности. Наставником может быть только человек самоотверженный, влюбленный в свое дело, лишенный чувства корысти, обладающий свойствами педагога, учителя.

Помнится Филиппу Семеновичу, как пришел к нему на машину Володя. Парень смекалистый, ловкий, но любивший после рабочего дня «гульнуть немножко» Не раз говаривал с ним на эту тему экскаваторщик и однажды отстранил того от работы.

– Эх, парень, парень. Руки у тебя золотые. Но боюсь, загубишь ты себя и не сделают они ничего путного. Расстанешься с техникой – чем заниматься будешь?

И словно встряхнул того.

Не просто было учителю пробуждать у начинающих механизаторов веру в свои силы, самостоятельность. Развивая эти качества у помощников, Филипп Семенович попадал и в неприятные истории. Сейчас он о них рассказывает с улыбкой:

– Пришел ко мне Денисенко. Робкий такой. Машины боится. Ничего, думаю, будешь и ты механизатором. Учил, показывал. Однажды оставил за рычагами одного. Приезжаю обратно, а от экскаватора торчит одна стрела. Увязла машина в трясине… Шесть тракторов еле вытащили… А в нынешнем году Денисенко по тресту занял второе место в соревновании. После меня. За ним Володя Герасименко. Отрадно…

Экскаваторщиков, работающих в мелиоративпых организациях, называют порой первопроходцами. И, конечно, не для красного словца. Эти люди и в самом деле первыми начинают работы в зыбких, страшных трясинах, открывая скрытое за семью печатями поистине золотое дно. И эти же люди прокладывают первые пути к обновленной земле: строят шлюзы, мосты, переезды через вырытые ими же каналы.

Десять лет назад Горбач разработал и первым внедрил так называемый метод замывания опорных свай в болотных условиях. Раньше при строительстве мостов их забивали копром. Стоило это недешево. Не просто ведь затащить в урочище этот механизм. Горбач предложил крепить сваи в грунте со стрелы экскаватора в размытое водой отверстие. В то лето он построил таким образом 28 мостов. И это не в ущерб своей основной работе – рытью каналов.

А год спустя Филиппу Семеновичу было присвоено высокое звание Героя Социалистического Труда.

– Прочитав Указ, – рассказывал Горбач, – я не поверил своим глазам. И знаете, что в первую очередь в голову пришло тогда? Как же это так. В герои вышел, а образования почти никакого. Вот пригласят в школу перед ребятишками выступить, что я скажу им, как стану агитировать за учебу, если у самого за плечами всего пять классов. Ведь перед ними не оправдаешься тем, что война была, а сейчас семья большая, то да се. Какой же ты, скажут, герой, если трудностей испугался. И пошел я в вечернюю школу. В одном кармане газета с Указом, в другом – просьба принять в шестой класс.

Он успешно закончил среднюю школу. Учился и работал самоотверженно, неистово. Горбача избирали членом бюро райкома партии, депутатом Верховного Совета Белорусской ССР, он выступил инициатором соревнования за экономию топлива и запасных частей, добился рекордной выработки на экскаватор.

Однажды на участке шло профсоюзное собрание. Председатель рабочкома А. Макаревич, призывая мелиораторов работать высокопроизводительно, привел в пример Ф. С. Горбача. Вдруг с задних рядов раздался недовольный голос:

– Да что у вас за Горбач такой? Уж больше недели как приехали сюда, а не видывали его. Хоть и слышали много. А может, он и не работает так, как говорят?

На следующий день на объект, где урчал экскаватор Филиппа Семеновича, новичков повез сам начальник участка. Прямой, что струна, канал, в котором отражалось голубое небо, тянулся вслед за машиной прославленного мелиоратора. Ровные, как на картинке, откосы. Ни обвалов на них, ни осыпей. По строгой прямой линии проложен вынутый грунт.

– Ну это уже марафет, – проговорили приезжие. – Зря он так старается.

Разговаривая с новичками, Горбач объяснил, почему он так ревниво аккуратен в работе:

– Дашь поблажку себе в малом, потом и в большом уступишь. Высокое качество в деле должно быть привычкой уважающего себя человека.

Рабочая честь, чувство хозяина – эти высокие качества, присущие современному труженику, нашли у Филиппа Семеновича самое яркое выражение. Их заметили и оценили товарищи коммунисты, избрав его на областной партийной конференции делегатом на XXI съезд партии.

…Прощаясь с Ф. С. Горбачем, я спросил, где он работает сейчас.

– Да есть такое урочище, Цаплей называют. Не думали и управиться с ним. Но теперь дело пошло, хоть и довелось повоевать с проектировщиками.

Глаза Филиппа Семеновича лукаво светились, а депутатский значок отливал ярким рубиновым огнем.

На командирской высоте

Тогда, впервые встав за трибуну перед своими колхозниками, Леонид Вениаминович волновался очень, но говорил твердо: если ему окажут доверие, он всегда будет вместе с ними, и, работая рука об руку, они выведут хозяйство из прорыва, будут получать на трудодни и хлеб, и картофель, и деньги, обещал быть непримиримым ко всякого рода разгильдяйству.

Давно и недавно вроде бы это было. Давно потому, что перемены, происшедшие на этих землях, настолько велики, что в иное просто не верится. И недавно – поскольку не стало меньше хлопот и забот у председателя, а чувство ответственности, которое со всей ясностью ощутил Эльгудин двадцать пять лет назад, принимая колхозную печать, не ослабло в душе его.

Наверное, не я первый и не я последний, кто, побывав в колхозе «Советская Армия», задавал и задает естественный вопрос: в чем секрет успехов хозяйства? И среди многих моментов непременно выделит и отметит особо эффективность работы руководителя. Она проявляется в его обширных познаниях сельскохозяйственного производства, горячей вере в эксперимент, в неуемной жажде выявлять возможности человека на земле, в умении председателя убедить людей: так сделать можно, так сделать надо.

– Наш председатель на истинно командирской высоте находится, – сказал старейший колхозник Николай Сергеевич Тарабаричев, в прошлом сам председатель колхоза.

Человек на командирской высоте. Как с любой высоты, ему, должно быть, открываются более широкие горизонты и видится порой то новое, перспективное, что другие еще не видят. Но ведь мало только увидеть новое, надо и суметь сделать так, чтобы оно стало всеобщим достоянием. А для этого нужны упорство и мужество, требовательность и настойчивость.

Залог успеха в любом деле, считает Эльгудин, – четкая организация труда, порядок и дисциплина. В хозяйстве умеют спросить и с начинающего работника, и с опытного, порой прославленного труженика. В колхозе помнят, как срезали дополнительную оплату одному из лучших механизаторов за проступок, который казался, на первый взгляд, незначительным. Обиделся тот, когда узнал в бухгалтерии, что наказан, заявление на уход принес. Ни он сам, ни многие другие не верили, что председатель даст «добро» на уход: механизатор-то очень способный. Но Эльгудин рассудил: порядок для всех должен быть единым, и если не наказать виновного, то этим дашь козырь в руки другим нарушителям дисциплины. Подписал заявление председатель, а на другой день парень пришел снова в колхоз проситься.

Мне довелось поприсутствовать на одном из заседаний правления. Слушался отчет главного инженера хозяйства Е. И. Богаченкова о постановке техники на зимнее хранение. Деловые, строгие замечания делались главному специалисту. Евгений Иванович хотел было «отговориться» от наседающих на него правленцев: время-то, отведенное для постановки, еще не истекло.

– Когда истечет, будет поздно тебя критиковать, – сказали ему.

Об Эльгудине в районе говорят как о новаторе, человеке, умеющем опередить обычный ход событий, предвосхитить то или иное явление. Он многое начинал делать в своем хозяйстве чуть раньше других. И материальную заинтересованность в колхозе вводил, когда у соседей ее и в помине не было. И за твердый план по продаже зерна государству первым в районе ставил вопрос. И от строительства многоэтажных домов для колхозников отказался, начав возводить индивидуальные особнячки, как только почувствовал, что труженики хозяйства едут в «секции» не очень охотно. И это, несмотря на то, что многие ратовали только за единственный вариант сельской застройки – за город в селе.

Даже в таком деле, как шефство, содружество с городскими предприятиями, оказался впереди коллег. Шефы «Советской Армии» не копают картошку, не грузят на току зерно, а помогают в подготовке кадров, ремонтируют сложное оборудование и выполняют другие квалифицированные работы, достойные их инженерного ума и смекалки. И на удивление всем выполнили они работ таким образом в хозяйстве за год без малого на 30 тысяч рублей.

А строительство комплекса для дойного стада на 800 голов? Сколько иронических улыбок видел Эльгудин на лицах знакомых председателей колхозов, когда начал возводить и осваивать эту «фабрику молока»: не все ведь удачно складывалось. Зато сейчас, приезжая в «Советскую Армию», те же руководители соседних хозяйств ловят о комплексе каждое слово Героя Социалистического Труда Л. В. Эльгудина – опыт перенимают. Еще бы! Работает там только молодежь. Да какая! Специальную отборочную комиссию прошедшая. И вообще молодеет «Советская Армия». Вот уже средний возраст труженика ее составляет всего 34 года. С такими людьми можно вершить дела. И они вершатся. Посудите сами: в хозяйстве 5.379 гектаров сельхозугодий, а число работающих колхозников 478. И вот эти люди производят ежегодно до 45 тысяч центнеров зерна, более двух тысяч центнеров льносемян, около трех тысяч центнеров льноволокна, до 40 тысяч центнеров картофеля, столько же молока и около шести тысяч центнеров мяса. Все отрасли рентабельны. Выручка от реализации продукции доходит до двух с половиной миллионов рублей. Отсюда и соответственные темпы строительства новых производственных и культурно-бытовых объектов, асфальтирование дорог, приобретение новой техники, повышение материальной обеспеченности колхозников. Отсюда и поток писем в колхоз с просьбой принять на работу.

Вспоминаю первый день приезда в «Советскую Армию». После недолгого разговора в конторе Эльгудин предложил кое-куда проехать. Ехали по гладко укатанному шоссе. Как бусинки на нитку, были нанизаны на него деревушки: Горловка, Липовка, Мозалево. Мелькали за окном «газика» опрятные домики, опоясанные березовым кушаком, здания ремонтных мастерских, животноводческих ферм, трубы агрегатов витаминной муки, зерносушилок, проскочил красочный въезд на комплекс. И хотелось задержаться, обстоятельно со всем познакомиться, но председатель почему-то пока тут не останавливался и вез туда, где за холмами сверкал куполами церквей, белел панельными блоками современных многоэтажных зданий городок его детства, районный центр Рославль.

И он рассказывал о славной истории Рославля, о земляках своих, о их героизме в годы прошлой войны, проутюжившей вдоль и поперек эту многострадальную землю. Он рассказывал о выросшем недавно в городе предприятии – заводе «Автозапчасть», крупнейшей новостройке – заводе тормозного оборудования, о том, как впервые в Союзе применили на Рославльском заводе алмазных инструментов лазерные установки.

Я чувствовал в словах председателя большое уважение к делам промышленников и, откровенно говоря, досадовал: чего же это он так нахваливает соседей и помалкивает об успехах колхоза своего? А есть ведь что сказать! Переходящее Красное знамя ЦК КПСС, Совета Министров СССР, ВЦСПС и ЦК ВЛКСМ дважды получали. И тут председатель, многозначительно посмотрев в мою сторону, сказал:

– Видите, какие под боком у нас «конкуренты» находятся. А мы – ничего, спокойно себя чувствуем. Нас уже в дрожь не бросает, если затевается в районе очередная промышленная стройка. Наоборот, только радуемся.

Одно время в «Советской Армии» столкнулись с таким фактом. Молодежь начала уходить из колхоза не куда-то за тридевять земель, а всего-навсего за 10–15 километров от отчего дома. Поразмыслили в хозяйстве над этим явлением, поизучали его, поставили вопросы: чего ищет человек и что он находит, трудясь, по сути дела, по соседству, в привычной сфере? Ответ подсказали сами ребята, ушедшие в город: «На производстве можно быстро получить любую специальность, а в селе нет. При любом заводе есть курсы слесарей, токарей. А в колхозе?»

– И верно, – согласился Эльгудин, – на промышленных предприятиях система подготовки кадров действует более четко. Потому-то и стремятся туда выпускники наших школ. Но коль это так, то и мы, чтобы закрепить молодежь на селе, должны позаботиться о приобретении юношами и девушками сельских профессий.

В колхозе избрали для этого два пути: направление молодых ребят от хозяйства в учебные специальные заведения и профтехучилища и тесный контакт со школой, где помогли оборудовать кабинет по изучению сельскохозяйственной техники. «Сельские ребята к технике с детства тянутся, так вот и надо помочь им освоить ее, – сказал Эльгудин, – чтобы огонек не погас».

Да что ж тут такого, скажут. Многие теперь так поступают. Верно, многие. Но только теперь, когда на этот момент обращено особое внимание, а из «Советской Армии» посылали на учебу уже в пятидесятые годы.

…Я беру в руки наброски статьи Эльгудина для одного из специальных журналов, читаю: «Урожайность – это обобщающий показатель, в котором находит свое отражение эффективность всех применяемых научно-технических средств и приемов в земледелии, уровень организации производства, активности и квалификации кадров».

– Нет, нет – это не я сказал, – вмешивается Леонид Вениаминович, – это мысль академика ВАСХНИЛ Виктора Дмитриевича Панникова, я ее просто хочу подтвердить на примерах нашего колхоза.

Смотрю выступление Эльгудина на одном из собраний, читаю: «Земля должна быть достойна человека, и для того, чтоб она была вполне достойна его, человек должен устраивать землю так же заботливо, как он привык устраивать свое жилище, свой дом». Это уже Горький. И в этой широте познаний и интересов – еще один характерный штрих руководителя современного сельскохозяйственного предприятия.

Словно цветок в степи

Старый Цыбен попыхивал трубкой. Недовольно щурился и все старался не смотреть в глаза председателю. Дамби-Жалсан догадался сразу: чем-то недоволен чабан. Но чем? Уж не тем ли, что он, председатель, решил объединить его отару с отарой Пурбо? Видимо, так и не понял человек, что от этого и колхоз, и он сам только выиграют. А как старался вчера на собрании Дамби!

– Комплексы – наше будущее, – говорил руководитель. – Содержание овец на стационаре принесет нам двойную выгоду. Меньше потребуется людей для присмотра, дешевле станет продукция. Да и люди не будут днями и ночами мотаться по степи. При комплексах дома деревянные построим, телевизоры купим…

Молодежь восторженно гудела: хорошее дело задумал председатель! Теплый, светлый дом – это не юрта. Овцы под крышей – чабану спокойнее. Есть свободная минутка – можно книгу почитать, кино посмотреть. Старики же насупленно молчали: зачем затевает все это Дамби? Овца степь любит, простор. Чабан тоже степь любит. А кто помышляет о каких-то удобствах – тот не степняк, не овцевод. Ай, обидно! Вот и сейчас не утерпел Цыбен, взглянул в глаза Дондокову, спросил с усмешкой:

– Скажи, Дамби, а правду говорят, что устал ты по чабанским стоянкам ездить? Вот и сгоняешь теперь отары в одну кучу.

Закипело от едких слов чабана на душе у Дамби-Жалсана. Но опять сдержался. Дело-то новое затевал он все же, а старики к нему не подготовлены. Молодые – другой разговор. Ум у них гибкий, податливый. И он мягко сказал ветерану:

– Хорошо, Цыбен, твою отару трогать не будем. И Пурбо тоже. Но только смотрите, как бы через годик не пришлось вам учиться к молодежи идти.

Шло время. Однажды, приехав на стоянку к Цыбену, председатель, как всегда, разузнав сначала о делах в отаре, протянул чабану информационный бюллетень.

– Надо было видеть его лицо, – вспоминал потом с улыбкой Дондоков. – Ведь в этой сводке рядом с показателями чабанов-ветеранов были проставлены и показатели работников молодежной бригады «Рассвет». И они оказались по всем позициям лучше.

На другой день, оставив отары на помощников, ветераны были в «Рассвете». Мимо деревянных домиков, в которых жили молодые животноводы, и даже мимо столовой старики прошли равнодушно-гордо, но около каркасно-пленочных помещений, где размещались овцематки, стояли долго и задали по нескольку вопросов. Люся Долсоронова звонко и четко, как на уроке, рассказывала:

– В каждом помещении по 1.200 овцематок. Обслуживают их пять человек. Если бы эти овцы были разбиты по отарам, то для присмотра за ними потребовалось бы выделить не менее двенадцати чабанов. Другой выигрыш: на строительство кошары хозяйство тратит 46 тысяч рублей, а на установку каркасно-пленочного помещения всего лишь 7 тысяч. Третье преимущество…

Дондоков стоял в сторонке, в разговор не вмешивался, но на душе у него было радостно. Чувствовал: заинтересовались старики. Но в то же время председатель понимал: ветераны из гордости будут сопротивляться до конца. Надо было пощадить их самолюбие, и он пришел им на помощь.

– Люся, – обратился Дамби к девушке, – а что если вызвать вам на соревнование опытных чабанов?

– Но они ведь в других условиях…

– Это не так уж трудно исправить. Если есть у нас молодежный комплекс, то почему бы не быть и комплексу ветеранов? Пурбо, Цыбен, что вы на это скажете?

– Однако надо попробовать, – согласились чабаны.

…Приезжающие в колхоз имени XXII партсъезда неизменно задают вопрос: в чем причина успехов хозяйства? Трудно однозначно ответить на это. Но, думается, среди многих факторов нужно непременно выделить эффективность работы председателя. Она проявляется у Дамби и в глубокой нацеленности его на достижения науки и передового опыта, и в умении выявлять способности человека. Озабоченный экономическими расчетами, Дондоков постоянно помнит и о духовных силах людей. И он умеет взывать к этим силам, умеет создать вокруг себя климат высокого самосознания.

У каждого человека есть, говорят, такая черта характера, которая является как бы определяющей. У Дондокова такой чертой можно считать его прямо-таки юношескую увлеченность делом, способность заражать своим энтузиазмом и одухотворенностью других.

…Четырнадцать лет назад принял хозяйство коммунист Дамби-Жалсан Дондоков. Четырнадцать лет неуклонно идет вперед, подымается со ступеньки на ступеньку колхоз имени XXII партсъезда. Давно уже здесь получают стабильные урожаи трав, зерновых. По 29 центнеров с гектара собрали в прошлом году, например, пшеницы. Высока в хозяйстве продуктивность животных. Из года в год перевыполняют тут планы и обязательства по производству и продаже государству сельскохозяйственной продукции. А между тем колхозу не больше, чем другим, выделяют и техники, и удобрений. Другое дело, что используется у Дондокова все это с умом.

Богатеет хозяйство. Около трех с половиной миллионов составили его денежные доходы в прошлом году. Увеличивается жилой фонд, ширится культурно-бытовое строительство. За последнее время на центральной усадьбе выросли комбинат бытового обслуживания, средняя школа, интернат для детей животноводов, ясли-сад, родильный дом, фельдшерский пункт, столовая, два продовольственных магазина, универмаг и банно-прачечный комбинат.

В хозяйстве подобрались сильные специалисты. Но это и не удивительно. Только за три последних года на подготовку кадров, повышение классности, на стипендии студентам израсходовано тысячи рублей. А председатель – натура творческая, любит и поощряет людей, смело идущих навстречу новому. Молодежь это особенно чувствует и ценит. К тому же условия в колхозе для всех работников созданы отменные. Не зря же выпускники местной школы целыми классами остаются в селе. Дочка председателя – Соелма, кстати, тоже осталась. И не где-нибудь с бумагами дело имеет – в овцеводстве трудится.

…Мы уезжали из Цокто-Хангила, центральной усадьбы колхоза, вечером. Около Дома культуры толпились люди. Были тут и парни, и девушки, и пожилой народ.

– Вот так каждый вечер, – сказал шофер. – Любят у нас ходить в Дом культуры. И в кинотеатр тоже. Уютно там, красиво. Между прочим, строились эти здания по проекту Дамби. Здорово, правда? Квартиры для колхозников в двух уровнях начали делать. Опять же Дондокова идея. А давно ли вроде здесь еще юрты стояли…

Мы ехали тихими улицами поселка. Обрамленные тополями тротуары, аккуратные домики, обшитые выкрашенным масляной краской тесом, клумбы, газоны – все говорило о высокой культуре быта и любви к своему селу его жителей. С вершины крутобокой сопки, на которую вскарабкалась наша дорога, мы еще раз взглянули на Цокто-Хангил – в пропыленной рыжей степи он казался ярким цветком.

Песня

Когда Андрей Макагонов, разъездной киномеханик, привёл в родительский дом свою суженую, мать и отец его, насторженно взглянув на маленькую худенькую молодицу, скромно стоящую с маленьким чемоданчиком у порога, неловко улыбнулись, отвели глаза в сторону.

Андрей слыл в селе женихом завидным, многие матери прочили за него дочек-невест, богатых, ядрёных. И вообще, село Вольное славилось в округе особого рода прочностью: дома здесь ставили каменные, заборы высокие. Перед свадьбой приданое в огромных деревянных сундуках в дом жениха родственники невесты, тяжело согнувшись, несли на виду у всей деревни. Кое-кто для тяжести на дно сундуков даже каменья клал… Поэтому-то бесприданница Нина со своим тощим чемоданом сразу попала на острые языки местным кумушкам. «Слыхали, – судили и рядили на все лады они, – какую невесту Макагоновы в дом приняли? С одним чемоданчиком да гитарой!»

Справедливости ради надо сказать, что и гитары у Нины не было. Всё, что имела при себе в ту пору девушка – платье, несколько книжек и диплом об окончании Ростовской культпросветшколы, – умещалось легко в её чемоданчике.

Выросшая в деревне, по натуре своей и добрая и мягкая, Нина на эти пересуды не обижалась – хорошо понимала, что «на чужой роток не набросишь платок», знала, что в человеческих сердцах нередко уживается рядом хорошее и плохое. Только хорошее, светлое не всегда на поверхности лежит, и надо его разглядеть и вызволить наружу.

– Умейте любить людей такими, какие они есть, – говорил не раз на занятиях в культпросветшколе своим ученикам прекрасный педагог Алексей Павлович Артамонов, ростовский композитор. – И тогда вам будет легко работать с ними. Проще естественнее станут они вести себя с вами, станут доверять вам, пойдут за вами. Авторитет, уважение людей – главное для культпросветчика…

Помнит Нина, как пели девушки и парни на ее свадьбе:

Мы поедем во иные города, Мы закупим шелковые невода, Мы затянем красну рыбу с-пододна, –

вели энергично и упруго мелодию мужские голоса, а женские грустно и нежно подхватывали:

Станем рыбицу выспрашивати, Каково ли тебе, рыба, без воды? Таково ли красной девке без ребят?

Слушала их Нина, и грусть, с которой исполнялась песня, ей передалась. Видела она, как действует песня и на самих исполнителей: лица одухотворенные, задумчивые. У пожилых – светлая грусть в глазах, свою юность вспомнили. Но вот печаль сменилась радостью, восторгом – и уже одно праздничное веселье вокруг.

– Какие таланты пропадают! – склонился к Нине Андрей.

– Не пропадают, а расцветают, – возразила она и мечтательно добавила: – Записать бы все эти мелодии да показать специалистам…

А вскоре она попала совершенно случайно на выступление фольклорной группы из села Михайловки. Была эта группа небольшой – несколько пожилых женщин, – но исполненные ими обрядовые и старые казачьи песни произвели на присутствующих неизгладимое впечатление.

Нина слушала похвалы в адрес михайловцев, по-доброму завидовала им и думала: «А в нашем-то селе не группу, а целый фольклорный ансамбль организовать можно. Завтра же соберу старушек».

…Совсем недавно Воленскому хору, созданному Ниной Трифоновной Макагоновой, присвоено звание народного коллектива, о нем много пишут и говорят знатоки, его выступления транслируют по радио и телевидению. Это понятно. Хор – неоднократный лауреат и дипломант многочисленных смотров и фестивалей. Пишут и об организаторе хора. Порою так: «Просто и быстро сошлась Нина Трифоновна с людьми, распахнувшими перед ней кладовые народных талантов».

Нет, не просто и не быстро удалось собрать драгоценные россыпи народного творчества, организовать людей, убедить не только рядовых тружеников села, но и кое-кого из руководителей в пользе, необходимости задуманного дела.

– Человеку нужно общение, независимо от его возраста, – говорила Нина Трифоновна и в конторе хозяйства, и в сельсовете, – и если молодым созданы у нас для того все условия, то пожилые в нерабочее время предоставлены сами себе. Поверьте, если мы их привлечем в самодеятельность, оживится не только культурная жизнь села, оживится, станет эффективней вся воспитательная работа, людей перестанут поглощать мелочи быта!

Первым из руководителей в колхозе «Красный партизан» на ее увещевания откликнулся председатель правления Георгий Захарович Камнев. Пришел как-то вечером в ДК вместе с женой Анной Степановной. Улыбнулся застенчиво:

– Мне-то, Трифоновна, поверь, не всегда есть время на спевки ходить, а вот Степановне моей можно для этого часок-другой выкроить. Нечего ей от жизни отгораживаться.

Пример этой супружеской пары очень многих «подтолкнул к клубу» – и молодых, и пожилых.

– А некоторые из них стали прямо-таки лучшими моими помощниками, – с жаром говорит Нина Трифоновна. – Взять хотя бы пенсионеров Анну Ефимовну Попикову и Евдокию Семеновну Данькову – прирожденные организаторы и режиссеры. Это благодаря им поставили мы, как ее потом назвали рецензенты, инсценированную поэму «Воленская свадьба». А «Веселую кадриль» помогла нам воссоздать совсем молоденькая девушка – Валя Новохатская. У родителей своих плясать кадриль научилась и науку эту нам передала. Исполняли здесь этот танец бойко, жизнерадостно, когда-то под особую гармошку с колокольчиками. Так Валя и гармошку такую где-то достала!

Веселые народные наигрыши, мелодичные песни разбудили интерес у молодежи. В хор стали записываться девчата и парни. И возникла мысль создать при хоре танцевальную группу. Вошли в нее продавщица Нина Шиленко, трактористы Толя Белоусов и Володя Чернов, учетчица Таня Новохатская и другие.

Много было труда положено, волнений, много было хлопот, прежде чем пришло заслуженное признание.

– Чего там говорить, – сказала мне одна из старейших участниц художественной самодеятельности Тамара Ивановна Лобойко, – зазря медаль никому не дают!

Да, Нина Трифоновна за работу свою награждена медалью «За трудовую доблесть».

Нина Трифоновна хорошо помнит семейный праздник по этому поводу. Влюбленно смотрели на «мамку» сидевшие за одним столом со взрослыми дети – Сергей и Лида, довольно улыбался муж, многозначительно поглядывали на разволновавшуюся невестку свекровь и свекор. Нине хотелось сказать всем им – ребятам и мужу, матери и отцу – сердечное спасибо за то, что мирились с ее частыми отлучками, ежедневными репетициями, поздними возвращениями, что ни разу не попрекнули ее, быть может, недостаточным участием в работе домашней. Нине хотелось сказать, что ее медаль – это и их медаль, что благодаря их труду смогла она больше сил отдать работе. Но свекровь Дарья Федоровна, пока невестка собиралась с мыслями, поднялась с места:

– Я предлагаю за медаль выпить. За нашу. За общую!

…Репетиция была назначена на девять вечера. Мы пришли в ДК чуть пораньше. В кабинете директора уже собралось руководство: худрук Валентина Лотникова, баянист Петр Езепчук, хореограф Светлана Норкулова. Пока подходили остальные, директор и художественный руководитель рассказывали о себе, о работе, немножко сетовали на трудности. Не хватает комнат для кружковой работы, с транспортом туговато. Но, кажется, дело это поправимое. Колхоз планирует строить новый Дом культуры. Уже есть проект.

Огромный спрос здесь на культуру. За год было около шестидесяти концертов художественной самодеятельности и спектаклей, десятки тематических вечеров прошли – и все вроде бы мало!

Подходили участники самодеятельности, немного усталые после рабочего дня. Но аккуратные, красиво одетые, подтянутые. Артисты! Я видел этих людей в поле, на пастбищах, в механических мастерских. Они и в работе не теряли своего артистического обаяния.

– Как наши люди тянутся к культуре! – говорила мне Нина Трифоновна. – Известно, искусство облагораживает и под его влиянием мягчают нравы деревни, красивее становится жизнь.

В домашних библиотеках воленцев попадался мне на глаза объемистый, красиво изданный сборник «Сто русских народных песен Астраханской области». Открыл его и удивился: оказывается, немалая часть этих песен записана в селе Вольное, среди них и известная всем «Грушица». Потом узнал, что с той поры, как увидел свет этот сборник, мало кому ранее знакомое степное астраханское село стало местом паломничества любителей и знатоков устного народного творчества. Академия наук, институт Русской литературы направили сюда фольклорные экспедиции. Многие старожилы Вольного получили от ученых благодарственные письма. Получила такое письмо и заслуженный работник культуры РСФСР Нина Трифоновна Макагонова. Дорого оно ей. Но еще дороже то доброе настроение, с которым идут в клуб и уходят из него ее односельчане.

«Давайте считать…»

Домик директора совхоза стоит в низине около пруда. Построенный наскоро в послевоенные годы, посеревший от дождей и ветров, он как-то теряется на фоне белоснежных двух– и трехэтажных красавцев, выросших в совхозном поселке за последнее время. Наверное, он уже тесноват для многочисленной семьи руководителя: как-никак, семь человек под одной крышей, но не слышно, однако, чтобы директор думал о собственном новоселье.

Познакомившись ближе с Евгением Федоровичем, его делами и поступками в тех или иных ситуациях, я все больше убеждался, что Миронович принадлежит к той замечательной когорте людей, которых обычно называют подвижниками. Неподкупные, не думающие о собственном благополучии, эти люди всю свою энергию отдают избранному делу, которое служит общественной пользе, людям.

В конторе совхоза я с любопытством всматривался в столбцы цифр статистической отчетности, которую готовила главный экономист Е. И. Рязанцева. Директора тогда на месте не оказалось, а Елена Иосифовна была любезна и предупредительна. Читаю: в прошлом году в «Любани» получили более 315 тысяч рублей чистой прибыли. Все отрасли дали доход. В структуру прибыли входили добавками и доходы от консервного завода, от выращивания шампиньонов. Добавки эти были не так уж значительны по сравнению с основным производством. Елена Иосифовна улыбнулась:

– Разочарованы нашими подсобными отраслями? Не вы первый. Вот у нас кумысная ферма есть. Единственная в районе и республике. Производим целебный напиток, передаем его в больницу в Куренец. Думаете, очень прибыльно? Нет. Но, как говорит наш директор, во имя человека надо делать все.

…Сын белорусского крестьянина, знавшего голод, холод и панскую нагайку, Евгений Миронович прошел суровую жизненную школу. Дух нового времени, его идеалы выковали в нем замечательные качества: оптимизм, твердость духа, неутомимую работоспособность, стремление быть на земле созидателем.

Хозяйство он принял в сорок пятом году. Вернее, хозяйства не было никакого. От всей «Любани» осталась лишь землянка с перекошенной дверью. Прихрамывая (давали знать о себе еще раны), Миронович вошел в нее. Взгляд упал на пожелтевшую от времени немецкую листовку, что валялась на грязном полу. Усмехнулся, прочитав броский заголовок: «600 тысяч рейхсмарок за голову командира партизанского отряда Евгена Мироновича!»

А за окном бушевала весна. Земля властно требовала приложения человеческих рук. И властно требовало горячее сердце партизанского командира, агронома Евгения Мироновича мирной работы.

В хозяйстве еще не было скота, а без удобрений не родили поля. Первые массивы заправляли прудовым илом, выгребая его лопатами.

– Между прочим, тогда и возникла мысль, – вспоминает Евгений Федорович, – использовать очищенные водоемы для разведения рыбы. Промысел этот подсобный, но выгодный. И основному производству не во вред. – Подумал, добавил: – Собственно, по такому принципу организовали мы потом и другие подсобные предприятия. Имеем вот и мельницу, и шерсточесалку, занимаемся пчеловодством, производим овощные консервы…

Директор вставал до рассвета и шел на работу: в кузницу, в поле, к прудам. Своей энергией, увлеченностью делом он заражал окружающих. Собирал коммунистов и комсомольцев, бывших фронтовиков, говорил открыто и честно: «Никто, кроме нас самих, не подымет хозяйство. Наше благополучие – в наших руках».

Он хорошо знал цену как призывного слова, обращенного к чести и совести труженика, так и силу справедливой требовательности.

…Строительная бригада отделывала дом для работницы совхоза, но каменщик ушел, не доложив печи… «Сегодня же закончи работу, не позорь себя!» – сказал необидно, но твердо директор.

…Тракторист пахал поле. Зоркий глаз руководителя заметил, что один лемех восьмикорпусного плуга выворачивает нижний слой почвы. «Исправьте, не позорьте хлеборобской чести!» – совет молодому бригадиру Коркоцкой.

Он развивал в людях чувство коллективизма, ответственности за общее дело. Говорил на собраниях: «Мы решили», «Мы подумали», «Мы сделали». Только «мы», и никогда «я». Когда же возникал вопрос, требующий коллективных раздумий, он призывал: «Давайте считать…»

– Давайте считать! – приглашал он, беря пригоршню семян ржи «белта». – На гектаре – шесть миллионов растений, в колосе – 23 зерна, вес тысячи зерен 50 граммов. Это значит: мы можем иметь урожай более чем 60 центнеров на круг.

– Давайте считать! – предлагал он на открытии совхозного кормоцеха. – Витаминные добавки в рацион скота увеличивают ежесуточный привес телят до 1.400 – 1.500 граммов. Сколько же за год можно сэкономить зерна?

– Давайте считать! – повторял он на совхозной пасеке. – Для того чтобы собрать килограмм меда, пчеле надо взять нектар у 19 миллионов цветов и пролететь 300 тысяч километров. А если мы посеем медоносы и сократим это расстояние вдвое?

И люди считали, когда расширяли производство, строили жилые дома и очаги культуры. За цифрами, «арифметикой», они учились видеть и свои личные заботы об общественном хозяйстве, и свое благосостояние: 119 квартир построили в «Любани» в минувшую пятилетку. Это значит, 119 молодых семей закрепили в хозяйстве. В семьях будут дети. А каждого новорожденного надо встретить радостно, празднично. И «растут» в совхозе детсады и ясли, пионерские лагеря и новая школа-десятилетка.

Он знает свое хозяйство, все отрасли его досконально. Это хорошо понимают специалисты. В разговоре со мной они признавались: «С нашим директором легко работать». И тут же начинали говорить об особом такте этого человека, об умелой организаторской работе его. Так вот, оказывается, почему тут такая стабильность кадров! Агроном Н. И. Завадская проработала с Мироновичем вместе 18 лет, инженер Г. И. Рязанцев – 20, зоотехник И. Н. Тетерук – 15.

За последние годы слава о производственных успехах «Любани» далеко перешагнула пределы района и области. Оно и понятно. По сорок центнеров зерновых берут здесь с гектара, за десять лет продуктивность пашни возросла в пять раз. «Любавский гектар» вполне может «говорить» на равных с кубанским, черноземным.

А ведь тут не больше, чем в ином другом хозяйстве, тракторов и машин, не больше, чем другим, выделяют совхозу туков. Другое дело, что используют любанцы все это с умом. И уж, конечно, «не оставляют в резерве собственные резервы». Только за счет строительства навозохранилищ, например, получают в совхозе за год по 40 тысяч тонн органических удобрений. В «Любани» с давней поры своими силами ведут мелиорацию. И нет сейчас тут ни одного клочка неокультуренной земли.

В большой дружбе Миронович и с наукой. Академик Альсмик выделил ему как-то 12 килограммов картофеля нового сорта, доктор сельхознаук Мухин – пуд семян ржи «белта». Картофель «сеянец-18» на испытательных участках совхоза дал по 403 центнера клубней с гектара с крахмалистостью 26.5 процента, а «белта» – 50 центнеров зерна на круг. И что интересно: испытывали-то новые сорта на пришкольных участках. А вела это дело, чрезвычайно ответственное, учительница биологии – старшая дочь Мироновича, Евгения Евгеньевна.

– Знаете, что важно здесь? – размышляет Евгений Федорович. – Работая на пришкольных участках, ребята видят, как важен их труд. Проверенные ими сорта высеваются на полях совхоза. И поле отцов становится их полем.

Он вспомнил об этой преемственности, о делах молодежи и во время нашей недавней встречи в Москве. Он – депутат Верховного Совета СССР, приезжал на сессию. Был Евгений Федорович весь какой-то торжественный, в праздничном костюме, на лацкане пиджака – звезда Героя Социалистического Труда. Говорил приподнято:

– Мы еще поработаем! Уже замахнулись на 60 центнеров зерна с гектара. Сомневаетесь? Давайте считать…

Я не сомневался. Да и можно ли не верить человеку, не отступившему ни разу в жизни от поставленной цели?

Под городом горьким…

Странно, но с годами Анатолия Михайловича Тужилкина, начальника крупнейшего на Горьковском автозаводе цеха, начало одолевать какое-то душевное смятение. Покидая вечерами свой неистово гремящий и ревущий ремонтно-механичеекий цех, шагая по залитому неоновым светом Октябрьскому проспекту, он вдруг ни с того ни с сего останавливался и задумывался, пристально вглядываясь то в всполохи электросварок, гуляющие под стеклянными крышами заводских корпусов, то в прямоугольные, современнейшей архитектуры многоэтапные коробки домов Соцгорода.

Он любил этот величественный индустриально-городской пейзаж. Любил, потому что сам, своими руками создавал его. Анатолий помнил, как в далекой юности, когда будущий гигант отечественного автомобилестроения еще лежал, свернутый в проектных листах и бумагах, он в числе многих парней и девчат из нижегородских сел и деревень пополнил ряды рабочего класса и им овладел восторг от сознания собственной причастности к великому делу индустриализации доселе тележной и санной Руси.

Но интересно устроен человек! Анатолий Тужилкин, сформировавшийся собственно на заводе, привязавшийся к городу и полюбивший его, хранил в глубине души все-таки память о родной приокской деревеньке. Эта память с годами стала обостряться, особенно после того как Михалыч поддался на уговоры домочадцев и переехал из рабочего поселка, где был у него домовито устроенный, со двором и огородом деревянный особнячок, в благоустроенную городскую квартиру. Ему почему-то казалось, что этим самым он порвал последнюю ниточку, которая связывала его, крестьянского сына, с матушкой-землей. Эта мысль работала в голове начальника цеха подспудно, неясно. И, наверное, поэтому одолевало его душу непонятное беспокойство, похожее вроде бы на смутное чувство вины. Но перед кем? Уж не перед оставленной ли в далекие двадцатые годы лесной деревенькой, в которой родился? Вероятнее всего, так оно и было.

– Будто долг за собой я чувствовал, – рассказывал мне в одну из встреч Анатолий Михайлович. – Поверь, неприятное чувство, – Тужилкин усмехнулся и добавил: – Так бы, может, и переживал я до конца дней своих, если б не это вот дело. Слушай-ка…

Началось все с телефонного звонка, раздавшегося однажды утром в кабинете начальника цеха.

– Кто кто? Иван Кондратьевич Кундик? Председатель колхоза «Заря»?.. Сейчас закажу вам пропуск. – Анатолий Михайлович опустил на рычаг трубку, подумал с удовлетворением: «Однако шустрый, видать, человек этот Кундик. Не успели еще и закрепить наш цех за его хозяйством, а он уже у ворот проходной».

Вообще-то отношение к подшефным у Тужилкина было сдержанным. Как-никак, он являлся начальником цеха и отвечал в первую очередь за свое производство. И потом, он не считал нормальным укоренившийся с некоторых пор стиль шефских отношений, при котором все сводилось к тому, что квалифицированные заводские рабочие и «итэ-эровцы» использовались в деревне в основном как физическая сила – то на уборке картошки, то на погрузке, то еще на чем. «Однако с какой бы это стати Кундик пожаловал к нам? – подумал Тужилкин. – В это время обычно в деревне рабочие руки не требуются».

Председатель «Зари» оказался человеком примерно одного возраста с Михалычем. Но в отличие от него был худощав и очень подвижен. На лацкане поношенного, но тщательно отутюженного серого пиджака у Ивана Кондратьевича поблескивала золотая звезда Героя Социалистического Труда.

Как-то сразу, непринужденно и быстро, инициативу в разговоре взял Кундик. Не прошло и пяти минут, как Анатолий Михайлович понял: этот подшефный не под стать предыдущим, сумеет извлечь для своего хозяйства истинную пользу от дружбы с таким могучим предприятием, как автозавод. Ведь что говорит, что говорит, бес седой! Послушать любо!

– Нам, дорогой Анатолий Михайлович не просто руки ваши нужны, нет. Мы чего от вас ждем? Чтобы вы пришли на село с инженерной смекалкой, подкрепленной индустриальной мощью завода. Нам вот в мастерские кран-балку бы сделать нужно. Для вас это, право, не трудно. Надеюсь, поможете? А уж картошку мы сами переберем и посадим. Идет?

Ничего не мог выставить против такого подхода к делу Анатолий Михайлович. Не мог. И мало того, обрадовался (заговорила, знать, крестьянская кровь), что подобрали ему в парткоме завода такого «лихого» подшефного.

Бригаду из слесарей и сварщиков снарядили в колхоз на той же неделе. А когда ребята возвратились, Тужилкин пригласил их к себе и долго расспрашивал о хозяйстве и людях «Зари».

– Знаете, Анатолий Михайлович, этот колхоз надо видеть своими глазами, – восторженно отзывались парни. – Там на центральной усадьбе город, по сути дела, растет. Дома – двухэтажные, кирпичные, со всеми удобствами коммунальными. На улицах – фонари неоновые горят. А какой порядок, какая дисциплина в хозяйстве – не хуже нашей, заводской! Да, там много всего интересного, а главное – председатель требовательный, беспокойный, корнями в землю врос крепко.

Вскоре в «Зарю» Тужилкин собрался сам. Уж очень захотелось ему поближе познакомиться с хозяйством и председателем. Повод для этого представился подходящий. Кундик снова звонил начальнику цеха и просил помочь с приобретением фрезерного станка.

Откровенно говоря, ехать в деревню Тужилкин побаивался. Опасался, завязнет еще где-либо на бездорожье машина. И каково же было его удивление, когда, свернув за районным центром на проселок, ведущий в Ушаково – центральную усадьбу «Зари», он увидел, что асфальт не кончается.

– Недешево обошлось нам удовольствие это, – рассказывал потом Кундик, – но ведь как говорят: строить дорогу дорого, а не строить еще дороже. Хорошая дорога – это значит жить по-людски. Это и культура, и экономика, и здоровье людей.

Словоохотлив и гостеприимен был Иван Кондратьевич. С удовольствием показывал хозяйство свое, рассказывал про себя. Тужилкин слушал, смотрел и дивился энергии этого человека, его жизнелюбию, оптимизму.

– Знаешь, – делился со мною мыслями по этому поводу Анатолий Михайлович, – энтузиазм и энергия Кондратьевича поражают. И что интересно – находясь рядом с ним, чувствуешь, что и сам заражаешься силой его. Я еще тогда, в первый день приезда к Кундику, задумался: что же движет этим человеком, какие внутренние пружины не дают успокоиться душе председателя? В чем главный секрет успехов его? Не в том ли, как говорили мои рабочие, что он крепко корнями врос в землю? Не эта ли земля и люди, его окружающие, дают ему силу?

…Отец Кундика слыл на селе книгочеем. Очень мечтал он сыну Ванюшке образование хорошее дать. Да война помешала.

На фронте Иван оказался с первых же дней. Воевал под Брестом, Великими Луками. Там его ранило осколком в левую ногу. В горячке вырвал кусок металла своими руками и побежал дальше с солдатами. Второе ранение оказалось серьезней. Но ничего, отлежался – и снова в строй. Третий раз ранило подо Ржевом. На всю жизнь от тех ранений зарубки остались: «На левой ноге и сейчас такая вмятина, что ладонь целиком помещается». Тогда по лазаретам «провалялся» он более года Врачи дивились: «Силен ты, однако. Кондратьич…»

В последнем госпитале, что находился под Горьким, узнал Иван: погибли на войне отец его и брат Виктор, попала в фашистскую неволю мать – Агафья Яковлевна. Что делать? Куда пойти? На костылях доковылял коммунист Кундик в горком партии. Там ему предложили работу завклубом в одной из деревень Богородского района. Согласился солдат.

Так он остался в этих краях, прижился, нашел судьбу свою. Женился на учительнице сельской школы, дети пошли.

По мере выздоровления должности у Ивана Кондратьевича менялись: шофер, механик, председатель сельсовета. И вот – председатель колхоза.

Хозяйство он принял тяжелое. Но все же решили строить на центральной усадьбе новый поселок. Нелегко шло поначалу. И со стройматериалами было туго, и с деньгами бедно. Председатель, однако, был настойчив. «С началом строительства я даже отдельную папку завел, – вспоминал Иван Кондратьевич. – До этого все дела у меня в записной книжечке умещались. А что прикажешь делать? Вот такой момент, например. Нужны трубы для стройки. Еду за ними в облсельхозтехнику. Там говорят: «Нет таких». А я – в папочку. И решение обкома и облисполкома достаю, где черным по белому написано, что организация сия обязана нам помогать в этом вопросе. И ответственный указан – председатель облсельхозтехники Анатолий Федорович Клементьев. Попробуй поспорь со мной после этого. Я знаю, в Сельхозтехнике все есть, но могут там подчас поволынить».

С переселением никого не неволили. Люди сами убедились вскоре, что переехавшие «в квартиры» приобрели значительно больше, чем потеряли. И теперь более 500 человек живут в новом поселке. А председатель до недавнего времени новоселья справить не мог. Все уступал свою очередь остро нуждающимся. Сейчас в Ушакове есть АТС и школа, торговый центр и детский комбинат, прекрасный клуб и Дом быта. Но вместе с тем чувствуется тут и деревенская стать: простор, сады, огороды.

Тужилкин побывал в гостях у колхозников. Квартиры ему понравились: богато и со вкусом обставленные, светлые, просторные, с паровым отоплением, с ванными комнатами, канализацией.

– Да так, пожалуй, скоро из города к вам люди будут на работу проситься, – заметил начальник цеха.

– Не исключено, – улыбнулся председатель, – только ведь нам много народу не надо. Еще человек двадцать добавить – и хватит. О Городецком колхозе «Красный маяк» слышали, конечно? Там условия, как и у нас. Так председатель Иван Порфирьевич Железов рассказывал мне: от желающих переехать из города в их село – отбоя нет. А в таких условиях можно крепить производство, повышать ответственность каждого за порученное дело.

В вопросах дисциплины Тужилкин и Кундик сходились полностью. «Если разгильдяя не наказать, то этим хорошего человека, рядом с ним работающего, обидеть можно», – говорил гость. «Что верно, то верно, – поддакивал хозяин. – Взять ту же квартиру. Плата за нее не зависит ведь от того, кто как работает. И в столовой по сниженным ценам кормят у нас всех одинаково. К тому же детишек в садике бесплатно содержим. Вот почему и хотим мы, чтобы все в колхозе работали добросовестно».

В «Заре» умеют потребовать строго. «Но порой, – рассуждает председатель, – одного этого недостаточно».

Залогом порядка и сознательного отношения к делу считает Кундик в первую очередь организацию труда. И тут особый, главный спрос с самого себя, специалистов. «Пробуй, экспериментируй, даже ошибайся (ничего, поправим) – только на месте не стой!» – таков лозунг Ивана Кондратьевича. Не потому ли и сформировался вокруг него крепкий, инициативный коллектив надежных помощников. Вот они: инженер Виктор Ветошенко, зоотехник Надежда Гусева, агроном Александр Филиппов, экономист Михаил Мудрецов. Все, чем гордится сейчас «Заря», связано с их творчеством, их повседневной работой. Тут и высокая культура земледелия, и подбор дойного стада, и четкая организация труда на фермах, в поле. Да мало ли всего?

«Мы работаем честно, – любит повторять Кундик. – Наши колхозные прибыли – результат эффективной работы всех отраслей, результат большого труда хлеборобов, животноводов, механизаторов. И это действительно так. Деньги в колхозную кассу идут здесь от продажи зерна, мяса и овощей – той основной продукции, которую производит хозяйство. Люди полностью отдают свои силы и ум земле, и она сторицею их вознаграждает. В прошлом, весьма неблагоприятном году урожайность зерновых составила тут без малого 30 центнеров с гектара, от каждой коровы было надоено по 3.294 килограмма молока. Колхоз сработал рентабельно. Доходы пошли на расширение производства, культурно-бытовое строительство.

– Сидеть на деньгах не резон, – говорил Иван Кондратьевич Тужилкину, показывая новый коровник на 400 мест. – Вот построим еще кормоцех, установим молокопровод – чем тебе не комплекс, а? – И, обращаясь к проходящей мимо доярке, весело спросил:

– А что, Ирина Михайловна, поработаем на комплексе?

– Почему не поработать, если там, как вы говорите, и кормораздача будет механизирована, – ответила спокойно женщина. Председатель засмеялся:

– Ну, коль Егорова за комплекс, то значит это дело и впрямь стоящее. – Кундик повернулся к Тужилкину, серьезно сказал:

– Ирина Михайловна – человек осторожный. Было время и против мехдойки выступала, и в двухсменку не сразу поверила. А, кстати, хорошая доярка. От каждой коровы по 3.820 килограммов молока за год получает. Два ордена Ленина имеет. А вот к новшествам не сразу с доверием относится. И я, если откровенно, признателен ей за это. Взять ту же мехдойку. Далеко ведь не каждая корова хорошо доится таким способом. Одна отдает легко молоко, другая – нет. А аппарат-то – не руки доярки – работает без учета индивидуальных особенностей животных. Об этом и говорила нам Егорова, когда коров переводили на механическое доение. Конечно, жизнь требовала этого перевода, и мы осуществили его, но не формально, не прямолинейно, так сказать, а с умом, подобрав, сформировав сначала однородное дойное стадо. Так что такой подход к делу, как у Ирины Михайловны, просто необходим.

И снова дивился Тужилкин умению Кундика работать с людьми, способности быстрее других хозяйственников находить новым веяниям практическое применение. Не зря, знать, идет о Кундике молва как о человеке, умеющем заглянуть далеко вперед.

Каким-то обновленным, «по-кундиковски» бодрым и жизнерадостным уезжал в тот день из «Зари» Анатолий Михайлович Тужилкин. Вот что значит встретить доброго человека!

Дорога, как и утром, бежала по лесистому крутому берегу Оки. За окном машины проносились небольшие деревеньки. Примыкавшие к ним колхозные поля то скатывались к реке, то вклинивались в сосновые и березовые перелески. Натруженно гудели тракторы, вывозившие на поля удобрения, пахло свежей еловой стружкой на околицах деревень. «Вот он, наш горьковский край, – подумалось Анатолию Михайловичу. – Типичнейшее Нечерноземье. Давным-давно вроде бы обжитое, но лишь теперь по-настоящему осваивающееся».

Родное, любимое Нечерноземье! Такое красивое на картинах русских художников и такое трудное и сложное для сельского хозяйства. Холодные лесные почвы, и лето с затяжными дождями, и, крошечные поля, где современной технике и развернуться-то негде. Но ведь здесь важный промышленный район страны, которому по развитию непременно должно соответствовать и сельское хозяйство. Тужилкину вспомнились вдруг слова Ивана Кондратьевича, сказанные во время их первой встречи: «Мы чего от вас ждем? Чтобы вы пришли на село с инженерной смекалкой, подкрепленной индустриальной мощью завода».

Тужилкин на своем веку перевидал немало подшефных. Были среди них всякие люди. И нередко такие, которые все ждали да ждали какой-то особой помощи со стороны – то ли от государства, то ли от промышленных предприятий, не проявляя при этом, вообще-то, личной активности. Нет, Кундик к такому разряду не относился.

На другой день Тужилкин назначил в цехе собрание. «Надо серьезно поговорить, – объяснил он своему заместителю, – о наших шефских связях с колхозом. Обсудить чтобы шефство это было не эпизодическим, а постоянным и целенаправленным».

– После того собрания, – делился со мною начальник цеха, – у нас комиссия по связям с селом была создана. Реальный результат? Есть, конечно. Нынче по договору мы, например, в «Заре» выполним всевозможных слесарных, строительных и прочих квалифицированных работ более чем на 33 тысячи рублей. Конкретно? Наладим молокопровод. Оборудуем зернохранилища. В основном-то мы уже построили их. Транспортеры установили… И, вообще, ты бы съездил в «Зарю» – то!

Дорогой Анатолий Михайлович! Не сказал я тебе, что уже побывал там. И после этой поездки стал искать встречи с тобой. Потому что из уст председателя Кундика довелось мне услышать о тебе весьма лестный отзыв как о человеке, «любящем и понимающем землю». И тогда зародилась мысль у меня поведать о вас обоих, о деловой вашей дружбе, символизирующей, говоря высокими словами, нерушимый союз Серпа и Молота.

Воспитатель

Они были столярами, известными на всю округу. Шкафы, столы, тумбочки, оконные рамы и двери, сделанные их руками, славились красотой, мастерством отделки и прочностью. Но была у этих мастеров этакая тяга к «свободе», своеобразно ими понимаемой. После длительной напряженной работы наступал у них период не менее длительного загула.

Когда они пришли наниматься на работу, директор райпромкомбината Аким Петрович Лексиконв немало смутился. Особенно озадачило его то, что столяры сразу же поставили условие: никаких работ в бригадах, каждый делает мебель сам от начала до конца.

– Будь по-вашему, но чтоб порядок соблюдать, – согласился директор (столяры, а особенно опытные, уж очень были нужны). А про себя подумал: «Сами скоро убедитесь в отсталости своего метода».

Работали они хорошо, со временем не считались. Нужно выполнить заказ к сроку, и вечер, и выходной день потратят.

Как-то после получки один из столяров в установленное время на работу не пришел.

Часа через два, крадучись, прошмыгнул он в мастерскую и принялся за дело. Когда туда вошел Аким Петрович, тот усердно строгал доску и всем своим видом показывал, что работает так с утра. Аким Петрович подошел к нему, протянул руку, сказал:

– Здравствуй, Александр Васильевич!

И пошел дальше, как ни в чем не бывало.

– Вот, черт! – размышлял столяр, ведь и виду не показал, что знает о моем опоздании, а дал понять: с другими-то, мол, раньше поздоровался.

– Да, ловко он тебя, – соглашались приятели и отмечали:

– А, однако, человек с бухты-барахты срамить не стал.

– Деликатный. Как видно, с этим опрыскиванием получек надо, ребята, кончать.

Предприятие переходило на новую систему планирования и экономического стимулирования. Аким Петрович вызвал к себе начальника столярного цеха, Василия Васильевича Аксёнова.

– Слушай, мастера в твоем цехе неплохие. Но вот с ростом производительности труда дело плохо обстоит. Знаешь, почему?

– Как же не знать. Каждый столяр все операции по изготовлению, допустим, шкафа один выполняет. А следовательно, делает и малоквалифицированную работу: пилит доски, строгает рейки.

– Верно. Поговори-ка об этом с коммунистами. Обсуди. Пора, давно пора вам применить поточный метод работы.

– Да, боятся мастера, Аким Петрович, что придётся им в таком случае работать за новичков.

– Ничего, мы им разряд повысим.

Но Василию Васильевичу никого не пришлось уговаривать. Инициаторами бригадного метода выступили лучшие столяры: Василий Андреевич Корнюшонков, Василий Владимирович Карепкин, Александр Иванович Клестов.

А тут как раз поступили крупные заказы из птицеводческих хозяйств на изготовление решетчатых батарей УКБ-4. Столяры, разделившись на бригады, дали такую выработку, что заказчики не успевали отвозить готовую продукцию.

Подводили итоги предъюбилейного года. Щелкали счетами в бухгалтерии, засиживался над бумагами экономист, волновался Аким Петрович Лексиков. Результаты превзошли ожидания: основной показатель – план по реализации – был выполнен на 102,9 процента.

Директор собрал коллектив промкомбината, поздравил с успехом и, как бы между прочим, сказал:

– Не все резервы повышения эффективности производства мы исчерпали. И нет у нас еще необходимой бережливости, о которой так много говорят всюду. Взять хотя бы наш столярный цех, посмотрите, что идет там в отходы. Порою по 40–60 сантиметров рейки выбрасывают.

Хозяйство у Акима Петровича трудное. Кроме столярного цеха, в промкомбинате имеются бондарный, лесопильный, тарный, лесозаготовительный и швейный цехи. Особенно трудно доставать ткани для швейного цеха. Автомашин в хозяйстве мало, да и те изношенные – далеко не пошлешь.

– Есть у нас еще и тракторы. Но они работают в основном в лесу, – рассказывает Аким Петрович. – Ведь мы заготавливаем древесину не только для своего промкомбината, занимаемся заготовкой дров для городского населения.

Конечно, можно было бы попридержать заготовку деловой древесины и за счет этого увеличить выпуск дров. Но тогда остались бы без работы и бондарный, и столярный цехи комбината. Не мог директор пойти на это. Да к тому же поверил Лексиков руководителям городских организаций, обещавших устроить воскресник по вывозке дров. Но осталось это одним разговором, а Акиму Петровичу стыдно сейчас встречаться со своими заказчиками.

– В январе, правда, наши ребята на вывозке древесины потрудились неплохо. План перевыполнили. Положение с дровами нормализуется. Надо как-то отметить наших шоферов.

И Аким Петрович склоняется над листом бумаги большого формата. Художник уже написал сверху: «Молния». Экстренный выпуск.

Ознакомившись со стилем работы Акима Петровича, приходишь к выводу, что такт, деликатность, умение заметить всё хорошее, не оставить без внимания проступок – вот то главное, что отличает его метод. Большой опыт руководителя, педагогическое образование (Лексиков окончил в свое время педагогический институт) позволяет ему подобрать так называемый ключик к душам рабочих. Лексиков не только хозяйственник и администратор, он и умелый воспитатель.

Готовясь к выступлению перед рабочими, Лексиков всегда руководствуется правилом: избегай голой агитации, подкрепляй сказанное примерами из жизни своего предприятия.

Дорога к вершинам

Так называется документальная повесть о директоре крупнейшего на Псковщине совхоза «Победа» Г. И. Гецентове, о том, как глубокие социально-экономические преобразования на селе, происшедшие за последнее время по воле партии, формируют новый тип руководителя, организатора, хозяйственника.

Еще недавно председателя колхоза или директора совхоза в кино и литературе изображали буквально замотанным делами и заботами. От зари до зари мыкается он по полям и фермам, всюду ждут его руководящих указаний. Гецентову это знакомо. Сам так начинал, когда принял одно из отстающих хозяйств в районе и области.

Теперь иное положение. Создана материальная база, сформированы кадры специалистов, руководителей среднего звена. Есть на кого опереться. Однако нелегко расстаться со старым. «С любой бумагой идут к председателю и просят, чтобы он поставил свой крючок, – сетует Гецентов в разговоре с секретарем парторганизации. – Некоторые наши руководители боятся ответственности за свои распоряжения, не привыкли к самостоятельности, чувствует себя удобнее за спиной разных опекунов, вроде нас с тобою».

Терпеливо и настойчиво работает с людьми Григорий Иванович Гецентов, развивая у них чувство долга и ответственности за порученный участок работы, деловитость, инициативность, исполнительность. Незаурядные качества воспитателя и организатора обнаруживает он при этом. Гецентов убежден: главное, чем нужно заниматься руководителю, – созидание подлинно социалистического хозяйства в сочетании с истинно социалистическим образом жизни тружеников.

В соответствии со своими принципами и действует Григорий Иванович. Тепло, интересно рассказывает об этом автор книги, показывая своего героя и на молодежной вечеринке, и в гостях у старейших тружеников, и среди школьников. Предстает перед нами Гецентов и в критических ситуациях, когда от руководителя требуется проявление воли и мужества, умение отстоять свою позицию.

Эта история поначалу многих удивила: в совхозе «Победа» отказались строить молочный комплекс.

– Наши реконструированные фермы, – доказывал Гецентов проектантам, – ничуть не хуже комплекса, который вы, извините, навязываете нам. Кстати, сколько приблизительно будет стоить на комплексе одно скотоместо?

– Где-то около пяти тысяч рублей.

– А у нас оно обошлось в двести тридцать рублей. Мы вели реконструкцию на собственные прибыли и считали каждую копейку.

И доказал свое.

Предусмотрительность, безупречная выверенность, всесторонняя готовность – вот залог успеха в хозяйствовании, считает Гецентов.

Богатый опыт руководителя Г. И. Гецентов передает молодым хозяйственникам в школе управления, созданной на базе совхоза. Его уроки – это наука движения к вершинам. И раскрывший их суть, рассказавший четко и доходчиво о педагогическом опыте директора совхоза, сделал доброе дело. Думается, его книгу с большой пользой для себя прочтут как рядовые труженики села, так и руководители.

Лучший помощник: жизнь

Преподаватель математики Достоевской средней школы Николай Александрович Кухарчук, сидел у секретаря партийной организации колхоза «Красная звезда» Ануфрия Тимофеевича Котляра и просматривал список слушателей школы, где ему предстояло быть пропагандистом.

– Николай Бондарчук – тракторист. Знаю хорошо. Спокойный, любознательный парень. Николай Скакун – экономист. Этот мне добрым помощником станет…

Задолго до первого занятия обошел Николай Александрович всех своих будущих подопечных, познакомился, поговорил. И когда они пришли в первый раз «на урок», то чувствовали себя непринужденно. Легко было и учителю со знакомыми.

О пропагандистском мастерстве, о втором призвании учителя Николая Александровича Кухарчука я услышал случайно, далеко за пределами колхоза «Красная звезда». Городская жительница, весьма пожилая женщина, в автобусе с удивлением рассказывала своей попутчице:

– Приехала я в гости к подруге в Достоево. Дело было под вечер. Поговорили мы немного, и вижу: уходить она собирается. Оказывается, не хочет пропускать лекцию: Кухарчук будет читать. Что же, думаю, за лектор такой, если она подругу оставить решила? Пошла с ней. И не пожалела. Скромный с виду мужчина, а как начал говорить – заслушаешься. Каждое слово так в душу и входит. Такое впечатление, будто он с каждым в отдельности беседует. Так у него все складно идет. Говорит и одновременно фильмы показывает.

Вспоминая столь лестный отзыв, я в беседе с Николаем Александровичем попытался более конкретно узнать, в чем же причина популярности его лекций, бесед.

Кухарчук действительно широко применяет технические средства пропаганды: записи выступлений видных людей, диафильмы, старается построить лекцию в форме беседы. Но все же не в этом главный секрет успеха. Слушателей всегда покоряют знания и убежденность пропагандиста. Именно знания и убежденность, взятые вместе, а не в отдельности. А этих качеств Кухарчуку не занимать. Сын полкового комиссара времен гражданской войны, он был – свидетелем и участником суровой борьбы белорусских крестьян за лучшую долю. В этой борьбе формировались его взгляды и убеждения, в этой борьбе закалялся он как истинный боец партии. А начиналось это тридцать лет назад.

Колыхалась золотая завеса осеннего леса. На полянке, на свежесрубленных чурках, сидят детишки. У большой березы, на стволе которой висит фанерный лист, стоит Мария Александровна Кухарчук – старшая сестра Николая. Она учительница. Лист фанеры – классная доска. Лесная поляна – классная «комната». Партизанские дети – ученики. Николай здесь старше всех.

После «школы» он идет на другие занятия: Петр Кузьмич Задора – веселый, подтянутый партизан – учит его стрелять из винтовки в глухом, отдаленном овраге.

Однажды отец Николая пришел в лесную школу посреди урока. Что-то шепнул Марии и велел сынишке идти за ним.

– Сегодня вечером повезешь газеты и листовки в Достоево. Иди, приготовься.

– А это – ответственное задание?

Отец погладил мальчонку по вихрастой голове, улыбнулся и медленно, но веско сказал:

– Еще бы! Самое ответственное задание – нести людям слово правды.

Таким было начало его пропагандистской деятельности. Но идейным бойцом в подлинном смысле слова он почувствовал себя не тогда.

Послевоенные годы… Николай Кухарчук носит ещё солдатскую гимнастёрку и кирзовые сапоги. В школе он комсомольский вожак, судит обо всем горячо и прямолинейно. Однажды, когда со свойственной ему горячностью он доказывал своему товарищу «правоту», к нему подошел Александр Иванович Борейко, руководитель школьного кружка по изучению марксистско-ленинской философии, и тихо сказал:

– Николай, убеждай человека не громким голосом, а знаниями.

Вот тогда-то и понял Кухарчук, что для научного спора, для серьезного разговора мало, так сказать, одной голой убежденности, следует еще до тонкости знать предмет. Факты – упрямая вещь, но их надо уметь истолковывать, надо понимать внутренний мир вещей, их сущность. И главное – уметь донести свои знания до людей, уметь сделать поворот в их сознании. А для этого следует быть и политиком, и педагогом, и психологом.

Немало пройдет бессонных ночей, немало будет прочитано книг, прежде чем Николай Александрович почувствует, что обретен тот прочный сплав коммунистической убежденности и хорошей теоретической подготовки, без которого нет пропагандиста.

Мне довелось говорить с коммунистами колхоза «Красная звезда», которым Кухарчук помогал изучать основы политических и экономических знаний, а затем основы марксизма-ленинизма. Характеризуя пропагандиста, они все отмечали такую своеобразную черту его, как основательность. Требует он от коммунистов знания того или иного раздела программы по-особому. «Как-то не вяжется это, – скажет он иному слушателю – Вы такие материальные ценности создаете, а что такое себестоимость продукции – не знаете!» Тут уж ночь просидишь над учебником, а подготовишься. И что интересно: после этого на колхозное производство совсем другими глазами смотришь.

Многие из слушателей школ системы партийного просвещения, где был пропагандистом Николай Кухарчук. стали сами партийными активистами. руководителями производственных участков. Перебирая старые дневники, Николай Александрович называет имена и фамилии:

– Константин Василькович – бригадир, Семен Житко – секретарь парткома…

И слышится в этих словах гордость человека за своих питомцев, радость, что удалось передать им частицу той великой силы, которую получил в наследство от своего отца, от друзей-партизан, от старших товарищей – коммунистов.

Я спросил под конец беседы Николая Александровича Кухарчука, а кто ж его лучший помощник в пропаганде великих идей. Он мне не ответил, а повел по Достоеву. Новая школа, красивое здание универмага, добротные жилые дома колхозников глядели на нас. Рокот машин за околицей, веселые лица прохожих – все говорило: лучший помощник – жизнь!

Посочувствовать?

Деревня Думиничи, раскинувшаяся по берегам безымянного ручья, застроена на редкость хаотично. Ни четких границ улиц, ни какой-либо элементарной планировки. Дома стоят так, что сарай с хлевом выпирают или под окна к фасаду дома, или прямо на улицу. Бетонированные, как доты, погреба нередко «красуются» посреди проезжей части дороги. Видимо, долгое время ни сами жители, ни сельский Совет не беспокоились о внешнем облике деревни – о чистоте, порядке, культуре.

– Уж очень трудно найти энтузиастов, – говорит председатель исполкома Думиничского сельсовета Анна Васильевна Тамарова. – На словах вроде все за красоту деревни, а рук приложить не желают. Возьмем хотя бы строительство колодцев. В некоторых из них вода плохая. Ходишь уговариваешь: почистите колодец, заплатим – не соглашаются. Вот Анатолий Прохоров около своего дома и то не хочет привести колодец в порядок. Конечно, есть и сознательные. К примеру, Иван Соколов. Отремонтировал колодец сам. Но таких людей раз – два и обчелся. А строить новые колодцы дело нешуточное.

Возникает вопрос: что же предпринял сельский Совет, чтобы найти энтузиастов, пробудить инициативу? Обсуждались ли вопросы благоустройства села на сходах граждан? Действенной ли была в этом направлении работа культурно-бытовой комиссии Совета? К сожалению, на все эти вопросы можно услышать только отрицательный ответ.

Вот план работы культурно-бытовой комиссии, председателем которой является фельдшер медпункта З. А. Козейкина. План формальный, да и составлен всего на два квартала. А во второй половине 1970 года комиссия вообще перестала чем-либо заниматься.

В Думиничском районе есть немало примеров, когда сельсоветы умело организуют население и на озеленение улиц, и на ремонт дорог. Показателен в этом опыт Хотьковского сельсовета, где только за прошлый год жителями деревень было посажено около 3000 деревьев. В Чернышевском сельсовете широко развернулось соревнование за звание «Дом образцового обслуживания». Но Думиничский сельский Совет так и не смог перенять положительный опыт соседей.

Между тем Анна Васильева продолжает говорить о пассивности думиничских жителей.

– Два раза намечали в новом клубе провести устный журнал «Земля и люди», да так и не провели. Никто не приходил. В художественную самодеятельность никого не затащишь.

– А правда, что у вас в клубе нет заведующего? – спрашиваю я А. В. Тамаро– ву.

– Да, это верно, заведующего у нас нет. Ключ от клуба у меня хранится.

– Так кто же занимается организацией художественной самодеятельности? Вы?

– Я отзанималась уже. До того, как стала председателем, была завклубом.

И Анна Васильевна, забыв только что сказанные слова о пассивности жителей, начала увлеченно рассказывать, как еще в стареньком клубе собирались они вместе с трактористами, доярками и разучивали песни и танцы. Сколько людей приходило тогда на концерты! Организатор нужен.

Посочувствовать Анне Васильевне, что нет в сельском клубе заведующего, пожалуй, и можно было бы, не будь она председателем исполкома сельского Совета. Ведь решение-то этого вопроса как раз и зависит от нее. Клуб находится на бюджете сельского Совета, и уж, конечно, за его работу в первую очередь должен отвечать Совет.

Деревня Думиничи находится от районного центра в полукилометре. Наверняка можно найти на должность завклубом подходящего человека, пусть даже без специального образования. Да и в самой деревне есть молодежь. Следовало бы ранее перед правлением колхоза «Дружба», куда входит деревня Думиничи, поставить вопрос о посылке на учебу в культпросветучилище своего человека. Механизаторов-то колхоз учит, почему же не позаботиться о работнике культурного фронта?

Вообще надо заметить, что контакт между Думиничским сельским советом и колхозом «Дружба» весьма слабый. Уже несколько лет деревня утопает в грязи. Дороги разрыты тракторами, машинами. Как писал в редакцию один из жителей Думиничей: «На территорию деревни невозможно смотреть. В центре ее два моста. Оба поломаны. Случись несчастный случай, на другой конец деревни не попадешь. Ночами освещается только центральная улица, да и то не всегда».

Безусловно, своими силами сельский Совет отремонтровать дороги не может. Нужна помощь колхоза. Но вопрос этот так и остался открытым. Правда, в решении одной из сессий Совета было записано: отремонтировать дорогу и мосты в деревне Думиничи. Ставка делалась на колхоз. Колхоз же, как потом выяснилось в разговоре с председателем А. Г. Савиным, понадеялся на помощь шефов – на Думиничский чугунолитейный завод. – Пробовали мы засыпать промоину у ручья, – рассказывает А. В. Тамарова, – да рядом стоит погреб. И если его не снести, то отремонтировать дорогу трудно.

И опять Анна Васильевна расписывается в собственном бессилии. Ведь сельсовет вправе потребовать перенести погреб. Кстати, и сама Анна Васильевна признает, что требовательности со стороны исполкома к жителям деревни нет, как нет и связи с избирателями. Ни сходов не собрали по благоустройству деревни, ни с депутатского актива не спрашивали за это. За год депутаты даже перед своими избирателями отчитались всего один раз вместо положенных двух.

В письме в редакцию приводятся и другие факты. «Построили в деревне Думиничи школу. Построили плохо. С топора. Стены не проструганы. Крышу покрыли шифером без мягкой кровли. Сейчас на потолок снег попадает. Имеется на территории деревни Думиничи магазин. Там грязно».

По первому факту говорил я с председателем колхоза А. Г. Савиным, потому что школу строил колхоз. Алексей Григорьевич горячо мне доказывал, что возможно покрытие шифером и без мягкой кровли. Зато какая, мол, экономия.

Многие факты свидетельствуют о том, что в работе Думиничского сельского Совета есть серьезные недостатки. Они тем более нетерпимы сейчас, когда в стране уделяется огромное внимание повышению организующей роли низовых органов государственной власти. А работает сельский Совет плохо потому, что райисполком не принимает действенных мер к повышению роли Советов.

Государственный человек

Село Валя-Пержий, раскинувшееся в тихой долине, выглядывает из нее телеантеннами и островерхими крышами добротных домов под черепицей и шифером.

– А я хорошо помню в сущности не столь уж давнее время, когда крыши домов здесь почти сплошь были из дерна.

Савелий Михайлович Пармакли, с которым мы встретились в его доме, задумался. Что он вспомнил? Нелегкое детство свое? Фашистскую оккупацию? А может, то, как после освобождения учились вместе с отцом в только что открытой школе: он – утром, а батька – вечером? «Жизнь-то какая начинается, сынок! – сказал однажды Савелию отец и поделился радостью: – Меня ведь в сельскохозяйственную школу направить хотят».

Окончил эту школу Пармакли-старший. И стал агрономом в родном селе. До выхода на пенсию работал.

– И всё, помнится, поначалу дивился этому, – улыбается Савелий. – Как же так: сын батрака и стал руководителем, образование получил. Сейчас, правда, уже не удивляется. Даже тому, что меня депутатом Верховного Совета СССР избрали, довольно спокойно отнёсся. При Советской власти, говорит, человек может до любых высот подняться. А то, бывало, придет к нам в поле, разговор с ребятами поведет. Дескать, все у вас есть теперь: и работа хорошая, и условия, и почет. Молодые парни иногда реплику бросят: потому и почет, дедушка, что работаем хорошо и много. А отец, в ответ: «Да ведь в старое время и мы работали неплохо и немало. Но только не ценился наш труд». Не правда ли: как здорово схватил отец сущность труда и перемен в нашем обществе?

Я слушал Савелия и любовался им, был очарован широтой его кругозора, сдержанностью и умением ненавязчиво, но убедительно изложить свои мысли. Такими способностями, как правило, обладают люди, хорошо знающие жизнь, имеющие твердые убеждения и доброе сердце.

И мне вспомнился рассказ председателя Чадыр-Лунгского райисполкома И. П. Романова.

Прошлым летом район отмечал своеобразный юбилей. Исполнилось пять лет с того дня, который стал своего рода поворотной вехой в жизни не только тружеников окрестных колхозов, но и многих хозяйств республики. Шло расширенное заседание районного совета колхозов. И решало оно вопрос: как повысить эффективность использования сельскохозяйственной техники? Вызвано это было тем, что за последнее время в районе темпы роста объема производимой продукции стали значительно отставать от роста технической оснащенности и энерговооруженности хозяйств. В числе других слово попросил и бригадир механизаторов из колхоза «Красное знамя» Савелий Пармакли.

– Мне кажется, – сказал он, – беда в том, что техника в колхозах используется плохо. Мощные тракторы выполняют зачастую мелкие работы. К тому же, насколько мне известно, и распределены они по хозяйствам не совсем рационально: в одних машин не хватает, а в других – избыток. Инженерно-технический состав хозяйств порой только тем и занимается, что добывает запчасти, которые лежат запасами у соседей. Не пора ли нам подумать о том, как улучшить использование техники? Может быть, есть смысл объединить ее в пределах района?

Спор вокруг этого предложения разгорелся горячий. Но после долгих дебатов собравшиеся все же поддержали предложение. А вскоре эту инициативу одобрил и президиум Совета колхозов Молдавской ССР. Так в республике появилось первое межхозяйственное объединение механизации и электрификации сельского хозяйства.

Встречаясь после этого с Савелием, односельчане шутили:

– Смотри, Михалыч, ты так и в историю попадешь. Надо же, до чего додумался!

– Не я, а вы, – отмахивался бригадир. – Сами говорили, что такое объединение нужно. А я только изложил ваши мысли там, где следует.

Наверное, в каждом селе, в любом хозяйстве есть люди, которые лучшим образом отражают дух времени! Задавая в работе тон, они определяют лицо коллектива, являются как бы ядром его. Этих людей называют нередко правофланговыми, впередсмотрящими. К этой когорте с полным основанием можно отнести и Савелия Пармакли. Исконный земледелец, человек пытливой мысли, он первым возглавил один из механизированных отрядов во вновь созданном объединении, первым в районе поставил на подлинно индустриальную основу производство кукурузы. Слава о дружном коллективе механизаторов, возглавляемых коммунистом Пармакли, далеко ушла от его родного села. По 70 и более центнеров золотых початков собирают они на богаре с гектара, тратя при этом на производство центнера продукции лишь 0,3 человеко-часа. Многие работники отряда получили правительственные награды, а сам Савелий был удостоен звания Героя Социалистического Труда. Его избрали депутатом Верховного Совета СССР.

Столь высокие знаки общественного признания не лишили его скромности. Напротив, заставили отнестись к себе и другим с еще большей требовательностью. Его волновало уже то обстоятельство, что возделывание кукурузы по новой технологии практикуется далеко не всюду. И он предлагает создать в районе школу передового опыта, а когда она начинает действовать, становится в ней главным учителем. За первую зиму он передал свой опыт 310 механизаторам, и весной по новой технологии в районе обрабатывалось уже 18 тысяч гектаров кукурузы.

Пармакли – частый гость у соседей, советует, помогает им делом. Днями и ночами пропадает он на полевых станах.

– Летом, – рассказывала мне его жена Татьяна Ивановна, – мы с сыном дома почти и не видели его. Соскучимся – идем к диспетчеру. Узнаем, на каком он поле, и едем туда.

Осень принесла добрый результат. Более 60 центнеров кукурузы на круг получено в Чадыр-Лунгском районе на полях, которые обрабатывались без затрат ручного труда. И опять поехали к Пармакли за опытом механизаторы. Уже из других районов Молдавии, из других республик.

Росло число последователей. В прошлом году в Молдавской ССР по новой технологии кукуруза была выращена уже на многих десятках тысяч гектаров.

Непосредственно общаясь с механизаторами, руководителями хозяйств, работая в сфере материального производства, Савелий Михайлович Пармакли глубоко проникается интересами и заботами тружеников села. Постепенно он приходит к выводу, что для более широкого применения новых технологий в сельском хозяйстве нужна принципиально новая техника. Он говорит об этом на представительных совещаниях и собраниях. Поднял он этот вопрос и на восьмой сессии Верховного Совета СССР девятого созыва. Выступление депутата С. М. Пармакли, в котором прослеживалась озабоченность государственного человека, вызвало заинтересованные отклики. Пошли в далекое молдавское село письма с грифом «Правительственное». Беру одно из них, от заместителя министра сельского хозяйства СССР Н. А. Столбушкина, читаю:

«Уважаемый Савелий Михайлович! На ваши замечания и предложения, высказанные на сессии, сообщаю, что в соответствии с утвержденной системой машин средняя мощность тракторов за пятилетие в поставке возрастет на 20 процентов и к 1980 году составит 83,5 лошадиной силы. В первую очередь средняя мощность тракторов возрастет за счет увеличения поставок, таких мощных тракторов, как К-701, Т-150, МТЗ-80…

В девятой пятилетке не были увязаны планы поставок тракторов и машин, и это привело к тому, что мощные потенциально высокопроизводительные тракторы в хозяйствах простаивали даже в периоды напряженных полевых работ. В текущей пятилетке принят ряд мер к тому, чтобы исправить это положение…»

В депутатской папке писем разного рода немало. В этой же папке увидел я и плотно исписанные листки из ученической тетради.

– Мои записки, – объяснил Савелий. – Знаете, приходят на прием избиратели, делятся сокровенным, а я потом осмысливаю заявления. Многие, случается, похожи друг на друга. А коль это так, значит, назревает какой-то вопрос и проблема. А их надо решать уже не в частном порядке. Вот и беру все это на заметку.

«Государственный человек», – говорили мне о Савелии односельчане, товарищи его по работе. И я понимал, почему столь единодушно он вновь был выдвинут кандидатом в депутаты высшего органа власти нашей страны – Верховный Совет СССР.

* * *

«Раз ты хочешь управлять кораблём, ты должен быть знаком с обязанностями кормчего. Если желаешь быть главой… – тебе необходимо быть знакомым с искусством управления, иначе ты пустишь ко дну корабль…» (Эпиктет)

Часть IV. Сады нашей дружбы

И века злого норов В трудах мы одолеем – вот итог. О малодушных скажем, как Суворов: «Бог с ними». О себе же: – «С нами – Бог!» Г.П.

На краешке каменистой земли

Благородна и красива работа у Ж. Е. Мовсисяна. Он садовод. Сорок лет назад вместе с юношами и девушками из своей комсомольско-молодежной бригады разбил он в каменистой долине реки Дебед небольшой абрикосовый сад. И тем самым положил начало садоводству в горном Ноемберянском районе Армении.

Ж. Е. Мовсисян относится к людям того поколения, на глазах и при участии которого происходили великие свершения и перемены в жизни страны и народа. Обо всем этом и рассказывает он сегодня.

Я записал этот рассказ.

И вновь в Арчисе цветут сады. Цветут осенним цветом урожая. Давно собраны миндаль и инжир, абрикосы и персики, но еще наливаются солнцем апельсины и гранаты, лимоны и мандарины. И хотя по горам в долины опавшими листьями в тугих струях родников спускается поздняя осень, в сердце у меня будто весна.

Сады. Сады… Они всюду. И на склоне горы, приютившей наше селение, и в долине реки Дебед, к которой протянулись трубы насосных станций, и, конечно, на самой нашей извилистой сельской улице. Я любуюсь хороводом деревьев, вдыхаю аромат плодов, и выражение, что своими делами мы превратили страну в весенний цветущий сад, приобретает для меня далеко не символическое, а самое что ни на есть прямое значение.

В мае прошлого года в совхозе отмечали 40-летие нашей садоводческой бригады, единственной в хозяйстве, которая, как заметил приехавший на торжество из Еревана доктор биологических наук Сурен Минасян, работает в неизменном составе со дня образования ее. Мы, было, возражать: минутку, товарищ ученый, ведь когда-то и вы начинали в этой бригаде свою трудовую деятельность? Но Сурен отверг нарекания: «А не я ли друзья мои, пропадаю в вашей бригаде с весны и до осени? Не на ваших ли участках веду я свои опыты? И вообще, уж не хотите ли вы оторвать науку от производства?» Все засмеялись и вышли из дома полюбоваться белым снегом цветов, осевших на тысячах деревьев, которые опоясали и Арчис, и горы. И вспомнили мы далекое, далекое время, когда с ломами и кирками в руках пришли впервые в долину Дебеда, чтобы подготовить участок для абрикосового сада. Мы работали от зари до зари. К вечеру острые концы ломов сбивались так, что мало отличались от незаостренных. Но мы были молоды, и наша воля к труду оказывалась крепче камня.

…Краешком каменистой земли называют нередко мою родину. Огромные груды камней можно увидеть повсюду – среди полей и садов, вдоль дорог и по берегам извилистых рек. Но камень не единственный и не самый страшный враг земледельца. Безводье – вот что долгие годы было для него непоборимым злом. Великий Ленин писал на заре Советской власти коммунистам Кавказа: «Орошение больше нужно и больше всего пересоздаст край, возродит его, похоронит прошлое, укрепит переход к социализму».

Проезжая сейчас по дорогам Армении, любуясь ее садами, великолепными водоемами, на берегах которых выросли новые города и селения, совхозы и колхозы, вы оцените и поймете, какие огромные изменения произошли в республике. Сеть каналов ажурным рисунком перекрыла почти всю Араратскую равнину, перешагнула акведуками и дюкерами через огромный каньон Раздана, прорезала тоннелями скалистые толщи, многоступенчатыми насосными станциями вскарабкалась на безводные возвышенности. Сейчас в республике большая часть всех посевов возделывается на поливе.

Я вспоминаю время, в сущности не столь уж давнее, и сердце мое наполняется полынной горечью. Выжженные солнцем отроги гор – жесткие, словно проволока, колючки, которые, говоря словами армянского писателя Нор-Айра, поливали своими слезами лишь змеи. На крутом косогоре, лавируя между валунами, обливающийся потом крестьянин пашет сохой иссохшую землю. Жалкие жилища, крытые лежалой, пожухлой соломой, глиняный пол, открытый очаг. В широкой дыре примитивного дымохода – клочок неба. Черны от сажи стены и заплаты на одежде людей, черны лица полуголодных ребят. Тяжело и горько ты, прошлое.

Но однажды в горах мы повстречали конников. Первый держал в руках длинную палку, на ней развевался красный флаг. Это шли из Азербайджана в Ереван бойцы Красной Армии. Конечно же, я не знал тогда, что это за люди. Как не знали и того, что вместе с ними в наше селение, на нашу землю шла ленинская правда, шло доброе время и оно дарило нам счастливую судьбу.

С приходом этих конников замерло эхо последнего выстрела в горах, и на земле воцарился мир. Зацвели на могилах героев революции тюльпаны и маки. Мы сами сажали их вместе с первым школьным учителем Минасом Минасяном. Мы сажали их у стен Айрумского железнодорожного вокзала, где в 1918 году дашнаки расстреляли секретаря станционной партийной ячейки нашего земляка Артуша Кумашьяна, сажали на кладбище города Алаверди, на котором захоронены рабочие-интернационалисты: грузины, армяне, азербайджанцы и русские, поднявшие знамя борьбы против царского самодержавия, поработителей и угнетателей. И узнавали постепенно, как зарождалась в борьбе с капиталом, несправедливостью великая интернациональная дружба народов нашей страны.

«Птица сильна крыльями, а человек – дружбой», – так говорил наш учитель Минас Минасян. Коммунист с семнадцатого года, основатель первой коммуны в Арчисе, уж он-то знал цену того, о чем говорил. Помню, стоим мы у дверей новой школы, куда должны перебраться из полуразрушенной церкви, и он говорит нам торжественно и строго: «Дети! Вы сейчас переступите порог здания, построенного на средства, поступившие к нам из России. Из той России, которая сама разорена гражданской войной. Запомните этот величайший акт великодушия и дружбы».

Я помню сидящих за партами седых горцев и укутанных в черные платки старух. Великий Ленин сказал – учиться, и они изучали грамоту, от буквы к букве, от ступеньки к ступеньке торили дорогу к новой жизни. Помню первый трактор «Фордзон». Три километра от станции Айрум до Арчиса тракторист вел его вдоль двойной шеренги людей, живущих в нашем и соседних селениях. Помню паровую молотилку, которую получил за успехи в соревновании на первом году своего существования наш колхоз, и премию председателю Шакару Мусаэльяну – граммофон. На скольких довоенных свадьбах, на скольких колхозных праздниках гремел он своей веселой трубой!

Да, тогда мы делали первые шаги к новой жизни. И пусть по меркам нынешнего времени эти шаги были не очень уж широки – больница, школа для крестьянских детей, изба-читальня, но какими знаменательными, значительными казались нам тогда эти приметы нового! И если сейчас в нашем селении работают сотни людей с высшим и средним образованием, подчиняя своей воле энергию десятков мощных машин, а дети мои и моих товарищей учатся не только азам письма и счета, но и тайнам избранной ими сложной профессии, то, я твердо уверен, это стало возможным лишь потому, что тогда мои полуграмотные земляки вместе со всей Страной Советов сумели сделать эти первые небольшие шаги, что ни разу они не свернули с пути, начертанного великим Лениным, Коммунистической партией.

Наш сад зацвел в 1941 году. Но урожая его мы не увидели. Словно огромный молот, обрушилась на налаженную жизнь советских людей война. Вместе со ста сорока моими односельчанами ушел на битву с врагом и я. Я сражался в осажденном Ленинграде, освобождал Белоруссию, Польшу, брал Кенигсберг. В сорок втором году перед боем был принят в ряды ленинской партии. Я видел страдания и мужество советских людей, познал горечь утрат и радость победы. Несколько раз был ранен, смотрел смерти в глаза. Мое сердце сгорало от ненависти к врагу и было полно веры в победу. Мы шли по дорогам войны и думали о мире, о том, когда сможем вернуться к своему очагу, к своему полю, к саду.

Я вернулся домой в сорок пятом. Со станции Айрум шел пешком. Не доходя до Арчиса, свернул в долину – взглянуть на сад: не погиб ли? И порадовался: растет!

– Кто следил за ним эти годы? – спросил я родных, когда вечером этого дня мы сели за стол.

– Твоя невеста! – ответили мне.

Мать поставила на стол глиняный кувшин с вином. Я спросил ее: «А где же медный – подарок отца?» И услышал в ответ: «Мы сдали его на гильзы, сынок. В сорок первом году». О женщины, матери, вдовы, солдатки! Кто измерит ваш труд в годы войны? Кто поймет до конца ваши страдания? С какой надеждой, тревогой ждали вы почтальонов! И как часто из тонких конвертов, которые они приносили, выпадало бездонное горе. Но даже на слезы не было вам отпущено времени. Онемевшими от беды вас увидели только после войны. Я помню, как стояли вы, потерявшие мужей, сыновей, женихов, в скорбной печали у откосов железнодорожных насыпей, робко провожая взглядом чужое счастье.

В центре нашего селения, на месте, где бьет чистый, как девичья слеза, горный родник, склонилась в великой печали над плитами, на которых высечены имена не вернувшихся с фронта, молодая горянка. Кому этот памятник? Тем ста четырем односельчанам моим, сложившим головы в минувшей войне, или тем женщинам, что верно ждали их и отдавали все свои силы, только б вернулись они живыми?

Послевоенные годы. Страна нуждается в хлебе. И моя садоводческая бригада выращивает пока пшеницу. И вновь не считали часов, проведенных в поле, радовались каждой сверхплановой арбе зерна, свезенной на хлебоприемный пункт, самоотверженным трудом помогали подняться из руин измученной войной стране. И снова пришла радость новоселий, осенних свадеб, щедрого урожая. В хозяйства все больше стало поступать автомашин и тракторов, бульдозеров и комбайнов, камнеуборочных агрегатов и даже пушек, градобойных, конечно.

Особенно много было сделано после майского (1966 года) Пленума ЦК КПСС, выработавшего широкую программу мелиорации земель, которая для нас, горцев, стала как бы продолжением и развитием ленинского завета.

Около 15 миллионов рублей выделило государство на проведение водохозяйственных работ Ноемберянскому району в девятой пятилетке. Армады машин двинулись по узким дорогам в горы. Началось строительство мощных насосных станций на Дебеде, потянулись к полям и садам каналы; отряды «Сельхозтехники» вели планировку земель, плантаж, террасирование. Закладывались новые сады, сады нашей дружбы, потому что, как и в бою, мы снова были все вместе – русские, украинцы, армяне, грузины, вся великая наша страна.

Не потому ли, когда я слышу слова, что вся героическая история советского народа, его боевые и трудовые победы неразрывно связаны с деятельностью Коммунистической партии, как руководящей и направляющей силы нашего общества, в памяти моей встают не только примеры, так сказать, глобального масштаба, но и штрихи из жизни и деятельности коммунистов нашего района, совхоза, бригады. Что ж, как говорит мой школьный товарищ доктор философии Артем Чилингарян, истина всегда конкретна.

Десятилетие срок небольшой. Но своими делами мы уплотняли время. И наверняка по своей насыщенности событиями, крупномасштабности и комплексности социально-экономического развития, присущего зрелому социалистическому обществу, эти десять лет займут выдающееся место в летописи коммунистического строительства.

На 240 гектарах раскинулся сейчас плодовый сад в нашем хозяйстве. Немногим меньшую площадь заняли виноградники. И все – на поливе. Это только в нашем хозяйстве. Всего ж по району орошается ныне 9 тысяч гектаров угодий.

Втрое увеличился машинный парк нашего хозяйства за последние десять лет. Высокая оснащенность техникой придала труду земледельца качественно новый характер, сблизила его с трудом индустриального рабочего.

Насколько сильнее мы стали теперь, еще раз показал прошлый год. Засуха, градобой, нашествие «восточной плодожорки» грозили на нет свести наши усилия. Когда природные ритмы сбиваются – это все равно, что понесший конь: не за этим, так за другим поворотом жди беды. Однако каждый горец знает народную мудрость: «Если всадник не теряет отваги, конь под ним не оступится». Много пришлось потрудиться, зато приняли наши сады сладкий груз ароматных плодов. По 220 центнеров фруктов получила моя бригада в среднем с гектара. Это был рекордный результат, за который я стал лауреатом Государственной премии СССР.

В тот год у меня вообще было много радостей. В бригаду пришла молодежь, в том числе и мой младший сын Гамлет. Я переехал в новый дом. Сын Энрик поступил в пищевой техникум.

В огромных успехах, достигнутых за последние годы, отразилась, конечно, не только энергия людей, но и мощь всего нашего сельского хозяйства, быстрая интенсификация производства.

Совхоз много строит. Новая школа, комбинат бытового обслуживания. Дворец культуры, асфальтированные дороги до чабанских стоянок – это далеко не полный перечень того, что сделано лишь в минувшем пятилетии. Пятьдесят человек за прошедшие десять лет справили новоселье. Входит в строй совхозная АТС.

Но, наверное, не только внешними, видимыми моментами можно измерить уровень благополучия нашего труженика. Думаю, что и расцвет духовной, культурной жизни будет служить подтверждением этому. У нас свой оркестр, сильный коллектив художественной самодеятельности, в котором, кстати, участвую и я; совхозная библиотека насчитывает не одну тысячу книг, ее читателями, можно сказать, является все взрослое население Арчиса. Нередко мы собираемся на читательские конференции, встречаемся с поэтами, писателями, посещаем театры, ездим со своими постановками пьес и концертами к соседям, на смотры, принимаем гостей у себя.

Наши люди стали добрее, отзывчивее. За последние пять лет в нашем селении, например, не зафиксировано ни одной ссоры, ни одного скандала в семье. А побывайте на заседании постоянно действующего производственного совещания в совхозе, примите участие в рейде народного контроля, поприсутствуйте на сессии Арчисского сельсовета, депутатом которого я являюсь, и вы поймете, что именно народ у нас полновластный хозяин.

Я вспомнил все это, читая недавно опубликованную в печати Конституцию СССР. Какое, право, созвучие было в положениях этого документа с моими собственными мыслями. Я читал о том, что советский народ построил общество развитого социализма, и видел путь, пройденный людьми родного Арчиса, расцвет его, благосостояние земляков. Я всматривался в строки, где речь шла о стирании классовых различий, и вспоминал совместную работу ученых и членов своей бригады. Так во всем – говорилось ли о равноправии женщин, развитии демократии или росте экономической мощи страны – я постоянно находил подтверждение сказанному в конкретных делах Арчиса, его людей. Словно в капле воды отражались великие свершения Родины в истории моего селения. Да иначе и быть не должно. Ведь любое селение – частица страны, каждый человек – частица народа.

Эта неразрывная связь сделала нас сильными и мужественными. Нас хотели лишить Родины. Но мы обрели ее, обновленную и могущественную. Нас пытались бросить на колени, а мы встали под шелк знамен. Когда-то в Армению ехали, чтобы высказать сочувствие нашему народу, теперь заграничные гости, посещая республику, восхищаются богатством ее, культурой, расцветом науки. Только Советская власть, шестидесятилетие которой празднует весь наш народ, дала нам возможность встать на ноги. И значит, вечно цвести саду нашей дружбы!

Звезда Зияфат

Запах свежеиспеченного хлеба плыл по вечерней сельской улице. Смешанный с горьковатым дымком, исходящим от пышущих жаром глиняных печей, называемых здесь тендирами, на стенках которых и выпекается аппетитно запашистый лаваш, он вселял в сердца людей какую-то праздничную приподнятость и одновременно покой.

Негромко звякнула щеколда калитки. Зияфат, быстрая в движениях женщина, разрумянившаяся от огня тендира, обернулась на стук. По дорожке сада, улыбаясь, шагал ее муж Сохбат, а за ним – гроза местных и приезжих водителей начальник автоинспекции Гадыр Бабиров.

– Проходите, проходите, Гадыр-ага, – радушно захлопотала хозяйка. – Эй, Сахаргюль, дочка! Поухаживай за отцом и гостем.

Остроглазая, стройная девушка лет восемнадцати проворно сбежала по лестнице с кувшином воды и полотенцем. Увидев Бабирова, вдруг покраснела, потупилась.

– Уж извините, что беспокою, – говорил меж тем Гадыр. – В прошлый раз фуражку у вас забыл.

Незаметно бегут минуты, никнет от росы трава на лужайке, темнеет, а разговор за столом никак не кончается.

– Вот вы, Гадыр-ага, – бросила взгляд на гостя Зияфат, – по нашим дорогам ездите, за порядком на них следите, а какие это дороги – вроде вас и не касается. Но возьмите хотя бы сообщение между нашим селом и центральной усадьбой. Яма на яме, колдобина на колдобине. Я уже не раз говорила об этом. Но и вам бы не грех в иные двери постучаться. Да и сами кое-что могли бы сделать. Устроить воскресник, например.

– Охо-хо, Зияфат, не зря зовут тебя тут председателем! – покачал головой Бабиров и стал собираться.

Когда гость ушел, Зияфат, убирая посуду, покаялась:

– Ой, наговорила всякого. Не обиделся бы.

– Ты не знаешь Гадыра, – рассмеялся муж. – Не позже, чем завтра, придет. Вон, смотри, галстук оставил.

– Удивительно рассеянный!..

– Не рассеянный… Неужели не догадываешься, почему он к нам зачастил? У него же сын, Надир. С нашей дочерью дружит. Сватать ходит. И не решается. Как же? Такая семья. Мать – Герой Труда. На совещания в столицу ездит.

Зияфат всплеснула руками:

– О чем говоришь, отец! Герой… Совещания. Дочке-то девятнадцать лишь. В институт поступила… А потом жених-то в городе, преподает в музыкальной школе… Значит, уедет от нас Сахар-гюль. Для кого же мы дом отстроили?

– Погоди, погоди! Раньше времени нечего переживать. В девятнадцать лет и ты выходила замуж. И институт не помеха. Ты вон учишься. Так тебе-то, наверное, труднее совмещать и работу, и дом, и учебу, чем ей, молодой. Надир, верно, музыкант. Ну а селу музыканты не нужны, что ли?

Как будто успокоили эти слова Зияфат, однако заснуть в ту ночь не могла долго. Перебирала в памяти годы, сравнивала время молодости своей с нынешним, думала о детях и внуках будущих, о себе и земле родной и многом другом, что со всем этим связано.

Вспомнилось, как десятилетней девочкой бежит она ранним росным утром на участок, где работает с подругами мать, Мансура Халиловна. Табаководы встают в селе первыми. Раньше доярок, раньше пастухов. Пока не пригрело солнце, им нужно обломать табачные листья. В это время они хрупкие, ломкие. Работа спорится. Но поднимается из-за гор жаркое солнце, сгонит росу, и лист сделается волглым – не отделить от стебля!

Часам к десяти возвращаются они, бывало, с мамкой домой. Гордые идут: мамка опять впереди. «Если так дело пойдет, – говорит председатель колхоза Идрис Вахабов, – быть тебе в этом году, Мансура Халиловна, на выставке в Москве».

Москва… Она кажется девочке почему-то сказочным городом с золоченым куполом неба и с рубиновыми звездами на нем. Как хочется побывать там! Конечно же, мамка возьмет с собой ее, когда поедет туда. Надо только добиться этого. И она, Зияфат, будет все лето убирать табак, нанизывать его на шнур и сушить. Это ведь еще и интересно. Правда, сказывают, есть люди, которые курят табак. Но в селе их нет таких чудаков. Да и табак того сорта, который выращивает мать, идет, говорят, на лекарства, ароматические добавки. Наверное, это и в самом деле так. Не зря же, бывает, заболит голова, а пройдешь по табачному полю, и боль утихает.

И помнится осень. Праздник урожая. Стол, обтянутый красным полотном, в сельском клубе. И плакат во всю стену: «Равняйтесь на участницу ВДНХ Мансуру Гамидову, собравшую за сезон тонну табачного листа!»

В Москву, правда, съездить не удалось: тяжело заболела. Но оттуда пришел подарок – кожаный чемодан, в котором лежал шелковый отрез на платье.

«Береги его, дочка, мне-то он уж, видно, не пригодится, – говорила, утирая слезы, мать. – Сшей себе обнову и надень ее в самый торжественный день своей жизни».

Она выполнила материнскую просьбу. В платье из шелка, присланного из Москвы, без малого через тридцать лет придет она, знатный табаковод республики, на прием, который будет дан Центральным Комитетом Коммунистической партии Азербайджана в честь тружеников сельского хозяйства, только что получивших Золотые звезды Героев Социалистического Труда. В этом платье с орденом Ленина на груди и золотой медалью «Серп и Молот» и заснял ее, по-девичьи стройную, с обворожительной улыбкой, фотокорреспондент одного из столичных журналов.

После публикации снимка посыпались Зияфат письма. Поздравления, приглашения в гости и… объяснения в любви. Она смеялась по этому поводу от души, подтрунивала над хмурившимся мужем:

– Вот и верь пословице: бабий век – сорок лет, а?

И вспоминали, как слал со службы письма ей он, как, приехав на побывку, женился, как, демобилизовавшись, стал бригадиром полеводов и утянул за собою с фермы молодую жену.

«Зияфат, – говорил он, – твое призвание в поле. Я же помню: ты еще девочкой рекорды ставила».

И спустя годы, когда Зияфат Мустафа кызы поступит на заочное отделение Азербайджанского сельскохозяйственного института, один из ведущих преподавателей, читая ее курсовую, где она обобщила работу своей бригады по получению второго урожая табака, воскликнет:

«Да это же самородок! На такую тему кандидатские диссертации пишутся».

Талант… Это слово все чаще и чаще применяется к людям рабочих профессий. И это правомерно. Талант – что художника, что земледельца – имеет одну основу: упорный, кропотливый труд.

До 240 килограммов листьев табака подвозит она ежедневно в разгар уборки к сушилке. Было время, не справлялись с переработкой ее продукции. Но теперь сушилки в совхозе механизированы. Добилась этого Зияфат. Кстати, она же настояла, чтобы не по две, как ранее, а по три машины были закреплены за каждой бригадой. Директору совхоза Надиру Таирову пришлось немало «покрутиться», пока решил этот вопрос. Как и с новой школой. Теперь вот фермой племенной занялась. Одно слово «председатель».

Потом-то, когда из новой школы села Гарабалдыр на новую ферму придет почти весь выпуск девчат, директор совхоза отзовется о Зияфат, в общем-то, так же, но совсем другим тоном. А при встречах с ней не преминет сказать с улыбкой: «О чем бы нам еще поспорить с тобой, Зияфат?» «Да уж найдется!» – ответит она. Умнейшая женщина! Нет, не зря ее выбрали коммунисты хозяйства в партком, а жители села – своим депутатом в местный Совет.

А как молодежь вокруг нее вьется! Особенно школьники. Только и слышишь: «Зияфат-баджи, Зияфат-баджи». Сестра, значит.

Как-то он, директор совхоза, пришел вместе с ней на школьный праздник. Было это после того, как группа лучших тружеников хозяйства и республики, в том числе и Зияфат, вернулась из туристической поездки по приморским городам Греции, Турции, Испании и Италии, которую совершили они на теплоходе «Азербайджан». До чего же интересно рассказывала Зияфат о поездке, сколько всего увидела она за границей! И что работают там, не щадя себя, рассказала, и что вещи красивые делают, не утаила, но, как очевидец, заметила авторитетно: работают-то здорово там, да хлеба кушают мало. И вещи наши добротнее. И как-то незаметно с разговора о загранице перешла на рассказ… о родном селе. О том, какое древнее оно и славное. И что, хоть живут ребята в нем, а, наверное, не все знают: в археологическом фонде Эрмитажа экспонируются топоры, серпы и кувшины, найденные в окрестностях здешних и изготовленные в девятом веке до нашей эры.

– Вот, оказывается, с каких пор проживают тут люди, сколько народу вспоила и вскормила благодатная земля наша.

Затихли школьники, задумались. А за окнами школы – синие горы, окрыленные белыми снегами, бьют зеленой волной рощи фундука, полные гомона птиц и пения быстрых, веселых речушек, мычат лениво на улице буйволы, сизый хлебно-душистый дым струится над тендирами. Вечен хлеб, вечен труд, вечна жизнь на земле.

– Человек глазами должен обозревать весь мир, но сердцем прочно врасти в землю своей Родины.

О-о-о! Умеет Зияфат тронуть струны души горячим словом.

Молодые девушки, что работают с Зияфат (а их вон сколько: Зульфия Казиева, Сима Султанова, Агейгат Алиева, Дильболи Султанова – всех и не перечислишь!) – самые завидные невесты в селе. И когда играются многолюдные свадьбы, бригадир – самый почетный гость на них. Как аксакал, держит первое слово, напутствует жениха и невесту:

– Дом содержите в порядке, чтите давших вам жизнь и опыт свой передавших. И пусть всегда будет свежий хлеб у вас на столе.

Она и своей дочери желает того же.

В труде воспитали они ее: умеет и хлеб замесить, и в поле работать, засучив рукава. А коль так, не погаснет огонь в очаге, долго и прочно стоять на земле их дому.

…Утренний солнечный луч скользнул по листве огромного дерева грецкого ореха, ударил в стекла веранды, заиграл на белой стене спальни. Выходной, можно немного и понежиться. Хотя нет. Сегодня же должна делегация из совхоза «Азербайджан» приехать – позаимствовать опыт. Секретарь парткома Тельман Мустафаев и главный агроном Наджаз Саркаров вчера при встрече сообщили Зияфат об этом, добавили, между прочим:

– Кажется, они сомневаются, что один человек может собрать за сезон 4.808 килограммов табака. Они же знают, план-то тебе определен был всего 1.700 килограммов.

Она пожала плечами. Как доказать им, что это так? Нынче-то к сбору не приступили еще. Придется верить прошлогодним бумагам. Конечно, она покажет плантацию, где на каждом стебле по 70–90 листьев растет, покажет сушилки, подготовленные к приему продукции, познакомит с людьми, расскажет, как работали они с новейшими препаратами, боролись с грибковой болезнью – не утаит секретов.

А сейчас надо поторопиться – встретить в поле гостей. Но что это за шум во дворе? Ба! Никак делегация из «Азербайджана». Обошли огород, оглядели сад, отворили ворота хлева, столпились около тендира, заговорили вдруг: «Хлебом пахнет, а порядок везде. Значит, не зря про нее говорят люди. У такой хозяйки любое дело в руках горит».

Гордость Терновки

Это была довольно необычная командировка. Письмо приглашало: «Приезжайте и посмотрите, как мы живем. Удивитесь!»

Когда я приехал в село и приступил к делу, автор письма каждый вечер обстоятельно расспрашивал меня, где успел побывать за день.

– На ферму заходили? – спрашивал он строговато.

И я рассказывал, что видел, – добротные коровники, отличный кормоцех, прекрасный Дом животноводов с комнатой отдыха, красным уголком, столовой, где, кстати, очень вкусно и недорого пообедал. Рассказывал я и о людях, с которыми познакомился, – о Марии Петривой, Екатерине Осипенко, Анатолии Казаке…

– А с Галиной Васильевной Чептыковой встречались?

– С зоотехником? Конечно. Очень интересно поговорили.

– Это хорошо. Значит, сами можете судить, какими стали наши люди.

Потом мы шли по вечерним сельским улицам вдоль огороженных разноцветным штакетником уютных коттеджей. Около клуба, откуда доносились звуки электрогитары и других музыкальных инструментов, спутник мой пояснил:

– Репетиция… Виктор Жуев, тракторист наш, со своими парнями новую программу готовит. Познакомьтесь, интересный парень. А еще зайдите в Дом быта. Представляете, недавно там новую должность учредили: модельера – конструктора. И человек уже есть такой, со специальным образованием. Бывшая выпускница нашей школы Таня Бурдюжа. Модельер-конструктор! Не каждое городское ателье имеет такого.

Вот так с помощью Ивана Михайловича Федорова я и знакомился с колхозом имени Котовского.

О нем самом, авторе письма в газету, земляки говорили:

– Портреты рисует, скульптуры делает. Видели мемориал погибшим в Отечественную войну? Иван Михайлович – соавтор проекта.

…В ту пору он работал председателем сельсовета и учился в заочном народном университете искусств. «Тайком учился, – признался мне. – Посудите сами: на шестой десяток перевалило, а я учиться подался. Страна готовилась отметить двадцатилетие Дня Победы над фашизмом Я сам воевал. Воевали и мои односельчане. Более трехсот человек сложили головы. Светлую память о них мне очень хотелось увековечить».

В центре Терновки стоит этот памятник. Вечный огонь у подножия. Мраморные серые ступени и белые плиты с высеченными именами погибших. Летними тихими вечерами идут сюда выпускники местной школы, чтобы дать молчаливую клятву перед большой жизненной дорогой. Здесь принимают в пионеры. Молодожены по велению сердца кладут на серые камни алые розы…

Приходит и он сам. Постоит, вспомнит свои солдатские дороги. Куда только не заносила судьба Ивана Михайловича! Чуть ли не весь Советский Союз объездил, служа по дальним гарнизонам в мирное время. И за далью дорог и лет уже реже виделись ему родные края – далекое молдавское село Терновка, откуда уходил он в армию в тридцатые годы. Особенно после того, как порвалась последняя ниточка связи с деревней – умерли родители.

Но однажды получил он письмо от отцова товарища – Даниила Алексеевича Арнаута. «Приезжай, Ваня, – писал престарелый колхозник, – посмотри хоть ты за отца своего, какой славной стала наша Терновка».

Разволновало письмо. В памяти вставали картины, виденные в далеком детстве. Покосившиеся домики, пыльные узкие улочки. За околицей в поле – курган. Говорили, что там захоронены суворовские солдаты.

Вспомнилось и другое. За Терновкой, в плавнях, в ту пору стояли еще те самые погреба, в которых несколько десятков жителей села в конце прошлого столетия самозахоронили себя. Это ужасное событие тогда потрясло всех. На всю Россию прозвучали слова В. Г. Короленко: «…Нужно поднять цену человеческой жизни, человеческой личности, сделать жизнь более светлой и открытой, чтобы в ней не могли ютиться гнезда мрачного фанатизма, как скиты терновских плавней».

Получив приглашение, Федоров поехал в село своего детства. И вот уже почти двадцать лет снова живет в Терновке. И не перестает удивляться, как хорошеет год от года родное село.

А память вновь и вновь возвращает его к горькому прошлому.

Сколько он видел всего! Сколько событий прошло через его жизнь!..

Только что отгремела гражданская. Свеж ее след. У суворовского кургана – полузасыпанные окопы. Около одного из них – старенькая повозка. На отцовской солдатской шинели лежат он, Ванюшка, и его сестренка. Рядом кувшин с квасом. Отец косит. Мать вяжет снопы. Жаркий трудный день.

Мальчишке хочется поесть. Но мамалыгу, которую мать захватила в поле, они разделят только в обед…

Скудна, скупа была здешняя земля. В засушливые годы крестьянам не удавалось вернуть даже семян. Голод, болезни, мор. В их семье из 18 детей выжило только пятеро.

Вечером у костра собирались соседи. Николай Бурдюжа, Гешка Бендерский, Григорий Балан говорили о новой жизни, хоть и не очень верили в нее. Тогда Ванюшка впервые услышал незнакомое слово «колхоз». Пройдет совсем немного времени, и это слово станет главным в жизни крестьянина, в жизни его отца.

– Есть у меня документ тех лет, – говорит Иван Михайлович, – протокол собрания, что шло в сельсовете. Люди мечтали, каким будет здешний колхоз. Мечтали, что у каждого будет дом деревянный, что пшеницы будут собирать по сто пудов с гектара, а фруктов по пятьсот. Смотрю я на эту бумагу и не верю себе: как же далеко остались эти казавшиеся несбыточными думы! Посмотрите, какие у нас сады, какие поля! – Он помолчал немного и снова, как будто опасаясь, что его не поймут, взволнованно продолжал: – А люди? Написать надо обо всем этом. Нельзя не написать!

Гордость за свое село, за односельчан звучала в его словах. Как и в присланном им в редакцию письме, показавшемся издалека тревожным: «Приезжайте и посмотрите, как мы живем. Удивитесь!»

Свет доброты

Когда человек начинает стареть, он все чаще вспоминает прошлое, дни своей молодости. Безусловную справедливость этого житейского наблюдения совхозный сторож Николай Байнов ощутил в преддверии собственного шестидесятилетия. Обходя теперь ночами свои объекты: свиноферму, гараж, уснувший родной поселок Палочка, – он нет-нет да и задумывался о прожитой жизни. Какой она была у него?

Ответ получался расплывчатым. Насколько помнил себя Николай, он все время работал. А когда началась война, ушел воевать. В бою под Москвой потерял левый глаз. После госпиталя – снова на фронт. И воевал до победного.

Демобилизовался в сорок шестом, сразу женился. Дети, у них с Валентиной пошли один за другим – пятеро. Три дочери и два сына. Отличные ребята выросли! Сыновья «повыколосились», в армию служить отправились, дочери около дома остались. В общем, жизнь как жизнь.

Не знал тогда Николай Филиппович, не знала его Валентина Ивановна, что самые большие испытания им еще предстоят. И случится это тогда, когда вернется из армии младший их сын Иван.

Погибнет Иван. Спасая товарища. Как тогда они выстояли – трудно сказать. Померк белый свет в глазах. Померк в полном смысле слова. Единственный глаз Николая перестал вдруг видеть. Почти ослепла и Валентина Ивановна. Только в правом глазу немного «теплилось» зрение. Врачи сказали: вернуть его может лишь сложная операция. Еще говорили: это в Москве есть такой институт, где слепых делают зрячими. Поначалу, правда, те разговоры до сознания родителей, потерявших сына, доходили с трудом. Они как бы махнули рукой на себя. Но время шло, и жизнь брала свое. Однажды, листая старую подшивку журнала «Здоровье», Валентина Ивановна наткнулась на небольшую статью «Слепота отступает». Помаленьку-полегоньку осилила ее. Не все поняла, но…

– Слышь-ка, отец! – подсела она к Николаю Филипповичу. – Болезнь-то нашу вроде бы вылечить можно. Каким-то ультразвуком. И впрямь в Москве это делают.

– А кто?

– Вот пишут: есть ученый такой. Михаил Михайлович Краснов – лауреат, академик медицинский…

– Ты, я вижу, на прием к нему собралась, – усмехнулся Николай.

– А что?

– Уймись, старая. Небось, к нему не такие, как мы, попасть бы хотели.

Возразил старик. Но тут же подумал: а что? Он солдат, ветеран. Медали вон за победу и над Германией, и над Японией имеет. Да и жена жила – не небо коптила. Из почетных грамот хоть платье шей. Депутатом сельсовета была. Лучшей свинаркой в округе считалась. Медаль заслужила. И дети за работу ордена получают. Такими людьми, надежными и негромкими, можно сказать, и крепка Советская власть. Вспомнился вдруг Николаю сорок первый год. Идет их сибирский полк по столице. С тревогой и прямо-таки физически ощутимой надеждой смотрит на них, безусых парнишек в полушубках и валенках, древняя наша Москва. И этот бой под Волоколамском, когда он уж с выбитым глазом стянул белоснежным бинтом перебитую руку своему капитану и вынес его из огня. И с фронта вернулся – теплых мест не искал, о пенсиях-льготах не хлопотал. Работал, детей воспитывал.

– А что, мать, давай, пиши своему академику!

Письмо получилось каким-то казенным, однако самим старикам в итоге понравилось: выразились по-деловому.

Ответ из Москвы пришел неожиданно быстро. Лежал там и вызов – приглашение супругам Байновым прибыть для обследования в Москву, во Всесоюзный научно-исследовательский институт глазных болезней. Подписал это приглашение заведующий отделом микрохирургии и реконструктивной хирургии глаза В. Е. Бочаров. Видать, в надежные руки передал академик послание стариков!

Это было в конце апреля. Время для отлучки из дому самое неподходящее – близились полевые работы, надо было и свой участок вскопать, засадить картофелем.

– Да езжайте вы, ради бога! – сердились дочери. – Вскопаем ваш огород. Кого в провожатые-то возьмете?

– Никаких провожатых! – зашумела мать. – Я еще вижу немного, доберемся. А ехать, верно, надо. А то подведем ученых. Будут нас ждать, а мы и не явимся.

…Рабочий одного из московских заводов железобетонных изделий Юрий Дементьев и жена его Валентина, работница завода «Серп и молот», провожали с Казанского вокзала Москвы гостей, приезжавших к ним на первомайские праздники. На перроне в толпе супруги обратили внимание на старика со старухой, идущих под руку осторожно и робко, словно по льду.

Сейчас Валентина Алексеевна и муж ее Юрий Николаевич толком и не скажут, что заставило их тогда подойти к Байновым (то были они). Непросто и восстановить, что да как они говорили друг другу. Помнится им только: неловкости не было.

– Сразу приглянулись нам старички, – рассказывали мне Дементьевы. – А как узнали, что беда у них, что гостиницу ищут, аж руками всплеснули. Поди устройся в гостиницу! А у нас квартира четырехкомнатная. Вот и пригласили к себе. Что тут такого?

За вечерним чаем знакомство углубилось, расширилось. Хозяева подробнее рассказали о себе, представили гостям детишек – Лену, Мишутку, Сережу, Вову. Байновы о своих рассказали, о несчастье поведали, показали вызов из института. А наутро все туда и отправились. Затем – в пятьдесят вторую больницу, где отделение глазных болезней. Там их встретили заведующая отделением Нила Ивановна Романова, хирург Станислав Иванович Варнаков. Встретил их и кандидат медицинских наук Вячеслав Ефимович Бочаров – тот самый, что направил вызов.

Их, этих знакомств, потом будет много. Врачи, хирурги, медицинские сестры – энергичные, в обращении простые. И такие еще молодые, что Байновым даже не верилось: о них ли в журнале писалось? Эти ли люди – кудесники-мастера?

Эти! Байновы в том убедятся через неделю. Когда после операции снимут повязки им с глаз.

Уже в Сибири при встрече Валентина Ивановна скажет мне:

– Не верю я в бога. А на глазников-чудотворцев молюсь. Я и старушкам нашим, что веруют, когда в поселок зрячей вернулась, сказала: бабки, вот кого вместо икон-то в красном углу ставить надо.

Николай Филиппович сидел рядом, поглаживал черную бороду, буравил жену и приезжего всевидящим оком:

– Ты бы, мать, чем говорить, гостинец бы лучше организовала ребятам.

– Ой, батька, стесняюсь. Я ведь, не утаишь греха, заикнулась было тогда, после операции, Варнакову Станиславу Ивановичу на этот счет. Он на меня как глянул!.. А Дементьевым послала, послала посылочку. Что за люди! Они ведь и в больнице нас навещали, и проводили. Понятливые. Хоть и молодые они, а повидали всего. Юрик в детстве блокаду перенес. Валя в войну девчонкой малой на завод работать пошла.

– А что за посылку вы им послали?

– С картошкой. Хо-о-ро-шая она у нас уродилась нынче. И врачам бы выслала. Обидеть боюсь.

Вернувшись в Москву, встретился я и с Дементьевыми, и с сотрудниками Всесоюзного научно-исследовательского института глазных болезней, которым поведал о несостоявшемся для них презенте – сибирской картошке.

– Милые старики! – сказал хирург С. И. Варнаков, делавший операции, и добавил: – Я всё по утрам любовался, как Валентина Ивановна ухаживала за Николаем Филипповичем…

Затем меня знакомили с работой отдела, показывали оборудование, поясняли, что в институте применяются самые что ни на есть новейшие методы лечения – и, в частности, ультразвуковая микрохирургия, операции при показаниях с помощью лазера, вживление искусственного хрусталика глаза. Таких операций сделано много тысяч. Присутствовал я на одной из них. Видел неимоверное напряжение хирурга, его нечеловеческую усталость после работы и нечеловеческую, отчаянную радость исцеленного.

И вдруг у меня неожиданно для самого себя возник вопрос: а сколько же стоит такая вот операция на глазе, какую сделали, допустим, одной Валентине Ивановне Байковой?

– Это смотря где, – услышал в ответ. – В Соединенных Штатах, например, свыше тысячи долларов.

Да, есть над чем поразмыслить!

Пенсионерам Байновым на пути к исцелению встретилось много добрых людей, отзывчивых, щедрых. И все-таки чудо прозрения жителей дальней сибирской деревни стало возможным прежде всего благодаря незримому присутствию в этой истории главного лица – нашего государства. Государства, на знамени которого начертаны такие привычные для нас слова: все во имя человека, на благо человека.

Еще хочу заметить: когда я по отдельности толковал с героями этой истории, каждый задавал один и тот же вопрос: «Хотите обо мне написать?» И тут же следовала просьба: «Не надо…» Врачи говорили, что уж если рассказывать о ком, так это о москвичах Дементьевых. Дементьевы, в свою очередь, призывали «воспеть медицину»…

Все это, безусловно, можно отнести к скромности наших людей, умению уважать заслуги других. Но кажется мне, что кроется здесь и нечто большее – обостренное чувство коллективизма.

«Чувство коллективизма в крови у нас, в нашем дыхании, нашей памяти, обогащенной памятью отцов. И в том наша сила» – это слова московского учителя Б. Г. Рубашевского, соседа Байновых по больничной палате. Кстати, благодаря ему и стали известны нам эпизоды из их жизни. Человек наблюдательный, Борис Григорьевич увидел в этой, в общем-то, житейской истории много характерного и примечательного. «Николай Байнов был солдатом, когда родился хирург Варнаков. Конечно, Байнов, проливая кровь на войне, не думал, что этим самым дает возможность спокойно расти и учиться будущему своему спасителю, – философски размышляет учитель, – он просто сражался за Родину. А она не забыла его заслуг».

Сказано мудро. Этими словами можно бы и закончить рассказ о поездке сибирских стариков «за глазами» в столицу. Но, думается, надо поведать еще кое о чем. Прозрев, Николай Филиппович и Валентина Ивановна первым делом отправились на Выставку достижений народного хозяйства СССР, в павильон животноводства.

– А как же? – хлопотала Валентина Ивановна. – Приеду домой, опять на ферму работать пойду – пригодится!..

К сожалению, прийти ей туда не довелось. Ферму перевели в другое село. А вот Николай Филиппович осуществил задумку – сходил на охоту. На медведя. И повалил «чертяку».

– Овсы в совхозе топтал зверина. Зажирел до невозможности. Утихомирил. И другая польза. Ныне зима ох какая лютая у нас. Так я сало медвежье людям роздал, лесорубам, школьникам – от обмораживания первое средство.

Щеки сибиряка рдели румянцем. Крепок мужик!

Дружба закаляется в труде

Уже замелькали на страницах газет сообщения об удачно проведенной косовице. Уже примерились к рекордным цифрам комбайнеры. Казалось, все складывается хорошо, как вдруг полил дождь.

Он лил неделю беспрестанно, удивляя синоптиков и старожилов, не знавших такого разгула стихии в эту пору. Земля «разбрюзгла», хлебные валки поплыли. Обвисли на полевых станах и токах транспаранты: «Труженики района! Вот наши темпы. Четыре дня – свал. Восемь дней – обмолот. Ни шагу назад!» Этот лозунг-плакат смотрел на хлеборобов призывно и требовательно и оттого, что люди не могли отозваться на его горячие слова, жег душу еще сильнее.

Петр Дмитриевич Педашенко, звеньевой комбайнеров и парторганизатор госплемовцезавода «Ипатовский», с которым провел я на жатве несколько дней, рассказывал:

– Дороги, поля стали, как кисель, но нам раскисать было нельзя. Помню 16 июля. У Володи Муравицкого день рождения. Дождь, как из ведра. Кто-то в шутку предлагает: «Дмитрий, все равно никакой работы, может, поздравим Вовку? По сто граммов с горя примем». Поздравить, говорю, ребята, можно и нужно. Но никаких ста граммов!

Они отметили день рождения товарища. Отметили, как потом говорили сами, отлично. К обеду на стан с центральной усадьбы пробралась с группой агитбригадовцев политинформатор их второго отделения Раиса Ивановка Полянская. И были имениннику цветы и частушки, стихотворное поздравление и душевное пожелание: «На ниве золотой успехов новых, солнышка большого».

Солнышка! О, как они ждали его все! И оно выглянуло, но только тогда, когда семидневный ливень уже сорвал со стерневой подушки валки.

И тогда началась эта борьба за хлеб, небывалая в этих краях по напряженности и проявлениям массового героизма. Героев жатвы тепло приветствовал Генеральный секретарь ЦК КПСС товарищ Леонид Ильич Брежнев. И его слова вызвали новый прилив творческой энергии и инициативы. Эталоном мужества хлеборобов, образцом организованности и слаженности в действиях стал для страны пример ипатовцев.

Семнадцатого июля первой секретарь райкома партии В. Н. Калягин обратился по радио к населению района со словами: «Товарищи! Спасайте хлеб!», Пенсионеры и школьники, домохозяйки и учителя, врачи и работники управления – все вышли на переворачивание валков. Вот как вспоминает об этом дне ветеран госплемовцезавода «Ипатовский» Яков Васильевич Миленин:

– На площади у административного здания нашего хозяйства за короткое время собралось 250 человек. Энтузиазм, с которым работали люди в поле, я бы сравнил, пожалуй, с энтузиазмом, царившим на стройках первых пятилеток. Сил не жалели.

Вася Сурмило, молодой водитель, работающий в уборочно-транспортном звене Петра Педашенко, говорит:

– Я в тот день свою Валентину увидел. Впервые за всю уборку. Она у меня бухгалтер. Сейчас днем на валках работает, а ночью – на току.

И сам Василий непонятно когда отдыхает. До 36 рейсов (от комбайна к току и обратно) делает он в сутки.

– Днем ничего, терпимо, а вот ночью тяжеловато, – рассказывает он. – Одно спасение, – организовать работу так, чтобы быть всё время в движении, подъезжать к комбайну не позже, но и не раньше, чем наберется полный бункер зерна, – и поясняет: – Приедешь поздно – комбайнер тебя должен ждать. Приедешь рано – ты простаивать вынужден. А только заглушишь мотор, сон-то и навалится.

С Василием едем в поле, где в одной загонке работают четыре комбайна звена П. Д. Педашенко.

– Видите их? За той вон лесополоской.

Всматриваюсь, но комбайнов не вижу. Только вижу, как навстречу нам медленно двигаются, постепенно вырастая в объеме, серые клубы пыли. Вот они ближе, ближе, и все больше в размерах серые облака. Комбайны то и дело останавливаются: нужно прочистить шнеки – от непросохшей хлебной массы часто выходят из строя транспортеры наклонных камер, «летят» ходовые ремни.

Но люди работают. И добиваются небывалых результатов. «Комбайнер, помни! Каждый комбайн должен скосить в сутки 70, а обмолотить 17 гектаров» – эта памятка – в трудовых книжках механизаторов. И в их сердцах.

5,968 центнеров зерна выдал из бункера «Нивы» за шесть суток работы Петр Педашенко. Ненамного отстали от «флагмана» его товарищи по звену – Владимир Муравицкий, Василий и Петр Горчаковы.

Секрет успеха? Ответ на вопрос у каждого свой. Но все одинаково выделяют главное: не будь по-новому организована работа, не будь созданы «бочкаревские» звенья и уборочно-транспортные комплексы – результаты труда оказались бы хуже.

– Поломка у кого-то – все в звене на помощь идут, – рассказывает Петр Педашенко. – Авария – из резерва поступает новая машина, работает, пока в мастерской старую не отремонтируют. Когда это так бывало?

Да, раньше такого тут не было. Не хватало уборочной техники, рабочих рук. А нынче? В «Ипатовском» на уборке действовали около ста комбайнов, девяносто четыре трактора, более сотни автомашин. На помощь прибыли комбайнеры из соседних районов, где хлеба еще не поспели. Большой отряд механизаторов, подготовленных в зимние месяцы, пришел с промышленных предприятий, из учреждений райцентра. На своих машинах у ипатовцев работали комбайнеры Карачаево-Черкесии. Когда же накал страды стал затухать и карачаевцы поехали к себе, ипатовские комбайнеры нашли «минутку», чтобы проводить их, сказать искреннее «спасибо», вручить сувениры, а женщинам – механизаторам – цветы и духи.

– Дружба закаляется в коллективном труде, – сказал на прощание карачаевец Заур Хатуов. Подумал и добавил: – То единство целей советских людей, о котором говорится в проекте нашей новой Конституции, мы, как видите, подтверждаем на практике, совместной работой.

Эти слова наутро были опубликованы в районной газете.

Секрет успеха… Да, он во многом зависел и от технической оснащенности, и от четкой организации, но в не меньшей мере зависел от неуемного желания каждого сберечь выращенный хлеб, внести как можно больший вклад в общее дело. Социалистическое соревнование между звеньями, уборочно-транспортными комплексами приобретало необыкновенную остроту. Бюллетени, сводки о ходе уборки у себя и у соседей комбайнеры буквально рвали из рук агитаторов и политинформаторов.

Стоит перед глазами эпизод. Петр Педашенко уговаривает водителя Василия Сурмило выведать у своего брата Виктора: сколько вчера «на самом деле» намолотило звено Н. В. Калиниченко? Дело в том, что Петр Дмитриевич соревнуется с Николаем Васильевичем, а Виктор Сурмило возит на ток от его комбайна зерно.

– Ты что же, Дмитрич, не веришь агитатору? – удивляется водитель.

– Верю, верю. Только знаешь, какой психолог наша Полянская? Она понимает, что нам легче и веселее работается, когда мы идем впереди, и могла на хитрость пойти, занизить для нас чуть-чуть показатели Николая.

Где же истоки огромной самоотверженности и необыкновенной активности этих ребят? Мне довелось встретиться с первым учителем, первым трудовым наставником Петра Педашенко – кузнецом Григорием Николаевичем Папкиным. Интересные суждения услышал я от него:

– Вот ты говоришь, сынок, что Петро день и ночь работает и не жалуется. Так ведь жалуется-то лишь тот, кто работать не любит. А я Петра хорошо помню, в кузницу ко мне он пришел в войну тринадцатилетним. Тогда он, небось, думал, что я его учил лишь молоток в руках держать. А я-то учил его крестьянское дело наше любить.

Видимо, хорошо учил старый кузнец. Идет по жизни Петр Педашенко открыто, честно, работает с душой, чувство долга и любовь к труду хлеборобскому слились у него воедино. За это – почет и уважение ему. Недаром три ордена – орден Ленина, «Знак Почета» и орден Октябрьской Революции – украшают его праздничный костюм.

…Шел восьмой день обмолота валков. Надрывался телефон в кабинете секретаря партийной организации хозяйства П. В. Кулинченко.

– Выполним, выполним! Сегодня! – кричал секретарь в трубку. – Последняя машина пошла на элеватор с сильной пшеницей.

А за окном по шоссе двигались вереницей комбайны. Ипатовцы спешили на помощь соседям.

Поцелуй бабушки Тамары

– Да-да! Это я был учителем Мзии, – горделиво говорит Макар Дзадзамия. И товарищи его при этом насмешливо улыбаются. «Эк, ты, братец, куда метнул!» – так и читается в их глазах недвусмысленно.

А ведь десять лет назад известнейшая теперь в Грузии женщина-механизатор Мзия Кардава действительно начинала у него помощницей. Правда, мало кто сейчас помнит об этом. Как не помнят и того шума в семье Варлама Кардавы, человека в общем-то выдержанного, интеллигентного. Ну так и повод какой был: дочь Варлама, Мзия, перешла с дневного отделения сельскохозяйственного института на заочное и решила стать механизатором! Отец знал дочкин характер: настойчива, задумает что – не переборешь. Откровенно-то сказать, до этого дня нравилась такая черта ему. Тем более, что дела и цели ее в разрез с отцовскими представлениями о будущем не шли. Черные, жгучие глаза, осанка, как у царицы Тамары, умна и горда – она была первой ученицей в школе, старостой класса, секретарем комсомольской организации. Поступила в институт. И нате вам – на комбайн… «Да я машину твою заправлять не буду!» – бушевал отец (он был начальником склада ГСМ), а дочь отвечала спокойно: «Конечно, не будешь, потому что никто и не даст ее мне. Чтобы стать комбайнером, надо в помощниках походить».

Но в помощники-то к себе мужчины как раз и не хотели брать ее, а женщин-механизаторов в колхозе тогда еще не было. Только Макар Дзадзамия согласился.

Не ожидал от него такого «подвоха» Варлам. Не ожидал. Одно утешало: Макар этот – моложе своей помощницы и опыта механизаторского, понятное дело, почти не имел. А коль так, то как он будет учить другого? Плохо будет учить. Помыкается с ним Мзия и поймет: не ее это дело – с машиной возиться.

Был Макар и впрямь комбайнером незадачливым. Что ни день, то поломка. И в первый год работы своей пришлось Мзие чуть ли не по винтику перебрать всю машину собственными руками. Но именно это, как потом призналась девчонка, и сделало из нее механизатора.

…Приведенная в порядок заботливыми руками машина работала в следующий сезон безукоризненно. И осень принесла сенсацию: девчонка-комбайнер собрала за лето 35.7 тонны чайного листа, основная масса которого была оценена на перерабатывающих фабриках первым сортом. В газетах напечатают Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении ее орденом Трудового Красного Знамени. И на торжестве по этому поводу отец сядет рядом с дочерью и на груди его будут сверкать медали солдата второй мировой.

Из соседнего Зугдидского района познакомиться с Мзией приехал прославленный чаевод Валико Меунаргия, Герой Социалистического Труда, депутат Верховного Совета СССР. Они потом станут друзьями, Мзия назовет его своим учителем и наставником. Но в тот раз разговор между ними получился довольно сухим. Быть может, оттого, что по молодости она не сумела четко рассказать Валико о «своей методе» и, боясь, что гость усомнится в ее достижении, она заявила не очень почтительно: «Придет время, Валерьян Германович, и вам придется посторониться».

И время это действительно придет, Мзия «перекроет» показатель знатного чаевода, но уже попросит Валико простить ее за давние дерзкие слова. Он улыбнется обаятельной улыбкой человека, умудренного жизнью, и скажет: «Дерзких слов я бы не простил никому, но ты же не дерзила, дорогая моя, а дерзала, а это разные вещи».

Через год она собрала на комбайне уже сорок четыре тонны чайного листа. Ее избирают депутатом в районный Совет. Она получает премию – «Жигули».

И тут нежданно грянула беда.

«Жигули»… Нет теперь их. Разбросаны по уступам Ингурского ущелья. Может, мне обойти стороной этот случай, не касаться его? Но как обойти, если был он? Нелепый по своей сути, но высветивший со всей силой характер этой женщины, ее волю.

Врачи не утешали родных и близких: у них не было надежды, что удастся поднять на ноги Мзиури. Ведь когда машина летела под откос, она сидела за рулем.

Она встала на ноги. Снова пришла на машинный двор. И весной ее оранжевый «Сакартвело» уже обнимал своими дугообразными гребенками бархатисто-зеленые шпалеры чайных кустов, убегающих от сельской околицы к синей гряде гор.

В то лето ее показатель рекордным не был. Но зато в последующие годы она будто наверстывала за него. Ее достижения праздничным и ошеломляющим фейерверком вспыхивают в конце каждого сезона. 1976 год. Собрано 64 тонны листа; 1977-й – 74,5; 1978-й – 78, 1979-й – 85 тонн, 1980-й – 116. И – трудно представить! – в 1981 году она собрала с 14 гектаров 202 тонны зеленого золота.

Мзия становится обладателем приза имени Паши Ангелиной, удостаивается ордена Ленина, потом награждается им во второй раз и золотой медалью «Серп и Молот», избирается депутатом Верховного Совета Грузинской ССР, едет делегатом на съезд комсомола, ей присваивается звание лауреата Государственной премии Грузинской ССР.

Слава… Можно ли ею измерять расцвет, глубину личности труженика? Думаю, можно, поскольку она эквивалентна трудовому вкладу человека, щедрости его души, мужеству сердца и глубине познаний. И это – не исключительность одиночек, а возможность каждого. Можно было бы написать не одну страницу и о людях колхоза имени Орджоникидзе, товарищах Мзии: животноводе Мелентии Кардаве, бригадире строителей Ермолае Циментии, первых механизаторах-чаеводах Лео Окуджаве и Валериане Дзадзамии, руководителе хозяйства Гугуни Чантурии. Да нельзя, как говорят, объять необъятное. Приведу лишь слова, сказанные моей героиней:

– Я жила в окружении добрых людей. И душевные россыпи, теплый их свет грели мне сердце, а их трудолюбие наполняло его отвагой и решимостью.

Эти слова сказала она не на высоком совещании, а на кромке своего поля, где я увидел ее за работой. Но они прозвучали естественно и искренне. И вполне к месту.

– Посмотрите, – указала она на небольшую гряду огромных деревьев. – Это память о тех, кто создавал здесь поле. Ведь наша местность горная, легких участков для земледелия и чаеводства не было. В те годы наши отцы и деды все делали вручную. Так как же не поклониться труду их?

Поклониться труду. Не дать погаснуть памяти… Мы шли с Мзиури поздним вечером к дому ее мимо колхозного парка, где голубым огнем горели серебристые ели. Их – 46. Ровно столько, сколько не вернулось с войны жителей села – исконных тружеников земли, первых чаеводов. Сорок шесть из ста двадцати, проживавших здесь до опаленных войной лет. Среди них герои Севастополя и Сталинграда, Малой земли и Курска. Одни из них сложили головы в первые дни войны в заснеженных полях под Москвой, другие – на подступах к рейхстагу. Как хотели они вернуться к родному саду и полю, продолжить начатое и прерванное суровым лихолетьем дело! Кто продолжит его?

Я смотрел на Мзиури и думал, не героические ли деяния односельчан и руководят ее поступками? Не в них ли кроются истоки несокрушимого желания работать лучше и лучше? Раньше, когда она только еще начинала свою трудовую жизнь, эти силы действовали, вероятно, подспудно. Она не могла тогда объяснить решений своих толком даже отцу. Но теперь трудовое подвижничество осознанно и оттого заслуживает еще большего поклонения.

Она скромна в своих потребностях. Вспоминаю, как каждое утро перед работой бабушка Минуца хлопотала, стараясь накормить «работницу» получше, а она съедала кусочек сыра с лавашем, запивала стаканом горячего чая и бежала на плантацию.

Вспоминаю поездку в гости к родителям мужа – Индико Бебутоевичу и Лене Кочеевне – строителям легендарной Ингурской ГЭС. Какой был стол накрыт к приезду невестки, какая радость светилась на лицах свекрови и свекра, сколько радушия было и желания сделать самое приятное близкому человеку! А она, отдав должное мастерству домашних кулинаров, остановилась на мамалыге и салате, изготовленном из овощей, которые растут в огороде в количествах не убывающих.

Она нежна, гостеприимна. Но когда посягают на ее достоинство – достоинство труженицы, может быть гневной и непримиримой. Как-то, находясь в большом городе, зашла в магазин купить в подарок мужу сорочку. Скромно встала в конец очереди. Шло время, а очередь и с места не двигалась. К продавцу с боков подходили какие-то люди и брали рубашки чуть ли не десятками. И тут она возмутилась. Продавец – нахальный молодой парень – кинул презрительно: «А сама-то кто? Тоже, наверное, спекулянтка».

– Что? – вспыхнула Мзиури. – А ну-ка, позовите вашего руководителя. – Плащ ее распахнулся, с лацкана пиджака сверкнула Звезда Героя и рубиновый депутатский знак…

Сама беззаветная труженица, она естественно хочет, чтобы так же работали и другие. Будучи членом правления, группы народного контроля хозяйства, не потерпит она, если увидит безответственность или разгильдяйство, недисциплинированность или желание «ловко устроиться». Даже если это ей родной человек.

Как патриота своего села и района очень огорчает ее, что в районном центре – Цаленджихе все же нет СПТУ, которое бы готовило кадры массовых профессий для полей и ферм. И приходится молодежи место для получения специальности искать нередко далеко от отчего дома. Дело ли? Как депутат она ставит вопрос об открытии такого училища. И, надо думать, будет своя кузница кадров в районе. Будет. А вот асфальтированная дорога от райцентра к поселку, где живут односельчане Мзии, и автобус, связывающий село с городом, уже есть. Водопровод, телефоны, новая школа, ночное освещение улиц – тоже есть. Сделано это в немалой степени благодаря хлопотам депутата Кардавы. Да мало ли что тут есть, за что благодарят ее и рядовые труженики, и руководители. Но главная людская благодарность ей – благодарность за труд.

И вспомнилась со всей ясностью картина, увиденная на деревенской улице: старейшая жительница Тамара Хвичава просит Мзиури показать ей «геройскую звездочку». И когда та, смущенная, приносит коробочку с высочайшей наградой, повидавшая всего на своем веку и уж познавшая цену нелегкому труду стошестилетняя бабушка вдруг наклоняется к ней и целует ей руки.

Заслужите такое признание!

Его память, надежда и вера

Собираются они ранним утром у вагончика начальника участка. Поеживаясь от заревой свежести, подшучивая друг над другом, лезут в крытые кузова машин и по тряской грунтовой дороге едут на далекие степные объекты к своим тракторам, экскаваторам, бульдозерам. От прикосновения ладоней тает прохладная роса на рычагах, решительно набирают обороты моторы мощных машин. И вот уже дыбится под ножами бульдозеров земля; опускаются в траншеи, упорно пробиваясь к Волге, трубы насосных станций, все дальше в степь уходит канал. Скоро, очень скоро и этот участок степи оживет, зацветет садами, заколышет зеленым разливом хлебов.

Иван Кудряшов, бульдозерист бригады отделочников, осмотрев сооружения, около которых предстояло ему навести окончательный «марафет», присел перекурить. То ли от теплого весеннего солнца и терпкого запаха земли, то ли от сознания того, что основная работа здесь уже сделана, на душе у него было хорошо и даже захотелось с кем-либо поделиться своей радостью. «Пожалуй, надо будет вечерком к Кирееву сходить, – подумал Иван Наумович. – То-то обрадуется, когда скажем, что еще один объект заканчиваем».

Николая Васильевича Киреева Кудряшов знает давно. Еще двадцать пять лет назад под его началом работал Иван на строительстве Генераловской оросительной системы. Сейчас – на пенсии, тяжело болен. Но по-прежнему живет ветеран думами и делами своих товарищей, которые тоже не забывают, навещают его. Это он передал Ивану – да и только ли ему! – любовь к профессии мелиоратора, научил дорожить честью рабочей, быть искренним и отзывчивым. Немного неуклюжий, порой резковатый в разговоре, этот человек становился прямо-таки поэтом, когда речь заходила о его деле. «Вода – это жизнь!» – любил повторять он эти нехитрые, но емкие слова. И по его рассказу выходило, что она и в самом деле существу живому подобна. Есть у воды свой норов, характер. Самостоятельно выбирает она путь себе по широкой груди земли, одаривая ее жизненной силой. Подарив людям жизнь, вода постоянно испытывает их разум и трудолюбие.

– Она не прощает небрежности, спешки, халатности. Запомните это, – говорил Николай Васильевич молодым мелиораторам.

Такого же мнения придерживалась и первая наставница Ивана – бульдозеристка Александра Чигасова. Человек большого житейского опыта, она толковала о сложных вещах просто и убедительно. Воспитывая у своих учеников ответственность за качество работы, она так рассуждала:

– Дашь поблажку себе в малом – потом и в большом уступишь. И маленькие трещины стены рушат…

Запомнился случай Ивану. Приехали они с Чигасовой в одно местечко планировку делать. Пора стояла летняя, трава – по пояс. Огляделась Александра и говорит: «Придется нам сначала траву здесь выкосить, а потом и к работе приступать». – «Зачем это?» – удивился напарник. «Иначе трудно будет хорошо выровнять поле. А на другой год, когда распашут землю да воду пустят, она собираться в ямках начнет. Погибнут посевы».

Повозились они с тем полем. Вместо двух дней четыре копались. В заработке потеряли. Помнится, один даже посмеялся над ними: дескать, расстарались, а напрасно, никто и не оценил. На всю жизнь запомнился Ивану ответ Чигасовой:

– Хорошая работа должна быть привычкой уважающего себя человека.

Вообще Ивану везло на хороших людей. Как губка впитывал, перенимал он от них все лучшее. Добрый пример старших товарищей стал для него эталоном.

С улыбкой вспоминает Иван Наумович не столь давнюю историю. На собрании рабочих колонны обсуждали, кого послать на областные соревнования мелиораторов. Когда назвали Ивана, поднялся начальник участка В. И. Зиновьев и, как полагается, стал его представлять. На доброе слово Владимир Иванович не скупился. Собрание с ним соглашалось. Однако, когда руководитель подчеркнул такую черту Ивана, как исполнительность, один из монтажников выкрикнул:

– А случай на Ергенинском пруду?

Начальник участка обернулся на голос, ответил:

– Было. Не послушался приказа. Но, скажу, всем бы такую «неисполнительность»!

А случилось тогда вот что. Зиновьев ушам своим не поверил, когда к его вагончику примчались монтажники и заявили, что Кудряшов категорически отказывается засыпать смонтированные ими трубы на подпорном сооружении в рыбхозе «Ергенинский». Сроки уходят, а с ними «горят» и премиальные.

Начальник решительно направился к машине.

– Да погоди ты горячиться, Владимир Иванович, – остудил его Кудряшов. – Я подобных сооружений на Генераловской системе благоустроил более семисот. И не помню случая, чтобы трубы засыпали без замочки. Ну, уложимся мы сейчас в сроки, а дело-то будет сделано не так.

С тех пор и трудится Иван Наумович на самых ответственных участках. А Владимир Иванович Зиновьев, по его собственному признанию, по многим вопросам стал с ним советоваться. «За этим человеком дополнительного глаза не надо, – говорит, – он сам себе контролер. И не только себе». Несловоохотливый и застенчивый Иван обладает особым даром уже одним своим присутствием создать вокруг атмосферу требовательности. Рядом с ним просто неудобно работать недобросовестно. Наверное, потому, что Кудряшов не только строг к себе и другим, но и отзывчив, добр в своих намерениях. Умеет он разглядеть в людях хорошее, заставить их поверить в себя. Не потому ли столь охотно идут к нему на стажировку выпускники профтехучилищ?!

Сколько их было у Ивана! Скольким передал он свое отношение к делу, мастерство! Не просто порой с ними. Но ведь нелегко, наверное, было когда-то и с ним его наставникам? К тому же работа с молодыми и самого «подстегивает» учиться. То в журнале что-нибудь новое откопает, то из командировки привезет.

За последнее время зачастили в ПМК-5, где работает Кудряшов, делегации. Едут за опытом. Оно и понятно. Ведь именно здесь зародилось среди волгоградских мелиораторов соревнование, «Пятилетке – ударный труд». Именно этот коллектив первым принял обязательство к годовщине новой Конституции СССР полностью справиться с заданием трех лет пятилетки. И, верные слову своему, люди работают тут в полную силу, сдают объекты с хорошей оценкой. На недавнем совещании в Светлоярском райкоме партии первый секретарь его В. П. Носов очень тепло отзывался о работе мелиораторов, приводил убедительные тому свидетельства. Урожайность овощей на мелиорированных участках в ряде хозяйств поднялась до 360 центнеров на гектаре, пшеницы – до 40, зеленой массы люцерны – до 400.

Заглядывают гости и к Ивану Наумовичу. Интересуются, как это удается ему ежедневно нормы в полтора раза перевыполнять, горючее экономить и работать качественно. Он не таит «секретов». Но при этом всегда просит присмотреться и к работе своих товарищей – Ивану Третьякову, Михаилу Чернову, Василию Тимченко, Сергею Попову, Владимиру Карлебе. Да мало ли их! В коллективе они, как крепкие звенья в цепи, – не дают разорваться ей.

О товарищах своих многое может порассказать Кудряшов. Кто, какие и за что награды имеет, например. А вот о себе, о том, что долголетний самоотверженный труд его увенчан орденами Октябрьской Революции и Трудового Красного Знамени, обычно умалчивает. Не спешит рассказать и о том, как во время войны после третьего ранения, полученного уже на польской земле, написал он, минометчик Иван Кудряшов, из госпиталя письмо в родную белорусскую деревеньку Гани, где остались его братья и мать. Не сразу пришел ответ тогда. И пришел не от близких, не от родных. Чужие люди сообщали горькую, холодящую сердце весть: селение Гани сожгли в 1943 голу фашисты со всеми жителями.

И молодая земля, степь, цветущая садами и спелой нивой, которым он и его товарищи дарят вторую жизнь, – его память о них, его вера и надежда.

Распри позабыв

Удивительно – второй раз за месяц лечу на Ставрополье! И снова на праздник – праздник края. Но на сей раз к радостному чувству льнет и льнет горестное ощущение, рожденное недавним стихийным бедствием, обрушившимся на эту благодатную землю. С болью вглядываюсь при подлете в обрамленные зеленым багетом лесополос и перебитые градом коричневые поля. Какие всходы на них зеленели три недели назад! Как ликовали жители села Прасковеи, показывая тогда плантации виноградников, овощей, зерновых, сулящих богатый урожай и дающих надежду на новую жизнь перерабатывающим предприятиям.

Раны, шрамы, увечья. Много их за последнее время. И особенно здесь, на земле, которую давно уже называют вратами России на горный Кавказ.

– Однако последствия природной напасти мы одолеем, если преодолеем сами себя, преодолеем уныние, эгоцентризм, отчужденность и замкнутость. – Губернатор края Александр Черногоров стоит в ладно сшитом бежевом костюме в банкетном зале Ставропольской гостиницы «Интурист», приветствует гостей. Среди них – президент Московского индустриального банка Абубакар Арсамаков, руководитель газетно-журнального объединения «Воскресение» Георгий Пряхин, солидные бизнесмены. Все они прилетели сюда не с пустыми руками. И видя их добрые намерения, мой старый друг Саид Лорсанукаев, советник председателя Российской Госдумы и председатель Конгресса вынужденных переселенцев России (или как говорит он сам: «я – президент обездоленных»), сказал прелюбопытнейшие слова:

– Знаменитого Вальтера Скотта богатые современники упрекнули как-то, что вот, мол, он пишет больше о древней старине, временах рыцарства, а почему бы не посвятить свой талант показу характеров современных героев: фабрикантов, банкиров. Знаете, что ответил великий романист? – Люди, посвятившие свою жизнь наживе, не имеют биографии.

Саид обвел взором собравшихся и многозначительно заключил:

– Надеюсь, чувствую, у вас биография есть.

От белоснежных дорических колонн зала, увитых цветущими розами, пахнуло теплом. Надежность, уверенность и могучесть отразилась в облике Черногорова.

О, какой разговор завязался! О людях, России, Кавказе – «колыбели русской поэзии». Да только ль поэзии? Ведь здесь проходил Великий шелковый путь. В шумном человеческом потоке – котле (кстати, на Ставрополье и сейчас проживает более 120 национальностей) варилось и продолжает вариться великое единение людей, стремящихся к Миру, Труду, Свободе, Братству и Счастью, тому будущему, которое составляет нашу неугасимую мечту, тому грядущему,

Когда народы, распри позабыв, В великую семью соединятся…

Безусловно, гений России – Пушкин, чьи стихи приведены выше и произведения которого вместе с трудами Толстого, Лермонтова, Гумилева привезли в дар ставропольцам москвичи, прекрасно понимал, сколь трудно сближение людей разных вер, понимал величайшую роль конфессиональной доминанты, составляющей основу национального бытия, без которого сама нация теряет исторические ориентиры. Ведь общество без духовности перестает быть действенным.

Известно пушкинское «Подражание Корану». По сути, это русское понимание теологии, нравственности, идеалов, воинского духа и жизнеустроения арабов-мусульман. С той степенью уважения и восхищения, которые возможны и естественны для православного христианина. Пушкин предвидяще охарактеризовал исламский мир как естественного союзника России и подтвердил отсутствие противоречивости православно-мусульманского взаимодействия. О, как важно осуществить сейчас полноту связей православной России и мусульманского мира – без посредников и ростовщиков.

Кажется, это происходит на Ставрополье. Это мы увидели на следующий день, на городском стадионе, где рядом с руководством края находились руководители и представители администраций всех северокавказских регионов. В том числе и Кадыров – в своей неизменной папахе. Всех охватило чувство торжества от вида воистину феерического зрелища – танцев, плясок, показательной гимнастики…, того богатства красок, костюмов, музыки, всего того, что лилось здесь непрерывным потоком, выплескивалось в город, разливалось по улицам. Этим потоком были вынесены в город и мы. Плясали лезгинку, пили «добре чарку» (признаюсь, что самогон) с казаками, запивали ядреной ногайской шурпой (только из черного барана) украинскую горилку… И вообще, чего мы ни ели, чего мы ни пили. Каких рукомесел ни насмотрелись. Каких добрых слов ни услышали. Вон прохладенцы (они из Кабардино-Балкарии) обнимают прасковейцев: «Не тужите, хлопцы, что виноград побило. У нас – обошлось. Загрузим и ваш винзавод».

Благоухает от весеннего цветенья город. И будто молодеет на глазах, несмотря на только что стукнувшие 225 лет.

День рожденья города! И какое совпадение – день рожденья пионерской организации. Здесь пионерию и детство чтят не на словах. Пионерские лагеря сохранены, школьные производственные бригады действуют. И это им, ребятам, школьникам, пионерам подарок от губернатора – 20 автобусов. Вот они стоят на главной площади – у памятника Ленину. И сам губернатор вручает ключи от машин.

– Не от последних, – улыбается Александр Леонидович. Улыбаются ребятишки. Улыбается будущее.

…Быстро и незаметно наступает вечер. С трудом вырываемся из дружеских объятий хозяев. Нужно в Москву – домой. И успеть заскочить в булочную. Как же вернуться со Ставрополья, да не привезти хлебную ковригу, испеченную из славной здешней пшеницы.

РS: Город после праздника блистал поразительной чистотой.

Втрое скрученная нить

В Московском доме национальностей состоялась презентация новой книги «Горское слово» председателя Совета межведомственного центра исследований проблем национальной политики Российской Академии наук, доктора философии, Заслуженного деятеля наук РФ, члена Союза писателей России, главного редактора журнала «Жизнь национальностей» Хажбикара Хакяшевича Бокова.

В презентации приняли участие видные ученые, деятели культуры, члены Общественной палаты, представители Администрации Президента России, правительства Москвы, писатели, поэты и журналисты.

Открывая обсуждение, директор Дома национальностей профессор П. И. Лемперт дал краткую характеристику творчеству X. X. Бокова, отметив громадную проделанную «посланцем мудрых гор Кавказских» работу (из-под пера Хажбикара Хакяшевича в общей сложности вышло более 50 книг и научных монографий, не считая несметного числа журнальных и газетных публикаций). Выступающий подчеркнул отличительную черту его творчества – коренную связь ученого и общественного деятеля с родной землей, с ее народом, жизнь которого он, оставаясь его представителем, не мыслит без единения с Россией.

– Эта высокая позиция, не позволяющая автору опуститься до обывательской обыденности, до тоскливой сферы индивидуальной рефлексии, позволила гражданину и патриоту Бокову осмыслить и подвергнуть художественному анализу большие проблемы жизни человека, народа, страны, – сказал руководитель МДН – «национального приюта», как метко окрестили это заведение москвичи, и не только они.

Ведущий презентации, направляя мысли выступающих в нужное русло, говоря об ученом Бокове как собирателе и хранителе семян народной мудрости, знаний, божественной святой морали и веры, что предки защищали, не щадя жизни, сравнил его с «Ноевым ковчегом», принимающим и спасающим для будущих поколений жизнетворные семена света, добра, любви.

Эту мысль своеобразно продолжил доктор наук, профессор Российского государственного социального университета В. И. Новиков:

– Творчество Хажбикара Хакяшевича кричит о боли и несправедливости, доводящих до шокового состояния граждан страны. Всеми доступными средствами ученый и публицист Боков борется за восстановление национального дома своего народа, как и других народов, объединенных, обогреваемых нутряным теплом нашей общей Родины – России.

– Посвятив свою жизнь сложнейшей сфере человеческих взаимоотношений – национальной, – сказал член Общественной палаты, академик В. А. Тишков, – Хажбикар Хакяшевич внёс весомую лепту в благородное дело единения народов нашей страны, их взаимного уважения друг к другу и понимания. Результат, отдача от содеянного им на этом поприще сравнимы разве что с эффектом известного легендарного фильма «Свинарка и пастух», который один сблизил и подружил народы России, в частности Северного Кавказа, с русскими, советскими гражданами лучше и прочнее, чем все меры, предпринимаемые официальной пропагандой.

Вдохновенно, с нотками добродушного юмора было выступление доктора филологических наук, члена Всероссийской аттестационной комиссии М. И. Исаева.

– Хажбикар, – обратился он к герою события, – я сегодня совершил поступок, – отказался от осетинского приглашения отметить их праздник (а ты знаешь, какими там угощают пирогами, какой у них там дух), а пришел на презентацию твоей книги, где витает не пирожный дух, а духовность, которая, как известно, есть провозвестник глубинных, чистейших нравственных помыслов людей, заставляющая нас обращаться в своих трудах к совести человека – основе понимания и благополучного разрешения современных проблем как государственного строительства в России, так и всех нынешних кризисных противоречий в международной и национальной политике.

О своеобразии художественного творчества Хажбикара, об умении его в обыденном вроде факте увидеть значительное общественное явление, говорил председатель ингушского общественного совета «Ингушский координационный центр» С. X. Наурбиев.

Шла речь о даре писателя говорить о людских изъянах не обидно для конкретного человека, говорить предельно кратко, но емко. И в самом деле, достаточно прочесть один заголовок небольшого рассказика, скажем, «Язык-коновязь», чтобы понять сразу смысл поведанного. О хвастуне и болтуне, наприглашавшего к себе гостей и горько пожалевшего о том, что это сделал, когда те явились к нему.

«Куда хоть коней-то привязать?» – спросил незадачливого отца сын. «Привяжи к моему языку», – сокрушенно ответил тот. Право, трудно удержаться от смеха, читая подобное. Многие притчи, эссе, рассказы-миниатюры вызывают искренний смех у читателей. По первости. Но через некоторое время, как признали выступившие на презентации писатель И. И. Семиреченский, поэт М. Б. Гешаев, начальник редакционно-издательского отдела МДН О. В. Емцов, федеральный судья И. А. Албастов и другие, смех сменялся печалью, той самой печалью, которая овладела некогда Александром Пушкиным во время слушанья им гоголевских творений. Хохотавший в начале до слёз поэт в конце чтения вытирал уже другие слезы и воскликнул: – «Боже, как грустна наша Россия!»

Между прочим, Александр Сергеевич, первый среди русских мыслителей, подчеркнул в свое время отсутствие противоречия между исламским и христианским мирами, увидел в людях магометанской веры союзников России. И, кажется, что даже в вере своей святой утвердился он после чтения Корана.

«Мы близкие – эта мысль проходила красной нитью через все выступления на презентации книги Хажбикара. Она превалирует и в творчестве Бокова, видящего в России надежду и совесть, верящего в единство с нею своего народа («втрое скрученная нить, – гласит святое писание, – не скоро порвётся»). Он не сомневается: тяжёлые времена, наложившие горький, суровый отпечаток на самосознание людей, будут «переварены» великой страной. Злоба, отчаянье должны быть развеяны. Право же, лучше пострадать в сражении со стихией или даже в результате каких-то экономических неурядиц, по крайней мере это не так обидно, чем гибнуть от собственной корысти и ненависти друг к другу.

«Вы никогда не войдете в рай, пока не уверуете в Бога, но вы не уверуете в Бога, пока не полюбите друг друга», – это сказал Пророк Мухаммед. А пророк не революционер, он не подымается на баррикады – он обращается к человеческому сердцу, прежде всего, к любви, добру и согласию.

Об этом с особым чувством напомнил в заключительном слове и автор обсуждаемого произведения. И еще он сказал:

– Мы обсуждали книгу, название которой «Горское слово». В ней действительно отобрано это слово. А стало быть, прозвучавшая здесь похвала мне – есть похвала нашему мудрому, беззаветному, великодушному народу, слугой которого я был и остался. И в данном случае можно сказать, что я лишь собрал чужие цветы, а моя здесь только нитка, которая связывает их.

Сказано сильно и откровенно. Но хочется сделать тут все же одну небольшую ремарку. Народное горское слово отобрано, просеяно через сито и связано золотой нитью все-таки академиком, человеком государственного умостроя, отчего и прозвучало оно весомо и зримо, обретя, в конечном итоге, вечность.

Я буду долго гнать велосипед

Давно мне хочется рассказать об одном из ветеранов велосипедного спорта, удивительном, примечательном человеке и велогонщике, Мастере спорта СССР и заслуженном тренере Альберте Федоровиче Колыбине.

Рассказ этот хочется начать с последних международных велоспортивных событий – с чемпионата мира среди ветеранов, проходившего в минувшем сентябре в австралийском городе Сиднее, куда и прибыл наш… 70-летний герой, объехавший на велосипеде, по собственным подсчетам, Землю-матушку 10 раз по экватору. Совершив, так сказать, 10 «геракловых подвигов», вознамерился Колыбин совершить и одиннадцатый. И совершил! Став «серебряным призером» на уникальном чемпионате, он напомнил спортивному миру планеты, что велоспорт в России не только жив, но и развивается далее. И над лучшим в мире сиднеевским велостадионом реял, благодаря успеху ветерана, флаг Российской Федерации, флаг его любимой Родины. Жаль только, Родина осталась глуха и слепа: расходы на дорогу в Австралию и обратно, проживание в гостинице и прочее, прочее гонщику, прославившему страну, пришлось оплачивать из собственного кармана. Вот уж поистине: нет чести в своем Отечестве.

С Альбертом Федоровичем познакомился я заочно, через книгу «Возвращение к жизни», написанную 33-летним американским велогонщиком Лэнсом Армстронгом, победившим в себе страшнейший недуг современности – рак, вернувшимся в большой спорт после этого и выигравшим семь раз подряд победу в тяжелейших, сложнейших и престижнейших велогонках – «Тур де Франс». Одержимый человек, фанатично преданный своему велоспортивному призванию, Армстронг не мог не оказать поразительного влияния на такого же по свойствам души и характера русского велосипедиста Колыбина, который по выходу книги Лэнса в России напишет к ней восторженно-проникновенное предисловие.

Потом, когда состоялась-таки наша встреча с Альбертом Федоровичем (бывают же чудеса: ветеран оказался мне «земляком» по московскому микрорайону), он, перелистывая книгу своего кумира, все хотел обратить внимание мое на следующие строки: «Я хотел бы погибнуть в столетнем возрасте, разбившись во время головокружительного спуска на скорости 75 миль в час где-нибудь в Альпах и покоиться в могиле, покрытой американским флагом с возложенной на нем велосипедной каской с техасской звездой».

Какое неуемное сердце! Сердце спортсмена и патриота своего отечества. Чувствовалось, как близко это Колыбину, и как, наверное, больно ему кое за что. Он взглянул на меня и, будто разгадав мысли, полуигриво, полупафосно произнес: «Была бы наша Родина богатой и счастливою, а три тысячи долларов, что потратил я на поездку в Сидней – ничего».

Я осмотрел его однокомнатную квартиру, более чем скромно обставленную, но сплошь забитую призами, вымпелами, увешанную грамотами и лентами с велоспортивными наградами, и призадумался. Из оцепенения вывел голос Альберта Федоровича:

«Нас издали пленяет слава, роскошь и женская лукавая любовь.

Я долго жил и многим насладился…»

Господи, да ведь это же Пимен из Пушкинской трагедии «Борис Годунов».

– Да, да, – это Пушкин, мой любимый поэт, – улыбнулся Колыбин. – Он для каждого русского – любимый с детства, со школы. Но вот то, что он наша суть, судьба, наверное, не каждый понимает и ощущает. Да и сам я понял это знаете, когда? Когда приехал в Эфиопию, тренировать велосипедную команду. Там Пушкин – на каждом шагу, портреты и памятники – всюду, начиная с улицы и кончая правительственным дворцом. Меня потрясло. Для них он национальный поэт! Так кем же он должен для нас быть? Действительно – всем. И пытаться «сбросить его с корабля современности» могут лишь бесы, чего позволить никак нельзя. Сбросят его – сбросят нас.

Нет, таких суждений от велогонщика, пусть и именитого, право, я не ожидал никак. А он продолжал меня удивлять и просвещать:

– Чего ходить далеко за примерами. Возьмем хотя бы историю велосипеда. Что и говорить, изобретение его, происшедшее спустя 18 веков от Рождества Христова, позволило людям, можно сказать, обрести не сказочные, а реальные «сапоги-скороходы». У нас сотворил их уральский умелец, крепостной Ефим Михеевич Артамонов. В день Ильи-пророка 1800 года ездил он на диковинном велосипеде по улицам Екатеринбурга, а в 1801 году добрался на нем до Москвы, преодолев по бездорожью более 5 тысяч километров. Показал свое детище во время коронации царя на Сокольническом поле, за что был освобожден от крепостной зависимости. И все бы хорошо, да патента на изобретение ему не выдали. А вот немецкий лесничий Карл фон Драйс, создавший подобную машину в 1814 году, патент в Германии получил и считается теперь изобретателем «первого в мире велосипеда».

Н-да. Библейский персонаж хоть за «чечевичную похлебку» первородство продал. А тут-то за что?

Эх, Россия, моя Россия… Как не воскликнуть здесь вслед за великим поэтом Николаем Рубцовым: «Россия, Русь! Храни себя, храни!», кстати, создавшим и лиричнейшее стихотворение, ставшее поистине народной песней:

Я буду долго Гнать велосипед. В глухих лугах его остановлю. Нарву цветов, И подарю букет Той девушке, которую люблю.

Чудо, не правда ли?

Между прочим, дружба с велосипедом была благотворна не только для лириков, поэтов, но и великих мыслителей, общественных деятелей. К примеру, находясь в эмиграции в Женеве, в Париже, по воспоминаниям Н. К. Крупской, создатель Компартии Советского Союза и первого социалистического государства В. И. Ленин очень любил велосипедные прогулки, но часто использовал своего «двухколесного друга» и как транспортное средство. В дневнике графини С. А. Толстой находим записи о том, что уже в преклонном возрасте Лев Николаевич увлекся новинкой своего времени – велосипедом, стал «рыцарем пятки» – так звали тогда велогонщиков. В семидесятилетнем возрасте его видели среди велосипедистов москвичи. Известен факт: поклонники Толстого подарили ему в ту пору велосипед с серебряными спицами.

Осмысливая действия всемирно известного автора «Войны и мира», основой оптимистической философии которого был принцип: «любить жизнь в бесчисленных, никогда неистощимых ее проявлениях», мой визави дает понять, что вот и он тоже уже не молод, как Лев Толстой, но, посмотри-ка, здоров, бодр, оптимистичен.

– Болезни обходят меня стороной, сердца не чувствую, хотя нагружаю его до предела, – и тут Альберт Федорович склоняется ко мне, доверительно говорит негромко, как будто опасаясь, что нас подслушают, – знаете, давно я вынашиваю крамольную идею – написать статью с вызывающим заголовком: «Не берегите сердце».

И начинает вдохновенно рассказывать, поражая познаниями в анатомии человека и функций сердечной мышцы, какой это удивительный орган – человеческое сердце – наш великий труженик, которому легкая жизнь – погибель. Я поддаюсь чарам рассказчика и вот уже, как и он, склонен считать: для здоровья сердцу нашему нужна только работа – постоянная, напряженная, какую может ему обеспечить физический труд и спорт – велоспорт, в первую очередь. Иначе? Иначе смерть в молодые годы, как у Туркмен-баши, который, что констатировали лечашие его медицинские светила, довел до дистрофии свой «кровяной насос», оставив его без нагрузки, делая за день лишь 120 шагов по кабинету и квартире.

Рассказывая о своем спортивном становлении, которое, как и у многих ребят с нелегким послевоенным детством, начиналось с «русского хоккея», т. е. с банок-склянок вместо мяча и шайбы, Колыбин не преминет поведать о том, как он, не будучи богатырем-здоровяком, заставлял себя ежедневно делать шестикилометровые прогулки при любой погоде с прикрученными бечевками к подошвам рваных ботинок шестикилограммовыми чугунными пластинами; о том, как был зачислен в Московский спортивный клуб «Фили» «забойщиком» в хоккейную команду и получил вместе с товарищами первое денежное вознаграждение за победу в городских соревнованиях. Деньги эти частично, из ухарства, были пущены на гуляночку-пьяночку, а он, Алик Колыбин, задумался, как быть дальше? Попивать и погуливать с дружками по команде? Негоже. Бросить спорт? Тем более худо. Быть может, избрать другой вид спортивного действа? Точно! Велосипед!

Дело это, как казалось ему, главным образом, индивидуальное. Победу в нем приносит личная огромная самоотдача, невозможная, конечно, без предельного напряжения собственных как духовных, так и физических сил. В велоспорте, как нигде, нужны самодисциплина, самоорганизованность, воля. А, воспитав в себе эти качества, сможешь работать и в команде. Словом, спасись сам, как гласит библейская мудрость, и вокруг тебя спасутся тысячи. Правда, к такому убеждению Алик Колыбин пришел лишь тогда, когда из Алика превратился в Альберта Федоровича.

А по ту пору, на купленном мамой дешевеньком дорожном велосипеде он гонял по переулкам Москвы весной, летом, осенью и… зимой по снегу, чем повергал в недоуменье москвичей, впервые увидевших «снежного человека», то бишь велосипедиста, пробивающегося через снежные завалы. Он тренировался. И вскоре был зачислен в соответствующую секцию стадиона «Юных пионеров» к тренеру Якову Мельникову. И надо же было случиться: в тот же год проводились соревнования среди юношей на первенство СССР. Соревнования проводились в Туле, куда Мельников и повез некоторых своих питомцев. Более опытных. Колыбин таким пока не являлся и в нужный список не попал. Переживал горько. А в день соревнований взял да и приехал своим ходом – на велосипеде, в славный город оружейников. Понаблюдав за гонками, намотав многое на не появившийся еще ус, вечером тем же способом возвратился в Москву, отмахав таким образом на задрипанном велике за сутки 400 километров.

А победителем в индивидуальной гонке и в командной гонке на треке он станет на следующий год. Затем победа на первых шоссейных гонках на приз «Московского комсомольца». Он обретет лавры призера матчевых встреч олимпийских игр команд Англии, Италии, «Динамо» и «Буревестник» и т. д. и т. п.

Его назначают старшим тренером стадиона «Юных пионеров» (СЮП), ДСО «Зенит», Государственным тренером по треку города Москвы, Старшим тренером сборной команды Туркменской ССР. Хотя на «Туркмению» он напросился сам, точнее поспорил в запальчивости на ящик шампанского с коллегами, что «выведет в люди» град Ашхабад, который в Федерации спорта Союза если и отличался тогда, то только стабильностью в… провалах.

Шампанское Альберту, конечно, без надобности: он к спиртному был и остается равнодушен. Но пари выиграл, подготовив за 4 года из членов Туркменской велоспортивной братии 15 Мастеров спорта СССР, 5 мастеров спорта международного класса и чемпиона мира среди молодежи – Вячеслава Кухтина.

Он работал тренером по приглашению со сборными командами по шоссе и треку в Перу, Гватемале, Чили и, как говорилось выше, в Эфиопии. Его там помнят, чтут и поныне. Тем более, что и сам он до сего дня не оставляет велосипеда, добиваясь результатов мирового уровня, о чем свидетельствуют его участие и победы на Олимпийских играх среди ветеранов в 2002 году и состязания на чемпионате мира, с которого начали мы рассказ свой о нашем герое. И главное: фамилия «Колыбин» звучит уже через сына его – Александра, мастера спорта по треку и шоссе. И верится, она будет звучать долго и громко.

– Особенно, – подшучиваю я над ветераном, – когда вы обратитесь к людям с призывом не беречь свое сердце.

– Ну, с таким заявлением я не рискну выступить, – смущается Альберт Федорович, – пожалуй, разве что когда мне 90 лет исполнится.

– Что ж, подождем.

О времени и о себе

Имя механизатора Владимира Максимовича Воронина из совхоза «Запорожский» Запорожской области известно сейчас всей стране. Славу ему принесли хлебная нива, высокое мастерство в использовании сельскохозяйственной техники. В 1971 году на комбайне СК-4 он намолотил за сезон 10740 центнеров хлеба, а в 1974 году добился рекордной выработки на «Колосе» – за 22 часа непрерывной работы выдал из бункера 2893 центнера зерна.

За доблестный труд на полях Владимир Максимович удостоен звания Героя Социалистического Труда, награжден орденами и медалями. Сегодня он рассказывает о своей работе, делится мыслями о высоком призвании земледельца, перспективах технического перевооружения села и подготовке кадров сельских механизаторов.

– У людей на земле разные привязанности. Одни любят море, другие – горы, третьи – шум больших городов. Моя любовь – полевые просторы. Хороши и привольны они в любую пору: и ранней весной, когда в природе все пробуждается, и летом, когда наливаются хлеба, и золотой осенью, и снежной зимой.

«Поле для крестьянина – это жизнь» – так говаривал, бывало, в дни совхозных праздников старейший механизатор Герой Социалистического Труда Николай Иванович Скворок. Кажется, в самое сердце запали мне эти глубокие по своему смыслу слова. Поле – жизнь! Мы, механизаторы, где-то подсознательно чувствуем это, когда пашем, сеем или ведем по безбрежным полям комбайны. Волнующей радостью отзывалась во мне эта мысль, когда получал высокие правительственные награды и, конечно же, когда минувшим летом в числе передовых механизаторов страны – делегатов XXV съезда партии – подписывал письмо Леониду Ильичу Брежневу.

Мы встретились в Москве и вели разговор о хлебе, об урожае первого года десятой пятилетки. Делились опытом организации полевых работ, вспоминали нелегкую весну, неблагоприятные погодные условия, в которых проходил сев. Прежде, чем принять обязательства, надо было все взвесить. Трудности года, конечно, настораживали, но чувство ответственности за урожай рождало высокую энергию, прибавляло сил. Все хорошо понимали, что дать в первом году пятилетки государству сельскохозяйственной продукции больше и лучшего качества – значит положить доброе начало всему пятилетию.

Год был нелегкий. В нашем совхозе «Запорожский», например, расположенном в степи, открытой всем суховеям, хлеба сначала пострадали от жары. Затем не ко времени пошли дожди, что осложнило уборку. Трудная жатва заставила нас творчески подойти к делу, широко маневрировать техникой. Мы не «выжимали» гектары, а старались работать так, чтобы собрать урожай до единого колоса. Звеньевая организация труда, тесное содружество комбайнеров, трактористов и шоферов принесли успех: в трудных условиях я и мои товарищи – комбайнер Игорь Стовба, помощники Николай Марчук и Павел Лагода, шоферы Федор Стольников и Анатолий Баран – убрали колосовые с 680 гектаров, намолотили 1826 тонн хлеба и обязательства перевыполнили.

Я внимательно следил по газетам за работой других участников соревнования за быстрейшее проведение косовицы и обмолота хлебов. Ударная вахта в поле была для них делом государственной важности. И так смотрели на свою работу все земледельцы страны.

Дружный и работящий наш народ. Без громких слов о подвиге вершит он великие дела. Мне не раз в прошлые годы приходилось выезжать вместе со своим экипажем на уборку хлеба в другие районы и области. И всюду я видел поистине самоотверженность в труде. Живейший отклик в народе находят все добрые начинания. Возьмите пример минувшего года. Ведь наш почин поддержали все сельские механизаторы. А сами инициаторы соревнования, кажется, превзошли себя. Героический труд донских звеньев Николая Бочкарева, Нины Переверзевой, намолотивших многие сотни тысяч центнеров зерна, вызывает чувство гордости.

Мы уже как-то привыкли к словам «почин обретает крылья». А ведь за этой фразой просматривается главное качество наших людей – их отзывчивость на все новое и передовое, их всеобъемлющий коллективизм, их стремление приумножить успехи Родины. Подхваченный земледельцами всей страны почин кубанцев – засыпать в закрома государства хлеба больше, чем предусмотрено планом, – дал замечательные результаты. Страна собрала в первом году пятилетки рекордное количество хлеба – 224 миллиона тонн. Все республики перевыполнили государственный план закупок зерна.

И эту победу ковал весь советский народ. Вся страна пришла на помощь труженикам деревни. Промышленность раньше срока выполнила заказы на поставку уборочной техники, рука об руку с хлеборобами трудились посланцы городов.

Таковы уж наши люди! Советский строй воспитал нового человека – человека с развитым самосознанием, высоким чувством ответственности, обостренной гражданской совести, широким кругозором, государственным подходом к делу.

Нам, людям младшего поколения, выпало огромное счастье воспитываться в условиях советского строя, созданного нашей партией, нашим великим народом. Конечно, было и в нашей жизни, в том числе и в моей, немало трудностей. Но все же сейчас, мысленно окидывая прошлое, я знаю главное: что вырос рядом с добрыми, целеустремленными людьми и горжусь тем, что мы – советские люди, люди нового мира.

Рос я в деревне и, насколько помню, меня всегда окружало поле. Оно начиналось за домом, раздольное, бушующее морем хлебов. Совсем-совсем маленьким брала меня в поле мать. Там восьмилетним мальчишкой во время летних каникул начал я работать на лошади. Отец погиб на фронте, мать часто болела, и мне рано пришлось серьезно думать о жизни. На полевом стане, около дымящегося костра, слушал я рассказы фронтовиков о войне, мужестве и геройстве. И сейчас помнятся слова старого механизатора, участника Сталинградской битвы Павла Дейнеги: «Семь дней и ночей стояли мы на пятачке. Самолеты засыпали нас бомбами, а мы стояли. Выстояли, а потом дали им прикурить».

Богатырями виделись мне земляки. Я был горд, когда сидел с этими людьми рядом, ел из одного котла борщ или кашу. И уже совсем на седьмое небо взлетал, если случалось помочь в чем-либо бывшим фронтовикам. Как-то подозвал меня к себе Петр Видлога – комбайнер.

– Помоги-ка, хлопец, болты подтянуть.

Как я старался! И комбайнер оценил меня, предложил:

– Приходи ко мне завтра на копнителе работать.

До чего же интересным было то лето! Комбайнеры вставали рано, работали допоздна. За первенство боролись, соревновались друг с другом. Один встанет с восходом солнца, а другой, услышав рокот его комбайна, тоже вскакивает. Не отстать бы! Бывало и так, что это соперничество принимало совсем неожиданный оборот. Николай Маляренко норовил тайком от Никиты Зубко подняться пораньше. Тогда Никита решил проучить его. Встал однажды чуть свет: роса не спала еще. Завел машину, газу прибавил, а на поле не поехал. Зачем? Сырая солома все равно забьет барабан. Николай же, проснувшись, подумал, что Никита молотит, и сразу направил комбайн в пшеницу. Чуть машину не вывел из строя. Потом Никита, помогая ему в ремонте, выговаривал:

– Не будешь только о себе думать. Встал сам рано – другого разбуди.

Счастливой была моя судьба, сводившая на жизненном пути с людьми, у которых золотые сердца. Мария Терентьевна Джос, первая школьная учительница. Федор Кузьмич Нагорный, мастер производственного обучения из Молочанского сельского профессионального училища. Николай Иванович Скворок и Мария Ивановна Сардак, наши запорожские Герои Социалистического труда, – все они учили личным примером трудолюбию, советскому образу жизни. Станислав Юрченко, Михаил Славгородский – мои первые трудовые наставники – развивали любовь к технике и своей профессии, воспитывали гордость за механизаторское звание.

Душевные россыпи людей старшего поколения, теплый их свет грели сердце и мне. Неназойливо учили они нас, молодых парней, любви к земле и всему живому. И хоть пора была далеко не легкая, они находили время поговорить с нами, найти доброе, умное слово, которое помогало нам в выборе пути.

Часто я вспоминаю встречу с Марией Ивановной Сардак. Думаю, что именно с этой встречи многие ребята из нашего класса определили свое место в жизни. Мария Ивановна была первым Героем Социалистического труда, которого я увидел воочию. О ней в то время очень много писали в газетах, говорили по радио. А она была всего-навсего дояркой на колхозной ферме. Нам, мальчишкам, родившимся в военные годы, мечтавшим о подвигах, которые свершили наши отцы и старшие братья, становилось ясным, что и в родном колхозе, в родном селе можно свершить подвиг, добиться уважения и признания людей.

В народе говорят: не место красит человека, а человек место. Не столь важно, кем быть, куда важнее, как относиться к делу. Истина эта проста, и ее подросткам внушают, в общем-то, с ранних лет. Но, думаю, не всегда удачно. Мария Ивановна Сардак сумела затронуть наши сердца.

Взрослыми в ту пору мы становились рано. В шестнадцать лет я трудился в поле наравне со всеми. И мне кажется, что чем раньше познает человек радость труда, тем лучше для него. В связи с этим хочу припомнить мнения, высказанные на той памятной встрече, когда подписывали мы письмо Леониду Ильичу Брежневу. Были тут в основном, люди, чья биография начиналась в годы войны, кто взял штурвал комбайна и трактора из рук ушедших на фронт отцов и старших братьев. Размышляя над этим, А. В. Гиталов заметил: «За трактор я сел мальчишкой, а поработал и сразу окреп». М. И. Клепиков согласно кивнул головой: «Ясное дело, труд никогда никого не портил».

Иногда приходится слышать, что нынешняя молодежь, мол, растет избалованной, сторонится труда. Мнение это, полагаю, ошибочное. Молодежь трудится на самых ответственных стройках страны, на знамени комсомола – высшие награды Родины. А если где-то молодые сторонятся труда, то дело тут в недостатках воспитания.

Мне нравится, как работает с молодежью директор нашего совхоза В. В. Тиминюк. Рассказывая о перспективах хозяйства, он всегда откровенно и честно говорит ребятам и о трудностях, и о том, что могут сделать они в экономике и культуре села. У нас умеют и потребовать от молодежи. Но, требуя, проявляют и заботу. Возводятся новый Дом культуры, стадион, купили музыкальные инструменты для духового оркестра, вокально-инструментального ансамбля. Молодым семьям предоставляются квартиры. Очень много средств тратит совхоз на улучшение условий труда в хозяйстве, на подготовку кадров. Большую повседневную воспитательную работу ведет среди молодежи партийная организация. И все больше и больше юношей и девушек остается в селе. Об этом говорит хотя бы рост комсомольской организации в нашем хозяйстве. За три года ее численность увеличилась в четыре раза.

Облик нашего села за последнее время изменился неузнаваемо. Оно и понятно: ведь столько понастроено у нас хотя бы за прошлое пятилетие! Новая школа, куда ходят и мои дети, детский комбинат. Справили новоселье многие односельчане. Реконструированы старые, построены новые производственные помещения. Благоустраивается территория.

Вроде бы совсем недавно работа на фермах для нас механизаторов, была сущим наказанием. Машины, когда возили корма или отвозили продукцию, прямо-таки тонули в грязи. Теперь этого нет и в помине. Подъездные пути заасфальтированы, площадки перед животноводческими помещениями тоже.

Успешно развивается наше хозяйство. Растут урожаи, увеличивается поголовье скота, ведется строительство комплекса для откорма бычков, растет доход совхоза. Если в 1971 году, например, он составлял 888 тысяч рублей, то спустя 5 лет – 1,5 миллиона.

Изменился облик села, изменились и люди. Полнее удовлетворяются их культурные и бытовые запросы. Как-то разговорился я с ветераном совхоза Яковом Лымарем, вспомнил он прошлое. Его отец прожил жизнь неграмотным Да только ли он? Всех «грамотеев» в селе в те далекие годы можно было по пальцам пересчитать. А сейчас? На земле работают люди с высшим да средним образованием. По пальцам перечтешь тех, у кого только семь классов за плечами. «Даже трудно поверить, – говорил Яков, – что такой скачок в культуре совершился».

Подивиться, конечно, есть чему. Советская власть, наш социалистический строй открыли широкую дорогу для образования молодежи. В последнюю пятилетку за счет совхоза высшее образование у нас получили, например, 22 человека. И сейчас 10 человек учатся в институтах и техникумах, а 25 в сельских профессионально-технических училищах. В десятой пятилетке хозяйство израсходует на содержание учащихся в различных учебных заведениях 55 тысяч рублей. Большие возможности имеет каждый сельский житель и для самообразования.

Наше время – время больших свершений. Десятая пятилетка, спланированная XXV съездом партии, продолжает могучую поступь советского народа по пути к коммунизму. Слушаешь иногда рассказы ветеранов о своей молодости, о первых советских пятилетках и диву даешься. В нелегких условиях начинали они социалистическую стройку, возводили гиганты индустрии, закладывали основы колхозного строя в деревне. А разве сейчас не столь же напряжены наши трудовые будни. Страна далеко шагнула по пути научно-технического прогресса, но, думаю, никакие машины не смогут заменить жара молодых сердец, неистребимого желания работать лучше, быстрее, продуктивнее. Пройдут годы, и о нашем трудовом подвиге будут вспоминать с такой же гордостью, как и подвигах героев первых пятилеток.

Мне приходилось бывать в хозяйствах Нечерноземной зоны Российской Федерации. Какие изменения проходят здесь за последние годы! Речь идет не просто о коренной перестройке производства, – об изменении географии, об изменении облика земли. На месте былых болот и кустарников в некоторых местах встречаю я теперь такое хлебное раздолье! А ведь это сделано молодыми руками. Так разве не грандиозны наши дела, разве мало романтики в них и настоящего героизма?!

Помню свое первое выступление перед молодежью, когда мне присвоили звание Героя Социалистического Труда за «Жатву-74». Я поднялся на трибуну Молочанского СПТУ и услышал вдруг удивленный, разочарованный голос:

– Какой же он молодой! А я-то думал…

И мне пришлось начать разговор почти так же, как в свое время начала его с нами Мария Ивановна Сардак. Я говорил о любви к земле, говорил о нелегком труде хлебороба и о романтике поля. И видел по глазам парней, что выступление взволновало их, что они не боятся трудностей и в борьбе с ними готовы испытать себя.

Человек труда в нашей стране в большом почете. Помню, как после сообщения в газетах о нашем успехе в совхоз отовсюду полетели телеграммы. Писали родственники, проживающие в других селах и дальних городах, писали земляки – товарищи, уехавшие когда-то из родных мест, писали совсем незнакомые люди. «Большое вам спасибо за то, что на своем богатыре вы и сами стали богатырями», – телеграфировал М. Д. Невинный из Ленинграда. «Гордимся деяниями рук рабочего человека», – поздравляли молодожены Владислав и Валентина Алешины из Норильска. А вот эта телеграмма взволновала особенно. Секретарь парткома совхоза А. И. Радомский попросил ее у меня, художник переписал на огромном листе ватмана и вывесил на току: «Дорогие товарищи! С большой радостью узнал о вашем поистине космическом рекорде. Ваши достижения – замечательный пример трудовой доблести, яркое проявление лучших человеческих качеств, присущих коммунистам и комсомольцам. Петр Климук. Летчик-космонавт СССР, Герой Советского Союза».

Мы немедленно ответили космонавту: «Гордимся, что ваши подвиги в космосе, а наши ударные хлеборобские дела на земле служат единой цели – укреплению могущества нашей великой Родины».

Всякий раз, рассказывая об этом, я вспоминаю свою встречу с Петром Ильичем. Она состоялась в Кремле во время работы XXV съезда КПСС, делегатами которого мы были оба. Климук тогда поделился со мной: «Вы знаете, что в первую очередь замечает космонавт, глядя на нашу планету из вселенского далека? Возделанные поля! – и добавил задумчиво. – Какие же усилия затрачивают земледельцы, чтобы оставить след, который по сути дела определяет земную цивилизацию». Я ответил герою космических трасс: «Немалые, Петр Ильич. Иначе, наверное, партия и правительство не отмечали бы наш труд так же, как и ваш. Ведь звезда на моем пиджаке вылита из того же золота, что и ваша». Он понимающе улыбнулся. А у меня вновь пронесся перед глазами день той жатвы…

Раскаленный добела диск солнца в зените, дышащее жаром поле пшеницы. Набегает ветер, поднимая бронзовую волну, и кажется, что навстречу течет лава расплавленного металла. Слепит глаза. Но знаю – идем с большим опережением графика. Чуть ли не вдвое больше, чем предусмотрено нормой, намолачивает комбайн. С двойным, а может быть, и большим напряжением, приходится работать комбайнеру. Увеличивают темп шоферы, отвозящие зерно от комбайна. Их машины снуют от «Колоса» до тока на предельной скорости. Усталость берет свое, особенно в поздние часы. Ночная тишина и дремота давят свинцовым грузом. Но каждая минута дорога, надо взять хлеб. Никак нельзя его потерять!

И вспомнилось утро. Митинг на току, поздравления. Что я говорил тогда землякам? «Нелегко дается хлеб, но ведь хлеб – это жизнь!»

Когда я прощался с выпускниками Молочанскогго СПТУ, у меня стали просить автографы. Я расписывался на конспектах, на открытках, в записных книжках. И мне было приятно видеть такое волнение ребят. Ведь это происходило в том самом училище, порог которого переступил я восемнадцать лет назад. Тогда мне было всего семнадцать.

Конечно, училище в ту пору выглядело не таким, как сейчас. Не та была учебная и материальная база, да и учились в нем всего лишь год. Но моих однокашников отличали та же любовь к избранной профессии, неуемное желание овладеть техникой.

Полученные в училище знания давали нам полное право работать на всех машинах, имеющихся в сельском хозяйстве. И мы неплохо работали на них. Но время шло, и на смену старой технике приходила новая, более сложная. И вот уже стало недостаточно года для подготовки квалифицированных кадров механизаторов. Мне пришлось немало поучиться самостоятельно, что бы, как говорится, шагать в ногу со временем. И очень хорошо, что СПТУ переходят теперь на трехгодичную систему обучения. Современный механизатор должен быть человеком творческого склада, ему необходимы всесторонние глубокие знания.

Десятилетку я окончил в вечерней школе. И поверьте – вовсе не для того, что бы отдать дань общеобразовательному цензу. Это было настоятельным требованием профессии. Сейчас думаю поступить в институт механизации сельского хозяйства. Узнав о моем намерении, некоторые товарищи спрашивали: «Ты что же, Володя, хочешь покинуть комбайн и трактор?» Нет, не хочу я этого. Но придет время, когда за штурвал сельскохозяйственной машины обязательно сядет человек с дипломом инженера. Работают же на заводских станках с программным управлением люди с высшим образованием?

Когда-то многие первые трактористы, окончив курсы при МТС, были, по сути дела, лишь водителями, штурвальными. А сейчас? Каждый механизатор – поистине механик. После окончания училища я работал на комбайне СК-3, потом на СК-4. Но вот в хозяйстве поступили «Нива» и «Колос». Освоили и их.

Время требует более высокопроизводительной техники и более высокого мастерства сельских механизаторов. От этого зависят и рост урожая, и своевременная его уборка. Где-то лет десять назад урожай зерна в 35 центнеров с гектара считался чудом, а теперь отдельные участки дают хлеба в два раза больше. А ведь урожай и в дальнейшем будет расти. Значит, потребуются еще более производительные машины. Кстати, они уже создаются конструкторами.

На «Ростсельмаше», где мне пришлось быть на совещании по высокопроизводительному использованию «Нивы» и «Колоса», нас знакомили с комбайном новой модификации. Сложнейшая эта машина. Чтобы управлять ею, действительно необходимы знания инженера.

Недавно меня снова приглашали в Молочанское училище прочитать курс лекций об эффективном использовании сельхозмашин. Конечно, преподавателем я себя не смею считать, однако скажу: при передаче опыта также необходимы и определенная подготовка, и широкий кругозор.

В минувшем году мы на полях совхоза совместно с Мелитопольским институтом механизации сельского хозяйства внедряли широкозахватные агрегаты на севе и обработке зерновых культур. Немало пришлось повозиться и нам, механизаторам, и работникам института над усовершенствованием сцепки СН-75. Агрегат вышел в поле и зарекомендовал себя с лучшей стороны. До 135 гектаров в день засевал я осенью на своем Т-150, к которому были присоединены три сеялки сразу. В считанные дни сделал работу, которую раньше за этот срок выполняла целая бригада механизаторов. А ведь все новое требует новых знаний.

Взять нашу работу на «Колосе». Мы получили новую, высокопроизводительную машину, и она нас ни разу не подвела. Потому не подвела, что прежде чем вывести в поле, мы хорошо ее изучили и отрегулировали. Щупами, шаблонами выверили каждую деталь и узел. Во время жатвы каждый дефект, который на первых порах и не оказывал влияния на ход работы, устраняли немедленно. В первые дни мы значительно отставали от своих товарищей, в том числе от Н. И. Цюцюры. Тот работал тоже на новом комбайне – «Ниве». Работал горячо, машина не отказывала. И Николай забылся. Стал меньше уделять внимания техосмотрам, смазке, регулировке. Я не раз говорил ему: «На износ идешь, Иваныч». А он в ответ лишь рукой махал, дескать, комбайн железный, выдержит. И вот в один из дней машина Николая вышла из строя – полетело сразу несколько узлов.

Сельскому механизатору нужны знания не только машины, но и агротехники, чтобы хорошо подготовить поле к весеннему севу, отлично посеять, провести уход за посевами и, наконец, собрать урожай.

Мастерство, доскональное знание дела, любовное отношение к работе – это большие ценности. Они приносят человеку уважение и почет. Без умения хорошо работать не может быть уважения человека к самому себе.

Покрыты снегом поля, но под белым покровом, мы знаем, продолжается жизнь зерна. Стоят на машинных дворах комбайны, но готовятся к битве за хлеб механизаторы.

Подготовка семян для ярового сева, своевременный ремонт машин, вывозка удобрений, изучение агротехники, передовых приемов труда – это ли не работа на будущий урожай?

Хлеб. Когда говорим мы о его производстве, то, конечно же, видим работу и агронома, и ученого, и рабочего промышленного предприятия, поставляющего селу так называемые материально-технические средства. И все же в первую очередь видим мы в этом случае земледельца, механизатора. Да, усилия многих работников венчает труд хлебороба. От его умения и мастерства, организованности и творческого отношения к делу зависит конечный результат. Не зря, должно быть, поэтому и подчеркнуто в письме ЦК КПСС, что механизатор – центральная фигура современного сельского хозяйства. Когда читаешь эти слова, сердце наполняется гордостью за свою профессию.

На нашей сельской улице есть аллея славы. Смотрят на меня с портретов строгие и добрые глаза ветеранов революции и становления Советской власти. Я выхожу за околицу, и глазам открывается строгий и скорбный монумент – памятник погибшим в годы войны. Эти люди родились хлеборобами, а умерли солдатами. Мои земляки строили новую жизнь, а когда потребовалось, надели шинели, чтобы ее отстоять.

Я всматриваюсь в лица ветеранов войны и труда и чувствую свою сопричастность к судьбам этих людей.

* * *

Я долго думал перед тем, как решиться поставить исповедь молодого коммуниста Брежневского периода в данную книгу: уж не слишком ли она ортодоксальна. Но то, о чем поведал коммунист-механизатор В. Воронин, действительно отражает мироощущение людей времен Л. И. Брежнева. Брежнева, а не Горбачева, предавшего и партию и народ.

Стоит перед глазами картина: у подъезда главной газеты коммунистов «Правды» – западно-украинская делегация, это посланцы из Львовской области. Они хотят донести правду о бесчинствах, творимых на Львовщине подымающими голову недобитыми бендеровцами, их последователями. Помню жесткое заявление одного из львовчан. «А гадость эта ползет из Москвы, из центра». И впрямь…

Спустя годы в оболганной, разрушенной России выйдет книга специального советника Госсекретаря США Строуба Телботта и американского политолога Майкла Бешлосса «Измена в Кремле. Протоколы тайных соглашений Горбачева с американцами». Приведу лишь одну небольшую выдержку из нее о том, как провожали заокеанские друзья дорогого Горби с его разлюбезной Раисой из Сан-Франциско в Россию. «Раиса Горбачева поистине наслаждалась этим последним знаком восхищения ее мужем на Западе: она знала, что дома его ждут только неприятности…» И еще какие! Добавлю от себя. На первой же показушной встрече с рабочими один из работяг влепил самодовольному главе государства от имени народа звонкую пощечину. Об этом наши официальные, «сошедшие с катушек» от горбачевской гласности средства массовой информации предпочитают молчать. Зато не жалеют глоток, когда орут о якобы естественном историческом процессе распада великой страны.

Горы с горами не воюют

Нас всех учили: «Люди – братья. Любите их всегда, везде». Я вскинул руки для объятья – И оказался на кресте.

Удивительно, но бывают же такие совпадения: когда эти громадной философской многомерности стихи, заставляющие волей-неволей еще раз задуматься о жертвенной христианской любви к человеку и человечеству, попались мне на глаза, именно на стол мой легло красочно оформленное приглашение следующего содержания:

«Уважаемый Геннадий Аександрович!

Приглашаю Вас на товарищеский ужин по случаю моего рождения, который состоится в ресторане «Савой».

Председатель ПравленияКБ «Стайл-Банк»А. А. Арсамаков

Абубакар Алазович Арсамаков, или просто Бакар, мой старый знакомый, бывший служащий Центробанка России, у которого когда-то лет семь-восемь назад мы часто собирались в тесной комнатушке коммунальной квартиры на Шаболовке, где он жил с женой Майей и двумя ребятишками, немножко кутили, много хохмили и без зазрения совести наслаждались кавказским гостеприимством и хлебосольством. Нас ничуть не смущало, что гостим мы в мусульманской семье, да и сами хозяева вроде бы не обременены тем, что принимают в своем доме православных русских. Хотя кто из нас думал тогда об этом, кто делил соотечественников на «неверных» и «верных»? Искренними, чистыми, бесхитростными были наши связи, отношения.

Кстати, здесь услыхал я впервые трепетную декламацию пушкинской поэмы «Тазит». Помню в красном сафьяне с золотым тиснением книгу (так обычно народы издают и оформляют свой эпос) и читаемые с особым чувством стихи. Творение Пушкина – песнь о гордых обычаях вайнахов, порожденных суровой аскетической жизнью, выпестованных длительной борьбой за свободу и волю, когда за жизнь ближнего, враг платит своей жизнью. Но платит не смертью из-за угла, а на поле брани, в честной открытой схватке. Не мог Тазит, не мог молодой чеченец, несмотря на гнев старика-отца, поднять руку даже на убийцу брата своего, супостата тогда, когда тот «один, изранен, безоружен». И я чувствовал восхищение декламатора, уважение к гению русского поэта, сумевшего столь верно угадать и показать истинное и сокровенное в характере гордого народа. Это чувство распространялось как бы и на меня и вызывало добрую обратную реакцию. «Ты посмотри, Геннадий, как глубоко заглянул Александр Сергеевич в наши души, – говорил убежденно Абубакар, – заглянул и увидел не только, скажем, известные всем прямоту, преданность, воинственность, но и одухотворенность, природную поэтичность чеченцев:

«Где был, ты сын?» – «В ущелье скал, Где прорван каменистый берег И путь открыт на Дариял». – «Что делал там?» – «Я слушал Терек».

Каково, а?»

Забегая вперед, скажу, а «Савое», куда мы пришли поздравить с днем рождения делового человека, банкира, финансиста Абубакара Арсамакова, среди приглашенных, что меня поначалу удивило, я увидел немало людей искусства. А за столом, рядом со мной, оказался солист Большого Академического театра Мовсар Минцаев, он исполнил божественный старинный русский романс. Кстати, и сам пятизвездочный «Савой» отреставрированный, сверкающей позолотой, обрамляющей розово-голубую нежность росписей стен и потолков, встречающий гостей тихоструйным плеском фонтана, морем цветов и задушевной музыкой оркестра, располагал к лирическому настрою, единению, и, вероятно, был выбран хозяином торжества не случайно.

Новорожденный – непосредственный и обаятельный – в элегантном, с иголочки костюме полуфрачного покроя, сшитом по заказу на нашей отечественной фабрике «Большевичка», директриса которой Людмила Федоровна Бухарина тоже была среди приглашенных, как опытный дирижер оркестром, руководил потоком гостей, уделяя каждому максимум внимания, находя для каждого свое, только ему предназначенное слово и вызывая в ответ необходимое. Эта виртуозность и артистичность, свойственная его натуре, по всей видимости, неплохо помогала и помогает Абубакару в банковском деле, что, между прочим, подтвердил и тамада вечера Михаил Александрович Пальцев, ректор 1-ой Медицинской академии, профессор, член-корреспондент и лауреат Государственной премии, а также председатель совета банка, занесенного в анналы элиты российского бизнеса и возглавляемого именинником.

Понятно, деловые люди, директора крупных предприятий, финансисты, представители глав администраций регионов, где влияние Арсамаковского банка весьма и весьма ощутимо, провозглашая тосты и отмечая способность банкира, давали ему более существенные характеристики, как то: Это человек аналитического ума и таланта, большой собранности, способный к разумной рисковости, обладающий деловой хваткой, сметкой и рачительностью.

Вечер шел своим чередом: расторопные официанты сменяли одну изысканную закуску другой, наполняли бокалы шипучим шампанским, перемежались серьезные тосты с шутливыми, а я все вглядывался в именинника – этого, в общем-то, «нового русского», а совсем недавно – рядового служащего. И думалось мне, что вот – вот замечу этакое кичливое торжество в его взоре, превосходство и надменность в в осанке. Но нет, ускользало почему-то все это, а бросалась в глаза какая-то грусть, овевающая преуспевающего юбиляра.

А между тем, респектабельный, «ума палата», генерал-лейтенант, юрист Иса Костоев говорил о бизнесе и законе, приветствуя уважение к оному финансиста. Директор завода «Фрезер» Владимир Львович Пащенко, подчеркивая созидательные устремления Арсамакова, увязывал их с истоками его трудовой деятельности.

Рассыпался в благодарностях за поддержку оказавшихся в свое время на краю гибели предприятий приехавший специально на торжество председатель Правительства Ярославской области Владимир Александрович Ковалев. Он сказал любопытную вещь: во времена первой смуты Ярославль был дважды столицей России, да и сейчас начинает чеканить свою монету. И в доказательство подарил первый золотой имениннику.

Овацией встречен был жест директора Мценского завода алюминиевого литья Николая Александровича Хавлица, который, закончив свой пылкий тост, вдруг вынул из кармана большую серебряную медаль на шелковой ленте и ловко надел ее на юбиляра. Сверкнула чеканка: на одной стороне – «В честь сорокалетия», на другой «Будущему министру финансов России!». И уж совсем поражен был я, когда тамада, многозначительно подняв вверх руку, прочел юбиляру-мусульманину проникновенное послание отцов православной церкви. Был, оказывается такой эпизод: при строительстве гаража для банковских машин рабочие обнаружили засыпанный землей, разрушенный фундамент церковного строения. Доложили председателю. Тот за голову, – как быть? Обратился за советом к святым отцам, по просьбе коих, взамен разрушенной обители и заложил вскоре православную церковь. Сейчас она уже красуется на Девичьем поле.

Тронуло меня до глубины души известие, что немалые деньги переведены были «Стайл-Банком» и на возведение храма Покрова, что стоит на Белгородской земле, на Прохоровском поле – Бородинском поле ХХ века.

Есть тут над чем призадуматься. И, быть может, над величайшей мудростью нашего, русского народа, выразившего свое отношение к религиозным воззрениям тех или иных людей словами: «Все под единым Богом ходим, хотя и не в одного веруем». Эта пронзительная правда, принятая, по всей видимости другом моим мусульманином в отличие от самозванных вождей, циничных политиков и националистов, и возвеличивает Бакара, подвигает финансиста на созидание, богоугодное творчество. И нет тут ни грана какого-либо попрания его святых убеждений или подчинения одной веры другой, а уж тем более прсловутого экуменизма – смешения религий, к которому и я, и мой товарищ-чеченец относимся с отвращением.

И опять грусть, показалось мне, закралась в душу Абубакара. Да и то сказать: не в легкий час пришлось праздновать ему свое восхождение. В не лучший час пишу и я эти строки. Все мы стали свидетелями того, как злая политика правящей верхушки несет горькие плоды народам нашей многострадальной Родины-России, которая, как говорил Иван Сергеевич Тургенев, «без каждого из нас обойтись может, но никто из нас без нее не может обойтись. Горе тому, кто это думает, двойное горе тому, кто действительно без нее обходится!» И потому перед каждым деятелем с двойным или тройным гражданством, перед каждым национально-бесполым существом, кто злорадствует над бедой русской простоты и доверчивости, перед каждым черным словом о России сердце мое, говоря словами калужского писателя Валентина Волкова, жертвенно падает на родную землю, верещит и ерошится в любовном порыве.

В тот вечер в «Савое» собрались на счастье, те, кто верит в людскую дружбу и мир, кто предан не подлежащим пересмотру, отобранным за свою историю всеми народами, независимо от национальности, и возведенным в высокую степень уважения таким качествам, как честность, трудолюбие, доброта. Кто сберег величайшее почтение к отцам и дедам – своей совести и духовной опоре. Так неужели такие люди способны растоптать свое прошлое или святыню другого?

«Да пусть нас лучше снова выселят, чем случится такое», – сказал как-то Махмуд Эсамбаев. Он был почетным гостем и душой общества на бакаровском дне рождения. В неизменной папахе, с вызывающе сверкающей Золотой звездой Героя Социалистического труда на лацкане пиджака, этот семидесятидвухлетний человек-жгут, говорил о кровоточащем: о багряном пожарище, объявшем горы Кавказа, за пределы которого немилосердно ввытесняются люди различных национальностей, многие поколения предков которых жили в полном согласии.

Я слушал Махмуда, и вспоминал свои совсем еще недавние встречи с чеченцами на их земле. Вот встал перед глазами образ Шахида Бакашева, директора Ассиновского консервного завода. Он отреставрировал православную церковь в казацкой столице и возвел мечеть для рабочих-чеченцев. «А что есть Бог? – размышлял он. – Бог – это совесть».

Воскресли в памяти скальные выступы гор Кавказа. И жители гор, спаянные одной любовью, одним страстным порывом свободолюбия. Не околпаченные дудаизмом и ельцинизмом, а разделяющие идеалы добра и света – сами, что горы. Таких людей любили и воспели Пушкин, Лермонтов, Толстой, Бестужев – наши российские человеки-горы. А горы с горами не воюют.

Кому же выгодно было столкнуть их в кровавой схватке. Для меня ответ ясен. Ненавистникам всего святого очень важно, чтобы мы убивали друг друга, убивали цвет наций – молодость, дабы могли они безраздельно творить свое темное дело, устанавливать мировое владычество.

Им страшно от мысли, что вдруг мы объединимся. Какая же это будет неодолимая сила! Им страшно от мысли, что наши народы в корне своем с девственно чистой, зовущей к братству и любви моралью стряхнут, как пыль, со своих душ неизменные свойства, неистово прививаемые дьявольской пропагандой нынешних властителей. Стряхнут вместе с ними – сеятелями разврата и пьянства, наркомании и воровства – апатию духа и пренебрежение к чужой боли. Им страшно, что мы можем опять обрести то достойное, естественное состояние, когда, как говорил Николай Васильевич Гоголь, не было у нас «непримиримой ненависти сословия к сословию и тех озлобленных партий, какие водятся в Европе и которые поставляют препятствие, непреоборимое к соединению людей».

…А вечер, а вечер идет. Бывший министр здравоохранения России Денисов вручает Бакару кавказский дар – клинок. Нет, он не призывает поднять этот меч на кого-то, а придает своему подарку смысл медицинский: сабля, как скальпель, удаляет больные части тела.

Что ж, символ хороший. Несу символический дар юбиляру и я: «Золотое оружие русских мастеров» – альбом, созданный по материалам Кремлевской Оружейной палаты. С дарственной надписью.

Мой нохче, мой друже, Пусть это оружье, Да и не только это Художником будет воспето. Но если уж выйдет из ножен, С ним силу свою приумножим. И встанем в одних рядах. Помогут нам Бог и Аллах!

И с радостью вдруг замечаю: гаснет в глазах юбиляра затаенная боль…

* * *

Итак во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними». (Евангелие от Матфея)

А. Теренин. Доктор философии. И мы сохраним тебя, русская речь

Когда автор книги в предисловии к ней страстно и убедительно отстаивает право русского народа, русского человека на собственную идентичность, было бы просто абсурдно не согласитьься с ним. Призыв обратится к истокам национального бытия, сохранить память о былом – свят и непререкаем.

Мы русские. А были россами и руссами. Это надо постоянно иметь в виду. Как и то, что во времена оные понятие «национальность» определялось словом «язык» («Слух обо мне пройдет по всей Руси великой и назовет меня всяк сущий в ней язык…» А. С. Пушкин). Язык – имя существительное, и к нему, а не к чему-то другому прилагаются определения, как-то немецкий, французский, русский…

Геннадий Пискарев, выступающий как ярый поборник всемерного укрепления самостоянья и самосознания русского человека, обращаясь памятью к деяньям граждан России и Советского Союза, постулирует себя, однако, и как убежденный интернационалист. Воспевая взаимодействие, единство целей советских граждан, – не противоречит ли он в данном случае самому себе? И, возможно, успехи человеческой общности, должной стать по замыслу коммунистов советским народом, были временными, а Советская империя и распалась, будто ветхозаветная Вавилонская башня, как только народы и нации, ее населяющие, почуяли запах суверенизации? Смешались языки строителей.

Прочитав внимательно книгу, я пришел к выводу: автор прекрасно понимает, что проблема сочетания национального и интернационального требует особого рассмотрения. В философском плане это противоположности, но они не обязательно противостоят друг другу, в определенных условиях вполне сочетаются. Более того, интернациональное не может развиваться иначе как на национальной почве. «Истинно мировое и есть прежде всего собственное, ревниво охраняемое» – К. Леонтьев. Так что губительно не единение общих начал, губителен разрыв между ними.

В материалах книги четко прослеживается мысль: самоизоляция национальных культур приводит к их неизбежному вырождению. Интернациональное вне национального – это нечто искусственное и антинародное. Так же и интернациональное сознание невозможно представить вне национального самосознания. «Только общечеловечность может жить полною жизнью. Но общечеловечность не иначе достигается, как упором в свои национальности каждого народа». – Ф. М. Достоевский.

Вавилонская башня, «высотою до небес», считается символом гордыни. Господь, препятствуя ее воздвижению, сделал так, что ее строители перестали понимать друг друга – он рассеял народы.

Советский Союз – не Вавилонская башня. Русский народ, самый многочисленный был расселен по всей огромной территории Союза. Его живой язык, соединенный с народом, являлся и является одним из мировых языков, языком дружбы народов, языком межнационального общения. И только говоря на этом языке, мы еще можем понять друг друга сейчас.

И мы сохраним тебя, русская речь, Великое русское слово.

Анна Ахматова, гордо заявившая об этом, обращалась в данном случае, конечно же, не к филологам. Сохраним русское слово – будем великими и счастливыми. Объединенные им и великой единой целью построим, нет, не Вавилонскую башню, – нормальную жизнь на земле.

* * *

«Если мы хотим уподобиться Христу, мы должны делать общее дело, не ища своего». (Иоанн Златоуст)

Оглавление

Путь к преображению

Часть I. Животворящая святыня

  Воспоминаний длинный свиток

  Люди в прошлое влюблены

  Копаясь в старом портфеле

  Кто-то проклянет…

  Малое и великое

    I

    II

    III

  По мотивам редакционной почты

Часть II. Взялся за гуж

  Величие подвига

  Кто дважды счастлив

  Взялся за гуж

  У чистой воды

  По душе

  Честь хлебороба

  Краса земная

  «Теперь Валька наша»

  И зацветёт синий лён

  Дом сыну

  Испытано полем

  Характер

  Материнские хлебы

  Полынь-трава

  Земляки

  Её голубое поле

  Доброта

  Младшая сестра

  Всадник времен гражданской

  Имя её – Россия

  В селе родном судьба

  Нелегкий был путь

Часть III. На командирской высоте

  Уверенная рука

  Учили старшие

  Как выросли наши люди

  «Будет толк»

  На командирской высоте

  Словно цветок в степи

  Песня

  «Давайте считать…»

  Под городом горьким…

  Воспитатель

  Дорога к вершинам

  Лучший помощник: жизнь

  Посочувствовать?

  Государственный человек

Часть IV. Сады нашей дружбы

  На краешке каменистой земли

  Звезда Зияфат

  Гордость Терновки

  Свет доброты

  Дружба закаляется в труде

  Поцелуй бабушки Тамары

  Его память, надежда и вера

  Распри позабыв

  Втрое скрученная нить

  Я буду долго гнать велосипед

  О времени и о себе

  Горы с горами не воюют

А. Теренин. Доктор философии. И мы сохраним тебя, русская речь Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg